– Каждый великий человек имеет своих учеников, и всегда Иуда пишет его биографию, – сказал Ярош, завершая лекцию об арканумской литературе. – Именно так случилось и с Люцилием. Его биографом стал Альцестий, который при жизни всей душой ненавидел Люцилия, ревновал и пытался затмить своим талантом. Когда же тот умер, Альцестий успокоился и неожиданно стал писать о нем исключительно как о своем ближайшем товарище, словно приватизировал все воспоминания и исследования. И всякий раз, когда кто-нибудь еще осмеливался написать что-нибудь о его «кумире», Альцестий набрасывался на него, как ястреб. Поэтому жизнь и творчество Люцилия окутаны для нас дымкой фантазии, мы можем только догадываться, как было в действительности, однако другие сведения, в противовес Альцестию, до нас не дошли. И в этом заключается загадка Люцилия. Ведь что мы имеем? С одной стороны – биографию, которую мифологизировал он сам, а с другой – биографию, которую мифологизировал уже Альцестий. Но где же тогда правда? Правды мы не знаем. Мы, как тот буриданов осел, оказались между двух стогов сена и не можем решиться, с какого же стога ухватить пучок. Буриданов осел, как известно, так и сдох с голоду. Но мы существа мыслящие. Должны самостоятельно докапываться до истины. А о том, как именно мы это сделаем, я расскажу на следующей лекции.

Это была последняя лекция в тот день, Ярош уже собрался идти в библиотеку, когда к нему подошла Данка и спросила, был ли он когда-нибудь на Чертовой скале, он удивился:

– Нет, не был. А почему вы об этом спрашиваете?

– Потому что я тоже не была, – она при этом засмеялась и бросила на него игривый взгляд поверх больших очков, вертя в руках сумочку. – Моя мама испекла пляцек и сказала, чтобы я вас обязательно угостила. Вот я и подумала, что было бы неплохо прогуляться… Пока стоит солнечная погода.

– Гм… – улыбнулся Ярош. – Заманчивое предложение. Но пляцек мы можем съесть и в парке.

– Пляцек здесь не главное. Главное другое. Я хочу прочитать вам с Чертовой скалы свои переводы стихов Люцилия.

– О-о, так бы сразу и сказали! Тогда мчимся на всех парусах. Но… будет, пожалуй, разумно, если мы выйдем из универа не вместе. Хорошо? Встретимся напротив короля Данилы на автобусной остановке.

Он еще хотел спросить ее об очках, которые делали ее несколько старше, и в них она была похожа на учительницу, ведь до сих пор он ее в очках не видел, но не успел – Данка развернулась на каблуках и исчезла. По пути Ярош снова купил вино, воду и сыр, Данка уже ждала его, они втиснулись в переполненный автобус, следовавший в Винники, и, сойдя у озера, отправились лесом в гору. До Чертовой скалы можно было идти и по пологому серпантину, но они решили карабкаться напрямик и за каких-то полчаса добрались туда, где высилась могучая Чертова скала, изрезанная трещинами и пещерами. Здесь среди леса она торчала, как бельмо на глазу. Ярош с Данкой залезли на скалу и, расстелив салфетки, устроили пиршество. Вокруг не было ни души – в будни сюда редко кто мог забрести.

– Между прочим, – сказал Ярош, – тут, где мы сидим, игуменья конвента бенедиктинок Йозефа Кун возвела беседку с остроконечной крышей и верандой, назвав ее «Святыней Аполлона». А еще она в 1834 году издала сборник стихов «Lem bergs schone Umgebungen» – «Прекрасные львовские окрестности», где описала и Чертову скалу, ведь это было очень популярное среди львовян место отдыха.

Тут он заметил, что Данка приложила ухо к скале и прислушалась.

– Что вы делаете?

– Прислушиваюсь, не донесется ли оттуда кукареканье петуха. – Заметив изумление Яроша, она объяснила: – Разве вы не читали? Черти несли эту скалу, чтобы сбросить ее на собор Святого Юра, но выронили на землю, заслышав крик петуха. Накануне один пьянчужка, заночевав в поле, подслушал чертовы планы. Вот и подстерег их с петухом. Но скала упала прямо на него. И теперь иногда, приложив к скале ухо, можно услышать, как кричит петух.

