Большинство исследователей подходило к определению строя императорского Рима, отправляясь от политической терминологии эпохи Августа и сравнивая ее с конституционным языком предшествующего времени. Нередко этим способом добивались отчетливых и интересных систематических построений. Так, например, юридический ум Моммзена фиксировал внимание на словах tribunicia potestate в титуле главы государства и выстроил теорию демократической монархии. Мы должны признаться, что при таком порядке изучения не чувствовали бы под собою прочной почвы, не могли бы дать себе отчета в перспективе, в пропорции явлений. Политическая сфера образует собою в значительной мере область условных знаков, своего рода символику. Участники событий, современники, знают цену и реальную силу, скрытую под каждым знаком; на политическом языке они говорят между собою посредством сокращений, потому что понимают друг друга с полуслова. Этот внутренний смысл терминов скоро исчезает. Посторонний читает в старой политической книге времен отшлифованные, схематизированные программы; в их сухих и благозвучных формулах лишь неясно чувствуются интересы, в свое время захваченные в борьбу.

Другое дело, если бы нам удалось выяснить сначала секциальный фундамент, характеризующий эпоху, классовое деление общества, группировку интересов, потребностей и понятий в его среде, наклон в движении его групп. Тогда, позади бледных схем и отвлеченных чертежей политической символики у нас станут конкретные образы. Самые явления политической борьбы и политического устроения получат; для нас новый смысл при другой постановке. Ведь если мы; признаем, что политические группировки и отношения сложились под влиянием условий владения и организации труда, условий имущественного обмена и имущественных столкновений, профессиональных и образовательных связей и соперничеств и т. п., то мы можем читать в политических терминах черты социального их происхождения и, следовательно, пользоваться ими, как новыми фактами для иллюстрации общественных отношений, которые в них продолжаются и получают своеобразное преломление.

Много раз выставлялось утверждение, что Римская империя, в качестве демократической монархии, сломила господство высших классов и принялась за работу великой и спасительной нивелировки народностей и общественных слоев. Более близкое знакомство с социальной историей эпохи заставляет отказаться от этого взгляда. Мы видели, какой наклон приняло общественное развитие последнего века республики; далее мы заметили, как новая политическая сила, образовавшаяся в условиях самой империи, пришедшая из провинций, должна была приспособиться к общественному порядку, сложившемуся в метрополии. Изучение социальной истории Рима в период, предшествующий утверждению принципата, было для нас чрезвычайно важно. Оно указало путь, по которому нам следует идти в определении и оценке нового политического строя, сложившегося в Риме. Формулировка этого строя полна республиканской терминологии. Мы не можем ее рассматривать только как фикцию, как дипломатическую уступку привычкам общественной памяти. Мы должны искать в ее основе более сильный и реальный общественный факт. В этом факте мы заранее можем предполагать консервативный смысл и направление.

Ни один современный римский писатель не оставил нам характеристики строя, сложившегося при Октавиане-Августе. Единственное общее изображение, каким мы вообще располагаем для выяснения первых шагов развития принципата, принадлежит Диону Кассию, политическому деятелю и историку начала III в. Дион писал два с половиной столетия спустя после установления принципата, когда и в общественном строе, и в администрации, и в политических понятиях произошли большие перемены и многие учреждения августовской эпохи потеряли реальный смысл. Дион подробно и добросовестно передает факты, но дает им своими комментариями и вставками неправильное освещение. Он смотрит сквозь призму бюрократической монархии; конституционные формы, выраженные в республиканских терминах, в очереди и смене магистратур, ему непонятны. Дион склонен, поэтому, изображать все колебания, особенно первого десятилетия принципата, все политические комбинации 20-х годов в виде хитрой игры императора; другая сторона, сенат, с которым он делится фиктивно, частью запугана, частью запуталась в сетях его политической тактики. Проводится фактически абсолютная монархия, правда, не сразу, но посредством мозаического подбора кусков.

Возникновение самой идеи монархического режима у Диона представлено в виде драматического диалога двух друзей Октавиана – Агриппы и Мецената, которых он выслушивает, чтобы принять наилучший совет. Агриппа говорит в пользу восстановления республики, Меценат – в смысле утверждения монархии. Надо признать объективность монархиста Диона: речь Агриппы, составленная автором по сочинениям выдающихся греческих и римских публицистов, гораздо лучше. Она выдвигает не только принципиальное превосходство республики, справедливость ее общечеловеческих начал равенства и свободы, но и ее большую устойчивость: свободные граждане в самоуправляющейся стране больше заинтересованы в ее судьбах, более способны на патриотические жертвы, чем подданные деспота. Сравнительно с этим доводы монархиста Мецената слабы. Между прочим, нельзя не улыбнуться, встретив в речи, вложенной в его уста, мотив, который в наше время, за неимением других, приводили в пользу самодержавия как лучшей формы в разноплеменном государстве. Империя Рима чрезвычайно разрослась и по количеству населения, и по территориальным размерам. Население необыкновенно пестро и различно по своему происхождению, по взглядам, обычаям, потребностям и влечениям. Очень трудно стало им управлять, и лучше взять кормило в руки одному человеку. Монархист мало останавливается, впрочем, на благе подданных. Он, главным образом, имеет в виду интерес правителя, сохранение престижа власти и опасность, которой подвергается обладатель верховенства, если вздумает что-либо уступить. Вторая половина речи Мецената не имеет принципиального характера: он изображает, предвосхищая последующие события, административные учреждения августовского времени. Один совет выдается в конце речи: фактический государь не должен никоим образом парадировать со своею властью, обвешивать себя ее мишурой, раздражать публику досадными символами деспотизма и обожествления своего авторитета.

Обстоятельно выслушав своих советчиков и поблагодарив их за добрые чувства к нему, Октавиан у Диона дает предпочтение мыслям и плану Мецената, но «не приводит всего в исполнение сразу, опасаясь, что если приняться за быструю коренную перемену человеческих порядков, многое может быть опрокинуто». «Поэтому одно он сделал тотчас, другое позже, третье предоставил преемникам, надеясь, что время возьмет свое и вещи сами придут в нужное положение».

Итак, правитель поставил ясную цель и только вооружился терпением для ее постепенного проведения. В этом духе излагается у Диона ход дел в решительный момент соглашения 27 г. Главное стремление Октавиана в том, чтобы создать и укрепить монархию, но он хочет сделать это с доброго согласия людей, чтобы никоим образом не казалось, что она им навязана. В сенате он разыгрывает по всем правилам искусства сцену добровольного отречения. В своей речи он указывает, что в его распоряжении все военные и финансовые силы, что у него неоспоримое господство; но он, тем не менее, слагает власть. Между сенаторами одни понимают хитрость его, другие нет, одни верят его искренности, другие боятся уловки. Но все вынуждены сойтись на одной просьбе – чтобы он сохранил единовластие. Октавиан будто бы поневоле соглашается принять самодержавную власть. Желая, однако, сохранить популярность и казаться другом народа, он берет на себя верховное наблюдение за всеми делами. Только ради своего удобства он не хочет принимать администрацию всех подчиненных «народов» и делить провинции между собою и сенатом. Сенату отдаются мирные внутренние области, которыми приятнее управлять. Но и это только маскировка истинных замыслов всесильного: император берет незамиренные окраины для того, чтобы сохранить за собою всю воинскую силу империи и обезоружить сенат.

Интересное изображение Диона страдает, таким образом, одним важным недостатком. В нем нет реальных мотивов, которые направляли современников изображаемых событий. Для кого же, спрашивается, первоклассный, единственный в своем роде политический актер играл свою великолепную феерию и какие чувства при этом он в действительности испытывал, а с другой стороны, отчего публика была так недогадлива, что приняла пьесу за правду? И у нас возникает сомнение, все ли так уж гладко и обдуманно прошло, как это бывает на парадном спектакле.

Ввиду неудовлетворительности дионовского изображения, для нас получает особенное значение один памятник, который, правда, в смысле политической характеристики, в высшей степени односторонен и пристрастен, но зато важен тем, что в нем высказывается современник и главный участник событий, развивая конституционную теорию, рассчитанную на самое широкое, публичное распространение. Этот документ – политическое завещание Августа, его личный отчет в своей деятельности, известный нам из большой Анкирской надписи.

Длинная памятная доска, дошедшая до нас целиком, представляет одну из многих официальных копий, поставленных по городам империи и воспроизводящих надпись, которая по приказу Августа была помещена на медном щите перед его мавзолеем в Риме. Памятник носит летописную форму и называется Res gestae divi Augusti. Но типичные черты изображения «жизни и деятельности», которых он держится, не мешают ему быть очень обдуманным политическим комментарием ко всей организации Октавиана-Августа. Обработка его, конечно, тенденциозна, но сама тенденция важна для нас потому, что она показывает, с какими понятиями общества вынуждено было считаться правительство.

Августова политическая автобиография настойчиво дает определенную конституционную формулу. Все изложение имеет целью представить, что правитель остался вполне в рамках традиции, в пределах действовавших раньше учреждений, что он был как нельзя дальше от мысли поставить свою власть на какое-либо чрезвычайное место. Властное положение его в государстве представлено в виде ряда точно очерченных полномочий, которые были в свое время на определенные сроки даны ему со стороны сената или народа государем и по принципу, и фактически оставался все время народ со своим сенатом – вот основное конституционное понятие, проведенное в Анкирской надписи. Даже в тех случаях, когда народ готов был отказаться от верховенства и передать чрезвычайный авторитет одному лицу, сам Октавиан-Август не мог допустить такого нарушения нормальных политических отношений. В своей автобиографии Август особенно настаивает на том, что решительно отступил перед крайне важным предложением такого рода, хотя оно исходило из того же высшего политического источника. «Я не принял диктатуры, которую мне как непосредственно, так и в моем отсутствии представляли сенат и народ». Этими словами Август как бы отрекается от наследия и титула своего предшественника, обоготворенного Цезаря, осуждает косвенно его политическое дело.

