Василий Головачев

РЕЛИКТ

Роман

 

Часть 1

ОБОРОТЕНЬ

 

Пришествие

Сигнал СОС в системе Юлии — все равно что выстрел из «универсала» при полном отсутствии энергозапаса…

Сравнение пришло в голову без усилий, в то время как тренированный мозг Батиевского безошибочно отрабатывал режим бедствия, а руки исполняли сложный танец на панели монитора связи.

Через минуту в зал станции вбежали Шубин и Георгиу.

— Что случилось? — спросил запыхавшийся Шубин.

— СОС, — коротко ответил Батиевский.

Спутник-координатор, зависший над полюсом Юлии, уже включился в работу, по белому экрану дисплея побежали зеленые строки бланк-сообщения: координаты источника, привязка карты местности, характеристика сигнала.

— Санта Мария! — проговорил черноволосый энергичный Георгиу. — Модуль серии «Коракл»! Откуда он здесь?!

Удивлялся третий член экипажа не зря: Юлия не входила в разряд колонизируемых планет, на ее поверхности была выращена всего одна станция-стационар с бункером биомеханических исследовательских систем типа «Кентавр», и для пуска и наладки систем было достаточно троих специалистов. Корабль-матка ушел к другой звездной системе, на Юлии остался экипаж под началом исследователя первого класса Батиевского, и вдруг — СОС!

— Где это? — прищурился Шубин.

— Сто двадцать километров, в горах Пегаса. Странно, слышен только сигнал бедствия, на вызовы никто не отвечает. Погибли?

— И откуда на Юлии «Кораклы»? Грузолеты этого типа не способны преодолевать межзвездные расстояния, девять-десять АЕ — максимум.

Батиевский не вмешивался в разговор. Ему все больше становилось ясно, что назревал спасательный рейд. На любой другой планете этот рейд был бы обыденным делом, двадцатиминутным прыжком на любом антиграве, но не на Юлии, по которой каждые шесть часов перед заходом и восходом светила прокатывался грохочущий вал урагана, сметая все на своем пути. А до очередного «бала Сатаны» оставалось всего полтора часа.

— Выводить куттер? — спросил в нетерпении Георгиу, уже направляясь к двери.

— Нет, — сказал Батиевский. — Пойдем я и Шубин, на «Мастиффе».

— Но по воздуху мы будем там через…

— Я сказал — нет! Источник СОС уже в зоне урагана. Анатолий, проверь вездеход: НЗ, энергозапас, капсулу УСН, зонды, связь. Гера, ты останешься на подстраховке.

Георгиу пытался протестовать, но Батиевский не повторял свои просьбы-приказы дважды.

Через несколько минут танк-лаборатория «Мастифф», созданный для работы в бешеных атмосферах типа планет Юпитера или Сатурна, выполз из ангара, упрятанного в пещере, и резво побежал по гладкому лавовому полю на восток, навстречу глухой черной стене на горизонте, скрывшей звезды.

Минут сорок они мчались со скоростью девяносто километров в час, пересекая плоскогорье, держа направление по пеленгу и целеуказаниям со спутника, затем пришлось сбросить скорость, танк сразу перестал трястись и раскачиваться. Дорога пересекала полуразрушенный временем моренный вал, похожий на след древнего ледника. У бортов танка проплывали выпиравшие из-под слоя маслянисто-синей почвы каменные останцы и валуны, поросшие куртинами красивых радужных перьев. Дальше дорога ныряла в узкую вади — долину высохшей реки, петляла между плоскими увалами и скрывалась в клыкастой стене горной гряды.

День засыпал. Яркая голубизна неба потускнела, на западе оно было еще свежее, чистое, будто умытое дождем, а на востоке клубилась сине-фиолетовая мгла, рождающая далекий глухой рокот.

— Эх, сейчас сшибемся! — сказал Шубин. — Через несколько минут стемнеет, и мы потеряем пеленг. Забьют помехи.

— Танк не куттер, выдержит. — Батиевский снова увеличил скорость. — На всякий случай проверь груз и закрепи где надо.

Стемнело. Первый порыв ветра подхватил песок на гребне холма и бросил на броню машины. Гремело уже отовсюду, грохот волнами перекатывался по всему небосводу, хотя обычных для земных гроз молний не было — шла сухая и темная ханахада, юлианская гроза.

— Проверил, — появился Шубин, останавливаясь за спиной Батиевского. — Давай наденем скафандры, хотя бы легкие. Надежней как-то.

— Тащи, если тебе так хочется. Я только что разговаривал с Герой, он тебе привет передает, говорит, чтобы не рисковал, ты у нас отчаянный.

— Так и сказал? — усмехнулся Шубин, заметно успокаиваясь. — Что будем делать, командир? Двигаться в этой теснине рискованно, а искать пристанище поздно, да и негде.

— Ничего, пробьемся, пеленг слышен хорошо.

Батиевский был так невозмутим и обыкновенен, что Шубина оставили почти все его опасения, и он даже стал воспринимать ситуацию в героическом ключе: это была его первая прогулка по Юлии, да еще ночью, в ураган!

Танк, кренясь и раскачиваясь, продолжал мчаться сквозь беснующийся мрак, гулом брони отзываясь на удары небесного грома. Столбы белого прожекторного света выхватывали из тьмы то синие откосы берега, то глыбы ноздреватого голубого известняка, то мохнатые шапки сжавшегося под напором стихии юлианского мха.

Грохот, вой и гул ханахады достигал такой силы, что Батиевский вынужден был до отказа убавить громкость внешних звукоприемников. Глубина русла высохшей реки была пока достаточной, чтобы ураган проносился над танком, задевая лишь его антенны, и, хотя они едва не потеряли направление движения, следуя изгибам вади, Батиевского это беспокоило мало, потому что ложе бывшей реки должно было привести их к горной гряде Пегаса, где ураган был уже не страшен и где прятался в горах модуль «Коракл», подающий сигнал бедствия.

Еще через полчаса Батиевский уменьшил громкость приемника, тикающего звонким СОС. Цель была близко, причем, по всем данным, находилась она недалеко от русла реки.

За одним из поворотов дорогу преградила неясно видимая черная масса, вершина которой уходила на неведомую высоту. Лучи прожекторов уперлись в ее подножие, высветив бугристую, в складках и наростах поверхность невесть откуда взявшейся скалы.

Батиевский резко затормозил, озадаченный препятствием.

— Там вход! — вскричал вдруг Шубин. — Витя, давай туда, видишь?

Батиевский и сам заметил в только что бывшей сплошной скале обширное отверстие, в которое, пожалуй, пролез бы и танк. Но ведь отверстия до этого не было… или он так невнимателен?

— Ну что же ты? — плясал на месте обрадованный Шубин. — Здесь и переждем грозовой фронт. Дырка такая, что и спасательный модуль пролезет, не то что наш «Мастифф».

— Не нравится мне эта скала, — сквозь зубы проговорил Батиевский. — Чуешь, какой мощный сигнал? «Коракл» должен быть где-то здесь, но не в скале же?

— За скалой, пройдем — увидим.

— Скала — хороший экран, а приемник орет так, словно перед нами сам модуль, а не скала. Может быть, он и в самом деле внутри?

Недоумевающий Шубин не нашелся что ответить, и с минуту они молча дивились на феноменальную черную глыбу, перегородившую сухое русло. Ветер здесь неистовствовал вовсю, засыпая русло песком и каменным крошевом, и танк иногда качало с боку на бок.

— Не поеду я туда, — решился наконец Батиевский, не глядя на удивленное лицо товарища. — Что-то здесь не так… Не знаю что, но не так. Попробуем объехать.

Шубин пожал плечами, радость его поутихла.

— Мы же не выедем из русла, перевернемся. Мне казалось, что ты не веришь в предрассудки.

— В предрассудки не верю, — рассердился водитель, — но и в случайно появляющиеся в нужный момент проходы в скалах тоже.

Он дал задний ход, и в это время громада черной скалы впереди стала крениться в их сторону, накрывая его тысячетонной тяжестью.

— Витя, назад, быстрей! — успел крикнуть Шубин…

Куттер мягко опустился на холм, и пятеро археонавтов молча выпрыгнули из кабины один за другим, невольно выстраиваясь плечом к плечу.

— Бьюсь об заклад, как говорили предки, что храм этот появился только вечером, — сказал светловолосый гигант с выражением вечного недоумения на лице. — Дня два назад мы с Ришаром пролетали недалеко отсюда, над Диким лесом, и ничего не заметили.

— Ваша невнимательность, Юра, не аргумент, — спокойно сказал Ранги. — Хотя я тоже не понимаю, как это зонды пропустили столь крупную постройку, ведь высота храма метров сто! Может быть, снимки этого района еще не прошли обработку?

То, о чем они говорили — древний храм, след затерявшейся в веках цивилизации, — высился перед ними гордо и величаво, будто не был наполовину разрушен временем и все еще служил своим создателям, по известной причине канувшим в небытие.

— Ранги, сообщи в центр, что мы на месте, — сказал наконец начальник группы Шустов, разглядывая строение из-под козырька руки. — Из всего, что мы уже обнаружили, храм наименее разрушен. Тут какая-то загадка… Идем в пробную вылазку, пусть пришлют второй куттер с интравизорами и кибер-уборщиками.

Негр нырнул обратно в кабину куттера, остальные с радостными возгласами устремились с холма к ближайшим колоннам храма, многие из которых были повалены и засыпаны многовековой пылью.

— Держаться в пределах прямой видимости, — предупредил Шустов, внезапно проваливаясь в какую-то колдобину. — Юра, не спеши к славе, ты не на соревнованиях.

— Я и не спешу, — укоризненно ответил светловолосый. — Разве я когда-нибудь не выполнял инструкций? И разве планета по безопасности не соответствует индексу А-ноль?

— Соответствовать-то она соответствует, — проворчал Шустов, — да не нравятся мне храмы, растущие как грибы.

Они медленно прошли гигантскую колоннаду, миновали заваленный обломками обвалившегося портала вход, равный по величине жерлу вулкана, и вошли в холодную тень коридора.

— Жутковато, — подал голос четвертый археонавт, включая фонарь. — Смотрите, пыли и песка здесь почти нет.

Луч света выхватил из темноты странный пол коридора — черный, в ямках и бороздах, словно изъеденный коррозией, и такие же складчатые стены.

— Подождите, — негромко сказал Шустов. — Незачем заходить далеко вглубь без аппаратуры. — Он быстро прошел вперед и посветил за угол коридора.

Ему открылось просторное помещение неопределенной формы: стены — словно из разномастных каменных глыб, заросшие странными колышущимися перепонками и паутиной; высокий — куполом — потолок, с которого свисали пятнистые, в прорехах полотнища и перепончатый вырост, напоминающий человеческое ухо; под выростом располагался гладкий черный диск, окруженный десятком тонких гофрированных трубок. Пол помещения густо усеивали небольшие серые холмики с дырами на вершинах, ни дать ни взять, — вулканы в миниатюре. Пахло здесь неприятно, незнакомо, и тишина стояла какая-то гнетущая.

Шустов постоял посмотрел и вернулся к товарищам.

— Тут впереди ритуальный зал, — сказал он, к чему-то прислушиваясь. — Далеко не расходитесь, посмотрим, и довольно. Подождем Ранги и распределим обязанности.

Археонавты вошли в зал…

Ранги передал известие о находке храма диспетчеру исследовательского центра, захлопнул дверь кабины и, посвистывая, пошел вниз, разглядывая рыжие фестоны пыли на портике храма и с уважением прикидывая его размеры. Как видно, обитатели Гийаса были весьма умелыми строителями и зодчими. Сколько же труда надо было вложить в постройку таких колоссов, труда и времени?!

У храма уже никого не было — археонавты, очевидно, вошли внутрь. Ранги прошелся у вызывавшей трепет своими габаритами колоннады, вслушиваясь в долетающие из храма звуки, но голосов друзей не услышал.

«Странно все-таки, — подумал он, останавливаясь. — Что-то мне мешает… какая-то подсознательная тревога… будто я что-то забыл или упустил из виду… Что же именно?»

Он поднял голову и еще раз внимательно оглядел оранжевые песчаные холмы, поросшие на макушках гийасским саксаулом, желтое небо в клочковатых зеленых облаках, тяжелую громаду храма, ощутимо придавившую почву. Ничего… Впрочем, здесь почему-то нет ящериц, а на других развалинах пройти невозможно, не подняв их писка. Что же еще?

— Юра, Властислав, — позвал Ранги, посмеиваясь в душе над своими страхами.

— Р-р-ра… слав-лав-ав… — ответило эхо.

И тут наконец Ранги понял, что его смущало. Храм это или не храм — не суть важно, но к нему должны подходить дороги, и неплохие дороги, строили-то его в местах, удаленных от горных разработок, и перевезти сотни тысяч тонн строительного камня, не оставив следа… где эти дороги? Неужели засыпаны песком? Не может быть. Здесь даже подходов к храму не видно… Не по воздуху же переносили многотонные гранитные блоки… Ранги сделал шаг назад и почувствовал, что падает…

Лабовиц повел стволом и плавно нажал на спуск.

— Дан-н-н! — отозвался карабин, и змееногий мышелов свалился с дерева и остался лежать, выделяясь издали на сером фоне травы яркой пятнистой окраской.

— Ловко! — прищелкнул языком Свиридов. — Метров семьсот?

— Километр, ближе он нас не подпустил бы. Беги скорей, через полчаса он очнется и ты не успеешь с программой. Я бы не хотел стрелять в него еще раз.

— Ему же почти не больно, снотворное действует мгновенно.

— Какая разница?

— Охотничек! — фыркнул Свиридов, передвинул сумку с приборами на живот и рысцой побежал в распадок, стараясь не терять из виду дерево с гнездами древесных мышей. Издали оно напоминало новогоднюю елку, украшенную бриллиантовыми шарами.

Лабовиц лег на спину, придвинув к ноге карабин, заложил руки за голову и стал смотреть в легкое летнее небо — на Быстрой оно было удивительного густо-синего цвета; голубое око светила только подчеркивало его синеву.

Через двадцать минут вернулся Свиридов и привел с собой невысокого, приятной наружности человека, одетого в вязаную безрукавку и белые шорты. В одной руке тот держал цилиндрик камеры для объемной видеосъемки, в другой — ремни антиграва.

— Эрнест Гиро, — представился незнакомец, наклоняя голову.

— Турист, — отдуваясь, сказал Свиридов. — Вчера с Земли, на «Римане».

— Очень приятно. — Лабовиц привстал, называя себя. — Вам повезло, насколько берусь судить? Ведь пассажирского сообщения с Быстрой еще нет, а «Риман» — крейсер погранслужбы.

— Едва ли это можно назвать везением, — пожал плечами Гиро. — Я в общем-то не турист… пограничник, член экипажа «Римана».

Свиридов с удивлением уставился на робкого с виду человечка, потом с видимым наслаждением сел на траву.

— Пограничник? Никогда бы не подумал… извините.

Лабовиц в свою очередь с любопытством разглядывал нового знакомого, пытаясь увидеть в нем те качества, которые соответствовали, по его мнению, работнику пограничной службы Даль-разведки. С виду неловок, неуклюж, но внешность далеко не всегда отражает истинную суть характера…

— Вам нравится Быстрая? — спросил Лабовиц после некоторого молчания.

— Красивая планета, — ответил Гиро с заминкой. — Решил полетать над лесами с камерой. Знаете, здесь леса — почти как на Земле.

— А вот он не любит летать, — проворчал Свиридов, возясь с сумкой. — И я из-за него вынужден скакать галопом по всем местным буеракам.

Гиро поднял вопросительный взгляд.

— Местная живность не любит летунов, боится, — пояснил Лабовиц. — Здесь обитают милые птички — птерольвы, напоминающие летающих крокодилов. Так что вы осторожней с полетами, могут напасть, особенно если у вас нет оружия. А по какому случаю «Риман» причалил к Быстрой? Случилась какая-то неприятность?

— Вынужденная остановка, — сказал Гиро. — Разве прибытие погранкрейсера всегда связывается с неприятностями?

Лабовиц улыбнулся. Разговор ему нравился, как и этот мягкий, по всей видимости, человек с абсолютно нетипичной для пограничника внешностью.

— Аварии и катастрофы вы считаете просто неприятностями?

— Катастрофы и аварии не в нашей компетенции.

— А что в вашей?

Гиро повесил видеокамеру на грудь.

— Все то, с чем сталкивается человек ищущий, — в космосе, на Земле, по всем направлениям изысканий.

— Психологический фронт, — понимающе кивнул Лабовиц.

— Фронт?

— Слово из лексикона двадцатого века, обозначающее линию встречи двух воюющих сторон. Недавно я читал историю мировых войн…

— Занятие, достойное охотника, — насмешливо обронил Свиридов, вытирая пот со лба.

— …и это обогатило меня некоторым военным и историческим знанием, — хладнокровно закончил Лабовиц. — Хотя охотоведу оно и необязательно. Да вы присядьте, жарко сегодня.

Гиро покосился на карабин у ноги Лабовица и, сложив антиграв, сел рядом.

— А чем вы занимаетесь, если не секрет? — вежливо спросил он, чтобы поддержать разговор.

— Биомониторингом.

— Мой товарищ — эколог, — пояснил Лабовиц, — причем молодой и очень эрудированный. Он изучает стереотипы поведения животных на этой уютной планете, что входит в программу биомониторинга…

— Будет тебе, — хмуро сказал Свиридов.

— Я всаживаю в животное иглу со снотворным, — невозмутимо продолжал охотник, — а он запихивает в него тьму разного рода датчиков, вот и все.

— Интересно, — серьезно сказал Гиро.

Лабовиц засмеялся, легко вскочил на ноги и потянулся сильным телом.

— Хорошо!.. Хотя и жарковато, конечно. Искупаться бы сейчас. Ну что, пошли, эколог?

Свиридов молча встал.

— А я видел неподалеку озеро, — заметил Гиро. — Километра два отсюда. Хотите, покажу, да и сам с удовольствием искупаюсь.

— Озеро? — удивился Лабовиц. — В округе на десятки километров нет ни одного мало-мальски пригодного для купания озера.

Гиро вежливо улыбнулся, не желая возражать.

— Охотник! — съязвил Свиридов, отыгрываясь. — Тебе к карабину недостает телескопа. Ведите, Эрнест, докажем этому Фоме неверующему, что у него слабое зрение, а может быть, и память.

Гиро сориентировался и пошел напрямик через негустой, усыпанный мелкими желтыми цветами кустарник в сторону от базового лагеря экологической экспедиции. Сбитый с толку Лабовиц и повеселевший Свиридов тронулись следом.

Через четверть часа они вышли на край небольшой долины, окаймленной со всех сторон сосновым — по виду — лесом, и остановились. Перед ними во всей своей хрустальной красе раскинулось большое голубое озеро, лизавшее волнами желтый песчаный пляж.

— Диво дивное! — завопил Свиридов и первым бросился на берег, раздеваясь на бегу.

— Странно! — задумчиво сказал Лабовиц, покусывая травинку. — Могу поклясться, что раньше этого озера здесь не было.

Гиро перевел внимательный взгляд с озера на лицо охотника, словно взвешивая его слова, и снова посмотрел на озеро, в волны которого с уханьем бросился Свиридов.

— Знаете, — сказал он медленно. — Мне оно тоже не нравится.

— Дело не в эмоциях… мертвое оно какое-то. На Быстрой мало надземных озер, зато все, какие есть, поросли всякой растительной мелочью. Здесь же вода чистоты необыкновенной, да и птиц не видно… и песка я у здешних озер не видел.

— Ну что же вы? — кричал им Свиридов, поднимая тучу брызг. — Вода великолепная, пресная, пить можно…

Гиро вдруг надел антиграв и сунул в руки Лабовицу видеокамеру.

— Держите. Вам не кажется, что озеро меняет цвет? Я верну эколога, а вы пока снимите всю эту картину.

Он подпрыгнул и, как пущенный из пращи камень, выписал аккуратную траекторию к ныряющей голове Свиридова в сотне метров от берега. И не успел он зависнуть в воздухе, как воды озера совершенно бесшумно встали вокруг него стеной.

Реакция у Лабовица была отменной, и он отскочил, прежде чем метнувшийся к нему голубой рукав «озера» успел его коснуться. Дважды прогремел карабин, и наступила тишина.

Последнее, что увидел Лабовиц, — уплывающее в небо гигантское черное яйцо, все в складках и бороздах, похожее на увеличенный в сто тысяч раз грецкий орех.

 

Вызов

Ушли вниз отвесные стены ущелья. Горизонт накренился, брызнуло в глаза алым светом. Шедший впереди пинасе внезапно вильнул вбок, кувыркнулся и, кружась, как осиновый лист, потянул к пикам Кинжального хребта. Вторая машина резко прыгнула вверх, избегая столкновения с «паутиной», но гигантская, сплетенная неведомыми пауками сеть испустила вдруг сноп ярких искр, достигших пинаса, снова перекосился горизонт…

Изображение в виоме смазалось, покрылось радужными пятнами. Грехов протянул руку и выключил проектор.

— Третья попытка за последних два месяца, — нарушил молчание Шелгунов. — Погибли двое, во второй машине — водитель-пограничник и коммуникатор; первый пинас вели автоматы. «Паутины» до сих пор на контакт не идут, даже в экстремальных для них условиях.

— Мы же говорили со Свекольниковым! — Грехов резче, чем хотелось, убрал пульт в стену кабинета, нажал кнопку киб-секретаря и направился к порогу. — Прежде чем претворять идеи коммуникаторов в жизнь, он, как старший погранотряда, должен согласовывать их с руководством! Со своим хотя бы. Он что, хочет угробить контакт в самом начале?

— Меня в тот момент не было на Станции, — виновато проговорил Шелгунов. — Поэтому я ничего не знал об экспериментах с «паутинами». Есть какая-то порочная логика в том, что «паутины» — всего-навсего сторожевые автоматы цивилизации Тартара. А у тебя есть насчет всего этого свежие идеи?

Грехов задержался на пороге, покачал головой.

— Свежими идеями я, увы, тоже поделиться не могу. А Свекольникова предупреди, чтобы не шел на поводу у исследователей. Хотя за гибель людей на Тартаре первым я спрошу с тебя, а не с директора Станции. Ну и с него, конечно.

Они вышли к лифту, который вынес их под купол обзорной башни базы, возвышавшейся на полторы сотни метров над дном кратера Аристарха. Голубовато-пепельное лезвие земного серпа заливало площадку над куполом мягким сиянием, скрадывающим тени и истинные размеры предметов. Площадка была пуста: сама башня давно устарела, стала памятником пришедшим на Луну более двухсот лет назад, и редко кто из сотрудников Управления аварийно-спасательной службы (УАСС) заходил в башню в часы отдыха.

Вдруг под куполом башни прозвучал сигнал интеркома:

— Заместителя начальника отдела безопасности вызывает секториат. Повторяю: заместителя начальника отдела безопасности вызывает секториат Управления на тринадцать ноль-ноль.

Грехов переглянулся с Шелгуновым, и они вместе заспешили в зал таймфага. Ровно в тринадцать ноль-ноль по среднесолнечному времени Грехов вошел в кабинет руководителя пограничной службы Даль-разведки Торанца в здании секториата УАСС, расположенного в Брянске, на берегу Десны.

Кубическое помещение кабинета было погружено в полутьму, озаряемую всполохами видеоселектора. Два виома показывали пейзажи знакомых планет Солнечной системы, третий отражал чей-то кабинет. Торанц, длиннолицый, длинноносый, весь словно вытянутый в длину, тронул сенсор селектора, и последний виом угас.

— Проходите. — Он кивнул на кресла. — Выбирайте место.

Грехов коротко поздоровался с присутствующими, огляделся, заметил Пинегина и сел. Петр Пинегин был начальником отдела безопасности, то есть непосредственным руководителем Грехова, уже второй год и ровно столько же его другом. Подружил их Диего Вирт, друг Габриэля с детства, хотя Диего и не работал в управлении. Пинегин был великодушен и деликатен, в меру требователен, ценил юмор. Фигуру его, кряжистую, плотную, можно было узнать издалека по чуть косолапой медвежьей походке. При первом знакомстве Пинегин показался Габриэлю медлительным, ленивым и даже туго соображающим, но впоследствии оказалось, что это далеко не так, хотя медлительная осторожность и была ему свойственна.

— Прошу внимания, — сказал Торанц, хотя в кабинете и без того было тихо. Голос его был глуховат и невыразителен, но Грехов почувствовал смутную тревогу. Вызов к начальнику погранслужбы сам по себе не означал ничего особенного, совместные совещания безопасников и пограничников были не в диковину, но в том, что кроме Пинегина и Грехова были вызваны все начальники отделов УАСС, крылось нечто тревожное.

— Итак, — продолжал Торанц, — сюда вызваны все руководители отделов УАСС и погранотряда Даль-разведки. Как вы уже знаете, в течение прошедшей недели погранслужбой второго сектора отмечен ряд непонятных исчезновений людей. В первом случае это произошло в системе гаммы Единорога, на второй планете системы — Юлии. Во время спасательного рейда в условиях ночной грозы исчез тяжелый танк-лаборатория типа «Мастифф» с двумя членами экипажа. Во втором случае без вести пропала группа археонавтов из пяти человек на Гийасе, третьей планете системы альфы Единорога. В обоих случаях причин исчезновений выяснить не удалось. Спецгруппы пограничной службы второго сектора, а это специалисты высокой квалификации, не обнаружили в местах исчезновений никаких следов.

— То есть совсем никаких? — недоверчиво спросил Пинегин.

— То есть совсем.

По рядам прошло легкое движение.

— Но это еще не все. Вчера вечером получено сообщение из дельты Орфея — как видите, это уже третий сектор — планета внутреннего пояса Быстрая. По счастью, единственный свидетель происшествия, некто Герман Лабовиц, успел перед смертью, — по комнате снова прошло движение, — заснять виновника, как мы теперь полагаем, всех исчезновений, вернее, похищений. Двух мнений здесь быть не может: мы столкнулись с проявлениями неизвестной и, весьма вероятно, разумной жизни. Посмотрите снимки.

