Глава 7
Холод ночи цеплялся за проснувшийся утренний свет, падающий на обожжённые, голые кроны деревьев, словно не желая выпускать их из своей власти, хотя небеса на востоке уже украсились кроваво-красной полосой – предвестницей скорого и неизбежного поражения ночи.
Сашка Заставский очнулся, среди нескольких десятков израненных и полуживых инфантеристов Войска, согнанных к разрушенной, но всё ещё лениво горящей прибрежной ферме, той, что возле самого берега. Голова гудела набатом боли, а одним глазом он ничего не видел. Как он сюда попал в таком состоянии, Сашка не мог вспомнить, как не понимал и происходящего вокруг. Морщась от бьющей в виски боли и вытерев веки от запёкшейся крови, он попытался осмотреться.
Вопрос о том, как он попал сюда, разрешился, когда встретился взглядом с понуро сидевшим невдалеке хорунжим. Тот уже не казался таким огромным и мощным, потеряв свой бронекостюм, но мощное телосложение и сейчас вызывало уважение. Паутина снежно-белых бинтов украшала его от головы до ног – обе ноги и правая рука были плотно обмотаны в коконы марли с проступившими кровавыми разводами. Сашка, попытавшись встать, охнул от грохнувшей, словно разряд грома прямо в его голове, боли и тут же опустился возле Шестопала. А со стороны плотного кольца одетых в чёрное, обвешанных угловатыми броненакладками янычар-штурмовиков раздался резкий окрик. Хорунжий отрешённо покосился на Сашку и снова принялся буравить взглядом только ему видимую точку где-то на горизонте светлой, словно небеса над головой, глади моря. Вокруг них так же, не издавая ни звука, сидели и лежали защитники догоравшего за спинами Феодосийского коша. Их было не много – не более полусотни, и почти все раненые и покалеченные. Но всё же происходящее выглядело, как понял Заставский по знакомым лицам вокруг себя, да и для него самого, каким-то сюрреалистическим.
Такого не могло происходить, потому что этого не могло быть в принципе. Пленных с обеих сторон, после кровопролитных боёв, не брали почти никогда, не то чтобы их ловили целенаправленно, не считаясь с потерями, да ещё оказывая медицинскую помощь. К тому же здесь у кромки прибоя сидели почти исключительно пленные солдаты – гражданских было мало, и это вселяло надежду, что их смогли вовремя эвакуировать в соседний кош. Но, наверняка, у всех, согнанных теперь на белый песок у разрушенного главного пирса, был один и тот же вопрос: что на этот раз придумали османы? Какая изуверская казнь предназначена для них? В неизбежности оной ни у кого не было особых сомнений.
Хорунжий, наконец, оторвал свой отрешённый взгляд от морской глади и так же бесцветно и тихо сказа, обращаясь к Сашке:
– Зря, парень, ты опять остался жив! Поверь мне! Да и мне в этот раз не свезло, – зло добавил он.
– Будь что будет. Мы все сделали всё что могли, – сказал Сашка и, помолчав, спросил хорунжего, вновь углубившегося в изучение сверкавшей от солнечных бликов морской дали: – Здесь все, кто остался в живых? И что теперь, как думаете?
Шестопал ответил, не отрывая взгляд от горизонта, словно всё ещё пытаясь насмотреться на родные просторы перед неизбежным концом:
– Ты хочешь спросить, кому позволили остаться в живых? Прав был Ромка, земля ему пухом: впереди нас ничего хорошего, видимо, не ждёт. – Он замолчал, только нервно подёргивались желваки на щеках. – Послушные умрут! Остальным – как карта ляжет…
Отвернувшись, он зло сплюнул и вытер губы обмотанной бинтами кистью, сразу же ещё больше окрасившейся ярко-красными пятнами.
– Гражданские и остатки твоей сотни вроде отходили к перевалу – может, кто и уцелел. Когда меня взяли, то бой на прибрежной дороге ещё шёл, но со стороны Запрудного коша тоже канонада началась, так что сам понимаешь… Правда, там всё ещё постреливают, но похоже, дело уже закончилось, и не в нашу пользу.
Внезапно на берегу началась какая-то суета, и скоро на горизонте появились десятки точек, которые очень быстро стали расти и скоро превратились в тандемы бешено несущихся почти что над поверхностью воды катеров с плотно облепившим их десантом и, невиданное дело, танком посредине. Вскоре катера подошли к берегу и чёрный янычарский десант посыпался во вспенившуюся от сотен тел прибрежную воду. Пленники заволновались, некоторые приподнялись, пытаясь увидеть чудо-технику, с помощью которой их этой ночью переиграли и выбили, но пинки и крики янычар заставили всех вернуться на места. Особенно активных искололи джидами – копьями, которые янычары виртуозно пользовались. Но и в этот раз элита Халифата, понёсшая существенные потери при штурме, вновь никого не убили, хотя многие раненые островники явно на такое рассчитывали.
Хорунжий, наблюдавший за происходящим вместе с Сашкой, зло выругался и сказал:
– Перехитрили они нас, мать их. Зря мы в живых остались! Не зря они нас с такими потерями брали – выдумали шо то, сволочи. – Он кивнул в сторону окруживших их плотным кольцом чёрных фигур. – Это «Копья Аллаха». Я видел их нашивки, когда нас тащили сюда. Элита из элит войск Чёрного Халифата. Обычно после них остаются только пепелища и горы трупов, как под Новой Одессой.
– Но их же выбили тогда…
– Они взяли город и ушли, а выбивали мы уже обычные соединения…
– С такими потерями – это для них не победа, это бойня… – зло проговорил младший урядник.
– Нет такой цели, которая была бы неуязвима для тех, кто готов на любые жертвы. Они готовы на всё ради захвата новых земель, а мы только отбиваемся, стараясь просто выжить. В этом-то и вся разница!
Буквально через несколько минут танки, натужно рявкая дизелями, выползли с мелководья на пляж и, погрузив десант, двинулись в направление всё ещё еле слышной канонады где-то в стороне соседнего коша. А десантные катера, освободившись от ноши, резко набрав скорость и приподнявшись на подводных крыльях, сбились в стаю и исчезли за горизонтом.
Прошло ещё полчаса, проведённых пленниками, впрочем как и их охраной, в напряжённой тишине. Далёкие раскаты канонады где-то в горах почти затихли, и только время от времени удавалось уловить трескотню перестрелки, которая явно удалялась вместе с надеждой на освобождение. Ещё через полчаса подошли несколько старых грузовых пароходов – все утыканные наскоро оборудованными огневыми точками, – и пленных начали грузить в тёмные трюмы. Но снова то, на что надеялись многие, и хорунжий в том числе, не произошло, и тот, зло выругавшись, сплюнул в окровавленный песок под ногами.
Подошедшие ещё в большем количестве янычары окружили их плотным кольцом и стали вырывать из рядов измученных пленных по одному. Их тонкой цепочкой волокли к пирсу, грузили в трюм, и не было никакой возможности вырваться, а погибнуть, бросившись на охрану, им не давали янычары и потеря сил пополам с ранами. Первым схватили, несмотря на ранения, яростно отбивавшегося хорунжего – двое заломили ему руки за спину, а третий подсёк и подхватил ноги.
В трюме, куда их скинули через грузовые ворота, царила полутьма и стоял затхлый, нездоровый, горячий воздух, нагревавшийся всё больше по мере того, как всходило солнце. Стоны раненых и нескольких, сломавших при падении в трюм конечности, не давали забыть, где они очутились. Сашка встал и, оглядевшись, нашёл у дальней стены хорунжего, пытающегося перемотать растрепавшиеся на ногах перевязки. Пробравшись к нему, он помог обновить окровавленные и все перемазавшиеся жёлтой ржавой трухой с бортов бинты и всё так же молча прислонился рядом к борту. Говорить было, в сущности, больше не о чём. Всё самое плохое, что могло с ними произойти, – уже произошло.
Неожиданно кто-то протолкался к ним через серые, угрюмо сидящие в тишине тени вокруг, и по невнятным извинениям и блеснувшим треснувшими линзами, каким-то чудом сохранившимся очкам Сашка с удивлением узнал старика агронома с вертикальной фермы – деда Генриха. Тот, по-старчески кряхтя, присел рядом. Лицо его было разбито: нос, как и губы, сильно распух, но дед, кажется, даже улыбнулся:
– Какая встреча, Саша! Вы тоже здесь. Как нам, можно сказать, повезло!