– Петух закукарекал ночью?

– Э, тот пьянчужка был не дурак. Он надел на голову петуху шапочку, которая закрывала ему глаза, а когда черти приблизились, зажег фонарь и резко эту шапочку снял. Свет блеснул перед глазами петуха, и он закукарекал. Кстати, проверено. Однажды, когда я была в селе, провела научный эксперимент. Я поймала петушка, занесла в комнату, где было темно, и накрыла вываркой. А через час зажгла перед вываркой свечу и подняла выварку. Петух радостно закукарекал.

– И с тех пор у вас проснулась тяга к науке?

– У меня специфическая тяга к науке. Мне нравится в нее погружаться, но не хочется делать никаких выводов.

Пляцек был рассыпчатый, с орехами и пряностями, без жирного крема, именно такой, как любил Ярош, ненавидя при этом торты, смазанные масляным кремом.

– Вкуснотища, передайте маме мою глубокую благодарность, – сказал он, разливая вино. – А вы сами не печете?

– Не приходилось. Мама меня не подпускает к кухне. Она считает, что я как будущая хозяйка совсем никудышная. Варить, печь не умею, вещи кладу каждый раз в новое место и потом долго ищу, безнадежная растяпа и лентяйка.

– Ого, сколько у вас замечательных черт! Все признаки творческого человека. А разные туфли вам еще не приходилось обувать? А перепутать шляпку с дуршлагом?

– Ну, не издевайтесь. Я не настолько гениальна.

– А я однажды в тапочках вышел из дома, но, к счастью, опомнился на улице. То есть я не безнадежен. В другой раз положил в карман вместо мобилки диктофон, а потом удивлялся, почему же мне целый день никто не звонит. Слушайте, эти ваши очки вызывают у меня большой интерес. Я вас никогда в них не видел. У вас плюс или минус?

– Ни то и ни другое, – засмеялась Данка. – Это простые стекла. Я надеваю их для прикола. Большинство парней к девушкам-очкарикам относятся с осторожностью, подозревая, что имеют дело с такими заумками, с которыми и связываться не стоит. Вот я и надеваю их, идя на первое свидание. А потом кайфую от того, как кавалер начинает смущаться, особенно, когда я изображаю близорукость и спрашиваю: а что там на дереве за тряпка висит? А он: да это же ворона! После этого достаточно задать еще несколько аналогичных вопросов, и становится понятным, с кем имеешь дело. Классный тест на тему «Как вычислить рогуля».

– Вот оно как. А сегодня зачем вы их надели?

– А такая вот я загадочная девушка. Никогда не догадаетесь, и не пытайтесь. Ну, а теперь спускайтесь вниз и слушайте, как я буду читать стихи Люцилия. Если увидите посторонних, предупредите.

– Вы эти стихи снова перевели по моим английским подстрочникам?

– Нет. На этот раз я вгрызлась в оригинал, как шашель в книжный шкаф. Хотя, конечно, подглядывала и в подстрочники.

Ярош покачал головой, удивляясь дерзости этой девушки, которая не только удивительно быстро овладела арканумским, но и набралась смелости переводить довольно сложные и замысловатые стихи крупнейшего арканумского поэта Люцилия, влюбленного в некую таинственную Илаяли, которой он посвятил немало стихотворений. Спустившись к подножию скалы, он уселся на поваленный ствол дерева и приготовился слушать, Данка оставалась на самой вершине со страничками в руках, а ветерок легонько теребил ее юбочку.

– «Письма весенние к Илаяли», – объявила она, как со сцены, и принялась декламировать своим глубоким мягким голосом, обозначая каждый стих цифрой.

1

В созвездии твоих волос заблудились мои поцелуи, как души младенцев мерцают и стонут… О поцелуи, которые выпустил зря я из клетки на волю — никто над вами не смилуется и не наделит вас именем, и не протянет ладони, чтоб упали вы в них, как падает мед из тучи медовой в цветок. Ночь с полной корзиною снов ходит от дома к дому, каждому на подоконник ставит букетик пахучий. Может, и мне оставит сон о девушке-речке, что вытекла вся без остатка, вытекла из моего ока — и стал я похож на ракушку, а в ней призрачные волны о призрачный берег бьются, клокочут упрямо.