Торанц положил руку на панель своего стола-пульта, и стенной виом воспроизвел перед ними один за другим объемные голографические снимки: сначала удивительное синее озеро с купающимся в нем человеком, потом то же озеро, сворачивающееся в полупрозрачный кокон, и наконец гигантское — судя по визирным меткам — черное сморщенное яйцо. Форма конечного продукта трансформации «озера» ничего не говорила ни пограничникам и спасателям, ни представителям Института внеземных культур.

Торанц из-под насупленных кустистых бровей оглядел людей.

— Налюбовались? Ну и каковы же мнения?

— Мнениями делиться рано, — прозвучал сзади Грехова знакомый голос. Он оглянулся и встретил спокойный взгляд светло-серых глаз Диего Вирта. — Возникает вопрос другого рода. Созвездие Единорога бедно звездами и планетами, как, впрочем, и система Орфея. Ни на одной из планет обеих систем нет неизвестных и тем более разумных форм жизни; открыты планеты давно и исхожены экспедициями вдоль и поперек.

— Неизвестная форма жизни не обязательно должна быть планетарной, — сухо сказал Торанц. — В том, что исчезновение хотя бы последних двух человек — не случайное явление, вы убедились. Как я уже сказал, двух мнений быть не может. Другое дело — кто совершил нападение? Неизвестное науке хищное существо или же разумные повелители машины с колоссальными возможностями к трансформации? Для конкретности руководство погранслужбы предложило назвать эту машину… или существо, не суть важно, сверхоборотнем. Ибо превратиться в озеро так, чтобы оно до сенсомоторных реакций человека было неотличимо от настоящего, может только суперподражатель. Вопросы есть?

— Я понял так, что все три случая произошли в разных звездных системах? — нарушил молчание Пинегин.

— Это не вопрос, а утверждение. Если наши предположения верны и все три похищения совершены сверхоборотнем, несмотря на то что расстояния между посещенными им системами значительны — от четырех до одиннадцати световых лет, — факт передвижения сверхоборотня в пространстве со скоростью наших крейсеров имеет колоссальное значение! Если же сверхоборотень — порождение агрессивной цивилизации, опасность настолько велика, что недооценка ее граничит с преступлением. Мы уже на собственном опыте знаем, на опыте земной культуры, что выход в космос может совершить и цивилизация, не решившая на своей планете всех социальных противоречий. Отсюда и выводы.

— По-моему, погранцы подкинули нам хорошую свинью, — шепнул Пинегин на ухо Грехову. — Ситуация неординарная.

— Нештатные ситуации всегда необычны, а эта и впрямь таит резервы неожиданности, — отозвался Грехов.

Торанц посмотрел в их сторону, но прерываться не стал.

— В связи с появлением сверхоборотня сегодня состоится заседание Совета безопасности, но ситуация столь тревожна, что требует немедленных действий. Считайте, что вы уже начали операцию. В распоряжение поисковых групп, несмотря на огромные энергетические потери, связанные с широким пространственным поиском сверхоборотня, отдаются два крейсера А-класса — «Ильмус» и «Риман». Руководителем операции назначается начальник отдела безопасности Петр Пинегин. Основная нагрузка, естественно, ляжет на безопасников («Что я говорил?» — шепнул Пинегин Грехову) и на погранотряд Вирта, ибо он начинал поиск, по всем остальным начальникам служб необходимо подготовить оперативные группы по четыре-пять человек из числа самых опытных специалистов. Группы должны быть укомплектованы аппаратурой и готовы к вылету в течение суток. Сбор на Титане у резервного ТФ-приемника, шифр я дам. Всё. Грехову, Пинегину, Вирту и ученым остаться.

Кабинет почти опустел, оставшихся вместе с названными и представителями ИВКа оказалось всего шесть человек.

— Продолжим, — сказал Торанц, хмуря брови. — Времени до обидного мало. Начать вам придется с оповещения населения поселков, станций и лагерей экспедиций в тревожной зоне Рукава, особенно там, где уже поставлены таймфаги, об опасности свободных поисков и выходов вообще. Пусть свернут на время исследования, туристские турне и прочее. Эта часть операции должна пройти в строжайшей тайне. Объявить по всеобщей информсети о появлении сверхоборотня, об опасности прямых контактов с ним мы не можем по той простой причине, что это вызовет обратный эффект: десятки, если не сотни, юнцов, молодых сорвиголов тотчас же устремятся на поиски сверхоборотня и подставят себя под удар, защиты от которого мы не знаем.

— Порыв их понятен, — после некоторого оживления сказал Диего Вирт, — но допустить подобное в нашем случае нельзя. Хотя, честно говоря, я не верю, что тайна о появлении сверхоборотня просуществует долго. Слухи имеют обыкновение просачиваться даже сквозь вакуум быстрее света.

Торанц едва заметно поморщился.

— Допустим, но именно поэтому и нет времени на обсуждение гипотез. Все таймфаговые станции в тревожной зоне мы, конечно, поставим под контроль, остальное будет зависеть от вас, как ни тривиально подобное заявление. Думаю, на отдел безопасности ляжет дополнительная обязанность снабжать отряды обученными работе в сверхтяжелых условиях специалистами, в том числе и следователями. Петр, какого рода специалисты понадобятся в первую очередь?

— Для начального этапа операции нужны люди с универсальной подготовкой, как технической, так и коммуникаторской, — ответил вместо Пинегина Грехов. — И у нас и у вас в отделе таковых достаточно. В дальнейшем, возможно, понадобятся консультанты ИВКа по экзобиологии, ксенопсихологии, истории.

— Наши мнения совпадают. — Торанц поднялся из кресла, седой, угрюмый, кругами заходил по кабинету. — Консультанты ИВКа перед вами. Сергиенко, ксенопсихолог-универсалист.

Высокий костистый старик с прозрачно-голубыми глазами привстал и слегка поклонился. Грехов знал его давно.

— Нагорин, экзобиолог и врач-универсалист.

Рослый, с коротким ежиком волос врач напомнил Грехову Сташевского: тот же взгляд исподлобья и жесткие губы. Сташевский… На миг, защемило сердце: Сташевского не было рядом уже четыре года, со дня его гибели на Тартаре.

— Распределить обязанности сумеете сами. — Торанц остановился, услышав зуммер вызова. Быстро подошел к пульту и сердито отключил сигнал. — Я же просил не соединять!

— Детали обговорим в рабочем порядке, — подтвердил Пинегин.

— В таком случае все свободны. На вас, Габриэль, кажется, возложена работа с Тартаром? Насколько она важна?

— Думаю, на время операции с ней справится руководитель группы Шелгунов. Он в курсе всех трудностей.

— Хорошо. Петр, вы задержитесь на минуту…

Грехов вышел первым, подождал Диего и пошел рядом.

— Не ожидал, что придется работать вместе. Но задание не из простых. Поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что.

— К сожалению, там гибнут люди! — отозвался Диего, обнимая миниатюрного — сам он был на полторы головы выше — Грехова за плечи. — Если гибнут люди, это отвратительно! Понимаешь, я влип в это дело случайно: прибыл на «Римане» к Быстрой — обычная погранпрофилактика, и тут случай с Эрнестом Гиро и Германом Лабовицем, почти на наших глазах!.. Жаль парней. Ты в отдел? Тогда нам по пути, обещал Анне навестить ее родителей. Кстати, как Полина? Где она сейчас?

— Дома, готовится к родам. Мы наконец решились.

— Поздравляю! И кого ждете?

— В этом наши желания и мнение диагноста совпадают: сына.

 

Поиск

Несколько дней крейсеры УАСС и погранслужбы «Ильмус» и «Риман» «пахали» пространство в кубе со стороной в десять парсеков. Все немногочисленные планеты этой бедной звездами области космоса были обследованы тщательно и придирчиво, но чуда не произошло: разумных существ, которым приписывали засылку сверхоборотня, ни на одной из планет, а также и вне планет не оказалось. То ли сверхоборотень пришел сюда издалека, то ли маскировался столь успешно, что земная техника не в состоянии была его обнаружить, то ли гипотеза о самом сверхоборотне оказалась несостоятельной. О последнем не говорили вслух, но многие участники поиска склонялись именно к этому соображению.

А на шестой день похода сверхоборотень объявился у беты Зайца, на три парсека в стороне от направлений поиска.

Разведмодуль Грехова заканчивал патрулирование системы небольшой зеленой звезды, имевшей лишь кодовый номер в звездном каталоге, когда прозвучал сигнал срочного вызова и появившийся в виоме Пинегин коротко сказал:

— Всем срочно на крейсер!

Грехов переглянулся с пилотом, и тот молча привел в действие автоматику возвращения.

Через минуту они уже выводили свой иглообразный кораблик из фокуса приемной антенны крейсера, пронзив около двух световых лет. Пока модуль отрабатывал команды финиш-робота, Грехов любовался корпусом «Ильмуса», излучающим ровный оранжевый свет; походный диск корабля оброс шестью лепестками силовых антенн и напоминал исполинскую ромашку…

Крейсеры A-класса создавались как аварийно-спасательные корабли и корабли сверхдальней разведки. Но если система стационарной ТФ-связи имела и передатчик, и приемник, разнесенные на необходимые расстояния, и все время поддерживала открытые каналы между ними, крейсеры создавали временные векторные коридоры — основу мгновенной тайм-фаговой связи, по которым передвигались и они сами, и корабли маневренной разведки в пределах двух-трех парсеков. Крейсеры были очень мощными кораблями. Диаметр диска «Ильмуса» достигал трех километров, корпус «Римана» — двойной конус — был в полтора раза крупнее.

Один за другим вынырнули ниоткуда модули других групп; «Ильмус» втянул все аппараты в ангар и погасил маяки.

В экспедиционном зале, где уже сошлись командиры поисковых групп, Грехову стала известна причина срочного свертывания поисков. Сверхоборотень снова показал зубы, причем буквально под носом у экспедиции. Объявился он у беты Зайца, звезды, известной землянам под названием Арнеб. Эта небольшая желтая звезда имела семью из четырех планет. Одна из них, покрытая карликовыми лесами, пользовалась славой курорта и заповедника. Именно на ней сверхоборотень и показал еще раз свои возможности.

Он опустился вблизи Северного полюса. Когда и как он там появился — не видел никто: ни отдыхающие, ни многочисленные планетарные службы, ни астрономические станции. Факт тот, что проник он на планету незамеченным и изобразил нечто вроде разбитого космического корабля, который и обнаружила семья Стенсенов.

Первым его увидел шестилетний Иво и рассказал отцу. Вдвоем они смело пошли на штурм древней межзвездной развалины — были уверены, что корабль оставлен нарочно, как памятник погибшим, и… Миссис Стенсен видела все со стороны и успела сделать несколько снимков «разбитого корабля», а также поймала момент, когда он внезапно схлопнулся в чудовищное черное яйцо…

Ее нашли потом возле триера, пораженную неизвестным видом лучистой энергии. В сознание она так и не пришла.

— Каким же образом узнали, что именно сын первым заметил сверхоборотня? — спросил Грехов.

— Инфор, — коротко ответил Сергиенко. — Миссис Стенсен была профессиональным корреспондентом агентства передачи новостей и успела записать несколько фраз для репортажа. Случай уникальный!

— Здесь много непонятного, — проговорил Диего Вирт. — Во-первых, сверхоборотень опять допустил явную ошибку, не подождав, пока третий свидетель его «открытия» не войдет в него. Во-вторых, стартуя, он вдруг оставляет следы, голограф с его изображением и инфор, что является для него прямой утечкой информации. Все это указывает либо на узколобость автомата — если сверхоборотень всего лишь автомат, действующий по программе, — либо на странность логики существ, им управляющих и не боящихся, что их раскроют.

— Может быть, — сказал Грехов задумчиво, — сверхоборотня кто-то спугнул? Отсюда и его ошибки — торопился.

— Допустим, согласен, могли и спугнуть. Но ведь и на Быстрой, и у дельты Орфея произошло то же самое. Третий человек, не попавший в загадочные апартаменты сверхоборотня, успевает заснять его, и снимки эти доходят до нас. Совпадения?

— Это можно проверить. — Пинегин повернулся к пульту команд. — Я дам запросы на Быструю и на Арнеб-3, какие события происходили там во время похищений. — Он набрал шифр и отдал приказание инженерам связи корабля Потом повернулся к остальным. — Продолжим. У беты Зайца нам делать нечего. Местные власти собственными силами прочесали планету и окрестности звезды; сверхоборотня там, естественно, не оказалось. У кого есть предложения, рабочие гипотезы? Оборотень действует рядом с нами, а мы его не видим и не знаем, что он предпримет в следующую минуту. Мнение Диего мы выслушали, кто еще?

— Непонятно также, почему именно человек заинтересовал его, — сказал сосредоточенный Нагорин. — Сравнительно недалеко, в нескольких парсеках, есть система, населенная расой Орилоуха… Или то, что сверхоборотень наткнулся на землян, случайность? Но самое поразительное — ни одной попытки вступить в контакт, ничего похожего на научное исследование!

— Мы избаловались, — усмехнулся Сергиенко. — Все нам доступно, мы кажемся себе могучими и непобедимыми, Галактику считаем собственным двором, а в результате появляется сверхоборотень и на своем языке поясняет: нет, ребята, космос — это не увеличенная до бесконечности Земля, это иное качество, и населен он такими существами, логика жизни которых принципиально отличается от человеческой! А может быть, причина похищений, наоборот, столь банальна, что наш увлеченный высокими материями ум просто пропустил готовое объяснение. Разве первый раз мы спотыкаемся о свои заблуждения? Вспомните Тартар…

— Все мы помним Тартар. — Пинегин рассеянно пригладил прядь русых волос на лбу. — Если у вас нет предложений, то послушайте мое. Пока «Риман» обследует окрестности Арнеба, у нас есть шанс опередить сверхоборотня.

Торанц вопросительно поднял брови.

— Как?

— Первое появление сверхоборотня у гаммы Единорога, так? Потом была альфа Единорога, потом дельта Орфея и, наконец, бета Зайца. А теперь соедините эти системы линией. Что получается? Идеальная прямая, вектор, идущий откуда-то из внегалактического пространства. И если это не случайное совпадение, то следующее появление оборотня следует ожидать…

— У одной из звезд Зайца, — закончил Диего Вирт, проделав в уме быстрый расчет.

— У тэты Зайца, — согласился Пинегин. — Конкус, красный карлик с единственной геоподобной планетой. Теперь давайте обсудим план действий…

«Задача усложняется, — думал Грехов. — Предстоит, наверное, блокировать целую планету! Хватит ли двух наших крейсеров и полусотни модулей?

Что, если предположение Петра не отражает истины? Что тогда? Где искать сверхоборотня? И кто он? Пришелец из глубин метагалактики? Случайный гость? Или наоборот — хозяин?..»

 

Засада

Невидимой и неслышной тенью модуль скользнул над сплошным морем тумана, окунулся в него целиком. Едва ощутимая дрожь корабля ушла в корму, он медленно и плавно развернулся в положение финиша и замер. Пилот включил обзорный виом, и словно водопад мутного молока хлынул в рубку — туман был непроницаем.

Утро в этом мире без конца и без начала уже наступило, серо-белое и безотрадное, но рассеять туманный слой, плотный как желе, было не в силах. Модуль оказался в белесом нигде, без неба и земли, лишь виом спутника-сторожа, сброшенного перед посадкой, показывал над сплошным плесом тумана изломанную дугу горного хребта, словно плавающего в воздухе невесомой громадой.

Грехов представил, как на планету сейчас со всех сторон садятся корабли десанта, и унял поднявшееся было волнение. В ходовой рубке кроме него располагались еще одиннадцать человек и пилот, поэтому рубка представляла собой зрелище странное и не радующее глаз. Но если бы можно было сюда впихнуть еще с десяток оперативников, Грехов сделал бы это не задумываясь, так как модули садились на расстоянии пятисот километров друг от друга и двенадцати человек для контроля гигантского квадрата суши в двести пятьдесят тысяч квадратных километров было слишком мало. «Риман», высадив свои засадные отряды, умчался к Земле за помощью, но успеет ли он до появления сверхоборотня, никто не знал.

— Сначала небольшой инструктаж, — сказал Грехов негромко. — Касается всех, руководителей патрульных групп тоже. Вот карта нашего квадрата. — Он включил проектор и развернул цветную объемную карту района патрулирования. — Группе Шебранна: район от западного склона хребта до Чероки-озера.

Рубиновые линии отчеркнули на карте квадрат группы.

— Группе Танича: от реки Воскрешения до цепи морен Форта Надежды. Дальше иду я. Особенно внимательным надо быть тебе, Алеша. У тебя там туристский кемпинг, и хотя люди предупреждены…

— Все будет как надо, командир.

Грехов поморщился и запнулся, тонкое живое лицо его стало непривычно хмурым и неприветливым.

— Люди предупреждены, но риск не уменьшается, причем риск смертельный. Конкретных примет сверх оборотень не имеет, поэтому о любых, пусть самых неожиданных ассоциациях немедленно сообщайте мне. Главное — упредить оборотня, найти его, прежде чем он успеет поймать очередную жертву. Также хочу предупредить: знаю, стрелять вы умеете, так вот — стрелять только в случае прямой угрозы для жизни. Понятно?

— Понятно, — ответил за всех скучающий Шебранн. Грехов внимательно посмотрел на него, но промолчал. Он обратил внимание на поведение пограничника еще на крейсере. Шебранн работал у Вирта, ничего существенного о его характере Грехов не знал, но помнил предупреждение Диего, что Шебранн пограничник опытный, хотя и не без некоторой рисовки. Что ж, поживем — увидим.

— Теперь экипировка.

Грехов кивнул, пилот вскрыл в полу рубки люк багажного отсека.

— Антигравы.

Лех опустился вниз, и через минуту манипулятор подал из-под пола связку ремней, крест-накрест скрепленных квадратными пряжками излучателей.

— Экзоскелетные пленки…

Лех достал ворох коричневых толстопленочных костюмов, увеличивающих силу человеческих мышц.

— Рации и оружие.

Рации представляли собой дырчатые шлемы с наушниками, оружие — пистолеты «универсал», привлекающие внимание хищной и грозной красотой.

— Вылет через полчаса. Сейчас всем полная медицинская профилактика, без исключений. Еще раз спрашиваю — всем все понятно?

— Ясней ясного, — сказал Шебранн. — Одно непонятно: зачем нам экзоскелетон? Лишний вес. Мы и сами не хлюпики.

У Грехова затрепетали крылья тонкого носа. Несколько секунд он молчал, потом неожиданно усмехнулся.

— Лишний вес, говорите? Подойдите ко мне.

Шебранн пожал плечами и протиснулся между креслами к пульту управления. Он был на две головы выше и чуть ли не вдвое шире командира, и Грехов снова усмехнулся в душе, зная, насколько обманчив его мальчишеский вид.

— Вот моя рука, согните в локте… так. Возьмите мою, упор в ладонь, а теперь попытайтесь пережать мою руку вниз.

Шебранн откровенно улыбнулся, оглядываясь на оживившихся товарищей, которые придвинулись ближе, ожидая необычного состязания. Забара и Лех, знавшие силу командира, переглянулись.

— Начинайте, — кивнул Грехов, — смелее…

Шебранн осторожно нажал, боясь сломать хрупкую, по сравнению со своей, руку Грехова. Тот даже не пошевелился. Тогда он нажал сильнее — никакого результата! Покраснев от досады, пограничник напряг мышцы в полную силу — рука Грехова и он сам казались отлитыми из металла.

— Все? — буднично спросил начальник отдела, будто вовсе не он сопротивлялся мощному натиску соперника. Потом медленно оттеснил руку Шебранна влево и дожал.

— Теперь понятно, зачем экзоскелетон?

Красный и злой Шебранн вскочил, растирая запястье правой руки. Во взгляде его читалось недоумение.

— Вы, наверное, заранее надели на себя экзопленку.

— Обыкновенный рабочий костюм. Кстати, вешу я при моем росте сто с лишним килограммов. А виновато в этом феномене мое детство. Наверное, мало кто из вас помнит аварию на «Дерзком»? Я родился на этом корабле и десять лет рос в поле тяготения, в три раза превышающем земное…

Ну ладно, это все дела давно минувших дней. А усилители силы мышц нам очень могут пригодиться, потому что никто не знает, во что или в кого превращается сверхоборотень. Забара и вы, Шебранн, останьтесь. Группу Шебранна поведете вы, Ивадари. Пожалуй, так будет лучше. Сам он пойдет со мной. Если нет вопросов — в дезокамеру!

Ходовая рубка постепенно опустела, груда снаряжения на полу растаяла. Грехов подождал, пока закроется люк, и посмотрел в лицо Шебранну.

— Мне не нравится ваша амбиция. В деле, которое нам предстоит, слишком много неизвестного, поэтому я не имею права рисковать, посылая старшим патрульной группы несдержанного человека.

Пограничник побледнел, уши его, наоборот, вспыхнули.

— Я мог бы вообще отстранить вас от операции, — продолжал Грехов холодно, — но, во-первых, катастрофически не хватает людей, а во-вторых, за вас поручился Диего Вирт, а ему я верю.

Габриэль отвернулся и щелкнул пальцами, переводя взгляд на пульт. Пилот понял, что нужна связь с крейсером.

— Пойдете со мной, — закончил командир отряда. — Все, что я говорил на инструктаже, вы обязаны выполнять безоговорочно, и мой вам совет: не щеголяйте своим послужным списком и не делайте вид, что вам сам черт не брат! Это не принято даже среди стажеров. Вы поняли меня?

Шебранн молча отвернулся.

— Крейсер на связи, — сказал Лех.

— Хорошо, — сказал Пинегин, выслушав краткий отчет Грехова, и отвел в сторону свои мрачноватые, близко посаженные глаза. — Связь со мной с этого момента держи лишь в случае крайней необходимости: кто знает, на что еще способен сверхоборотень. Может, он пеленгует и ТФ-передачи.

— Как дела у Диего?

— Все в порядке. Он только что спрашивал о тебе. Кстати, ты особенно в бой не рвись, мне нужны лишь сведения о появлении оборотня, а не лихие погони со стрельбой.

— Хорошо, — без улыбки согласился Грехов. — Лучше скажи: ученые могут наконец определить, что такое сверх оборотень? Трудно бороться с неведомым противником. У нас же куча представителей ИВКа: Сергиенко, Талгревенн, Нагорин.

— Информации, сам знаешь, — кот наплакал. Кстати, откуда тебя знает Сергиенко? Он тут мне все уши прожужжал, распевая тебе дифирамбы.

— По Тартару.

Пинегин кивнул и перевел разговор на другую тему. Он знал, какую роль сыграл Грехов в конфликтной ситуации контакта на Тартаре.

— Ты ждешь чего-то еще? — спросил он. — С Землей связи пока нет, на время операции. Я понимаю, Полина… Попробуем связаться через ретранслятор, я потом дам знать. Не волнуйся, все будет хорошо.

Грехов прищурился, слабо усмехнулся.

— Философ ты, однако…

Посидев минуту, он протянул руку и выключил связь. Тень грусти промелькнула на его лице так быстро, что ее заметил только сидевший рядом внимательный Игорь Забара.

— Вот и наша минута пришла, — проговорил наконец заместитель начальника отдела, — уходить и прощаться без слов…

Они уходили последними.

Туман у модуля так и не рассеялся: то ли корабль сел в болотистой низине, то ли это было особенностью местной природы. Обходя круглое тело модуля, Грехов спугнул стайку каких-то молчаливых существ и включил антиграв.

Все трое выскочили из туманного одеяла прямо под серебристым шариком телезонда и направились в сторону моренной гряды под названием Форт Надежды, к границе подконтрольного группе района.

Редкие туристы и многочисленные исследователи посещали эту планету просто: входили в кабину таймфага на Земле и спустя мгновение выходили из кабины приемного таймфага на планете. Но именно присутствие на Конкусе стационарного ТФ-комплекса и увеличивало опасность положения: несмотря на то что пассажирское сообщение Конкуса с Землей было временно приостановлено, все же для сверхоборотня самым удобным местом засады является таймфаг, а также поселки исследователей и туристов вокруг него.

Экзоскелетный костюм почти не увеличивал массивность и объем человеческого тела, и двести километров до Форта Надежды они преодолели за три четверти часа. Отсюда и следовало начинать патрульное барражирование вдоль полосы обитаемой земли, в центре которой находилась станция ТФ-сообщения.

С воздуха моренный вал, источенный эрозией, действительно напоминал полуразрушенные каменные постройки, вернее, многокилометровую каменную стену с бойницами и башнями, и Грехов понял планетографов, давших следу древнего ледника название Форт Надежды.

У одной из башен они спланировали на почву, и Грехов проверил связь с остальными группами. Все складывалось нормально: спасатели и пограничники начали патрулирование, ничего подозрительного за это время не наблюдалось.

— Пойдем и мы, — сказал Грехов, оглядывая напарников. Шебранн был хмур и рассеян, но и это было в порядке вещей. Главное, чтобы урок пошел впрок. Второго спутника, Забару, Грехов знал давно и был спокоен за него во всех смыслах. — Вперед пойду я и… Шебранн. Ты, Игорь, пойдешь страхующим. Следи не столько за обстановкой, сколько за нами. Держись метрах в двухстах, но не отставай.

— За тылы не беспокойся, командир.

— Поначалу, думаю, осмотрим таймфаг и его окрестности. Потом поселок биологов и всю остальную территорию. Ну, вперед!

Грехов полого поднялся в воздух, сориентировался и направился к небольшому ржавому облачку на горизонте — единственному объекту, нарушающему серую «гармонию» Конкуса в этом районе.

 

Засада (продолжение)

ТФ-комплекс открылся неожиданно за крепью пузырчатых растений в котловине: голубая искусственная платформа с жилыми коттеджами, эллингом для прогулочных аппаратов и техническим центром. Самой примечательной чертой комплекса была приемная ТФ-камера, построенная в стиле «модерн», — эллипсоид, рассеченный тремя плоскостями. Передающая камера была построена в стиле «ретро» — миниатюрный замок с зубчатыми стенами и башенками.

Грехов посмотрел на часы, хмыкнул и опустился за полкилометра до платформы, жестом давая понять Забаре, что тот должен остаться здесь.

— Пройдемся пешком. Посмотрим издали на работу персонала. Потом проверим границы квадрата.