То же самое предложение, хотя и под другим именем, делалось Августу трижды. Он отклонял его всякий раз по тому же самому мотиву. «В консульства Виниция и Лукреция, потом двух Лентулов и, наконец, Фабия Максима и Туберона, по взаимному соглашению сената и народа римского, мне хотели передать единоличную высшую власть под видом оберегателя законов и обычаев, но я не хотел принимать какую бы то ни было власть, противную традициям старины. Все, что в это время сенат хотел передать в мое ведение, я исполнил в качестве трибуна. Ради той же цели я пять раз принимал на себя трибунство по требованию сената».

Напротив, все, что не выходило за пределы действующей римской конституции, Октавиан-Август принимал и исполнял по поручению верховных органов, сената и народа. «Девятнадцати лет от роду я собрал войско по собственному почину и на свои частные средства и, опираясь на него, освободил республику от господства заговорщиков. За это сенат, в силу почетного для меня постановления, принял меня в свою среду, при консулах Гирции и Пансе, дал мне место, равное консульскому, с правом подачи голоса, и военное командование. Он поручил мне также, в качестве претора, вместе с консулами принять крайние меры для охраны государственного порядка. Народ в том же году выбрал меня консулом (так как оба консула пали в битве) и назначил триумвиром для устроения республики». Список исполненных и сложенных поручений, а также отречений замыкается ссылкой на то сравнительно скромное постоянное положение, которое Август занимал в течение 40 лет, до того дня, когда написал эти слова, – положение первоголосующего сенатора.

К приведенной части политической автобиографии Августа примыкает по смыслу отделенная от нее многими главами заключительная характеристика. Здесь все слова подобраны с чрезвычайной осмотрительностью. «После того, как я прекратил междоусобную войну и занял с общего согласия верховное положение, я передал государство из своих рук в распоряжение сената и народа римского».

В этой фразе заключена сжатая конституционная характеристика пятилетия от 32-го до 27 г. до Р.Х. Собственно говоря, в первой ее половине Август покрывает благозвучной формулой государственный переворот довольно резкого характера. В начале 32 г. происходит столкновение двух бывших союзников, триумвиров Октавиана и Антония. Гражданские сановники, консулы, оказываются на стороне Антония. Чтобы воспрепятствовать их агитации в сенате, Октавиан переступает с вооруженным отрядом померий, старую черту вольного города, в пределах которой, по конституционной традиции, не допускалось действие военных властей, затем входит в сенат с солдатами и занимает место между консулами. Военная демонстрация вынуждает сенат к ряду постановлений, в силу которых у Антония отняли imperium, объявили его самого врагом отечества, а Октавиана спасителем. Последовала общенародная присяга. Первым принес клятву верности Октавиану сенат, за ним «народ римский», наконец войско и провинции.

В глазах Октавиана эта присяга (упомянутая в другом месте Анкирской надписи) санкционировала задним числом переворот 32 г., тот произвольный захват власти, который был им совершен. В своем всенародном отчете он пошел еще дальше и представил coup d’etat чуть ли не как исполнение воли общества, во всяком случае, как нечто согласное с желанием всех: рег consensum universorum potitus rerum omnium. Во второй половине фразы Август разумеет уже другой момент, а именно важный акт 27 г. Этот акт выступает в документе в виде восстановления законного порядка после неизбежной временной узурпации. Но события пяти лет стянуты в один момент; смысл заключительных действий распространен назад на весь период; в толковании составителя автобиографии влиятельнейший гражданин только для того и воспользовался в критическую минуту чрезвычайным авторитетом, чтобы по миновании опасности передать опять государю-народу высшее распоряжение.

Последняя фраза общей политической характеристики особенно поразительна по своей нарочито скромной формулировке. «После этого я стал выдаваться над всем достоинством положения, но не имел в распоряжении большей власти, чем мои коллеги по должностям».

Документы нигде не останавливаются на особых конститутивных актах, которыми был бы закреплен новый строй и точно определено положение постоянного правителя. Для него нет определенного титула, его деятельность не объединена вообще в ясно очерченный круг. Столько-то раз автор биографии был консулом, такой-то год он облечен трибунской властью, столько-то вывел колоний, выдал на публичные нужды столько-то сумм. Все это мог бы изобразить на своем мавзолее республиканский сановник старого времени; можно даже предполагать подобные летописи при родословных древах в атриях триумфаторов и императоров из среды аристократии. В конце биографии Август ссылается на вещественные доказательства почестей, которые даровал ему народ и сенат. «За эту заслугу мою (возвращение авторитета народу и сенату в 27 г.) я получил в силу постановления сената имя Августа; косяки дверей моего дома были перевиты лавром во время публичного торжества, над входом был укреплен гражданский венок, а в Юлиевой курии помещен золотой щит, который был мне дарован сенатом и народом римским за доблесть, мягкость, справедливость и благочестие, что и подтверждает надпись на щите…» «В тринадцатое консульство мое сенат, класс всадников и весь народ римский дали мне имя отца отечества и решили, чтобы это имя было изображено у меня во входной зале, в курии, и на Августовой площади под конным изваянием, которое в силу сенатус-консульства мне здесь поставлено». Автор и предлагает потомству прочитать по этим республиканским украшениям о его заслугах.

Если бы у нас был только один этот документ для суждения о правлении Августа, из него можно было бы почти сделать заключение, что, по исполнении таких-то и таких-то актов и поручений, авторитетнейший человек в республике отказался от власти и стал в ряды остальных граждан. Факт установления нового строя и постоянной императорской власти совершенно не отмечен в политической автобиографии: для нее он не существует.

Таким образом, для изображения фактической стороны дела трудно найти источник, более стирающий и замалчивающий реальный ход вещей, чем Анкирская надпись. Но в то же время для общей оценки положения чрезвычайно важна вся эта искусственная группировка, все эти фикции, все формулы лоялизма, политического самоотречения, которые так характеризуют отчет Августа и так хорошо схвачены в двух словах Сенекой: «Государь спрятался в одежду республики». Если бы налицо были одни словесные предрассудки общества, только одни тени отвлеченных учреждений прошлого, перед ними не было нужды так старательно склоняться. Все эти формы указывают лишь на то, что совершился компромис со значительными реальными силами. Как прошел этот компромисс в частностях, в какие он облекся политические детали? Если для выяснения их Анкирская надпись отказывается служить, то она дает важное общее указание: она позволяет заключить, что крупных решительных конституционных актов, похожих на провозглашение или пересмотр конституций в новоевропейской истории, не происходило в правление Октавиана-Августа. Медленным ходом утверждались частные прерогативы и закреплялись существующие отношения. Лишь впоследствии, в перспективе такие акты, как соглашение 27 года, представляются нам более резкими поворотными моментами, так как в нашей мысли с ними невольно связывается ряд дальнейших последствий.

В руководящих указаниях автобиографии Августа мы нашли общий комментарий ко всей группе политических уговоров и комбинаций, из которых сложился принципат в своем первоначальном виде. Нам следует перейти к отдельным моментам развития нового политического строя.

Успехи Октавиана в войне 32–30 годов были очень крупны. У него не было более соперника в императорстве; он снова вернул Италии владения на Востоке и приобрел в свое полное распоряжение богатую вотчину Египет. Под впечатлением этих фактов население Рима и сенат присудили ему выдающийся триумф и религиозные почести. Весь народ, сенаторы и весталки должны были в день его возвращения в Рим выйти ему навстречу и идти перед его колесницей. Имя триумфатора было внесено наряду с именами богов в общую молитву за благоденствие народа римского. День его рождения был объявлен ежегодным праздником.

Это чрезмерное преклонение перед вторым Цезарем не должно нас вводить в заблуждение. Было бы ошибкой, если бы мы заключили отсюда, так же, как это делает Дион, что в последующих соглашениях договаривающиеся стороны были совершенно неравны, что у императора была вся сила и что контрагент мог только принимать, но отнюдь не ставить требования. Не следует преувеличивать исключительно могущество Октавиана в этот момент. Дело в том, что главный начальник всех военных сил находился на другой день после победы в большом затруднении.

Он отпустил отслуживших солдат своей армии и войск противника, но не дал им обещанного вознаграждения; отряды других солдат были разосланы в виде гарнизонов или отправлены на родину. В армии было, вероятно, сознание, что с прекращением гражданских войн значение военного элемента должно будет неизбежно пасть. Солдаты попытались поэтому, пока еще составляли сплоченную массу, воспользоваться выработавшимися в их среде политическими формами и выставили, как и раньше, в 41 г., в 37 г., широкую программу требований. Меценат, замещавший Октавиана в администрации Италии, и Агриппа, командир возвращавшихся в Италию войск, не в силах были справиться с протестом. Пришлось спешно зимой через бурное море вызвать в Италию самого Октавиана. Он пригласил к себе в Брундизий членов сената и представителей всаднического класса, очевидно, чтобы иметь опору в гражданских элементах против взбунтовавшихся военных. К нему явились ораторы недовольных солдат и добились присуждения военным тех же самых наград и подарков, какие были выданы после предшествующих гражданских войн. Но обещания эти было трудно выполнить. Октавиан должен был предложить к продаже имения свои и своих близких. Только поступление огромной египетской добычи дало ему нужные средства, чтобы удовлетворить солдат.

Восстание 30 г. – очень яркий и характерный эпизод. Оно показало еще раз, что императору надо искать поддержки в гражданском порядке и гражданском обществе против того самого элемента, при помощи которого сложилась его сила. В отношениях между императором и армией должна была произойти перемена, если он хотел сохранить свое положение. Вслед за этим военные силы империи были значительно сокращены. Главная масса войска перешла из центральных областей в пограничные. Эти важные фактические изменения, освободившие общество и правительство принципата от милитаризма последних двух десятилетий республики (40-х и 30-х годов I в. до Р.Х.), сопровождались также отчетливой принципиальной формулировкой. Светоний передает характерную подробность, из которой видно, что Октавиан настойчиво старался стереть следы зависимости от военного элемента, в которой находились крупные вожди в эпоху смут. «После замирения страны, – рассказывает биограф, – он уже не позволял себе ни в обращениях на сходках, ни в приказах звать солдат своими военными товарищами; они стали для него просто военнослужащие. Он не позволял также своим детям и родственникам применять к солдатам прежнее почетное имя, так как полагал, что такое ухаживание за ними не отвечает ни военной дисциплине, ни наступившему мирному положению, ни достоинству собственной его власти».

