СССР, Ленинград, 30 июня 1982 — 31 августа 1983

Руслан шёл по коридору Обители на далёкие голоса. Все остальные двери были закрыты — послушники были на летних сборах, кроме счастливцев, имеющих близких, к которым уезжали на каникулы. Для остальных Артель находила "интересные занятия в интересных местах", порой довольно опасных. Немногие предпочитали оставаться на лето в Обители. Руслан был здесь, поскольку у него имелась веская причина находиться в Ленинграде, иначе сейчас постигал бы особенности действий в горах на Кавказе, или "партизанил" в одном из артельных лагерей в Беловежской пуще, а то и в родной сибирской тайге.

Первая половина лета, вообще-то, посвящалась испытанию перехода на высший уровень, у Руслана оно закончилось ещё в конце июня. Задание оказалось относительно простым: выйти за врата Обители и… добраться до Владивостока. Без денег и документов. Нигде не засветившись (из любой передряги Артель, конечно, вытащит, да так, что комар носа не подточит, но послушник останется на второй год).

Для перехода на второй уровень этого было достаточно. Переход на последующие знаменовался испытаниями куда как более суровыми. Например, послушника могли сбросить в безлюдной пустыне или тундре с одним ножом и заданием "выжить", добравшись до обитаемых мест. Не все с этим благополучно справлялись…

Впрочем, и путешествие Руслана включало множество волнительных происшествий. На операцию у него ушло двадцать восемь дней. До Иркутска добирался на электричках, ещё в Питере тщательно изучив расписание. Дальше были товарняки и голосование на шоссе. Вернулся посуровевшим и почтительно изумленным огромными пространствами и разнообразием страны, в которой родился. Он видел тысячи лиц, и сам выступал во множестве обликов. Самым действенным был бедный мальчик-инвалид, но трость у него была самая обычная: задание категорически исключало причинение серьезного вреда здоровью сограждан. На Урале его взяли за нищенство на вокзале, но он покинул отделение милиции через окно туалета, прежде чем его личность стали выяснять. Под Омском его едва не убили беглые зеки. Во время перехода по тайге до Красноярска рядом с ним прошёл медведь, а в самом Красноярске он отбился от довольно большой шоблы гопников.

Грибы и ягоды, конечно, хорошо помогли в деле выживания, но основным источником пищи были добрые люди, кидающие голодному пацану монетку. Ещё — чужие картофельные поля, а то и прилавки на рынках. Мелкие кражи были неизбежны, однако оставались грехом, и владыка Назарий на исповеди после задания назначал за них особенную епитимью. Руслана мучил образ бабки на платформе в Барабинске, у которой он вырвал корзину с жареной рыбой и лепешками из щучьей икры. Он тогда вконец оголодал. Лицо старухи сделалось беспомощно-обиженным, и эта детская обида заслонила в его сознании дикий визг, который преследовал его, пока он убегал с добычей. Ему было мучительно жалко её, и с этим ему придется жить, ибо вряд ли пути их когда-нибудь пересекутся для того, чтобы он исправил содеянное.

Зато его совершенно не волновал иркутский эпизод на обратном пути, когда на задворках вокзала он ребром ладони вырубил грязно домогавшегося его педераста. В кармане тот имел удостоверение внештатного сотрудника КГБ и тугой бумажник. И то, и другое позволило Руслану вернуться в Обитель с комфортом и даже определенным шиком.

На своем великом маршруте по Транссибирской магистрали он постарался миновать Энск — расслабляться было опасно. Но обратный путь лежал через него. И там произошло нечто, из-за чего он задержался на остаток лета в Обители (хотя твердил сам себе, что из-за Рудика).

Он не хотел видеть до боли знакомый вокзал, пытался читать, лежа на верхней полке. Но взгляд невольно тянулся к окну. Хотел опустить штору, но не успел: открывшееся зрелище на доли секунды лишило его способности думать и двигаться.

На платформе была Инга. Она почти не изменилась, разве что сделала на голове модный сэссон. И одета была презентабельно — в джинсовый костюм, явно фирменный. Всё это он отметил и отмёл, сосредоточившись на том, кто стоял рядом с ней.

Родители. Руслан плохо знал их, раз только видел в школе полную мать и седоватого прихрамывающего, но с офицерской выправкой отца. Но тут рядом с ними был другой — высоченный, широкоплечий и тоже с выправкой, хоть и в штатском. И отца он был разве что чуть помладше. Он смеялся, а Инга смеялась в ответ, и смотрела на амбала, годящегося ей в отцы… влюбленно она на него смотрела, как на своего мужчину. А тот обнимал её за плечи вполне по-хозяйски, и на лице его явственно читалось самодовольство достигшего цели самца.

Рядом стояла куча чемоданов, которые мужчины потом затащили в соседний вагон. И поезд тронулся, а родители на платформе ещё долго махали вслед.

Руслан откинулся на жидкую вагонную подушку, пытаясь привести чувства в норму. Довольно быстро ему это удалось — навыки в него за год вложили солидные. Он примерно представлял себе, что увидел, но понятия не имел, что с этим делать.

Почему бы за это время Инге не выйти замуж?..

И почему это так волновало его, если за все эти годы он её почти не вспоминал, и только горьковатый огонь давнего поцелуя иногда мимолётно согревал его сердце?..

И она ничего не обещала ему. Он попросил его ждать, да. Но она ведь ничего не обещала…

Да и вообще, для неё он умер, и, возможно, даже оплакан…

А его ждет Игра, и некогда ему заниматься девчонками…

И пусть они едут, куда хотят, а он будет лежать себе на верхней полке, читать чудом подвернувшегося в иркутском "Букинисте" потрёпанного Сэлинджера и думать о том, как он поглядит в наглые глазки Рудика…

Твердо постановив это, он соскользнул с полки и отправился в соседний вагон.

Сбору оперативной информации его тоже обучали, поэтому не составило особого труда ненавязчиво выяснить, что офицер с молодой женой едет по новому назначению в Ленинград. Несколько раз видел их в открытых дверях купе и в вагоне-ресторане, как-то даже встретился с Ингой лицом к лицу в узком проходе. Он посторонился. Она, равнодушно взглянув на него, прошла.

Она стала ещё красивее.

В Горьком была пересадка, и он потерял пару из вида. Возможно, уехали другим поездом. Он не стал выяснять, хотя это было легко. Но незачем: для него найти в Ленинграде переведенного из Энска подполковника КГБ с женой не составляло ни малейшей проблемы (раз он невзначай столкнулся с ним в коридоре, изучил в туалете его документы, а потом подкинул на пол перед купе супружеской пары).

Руслан неторопливо шел бесконечными коридорами, не предполагая ничего особенного. В город он сегодня не поедет — муж Инги третий день как вернулся из командировки, что вызывало в Руслане с трудом подавляемый рефлекс ненависти. Он старался не думать, как сейчас супруги проводят время. На его губах жил медвяный вкус её поцелуев, а, оставшись один, часто подносил к лицу ладони, отчетливо ощущая словно пропитавший их запах её плоти.

В расстроенных чувствах едва не налетел на стоящих у окна в коридоре двух тихо разговаривающих мужчин. А, разглядев, радостно вскрикнул:

— Пал… Учитель!

Палыч широко улыбнулся в ответ.

— При господине Лисунове можешь называть меня по имени.

Руслан тут же перевел взгляд на собеседника Палыча. В нем вспыхнуло изумленное восхищение.

Со всей очевидностью тот был стар — морщинист и изрядно сутул. Но его львиная стать не являла ни малейшего признака дряхлости. В лице было что-то античное, словно древнеримский сенатор вдруг с какой-то радости отпустил воинственно задранные пышные усы и клубящиеся бакенбарды. Из глубины седых этих зарослей сверкали совершенно молодые глаза. Все ещё яркие губы несли улыбку вельможно-снисходительную. Он был одет в коричневую с золотом наставническую косоворотку. Одежда ему очень шла, но уже искушенный в тайнах образа Руслан подумал, что этому человеку пойдет что угодно.

— Батырь, — Руслан низко склонился перед живой легендой Артели.

— Герш, просто Гер-рш, — он слегка растягивал буквы, голос был глубок и звучен.

Он, похоже, был заинтересован Русланом не меньше, чем тот им: очевидно, входил в "узкий круг".

— Герш будет у вас наставником по истории и философии Игры, — сообщил Палыч.

— Но… Это же ты наставник…

Палыч покачал головой, немного грустно.

— Больше не я. Меня переводят.

Руслан расстроено опустил глаза.

— Ты же знаешь, что я редко могу вести занятия, учил вас с пятое на десятое. А это не дело — мой предмет очень важен. Герш освободился от обязанностей батыря приказа Юго-Восточной Азии и мог уйти на покой, но принял предложение Совета преподавать в нашей Обители.

— А ты? В Совет?

Вопрос был кощунственен донельзя: никто из непосвященных не имел права знать персональный состав Совета Артели. Но все же Палыч улыбнулся одними глазами, показывая, что догадка юноши верна.

СССР, Ленинград, июль-август 1983

Ей не нравился Питер. Она поняла это, лишь шагнув из вагона на перрон под вяло сочащееся небо. Сразу резко заболела голова, и болела весь этот день и ещё много дней. Её совсем не восхищали архитектурные чудеса, которые с энтузиазмом презентовал уже побывавший тут супруг. Просто скользила взглядом по этим дворцам и статуям, воспринимая их бесконечной декорацией для бессмысленного спектакля, который почему-то обязана высидеть до конца. А у неё уже и сил на это не было.

Кажется, она тоже не нравилась Питеру. Он не пытался кокетничать с ней, показывая свои красоты в самом выгодном ракурсе, очаровывать колдовскою мерцающей дымкой. Был груб и равнодушен — хватал и бросал в самые неприглядные места, тыча носом то в вонючую подворотню, то в жуткий двор-колодец, то в кучки собачьего кала вдоль каналов. С прогулок приходила обессиленная, расстроенная и злая. Даже летнее солнце, для других пленительно высвечивающее шедевры исторического центра, больно било ей в глаза отблесками золотых куполов и шпилей.

