Сегодня тринадцатое марта. Захожу иногда к тете Наташе. Смотрю Сашкины выписки из разных книг. У нее скоро день рождения. Она Флобера любит. Надо будет вытащить из домашних книг и подарить. Предки не заметят, им не до того. Развод в суде опять отложили... А если и заметят, плевать. Мне теперь почти на все плевать. Все равно таскаю нормалам... Каждый вечер к ним стал ходить. Миха загоняет книги за спирт у себя на заводе. Жутко противная штука! Ребята слегка посмеялись... Сказали, в другой раз лимонада мне купят, чтоб смешал, — с ним легче пойдет... Но сами они не алкаши! Вовсе нет. Шутят, что выпивают «с устатку». Еще говорят, что, если устраивать себе праздники каждый день, праздники превратятся в будни... что впадают в такую крайность одни идиоты... А тетя Наташа сейчас работает в больнице. «Там я, — сказала, — хоть кому-то нужна». Вообще она добрая, эта работа как раз для нее... Один бывший больной даже заходит к ней. Ничего дядька. Только старый, ему уж сорок. А мне деваться некуда, кроме нормалов. Все-таки очень неплохие они ребята! И обо всем имеют свое мнение. Не то что я... Правда, сильно умными их не назовешь. Сначала я этого не замечал — потому, наверно, что они много знали про настоящую жизнь... Но вот Миха соображает здорово! Иногда играем с ним в шахматы... Если честно, теперь совсем не знаю, как правильней жить. Может, так и надо, как они? Без всяких «ненормальностей» и лишних мыслей. От которых ничего, кроме расстройства. И насчет бензина они были правы! Нельзя, и все! И никаких обсуждений... Если б Сашка с ними согласился — не стал бы устраивать тот эксперимент. С которого все и пошло: сны, рисунки-бензинки... И если б я сам думал тогда так же, как нормалы, — отговорил бы его! Хотя что теперь-то: если бы, да кабы... Теперь-то чего... А Селедку я понял! В феврале она притихла, даже говорила иногда по-человечески. Теперь все по-старому. И вяжется ко мне, как раньше к Сашке... Недавно сказала, чтоб о комсомоле я и не мечтал. Что распустился, хамлю... Жаль, говорит, что в школе, кроме доски «Наша гордость», нет доски «Наш позор»! Она бы порекомендовала туда кое-кого, и меня в том числе... Белов крикнул, что эту новую доску лучше назвать «Не наша гордость»! Так круче звучит! Селедка, конечно, стала выставлять его из класса. Он — ноль внимания! Тогда она как заорет: «Вон отсюда!» Белов подумал, подумал и не спеша вышел... И я понял! Селедка же нас боится! Столько лет работает и боится. Как она на Белова смотрела: послушается он ее или нет? Вот Аллочка недавно у нас, но ничего похожего. Не ищет за каждым поступком другие смыслы, один хуже другого. И ее, в общем, не обманывают... Хотя строгости ей еще не хватает. Бывает, что пользуемся, ну, шумим там... А Селедка! Я и удивился, и обрадовался. Даже пожалел ее слегка... Недавно она звонила домой. Вызывала предков. А что они мне сделают? После домашней разбираловки взял и переночевал у нормалов в подвале. И сказал: станут приставать, еще хуже будет... Ну, все.

Двадцатое марта сегодня. Понедельник. Ирка Крупова говорила со мной про Сашку. Второй раз уже в последнее время. Попросила его тетрадку с мыслями и выписками, я пообещал. Это она однажды пошутила... что влюбилась бы в него, будь он на две головы повыше. На похоронах Ирка очень плакала... А я теперь запираюсь. В своей комнате такой запор на двери сделал! Клевый. Два уголка и гвоздь поперек. Отец вчера опять оторвал, пока меня не было. А я сегодня опять привинтил. Когда орут из-за двери — веселей слушать, чем когда над ухом... Но я одно не пойму: он же сказал зимой, что уйдет в марте! К той. Вот и мотал бы! Нечего тут свои порядки наводить... Вообще-то чувствую в себе то слабость, то такую силу! Слабость — когда думаю, почему я и все другие тут, а Сашки нет. Что это глупо. Несправедливо. Что не может так быть! Не должно, что его нет! Ему, может, больше всех нас надо было быть... А силу — когда настроение, как у тех ребят на остановке. Которые били стекла вдребезги. Знаю, что тоже так могу, — иногда до черта хочется чего-то такого... Как короткое замыкание в мозгах. Вспышка, тьма, и все — все равно! И драться уже не боюсь. Почему раньше это казалось чем-то сложным? Главное, не бояться за себя — и всех делов. Не думать в это время о себе, не трястись над собой... А я и не трясусь. Вот... Но Сашкину запись — ту, на кассете — почему-то не могу слушать. Сколько раз хотел! Но никак. Ладно, все...