Эта тенденция получила ясное выражение и в политической автобиографии Августа. В описании правительственного положения принцепса выдвинуты занимавшиеся им гражданские старореспубликанские должности; изображение дел Августа должно было показать, что наступила эра мира.

Необходимо отметить этот наклон императорской власти в сторону гражданского порядка. У Октавиана были большие основания идти на уступки, искать поддержки известных общественных слоев и в соглашении с ними устанавливать новый порядок. Как ни шумны были проявления почета и преданности после побед и завоеваний 30 г., мы должны отделять от них существо дела, отношения реальных интересов. Обе договаривающиеся стороны уступали и искали взаимных ограничений. В 29 г. сенат и магистраты принесли присягу на верность актам Октавиана: эта присяга возобновлялась с тех пор ежегодно 1 января. В том же году сенат приветствовал Октавиана императором. Дион Кассий по этому поводу поясняет: «Я говорю не о том звании, которое по-старинному давалось иным вождям за победы, потому что в этом смысле Цезарь (т. е. Октавиан) не раз и раньше, не раз и потом принимал (почетное имя императора) за определенные заслуги всего до 21 раза, я имею в виду титул, который стал служить к обозначению власти в том смысле, как он уже раньше был присужден Цезарю, его отцу и впоследствии потомкам его самого». Таким образом, с этого момента императорство становится непрерывным и признанным за династией высшим военным авторитетом.

Если Октавиану было всего важнее оформить свою военную власть, то служебная аристократия и стоявшие за нею общественные слои были заинтересованы в обеспечении своего классового и корпоративного положения. Эта цель была в значительной мере осуществлена в 28 г. Октавиан и Агриппа получили полномочия префектуры нравов, т. е. прерогативы цензоров. Первым делом цензуры было составление списка сенаторов. Октавиан и Агриппа воспользовались своим положением для основательного пересмотра сената и очищения его состава.

Сенат состоял в это время приблизительно из 1000 человек. Этот непомерный состав получился, главным образом, вследствие неразборчивых назначений Цезаря и триумвиров. Парламентское ведение дел было затруднено; вместе с тем, в среде новых членов было много лиц, которых не желали видеть с собою рядом представители старинных служебных фамилий. Под страхом насильственного выключения Октавиан предложил выйти в отставку тем, кто сам признает себя недостойным или не вправе сидеть в сенате. Пятьдесят сенаторов сами отказались от своих мест. Затем составители списка вычеркнули еще 150, между ними сторонников Антония или Брута. В числе удаленных были ставленники Цезаря, проведенные в сенат Антонием по завещанию диктатора: в насмешку их прозвали харонитами и орцинами, т. е. назначенными с того света; это прозвище «творении Ада» обыкновенно носили рабы, которых освобождали по смерти господ, в силу завещания.

Можно ли видеть в lectio senatus, произведенной в 28 г., акт произвола со стороны властителя, новое торжество единоличного начала над старым республиканским органом? Едва ли. В политической автобиографии Август упоминает о трех lectiones senatus, которые выпали на его долю в качестве актов, исполненных республиканским сановником. После lectio 18 г. состав сената еще уменьшился и был доведен до прежнего числа 600 членов. Таким образом, он стал малочисленнее и однороднее, чем был при Цезаре и при триумвирах. Результат был только благоприятен для авторитета сената, так как в нем могли возобновиться правильные дебаты, загроможденные при Цезаре вследствие чрезмерного многолюдства, пестроты и сбродности его состава.

Производившиеся Августом пересмотры сенаторских списков не имели, сколько можно судить, в виду истребить в высшем совете оппозицию, по крайней мере, этим способом не удавалось устранять оппозиционеров, тем более, что сенат и сам принимал участие в вопросах приглашения и удаления членов. В 18 г. известный своими республиканскими убеждениями знаменитый юрист Антистий Лабеон настоял на введении в сенат бывшего трумвира, обиженного Октавианом в свое время Эмилия Лепида. Пересмотры списков сената вовсе не были направлены против старого земледельческого класса, напротив, скорее они должны были гарантировать ему преобладание. Впоследствии в 18 г. был установлен ценз для вступления в сенат – в размере 800 000 сестерциев. Через пять лет он был повышен до 1 200 000 сестерциев. Для ограничения социальных привилегий сенаторского класса был проведен закон, воспрещавший сенаторам мезальянсы в виде браков с вольноотпущенными.

Не все представители старинных сенаторских фамилий могли удовлетворить требованиям ценза. Но им не давали спуститься ниже своего традиционного общественного положения. Посредством щедрых подарков Октавиан-Август старался дать разорившимся нобилям возможность подняться до требуемой имущественной границы. Это черта любопытная и важная. Властитель искал сближения со старыми фамилиями. По временам его старания привлечь представителя того или другого выдающегося рода к службе были похожи на ухаживание. Тацит рассказывает в «Анналах», что Август настойчиво умолял одного из Кальпурниев Пизонов принять консульство. По-видимому, ему казалось важным делом притянуть большого сеньора, который держался в стороне. В расчете на сближение с аристократическими родами устраивались и браки в императорской семье. В числе родства Октавиана-Августа и его близких мы встречаем Домициев Агенобарбов, затем Юлиев Силанов, Эмилиев Лепидов, Антониев, Клавдиев Неронов и Клавдиев Марцеллов, Валериев Мессалл. Все это высокоаристократические имена.

Установление родственных связей между остатками магнатства и императорским домом свидетельствует еще об одном важном факте. Конечно, роднились только с теми аристократами, которые сохранили крупные состояния. Богатство магнатов, главным образом, заключалось в земельных владениях, виллах, плантациях и экономиях. Одна из вышеприведенных фамилий, Домиции Агенобарбы, хорошо известна нам в качестве крупнейших земельных сеньеров. Антониям принадлежали, вероятно, большие имения в северной части Италии, если судить по тому, что жители Бононии все находились у них в клиентеле.

Картина распределения земли в Италии между классами едва ли очень существенно изменилась, несмотря на бури гражданских войн и проскрипций. От наделения военных ленников очень пострадали муниципии и землевладельцы средней руки. Выбиты были также иные крупные земельные сеньоры; так, например, распался тот громадный комплекс земель, который был в руках Помпея. Но общий тип латифундии нисколько не ослабел, напротив, его преобладание еще более закрепилось. В среде крупных землевладельцев появился новый сеньор, император. Он старался закрепить браками свое имущественное положение; вместе с тем он вступал в определенную социальную группу и обращался как бы в главу высшего общественного класса, становился предводителем землевладельческого сентерата. Эти социальные связи получили политическое выражение, когда властитель разделил правление вместе с сенатом, собиравшим в себе, прежде всего, представителей крупного землевладения.

Социально-политическое предводительство императора среди земельных князей отразилось, между прочим, в одной детали устройства сената в 28 г. По старинному обычаю лицо, поставленное цензорами во главе сенатского списка, объявлялось первоголосующим сенатором и сохраняло это звание пожизненно. Обыкновенно первым сенатором и становился один из цензоров, как старейший по службе. Агриппа, товарищ Октавиана по составлению ценза, предоставил ему этот старинный почетный республиканский титул. Впоследствии самым обычным обозначением римского государя было имя princeps’а. Взялось ли оно от титула princeps senatus, составляет ли оно его сокращение, как думают некоторые? В автобиографии Августа встречаются оба выражения. Но в греческом тексте Анкирской надписи эти термины различно переданы: первое – первое по почету положения, второе – вождь, главный начальник. Если в греческой передаче между ними могла исчезнуть всякая близость, то из этого, по-видимому, следует, что не придавали значения сходству оригинальных выражений. Тем не менее, какая-то связь между ними есть.

Термины princeps, principes так же, как princeps senatus, принадлежат республиканской эпохе. Прежде чем получить политическое значение, они служили в качестве бытовых названий. Так звали крупнейших сеньоров в республике. Это имя перешло на колониальных завоевателей и императоров, которые поднялись из среды магнатства и образовали то, что Дион называет «династиями», т. е. преобладающими домами, и, наконец, на того единственного обладателя половины имперских территорий, который стал впереди всех других. В этом смысле имя princeps применяет писатель, близкий ко времени Августа, мало рефлектирующий, наивный и скорее склонный передавать ходячие формулы и понятия, Веллей Патеркул. В его глазах первый принцепс с исключительным положением в государстве был Помпей. «Цезарь добыл себе принципат оружием», – говорит он дальше. В этом же смысле и Август сам выражается в своей автобиографии: когда я занимал руководящее положение.

Но в имени принцепса остался еще известный социально-аристократический оттенок. Зваться принцепсом по преимуществу звучало приблизительно так же, как в XVIII в. быть первым сеньором, первым дворянином в своем государстве. Тот же самый Веллей Патеркул называет крупнейших аристократов в сенате одним именем с государем и изображает princeps‘а во главе других principes. «Первые люди в государстве (principes), выдающиеся триумфами и занимавшие самые почетные должности, были записаны в сенат по предложению первейшего (princeps) для украшения города».

Нам пришлось остановиться несколько дольше на lectio senatus 28 г. и рассмотреть это «очищение» сената в связи с общей социально-политической тенденцией Октавиана-Августа. Только на этой основе мы можем оценить все значение последующего акта 27 г. Нам легче будет в этом соглашении различить две стороны: во-первых, дележ, размежевание императора с аристократией, и, во-вторых, их союзную комбинацию, взаимное дополнение двух общественных сил.