Во всё другое время лил дождь. То есть, лил — это слишком торжественно звучит. Моросил, накрапывал, оседал даже. Никак не могла понять, когда он заканчивался, только успевала закрыть зонтик, как дорогая причёска вновь покрывалась слоем омерзительной сырости. Выйдя замуж за сорокатрёхлетнего мужчину, она теперь хорошо разбиралась в удручающих симптомах простатита, и натужно, но непрестанно мочащееся питерское небо казалось ей страдающим этой стыдной болезнью.

Хуже всего было то, что она никак не могла понять, каким образом приняла предложение старого друга и сослуживца отца, бывшего командира Юры в Афганистане. Она знала, конечно, что отец очень хотел видеть зятем Серафима Тихоновича (даже в мыслях называла мужа по имени-отчеству). Но чтобы своей волей согласилась выйти за этого… старика! Разумеется, для неё он был стариком. Разумеется, немало похихикала над его ухаживаниями с подружками. И вот теперь она — с ним, в Ленинграде, куда в жизни не стремилась.

Может быть, виной тому — тоска по пареньку, поцеловавшему её в школьном дворе, страшное понимание того, что его больше никогда не будет? Что бы ни говорили вокруг, она не могла вместить в себя мысль: Руслан — сумасшедший отцеубийца. Просто отбрасывала эту сторону дела, будто её нет. Не думать о самом Руслане было тяжелее. Но она продолжала безжалостно гнать от себя эти воспоминания — как и память о Юре. В её короткой жизни случилось уже слишком много неправедных, БЕСЧЕСТНЫХ смертей, каких не должно быть. После которых жить не надо. Но ведь она так хотела жить! И замужество могло быть отчаянной попыткой замаскировать этот изуродовавший её юную жизнь грубый рубец.

А иногда ей казалось, что чья-то непостижимая воля схватила её, завертела, завьюжила, и бросила в это место с чужим человеком для каких-то своих непонятных дел. Но эта мысль была слишком странной и страшной, чтобы долго держать её в голове.

В её ушах ещё гремела музыка выпускного вечера, восторг открывшихся горизонтов жизни ещё распирал сердце. И тут же осознавала, что взрослая жизнь уже идет полным ходом, и не столь она сладка, как мечталось.

Впрочем, первое время замужества было вовсе не столь беспросветно. Более того, она испытывала восторженную влюбленность и гордость, что такой крутой мужчина принадлежит ей без остатка. Благоговейное внимание речам супруга, восхищенное любование украдкой его большим, изборожденным следами старых ран, телом, ночная страсть… Теперь ей казалось, что всё это происходило под какой-то странной анестезией чувств. А когда та отошла, она стала относиться к мужу, как и положено юной девушке к папиному другу: как к почтенному, но, в общем, бесполезному предмету, периодически возникающему в поле зрения. Вскоре его разговоры вообще показались ей отупляюще скучны, а когда он пару раз попытался рассказать об Афгане и Юре, зажимала уши и убегала в другую комнату квартиры, выделенной им Конторой. Что касается страсти… Простатит, да… Усугубленный последствиями ранения. Сначала она думала, что так и надо, и что столь пламенная в фантазиях супружеская жизнь на поверку и есть вот эта постыдная постельная возня. Но, пообщавшись и в Энске, и в Ленинграде с более опытными жёнами, поняла, что дело обстояло совсем не так.

Квартира, конечно, была хороша — в самом центре, на Герцена, в бывших барских апартаментах, из которых в 20-е годы для представителей актуальной элиты выкроили три роскошных обиталища. Зайдя прямо с оживленной улицы в парадную, пройдя узеньким зелёным двориком, мимо опрятных вежливых старушек, толстых котов, в простоте душевной вывешенного для сушки белья, поднявшись по стертым ступеням тёмной лестницы на второй этаж, она попадала домой. Для неё, выросшей в трехкомнатной "хрущёвке", с великими трудами полученной отцом, казалось, что теперь живет в заколдованном дворце. Высоченные, как горы, потолки, выщербленная аристократическая лепнина, огромные окна, выходящие на Мойку, которая с детских стишков представлялась ей сказочной рекой… Квартира всё ещё была заставлена старинной мебелью прежнего жителя — надолго севшего валютчика. Муж грозился наполнить дом новенькими импортными гарнитурами, а весь этот хлам выбросить, но она, влюбившись в величавый антиквариат, всячески оттягивала акцию по обновлению обстановки.

Здесь, в Питере, они вообще стали часто ссориться. Но всё обстояло бы гораздо хуже, не будь работы Серафима Тихоновича. Когда он возвращался из очередной командировки, иногда длящейся неделями, она, истомившись одиночеством (за всё это время не приобрела ни одной настоящей подруги — найти общий язык с питерскими дамами оказалось тяжело), радостно бросалась ему на шею. Пару дней после этого в семье царил благодатный мир.

Работа мужа была ей совершенно не интересна. Сперва она иногда, любопытства ради, подходила к его рабочему столу, хотя ей было строго запрещено касаться чего-либо. Но среди этих скучных бумажек её и так ничего не интересовало. В основном это были бледные машинописные копии со странными фразами, в которых слово "Бог" писалось почему-то с большой буквы. Прочитав несколько строчек, она откладывала эту белиберду на место.

Иной раз, соскучившись, звонила ему на работу, рассказывала о домашних делах (говорить было почти нечего, ибо хозяйство вела приходящая угрюмая домработница). Спрашивала, чем он сейчас занимается. "Допрашиваю, моя кошечка", — обычно умильно отвечал он. Она со вздохом прощалась и клала трубку.

Когда он уезжал, часто с утра бежала в Эрмитаж, бывший совсем рядом, проводя там весь день до закрытия. Это было единственное в Питере место, где ей становилось спокойно. Особенно — в зале старой испанской живописи, среди полных угрюмого достоинства и скрытой страсти лиц на тёмных полотнах. Часами могла сидеть и в галерее 1812 года, под вереницей героических физиономий усатых генералов, словно бы своей волею проявляющихся из красных стен. Сперва любила и нижний этаж, архаику — древние статуи и мумии. Но с недавних пор больше не ходила туда.

Утомившись, шла перекусить в буфет, где витал вкусный дух тушеной капусты, а зов высокого искусства сливался с урчанием алчущей плоти. Ей нравилось такое сочетание. А ещё для нее, девушки из задавленной дефицитом провинции, попросить у вежливой буфетчицы бутерброд с шейкой за двадцать пять копеек, а то и с сёмгой — на восхитительном солёном масле, с веселым жёлтеньким ломтиком лимона сверху — за семьдесят, да ещё запить всё это стаканчиком пепси-колы, которую в Энске отцу давали только в праздничном пайке, — для неё это было наслаждением не меньшим, чем созерцание строгих грандов на портретах.

После Эрмитажа, если был хороший фильм, шла иногда на вечерний сеанс в "Баррикаду". Но чаще садилась на Исаакиевской площади — спиной к подавляющему величием храму — и читала. Вернее, делала вид, что читает — не вникая в смысл, водила глазами по строчкам, одновременно просматривая шествующую в сознании вереницу образов.

Последнее время часто думала о том страшном случае в Египетском зале. И каждый раз во рту возникал противный железистый привкус, а сердце сжималось смертной тоской. Хотя на первый взгляд ничего сверхъестественного не случилось. Наверное, просто нервный срыв — слишком впечатлилась видом древних расписных саркофагов, мумий, и прочих покрытых тысячелетней патиной странных предметов.

Повернувшись от витрин с заупокойной атрибутикой, она, будто не по своей воле, подошла к не примечательной издали статуе — одной из тысяч эрмитажных скульптур, мимо которых усталые ноги проносят не задерживаясь. Но перед этой они встали, как вкопанные.

Просто старая-престарая гранитная статуя. Она напомнила ей каменных баб с невнятными контурами, множество которых было в энском музее. Просто статуя сидящей женщины с лицом львицы. Лицо было сильно побито, и львиный образ почти стерся. Просто статуя…

"Статуя богини Мут-Сохмет. Середина XIV в. до н. э.", — бросилась ей в глаза табличка, и тут мир кончился.

В ушах зазвенело, во рту возник отвратительный железистый привкус. Потемнело в глазах. Она больше не была среди зевак и почтенных экспонатов за сияющим стеклом витрин. Просто висела в пустоте. Там стоял страшный ветер. Именно стоял, а не дул, как положено в реальном мире — ибо на самом деле никакого ветра не было. Но призрачное его давление было таким, что сознание её сжалось до размеров горошины.

В пустоте их было двое: она сама, забывшая своё имя и всё на свете, и страшная статуя. Впрочем, и статуи уже не было, на её месте стало нечто огромное, иссиня-черное. И из первозданной этой черноты пришел огромный ГОЛОС.

— Жажду!

Нечто стало выходить из нее, питая эту черноту. Но по мере того, как пустела самая её суть — может быть, душа, только она до сих пор не знала, что у неё есть душа — Тьма замещала изъятое собственной эманацией.

И вот Тьма стала оформляться, превращаясь в подобие гигантской птицы.

— Ты с ума сошла! — раздался над ухом испуганный голос, кто-то схватил её за плечи, встряхнув с такой силой, что видение мгновенно исчезло.

Хлопала глазами, тупо рассматривая древнюю статую то ли богини, то ли демона, — кто их там разберет. И не было пустоты, и черноты, ею порожденной. Лишь тошнотворный привкус во рту и смутное томление напоминали о пережитом ужасе.

— Дыши, дыши! — голос был молод и взволнован.

Она повернулась. Высокий стройный юноша, надо думать чуть постарше её. Красивое лицо показалось смутно знакомым, но она была не в том состоянии, чтобы вспоминать. Дала увлечь себя из зала в коридор, где стояли скамьи. Он усадил её на одну из них, оставшись стоять.