За его спиной кто-то зло выругался, и старик устало покачал головой:
– Да, да, именно удача – ведь мы ещё живы. А кто этот молодой человек рядом с вами?
Сашка кивнул на хорунжего:
– Хорунжий из головного штаба столичного коша Иван Шестопал. Мы вместе дальний пляж пытались удержать…
Его прервал раздавшийся дикий крик боли и яростные османские ругательства, перемешанные с нашими, чтобы точно не осталось сомнений в происходящем там, на верхней палубе. Этот шум тотчас же прервало улюлюканье и топот в такт десятков закованных в ботинки ног по палубе. На них посыпалась хлопьями ржавчина вперемешку со скрутившейся в высохшие трубочки когда-то белой краской. А крики на верхней палубе всё продолжались – крики боли перешли в захлёбывающийся рёв и странное бульканье, а толпа сверху взревела и ещё больше затопала по палубе. Все в трюме с нескрываемой злостью, ещё больше разгоревшейся от безвыходности и отчаяния, смотрели на светлые квадраты вверху, где на палубе пытали кого-то из их знакомых или сослуживцев – по-звериному наслаждаясь процессом. И каждый прекрасно понимал, что он мог оказаться на том самом месте, а ещё вероятнее – там в скором времени и окажется.
Ещё через несколько минут на палубе возникла какая-то возня, а затем вниз скинули тело, повисшее на привязанных к рукам и ногам верёвках наподобие летящей окровавленной птицы. Пленные как один встали и заорали проклятия, а сверху заулюлюкали. Старый агроном тихо произнёс:
– Сотника твоего казнили…
Сашка с ужасом присмотрелся к висящему под сводами ржавого трюма искромсанному телу. Видимо тоже услышав слова агронома, хорунжий, вскинув голову, прикрыв глаза перемотанной кистью руки от бьющих сверху ослепительных лучей, стараясь получше рассмотреть казнённого. И тут же зло, от запылавшей с новой силой горечи бессильной мести, выругался:
– Твари, кровавого орла вырезали. Твари, твари…
Тут и Сашку скрутило. Он узнал застывшие, искажённые в гримасе смертельной боли черты лица сотника. Ещё он увидел, как он умер. Даже отсюда было видно топорщившуюся на спине изрезанную складками кожу и белевшие развороченные обломки вырванных рёбер. Но страшнее этого были свисающие красные мешочки лёгких – болтавшихся в такт с мерно покачивавшимся под потолком телом. Сотник умер, наверняка, от кошмарного болевого шока. Умер, но остался верен себе и присяге – израненное тело и чистая его душа тому свидетели.
Хорунжий устало опустился на ржавую подстилку из трухи под ногами – произошедшее окончательно выпило все хоть какие-то остававшиеся после долгой ночи силы. Сашка со старым агрономом тоже присели. Говорить было больно – всех душила осязаемая животная жажда мести. Только один старый агроном казался как всегда спокойным. Внезапно хорунжий, вновь исподлобья глядя на раскачивающийся вверху труп, произнёс:
– Он весь в чём-то белом. Что это?
Старый агроном, не поднимая глаз, тихо кинул в ответ:
– Соль…
Присевший хорунжий грязно выругался и ударил перебинтованной рукой в борт бесчувственного корабля, заскрежетал зубами от боли. В трюме повисла тяжёлая, просто осязаемая тишина.
Старый агроном почувствовал их состояние и прицепился к молчащим или отвечающим односложно соседям с расспросами – пытаясь разговорить совсем впавших в уныние людей.
– Вы знаете, молодые люди, что человеческий мозг способен выполнять операций в секунду больше, чем любой современный компьютер. Хотя при этом человеческий мозг является крайне ненадёжным устройством. Самый обыкновенный калькулятор может решать математические вычисления в тысячу раз вернее, чем человеческий мозг. Именно поэтому наши воспоминания субъективны, обрывочны и изменчивы, и обработка информации об окружающей действительности подвержена множеству мелких помех. Эти самые неточности и погрешности в нашем восприятии называются когнитивными искажениями. Правда, они появились не на пустом месте – каждое из этих так называемых когнитивных искажений вызвано суровой эволюционной необходимостью. Для того чтобы выжить, нашим предшественникам нужно было мыслить как можно быстрее и эффективнее. Именно поэтому наш разум до сих пор сохранил тенденцию выбирать самый короткий путь к оценке новой информации. Такие сокращения мысленного пути называют эвристиками. С одной стороны, эвристики помогают нам быстро принимать решения в трудных жизненных ситуациях, но с другой – каждая из эвристик приводит к тому, что мы сосредотачиваемся лишь на одном аспекте сложной проблемы и оказываемся не в состоянии трезво и адекватно оценить окружающую обстановку.
– И нам эти самые эвристики помогут выжить, выбраться из этого вонючего трюма и не попасть под ятаганы янычар? Забыть то, что эти твари сделали с сотником и сотнями наших там на берегу? О чём ты, старик?! – устало и зло отмахнулся от него хорунжий.
– Просто послушайте, что я вам скажу. Кто знает! Может, это и поможет вам, молодым, понять, как сложна и безжалостна кажущаяся вам сейчас простой как палка жизнь, и вы сможете выжить. Настоящее скользит и уходит, словно песок между пальцами, и определяет свою материальную весомость лишь в воспоминании о нём. Да, мы не люди даже – мы бесполезные заготовки. Но только нам самим решать, кем мы можем стать. Или Богу, если он всё же есть там в небесах.
Его перебил хорунжий, усмехнувшись, буркнув:
– Как там было в священном писании?! Простить врага?! Бог простит, а вот как раз наша задача организовать поскорее их встречу.
Старик молча, внимательно разглядывал окруживших его израненных земляков, но тут же встрепенулся и ответил:
– Да, да, все мы сильно озлоблены, но… Не правда ли, мы охотно соглашаемся с теми людьми, которые столь же охотно соглашаются с нами. Мы ходим на встречи, на которых преобладают близкие нам взгляды, а наши друзья, скорее всего, разделяют наши вкусы и убеждения. Мы стараемся избегать отдельных людей, групп и взглядов, которые могут заставить усомниться в правильности нашей жизненной позиции. И в сегодняшние времена это достигло просто гигантского размаха – целые страны, или то, что от них осталось, и города не хотят знать и видеть о других более того, что они уже знают. Люди не любят, когда в их сознании сталкиваются конфликтующие представления: ценности, идеи, верования, эмоции. Чтобы избавиться от конфликта между установками, мы бессознательно ищем те точки зрения, которые уживаются с нашими взглядами. Мнения и взгляды, угрожающие нашему мировоззрению, – игнорируются или отвергаются.
– Мне что нужно – понять этих, наверху?! Почему они нас убивают, режут, мучают?!! – вокруг раздалось глухое ворчание пленников и возгласы, что старик спятил от пережитого.
Открыто посылать куда подальше старого и уважаемого агронома не хотели – всё бывало на этой страшной войне, но потерять сострадание к своим раненым – телом и душой – означало, наверняка, проиграть, и бесповоротно.
– Вы все согласны, как я вижу, с мнением моего более пессимистичного соседа, – словно не замечая возгласов вокруг, продолжил агроном. – Но это не правильно. Искажение в пользу своей группы – древний рефлекс, такой же древний, как и вся наша цивилизация, и, по всей видимости, неискоренимый. Мы склонны соглашаться с мнением людей, которых мы считаем членами своей группы, и отвергать мнения людей из других групп, и это нормально. На кого ещё можно рассчитывать в этом мире, кроме как на людей, которые живут рядом с тобой: воюют и разделяют ценности и надежды на будущее. Это проявление наших самых первобытных тенденций. Мы стремимся быть заодно с членами нашего племени. На уровне нейробиологии такое поведение связано с нейромедиатором окситоцином. Это гормон гипоталамуса, оказывающий мощное воздействие на психоэмоциональную сферу человека. Сразу после родов окситоцин участвует в формировании отношений между матерью и ребёнком, а в более широком плане помогает нам формировать крепкие связи с людьми из нашего круга. В то же самое время окситоцин вызывает в нас подозрительность, страх и даже пренебрежение по отношению к посторонним, как, например, не без основания и отношение к нашим нынешним тюремщикам из Чёрного Халифата. Это как раз и демонстрирует тот странный продукт эволюции, в которой выживали лишь те группы людей, которые успешно взаимодействовали друг с другом внутри племени и эффективно отражали нападения извне. И хочу заметить, что наша группа, да, что уж скрывать – народ, является замечательным примером выживания и взаимодействия. Но, как и прежде, когнитивное искажение в пользу своей группы заставляет нас неоправданно высоко оценивать возможности и достоинства людей рядом и отрицать наличие таковых, преуменьшать их у лиц, нам лично незнакомых. И это как раз тот же случай, поэтому мы и оказались здесь и сейчас.