2

Вся ты осталась во мне, хоть и давно покинула меня. Вот следы твоих белых колен на моих ладонях. Все твое тело оставило след на моем, как на песке. Всего, чего захочу коснуться, – я коснусь. Даже тени своей не ищи понапрасну, ведь и она при мне и гуляет, взявшись за руки с моею. Я тебя лишил твоей красы. Ты стала такой обычной, заурядной, поэтому не обращай внимания на тех, кто смотрит тебе вслед. Это в шутку они. Они над тобою смеются. Я все у тебя отобрал — голос твой, запах, блеск очей и губ, шелк лона и растопленный мед чресел. Тебя уж нет почти. Все прошлое твое – это лишь память моя. Все настоящее – на кончике языка. Все будущее – это легкое скольжение пера по листочку вишни. Высеваю волосы твои на подоконнике и вижу тоненькие золотые всходы, дрожащие испуганно от моего дыхания. Наклеиваю уста твои на оконное стекло – прямо на солнце. Пусть всходят теперь для меня каждое утро. Голос твой раздариваю птицам, росе и ручьям. Сад мой – это твой шепот ночной. Пчелы с цветов собирают твою слюну и сносят в ульи. Твой живот в колодце – я погружаю в него пальцы и чувствую, как закипает вода вокруг пальцев, как тепло по руке поднимается к моей груди и наполняет страстью. Я целую пальцы и гашу огонь, что в них пылает, а горячий мед капает мне на уста и полыхает неистово. Я ныряю в этот колодец и плыву, купаюсь в нем и тону, захлебываясь и лихорадочно воздух глотая. О, Илаяли! Когда ты наконец вернешься – я соберу тебя всю по частям и верну тебе все, что присвоил.

3

Пауки ткут кружево незримое, ловят солнечные лучи, ловят туман серебристый… ловят крупных бабочек ночи и связывают путами… ловят темные реки и сматывают прозрачные клубки… Потом приходит Та, которую не ждут, и собирает все это в корзину, одаривая влюбленных снами… Кладет их в изголовье вместе с сумрака прядью… О, одари и меня сумраком, моя Илаяли! Сном одари розовым с кромкой из злата, Чтоб укутался им по самые очи, ведь мир этот, словно лезвие ножа, проплывает вдоль горла и поблескивает в свете луны. Вот касаюсь его рукой — он так ласково уклоняется, словно это и не лезвие, а рыба или женщина, лишившаяся глаз… «Зачем тебе этот сумрак? Твои глаза – сумрак сполошной, твое сердце в тумане холодном». А после шепчет мне что-то тайное и родное, и я не могу надивиться тому — ведь нас и так никто не подслушивает. И все же она стыдливо шепчет и шепчет. И ветер замирает в листве, и небо засыпает и уже не течет над нами.

4

Я хочу в себе замкнуться, шуметь дождем-травой-мотыльками и рощами, но лицо твое, расцветая в сумерках, все еще мучает мою память. Завесила волосами мир, что меня окружает, и не проникнет через них лунный свет. Как открою эти дебри, полные тайн нежданных, Что дышат прямо в сердце лавой страсти и острым запахом ночи? Каждый шаг мой сгоняет ящериц пестрые стаи, Сонмы ворон срываются ввысь и небо в черные перстни кольцуют. Волки и лисы глазами сигналят: не приближайся – не приближайся. И напрасно глаза закрываю — голос твой вырывает меня из родника моего и в пустынных палатах, пока еще не изменилась до неузнаваемости, ищу тебя. Раскрываю все свертки и футляры, мертвых книг страницы изумленные нервно листаю. Ищу тебя повсюду – даже в золе сожженных стихов. До поры, пока все это во мне распадется, моля о появлении твоем. Но не нахожу. Где ты была в ту ночь, когда… Но ничего не помнишь, хотя была подле меня, вокруг меня, во мне самом. И мы обменивались снами, как птицы гнездами. А когда ты уходила, догорала осень в складках платья твоего. К рукаву моему прицепился дерзкий листочек – единственный довод, что ты была. И летят мои руки вслед за тобой, Час от часу доносят мне тела твоего тепло. Я сыт их прикосновениями к твоим бедрам. Я рассматриваю следы былых поцелуев. Я растворяю их в воде. И пью каждое утро.