С внешней стороны события января 727 г. от основания Рима (27 г. до Р.Х.) представляют собой ряд драматических сцен, без сомнения, подготовленных и условленных заранее. Это обстоятельство, однако, не отнимает у них политического смысла так же, как современная присяга государя на верность конституции имеет важное принципиальное значение, хотя и проделывается с заранее обдуманными театральными эффектами. В один из первых дней 727 г. Октавиан отправился в курию: он объявил, что отмщение его отца, Цезаря, совершилось, и что мир восстановлен; он может теперь отказаться от тягостей правления и отдаться покою, который он заслужил своими победами, ввиду этого он и передает власть сенату. Этот момент отчетливо отмечен и в политической автобиографии Августа. Конечно, это отречение было лишь фикцией, оно было лишь введением, предварительной формальностью для нового обеспечения власти. На этом моменте, на этой части предложения в политической фразе нельзя останавливаться. Лишь в позднейшей традиции могла получиться от такой неправильной остановки мысли романтико-идиллическая картина, которую Светоний выразил словами: он замышлял восстановление республики.

Сенат просил Октавиана сохранить власть и, получив его согласие продолжить полномочия императора, оформил их по-новому. Важность акта 727 г. от основания Рима как будто хотели особенно отметить переименованием Октавиана в Августа (по-гречески буквально «Благословенный»). Символика имен, унаследованная от старинного тотемизма, сохранила у римлян большое значение в аристократической среде; замена имени была необходима при усыновлении, вступлении в другой род; позднее старая символическая мысль нашла себе выражение в обычае менять имя при христианском крещении. В основе, по-видимому, лежит убеждение, что человеческая жизнь разлагается на циклы и при вступлении в известные период или возрасты испытывает глубокое перерождение. В данном случае замена родового имени отвлеченным должна была, вероятно, означать, что первый человек в государстве вступает в новую эру, новый период своего существования. Может быть, есть еще другое, более общее объяснение перемены имени. В 20-х гг. в римском обществе распространяется мысль о предстоящем наступлении мирового юбилея, означающего мистическое перерождение общества и вступление его в новый счастливый период. Официальная лесть спешила, в качестве хорошего предзнаменования для открывающейся эпохи, назвать предводителя общества именем благословенного богами счастливца.

Однако мы не должны увлекаться этими комплиментами высшего порядка. Нет ничего опаснее, как писать историю по официальным титулам, праздничным надписям и триумфальным сооружениям. Постараемся дать себе отчет о реальных условиях соглашения 27 г.

Наиболее важным делом на очереди был вопрос о пределах военного начальства. Он стоял в тесной связи с устроением общей администрации областей, входивших в состав империи, и, следовательно, с удовлетворением служебных интересов сенаторского класса, который старался удержать в своих руках эту администрацию. Вопрос этот был решен своеобразно, но, пожалуй, не совсем врозь с римскими административными традициями. Как раньше не было центральных нераздельных имперских органов управления и колониальные вице-короли составляли вполне самостоятельный авторитет рядом с представителями исполнительной власти в метрополии, так и теперь император получил не долю общего управления по всему государству, а группу владений в свое полное распоряжение. Остальные земли были предоставлены ведению старинного республиканского учреждения, сената. Каждой из этих двух властей предоставлялось самостоятельно назначать подчиненный персонал в своих провинциях: в то время как император ставил в своих областях легатов на неопределенный срок наподобие Цезаря, распоряжавшегося таким образом в завоеванных землях, в сенатской группе сохранилась очередь наместников из числа прослуживших срок ежегодно сменяемых городских сановников.

Необходимо остановиться на условиях дележа 27 года. По Диону Кассию получается картина полной симметричности и равномерности деления: на той и другой стороне одинаковое число областей. В распоряжении сената остались Африка, Нумидия и Кирена (Тунис, Восточный Алжир, Триполи и Барка), Бэтика (южная часть Пиренейского полуострова), Греция, Македония, Иллирия (запад, середина и юг Балканского полуострова), Сицилия, Сардиния с Корсикой и Крит, Азия и Вифиния с Понтом (запад и север Малой Азии). У императора остались Тарраконская Испания и Лузитания (большая часть Пиренейского полуострова), все 4 области Галлии с границей по Рейну и на Востоке Сирия, Финикия, Киликия, Кипр и Египет.

Каковы были мотивы раздела, каково было реальное содержание сферы власти каждой из сторон, участвовавших в дележе? Дион представляет все дело в виде дипломатической хитрости Августа, который скрыл под видом уступки сенату свою выгоду. Сенат получил замиренные области, а он – угрожаемые и неспокойные; по виду, говорит историк, для того, чтобы дать сенату беспрепятственно наслаждаться властью, а самому взять на себя все труды и опасности, в действительности для того, чтобы под этим предлогом обезоружить коллегию, самому же получить в свое распоряжение все оружие и содержание солдат. Дион, как известно, не представляет себе сенат и аристократию реальной силой и поэтому придумывает какую-то игру, считает весь дележ благозвучным обманом со стороны фактически всемогущего государя. Едва ли можно принять искусственную драматизацию и допустить, что весь сенат попался в ловушку. Вероятно, уговор с обеих сторон был весьма сознательным и рассчитанным.

Надо иметь в виду, прежде всего, что акт 27 года не носил характера окончательного решения, он был условлен только на 10 лет и в дальнейшем предполагалось его возобновление с возможностью пересмотра. Новое распределение произошло даже раньше, через пять лет; в 22 г. переходят от императора к сенату Кипр и Нарбонская Галлия (область, прилегавшая к Средиземному морю и состоявшая провинцией более 50 лет до завоевания Цезарем остальной Галлии). В 11 г. до Р.Х., снова Иллирия (нынешняя Далмация, Босния, Герцеговина) перешла от сената к императору. Эти обмены, без сомнения, были вызваны тем, что в первых двух областях, уступленных сенату в 22 г., стали не нужны войска, в последней, напротив, явилась необходимость сосредоточить военные силы ввиду войны, открывшейся по соседству, в Придунайском крае. Но мотив этот вовсе не был скрытым; напротив, он был ясно и отчетливо сформулирован и основывался на принципе, которого сознательно держались обе стороны. Самый принцип верно указан Дионом, но он – не фиктивный, а подлинный: раздел был основан, прежде всего, на соображениях о размещении войск. Император, верховный начальник всех военных сил, получил непосредственное управление там, где были особенно нужны военные силы, где они были сосредоточены. В свою очередь, он устроил это размещение в собственных интересах. Пока императоры, Сулла, Помпей, Цезарь, триумвиры, селили военных ленников в Италии, их сила была страшна гражданскому обществу, но и сами они, в конце концов, испытывали все тяжелое давление военной громады. Октавиан отказался после Акции от устроения военных колоний в Италии и вместе с тем увел легионы на окраины; это была одновременно уступка с его стороны землевладельческим классам метрополии и вместе с тем спасение своего собственного авторитета над войском. Легионы, расставленные далеко от центра, разъединенные между собой, не могли в такой мере маневрировать, быть грозой для главнокомандующего; утратив свою организацию, они не могли более создавать императору тех затруднений, против которых были бессильны самые властные фельдмаршалы и предшественники его, Цезарь и Антоний.

От размещения войск выигрывали, следовательно, обе стороны. Уговор относительно провинций заключил в себе известного рода гарантию для стран старой администрации и для заправлявшей ими сенатской коллегии: они избавлялись вместе с метрополией от обременительного постоя войск.

В Италии оставался только отряд гвардии, преторианцы, для охраны личности императора и представительства его двора.

Впрочем, принцип деления, отмеченный Дионом, допускал любопытное исключение. В одной из сенатских областей, в Африке, ввиду беспокойного характера степного берберского и ливийского населения, были поставлены военные силы, находившиеся под начальством сенатского проконсула. Таким образом, африканский проконсул был не только гражданским наместником, как другие его коллега, но и военным командиром, как старинные проконсулы. У африканского корпуса, отделенного от императорской армии, была трудная работа, и местным проконсулам приходилось проявлять военные таланты. В начале правления Тиберия поднялось крупное восстание в Африке под начальством нумидийца, дезертира римской армии, Такфарина, сумевшего в течение 7 лет держать в страхе администрацию провинции и пользовавшегося, по-видимому, поддержкой местного населения. Тиберий предложил сенату сменить наместника и отправить более способного военачальника. По этому поводу император обратился к коллегии в форме послания, и лишь когда получил общее согласие сената, решился указать желательных ему кандидатов. Юний Блэз, отправленный на этот раз в Африку, и его преемник Корнелий Долабелла, люди старых фамилий, выделялись своими военными успехами. Может быть, эта видная и самостоятельная роль африканских наместников и заставила следующего императора (Калигулу) провести реформу, вследствие которой в Африке произошло разделение гражданской и военной власти, и последняя была отдана в руки императорского легата. Но все же в течение 76 лет африканская окраина оставалась в полном распоряжении сената. Где объяснение этого факта?

Может быть, в данном случае особенная уступка императора в пользу старой коллегии вызвана была тем, что в Африке сосредоточилась по преимуществу крупная земельная собственность сенаторов. Впоследствии, во II–III вв., наиболее важные и значительные вотчины императоров находились именно в Африке; многие из них, вероятно, составляли результат конфискаций, особенно нероновского времени. Невольно мы припоминаем слова Плиния о казни при Нероне шести крупных посессоров, которым принадлежала половина провинции. Надо думать, что в начале принципата императорские домены в провинциях вообще, в том числе, вероятно, и в Африке, были невелики. Именно вследствие преобладания крупных магнатских поместий в Африке эта провинция осталась вначале независимой от императора. Зато впоследствии здесь и началась самая жестокая борьба за владение; как раз в этой провинции император захватил особенно большие земельные угодья, чем и создал огромный перевес своей власти.

Если мы присмотримся к особенностям территориального расположения областей императорской и сенатской группы, а затем в истории их присоединения, перед нами выступит еще одно основание деления.