Лес у ТФ-комплекса был редкий, похожий на свежую посадку. Деревья в нем достигали высоты всего двух-трех метров и напоминали пыльно-прозрачных водянистых осьминогов с ветвями-щупальцами, утыканными присосками-щупальцами. В этом лесу невозможно было спрятаться, он просматривался метров на двести вперед, и тем не менее оказалось, что в нем прятались… нет, не люди. Гуманоиды — может быть, но не люди.

Разведчики успели пройти половину расстояния до платформы с тайм-фагом, и в это время на них со всех сторон набросились странные существа, не то заросшие густой серой шерстью, не то одетые в пушистые комбинезоны. Руки и ноги — вполне человеческие, а головы напомнили Грехову стереографии из цикла «Вещи смотрят на нас»: круглые башни с глазами-бойницами, ртом-дверью и конической макушкой-вершиной. Носов у незнакомцев не было совсем.

Грехов реагировал мгновенно, мозг работал ясно и четко, страха не было.

— Беги! — выдохнул он.

Шебранн заколебался, не отрывая взгляда от стремительно приближавшихся серых фигур.

— Беги же! — глухо рявкнул Грехов и с силой толкнул пограничника в спину. Шебранн включил антиграв, стал подниматься в воздух, но двое серых прыгнули следом, схватили за ноги, остальные бросились на Габриэля. Оружия у них не было, и Грехов не стал вытаскивать «универсал». Не потому, что это было бы «не по-джентльменски», а потому что всегда помнил завет Даль-разведчиков: применять оружие только в случае прямой угрозы для жизни.

Все дальнейшее произошло в течение полуминуты.

Шебранн наконец смог освободиться от захвата серых и свечой взмыл в воздух, подавая сигнал тревоги. Забара уже мчался к ним на полной скорости, но опаздывал.

Грехов увернулся от первого нападавшего, схватил второго за шею и ударил приблизившегося сзади обеими ногами в прыжке. Падая, увлек, противника за собой и с трудом перебросил через себя, удивляясь неожиданной его массе: весил серый нечеловек килограммов двести. Мгновенно вскочив, Габриэль оказался лицом к лицу с двумя оставшимися серыми, не успевшими вмешаться в схватку. Азарта не было, был холодный расчет и желание объясниться.

— Послушайте… — начал он, но договорить ему не дали. — Что же вы, ребята, так невежливы?

Выпад в живот, нырок под стремительный ответный удар. Еще выпад, тяжелый удар в плечо. Еще двое сзади. Одного в лицо, второго боковым «косым флинтом», третьего на себя и сверху «цепом»… Четвертый все же успел зацепить — словно молотком ахнул! Габриэль отлетел в сторону. На ногах, однако, удержался, помог экзоскелетон, — но по достоинству оценил чудовищную силу противника. «Вот тебе и контакт! — мелькнула мысль. — Обыкновенная, ничем не спровоцированная драка!» Грехов уклонился от нового удара, не слыша, как Забара и Шебранн кричат: «Держись, командир!», перехватил длинную серую руку, рванувшуюся к нему, завел ее за себя и вбок, одновременно делая поворот вправо. Серый переломился в поясе, и тогда Грехов рубанул его сверху по безобразно толстой шее, вкладывая в удар всю силу и мощь скелетона.

В следующее мгновение Грехов нырнул вниз, под руки очухавшихся серых, перекатился на бок и включил антиграв, дав полную тягу. От перегрузки едва не потерял сознание.

Серых внизу словно ветром сдуло, исчезли как тени. Сквозь прорвавшиеся извне звуки конкусского вечера донесся тихий отчетливый свист, и с высоты сотни метров, куда унес его антиграв, Грехов увидел, как недалекая поверхность платформы таймфага исказилась, задрала края вверх, превращаясь в кокон, и на человека надвинулось нечто, напоминающее гигантское черное яйцо.

Удар столкновения, которого не удалось избежать, бросил Грехова вниз, в заросли пузырчатого кустарника. Переворачиваясь на спину, он достал «универсал», но выстрелить не успел: одолела внезапная слабость, все стало безразлично. «Уйдет!» — вяло подумал Грехов, роняя оружие.

С громовым ударом черное пятно сверхоборотня исчезло. А еще через некоторое время яркий белый свет упал сверху и огромный диск, ощетинившийся «рогами» антенн, придавил ложбину. Крейсер «Ильмус» опоздал всего на минуту.

В долине, которую только что покинул сверхоборотень, начался переполох: бежали люди, кто-то громко отдавал распоряжения, а над Греховым склонились два лица: недоверчиво-испуганное Шебранна и озабоченное Диего Вирта.

«Ничего, все в порядке», — хотел сказать Грехов, но сознание почему-то ускользало, он с удивлением прислушался к своему телу, не веря, что оно отказывается повиноваться…

 

На грани провала

Сознание вернулось к Грехову только спустя двое суток.

Крейсер совершал челночный поиск по трассе тэта Зайца — кси Голубого Колодца. Сверх оборотень ушел куда-то в этот район, ушел не один: как теперь знали люди, передвигались сверхоборотни группой в девять-десять особей. На Конкусе они появились сразу в девяти районах, и, если бы не принятые меры, могло произойти массовое похищение людей. Но, несмотря на тщательную подготовку операции и техническую оснащенность отрядов, сверхоборотни ушли все до единого. Локаторы крейсера поймали их в околопланетном пространстве сразу же после выхода и почти тут же потеряли, успев засечь примерное направление бегства. Группа оборотней ушла к оранжевому карлику кси Голубого Колодца, подтвердив тем самым гипотезу Пинегина: двигались они действительно по прямой.

В медцентре крейсера было тихо, но откуда-то до слуха долетали неразборчивые фразы, обрывки слов. Грехов сначала отнес это к слуховой галлюцинации, потом понял, что слышит голоса из динамика в углу комнаты. Тогда он приказал координатору палаты включить интерком — систему внутренней связи.

Стена напротив кровати «провалилась» в экспедиционный зал крейсера, и Грехов увидел компанию: Торанц и Джаваир, руководитель второго сектора УАСС, сидели, Диего Вирт, Нагорин и Пинегин стояли. Петр, сцепив руки на груди, рассуждал:

— Мне кажется, появление сверхоборотня не следует считать вторжением, хотя выглядит это именно так. Движутся они прямолинейно, я не понимаю, в чем тут дело, почему они так несвободны в выборе направления; о причине такой скованности можно только гадать. Появление их также загадочно: у ближайшего звездного окружения мы не обнаружили цивилизаций. Может быть, это пришельцы из другой галактики? Правда, если обратить вектор их движения вспять, то он упрется в абсолютно свободное пространство. И хотя примерно в том направлении находится квазар Дитя Большого Взрыва, до которого около восемнадцати миллиардов световых лет, предполагать, что сверхоборотень явился оттуда, несерьезно. С другой стороны, скорость их движения довольно высока.

— Главное сейчас не в их загадочности, — сказал бесстрастный, как всегда, Джаваир, щуря узкие черные глаза жителя Азии. — Главное, что оборотни постепенно проходят бедные звездами и населенными планетами окраины Галактики и скоро вонзятся в недра нашего спирального рукава. А там, вы знаете, десятки аванпостов и поселений человечества. Это новые потери и жертвы. Кроме того, возможно, пойдут планеты, населенные существами иных цивилизаций, и за них мы тоже в ответе.

— Говорите конкретно, — глуховатым голосом произнес Торанц. — Что можно сделать со сверхоборотнем и какие средства может выделить Земля на эту операцию?

— Любые! — раздался высокий, с металлическими обертонами голос из затемненного угла зала. Человек встал, и Грехов узнал Банглина, заместителя председателя Высшего координационного Совета Земли (ВКС). — Любые. Но это совсем не означает, что достижение контакта с ними возможно лишь посредством оружия. Последнее условие налагает на всех нас дополнительную ответственность, причем не столько за установление контакта, сколько за жизнь людей, которые и не подозревают о существовании оборотней. Прав Доминик, не время сейчас решать, разумен сверхоборотень или нет, животное или звездолет с экипажем. Действуют оборотни не совсем чисто, но ведь и мы действуем не лучшим образом. Необходимо как можно скорее выработать стратегию дальнейшего поведения, учитывая прошлые ошибки, а они, к сожалению, были.

Банглин вернулся в кресло, помолчал и спросил:

— Почему же, однако, все девять оборотней ушли от нас? Столько усилий — и впустую! И еще это странное происшествие с группой Грехова… Кстати, почему заместитель начальника отдела лично участвовал в операции? Не хватает специалистов?

Пинегин нахмурился.

— Специалистов такого класса действительно мало, хотя я и не одобряю его решения. Что касается срыва операции… сверхоборотни взлетели до того, как мы узнали, где и в качестве кого они прячутся. Мне кажется, они централизованно получили сигнал от одного из своих приятелей на орбите. Этот оборотень мог заметить что-то подозрительное из космоса, как было уже два раза, — мы проверили случаи на Быстрой и Арнебе-3. А с Греховым действительно произошел интересный случай и необъяснимый.

— Не из-за действий ли этой группы все остальные оборотни встретились и ушли?

— Нет, — уверенно возразил Пинегин. — Габриэль Грехов действовал абсолютно правильно и сделал все, что мог.

— Понятно. — Банглин погрузился в размышления. — Так что, по-вашему, представляют собой эти серые драчуны?

— Есть целые три гипотезы на этот счет, — вступил в разговор Нагорин. — И все три, — он помолчал, подбирая формулировку, — одинаково уязвимы. Первая: серые люди — название условно — существа, захваченные оборотнем на его пути. Вторая — это «люди для контакта», нечто вроде роботов или биороботов, существующих для переговоров с людьми. И третья гипотеза: серые люди — члены экипажа сверхоборотня, его строители или повелители. Почему они напали на Грехова, с какой целью, — неизвестно.

— Любопытно, — сказал Банглин. — Ну а какая, по-вашему, гипотеза ближе к истине?

Грехов почувствовал головокружение и некоторое время отдыхал, потеряв нить разговора. Ответ Нагорина он пропустил, но затем говорил Сергиенко, совершенно не изменившийся за четыре года, истекшие с момента первого штурма Тартара.

— Мы знаем, — сказал он, — что сверхоборотни путешествуют группой. Мы знаем, что они могут превращаться в любое материальное тело, вплоть до, казалось бы, непредставимого — в озеро! Размеры их колеблются от сотен метров до одного километра, такова оценка машин. Скорость передвижения в космосе лишь немногим уступает скорости наших кораблей в ТФ-режиме, хотя расчеты мои неточны: я считаю скорость оборотней по их появлению у звезд, а ведь они, наверное, не сразу начинают охоту, определенное время тратится на разведку и подготовку. Таким образом, скорости их огромны, что указывает на энергетическую независимость. В сущности, мнение моих коллег и мое собственное таково: сверхоборотень — аппарат, управляемый разумными существами. Происшествие с Греховым, на мой взгляд, подтверждает это достаточно основательно.

— И все же что-то здесь не так, — задумчиво сказал Торанц. — До сих пор поведение оборотней было так прямолинейно, что разумным его не назовешь. А нападение серых людей, живущих в сверхоборотне, только подтверждает их низкий уровень. Что кроется за нападением? Какая цель? Захват в плен? Это можно было бы сделать гораздо проще и изящней, без кулаков и приемов, устаревших более двухсот лет назад. Какое-то странное несоответствие логике: колоссальная мощь соседствует с примитивностью способов ее использования!..

Грехову не суждено было выслушать всех участников оперативного совещания. В комнату вошел врач, выслушал сообщение киб-диагноста и, несмотря на слабый протест больного, выключил виом.

Через три дня крейсер прибыл в систему кси Голубого Колодца. По мнению Грехова, название для созвездия, состоящего из дюжины желтых, оранжевых и красных звезд, было выбрано неудачно.

К тому времени Габриэль был уже почти здоров. Разряд неизвестного излучения, которым окатил его сверхоборотень на прощание, оказался слабым и не затронул основных нервных центров.

Трое суток дежурили земные корабли в системе кси Голубого Колодца. Локаторы крейсеров прощупывали межпланетное пространство с точностью до метра. Казалось, ни одно тело не могло проскочить сквозь этот заслон незамеченным. Скептические настроения среди экипажей крейсеров множились и росли. Но сверхоборотни «не подвели» начальника экспедиции. Они появились неожиданно и в самом центре системы, подтвердив тем самым умение двигаться в высших пространствах таймфаговых коридоров.

Пинегин сыграл тревогу, и через несколько минут все модули повернули к четвертой планете звезды, возле которой хищной стаей кружили девять тел.

— Мне почему-то в последнее время кажется, что мы поспешили с выводами, — нарушил молчание Сергиенко. — Это семья, семья животных пространства.

— Почему? — спросил Банглин.

— Потому что любое разумное существо способно к обобщениям и давно бы поняло, что за ним следят, его ищут. Оборотни же сломя голову мчатся по прямой! Действительно никого не боятся? Открытие их — великая и трагическая случайность! Их счастье, что на пути то и дело попадаются звезды с населенными планетами. Измени оборотни угол вхождения в Галактику на градус, они пронзили бы ее, почти ни разу не встретив звезды.

— Но, может быть, это все-таки автоматические устройства, действующие по программе? — пробормотал Банглин.

Пинегин включил главный виом крейсера, и присутствующие в зале оказались в черной пустоте над пепельно-серебристым серпом планеты. Передачу вел модуль, шедший малой маневровой скоростью, поэтому серп постепенно утончался и скоро исчез совсем.

— Где же они? — поинтересовался Сергиенко, разыскивая глазами сверхоборотней.

— Виктор, дай контуры на виом, — попросил Пинегин.

Ненароков подключил локаторное зрение на видеосистему экспедиционного зала, и все сразу увидели впереди модуля мерцающее зеленоватое пятно. Это шла группа оборотней. Выделились и остальные модули, ранее не видимые, — рубиновые черточки по разные стороны тесной группки неведомых созданий.

Из-за горба планеты выскочило оранжевое светило, и видимость ухудшилась. Земные корабли снова затерялись в пространстве.

— Сближайтесь, — подал команду Пинегин. — Будьте внимательны. Все наблюдают объект? Сколько оборотней в группе?

— Вижу девять, — отозвался Диего Вирт.

— Их же было десять, — тихо сказал Сергиенко.

— Вполне вероятно, что десятый пошел на планету для разведки. А может быть, прячется где-то для страховки.

— Витя, обыщи всю систему, — сказал Пинегин. — Появится десятый — немедленно сообщи.

— Не вижу, — отозвался командир крейсера. — Кругом пусто.

— Хорошо. Продолжаем. Расстояние до объекта?

— Пять мегаметров.

Пинегин оглянулся.

— Всем аварийно запеленаться!

Грехов прыгнул в кресло вслед за остальными и вдавил рукой красный грибок кнопки защитной автоматики. Рядом стоящее кресло застонало от могучего тела Сергиенко.

— Крейсеру — готовность один к ТФ-режиму!

— Опасно, — коротко отозвался Ненароков. — Модули слишком близко, можем задеть энерговыхлопом.

— Сделай что можешь. Вирт, как слышишь? Бери командование на себя. В полусотне километров от объекта выныриваете из ТФ-коридора и врубаете фокусом к объекту разгонное поле, одновременно форсируя тормозящее.

— Понял, — донесся спокойный голос Диего.

Теперь группа сверхоборотней была видна хорошо — девять круглых зеленых пятен, убегающих в тень планеты. Впрочем, не девять — десять.

— Их уже десять! — воскликнул Сергиенко, встречая взгляд Грехова. — Проморгали!

— Они как-то должны общаться, — негромко сказал Банглин.

Ненароков услышал и тут же ответил:

— Я слушаю их со времени обнаружения. На всех диапазонах тишина.

— Странно, связь между ними должна быть.

Внезапно впереди модулей встало мгновенное туманное облако, расползлось в стороны волокнами и образовало струящийся зонт, охватывающий когорту свехоборотней. Навстречу ему от других модулей протянулся второй такой же зонт, еще чуть-чуть — и группа окажется в силовой ловушке. В следующее мгновение ослепительная зеленая вспышка разорвала пространство, люди невольно закрыли глаза, и этого мига оказалось достаточно, чтобы сверхоборотни исчезли.

 

Приманка

Еще сутки дежурил «Ильмус» в системе оранжевого карлика кси Голубого Колодца. Сверхоборотни больше не появились. Вырвавшись из ловушки, они снова ушли в космос, и на этот раз вероятность их последующего обнаружения падала почти до нуля. Как сказал Сергиенко:

— Не будут же они вечно идти по прямой! Еще предстоит объяснить, почему они шли прямолинейно, никуда не сворачивая, так долго.

— Есть одна идея, — медленно произнес Грехов в наступившей тишине. — С оборотнями надо бороться их же оружием…

— Каким же? — требовательно спросил Банглин, пронзительный взгляд которого был трудно переносим.

— Оружие сверхоборотней — способность к сверхподражанию. Почему бы и нам не скопировать что-либо для приманки? Облик самого оборотня, например. Может, увидев его, остальные подойдут «познакомиться». Что еще? Давайте думать вместе.

— Это мысль! — признал Торанц.

— Вот и проанализируйте ее. — Банглин резко повернулся к руководителю первого сектора. — И побыстрее. Если все же допустить, что оборотни и дальше будут идти по прямой, — а кстати, ничего другого нам не остается, — что у них на пути следующее?

— Гамма Суинберна, — ответил Пинегин. — Сто пять парсеков, почти предел прямого хода наших кораблей. Двигаясь с прежней скоростью, они появятся там дней через пять — семь.

— Семь дней, — повторил Банглин. — Что ж, видимо, придется давать «Шторм» всему управлению. Уверенности в том, что они не свернут, у нас нет, и надо успеть подготовиться к встрече с ними на всех форпостах Рукава.

— Может быть, не стоит торопиться со «Штормом»? — пробормотал Торанц, не глядя на заместителя председателя ВКС. Неудачи с захватом сверхоборотней ложились прежде всего на погранслужбу, и было горько осознавать себя виноватым, хотя в общем-то винить в неудачах было некого. В истории расселения человечества по Галактике подобных инцидентов не было, и учиться приходилось на своих собственных ошибках.

Банглин думал долго, потом необычно глухо сказал:

— Последняя надежда — Суинберн. Если и там не удастся договориться с оборотнем — объявим «Шторм»…

Крейсер медленно опускался в глубокую воронку планеты — именно такой представлялась она с высоты в сорок километров. До сплошного голубого облачного покрова оставалось совсем немного, когда корабль перестал двигаться и замер.

С час он висел неподвижно, не выказывая признаков жизни. Потом скачком прыгнул вверх, прочь от планеты. На его месте остался ребристый шар диаметром около сотни метров. Шар подождал, пока крейсер перейдет на другую орбиту, затем в три секунды превратился в бурое непрозрачное облако, отчетливо видимое в разреженном воздухе стратосферы.

Грехов наблюдал эту картину с поверхности планеты, опустившись в модуле задолго до появления шара. Шар, конечно, загадочным не был, представлял он собой генератор силового поля и в данный момент успешно превращался в копию сверхоборотня.

Облако достигло километра в поперечнике и застыло. Грехов, один из немногих видевший оборотня вблизи, отметил большое сходство копии с оригиналом. Лишь цвет копии, как показалось ему, не соответствовал цвету настоящего оборотня, ведь он видел его черным.

— Ну, все, — вздохнул Грехов и посмотрел на невозмутимую физиономию Диего. Между модулями была включена постоянная связь, и космонавты могли разговаривать и видеть друг друга, словно находились рядом.

Всего на поверхности планеты ожидали своей работы четыре модуля, оснащенные дополнительным энергетическим оборудованием. По мысли руководителей операции, они должны были взлететь, как только группа сверхоборотней подойдет к ловушке, и, включив концентраторы гравиполя, как бы «вморозить» всю группу в сверхплотное силовое поле, чтобы не дать ей уйти.

Эксперимент был опасен, и экипажи модулей состояли всего из двух человек: начальника группы — он же пилот — и инженера по энергоснабжению. Грехов пошел в паре с Забарой.

— Будем ждать, — сказал Вирт в ответ на вздох Грехова. — Видимо, это наш последний шанс. Пока что в этой игре пять — ноль в пользу сверхоборотней, а?

— Где-нибудь эти чудовища нарвутся на достойный ответ, — сказал Нагорин, появляясь в соседнем виоме. — Им и так слишком долго везло. А наши неудачи говорят о многом: о нашей беспомощности, традиционном подходе к решению задач поиска, о несовершенстве логического аппарата… ну и так далее. Тот, кто назвал этих незнакомцев сверхоборотнями, смотрел в корень. Такой суперподражатель может предстать кем угодно, и поймать его чрезвычайно трудно, если вообще возможно.

— Что вы этим хотите сказать? — удивился Диего. — Сомневаетесь в успехе операции — так и скажите.

— Я и сам не знаю, чего хочу, — подумав, сказал Нагорин. — Зато знаю, что я могу.

— Судить об этом будут наши последователи, — пробормотал Грехов. — Что мы можем — покажут наши успехи. А вот чего мы стоим… об этом говорят пока наши неудачи.

Диего иронически приподнял бровь.

— Лично я стою больше, чем ты думаешь.

Обменявшись полуулыбками, они прекратили разговор. Нагорин пожелал осмотреть окрестности на месте посадки. Диего пошел спать, сославшись на «отсутствие стимулов к активной жизни».

Командиром четвертого модуля был сам Пинегин, упросивший Торанца принять руководство всей операцией на себя. Еще на крейсере Грехов случайно услышал разговор начальника погранслужбы с Банглиным.

— Почему вы посылаете на планету начальников отделов? — резко спросил Банглин в обычной своей манере разговаривать.

— Потому что они лучшие оперативные работники, — сухо ответил Торанц. — Я не могу рисковать успехом дела, посылая на самый важный участок менее опытных оперативников. У вас иные соображения?

Банглин промолчал.

Самые опытные… Габриэль с тоской посмотрел на фиолетово-синий ландшафт, окружающий корабль. Вдруг остро захотелось увидеть Полину, взглянуть в ее теплые карие глаза, ощутить особый фиалковый запах волос, почувствовать нежность и ласку маленьких рук… Чувство одиночества охватило его неожиданно и сильно, как никогда прежде, и было это, вероятно, признаком усталости или последствиями последних травм.

«Почему так тоскливо в последнее время? — подумал он, включая музыку. — Неужели я так ослаб? Или дело в другом — я просто-напросто чувствую приближение старости?..»

…Мы будем все дальше и дальше идти, Не продвигаясь вперед никогда. И от планеты к планете, И от созвездий к созвездиям, Даже не покидая Земли [9] , —

пел солист известного ансамбля.

«Странная тяжесть на душе… словно я на перепутье и не знаю, куда свернуть… И ведь уверен — с Полиной действительно ничего не случится, но это знание не спасает… почему-то кажется, что я виноват перед ней… в чем? Не все сказал перед расставанием? Так нет же, она привыкла к частым моим путешествиям. Что-то упустил? Или во мне заговорила экстрасенсорная система — дар предвидения? О чем же хочет он меня предупредить? Чего тебе надо, интуиция? Что нас ждет впереди?»

Ночь тоже прошла спокойно. Грехов отметил это с некоторой долей сожаления — душа жаждала действия. Планета не была заселена, и даже маяков здесь не оставили разведчики. Нагорин выходил из модуля, но, побродив с час среди сумрачных фиолетовых скал, вернулся разочарованный и недовольный: фауны и флоры планета не имела никакой, и от тишины, от мысли, что гигантский ее шар пуст и безмолвен, становилось неуютно.

К десяти часам по корабельному времени, когда Забара любопытства ради собрался на прогулку, внезапный сигнал общего внимания заставил его побежать в рубку со всех ног. На пульте горел сигнал экстренной связи, чей-то энергичный и даже веселый голос повторял:

— Экипажам группы риска срочно вернуться на крейсер! Тревога по форме «три»! Экипажам группы риска…

Виом экстренной связи мерцал тусклым золотом и напоминал речное дно, просвечивающее солнечным днем сквозь толщу воды.

— Форма «три» — это же вооруженное столкновение! — присвистнул Забава. — Неужели оборотни осмелились напасть?!

В соседних виомах появились встревоженное лицо Нагорина и недоумевающее — Вирта.

— Ты что-нибудь понимаешь? — спросил Диего. — Я слышу только вызов, картинки нет. Твой виом работает?

Грехов вместо ответа включил системы дальновидения, и главный виом модуля отразил фиолетовый бархат неба и плывущий над планетой многокилометровый «цветок» крейсера.

— «Ильмус», — пробормотал Забара. — А где же имитация оборотня? Неужели автоматы проморгали появление настоящего?

— Нас должны были предупредить в первую очередь, — возразил Нагорин. — Да и в «слепоту» автоматики я не верю.

— В таком случае возможности оборотней шире, чем мы думали.

Появился Пинегин, бледный и словно помятый.

— Чего ждете? Особого приглашения?

— Странный вызов, — отозвался Диего. — Видеосвязи нет, но голос слышен. Слушайте, братцы! — Диего встретился взглядом с Греховым. — Что, если это…

— Сверхоборотень! — закончил тот. — Конечно, это не крейсер, это наш приятель. Но где тогда настоящий «Ильмус», хотел бы я знать? Почему не отвечает?

— Готовили ловушку для оборотней, а они сделали нам, — хохотнул Диего. — Не лишено остроумия.

Грехов усмехнулся.

— Остроумно, говоришь? Примитив, никакого остроумия! Вот что, мужики, я не знаю, где сейчас крейсер, но стоит попытаться захватить хотя бы этого оборотня. Время не ждет, кто за? Я пошел!

— Куда? — крикнул Пинегин, но модуль Грехова уже скользнул белой молнией в небо и пропал в облаках.

— Григ, старт! — приказал Диего своему напарнику, демонстрируя отличную реакцию.

— Вперед! — махнул рукой Пинегин.

Вслед за ним стартовал и Нагорин.

Крейсер «Ильмус» — настоящий — не отзывался на запросы, и Пинегин мимоходом подумал, что сверхоборотни затеяли игру по своим правилам, игру, из которой люди могут и не выйти живыми. Если крейсер не придет на помощь вовремя…

«Ильмус» в этот момент отражал атаки оборотней, создавших в пространстве такую бурю помех на всех диапазонах связи, что сквозь нее не могло пробиться к модулям ни одно сообщение.

