СССР, Энск, 11 — 20 сентября 1981

После эмоционально перегруженной пятницы, суббота предстала бедной и тёмной. Утром Руслан, несмотря на запрет таинственного "майора Иванова", сходил в секцию. Там, неожиданно для себя, бросил на пол одного из самых сильных парней в своей категории, принудив его судорожно захлопать ладонью по плечу, признавая поражение. Но это нисколько не обрадовало его. После слов Палыча он внимательно присмотрелся к тренеру и нашел того заурядным и неинтересным. Он, кажется, озабочен был лишь отбором наиболее перспективных учеников для получения разрядов, а честолюбивые его мечты поднимались не выше, чем перспектива участия воспитанников в областных чемпионатах, и, может быть, если повезет — во всероссийском первенстве. Был невзрачен, редко стирал кимоно, допускал ошибки, демонстрируя приёмы. Оживлялся, лишь когда вёл занятия с женской частью секции. Тогда ходил гоголем, смотрел орлом и очень часто показывал девчонкам, как поставить блок или совершить захват. При этом ладони его, словно невзначай, надолго задерживались на их телах.

Похолодало, болезненно моросил обессиливающий дождь, но Руслан шел из секции длинной дорогой, чтобы позже оказаться дома. Он хотел идти под хлипким дождем и думать про губы Инги. И совсем не хотел домой. Суббота — отец снова будет пьян. Не то чтобы Руслан способен был возненавидеть папу по этой причине, просто ему тяжело и стыдно было смотреть на его мучения. Мама умерла два года назад, так, что они и опомниться не успели — саркома сожгла её за четыре месяца. Все это время в памяти Руслана было исполнено прерывистых маминых стонов.

Разумеется, на кухне уже позвякивало стекло, воняло "Беломором", доносился хриплый кашель.

— Папа, я пришел! — крикнул он и сразу скользнул в свою комнату, не слушая вопроса отца, заданного уже изрядно тягучим голосом:

— У-ужинать бу-удешь?

Он поужинает потом, когда, проигнорировав все громкие звуки — топот, пение, ругань — дождется, пока они стихнут, пройдет на кухню и поднимет с пола смертельно пьяного мужчину. Дотащит его, пытающегося что-то говорить, советовать, воспитывать, жаловаться, петь и читать стихи, до кровати, разденет, укроет одеялом и выключит свет. Потом, возможно, придется подтирать блевотину на полу. Как повезёт.

Мелькнула было мысль позвонить Инге, но говорить с ней в маленьком коридорчике, безо всякой двери переходящем в кухню, не хотелось. Потому он просто лежал на кушетке, закинув руки за голову. Из магнитофонных колонок доносилось:

Он не очень увлекался роком, вообще музыкой, предпочитая книги. Но этот концерт чем-то цеплял его. Печалью обездоленности или бунтарской страстью, или колдовским психоделическим дурманом… А может быть, призрачной и бредовой, но надеждой на выход.

Отец уже орал что-то непотребное, Руслан не обращал на него внимания, протирая взглядом давно не белёный потолок. События недели не то, что проходили перед ним: память о них существовала одновременно, словно ряд раскаленных гвоздей, терзающих взбаламученный мозг.

В прошлую пятницу шёл в школу, прислушиваясь к движениям за спиной — нападение, а особенно комментарий на него Палыча оставили резкое ощущение опасности. Впрочем, вскоре разозлился на себя и постарался игнорировать тревогу. Даже преуспел, напоминали о вчерашнем только ноющие бок и плечо, да пощипывание в разбитом носу.

Но лишь придя на урок истории и увидев там Зою Александровну — крашеную блондинку в возрасте, обозленную на весь свет, а больше всего на учеников, вспомнил слова Палыча. Все же поднял руку и спросил:

— А Пал Палыч где?

— А тебе, Загоровский, другие преподаватели не подходят? Обязательно столичные светила? — ехидно прощелкала Зоя, именуемая школьниками Швабра, изводя презрительным взглядом.

— Просто хотел узнать, — сдержавшись, ответил, глянув исподлобья.

— Он взял отпуск по семейным обстоятельствам, — снизошла училка, но тут же вытянула его к доске и, с удовольствием придравшись к какой-то мелочи в ответе, влепила "тройку".

Последующие дни добавили смуты. В воскресенье Руслан устал сидеть, исходя от тревоги, дома, и с готовностью вышел во двор, услышав в телефонной трубке полный ликующего ужаса голос соседского пацана Женьки:

— Русь, пошли на Базу, говорят, там парень разрезанный на рельсах лежит!

Руслан потащился за ним, к Базе — старому заводику по перегонке нефти. Прямо по жилым кварталам от него шла узкоколейка, по которой иногда влачился с частыми остановками длиннющий поезд бензиновых цистерн.

У перехода через рельсы толклась кучка любопытствующих. Там действительно лежал труп — вообще-то, не редкость в этом месте, где рельсы пересекала пешеходная дорожка, и многие нетерпеливые мужчины, выскочившие в ближайший гастроном за добавкой, не дожидаясь, пока стоящий поезд освободит проход, отчаянно ныряли под колеса.

Руслан уже не раз видел мертвых, и вид их не особенно его впечатлял. Правда, такого он ещё не видел: нижняя часть тела со странно перекрученными ногами лежала на дорожке, а торс с головой — на другой стороне поезда. Между ними на шпалах в беспорядке были разбросаны какие-то желтоватые органы. Крови, как ни странно, было не так уж много — кое-где, вязкими черными пятнами.

Руслан с отвращением поглядел на ноги покойного — в ношеных американских джинсах, перехваченных заляпанным кровью модным матерчатым поясом, перевел взгляд на стоптанные кроссовки, одна из которых лежала в стороне, открыв позорно грязный дырявый носок, и, словно что-то его тянуло, перешел с возбужденно сопящим приятелем на другую сторону — к торсу. Вот здесь его достало по-настоящему. Бескровное, припачканное белой пылью лицо с раззявленным ртом выглядело уже и не лицом, а воплощенным безмолвным воплем. Но не поэтому к горлу Руслана подступила смертельная тошнота. Просто он узнал его. Это был парень со скрипучим голосом, гопник, который пытался его убить.

— Пойдем-ка отсюда, — проговорил он и почти потащил жадно оглядывающегося Женьку.

Они пришли туда, где блок гаражей примыкал к глухой ограде детского сада, оставляя немного пространства. Воняло стылой мочой с сухими фекалиями, валялись бычки и бутылки из-под спиртного. "Сачкодром" был оборудован несколькими магазинными ящиками из тонких деревянных плашек. На них и уселись.

Руслан достал пачку "Опала", протянул сигарету Женьке, закурил сам. Приятель избегал смотреть ему в глаза. Подозрения Руслана переросли в уверенность.

— Слышь, Жэка, — произнес он лениво, словно чтобы заполнить затянувшуюся паузу, — тебе кто про этого жмура впарил?

Женька побледнел и опустил глаза.

— Да не помню я, пацан какой-то во дворе…

— Я-ясно, — протянул Руслан, пристально глядя на него. Занимаясь в школьном драмкружке, он открыл силу пристального взгляда в упор. Важно было лишь выдержать паузу, и тебе расскажут всё, что надо. Впрочем, наверное, было в его взгляде нечто, усиливающее эффект. Во всяком случае, метод этот он до сих пор применял успешно.

Женька робко поднял взгляд.

— Слушай, Русь, не пацан это был, — наконец, тихо произнес он.

— А кто? — все так же лениво спросил Руслан.

— Да мужик какой-то, — чуть не плача признался Женька. — Дяденька такой, знаешь, как учитель. А может, мент…я знаю?..

— Ну и что он?

— Да ничего. Подошел, назвал меня по фамилии и говорит…

— Что?

— "Загоровский, — говорит, — друг твой?" Я говорю: "Ага" "Позвони ему, — говорит, — и идите на Базу, там на рельсах труп разрезанный лежит" Посмотрите, мол, вам интересно будет…Русь…

— Что?

— Лажанулся я, — Женька от стыда весь извелся.

— Почему?

— Х… его знает… Чё-то не то там. Он мне чирик за это дал, просекаешь?..

— За то, что меня на трупака глядеть поведёшь?

— Ну, типа… Чё за дела тут вообще?..

— Сам не врубаюсь… А фигли ты башли-то взял, а?.. — Руслан поглядел на Женьку грозно.

— А ты бы не взял?.. — заменжевался тот.

Руслан пожал плечами.

— Ладно, проехали… Ты это…чирик у тебя?

— Ага.

— Ну и пошли за портвешком в аквариум. Я чё, зря вылез что ли?..

— Русь, я на вертак коплю…

— Не х… жабиться, за меня же забашляли… И вообще, у меня день рождения завтра.

— А, точно!.. Ну, это, поздравляю!

Два "огнетушителя" загасили тревогу, почти избавив память от кричащего лица.