– Что вы хотите этим сказать? – равнодушно спросил его хорунжий.
– Хорошо, я попытаюсь объяснить это немного по-другому. Этот эффект также известен как стокгольмский синдром. Это встроенный в каждого из нас защитный механизм, заставляющий искать аргументы оправданности своих действий. Бессознательно мы стремимся доказать, что что-то, всё равно что: деньги, работа, усилия, – были потрачены не зря. Особенно если они были большими. Социальная психология объясняет эффект рационализации просто – человек готов пойти на что угодно, лишь бы избежать когнитивного диссонанса. Сделав что-то ненужное, мы создаём конфликт между желаемым и действительным. Чтобы снять психологический дискомфорт – действительное приходится долго и тщательно выдавать за желаемое.
– Вы имеете в виду, что все наши потуги на Острове не имели перед собой будущего? – перебил старика кто-то из сумерек трюма.
– Можно и так сказать. Но это было бы не совсем правильным выражением. В научной литературе это называется ошибкой игрока или ложным выводом Монте-Карло. Мы склонны предполагать, что многие случайные события зависят от случайных событий, произошедших ранее. Классический пример – подбрасывание монетки. Мы подбросили монету, скажем, пять раз. Если орёл выпадал чаще, то мы будем считать, что в шестой раз должна выпасть решка. Если пять раз выпала решка – мы будем думать, что в шестой раз обязан выпасть орёл. На самом же деле вероятность выпадения орла или решки при шестом броске такая же, что и при предыдущих пяти: 50 на 50. Каждый последующий бросок монеты статистически независим от предыдущего. Вероятность каждого из исходов всегда 50 %, но на интуитивном уровне человек не в состоянии этого осознать. На эффект игрока накладывается недооценка возвращения величины к среднему значению. Если решка всё-таки выпала шесть раз – мы начинаем верить, что с монетой что-то не так и что экстраординарное поведение системы продолжится. Далее начинается эффект отклонения в сторону позитивного исхода, если нам долго не везло – мы начинаем думать, что рано или поздно с нами начнут происходить хорошие вещи. Так и с нашими потугами выжить, построить справедливое общество. Мы не одни такие – все вокруг хотят что-то построить и достичь, но идеи у всех по отношению к этому довольно разные, как и методы их достижения. И если мы очень пытаемся что-то изменить к лучшему, то это совсем не значит, что результат наших усилий будет положительным – сколько монетку ни кидай. Сходные чувства мы испытываем, заводя новые отношения. Всякий раз мы верим, что в этот раз у нас всё будет лучше, чем при предыдущей попытке. Мы не в состоянии правильно оценить риск или опасность того или иного занятия. Для упрощения процесса вероятность риска или игнорируется полностью, или ей приписывается решающее значение. Это приводит к тому, что мы считаем сравнительно безобидные виды деятельности – опасными, а опасные – приемлемыми. Я просто хочу, чтобы вы включили в своих головах так называемые рамки восприятия и расширили их. Внезапно мы начинаем обращать внимание на появление какой-то вещи, феномена или объекта, которых не замечали ранее. Скажем так – вы купили новую вещь и вдруг всюду на улицах вы видите людей в таких же вещах. Мы начинаем думать, что эта вещь вдруг стала более популярной. Хотя на самом деле мы просто включили её в рамки своего восприятия. Этот эффект известен в психологии как феномен Баадера – Майнхоф. Термин придумал в 1994 году безымянный посетитель форумов газеты Pioneer Press в городе Сент-Пол. Дважды за сутки он услышал название немецкой радикальной «Фракции Красной Армии», основанной Андреасом Баадером и Ульрикой Майнхоф. Мало кто способен поймать себя на избирательном восприятии действительности. И из-за данного когнитивного искажения нам очень трудно признать какое-то явление простым совпадением… хотя это именно совпадение.
– Да о чём вы?! – попытался перебить его хорунжий.
– О том, что люди не любят перемен. Мы склонны принимать решения, которые приведут к сохранению текущего положения дел или к самым минимальным изменениям…
– Вы предлагаете нам просто смириться и быть рабами у «чёрных»? Понять и принять то, что они делают? Вы хоть сами понимаете, что говорите? – повысив голос, обратился к нему кто-то из глубины трюма.
– Человек – существо коллективное. Нам нравится быть как все – даже если мы сами это не всегда осознаём или открыто выражаем свой нонконформизм. Когда приходит пора массово выбирать фаворита или победителя – индивидуальное мышление уступает место групповому. И вы сами знаете, что многие будут рады принять муки рабства – взамен избавления от смерти и мучений. Мы странные и необъяснимые существа – недостойные нашего мира. Это называется эффектом присоединения к большинству или эффектом подражания… Вы понимаете, к чему я клоню?
– Не совсем, если честно, – пробубнил хорунжий, пытаясь перебинтовать повязку уже на голове.
Старик тяжело вздохнул:
– Да, разболтался я… Просто нужно понять одну простую вещь: нужно научиться никогда ни от кого ничего не ждать. Действовать, думать, работать, стремится сделать что-то, изменить вокруг себя хоть мелочь, но к лучшему, и тогда, уходя, мы сможем сказать, что хотя бы попробовали. Вы все должны жить дальше…
Они уже давно, судя по звукам заработавших дизелей и мерному покачиванию, отплыли. Но через несколько часов дизеля вновь замолчали. И сверху на палубе раздался шум голосов, а затем и скрежет причаливания. Их сильно тряхнуло от жёсткого удара, а сверху кто-то яростно матерился на смеси арабского и диалектов райа с западного берега Чёрного моря. Вниз тут же сбросили раскладную лестницу и, подстёгивая заартачившихся пленников, кинули вниз пару слезоточивых гранат – за долгие годы всё было давно просчитано, и все попытки бунта расчётливо пресекались в самом начале – ломкой пленным психики и воли к самой попытке сопротивления. Газ сделал своё дело: находиться внизу стало просто невозможно, и волны тяжёлого жёлтого дыма гнали людей прямо к спущенной лестнице.
Пленные торопливо начали карабкаться по узкой алюминиевой лестнице. Когда подошла очередь Сашки, он уже почти ничего не видел от слёз, лившимся сплошным потоком из глаз. Правда, поднявшись на пару метров, где жёлтый стоячий дым немного поредел, – он сумел немного оглядеться. Лучше бы он этого не делал: прямо напротив него висел на расстоянии вытянутой руки казнённый сотник. Кровь залила всё его тело и, свернувшись, стала тёмного, почти чёрного цвета. Всё лицо было синюшного оттенка, оно представляло собой сплошную изорванную рану, а рот, застывший в последнем немом предсмертном крике, топорщился осколками раздроблённых зубов. Глаза остались открыты, сверкая закатившимися белками. Вырванные лёгкие, пропитавшись струившейся из ран кровью, превратились в грязно-багровые лохмотья, свисающие с плеч от топорщившейся, изрубленной до белизны раздроблённых рёбер спины.
Сашка замер, поражённый тем, во что превратили нелюди из Халифата хорошо знакомого ему человека. Но снизу напирали, и он полез выше, до последнего не отводя взгляда от истерзанного тела своего командира.
Возле края люка его схватили и, скрутив, туго затянули на заломленных за спину кистях рук пластиковую петлю, после чего бросили в груду пленников, выбравшихся ранее. Вскоре рядом приземлился, громко ругаясь, хорунжий, а ещё через мгновение тут же очутился теперь уж точно потерявший очки и подслеповато щурящийся старик-агроном.