При первом же взгляде на карту видно, что сенатские области составляют большую связную группу земель, которые вместе с Италией, также свободной, в качестве метрополии, от военной администрации, лежат у Средиземного моря. Сообщения между ними удобны и переезды невелики, так как они представляют по большей части вытянувшиеся вперед навстречу друг другу полуострова и занимают промежуточные большие острова.

В то же время императорские области, большею частью сухопутные, не составляли сплошной и непрерывно идущей территории. В их среде можно ясно различить две большие группы, как раз на двух противоположных концах, северо-западном и юго-восточном: на одной стороне Галлия и Испания, на другой – Киликия, Сирия и Египет. В сущности земли, находившиеся под управлением императора, были невыгодно распределены: сообщения между ними были затруднительны, они лежали далеко от центра. Своеобразный выбор, сделанный императором, видимо объясняется не одним только применением вышеупомянутого общего принципа. На нем отразилась также история завоевания. Император сохранял земли, уже раньше принадлежавшие «династиям», как Диои называет владетельных князей конца республики, т. е. Помпея, Красса, Цезаря, Антония и самого Октавиана. Это были области, покоренные генералами республики на свой риск и собственными средствами, почти без отчета сенату, области, получившие от них устроение, частью колонизованные ими, заполненные их клиентами, управляемые их легатами и преданными сторонниками. Провинции этого разряда не вошли в обычную очередь при замещении наместничеств представителями сенатской аристократии: лишь через посредство «династов» другие римляне могли вступать в пользование новыми последними приобретениями империи.

Земли, доставшиеся императору по дележу 27 г., фактически соединяли в себе до известной степени вотчины двух домов, Помпеева и Цезарева, азиатские владения и Испанию от первого, Галлию от второго. Октавиан вступал в их наследство и еще присоединял к ним настоящую прямую вотчину, свое личное княжество или даже царство, в котором он заместил прямо старую династию. Правда, в политической автобиографии он выражается, что присоединил Египет к Римской империи; в действительности же это была чисто личная уния. Старинное римское правительство было не только поставлено как нельзя более далеко от этой императорской вотчины; оно было отделено от нее специальными преградами; ни один сенатор не мог без позволения императора вступать на почву Египта. Если принять во внимание эти обстоятельства и рассматривать императора как наследника династов, то окажется, что в дележе 27 г. он не столько вырезывал себе политические участки из старого состава империи, сколько примыкал к прежнему составу государства со своей особой новой группой территорий.

В тесной связи с вопросом о разделении администрации между сенатом и императором, стоял вопрос о финансовом устройстве, т. е. о распределении между теми же конституционными силами финансовых источников и финансовых органов. Но мы не имеем прямых сведений о том, как он был разрешен в 27 г. Возможны лишь косвенные заключения из более поздних данных. По-видимому, самый состав финансовых средств и их управление были разделены надвое соответственно общему делению империи на сенатские и императорские области. Поступления с первых направлялись в старинную центральную кассу при храме Сатурна, управление ею оставалось по-прежнему в руках сената.

Не так просто обстояло дело с императорскими финансами. В течение первых семидесяти лет принципата для управления ими не имелось одного центрального органа. По отдельным областям существовали провинциальные кассы, заполнявшиеся местными доходами и сборами и служившие, вероятно, главным образом для покрытия расходов на войско. Лишь в последние годы правления Августа была образована особая специальная императорская касса для военных пенсионеров, к которой отнесли несколько особых же новых государственных налогов. Наконец, рядом с официальными кассами император располагал частным имуществом, состоявшим в разнообразных владениях и доходах, которые были рассеяны по всем провинциям и по Италии. Это уже при Августе были весьма крупные средства; из них отчислялись большие выдачи народу, солдатам – выдачи, которыми принцепс затмил всех прочих магнатов.

Отметим одну характерную черту в частном владении его. Вероятно, недвижимость (не считая Египта) составляла сравнительно небольшую долю этого владения. Об Италии Тацит прямо говорит, что земель, принадлежавших императору, там было немного. Значительная часть личных богатств императора состояла из имуществ, полученных по «завещаниям от друзей»; Светоний уверяет, что в последние 20 лет из них одних образовался капитал в 40 миллиардов сестерциев. Это были, по всей вероятности, движимые ценности и денежные суммы; отсюда можно сделать заключение о характере частных богатств императора вообще. Может быть, это преобладание наличных или быстро реализуемых средств было особенно важно для него ввиду тех требований, которые налагало на него представительство в столице, траты на плебс и солдат. Во всяком случае, впоследствии личная хозяйственная политика императоров изменилась. Их главное внимание направилось на приобретение земельных владений, на увеличение недвижимой вотчины.

Но уже теперь финансовая сила колониального государя была значительнее, чем средства сената. Это видно из ряда случаев, когда император приходил на помощь старой государственной казне. Сам Август в политической автобиографии отмечает, что четыре раза помогал эрарию и передавал крупные суммы управляющим казною. Рассказывая о подобной же ссуде (под 57 г. по Р.Х.), Тацит своеобразно объясняет мотив ее: «(внесено императором) 40 миллионов сестерциев для поддержания публичного кредита».

Эти передачи и заполнения пробелов в чужом ведомстве со стороны императора указывают на то, что, несмотря на раздробление администрации, сбора налогов и доходов империи, несмотря на разделение отчетности, существовали общие сметы. О подобном бюджете империи упоминает Днон под 23 г. Когда Август тяжело заболел, и положение его казалось безнадежным, в сенат было доставлено его завещание вместе с обстоятельным документом, переданным консулу Пизону и заключавшим в себе список военных сил и финансовых средств империи. Светоний называет тот же список rationarium imperii. О таком же документе под названием breyiarium totius imperii говорит Светоний, рассказывая о вскрытии завещания Августа после его смерти. В этом отчете было отмечено, сколько и в каких пунктах стоит солдат, сколько лежит денег в эрарии, в фисках и сколько остается недобора в податях.

Наличность такого общего отчета иллюстрирует еще другую сторону финансовой конституции империи. Император не бесконтрольно распоряжался общественными суммами, которые поступали из доставшихся ему областей. В этом отношении Август опять отличается от Цезаря, которому «предоставили единолично распоряжаться войском и публичными деньгами». При первых двух принцепсах был обычай публиковать правильные отчеты о расходовании казенных сумм; император входил, вероятно, с докладом о нем в сенат. Новейший исследователь истории сената при Августе, Абеле, идет еще дальше и предполагает, что сенат имел полную компетенцию в важнейших финансовых вопросах по всему протяжению империи и в особенности ведал военным бюджетом. В самом деле, в одном из знаменитых январских заседаний 727/27 г. сенат решает увеличить вдвое жалованье преторианцев. В 13 г. до Р.Х. Август, возвратившись из западных областей, сообщает сенату отчет о своей деятельности и возбуждает вопрос о регулировании срок службы солдат и об их вознаграждении. Сенат устанавливает сроки и определяет в принципе больше не вознаграждать ветеранов землею; он вносит далее различие денежных наград; для обыкновенных легионов и для преторианцев. В 5 г. по Р.Х. сенат занят опять, по предложению Августа, проектами образования кассы и изыскания капиталов для вознаграждения солдат. Позднейшая практика при императоре Тиберии показывает, что финансовая компетенция сената была вне сомнения, и можно думать, что она была раньше, при Августе, определенно утверждена за высшей коллегией. Тиберий спрашивал сенат обо всем, что касалось «податей» и монополий, постройки и ремонта общественных зданий, набора солдат, отпусков военных, размещения легионов и вспомогательных отрядов. Когда после смерти Августа начались волнения среди рейнских и дунайских легионов и солдаты потребовали сокращения сроков службы и повышения жалованья, Тиберий ответил им через сына Друза, что будет защищать их желания перед сенатом. Друзу было поручено удовлетворить пока солдат, в чем возможно, «остальное зависит от сената, и надо ждать, что коллегия не будет ни слишком уступчивой, ни слишком строгой».

У нас нет данных, чтобы судить, когда именно были, утверждены финансовые прерогативы сената, но весьма правдоподобно, что это произошло в 27 г. в связи с разделением администрации империи.

При всей конституционной важности актов 27 г. они далеко не заканчивают собою устройства принципата. Условия, на которых размежевались император и сенат в управлении империей, оказались весьма прочными. Нельзя сказать то же самое об устройстве внутренних отношений между ними в делах италийских и римских. В этой области еще довольно долго чувствуются колебания.

Но прежде всего надо заметить, что наши сведения о политических событиях становятся чем далее, тем хуже. Политическая автобиография Августа, помимо своей тенденциозности, составляет плохое отражение порядка событий. Светониева биография Октавиана-Августа соблюдает хронологический порядок только до начала 20-х годов. Дион Кассий, правда, очень обстоятельный, сообщает сведения из вторых и третьих рук. Рассматривая образование принципата с точки зрения уже завершившегося абсолютизма, он не придает значения перспективе явлений и ему не удается передать ее. У него, впрочем, есть любопытное признание вредности абсолютизма для развития общественной и исторической мысли, тем более поразительное, что оно следует непосредственно за комплиментом монархии.

«Так преобразился государственный порядок на общую пользу и спасение, потому что демократический строй был совершенно неспособен спасти общество. Но в результате этой перемены исчезла (для истории) возможность передавать события так, как это удавалось раньше. В прежние времена всякие происшествия, как бы ни были они отдалены от центра, доходили до сведения сената и народа. Благодаря этому все узнавали о них, и многие могли передать их потомству. Поэтому, если отдельные авторы руководились страхом перед деятелями или ухаживанием за ними, чувствами преклонения или, напротив, раздражения, то истину все-таки можно было восстановить, сопоставляя известия других писателей, излагавших то же самое, или привлекая официальные документы. С этого же времени (т. е. установления монархии) стали очень многое скрывать и превращать в государственную тайну: когда же что открывается и доходит до общего сведения, то люди встречают молву всеобщим недоверием: они считают, что все равно нельзя доискаться истины, раз все речи и поступки должны быть сообразованы с волею властителей и тех, кто участвует с ними в управлении. Поэтому много выдумывается такого, чего совсем не было, и, напротив, многое, что было в действительности, остается совершенно неизвестным или, по крайней мере, доходит в очень искаженном изображении. Таким образом, в Риме, в подчиненных областях и у враждебных народов непрерывно – можно сказать, ежедневно – совершается масса вещей, о которых никто не может узнать ничего точного, кроме непосредственных участников». «Поэтому, – признается Дион в рассказе приблизительно к середине 20-х годов, – я буду в дальнейшем сообщать лишь то, что считается общепризнанным, не настаивая на верности изображения; так ли это было или иначе, я не знаю».

