Бабьи бунты — особая форма крестьянских восстаний, самый известный симптом мартовской лихорадки и наиболее яркий пример форм и особенностей крестьянского сопротивления периода коллективизации. Термин «бабьи бунты» можно дословно перевести как «бунты женщин», однако этот перевод не отдает должное его особым историческим и культурным корням. «Баба» обозначает женщину, живущую в деревне согласно принятым в ней обычаям. «Баба» часто считается неграмотной, некультурной, суеверной, охочей до слухов, готовой по любому поводу удариться в истерику. Здесь налицо некоторые элементы стереотипности. Прилагательное «бабьи» придает особый оттенок и усиливает следующее за ним существительное. Бунт — спонтанный, неконтролируемый и неудержимый взрыв крестьянского протеста против властей. Это восстание, у которого нет видимой цели, непредсказуемое и всегда опасное. Таким образом, бабий бунт — восстание женщин, характеризующееся истерией, непредсказуемым поведением, разгулом злобы и насилия.

Именно в таком значении и с таким оттенком использовали этот термин партийные руководители, местные работники и другие наблюдатели. Бабьи бунты практически никогда не воспринимались как несущие политическую или идеологическую окраску. Напротив, они были самым скверным воплощением «мартовской лихорадки». Причины таких восстаний в основном связывали с пагубным влиянием мужчин-агитаторов, кулаков и подкулачников, которые, по всей видимости, использовали склонность «бабы» к безрассудной истерии в своих контрреволюционных целях, или же с ошибками коммунистов, которых охватило «головокружение от успехов». На бабьи бунты смотрели гораздо снисходительнее, чем на аналогичные протесты мужчин. Даже если дело доходило до уголовно наказуемых преступлений, применялись не столь строгие наказания. Не то чтобы к женскому полу относились лучше, просто его представительницы были, по мнению властей, самыми темными из вообще темных народных масс. Поэтому, как непослушное дитя или бодливая коза, «баба» не несла прямой ответственности за свои действия, даже в тех случаях, когда подвергалась выговору или наказанию.

Партийные работники воспринимали крестьянские действия, в основном исходя из своих представлений, в данном случае крайне идеологизированных и политизированных, о крестьянских нравах и обычаях. Однако, как показал Дэниэл Филд, сложившийся у государственных лиц образ крестьян последние зачастую использовали в собственных целях. В своем исследовании крестьянских волнений Филд предполагает, что крестьяне манипулировали своей репутацией, дабы защититься от наказаний и оправдать стычки с представителями властей, которые, по словам крестьян, нарушали волю царя. Подобная уловка, позволявшая замаскировать акты протеста против властей, была привычной тактикой крестьянства во время антиправительственных восстаний. Крестьянки же располагали дополнительным преимуществом при столкновениях с советской властью. Они не только могли играть на существовавшем в глазах властей образе крестьянства как темной массы, идеологического друга или врага, но и апеллировать к образу «буйной женщины», как его называет Натали Земон Дэвис в своем исследовании, посвященном ранним этапам истории Франции Нового времени. По ее словам, это «образ, который мог использоваться… чтобы оправдать восстания и политическое неповиновение как женщин, так и мужчин в обществе, где у низших классов было мало возможностей официально выразить протест… она [буйная женщина] не отвечала за свои поступки, находясь во власти эмоций». Если «баба» действительно походила на «буйных женщин» других времен и культур, то вполне возможно, что бабьи бунты искажали официальную картину протеста крестьянских женщин и не были такими хаотичными, как казалось сторонним наблюдателям. В той же мере, в какой причины массовых выступлений коренились в «классовой» природе крестьянского недовольства, их основная форма — бабий бунт, как и его особенности, являлись порождением крестьянской культуры сопротивления.

 

«Маленькое недоразумение»

В 1933 г., когда Сталин заявил, что в каждом крестьянском хозяйстве должна быть корова (отчасти — чтобы задобрить колхозниц, отчасти — чтобы замаскировать голод), он признал наличие оппозиции коллективизации среди крестьянских женщин, отметив: «Конечно, у Советской власти было в недавнем прошлом маленькое недоразумение с колхозницами. Дело шло о корове». Подобные «дела о корове» в огромных количествах возникали по всей стране в конце 1920-х и начале 1930-х гг., выходя далеко за рамки «маленького недоразумения».

В докладе ЦК второй половины 1929 г. отмечается, что женщины оказывали самую широкую поддержку «кулацким восстаниям». В секретных справочных документах о коллективизации, поступавших Сталину, Молотову и другим вождям зимой 1930 г., сообщалось: «Во всех кулацких выступлениях обращает на себя внимание чрезвычайная активность женщин — обстоятельство, достаточно серьезное, чтобы не привлечь к себе внимание». К схожим выводам пришли и в регионах. На Северном Кавказе, где женщин сочли зачинщицами сопротивления, крайком партии выпустил 18 февраля 1930 г. циркулярное письмо о перегибах коллективизации, в котором говорилось, что в центре масштабных и угрожающих волнений в селах стоят женщины. В постановлении Средневолжского крайкома партии от 11 марта 1930 г. о перегибах в Пензенском округе также отмечалась роль женщин в волнениях и большое количество бабьих бунтов. В 1929 г. в 486 из 1 307 массовых волнений участвовали исключительно женщины, еще в 67 они составляли большинство бунтующих. В 1930 г. женщины были главной силой 3 712 из 13 754 волнений, причем во всех остальных случаях к слабому полу принадлежала если не большая, то значительная часть недовольных. Когда вожди государства собрались на XVI съезд партии в июне-июле 1930 г., докладчики откровенно признали, что женщины играют ключевую роль в беспорядках в колхозах. Л.М. Каганович, член Политбюро и один из ближайших помощников Сталина, заявил: «Мы знаем, что в связи с перегибами в колхозном движении женщины в деревне во многих случаях сыграли наиболее “передовую” роль в настроениях против колхозов». А.А. Андреев, первый секретарь важного Северокавказского крайкома партии, вторя Кагановичу, назвал женщин «авангардом» протеста против коллективизации.

Коммунистическая партия объясняла «авангардную роль» женщин в выступлениях против коллективизации их низким культурным и политическим уровнем, «неправильным подходом» сельских партийных работников к капризным женщинам и, наконец, деятельностью кулаков и подкулачников, которые используют женские страхи и склонность к истерии. В отличие от реакции на выступления мужчин, которая обычно сводилась к ужесточению репрессий, ответ на женский протест был иным. Хотя находилось место и репрессивным действиям, партия подчеркивала, что к крестьянкам нужен более «правильный» подход. Имелось в виду, что необходимо положить конец перегибам — насилию, которое самовольно чинили коллективизаторы. Также подчеркивалась важность политической работы с крестьянками, начиная с первого кризиса хлебозаготовок, когда впервые встала угроза образования женской оппозиции советскому политическому курсу. Такая работа имела две основные цели. Во-первых, партия стремилась сделать женщин «образованными», распространив на них свою идеологическую агитацию. Во-вторых, она предприняла попытку привлечь большее число крестьянок к активному участию в политической и административной жизни деревни посредством участия женщин-делегатов в съездах и советских выборах, в работе в сельсоветах, правлениях колхозов и партийных ячейках. За годы коллективизации постепенно были достигнуты некоторые результаты в этом направлении. Акцент, который партия делала на проведение работы с женщинами, был связан с представлениями властей об аполитичности женского протеста, который являлся скорее результатом отсталости, а значит, подлежал излечению политическими методами.

Именно это стало причиной того, что попытки партии воспитать крестьянок оказались в основном неэффективным способом подавления сопротивления коллективизации. Хотя привлечение женщин, особенно молодых, к участию в выборах и их вовлечение в партийную работу и имело несколько более положительный эффект в середине и конце 1930-х гг., эти меры не смогли достичь успеха, а тем более изменить самую суть протеста женщин — как и всех жителей деревни — против коллективной системы хозяйства. Более того, противоречивые требования партии к местным коммунистам — правильно подходить к работе с крестьянками и в то же время неукоснительно следовать ее же жесткому политическому курсу — делали практически невероятным изменение варварских замашек сельского начальства в духе Гражданской войны. Как следствие, партии не удалось ни развеять страхи крестьянских женщин, ни предотвратить волну бабьих бунтов, которая захлестнула деревню.