Да, Владик теперь не боялся драться. Но стоял сейчас в стороне, глядя, как нормалы разделываются с тем странным типом...

Он был не с ними, потому что не узнавал их. Никого не узнавал! И с этой минуты презирал и ненавидел всех. Толстого Костика, который вечно пел: «Лучший месяц в году я у моря с тобой проведу», а сейчас сопел и лупил каблуками того, кто скорчился на бетонном полу подвала. И азартно вскрикивающих любителей кроссвордов Славу и Петьку, старавшихся попасть в живот. И Миху ненавидел! Работавшего ногами молча и расчетливо, будто он выполнял нужное серьезное дело... С ними — с такими — Владик не был! Он был скорее с длинноволосым типом у них под ногами...

И тем не менее он стоял в стороне. Стоял, не узнавая нормалов, ненавидя их и презирая, сцепив челюсти так, что ломило зубы.

Били они его у двери, и выскочить за помощью было невозможно. Вмешаться самому? Нет, Владик их не боялся! Но чем это кончится? Они же ничего сейчас не соображают, изобьют до полусмерти за компанию, и все! И он стоял и смотрел, и небывалые, чудовищные ненависть и бессилие грохали у него в висках...

Случилось так. Нормалы пришли веселые, шумные — получка. Радостно вспоминали, как быстро «сломался» черный Славка и как они отнесли его домой, сдали на руки маменьке. Длинноволосого парня в дальнем углу они заметили не сразу. Он был невысоким, с узким лицом, в мятой джинсовой куртке и с грязным рюкзачком в руках.

Он сказал им:

— Извините, ребята... Хотел заночевать, но не буду вам мешать. Пойду.

— А откуда ты взялся? Здесь, в этом подвале? — Миха недобро повел сутулыми плечами. — Кто ты вообще такой?

— Зачем это вам? — спросил парень. Глаза у него были темные и очень спокойные.

— Вижу, что хиппок! Не верти лучше!

— Если видишь — что спрашивать? — снова вопросом на вопрос ответил парень. Он до того вежливым голосом отвечал, что получалось чуть ли не свысока...

— Зачем? А это уж — дело мое! — отрывисто сказал Миха и шагнул к парню. — Значит, так... Нигде не работаем, путешествуем «стопом», жрем на халяву — где подадут, а где и слямзим... На белый свет глядим, наслаждаемся! Хоро-ошая жизнь... А кто-то за тебя вкалывай? — вдруг заорал он. — Работа дураков любит, да?!

Он рванул парня за волосы, и тот, стукнувшись головой о стенку, упал. Подняться не успел — его за ноги оттащили от стены, чтоб удобней было бить, и начали...

Владик нагнулся за ящиком и швырнул его в стену. Ящик с грохотом рухнул и рассыпался. Миха обернулся, скользнул по Владику невидящими глазами...

— Глянь! — хрипло крикнул Владик. — Не по трупу моло¬тишь? По трупу-то какой интерес!

— В самом деле, — пробормотал Миха и потер лоб. — Из за какого-то дерьма садиться еще...

С остальными он разобрался легко: кого просто оттолкнул, кого оттащил за шиворот... Вместе они допили принесенное. Вино плескалось в возбужденно вздрагивающих руках.

— На! — Миха протянул Владику остаток. — Пей да пошли отсюда.

— Нет, — сказал Владик. — А его что, тут оставите?

— Хо, нашел о ком заботиться! Оклемается — уползет.

— А вдруг его искать будут?

— Да кому он нужен! Заруби на носу: такие никогда никому не нужны... Так что не дрейфь, спи спокойно... Пошли, пошли!