Минут через десять всё закончилось, их подняли пинками и по грубо сколоченному трапу согнали на берег. Когда-то давно широкий причал, на котором оказались пленники, был, видимо, пирсом для посудин куда большего класса, чем привёзшее их корыто, но время не прошло для него даром. Бетонные блоки покосились и оплыли, съехав в серые, словно покрывшиеся бесчувственной свинцовой плёнкой от страданий людей, воды. Далеко в море уходили затопленные бетонные змеи множества пирсов, и только бурление волн в тех местах, где они скрывались под водой, выдавало их присутствие. Вдалеке у самого входа в узкую бухту, накренившись и утопив корму в воду, словно пытаясь выползти носом на песчаную отмель с развалинами башни маяка на ней, застыл корабль, покрытый коростой ржавчины до неузнаваемости. Его военную принадлежность пустые направляющие для ракет и несколько орудийных башен. Шестопал толкнул Сашку в плечо и, кивнув в сторону умершего на выходе из порта корабля, шепнул:
– Вот и всё, что осталось от нашего флота! По-моему, я знаю, куда нас пригнали…
Развалины на полузасыпанном длинными барханами песка берегу, к которому они пристали, ничего не говорили Сашке. Он здесь ещё не был, но когда-то здесь, наверняка, стоял большой портовый город. Мёртвые бетонные коробки таращились на них давно выбитыми пустыми глазницами окон. Всё пространство между развалинами занимали плавные изгибы песчаных барханов, наметённых за годы после того, как люди покинули это место. Возле песчаных барханов вдалеке виднелись несколько таких же групп пленников, сидящих на светлом теле пляжа в окружении чёрных фигур конвоя. Но хорунжий узнал место, куда они прибыли:
– Проклятый порт Боспора. Вот, значит, что осталось от Баты.
Сашка пытался оглядываться, спросил:
– Где мы? Наверняка Тамань.
– Нет, Бата, которая раньше звалась портом Новороссийск. Базой флота была, которого у нас давно уже нет. Как и надежды на будущее, раз нас тащат в рабство через бывшую базу нашего же флота.
– Ты тут был? Я даже и не знал, что тут есть такие развалины…
– Лет пятнадцать назад. Я был такой же сопливый, как ты сейчас, только в Войско вступил. Пытались мы его отбить. Вроде как расширить плацдарм. За ним дальше и земли ничего, и вода есть. Да толку, если война кругом. Не отбили, как видишь, а народу положили тогда кучу, хоть и «чёрных» потрепали так, что они забились аж в залив Золотого рога и не высовывались пару лет.
Его рассказ прервало появление последних еле передвигающихся раненых и почти ничего не видящих от газа пленников, спустившихся на причал. В недрах трюма, видимо, кто-то ещё оставался. Но пара янычар, подошедших к створкам грузового люка, закрывая лица платками от волн всё ещё струящегося газа, начали методично добивать одиночными выстрелами лишившихся сил пленников. Плохой, бесполезный товар, от которого нужно сразу избавляться. Народ в Халифате был расчётливый и деловой. Они и со своими-то не сильно церемонились – не то что с неверными-чужаками.
Несколько раненых, еле передвигавшихся, в том числе и растрёпанного, без очков старика-агронома, отобрали, оттеснив от основной массы пленных, и выстроили возле ржавого борта корабля. Оставшихся оттеснили и окружили всё те же молчаливые янычары, что грузили их на борт в разрушенном порту Феодосийского коша. И Сашка чуть не задохнулся от захлестнувшей волны ненависти, осознав, что как раз эти-то молчаливые здоровяки в чёрной униформе и с лицами, замотанными в песчаного цвета защитные повязки-чалмы, зверски убили его сотника.
А ещё он понял, что они собираются сейчас сделать. То же почувствовал, наверняка, не он один. И на двинувшуюся в едином порыве массу пленных обрушились удары прикладов и сверхболезненные джидов. Их буквально умыли их же собственной кровью, исколов и избив, бросив всех на шершавые плиты старого пирса.
Цепочка янычар, стоявшая перед шеренгой раненых и старых пленников, спокойно достала из наплечных чехлов джиды и без слов двинулась вперёд. Поваленные на землю пленники видели, как их беззащитных товарищей хладнокровно, с выдумкой, одного за другим убивали и сбрасывали с пирса прямо в пенящийся яростной злобой прибой. Старик агроном, дед Генрих, был последним. Прежде, чем он упал с пробитым джидом глазом, Сашке показалось, что он махнул ему рукой, как будто прощаясь с ними всеми, и улыбнулся.
Затем избитых и искалеченных пленников под присмотром ещё более увеличившихся в числе за счёт подошедших с берега янычар погнали с пирса куда-то в сторону развалин, полузанесённых песчаными дюнами. Хорунжий, скрипя зубами, но кое-как перебирая ногами и опираясь на Сашкино плечо, пробормотал:
– Янычары как конвой и охрана для горсти изувеченных пленников. Что, чёрт их дери, тут происходит?!
– Какая разница?! Для нас скоро всё закончится, так или этак, – устало кинул в ответ Сашка.
Их гнали, нещадно подгоняя, мимо утопавших в белых песчаных горах мёртвых коробок домов старого города, пустые глазницы окон которых безмолвно наблюдали за вереницей пленников. Молодой офицер-янычар, посмотрев на наручные часы, что-то громко прокричал, обращаясь к своим подчинённым. Те принялись ещё интенсивнее подгонять растянувшуюся колонну, в которой почти каждый, кто мог идти самостоятельно, помогал товарищам, с трудом переставлявшим ноги. Но хватало и таких, кто уже совсем не мог идти, и сзади раздались крики командира янычар, после чего десяток отстающих тут же без жалости забили словно скот, окрасив темнеющий в предзакатных тенях песок потоками тёмной крови. Хорунжий только в очередной раз заскрежетал зубами от бессилья.
Дорога вела сквозь наметённые ветром невысокие желтовато-серые дюны, которые, словно волны песчаного моря, раскинулись до самого горизонта. Кругом простиралась новообразованная пустыня, в которую превратилась эта местность после Потопа. Климат не умеет шутить, или просто шутки у него получаются гнусные – такие, что заставили миллионы людей покинуть насиженные места из-за чудовищных изменений в экосистеме. Из растений кое-где попадались только пожухлые заросли колючего кустарника и комки перекати-поля. Какой-то живности не было видно совсем.
Через полчаса, оставив ещё десяток трупов на песчаной, явно протоптанной до них многими ногами дороге, пленники достигли места назначения. Перед ними встали обвитые спиралью Бруно изломанные, низкие стены, некогда ограждавшие какое-то предприятие, теперь же служившие временным концлагерем. За стенами не было ничего: ни палаток, ни бараков, только песок и зловоние от сотен, если не тысяч людей, собранных на клочке земли без каких-либо удобств. В услужливо открытый охранниками-янычарами проход сквозь густое переплетение колючей проволоки их впихнули внутрь лагеря. Сотни людей молча смотрели на них – пленных из Войска было совсем мало – здесь находились в основном дети, женщины и подростки, и все смотрели на новоприбывших с немым вопросом и укором, что не смогли защитить их. Пленники, стараясь не встречаться ни с кем взглядами, разбрелись кто куда. Большинство сразу же повалилось на песок там же, где стояли – ранены были почти все.
Сашка с хорунжим доковыляли до полуобвалившегося куска стены, торчавшей из песка, и, тяжело дыша, привалились к кирпичной кладке. Думать не хотелось. Жить дальше тоже – ничего хорошего впереди их явно не ожидало. Сашку кто-то осторожно потеребил за рукав, и он неохотно открыл глаза. Перед ним стоял мальчишка лет четырёх: босоногий, в разорванных штанах и грязной до неузнаваемости цвета футболке, над которой светились голубые искорки глаз на таком же чумазом лице.
– Дядька, вы с какого коша? – смущённо произнёс мальчуган, шмыгнув носом.
– С Феодосийского… – тихо ответил Сашка.
Из-за стены выглянула молодая девушка и, встав, подошла к ним, погрозила пальцем мальчишке, произнесла приятным грудным голосом:
– Лёшка, сколько можно тебе говорить. Не отходи далеко от меня, – и, взглянув, такими же бездонными голубыми глазами, как и у мальчишки, на Сашку, спросила: – Вы ж все израненные. Надо вас перевязать?
– Нет, не нужно… – попытался отказаться Сашка, но девушка уже отрывала длинные полоски ткани от своего изодранного платья, и мелькнувшие под ним стройные, загорелые до черноты ноги смутили Сашку.
Он весь залился краской от смущения, но было поздно. Умелые и сильные руки светловолосой красавицы уже туго бинтовали его пробитое плечо.
– Вы с Феодосийского коша, да?! И на вас напали? – и не дожидаясь его ответа, затараторила дальше.
Сашке осталось только кивать в ответ и смотреть на это красивое, правильное лицо, белозубую улыбку и тонуть в бездонных озёрах голубых глаз.
