Солнце закатилось и не сказало, вернется ли. В ту первую ночь советской оккупации с 22-го на 23-е сентября Львов не спал, раздавались выстрелы, крики, грабители, воспользовавшись беспорядками, бросились к ювелирным и часовым магазинам, они ничего не боялись, потому что имели оружие, которого тогда по всему городу валялись целые горы, даже большевики опасались вмешиваться. А на следующий день Львов проснулся уже от совсем других необычных звуков. Не слышно было всех тех голосов, которыми жил город до сих пор, ведь даже в эти десять дней обороны город не сдавался, изо всех сил стараясь убедить своих жителей, что он на самом деле не изменился, живет и пульсирует, радуется жизни, как и прежде, но теперь это уже был город побежденный, сокрушенный и плененный, город-невольник, грусть и уныние появились на лицах львовян.

Когда при бомбежке загорелась знаменитая водочная фабрика Бачевского, люди бросились спасать те бесценные сокровища, которые она производила: водку, ликеры, наливки выносили ящиками и сумками, мешками и ряднами, как муравьи, спасающие свои подушечки, а на ту пору случилось проходить мимо взводу красноармейцев, и, увидев такое диво-дивное, они и себе бросились спасать народное добро, оставив одного бойца сторожить амуницию, и надо сказать, что делали они это поистине героически, потому что фабрика не просто горела, там еще и взрывалось что-то и выстреливало огнем в небеса, а ноги скользили по водочным ручьям, и ручьи те тоже вспыхивали синим пламенем, которое весело лизало сапоги. Но в отличие от львовян, которые сразу же с этим спасенным добром исчезали, разбегаясь по домам, бойцам легендарной армии водку нести было некуда, и они складывали ее возле часового с амуницией, пока не спохватились, что наспасали ее вполне достаточно, чтобы им этот подвиг зачли и здесь, и на родине, и сели возле ящиков пить, пили из горла, закрутив бутылку винтом так, чтобы водка, вливаясь в горло, тоже крутилась без бульканья и расплескивания, но целительная влага все же расплескивалась и текла у них по подбородкам, по груди, по штанам, в сапоги, но они не обращали внимания, и пили так, словно это был последний день в их жизни, а через каких-нибудь полчаса все они так опьянели, что уже ничего не соображали, одних чего-то понесло к забору на противоположной стороне улицы, и они, ухватившись за штакетины, стали их раскачивать, а потом попадали в канаву, другие улеглись возле амуниции и захрапели, как поросята, а третьи бродили по улице, растопырив руки, и пытались остановить людей, которые тащили водку, потом все они чуть ли не одновременно начали блевать, извергая из себя разноцветную смердящую смесь, в которой угадывалась непереваренная перловка, кукуруза, красная, оранжевая и зеленая помидорная кожура, арбузные косточки, пережеванные яблоки и даже яичная скорлупа, и вот именно тогда, когда они уже, смертельно пьяные, лежали кто где свалился, притащился с тележкой Йоськин дядя Зельман Милькер, который хоть и был коммунистом и членом КПЗУ, но себе на уме, потому что, когда советы перестали давать деньги зарубежным коммунистам, многие эмигрировали в страну своей мечты, в тот Эдем, который обещали Ленин и Сталин, выехали и члены КПЗУ, но все они в 1937-м были ликвидированы как империалистические шпионы. Зельман был мудрым, он предпочитал лелеять Эдемский сад рядом с домом, но когда пришли освободители, он собрал еще три десятка мечтателей о коммунистическом рае и пошел приветствовать освободителей с цветами и флажками, которые вырезал из красной шторы, а так как материал был плотный, флажки не хотели трепетать на ветру, а свисали, как собачьи хвосты. Зельман, который уже сделал со своей тележкой несколько успешных ходок, завидев восемь пьяных зюзя-зюзей бойцов, не мог сдержать своего пламенного коммунистического порыва и вместе с несколькими вызвавшимися помочь людьми загрузил двух вояк на тележку и отвез к себе домой, а там они с женой Ривкой занесли их в гостиную и уложили на пол. Точно так же он доставил к себе и остальных доблестных красноармейцев вместе с их винтовками и спасенной для народа водкой, и вот сбылась мечта его