 

Кулацкий агитпроп и мелкобуржуазные инстинкты

По мнению властей, главным зачинщиком бабьих бунтов был кулак. «Баба», лишенная политической сознательности и самостоятельности, легко подпадала под влияние кулаков, подкулачников и витавших в деревне кулацких настроений. Как выразился один работник ОГПУ: «Протекает кулацкая противоколхозная агитация среди отсталых женских масс села». Другой сотрудник ОГПУ отмечал: «Активными участниками выступлений преимущественно являлись женщины, которые действуют под влиянием кулацкой агитации». Предполагаемые успехи кулаков объяснялись «низкой культурой женщин» и «перегибами» чересчур увлеченных местных должностных лиц. Кроме того, «баба» служила средством достижения контрреволюционных целей: кулак использовал ее, чтобы добраться до мужчин.

«Кулацкий агитпроп», или мельница слухов, являлся способом манипулировать отсталостью крестьянок и хитроумно оборачивать себе на пользу ошибки местных партийных работников. Кулацкий агитпроп пользовался невежеством «бабы», пугая ее слухами о конце света и моральном упадке в колхозах. Он также играл на ее «мелкобуржуазных инстинктах», которые у женщин были выражены ярче, чем у мужчин (разумеется, исключая кулаков), и на материальных вопросах, которые могли склонить ее к контрреволюционным мыслям. Мелкобуржуазные инстинкты в основном касались ведения хозяйства, обеспечения продовольствием семьи. Они были однозначно подсознательными, учитывая слабо развитое культурное сознание бабы. К ним также относились «суеверия» — вопросы, связанные с церковью и религией. Хотя нельзя отрицать, что в этой официальной версии природы сопротивления крестьянских женщин есть некоторая доля смысла, женский протест, порожденный политикой коллективизации, не был иррациональным и в реальности очень редко представлял собой проявление каких-либо инстинктов.

Протест крестьянок был непосредственным ответом на проведение разрушительной по своим последствиям политики государства. ОГПУ, которое иногда несколько отходило от официальной версии бабьих бунтов в своих документах, провело анализ причин массовых женских волнений в 1930 г. Согласно наблюдениям, в первом полугодии произошли: 1 154 массовых женских выступления антиколхозного характера, 778 массовых выступлений, возникавших на религиозной почве, 442 выступления в защиту раскулачиваемых и выселяемых кулаков, 336 выступлений на почве продовольственных затруднений. Во втором полугодии 36% женских бунтов были связаны с хлебозаготовками, 20% с защитой раскулачиваемых и выселяемых кулаков, 12% произошли на религиозной почве, 10,7% в связи с продовольственными затруднениями, 10% на почве коллективизации, остальные были вызваны другими причинами. Подоплека женского протеста была в целом схожа с причинами крестьянских восстаний в целом и отражала не больше и не меньше, чем главные проблемы, стоявшие перед крестьянской «политикой» в период коллективизации.

Женщины неистово сопротивлялись опасности, нависшей в результате коллективизации над их семьями и общинами. Во всех деревнях они стремились не допустить экономического коллапса своих хозяйств. Заготовки хлеба и семян в период коллективизации были самой серьезной угрозой для выживания и главным источником волнений среди крестьянок. В.В. Ирмышевском районе Барнаульского округа Сибири толпы женщин беспрерывно — иногда и днем, и ночью — протестовали против весенних хлебозаготовок 1929 г. В 1930 г. в деревне Тулузаковка Пензенского округа на Средней Волге группа из 70 женщин воспрепятствовала изъятию запасов семян, пригрозив расправиться с полномочным представителем ОГПУ. В Рыбинском районе Мордовии на почве обобществления семенного фонда вспыхнуло по крайней мере три бабьих бунта. В деревне Соколово и по всему Каменскому району Каменского округа Сибири зимой и весной 1930 г. толпы женщин врывались в колхозные амбары и силой забирали обратно свое зерно.

Крестьянки с тем же упорством боролись против обобществления домашнего скота. На Северном Кавказе в станице Старо-Щербинская Ейского района женщины сопротивлялись попыткам обобществления скота тем, что били по рукам конюхов, державших лошадей за поводья, в то время как их дети забрасывали коллективизаторов камнями. Когда в украинскую деревню Михайловка Синельниковского района приехал инспектор, он не встретил на улице ни одной женщины. Позже ему сообщили, что те спали в коровниках, опасаясь, как бы не забрали их коров. Обобществление домашнего скота непосредственно угрожало крестьянкам, поскольку их экономические позиции в хозяйстве большей частью зависели от выращивания скотины и ухода за ней. А потеря дойной коровы могла даже означать, что дети останутся без молока.

Женщины хорошо осознавали, что предвещает им коллективизация, поэтому их протест не ограничивался вопросами хлебозаготовок и обобществления скота. В январе 1930 г. в Белоцерковском и Коростенском округах Украины группы в составе от 50 до 500 женщин выходили в поле, чтобы помешать землеустройству и созданию колхозов. В деревне Шевченко и по всему Харьковскому округу женщины срывали собрания, посвященные землеустройству и организации колхозов, выкрикивая: «В СОЗ не пойдем. Рабами не были и не будем». В конце 1929 г. в селе Мордов Бугульминского округа Татарии женщины прервали собрание по коллективизации и созвали свое собственное, на котором приняли постановление о том, что категорически отказываются вступать в колхозы. 300 женщин, возмущенных тем, что в их селе Ельжозерное Ульяновского округа на Средней Волге началась организация колхоза, ворвались в здание сельсовета и избили его работников. В деревне Саловка Бугурусланского округа 100 женщин провели демонстрацию против колхоза, отказываясь расходиться, пока их не начали арестовывать. В период после марта месяца, когда крестьяне толпами покидали колхозы, силой забирая обратно свое имущество и выгоняя партийных работников из деревни, женщины были на передовой.

Нараставшие проблемы с продовольствием в колхозах, особенно у бедняков, порожденные зимней кампанией по коллективизации 1930 г., привели к новым бабьим бунтам. В Мавринском колхозе в Дергачевском районе Центрально-Черноземной области 40 женщин прошли по деревне с красными флагами, требуя, чтобы из запасов недавно обмолоченного зерна каждому выдали по 20 пудов. (Пуд — около 36 фунтов.) В Бугурусланском округе на Средней Волге весной 1930 г. прошли шесть массовых выступлений, в которых участвовали в основном женщины. Они собирались в толпы до 400 чел., штурмовали сельсоветы и РИКи, требуя хлеба. Бабьи бунты, вызванные продовольственными затруднениями, проходили весной и ранним летом 1930 г. по всему Северному Кавказу. Во многих частях региона женщины, особенно беднячки, осаждали сельсоветы, скандируя: «Дай хлеб!» В поселке Знаменка Славгородского округа 20 женщин собрались у здания райкома, требуя хлеба. Не получив ответа, они двинулись к зданию председателя РИК, откуда отказывались уходить, пока им не выдадут хлеб: «Мы мирным путем от этой сволочи не добьемся, пойдем всей партией по квартирам [советских] служащих и будем отбирать весь имеющийся хлеб». В деревне Птичье Изобильно-Тищенского района Ставропольского округа 100 женщин сошлись у кооперативного магазина, собираясь учинить самосуд над его директором, а в станице Ново-Титаровская Кубанского округа 200 женщин пригрозили магазин разгромить, а директоpa убить. В деревне А.-Тузловской Шахтинско-Донецкого округа женщины созвали тайное собрание, на котором постановили: «Предложить райцентру немедленно завезти в с/с необходимое количество хлеба для еды… В случае, если будет отказано в завозе хлеба, разобрать из неприкосновенного фонда имеющееся семзерно». Женщины одной из осетинских деревень в отчаянии дошли до того, что пригрозили сжечь зернохранилище, если им не дадут хлеб, поскольку их дети чахли от голода.