Данка читала, войдя в какой-то неуправляемый транс, отрешившись от всего, что было вокруг, и тело ее в ритме стиха качалось вперед и назад, а по тоненьким, побелевшим от волнения пальчикам пробегала едва уловимая дрожь, голос порой срывался, она глотала слюну или воздух, но читала, без остановки и даже ни разу не взглянув на Яроша, вся от головы до пят погрузившись в текст, а Ярош не мог оторвать от нее глаз и чувствовал, как его тело подчиняется ритму этих стихов, которые он хорошо знал и тоже собирался перевести, но это был бы другой перевод, скорее всего, более сухой, не такой чувствительный и пронзительный, казалось, она читает не перевод, а текст, который написала сама, и обращается к кому-то вполне конкретному, к кому-то, кто и далеко и близко, на расстоянии вытянутой руки или на расстоянии сна. Когда чтение подходило к концу, голос ее охватила хрипота, не хватало воздуха, и последние слова она уже прошептала, а потом вздохнула, все еще не решаясь опустить взгляд на профессора, словно в ожидании его резкой критики, но услышала нечто совсем иное.

– Отлично! Вы очень смело подошли к переводу, – говорил Ярош, снова забираясь на скалу. – В оригинале ритм уловить невозможно, скорее его и не было. И паузы… этих пауз тоже в оригинале нет, но вы как-то их почувствовали. Ей-богу, я бы это перевел сплошным текстом. Как какого-нибудь «Гильгамеша» или «Энкиду». Люцилий передает вам привет с того света.

– Через вас? – засмеялась Данка, стряхивая с себя лепестки тревоги и страха.

– Считайте, что через меня, – он даже запыхался, потому что взбирался слишком быстро. – Между прочим, есть какая-то мистическая связь между переводчиками и их покойными авторами. Мне не раз снились арканумские поэты, а порой они оказывали и физическое воздействие. Особенно Люцилий.

– Люцилий? Ведь это такое нежное создание…

– И все же я часто чувствовал его присутствие.

– Физически? Как это?

– Ну, вот перевожу я, перевожу… а потом возьму и займусь чем-то другим. Если это всего несколько дней, то еще не беда, а если больше недели – начинают меня доставать, насылают какие-то болячки. Как только берусь за перевод – болячки сразу проходят.

– Шутите!

– Нет! Я уж и ругался с ними. На полном серьезе. Я выходил на балкон, задирал голову в ночное небо и кричал им: «Да оставьте же меня в покое! Я ведь должен еще и на хлеб зарабатывать! Я не могу заниматься только вами!»

– И что они?

– Они это решали по-своему. Вдруг я получаю гонорар за какую-то свою статью, которую перевели на Западе. Или за переиздание моего учебника. Причем об этом переиздании раньше и речи не было.

– Замечательно! Меня это радует. Может, и мне так же повезет. Эй, Люцилий! – закричала она в небо, заливаясь смехом. – Если хочешь, чтобы я тебя переводила, дай мне стимул!

Теперь они уже оба хохотали и веселились, как малые дети, и все же, когда они возвращались с Чертовой горы обратно в город, грусть вместе с сумерками стала незаметно обволакивать их со всех сторон, погружая в задумчивость и молчаливость, они уже даже остерегались смотреть друг другу в глаза, Данка зачем-то спрятала очки в сумку, Ярош, поддерживая разговор, смотрел только на ее губы, как будто вместе с очками она сняла и глаза, да и сама Данка отводила взгляд в сторону, пока между ними пролетали недосказанные слова, сонмы слов, присутствие которых выдавали лишь губы, которые всякий раз беззвучно вздрагивали.