Он давно знал, что за ним приглядывают, но гнал эту мысль, как упорную муху, раз от раза садящуюся на болячку. Уже несколько лет замечал заинтересованные взгляды незнакомцев, иногда вежливые и доброжелательные люди расспрашивали о всяких пустяках: как живёт, не болеет ли, слушается ли родителей, что читает. Потом они (для него это уже были "они") куда-то девались, он даже немного расстроился. Но вскоре понял, что "они" всё ещё рядом.

Лысый старик… Впрочем, это Руслану показалось, что старик, хотя тот был просто сед, как лунь — и остатки волос, и окладистая борода, но фигура была крепкой. Впервые он появился, когда мама еще была жива — на конкурсном спектакле школьного драмкружка в городском дворце пионеров. Конкурс был важным, среди зрителей, говорили, имелись какие-то большие начальники, то ли из обкома, то ли по комсомольской линии. Кружок Руслана представлял идеологически выдержанный спектакль по пьесе безымянного автора — о настоящем человеке летчике Алексее Мересьеве. Шеф особенно одобрил выбор произведения, подсказанный руководителю кружка — немного малохольному учителю пения — никем иным, как Русланом, который сыграл и главную роль.

Произведение было в стихах:

Руслан превзошел самого себя. При мрачном вступлении хора мальчиков:

стеная и подтягиваясь на руках, он прополз поперек грязноватой сцены так убедительно, что зрители (в основном, родители актеров) замерли в скорбном молчании. Трагизм достигал апогея при замогильном речитативе девочек:

— Гангрена, гангрена! Ему отрежут ноги!..

На этих словах Руслан обессилено замирал. Бросив при этом взгляд в зрительский зал, среди печальных и напряженных лиц, уловил откровенную усмешку кряжистого седого старика в первых рядах. От него исходила такая удивительная волна весёлости, что сам Руслан едва не расхохотался, чем, несомненно, немало шокировал бы публику.

Спектакль не победил по одной причине: кто-то выяснил, что никакой такой пьесы никогда официально напечатано не было, а текст актёры разучивали с машинописных листов, принесенных Русланом. Был скандал. Шеф рвал и метал, требуя выдать источник крамолы. Руслан стоял намертво, утверждая, что листочки нашел в макулатуре и решил, что это хорошая пьеса о герое, а не какое-то антисоветское издевательство. Другого сказать не мог: листки получил от мамы… Тогда Шеф ему поверил, потому из школы он не вылетел. Должен был вылететь из драмкружка, но тут неожиданно возвысил голос учитель пения: он (и не только) считал, что без талантов Руслана кружок не имеет смысла. Поскольку драмкружок был весомой частью ежеквартальной отчетности в районо, Шеф махнул рукой и оставил Загоровского в покое. Тем более что так и не понял, какая именно крамола заключалась в трагических стихах про советского лётчика…

Второй раз он увидел старика уже на промокшем под осенним дождем татарском кладбище — на похоронах матери. Тот стоял поодаль, будто просто пришел к кому-то из своих. Но глядел при этом на Руслана. Которому, впрочем, он тогда был настолько безразличен, что тут же забылся. А вспомнился только через несколько месяцев.

Пока мама была жива, Руслан, до безумия любивший читать, жил, как в сказке. Ему стоило лишь сказать Асие, что он почитал бы такую вот книгу, как вскоре она её доставала. Даже каких в библиотеке быть не могло. Может быть, изо всех энских мальчишек он был единственным, читавшим, например, литературный источник бешено популярных гэдээровских фильмов про вождя Виннету — романы Карла Мая, наглухо запрещенного за то, что имел несчастье быть любимым писателем Гитлера. Но мама неизвестно где достала пару ветхих дореволюционных брошюр издательства Сытина.

По мере взросления книги становились серьезнее, иной раз и опаснее. Как-то мама извлекла с нижней полки кладовки книжку, при этом строго сказала, что говорить про неё никому нельзя, потому что из библиотек она изъята, но она, мама, умудрилась припрятать один экземпляр. Заинтригованный Руслан прочитал довольно занудную звёздную фантастику, не очень понял, в чём там крамола, и положил назад в кладовку. Немного позже до него, конечно, дошло, что писатель в виде жуткого инопланетного режима рисует советское общество, но, на вкус Руслана, делал он это не интересно.

Были и другие такие книги, и даже машинописные листочки с действительно полноценной антисоветчиной. Отец часто приглушенно ругался с матерью из-за этих идеологических диверсий, но чуть взбалмошная и романтичная Асия упрямо твердила, что сын должен развиваться, а чтобы развиваться, надо читать всякие книги, в том числе и запрещенные. Все эти скандалы заканчивались тяжелым вздохом отца: "Ну ты, кня-яжна…", — и родители мирились.

Месяца через два после её смерти Руслан записался в другую библиотеку — в материнскую, конечно, ходить не мог. Брал книжки, иногда интересные, но так, ничего сенсационного. Одна пожилая библиотекарша почему-то часто заговаривала, советовала то да сё, что-то приносила из загашников. Наконец, стала таскать ему книги из взрослого отдела. И он читал этих писателей, которых не проходили в школе — Кафку, Сэлинджера, Камю, Сартра — увлечённо, но не особо заморачиваясь их мрачными взглядами. Ему больше нравились Бабель и Зощенко, или жутковатые рассказы Грина, так не похожие на приторные "Алые паруса". А от "Мастера и Маргариты" просто пришел в многодневный восторг.

Руслан и не думал, с чего это он впал у тетки в такой фавор, пока не увидел выходящего из библиотеки знакомого белобородого старика. Тогда ему всё стало ясно. Постоял немного, насвистывая, а потом нырнул в библиотеку — за новой порцией корма для непрестанно требующего жрать мозга.

…Он прислушался. Отец на кухне уже мычал что-то невнятно. Скоро его можно будет забрать. Поморщившись от боли в боку, снял с полку последнюю книгу, взятую у доброй тётки, и попытался читать. Он уже знал один роман этого автора — о беспросветной жизни некого старпёра, которого посредством какой-то дури учат уму-разуму две угоревшие вешалки. Но это было что-то другое — сложное, многозначительное, приправленное странными виршами.

Руслан никак не мог принять рассуждения автора по поводу долга. Само это слово было ему неприятно. Он совсем не чувствовал, что должен кому-то или чему-то. Наоборот, полагал, что мир должен ему — свободу, которой он никогда не знал, но стремился к ней изо всех сил.

В четверг, задумавшись об этой фигне на уроке, по привычке вытянул руку, а когда вспомнил, что вместо Палыча Швабра, было уже поздно. Пришлось спрашивать эту козу:

— Зоя Александровна, что такое долг?

Историчка, решившая, что паршивец над ней издевается, пошла красными пятнами. Класс с интересом замер, в надежде, что Русь решил опасно приколоться — периодически с ним такое случалось, всегда неожиданно и интересно. Однако Руслан, поняв по дрожащей шее и бешеным глазенкам, что вот-вот раздастся пронзительный вопль, поспешил предварить бедствие:

— Мне действительно это непонятно, — заверил он смиренно, — почему люди поступают так, а не иначе? Пал Палыч говорил про Наполеона, который пошёл на мост, где бы его точно убили. Но он взял знамя и пошёл, а солдаты за ним. Он выполнял свой долг, да? И они тоже? А что их заставило это сделать? Они же просто могли разойтись и не умирать…

Класс разочарованно стух — кина не будет, Руся понесло… Сникла и Швабра, до которой дошло, что её призывают исполнить педагогический долг, и от того, что она ответит, зависит, быть может, вся дальнейшая жизнь этого паршивца — так её, вроде бы, учили в институте. Но в голове у неё всё смешалось, и она решительно не могла найти походящих слов, всё больше злясь на выскочку.

— Ну, видишь ли… Странно, что Пал Палыч не рассказал вам, что у Наполеона были классовые интересы… и у его генералов тоже… — она понимала, что несет чушь. — Но, кроме этого, они ещё помнили революционные идеалы и думали, что сражаются за них… — ей показалось, что она нащупала твердую почву. — Революция раскрепощает человека и он радостно выполняет долг перед трудовым народом… Вот мы, мы все, если социалистическая родина будет в опасности, пойдем её защищать… Это и есть наш долг…

Она уже думала, что выкрутилась из трудного положения. Но Руслан спросил:

— А кто не захочет его выполнять?..

Швабра вновь впала в неистовство:

— Значит, он враг и его рас-стреляют, — почти прокричала она и так зыркнула на ученика, будто и впрямь намеревалась пустить ему пулю в лоб.

Руслан молча сел. Ему только что открылась истина: те, кто выполняет долг под дулом пистолета или под любым другим принуждением — никакие не герои. Они рабы. Они лишены свободы. А значит — понимание этого ослепило его — те, кто добровольно исполняет долг… свободны!

Есть люди, у которых долг в крови и их невозможно принудить к его исполнению, потому что они принуждают себя сами. И сами решают, что такое их долг.