Протест женщин против колхозов, обобществления скота, хлебозаготовок и продовольственных затруднений ставит вопрос о том, что советская власть насмешливо назвала мелкобуржуазными инстинктами крестьянки. Хотя инстинкт, возможно, и сыграл некоторую роль, оказанное женщинами сопротивление разрушению крестьянских хозяйств было по большей части вызвано вполне рациональными интересами, которые вращались вокруг вопросов выживания, сохранения средств к существованию, семьи и домашнего хозяйства. Крестьянки, играющие главную роль в этих вопросах, стали естественными лидерами протеста. Как и женщины, века назад возглавлявшие хлебные бунты в Англии и Франции и во многих других странах мира, крестьянки Советского Союза взяли на себя инициативу в оказании сопротивления политическому курсу и действиям властей, которые угрожали существованию их семей и непосредственно вторгались в их жизнь и трудовую деятельность. Кроме того, такой протест отражал самые насущные проблемы крестьянства в целом. Лежавшая в основе сопротивления деревенских женщин логика говорила о том, что любые перемены опасны, и их самые худшие ожидания, связанные с коллективизацией, подтвердились с наступлением бедствий 1932–1933 годов.

Страхи женщин простирались за пределы материального мира. Базовые ценности и верования крестьянок оказались под ударом в результате разгрома церкви, массовых гонений на религию и революции в повседневном духовном мире крестьянства. Женщины принимали активное участие в демонстрациях против закрытия церквей, снятия колоколов, арестов священников. Так, в одной из деревень на Средней Волге женщины возглавили акцию протеста против ареста местного священника, организовав три собрания, на которых требовали освободить его. В Сухиничском округе Западной области закрытие церквей и изъятие икон привели, по данным властей, к массовому движению в защиту церкви под лозунгом: «Папа Римский за нас заступился, весь мир за нас, весь мир против советской власти, весной будет война…» Это восстание возглавили женщины, которые для озвучивания своих требований ежедневно собирались у Барятинского и других РИКов в толпы, доходившие до 400 чел. В католическом Каменском округе Республики немцев Поволжья в конце декабря 1929 г. переполошившие деревню слухи о закрытии церквей вскоре вылились в восстание, проходившее под лозунгом: «За веру и Бога, против колхозов». Восстание началось в деревне Келлер, где ходили слухи, что скоро церковь закроют, а священника арестуют. Верующие организовали охрану у церкви и дома священника и условились о том, что сигнал колокола означает приближение представителей власти. В начале января в ряде деревень этого округа прошли тайные собрания, на которых, по данным официальных источников, крестьяне решили «использовать женщин» для борьбы с колхозом. В деревне Келлер толпы женщин забрали обратно свое имущество и выпустили на волю арестованных крестьян. Восстание перекинулось на четыре соседних деревни. В самом его начале деятельность сельсовета была парализована, и управление деревней взяли на себя организаторы восстания.

Женщины, защищавшие церкви, были безжалостны. Некоторое представление об этом, хотя явно искаженное, дает неопубликованное письмо партийного работника из украинской деревни Михай-ловка на Полтавщине. Он писал: «Мужчины и женщины собрались и бежали как на пожар к церкви, чтобы отнять церковь… Некоторые женщины сделались как звери и шли против власти сельрады, чтобы защитить церковь». Причем этим «сделавшимся как звери» женщинам удалось отстоять церковь, которую в итоге так и не закрыли. Крестьянки были главной опорой церкви и религии в деревне и в доме, они играли важную роль как дьяконицы, смотрительницы и верные прихожанки, поэтому естественно, что нападки на церковь отражались на них наиболее остро. Они действовали отнюдь не как неразумные звери или рабы инстинкта, а из преданности своей вере и церкви, будучи убеждены в том, что колхоз — воплощение зла и богохульства. Более того, защищая церковь, женщины защищали и свою общину, поскольку последняя, возможно, даже больше, чем любые другие институты деревни, была символом ее цельности и единства.

Аналогичное стремление, связанное со значением общины, двигало женщин на защиту родственников, соседей и друзей, которые подверглись экспроприации и депортации как кулаки. По всем деревням женщины храбро вставали на пути местных представителей власти и активистов, проводивших раскулачивание. Так, в ряде крымских сел женщины организовали демонстрации против депортаций. Когда же последние все-таки начались, они сопровождали своих злополучных соседей на протяжении пяти километров от деревни, плача и проклиная советскую власть. В одном из русских сел Башкирии некая Анна Борисевич убедила еще тридцать женщин покинуть собрание в знак поддержки семей лишенцев. Крестьянки защищали своих соседей из чувства принадлежности к одной общине и справедливости. В мире, который внезапно перевернулся, значение справедливости резко возросло. Печальным подтверждением тому стали события бабьего бунта июня 1931 г. в украинской деревне Киселевка Лебединского района. В Киселевке выращивали клубнику а из-за низких заготовочных цен план был выполнен только на 80%. В связи с этим местное начальство установило контроль над деревней, чтобы предотвратить подпольную торговлю клубникой. 24 июня патрульный остановил середняка, который отказался отдать свою клубнику, мотивируя это тем, что он уже выполнил свои обязательства по ее заготовке. В ответ на это патрульный выстрелил в него и в его лошадь, тяжело его ранив. Когда по деревне разошлась весть об этом жестоком нападении без всяких причин, собралась толпа из 150 женщин. Сначала они направились к школе в поисках учителя-активиста, затем к дому председателя колхоза, а после к зданию сельсовета, где их гнев перерос в бунт. Женщины кричали: «Советская власть убивает людей за ягоды. Это всем нам будет».

Крестьянки, выступавшие в защиту своих соседей, семьи и церкви, руководствовались отнюдь не инстинктом. Напротив, это был легитимный, рациональный протест, основанный на традиционных крестьянских заботах, морали и политическом сознании. Женщины были способны не только выдвигать обоснованные возражения против колхозов, но и организовывать соответствующие акции мирного протеста. В одной из деревень Елецкого округа Центрально-Черноземной области после публикации статьи Сталина «Головокружение от успехов» женщины устроили демонстрацию против колхозов, шествуя по деревне с черными флагами. В другой деревне того же региона женщины просто бойкотировали собрания, когда организатор колхоза отказался дать крестьянам возможность высказаться. На собрании в одной из деревень Липецкого района той же области политика и действия властей привели женщин в такое негодование, что они срывали собрание за собранием, единогласно голосуя против всех предложений, выдвинутых партийными работниками, независимо от их содержания. В деревне Глубокое Ленинградской области женщины организовали собрание, на котором приняли постановление: «Отказаться от мероприятий партии и советской власти». В этих случаях женщины пытались добиться своих целей, не прибегая к насилию. Недостаток такого протеста заключался в том, что в годы коллективизации к нему очень редко прислушивались, предпочитая его игнорировать или подавлять репрессиями. Оставался еще один вариант, когда он перерастал в насилие, — и именно по этой причине (а не из-за иррациональной природы женщин или их истеричности) все чаще возникали бабьи бунты.

 

Бабьи бунты

Бабьи бунты изображались как спонтанные вспышки массовой истерии, характеризовавшиеся разгулом насилия, беспорядками и какофонией пронзительных голосов, одновременно выкрикивавших требования. Обозленные женщины собирались у сельсоветов в «беспорядочные толпы», с детьми, в том числе и грудными, что одних партработников заставало врасплох, а других приводило в замешательство. Группа безмолвных мужчин неподалеку создавала нервозную и пугающую обстановку. В воздухе стоял гвалт, смешивались выкрики, проклятия и угрозы, отражавшие все, что женщины думают о советской власти. Тех работников, которые отваживались выйти к толпе, обступали, толкали и сбивали с ног. Безрассудные храбрецы, пытавшиеся унять баб шутками и миролюбивыми фразами, встречались с полновесными ударами их натруженных рабочих рук. Более сообразительные партработники, лучше представлявшие вероятное развитие событий, прятались или убегали, дожидаясь, пока бабий бунт не утихнет сам собой или же пока мужчины не утихомирят своих женщин. Большинство женских восстаний прекращались обычно без применения силы, — когда крестьянки добивались своего. Они редко несли ответственность за подобное поведение благодаря своей репутации в глазах властей и замешательству местных партийных и государственных функционеров — мужчин, которые не могли справиться с буйными женщинами. Таким образом, бабьи бунты достигали своих целей, а государство не меняло отношения к протестам деревенских женщин.

