Несколько слов из дневника Байрона, написанных после известий об отречении Наполеона:

«19 апреля 1814 года.

…Я не буду больше вести дневников, но чтобы воздержаться от возврата к этим воспоминаниям, я вырываю оставшиеся белые листы этой тетради. Я пишу…

…Бурбоны возвращены. Долой разум. Я долго презирал себя и людей, но никогда еще это презрение не доходило до той степени, как сейчас: я плюю в лицо всем моим собратиям по планете. О, дурак, я сойду с ума!»

Этими яростными строчками действительно кончался большой период жизни Байрона. Возвращение Бурбонов вызвало в нем смятение и напряженную ярость.

Политика «священного союза», об'явившего восстановление «законных» властей, охрану монархического и религиозного принципов в Европе, восстановление церковного и политического авторитета дореволюционного мира, а в качестве программы и тактики — уничтожение не только революционных, но и просто либеральных идей, истребление очагов заразы повсеместно, — все это было декларативным закреплением крутого поворота в сторону сумрачной и мертвой реакции, охватившей Европу.

Каково было отношение Байрона к фигуре Наполеона? При ответе на этот вопрос биографы имеют обыкновение примешивать к суб'ективным байроновским оценкам элементы его зависимости от шовинистической аристократии. Надо сказать, что в такой многогранной душевной организации, какой обладал Байрон, в разные периоды отношения его к Наполеону приобретали разную эмоциональную окраску. Но основная оценка Наполеона как тиранической и деспотической фигуры у Байрона была резко отрицательной. «Ода к Наполеону», написанная при известии о низвержении императора, свидетельствует об этом с непререкаемой ясностью. Приводим заключительные строфы этой оды{В переводе В. Брюсова.}.

He надо забывать, что незадолго перед этим закончилась англо-американская война за независимость Соединенных штатов. «Колония отпала от метрополии» и почувствовала себя гораздо менее великобританской, чем даже любая область Германии. Мы приводим эти сообщения только для доказательства того, что оценка Наполеона у Байрона исходила вовсе не из шовинистического злорадства английского штаба противобонапартовских коалиций, ибо восхищение Вашингтоном и американской демократией для английского лорда тогдашнего времени было не только явлением антипатриотическим, но и небывалым по дерзости.

Наполеон попал в пасть к англичанам, и от его прежнего высокомерия не осталось и следа. «Ваше королевское высочество, — писал он принцу-регенту, — я — жертва борьбы партий, раздирающих мою страну, я — жертва вражды великих держав Европы, я бесповоротно расстаюсь со своей политической карьерой. Подобно Фемистоклу, устремившемуся на свет очага, я прибегу к очагу народа Британии. Я бросаюсь под защиту законов вашей страны. Я прошу, чтобы защитили меня вы, ваше королевское высочество, как самый могущественный, самый стойкий и самый благородный из моих врагов».

Это письмо, конечно, не могло вызвать симпатий Байрона, но еще менее вызывали в нем симпатию торжествующие стихи Томсона после того как Наполеон, бежавший с Эльбы, был разбит в битве при Ватерлоо, а французские банкиры отказали разбитому императору в миллионах на новый набор войск.

В стиле старого народного гимна Томсон писал:

«Когда по слову творца и зиждителя миров Англия возникла в утренней заре из лазурных вод океана, ангелы-хранители этой страны огласили воздух хоралом: „Царствуй, Англия!“ Будь царицей океанских вод, вовеки веков англичане будут выше других наций, и народы мира всегда покорно пойдут под игом твоей власти. Великобритания, будь великой страной! Да всколосятся твои нивы, зазеленеют твои луга, да процветет богатая торговля со звоном золота в банках и торговлях твоих городов».

Однако и этот сливочный пирожок оказался с перцем. Наполеон нанес огромный ущерб английской торговле, и надежды английских предпринимателей на немедленный результат падения Наполеона оказались преждевременными. Использовав период блокады, английские конкуренты в достаточной степени укрепили свою торговлю на прежних английских рынках. Общая атмосфера Англии была напряженной, так как, несмотря на все надежды английской буржуазии и английского крупнейшего землевладения, взрыв пауперизма становился грозным фактором. Парламентская борьба была напряжена: виги представляли интересы промышленной буржуазии, торговли и наиболее стойких представителей мелкой буржуазии. Они выступали сторонниками мира и внутренней уравнительной политики, в то время как тори, лидеры которых были закоренелыми врагами не только идей французской революции, но даже элементарного буржуазного либерализма, выступили с новой программой истребления в зародыше каких бы то ни было очагов социальной реформы. Будучи представителями крупнейшей земельной аристократии, они оказывались в полной зависимости от барышей хлебной торговли. Наступивший год был годом ожесточенной борьбы по вопросу о свободной торговле хлебом. В годы наполеоновских войн на всей территории Европы стояли чрезвычайно высокие хлебные цены. Наполеоновская блокада повысила эти цены на территории Англии. Падение Наполеона и появление иностранного хлеба на английском рынке грозило ториям разорением. Они провели закон, облагавший иностранный хлеб крупнейшей пошлиной, и наконец добились запрещения хлебного импорта, если цена английского хлеба будет ниже во шиллингов за четверть, т. е. 36 франков за гектолитр!