жизни – в его доме спали сном праведников долгожданные освободители, часовые пролетариата. Но сам Зельман уснуть не мог, ему хотелось сделать что-то необычное, что-то такое, чтобы освободителям запомнилось на всю жизнь, поэтому он пошел в сад и, хотя его Ривка заламывала руки и причитала, потому что не разделяла его прогрессивных взглядов, нарвал целую охапку хризантем, георгин, роз и чернобривцев и, расставив их в вазы, тихонечко занес в гостиную, но на этом не успокоился, потому что вспомнил, что у него растут еще и безвременник, бессмертник, маргаритки, лилии, вот он и их нарвал и, рассовав теперь уже в чугуны и ведра, опять же потихоньку занес их в гостиную, а потом еще долго не мог уснуть, представляя себе, какое замечательное пробуждение ждет дорогих освободителей, которые принесли на своих штыках свободу и равноправие трудящихся. Проснулся он довольно поздно, солнце уже слепило глаза, а Ривка нещадно звякала половником, размешивая в выварке гороховую похлебку, которой собиралась кормить гостей. Зельман поинтересовался, который час, и очень удивился, что гости еще спят, но потом решил, что ничего удивительного тут нет, ведь освободители должно быть хорошенько вымотались в своем освободительном походе, и попросил Ривку, чтобы она шуровала в кастрюле не так жизнерадостно, на что Ривка назвала его мишигином и постучала себя мокрым половником по лбу, очевидно намекая, что Зельман мозгами тронулся с этой гостиной и с этими цветами, потому что теперь нечего будет дорогим родственникам на кладбище отнести после того, как он обчистил все грядки, но время шло, а из гостиной не доносилось ни звука, тогда Ривка в конце концов не выдержала и, оттолкнув своего мужа так, что он бухнулся на диван, открыла дверь. В нос ей сразу ударили фантастические ароматы осенних цветов, весь тот букет запахов, который за ночь скомпоновался в пьянящий коктейль, просто голова кругом пошла, но сознания она не потеряла, увидела, что доблестные освободители все еще продолжают спать, и когда она кашлянула, они все еще продолжали спать, Ривка вышла из гостиной, пошатываясь и держась одной рукой за голову, а другой пытаясь нащупать стену, и если бы муж ее не подхватил, она бы и упасть могла, только тогда он начал догадываться, что что-то тут не так, что бойцы спят каким-то неестественным сном, усадив Ривку в кресло, он подскочил к ближайшему бойцу и прикоснулся к его руке, рука была холодная, лицо – холодное, сердце Зельмана сжалось от ужаса, он распахнул оба окна настежь и принялся ощупывать бойца за бойцом, все они были закоченевшими, они были мертвыми, и хотя смерть их была прекрасна, куда более приятная, чем на поле боя, ведь задохнулись они от прекраснейших ароматов осени, но Зельман, вылетел из гостиной с безумными глазами, увидел такие же безумные глаза Ривки и пробормотал: «Нам крышка!», и Ривка с обреченным видом согласно кивнула, мгновенно увянув, как осенний цветок, и тоже осознав, в какой переплет они попали, ведь восемь бойцов Красной армии никакой случайностью не объяснишь, «налицо» террористический акт, работа на японскую разведку и попытка контрреволюционного переворота. Зельман обхватил голову руками и лихорадочно размышлял, как выпутаться из такой трагической ситуации, и не придумал ничего другого, как помчаться на крыльях отчаяния к маме Йоськи, а Голда, заслышав новость, не могла не поделиться ею с подругами. Итак, в нашем доме собралось хорошее общество – я, Йоська, Ясь, Вольф и все наши мамы, а во главе – Зельман. На столе перед нами лежало восемь красноармейских удостоверений. Для начала Рита, как самая принципиальная, подвела итог: взвод сержанта Кузькина пал смертью храбрых вместе с сержантом Кузькиным, и если до сих пор никто за ними не явился, значит, начальству просто неизвестно, куда они подевались.

– Ай да Рита! – даже всплеснула руками Голда. – Какая ты умница! Ты у меня это просто с языка сорвала! Можно не волноваться, за ними никто не придет.

– Ну да, – сказал Ясь, – но что теперь делать с этими трупами? Ведь это же не один и не два, а целых восемь.

– Их надо похоронить, – сказала моя мама. – И я даже знаю как.