 

Дуэль не по правилам

Модуль Грехова чуть опередил остальные корабли. Он был уже в нескольких сотнях метров от мнимого крейсера, как вдруг его подхватила мягкая, но властная сила и понесла на центральный диск.

— Держитесь! — крикнул Забара, поправляя на голове эмкан управления.

Они невольно сжались в креслах. Тоненько запел фиксатор защитного поля рубки, спасающего людей от перегрузок.

Диск надвинулся вплотную, но в последнее мгновение в нем образовалась щель, в которую и ухнул модуль, как в пропасть.

Именно в этот момент возле лжекрейсера выросли с разных сторон модули засады, разом затормозились и включили капсулирующие гравитационные генераторы. Гигантское тело мнимого корабля тут же сломалось, все его «ажурные конструкции» — стометровые лепестки-антенны, купола энергокамер, фермы захватов — поплыли, укорачиваясь, и спустя несколько секунд в космосе мчались два беловатых шара, окруженных всполохами борющихся силовых полей. Один из сверхоборотней почти сразу же вырвался и мгновенно растворился в пустоте, другой почернел, словно обуглился, пытался резкими маневрами вырваться из цепких объятий земных кораблей — мошек рядом с дыней, но что-то мешало ему набрать нужную скорость, сковывало движения. Вел он себя странно: то замирал на месте, распухая в размерах, то сжимался до предела, испуская яркий свет.

— Габриэля работа! — тихо сказал Диего Вирт, сжав зубы и кивая в сторону метавшегося оборотня. В рубках модулей, несмотря на титаническую схватку, стояла тишина и разговаривать можно было свободно.

— Надолго нас не хватит, — неожиданно тонким голосом отозвался Нагорин, впервые попавший в такой переплет. — Ну и силища у этого чертового мешка!

— Сближайтесь! — прохрипел Пинегин. — Легче будет держать…

Всей борьбой, невидимой, но жестокой, руководили автоматы, но люди были напряжены так, будто это они наносили миллиардоваттные удары шпагами силовых полей и отражали такие же ощутимые выпады противника.

Схватка продолжалась еще некоторое время. Второй раз оборотень испустил тонкие, пронзительно яркие лучики света, пока Пинегин не догадался, что это вторичный эффект направленной ТФ-передачи: сверхоборотень издал призывы о помощи.

— Сейчас будет туго, — сказал Пинегин. — Он зовет своих.

— Где же крейсер? — Вирт возился с передатчиком и бросал яростные взгляды на пустой объем экрана.

Оборотень делал отчаянные попытки вырваться из объятий силовых полей, которыми его окружили модули, но мощности его противодействия явно не хватало. К тому же «проглоченный» модуль Грехова отнимал у него свободу маневра, и он менял форму и метался, как огромный жук, запутавшийся в паутине.

Внезапно Пинегину показалось, что звезды тронулись с небес и ринулись к кораблям, словно брошенные горстью.

— Один, два… семь… девять, — насчитал Нагорин шепотом.

— Держитесь плотнее! — приказал Пинегин. — Переключите кормовую автоматику на отражение новых целей. Идут остальные.

Но сверхоборотни не успели прийти на помощь своему собрату: в полукилометре от сплетенного клубка борющихся гиганта-оборотня и земных пигмеев-модулей возник вдруг истекающий белым пламенем корпус крейсера, и по характерной лучистой короне, окутавшей его, Пинегин понял, что крейсер выстрелил по хищно приближающейся стае струями жесткого гамма-излучения. Все девять загадочных тел разом окутались зеленоватым светящимся облаком, за которым, когда облако рассеялось, космос был пуст.

Крейсер медленно приблизился к замершему последнему оборотню вплотную, тот рванулся было в сторону, но переливчатая пелена, похожая на мыльный пузырь, окутала его со всех сторон и повлекла к главной силовой антенне «Ильмуса».

В виомах модулей возник экспедиционный зал крейсера, тревожные лица дежурных бортинженеров, свободных от вахты пограничников, Торанца, Сергиенко и Банглина.

— Там у него модуль Грехова… внутри, — устало сказал Пинегин. — Надо что-то срочно предпринимать.

— Я могу попытаться проникнуть внутрь, — быстро предложил Диего Вирт. — Пока он еще тепленький.

Банглин отрицательно качнул головой.

— Вряд ли это возможно… сейчас, по крайней мере.

— Мы сейчас хозяева положения, — сказал Торанц, понимая чувства пограничника. — Военные действия закончились, но мы все равно диктуем свою волю. Те, кто командует оборотнем, должны это понимать.

— Но модуль Грехова — их единственный шанс ультимативного контакта. Надо немедленно лишить их этого шанса!

— Правильно, — кивнул Пинегин. — Иначе они могут потребовать: вы нам свободу, мы вам модуль.

Торанц задумчиво поковырял ногтем браслет видео на руке и отошел в глубь зала, к Банглину. Вернулся он через несколько минут, угрюмый, но спокойный.

— Каким образом вы думаете проникнуть внутрь оборотня?

— Значит, разрешили?

Торанц усмехнулся подтексту ехидного замечания Диего, но промолчал.

— Сначала надо прощупать яйцо интравизорами, — сказал Пинегин. — А потом посмотрим.

Торанц скептически поджал губы.

— Весьма конкретная программа. Оборотня мы прощупаем, а вы пока думайте, что будете делать дальше.

Следующие два часа прошли в попытках просветить километровую глыбу сверхоборотня с помощью локационных систем «Ильмуса». В радиодиапазоне оборотень оказался непроницаем, словно одетый в металлическую броню. Нейтронные прожекторы тоже не помогли: картинка на экранах получалась странная — сверхоборотень походил на гранат, начиненный зернами уплотнений; ничего похожего на «нормальный» космический корабль, построенный по законам определенной технологии. Зато гравизондирование позволило определить несколько массивных центров внутри оборотня, два из которых примерно соответствовали массе проглоченного модуля, и Банглин после долгих споров о «гуманности действий людей в отношении неизвестного объекта» дал разрешение «руками» прощупать подозрительные места. Первая же попытка дала положительный результат: на экранах появился знакомый силуэт модуля, упрятанный под поверхностью оборотня на глубине около ста метров. Оборотень не подавал никаких признаков жизни, равнодушный как настоящий камень. Не ответил он и на попытки радиоконтакта, предложенные ему специалистами Института внеземных культур.

«Ильмус», опутавший странное яйцо невидимыми глазу силовыми сетями, медленно уходил прочь от голубой звездочки гамма Суинберна. Модули Пинегина, Вирта и других патрулей сопровождали его почетным эскортом.

— Итак, дальнейшие ваши действия? — спросил Торанц, вызвав на связь Диего и Пинегина.

— Первым пойду я, — сказал Диего и так посмотрел на Петра, что тот понял: решения своего Диего не изменит. — Петр подстрахует меня сверху. Действовать надо жестко, никакие программы интеллектуального контакта нам сейчас не помогут. Сначала я, конечно, попробую посигналить, чтобы нам открыли дверь, а потом… потом вскрою скорлупу яйца над модулем Габриэля.

— М-да. — Торанц покосился на Банглина, явно не одобрявшего их действий. — Штурм унд дранг!.. Что ж, пробуйте. Не мы всю эту кашу заварили, но нам расхлебывать, и расхлебывать все равно где — на Земле или здесь, у Суинберна.

Говорилось это, вероятно, для Банглина, а может, Торанц сам сомневался в правильности принятых решений, но оба понимали, что отступать нельзя: двое людей ожидали помощи, захваченные чьей-то недоброй волей с неизвестной целью.

Модуль Диего вырвался из строя своих собратьев и сделал красивую дугу, сверкая обшивкой корпуса в свете прожекторов крейсера.

Поверхность сверхоборотня была бугристой, в ямках и бороздах, складках и рытвинах, похожей на выветрившийся лавовый поток.

— Не подходи близко, — посоветовал из виома связи Пинегин, — и выведи включение защиты на М-управление.

— Не беспокойся, Петр, — кивнул Диего. — Держись в стороне. Габриэль все еще не отвечает?

— Молчит. Радиосвязь, сам знаешь, не годится, а ТФ-обмена не слышно. Видимо, или поврежден ТФ-передатчик, или…

Второе «или» означало гибель экипажа модуля.

— Включай свою программу, Мэт, — повернулся Диего к помощнику.

Мэтьюз Купер растопырил руки над своим крылом пульта, управляющим всей научной аппаратурой модуля.

Ничего не произошло.

Полчаса они «крутили» программу контакта на всех мыслимых диапазонах волн, сверхоборотень не отзывался. Диего, не мудрствуя лукаво, посигналил лазерными прожекторами, но и это не помогло.

Никто этому особенно не удивился: «разговор» со сверхоборотнем велся с тех пор, как он оказался под силовым колпаком, но до сих пор получался лишь монолог — говорили люди, оборотень молчал.

Диего одним словом «нуль» передал на крейсер результаты своих «переговоров» и решил действовать более круто.

Сначала он провел серию легких «уколов» гамма-излучением вокруг того места, где был запрятан модуль Грехова, потом дал более мощную вспышку над модулем. Снова отметил нужную зону слабыми уколами гамма-излучения и повторил более мощный удар по крыше над модулем. Выждав некоторое время, еще раз прошелся по периметру выбранного участка гамма-пушкой, а затем дал по центру участка лазерный импульс на поражение.

Черная поверхность сверхоборотня словно вскипела, выбросив снопы искр и клубы дыма. Диего подождал, пока рассеется дым, и увеличил длительность импульса, делая глубокий надрез в оболочке сверхоборотня. Снова клубы дыма скрыли под собой черную сморщенную «скорлупу яйца». В тот же миг закричал Мэтьюз:

— Диего, осторожней!

Пилот мгновенно отвел модуль назад, хотя еще ничего не увидел.

В теле сверхоборотня на месте шрама, выжженного лазерами модуля, появился звездообразный провал, расползся громадной кляксой и остановился.

— Вход! — прошептал Мэтьюз. — Оборотень раскрылся!

— Все-таки они поняли, — донесся голос Торанца. Кого он имел в виду, говоря «они», не знал, наверное, и он сам.

Модуль медленно приблизился к провалу, размеры которого позволяли свободно проникнуть в глубины исполина.

— Берегитесь! — вырвалось у Пинегина, напряженно следившего за событиями.

Диего включил прожекторы. Толщина оболочки сверхоборотня достигала двадцати метров, а под ней просматривалась какая-то полость, заполненная пеленой тающих в вакууме испарений.

— Пар, что ли? — буркнул пилот, переключая зрение модуля на радары.

Взору открылось обширное помещение, на дне которого, накренившись, стоял знакомый конус модуля. Возле конуса копошились две фигуры в мерцающих комбинезонах, и Диего чуть не закричал: «Габриэль!» — но вовремя прикусил язык. Это были не члены экипажа Грехова, это вообще были не люди.

— Серые! — ахнул Мэтьюз.

Модуль продолжал опускаться в недра сверхоборотня. Приблизился бугристый — бугры располагались в строгом шахматном порядке — пол. Модуль придавил кормой один из холмиков, накренился.

Двое у земного корабля перестали копошиться и молча обратили свои неподвижные лица-маски к пришельцу.

Диего спохватился и включил передатчик, вызывая Грехова. Двое серых одновременно вздрогнули, один из них попятился и скрылся за модулем. Второй вразвалку направился к модулю Диего.

— Хозяева… — пробормотал Вирт, перестав вызывать Грехова. — Мэт, продолжай за меня, я выйду к нему. Может, договоримся.

— Я с тобой.

— Ты останешься.

— Тогда я вынужден напомнить тебе об инструкции — не выходить в поиск одному…

Диего отстегнулся от кресла, подошел к Мэтьюзу и, наклонившись к нему, похлопал по плечу:

— Ты думаешь, мне хочется идти туда? Ошибаешься, Мэт. Но… — Он вышел из рубки.

Серый человек, плохо видимый из-за тумана, ждал его в двадцати шагах от модуля, верно угадав расположение выходного люка. Заметив блистающую металлом фигуру (Диего надел противоядерный комплект, и остроконечный капюшон-шлем и горб генератора поля на спине превратили его в диковинное существо), шагнул к нему и вдруг гигантским прыжком метнулся прочь. Исчез в туманной пелене.

В наушниках раздался вздох пилота и смешок Мэтьюза.

— Напугал ты его, однако!

— Черт с ним! — сказал Диего. — Не хочет разговаривать — не надо. Самое интересное, что здесь почти земная сила тяжести. Искусственная гравитация?

Он огляделся. Серых нигде видно не было, белесая пустота, высвеченная прожекторами модуля, скрывала истинные объемы помещения, и поэтому оно казалось бескрайним.

Шлюп Грехова был едва виден в полутора сотнях метров. Диего махнул наблюдавшим за ним товарищам и быстро пошел сквозь туманную кисею, успевая глядеть и под ноги и по сторонам.

Люк корабля был закрыт, кругом никого. «Если автоматика не работает — я не войду», — подумал Диего, обходя модуль.

— Люк закрыт, — сообщил он в микрофон. — Как там у вас, тихо?

— Порядок, — отозвался Мэтьюз. — В радио видим тебя хорошо, в световом — сплошная муть. Откуда здесь туман, Диего?

— Спроси чего-нибудь полегче. Как хоть выглядит это подземелье?

— Диаметр около ста восьмидесяти метров, высота метров сорок. Стены очень странные, в каких-то перепонках и дырках — решето в лохмотьях. Бугры ты видел. А чуть левее от нас по направлению к тебе виднеется нечто похожее на трехметровое ухо.

— Выход не закрылся?

Молчание, потом голос пилота:

— На месте. Что собираешься делать? Безопасники предлагают помощь.

— Пусть ждут. Грехов молчит?

— Тишина…

— Я сейчас подойду к люку, а вы включите запросчик. Если автоматика у них в порядке…

Диего еще раз обошел модуль, заинтересовался одним из холмиков, ряды которых составляли правильный узор. В вершине холмика зияла круглая дыра величиной с кулак. Диего нагнулся, и ему показалось, что на него глянул внимательный, пристальный глаз. От неожиданности он отшатнулся, и в то же мгновение на него набросились сзади, выкручивая руки и сдавливая ноги. Скафандр противоядерной защиты не имел жесткого панциря, это был многослойный балахон с встроенной сеткой-антенной для создания защитного силового поля, и все же в первые мгновения он не позволил нападающим добиться желаемых результатов. А потом опомнившийся Диего начал действовать, не слыша тревожных криков товарищей.

Он не стал включать защиту, вернее, просто забыл о ней, но, к счастью, как и в случае с Греховым, нападающие не имели понятия о приемах рукопашного боя, это были всё те же серокожие «хозяева сверхоборотня». Через несколько секунд они были повержены на пол и тут же ретировались, хотя Диего и не собирался их преследовать.

— Иду к тебе! — крикнул Мэтьюз.

— Не смей! — чуть задыхаясь, отрезал Диего. — Включай запросчик.

Пошли томительные секунды, потом в кормовой броне модуля на уровне человеческого роста появилась щель — пошел люк, но до конца не открылся.

— Еще раз!

Короткий свист, крышка люка подается на несколько сантиметров и окончательно замирает.

— Осторожно, Диего! Снова серые… Я иду к тебе и прикрою с тыла. Ты в это время расстреляешь люк.

— Всем оставаться на местах! — рявкнул Диего, но Мэтьюз не отвечал, ответил пилот:

— Он вышел, бежит к тебе… упал… не встает! На него напали, Диего! Серые! Тянут куда-то… Мэт, откликнись!

Диего выдохнул ругательство и бросился назад к своему модулю. Мэтьюза он нашел в полусотне шагов от себя, лежащего без движения на перепончатом наросте, похожем на исполинское ухо. Двое серых держали его за ноги, тут же бросили, когда Диего выстрелил в воздух, и мгновенно исчезли в дыму.

Частокол шлангообразных стеблей, окружавших «ухо», заволновался как живой, когда Диего попытался вытащить Купера. Конечно, на щупальца эти трубки не походили, но их конвульсивные движения явно таили угрозу.

Озноб омерзения пробежал по спине Диего. Он отмахнулся от ближайшего «щупальца» и всадил в «ухо» заряд из «универсала». Забор из трубок сломался, они опали дряблыми, содрогающимися сосками.

Диего подхватил тело Мэтьюза на руки и едва не выронил — скафандр был скользким. Кто-то помог ему удержаться. Пилот!

— Какого черта ты здесь?! — проговорил пограничник сквозь зубы и, не оглядываясь, потащил Мэтьюза к модулю. Если бы он оглянулся, то увидел бы, как пилот борется с неожиданно напавшими серыми, но он не оглядывался, надеясь, что пилот идет следом. Лишь втащив Мэтьюза в тамбур, обнаружил отсутствие пилота. Молча побежал назад, не отвечая на пробившийся с поверхности вызов Пинегина. Пилота он нашел в таком же положении, что и помощника — тело на перепончатом «ухе», двое серых держат его за ноги, словно исполняют ритуал. Диего сбил их выстрелом из пистолета, не заботясь о величине заряда. Не помнил, как тащил пилота к модулю. Потом оказался у корабля Грехова, сменил обойму и тремя выстрелами вдавил крышку люка в тамбур, пробрался в рубку. Грехов и его напарник лежали без движения у выхода из рубки, видимо, пытались выбраться наружу. Пульт управления был мертв, указатели энергии высвечивали нули.

Затем в сознании Диего был провал, а очнувшись, он понял, что сидит на полу рубки своего модуля, я рядом лежат товарищи, все четверо, и кто из них жив — неизвестно.

У него еще хватило сил выйти в последний раз — забрать записи приборов и регистраторов связи первого модуля. Остальное помнил смутно: как стоял у тамбура и смотрел на толпу приближавшихся серых — не стрелял, хотя желание стрелять кипело в крови жаждой мести; потом выводил модуль из «подземелья» сверхоборотня, чуть не протаранив идущий навстречу корабль Пинегина; снимал скафандр, бормоча «спасибо»; шел в медцентр крейсера, волоча скафандр за рукав… Очнулся окончательно в зале через час.

«Ильмус» шел домой, к Солнцу, в режиме ТФ-пробоя, ведя в кильватере на незримом канате силовой ловушки равнодушного и таинственного сверхоборотня. «Риман», опоздавший к основной драме, замыкал колонну.

Месяц спустя сверхоборотни появились в созвездии Ориона, но предпринять ничего не сумели: люди были предупреждены и вооружены знанием, которое дал им захват одного из оборотней. Как и прежде, оборотни двигались по прямой — объяснить этот факт так никто и не смог — и, как прежде, пытались «пассивно» охотиться на людей, превращаясь в знакомые сооружения.

На заседании Совета безопасности, состоявшемся на лунной базе УАСС, Торанц докладывал о результатах операции «Оборотень».

— Таким образом, — говорил он, — сверхоборотень почти полностью загадочен для нас. На равных продолжают существовать три гипотезы. Первая: сверхоборотень представляет собой звездолет, управляемый командой серых «человеков». Вторая: сверхоборотень — живое существо с огромной, можно сказать, «машинной» памятью. Третья — это автомат для сбора информации. Конечно, в первом и последнем случаях существа, управляющие оборотнем или запустившие его в космос, обладают странной моралью, нравственными и этическими нормами, ибо способы добычи информации оборотнями представляют смертельную опасность для всего живого, для человека тоже.

Многие экзобиологи, участвовавшие в изучении пойманного экземпляра, убеждены в том, что он — животное космоса, способное к мимикрии, фантоматическому преобразованию колоссального масштаба. Конечно, месяц изучения такой поразительной изменчивости, какую демонстрирует сверхоборотень, не может дать многого, но уже сейчас известно, что жизнедеятельность этих странных объектов по всем параметрам отлична от жизнедеятельности как живых существ, так и кибернетических механизмов. Ученый-универсалист Сергиенко, занимающийся проблемой оборотней, сказал даже, что подобные чудовища вообще не имеют права на существование, ибо некоторые показанные оборотнем эффекты опровергают законы физики. Я закончил.

По залу пробежал легкий шумок.

Следующим выступал заместитель председателя ВКС Банглин.

— Возможно, — звучным голосом начал он, — мы столкнулись с жизнью, которая в процессе эволюции перешла в открытый космос, но странным образом не переступила грань, отделяющую инстинкт от разума, животную интуицию от интеллекта. Возможно, оборотень действительно автомат, запущенный когда-то и кем-то, о ком мы можем только догадываться. Более вероятна гипотеза, в которой сверхоборотень предстает перед нами звездолетом, управляемым негуманоидным разумом. Единственное, что пока известно точно, — он имеет устройства, способные усваивать не только приобретенную человеком информацию, но и наследственную, непосредственно из клеток мозга! — Банглин переждал шум. — Открытие устройств произошло при трагических обстоятельствах: первая же попытка освободить захваченный оборотнем модуль Грехова закончилась гибелью пилота второго модуля и помощника командира патруля. При их обследовании оказалось, что вся информация в их мозгу стерта! Клетки мозга разрушены! Каким образом «считывается» информация, мы не знаем, но этот факт проверен последующими экспериментами. Таким образом, информация добывается оборотнями практически мгновенно и без тех колоссальных затрат сил, энергии и времени на усвоение знаний, которые тратит человек на протяжении всей жизни.

Если они живые существа, что тоже вероятно, не будем скатываться в схоластические споры о разнице живого и неживого, то именно этот факт и мог не позволить сверхоборотням подняться над уровнем живого сознания — легкость приобретения информации. Человек, как вы понимаете, оказался для оборотня лакомым куском: знания его обширны и касаются многих граней жизни космоса. К сожалению, общение с оборотнем возможно пока в прямом смысле только через его «желудок», — продолжал Банглин. — Звучит неправдоподобно, но это так. Самое плохое, что мы столкнулись со столь диковинной жизнью совершенно неподготовленными и при обстоятельствах, не оставляющих времени для долгих размышлений. Но все же давайте поразмыслим, как, не уничтожая сверх оборотней, которые могут встретить в Галактике других разумных, обезопасить этих неведомых нам братьев. Необходимо отыскать какие-то пути взаимопонимания. Постановление Совета безопасности, как наиболее компетентного органа, будет решающим в ВКС по вопросу судьбы оборотней, поэтому ошибаться в выборе решения мы не имеем права.

— А пока мы решаем, оборотни продолжают охоту, — не выдержал кто-то из сидящих в зале.

— Продолжают. Тем не менее контакт с ними исключительно важен. Многие ученые склоняются к тому, что сверхоборотень — древнейшая форма жизни в космосе, реликт невообразимо далеких эпох…

— Неубедительно, — прозвучал тот же голос. — Вопрос стоит так: или мы, или они. Ведь действенных методов защиты от них нет?

— Разрешите, я отвечу? — поднялся с места Пинегин.

Банглин нахмурился, на миг задержал взгляд на кряжистой фигуре руководителя отдела и согласно кивнул.

Пинегин несколько мгновений смотрел в пол, потом сдавил пальцами усталые глаза — отдыхать ему за месяц так и не пришлось — и выпрямился.

— Когда-то в девятнадцатом и двадцатом веках люди, наши предки, истребили почти всех хищных животных на Земле. Некоторые редкие виды исчезли совсем, безвозвратно. О нарушении экологического баланса Земли я не говорю, стоит ли напоминать и о том, что каждый вид животных уникален? Сейчас мы столкнулись с редчайшим явлением в космосе, со сверхоборотнем — либо «одичавшим» автоматом, либо суперформой жизни. Кстати, вы знаете, что представляет собой оболочка сверхоборотня? Это одна колоссальная молекула воды! Полимерная вода! Гравихимики устроили в связи с этим открытием торжественные похороны прежней теории и уже строят новую. Да это же невероятная удача, открывающая простор для изучения и познания жизни во вселенском масштабе! Да, это хищная форма жизни. Но имеется одно маленькое соображение: нападения оборотней на человека так часты не потому, что они ищут встреч с нами, а потому, что мы нарастающими темпами исследуем Галактику. Сверхоборотней всего десять. Несколько выстрелов, — а я знаю, любителей пострелять и сейчас немало среди нас, — и сверхоборотни исчезнут. А вы, здесь сидящие, хорошо представляете, какие последствия несет уничтожение их рода? Последствия необратимые, ибо стоит поразмыслить на досуге и над тем, в борьбе с какими врагами обрели такую защиту оборотни!

И еще одна мысль: память их не имеет себе равной в мире, и ценность запасенной в ней информации наверняка велика, потому что сверхоборотни до встречи с нами могли посетить сотни планет и встретиться с не менее диковинными формами жизни, чем они сами. Конечно, стоимость человеческой жизни измерению не подлежит, я и не пытаюсь сравнить ее с ценностью этой информации, и проблемы — мы или они — не должно быть! Возможен только один по-настоящему разумный подход — и мы, и они!

Пинегин, не поднимая головы, сел с Диего. Зал молчал…

— Куда теперь? — спросил Пинегин Вирта, останавливаясь у входа в зал таймфага.

— В медцентр на Камчатке, там врачи сейчас решают судьбу Габриэля. Потом… потом в Даль-разведку, за новым назначением. А тебе пора отдохнуть, выглядишь ты скверно.

— Торанц дал всем официальное разрешение на неделю отдыха.

— Тем более. Оборотень в надежных руках. Кстати, ты в своей грандиозной речи говорил о сверхоборотнях как о живых существах. Ты всерьез думаешь, что они живые космические левиафаны? А как же серые люди?

Пинегин вздохнул, поглядел на браслет с цифрами времени.

— Это объяснить легко — симбиоз. Ты будешь у Габриэля первым, обрадуй его, у него родился сын. Назвали Святославом.

— Так звали Сташевского. — Диего погрустнел. — А вот Анна не хочет детей. Пока ты пограничник, говорит, я не могу быть спокойна и не хочу растить сына без отца.

— С одной стороны, она права.

— Права, конечно. — Диего пожал протянутую руку. — Зайди как-нибудь, попробуй поговорить. До связи? Надеюсь, следующая наша встреча уже не будет связана с проблемой сверхоборотня?

— Кто знает, друг мой, кто знает. Но ты прав, лучше бы этой проблемы не было.