Но внутрипарламентская борьба никак не затрагивала интересов масс населения. Вот почему в продолжение четырех месяцев 1816 года не переставали поступать в адрес палаты общин петиции с сотнями тысяч подписей, требовавшие устранить злоупотребления самого парламента с продажей хлеба. Чрезвычайно характерна петиция Лондонской корпорации. Она прямо пишет: «Злоупотребления являются следствием того, что вы, господа члены парламента, в огромном большинстве продажны и доступны подкупу. Будучи продажными, господа члены парламента незаконно получили депутатские места в палате общин, и посему нынешний состав парламента никак не может считаться представляющим действительные интересы населения Соединенного королевства. Нет правильной системы выборов, а посему достодолжный контроль над слугами короны не может быть осуществлен, в особенности в нынешний год, когда палата общин заняла положение прислуги у министерства».

Уже за год перед этим в Лондоне и в крупных городах Англии были произведены обыски и тайные аресты. Были найдены трехцветные знамена французской революции, склады оружия. Протоколы отмечают в числе опасных находок стихотворения Байрона, написанные на политические темы.

Помимо прямых указаний, полученных из этих стихов, английская тайная полиция имела широкую возможность ознакомиться с политическими воззрениями Байрона и другим способом. Во всех политических клубах Англии были провокаторы и шпионы. В один из Спенсианских клубов, названных по имени Томаса Спенса, автора «Социальной утопии», вошел некий Кестель, сразу привлекший к себе симпатии английских клубменов необыкновенной широтой своих политических взглядов, смелой антиправительственной агитацией, ироническими отзывами о принце-регенте и министрах. Он оказался шпионом секретного правительственного кабинета. В течение двух лет он с легкостью произвел регистрацию всех мыслителей и деятелей Англии, настроенных критически, собрал не только печатные революционные листки, не только стихи Байрона, ходившие в рукописных копиях, но и сам выступил в качестве автора антиправительственных прокламаций. Ему принадлежит идея и осуществление кровавой уличной перестрелки 1816 года; эта провокация Кестеля была раскрыта, после чего он скрылся.

10 апреля Байрон записал в дневнике: «Сегодня целый час занимался боксом; потом написал „Оду к Наполеону“.» Прошло несколько дней. Байрон писал своему издателю Меррею: «Лучше не ставить моего имени на нашей „Оде“». — Это не помогло. Аноним Байрона был разоблачен немедленно, и Томас Мур, незадолго перед этим получивший письмо Байрона о том, что поэт навсегда порывает с литературной деятельностью, написал письмо Байрону: «Удалось ли вам видеть „Оду к Наполеону Бонапарту“? Я подозреваю, что ее сочинили: или Фитц Джеральд или Розметильд. Эти могучие артистические изображения всех тиранов, предшественников Наполеона, заставляют меня признать автором Розметильда, но с другой стороны — откуда этакое мощное разумение истории? Желаю знать, что; вы об этом думаете, ибо есть у меня друзья, настойчиво утверждающие, что это сочинение принадлежит перу известного автора „Странствований Чайльд Гарольда“. Это, конечно, заблуждение, они меньше меня начитаны в творениях и Джеральда и Розметильда, а кроме того они, видимо, позабыли, что вы два месяца тому назад поклялись ничего больше не писать много лет».

Простой список членов кассы взаимопомощи, найденный у рабочего, немедленно влек его к суду. А что такое представляли собой тогдашние суды Англии, мы видим из слов радикала Френсиса Плеса, который был не только предпринимателем либерального пошиба, но и другом одного из крупнейших утопических социалистов — Роберта Оуэна. Плес говорит: «Если б можно было представить точный отчет о нынешних судебных процессах, то никто не поверил бы в возможность таких грубых несправедливостей, таких тяжелых издевательств над рабочим и таких диких зверских наказаний. Когда рабочий судится за организацию рабочего союза, то как бы ни было тяжело его положение, его осуждают. Не было случая, чтобы судья выслушивал рабочих без оскорблений и без выражений нетерпения. Не знаю ни одного случая, когда их разумные показания сопровождались бы человеческими разумными приговорами суда».