То, что она при этом бросила на меня выразительный взгляд, было излишне, я и без этого сразу смекнул, куда она клонит, но я замотал головой и сказал, что ни за какие коврижки не пойду к пану Кнофлику, потому что после того, как он спятил, с ним трудно объясняться. Но Зельман заломил руки и с такой мольбой посмотрел в мои глаза, а пани Зельманова пообещала большого фаршированного карпа и луковый пляцек, чтобы только я пошел, и я скрепя сердце согласился.

– Орик, – сказал Зельман, провожая меня за дверь, – скажи ему, что я рассчитаюсь цьмагой. Я ведь столько не выпью, сколько в дом притащил.

Каково же было мое удивление, когда я застал пана Кнофлика в хорошем настроении, в отутюженном костюме, гладко причесанным и выбритым, завидев меня, он тут же двинулся навстречу с распростертыми руками и обнял меня:

– Прокристепана! Сакра-кумакра! Кого я вижу! Тебя, камераде, мне послали шестикрылые херувимы. Знакомься, это моя жена Ленка, – и потянул в глубь комнаты, где у украшенного розами гроба возилась тучная блондинка с пышной грудью и не менее пышным животом. – Видишь? Видишь? – гладил он жену по животику. – Наконец-то у меня будет Иржик или Власта.

Его радость можно было понять, ведь покойная Власта не могла иметь детей, а теперь пан Кнофлик как на свет народился. А в глубине комнаты самозабвенно шуршал рубанком пан Боучек и что-то напевал себе под нос, я помахал ему рукой, но это было все равно, что махать дубам при дороге.

– Как хорошо, что ты пришел, мне тебя не хватает, – тараторил пан Кнофлик, – твоего эстетического отношения к делу, твоего поэтического дара, с которым ты подходил к каждому покойнику. Можешь хоть сейчас приниматься за работу. Есть для тебя эксклюзив: великолепный, сексуальный, свежайший труп оперной певицы с ангельским голосом, которая выглядит так, что, кажется, вот-вот и запоет арию Аиды. А почему? Почему она так прекрасно выглядит? Потому что была умной и предусмотрительной и не повесилась, не утопилась, не выбросилась из окна, не отравилась какой-нибудь гадостью, которая исказила бы ее нежные черты, а влезла в теплую ванну в отеле «Жорж» и аккуратно вскрыла себе вены на руках. Это я называю наивысшим признаком благородства и эстетики! Как сказал поэт, красота спасет мир.

Я с трудом остановил безудержный поток болтовни пана Кнофлика, сообщив ему о тех восьми покойниках, которые свалились нам вдруг на голову…

– Прокристепана! Боже, какая радость! – всплеснул руками пан Кнофлик и обратил свой благодарный взгляд к небу. – Недаром мне снилось восемь линей, которых я поймал голыми руками в собственной постели! А у меня, чтоб вы знали, есть как раз восемь гробов высшего качества.

– Пан Кнофлик, эти восемь покойников не простые покойники, – сказал я шепотом. – Это наши освободители.

Пан Кнофлик быстро огляделся по сторонам, схватил меня за руку и потащил в свой кабинет, там, усадив рядом с собой, приготовился слушать.

– Эти наши славные освободители погибли, как герои, – продолжил я. – Спасая легендарную водочную фабрику Бачевского, они пали смертью храбрых.

– Тедка йо! Так-так-так, – оживился пан Кнофлик, – очень интересно. Мы устроим для них величественные триумфальные похороны. Я найму хор женской гимназии, они оденутся в белые греческие туники с фатой и веночками, будто это идут безутешные невесты, и будут, заламывая руки, оплакивать героев, как это делали троянки, оплакивая троянцев.

– Пан Кнофлик! Не торопитесь! Герои умерли действительно, как троянцы. Но троянским конем оказалась водка. Это она их прикончила. Восемь, как стекло, товарищей полегло.

– Ов! Водка! Темное дело. Величественные похороны отпадают.

– Их надо похоронить на жидовском кладбище, как жидов. Пан Зельман Милькер все оплачивает. Водкой.

– Замечательно. Потому что эти наши злотые скоро в мусор превратятся. Так эти покойники были жидами?

– Да разве кто-нибудь может быть на сто процентов уверенным, что он хоть немножко не жид?