Представление властей о бабьих бунтах наиболее ярко отражено в самом, пожалуй, показательном случае женского восстания, которое произошло в августе 1929 г. в деревне Беловка Чистопольского округа Татарии. Причиной бабьего бунта в Беловке стало решение сельсовета ввести в деревне систему пятиполья и провести перераспределение земельных участков крестьян, явно с намерением в дальнейшем организовать на них колхоз. С точки зрения властей, за бабьим бунтом стояли «местные кулаки», в особенности коварный кулак-мельник Сергей Фомин. В отчете с места говорилось: «В результате кулацкой агитации среди темных неграмотных крестьянок, явившихся на собрание 25 августа, толпа женщин в числе около 100 человек, выделив из своей среды отличавшихся особенным криком привлеченных по делу “делегаток”, настойчиво требовала отмены постановления о введении пятиполья». Игнорируя призывы разойтись, толпа под общий рев продолжала акцию протеста, сбила с ног и начала избивать местного партийного работника. В этот момент в борьбу включились остальные советские активисты, которые, как говорится в докладе, помешали толпе реализовать свои намерения и избить активиста без всякого повода. Это дело слушалось в окружном суде, который предъявил обвинения десяти наиболее активным женщинам и мельнику Фомину, проходившему по делу как идейный подстрекатель волнений. По решению суда действия Фомина, которому также вменялся в вину поджог дома секретаря местной парторганизации, рассматривалось отдельно. Женщины, осужденные по статье 59 (2) Уголовного кодекса за массовые выступления, получили от 2 до 3 лет тюрьмы строгого режима.

Случай в Беловке повторно рассматривался Верховным судом в январе 1930 г., решение окружного суда было пересмотрено. Фомина назвали единственным ответственным за действия женщин, «идейным вдохновителем», «идейным вожаком» и «главным виновником» беспорядков. По мнению Верховного суда, контрреволюционная организационная роль Фомина в акции протеста являлась «подлинным корнем» бабьего бунта, укрывшимся от глаз окружного суда. Кроме того, Верховный суд обвинил сельсовет Беловки в недостаточной разъяснительной работе среди женщин, которая могла бы ослабить действенность пропаганды Фомина. Наконец, сроки женщинам, которые по описанию все были неграмотными, «среднего и ниже среднего состояния» и представляли «наиболее отсталую часть крестьянства» (то есть женщин), были сокращены и заменены на принудительные работы в деревне на срок от б месяцев до одного года, каковые служили скорее предупреждением и назиданием остальным, чем наказанием.

Этот пример дает наглядное представление о взгляде и реакции властей на протест деревенских женщин. Женщин Беловки считали не более чем наивными жертвами обмана со стороны местных кулаков, которые использовали их в качестве своеобразного «тарана» против советской власти. Неспособность партийных работников подготовить женщин к новым политическим реалиям могла быть использована кулаком как оружие против советского строя. Однако случай в Беловке не дает полного представления о бабьих бунтах. Петр Григоренко в своих мемуарах описывает эти бунты как один из видов «тактики». Женщины могли начать с выражения протеста против колхоза и/или политики властей, а мужчины держались тем временем неподалеку, вмешиваясь, только когда местные партработники пытались остановить буйство. Тогда более уязвимые перед властями мужчины могли спокойно подключиться к потасовке в качестве защитников своих жен, матерей и дочерей, а не подкулачников-антисоветчиков. Идею Григоренко подтверждают описания бабьих бунтов со слов должностных лиц, испытавших их силу на себе, что опровергает их официальную трактовку, как в случае в Беловке.

Еще одним примером может служить восстание, произошедшее в деревне Лебедевка под Курском, в колхозе «Буденный». Двадцатипятитысячник Добычин прибыл в колхоз в качестве уполномоченного по коллективизации 7 марта 1930 г. Вскоре он созвал собрание женщин, которые встретили его крайне враждебно. Они кричали: «Не желаем колхоза, по миру хотите пустить мужика». Добычин отвечал: «А таких мы держать не будем, скатертью дорога… Проспитесь и увидите, что по миру пускает бедняка тот, кто подпоил вас и прислал сюда». Его слова привели женщин в бешенство, они подняли невообразимый шум и напали на рабочего. Женщины, возглавляемые некой Прасковьей Авдюшенко, подошли к сцене, на которой стоял Добычин, Прасковья крикнула ему: «А ну, иди ближе к нам», схватила его за воротник и стащила со сцены. Добычину каким-то образом удалось бежать, но волнения не стихли и разразились с новой силой, когда жена церковного сторожа начала звонить в церковный колокол. Как только раздались его удары, к женщинам подключились мужчины, они стали вместе забирать обратно свой недавно обобществленный скот, а затем готовить коллективное письмо о выходе из колхоза. Как и многие другие, эти беспорядки не были подавлены, а просто закончились распадом колхоза.

Похожий случай описывал рабочий Замятин, один из тех, кого городские советы в начале 1930 г. направили на работу в сельсоветы. Замятин рассказал о ситуации, в которую попал двадцатипятитысячник Клинов. По его словам, подходы к деревне, куда направили Клинова, напоминали окрестности «вооруженного лагеря»; по дороге он увидел знак, приколоченный к мосту, на нем было написано: «Васька [Клинов] — сволочь, берегись. Все ноги поломаем». По прибытии Замятин обнаружил, что деревня полна слухов о приближении банды всадников, которые убьют всех коммунистов и колхозников. В этой деревне уже прошло раскулачивание, но кулаков еще не выслали. Это упущение, по мнению Замятина, и привело к кризису. Когда Замятин приехал в деревню, Клинов стал готовиться к депортации кулаков. Он начал со снятия церковного колокола, затем выслал глав кулацких семей, и все шло спокойно, пока один из кулаков не убежал из ссылки. Он вернулся в деревню и объявил, что скоро вернутся и остальные и они жаждут мести. Эта новость заставила принять решение о ссылке всех оставшихся членов кулацких семей. Когда об этом было объявлено, в деревне начались волнения. В попытке помешать Замятину женщины заблокировали входы в дома семей, подлежавших депортации. Несколько дней спустя крестьянки возглавили группу протестующих, попытавшихся помешать вывозу из деревни зерна, перекрыв доступ к зернохранилищу. В результате разразился бабий бунт, переросший в массовые беспорядки, в которых участвовали все крестьяне; многие из них были вооружены вилами. Волнения были подавлены милицией, которую вызвали, когда к восстанию подключились все жители деревни.

В этих двух случаях инициаторами протеста были женщины, к которым вскоре подключались мужчины, что выливалось в восстание всей деревни. Классическое описание бабьего бунта в казацкой деревне приведено в романе Шолохова «Поднятая целина». Там мужчины стояли позади толпы, подбадривая женщин, напавших на председателя сельсовета. Там же женщины возглавили штурм зернохранилища при молчаливой поддержке мужчин за их спинами. Пока крестьянки таскали председателя колхоза по деревне, мужчины сломали замки склада и забрали свое зерно. В этом инциденте женщины были инициаторами и одновременно служили для отвлечения внимания.

В селе Белоголовое Жуковского района Брянского округа Западной области решение о снятии церковного колокола (судя по всему, принятое общим собранием деревни и РИК) спровоцировало бабий бунт. 13 января 1930 г. 8 местных активистов подошли к церкви, чтобы снять колокол. Прежде чем они успели это сделать, группа женщин, вооруженных кольями, ворвалась в церковь, остановила активистов и избила их. На следующий день после богослужения священник созвал собрание, которое должно было осудить незаконные действия местных властей и собрать деньги на отправку в Москву человека с жалобой на эти действия. На собрание не пустили никого из местных активистов, а в случае опасности намеревались бить в церковный колокол. 15 января РИК послал уполномоченного, чтобы привести в исполнение решение о снятии колокола. Как только жители села заметили его приближение, ударили в набат, и женщины и несколько мужчин высыпали на улицы. Толпа набросилась на уполномоченного, вытолкала его за околицу и тем самым на какое-то время спасла свой колокол. На следующий день из соседних сел пришли 600 крестьян, чтобы присоединиться к жителям Белоголового на собрании верующих. ОГПУ, как и следовало ожидать, возложило вину за беспорядки на кулаков и священнослужителей. Тем не менее выступления женщин села примечательны своей продолжительностью и постоянством, как и тот факт, что в протестах принимало участие лишь небольшое число мужчин.