Это было так просто… Он не мог понять, почему не знал этого раньше. Именно это и имела в виду лежащая дома книга про игру в бисер.

Ассоциации сделали свое дело: его долгом была Игра. Осознание это словно кто-то вдул в его мозг. Но на самом деле он дошел до него сам, сейчас, здесь, в этом ветхом унылом классе.

И он понял, что исполнит долг, чего бы ему это ни стоило.

До конца урока просидел за партой с отсутствующей улыбкой. Лицо его было так странно, что даже Швабра не решалась прикрикнуть на него, хотя ей очень хотелось.

Вчера же, в пятницу, окончательно осознал, что для него Игра началась.

Палыч никак не проявлялся. И не было Инги. В классе шептались, что из Афганистана пришла похоронка на её брата. На самом деле командир погибшего Юрия — старый друг его отставника-отца — дал телеграмму родителям. Руслану было тоскливо и тошно, но на время перестал думать об Инге и её брате, когда его вызывал в кабинет Шеф. Гадая, что за взбучка предстоит (за другим учеников сюда не вызывали), Руслан с удивлением увидел сидящего рядом с директором мужчину средних лет, чисто выбритого, в неброском костюме и с внимательными глазами.

— Михаил Андреевич, — обратился он к Шефу, — нельзя ли нам с мальчиком поговорить наедине?

Шеф моментально вскочил и, угодливо изогнувшись, выскочил из кабинета.

— Садись, Руслан, — пригласил мужчина. — Ты догадываешься, кто я?

— Милиция? — неуверенно предположил мальчик.

— КГБ, — коротко сообщил пришелец. — Майор Иванов.

"Никакой он не майор, и никакой не Иванов", — мелькнуло, будто само собой, в голове у Руслана, но он не выпустил эту мысль на лицо и доверчиво кивнул.

— Я тут по поводу твоего учителя истории.

— Пал Палыча?

— Да. Видишь ли, он исчез, и мы подозреваем, что его могли похитить враги.

— Какие?

— Ты не спрашиваешь, почему, и чем их так заинтересовал школьный учитель, — глядя в упор, проговорил чекист. — На твоем месте я бы думал, прежде чем отвечать на вопросы…

Руслан удивленно вскинул голову. Майор продолжал пристально его разглядывать.

— Скажи-ка, — спросил он, наконец, — в последнее время ты не замечал каких-либо странностей, связанных с Пал Палычем? Может быть, какая-нибудь история или ещё что?..

— Нет, ничего не было, — сразу ответил Руслан.

— Вот теперь молодец, — одобрительно кивнул майор. — Вообще, очень советую тебе меньше говорить в ближайшие дни и поменьше встречаться с людьми.

Чекист глядел с возрастающим интересом.

— А что с носом? — спросил вдруг быстро.

— Упал на лестнице, — так же быстро ответил Руслан.

— Молодец… Молодец… Теперь вот что. Могут ещё прийти, может быть, и из моего ведомства. Не имеет значения — молчи. Противник везде, и ты ещё не способен его идентифицировать.

Юноша кивнул.

— Сейчас сразу иди домой, но незаметно. Я договорюсь с директором, чтобы тебя освободили от уроков. Сиди дома выходные и следующую неделю, пока не появится человек, который скажет: "Есть возможность устроить тебя на курсы арабского языка. Недорого". Повтори.

— Есть возможность устроить тебя на курсы арабского языка. Недорого.

— Запомни. Ты ответишь: "У папы хватит денег только на турецкий". Повтори.

— У папы хватит денег только на турецкий.

— Зазубри это. Фразы должны быть точно такие, без малейших изменений. Это будет наш человек, он скажет, что делать дальше.

Руслан снова кивнул. Ему всё было ясно. Майор смотрел уже с удивлением, но высказываться не стал, лишь крепко пожал юноше руку и подтолкнул к двери.

— Позови там вашего директора — ходит взад-вперед мимо двери, а подслушать никак не решается… Да, ещё — тебе привет от Палыча…

Руслан в первый и последний раз увидел, как улыбается "майор Иванов".

Но сразу уйти не удалось. В рекреации его поймала Ирка Гинзбург, про которую все знали, что она бегает с доносами в кабинет Шефа. Уныло шмыгая носом, пыталась навязать своё общество. Он спасся от неё в туалете для мальчиков, стены которого были расписаны наивными непристойностями, львиная доля которых касалась любимого директора. Самой популярной была надпись, возвещавшая граду и миру, что Шеф предпочитает содомический оральный секс пассивного характера. Графитти регулярно стирались подневольными младшеклассниками, но вскоре в изобилии возникали вновь.

Из окна туалета очень удобно было сигануть на зады школы, в густо заросший дворик. Что Руслан и сделал.

За глухим торцом школы стояла Инга — там, где над узкой асфальтовой дорожкой нависали большие тополя, покрытые редеющей ярко-желтой листвой. Девушка беззвучно рыдала. Наверное, мелькнуло у него, шла в школу, да завернула сюда, не может сейчас встречаться с одноклассниками.

Он нерешительно остановился. Но сила, которая уже проявилась в нём и повела по тропе Игры, заставила сделать шаг…другой… Он стоял за её вздрагивающими плечами, почти вплотную, сознание её близости уносило куда-то… совсем в другую сторону, чем указал строгий майор. Она почувствовала его дыхание, обернулась и его взгляд заворожил её. А он с восторгом разглядывал лицо, впервые столь близкое — заплаканные карие глаза, дорожки слез и потёкшей туши на сияющей юной коже, несколько неумело скрытых прыщиков, припухшие пунцовые губы.

— Инга…

Он тут же понял, что говорить не может. Какая-то сила бросила его лицо вперед. Он почувствовал мокрую мякоть и твердь зубов, и что-то двигающееся в такт его поцелуям, в чём ликующе опознал язык. В ноздри его ударил незнакомый упоительный запах, он не знал ещё, что так пахнет любящая женщина. Но запах добавлял восторга в копилку его безумия.

Им казалось, что прошло очень много времени, хотя неуклюжие подростковые поцелуи заняли всего минуты три. Когда его освобожденная ото всех табу рука прошлась по её плечу и сжала тугую грудь, она опомнилась, отстранила.

— Русь, ты чё, с дуба рухнул? — голосок был слаб, а глаза все ещё подергивала теплая поволока.

Он попытался снова обнять её, но она отстранилась уже тверже — приходила в себя, хотя ничего ещё не понимала. Его новая сила тоже была при нём и настойчиво требовала уходить.

— Инга, — сказал он прерывающимся голосом, — мне очень жалко Юрку.

Она опустила голову — действительность вновь вошла в неё. Он понял, что допустил ошибку.

— Послушай, — сказал торопливо, — мне сейчас надо уйти. Ты слушай… ты меня дождись, ладно?.. Я буду про тебя думать и скоро приду. Только дождись меня, пожалуйста, Инга!

— Русь, ты о чём? — она резко вскинула голову, в глазах плескалася страх.

— Ни о чём. Просто дождись.

Он оторвался от неё и быстро пошел к проломленной ограде — самому короткому пути со школьной территории. Перед дырой оглянулся. Она беспомощно смотрела ему вслед.

— Дождись, — повторил он шёпотом, но она поняла движения губ.

— Русь! — крикнула, но он уже бегом бежал по тропинке, ведущей к дому.

Отец давно затих. Руслан, не глядя, отключил взволнованный детский хор, прерываемый злобным речитативом учителя, и отправился на кухню.

Воскресным вечером объявился Рудик. Руслан едва не сел на пол от удивления, увидев его за дверью. Рудик Бородавкин был тот ещё мен. С мамой он познакомился в библиотеке — почитал себя интеллектуалом и регулярно посещал такого рода заведения. Общительная и склонная к богеме Асия заинтересовалась неприкаянным парнем, выглядевшим гораздо младше своего возраста. Её образование зиждилось на идеях перевоспитания, и в лице Рудика, она, похоже, нашла подходящий объект приложения невостребованных педагогических талантов.

Но этот почти тридцатилетний длинноволосый оболтус напоминал макаренковского беспризорника только разногласиями с законом. Отсидев три года по хулиганке, считал себя жертвой режима и всячески его поносил, что, честно говоря, Асие тоже нравилось. Кроме того, занимался фарцовкой в классическом варианте — всем западным, от жвачки до тряпок, и от ярких полиэтиленовых пакетов до дисков. Между прочим, запись "The Wall" Руслан получил от него, и одно время рассчитывал приобрести со скидкой настоящие штатовские штаны, привезенные Рудиком из Прибалтики, куда он регулярно мотался за товаром. Но вожделенные джинсы Руслану оказались не суждены, он так и остался жертвой советского легпрома. Потому что вскоре Рудик был изгнан с позором.