– Мы с имперских колоний на берегу Ростовского пролива – с этой стороны, начала рассказывать девушка. – Вчера утром налетели эти, как черти. Никто и не понял, откуда их столько взялось. Даже оповещения не было. Береговая стража и гарнизон все полегли, да без толку. Они ещё с тылу зашли и всех, кто отходил вглубь берега, половили. Вот с тех пор тут и сидим. – Она закончила с Сашкой и принялась за хорунжего, который совсем побледнел и сам не смог даже приподняться. – Не кормят совсем. – Девушка кивнула на игравшего в песке с камушками мальчишку. – Лёшка, братик мой. Всё кушать просит. Ждут чего-то все, и пленных, как вы, постоянно приводят. Ой, – она запнулась, – а меня Настей зловут. А вас?
– Саша, Александр то есть… – Сашка с чего-то засмущался и залился румянцем.
Вскоре они, все усталые, задремали прямо под стеной. Особо говорить никому не хотелось – все были подавлены и погрузились в тяжёлые раздумья.
Когда уже почти стемнело, через ворота затолкали очередную партию пленников, оказавшихся остатками тех, кто пытался вывести гражданских к соседнему кошу. Всего новеньких оказалось пара сотен – в большинстве своём женщины и дети, среди которых очень редко встречались все поголовно раненные бойцы из второй сотни.
Сашка, превозмогая слабость, протолкался к новоприбывшим. Сразу встретились знакомые лица: ординарец сотника Ивана Лыкова и других из их коша. Ординарца как раз перевязывала дородная тётка, всё время одёргивавшая его, норовящего обожжённой до черноты правой рукой с остатками камуфляжа, пригоревшего к потрескавшейся и вздувшейся пузырями от ожогов коже, что-то показать обступившим его островникам:
– Как только поняли, что не удержим берег, сотник приказал нам со второй линии прикрывать гражданских на дороге. Да, не помогло. Ждали уже на скалах снайперы и заслоны везде. Наши дозорные и передать ничего не сумели – выбили их враз. Заняты уже были все дороги – когда только успели! Потом и нас зажали с двух сторон. – По его изодранным царапинами и грязным до черноты щекам скатилась скупая слеза. – Себя не жалко положить, а с ними как? – Он кивнул на плачущих рядом грудных детей. – Осталось нас с десяток – все израненные и патронов по полрожка… Может, кого из них пощадят, подумали. Хотя и знаем, что напрасно, да там легли бы все без вариантов. Да как увидели, шо там одни янычары, да ещё с «Копий Аллаха», то лучше б сами всех порешили, да поздно было…
Стоявший перед Сашкой хорунжий сказал тихо:
– Не вы одни попались. Перехитрили нас басурмане – танки прям с катеров на подводных крыльях высадили с тыла и столько народа пригнали, что патронов у нас не хватило бы их всех отбить, – и со злостью махнул рукой, скривившись от боли. – Сотника вашего казнили у нас на глазах… Вот десятка два человек, – он кивнул на собравшихся вокруг них, – и все, кто от двух сотен остался. – Вокруг повисло тяжёлая тишина.
– Хоть кто-то сумел отойти вглубь Острова?! – спросил Шестопал. – И со ставки гетмана подмога почему не пришла?
Ординарец покачал головой и тихо ответил, не поднимая головы, пытаясь скрыть скупые мужские слёзы, тяжело стекавшие по морщинистому, покрытому пылью, кровью и копотью лицу:
– Может, и ушёл кто, да их единицы. А со ставкой радист смог связаться, как раз перед тем, как его миной в клочья разорвало. Бой там был жестокий, и всё точно клали, басурмане. – Он замолчал, стыдливо вытирая скупые мужские слёзы. – Ставки и нет, небось, уже, как и коша нашего. Подмоги они сами просили. Сказали, что весь центр города горит и огромный десант прямо в порт «чёрные» высаживают.
После этого разговор сошёл на нет и люди снова стали молчаливы и подавлены. Лучше бы и не приносили никаких новостей, чем такие, что забирают последнюю надежду.
Ночь проходила неспокойно: плакали дети, повсюду стонали раненые. Соорудив себе спальное местечко возле потрескавшейся кирпичной стены, которая хоть как-то спасала от опустившейся ночью прохлады Заставский попытался закутаться в свой изодранный камуфляж и забыться, но сон никак не приходил. Хорунжий же, словно и не было ужасов прошедшего дня и его ранений, почти сразу богатырски захрапел, сотрясая окрестности.
Тогда Сашка окончательно отбросил эту затею – уснуть, и присел, облокотившись о шершавый кирпич стены. Пустой желудок заурчал, прямо намекая на пропущенный приём пищи. Но терпеть осталось не долго. Всем им. Пустые животы так же, как и ему, не давали заснуть и тем немногим, кто пытался это сделать, но нашлось и много таких, как хорунжий. Да и не имело смысла спать в последнюю ночь в своей жизни. Раны принялись ныть – на них словно плеснули соли, а в голову залили раскалённый свинец. Правда, боль в ранах была всего лишь физической, привычной в такой жизни, но свербела и другая боль, куда более острая – боль в сердце, в душе. И она становилась всё черней и черней, наливаясь жгучим гноем прямо в воспалённом мозгу, не давая вздохнуть, думать о чём-то другом, убивая желание жить дальше…
Неожиданно возле Сашки кто-то присел, обдав песком и окутав горячим дыханием, а в свете молодого месяца блеснули бездонные глаза со словно тонущими в них мириадами звёзд раскинувшегося в небесах Чумацкого Шляха. И он понял, что утонул в этих глазах бесповоротно. Её тёплый платок накрыл их, словно полупрозрачная броня, скрывшая, возможно, последний глоток их счастья от взглядов других. Время застыло, освободив от творившегося вокруг, хоть на мгновенье, показавшись вечностью и запечатлевшись в памяти на весь остаток жизни…
Утро наступило внезапно – красные всполохи усеяли горизонт, разорвав тьму и разбудив окоченевших от предрассветной росы людей. Окончательно вырвали Сашку из тревожного, тяжёлого сна крики охранявших их янычар, раздавшиеся за оградой из «колючки», маслянисто блестевшей сейчас от влаги под лучами молодого солнца. Янычары засуетились возле песчаного цвета палаток их лагеря – они строились в шеренги в полном снаряжении, офицеры что-то гортанно кричали.
Младший урядник поднялся, пытаясь разогреть замёрзшее тело и оглядеться. Рядом с ним никого уже не было, правда, вкус сладких, словно мёд, губ всё ещё чувствовался, и от этого на душе как-то само собой стало теплее.
За невысокой стеной примостилась та самая девушка, которая перевязывала вчера их с Шестопалом. Всё произошедшее ночью казалось теперь Сашке просто примарившимся сном, но из-под шерстяного платка его словно погладила по разодранной душе сверкнувшая чистая улыбка и блеск озорных глаз.
Хорунжий, застонав, стал просыпаться. Сашка присел рядом – выглядел Иван сегодня ещё хуже: лицо распухло, под глазами набрякли тёмные мешки, а израненные осколками конечности явно плохо повиновались. Взглянув устало на Сашку, Шестопал, тем не менее, твёрдо спросил вместо приветствия:
– Ну, что, казачок, готов встретить нашу тяжкую долю?!
– Да куда уж деваться… – почти равнодушно ответил Сашка.
– Деваться всегда есть куда, вопрос-то не в том. Главное – как мы жили и как уйдём из этого мира! О другом-то даже и не вспомнят, поди. И ещё запомни – крысы в крысоловке способны на самые неожиданные хитрости, если только раньше не сойдут с ума. Мы пока живы… – И, заметив суету за ограждением, добавил: – Что это они всполошились? Никак ждут чего-то?
И вправду, вскоре с юга раздались громовые раскаты и небо, где-то в районе развалин города, заволокли клубы дыма, тянувшегося ввысь и в сторону. Янычары ещё больше загомонили, а в небе над ними появились несколько пар ударных штурмовиков Халифата, принявшихся ходить ножницами над городом. Хорунжий тяжело приподнялся и зло сплюнул на песок:
– Что-то тяжёлое приземлилось. Никак дополнительный десант высадить надумали…
Ещё через десять минут ожидания, во время которого все пленники инстинктивно собрались в плотную толпу у самой колючей проволоки, чтобы лучше видеть, показались чёрные точки, росшие на глазах и тащившие за собой длинный шлейф золотистой песчаной пыли. Колонна была большой и необычной. Знакомой бронетехники Халифата не наблюдалось, зато ехало много бронемашин на широких шипованных колёсах, увешанных странным вооружением, сопровождавших такого же вида, по всей видимости, грузовые тягачи с закрытыми большими кузовами. Ещё какая-то еле различимая, но явно гусеничная техника прикрывала колонну с верхушек дюн, откуда вертела во все стороны толстыми короткими стволами и батареями ракет. Колонна резко затормозила перед самым лагерем янычар, и из неё высыпался такой же необычный десант. Высокие, все как один на голову выше самого здорового янычара, закованные в незнакомую броню бойцы рассредоточились, настороженно поводя странного вида оружием. Закрытые шлемами полного профиля лица казались поблёскивавшими в утренних лучах солнца масками. Солдаты, чётко рассредоточившись, быстро заняли позиции.