Пан Кнофлик покачал головой в глубокой задумчивости и сказал:

– Кдепак! Даже я не могу. Но восемь гробов, которые будут одновременно ехать на кладбище, могут привлечь внимание. Нынче ко мне заходил какой-то чубарик со звездой на шапке и сказал, что я уже не директор, потому что хватит мне угнетать пролетариат. Поэтому директором теперь будет представитель пролетариата товарищ Боучек. Я ничего не имел против. Товарищ Боучек и так глухой как пень, поэтому я только головой кивал и выкрикивал: «Долой буржуев и попов!» Все прекрасно складывается, у меня будет священный покой, а товарищ Боучек будет ходить на собрания, митинги и парады. Ага… так как же нам быть с этими гробами?

– И правда, это слишком рискованное действо. А может, мы их похороним как жидов – в белых простынях без гробов? Тогда вы все восемь трупов уложите в своем катафалке штабелями и – но-о-о! поехали!

– Так теды йо! Так и сделаем. Только хорошо бы еще, чтобы за катафалком шла любимая семья в трауре. И чтобы кто-нибудь все же плакал. И если уж я не заработаю на гробах, то хотя бы на венках, так ведь? – Пан Кнофлик положил перед собой на столе лист бумаги и счеты и принялся составлять калькуляцию. – По два венка на каждого – шестнадцать венков с черными лентами. Плюс восемь букетов, восемь свечей… Свечи парафиновые или сальные?

– Пусть будут парафиновые.

– Па-ра-фи-но-вые… Так… Восемь простыней… Полотняных или шелковых?

– Полотняных.

– По-лот-ня-ных… М-м… О! Геле! А они в военной форме?

– Конечно.

– Нужно их переодеть в гражданское. А ну как какая-нибудь хулера захочет взглянуть. Ну и последнее: сколько должно быть могил? Хотя что я спрашиваю! Восемь могил – это уже эпидемия! Едва нас освободили, как люди начали умирать. Нехорошо. Но… пусть я на этом потеряю… положим их в две могилы. Только кто-нибудь должен пойти на кладбище и договориться.

Пан Кнофлик записал адрес и обещал прибыть с катафалком к вечеру, как только начнет смеркаться, а я помчался домой, чтобы порадовать бедного Зельмана, что так все хорошо складывается. Выслушав новость, Зельман с Голдой стали нас просить, чтобы мы согласились сопровождать катафалк, изображая убитую безутешным горем семью, и что было делать – мы согласились, потом наши мамы отправились к Зельману переодевать освободителей в гражданское. Зельман, к счастью, еще до этого привез несколько мешков одежды из разбомбленного магазина, поэтому проблемы с этим не было. Йоська метнулся на кладбище, дал могильщикам по три бутылки водки, и те согласились похоронить восемь трупов в двух могилах. К вечеру все были на месте, я надел черную рубашку и черные брюки, Йоська напялил мне на голову свою ермолку, ему она была ни к чему, он и так похож на жида, Ясь и Вольф надели черные шляпы, из-под которых торчала кучерявая рыжая пакля вместо пейсов. Пан Кнофлик деловито распорядился заворачивать трупы в простыни и грузить в катафалк. Положили их четыре вдоль и четыре сверху поперек, но наискосок, по-другому не помещались. Столько туфель Зельман не нашел, поэтому у покойников были босые ноги в солдатских портянках. Солдатскую одежду Зельман сжег, пожалев только кирзовые сапоги и ремни, с которых предусмотрительно снял металлические пряжки со звездочками. И вот похоронная процессия тронулась с места, пан Кнофлик сидел на козлах и причмокивал лошадям, а мы шли, держа под руки матерей, которые, склонив головы в черных платках, без умолку тарахтели обо всем на свете и замолкали, только завидев прохожих, на совесть работала только наша бабушка, она голосила в небеса на языке, которого, кроме нее, пожалуй, никто не понимал, но каждый бы сделал вывод, что это жидовские похороны. Когда мы прибыли на кладбище, то увидели две свежевыкопанные могилы, на дне которых лежали пьяные могильщики – по два в каждой могиле. Извлечь их нам так просто не удалось, поэтому мы привязали им к ногам лямки, на которых они обычно спускали в могилу гроб, а другой конец лямок прицепили к катафалку и так вот вытащили их и уложили под кустами, а после опустили в могилы освободителей, засыпали их глинистой землей, сформовали холмики и обложили венками и букетами. Зельман зажег восемь свечей и воткнул их в землю.

– Славная у них была смерть, – сказал он со всем коммунистическим прямодушием, – сначала выпили хорошенько, а потом заснули вечным сном среди райских ароматов… Каждому можно такое пожелать, особенно в наше тревожное время…