Руслан, вообще-то, с самого начала удивлялся, как мать не видит, что этого чувака, который был на десять лет её младше, привлекают вовсе не интеллектуальные беседы, а она сама. Но это сразу почуял отец, который раз навсегда велел жене отлучить подозрительного типа от дома. Однако та не послушала и продолжала принимать и кормить его, пока муж был на работе. Не сказать, что Руслан это одобрял, но язвительный и начитанный Рудик ему тоже нравился. На фоне простоватых ровесников выглядел вообще неким графом Монте-Кристо, мстящим коммунистам за загубленную жизнь. Он вёл революционные разговоры, все время западая, правда, на революцию сексуальную, и почти не скрывал "голубизну". К этой теме Руслан испытывал лёгкое отвращение, но одновременно какое-то болезненное любопытство. Конечно, понимал, что является для приятеля "объектом", но с юношеской самоуверенностью считал, что всегда может окоротить его.

В общем, несчастный Рудик (в зоне-малолетке — "петух" по кличке Агафья) в поте лица старался соблазнить одновременно маму и сына, наполняя свои ночи умопомрачительными картинами свального греха, а те эту тему просто игнорировали. Наконец, отчаявшись, как-то вечером впился в Асию губами и руками, получил по морде и был выставлен без права возвращения.

С Русланом какое-то время ещё поддерживал отношения — встречался в городе и водил во всякие интересные места: окраинные кинотеатры на полузапретные фильмы, ночное кладбище, где они пили водку на чьей-то могиле, или на пасхальный крестный ход в единственную в городе действующую церквушку. Но Руслану, наконец, наскучило отбиваться от суетливых лап, тем более, это приходилось делать всё чаще. Он назвал приятеля правильным словом и тоже прекратил отношения. Хотя иногда и скучал по их разговорам.

— Привет, — растерянно сказал он Рудику, как всегда, с ног до головы облаченному в "фирму" — немецкая кожаная куртка и кожаная же венгерская кепочка, кокетливо сдвинутая на лоб, штаны "Ли", жилетка "Левис", батник "Вранглер", "адидасы" на копытах… Рудик любил повторять, что, за исключением трусов и носков, на нем нет ничего советского.

— Привет, Русик, — блеснул он тремя золотыми фиксами, улыбаясь, как сам считал, обворожительно, на самом же деле довольно ехидно. — Пустишь?

— Заходи, — вяло пригласил Руслан.

Он не был в восторге от визита, но тот обещал несколько развеять неприятные мысли. Конечно, не пустил бы гостя, будь отец на ногах, но тот чересчур усердно налегал целый день на пиво, к вечеру вонзил в него "чекушку" и теперь в бессознательном состоянии пребывал в своей комнате, что сулило крайне неприятное понедельничное утро.

— А ты всё такой же засранец, — констатировал Рудик, оглядывая беспорядок в комнате Руслана: наваленные горой на полу книги и журналы, грязная посуда на письменном столе, смятая постель.

— Неси закусь, — он привычно устроился в старом кресле и поставил на стол пузатую бутылку виски "Белая лошадь", почитая его верхом изысканной роскоши.

— У тебя же день рождения недавно был, да?

— Ага, в понедельник.

— И как отметил?

— Да никак, — отмахнулся Руслан. — Что там отмечать…

— Ну, вот сейчас и отметим!

Руслан принес из холодильника сморщенные яблоки, несколько варёных яиц и плавленый сырок. Возвращаясь, заметил, что Рудик внимательно разглядывает книжную полку, и вспомнил, что тот всегда так делал, когда приходил к нему.

— Помянем твою мамку сначала…

Молча выпили по стопке, закусили. Разговор Руслану начинать не хотелось.

— Ну, как жизнь? — закуривая, спросил снисходительно Рудик. Тон его подразумевал, что ничего интересного за это время с Русланом произойти не могло. Пачку "Кента" бросил на стол, небрежным жестом предложив угощаться.

— Так. Всяко, — выдавил Руслан и взял сигарету.

— Неприятности? — быстро спросил Рудик.

Руслан вздрогнул — приятель этот никогда не отличался особым чутьем на его состояния. Тут было другое: он что-то знал. Хотя… Откуда бы?..

Рудик вновь наполнил стопки.

— Теперь — за тебя! Расти красивый и с большим!

Руслан несколько раз заметил, как Рудик бросал взгляд на портрет матери над письменным столом. Отец сфотографировал смеющуюся Асию где-то на летней природе, босой, в легком платьице повыше круглых коленей. Глаза Рудика при взгляде на неё маслились, мягкие губы увлажнялись. Руслана передергивало от отвращения. Не выдержав, ушёл в туалет.

Когда вернулся, стопки были опять наполнены, а Рудик, развалясь в кресле, жевал яблоко. Вид его Руслану чем-то очень не понравился — тот всё время отводил взгляд. Повеяло чем-то нехорошим… Садясь, Руслан в первый раз по-настоящему задумался, кто этот человек, так ловко втёршийся в его жизнь.

Но виски действовало. В ушах приятно шумело, и, в общем, Рудик представал не таким уж одиозным персонажем. Ну, пидор, ну, стукач… А как же ему не быть стукачом, раз он пидор?.. И если стукач, значит, пидор и есть… Под эти успокоительные силлогизмы Руслан опрокинул последнюю стопку, в процессе поймав на себе колючий, но при этом почему-то испуганный взгляд Рудика.

Эффект ударил сразу — у Руслана появилось ощущение, что его стремительно раскручивают. Почувствовал жуткую тошноту и попытался выбросить из себя принятую стопку. Но тошнота никак не переходила во рвоту.

"Б…дь! Подсыпал! — хаотично вспыхивали мысли. — Сейчас отрублюсь, а он вы…т! Сука!"

Он хотел вскочить с кресла и ударить неподвижного Рудика, но понял, что тело ему не повинуется.

…Уже очень давно, от самого детства, не посещал его этот томительный кошмар. Среди ночи он вскакивал с постели от безликого ужаса с воплем, в котором не было ничего детского и вообще мало человеческого: "Не переворачивайте! Переверните назад! Пожалуйста!" Он знал, что висит вниз головой в пустоте, и что помимо этой пустоты нет ничего. Мог делать что угодно: вскочить с кровати, кричать, бегать, хвататься за людей и предметы, но всё это было бессмысленно — завис где-то, где отсутствовало время и пространство. Самое страшное, что сам состоял из пустоты. Более того — был ещё ничтожнее пустоты, всего лишь её безымянным видением, трижды несуществующим. Невозможность подвергнуть небытие хоть какому-то изменению была безнадежнее биения мошки о крепостную стену. Отчаяние накрывало его погибельной волной, в которой он мог лишь беспомощно вопить.

Но где-то рождался свет. Постепенно понимал, что свет идет сверху. Значит, есть верх. Сразу после этого ощущал под ногами твердь и осознавал, что уже не висит в нигде. Свет был спокойный и добрый, как у ночника, только куда сильнее. Значит, есть покой и добро. Это немного успокаивало, он даже вспоминал своё имя. И тогда рядом с ним оказывался некто, кого он называл Прекрасным человеком. Руслан никак не мог запомнить его беспредельно красивое лицо, помнил лишь одежды — длинные, трепещущие, яркие, как огонь. И зелёную ветку в руке. Человек поднимал её, и они оказывались в роскошном саду, среди цветов и добрых зверей, человек говорил что-то важное и приятное, но что — Руслан всегда забывал. Здесь засыпал, спокойно и крепко, как надлежит ребенку.

А сейчас от ласкового и печального взгляда Прекрасного человека проснулся.

Рот был сведен гнусной сладковатой сухостью, голова продолжала замедленно, но тошнотворно вращаться, тело было неподъемно. Не раскрывая глаз, попытался сообразить, каким образом достиг такого состояния. Вспомнил Рудика. "Нажрались", — простонал мысленно. Возникло отвращение от перспективы идти с такого бодуна в школу, но тут ударила жгучая мысль, что всё куда хуже, очень, очень плохо. Вспомнил, как отключился, в панике прислушался к своему телу, ища признаки насилия. Какие они должны быть, толком не знал. Единственное, что понял — полностью одет, что немного успокоило. Он всё ещё, похоже, был в кресле. Слегка пошевелился. Вспыхнувшая в голове боль расползлась по всему существу.

С трудом сглотнул, чтобы разлепить рот. Открыл глаза. Полутемная комната предстала в затейливом ракурсе — как-то наперекосяк. Привычный беспорядок при этом приобрел черты апокалиптически зловещие. В лиловых тенях пол почти сливался с потолком, из окна сочился гнойный свет уличного фонаря. Все ещё стояла ночь.

Голову чуть отпустило. Он схватился за край стола, попытался встать. Но тут же сел назад при виде темного липкого следа, оставленного ладонью на столешнице.