 

Часть 2

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

 

Полигон

Диего стоял перед синеватым остекленелым куполом и смотрел на свою раскоряченную тень. В полупрозрачной глубине расплавленного песка поблескивали серебристые петли, узлы, жилы — все, что осталось от ажурных металлических опор, возносивших на километровую высоту решетки силовых отражателей. Теперь же кругом была пустыня, напоминающая ад, и лишь посередине возвышался оплавленный купол энергостанции с остатками раструба энергоотвода. Интересно, как он-то уцелел в пробушевавшем ядерном смерче?

Диего поежился и перевел скафандр на охлаждение. «Марс, — подумал он, — горная страна Эллада… Идеальный полигон для „громких“ экспериментов. А если бы сверхоборотня вздумали изучать на базах Луны? Или вообще на Земле?»

— Обхожу активную зону, — негромко сказал он, хотя мог бы и не говорить — за ним наблюдали. Над полигоном кружило чуть ли не с полсотни разного рода зондов, в зените для страховки висел крейсер спасфлота, а вокруг уничтоженного полигонного комплекса располагались передвижные силовые установки, способные выдержать любой ядерный взрыв.

«Двенадцать человек обслуживающего персонала!.. Двое ученых с мировыми именами!.. Кто из них ожидал подобного конца?! Понадеялись на силу… Какой жестокий урок человеческой самонадеянности! Взрыв — и ни оборотня, ни полигона! Впрочем, может, он выжил в этой свистопляске? Сохранился же купол энергостанции…»

Сквозь шелест помех в наушниках пробился голос Торанца:

— Следи за энергоотводом. Станция по всем признакам работает, потребителей нет и выбросы не исключены. Как понял?

— Понял хорошо, — равнодушно ответил Диего.

На глаз измерив расстояние, он прикрепил основание сигнализатора к луже бирюзового стекла, и продолговатый баллон на конце тонкого шеста затеплился розовым огоньком, а в наушниках раздалось тихое пульсирующее гудение, предупреждающее о слабом потоке жесткого излучения, струящегося из раструба энергоотвода. Диего не спеша направился к гигантской по человеческим меркам воронке в теле материкового щита марсианской Эллады. Воронка эта, около двух километров в диаметре и глубиной в полкилометра, не была порождением взрыва. Когда-то ее накрывал золотистый купол, скрывавший под собой технический комплекс полигона, все его службы, склады и лаборатории. В ядерном огне испарился не только купол, но и вся его начинка, и воронка теперь была залита лишь черной тушью тени; бока ее кое-где посверкивали холодными бликами расплавленной породы.

Диего обошел скособоченный купол энергостанции, стоявший на краю воронки, поднес к глазам двадцати к ратный бинокль.

— Видно плохо, тень, — сказал он через минуту. — Но вход в тоннель не завален. Попробую спуститься.

В центре воронки начиналась шахта, уходящая некогда к командному пункту полигона и его вычислительному центру. Шахта была неглубокой, всего сорок метров, но у людей все же таилась надежда — вдруг помещения центра уцелели и люди там живы?

Диего понаблюдал за воронкой еще несколько минут и со вздохом опустил бинокль. Сверхоборотень исчез. Или он действительно взорвался, или каким-то образом вырвался из плена, взорвав полигон. Не мог же он спрятаться в жерле шахты? Хотя и в этом случае он был бы доступен человеку: гравитационные детекторы сразу засекли бы концентрацию массы. А на сегодня таких концентраций известно две: купол энергостанции и шахта в центре воронки. По всей вероятности, шахта завалена не успевшими испариться обломками громадного здания, но не исключено, что сверхоборотень нашел себе убежище там…

Диего включил антиграв и на малой скорости облетел купол — для очистки совести. Ни одного отверстия, никаких следов люков и дверей на его гладких до зеркальности боках, конечно, не было: здесь в течение двух минут бушевал небывалый костер звездных температур, купол оплыл и прогнулся, ни одно живое существо внутри него выжить не могло… но сам он сохранился! Неужто материал корпуса выдерживает миллионы градусов?!

— Странно, — сказал Диего, стоя на куполе. — Энергостанция тоже должна была взорваться.

— У нее была собственная силовая защита, — донесся голос одного из технических экспертов. В голос Диего вслушивались десятки человек, и отвечать на его вопросы мог любой из них.

«И все же здесь какая-то неувязка, — упрямо подумал Вирт. — Параметры силовой защиты энергостанции я изучил хорошо, она могла защитить реактор только от обычного взрыва, неядерного. От того, что здесь произошло, она не спасла бы. Но купол-то стоит!..»

Диего в раздумье смотрел, как сверкает голубой глазурью двадцатиметровый купол, как наливается розовым сиянием баллон протонного сигнализатора. Ничто не нарушало мертвого спокойствия полигона — ни одно движение, ни один звук.

— Пошел, — сказал наконец Диего сам себе, подпрыгнул в воздух.

Над центром воронки, все еще скрытой в тени, он завис на некоторое время. Гигантская двухкилометровая чаша — древний метеоритный кратер с дырой в центре — показалась ему вдруг жерлом орудия, готового к выстрелу. Он подавил в себе желание окликнуть Торанца в включил фонарь. Кратер наполнился бликующим сиянием, из-за которого рассмотреть шахту было невозможно.

— Осторожнее, — напомнил о себе руководитель погранслужбы. — Зря не рискуй, мы получили информацию от следящих станций и постов службы пространства: сверхоборотень не мог уйти с Марса. И если он не испарился вместе с нашей техникой… В общем, понимаешь, о чем речь…

— Понимаю, — рассеянно ответил Диего, примериваясь, как будет спускаться в отверстие шахты. — Фон вполне сносный, около трехсот рентген, спускаюсь в тоннель.

— На всякий случай я подниму когг, по твоему вызову он прибудет к тебе через три-четыре минуты.

— Хорошо-хорошо, все?

— Помни о сигнализаторе… и о том, что жертв уже предостаточно. Не лезь на рожон…

Голос Торанца постепенно затих, поглощенный шумами помех, — Диего начал падать в воронку, окунаясь в ее чернильную липкую тень.

В десятиметровом виоме, отражавшем часть полигона с куполом энергостанции и гигантской воронкой, было видно, как серебристая искра, замершая ненадолго над воронкой, вдруг начала падать вниз и исчезла из поля зрения.

— Дайте увеличение, — попросил Торанц.

Воронка стремительно понеслась на людей, разрослась, уходя краями за пределы виома, но тень в глубине чаши была столь густой, что человеческий взор проникнуть в нее был бессилен. Оператор слегка подрегулировал изображение, и теперь стал виден осклизлый купол с наростом энергоотвода, часть покрытой стеклянной коркой пустыни вокруг воронки и сам кратер, залитый тенью, материальной, как черная смола.

— И все же я не верю, что сверхоборотень уничтожил себя, — сказал Сергиенко, продолжая разговор. — Этот ничем не спровоцированный взрыв — всего лишь демонстрация неповиновения.

— Тогда где он сам? — морщась, заметил Торанц.

— Прячется в кратере.

— А это возможно?

— Кто может сказать, что нет? Кое-какие свойства оборотня мы узнали, но сколько их осталось невыясненными? До сих пор остаются неизвестными происхождение оборотня, его энергетические возможности, информационные запасы, способы трансформации собственного тела… что там перечислять, не хватит времени. Единственное, чего мы добились, — установили причину охоты на людей.

— Интеллектуальный паразит, — усмехнувшись, сказал Нагорин, так же как и Торанц, не отрывающий взгляда от зева кратера, в котором скрылся Диего Вирт. — Признаюсь, это качество сверхоборотня мне сильно не по душе. Верить в подобное трудно.

— Еще бы, — сказал Торанц, отмечая время. — Этакий утонченный каннибализм. Хотя, кстати, пандологи давно ищут способы записи нужных сведений непосредственно в мозг человека, способы так называемого рапид-обучения. Для них оборотень — сверхнаходка.

— Над чем работали ученые на полигоне до взрыва? — спросил Пинегин, назначенный руководителем мер, принимаемых Управлением аварийно-спасательной службы после катастрофы.

Сергиенко пожал плечами.

— Анализ физических, химических, биологических и прочих свойств. Хотя, — вспомнил он, — Талгревенн за день до взрыва говорил, что они собираются проникнуть в тело оборотня для спасения «проглоченных» им ранее людей.

— Верно, — поддержал коллегу Нагорин. — Незадолго до… гм, случившегося на полигон прибыла техника для просвечивания тела оборотня, и в разговоре Талгревенн коснулся этой темы.

— А как вел себя сверхоборотень?

— Как глыба мертвого металла — совершенно ни на что не реагировал. Серые о себе тоже не напоминали. Одни только приборы и отмечали происходящие внутри оборотня процессы.

— Какие же?

— Какие именно — не скажу, — подбирая слова, сказал Сергиенко. — Но в результате изменялись потенциалы излучаемых им полей, медленно уменьшалась плотность одних участков тела и увеличивалась — других… ну и тому подобное.

— Виктор, — окликнул Пинегин. — Ты сверху там ничего не видишь?

— Все то же, — пробился голос командира крейсера, зависшего над полигоном на высоте ста километров. — Даже при максимальном увеличении. Не волнуйся, десантники у меня в готовности «один», успеем, если что.

— Успеем… — проворчал Пинегин. — Вот что, прощупай-ка ты всю панораму локаторами на гравиплотность. Для страховки.

— Сейчас сделаем.

Пинегин отвернулся от виома и прошелся по залу.

Медленно текло время. Диего Вирт не показывался. Огромная плешь полигона лежала перед людьми мертвой пустыней.

Внезапно вспыхнул виом связи с крейсером, и перед людьми в зале появился встревоженный бортинженер корабля.

— Зондирование на гравиплотность показывает, что в кратере происходит перераспределение масс. Принимайте картинку.

Второй виом воспроизвел объемную схему поверхности полигона: на голубой плоскости розовая полусфера — купол энергостанции и желтая воронка — кратер. Цвет воронки изменялся со временем, по ее стенам ползли алые пятна. К тому же стало заметно, что купол энергостанции и кратер связаны нитью пульсирующего багрового свечения.

— Оборотень! — побледнел Нагорин. — Вне всяких сомнений!

— Но где? — яростно спросил Пинегин. — Купол или кратер?

— Оригинальная маскировка, — произнес, хмыкнув, Торанц. — Мне кажется, что оборотень в кратере, вернее, сам кратер. Да, сверхоборотень не так прост… хотя я, кажется, и в самом деле начинаю относиться к нему как к живому существу.

— Это неважно, — пробормотал Сергиенко. — Пусть оборотень управляется экипажем, что это меняет? Почему раньше не догадались пройтись гравилокаторами по полигону?

— В том-то и дело, что обшарили полигон на всех мыслимых диапазонах волн. — Пинегин гневно раздул ноздри. — Надо вернуть Диего, срочно. Виктор, десантному шлюпу старт! Прикрой его полем. Внимание водителям силовых установок: полная отдача на отражение!

Шли минуты. Ничего не менялось на полигоне. Только медленно опускалась в разверстую пасть кратера золотая капля десантного когга.

 

Метаморфозы

Диего погрузился во мрак столь плотный и вязкий, что ему на мгновение захотелось глотнуть воздуха, как при нырянии в воду. Приостановив падение, он включил нашлемный фонарь и зажмурился от брызнувших со стен шахты бликов.

Видимо, температура и здесь достигала точки плавления пород и покрыла стены вертикального тоннеля многоцветной пленкой глазури. Металлические бока и крепления подъемника то ли сгорели, то ли расплавились и стекли вниз, на дно шахты.

— Дно… — пробормотал Диего, преодолевая нервный озноб. Он уже видел это дно, свет прожектора отражался в нем, как в кривом зеркале. Где-то там, на глубине тридцати метров, должны были ответвляться горизонтальные штреки, ведущие к машинному и командному залам.

Но вот в брызжущем искрами отсвете от стен появилось черное пятно. Диего замедлил скорость спуска и посмотрел вверх. Кружок входа в шахту был еще достаточно светел.

«Горизонтальный штрек? Не рано ли? Пройдена только половина пути. Впрочем, сведения строителей могут быть и неточны. Зато можно быть уверенным, что с верх оборотень здесь не прячется».

Диего завис на уровне четырех метрового темного провала горизонтального коридора и посветил внутрь. Световой конус выхватил из тьмы серый пол и… неподвижную серую фигуру с лицом-маской! Серый человек!

«Приехали! Оборотень здесь! Замаскировался и лежит себе спокойно… Не меня ли поджидает?»

Диего опустился на пол, зорко следя за серым незнакомцем и не забывая боковым зрением отмечать детали картины вокруг себя. Страха не ощущал, только веселую злость и готовность к действию. Так они стояли друг против друга с минуту. Диего чувствовал на себе излучающий взгляд. Одно время ему казалось, что кто-то еще смотрит в спину, но он поборол в себе желание оглянуться. Серый вдруг поднял руку, и… слепящий огонь факелом ударил в лицо Диего.

Открыв ослепленные глаза, Диего увидел себя стоящим в странном багровом светящемся лесу. Из темно-вишневой почвы выпирали тысячи тонких и толстых стволов, переплетавшихся друг с другом так, что просветов почти не было; со всех сторон сверху нависали такие же стволы, канаты, лианы, свиваясь в бесконечный, пышущий жаром клубок.

Первым делом Диего проверил генератор защиты — работает! «Что ж, в таком случае никакие градусы не страшны. Куда же это я попал? Неужто серый так могуч — забросил меня сюда усилием воли? Скорее всего, я нахожусь внутри сверхоборотня, просто мне решили устроить экзамен. Ну погодите, серые!»

Диего огляделся, заметив в одном месте просвет, направился туда, с трудом пробираясь между сплетениями стволов и лиан. Вскоре он выбрался на край небольшой поляны, в центре которой находилась источавшая приятный золотистый свет многометровая «еловая шишка», от которой во все стороны отходили отростки, утолщаясь и тускнея по мере удаления, превращаясь в знакомые стволы и петли «лиан».

Приборы, встроенные в браслеты на руках, говорили, что температура «шишки» две тысячи градусов, материал не идентифицируется. Еще приборы уловили пульсацию какой-то субстанции в стволах «деревьев», и генератором этой пульсации служила загадочная «шишка».

Диего показалось, что плотность «лиан» на другой стороне поляны меньше, и он направился в ту сторону, сожалея, что, кроме визуальных наблюдений и киносъемки, ничего не может сделать. Единственным утешением было то, что ученые когда-нибудь увидят в цвете все виденное им… если только ему удастся выйти из глубин сверхоборотня живым и невредимым.

По мере того как Диего продвигался вперед, он начал подмечать некоторые изменения в окружающем его багровом мире. Медленно, но неуклонно происходило упорядочение ветвистых переплетений «лиан», «лес» становился ровнее, геометричнее, пока наконец не превратился в сросток каких-то удивительных кристаллов. А потом произошло то, чего объяснить Диего не мог уже никак. За очередным кристаллическим массивом дорогу преградила стена. Диего остановился, рассеянно коснулся ее рукой и… очутился в зеркальном многограннике, отражавшем и преломлявшем в своих гранях его фигуру.

С минуту разведчик не двигался с места, продолжая ожидать развития событий. Ничего не происходило. Многогранник был освещен так, словно светился сам воздух. Каждое движение отражалось в зеркале граней тысячекратно, и глаза от этого уставали очень быстро. Вздохнув, Диего сделал шаг, другой… Казалось, весь объем многогранника переместился вместе с ним. Тогда он побежал — никакого результата. Остановился, сел. И тут же вокруг проявились полупрозрачные сложные геометрические фигуры, пересекающиеся плоскости, ажурные конструкции — все это в процессе роста, смещения, нагромождения друг на друга, сплетения в невообразимый абстрактный геометрический ком…

Тряхнув головой, Диего зажмурился и услышал нарастающий отчетливый свист, заполнивший его до краев. Апатия овладела им, свист усилился до боли в ушах, и Диего стал растворяться в нем, проваливаться в небытие…

Два раза ему на мгновение удавалось приоткрыть дверцу сознания: сначала он ощутил себя стоящим над бездной на краю узкой площадки, потом увидел над собой нависшее жуткое серое лицо-маску…

В сознание он пришел, будто его включили. Долго потом мерещилось тихое клацание тумблера, который фантазия поместила почему-то под мышкой. Клац! — и вот он уже бодр и свеж, тело легкое, послушное — сказка, а не пробуждение.

А потом Диего понял, что видит перед собой, и замер с поднятой рукой. Сначала пришло впечатление необычного простора: он стоял на плоской вершине будто срезанной лезвием горы и смотрел на равнины, горные страны, океан, уходившие в бесконечную даль. Странность номер один: именно в бесконечную — горизонта не было, на пределе видимости все детали ландшафта сливались в цветную мозаику, уходившую все дальше и дальше. Затем Диего заметил вторую странность: то, что он сначала принял за узор и вязь облаков над собой, оказалось такой же плоскостью с лесами, горами, морями и реками, но обращенной вниз головой к нормальному ландшафту и видимой как сквозь мерцающий слой голубого тумана. И еще: вдали над равнинами и совсем близко от вершины горы сверкали полупрозрачные стены, как бы скрывающие за собой другие миры, обращенные к нормальному по перпендикуляру. Диего долго всматривался в один из загадочных бликов, пока не разглядел туманный гигантский горный хребет, расположенный на такой же туманно-эфемерной вертикальной платформе.

— Пересечение миров! — вслух сказал он. — Как же они не влияют друг на друга?

Словно для демонстрации возможностей местной физики из-под горы выскочил скособоченный ажурный короб — летательный аппарат — и на большой скорости проделал несколько челночных походов из края в край равнины, теряясь в голубоватой дымке атмосферы. Затем он вспыхнул белым светом, одна из вертикальных поверхностей с равнинным ландшафтом при этом мгновенно приобрела четкие формы, цвет и плотность, так что у Диего даже дух захватило, словно он наклонился над пропастью, и тут же вертикальный мир и коробчатая машина стали невидимы; вероятно, машина перешла в иное измерение и мчалась теперь где-то над горами другого мира.

— Великий космос! — пробормотал Диего. Он только сейчас заметил, что в небе не было ни светила, ни звезд, ни лун, но освещенность загадочного, тысячекратно пересекающегося в самом себе бесконечного мира была такой, словно он имел, по крайней мере, два солнца.

Диего попробовал вызвать Пинегина или крейсер, но динамики молчали. «Кинозал» сверхоборотня продолжал работать. И тут пограничник почувствовал на плече тяжелую руку. Он повернул голову и вздрогнул, несмотря на всю свою выдержку. Рядом, в знакомом белом комбинезоне спасателя, который из-за многих преимуществ носили все космонавты, стоял человек. Высокий, атлетически сложенный, смуглолицый, с упрямой складкой бровей и настороженным взглядом.

— Черт возьми! — пробасил он, не снимая руки с плеча Диего. — Скафандр ВЗ! Кто вы? Что здесь делаете? И где это мы? — Он только теперь огляделся, на лице отразилось недоумение.

Диего включил внешний звуковой передатчик.

— А вы кто?

— Я Батиевский, транс наладчик, последнее место работы — система гаммы Единорога. На Юлии нас застала гроза, и… не понимаю, как я здесь оказался. Где мой напарник, Шубин?

— Я думал, мы это узнаем от вас. А вы хоть представляете, где находитесь?

Смуглолицый Батиевский еще раз, более внимательно, огляделся, пожал плечами. В глазах его загорелся интерес, но лицо осталось замкнутым, не дрогнуло.

«Однако если он жив, то и другие похищенные живы?! — подумал про себя Диего. — Значит, все-таки плен? Не значит ли это, что и я в плену? Но чего от нас хотят хозяева сверхоборотня?»

— Мы выехали по сигналу СОС… — начал Батиевский, и вдруг глаза его расширились. — Кто это?!

Диего оглянулся. От края площадки к ним неторопливо шествовал серый человек.

— И я этого не знаю, — помедлив, ответил Диего. — Может быть, хозяин, а может, такой же пленник, как мы.

— Чего он медлит? — пробормотал Торанц.

Десантный когг перестал опускаться и завис над дырой шахты, скрытой тенью кратера.

На пульте селектора вспыхнул крошечный зеленый огонек. Пинегин тронул сенсор и проговорил:

— Игорь, что случилось? Почему висишь?

— Дырка узковата, — тотчас же отозвался Забара, — когг не пройдет, придется дальше идти на антиграве. Саша подстрахует полем.

— Добро, — после некоторого колебания сказал Пинегин. — Спустишься до уровня отверстия шахты и посигналишь прожектором. В шахту не спускайся, сам знаешь, чем кончаются объятия сверхоборотня.

От десантолета оторвалась серебристая пылинка, исчезла в тени кратера. Потом там вспыхнул свет, и стены кратера заиграли сотнями радуг.

— Витя, генераторы на предел! — вполголоса произнес Пинегин. — Если что — ребята должны уйти… — Он хотел сказать «живыми», но удержался.

— Уйдут, — пообещал Ненароков, не выразив ни досады, ни раздражения. — Автоматика настроена надежно. При первом же всплеске координатор закапсулирует когг и Забару, а оборотня мы прижмем.

Слова командира крейсера несколько разрядили обстановку в зале, он, наверное, именно такого эффекта и добивался, и Пинегин в душе поблагодарил его, хотя сам был настроен далеко не так оптимистично. Вирт не возвращался, и каждая минута уменьшала надежду на его благополучное возвращение.

И в этот момент ландшафт с кратером, куполом энергостанции, блестящим стекловидным полем стал изменяться. Люди ничего не успели предпринять, автоматы тоже не отреагировали, запрограммированные на резкие изменения напряженности электромагнитных и гравитационных полей.

На полигоне вспыхнул сказочно красивый фейерверк: переливы чистых спектральных цветов, ленты, ручьи и реки цветного сияния, калейдоскоп красок! Потом краски потускнели и стало заметно мелькание картин, одна сменяла другую, но так быстро, что мозг не успевал запомнить их и сравнить, оставить в памяти хотя бы одно из мелькавших изображений.

Было ясно, что сверхоборотень уцелел, раскрылся и, быть может, впервые повел разговор на своем языке, а люди ничем не могли ему ответить, кроме стандартных программ контактов, разработанных в Институте внеземных культур, рассчитанных на гуманоидный разум и потому в данном случае малопригодных практически.

Верчение картин замедлилось. Теперь люди успевали выхватить из общего мелькания отдельные фрагменты: то странный, кипенно-белый лес, то непонятные циклопические сооружения, то вереницу каких-то существ, то еще более непонятные машины, формы, контуры зданий и фигур. Оборотень выдыхался. Еще с минуту продолжалось это невероятное светопреставление, потом перед людьми на несколько секунд задержалось видение: полированный идеальный круг, отсвечивающий синим, и неправдоподобная, жуткая в своей неземной нечеловеческой гармонии фигура, от которой исходила — все почувствовали это — гипнотическая, властная сила, довлеющий над миром разум! — и все кончилось.

На полигоне лежало почти километровое черное яйцо сверхоборотня, замкнувшегося в свою обычную оболочку. Открылся вид на кратер, но купола энергостанции уже не было, и люди поняли, что и купол был порождением оборотня.

Рядом с исполинским эллипсоидом Пинегин заметил конус десантного когга и, дав вариацию увеличения в общем виоме, увидел рядом две блестящие фигуры: одна из них поддерживала другую. В корме когга открылся люк, двое вползли внутрь, и аппарат взмыл в небо.

 

Критерий истины

Пинасе миновал шпиль марсианской ТФ-станции и провалился в причальный туннель, выведший его на посадочную платформу.

Диего нашел эскалатор, поднялся в центральный зал станции, почти пустой в это время дня. Через минуту он был на Земле.

После разведки на полигоне, когда произошло странное информационное извержение сверхоборотня, пограничник полмесяца провел в марсианском медцентре, излечиваясь от нервной перегрузки и пересыщения увиденным, освобождая организм от немалой дозы всевозможного рода излучений, пробивших даже скафандр высшей защиты.

Он уже знал, что снятый им во чреве сверхоборотня фильм, а также записи аппаратуры полигона были переданы во все институты Земли, но конкретных сведений об этом не имел: врачи умело блокировали каналы связи, могущие повлиять на спокойный ход лечения.

Некоторое время Диего колебался между желанием повидаться с женой и обязанностью явиться в погрансектор Даль-разведки, потом все же набрал код службы и выбрался из кабины таймфага уже в Австралии, под Тидбинбиллой.

Ему повезло: первым, кого он встретил, был Нагорин.

— На ловца и зверь, — мрачновато пошутил Нагорин. — Ты как нельзя более кстати. Хочешь — пойдем со мной, в ИВКе сегодня небольшая пресс-конференция по поводу последних событий, для тебя она представляет несомненный интерес.

— Но… — неуверенно начал Диего, подумал и, решив, что два-три часа роли не играют, он не на дежурстве, добавил: — Согласен.

Через несколько минут они выходили из таймфага Института внеземных культур. Нагорин, хорошо знакомый с системой лифтов комплекса, уверенно вывел Диего в демонстрационный зал отдела внеземных технологий, представляющий собой полусферическое помещение со встроенным в него инженерно-техническим обеспечением. Зал был невелик, но кто-то включил видеопласт, и зал казался бесконечным. Диего с трудом отыскал в этом «колоссальном» пространстве знакомые лица.

Пинегин с заметной радостью сжал его руку. Торанц тоже несколько оживился, отбросив на время свою обычную внешнюю сумрачность.

— Рад. Не ожидал, что отпустят так скоро. Подлечили?

— Еще как! — улыбаясь, ответил Диего. — К работе готов.

— Ну, уж сразу и к работе, — засмеялся Пинегин. — Я вижу, Игорь зацапал тебя где-то по пути в секториат?

Диего смущенно кивнул.

Теперь уже смеялись все.

— Сегодня у нас обсуждение выводов спецкомиссии по делу сверхоборотня, — сказал Пинегин. — У специалистов института есть к тебе масса вопросов.

— Вряд ли от моего рассказа что-то станет понятнее, — усмехнулся Диего. — Вот у меня вопросов наверняка больше. Кстати, где Грехов?

Пинегин отвел его в сторону.

— Он дома, в Деснянске. Врачи и на этот раз не сплоховали. После совещания съезди к нему.

Диего удивился тону начальника отдела и внимательно посмотрел на него.