— С ума сошла, — повторил уже спокойнее. — Она же жизнь может высосать! И высасывает! А ты ей вся раскрылась, я чуть с ума со страха не сошел.

Она вяло слушала этот бред, постепенно приходя в себя. Её толкнуло обращение на "ты" и она удивленно вскинулась. Уловив это, парень смущенно замолк и даже, кажется, покраснел. Заозирался, явно соображая, как бы испариться. Она была уже почти в норме.

— Вы кто? — сделала многозначительное ударение на "вы".

Парень смутился ещё больше.

— Неважно, — пробормотал он. — Ты… вы только помните — они ничто! Ничто!

Он повторил это с непонятным нажимом. Она ничего не понимала.

— Кто они?

— Неважно… Знаете, до свидания, мне пора…

— Подождите!

Но он уже непонятным образом исчез из её поля зрения.

Вечером слегла с сильнейшим нервным расстройством и следующий раз вышла из дома через неделю.

Руслан обкладывал себя самыми вычурными из известных ему матов. Надо же быть таким!.. Нет, никогда он не станет настоящим игроком — куда там, с его-то кретинизмом!.. Ладно, предположим, слежку за Ингой и выяснение её обстоятельств он мог счесть практикой по разработке объекта. Тут, разумеется, преуспел, получив самую полную информацию. Но он просто не имел права заговаривать с ней, пусть она трижды его не узнает! У неё всё хорошо, она счастлива, и противник тут не причем — сначала он оправдывал себя подозрением, что в неожиданной встрече с Ингой и её переезде в Ленинград каким-то образом замешан Клаб. Ничего подобного: майор Серафим Казаков служил в Афганистане в отдельной бригаде особого назначения КГБ СССР "Каскад", и, надо сказать, служил хорошо. Но после ранения, по протекции бывшего однокурсника, перевелся в Ленинградское управление, сразу получив очередное звание. За эти блага ему пришлось работать в гоняющей безобидных диссидентов пятой управе, к которой сотрудники других управлений Конторы относились с лёгким презрением. Там Казаков курировал направление религиозного диссидентства. Ни он, ни его покровитель не имели ни малейшего отношения к Игре, а разрабатываемые им диссиденты по своей малозначимости не представляли никакого интереса ни для Артели, ни для Клаба.

Выяснив это, Руслан с тем же упорством сопровождал Ингу в её прогулках по Питеру, благо, дело с Рудиком было улажено. Чувствовал себя при этом великим болваном, но видеть её доставляло ему горькое наслаждение. И всё. Больше ничего в свою защиту придумать не мог. Раз, правда, оправдал свое присутствие, когда в Гостинке ловкий молодой карманник вытащил у неё кошелек. Руслан прижал его на лестнице, по которой тот пытался покинуть место преступления, и без лишних слов лишил добычи, которую потом подбросил ей в сумочку.

Ну и в Египетском зале… Матерись, не матерись, не мог он тогда оставаться в стороне. Она ведь уже погибала… Предмет "Защита от оккультных практик" не одобрял владыка Назарий, да и не только он. Но поскольку противник пользовался магическими приемами довольно широко, Совет посчитал необходимым, чтобы послушники имели о них представление. Один из этих уроков был посвящен опасным в этом отношении местам Ленинграда — Инженерному замку, району Обводного канала, площади Жертв революции. Чуть ли не самая жуткая история из рассказанных наставником — истощенным человеком с горящими глазами и слегка замогильным голосом — касалась эрмитажной статуи богини пустыни Мут-Сохмет. Это был действующий языческий артефакт, до сих пор наполненный демонической сущностью. Богиня-львица из древнего Мемфиса, пожирательница детей, в свое время чуть было не уничтожившая человечество — это лишь мифологизированные отображения действий некой опасной энергии, до сей поры не усмиренной. Было известно довольно много случаев смерти посетителей, постоявших перед этим экспонатом. Были и другие — привлеченные Мут-Сохмет: все годы пребывания статуи в северной Пальмире здесь существовал тайный кружок её жрецов. Один из них обязательно работал в Эрмитаже и раз в год проливал на колени богини собственную кровь в качестве жертвы.

Поэтому, увидев, как Ингу затягивает бесовский водоворот, Руслан вмешался. Оставалось надеяться, что она просто забудет этот эпизод.

Однако то, что он собирался сделать сейчас, по глупости далеко превосходило даже его эрмитажную эскападу. Он уже сказал себе это не один десяток раз, но прекрасно знал, что всё равно пойдет сегодня в Дом писателей. План его был настолько злостным своеволием, что, узнай о нем наставники, поркой ягодиц не обойдется. Но словно какая-то властная сила тащила его, невзирая на слабое сопротивление. Безумно хотел быть ближе к ней, говорить с ней, даже касаться её, быть может… Дальше мечты не заходили, ему казалось, что для счастья и того более чем достаточно. Он не определял свое состояние как влюбленность — переживал юношеские увлечения не раз и с ними бороться научился. Но сейчас его охватила просто какая-то безумная тяга к общению с чужой, в общем-то, женщиной. Может быть, думал он, это опять прорвалась подсознательная тоска по прошлой жизни. Но, если оно и так, от того не легче.

Серафим Тихонович с супругой шёл в бывший особняк Шереметьева, ныне Дом писателей им. В. В. Маяковского, по делу службы. И жену брал, с одной стороны, для оперативного прикрытия, а с другой — чтобы обеспечить ей какую-никакую светскую жизнь. Не будучи очень тонким психологом, всё же понимал, насколько ей при нём скучно. Мало сказать, что это беспокоило его: к Инге он относился как к украденной драгоценности, которую в любой момент могут отобрать.

На Шпалерной ему предстояло провести профилирование Владимира Началова — гордость ленинградского Союза писателей. Гордость-то гордость — и выдающийся, и заслуженный… Да вот случилась крайне неприятная история, поначалу вроде бы, к писателям не относящаяся, а потом очень даже отнесшаяся.

Машинописный альманах "Паства" существовал уже несколько лет, но Большой дом это волновало мало — не публиковалось там ничего противозаконного, одни отрывки из Отцов Церкви, свидетельства "Как я пришел к православной вере", практические рекомендации посещающим храм и тому подобная ерунда. Издатели были известны, конечно, наперечёт, но их не трогали, дабы не давать буржуям лишнего повода упрекнуть страну Советов в гонениях на веру. Хотя, разумеется, присматривали. Это было прямым делом подполковника Казакова, которое он, признаться, терпеть не мог — головоломные религиозные вопросы приводили его в состояние глухого бешенства, ему всё время казалось, что эти люди издеваются над ним, нарочно валяя дурака. Кроме того, он был боевым офицером, и необходимость строить каверзы практически беззащитному противнику совсем ему не нравилась. Однако обязанности свои выполнял добросовестно.

Последний выпуск "Паствы" просматривал лениво, с трудом продираясь сквозь странные церковные обороты, к которым никак не мог привыкнуть. И вдруг замер.

Ясные слова, связанные в четкие предложения, несли чудовищный смысл. "Безбожная власть усердно выполняла диаволом внушенную цель — окончательно извести на Руси Святую Православную Церковь"… "Красные комиссары, большинство которых составляли евреи, грабили храмы, убивали священников, оскверняли святыни"… "Ленин, Сталин, Хрущёв и иже с ними — бесноватые богоборцы"… Дальше он читать не мог, схватил листочки и бросился в кабинет непосредственного начальника.

Разумеется, тут же был поставлен в известность обком, устами своего грозного главы потребовавший от чекистов в кратчайшие сроки провести расследование, пресечь и наказать, да так, чтобы неповадно было.

Ужасная статья была подписана, конечно, псевдонимом, однако выявить автора — дело плёвое, если, конечно, сработана она была профессионалом. А что так оно и есть, понимал даже подполковник Казаков. В Пушкинском доме функционировал отдел стилистической экспертизы, проводивший атрибуцию старых рукописей. Но иногда из дома на Литейном зарывшихся в старинные рукописи филологов просили ответить на вопрос, кому принадлежит тот или иной текст. И поднаторевшие в особенностях стиля русских классиков учёные мужи вычисляли, кто из ныне живущих мастеров слова изготовил ту или иную крамолу. Решающим доказательством это, строго говоря, не являлось, но борцам невидимого фронта жизнь облегчало серьёзно.

В данном случае эксперты возились недолго. Ученый приговор гласил: Началов Владимир Владиславович, виднейшая фигура отечественной литературы, представленная даже в Большой советской энциклопедии, без пяти минут живой классик, не только автор потрясающих морских повестей, но и сценарист нескольких очень популярных фильмов.

Конечно, безоглядно верить архивным крысам чекисты не собирались. На втором этапе расследования отдувался капитан, курировавший Союз писателей. Сколько он выпил в кафе Дома писателей водки с полупьяными пролетариями пера, сколько выслушал из их уст всякого рода сплетен, сколько сам высказал смутных обещаний и угроз — всё это знает только он, да, частично, его перетрусившие стукачи. Но оперативная картина стала, наконец, полной. Увы, это так: Началов, будучи не слишком тверёзым и поведясь на провокационные разговоры о вере известного антисоветчика, подпольного писателя и религиозного мракобеса Садовникова, за пару часов создал для "Паствы" крамольный текст, да, кажется, уже и забыл о нем.

И что теперь с этим прикажете делать? То есть, каким таким образом "наказать, чтобы неповадно было"? Неповадно было, скорее, органам, хорошо понимавшим, что арест столь известного писателя страшно ударит по престижу властей. О том, чтобы такую величину посадить за антисоветскую агитацию, вообще речи не было. А пример солженициных и некрасовых отбивал и желание выслать паршивца к чёртовой матери на Запад.

Единственное, что оставалось: профилирование. Душеполезная беседа, то есть. Причем, такая, в которой напрямую не будет сказано ничего, но после которой писатель осознает всю глубину своего падения и полностью разоружится перед Советской властью. А с издателями зловредного альманаха уж разберутся общим порядком.