Глядел на него несколько минут, мыслей не было. Внизу в неверном свете блеснул предмет, который там быть не должен: старый топорик, обычно валявшийся в кладовке вместе с прочим инструментом. Свесился с кресла, поднял. Слегка поржавевшее лезвие и топорище тоже вымазаны были липким…

С хриплым воплем вскочил и, как был с топориком, бросился на кухню. Машинально включил свет, огляделся бешеным взглядом. Всё, вроде бы, в порядке. Повернувшись, дернул дверь в комнату отца. Та легко открылась. Не глядя, шлёпнул выключатель. Вспыхнувший свет отворил ужас.

Это красное, мокрое… Теперь он видел: оно везде — и на стенах, и по полу во все стороны расходились дорожки кровавых следов. Огромная, уже подсыхающая лужа обрамляла сползшие на пол с дивана ноги. Он зафиксировался на них, чтобы не смотреть на превращенную в кровавое месиво голову, откуда на него саркастически смотрел чудом сохранившийся голубой глаз.

…Он не знал, сколько простоял, глядя на труп отца. Наверное, немного, потому что всё это время фиксировал на уровне фона какую-то возню на лестничной клетке. Потом были стуки в дверь, потом в неё забарабанили и, наконец, со страшным грохотом она вылетела. А он продолжал смотреть, не веря глазам, даже когда милиционеры отобрали топорик и заломили ему за спину руки.

Судебная коллегия по уголовным делам верховного суда РСФСР.

Определение от 1 декабря 1981 года.

(извлечение)

Судебной коллегией по уголовным делам Верховного суда РСФСР 26 ноября 1981 г. Загоровский Руслан Евгеньевич признан совершившим в состоянии невменяемости общественно опасное деяние, предусмотренное ч. 4 ст. 102 УК РСФСР.

В соответствии со ст. 59 УК РСФСР Загоровский освобожден от уголовной ответственности с применением к нему принудительных мер медицинского характера: помещение в психиатрическую больницу со строгим наблюдением.

Франция, замок Брасье, 13 ноября 1981

— Таки убейте меня, мсье Сахиб, тольки я ничуточки не понимаю, на шо нам сдался этот кусок гнилого дерева…

— Зато, мсье Жан, это отлично понимали ваши предки. Если я не ошибаюсь, среди них числится некий Иуда Кириак…

— Ой вэй! Тот Иехуда был безумным, совсем безумным! Ви подумайте — этот поц всего-то неделю посидел в яме и таки предал ам Исраэль! Бенехэм бехеймес! Не нужно мне такого предка, лучше пусть он будет предком Арафата!

— Вряд ли раис этому обрадуется… Но мне удивительны ваши сомнения. Вы прекрасно знали, чем занимаетесь, когда собирали остальные части Артефакта. А теперь, когда дело лишь за тем, чтобы найти последнюю, самую важную, и сложить головоломку, которая приведет нас к победе…

— Вэйзмир! Я же не говорю: "Не стану этого делать". Старий Жан будет делать и это, и то, и другое, и всё, шо ни велит ему Сахиб, потому что Жан уже так влип в этот гешефт, шо его не вытащит и сам машиах. Я только чуточку хотел знать, шо нам отломится со всего этого?

— Если бы я сам это знал… Но скоро узнаю. Все почти готово, не так ли, мсье Жан?

— Таки да, если ви об том мусоре, какой я уж тринадцать лет собираю по всему миру. 115 чурок и щепок, да ещё три ржавих железяки! Сказать, как мы разнюхивали, где они лежат, как тащили их и заменяли копиями — ви будете много и весело смеяться. Да шо я говорю, ви без того знаете… Но, барух Ашем, все они тут, в Брасье.

— Позже мы их посмотрим. Вы уверены, что в мире не осталось других частиц?

— Разве я всезнающий Б-г? Я просто виживший с ума мсье Жан. И я говорю: мне кажется, не осталось. Кроме той самой…

— Я верю. Много утрачено, но это неважно. Будет неважно, когда мы найдем пропавшую часть. И ещё…

— Да, Копьё… И скажите мне пожалуйста, к чему нам ещё это самое Копьё?

— Скажем так: существует некий ритуал, который, будучи выполненным мной, как главой Клаба, даст нам решающее преимущество в Игре… Но для этого необходимо иметь оба Артефакта.

— То Копьё…

— Да, то самое, которое так хотел иметь господин по имени Адольф.

— Он таки его поимел… Только это ему нисколечки не помогло.

— И не могло помочь, потому что он не представлял, как им пользоваться.

— А где, позвольте вас спросить, мсье Сахиб, был тогда Клаб, и с чего это тому поцу позволили завладеть такой важной вещью?

— Потому что для Деяния необходим главный Артефакт, а найти тогда основную его часть не было никакой возможности, ибо сделать это может один Отрок. Кроме того, мне самому тогда ещё было многое неизвестно, в частности, о роли Копья. Я ответил на ваши вопросы?

— Ой вэй, ваши ответы рожают новие вопросы. Таки Клаб танцевал с Гитлером?

— Таки да. И не вам об этом сокрушаться. Не ваш ли дедушка в сорок втором предложил генералу Роммелю помощь против англичан от имени "Борцов за свободу Израиля" — в обмен на обещание еврейского государства после оккупации Германией Ближнего Востока?.. И не через вашу ли семейную фирму гестапо договорилось с Сохнутом о переброске сионистов из Европы в Палестину?.. Я могу назвать ещё пару-тройку подобных акций.

— Это всё фаршлепте кренк. Ни дедушка, ни папа никак не думали, что фюрер и на самом деле такой сонэ Исраэль, каким представлялся. Да и потом дедушка говорил: "Из труб крематориев улетучатся последние остатки нашего галутного позора". Он ошибался, но кто же не ошибается в этом мире, скажите мне?..

— В денежном выражении, очень выгодно ошибался, насколько я знаю… Ну да ладно, меня ваши старые гешефты не интересуют. Так вот, Клаб использовал Адольфа, и использовал по полной программе. Одно время казалось, что он придет в регион Игры и мы будем вести раунд за его спиной.

— Значит, ви тоже в нём ошиблись…

Сахиб пожал плечами.

— Да, мы проиграли тот раунд. Но очень быстро восстановили преимущество. Не без помощи ваших дедушки и папы, надо сказать. А знаете, почему именно ваша фирма была выбрана для нужд Игры, а позже вас ввели в Клаб? Потому что некий Иуда имел непосредственное отношение к обретению Артефакта. За вашей семьей присматривали с тех самых пор, как его значение открылось нашим предшественникам. Все, кто имеет отношение к Артефактам — участники Игры. И только когда все они умрут…

— … таки тогда закончится Большая игра!

— В этом-то, мсье Жан, и весь цимес…

Юноша отвернулся к обрамлённому под готику окну. За ажурной балюстрадой открывался пейзаж, похожий на старинную открытку: в чистом осеннем зеркале мирной реки отражались аккуратные крыши деревни. Редкие люди на её улочках казались призраками. Неподвижные автомобили у домов были столь неуместны, что взгляд сразу отталкивался от них и устремлялся к белым стенам круглого форта. Основательно обглоданные временем, они упрямо хранили память о феодальной славе. В закатном солнце старым золотом сиял густой кустарник по берегам, кое-где проступала темная зелень сосен, среди которых уже висели первые лохмы вязкого вечернего тумана. Опустошённые пожухлые виноградники вдали смиренно ожидали зимнего сна, и продрогший художник у мольберта, безнадежно пытающийся выплеснуть вместе с красками свою тоску, похоже, уже наполовину растворился в гулкой ноябрьской пустоте.

Сахибу всё это было безразлично. Сидел, нахохлившись, как замёрзший воробей, не потрудившись сбросить короткую кожаную куртку. Грязноватые перепутанные кудри свешивались на светлые глаза, странные глаза, одновременно и бешеные, и холодные, и подернутые дымкой печали. Он казался безмерно далеким от этого изрядно ветхого охотничьего зала, чучел животных, оружия и старинных гобеленов, от милого старого замка в старой мирной стране.

Мсье Жан встревожено взглянул на него. Его угловатое, словно написанное кубистом, лицо отягощено было заботой, а иногда по нему проскальзывала гримаса, очень напоминающая страх. Нервно ткнул длинным кривоватым пальцем в кнопку пульта. Почти сразу двери бесшумно распахнулись, вышколенный слуга в расшитой ливрее внес старинный резной графин и два бокала, с изящным поклоном поставил поднос на стол. Сахиб, не глядя, мотнул головой, но мсье Жан всё же наполнил оба бокала золотистым местным вином.

Как и его гость, он чуял приближение великой развязки и никак не мог понять, что она принесет ему лично, от чего пребывал в легкой прострации. Истоки его частной разведки уходили глубоко в прошлое, может быть, ещё в наивное средневековье, когда между европейскими гетто и общинами Азии свободно циркулировали путники и их единоверцы всегда знали последние новости английского двора, секреты Святого престола и цены на шёлк в Кайфэне. Окончательно всё оформил дед мсье Жана, выдающийся человек, оставивший разветвлённую структуру, способную в кратчайшие сроки добыть любые сведения, и при этом ни от кого, кроме собственной семьи, не зависящую. Но что будет с этим семейным делом…да что там делом, вообще что будет с ам Исраэль в новом мире, наступление которого сулил успех Клаба?.. Мсье Жан не знал и не мог знать этого.