По Диону, новая перестановка официальных полномочий принцепса происходит в 23 г. До этого времени Октавиан-Август занимал из года в год непрерывно с 31 г. консульство. С 23 г. он несколько раз подряд отказывается сам или вынужден отказаться от консульства. Впервые это случилось после обстоятельств довольно исключительного характера. Август опасно заболел и, считая близкой свою кончину, составил завещание. Завещание было доставлено сенату; но так как Август стал выздоравливать, сенат признал ненужным вскрывать его. Однако его содержание стало известно. Всех поразило, что он избегал всякого намека на династические цели. Против ожидания, он не указал политического наследника и не назвал своего ближайшего родственника, племянника и зятя Марцелла, которому сенат поспешил, вне очереди и раньше достижения законного возраста, дать место в своей среде и право на занятие высших должностей. Август передал своему военному товарищу Агриппе государственную печать, а Пизону, коллеге по консульству, важнейшие документы и отчеты. Поговаривали, что он недостаточно доверяет политическому настрою молодого Марцелла и поэтому хочет либо «возвратить народу свободу» или передать власть популярному Агриппе, избегнув при этом всякого вида, что это происходит по его настоянию. Светоний считает также эти колебания Августа в 23 г. моментом отречения. Таких моментов в жизни Августа было, по его мнению, два. Первым он признает, эпоху переговоров, которые предшествовали актам 27 г.

Мы не можем, конечно, принять целиком формулу, сохранившуюся у античных историков: «Август думал о восстановлении республики»; трудно представить себе эту программу в полной ее реальности. Но нельзя также видеть в ней одну фикцию, только выражение лицемерия, возводимого обыкновенно в основное качество Августа. Нам кажется возможным другое объяснение.

После проявления своего республиканского лоялизма Август отказался от консульства. Затем состоялись выборы, которые показали, что в городе имеется довольно решительная оппозиция: на место отказавшегося императора выбрали одного из прежних квесторов Брута, Люция Сестия (или Секстия). Новый консул выделялся своим необыкновенным как бы религиозным почитанием памяти республиканского героя: у себя в атрии он поставил изображения Брута. Дион передает по этому поводу о необыкновенном благодушии, с которым Август отнесся к этой кандидатуре; у него даже сам Август и является инициатором оппозиционного избрания. Не было ли дело несколько иначе, чем передает историк, допускающий у монарха только один вид ограничения, именно – фиктивное самоограничение? Не составляли ли выборы 23 г. вместе с предшествующим отказом Августа от консульства своего рода плебисцита, который был допущен или предпринят властителем под давлением очень заметной оппозиции? Ведь мы должны помнить, что промежуточные звенья событий все выпали, у нас остался только внешний их остов. Нельзя же, однако, такой внешний факт, как избрание консулом заведомого и ярого республиканца, принимать за невинную шутку, допущенную пресытившимся властью императором. Очевидно, это избрание и есть свидетельство наличности оппозиции; оно служило указанием на то, как необходимо или, по крайней мере, как тактично было со стороны Августа спросить общественное мнение. Затем, раз был допущен плебисцит, стало еще более делом такта не сердиться на его результаты; отсюда «благодушие» Августа.

Мы не знаем, в чем выразилась оппозиция после избрания республиканца консулом. Но, во всяком случае, для императора получилось своеобразное положение; его руководящей роли, его принципату не хватало теперь закономерной основы. Начались переговоры о выработке нового соглашения. Они закончились тем, что взамен консульства сенат предложил утвердить за Августом пожизненную трибунскую власть с правом законодательной инициативы в сенате, «на тот случай, когда он не будет консулом». Вместе с тем за ним утвердили пожизненное проконсульство с правом носить военные знаки даже в пределах померия, старинной черты гражданского управления, а также верховную военную власть над всеми наместниками во всех провинциях.

На словах tribunicia potestate в титуле принцепса основывали теорию демократической монархии. Нам любопытно услышать комментарий античного историка. Тацит дает такое объяснение принятию Августом трибунства: «(он) придумал себе это громкозвучное название, чтобы не принимать имени царя или диктатора, но все же выдаваться над другими должностями какими-либо определенным обозначением». Тацит хочет приблизительно сказать, что в трибунате к этому времени осталось мало реального содержания; все великое лежало в прошлом; важен был только почет имени. В самом деле, что осталось от трибунства и чем была tribunicia potestate императора? Император не становился сам трибуном; его положение сравнительно с настоящими трибунами было единоличное и исключительное. Трибуны не были равными ему коллегами; он не подлежал переизбранию, отчету или коллегиальным возражениям. Но вместе с тем он не является по своему положению преемником старых вождей демократии: он не утверждался большим всенародным голосованием и не выступал, уполномоченным от народа. Исчезло главное основание для подобной роли: активные и авторитетные трибутные комиции. Правильные народные собрания, по-видимому, созывались редко и в своем случайном составе служили лишь одним из видов столичного парада. Фактически выборы производились сенатом. Трибунат представляет для императора другие реальные черты: право сношения с сенатом, затем авторитет верховной апелляционной инстанции, выводимый из jus auxilii трибуна, и, наконец, трибунскую неприкосновенность священной особы со всеми правами лица, представляющего «величество народа римского». Соглашение 23 г. не затрагивает вовсе условий акта 27 г., тем более, что срок полномочий, данных в этом последнем году на 10 лет, далеко не окончился. Оба соглашения касаются разных сторон управления, идут параллельно и дополняют друг друга. Трибунство оказалось наиболее подходящей конституционной формой для закрепления гражданского положения императора. Среди различных титулов оно выдвинулось почти на первое место: императоры стали считать свое правление по годам своего трибунства.

Что заставило Августа уйти из консулов и заменить активное консульство титулом трибунского авторитета? Консулы, в качестве глав исполнительной власти, созывали сенат, председательствовали в нем и участвовали в качестве голосующих членов; они применяли общий авторитет по всей гражданской территории и в частности были градоначальниками столицы. Исследователь истории сената при Августе Абеле предполагает, что императора стесняла необходимость председательствовать в сенате. Нельзя ли пойти дальше и допустить вообще желание Августа отстраниться по возможности от непосредственного вмешательства в администрацию, от личного участия в прениях, одинаково как и от руководства ими? То же стремление обнаруживается и в образовании неофициального совещания не более 20 лиц, состоявшего из консулов и нескольких влиятельных сенаторов и служившего для предварительного рассмотрения дел, которые шли в сенат. Август добивался принципата, похожего на положение Помпея в конце 50-х годов. Оно соответствовало также характеру того президентства, которое описывал Цицерон в de republica под названием ректора: главу республики не должно отвлекать мелочами, актуальностями управления, затруднять корреспонденцией и аудиенциями; он призван давать лишь общее направление делам, толковать закон, служить верховной общей инстанцией. По-видимому, tribunicia potestate, по крайней мере в ее тогдашнем понимании, казалась более подходящей для неопределенного принципата, которого добивался император, чем консульство, непосредственно сталкивавшее его с публикой, с самим сенатом и массой всяких просителей и ходатаев.

В 23 г. не удалось, однако, установить окончательную политическую формулу для положения принцепса. Следующие три года отмечены новыми волнениями в Риме. Особенно обострились они во время консульских выборов 22 г., когда случился еще целый ряд естественных бедствий, наводнение от сильного разлива Тибра и голод в Италии. По-видимому, сказались резко недостатки в устройстве хлебоснабжения; народ находился в сильнейшем возбуждении. Дион рассказывает, что столичная толпа окружила сенат и грозила сжечь курию, если Август не будет назначен диктатором и организатором хлебоснабжения. Толпа завладела 24 ликторскими связками (знаки диктатуры) и бросилась к Августу. Но он сделал вид, что антиконституционное желание народа глубоко его огорчает, символически разорвал на себе одежду и заявил, что никогда не позволит себе покуситься на свободу народа.

Рассказ Диона производит странное впечатление: нам всегда будут подозрительны случаи, когда народ просит сам неограниченной власти. Мы невольно начинаем думать, что тот «народ», который молил Августа принять диктатуру, был подобран и подстроен самим princeps’ом и что эта демонстрация была «опытом», наподобие той, которую Цезарь учинил в 44 г. при посредстве Антония, чтобы узнать степень расположения римлян к царской короне. По существу, Август решился взять на себя только ту долю чрезвычайных полномочий, которые были связаны с организацией помощи пострадавшим. Он принял руководство делом подвоза хлеба из провинций и распределения его между нуждающимися гражданами.

Последующие три года Август проводит в провинциях. Наши сведения о том, что происходит в это время в Риме, крайне недостаточны и смутны. Из Диона можно только понять, что в Риме поднимает голову оппозиция; но ее требования совершенно неясны. Веллей Патеркул говорит о более грозных заговорах на жизнь Августа. Из данных обоих писателей, сведенных вместе, получается следующая картина.