По правилам, конечно, полагалось вызвать мэтра по какому-нибудь незначительному делу в обком, да и взять его за горло в уютном кабинете. Но с Афгана подполковник Казаков предпочитал неординарные решения, и часто они оправдывались, чему свидетельство — его боевые ордена. Теперь он вновь решил настичь противника в его логове, отправившись на неформальный писательский сабантуй по поводу издания нового романа другого мэтра.

Обо всех этих интригах Руслан через доступные послушникам источники Артели в Большом доме знал замечательно. Просмотрел даже заведенное по факту публикации подрывной статьи дело. Но чёрт ли его понес в этот самый Дом писателя?..

Сабантуй проходил не в Белом зале с окнами на Неву, предназначенном для более серьёзных мероприятий (вроде памятной партийной "проработки" писателя Зощенко), а в "Трюме" — мрачноватом, с панелями мореного дуба ресторане, где над писательскими пьянками загадочно мерцал подсвеченный витраж, изображающий герб Шереметьевых (они же Шереметевы) "Deus conservat omnia" — "Бог всё хранит". Девиз славного рода был здесь сейчас особенно уместен, что отметил слегка поднаторевший в латыни Руслан, скромно стоящий в углу и озирающийся с любопытством.

Такие сборища были ему внове, но по нынешней его легенде, так и должно быть: проник сюда по протекции Ангелочка, что-то пописывающего, и оттого, с благословения Артели, дружившего со вхожими в Дом молодыми дарованиями. Руслан был представлен одному из таковых в качестве юного сибиряка, сынка влиятельного папы, желающего взглянуть на питерских знаменитостей. Его восприняли адекватно: как провинциального мажора в оглушительно дорогом фирменном костюмчике из песочного вельвета, тщеславно трущегося возле знаменитостей. Равнодушно поздоровались и оставили одного, сразу забыв. Что Руслану и было нужно.

Он наблюдал. Кого-то из собравшихся узнал, но большинство было незнакомых. Никак не мог поверить, что эти шумные люди, почти все полупьяные, несдержанные в выражении чувств, и есть писатели. При своем недетском опыте, он сохранял немалую долю школьной наивности, в частности, с пиететом относился к творцам связных фраз, печатающихся в типографии. В любом случае, собрание людей, чьи имена написаны на обложках книг, представлялось ему несколько по-иному. Но год в психушке, а потом год в Обители научили его, по крайней мере, принимать вещи такими, какие они есть.

Тем более что привело его сюда вовсе не желание лицезреть писателей.

Подполковник Казаков с супругой явился уже после официальной части (впрочем, это действо, изобилующее двусмысленными речами, исполненными малопонятными посторонним шуточками, официальным назвать было трудно). Все уже не раз подошли к длинному, уставленному бутылками и закусками столу, отчего эмоциональный градус собрания поднялся значительно.

Серафима Тихоновича тот самый капитан-куратор представил, как своего друга и большого поклонника литературы. Он же научал его методам воздействия на столь специфическую личность, какой был проштрафившийся классик. Статус самого капитана в богемной среде был совершенно неясен, но он знал тут всех, и все знали его. Однако, помимо пары завербованных им писателей, никто о его принадлежности к Конторе понятия не имел. А если кто и догадывался, особенно не удивлялся: чекисты были здесь чуть ли не своими, частенько по-соседски заходя через дорогу выпить недорогого пива.

Инга была великолепна. Руслану по юному возрасту не полагалось бы уметь разбирать ослепительность женщины на детали, но он был обучен профессионалами имиджа, знал, как правильно носить и ватник, и смокинг, умел сам наложить на лицо грим. И, как мальчик, был ослеплен юной красотой и грациозностью, а как профессионал — оценил умение создать столь обольстительный образ ограниченными средствами. Ибо и вечернее платье было не от Шанель, и косметика, хоть и французская, — не самых дорогих марок.

Смотрел на неё во все глаза, хотя со стороны казалось, что не обращает никакого внимания. Она тоже равнодушно скользнула по нему взглядом и отвернулась. Муж подвел её к столу, они взяли бокалы и какой-то еды, и отошли к группке самых прилично выглядящих тружеников пера

Она сразу узнала парня из Эрмитажа, и инстинктивно отвела взгляд, чтобы не выдать себя, ещё не понимая, почему это так важно. Странным во всем этом было лишь то, что она нисколько не удивилась. Обрадовалась — да, но удивления не было ни капли. Вдруг поняла: рано или поздно они должны были встретиться.

Кто-то включил музыку, подсветившую происходящее отстранено и холодновато, как витраж с гербом, мерцающий, словно единственный выход из темного этого зала.

"Deus conservat omnia", — эта фраза впивались в его мозг, хотя он не осознавал этого, но все его существо сейчас было воплощенной молитвой. Не зная, о чем молится, страстно желал просимого.

Смысл знакомых слов проник в него электрическим разрядом. Что он тут делает? Кто эта женщина, ради которой он поставил на карту свою новую, такими жертвами доставшуюся жизнь? Что связывает их? Да кто же она, Господи, такая?!.

Он взглянул на неё, уже не таясь, и получил в ответ такой же прямой сверкающий взгляд.

Она не сомневалась, что он здесь ради неё, и это преисполняло её радостным томлением. Любовалась волнистыми черными кудрями, красиво спадающими на светлый вельвет куртки, чётким ртом, матовой бледностью лица, на которой темно светились глаза, не по-юношески печальные, и какие-то… сильные… знающие что-то, ей недоступное. Не понимала, что с ней происходит, и не собиралась разбираться в своих чувствах.

С облегчением отпустила мужа пообщаться с подвыпившим стариком, мимоходом полюбопытствовав на лицо того: слегка цыганистое, бровастое, с высоким покатым лбом. Оно казалось одновременно грубым и глубоким, спокойным и нервным, саркастичным и печальным. При виде её глаза старика сверкнули вполне по-мужски, и он стал разительно похож на старого лукавого лиса. Инга с тайной усмешкой отметила это, но сейчас её интересовал вовсе не мэтр литературы.

Руслан видел, что подполковник Казаков занялся писателем Началовым и не обращает на жену ни малейшего внимания. Момент для того, чтобы подойти к ней — а зачем ещё он сюда приперся?.. — был идеален. Но понял, что не может сделать ни единого шага.

"Стена" стонала на периферии сознания, и ему казалось, что это его собственные стоны, обращённые Бог знает к кому. Он глядел на неё в упор, а она теперь усердно делала вид, что не замечает его. Вокруг неё увивалась пара молодых фантастов и один поэт, и она увлеченно их слушала. А он… он стоял столбом и каждую минуту чувствовал себя все более глупо.

"Пора сваливать", — подумал обречённо.

Так дальше продолжаться не могло. Едва слушая двусмысленные речи неведомо откуда свалившихся на неё молодых людей, и даже улыбаясь на какие-то их шутки, она лихорадочно искала способа приблизиться к нему. Шестым чувством ясно понимала, что сейчас он уйдет, и никогда больше не появится, чего допустить не могла. Но что делать, просто не знала. И вдруг, словно некий властный отдал приказ, и она, не задумываясь, выполнила его: просто бросила ухажеров на полуслове и решительно пошла к застывшему в углу юноше. Ей было наплевать, что подумают юные гении и как воспримет это муж. Просто пошла.

В Руслане ещё длилась мысль о немедленном уходе, и тело его уже готово было сделать шаг к выходу, как Инга оказалась рядом.

— Здравствуйте, — тихо сказала она. — Вы меня помните?

Не в силах говорить, он кивнул. На тренированном лице смятение не отразилось никак, но что творилось внутри!..

— Спасибо вам за Эрмитаж, — она не смутилась его молчанием.

— Я должен был это сделать, — голос был слегка хрипл.

К его удивлению, она согласно кивнула.

— Меня зовут Инга.

Он снова кивнул, в душе ругая себя последними словами.

И снова она не выказала удивления.

— Меня зовут… Павел, — почему-то он вспомнил Палыча.

Она бледно улыбнулась.

— Паша, — произнесла, будто сверяя звуки этого имени с чем-то внутри себя.

Опять улыбнулась и слегка качнула головой.

— Вы ведь здесь из-за меня?

Вопрос был настолько прост и задан столь уверенным тоном, что он опять кивнул, теперь просто угрюмо изумившись собственному идиотизму. Но тут обессиливающая покорность обстоятельствам неожиданно сменилась в нём яростной волей к действию.

— Пойдёмте! — почти приказал он.

Инга удивленно подняла глаза.

— Куда?

Руслан упрямо мотнул головой, показывая, что ему это абсолютно всё равно.

Она опустила глаза и прошептала согласно:

— Пойдёмте.

Она уходила с Русланом, а тот был учеником Мастера, потому никто не заметил их исчезновения. Лишь музыка всхлипнула вдогонку:

Рука об руку они вступили в волшебно мерцающее пространство вечерней набережной Невы.

Архив Артели

Единица хранения N 111-7865

Совершенно секретно, выдается только артельщикам.

Диктофонная запись лекции наставника истории и философии Игры Герша Лисунова в Обители во имя Честнаго Животворящего Креста Господня (СПб) 12 сентября 1983.

— Тяжко учиться — весело играть! Садитесь, дор-рогие мои, садитесь…

…Так. Прошлый раз мы говорили о зарождении и развитии Клаба. И закончили на том, что в противовес ему в нашей стране, постепенно становящейся новой евр-разийской империей, возникла Артель…

Но возникла она, надо сказать, не очень скоро. Вплоть до XVI века Россию опекали остатки Орды. Фактически, все последние старцы Ор-рды — только их совсем немного уже было — ушли в Россию. После 1368 года особенно, когда в Китае пала монгольская династия Юань. Делать там стало нечего — при династии Мин Китай начал окукливаться, стремился с самоизоляции. Тут уж не до Игры, сами понимаете. Байляньшэ, это самое Общество Белого Лотоса, тоже деградировало, занималось исключительно внутренними интр-ригами и постепенно выродилось в обычную антисистемную секту. Я надеюсь, из курса этнологии вы помните теорию антисистем?..