"Лоймир азой дер лебен мешиях", — пожав плечами, философски подумал он, обороняясь от тревожных предчувствий, и утешился глотком своего любимого вина.

Казалось, они так и будут вечно спускаться по длиннейшим лестницам. Сперва спуск радовал глаз чинной роскошью мрамора и изразцовых плиток, но чем ниже, тем темнее и уже становились переходы и лестницы. Фактически, они проникли во второй замок, выдолбленный под землей в известняке. Он углублялся в недра настолько же, насколько внешний устремлялся к небу. Сахибу пришла в голову аналогия с игральной картой. "Скорее, валет, чем король", — мелькнула у него мысль, когда они шли анфиладами переходов и галерей, под нависшими сводами, кое-где украшенными полуосыпавшейся прихотливой лепниной, мимо стеллажей с невзрачными, покрытыми клочьями пыли бутылками, содержащими пенистый напиток.

Дальше тянулись уже совсем узкие и грязные лазы. Электричество сюда проведено не было, пришлось включить фонарики. Их нервный свет периодически вырывал из темноты особо неприглядный кусок подземелья, с какой-нибудь кучей мусора, а может быть, и костей, или целую банду вниз головами почивающих летучих мышей, которые сразу начинали тревожно шебуршиться.

Наконец, остановились перед тяжелыми дверями, в световых пятнах фонариков выпукло выступила оковка — могучие полосы ржавого железа.

— Вот тут уже красивый король сам тамплиеров мучил, — нервно хихикнул мсье Жан и засунул в проем замка массивный старинный ключ, удивительно легко провернувшийся несколько раз. Дубовые створки, скрипя, подались. С трудом разбирая узор старофранцузской надписи над дверью, Сахиб прочитал: "Входите, господа, к королю, нашему властелину", — хмыкнул и переступил порог.

Обширное низкое помещение, как ни странно, было освещено электричеством из каких-то скрытых источников. Свет был тусклым, но открывал достаточно. Это действительно была камера пыток. Внушительная коллекция изощренных станков — всех этих потемневших, но от того ещё более жутких "ведьминых тронов", "сторожей колыбели", "скрипок сплетниц" и "железных дев", сама по себе способна была вызвать пароксизм ужаса у впечатлительного человека. Впрочем, клаберы к таковым никак не относились.

Однако с Сахибом случилось нечто странное. Внезапно он оказался… не в другом месте, просто это место стало другим. Тот же низкий зал, но освещал его теперь рваный свет факелов в железных зажимах на известковых стенах, которые выглядели куда белее, словно камни обтесывали совсем недавно. Чад был невыносим — к вони жжёной пакли обильно примешивались смрады крови и человеческих испражнений. Миазмов добавляла пылающая жаровня. На стенах и маленьких столиках были заботливо развешаны и разложены разнообразные щипцы, клещи, заточки, ножи и ножницы. Голоса звучали отрывисто и гулко, как лай возбужденных псов.

— Брат Филипп, вам надлежит, по доброй ли воле или по принуждению, ответить на наши вопросы.

Высокий человек во главе длинного стола был роскошно одет, но унизанная жемчугами сорочка и великолепная розовая котта казались мятыми и несвежими. Кое-где драгоценную ткань оскверняли тёмные пятна. Красивое бритое лицо в обрамлении кокетливо вышитого шёлком чепчика-кале, из-под которого выбивались некогда тщательно завитые локоны, выражало одновременно гнев и смертельную усталость.

— Что я должен ещё ответить? — речь еле теплилась.

Нагой, покрытый страшными ранами, человек лежал на грубом деревянном ложе, оснащенным с обоих концов валиками, к которым был крепко привязан за запястья и щиколотки, так, что не мог пошевелиться. Валики снабжены были большими воротами, у одного из которых стоял крепкий парень, одетый только в кожаный передник. Он ловил взгляд сутулого типа в алом балахоне, который, в свою очередь, ел глазами высокого вельможу.

— Сир, — распятый на столе пытался вложить в свои слова все жалобу, которая накопилась в нем за бесконечные дни истязаний, — я всё рассказал… Как плевал на Распятие, как отрекался от Христа, как услуживал телом своим похоти старших братьев… Что вам ещё нужно?.. Сир, умоляю, велите меня убить, я не смогу больше…

— Ты должен сказать… — вопрошающий порывисто встал, в его голосе чувствовалось огромное напряжение, — куда твой нечестивый прадед девал попавший в его руки после великого поражения…

— …Крест! — словно помимо воли разбитый рот вытолкнул это слово, и звучали в нем горечь и страх. — Это же всем известно… мне говорил это дед… а ему сам рыцарь Филипп де Патте… Было жарко, невозможно везти тяжесть по пустыне… Воды не было… Войска сделали привал и он…закопал его в песке. А потом неверные пошли в атаку… Граф де Шапмань…

— Твой злосчастный предок обманул его, за что теперь, без сомнения, горит в геенне огненной! — встрял изможденный священник в фиолетовой сутане. — В том месте, которое он показал, ничего не нашли!

— Монсеньор, пощадите! Я…я не знаю, куда он девался! Дед ничего не сказал мне об этом! — почти взвыл допрашиваемый в предчувствии неминуемой муки.

— Мэтр Жан, — вельможа глянул на мрачного человека, тот подал знак подручному, который изо всех сил навалился на ворот. Сам палач взялся за другой.

С отвратительным скрежетом валики пошли в разные стороны. Нечеловеческий вопль раздался под сводами. Тело жертвы неодолимо растягивалось, выгибалось посередине. При этом открылся ещё один источник мучений: ряд усеянных острыми шипами валиков под спиной. Они тоже проворачивались, глубоко пропахивая спину кровавыми бороздами.

Вопль был уже невыносим, но допрашивающие напряжённо слушали его, словно силились обнаружить в этих безумных звуках крупицу столь необходимой им информации.

Однако её там не было. Был отвратительный треск и много мочи, рванувшей из вялого бледного уда пытаемого в тот момент, когда кожа на его сочленениях одновременно хрустнула и суставы раскрылись, как плоды граната. Из расширяющихся алых трещин вывернулись белые бабки. Брызнувшая кровь смешалась с мочой, и смрад загустел так, что, казалось, его можно было месить руками. Человек взвыл в последний раз и обмер.

Вельможа дал знак палачу прервать пытку.

— Сир, — почтительно проговорил священник, — похоже, этот де Патте действительно не знает, куда девалась Реликвия. Невозможно поверить, что он сохранил под такими пытками тайну, буде его дед ему её доверил… Нам придётся убить его и продолжать поиски силами Конгрегации.

Король пожал плечами:

— Его сожгут вместе с остальными тамплиерами. Но я хочу быть доподлинно уверенным, что этот червяк говорит правду. Мэтр Жан, приготовьте раскаленное железо… И пусть он очнётся.

Низенький палач угодливо поклонился. Ведро воды частично смыло с узника нечистоты. Он застонал и пошевелился. Мэтр Жан отошел к жаровне и рукой в грубой перчатке взялся за вишнёвые от жара клещи…

Видение ушло так же нежданно, как и явилось. Судя по всему, в реальном мире прошли доли секунды. Во всяком случае, когда Сахиб осознал себя в современности, они всё ещё стояли у порога старинной камеры пыток. Мсье Жан, похоже, так и не понял, что президент Клаба только что совершил путешествие в прошлое. Но тот привык к творящимся вокруг него удивительным вещам, потому отложил происшествие в запасники сознания и внимательным взглядом скользнул по залу.

У дальней стены в окружении густых теней стоял один из атрибутов его видения — широкий стол-дыба. Хоть и побитое временем, орудие пыток пребывало, судя по всему, во вполне рабочем состоянии — даже веревки на вороты были намотаны новые и крепкие. Но сегодня оно служило иной цели.

Сахиб быстро осмотрел разложенные на нем предметы.

— Он что, так здесь и хранится? — не оборачиваясь, бросил мсье Жану.

— Что ви, что ви! — замахал тот руками. — Эдакая ценность! Тольки в сейфе, в сокровищнице, на уровень ниже. Там стальные двери аж на восемь тонн весом! Туда и уж не проскользнет, ви можете мне поверить. А сейчас я всё здесь разложил вам показать — тут спокойно, пока клиентов нету, — мсье Жан опять хихикнул.

Сахиб кивнул, рассматривая разложенные на алом шёлке куски и кусочки очень старого дерева. Их было много и лежали они в определенном порядке, составляя нечто вроде длинного бруса, причем, сразу было видно, что отсутствуют значительные его фрагменты. Но, в общем, форма предмета была ясна. Рядком были разложены три длинных — больше десяти сантиметров — искривленных гвоздя грубой ковки.