— В чем дело? Ты какой-то…

— Какой? — Пинегин встретился взглядом с Диего и отвел глаза. — Я такой же, как и всегда. А вот Габриэль… ему, наверное, уже не работать в отделе безопасности, а может, и вообще в управлении.

Диего отстранился, недоверчиво покачал головой, но сказал не то, что хотел:

— Полина?

— Нет, не в ней дело, он сам… Да и сколько можно? Катастрофа на Чаре, потом Тартар, потом сверх оборотень дважды… не слишком ли много для одного человека? Даже если это Грехов?

— Много, — согласился Диего задумчиво. — И все же…

— Вот и расспроси его. — Пинегин отвернулся. — Кажется, сейчас начнем. Пошли сядем.

Они выбрали кресла неподалеку от пульта управления всей техникой зала. К пульту подошел Сергиенко, повернулся к слушателям.

— Сначала о фильме, снятом Виртом внутри оборотня, — неторопливо начал он. Ослепительно белая рубашка подчеркивала его густой загар. — Первая загадка — серый человек.

Большой виом зала заполнился радужным туманом и воспроизвел изображение серого существа, встреченного Диего в шахте.

— До сих пор непонятны функции этого монстра. Мнения специалистов разделились. Одни считают, что серый человек — разумный хозяин сверх оборотня, член его экипажа, другие — что он такой же пленник, каким был некоторое время Вирт. Последнюю точку зрения подтверждает встреча Вирта с одним из похищенных оборотнем людей, Виктором Батиевским. В связи с этим — загадка номер два: при первом плановом эксперименте люди обнаружены не были. Откуда там появился Батиевский? Вывод комиссии: считываемая оборотнем полная информация обо всех биопараметрах живого существа хранится в памяти оборотня и он по ней способен воссоздавать любое существо, захваченное им когда-то в космосе.

Сергиенко переждал легкий шумок, пробежавший по рядам кресел.

— Третья загадка — светящийся «лес», по которому Диего Вирт путешествовал около получаса. «Лесу» подходит лишь одно объяснение: оборотень показал нам материальное воплощение каких-то математических структур, которым в нашей природе ничто не соответствует. К сожалению, более точно сегодня я ответить не могу, не хватает информации. Очевидно, в зоне «леса» могли изменяться очень многие параметры среды: плотность и виды излучений, полей, но в скафандре Диего не было регистрирующей аппаратуры.

Сергиенко сменил изображение, и Диего снова ощутил себя стоящим в диковинном, багрово светящемся «лесу», переплетенном «лианами», с толстыми и тонкими «ветвями» и выступающими «корнями»… Присутствующие в зале рассматривали «лес», тихо переговаривались. Потом Сергиенко выключил виом и с усмешкой сказал:

— Иногда становится обидно, что ум человеческий имеет пределы. Все, что мы можем понять, есть комбинация реальных величин. Но ведь, наверное, могут быть и такие величины, которые мы просто не в состоянии воспринимать? Впрочем, я отвлекся. Как говорили в старину: вернемся к нашим баранам.

Следующая загадка — пейзаж невероятного по масштабам мира. Большинство ученых склоняется к тому, что сверхоборотень показал нам ландшафт системы гораздо более сложной, чем планета.

Стены зала исчезли, люди оказались в странном, перекрещивающемся в самом себе бесконечном краю, насыщенном чужой, непривычной для восприятия жизнью.

— По оценке универсальных машин диаметр данной системы достигает двух миллионов километров, объем — около четырех миллиардов мегаметров! То есть система — больше Солнца!

Диего переглянулся с Пинегиным; масштабы чужого мира потрясали воображение.

— Естественно, у всех возникает вопрос: зачем сверхоборотень показал все это людям? С какой целью? Некоторые специалисты утверждают, что оборотень (или его экипаж) пытается откупиться: дескать, я вам открою все, что знаю сам, а вы отпустите меня. Другие, в том числе и я, считают, что оборотень ищет пути контакта. По нашему мнению, сверхоборотень — автомат с неограниченной памятью, способный осуществлять любые эффективные преобразования информации. Приемы сбора информации сверхоборотнем кажутся нам несовместимыми с нашей логикой. Однако следует учесть, что цивилизация, породившая его, могла иметь иную форму отражения реального мира, хотя и адекватную законам природы…

Сергиенко убрал суперпланетный пейзаж и с минуту молчал, словно давая всем время на переваривание сказанного.

— Гипотез много. Единственное, с чем, наверное, согласятся все: сверхоборотень являет собой совершенный фантоматический генератор, создающий мир ситуаций, исследовать который нашими методами, с нашей техникой очень сложно, — заключил он.

— Хочу вам сообщить, — сказал Торанц, проходя к пульту, — что сверхоборотни — их осталось восемь, один исчез по неизвестной причине в неизвестном направлении — продолжают движение во втором спиральном Рукаве Галактики — Рукаве Стрельца и уже вышли из контролируемой нами области пространства. Движутся они все так же по прямой и, вероятно, скоро затеряются в галактическом ядре. Поэтому наш экземпляр становится уникальным.

— Согласен, — кивнул Сергиенко. — Добавлю, что возраст материальной оболочки, кокона сверхоборотня, по оценкам УВМ, равен трем миллиардам лет. Не знаю, каким образом столь сложно-организованная материальная система, как сверхоборотень, может сохраняться три миллиарда лет! И если он действительно создан очень давно…

— Все-таки создан? — переспросил кто-то.

— А что, это противоречит вашей точке зрения? — в свою очередь спросил Сергиенко, вызвав легкий шумок в зале. — Жить сверхоборотню так долго — если вы считаете его живым существом — не дадут элементарные законы термодинамики. По-моему, это бесспорно.

— Не тычемся ли мы в застарелые истины? — спросил тот же человек, и Диего наконец узнал Забару, своего спасителя, который вытянул его в последний момент из «кинозала» сверхоборотня. — Недаром говорят: истина — это заблуждение, длящееся столетие; заблуждение же — это истина, просуществовавшая минуту. Формирование оболочки сверхоборотня может не соответствовать дате его рождения или постройки. Это первое. Второе: оборотни по всем признакам, несмотря на гигантские возможности, всего лишь автоматы или автоматические хранилища информации. Но не кроется ли именно в таких рассуждениях дефект в нашей человеческой, антропоцентристской логике? Мы не боги и можем многое не видеть. Вспомните Тартар. Крепенько мы там споткнулись, пока «серые призраки» не помогли подняться и не растолковали, что необъяснимое на планете еще долго будет оставаться необъяснимым лишь для нас.

«Не в бровь, а в глаз, — подумал Диего, одобряя речь Забары. — Сколько зубов мы сломали о тайну Тартара, пока не помогли нам чужие мыслящие существа, которых мы, кстати, принимали за коренных обитателей Тартара. Теперь появился сверхоборотень, новая встреча с неведомым, а объяснения нет. Есть десятки гипотез, каждая из которых отражает лишь уровень знания ее создателя, и ничего больше… Сколько раз попытки объяснить поступки сверхоборотня с точки зрения здравого человеческого смысла заводили нас в тупик? А если он гость из такой области пространства, где все иное: физика, логика, психология, этика, если вообще там существуют подобные понятия?..»

Сергиенко задумался на минуту, никто не нарушал ломкой тишины, потом сказал:

— В принципе я с вами согласен. Самая горькая истина лучше самого приятного заблуждения. В отношении сверхоборотня мы тоже можем заблуждаться… Однако мы снова ушли в сторону от основной темы. Итак, мы разобрали фильм, снятый Виртом внутри оборотня. Что же показал оборотень внешним наблюдателям? А вот что.

Виом отобразил колоссальное здание, сложенное из многотонных на вид, грубо обработанных каменных блоков. Здание было сработано явно нечеловеческими руками, все в нем было вытянуто в высоту: узкие и высокие окна, невероятно узкие — человеку не пройти — проходы-щели между колоннами, какие-то ниши, складывающиеся в странный асимметричный узор… И все же впечатление грубой и зримой мощи, величия говорило об уровне его создателей, и сидящие в зале невольно прониклись симпатией к этим неведомым существам.

Диего не успел рассмотреть здание как следует: изображение сменилось. Теперь это была часть горного пейзажа — несколько скал, ледник, корявые деревья, похожие на земные пинии. Пейзаж сменился гигантским механизмом, состоящим из вращающихся решетчатых колес, рычагов, валов и грубых, на заклепках металлических башен. За механизмом следовал еще пейзаж, с озером.

Потом — странный город, состоящий из одних толстых стен, напоминающий сверху лабиринт. Город был полон бочкообразных существ, таскавших в приземистых колясках груды коричневых параллелепипедов. «Кирпичи», — усмехнулся про себя Диего.

Виом погас, но все продолжали рассматривать пустую стену, не сразу освобождаясь от груза впечатлений. Сергиенко, щурясь, оглядел аудиторию и хмыкнул.

— Эффектно, не правда ли? А ведь я показал всего лишь сотую часть того, что преподнес нам сверхоборотень, и далеко не самое грандиозное и непонятное. Вот, например, полюбуйтесь.

Люди увидели фиолетово-черный, блестевший, как полированный металл, круг, на котором располагалась до жути странная, отталкивающая своими пропорциями и в то же время завораживающая взор фигура: конус, сложенный из натеков лавы, поросший пухом мелких светящихся деталей, от которых рябило в глазах: этакий космический левиафан непонятного происхождения и назначения. Казалось, от фигуры исходят проникающий в мозг будоражащий взгляд, всеподавляющая, повелевающая, непреодолимая сила, отчего у зрителей невольно возникло желание спрятаться за какой-нибудь «крепостной» стеной.

Виом свернулся в светящуюся нить и погас.

— Необыкновенное впечатление, верно? Лично у меня всегда возникает чувство, будто я вижу застывшее в хищном повороте тело, оглядывающееся через плечо… Вполне вероятно, что это разумное существо, жившее очень и очень давно, может быть, миллионы лет назад.

— Уж не своего ли бывшего хозяина показал сверхоборотень? — пробормотал Диего Пинегину. — А может, и настоящего?

Пинегин с удивлением посмотрел на товарища.

— А что, идея стоящая. Подари.

— Не возражаю.

Сергиенко в это время заканчивал сообщение:

— Последней своей трансформацией — а все, что мы видели, не что иное, как материальные воплощения, а не просто изображения, — сверхоборотень показал, что обладает огромным информационным запасом. Выводы комиссии, занимающейся проблемой оборотня, я уже сообщил: он, очевидно, предлагает обмен — информацию на свободу. И может быть, это единственный критерий истины, который нам доступен.

Сергиенко отошел от пульта, задумчиво сошел с возвышения. Кто-то кашлянул в тишине зала, слабо прозвенел звонок чьего-то индивидуального вызова.

— А почему он взорвался? — подал голос один из присутствующих на конференции работников планово-экономического комитета.

— Он не взорвался, — покачал головой Сергиенко. — Просто хотел вырваться в космос, создав векторный ТФ-канал, взрыв — вторичный эффект его броска. Кстати, на все эти действия нужна колоссальная энергия, и сейчас, на наш взгляд, сверхоборотень переживает энергетический голод. В связи с чем он стал менее опасен и исследования его следует ускорить. Вот и все, что я мог сегодня сообщить. На вопросы ответят сотрудники института, непосредственные исследователи оборотня.

— У меня вопрос к Диего Вирту, — сказал бронзовый от загара физик-универсалист.

Диего молча поднялся.

— Каким образом вам удалось выбраться из оборотня?

— Не знаю, — ответил Диего.

 

Углубление тупика

Диего сошел с пластолитовой дорожки на траву и быстро разулся, надеясь, что его никто не видит. Но тревожился он напрасно: в этот час позднего утра веселые желтые дорожки, соединяющие отдельные здания Деснянска, были пусты — работа в учреждениях, институтах и на предприятиях города начиналась в восемь утра, и в девять редкий пешеход спешил к таймфагу или на стоянку такси.

От центральной станции таймфага Диего шел пешком, не прибегая к услугам транспорта.

Трава приятно холодила ступни, и Диего с наслаждением окунулся в древние запахи нагретой земли, травы и леса.

На окраине города Диего остановился. Перед ним, почти полностью скрытый кустами черемухи и сирени, стоял дом Грехова, выполненный в стиле древнерусского зодчества: три разные башенки, центральное строение с двускатной крышей и две низкие пристройки, светлые, все с резными стенами и высокими окнами с резными же наличниками. Похоже было, что вместо обычного светопластика все строение сделано из древесины — материала, столь редко употребляемого во второй половине двадцать второго века, что Диего невольно прикинул ущерб, нанесенный строителями лесу.

Подойдя к дому вплотную, Диего увидел, что выстроен он на крутом речном обрыве, невидимом ранее из-за лесной стены. Пограничник мысленно развел руками и шагнул в дверь.

Габриэля он нашел в центральной комнате, три стены которой служили окнами видеопласта, а четвертая — виомом связи. Пахло настоянной на солнце древесиной, смолой и цветами. Грехов сидел на корточках перед полутораметровым хрустально-прозрачным шаром, в котором Диего узнал масштабную модель Галактики. Одет Габриэль был в шорты, сетчатую майку, хорошо загорел. Взглянув на вошедшего, он стремительно встал, и улыбка преобразила его тонкое, немного сумрачное лицо.

— Диего! Вот это сюрприз!

— Здравствуй, Ли, — улыбаясь в ответ, сказал Диего, и они обнялись. — Дом у тебя — высший класс! Возьму и перееду к вам из своего Заозерска. Правда, мелькнула мысль, — Диего смущенно взъерошил волосы, — что напрасно ты извел столько деревьев…

— Понятно. — В глазах Грехова вспыхнули и погасли веселые огоньки. Он прошел на середину комнаты. — Это все сделано из сухостоя, так что отбрось свою экономику и подсчеты. Проходи, садись. Полины нет, сегодня она дежурит.

— А где сын?

— Где ж ему быть — в яслях, конечно. Каждый день забираем вечером. Оставайся, сам увидишь.

— А что, и останусь. Я как раз сегодня свободен от всех обязательств. Кстати, Полина все там же?

— Оператор форм-стана металлокомплекса. Соку хочешь?

— Еще как!

Грехов засмеялся, подошел к стене, открыл бар и достал четырехугольную бутылку и бокалы из мерцающего малиновым огнем стекла.

— «Северный букет», — прочитал Диего. — Хорошо живешь!

— А почему я должен жить плохо? — Грехов наполнил бокалы и поднял свой. — За встречу?

— За встречу. И за отсутствие тревог.

Диего выпил терпкий пузырящийся кисловатый напиток и поставил бокал рядом на низкий столик. Грехов, помедлив, выпил тоже и расположился напротив, на ворсистом толстом ковре.

— Рассказывай.

Никакой фальши в поведении Габриэля Диего не заметил. Выглядел он, как и прежде, спокойным, уверенным в себе человеком. Почему же Пинегин говорил о нем с сожалением?

— Я слышал, ты уходишь из управления, — тихо сказал Диего. — Это правда?

Грехов задумчиво погладил ковер.

— Правда.

Диего несколько секунд рассматривал его лицо, потом опустил голову, скрывая вздох.

— Причину раскроешь?

— Как-нибудь потом… Ну и как вы там, справляетесь?

Диего собрался с мыслями, затем принялся за неторопливое повествование. Времени до вечера у него было достаточно.

— Так, — сказал Грехов, когда он закончил, и это его «так» отозвалось в душе Диего эхом грусти: любимое слово Сташевского…

— Возникли две проблемы, — Диего встал и обошел прозрачный шар, внутри которого плыли золотистой пылью мириады звездочек. — Первая: оборотень задал вопрос и надо решить, что ему ответить. Вторая: нельзя ли попытаться вызволить из плена всех похищенных им людей? Ведь я встречался с Батиевским вполне реально, без всяких там штучек с видеоконтурами и голографическими копиями.

— Это еще вопрос. Разве ты не знаешь, что такое гипноиндукция? Или наведенная галлюцинация?

— Но вся встреча записана на кристалл. И потом, ты тоже встречался с серым человеком, а он-то не более реален, чем Батиевский.

— Не знаю, — подумав, ответил Грехов, — не уверен. Странные встречи, что еще можно сказать. Сколько вы уже возитесь с ним?

— «Вы», — усмехнулся Диего. — В основном не мы, а ученые. Около полугода… до взрыва. И месяц после.

— Ну вот. А узнали — с комариный чих. Может быть, дело не в том, что сверхоборотень не хочет вступать в контакт, а в том, что мы не можем уяснить себе его желаний?

— Не знаю, — сказал теперь уже Диего. — Одни гипотезы, ты прав, ни одного мало-мальски пригодного факта. Я был на полигоне после своей неудачной вылазки, ничего нового. — Диего щелкнул пальцем по шару и прислушался к его тонкому звону. — «Серого призрака» бы сюда, а? Слетать за ним на Тартар и… Он-то уж разобрался бы, кто такой сверхоборотень.

Отрешенное лицо хозяина вдруг изменилось. Он встал и уставился на огоньки в толще хрустальной сферы.

— Знаешь, хорошая мысль!..

Диего взглянул на него с удивлением.

— Что ты на меня так смотришь? — очнулся Грехов.

— Ладно тебе. Я сморозил глупость, а ты ее подхватил. Давай лучше… — внезапно Диего краем глаза заметил какое-то движение, обернулся и увидел Полину. Она молча смотрела на них от порога, и глаза у нее были большие и черные, такие же бездонные, как у мужа. Лишь тревогу скрывать они не могли.

Горизонт накренился, стремительно побежало навстречу гладкое поле полигона с черным эллипсоидом сверхоборотня в стороне от недостроенных зданий нового исследовательского комплекса.

— Тише, черт! — сердито сказал Пинегин. — Сплошь лихачи в вашем погранотряде.

Диего, сидящий слева от него, посмотрел на пилота и улыбнулся.

Шебранн даже бровью не повел, продолжая ввинчивать пинасе в пространство, словно огромный штопор.

После посадки возле вновь отстроенного купола энергостанции они отправились на полигон.

В командном зале полигона было светло, просторно и удивительно тихо, несмотря на то что за пультами работало много людей. Один из работающих у вычислителя снял эмкан, и Диего узнал Торанца. Начальник погранслужбы пригладил волосы, подошел к ним и, жестом указав на группу пустующих кресел в углу зала, первым направился туда.

— Я вызвал вас вот по какому поводу, — сказал он, почесав свой длинный нос. — Сверхоборотень, как это ни досадно, не хочет «разговаривать». Вернее, он не хочет разговаривать так, как хотим мы. Возможно, он и говорит с нами, но мы его не понимаем. Все попытки ученых исследовать его в последнее время терпят провал. Оборотень закапсулировался и не подпускает к себе никого, а роботов он просто уничтожает.

Прибывшие переглянулись. Торанц кивнул.

— Именно уничтожает. Скачок плотности гравиполя, и роботы «плывут», превращаются в слитки металла. Многие институты пробовали на нем свою технику, тактику и стратегию. Отдача мизерная.

— Мы в курсе дела, — сказал склонный к прямоте Пинегин.

— Да, конечно. — Торанц не обратил внимания на реплику. — Вы больше других принимали участие в поисках сверхоборотня, знаете его слабые и сильные стороны. Что, по-вашему, заставит его раскрыться? Мы не оставляем надежды освободить похищенных людей.

— Не готовится ли оборотень к новой попытке освобождения? — сказал Пинегин, подумав.

— Сейчас он никуда не уйдет. — Торанц поморщился. — Универсалисты разгадали способ его передвижения в пространстве — это необычный по исполнению ТФ-прокол. Ну и окружили его, вдобавок к силовым полям, еще и зеркальным ТФ-экраном.

— До взрыва? — уточнил Шебранн.

— Конечно, иначе он, накопив энергию, удрал бы.

В это время к ним робко приблизился молодой оператор связи.

— Кто из вас Диего Вирт?

— Я, — обернулся Диего.

— Вас запрашивает Земля.

Диего посмотрел на Пинегина, недоуменно пожал плечами.

— Даль-разведка? Может быть, Габриэль? Вызов рабочий, с индексом?

— Нет, личный.

Диего извинился и прошел вслед за оператором к пульту.

Вызывала его Полина. Диего никогда не видел на ее лице такого выражения: боль и растерянность отражались в нем как облака в воде.

— Диего, — сказала она тихо. — Почему ты не отговорил Габриэля?

— От чего?! — с изумлением спросил Диего.

— Он улетел на Тартар.

— Улетел на… — Диего замер с открытым ртом. — Ах ты, черт возьми!.. Извини, Поль… Так он улетел на Тартар? Когда?

— Сегодня утром к Тартару ушел «Риман».

Диего машинально посмотрел на часы, перехватил взгляд Полины и покачал головой.

— Честное слово, я не знал, что он собирается на Тартар. Странно, что он полетел сам, там же работают спецы из его отдела, мог бы дать задание им… — «Впрочем, не мог, — подумал Диего. — Если он полетел на контакт с „серым призраком“, то не вправе был рисковать ребятами…»

— Верни его, Диего. Он столько раз… — Она хотела сказать «был на грани гибели», но не сказала. — Он уже не сможет нести нагрузки, какие нужны для вашей работы. Я не врач, но знаю.

— Я полечу за ним, Поль.

Полина молча кивнула, зная, что Диего сделает все, чтобы выполнить обещание, и разговор прервался.

— Ну что там? — подошел к пограничнику Пинегин. — Я видел Полину. А где сам Габриэль?

— Ушел на Тартар, — хмуро сказал Диего. — Хочет предложить «серому призраку» исследовать сверхоборотня. Вернее, это я так думаю, у нас с ним был разговор недавно. Когда пойдет очередной грузовик к Тартару?

— Он ходит раз в месяц, — только и сказал изумленный Пинегин. — Узнай в космоцентре, может, пойдет кто-нибудь вне графика?

 

Тартар

Тихий, постепенно затухающий свист коснулся слуха. Это означало, что корабль вышел из таймфагового режима и включились разгонные двигатели. Корабль подходил к окутанному розоватым туманом шару. Кольнуло тревогой сердце. «Тартар! — понял Диего. — Прыжок, равный одному сну, — и ты на Тартаре… Сташевский остался здесь навечно, Грехов оставил треть жизни… и вернулся. Габриэль всегда рассчитывал свои шаги, наверное, рассчитал и теперь. На что же он надеется?»

После того памятного сообщения «серого призрака», когда он открыл людям положение вещей на планете, исследования Тартара не прекратились. Просто люди стали осторожнее в выборе средств исследований.

«Что дали нам прошедшие четыре года? — думал Диего, глядя на приближающийся выпуклый диск Станции. — Научились ли мы не нарушать покой Городов, так, чтобы „паутины“ не обращали внимания на наше присутствие? И остались ли на Тартаре „серые призраки“? Вдруг ушли уже, установив контакт с цивилизацией Тартара?.. Впрочем, если Габриэль прилетел сюда, то „призраки“ не ушли, уж зам начальника-то отдела безопасности обязан знать это… А я не знаю. Словно вычеркнул Тартар из жизни, отрезал от своей судьбы. — Диего оценивающе посмотрел на свое отражение в боковом зеркале каюты. — Почему? Неужто боюсь?»

Корабль остановил движение совершенно незаметно.

«Классные пилоты!» — Диего бросил взгляд на близкий, жемчужный в свете звезды щит планеты и покинул каюту.

Пассажиров было всего трое: сам Диего и двое ученых, судя по эмблемам на рукавах — врачи-универсалисты.

Диего пропустил врачей вперед и зашагал в центральный командный зал спутника-базы, все больше волнуясь — не опоздал ли?

Зал почти пустовал. Главный виом показывал каменистую пустыню, редкую цепочку пальцеобразных скал, пятнистое темно-зеленое небо; видимо, на поверхность Тартара был опущен зонд с видеокамерой. У пультов управления сидели люди, ушедшие с головой в работу, и Диего по ассоциации вспомнил центр управления полигоном: обстановка и там и здесь была стандартной.

Навстречу пограничнику встал из кресла грузный краснолицый человек с крупным носом и толстыми губами. Маленькие глазки беспокойно обшарили гостя, не узнавая, потом вдруг блеснули радостью, и Диего улыбнулся в ответ. Это был начальник погрангруппы Станции Свекольников.

— Сколько лет! — пророкотал он, пожимая руку Диего громадной волосатой лапой. — Сначала Грехов, теперь ты. Уж не с инспекцией ли?

— Есть тут одно дело… Кстати, где Грехов?

— Там, — кивнул Свекольников на центральный виом. — Это передача с его танка.

Вероятно, Диего переменился в лице, потому что Свекольников поспешил его успокоить:

— Не беспокойся, мы давно уже не даем себя в обиду. Иначе зачем я здесь? Научились и защищаться: от «паутин», любопытников и синих чистильщиков. Видишь, какая чистая передача? Никаких искажений! А вспомни связь четыре года назад…

Диего вспомнил, и призрак взрыва танка Сташевского снова встал перед глазами… Ничего он не забыл…

Усилием воли он вернулся к действительности и повторил:

— Значит, Грехов на Тартаре?

Свекольников усмехнулся.

— Он здесь собрал всех своих орлов и целую неделю пытался связаться с «серыми призраками». Испробовал все средства, десятки вариантов передач, но так ничего и не добился.

— Зачем же отпустили его вниз? — грубовато бросил Диего. — Я бы на твоем месте не пустил.

— По-моему, командует здесь он, — слегка обиделся Свекольников. — Я всего лишь исполнитель его приказов.

— Хорошо, хорошо. — Диего оглянулся на ряд пультов, отыскивая свободные кресла. — Мне нужно связаться с ним. Пошли посидим, расскажешь, что у вас нового.

Они уселись лицом к виому, и Свекольников неторопливо и методично, в своем обычном стиле, пересказал Диего новости Станции.

— Но до самостоятельного контакта с цивилизацией Тартара нам еще ой как далеко! — вздохнул Свекольников. — Да и таинственную природу «серых призраков» мы не постигли. Пробовали и сами с ними связаться, информативно такой контакт многое бы дал, ведь их цивилизация опередила нашу на миллионы лет! Но никаких эмоций с их стороны! За все время «призраков» наблюдали всего три раза. По-моему, лишь Габриэлю и везло на контакт с ними, после него они вообще перестали обращать на нас внимание. Кстати, зачем Грехову понадобился такой срочный контакт с «призраками»? Он что-то говорил насчет этого, но так туманно…

Диего с минуту размышлял, потом сказал:

— О сверхоборотне что-нибудь слышал?