Несмотря на великие успехи внешней политики Августа, были люди, которые с ненавистью относились к этому блестящему положению вещей. В их среде возник заговор Люция Мурены и Фанния Цепиона, которые хотели убить Августа. Монархист Веллей признается, что Мурена был человеком безукоризненной чистоты. Вскоре после этого с аналогичными планами выступает Эгнаций Руф. У него было довольно много единомышленников, и, может быть, их замыслы и организация напоминали заговор Брута и Кассия. Эгнаций, несмотря на невыгодную характеристику Веллея («больше похож на гладиатора, чем на сенатора»), был, по-видимому, даровитый человек и, во всяком случае, в качестве эдила и претора, сумел приобрести большую популярность в Риме. Очень характерно начало столкновения молодого Эгнация с Августом. В качестве эдила Эгнаций очень понравился столичному населению, между прочим, тем, что сумел прекратить несколько пожаров, столь опасных в Риме: он тушил их нанятой на свои средства и составленной из собственных рабов командой. Это рассердило «некоторых магнатов и особенно Августа». Желая проучить дерзкого чиновника, Август издал приказ, чтобы эдилы следили за пожарами и немедленно прекращали их. На этот случай они получили от него команду в 600 человек на казенный счет. Итак, принцепс не допускал, чтобы кто-нибудь превосходил его в выдачах народу или угрожал толпе без его на то согласия. В 19 г. Эгнаций выступил кандидатом на консульство, по-видимому, против Августа, которому и на этот раз предлагали кандидатуру. Дальнейший ход дел становился неясен. Веллей говорит сначала о смерти Эгнация в тюрьме, а потом о его кандидатуре на консульство. Дион крайне спутано и неверно изображает поведение Августа. Первое консульское место на 19 год досталось Секцию Сатурнину. На второй год консул не мог быть выбран, вероятно, вследствие равенства партий, стоявших за Эгнация и за Августа. Кажется даже, что партия Эгнация была сильнее: это можно заключить из заявления консула Секция, желавшего избегнуть конфликта, что он не даст Эгнацию занять консульство, даже если его изберет народ своими голосами.

Дальше мы знаем только рассказ Диона. Так как Эгнаций не отступался, начались резкие столкновения в городе, и дошло до кровопролития. Сенат решил ввести в городе военное положение и дать Секцию охранный отряд, но Секций отказался пользоваться военной силой. Тогда сенат послал депутатов к Августу, который приближался с военной свитой с Востока. Узнав о размерах и продолжительности беспорядков, Август отступил от своего прежнего поведения (т. е. вышел из сдержанной пассивности), назначил от себя вторым консулом Квинта Лукреция, хотя он в свое время стоял в списке опальных, и поспешил сам в Рим. Здесь ему готовят знаки преданности, но он старается их избегнуть и приезжает в столицу ночью. «Так как то, что случилось во время беспорядков, совсем не сходилось с решениями, принятыми из страха в его присутствие, то Августа назначили на 5 лет верховным магистратом и цензором, а также пожизненным консулом с правом всегда иметь перед собой ликторов и сидеть на курульном кресле среди обоих консулов. Они (сенат) выразили желание, чтобы облеченный таковым авторитетом, он занялся установлением порядка и издал законы, какие найдет нужными».

Досадно читать эту путаницу у Диона. Не стоило рассказывать разрозненные факты, если историк сам не улавливает их смысла. Прежде всего, неверно, будто бы Август принял в 19 г. чрезвычайную власть. Он сам решительно отрицает такой факт в своей политической автобиографии; все законы и меры, принятые в это время, были проведены в силу обыкновенной трибунской власти. Следовательно, волнения 19 г. окончились вовсе уж не таким торжеством Августа, в рассказах Веллея и Диона есть кроме того детали, правда, затушеванные, которые подтверждают впечатление, что принципат переживал сильные затруднения. Неясно, когда и кем был схвачен Эгнаций вместе со своими единомышленниками, но видно, что одно время его партия имела перевес в Риме. Обратим далее внимание на слова Диона: «Август заметил резкую разницу между выражениями преданности при его появлении в городе и тем, что делали и решали в его отсутствие во время беспорядков». Наконец, что означает ночной въезд Августа? Неужели скромность и желание избегнуть оваций? Скорее это мера предосторожности или даже военный маневр, чтобы обезоружить противника.

Крайне странно, что Август «назначает» консулом (вместо Эгнация или вернее вместо себя) бывшего опального Лукреция. Вероятно, он также расположен был назначить Лукреция, и в такой же мере сам сделал это, как раньше в 23 г. «благодушно» назначил консулом почитателя Брута, Сестия. Приходилось делать уступки оппозиции, принимать ее кандидатов, отказываться самому, да еще приятно улыбаться на досадный оборот вещей. Нам нужно также обратить внимание на роль консула Секция Сатурнина. Веллей очень хвалит твердость, с которой он выступил против революционера Эгнация Руфа, и сравнивает его по этому поводу с лучшими из «древних» консулов. Однако в Секции никоим образом нельзя видеть и сторонника Августа. Он не хочет допускать военное положение в городе и ограничивается одними гражданскими конституционными средствами. Он, без сомнения, был также против обращения к Августу. Вероятно потому мы и не находим его потом в консульской должности; после переворота, совершенного Августом, он должен был уступить место другому: политическая автобиография называет консулами 19 г. вышеупомянутого Лукреция и еще Зиниция.

Что же можно вынести из всех этих известий, выброшенных из перспективы, перекрашенных в позднейшей традиции под впечатлением конечных результатов борьбы и победного положения принцепса? В начале 19 г. после долгого отсутствия Октавиана-Августа оппозиция в Риме пытается захватить власть. Происходят яркие республиканские демонстрации: сторонникам императора не удается отстоять его кандидатуру. Выбран умеренный противник его, Секций Сатурнин, большинство голосов собирается около имени открытого и резкого противника Августа, Эгнация Руфа. Октавианцы в отчаянии и зовут императора для подавления начинающейся революции. Уступая призыву, Август совершает какой-то переворот, следы которого тщательно затушеваны в традиции: без сомнения, он вводит то военное положение, которое отказывается ввести консул Секций. Вероятно, тут и был предательски схвачен Эгнаций Руф с товарищами, наподобие внезапного ареста сторонников Катилины в 63 г. Очень возможно, что не было никакого покушения на жизнь Августа, и весь «заговор» был выдумкой сторонников принцепса, чтобы легче отделаться от оппозиции. Консул Секций должен был за «бездействие власти» выйти в отставку. Но полной победы Август не добился. Своей кандидатуры на консульство он так и не решился поставить. В консулы прошел оппозиционер Лукреций. Всякого рода громкие титулы пришлось отстранить и соответственно отменить исключительные меры. В 19 г. опять не удалась диктатура так же, как в 22-м; свой вынужденный отказ от неограниченных полномочий Август превратил потом, в посмертном отчете народу, в великую заслугу свою, в акт конституционного лоялизма. Опять оказалось, что положение принцепса внутри неясно, неопределенно и непрочно. Очень возможно, что волнения 19 г. и были толчком к новому пересмотру вопроса о гражданском авторитете принцепса, как это изображает Дион Кассий. Опять, как в 23 г., начались длинные переговоры с сенатом. В конце концов, остановились на условии, в силу которого Августу было предоставлено пользоваться консульской властью, не подвергаясь риску выборов; таким образом, он фактически становился консулом вне очереди, между тем как ежегодно должны были избираться по-прежнему два очередных консула.

Уговор 19 г. дополнил акты 27-го и 23 г., не изменяя их. На протяжении всего 8 лет мы видим ряд конституционных соглашений; они не опрокидывают друг друга, но представляют последовательную цепь пересмотров, которые ведутся с известной медлительностью и неуверенностью. Они прерываются крупными политическими волнениями, больше того, пересмотр каждый раз является последствием серьезных политических затруднений и составляет результат взаимных уступок.

К сожалению, благодаря некоторой особенности изображения в источниках истории Августа, большинство новых и новейших историков неизменно повторяли одну ошибку. Карьера Августа и вместе с тем современная ему эпоха и общество у Светония и Диона Кассия распадается на две большие главы различного содержания и, что особенно любопытно, написанные различным языком и манерой. Коротко говоря, эти две главы могли бы быть обозначены словами: история и система. Новые историки и биографы Августа и его времени держатся того же размещения. Сначала идет быстрым последовательным темпом «возвышение» героя событий, его успехи и неудачи; затем с достижением вершины или, по крайней мере, той высоты, которая кажется автору наибольшей, картина меняется: активность изображаемого им деятеля принимает совершенно другой вид, она идет не в борьбу, а в творчество, в организацию. Вместо последовательности во времени появляется систематическое размещение; герой уже не завладевает, а строится. А вместе с тем неощутимо и все вещи кругом него приходят в спокойствие, в устойчивое равновесие. Разрезом служит обыкновенно 27 год. До этого момента идет повествование; после него начинается описание. До этого года Октавиан и его современники сделали то и то. После него они только имели обыкновение делать так и так. Хронология точно теряет свою силу; можно сделать иной раз и скачок через 20–30 лет, можно сопоставлять разновременные явления и прилагать к ним одинаковую мерку.

Очень характерно эта манера отразилась в размещении материала, принятом в огромном основательном сочинении Garthausen’a, «Augustus und seine Zeit» (Leipzig, 1891–1904, шесть томов). События до 27 г. трактует первый том в последовательном порядке. Во втором томе мы находим организацию Августа с 27 г. Первый его отдел, подразделенный на главы: Август (характеристика личности), принципат, империя и провинции, сенат, народ, чиновники, финансы, армия и флот – собственно исходит от соглашений 27 г., но рассматривает систематически, привлекая на каждом шагу факты, определившиеся позднее 27 г. Историк описывает рождающийся вновь порядок независимо от колеблющихся условий его возникновения. Конечно, и такой описательный очерк имеет свое полное основание; но желательна, по крайней мере, оговорка, что политические бури вовсе не кончились, и больше того, что образование описываемого порядка зависело от толчков и указаний, которые давались политическими волнениями. А между тем, если кто-нибудь пожелал бы у Гардтгаузена найти сведения о событиях 735/19 г. и влиянии их на устройство принципата, то не нашел бы ни единого слова в главе о «реорганизации»: вместо того пришлось бы пробегать большие отделы, обозначенные «Запад и Восток» (т. е. внешняя политика 20-х годов), и отыскивать оторванные и недоконченные данные о революции Эгнация Руфа под идиллическим заголовком «Возвращение домой обоих властителей (Августа и Агриппы)».