В голове Сахиба билось настырно и отчаянно:

Он не мог понять, почему, когда он стоит на пороге великой власти, душа его способна откликнуться на это лишь чужим жалобным пением. Попытался усилием воли остановить навязчивый куплет, но когда ему это удалось, грянула беспредельная тишина. Словно бы он вновь исчез из этого мира, вернее, мановением могущественной воли вышвырнут из него. Но на сей раз не попал ни в какой другой, завис где-то в беспредельном, не поддающемся описанию и определению, но убийственно реальном. Все маски его неестественно протяженной жизни осыпались жалкой трухой, он не имел больше имен и званий. И лишь эти кусочки дерева предстояли перед ним, словно были единым величавым существом, взирающем и ВИДЯЩИМ его так, как никто никогда не видел, и даже мысль о столь полном видении невыносима. Если бы стоящий позади мсье Жан посмотрел сейчас в его глаза, наверное, убежал бы отсюда, из своего замка, из этой страны вообще, и забился бы в самую неприметную щель мира, — лишь бы не нашёл его этот взгляд ожившего мертвеца, несущий ужас, какой неспособна вместить человеческая душа.

Впрочем, и это озарение заняло лишь доли секунды, Сахиб вновь осознал себя, когда в него вернулось тягучее пение:

— Crazy, over the rainbow, he is crazy.

США, Калифорния, кампус Строссовского университета, 23 ноября 1981

— Только не говори, что прилетел, чтобы заняться се-ексом со старой негритянской мамашей, всё равно не поверю.

— С чего ты взяла, что я хочу это сказать? Конечно нет… Ну-ну, не обижайся!

— С чего ты взял, что я обиделась?

— Бэби, у меня была довольно долгая жизнь, за которую я кое-чему научился. В том числе и читать лица. Я всю дорогу думал, как буду спать с тобой. Это правда.

— Я знаю… А теперь к делу. Только прекрати курить свою дурь.

— Она помогает мне сосредоточиться — твоя жопа меня слегка взволновала.

— Да по-ошёл ты…

— Бэби, ты хочешь завести меня снова?

— Да.

— Поздравляю, тебе это удалось…

Она не понимала его и это иногда злило. Вернее, вызывало чувство неполноценности, что просто выводило её из себя, поскольку было ахиллесовой пятой целеустремленной Дульси. Сколько себя помнила, всегда боялась быть хуже, чем другие. Главной причиной, конечно, был цвет кожи. Боль от множества детских унижений на расовой почве трансформировалась в настойчивое желание стать лучше, умнее и красивее (да, именно так!) злых белых, которые не пускали её в детстве в цирк и библиотеку, а потом гнали из мотелей и подавали в ресторанах под видом еды всякую дрянь. Тогда она ненавидела этих людей, и не была уверена, что сейчас полностью преодолела это. Слово "белый" оставалось для нее не то чтобы ругательством, а знаком чего-то неприятного, бледного, покрытого красными бугорками прыщей, испускающего кисловатый душок. Она ощущала себя выше их, особенно с тех пор, как окончила университет и доказала всем, а, главное, себе… Что доказала, точно сформулировать было трудно, но с тех пор ненависть стала чуть притуплённой. Впрочем, во время пары фотосессий для порножурнала, в которых она участвовала, скорее, от юношеского максимализма, она наотрез отказалась сниматься с белым партнером. Её немногочисленные любовники всегда были из братьев. До Сахиба.

Когда этот белый мальчик, который, как она очень скоро поняла, вовсе не дитя, а некое непонятное существо, вдруг стал подавать ей традиционные сексуальные сигналы, первое, что она почувствовала — испуг. Решила, что он добивается её с какими-то тёмными целями. Позже, когда уверилась, что это обычная мужская похоть, почувствовала жгучее любопытство, и — тоже жгучую и тоже похоть. Тело Сахиба, его голос, руки, а, главное, странные светлые глаза возбуждали, как ничто и никогда.

Но и спустя несколько лет близости она не понимала того, чьё тело лежит рядом с ней. Когда он бывал насмешлив или разозлен чем-нибудь незначительным, казался ей ребенком, неумело играющим во взрослого. Но когда видела его в работе или в настоящем гневе, внутри её все сжималось от ощущения неодолимой грозной силы.

Она пыталась узнать о нем хоть что-нибудь и кое-что даже узнала. Могла бы покопаться и дальше, но неосознанный страх, что он проведает об этих расследованиях, остановил.

А ещё — ещё она хотела его так же, как и раньше.

Развесёлая калифорнийская луна заглядывала в окно комнаты на втором этаже домика для преподавателей в центре кампуса. В её свете желтоватые стены под красной черепицей крыш выглядели ещё невесомее, чем днем. Впечатление легкости бытия усиливали вверх устремленные стволы пальм. Улочку перед домом неторопливо пересекла страдающая бессонницей белка.

Несмотря на то, что бешеное солнце палило весь день, ночью стало довольно холодно. В эту пору дома тут не отапливались. "Надо бы разжечь камин", — смутно подумала Мэм, но сама мысль заставила её передёрнуться. Она и так озябла, когда оказалась под одеялом одна: Сахиб встал и, как был обнаженный, опустился в широкое кожаное кресло. На него холод, похоже, никак не действовал, и, конечно, пылающий камин ему был не нужен.

— Боишься, чу-увак? — губы Мэм раздвинулись, явив блудливую дырочку между передних зубов.

— Опасаюсь, что пойдем по новому кругу, — проговорил Сахиб. Несмотря на неглиже, внутренне он был уже собран. — А время не ждёт.

Улыбка Мэм пожухла.

— Итак, — продолжал президент Клаба, сделав вид, что не заметил обиды любовницы, — проект "Центурион".

Приподнявшись на локте, Мэм кивнула. В ней промелькнуло ощущение нелепости ситуации: из постели отчитывается перед голым мальчишкой. Но неловкость быстро исчезла. В комнате повисло напряженное ожидание.

— Увы, не могу порадовать вас, сэ-эр. Я так и не представляю, каким образом завладеть артефактом, называемым Копьё центуриона Лонгина, — всё же, в её ставшим сухим голосе пряталась обида.

— Я сразу понял, — кивнул Сахиб, — оттягивал момент, когда ты скажешь…

Забыв обидеться в очередной раз, она удивленно посмотрела на него: этот непостижимый человек так простодушно признавался в инфантильном нежелании слышать плохие известия… Её широко распахнутые глаза и чуть оттопыренная губа над тяжеловатым подбородком производили впечатление умилительное и слегка комичное, как от симпатичной мартышки в зоопарке. Сахиб слегка ухмыльнулся и продолжил, будто вслух договаривал начатое мысленно:

— Тебе не по душе это задание, Дульси.

— Я бы сказала, оно мне непонятно… — проговорила Мэм, — до сих пор не могу представить, зачем тебе эта железка.

— А зачем она была нужна другим?.. Ты знаешь, Гитлер умер через час после того, как Копьё нашли твои янки…

— Да, это написано у Паттона. Совпадение, я думаю… И вообще, это неважно.

— Правильно. Важно, где оно находится сейчас.

— Это я узнала. Хотя сначала была уверена, что проблемы нет — оно в Венском дворце с тех пор, как мы возвратили его Австрии…

— Но потом выяснила то, что я и так давно знаю: ваш бравый генерал подсунул австрийцам подделку?..

— Не совсем подделку, это тоже старинное копье, которое только немножко подработали — люди Паттона раскопали его в другом музее, кажется, во Франции.

— В Бельгии.

— Да, в Бельгии. Не представляю, как он на это решился.

— Очевидно, настояли братья.

— Да, Орден Саркофага. Тогда в него входил и президент.

— Нынешний тоже входит.

Мэм кивнула:

— Самая тайная организация в моей стране. Я сначала думала, что это масоны…

— К масонам она имеет только то отношение, что высшие иерархи почти всех ваших лож входят в Саркофаг… — пожал плечами Сахиб.

Пошарив в беспорядочно сваленной на полу одежде, извлек свою вечную игрушку. Похоже, в этом деле он действительно был мастером — умудрялся вертеть йо-йо даже развалясь в кресле. Диски резво летали, а он глядел в лицо Мэм, ожидая продолжение отчета. Она опять зябко поежилась.

— Я узнала это совсем недавно, пришлось задействовать связи в Белом доме, и то просто повезло, нашелся один живой человек в курсе той истории.

Сахиб кивнул одновременно с замысловатым движением кисти.

— Паттону приказали подменить Копьё и передать его совету ордена, что он и сделал. После чего ему устроили автокатастрофу. Копьё использовалось в нескольких ритуалах, а после войны распоряжением секретаря казначейства отправлено в…

— …Форт Нокс, — закончил Сахиб, ловко поймав йо-йо в раскрытую ладонь.

— Ты знал?.. — вскинулась Мэм.

Ладонь выпустила диск и он вновь запрыгал у неё перед глазами.