Но когда в руки полиции попадает стихотворение, написанное лордом, то в силу специальных английских законов, ограждающих произвол аристократической касты, нельзя было вызвать Байрона в камеру обыкновенного судьи. А между тем эта каста была оскорблена Байроном. Байрона необходимо было покарать. Безмолвным и тайным кастовым судом судили взбунтовавшегося лорда, вынесли молчаливый приговор и, как увидим дальше, привели его в исполнение без каких бы то ни было юридических формулировок.

Почва для этого была подготовлена. Мы уже привели факты, говорящие о некотором внутреннем смятении Байрона. Его желание то уехать в долгое плавание на корабле «Бойн», то отправиться в Россию, то бросить литературную работу — все это указывало на развитие пессимистического мироощущения. В это время как раз оживилась его переписка с мисс Мильбенк. Совершенно несомненно, что Байрон не понимал настоящего смысла этой переписки. Он не видел, что становится об'ектом упражнения в христианских подвигах молодой английской пиэтистки. Она читала его произведения, его письма, а родители тем временем собирали сведения о поэте. Мисс Мильбенк видела в Байроне ту «жертву греха», которую она может очень красиво и выгодно для себя спасти, и поэтому, найдя удобный момент, она указала Байрону на прекрасный источник утоления душевных печалей — религию. Будущий супруг ответил мисс Анабелле следующее: «Я вам очень благодарен за ваше указание на религию, но должен вам сказать, даже рискуя лишиться того хорошего мнения, которое, по-видимому, вы составили в силу доброты вашего сердца, что религия — это именно тот самый источник, из которого я никогда не черпал утешения, и думаю, что никогда не буду в состоянии этого сделать. Если были минуты, когда я чувствовал то, что вы назвали бы благоговением, то это случалось совсем не по религиозным поводам, а только в тех случаях, когда я неожиданно соприкасался с прекрасными явлениями жизни без всяких своих заслуг. Я тогда действительно испытывал чувство благодарности, но только не к богу и не к людям. С другой стороны — в болезнях и в неудачах я философствую в меру сил, не заглядывая в потустороннее, а просто из желания, чтобы болезнь или несчастия кончились. Я совсем не знаю, зачем я пришел в этот мир. Бесполезно спрашивать, куда исчезает человек. Среди миллиардов живых и мертвых миров, звезд, систем смешно беспокоиться об одном атоме».

Не прошло полугода, как желанное событие совершилось, несмотря на «вселенские недомолвки». По крайней мере 20 сентября 1814 года Байрон писал Томасу Муру:

«Дорогой Мур! Я женюсь, т. е мое предложение принято, а остальное последует, как обыкновенно… Мисс Мильбенк — имя а той леди, и я получил от ее отца приглашение приехать в качестве жениха, чего, однако, я не могу сделать, прежде чем не улажу кое-каких дел в Лондоне и не обзаведусь синим фраком.

Говорят, она наследница, но чего — право, не знаю, наверное и не буду справляться. Hо я знаю, что у нее есть талант и превосходные качества; и вы не станете отрицать за нею рассудительности, так как она отказала шестерым искателям и приняла мое предложение.

Если вы имеете что-либо сказать против, — пожалуйста, говорите; мое решение обдумано, выбор сделан, дело решено, и потому я могу прислушиваться к доводам, так как теперь они не причинят вреда. Разумеется, я должен вполне исправиться; и, серьезно, если я могу способствовать ее счастию, то мое будет обеспечено. Она так хороша, что… что… короче, я хотел бы быть лучшим».

Уцелело письмо Байрона к неизвестной, а через четырнадцать дней Байрон, как бы проверяя себя, пишет письмо Ходжсону. Оба письма чрезвычайно показательны для- периода перелома, определившего собой водораздел байроновской биографии:

«5/Х— 1814.

Дорогая леди! Вашей памятью и приглашением вы оказываете мне большую честь, но я „собираюсь жениться и не могу приехать“. Моя нареченная находится за двести миль отсюда и, как только я устрою свои дела, мне придется спешно выехать, чтобы стать счастливым. Мисс Мильбенк — та добрая особа, которая взяла меня *на свое Попечение, и я, конечно, сильно влюблен в нее, и не менее глуп, чем бывают обычно все холостые мужчины в этом сентиментальном положении.