Во время бабьего бунта в Карасукском районе Славгородского округа Сибири мужчины, по сути, оставались дома. Бунт в этом районе начался на заре коллективизации по причине хлебозаготовок. В апреле 1928 г. на собрании бедняков деревенские жители потребовали у государства объяснений, как людям прокормить себя после проведения драконовских заготовок. В мае около 120 женщин собрались у здания исполкома райцентра, требуя хлеба. Им удалось заставить председателя РИК раздать им зерно. Когда об этом узнали в других деревнях, там снова начались волнения. В шести селах женщины забрали зерно из колхозных хранилищ. Во время этих бабьих бунтов крестьянки порой собирались в толпы до 200 чел. В официальном отчете об этих беспорядках говорится, что в зерне действительно нуждались лишь некоторые демонстранты. Как и во многих других случаях, вину возложили на подстрекателей кулаков и неправильно действовавших местных партработников, которые, арестовав на ранних этапах волнений нескольких женщин, по-видимому, спровоцировали остальных. Во время восстаний в Карасукском районе мужчины не выходили из дому (дело было в воскресенье). Согласно отчету, они не пытались возражать против действий женщин, но и не участвовали в бунте. Вместо этого они «молчаливо поддерживали эти выступления», посчитав, что «бабы выступят, им за это ничего не будет, их не покарают».

В некоторых бабьих бунтах мужчины не участвовали вообще. В связи с этим можно предположить, что женский протест часто был отнюдь не просто уловкой или прикрытием для восстания мужчин или всей деревни. В селе Благовещенское Первомайского района Мариупольского округа на Украине бабий бунт разразился 24 апреля 1930 г. в результате ареста крестьянина по фамилии Гах, председателя церковного совета. Триста женщин ворвались в здание сельсовета и потребовали отдать им ключи от церкви и освободить Гаха. Женщины задержали председателя сельсовета Науменко, затолкали его в деревянную повозку и отвезли к дому Гаха. Там они начали угрожать ему самосудом, если он не подпишет приказ отпустить арестованного. Женщины также захватили секретаря местной партийной ячейки, который разделил участь Науменко. Они плевали в глаза чиновникам, называли их «бандитами, ворами, белогвардейцами» и грозили убить на месте. Работники ОГПУ прибыли как раз вовремя, чтобы спасти партийцев, но женщины продолжали собираться каждый из последующих пяти дней, выдвигая все новые требования, включавшие роспуск колхоза и возвращение имущества кулаков.

В бабьем бунте, который произошел в деревне Бутовская Клинцовского района Западной области, также участвовали только женщины. 3 марта 1930 г. ранним утром зазвучал набат, созвавший женщин деревни «в организованном порядке», как это описано в отчете. Женщины прошагали к сельсовету и потребовали встречи с его работниками. Последние, однако, говорить с ними отказались. Тогда одну из женщин послали в соседнюю деревню за председателем сельсовета (предположительно, дружелюбно настроенным). Когда тот прибыл, была организована встреча с партийными работниками. На ней женщины добивались роспуска колхоза, подняв такой шум своими криками «Долой колхоз!», что партработникам пришлось закрыть встречу. На следующее утро 300 женщин снова пришли к зданию сельсовета (некоторые вооружились вилами) и потребовали созвать собрание. Когда им было в этом отказано, толпа ворвалась в здание и написала там собственное постановление о роспуске колхоза. Она также выбрала новый сельсовет, исключительно из женщин. Новый секретарь сельсовета, которая в официальном отчете названа дочерью кулака, надела мужскую одежду и назвалась Василием Васильевичем Антоненко. Столь необычная смена пола и имени весьма символично отражала только что произошедшее свержение власти. На следующий день женщины избавились от бывших советских чиновников, выкрикивая «Вы нам не нужны!» и «Мы все восстанем!». В отчете говорится, что местные функционеры сбежали и укрылись в своих домах, но ничего не сказано о результатах бунта и последствиях для его участников. Однако бунт в Бутовской вызвал новые бунты в районе, в том числе в деревне Горчаки. В Бутовской мужчин нигде не было видно. Здесь женщины не только стали руководящей силой восстания, но и продемонстрировали организованность, упорство и политическую осведомленность при выборе новой местной власти, каких мало кто ожидал от якобы отсталых «баб». Несмотря на все эти факты, важно отметить вывод автора официального отчета: организованный характер бабьих бунтов и цепь происходивших событий якобы говорили о том, что за ними стоял некто (скорее всего мужчина), скрывавшийся «за спинами беднячек и середнячек».

Аналогичный уровень организованности и политической осведомленности продемонстрировали участницы бабьего бунта в деревне Танкеевка Спасского округа Татарии. Там они протестовали против решения превратить местную церковь в «культурный центр», колокол переплавить и продать, а на вырученные деньги купить трактор. С криками «Не надо нам тракторов и колхозов!» и «Не дадим колоколов!» женщины налетели на членов сельсовета и начали их избивать. Расправившись с местными властями, они организовали собрание, на котором избрали своих собственных руководителей. Весьма любопытно, что в докладе об этом происшествии не делалось выводов, будто за спинами женщин стоял какой-то мужчина, организовавший беспорядки; вместо этого сообщалось, что протест возглавила кулачка, и это довольно редкий пример придания женскому протесту «кулацкого» характера.

События в деревне Болтуновка на Нижней Волге также показали высокую степень организации женщин, которая шла вразрез с представлениями властей. Здесь бабий бунт начался после попытки вывезти из деревни недавно заготовленное зерно. 20 сентября 1929 г. в 8 часов утра толпа женщин, собравшихся со всех концов деревни, расположилась на месте, откуда должны были вывозить зерно. Как сообщается в отчете, бунт заранее организовали беднячки, которые стучались в окна всех изб и призывали всех женщин прийти на демонстрацию, иначе с них возьмут штраф в три рубля. Однако в итоге акция протеста потерпела неудачу поскольку женщинам не удалось собраться всем вместе. Ленинградские рабочие, составлявшие отчет, называли виновниками бунта не женщин и не кулаков, а коррумпированных и грубых окружных уполномоченных. Тем самым, сваливая вину на других чиновников, которые часто соперничали за власть с рабочими бригадами, они оправдывали и деполити-зировали женский протест.

Серия бабьих бунтов, ставших ответом на раскулачивание, дает еще множество примеров решительности и инициативности крестьянок. В деревне Верхний Икорец Бобровского района Острогожского округа Центрально-Черноземной области бабий бунт вспыхнул 10 февраля 1930 г., когда местные представители власти попытались провести раскулачивание. Толпа из 200 женщин и детей забросала их снегом и камнями, в итоге вынудив остановиться. Всю ночь группы из пятидесяти женщин дежурили у домов семей, которые начальство сочло кулацкими. Два дня спустя в деревню прибыл отряд из 40 вооруженных коммунистов и милиционеров, однако встретил, по-видимому, уже поджидавшую их толпу из 600 женщин, которые с криками «Ура!» оттеснили вторгшихся. Затем женщины переместились к зданию сельсовета, где решили положить конец колхозу и забрать обратно свой хлеб и семена. В двух деревнях Западной Сибири женщины также взяли на себя инициативу по защите своих соседей. В деревне Петровка Черлакского района 40 женщин помешали депортации двоих кулаков, спрятав их детей в своих домах и угрожая избить уполномоченного РИК. Женщины заявили: «У нас кулаков нет, они неправильно лишены избирательных прав». В деревне Рождественская Каргатского района толпа женщин сбежалась на крики их соседа Ляхова, который «категорически отказался выехать» с бригадой по раскулачиванию. Женщины спрятали детей Ляхова и взяли его под свою защиту. Когда члены бригады через какое-то время вновь вернулись за Ляховым, его депортации помешала толпа из 70 женщин, кричавших «Взять его не дадим!» и «Уполномоченных надо побить!». В то же время другие сельчанки ходили от избы к избе, собирая подписи под петицией в поддержку Ляхова. В конце концов женщины обратили свой гнев против колхоза и силой забрали обратно свое имущество. Оба происшествия были организованными и однозначно имели осознанную цель.