— Дульси, за кого ты меня принимаешь? Я это знал, когда ты ещё играла со своей любимой плюшевой обезьянкой… Неужели ты думаешь, что Клаб не следит за перемещением артефактов?

— Тогда зачем же, чёрт тебя дери, ты заставлял меня вынюхивать все это?!

Сахиб лениво улыбнулся ей сквозь почти сплошной барьер бешено вращающегося йо-йо.

— Затем, например, чтобы щёлкнуть тебя по твоему негритянскому носику…

— Ах ты!..

Со своей бесшабашной юности госпожа профессор не употребляла столь смачных выражений, самым незатейливым из которых было: "Полжопы грёбаной дохлой летучей крысы!" Сахиб даже вновь пригасил вращение игрушки, слушая с нескрываемым восторгом.

— Ну, ты даёшь, сестрёнка, — рассмеялся он весело.

Она выдохлась и только бешено вращала глазами, возмущенно раскрывая рот, как извлеченная на воздух рыба.

— Послушай меня, — Сахиб стал строг, но глубоко в глазах мельтешили лукавые искорки, — я ничего не делаю просто так, ты знаешь. Конечно, мне забавно было сейчас тебя слушать, и только ради этого стоило отколоть такую шутку. Но дело есть дело. Ты что думаешь, я из-за твоей сладкой шоколадной жопы ввел тебя в Клаб?..

Он глянул на нее так прямо и дерзко, что она чуть не задохнулась от желания. Но тут же перенес взгляд на вновь завертевшееся йо-йо.

— Дульси, Дульси, я мог бы добраться до неё другими путями, ты же понимаешь… Нет, ты нужна мне именно потому, что можешь добыть Копьё. Вот так. А разузнать всё про него я тебя заставил, во-первых, чтобы перепроверить информацию, а во-вторых, чтобы ты вошла в тему и перестала кривиться от этих "детских игрушек", как ты как-то сказала мсье Жану. Хотя, между нами, не имела права говорить с ним о своём задании…

Почувствовав её удивление, ухмыльнулся.

— Ну конечно, я знаю. Как и то, что этот авраамический сатир пытался затащить тебя в постель.

— Тогда ты знаешь и чем это закончилось… — смогла, несмотря на сжавшее горло возмущение, произнести она.

— О да, он очень много пудры извел, чтобы скрыть синяк под глазом, а его нос стал еще больше и цветом, как слива. Но, между прочим, этим не полностью искупил свой проступок… Так вот, Дульси. Тебе предстоит стать членом Ордена Саркофага. Молчи, я знаю, как это трудно. Но у нас есть ещё, по крайней мере, два года, а может, и три. Успеешь. Это хорошо, что ты познакомилась с бывшей любовницей секретаря казначейства, она выведет на нужных людей. Подружись с ней, ты это умеешь.

Она попыталась возразить, но он вновь оборвал ее:

— Твой пол и цвет кожи уже не помеха, недавно они изменили правила для неофитов. Тебя возьмут, ты считаешься серьезной фигурой в местных политических играх. И послужишь Игре.

Диск очертил почти правильный круг.

— А почему вы не используете для этого дела Ковбоя? Сэ-эр.

Она продолжала лихорадочно сортировать массу полученной информации.

— Ненадежен. Самоуверен. Груб. Туповат, — словно четыре пули вылетели в ничего не подозревающего Ковбоя. — Возможно, вводя его в наше общество, я совершил ошибку. Которую следует исправить…

Йо-йо проделало особенно замысловатый прыжок.

— Саркофаг, — продолжал он задумчиво, — в общем-то, теневое правительство США, вернее, наиболее могущественное из них. Тебе бы стоило это знать. Ты — член правления Клаба, Дульси, ты обязана знать всё.

Мутная волна гнева, которую она изо всех сил сдерживала последние минуты, вновь поднялась в ней, как рвотная масса из желудка.

— Я знаю больше, чем ты думаешь! — как кошка зашипела она, рывком садясь на кровати. Одеяло сползло, открывая маленькие груди, но она не заметила этого. Лицо было искажено самой настоящей ненавистью. Ей уже было всё равно, что он сейчас услышит.

— Рассказать про твои компании, активы в оффшорах, недвижимость по всему миру? Как ты, вернее, твои управляющие, уходят от налогов во всех странах? Я знаю, знаю… Ты через подставных лиц держишь контрольные пакеты ключевых предприятий. Сотни брокерских фирм на всех главных биржах работают на тебя. Думаю, если захочешь, ты легко обрушишь за пару дней Уолл-стрит! Ты точно способен в два счёта оставить без штанов любого воротилу!.. Да что там, ты ведь давно уже способен взять за глотку всех этих вечных еврейских кормильцев Клаба, считающих себя его хозяевами — всяких Ротшильдов, Рокфеллеров, Гугенхаймов, и они даже не поймут, откуда им прилетело…Ты…Ты чудовище!..

Она слишком поздно поняла, что зашла непозволительно далеко. Её горячечная речь оборвалась, словно под ударом гильотины. С ужасом глядела на его окаменевшее лицо. Глаза…

Они уже были не глазами, а окнами в какой-то безумный мир. Мертвенное сияние исходило из них. Она погрузилась в него и не нашла дна. Она уже не была профессором и важной дамой, даже девочкой Дульси уже не была. Никем не была. Небытие растворило её в себе, и она не понимала, где верх и низ, но не знала того, что не понимает. У нее не осталось мыслей, а из ощущений — один чистый архаичный ужас. Там не было ни-че-го, и она поняла, что сейчас перестанет БЫТЬ совсем. Это так испугало её, что острая радость возвращения в мир пронзила в момент, когда горло её сдавила яростная петля.

Шнур йо-йо несколько раз обернулся вокруг её шеи, а Сахиб держал другой его конец и сильно тянул на себя. Его лицо по-прежнему напоминало морду каменного идола, которому паства недодала свежей человечины.

— Дульси, Ду-ульси — с грустным укором покачал он головой.

Мэм изо всех сил пыталась ослабить петлю, но уже начинала сереть и похрипывать.

— Ну что ты такое делаешь? — продолжал он тихо и веско. — Так ведь не играют, сама знаешь. Нельзя себя раскрывать никому. Понимаешь? Ни-ко-му. Мне тоже. Я и так всё узнаю. А ты… Знаешь, кто я, говоришь? Глупенькая, ты ведь десятой части про меня не раскопала, а уже всё выложила. Я ж за такое и задушить могу. Во избежание дальнейших недоразумений…

Его спокойный тон пугающе контрастировал с напряженными скулами и сполохами ярости, метавшимися в недрах глаз. Но не только ярости… Его взгляд откровенно потреблял тело Мэм, с которого окончательно сползло одеяло. Вставшие от напряжения груди, подтянувшийся живот в дорожках холодного пота, расставленные ноги и, главное, гниловато-пряные запахи страха и вступающей в права смерти привлекали его, как свежая кровь акулу. Мэм упала с кровати на четвереньки. При виде её воздетых ягодиц он слегка оскалился. Сильно потянул за шнурок, она бросилась к нему, как собачка, которую поманил хозяин. Сахиб чуть ослабил хватку петли. Она подняла голову и с изумлением увидела, как сильно он возбужден. Она умирала взаправду, но тоже почувствовала прилив похоти и уже сама порывисто потянулась к нему… Через несколько минут он захрипел, грубо рванул её за плечи и бросил на ковер.

Такого она ещё не испытывала, ни с ним, ни с кем-либо еще, и знала, что никогда больше не испытает. Будто невероятной силы цунами начисто смыло её мозг. Она шипела и рычала, кричала непонятные слова. Это был уже не сексуальный, а какой-то магический экстаз, как в детстве, когда харизмат-отец брал её на богослужения. Странные слова выходили из неё вперемешку с порциями пены.

Сахиб поднялся и смотрел на её непристойные конвульсии. Неопределенно усмехался, а иногда кивал, словно понимал что-то.

— Бо-о-о-о-о! — выплеснулся из нее заключительный вой. — Бо-бо-о-о!..

— Ну, ну, Дульси, вернись. Все уже прошло, — он наклонился и слегка похлопал её по щеке. — Дурочка маленькая, зашлась… Бо-о-о-о, надо же… Какой там бо-о-о…

Она словно возвращалась из-за гроба. Лицо было ровного серого цвета. На подбородке засыхали клочья пены. Закатившиеся глаза медленно вставали на место. Осознав себя, беззвучно разрыдалась. Он встал на колени, обхватил её за плечи и принялся тихонько баюкать.

— Кимбел, — человеческие слова давались ей с трудом, из горла всё ещё шли хрипы, — никогда не смотри на меня так, никогда, пожалуйста…

— Дурочка, — повторил он почти ласково, — я и не смотрел толком, так, глянул…

— Ки-имбел, — хныкнула она, — что это было?

— Пустота, Дульси. Великая пустота. Ты просто услышала, как она скрежещет зубами…