Нечего говорить, что всякое учреждение, всякий сложный порядок разлагается в действительности на акты отдельных времен и отдельных людей; то, что мы называем системой отношений и что мы описываем в качестве таковой, есть наша фикция, наше умственное отвлечение. Эта фикция очень полезна для изучения вещей; но мы должны помнить ее происхождение и ее назначение и не смешивать ее с реальным ходом вещей, не предполагать, что система родится и умирает такою, какою она нам представляется. Когда мы говорим о цельной политической группе, называемой принципатом, мы сжимаем невольно перспективу многих последовательных форм и явлений в одну плоскость. Если нас занимают не только результаты процесса, но и самый процесс, то мы должны помнить, что равновесие общественных сил и политических властей слагалось медленно и неуверенно. Пусть республиканский строй пал в 48-м и в 42 г., но республиканцы, интересы, люди и идеи остались, и их протесты были по времени весьма бурны. Новая политическая сила не могла, как это представляет Дион, ограничиться устройством великолепного представления, парада из республиканских терминов, чтобы позади этой маскировки выстроить чуть не в один день неограниченную власть. Изученные нами колебания и соглашения 27-го, 23-го, 19 г. должны иметь смысл в наших глазах; мы не можем видеть в них только учено-теоретическую игру или взаимные поклоны; в каждом отдельном шаге приходится искать реальной передачи или замены реального полномочия.

То, что потом составило объединенную сумму императорской власти и выговаривалось зараз в одной формуле – как, например, при передаче власти Веспасиану, – сложилось из разрозненных одиночных постановлений. Среди них соглашения о разделе областей 27 г., о принятии трибунской власти 23 г., о принятии консульского авторитета вне очереди 19 г. – лишь наиболее важные; многие другие не совпадают с ними и независимы от них. Так, например, в 27 г. императору было особо передано, в силу постановления народного собрания, право заключать международные союзы. Особым актом сената в 22 г. передано ему право созывать сенатские заседания. Раньше, в 29 г. передано право назначать на священнические места. В 22 г. передано полномочие на организацию хлебоснабжения. По временам передавалось и право пересмотра списка сенаторов и т. д.

Тот факт, что в принципате комбинировались разрозненные полномочия, как нельзя более выразился в том обстоятельстве, что принцепс, как всегда охотнее звал себя сам Август – президент, как мы могли бы перевести это выражение, – не получил определенного титула. В официальных обозначениях рядом стоит как бы несколько равнозначных терминов. Например, на одной надписи, относящейся к концу правления Августа: imperator Caesar Augustus pontifex maximus tribunitia potestate pater patriae consul cencor.

Образование принципата представляет большой кризис римского и италийского общества, совершившийся под давлением империи, т. е. колониальных войн и приобретений. Громадно было воздействие самого материального факта имперского расширения в непосредственном, до известной степени, сыром его виде. Но Риму и Италии передавались также готовые продукты культуры других стран, и особенно Востока, которые на месте сложились долгими веками комбинаций интересов и понятий; таковы были греческие политические теории, таковы были формы египетской администрации. В числе этих заморских ценностей появилась и восточная теология. Она сыграла немалую роль в декорации и орнаментовке новой власти принцепсов в Риме. Императоры, начиная с Цезаря, схватились жадно за ее формулы и символы. Конечно, символы не были в настоящем смысле орудием власти; но из красок, которые доставило старинное восточное богословие, получалось совершенно своеобразное сияние, которое могло гипнотизировать толпу, чему доказательством служило и служит неизменно успешное подражание римским Цезарям всех больших и малых монархов Европы в течение 19 веков.

Одним из заметных моментов в усвоении принцепсами восточной теологии служат «юбилейные празднества», организованные правительством Августа в 737/17 гг.

Основная идея мирового юбилея была весьма стара на самой почве Италии. Но можно считать несомненным ее происхождение из старинного Вавилона. В Италии она, по-видимому, раньше всего была принята своеобразной культурой этрусков и от них перешла в Рим. В последнее время под влиянием великих открытий, сделанных на почве самой Вавилонии, исследователи склонны сводить мифы и религиозные символы, может быть, несколько суммарно, на астральные гадания и вычисления. Согласно этому толкованию, великие таинственные века, переживаемые человечеством – не что иное, как небесные циклы. Мир пережил когда-то великий лунный век; он переживает теперь великий солнечный век. Соответственно огромным векам, жизнь мира дробится на более мелкие и частные циклы; между ними выдаются периоды затмений; в конце в качестве мельчайших периодов стоят годовые и суточные сроки. Но учение о «веках» и юбилейных поворотах имеет, по-видимому, основание не только в астральных представлениях, а также в особом взгляде на человеческую жизнь, яркие следы которого мы встречаем у современных народов низкой культуры. Это именно – представление, согласно которому жизнь человека образует смену кризисов и возрождений, связанных с вступлением в известный возраст; судьба человека распадается на периоды, между которыми гранью лежат тяжкие испытания, замирания; проходя через них, человек очищается, возвышается к новой жизни. Так или иначе, из разных групп представлений сложился взгляд, что в жизни человечества есть сменяющиеся возрасты, есть периоды роста, расцвета и уклона, или «века». Они образуются очередью следующих друг за другом поколений. Весь мир как будто движется вперед, в рамках сроков, очерченных жизнью поколений, переживает при смене их катастрофы и вновь возрождается. «Века», таинственные фазы, ступени возраста, через которые проходит мир, определяются временем, в течение которого вымирает одно поколение и нарождается другое.

Теория выработала систему вычисления мировых сроков: когда умрет последний из людей, родившихся в начале одного века, тогда начинается другой, следующий век. Ввиду этого за век принимали приблизительно столетие. Но богословие не соглашалось остановиться на наших арифметических и астрономических точных и открытых во всеобщее сведение столетиях. Ее века были мистические века; лишь специалисты-гадатели могли установить точный термин нового века, который наступает то позже, то раньше в зависимости от известных знамений. Когда скопляются различные указания на предстоящую кончину мирового века, люди должны быть оповещены, чтобы они могли отмолиться от тяжелых бедствий критического момента, искупить грозные знаки жертвами и играми и обеспечить себе, таким образом, вступление в новый, лучший век; если они помогут себе соответствующими обрядами, усилят соответствующими посвящениями момент возрождений, то новый мировой век может начаться светлыми знамениями и принесет им безмятежное счастье.

По сведениям римских археологов, первые вековые игры праздновались вслед за изгнанием царей при основании республики, последние – в 146 г., одновременно со взятием Карфагена, т. е. некоторым образом в момент рождения империализма. Для правительства Августа было бы очень выгодно оставить в сознании общества ту идею, что под патронатом могущественного императора начинается новый, счастливый век. Но, к сожалению для него, со времени последних игр прошло гораздо более ста лет, и срок юбилея был пропущен. Однако Август нашел в лице юриста Атея Капитона искусного и гибкого толкователя, который сумел приладить непослушную хронологию, доказать, что последний юбилей был не в 146-м, а в 126 году и что «век» может протянуться на 110 лет; в заключение он вычитал в книгах мистический пророчицы Сибиллы нужный срок для объявления нового мирового юбилея.

Наконец было решено отпраздновать вековые игры летом 737/17 года; придворному поэту Горацию поручили написать юбилейную кантату. Между прочим, Гораций дает в ней краткий обзор возникновения и развития римского государства, и тут уже, без колебания, Эней, сын Венеры, великой богини-матери, назван прародителем второго Цезаря-Августа.

Праздник начался с ночной церемонии: в полночь 1 июня, первого дня, с которого должен был начаться новый век, сам Август на берегу Тибра, там, где по преданию основатель римских юбилеев исцелился из чудодейственного источника, принес жертву трем богиням судьбы и молил их об охране и увеличении мощи Римской империи. По данному сигналу вспыхнуло пламя на всех светильниках, и начались торжественные богослужения, пение хоров и праздничные игры, продолжавшиеся три дня.

Официальная поэзия еще раньше поднимала тему о возвращении золотого века в Италии. «Цезарь Август, сын обоготворенного, говорил Вергилий, ты рассыпаешь обновленные золотые дни над Лацием по тем пажитям, где царил однажды Сатурн». Она представляла Августа вообще провиденциальным человеком. То император оказывался Меркурием, сошедшим с неба: бог обратился во властителя, вносящего в среду возрожденных людей элементы просвещения, охраняющего на земле мир и выполняющего миссию римского народа. То путем игры слов Августа превращали в божественного августа, т. е. бога-гадателя, Апполона; высший бог Юпитер указал ему великое дело, подобное тому, какое исполнял Аполлон: искупить кровь гражданских войн и открыть собою новый век.

Нетрудно заметить приближение и сходство этого круга понятий с теми идеями, которые одновременно придвигались из азиатского религиозного мира. Сходство римских политико-церковных идей с известными христианскими понятиями так велико, что Бруно Бауэр в середине XIX в. мог выставить особую теорию: христианство – продукт римской государственности, перенесенной на Восток и выраженной в азиатской мистической терминологии. В настоящее время после великих открытий, относящихся к восточной культуре, ответ получается иной. Основные идеи мировой религии, искупление человечества кровью, воплощение божества, обещание суда праведного и второго пришествия – очень старые идеи. Те окончательные формы, в которые они вылились, христианство, позднейшее иудейство, гностицизм, парсизм, манихейство, ислам, составляют лучи, вышедшие из одного большого религиозного очага в Передней Азии, где, по-видимому, происходило сильное брожение еще за два-три века до появления Евангелий и до фиксации того сказания, которое приурочивает начало новой религии к определенному месту и лицу. Официальное прославление римского принципата, формула, гласящая, что император – мировой бог-искупитель, не что иное, как одна из параллелей большой религиозной струи. По всей вероятности, уже на почве старинного Вавилона была царская церковь и церковь тайная, отреченная, преследуемая. Обе они пришли в Рим и встретились там в формах цезаризма и христианства так же враждебно, как и на родине.