Даже самые жестокие и, на первый взгляд, безрассудные проявления женского гнева несут признаки продуманности или, по крайней мере, определенных устоявшихся форм поведения, которые говорят о том, что это были не просто неудержимые истеричные порывы. Так, в деревне Кривозерье Ромодановского района Мордовской области толпа из 200 женщин собралась у сельсовета, требуя, чтобы их отпустили из колхоза. На следующий день они собрались вновь на том же месте, однако уже в составе 400 чел., которые требовали, чтобы бедняки покинули дома кулаков, и угрожали убить их детей. Разъяренная толпа после этого пригрозила смертью местным активистам и преследовала их до близлежащего здания. Добежав до него, бунтовщицы разбили окно и попытались ворваться в дом. Несмотря на буйство и насилие, характерное для этого восстания, женщины Кривозерья заранее договорились об условных сигналах с крестьянками из двух соседних деревень, также принявших участие в бунте. Сигналом для них был взмах красной шали. Восстание женщин в деревне Карели Моршанского района Тамбовского округа Центрально-Черноземной области также имело признаки подготовленности и устоявшихся форм протеста. 12 января 1930 г. собрание молодежи решило закрыть церковь и превратить ее в школу. 13-го несколько женщин выбежали на улицы, крича «Караул!», этот крик наравне со звуком колокола был сигналом тревоги, услышав который другие женщины также выбегали на улицы и подхватывали его. Несколько сотен женщин собрались у магазина, где, обсудив план закрытия церкви, возложили вину за это решение на местного школьного учителя. Толпа решила вызвать некоторых подростков, присутствовавших на собрании, скандируя «На расправу!», что можно было часто услышать во время подобных восстаний. После того как ни один из них не явился, толпа ворвалась в их дома, вооруженная топорами и кольями. Когда она достигла 500 чел., было решено двигаться к дому учителя. Последний благоразумно исчез, и толпа направилась к церкви, по пути побив жену местного коммуниста. Восстание закончилось, когда с женщинами встретился районный уполномоченный и пообещал им, что церковь никто закрывать не будет. Примечательно, что даже в ходе этого, на первый взгляд, безумного восстания женщины — по традиции или по уговору — выкрикивали одни и те же призывы и, более того, по дороге в церковь остановились у дома священника, чтобы получить его благословение.

Эти случаи свидетельствуют, что деревенские женщины были способны самостоятельно протестовать против политики советской власти, при поддержке своих мужей или без нее. Крестьянки проявили некоторую зачаточную степень организованности и политической осведомленности. В секретных документах ОГПУ содержится информация о том, что восстания женщин часто характеризовались высокой степенью организации и настойчивости, и приводится ряд случаев, когда женщины осуществляли патрулирование и выставляли посты, охраняя кулаков и их имущество. В пользу организованности женщин говорил также тот факт, что иногда протестующие крестьянки вооружались вилами, кольями, ножами и другими предметами. В некоторых случаях даже сообщалось, что мужчины активно пытались помешать действиям своих жен. Так, в поселке Новосредний Ставропольского края, населенном преимущественно баптистами, в конце 1929 г. вспыхнул бабий бунт, вызванный слухами о том, что готовится обобществление детей и все должны будут спать под 80-метровым одеялом. Когда от женщин соседней деревни пришла весть, что они забрали свой недавно обобществленный скот, большинство жительниц Новосреднего двинулись к зданию управления колхоза, многие с детьми на руках, и потребовали вернуть свой скот. В отчете местного партработника говорится, что представители колхозной администрации связались по телефону с райцентром и получили инструкции ни в коем случае не применять силу. Тогда они попытались поговорить с собравшимися 200 женщинами, однако этим только обозлили их. Кто-то крикнул: «А ну, бабоньки, за конями!», после чего женщины ворвались в стойла и забрали своих лошадей. Как сообщается в отчете, этому пытались воспрепятствовать многие их мужья, заявлявшие: «Я за тебя в ответе быть не хочу!» Вечером было созвано собрание членов колхоза, на котором мужчины не сказали ни слова, а женщины взяли на себя всю ответственность, добавив: «Не надо нам вашего колхоза!» Возможно, конечно, внешняя непричастность мужчин, о которой утверждали селяне, служила способом избежать более серьезных последствий; однако очевидно, что женщины были способны оказать протест и без участия мужчин. Схожим примером является случай массовых выступлений в одной из донских деревень после выхода мартовского постановления ЦИК о перегибах. Здесь женщины созвали собрание против колхоза, после чего ворвались в здание колхозного правления и арестовали председателя, которому плевали в глаза и угрожали побоями. В начале выступлений их мужья работали в поле, но, как только услышали о происходящем, вернулись в деревню и попытались успокоить женщин. Неизвестно, насколько они были при этом искренни, однако очевидно, что бунт подняли сами женщины.

Бабьи бунты были больше чем просто протестом женщин. Независимо от того, участвовали ли в них мужчины, они служили, пожалуй, главной формой активного протеста крестьянской культуры сопротивления в годы коллективизации. В противоположность представлению властей, они носили весьма продуманный характер, а значение женщин как организаторов и участников было в них главенствующим. Такие бунты являлись продолжением сценария, когда все крестьяне, не только женщины, играли свои роли на фоне деревенских декораций и в гриме стереотипных образов.

Бабьи бунты часто проходили по испытанному сценарию. Впереди шла толпа женщин с детьми, мужчины держались позади. Их присутствие могло быть как способом защиты — ведь в случае необходимости они могли прийти на помощь женщинам, — так и средством запугивания. Дети служили прикрытием и напоминанием местным партийцам о том, что они имеют дело с живыми людьми, которые нуждаются в гуманном отношении. Присутствие женщин должно было предотвратить насилие — или же, если до него все-таки доходило, — деполитизировать акт протеста против советской власти. Такой порядок шествия и распределение ролей являлись не столько плодом сознательного творчества в каждом конкретном случае, сколько частью народной культуры сопротивления, которая сложилась в деревне как средство противодействия власти.

Физически дистанцируясь от бунтов, деревенские мужчины тем самым держались и на безопасной политической дистанции от их возможных последствий. Все жители деревни понимали опасность, которой подвергнутся мужчины, уличенные в участии в восстаниях, и сформировали своего рода союз, направленный на их защиту. Так было в поселке Новосредний, где после бунта женщины взяли на себя всю ответственность за свои действия. В немецкой деревне Зонненталь Кропоткинского района на Северном Кавказе женщины «категорически запретили» своим мужчинам и близко подходить к толпе, заявив им: «Это наше бабье дело, вам нечего вмешиваться». В ходе бунта в селе Карасукском мужчины сами выдвинули подобную идею: «Им за это ничего не будет, их не покарают». На Нижней Волге крестьянки часто шли в «авангарде» бунта под предлогом, что «женщин не тронут».

Безусловно, ОГПУ хорошо понимало, чем обусловлен такой характер женских выступлений; в отчетах отмечалось: мужчины предпочитают держаться в стороне, дабы избежать жестоких мер, уготованных кулакам, и выставлять вперед женщин, понимая, что «женщине ничего не будет, она несет меньшую ответственность». Так, согласно отчету ОГПУ, в деревне Антоновка Бугского района Украины женщины заявляли: «Мы никого не боимся, мы уже были в ГПУ, и нам ничего не сделали и не сделают». В деревне Красное Николо-Петровского района Средневолжского края крестьянки говорили: «Бабы, не дадим колокола, нам за это ничего не будет». ОГПУ в этой связи отмечало: «Излишне снисходительное отношение карательных органов к женщинам — участницам антисоветских выступлений… способствовало укреплению мнения о безнаказанности женщин». Если верить источникам ОГПУ, вооруженная сила для подавления бабьих бунтов применялась лишь в считанных случаях (пять раз на Украине, по одному — в Центрально-Черноземной области и на Северном Кавказе). Сообщается, что 68% бабьих бунтов удалось «ликвидировать» посредством убеждения, 15,5% — благодаря выполнению требований восставших, и только в 14% случаев потребовался арест зачинщиков и наиболее активных участников; таким образом, подтверждается, что в отношении женщин репрессии почти не применялись.