Что-то в них показалось Сашке неправильным. То, что они не походили ни на одну армию враждующих сторон Черноморского конфликта, сразу стало понятно. Ещё немного понаблюдав, он понял, что его беспокоило: движения солдат, быстрые, чёткие, словно у машин, но в то же время какие-то слишком уж плавные и… как бы это сказать?… неестественные.
Из нутра одной из пепельных бронемашин на песок спрыгнул одетый во всё серое человек. В отличие от остальных, на нём красовался только серый с металлическим отливом китель, коротко остриженные волосы демонстрировали заметную седину, а рост, хотя и превосходил средний, но всё же был «нормальным». Человек, приветливо улыбаясь, пожал руки офицерам-янычарам, замешкавшись на мгновение, и о чём-то с ними заговорил.
Разговор, начавшийся вроде бы совершенно мирно, вдруг стал закипать. Седой командир молчаливых, словно статуи, великанов, пытался явно что-то выяснить у сильно помрачневших лицами янычар, указывая в сторону берега, откуда они только что приехали. Двое, стоявших перед ним, с откровенной ненавистью уставились на человека в сером кителе, но продолжали стоять перед ним почти навытяжку, односложно отвечая и отрицательно мотая головами.
Переминавшийся с ноги на ногу рядом с Сашкой седобородый старик в изорванной тельняшке проговорил, удивлённо обращаясь к соседу, такому же плотному, как и он, бородачу, но помоложе – похоже, сыну или родственнику, держащему на руках мальчика лет пяти, закутанного в грязное одеяло:
– Вроде спрашивает, зачем столько народа по пути повыбивали! Какой-то у них договор был, а они его нарушили…
– Кто это, чёрт меня дери, такие? И что тут вообще происходит? – тихо проговорил за спиной у Сашки хорунжий. – Чтобы янычары, да ещё из «Копий», пресмыкались перед каким-то неверным… Не может такого быть! – Он хлопнул Сашку по плечу. – Может, ещё и не всё у нас потеряно, а?..
– Какие-то они странные… – проговорил себе под нос Сашка, но хорунжий его расслышал и так же тихо ответил:
– Было бы ещё хуже для нас, но понятнее увидеть здесь ещё больше головорезов из «Копий». Тогда уж наша дальнейшая судьба точно была бы предрешена…
В конце концов, видимо до чего-то договорившись с приезжим, халифатские офицеры отдали команды, и в ворота лагеря ворвалась толпа янычар, за которыми следовали серые солдаты. Пленников оттеснили к самому дальнему ограждению и окружили. Прямо сквозь извивающийся терновник заграждения, переваливаясь на высоких колёсах, в импровизированный концентрационный въехал один из грузовых транспортёров. В него сразу же начали запихивать пленных, выдергиваемых янычарами из толпы по указанию высоких серых солдат.
Большинство пленников решило, что их просто продали, как скот, и все надежды оказались напрасными. Над лагерем вновь поднялся плач женщин и детей, а хорунжий тихо сказал в самое ухо Сашке:
– Вот и всё. Помни, младший урядник: душу – Богу, сердце – женщине, долг – Отечеству, честь – никому!
Раненые островники, ещё раз собравшись, попытались оказать сопротивление, напав на плотные ряды окруживших их янычар. Сашка, как и все, ринулся из последних сил, пытаясь прорвать оцепление – перед ним мелькнуло искажённое злобой загорелое молодое лицо: удар кулаком достиг цели, и янычар отшатнулся, мотая головой. Тут же рядом, несколько израненных пленников сбили с ног дюжего янычара, но стоявший за его спиной, во второй шеренге ограждения, молниеносно выхватил джид. Двое островников упали на холодный утренний песок, окрасив его ярко-красной в лучах всходящего солнца, кровью. Сашка в последнем порыве кинулся на отшатнувшегося, но уже пришедшего в себя янычара, хлястко передёрнувшего затвор штурмовой винтовки – и тут же повалился на отказавшихся держать его ногах.
Песок мягко ударил Заставского в лицо. Рядом с ним, прямо глаза в глаза, упал тот самый молодой янычар, собиравшийся только что выстрелить в мятежника. Глаза его яростно вращались, на подбородке набухала заметная ссадина от Сашкиного удара, а из открытого в гримасе рта капала на слюна, но тело, как и Сашкино, по всей видимости, не слушалось владельца. Боли не было, но словно чесалось и совершенно не слушалось.
Где-то сверху послышалась яростная перебранка. Ещё через мгновение Сашку кто-то перевернул и, взяв под руки, стал перетаскивать, хотя голова всё так же не слушалась, мотаясь из стороны в сторону на безвольной шее. Но он всё же смог разглядеть, что весь песок вокруг устлан вцепившимися друг в друга, вяло пытавшимися шевелиться и нервно вздрагивавшими телами янычар и островников. Среди них высились серыми колоннами чужие пехотинцы, а ещё дальше, нервно ощетинившись стволами, расположилась рваная шеренга явно не знающих, что предпринять, янычар. Серые незнакомцы стояли словно статуи, не издавая ни звука, но красноречивее любых команд были стволы, направленные на беснующихся и орущих «чёрных».
Вперёд из серой и высокой, словно стена, шеренги солдат выступил тот самый седой офицер и заговорил. Его арабский был, как понял даже Сашка, просто идеальным – слова лились из-зо рта, словно прозрачный мелодичный ручей, и чёрные ряды верных слуг «Копий Аллаха» стали успокаиваться. Стволы, направленные на серых пехотинцев, опустились вниз, стали смотреть в песок своими мёртвыми зрачками. Серые начали снова отбирать пленных, и они, похоже, они в первую очередь забирали людей с серьёзными ранениями, женщин и детей. Отобранных быстро загрузили в просторные чрева четырёх грузовых бронемашин. Но серые действовали совсем не так, как минуту назад янычары – отгородив плотные ряды сбившихся в толпу пленников от янычар, они словно прикрывали их собой. Сашка увидел, что лежащего без сознания рядом с ним хорунжего бережно подняли двое серых солдат и понесли к одной из машин. На ней виднелся такой знакомый, но уже давно полузабытый символ – красный крест, тёмный, почти не выделяющийся на серой, смазывающей очертания странной краске.
В оказавшиеся очень вместительными машины погрузили большую часть пленников, находившихся в лагере. Серая колонна, вместе с прикрывавшей её бронёй, развернулась и исчезла столь же быстро, как и появилась.
Сашка, оклемавшись, смог сесть и с удивлением увидел, что точно – забрали именно всех тяжело раненых, женщин, людей с детьми и стариков. Пропал и тот бородач, который что-то понимал по-арабски, да и его родича с пацаном среди нескольких десятков молодых парней и мужчин видно не было.
Это было совсем не правильно по янычарским меркам – они бы так уж точно не сделали. Ведь продавали сначала крепких рабов и женщин, а от стариков и детей пытались поскорее избавиться. Здесь же всё случилось как раз наоборот. Оставшиеся, так же как и он, озадаченно огладывались, видимо так же удивляясь случившемуся. Янычары оставили их и расположились поодаль, время от времени бросая в их сторону пленников яростные взгляды, но никаких враждебных действий не предпринимали.
В небе всё так же наматывала круги появившаяся четвёрка ударных штурмовиков «чёрных». К Сашке подсели двое молодых ребят в изодранном песчаном камуфляже. Коротко стриженный парень, весь щедро усыпанный веснушками, сказал:
– Здорово, а я тебя знаю. Ты с Феодосийского коша на кордоне службу нёс, верно? – Голос его оказался каким-то ломким и в то же время грубым, как скрежет старого движка. Заставский подумал, что пареньку явно ещё и восемнадцати, нет, а второму, схожесть с которым выдавала в них родственников, и того меньше. Второе поколение после Потопа.
– Да, я с Феодосийского. А вы откуда? – задал встречный вопрос Сашка.