Вы, может быть, знаете эту девушку? Она приходится племянницей леди. Мельбурн, кузиной леди Купер и другим вашим знакомым. У нее только один недостаток — она слишком хороша для меня, но этот дефект я принужден простить ей, даже если другие не простили бы. Все это могло произойти два года назад — и тогда я был бы избавлен от множества неприятностей. Она воспользовалась этим временем, чтобы отказать полдюжине моих близких друзей (подобно тому, как она, между прочим, сделала и со мной когда-то), и наконец „взяла меня“, за что я ей очень благодарен. Мне хочется, чтобы все кончилось скорее, потому что я ненавижу суету, а несуетливой свадьбы не бывает. Кроме того, говорят, что нельзя венчаться в черном фраке, а синих я не выношу.

Пожалуйста, простите меня за то, что я нацарапал вам весь этот вздор. Ведь мне придется быть серьезным в течение всей моей последующей жизни, и это моя прощальная шутовская выходка, которую я пишу со слезами на глазах, в ожидании предстоящих волнений. Верьте, что я серьезно и искренно ваш покорный слуга.

Байрон».

«19/Х—1814.

Дорогой Ходжсон! Она все-таки будет леди Байрон, как только позволят юристы и прочие деловые люди. Об этом долго рассказывать, и я это сделаю потом; во всяком случае я ее совсем не понял. Она любила меня в течение довольно долгого времени и, как оказывается, никакого „Другого“ увлечения не было. Мы оба думали, что мы разлучены и что между нами — препятствия, которые, однако, оказались мнимыми. Она считала, что я никогда не повторю своего предложения и пыталась возбудить в себе склонность к другому (это ее собственное об'яснение); но их встреча вывела ее из заблуждения, а наши недоразумения оказались следствием той естественной сдержанности, которая возникает между людьми в таких обстоятельствах, в какие, как нам казалось, были поставлены мы. Прошел месяц или более с тех пор, как было принято мое предложение, но я задерживаюсь здесь по делу. Как только м-р Гансон поедет в Дерем, через неделю, а то и менее, я буду готов — да и теперь я уже готов — последовать за ним. Отец, мать и все родные мои и ее относятся ко всему этому очень благосклонно. Я люблю ее и надеюсь, что она будет счастлива.

Всегда искренно ваш Б.»

Однако уже и в это время, в октябре 1814 года, зловещие сомнения посетили Байрона в самые отрадные Минуты его жизни. Вот его письмо к невесте от 16 октября 1814 года.

«Разбирая бумаги, я нашел первое из писем ваших ко мне; перечел снова. Вы согласитесь, что дело обстояло неважно и надежд впереди было мало; но я могу простить, — не то слово, я хочу сказать — я могу забыть даже свойство ваших тогдашних чувств, если вы не обманываете себя теперь. К этому-то вашему письму я всегда возвращался, оно стояло передо мною во всей моей дальнейшей переписке; а теперь говорю ему „прости“, — и все же ваша дружба была мне дороже всякой любви, кроме вашей».

2 января 1815 года, возвращаясь из деревенской церкви в Сигеме в дом своих родителей, новобрачная сказала Гобгоузу, одному из друзей Байрона и спутнику его путешествий: «Если я не буду счастлива то лишь по собственной вине».

Байрон жил в деревенской обстановке у тестя. Наступил «сироповый» месяц, как писал Байрон, уже с некоторой иронией, относясь к проблеме вручения своей жизни «милому вожатому». «Полевой цветок» постепенно превращался в синий чулок, а миловидная простота и сердечность превращались в беспощадную жестокость «принцессы параллелограммов и ромбов, математической Медеи, блюстительницы добрых нравов».

Стихи, греческий язык, математические познания — все это оказалось ярлыками, приклеенными водой. При первом подсыхании чувств ярлыки отпали и оказалось, что ни устремления воли, ни характеры супругов не дополняли друг друга, ибо внешние, и случайно приобретенные свойства Анабеллы Мильбенк не были тем фундаментом, на котором могли строиться глубокие внутренние отношения, взаимное понимание и та дружба, которая связывает спутников жизни гораздо прочнее, чем общие литературные вкусы или горячие проявления чувства в первые моменты совместной жизни.

Байрон только что закончил сборник стихов под названием «Еврейские мелодии». Еврейский музыкант Натан был тем даровитым инициатором поэтической темы, которая завлекла Байрона и вдохновила его на «Еврейские мелодии». Колорит Востока всегда пленял Байрона, а библейские темы, величавые — и простые, особенно совпадали с периодом его матримониальных стремлений. Вот почему «Еврейские мелодии» отличаются большой завершенностью и цельностью. Натан был одним из лучших друзей Байрона, и в тот период, когда английский свет закрыл перед Байроном двери, Натан мужественно не покидал Байрона в самые тяжелые моменты его жизни.