Да, вся надежда остатков Орды была на Россию. Но, понимаете ли, есть игра и Игра. Большая геополитическая игра, ведущаяся государствами — это только отобр-ражение истинной Большой игры, которую ведут тайные общества. Помимо прочего, они своими методами могут делать прогнозы и рассчитывать действия не на десятки лет, а на сотни. Так вот, старцы просчитали возвышение России, когда она ещё была мелким залесским княжеством. И работа пошла на совесть.

Конгрегация умерла — в муках, да. Но тут объявился Клаб. И сразу же стал опасным. Оч-чень. Нанес он удар во время Смуты. Это была их операция "Инфант". И, я наверняка сказать не могу, но по всему выходит, что кромешники Грозного — опричина то есть — тоже были изобретением Клаба. Последние члены Орды во время Смуты погибли. Все. Причем, похоже, охота за ними велась целенаправленно. А кто-то и предавал. Да, предавал!..

В общем, тогда Орда и кончилась. Всё, в Игре её с тех пор нет.

Но сама-то Игра продолжалась. Россия была на пассионарном подъеме. Потому и в Смуту выстояла. Ну, не без чудес, конечно — Троице-Сергиеву лавру так и не смогли взять, хотя ещё как старались, и все условия у них были… Но нет. Исключительно чудом.

Однако структуры, ведущей тайную Большую игру, с нашей стороны не было. Да, если уж на то пошло, со стороны противника тоже — Клаб после смерти Рейли влияния большого не имел. Как вы помните, его усиление связано с именем Даниэля Дефо. А возрождение Орды в виде Артели — с двумя именами… Какими? Да, правильно, Петр Первый и…да, Исраэль Ори, он же Прошян Яври. Сын одного из армянских князей. Сначала был жу-утким западником, совсем молодым поехал в Европу просить защиты для Армении от турок и персов. Но вы знаете наших западных друзей — все дружно воротили от "азиата" нос. Свои дела у нас, не до армян каких-то, иди, мальчик… Клаб-то на него вышел, и сам Дефо, возможно, с ним лично встретился — это направление они очень хотели разрабатывать, да силенок было пока маловато… Ори же этот — юноша умный, что-то выведал у эмиссаров Клаба, о чём-то сам догадался. Возможно, и об Орде знал — его предки, кажется, имели с ней дело. В общем, к моменту своего возвращения из Европы об Игре знал достаточно много. И, поскольку помощи с Запада так и не дождался, принял решение обратиться к России. Вот так, в одном человеке, пр-роявился исторический выбор Армении, который и до сих пор в силе…

…О чем это я?.. Ах, да, Ори… В 1701 году он в Москву поехал, вёз Петру послание меликов — ну, это общеполитические дела. И собственное послание у него было, тайное. А Петр Алексеевич, видите ли, получил сведения об Игре ещё в детстве. Скорее всего, от своего учителя дьяка Зотова, которого ему представил монах Симеон Полоцкий, богослов и поэт. Так вот, про этого Симеона известно, что он пытался возродить Орду ещё в царствование Алексея Михайловича. Тогда дело заглохло, но в этой его школе учились многие будущие ар-ртельные, в том числе и Никита Зотов, совсем ещё мальчишка. И, конечно, был он к царевичу приставлен не просто так.

И вот, дорогие мои, встретились тут два одиночества, как в этой песне… Знаете, её еще такой грузин забавный по телевизору поет? Да, грузины, они, конечно, не армяне… Но я не об этом сейчас. Встретились, значит, Петр и Ори, и сразу друг друга поняли. С чисто политическими делами не очень заладилось — Петр тогда был сильно стеснён шведами. Но, главное, он поручил Ори выстроить Артель.

Тут вот, в аудитории, висит картина, обратите внимание, на которой наш артельный живописец запечатлел этот переломный момент. Смотрите, смотрите, очень хорошая картина, может, из луч-чших у него… Жаль, публике широкой недоступна.

…Теперь все повернулись ко мне. Немного осталось.

Так вот, договорились они не только о создании Артели, но и о пор-рядке её взаимодействия с государством. Вообще, удивительно, как Петр своими, считайте, руками, создавал неподконтрольную царю структуру. Это о чём говорит? О р-развитом чувстве долга перед государством. Он понимал, что в Большой игре, куда Россия окончательно при нём ввязалась, без мощных тайных союзников делать нечего, пусть те и не всегда следуют его целям… Ну, как бы то ни было, Петр обещал не соваться в артельные дела, а Ори — что деятельность Артели в любом случае будет не во вред России. На том и порешили.

У Ори был от царя карт-бланш, а больше ничего у него не было — ни людей, ни денег. С этим, правда, сразу разрешилось: Петр представил его Петру Шафирову, своему сподвижнику, дипломату, будущему вице-канцлеру. А тот ему и говорит: "Сведу, мол, тебя, мил человек, с тульским умельцем-оружейником Никитой Демидовичем Антюфеевым". "Зачем?" — Ори спрашивает. "А увидишь". Петр Павлович Шафиров хитрым был. Ну, как же, мы, евреи, все такие…(в зале смех) То есть, надо думать, сразу понял, и что такое Игра, и как к ней подступиться, чтобы и Отечеству послужить, да себя не забыть… Антюфеев этот позже стал известен как Никита Демидов. Вспомнили? Вот именно — уральский промышленник, родоначальник богатейшего рода Демидовых. Но тогда он ещё мелок был.

Позвали Демидова, мол, давай, богатей, царь тебе поможет. Да только, как разбогатеешь, царя и добрых людей, каких он скажет, не забывай. Такой вот разговор власти с бизнесом… Никите куда деваться — поклонился, согласился. Царь ему тогда сразу дал земель, а потом еще и Верхотурские железные заводы. С этого взлет Демидовых и начался. Вот он и все последующие Демидовы и финансировали Артель. Потом и другие купцы были к этому привлечены, но у истоков Артели в том виде, в каком она сейчас существует: Петр, Ори, Шафиров и — Демидов.

Исраэлю Ори можно только поражаться — вот уж пассионарий был, вот такой… Пробыл в России шесть лет, и за это время Артель была полностью налажена. До сих пор у неё та структура почти, которую он ей придал, даже наша табель о рангах петровская. Хотя, конечно, с кадрами проблем не было — вертикальная мобильность в России была тогда оч-чень высока, наверх поднимались самые ярые и лучшие. Пассионарии. Из них-то кадры Артели и рекрутировались. Отрок вот тогдашний, Алексей Петров, брат Абрама Ганнибала, тоже ведь из гнезда Петрова был, а вытащил его будущий Батырь батырей Савва Рагузинский аж из Турции, из султанского сераля…

Потом Ори уехал в Персию с российским посольством. В политическом смысле ничего особенного не добился, но ячейки Артели на Востоке насадил. А на обратном пути, в Астрахани, в 1711 году, агентами Клаба был отравлен.

Клаб тогда явственно ощутил, что вот, появился-таки настоящий противник. Дефо был в бешенстве. Но они опоздали — Артель уже работала вовсю, и Персидский поход Петра стал её первой серьезной операцией. Он имел, конечно, двойственный смысл — цели Российской Империи и Артели, хоть и одновекторны, но все-таки в разных плоскостях лежат. Но об этом вы узнаете позже.

Когда все умрут, тогда только кончится Большая игра.

Пока свободны.

СССР, Ленинград, 23 ноября 1983

Никто бы точно не сказал, с какой поры в Обители поселилась смутная тревога. Просто мало-помалу она стала частью здешней жизни. Один Руслан, в любовном угаре не замечавший вокруг ничего, долго не сознавал, что наставники сделались суровее, говорили напряженно, вели занятия куда более жёстко, чем раньше. Очень редко появлялся Игумен, а когда его изредка видели на занятиях (у него не было своего предмета, но раньше любил, что называется, лично контролировать учебный процесс), бывал угрюм и бледен, совсем не делая обычных замечаний наставникам и послушникам.

Даже вальяжный и благодушный Герш Лисунов на глазах постарел, сдал, иногда надолго замолкал посередине лекции, словно думая о чем-то другом. Когда до Руслана, наконец, дошло, что творится неладное, он осмелился обратиться к Гершу после урока — прославленный игрок постоянно демонстрировал ему особое расположение, но Руслан был достаточно мудр, чтобы не злоупотреблять этим.

— Батырь…

— Гер-рш, просто Гер-рш.

Слова окутывались парами хорошего виски.

— Герш, — послушно поправился Руслан, — пожалуйста, объясните, что происходит в Обители?

Величественный старик несколько секунд глядел на юношу, живо напоминая подобравшегося для прыжка льва. Разумеется, он был в курсе настоящего имени Ставроса, и вообще всего. Очевидно, сначала хотел изобразить удивление, но решил, что от Отрока скрываться не стоит.

— Знаете, Р-руслан, ваше послушание и так обещает быть нелегким, чтобы сваливать на вас ещё и заботы Совета. Но если хотите… Да, вы пр-равы, происходит… Нечто непонятное и тр-ревожное. Однако даже Совет еще толком не понимает, что именно.

Он поклонился, развернулся и, чуть покачиваясь, пошествовал по длинному коридору.

Вскоре Руслан заметил, что многие преподаватели стали обращаться с Гершем не так, как раньше. Словно бы старались свести контакты с ним к минимуму. Юноша был потрясен, случайно увидев, как столкнувшийся с Лисуновым Игумен отвернулся и быстро проскользнул мимо. На лице старого батыря при этом на мгновение вспыхнули боль и растерянность — чувства, с образом великолепного Герша несовместимые. Впрочем, они так же быстро исчезли, и старый наставник последовал дальше, неся на лице уверенную, чуть высокомерную маску.

Среди послушников ходили смутные слухи о резком повороте в Игре, нескольких серьезных поражениях, нанесенных в последнее время Артели, но подробностей никто из них, конечно, не знал.

Палыч как в воду канул. У Руслана оставался последний источник объективной информации — Княжна.