Пацаны сели рядом и переглянулись. Ответил ему в этот раз младший, с ярко-рыжим ёжиком волос и тоже испятнанный веснушками, словно перепелиное яйцо:
– Мы со стороны Таврийского пролива. Кош Сивашский, может, слышал?!
Сашка присвистнул.
– Далеко же вас занесло. И как вы тут оказались? – не скрывая удивления, спросил он.
– Да так же, как и все остальные, наверное. Напали неожиданно – ещё позавчера ночью. Кого перебили, кого словили и сюда привезли. Меня Сеней кличут, а брата моего Яшей, – ответил бойкий младший.
Сашка внимательнее на них посмотрел: новенькая, ещё не затёртая до неузнаваемости форма и ботинки. Да и так было видно, что пацаны ещё слишком молодые для Войска.
– А вы кем служили?
Вопрос заставил обоих раскраснеться. В этот раз отвечать стал вновь старший:
– Нас только месяц как приняли. При штабе мы были. Писарь я, а Ленька, – он кивнул на брата, – порученцем бегал туда-сюда.
– И как у вас это случилось? Тоже десант большой и танки из ниоткуда появились?
– Нет, танков не было, – замотали головами оба. – Просто ночью появились они из ниоткуда и давай всех, кто попался, резать, но и в плен многих взяли.
– Газом нас каким-то усыпили, – пояснил его рыжий, как разгорающееся в зените солнце, брат.
– Да, а когда очнулись, то уже плыли связанные по рукам и ногам. Наших много в полон взяли, но их уже всех дальше отправили. – Он кивнул на кучку оставшихся людей: – Из нашего коша тут уже больше никого и нет.
– А что, и раньше эти… – Сашка задумался, пытаясь подобрать слово, – серые забирали людей?
– Нас вчера из другого лагеря пригнали. Тот возле самого берега был – рядом с проливом где-то… Оттуда тоже людей забирали – у нас много в плен взяли.
– Да возле самой воды держали, а пить нечего было… – зло сказал младший. – Детей и стариков много померло за два дня, шо мы там были. Потом они что-то запаниковали и всех нас пешим маршем сюда пригнали. Половину по дороге перебив – те, кто идти быстро не мог.
– Так наши близко – не могли нас союзники оставить, – тихо сказал им Сашка и с надеждой посмотрел в лазурные небеса над головой. Но там на удивление было пусто, яркой точки орбитальной платформы не оказалось на привычном месте. Он принялся вертеть головой в надежде отыскать искру залога защиты Острова, вот уже которое десятилетие парящей над Чёрным морем орбитальной платформы.
– Нет её – можешь не искать, – оборвал его поиски старший, а когда Сашка повернул к нему голову и встретился взглядом, то тот виновато опустил глаза в песок и принялся сыпать струйки песка сквозь пальцы.
Ответил за него младший брат:
– Позавчера ночью снялись они и ушли куда-то. Потом под самое утро такое светопреставление началось, что ночь днём стала. А ты-то, как такое не заметил? – с удивлением спросил он его.
– Нас как раз атаковали, – хмуро ответил ему младший урядник, – с самого вечера и до утра. К утру смяли нас, да времени на небо глядеть тогда не было – нам своего светопреставления хватало.
– Понятно! У нас всё быстро произошло. Они как из ниоткуда появились и ещё газом каким-то забросали всё селение… все тут же и поотключались.
Неожиданно в небе к северо-востоку, куда только что в очередной раз с монотонностью маятника пролетела пара штурмовиков «чёрных», что-то резко грохнуло и защёлкало, словно рвущиеся фейерверки. От дальних, выжженных жаром холмов на бреющем, почти цепляя крыльями чахлые, низкорослые деревья и повторяя ландшафт местности, нёсся оставшийся в одиночку штурмовик. Но тут с гребней холмов ударили засверкавшие серебром трассеров очереди, прошедшие, правда, мимо, а несколько точек ракет, поднявшихся откуда-то из-за них протянули свои быстрые дымные щупальца к ускользавшему противнику. Штурмовик попытался уйти от них на вертикаль, чтобы оторваться, но тут же влетел в боевое поле ещё одной ракеты, шедшей немного выше. От близкого взрыва он потерял управление, и оставшаяся пара ракет настигла его – разорвав буквально в клочья.
Слонявшиеся за оградой без дела возле почти опустевшего лагеря янычары загалдели и стали разбегаться по закопанным вокруг лагеря укреплениям. Несколько загнанных в капониры по самые башни бронетранспортёров тут же развернули свои кургузые башенки, увенчанные тонкими стволами автоматических пушек и противотанковых ракетных комплексов. Янычары из «Копий» всё же были элитой войск Халифата, и это стало сразу заметно. Ещё минуту назад ленивая и, казалось, безалаберная с первого взгляда суета в лагере превратилась в чётко работающий военный механизм. Около двух рот янычар быстро рассредоточились по раскиданным вокруг наскоро возведённым укреплениям.
С недалёких холмов, расположенных на северо-востоке километрах в пяти от них, уже спускались нападавшие. И их было много. Десятки танков и БТР неслись с максимальной скоростью, на которую они были способны, в их сторону, а немного позади передней волны атакующих, не отставая от них по скорости, двигались ряды пехоты. Неестественно быстрые волны пехоты передвигались за и между бронированных машин.
Сашка, как и оставшиеся пленники, как по команде встал. Уже утраченная надежда получить свободу – засияла в их глазах вновь.
После первых бронированных цепей на равнину выплеснулись ещё несколько, затопив всё поднявшейся гусеницами и колёсами плотной стеной серого песка. Затем на самый гребень выскочили кургузые гусеничные машины и через мгновение открыли артиллерийский огонь прямой наводкой, пытаясь поддержать наступающих. Откуда-то из-за холмов поднялись красные веера ракетных залпов, подняв тучи пыли и песка, смешивающиеся с дымными струями сгоравшего топлива.
Через мгновенье позиции янычар затопил стальной ливень, упавший на землю каплями разрывов. Пленные кинулись кто куда, попрятавшись за остатками старых стен – пытаясь не попасть под дружественный огонь нападавших, что само по себе было бы вдвойне обидно.
Сразу два янычарских броневика рванули, разбросав вокруг капониров обломки сорванных бронелистов и испустив в лазурное небо клубы чёрного дыма. Огнём атакующих были поражены сразу несколько огневых точек янычар, но ответный огно не заставил себя ждать – плотные ряды нападавших проредили снопы неуправляемых снарядов, а над сжавшимися за обломками стен пленниками пронеслась с рёвом пара штурмовиков, выпуская противотанковые ракеты. Несколько бронированных коробок, мчавшихся к ним, остановились, выпустив дымные столбы. Фантастически быстрые фигурки пехотинцев тоже попали под удар, и стало заметно, как они покатились по твёрдой, почти лишённой растительности серой земле.
Десятки трассирующих, словно живых струй перечеркнули небо – со стороны нападавших по самолётам открыло стрельбу, казалось, всё, что имелось в наличии, и в воздухе образовалась самая настоящая огненная завеса. Однин штурмовик задела пульсирующая струя, и он, выпустив чёрный дым сразу из обоих сопел двигателей, стал резко снижаться, а через мгновенье пилот катапультировался – отстрелившись от быстро теряющего высоту и скорость подбитого самолёта, которых рухнул в самую гущу развалин города, над которыми ту же вспух огромный огненный цветок.
Несмотря на яростный ответный огонь янычар, нападавшие быстро сблизились с ними – танковые пушки точно накрывали огневые точки, и вскоре уже все бронемашины «чёрных» горели, заволакивая дымом позиции и лагерь пленных. Тяжёлое вооружение, немногочисленное у конвойного отряда янычар, было уничтожено – отстреливались теперь только оставшиеся пехотинцы из стрелкового оружия.
Сжавшись за огрызком старой стены, Сашка время от времени выглядывал из укрытия. В очередной раз он с удивлением заметил, как подошедшие уже примерно на сотню метров танки и бронемашины неожиданно остановились. С проутюженных позиций янычар кто-то попытался достать один из танков из РПГ, но граната срикошетила от сильно скошенных передних бронелистов, а в следующее мгновение танковая пушка звонко выстрелила, смешав с землёй стрелковую ячейку. Из-за бронированной техники уже выныривали на нереальной скорости фигурки атакующих солдать с каким-то странным вооружением. Им навстречу, ничуть не мешкая, выскочили редкие чёрные фигурки янычар. Как бы о них кто ни думал, но трусами боевая элита Халифата никогда не была.