— Как-то в разговоре ребята упоминали об этом. Кажется, он охотится на людей?

— Их было десять, одного поймали, остальные путешествуют через Галактику. Странно, неужели вам не передают сводки важнейших событий?

Свекольников виновато заерзал в кресле.

— Передают, конечно. Видимо, я пропустил. Свободного времени почти нет, ты же знаешь службу пограничника.

— Знаю. — Диего вздохнул. — А Грехов прилетел сюда, чтобы уговорить «серого призрака» исследовать вместе с нами сверхоборотня. Нашим ученым он оказался не по зубам.

Они замолчали.

Диего вдруг отчетливо понял ход мыслей Грехова, почему тот решился на столь дерзкий шаг — вызов «серого призрака». Реликтовая форма разума — цивилизация «серых призраков», и загадочный сверхоборотень — тоже реликт, по одной из гипотез ученых. Не было ли между ними точек соприкосновения? Пусть даже в глубоком прошлом, сотни веков назад?!

— Ай да Габриэль! — пробормотал Диего, поднимаясь. — Ну что ж, давай мне с ним связь.

Виом, все так же показывающий панораму скал с плывущими между ними белыми дымками, вдруг превратился в белое облако и свернулся в радужную нить.

— Седьмой, седьмой, — тотчас же подал голос оператор связи у пульта контроля. — Почему прекратили передачу? Седьмой…

«Серые призраки» разговаривать не хотели. Ни одна из программ контакта, запущенных Греховым, их не заинтересовала. Не помогли и прямые встречи, когда оперативники Шелгунова по командам наведения со Станции выходили на «призраков» лоб в лоб. «Призраки» легко избегали столкновений, уходили от преследования, исчезали, неутомимо занимаясь своей таинственной деятельностью возле Городов.

На пятый день пребывания у Тартара терпение Грехова истощилось. Он распустил группу Шелгунова и занялся проблемой сам. Вниз на Тартар его доставили парни Свекольникова, с уважением отнесшиеся к своему единственному пассажиру.

Габриэль нашел Шелгунова в машзале базы и без всяких предисловий сказал:

— Александр, мне необходимо спровоцировать черное извержение. Поможешь?

Глаза Шелгунова, всегда внимательные и добрые, сузились.

— Ты думаешь, что… — начал он.

— Да, — кивнул Габриэль. — «Серый призрак» наверняка примчится к этому месту.

Он не договорил, что сам он в это время выйдет из-под защиты — единственный способ обратить внимание «призрака» на себя.

— Авантюра, — сказал наконец Шелгунов, и непонятно было, осуждает он решение Грехова или одобряет. — Хотя, если это нужно для дела, я готов. Но все ли ты рассчитал до конца?

Грехов отвернулся, помолчал.

— В случае неудачи тебя дисквалифицируют. — Он искоса посмотрел на товарища и встретил его спокойный взгляд. — Но риск, я считаю, оправдан. Хотя, с другой стороны, официальную санкцию на этот эксперимент нам никто не даст.

— Ну, это-то понятно, — улыбнулся Шелгунов. — Вероятно, даже в случае удачи нам крепко достанется как ответственным лицам, но если заместитель начальника отдела рискует без оглядки, то что делать подчиненному?

Грехов хотел сказать, что он уже не зам начальника отдела и вообще не состоит в отряде спасателей, но передумал. Видимо, Пинегин не распространял эту новость по секториату, надеясь, что Грехов вернется, и эта мысль вызвала у Габриэля горькую усмешку.

К десяти утра в танк загрузили необходимую аппаратуру.

Экипаж занял места, и тяжелая машина взяла курс на Ущелье Чужих Следов. Именно в этот момент Диего Вирт входил в центральный зал орбитальной Станции, главной базы исследователей Тартара.

— Не делаем ли мы ошибку? — негромко сказал Габриэль, когда «Мастифф» подходил к отвесной стене скал. — Я ведь не просчитывал вариантов последствий эксперимента.

Думал он в это время о другом.

— Может быть, — помедлив, ответил Шелгунов. — Конечно, для всей планеты черное извержение меньше чем булавочный укол, но кто знает, чем оно грозит аборигенам даже в малом масштабе. По некоторым данным, черное извержение — явление нежелательное для Тартара, нечто вроде аварийной ситуации, и очень редкое: я наблюдал его всего один раз, да и то в записи.

— Я тоже один, — пробормотал Грехов, вспоминая, как они мчались когда-то в тапке прочь от страшной черной струи, ударившей из-под земли в сотне метров.

— Если ты не уверен, что затея удастся… — Шелгунов покосился на помрачневшего Грехова.

— Я понимаю, — ответил тот. — Выглядит это мальчишеством, но риск, повторяю, оправдан. Контакт с «серым призраком» необходим, я очень надеюсь, что он может полностью прояснить ситуацию со сверхоборотнем на полигоне Марса.

— Штурм и натиск, — без улыбки произнес Шелгунов. — Извини, Габриэль, но раньше я знал тебя не таким — и как руководителя, и как человека. Кстати, я знаю и то, что ты ушел из управления.

— Знаешь?

— Петр сообщил мне об этом две недели назад, когда ты только собирался на Тартар. Он не скрывал сожаления, надеется, что решение твое не окончательное. Но я не осуждаю тебя, ты знаешь. Так что мы сейчас равны в ответственности, не бери на себя больше, чем сможешь унести.

— И многие знают?..

— Здесь только я один. Разговор с шефом был строго конфиденциальным.

Грехов долго молчал, глядя на плывущий мимо ландшафт. Потом проговорил:

— Понимаешь, Саша, человек смертен, и самое плохое, что иногда он смертен внезапно. Поэтому мне стало позарез необходимо узнать тайну сверхоборотня, это мучит меня так, словно жизнь моя зависит от ее разгадки.

Шелгунов промолчал, отключая автоводитель и берясь за ручное управление. Вскоре перед танком распахнулись мрачные ворота Ущелья Чужих Следов.

Грехов надел сверкающий зеркальный балахон скафандра и посмотрел на водителя.

— Я заметил, вы передаете панораму на Станцию? Это обязательно?

— Строжайшим образом! Приказ начальника погрангруппы Свекольникова. — Они переглянулись с улыбками. — На базе видят то же, что и мы, — подстраховка.

— А нельзя на время передавать не весь круговой обзор, а только часть панорамы?

— Понял. — Шелгунов поколдовал над пультом. — Ущелья они не увидят. Пойдешь один?

— Возьму лишь робота, будет тащить генератор и излучатели. Пока я буду их устанавливать, сдай назад от Ущелья, под скалу.

— В таком случае ты окажешься вне защитного пузыря.

— Ничего, я ненадолго, едва ли «паутины» почуют меня так скоро. Уверен, что «призрак» после извержения пойдет на контакт.

Шелгунов молча встал, заставил третьего члена экипажа надеть скафандр, надел сам и снова сел.

— Иди, — сказал он. — Я подстрахую. Ни пуха ни пера…

— К черту!

Грехов накинул капюшон, выбрался из кабины в грузовой отсек, задействовал робота, похожего на индийского бога Шиву, вылез в сумеречный день Тартара.

 

Черное извержение

Модуль падал в вечность. Диего со злостью посмотрел на широкую спину пилота: ему казалось, что тот медлителен, как коала. На самом деле с момента старта от Станции прошло всего немногим более двух минут, а они уже пронзали атмосферу Тартара, направляя полет в сторону плато Спокойствия.

В рубке десантного когга находилось всего три человека: пилот, сам Диего и пограничник из отряда Свекольникова Зубавин. Все трое были облачены в скафандры, и поэтому лиц товарищей Диего не видел.

Когг содрогнулся, некоторое время шел по спирали, — каруселью закрутилась недалекая коричневая поверхность плато, — потом выровнялся.

— Магнитная воронка, — раздался в наушниках голос пилота. — До цели три минуты. Посадка по ранжиру?

— Аварийная, — отрывисто бросил Диего.

— Есть, — безразличным тоном отозвался пилот.

В нескольких километрах от вертикального гребня Кинжального Хребта Диего наконец заметил исследовательский танк. Он был накрыт слоем «паутин» возле группы тонких свечеобразных скал, стоял спокойно, но Зубавин удивленно воскликнул:

— «Паутины»? Паша, видишь? Здесь их никогда не было. И почему танк стоит без защиты?

Пилот кинул руку на пульт, когг отозвался на это быстрым скачком в воздухе. Мелькнули скалы, «паутины», встала дыбом поверхность плато, и движение разом оборвалось.

— Есть финиш, — буднично сказал пилот.

Диего покрутил головой, нашел танк (они сели всего в сотне метров от него) и первым выбрался из рубки. Недоумевающий по поводу такой спешки Зубавин последовал за ним.

Они были уже у «Мастиффа» — Диего заметил распахнутый люк, змеящийся из люка кабель, — как вдруг в двухстах метрах от них, в устье близкого ущелья раскололась твердь плато и ввысь взметнулась гигантская черная струя. Толчок бросил людей на землю; грохот небывалого явления был так силен, что пробил звукозащиту скафандров, и Диего даже схватился руками за шлем. Второй толчок был сильнее первого, Диего, не успев сгруппироваться, налетел на скалу боком. Вокруг стали падать крупные обломки скал, грозя похоронить под собой и танк и людей. Кто-то в машине, видимо, сообразил включить защитное поле, и камни стали падать на зонтик силового поля и скатываться за границу защищенной территории. Земля тряслась так сильно, что трудно было сделать шаг. Диего включил антиграв, оторвался от скалы и направил полет вокруг растущего черного фонтана.

— В танк! — крикнул он, надеясь, что его услышат. Но Зубавин и без приказа сориентировался и нырнул в люк шелгуновского «Мастиффа». А Диего, чувствуя, как от грохота подступает к горлу дурнота, все же попытался отыскать в этой свистопляске Грехова. Он не сомневался, что именно Габриэль и является виновником черного извержения.

Впереди треснула почва, из образовавшегося кратера с воплем плюнул в небо еще один черный гейзер. Диего закричал в ответ от боли в ушах, земля под ним встала дыбом, отколовшаяся многотонная глыба увлекла его за собой в растущий кратер. Вторая плита вспорола склон холма, на который взобрался танк, ударила его в пузырь силового поля и отбросила от кратера. Диего вывел регулятор мощности антиграва на максимум и тут наконец увидел Грехова. Тот висел в воздухе чуть поодаль от созданного им вулкана. Рядом плавал двухметровый металлический тор — генератор антигравитации. Внизу, под скалой, ползал многорукий робот-погрузчик, устанавливая излучатели частиц.

— Габриэль! — крикнул Диего.

Грехов метнулся в сторону, тотчас же новый заряд черного вещества выстрелил из-под земли в том месте, где он только что висел.

Как всегда при черном извержении, к месту происшествия примчались отряды «паутин», пытаясь остановить развитие необычного «холодного» вулкана. Это им отчасти удалось, и тут же свободные от дела «паутины» обратили внимание на людей. Две из них бросились к Грехову, одна навстречу Диего.

— Защиту включи, защиту! — закричал Диего, снимая с пояса «универсал». Он уже мчался наперерез «паутинам», выжимая из антиграва все, на что тот был способен, и все же понимая, что не успеет.

Первый силовой залп «паутин» застиг Грехова у вершины ограненной как кристалл скалы. Сила удара была столь велика, что скалу вывернуло из каменного пласта словно ураганом. Но Габриэль лишь отлетел немного в сторону, видимо, защиту он таки включил. Второй удар подбросил Грехова в небо, и Диего понял, что через пару шлепков Габриэля не спасет уже никакая защита: «паутины» будут наращивать мощь ударов до тех пор, пока не выбросят человека или его расплющенный труп за пределы атмосферы планеты.

Шедшая над Диего «паутина» наградила его чувствительным выпадом, и тот, бессильный помочь другу, поднял «универсал» и ответил на удар. Он мог бы еще успеть спрятаться в танке, но мысль мелькнула и ушла. И, уже отбрасывая бесполезное оружие, Диего заметил нависшую над скалами кружевную тень «серого призрака».

Черное извержение как-то сразу ослабело, вой и грохот прекратились как по мановению волшебной палочки. «Паутины» образовали решетчатый купол под свежим кратером, и струи черной породы, бьющие из-под земли, постепенно иссякли, ушли в кратер. Черное извержение успокоилось.

«Серый призрак» был невелик: полупрозрачное, непрерывно меняющее форму серое облако, ось которого не превышала пятидесяти метров. Поражала текучесть его форм — от ажурного шара до эллипсоида, капли, сигары, плоской чечевицы. И снова — шар…

При его приближении «паутины» будто потеряли интерес к человеку и умчались к утихающим дымящимся воронкам.

Грехов опустился у одного из обломков, сквозь багровый туман в глазах заметил приблизившийся танк и с трудом помахал рукой: говорить он не мог.

— Ну, ты себе и позволяешь! — сказал подбежавший Диего. — Сейчас здесь будет вся группа Свекольникова…

— Главного я достиг, — пробормотал Габриэль едва слышно.

«Серый призрак» завис над ними, словно раздумывая, что делать дальше, опустился рядом, стал ощутимо плотным, блестящим как металл, и тут же из него вышел… человек без скафандра!

Диего ошеломленно перевел взгляд на друга, но Грехов уверенно пошел навстречу незнакомцу. Он уже имел контакт с «серым призраком» и знал, как выглядит эта процедура.

Они остановились друг против друга: Грехов в блистающем скафандре и незнакомец в меняющей цвет одежде. Человек как человек, ничего в нем не было особенного, тем не менее Диего почувствовал странное томление, давление на виски, сменившееся покалыванием под черепной коробкой.

Голос незнакомца прозвучал неожиданно, непривычно мягкий в плотной атмосфере планеты:

— Здравствуйте, люди. К сожалению, вы еще не способны на прямой мысленный контакт, что упростило бы разговор. Прошу прощения за опоздание. Итак, что вам нужно? Я понимаю, вы не пошли бы на риск с черным извержением, не имея на то важной причины. Какова же причина?

Тон, каким произносились эти слова, был безукоризненно вежлив, и все же и Диего, и Габриэль на миг ощутили себя виноватыми в том, что явились сюда с таким пустяком, как сообщение о сверхоборотне.

Грехов в это время включив внешние звукопередатчики, сказал:

— Мы пытались связаться с вами с орбиты, но ответа не получили, вот и пришлось пойти на этот жестокий шаг… А вы не помните меня? — спросил он вдруг.

— Помню, — ответил без запинки разноцветный незнакомец. — Вы — Габриэль Грехов, четыре года назад по вашему исчислению вы помогли нам оценить ситуацию на Тартаре. Контакт был не долгим, но мы помним все. Однако время уходит. Что же вынудило вас нарушить запрет? Даже, собственно, не сейчас, — для вас это, видимо, действительно крайняя мера, — а вообще? Почему вы не покинули Тартар?

— Потому что для нас до сих пор существует тайна Тартара, — помедлив, сказал Грехов. — Потому что весь смысл нашей жизни — постижение тайн.

— Потому что мы не останавливаемся на полпути, — хрипло добавил Диего, забыв, что не включил свой звукопередатчик. Но его услышали: «серый призрак» посмотрел на него оценивающе, а Грехов обернулся и помахал рукой.

— Подойди, Диего, познакомься — это… по-моему, вы Сеятель?

Незнакомец засмеялся.

— Да, «серых призраков», как вы нас называете, гораздо труднее распознать, чем людей. У вас значительно больше индивидуальных различий. Мы же все — клетки одного мозга, единой энергетической мыслящей системы, чисто внешних различий не имеем, и все же каждый из нас по-своему индивидуален. Зовите меня Сеятелем, смысл этого имени несколько отражает характер моей деятельности.

— Я понял, — с облегчением сказал Грехов. — У меня почему-то была уверенность, что именно вы придете на вызов… Теперь к делу. Вот объяснение нашего желания встретиться с вами. — Габриэль протянул руку в перчатке скафандра ладонью вверх, показывая кристалл видеозаписи. — Прочтите это сообщение.

Сеятель в ответ протянул свою руку и взял кристалл. На секунду он вдруг потерял четкие очертания, расплылся облачком, теряя цвет до прозрачности, потом снова обрел человеческий облик. Кристалла в его руке уже не было.

— Мы приняли информацию, — сказал он, улыбаясь так естественно, словно и вправду был человеком. — И принимаем предложение. Один из нас сможет участвовать в исследовании сверхоборотня.

— Когда? — спросил Грехов. — И кто?

— Вероятнее всего, я, — ответил Сеятель. — Когда вам будет удобно.

— Хоть сейчас, — проворчал Диего.

Сеятель кивнул и легким серым дымком втянулся в металлический шар основного тела. Мгновение все оставалось на местах, потом шар неуловимо быстро просветлел, превратился в переменчивое, полупрозрачное как вуаль облако и умчался вверх.

Люди молча смотрели ему вслед, обескураженные исходом встречи.

— Он что — уже полетел к Земле? — осведомился Диего.

— Не должен, — неуверенно произнес Грехов. — Ему ведь тоже надо подготовиться. Как и нам, кстати.

— Точно, надо еще определить, куда его поместить. Захочет ли он лететь в грузовом отсеке наших транспортников? Может быть, пойдет своим ходом?

К ним подошел танк, из него выпрыгнули на ходу Шелгунов и Зубавин.

— Это и был «серый призрак»? — спросил Зубавин. — Сижу здесь второй год, а вижу впервые.

— Габриэль добился своего, — сказал Диего.

— Я так и понял, — сказал Шелгунов. — Свекольников поднял по тревоге группу, надо сообщить ему, чтобы не гонял зря ребят.

— Пожалуйста, Саша, — кивнул Грехов. — Пусть даст отбой.

Шелгунов рысцой побежал к танку.

— Да, но что же делать дальше? — задумался Грехов.

И в это время между земной машиной, в которой скрылся Шелгунов, и людьми словно взмахнула крылами гигантская бабочка — из воздуха родился Сеятель в облике все того же человека без скафандра.

— Дьявольщина! — отпрянул в сторону Зубавин.

— Значит, летите вы? — спокойно констатировал Грехов, будто продолжая разговор.

— Я, — ответил «серый призрак». — Если бы у вас были записаны координаты вашей звезды, то не пришлось бы ломать голову над проблемой доставки меня на вашу планету.

Он так и сказал — ломать голову, — и Диего еще раз ощутил все превосходство этого странного разумного существа, превосходство его интеллекта и такого чисто человеческого качества, как великодушие. Он наверняка знал о людях многое, если не все, но ничем не выдал своего нетерпения.

— Я предвидел это. — Грехов вытащил из кассеты на поясе еще один кристалл. — Здесь эфемеридные координаты Солнца и Марса — Планеты, на которой в данный момент находится сверхоборотень.

— Тогда поехали? — Сеятель махнул рукой в сторону, и сквозь новый «взмах крыла бабочки» проявился серый шар его основного тела.

 

Чужое решение

— Сообщи Свекольникову и Молчанову, — сказал Диего Зубавину. — Пусть передадут на Землю. Вполне возможно, что мы там окажемся и раньше, но… пусть передадут.

Из люка танка высунулся Шелгунов.

— Не беспокойтесь. — Он поднял над головой сцепленные руки. — Счастливого пути.

Диего помахал спасателям в ответ.

— Пошли, что ли? — сказал наконец негромко Грехов.

— Куда? — отозвался Диего, смущенный подтекстом слов друга.

Тотчас же шар «серого призрака» отвердел, в нем появилось круглое отверстие в рост человека. Грехов не колеблясь полез в него первым. «В ком я только не бывал, — подумал Диего, шагнув следом. — Сначала в сверхоборотне, теперь в „сером призраке“…»

Внутри «призрака» оказалось небольшое кубическое помещение с зыбкими светящимися стенами. Грехов прошел на середину по пружинящему полу и остановился, с любопытством осматриваясь.

— Риск — благородное дело, — пробормотал подошедший Диего, также рассматривая совершенно пустой куб. То, что его слышит «хозяин», уже не беспокоило: «серый призрак» должен был понимать их состояние, а в нетактичности упрекнуть его было нельзя.

Истекла минута, вторая, третья… Ничего не менялось. А затем стены помещения сомкнулись вокруг, так что люди не могли пошевелиться, и темное забытье погасило сознание. Очнулись они уже на небольшой возвышенности, окруженной привычным марсианским пейзажем. Рядом неподвижно парил «серый призрак», размером почти вдвое меньше прежнего.

— Нормально! — сиплым голосом сказал Диего, посмотрев на часы. — По моим прошло всего две минуты! А? И никакой техники!

— Он сам себе и техника, и энергия, — пробормотал Грехов. — Что касается времени, я не уверен, что прошло всего две минуты. Однако это Хриса? До полигона около тысячи километров…

Шар «призрака» превратился вдруг в ослепительно-синюю стрелу с двумя сиденьями в носовой полости.

— Садитесь, — раздался голос в наушниках. — Я знаю, где находится полигон.

Через несколько минут ураганного полета на горизонте открылись высокие мачты силовых заградителей, за которыми простиралось бирюзовое поле полигона. В центре блестящей пустоши покоился километровый «кокосовый орех» сверхоборотня.

«Серый призрак» бережно опустил их возле одного из куполов и скользнул к черной, как вход в ад, громаде.

Из купола выглянул человек в прозрачном пленочном скафандре, воздел руки к небу.

— Иди к ним, Диего, — сказал Грехов тихо. — Объясни Петру, Торанцу… Сергиенко, если они все здесь. А я пройдусь, устал…

И он неторопливо зашагал прочь от куполов, в поблескивающую под лучами низкого солнца пустыню. Диего провожал его взглядом до тех пор, пока выбежавший Пинегин не окликнул его по имени.

Известие о прибытии на марсианский полигон «серого призрака» облетело всю Солнечную систему в полчаса. От нашествия любопытных полигон спасло только оперативное вмешательство Торанца, перекрывшего ТФ-каналы связи.

На полигон срочно прибыла группа контакта Института внеземных культур. Вместе с обслуживающим полигон персоналом прибывшие составили солидную аудиторию, окружившую сверхоборотня, несмотря на уговоры и угрозы безопасников Пинегина. «Серый призрак», очевидно, проник внутрь черного исполина-оборотня и не показывался, но люди не расходились. Грехов тоже стоял в обшей толпе. На него посматривали с недоверием и уважением, а Диего и Пинегин — с тревогой, оба знали, что нервные потрясения и нагрузки Грехову вредны как никому.

У Пинегина душа была не на месте — он отвечал за безопасность участников контакта и поэтому с тревогой посматривал на угрюмое марсианское небо, предвещавшее бурю, на установки всеобщего видеовещания, — всю процедуру контакта решено было показать по системе всесолнечного информационного оповещения.

«Серый призрак» появился через три часа. И хотя он не был сейчас ни серым, ни полупрозрачным — идеальный серебристый шар диаметром около двадцати метров, — все сразу поняли, что это за шар. Он опустился на оплавленный песок и снова предстал перед людской толпой в облике гуманоида, но уже не человеком, не землянином: четырехметровый рост этого существа говорил сам за себя.

Разговоры сразу все стихли.

Сеятель не торопился: видимо, он думал, каким образом внушить людям ту мысль, которая владела им, убедить людей в правоте этой мысли. Наконец он сказал:

— Я знаю, что такое сверхоборотень. Но единственное мое преимущество перед ним, равно как и ваше, — то, что мы с вами в данный момент сильнее его, диктуем ему свою волю. Однако в любой последующий момент он может стать неизмеримо сильнее всей вашей технически развитой цивилизации! Ситуация настолько неопределенна и тревожна, что я не берусь судить о последствиях дальнейшего контакта со сверхоборотнем.

Во-первых: все ваши гипотезы о сущности оборотня несостоятельны, он не является ни автоматом — сборщиком информации, ни управляемым разумными существами межзвездным кораблем, ни живым существом-хищником. Во-вторых, для того чтобы объяснить вам, что такое сверхоборотень, требуется сделать небольшое отступление, экскурс в прошлое.

Итак, около двенадцати миллиардов лет назад взрыв сингулярности, Большой Взрыв, как вы называете, породил нашу Вселенную. Уже через сто миллионов лет после этого момента в одном из образовавшихся после эры раздувания доменов появился первый разум. Праразум! Он совершенствовался не сто, не тысячу, не миллион — миллиарды лет! Мы не можем представить, какие задачи поставил перед собой этот разум, какие цели стояли перед ним, но результаты его деятельности видны всем.

Метагалактика, являющаяся одним из мириад родившихся во взрыве доменов, существующий космос — это всего лишь его полигон! А галактики, звезды, возможно, и пространство — все это результаты его экспериментов! Вы и мы тоже в таком случае — разум второго поколения, вторичные, еще слабые ростки всемогущего в будущем разума, под силу которому будет другая перестройка части, а то и всей Вселенной, уже по другим меркам и законам.

Сеятель замолчал. Люди стояли не шевелясь. Низкое солнце гнало по оплавленной равнине голубые блики, небо наливалось чернотой, проступили звезды. Молчания никто не нарушал.

— Извините, если я повторил известные вам истины. Это было необходимо. Теперь вернемся из дали времен. Сверхоборотень — это спора, зародыш, почка — называйте как угодно — того великого Конструктора и Строителя, кто строил наши звездные дома — галактики в нашей части Вселенной! Но самое главное — эта спора опасна! Она дрейфует в пространстве миллиарды лет, генетическая программа, наследственные структуры ее нарушены излучениями и полями. Претерпел изменения весь геном, отсюда и попытки «тихой охоты» за человеком, и теперь, если спора вдруг оживет, в чем я, правда, сомневаюсь, может произойти катастрофа! Я лишь в самых общих чертах могу предсказать, во что выльется рождение разумного существа той невообразимо далекой эпохи. Не думаю, что вместо великого созидателя родится великий разрушитель, но не исключено и это!

Да, вы многое можете почерпнуть, изучая оборотня, он достаточно ценен для вашей цивилизации в информационном отношении. Но даже мы, ваши старшие братья, не в состоянии оценить и понять всю эту информацию полностью, и поэтому, возможно, действительность более грандиозна, чем я нарисовал. Мое мнение — сверхоборотня необходимо уничтожить!