Во время бабьих бунтов мужчины старались, насколько это было возможно, держаться в стороне. Так же они вели себя во время ненасильственных актов протеста. Мужчины деревни искусно использовали образ буйной «бабы», дабы избежать участия в колхозе и различных ненавистных мероприятиях. Так, согласно отчету рабочей бригады из Тамбовского округа Центрально-Черноземной области, деревенские мужчины не ходили на собрания по коллективизации, посылая вместо себя женщин. Когда их спрашивали, почему они так поступают, те отвечали: «Они же равноправными стали, как они решат и что постановят, так и мы подчинимся». Один из крестьян сказал двадцатипятитысячнику Груздеву: «Моя жена не хочет… отпускать в колхоз корову». Крестьянин из Московской области заявил местным партработникам, что он не мог вступить в колхоз, потому что боялся своей жены, которая могла бы застыдить его. Мужчины одной из одесских деревень отвечали на вопросы чиновников, почему не вступают в коллективное хозяйство: «Мы не вступаем в соз'ы потому, что нас не пускают туда жены». Согласно отчету, в деревне Борка Остерского района Черниговского округа большинство бедняков отказались вступать в колхоз, мотивируя это тем, что им не позволят это сделать жены. Как отмечал современник, мужчины показывали всем своим видом, что готовы вступить в колхоз, однако медлили с этим, отвечая: «Пойду с бабой посоветуюсь». Для мужчин деревни было значительно легче и проще заявить властям, что они не могут вступить в колхоз, так как им запретили их жены.

Женщины подыгрывали своим мужчинам. Во многих деревнях крестьянки заявляли партработникам, что не собираются вступать в колхоз, а если это сделают их мужья, они подадут на развод. В одной из деревень Северного Кавказа женщины заявили местному партработнику: «Если наши мужья вступят в колхоз, мы их не пустим домой». В станице Владимирской Ставропольского округа на Северном Кавказе 150 женщин собрались у здания сельсовета и стали требовать развода и раздела имущества, поскольку они не хотели идти в колхоз, а их мужья якобы не собирались его покидать. По всему округу женщины ставили мужчин перед выбором: либо те выходят из колхоза, либо они подают на развод. Согласно отчетам, в некоторых местах женщины являлись на официальные собрания и силой или уговорами утаскивали своих мужей. В одной из татарских деревень в конце 1929 г. женщины ворвались на собрание мужчин по коллективизации, каждая схватила своего мужа за руку и увела домой; после этого некоторые из женщин вернулись и избили одного из организаторов собрания. Однако бывали случаи, когда расхождение мужского и женского мнений о коллективизации не было предметом сговора и уловок. Представители власти часто отмечали, что мужчины кооперировались гораздо лучше женщин. Так, женщина-организатор в одной из деревень написала в своем отчете: «Мужчин очень много сознательных, очень хорошо помогают в работе», а о женщинах отзывалась как об «отсталых». Хиндус и другие исследователи также приводили примеры случаев, когда возникали споры об участии в колхозах на, казалось бы, чисто семейной основе. Более того, в деревнях, где мужчины уходили на сезонные заработки, голос женщин становился решающим. Приведем фрагмент беседы гарвардского журналиста с бывшим крестьянином и солдатом, жившим в эмиграции после Второй мировой войны. Беседа состоялась в 1950 г.

«Женщины активно противостояли колхозам, а мужчины были в основном пассивны. Женщины, особенно в центральных областях страны, занимались обработкой земли, вели домашнее хозяйство, по сути там был в некотором роде матриархат. Мужчины же ушли в город на заработки… Женщины говорили мужчинам, что им следует делать. В 1931 г. наши войска стояли под Смоленском. В одной из деревень женщины решили созвать собрание и распустить колхоз. Такие собрания шли во многих местах. Я помню, как в городке Дубровка под Смоленском женщины решили забрать зерно для сева. Мужчины в этом участия не принимали и держались в стороне. Председатель колхоза сначала посмеялся над этой “женской чепухой”, но, когда стало ясно, что они не шутят, ему пришлось звать на помощь милицию».

Действовали ли женщины по указке своих мужей или же противостояли им, было очевидно, что многие сельские жители осознали, насколько женский протест успешнее и безопаснее мужского. Этому способствовал каждодневный опыт уловок и хитростей, вылившийся в практику бабьих бунтов, в которых каждый играл свою роль на благо всей деревни.

Определенным целям служило и присутствие во время бабьих бунтов детей, которое могло быть напоминанием властям о мирном характере протеста или служить прикрытием для защиты пожилых женщин от возможных нападок. Оно также должно было дать понять жестоким партийцам, что они все-таки имеют дело с людьми, с семьями. Так, в одной из деревень на Средней Волге организаторов колхоза, ходивших по избам и агитировавших местное население, встречали женщины, державшие за руки детей. В страдавшей от голода казахской деревне в конце 1930 г. женщины привели своих детей к дому двадцатипятитысячника, где устроили молчаливую акцию протеста. Когда тот сидел за столом и обедал, его избу окружили женщины и дети, стучавшие в дверь и окна и заглядывавшие через стекло. В некоторых частях страны присутствие детей во время актов протеста было вызвано или оправдано ходившими там слухами. Так, в одной кубанской деревне прошел слух, что беременные и ухаживающие за детьми женщины не могут быть наказаны за свои действия. Сообщалось, что они даже брали с собой чужих детей, когда шли на собрания. Партработники, разумеется, приписали распространение слуха местному кулаку, который при этом ссылался на несуществующий закон. Хиндус приводит слова одной крестьянки о женском протесте: «Многие из нас пришли с детьми, потому что мы знали, что законы о женщинах с детьми не позволят им нас тронуть». Независимо от того, верили ли женщины в это на самом деле или ссылались на какой-то вымышленный «закон», они явно использовали слух о таком положении в своих собственных целях. Притворство снова сыграло главную роль в бабьем бунте.

Порядок шествия толпы во время бабьих бунтов был лишь одной из его особенностей. Ключевую роль в нем также играл церковный колокол, который не просто созывал крестьян на службу, но в чрезвычайных ситуациях действовал как набат, а также служил символом единства деревенской общины. Причиной многих бунтов становились попытки представителей власти снять колокол с целью переплавить его или же наказать деревню, лишив ее одного из главных культурных символов. В ответ на такие действия обычно восставала вся община. Удары колокола также призывали к оружию в начале бабьих и других бунтов.

Колокольный звон был не единственным звуком во время бабьих бунтов. К нему добавлялся шум — крики и проклятия, среди которых звучали традиционные «Караул!», «Расправа!» и призывы к самосуду. Такой «шумный протест», схожий с тем, что применялся во время собраний, лишал ошеломленных агентов советской власти возможности сказать свое слово, приводя их в полное замешательство. Он позволял женщинам с самого начала взять ситуацию под свой контроль. Противостоявшие им мужчины, хотя и владели ораторскими навыками, совершенно не умели вести разговор на повышенных тонах. Женщины же вели борьбу на своей территории, мастерски используя свои способности умело прервать собеседника, заглушить его, подняв беспорядочный (на первый взгляд) гомон. Плотная толпа женщин, окружавших, толкавших и трепавших свою жертву, создавала пугающую картину в глазах представителей власти, опасавшихся истеричного сборища «баб».

Это было первым действием спектакля. Во втором женщины принимались за советскую власть. Чаще всего они направлялись к зданию сельсовета, иногда даже врывались в него, как это было в одной из деревень под Смоленском, где женщины разгромили кабинеты чиновников и сорвали со стены портрет Калинина. Часто они избивали партработников, иногда очень жестоко, пока те не переставали сопротивляться. В случае необходимости в этот момент мужчины могли присоединиться к бунту под сравнительно безопасным предлогом «защиты» женщин. Однако в подавляющем большинстве случаев агенты советской власти спасались бегством, едва почуяв угрозу со стороны женской толпы. Избавившись от своих главных врагов, женщины переходили к следующему этапу бунта.