Тут же Сашка заметил, как от горящих корпусов машин и разрушенных дотов, прямо к ним сквозь разодранные взрывами заборы из колючей проволоки метнулись несколько тёмных фигур – видимо, надеясь отойти через территорию лагеря пленных. А на позициях янычар уже вовсю кипела рукопашная, правда быстро превратившаяся в избиение. Нападавшие словно прошли через ряды противника, не заметив их – буквально разрывая на части руками и расстреливая из тяжёлых штурмовых винтовок, косивших контратакующих словно косой. Фигуры нападавших были какими-то неестественно широкими и высокими, облачёнными словно в подобия скафандров с закрытыми забралами шлемами. И, судя по всему, это были имперцы – Сашка заметил у атакующих трёхцветные стяги на подкатившей броне.
Сбоку раздались короткие, отрывистые очереди, и несколько затаившихся за расположенными неподалёку обломками здания пленников покатились по песку, отброшенные из укрытия впившимися в них пулями. Только сейчас Сашка понял, что те мелькнувшие недавно янычары не пытаются бежать, а уничтожают то, что не должно попасть в руки врагов, – ведь если успеть добить всех, хоть и немногочисленных, пленников, тогда победа имперцев окажется во многом напрасной.
Вскрикнув, завалился на песок младший из рыжих братьев, Сенька, пытаясь зажать фонтанирующую кровью рану в горле. Старший сноровисто оттащил его под защиту огрызка стены, стараясь оказать хоть какую-то помощь. Сашка попытался перебежать к другому укрытию, но по песку прошлось несколько длинных очередей, подняв серые фонтанчики пыли, и ему пришлось вжаться в шершавую стену. Янычары не жалели патронов, в последние для них мгновения жизни, пытаясь забрать с собой на тот свет как можно больше пленников.
Заставский напряг слух, выжидая момент, когда стрелок начнёт менять магазин – шанс слабый, но лучше так уйти, чем забитым, как скот на убое. Но с противоположной стороны внезапно появился ещё один «чёрный» в драной одежда, всей залитой кровью из многочисленных осколочных ранений. Янычар плотоядно оскалился, но вместо того, чтобы нажать на спуск, выронил из рук короткую штурмовую винтовку, вытянулся, напрягаясь, и засучил руками и ногами, словно игрушечная кукла – из его груди торчало огромное лезвие.
Через мгновение из-за угла развалин выступил имперец, орудовавший неким подобием короткого широкого меча. Одним мощным рывком он отбросил уже безжизненное тело, ударившееся о стену рядом с ним, оставив на ней кровавые разводы. Сашка заметил, что имперский пехотинец закован в странную броню с необычными выступами на всех сочленениях. Всё это дополнял небольшой горб на спине, а движения сопровождались странными повизгиваниями. На груди у солдата красовалась нанесённая под трафарет красной краской, эмблема – всадник с пикой на гарцующем коне. То есть, это были имперцы, да не совсем – младший урядник был о них наслышан, так как им на Острове больше приходилось иметь дела с союзниками союзников, окружавшими сжавшиеся границы Империи, словно буфер. «Красные уланы» – полулегальное подразделение на самой границе, солдаты удачи, которые действовали больше сами по себе, чем по указке из Первопрестольной. Удобные, во многом из-за своей полулегальности, во времена частых, но недолговечных перемирий, они играли роль третьей силы, в принципе, ничем не отличаясь от множества схожих иррегулярных подразделений в войсках Халифата. Хотя нет – кое чем они сильно отличались: в уланы шли только те, у кого был опыт службы в войсках Империи, да ещё к тому же кровные счёты с «чёрными». Неоплаченные счета без срока давности. И уланы платили их сторицей – поражая зверствами даже самих «чёрных».
Улан наконец-то заметил людей, прижавшихся к обломку стены, и ткнул в их сторону внушительного калибра стволом, больше подходящим к догоравшим невдалеке броневикам, чем к ручному оружию. Голос его оказался под стать всему облику – мощный, словно паровозный гудок:
– Вы кто такие? – сурово поинтересовался он.
– Пленные с Острова, – ответил за всех Сашка.
– А, союзнички. Топайте к нашей технике, там вас примут. – И, развернувшись, взвизгнув сервомоторами, улан слишком быстро и плавно для такой массивной фигуры, исчез в развалинах.
Сашке пришлось оторвать от трупа брата оставшегося кошевика с северного берега Острова, и, таща почти что на себе плачущего навзрыд парня, побрёл к остановившимся среди горящей техники янычар танкам уланов. Те больше контролировали зачистку и прикрывали пошедшую дальше более лёгкую технику и пехоту.
Невдалеке они наткнулись на растерзанный до неузнаваемости труп, вцепившийся оставшейся рукой в штурмовую винтовку без магазина. Туловище оторвало от ног, разбросав вокруг внутренности. Сашка понял, что это тот самый янычар, на которого он рассчитывал напасть во время замены расстрелянного магазина. «Серьёзно уланы вооружены – не чета нам», – со злостью на самого себя подумал Сашка.
Уцелевшие начали выбираться из укрытий, но было их не много. Пара десятков человек, не больше – больше половины успели перебить янычары. Снующие вокруг уланы не обращали на бывших пленников никакого внимания, и те сбились в кучку возле разрушенной изгороди, не зная, что дальше делать. Но вскоре полускрытой массивным угловатым корпусом танка штабной командной машины им замахал рукой один из уланов, подзывая к себе.
Двери-распашонки в штабной машине были открыты, и внутри возле пультов и мониторов по бортам сидел всего один старший лейтенант в лёгкой броне, а ещё один фенрих курил возле машины, весело о чём-то разговаривая с двумя громадными в своих доспехах пехотинцами.
Сашка, оказавшийся старшим по званию, неуверенно представился:
– Мы пленники с Острова. Спасибо, что отбили нас, – тихо проговорил он и перекрестился.
Сидящий за пультом старлей кивнул:
– Не за что, парень. Трудно быть верующим, если знаешь, что вера и бог находятся у религий в заложниках, – не отрываясь от мониторинга, сказал старлей, грустно улыбнулся и тут же пояснил: – Мы тут по другой части, ребята. Вы пытаетесь выжить и сохранить осколки старого мира – мы же стараемся дать ему будущее. Так что спасение ваше – это скорее незапланированный бонус.
Фенрих спросил у вновь погрузившегося в работу у пульта старшего лейтенанта:
– А что нам с ними делать? Разведка вернётся, нам дальше двигать надо будет, а их куда?
На что, офицер пожал плечами, окинул пленных равнодушным взглядом и ответил:
– В один транспортёр они влезут, вот и запихай их туда, плюс легкораненых наших для сопровождения. Пусть отвезут к временной базе на побережье. Был же приказ: всех местных туда собирать.
Старлей махнул рукой, и двое роботоподобных пехотинцев повели группу счастливо освобождённых куда-то в лабиринт рассредоточившейся мехгруппы. Напоследок офицер бросил им в спины, словно ругнулся:
– Мужчины, которые ходят в церковь, не настоящие мужчины. Они не верят сами в себя.
Сашка сжал зубы, но промолчал. Анархисты чёртовы. Союзники, но они их, как ни крути, спасли от неминуемой гибели. А то, что уланы себе на уме, – он знал давно. Полнокровную армию, да ещё союзническую, с железными правилами, дисциплиной и длинным списком побед – не стоило осуждать, когда твоя разгромлена. Нужно учиться брать предложенную помощь.
Оставшийся в живых рыжий паренёк, перестав уже всхлипывать, спросил Сашку:
– Куда нас повезут? – Он посмотрел вокруг и добавил: – Как-то они нам не рады…
– Им просто всё равно! Не бойся врагов своих! Ты знаешь, чего они стоят! Бойся равнодушных! При их молчаливом согласии происходят все подлости в мире! Если бы мы им мешали в выполнении поставленной задачи, они бы тут нас и оставили, а то бы и прибили. Их главные цели – победа, месть, восстановление порядка, и ради них они не считаются ни с какими моральными принципами. Война всё спишет. Нам в очередной раз просто повезло.
Их посадили в БТР, которому повредило башню, запихав в пышущее холодом кондиционированного воздуха нутро, словно селёдок в банку, на броню же залез десяток пехотинцев, перемотанных бинтами и в испятнанных пулями и осколками доспехах. Ещё двоих, на носилках, положили, привязав ремнями сверху. БТР рыкнул турбированным дизелем и сорвался с места почти одновременно с мехгруппой, продолжившей свой рейд.