Среди его индивидуальных занятий числилось то, что тут называли "Три оборота": этнография, этнология, этикет. Придя на первый урок, он ожидал наставника минут пятнадцать. Наконец дверь открылась. Руслана словно подбросило склониться в низком поклоне, после которого он изумленно обозрел коричневый сарафан и вышитую мелкими золотыми коловратами белую рубаху, выгодно презентующие статную фигуру. Под невысоким кокошником в тон сарафану поблескивали очки в золотой оправе, из-под которых строго взирали светло-голубые глаза. Толстая льняная коса спускалась ниже середины спины.

— Добрый день, послушник Ставрос, — голос звенел как колокольчик. — Я ваш наставник по этнологии, этнографии и этикету. Называйте меня…

Так он впервые увидел Княжну.

На первом уроке она сразу объяснила, почему этнография, этнология и этикет идут в одной связке:

— Этнология изучает процесс развития этноса в историческую эпоху. Наука эта по преимуществу географическая, — голубые глаза строго посверкивали из-под очков, но голос был по-девичьи звонок. — Этнография — описательная наука, изучающая материальную и духовную культуру, особенности психологии и поведения различных этносов. Этикет — совокупность правил поведения, регулирующих внешние проявления отношений…

— Послушник Ставрос, — прервалась она, — вы видите связь между этими дисциплинами?

Руслан озадаченно передернул плечами.

— Этнология — это о том, как развивался народ… — попробовал наудачу. — Этнография… как он живет… и чем вообще от других отличается… Этикет… Этикет должен быть разным у разных народов…

Внимательно выслушавшая его Княжна кивнула.

— Мыслите в правильном направлении. Для участника Игры курс этногенеза имеет значение теоретическое, а этнография и этикет — практическое. Законы рождения, жизни и умирания этносов открыл мой учитель. Когда вы усвоите их, вам будет гораздо легче не только понимать истинный смысл и правила Игры, но и ориентироваться в образах тех многочисленных этносов, среди которых вам предстоит работать. Но для этой работы вам необходима этнография — свод сведений об этносе, его психологии. Или, как говорит мой учитель, стереотипе поведения, который включает в себя, в том числе, и этнографические подробности. Однако знать, — она выделила слово привычно, видимо, пользовалась таким приемом частенько, — для вас недостаточно. Вам надо уметь вести себя так, как принято у того или иного народа. Например, у европейцев рыгать после еды считается очень неприличным, а у китайцев — совсем наоборот. Потому в Китае вы обязаны рыгать после еды…

Грубое словцо забавно вклинилось в её нарочито академичную речь. Но за имиджем бесстрастного седого профессора Руслан отлично видел, насколько она ещё молода — не столько по возрасту, приближающемуся к важной для женщины границе "элегантности", сколько по… хотя бы, по тому, что она назвала "стереотипом поведения". Более того: в какой-то момент Руслан с удивлением понял, что Княжна порядком стесняется его и в то же время преисполнена любопытства. (Он не помнил, когда в нем появилась эта стариковская проницательность. Может быть, еще в психушке. Или после Горы Орла. Или в Обители. Но уже привык доверять своим ощущениям, принимая этот дар, как дополнительное подспорье для будущей Игры.)

Причина волнения интеллектуальной дамы была для него не нова: та знала, что он Отрок и не очень понимала, как себя с ним вести. Он чувствовал это практически у всех посвященных в его тайну. Даже у Палыча. Даже у Герша. И даже у холоднокровного Мастера порой прорывалось. Лишь в своем духовнике, да ещё в древнем Ак Дервише никогда не ощущал ничего, помимо ровного спокойствия. Но владыка Назарий был слишком близок к Богу, а Дервиш являлся личностью из ряда вон выходящей…

Иногда Руслана такое внимание раздражало, но он понимал живших Игрой людей, которые видели перед собой живое воплощение одной из самых таинственных ее легенд…

Конечно, чувства свои Княжна очень неплохо скрывала, обращаясь с ним, как с обычным послушником. Хотя от урока к уроку их общение становилось все менее скованным. Весьма способствовали тому и учебные командировки, длящиеся по несколько дней, когда их воздухом перебрасывали в места жительства различных этносов, и они должны были пообедать в северокитайской забегаловке, участвовать в медвежьем празднике нивху или Курбан-байраме на Северном Кавказе. Приключений при этом было достаточно, так что постепенно их отношения, внешне оставаясь корректно-официальными, на самом деле сделались вполне свойскими.

— Кто он, ваш учитель? — как-то задал он давно вертевшийся на языке вопрос, когда она в очередной раз упомянула таинственную эту личность.

Её лицо в один момент стало восторженно-мечтательным.

— Ты обязательно должен услышать хотя бы одну его лекцию, — произнесла она с загадочной улыбкой.

Руслан не счел это ответом и пытался продолжить допрос:

— Он в Питере?

Но в ответ получил лишь краткое "да" и продолжение лекции.

После разговора с Гершем Руслан никак не мог дождаться следующих "Трёх оборотов". Княжна приходила не регулярно. Юноша знал, что она младший научный в знаменитом музее, и что действительно княжна, ибо происходит от двух прямых потомков древних русских родов. Как-то обронила, что родоначальник её отца — легендарный касожский князь Редедя, упомянутый в "Слове о полку Игоревом".

— Княжна, что происходит в Обители? — выпалил он, как только наставница вошла в пустой класс.

Она посмотрела сквозь очки с несколько нарочитым удивлением. Как всегда, когда была им недовольна, голос её похолодел. Впрочем, холод этот имел обычно тщательно выверенный градус, и сейчас он был не столь низок. Как раз, чтобы Руслан продолжал настаивать.

— Вы же знаете, о чем я…

— Ты ошибаешься. Понятия не имею, о чем ты.

— Послушайте, Княжна, я, конечно, ваш ученик, и уважаю вас…

При этих словах она чуть передернула плечами. Впрочем, выражение лица её нисколько не изменилось. Весь вид показывал, что она готова внимательно выслушать любые бредни ученика, а после основательно промыть тому мозги. Но провести Руслана становилось всё сложнее. Он продолжал давить.

— Герш Лисунов подтвердил мне…

— Наставник Лисунов должен бы был помалкивать о таких вещах в разговоре с послушником…

От этого почти враждебного тона Руслана бросило в ярость.

— Да, ваша сиятельство, я послушник, — проговорил он севшим от напряжения голосом. — Сейчас. Пока. Но скоро мне предстоит расхлёбывать все эти артельные проблемы. Именно мне. И вы это прекрасно знаете…

Княжна, похоже, опешила от этой вспышки. Но тут же её щеки вспыхнули ответным гневом.

— Послушник Ставрос, — голос её от ярости становился звонче, — то, что вы, очевидно, являетесь Отроком, не дает вам права в таком тоне разговаривать с наставниками! И в любом случае, ни я, ни, тем более, вы понятия не имеем, что именно вам предстоит, как вы выразились, "расхлёбывать". Может быть, и ничего. Не каждому урожденному Отроку суждено совершить Деяние. Напротив, как вы знаете, некоторые из них бросали свое предназначение…

— Я не брошу, — процедил Руслан

Она пристально посмотрела ему в лицо. Вид её бледно-голубых глаз почему-то усмирил его гнев. Просто ему нравилось смотреть в эти глаза. Она, кажется, поняла это и чуть смущенно отвела взгляд.

— Руслан, — проговорила уже почти спокойно. — Ты должен понять: твое Отрочество — крест. Очень тяжёлый, не всякому под силу. А ты еще так юн… Не стоит им хвастаться, не надо.

Он склонил голову. Княжна была права. Совсем права. И он сам всегда это знал. Но иногда ему так хотелось погордиться своей исключительностью. Побег из суетного мелкого мирка его детства обещал волшебство приключений. Но чем дальше, тем больше осознавал, что предстоят лишь опасности, труды и боль. И все. Теперь он хорошо понимал своих предшественников — Отроков, сошедших с дистанции. Он ведь тоже мог сойти… Да.

— Княжна, я должен знать. Скажи мне, ладно?..

Теперь не требовал, а просил, и она не могла ему отказать. Села рядом.

— Это началось примерно в то время, когда ты вступил в Игру, — проговорила неохотно. — Стало ясно, что Клаб слишком хорошо осведомлён о наших внутренних делах. То, как они отработали с тобой… Ещё раньше достали одного из членов Совета. Несколько тщательно подготовленных артельных операций были сорваны в самом начале. Этого никак не могло бы случиться, если бы…

— Крот, — кивнул Руслан. — Ак Дэ говорил…

— Да. Но крот в самом центре. Может быть, в Совете…

— Но причём тут Герш?

— Тогда был не причём…

Она замолчала.

— Да уж договаривай, — Руслан чувствовал себя неуютно.

— Провалы участились с тех пор, как он перешёл в Обитель. Проанализировав ситуацию, мы поняли, что Лисунов вполне мог быть причиной несчастий — обладал всей необходимой информацией.

— А ему вы это сказали? — вскинулся Руслан.

Княжна покачала головой.

— Расследование продолжается. Доказательств у нас никаких. Но всё сходится на нём. Он, конечно, сам уже просчитал обстановку и о многом догадывается, если не знает точно.

— И что?..

— Ничего. Ему просто перекрыт доступ к большей части информации. Это все-таки Герш Лисунов — батырь, легенда… Мы не можем просто на основании подозрений пристрелить его и зарыть.

— Неужели он мог… — у Руслана это просто не укладывалось в голове.

Княжна слегка усмехнулась.

— Когда я вступила в Игру, тоже думала, что есть батыри в белых кольчугах и псы-рыцари в чёрных латах… Руслан, Игра гораздо сложнее, чем наши романтические представления о ней. Знаешь, говорят, что власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно. К нему можно прибавить, что тайная власть развращает тайно. На примере Клаба это хорошо видно. А Артель… Мы пытаемся следовать воле Божией, но люди есть люди… Герш всегда любил славу и роскошь. И если предатель он, это будет не первая в истории измена среди артельной верхушки.