Развязка бабьего бунта наступала, когда женщины предпринимали попытку добиться поставленных целей. В основном речь шла о таких чувствительных вопросах, как закрытие церквей, снятие колоколов, раскулачивание, депортация, хлебозаготовки, обобществление скота и семфонда, организация колхоза. Зачастую женщины могли только физически блокировать доступ к церкви или домам кулаков или же пойти против официальных постановлений. Иногда они прогоняли из деревни конвоиров и коллективизаторов. Лучше всего им удавалось возвращать обобществленную собственность и разваливать колхозы: женщины, одни или вместе с мужчинами, врывались в стойла и зернохранилища, забирали все, что им причиталось, и разрывали устав колхоза. В основном бунты заканчивались, когда достигалась их цель, но иногда, как мы уже видели из примеров, женщины шли еще дальше и формировали свое собственное местное правительство.

Бабий бунт обычно завершался без применения силы со стороны государства. В тех редких случаях, когда такое все же происходило, была задействована только судебная власть. Обычно дело кончалось тем, что находилось несколько виновных из числа местных мужчин — кулаков или прочих крестьян, — а женщинам либо назначались незначительные наказания, либо они вовсе оставались безнаказанными. Если основываться на отчетах о делах, опубликованных в журнале «Судебная практика» (выходившем как дополнение к журналу Наркомата юстиции РСФСР «Советская юстиция» в 1930 и 1931 гг.), можно сделать вывод о том, что женщин практически не судили по статье 58 Уголовного кодекса о контрреволюционных преступлениях; по ней обычно проходили мужчины. Бабий бунт, как правило, заканчивался словами: «Мы отсталые». Когда крестьянки раскаивались в этом, власть обычно и ограничивалась порицанием. Ярким примером подобного использования стереотипов служат события в деревне Козловка Западной области. Там на собрании была принята резолюция, осуждающая бунт женщин этой деревни, в результате которого были разрушены колхозные конюшни. Жители деревни клятвенно уверили ОГПУ, что подобное не повторится, попросили его представителей принять для этого все необходимые меры, а также обратились с просьбой не арестовывать крестьянок — беднячек и середнячек, которые в бунте «принимали участие по своему несознанию». Под занавес спектакля бабьего бунта его участницы начинали посыпать голову пеплом и раскаиваться в содеянном.

Во время бабьих бунтов каждый из жителей деревни действовал по привычному сценарию, где всякий играл свою роль, известную и хорошо знакомую как «своим», так и «чужим». Неотъемлемой частью бунта были уловки, притворство, истерия, беспорядки и спонтанность. Главенствующую роль в его организации и проведении играли женщины. Бабьи бунты стали реакцией крестьянок на политический курс властей; они всегда имели определенную цель, будь то противодействие закрытию церкви, раскулачиванию или организации колхоза. Как их содержание, так и форма были продуманными, притом зачастую за внешней суматохой скрывалась относительно высокая организованность и политическая осведомленность. Бабьи бунты носили вдвойне подрывной характер, поскольку не только бросали прямой вызов государственной власти, но и меняли местами традиционные тендерные роли, разрушая патриархальную иерархию деревни и государства. Возможно, бабий бунт был наиболее успешным «разрешающим методом» крестьянских массовых выступлений в период коллективизации, поскольку одновременно служил эффективным средством защиты для мужчин деревни, а значит, и для всех ее жителей. Его участники играли на представлении властей о крестьянах как о «темной массе», о женщинах как о «буйных бабах» и о том, что их подбивает на выступления «агитпроп» кулаков и подкулачников.

 

Заключение

Крестьянки, объединившись с мужчинами деревни, использовали в своих собственных целях официальный образ «бабы», аналогичный описанному Дэвис образу «буйной женщины», который давал им защиту и преимущество перед чужаками, имевшими слабое представление о жизни в деревне. Советская власть лишила крестьянок всех классовых атрибутов, поставив во главу угла их пол, тем самым отрицая наличие у них какой-либо сознательности и самостоятельности. «Баба», по определению, не была способна на политический протест, который в представлении советских функционеров был связан с классовой борьбой, чем и воспользовались женщины деревни, вжившиеся в отведенную им роль. Подобная тактика являлась частью крестьянской народной культуры сопротивления и служила примером «официального протокола» крестьянского протеста, который, сталкиваясь с доминирующими классами и «будучи основан на подчиненной воле, подстраивался под ожидания власть имущих».

Если бабьи бунты были чем-то большим, чем казались, то возможно ли, что их официальный образ представлял собой еще один тип политического конструкта? Если так, то у государства, возможно, также имелось свое понимание бабьих бунтов, которое отличалось от официального, но не заменяло его? Так, в книге «Бунт во имя царя» Филд предположил, что «миф о царе», то есть наивный монархизм, был удобен как крестьянству, так и царскому правительству во время выступлений крестьян после отмены крепостного права. Он основывался на представлении о крестьянах как об отсталых и верных царю, способных на бунт только в случае обмана их чужаками, использовавшими «простодушных» сельчан в своих целях. По Филду, этот миф давал режиму готовое объяснение возникновения любых социальных и политических проблем, ведущих к массовым выступлениям. Другими словами, и царь, и крестьянин участвовали во всеобщем обмане, целью которого было сгладить остроту волнений и деполитизировать народный бунт.

Подобный миф во многих отношениях проявился и в советский период. Снисходительность государства находилась в прямой зависимости от противостоявшей ему угрозы. Официальные образы бабьего бунта и протеста деревенских женщин использовались для принижения значимости оппозиции коллективизации и маскировки ее истинной природы. Так, в большинстве секретных документов ОГПУ содержатся данные, которые говорят о понимании этой организацией истинных причин многих бабьих бунтов, несмотря на то что она продолжала возлагать на кулака вину за их разжигание и отрицать самостоятельность протеста женщин (см. выше). Бабьи бунты и бесклассовая природа «бабы» служили удобным оправданием участию в акциях протеста бедняков и середняков, поддержку которых не сумело завоевать государство. Кроме того, позволяя женщинам протестовать, власти, возможно, надеялись избежать более серьезных последствий бунтов, в которых участвовали бы и мужчины. Как писал М. Шолохов Сталину в 1932 г., если в дело вступали мужчины, «дело кончалось убийством». Тот факт, что власть, несмотря на созданный при ее участии и использованный ею «официальный» образ «бабы», полностью осознавала суть женского протеста, подтверждается отсутствием «баб» в сталинском политическом искусстве первой половины 1930-х гг. Виктория Боннелл писала по этому поводу: «Новый мир деревни, изображенный на сталинских картинах того времени, стирал почти все проявления традиционной культуры и образа жизни женщин деревни». Однако их исчезновение могло быть продиктовано не только неприязнью к «бабе» как к символу культурной отсталости, но и страхом, который власти испытывали перед женщинами как главными участниками актов активного и коллективного крестьянского сопротивления коллективизации, готовыми ей ожесточенно и упорно противостоять.

Судя по всему, с окончанием «мартовской лихорадки» закончились и бабьи бунты. Тем не менее в годы коллективизации бабьи бунты и протесты женщин были наиболее эффективной и широко распространенной формой крестьянских коллективных действий, направленных против государства. Они сыграли ключевую роль в изменении политического курса и временном отступлении весной 1930 г., заставив власть с большей осторожностью относиться к крестьянству и к важнейшим для него вопросам домашнего хозяйства, семьи и веры. Женщины деревни возглавили сопротивление коллективизации, встав на защиту своих интересов и продемонстрировав организованность и сознательную политическую оппозицию, которые не решалось признать государство. Более того, в их ожесточенном сопротивлении крылось предчувствие грядущих тягот. О чем-то подобном напоминает нам Солженицын словами своего персонажа Ивана Денисовича: «Чему Шухову никак не внять, это, пишет жена, с войны с самой ни одна живая душа в колхоз не добавилась: парни все и девки все, кто как ухитрится, но уходят повально или в город на завод, или на торфоразработки. Мужиков с войны половина вовсе не вернулась, а какие вернулись — колхоза не признают: живут дома, работают на стороне. Мужиков в колхозе: бригадир Захар Васильич да плотник Тихон восьмидесяти четырех лет, женился недавно, и дети уже есть. Тянут же колхоз те бабы, каких еще с тридцатого года загнали, а как они свалятся — и колхоз сдохнет». И это были именно те женщины, которые столь самоотверженно боролись против коллективизации. Именно их интересы, жизнь и культура стояли на карте в эпоху крестьянской гражданской войны против советской власти.