Владик вышел с ними, бросил, что он — домой, и вернулся. Парень стонал. «Живой, слава богу...» — опустошенно подумал Владик и присел рядом на корточки.

— Слушай, может, «скорую» вызвать? — спросил он парня. — Слышишь? Или милицию? Я их всех знаю, я не боюсь!

— Н-не надо... —с трудом проговорил парень. — Не вздумай. Я с властями... предпочитаю... не иметь дела.

— Почему?

— Просто не хочу. Ты иди...

— А может, нужно чего?

— Нет-нет... Отлежусь и уйду. Ты иди, ничего не надо...

Эту ночь Владик не спал — мысли крутились путано и отчаянно вокруг одного и того же... Вокруг людей по имени нормалы.

Вот они, значит, какие! Могут избить только за то, что кто-то не похож на них. По-другому живет. По-другому думает. Они и Сашку не приняли — он ведь тоже был другой! А нормалы уверены, что все должны быть, как они... И «никому не нужны» такие, как тот парень! Поэтому с ними можно поступать как хочешь! Только опасение влипнуть придерживает — больше ничего.

— А я ведь уважал их... — прошептал Владик и зажмурил глаза. — Да, уважал. За честность, за их настоящую взрослую жизнь...

Но получается, что разное люберьё — и то честнее! Оно хотя бы последовательно: разделывается с «не нашими», не долго думая и не оглядываясь, везде, где ни встретит... А нормалы ненавидят тихо! И на драку идут — Владик видел это, — лишь когда им самим не грозят никакие невыгодные для них последствия... Может быть, это еще страшней! Потому что, глядя на них, таких спокойных, таких обычных с виду, ни за что не подумаешь, что они могут внезапно превратиться в совсем других. Вчерашних...

Да, если смотреть со стороны — всё у них в порядке! Никаких крайностей ни в чем... И будет все в порядке: «по плану», после двадцати двух лет, заведут семьи, и работать будут, чтоб жить «как люди». Но тех, кто «высовывается», такие ненавидят люто, хоть и тихо... И не нужны им никакие перемены. Все беспорядки от этих перемен, только мешающих «нормально» жить, — примерно так говорил Миха. Самый умный из них, как решил когда-то для себя Владик...

Тот Миха, который мечтает о порядке и презирает всех непохожих! Сколько он накопит этого презрения за жизнь? И чем оно обернется, если обстоятельства вдруг позволят ему больше не бояться «влипнуть»?

Да, Сашку они никогда не приняли бы. Владик даже головой крутнул: надо было быть круглым дураком, чтоб вести его туда! И вдруг застыл от простой и жуткой мысли: а ведь его-то самого — приняли... Значит, решили, что свой? Значит, есть в нем что-то, из-за чего они могли так подумать?

Но они ошиблись! Да, ошиблись! Они в нем, он в них... Но как могло такое случиться?..

Владик понял как. С нормалами ведь, в общем, несложно ладить. Всего лишь не задевай их словом, резко отличным образом жизни, не мешай...

А он не мешал! Ни раньше, ни вчера... Он стоял и смотрел. Кого-то могли убить, а он стоял и смотрел...

Но вмешиваться было бессмысленно! Досталось бы обоим, и весь результат. Избили или даже убили бы «под горячую руку»...

Логика железная. Как у отца! Дважды два — четыре, и думать вроде как и не о чем... Но если б того типа все-таки до смерти?.. Что бы он, Владик, ТОГДА сказал? Что, мало ему Сашки?

А может...

Владик даже застонал от яростной догадки: а может, в таких случаях человек — по-настоящему нормальный человек! — и должен скорей предпочесть, чтоб его УБИЛИ ВМЕСТЕ? Чем по-тихому отшатнуться и «быть вместе» мысленно, на безопасном расстоянии?

Ну конечно же... Конечно, только так, иначе — нельзя! Когда иначе — ты... ты нормал! Ты кто угодно! Только не человек...

Так что же ему делать теперь?.. Что теперь-то можно сделать?..

Под утро Владик включил магнитофон.