— А наш Небесный Батырь?..

— Ты же знаешь, он является в исключительных случаях. Я даже подозреваю, что это просто символ, введенный основателями Артели для освящения нашего дела…

— Нет, не символ, — Руслан произнес это с непонятной даже ему уверенностью.

Княжна глянула удивленно, но комментировать не стала.

— Самое главное, — завершила она неприятную беседу, — что если предатель — Герш, он пришел в Обитель только ради тебя.

Руслан шел в свою келью на автомате — обретенные сведения тревожили, кипели и разъедали мысли.

— Привет, Ставрос, — раздалось за спиной.

Выработанные навыки сработали помимо сознания — ушёл в сторону и, не прерывая движения, плавно развернулся, выставив руки в оборонительной стойке.

На него с растерянной улыбкой глядел Петя. Всего лишь Петя Пёрышкин, ничего зловещего и опасного. Просто Руслан так глубоко задумался о свалившихся проблемах, что проворонил его приближение, за что, конечно, удостоился бы немалого нагоняя от Мастера, узнай тот о столь вопиющем проколе.

Руслан иногда гадал, о чём думали артельные вербовщики, привлекая Петю к Игре. С первого взгляда этот мальчик очень мало подходил на роль артельщика. Со второго — ещё меньше. От добродушного выражения светлых глаз до легкомысленной фамилии — все говорило о простоте и незамысловатости паренька из глухой провинции Советской империи. Даже своё настоящее имя не сумел сохранить в тайне. Руслан впервые увидел его в начале года во время массового "малого пострига". Единственный из всех малят, по одиночке вызываемых в келью, он на традиционный вопрос "старшИх" сразу выложил и имя, и фамилию, да ещё дружелюбно протянул руку. От такой святой простоты опешил даже лютый Цыган. Оправился, впрочем, быстро и назначил дурачку аж пятнадцать нагаек, каковые Петя выдержал с безоблачным спокойствием. Правда, встав с одра и одергивая рубаху, выразил откровенное непонимание того, за что его наказали. От этого Цыган озверел вконец и хотел добавить маленку ещё пять — "для понятия". Но тут встрял Руслан, неожиданно пожалевший губошлёпа. Руслан уже имел такой неформальный статус, что игнорировать его заступничество было невозможно. Так что Петя не схлопотал добавочный пяток и с тех пор проникся к Руслану жгучей благодарностью, при каждом удобном случае демонстрируя своё обожание. Руслана это поклонение порядком тяготило, всегда старался отделаться от назойливого юнца. Тем более его бесконечные воспоминания о быте и нравах шахтёрского городка, где Петя рос, могли довести до нервного припадка.

Однако со временем пришло понимаение, что не так уж этот Петя прост. Первый раз Руслан заподозрил это, случайно зайдя в пустой класс и обнаружив там его и Герша, судя по выражению лиц, занятых серьезной беседой. При его появлении оба затихли. Очевидно, скрытый смысл в маленке почуяли и другие послушники. Это произвело негативный эффект — стали подозревать, что он наушничает наставникам. Тем более, как-то слишком часто Петю вызывали к Игумену. Стукачество в Обители не поощрялось, но, как и в любом закрытом иерархическом обществе, имело место. Разоблаченные же стукачи становились среди послушников изгоями — вплоть до перевода их в другую Обитель. Это же грозило и Пете, который пару раз оказался довольно сильно бит на основании одних подозрений. Но, к счастью для него, ни одного очевидного случая осведомленности наставников о послушничьих проказах, про какие он знал, не проявилось. Постепенно враждебность ушла, и к Пете снова стали относиться как к забавному недотёпе.

Руслан был почему-то уверен, что в наушничестве Петя неповинен. Скорее, был склонен думать, что он родственник, может быть, незаконный сын, какого-нибудь знатного артельщика, — да хоть того же Игумена, — о чём, скорее всего, сам не подозревает. Впрочем, у Руслана имелись гораздо более важные дела, чем расследование семейных тайн однокашников.

— Привет, Пёрышко, — рассеяно бросил он и хотел идти дальше. Однако тут в голову ему пришла одна мысль.

— Слушай, — обратился он к юнцу, — ты ведь постоянно мотаешься к Игумену? Зачем?

Лицо Пети помрачнело — похоже, решил, что его снова будут пытать на предмет стукачества.

— Ничего не постоянно, — угрюмо буркнул он. — Он сам меня вызывает зачем-то, расспрашивает, как живу, как учусь. А я ему ничего такого не говорю…

— Да ладно, ладно, — успокоил Руслан. — Я на тебя ничего такого и не думаю. Просто мне надо к Игумену, да так, чтобы вестовому об этом не докладывать. Можешь договориться?

Петя просиял оттого, что в кои веки понадобился своему кумиру.

— Да запросто! — затараторил с азартом. — Он же мне сказал, мол, приходи в любое время, всегда приму. Я прям щас побегу и договорюсь!..

Развернулся и исчез за поворотом коридора, крикнув через плечо:

— Жди здесь!

С первого памятного дня послушничества Руслан не был в кабинете Старшего наставника. Индивидуально с послушниками Игумен общался редко, а у тех столь же редко возникала необходимость приватно пообщаться с главой Обители. В этом случае полагалось доложить о своем желании дежурному вестовому, изложить интересующие вопросы и ждать вызова, который, впрочем, мог и не последовать. Но теперь Петя устроил всё в лучшем виде.

В кабинете ничего не изменилось: та же архаическая мебель и футуристический аппарат на столе. Теперь Руслан знал его название — компьютер, и даже умел им пользоваться.

Он изложил Старшему наставнику свои тревоги, не упомянув, впрочем, разговоры с Гершем и Княжной — решил, что не стоит. Игумен слушал с терпеливо-скорбным выражением на благородном азиатском лице. Весь его вид говорил о том, что ему до смерти скучно внимать несерьезным подозрениям сопливого послушника со второго уровня, но он скрупулезно выполнит свой педагогический долг и разрешит все недоумения мальчика. Правда, когда заговорил, стало понятно, что ничего он особо не разрешит.

— Знаете что… э-э-э… Ставрос, я не думаю, что тревожащие вас вопросы лежат в сфере вашей компетенции…

Руслан вспыхнул, но субординация заставила лишь склонить голову.

Игумен заметил, что юноша обижен и попытался его ободрить.

— Впрочем, такая наблюдательность и беспокойство за общее дело похвальны. Похвальны…

Его карие глаза ушли в сторону, на портрет государя императора, словно он пытался о чем-то посоветоваться с ним. Но, судя по ещё более погрустневшему лицу, никакого совета не получил.

— Так вот… Ставрос, руководство Артели, разумеется, осведомлено о рассказанном вами. Конечно же, они предоставляют мне полную информацию…

По правилам, Старший наставник Обители не мог занимать в Артели никакой другой официальной должности, и, соглашаясь на этот пост, уходил со всех остальных. Руслан, конечно, не мог знать, кем раньше был Игумен, но, судя по проявившемуся у него на секунду несколько брюзгливому выражению, отлученность от Совета его задевала.

— Предатель установлен нами достоверно. Я, разумеется, не могу сказать вам, кто это, но вы, я смотрю, весьма наблюдательный молодой человек, и уже сделали собственные выводы… Да-да, весьма… Смею уверить, очень скоро Артель примет меры, и проблема будет решена. Раз и навсегда.

При последних словах, сказанных словно бы и не для Руслана, по тёмному лицу Игумена пронеслось нечто жесткое, даже жестокое… Юноша внутри вздрогнул. Смерть больше не была для него абстракцией, и сейчас он явственно ощутил её смрадное дыхание.

— Вам нужно от меня ещё что-нибудь? — осведомился Игумен своим обычным грустно-доброжелательным тоном.

Руслан отрицательно мотнул головой.

— Ну, тогда вы свободны.

Под дверью кабинета ждал Петя. Руслана слегка передернуло — ему сейчас вовсе не улыбалось отвечать на взволнованные расспросы мальчишки. Чтобы сразу пресечь их, быстро зашагал по коридору. Но, к его удивлению, Петя не проявлял ни малейшего интереса к содержанию беседы со Старшим наставником. Вместо этого поплелся сзади, горячо дыша в плечо.

— Слышь, Ставрос.

Пете пришлось повторить это несколько раз, прежде, чем Руслан отбросил надежду, что от удастся отделаться так легко, и со вздохом спросил:

— Ну что?

— Я тут такое нашёл! Давай посмотрим.

— Ну, покажи.

— Да не могу я, в подвале она. Большая очень…

— Ты лазил в подвал?

Тот кивнул.

— Один?

Тот кивнул.

Пёрышкин удивил неслабо. Подвалы Обители были целым царством, все помещения и переходы которого полностью которые знал, разве что, одноногий наставник-эконом. А может, и тот до конца не знал. Послушники шептались, что там хранилось нечто тайное, про подземную тюрьму для осужденных Артелью, про хитрые ловушки, и многое другое, жуткое и таинственное. Но точно было известно лишь, что там имелись лазы за территорию Обители, парой из которых пользовались избранные послушники. На самом деле лазов было, наверное, гораздо больше. Поговаривали даже, что через подвалы можно попасть в сеть городских коллекторов и в систему метро. Разумеется, послушникам строго запрещалось спускаться в подземелье без сопровождения наставников — запрет, который мальчишки всецело игнорировали. Но чтобы оболтус Петя самостоятельно исследовал подземное царство… Руслан поневоле стал проникаться к нему уважением. И, конечно, любопытство повело его за ним.

На главном входе стояла охрана, но с первого этажа вполне удобно было попасть в подвал, минуя пост — сквозь несколько секретных отверстий. Руслан не раз уже бывал здесь, но до сих пор его захватывало восторженное, с жутчинкой, чувство при мысли о скрытых тайнах. Впрочем, тайны, если и были, пребывали за надежно запертыми железными дверьми, вскрыть которые не просматривалось ни малейшей возможности. Они то и дело попадались в стенах длинных тускло освещенных тоннелей. Были и не запертые ответвления, из одних тянуло затхлой сыростью, из других — призрачным ветерком.

Здесь не было никого, кроме дефилирующих по кирпичным стенам белесых длинноногих паучков и сигающих порой под ногами откормленных крыс, к которым Руслан испытывал величайшее отвращение. А Петя, казалось, чувствовал себя, как дома. Руслан вспомнил, что, когда начинало пахнуть жареным, Перышко частенько исчезал, и ищущие его для расправы старшИе оставались с носом. Теперь он начал догадываться, где тот прятался. Мальчик уверенно сворачивал в ответвления, не колеблясь, продирался сквозь периодически попадавшиеся груды хлама. Не снижал темп движения даже на тех участках, где совсем не горели и так редкие люминесцентные лампы.

Они уже зашли по переходам так далеко, как Руслан до сих пор не забредал. Прикинув, где они могут находиться, тихо присвистнул: выходило, они уже давно покинули территорию Обители.

— Игумен говорил, что подвалы начали копать еще в прошлом Узле. Хозяин завода был артельным, а мануфактуру держал для прикрытия, — заметил Петя.

— Долго ещё? — спросил Руслан.

— Почти пришли. Здесь осторожно: яма под полом, наступишь — провалишься.

Голос Пети сделался уверенным, в нем больше не слышались заискивающие нотки.

Вжавшись в стену, они прошли, казалось бы, вполне обычный участок тоннеля. Просто пыльный пол с крысиными следами. Но Руслан предпочел поверить Пете.

Завернув за угол, уткнулись в неожиданно роскошные дубовые двустворчатые двери, украшенные искусными медными рельефами, изображающими какие-то батальные сцены. Дуб был потемневшим, медь — позеленевшей.

Пёрышко толкнул створки и они легко разошлись. В глаза мальчиков ворвалось ослепительное сияние. Лишь через несколько секунд смогли видеть.

Круглый зал был огромен и пуст. Только в центре его, на покрытом мраморными плитами полу, возвышалось нечто вроде аналоя. Свет исходил из источников, скрытых под потолком. Но очевидно было, что это позднейшее добавление, самый же зал очень стар. Руслан разглядел в центре высокого потолка, покрытого неясными потемневшими фресками, мощный крюк, с которого, надо думать, раньше свисало нечто вроде громадного паникадила.

Но ослепительное сияние исходило не от ламп — их свет отражала и многократно усиливала стена, которая, похоже, сплошь была позолоченной. Однако, приглядевшись, Руслан понял, что она просто была от потолка до пола покрыта золотыми надписями. Недоуменно повернулся к Пете:

— Что это?

— Пойдем.

С затаенной робостью они пересекли пустоту, пройдя мимо аналоя, на котором сейчас ничего не лежало, и подошли к стене. Золотом на ней были написаны имена. Тысячи и десятки тысяч имен. После каждого стоял крест.

Через несколько секунд до Руслана дошло, что он тупо вперился в находящуюся прямо перед ним надпись: "Пржевальский Николай Михайлович +". Опустил чуть глаза, и его словно ударило: "Валиханов Чокан Чингисович. Отрок +". Слово "Отрок" было не золотым, а пурпурным.

"Болотников Иван Исаевич +", — несколько выше. Надпись была чёрной, как будто кислота полностью разъела позолоту. Руслан подумал, что и в других местах стены тоже видел такие черные имена. Но погодил размышлять над значением этого факта.

— Это — Игра?.. — повернулся он к Пете.

На серьезном и даже торжественном лице того играли золотистые блики.

— Да. Игроки со стороны Артели…

Голос Пети сделался звучным, и в нем проявилось… проскользнуло… Что-то в нем проскользнуло ещё, чего Руслан не смог уловить, но тут же забыл об этом, потому что Пёрышко продолжал:

— Это уже умершие артельщики.

— А живые?

Без слов Петя развернул Руслана.

Оказалось, "Золотой список" занимал лишь часть стены. Он начинался слева от дверей, в которые вошли мальчики, огибал почти весь зал, но, не доходя до правой стороны дверей, сменялся серебряным. Впрочем, по сравнению с золотым, этот участок казался небольшим. Он тоже обрывался, не достигая дверей, а дальше шла пустая каменная стена.

— Когда все умрут, тогда только кончится Большая игра, — торжественно продекламировал Петя.

Его лицо было отрёшенным. Стоял неподвижно, лишь беспокойно пошевеливал пальцами. Руслан пристально посмотрел на него, потом повернулся и пошёл к серебристому сиянию.

Здесь не было имен, лишь артельные псевдонимы. Руслан нашел знакомых: "Ак Дервиш", "Княжна", "Учитель", "Игумен". Содрогнулся, увидев "Ставрос". Просто "Ставрос"…

— Говорят, Отрок нынешнего Узла уже родился, — шёпот Пети удивительно совпал с его мыслями. — Так где же он тут?

— Наверное, — ответил Руслан, помолчав, — то, что он был Отроком, напишут после его смерти…

Юношу словно бы обдало ледяным дыханием, но он переборол нахлынувший ужас, сохранив бесстрастное выражение.

— Пойдем, поищем остальных.

— Я искал, — Петя по-прежнему говорил тихо, похоже, первоначальный всплеск энтузиазма в нём иссяк, — но там… там… Пойдем, сам увидишь.

Они подошли к началу списка. Но прочитать ничего не смогли — имена были записаны совершенно невозможным образом. Впрочем, хорошо знавший историю Руслан узнал клинопись. Потом были египетские иероглифы, дальше… тоже, кажется, египетские, то ли иератические, то ли демотические — Руслан их путал. Потом… кажется, критского "линейного А", до сих пор не дешифрованного ("А может, кто-то из артельщиков его и понимает", — промелькнуло у юноши.) Знаки последующих надписей определить не смог, но вот греческие буквы, впрочем, тоже мало читабельные. Ещё дальше — наверное, руны. А может, и не руны… Но очень похоже. Какие-то "чёты и резы", Бог знает…

Надписи шли как по горизонтали, так и по вертикали, создавая причудливый узор. Вертикальные были выполнены отдаленно знакомой вязью. Что-то из Центральной Азии, сообразил он — уйгуры, монголы.

Так, вот что-то более знакомое: глаголица. Руслан ее почти не читал. А теперь кириллица.

В рябящем море золотых строчек иногда попадались чёрные. Но он искал другие — пурпурные. И находил. Правда, не мог сказать точно, сколько их было — часть надписей находилась слишком высоко, чтобы их видеть.

Но вот тут низко… Латынь.

— Balduinus IV rex Hierosolymae Adulescens, — вслух прочитал Петя золотисто-пурпурные слова. Произношение его было отличным.

Руслан вопросительно вскинулся.

— Балдуин le LИpreux — Прокажённый. Король Иерусалима, — пояснил Петя.

— Отрок.

— Отрок…

В тоне Пети опять скользнуло что-то. Руслан почувствала себя так, словно большая рыба неожиданно коснулась его ног во время купания…

— Как ты нашел это? — взволнованно спросил он. Все это было слишком поразительно, чтобы сохранять маску безразличия.

Пёрышко неопределенно пожал плечами:

— Бродил тут везде…

— Почему нам об этом не рассказывали?

— Наверное, только члены Совета знают. Ну, и батыри. А может, и никто…

— Но кто-то же должен всё это писать?

Петя посмотрел странно.

— Ставрос… Знаешь, они ведь того… Сами пишутся.

Руслан посмотрел на него, как на помешенного. Петя вспыхнул.

— Правда-правда! Я видел! Когда Тигр умер…

Руслан вспомнил почившего на прошлой неделе наставника по геополитике, старого-престарого азиата, с трудом передвигающегося, но исполненного юного энтузиазма. Его лекции завораживали послушников тем, что напрочь переворачивали обыденные представления о взаимоотношениях держав Нового времени. Особенно запомнился Руслану рассказ об операции Клаба по расчленению Индии под кодовым названием "Святой", основным фигурантом которой был Мохандас Карамчанд Ганди. Казалось, наставник лично наблюдал те события…

— И что?

— Смотри.

Петя ткнул в одно из золотистых имен, из тех, какие находились вблизи серебряного участка.

— Субхас Чандра Бос, — прочитал Руслан и недоуменно взглянул на Петю.

— Помнишь, меня тогда Ангелок искал, чтобы побить?..

Руслан кивнул: одно из необъяснимых исчезновений Пёрышка.

— Я здесь прятался, в подвалах. И тогда этот зал нашел, — с Пети слетела вся неожиданная торжественность, заикался, как мальчишка, пытающийся убедить приятеля в своей правдивости.

— Я долго ничего понять не мог, ходил, читал… Потом понял. Потом стал смотреть знакомых — где серебро. Всех нашел. Ставрос, клянусь, я не знал, что Тигр умер…

Петя умоляюще глядел ему в глаза, и Руслан верил. Хоть и не должен был.

— Гляжу, написано "Тигр". И… На моих глазах, понимаешь… надпись исчезает.

Похоже, Петя испытал тогда неподдельный ужас, который ещё жил в его глазах и темных тенях возле скул.

— И тут же, вот здесь…

Он ткнул пальцем.

— Появляется вот эта, золотая…

"Субхас Чандра Бос +"

Руслан не знал, что об этом думать. Рассеяно глядел на серебрящиеся имена живых артельных. "Герш". Ну конечно, великолепный плейбой наверняка бы с негодованием отверг мысль выступать под псевдонимом, но Зал Игры сам решил, как его сейчас именовать.

"Петя Пёрышкин"…

Руслан медленно развернулся к Пете, молча воззрился. Тот смущенно опустил голову.

— Да… Это мое артельное имя. Не Перышкин я…

После отбоя, в полусне, Руслан с очевидностью понял, почему некоторые надписи в Зале стали черными. Это были имена людей, предавших Артель.

Беспокойно поёжился: дело, которое предстояло ему ровно через неделю, вполне могло завершится почерневшим именем на стене: "Загоровский Руслан Евгеньевич +"