Сегодня шестое апреля, четверг. Обещаю себе за эту неделю нарисовать нормалов. Как они улыбаются и играют в домино на ящиках. Как Миха обнимает за плечо толстого Костика с гитарой. Как они сидят, дружные, и передают по кругу бутылку. Как стоят над человеком и пинают его! А для равновесия размахивают руками, и их освещают подвешенные к трубам фонарики... Тут должно быть четыре листа. Я их сделаю до конца недели. Все.

Владик сделал эти четыре листа. Но остался недоволен, на следующей неделе переделал, и листов получилось три.

Несколько рисунков он назвал про себя «Остановка». «Утренние люди» штурмовали автобус. «Вечерние люди» устало и терпеливо глядели на дорогу, держа распухшие сумки и сетки. «Ночные люди» громили остановку, и прозрачные, фантастической формы осколки сыпались сквозь них на снег.

И жадно затягивался окурком человек, сидящий на корточках над кучей мусора рядом с перевернутой урной... Все Владик, оказывается, запомнил, как ни разучивался видеть.

Еще он рисовал очереди. Одна — к телефонному автомату. Люди с двушками в руках, а в будке — пожилой мужчина, бережно прикрывающий ладонью трубку... Другая — к киоску за свежими газетами. Третья — к винному отделу. Толпа вдавливается в черную дверь, раскрыв от напряжения рты и ничего не видящие глаза — ничего, кроме этой маленькой черной двери.

Старуху с ведром он нарисовал отдельно. Она медленно поднимается по ступенькам на фоне зеленоватой стены, мертвый желтый свет падает на нее сверху и сзади, и до мусоропровода остается пройти две ступени...

Сегодня восьмое мая. Пашу последний месяц, как сумасшедший. Надо будет звякнуть Илье Ильичу. Показать. Интересно, что скажет... Отец наконец-то ушел. С мамой не особо ладим, но не особенно и цапаемся... Она не против ЛТО. Селедка туда не едет, едет Аллочка. Я решил, что лучше уж туда, чем с мамой на юг... Почти одновременно разъедемся. Еще хочу нарисовать Димку. Но не тот момент, какой хотел сначала, зимой... как он убегает от мужиков с сачками. Хочу другой. Когда они только подходят к нему. Он еще ничего не понимает, сидит растерянный такой... Но уже чувствует что-то очень плохое. Я же обещал Оле нарисовать его — для нее... Ну вот, пока все.

Двадцать третье мая уже! Сегодня встречался с Ильей Ильичом. Он долго смогрел. Все трогал свою черную бороду и молчал. Я уж начал бояться — чего он молчит? Но он сказал, что я молодец! Что глаз у меня хороший... Только с анатомией, конечно, не всё в порядке. А композиционно вполне прилично и экспрессии — тут он усмехнулся — тьма... Нет, он по-хорошему усмехнулся! Спросил, где я только наоткапывал таких рож. Я ответил, что сам видел, по памяти все. Еще он сказал, материала тут лет на десять хватит разрабатывать. И чтоб осенью я приходил в художку, с восстановлением проблем не будет... а летом поработал бы на совесть. Сейчас прикидываю, как сделать один рисунок... Часть окошка, угол косой, потому что видишь это окно как бы сверху и с улицы. Мальчишка читает, а внизу темный двор, только один фонарь горит. С перспективой сложно: как сделать этот обрыв, резкий такой, внезапный, от окна в пустой ночной двор с фонарем... А Димку я нарисовал. Вот уже два дня думаю, как отдать... Ну, все.

Первое июня. Видел сегодня Миху! На улице. Шел с девушкой. Под ручку... Почти нос к носу с ними столкнулся! Он мне подмигнул — важно, по-дурацки как-то... Даже «привет» не сказал. Я бы не ответил, но Миха-то этого не знал! Хотя что я удивляюсь? Плевать им на всех! Кроме себя. Вот и все. Экзамены, как ни странно, сдал более-менее... Сегодня первый день практики. Моем окна и лестницы в школе. Насчет того, как отдать Димку, я так решил... Заранее звонить не буду. Просто приду. Если увижу, что ей неохота меня видеть, оставлю Димку и уйду. И ничего страшного... Я же ей обещал? Ну и вот... А если ей не неохота, можно снова начать видеться... Я зимой понял, что каждый человек внутри себя один. Но бывает, что с некоторыми людьми он уже не совсем один. Зачем таким людям быть отдельно? Это же так редко, когда чувствуешь, что с кем-то ты — ну, уже не настолько один... Таким людям нельзя теряться! У Оли сейчас тоже должна быть практика. Вроде все...

Она открыла дверь, и брови над разноцветными глазами и скобочки в углах губ вздрогнули...

Владик сказал:

— Здравствуй... Я вот Димку принес. Помнишь, обещал? На.

Оля хрипловато ответила:

— Спасибо. Я думала, ты забыл...

— Нет, — с усилием выговорил Владик. — Я все помню.

— Я тоже, — сказала она. — А ты вырос, да? Раньше я тебе по глаза была, а теперь только по ухо.

— Наверно... Я хотел позвонить тогда, в декабре. Но не решился... Может, зря?

— Может, — ответила Оля.

— Кто еще там? — выглянула с кухни Олина мама.

— Это ко мне. Я скоро приду!

— Да куда тебя...

Конец фразы остался за дверью. Первый день, вернее, первый вечер лета обещал быть теплым и длинным, и времени должно было хватить на все: и на знакомство почти заново (сколько не виделись!), и на многие добрые и недобрые новости прошедших месяцев...

Второе июня. Пятница... Два раза виделись! А сегодня вечером ее повезли к тетке. На все лето... Практику она там отработает — в колхозе. Сказала, могу приехать, если хочу. А у меня этот ЛТО! Только в конце июля вернусь. К Оське она ходит... Говорит, руку там умудрился вывихнуть! Свалился откуда-то. И вообще что-то много болеет... А к отцу она не ходит. Там у них девчонка родилась. Оля сказала, что ей не то что ту девчонку — даже их дом видеть тошно. Что она всех их будет ненавидеть всю жизнь... Жалеет, что со всеми сволочами нельзя рассчитаться по-своему. Ну, я говорю: «А откуда ты знаешь, с кем надо рассчитываться, а кто не безнадежный? Не стоит думать, как нормалы». Она про них не слыхала. Я обещал показать рисунки. Осенью покажу. Но это плохо, что она так думает... Что почти все люди сволочи! Для нее самой плохо... Не знаю, как доказать, что это не так. Но как-то надо. Во-первых, это же правда не так! А во-вторых, когда у человека такие мысли, разве он сможет... чуть не сказал: нормально жить! На слово «нормальный» у меня теперь какая-то ненормальная реакция... Про Сашку ей сказал. Оля спросила, почему я не пришел... «Думаешь, — спросила, — если у меня никто не умирал, я бы не поняла?» Я от нее и ожидал этого, и не ожидал... Вот... Договорились, что в конце июля скатаю к ней. Ну хоть на выходные. Это не так далеко. На электричке. Только времени, конечно, очень много еще до конца июля... Два месяца почти. Практика, лагерь... А лето наступает отличное! Пух с тополей вовсю уже летит. Ну, вроде все.

Это была последняя запись Владика Шохина. Через две недели, уезжая после школьной практики из Москвы, он прихватил с собой обычную школьную тетрадку. На одной из его кассет остались Сашкины слова о том, что каждый человек вольно или невольно искажает свою историю, забывая, как все в его жизни было на самом деле. Владик забывать не хотел. Никого и ничего! Многие люди, не желавшие терять себя, пользовались тетрадями. Взял ее и Владик. А кисти и краски, постукивающие в этюднике, — это само собой.

Народу в электричке было полно. Этюдник он придерживал ногой, рюкзак забросил на багажную полку... Тянуло в сон — ночью рисовал.

Прислонившись к стене, Владик начал представлять себе, как удивится Оля. Представлялось очень хорошо! О крыше над головой он не беспокоился. Не устроится у Олиной тетки — проживет месяц в том шалаше в заброшенном саду, о котором рассказывала Оля... И с деньгами был порядок: сорок рублей, что мама давала на ЛТО.

Она думает, что Владик в лагере. Может быть, потом, когда она вернется из отпуска, он ей расскажет... «Меньше знают — крепче спят!» — любимая поговорка главного классного нарушителя Белова. Хотя при чем здесь Белов!

Стучали колеса, стоя дремал высокий мальчик с этюдником у ноги, и сверкало за окнами электрички набирающее силу лето.