Снова короткое молчание. Сожалеющая усмешка на лице Сеятеля.

— Понимаю, коллективная оценка вырабатывается у вас медленно, все-таки звуковая связь значительно беднее мыслесвязи. Что ж, решайте, и если уничтожение оборотня покажется вам слишком жестокой мерой — отпустите его. Остальные споры почти прошли Галактику, и я буду очень рад, если все они навсегда покинут этот мирный район.

И «серого призрака» не стало. Только слабенький воздушный смерч коснулся людей теплым дыханием.

— Я догадывался, — тихо сказал Грехов. — Но не счел возможным поверить в столь сумасшедшую идею… Зародыш звездного Конструктора! Значит, «серые призраки» знали о сверхоборотнях и, наверное, встречались в прошлом… и нет больше тайны…

— Разве это плохо? — буркнул Диего, исподлобья глядя на гору сверхоборотня, словно прицеливаясь, как половчее выпихнуть ее за пределы марсианской атмосферы.

— Плохо то, что не мы сами нашли решение задачи, — сухо проговорил Пинегин.

Грехов быстро взглянул на него и болезненно усмехнулся.

— К сожалению, я не мог поступить иначе. Мной вдруг овладело какое-то безумие — действовать, действовать, пока не поздно…

— Безумие — это избыток надежды, как выразился когда-то старик Дюма, — сказал сосредоточенный Диего. — Тебе не в чем себя упрекнуть, не для себя же старался. Мне почему-то кажется, что нам предстоят такие испытания, перед которыми прошлые беды — искры перед костром…

 

Игра с огнем

После разговора с «серым призраком», который ошеломил ученых короткой, в несколько минут, речью, всю Солнечную систему всколыхнул бум дискуссий и споров — что делать со сверхоборотнем? И можно ли относиться к сообщению неведомого облакообразного мыслящего пришельца с Тартара серьезно?

Всесолнечный научный совет положил конец почти двухмесячным спорам, и, хотя решение совета было далеко не единодушным, резолюция была краткой и однозначной: информацию «серого призрака» принять к сведению, исследования оборотня продолжать, максимально обезопасив исследователей от любых угрожающих их жизни действий реликтовой споры. Но еще задолго до совета пограничная служба Даль-разведки и УАСС начали подготовку к новому этапу исследований, решив, что во сто крат легче принять профилактические меры, чем ликвидировать последствия катастрофы.

Строительство силовых экранов вокруг полигонов, в котором участвовал и Диего Вирт, было звеном в цепи таких мер.

— Когда наконец здесь заработают макропогодные установки? — проворчал инженер полигона Мансуров, надвигая на лицо щиток респиратора. Воздух Марса был уже годен для дыхания, но пыль, поднятая с холмов воздушной волной — предвестницей приближающейся бури, забивала носоглотку. — Пошли к следующей антенне?

— А успеем? — Диего с профессиональной тревогой посмотрел на запад, где клубилась желтая мгла.

— Успеем, отсюда к лагерю всего пять минут хода.

— Рисковые молодцы в полигонной команде, — сказал Диего с восхищением. — Любят играть с огнем.

— При чем тут игра с огнем, — обиделся Мансуров. — Работы всего на четверть часа. Или перестраховка — основной принцип работы пограничников? — с сарказмом спросил он.

Диего засмеялся, включил антиграв и умчался к соседней ажурной башне.

«Игра с огнем, — повторил про себя Диего, шагая от башни к башне. — Именно так: дальнейшее копание в оборотне — игра с огнем. Доводы ученых на совете понятны: такого шанса исследовать спрессованную в одном кубическом километре Вселенную больше не будет! Но и риск велик. Пожелание „серого призрака“ — не шутка, это очень серьезно. Или ученые мужи почувствовали себя уязвленными? Как же: наука Земли, раскрывшая не одну тайну природы, — и спасует перед каким-то „черным ящиком“? Конечно, если бы людей не влекло неизведанное, человеческой цивилизации просто не существовало бы. Но с другой стороны, надо же понимать, какие задачи в какое время нам по плечу. Неужели год исследований сверхоборотня, год поисков наугад, вслепую, не давший почти ничего, кроме новых вопросов, неужели этот год ничему нас не научил? Взрыв, стоивший жизни семи изыскателям… кто-нибудь смог его предугадать? Никто! Поведение оборотня не поддается никакому прогнозу. А кто может предугадать, какие формы примет рождение Конструктора?»

— Готово! — крикнул Мансуров, перестав возиться на вершине многолопастной решетчатой конструкции. — Подключаем и удираем. А то с высоты вид не очень уютный…

Диего повернул плоский ключ в соединительной коробке на одной из опор антенны, нажал кнопку пуска защиты и закрыл дверцу. Работа была закончена.

— Пошли, — сказал он и первым взлетел в помутневшее зеленое небо.

Ураган над пустыней Эллады бушевал вторую неделю. Но невидимые силовые стены, оградившие полигон от возможных катастрофических действий сверхоборотня изнутри, так же надежно защищали полигон и снаружи.

Диего стоял у прозрачной стены наблюдательного пункта и, сцепив руки на груди, рассматривал черную гору сверхоборотня в центре ровного лазурного пустыря. До него было около двух километров, тем не менее выглядел он внушительно и несколько необычно: так и казалось, что сверхоборотень сейчас под собственной тяжестью уйдет в песок.

«Сколько же он весит?» — подумал Диего, мельком оглянувшись на чей-то возглас. Кроме него под куполом наблюдательного пункта находилось еще несколько человек: инженеры полигона и работники технической бригады.

Решение научного совета о продолжении исследований сверхоборотня легло на плечи пограничной и аварийно-спасательной служб тяжким грузом ответственности за безопасность ученых.

У купола опустился ярко-голубой флейт, и через минуту в помещение вошли Пинегин и Нагорин. Один контролировал работу безопасников, другой — своих специалистов.

— Тебе привет от Габриэля, — сказал Пинегин, здороваясь со всеми. — Как вы тут?

— Кончаем, — сказал Диего, пожимая руку универсалисту. — Интересно, сколько весит оборотень?

— Пятьсот миллионов тонн, — ответил Нагорин. — Но это здесь, на Марсе. Масса же его — семьсот миллионов тонн. Что это вдруг пограничников заинтересовал его вес?

— Показалось, что он погружен в песок непропорционально весу.

— Вероятно, уперся в скальное основание. Мы проверим. — Нагорин извинился и отошел к группе инженеров.

— Что-нибудь заметил? — спросил Пинегин, понижая голос.

— Просто неспокойно на душе. Интуитивно чувствую, что сверхоборотень приготовил нам еще немало сюрпризов.

— Ученые сделали вывод, что спора мертва. В том плане что уже не способна прорасти. За миллиарды лет скитаний в космосе механизм воспроизведения наверняка стал нежизнеспособным. Да и для рождения Конструктора нужны специфические условия — это уже не гипотезы, — научно обоснованные заводы, — заметил Пинегин. — Меня в этом деле успокаивает лишь то, что мы в данный момент, как говорил Сеятель, сильнее оборотня. Конечно, ученым очень хочется, чтобы он вдруг начал расти, но… Ладно, Диего, эмоции — ничто против научно установленного факта. Надо делать свое дело, от этого нас никто не освобождал. Отними у человека возможность рисковать — и, я уверен, он затоскует и вымрет со скуки.

— Тяга к знаниям равнозначна тяге к риску? — Диего невольно посмотрел на оживленную группу ученых, обступивших Нагорина.

— Именно, — сказал Пинегин и перевел разговор на другую тему. — К концу дня с Земли прибудет последний груз — новейшая аппаратура для медиков и биологов. Тебе нужно взять троих и сопровождать груз от Марсопорта до полигона. Ураган не ослабевает, и на автоматы полностью полагаться нельзя.

— Это-то я знаю, — вздохнул Диего.

Танк медленно подкатил к исполинскому, нависающему над песком боку сверхоборотня и остановился. Казалось, машина въехала под козырек каменной глыбы: сразу стемнело, горизонт отодвинулся и засверкал желтым блеском.

— Интуиция тебя не подвела, — повернулся к Диего Нагорин. — Масса оборотня начала расти. Пока медленно, но…

— Это значит, что растет и его энергопотенциал, — сказал Сергиенко. — Опасная тенденция. Что еще заметили автоматы?

— Сверхоборотень начал излучать в длинноволновом диапазоне, — сообщил один из физиков. — И что интересно — день ото дня частота излучения растет.

— Следовало бы с этого дня все походы к оборотню запретить, — вступил в разговор Пинегин. — Пора полностью переходить на дистанционные исследования. Похоже, прогнозы ученых и ваши, кстати, прогнозы насчет нежизнеспособности споры ошибочны. Не пора ли пересмотреть теории?

Пинегин махнул рукой водителю, и тот повел танк вокруг неправдоподобного яйца сверхоборотня.

— Может быть, стоит добиться постройки на полигоне стационарного ТФ-эмиттера? — добавил начальник отдела как бы про себя.

— Ну а это еще зачем? — угрюмо полюбопытствовал Нагорин.

Пинегин поднял спокойные глаза.

— Я думаю, что мгновенного изменения метрики пространства в скалярном ТФ-поле сверхоборотень не выдержит.

— И ты надеешься, что под угрозой уничтожения оборотень сразу пойдет на контакт?

— Нет. — Пинегин подал знак Диего, подождал, пока тот вылезет из кабины, и продолжал: — Просто вероятна ситуация, когда, кроме уничтожения, у нас не будет выбора. У меня нет причин сомневаться в информации «серого призрака»… то есть Сеятеля. С некоторых пор я уверен, что мы недооцениваем сверхоборотня, его возможности и потенциал. А все эти явления, которые улавливают приборы — рост массы, энергии, плотности излучений и так далее, — суть явления одного порядка: спора пробуждается от спячки.

В молчании танк объехал глыбу сверхоборотня, минуя скопления универсальных роботов, и направился к входу в подземное убежище основного центра управления полигоном.

— Еще раз убеждаюсь, что безопасники проницательнее, чем можно подумать, — грустно пошутил Нагорин, заворочавшись в кресле. — Мы пришли к такому же мнению — спора Конструктора оживает. Просто у нас еще мало точных доказательств, поэтому и не доводим имеющуюся информацию до всеобщего сведения. Но, Петр, ведь это должно быть грандиозное явление! Сколько нового может почерпнуть земная наука в результате рождения суперинтеллекта на наших глазах? И кстати, под нашим контролем.

— Не заблуждайтесь, — пробурчал Пинегин. — Еще неизвестно, кто находится под контролем — мы или сверхоборотень. Вас интересует только, что мы можем найти, и совсем не заботит, что можем потерять. А вы представляете себе, какая нужна мощь, чтобы экспериментировать в масштабе Галактики?! Да ведь Конструктор, родившись, раздавит не только Марс, но и всю Солнечную систему и даже не заметит! Что для него планеты? Мелкие «камешки» под ногами, не более. Он же Звездный Конструктор!

— Ну, это ты хватил, Петр, дружище, — укоризненно проговорил Сергиенко. — Я бы не стал оперировать такими масштабами, выбивая у Земплана средства на строительство стационарного ТФ-эмиттера.

Все засмеялись, только Пинегин молчал, напряженно вглядываясь в исполинское черное яйцо сверхоборотня, заслонившее половину небосклона.

 

Часть 3

ДУРМАН НЕИЗВЕСТНОСТИ

 

Пейзаж

Грехов сел в предложенное кресло и бегло оглядел зал Центра управления полигоном. Пейзаж, отражаемый громадным виомом, был необычен: мерцающее в свете Фобоса поле и жуткая черная — чернее неба — гора сверхоборотня.

— Удивлен? — спросил Грехов, перехватывая взгляд Диего Вирта. Лицо пограничника было непроницаемо, но Габриэль безошибочно читал во взгляде друга интерес и надежду. Надежду на его возвращение в отряд спасателей. Что ж, не надо будет ни оправдываться, ни произносить высоких слов — призвание, долг, любовь, — которые живут в душе у каждого, но повергают в смущение, стоит их только произнести. Труднее всего бывает понять поступки близкого человека, но Полина поняла, поймет и Диего. Хотя он-то, наверное, не только понимал — знал, что Габриэль Грехов вернется.

— Нет, — помедлив, сказал Диего. — Хотя не ждал так скоро.

Грехов улыбнулся.

— Полгода — это скоро? А ведь сначала я действительно отдыхал, чувствовал себя заново родившимся… Но потом был твой визит, и Тартар, и «серый призрак»… Встряска была такой, что Полина созвала консилиум невропатологов. Неприятная, скажу я тебе, штука — гипнолечение, не верь рекламе. Однако я вытерпел все.

— Понятно. — Диего внешне оставался бесстрастным и спокойным, таким, каким его знали всегда. Но в душе… в душе он сознавал, как дорог ему Габриэль — он стал частицей сознания, частицей его «я», и не будь этой частицы, Диего знал: его собственная жизнь была бы неполноценной. Точно так же, как стала она неполноценной после гибели Сташевского. Правда, тут они были равны: Сташевского в равной мере недоставало обоим. Да, встречи их редки, но так ли уж это важно? Память — вот главное, память и тонкий мостик биосвязи, позволяющий чувствовать друг друга даже на громадных расстояниях, то, что когда-то люди назвали экстрасенсорной координацией, или телепатией.

— Понятно, — повторил Диего. — А у нас тут закручивается пружина странных событий. С одной стороны, до сути многих загадочных явлений в сверхоборотне мы докопались, например: научились проникать внутрь него, вводить телезонды, нашли центры его памяти, определили механизм информационного накопления. Ну а с другой стороны — многие глобальные процессы, идущие внутри него, остаются нам неведомы. Тот же загадочный «серый человек»… Мы до сих пор не знаем, кто он. Впрочем, если хочешь знать обо всем подробнее, я дам тебе копию отчета в ВКС. Будут вопросы — поговорим. Через полчаса у меня дежурство, не хочешь пойти со мной?

— Мог бы и не спрашивать, — сказал Грехов. — Патрулирование?

— Не совсем, но смысл тот же, увидишь.

— Я гляжу, работа у вас не прекращается и ночью. — Грехов кивнул на пульты, возле которых царило оживление.

— Нет, отбой в десять, вот и торопятся. Ночью все спят, кроме сверхоборотня. Ну что, пошли?

Сверхоборотень медленно вырастал в размерах — исполинский черный монолит, чудом сохраняющий свою форму эллипсоида вращения под давлением сотен миллионов тонн массы.

— Впечатляет! — пробормотал Грехов, когда танк оказался накрытым ощутимо тяжелой тенью. — Или я отвык от него за полгода?

— Ну нет, — сказал Диего, поворачивая «Мастифф». — Привыкнуть к нему невозможно. И дело даже не в масштабах, подумаешь — гора высотой в километр, мы сами строим сооружения в десятки раз большие! Нет, проблема глубже, все время думаем о мощи самого Конструктора; мы знаем, что она должна быть колоссальной, но какой? Какой?! И нас тянет к нему не только как исследователей, но и психологически — хочется с ним сравниться, доказать, что мы не пигмеи, не разумная протоплазма, мы — гиганты по духу!

— Может быть, — тихо проговорил Грехов. — Гиганты по духу и тем равны… Возвышенное и земное — удел человека, и оторваться от Земли, от антропоцентристского взгляда на вещи, от опыта человеческой культуры ты не сможешь, как бы ни хотел. И мысль, которая движет тобой, — это мысль идти вперед во имя всего человечества и во имя каждого человека в отдельности. А у него? Во имя чего жили Конструкторы? Во имя чего будет жить один из них, родившись в эпоху, в которой он будет одинок?

«Мастифф» медленно пересек границу тени и остановился у странной машины, напоминающей тяжелый старинный танк, только вместо пушки у него выдавалась вперед ферма с конструкцией, издали очень похожей на хищную морду. Машина достигала двадцати метров в высоту и метров пятьдесят в длину. От нее веяло угрозой и мощью. И все же она выглядела ничтожной рядом с километровым «орехом» сверхоборотня.

Диего долго молчал, сосредоточенно работая с пультом. Грехов не мешал ему, со смешанным чувством сожаления и восхищения рассматривая «танк». Он уже догадался, что это — ТФ-эмиттер, превращенный жесткими обстоятельствами и умом человека в оружие, равного которому не было в мире. Даже аннигилятор не шел ни в какое сравнение с излучателем скалярного ТФ-поля, преобразующего любое вещество и физические поля в кваркоглюонные облака.

«Но справится ли ТФ-эмиттер с ним? — Грехов оглянулся на угрюмую выпуклую стену сверхоборотня. — С тем, кому когда-то подчинялись звезды? Ведь Конструктор был почти всемогущим. Смешная мысль… страшная мысль!»

Диего сидел, откинувшись в кресле, и смотрел на медленно отступающую на горизонте тень сверхоборотня, потом повернул голову к Грехову:

— Я боюсь его, Ли. Иной раз хочется включить ТФ-эмиттер и — пафф! — Диего резко взмахнул рукой. — Может, ты и прав, у меня начинают сдавать нервы. Да и кто сможет остаться спокойным в ответ на это грозное молчание?! Холодное тяжелое молчание готового к прыжку чудовища! Да, я боюсь оборотня, боюсь не за себя лично и даже не за сто моих товарищей, терпеливо, шаг за шагом изучающих его. Понимаешь, я боюсь, что Земля слишком близко от Марса, Ли…

Внезапно часть черного бока сверхоборотня прямо перед танком посветлела, на глазах превратилась в полупрозрачную глыбу стекла, в глубине которого поплыли хороводы искр. Одновременно с появлением искр Грехов ощутил давление на виски, возбуждающее покалывание в затылке, странное чувство невидимого, немо кричащего собеседника…

Габриэль заметив, что Диего следит за его реакцией, спросил:

— Что, не в первый раз? Почему не записываешь?

— Количество записей перевалило за сотню. Пробовали и расшифровывать, но однозначных результатов нет. Например, Нагорин в ВЦ академии пришел к выводу, что этот звездный узор не что иное, как психологический тест.

Грехов хмыкнул, оценивающе разглядывая хрустальное окно. Искры в его глубине изменили свое движение. Изменилось и внушаемое людям чувство. Теперь Грехову казалось, что за полупрозрачной стеной стоит человек и смотрит на них, приблизив к «стеклу» свое заплаканное лицо…

Грехов мотнул головой, освобождаясь от навязчивого видения. Почти сразу же «окно» разгорелось алым сиянием и погасло.

— Все, — вздохнул Диего. — Представление окончено. Поехали по периметру, посмотрим хозяйство. Я, собственно, не только из-за этого повез тебя сюда, хотя и явление «окон» само по себе интересно: просто хочется знать, как ты оценишь нашу подготовку.

Они объехали полигон кругом, не встретив ни одного человека. Люди были надежно укрыты под толщей базальта от всех неожиданностей, но Грехов вдруг засомневался в этой надежности. Слушая объяснения Диего, видя, как он взволнован, Грехов понял, что тот подсознательно улавливает опасность, исходящую от сверхоборотня.

— Я хотел сказать тебе, что вблизи оборотня со мной начинает происходить… мерещится всякая чертовщина! — говорил Диего. — Иногда накатывает такая тоска — просто жуть берет! И мысль при этом — один! Один на весь космос!

— У тебя очень хорошо развита экстрасенсорная система, — сказал Грехов. — Именно поэтому ты так часто выходил целым и невредимым из самых опасных ситуаций. Но людям еще далеко до психосвязи, твои слова мало убедят ученых. Ну а меня убеждать не надо — нечто подобное испытывал и я. Излучение оборотня воспринимается нами в гораздо большей степени, чем остальными. Не мерещилось ли тебе нечто вроде гигантской растущей трещины? Или взметнувшейся на километры ввысь каменной волны? Или жерла вулкана, извергающего тучу раскаленного пепла?

Диего шумно выдохнул.

— Я даже слышу при этом гул и грохот…

— Не только ты. Забара, Нагорин, Танич… я опросил всех спасателей, многие испытывают то же самое. Торанц называет это явление сверхчутьем, а Нагорин — погружением дискурсивного мышления в подсознание. Когда-нибудь медики назовут его шестым чувством, например, диегозрением. Или виртосязанием.

— А цунами… вулкан… что означают наши видения?

— Это значит, что сверхоборотень или кто-то внутри него предупреждает нас о последствиях пробуждения споры Конструктора.

— «Серый человек»?

— Не знаю, может быть. Одно знаю точно: испытание нашей готовности встретить опасность во всеоружии — еще впереди.

Зал был тих и темен. Панорамный виом был выключен, пульты и аппараты связи и контроля не работали. У малого виома сидел дежурный наблюдатель, изредка переключая каналы приема с одной видеокамеры на другую, цепочкой расположившихся вокруг сверхоборотня. Изображение при этом не менялось: черное яйцо почти не выделялось на фоне ночного неба и мрака пустыни.

Диего подошел к своему пульту, эхо шагов заметалось между стен. Пограничник успокаивающе кивнул обернувшемуся наблюдателю и включил видеосистемы центра. Ночь Марса придвинулась вплотную, словно зал из-под километрового слоя базальта вынырнул вдруг на поверхность полигона. Диего коснулся пластины сенсора, и ожерелье прожекторов высветило четкую фигуру сверхоборотня.

— Влечет? — спросил напарник, молодой светловолосый парень, одетый в модную черную куртку с короткими рукавами и такие же черные с искрой брюки.

— Только с точки зрения борьбы с опасностью, — ответил Диего, подумал и добавил: — Хотя неправда, конечно, влечет. Как-никак загадка века.

Он погасил прожекторы и со вздохом сел в кресло.

Уже два месяца, как управление ввело обязательные двойные дежурства по ночам: наблюдатель-ученый и наблюдатель-пограничник. По мнению Диего, эти дежурства ничего не давали, один из наблюдателей был лишним, а именно — ученый. Потому что в случае непредвиденного поворота событий право решения принадлежало отвечающему за безопасность.

Диего перевел задумчивый взгляд на пульт. Спокойная россыпь зеленых и белых огней на панели говорила, что дежурный монитор защиты включен и работает нормально. Ни одно движение сверхоборотня не могло пройти незамеченным, и в случае необходимости автоматы сами смогли бы экстренно подключить дополнительные системы защиты — реактивные экраны, гравиконденсаторы и индукторы поля. Но заменить человека полностью компьютеры не могли. Диего покосился на приставку управления ТФ-эмиттером, усмехнулся. «Успеть бы! — подумал он. — Вся жизнь спасателя в этом „успеть бы!“ Успеешь — и одной бедой меньше, и кто-то останется жить… И долго потом вспоминается молчаливый укор в глазах совершенно незнакомых людей — если не успеешь, если не сможешь победить время и обстоятельства…»

— О чем задумался? — напомнил о себе дежурный, вставая. — Как ты думаешь, если мы сгоняем партию-другую в шахматы, это не будет нарушением режима?

— Не будет, — подумав, ответил Диего. — Я играю черными.

Несколько раз звонки с пультов заставляли Диего и его напарника по имени Зигмунд бросаться к аппаратуре, но в первый раз оборотень просто усилил радиосвечение, во второй — изменил положение тела, пошевелился и потом каждый час «вздыхал» — объем его то увеличивался, то спадал.

— Что-то новое, — задумчиво сказал Зигмунд. — Такое впечатление, будто ему что-то мешает.

Молодой ученый-экзобиолог некоторое время наблюдал за черным колоссом, потом сел за пульт многофункционального исследовательского комплекса и надел эмкан. Диего не мешал ему, зная столько же, сколько и Зигмунд. Недоброе предчувствие сжимало сердце. За все двадцать два года работы он никогда не чувствовал такого страха, как теперь, особенно последние полгода на полигоне Марса… Так, может быть, все дело в том, что его нервная система пошла вразнос?.. Нервная… Нервы… Никогда не жаловался на нервы, и на тебе! А может, это первые признаки обыкновенной усталости и ничего более? Пришла пора искать другую работу?..

— Вот так новость! — сказал Зигмунд, сбрасывая эмкан и торопливо приглаживая взъерошенные волосы. — Оборотень пророс!

— Что?! — спросил Диего, возвращаясь к действительности.

— Оборотень пророс! То есть, иными словами, пустил корень!

Несколько суток центр лихорадило. Известие о том, что сверхоборотень «пустил корень», всколыхнуло научные круги, и на полигон снова налетели десятки специалистов из многих институтов Земли. Размещать их было негде, да и пользы от нашествия не предвиделось, поэтому Пинегин и его безопасники здорово потрудились, прежде чем последние теоретики и жаждущие «громких» экспериментов практики покинули полигон. Снова в подземном хозяйстве Пинегина установилась рабочая тишина, пронизанная эмоционально давящим соседством споры Конструктора.

Ничего особенного со сверхоборотнем не происходило. Корень, если можно было его так назвать, был едва заметен в лучах интравизоров — маленькая трехметровая опухоль в дне километрового эллипсоида, но опухоль эта постепенно прогрессировала, росла и спустя месяц достигла шестидесяти метров, привлекая к себе пристальное внимание ученых. И спасателей. И тут случилось происшествие, сломавшее привычный ритм работы центра. Во время одного из ночных дежурств погиб Шебранн. Случилось это на глазах Диего и Грехова, которых вызвал растерявшийся дежурный, напарник Шебранна, Мансуров.

Когда Грехов прибежал в зал, там уже находился Диего. Видеосистемы работали, показывая белое от прожекторного света поле и мрачный выпуклый бок сверхоборотня.

— Назад! — кричал Диего. — Вильям, назад! Слышишь?

Только теперь Грехов заметил зависший над горбом оборотня маленький оранжевый пинас.

— Кто это? — быстро спросил он побледневшего парня. — Зачем его туда понесло?

— Это Шебранн, — заторопился тот. — Понимаете, сам собой ожил один из виомов… тот, который служит для связи с зондами… Вчера мы запустили в оборотня два аппарата, они попали в тупики, замолчали… а сейчас один из них стал передавать изображение…

Они играли в шахматы — универсальный способ времяпровождения на любом дежурстве, — как вдруг ни с того ни с сего заработал метровый виом оперативной связи с телезондами. Возникшее объемное изображение могло свести с ума кого угодно: комната, полная людей! Длинное прямоугольное помещение, залитое желтым мигающим светом, и люди! Внутри сверхоборотня — люди! Двое в знакомых комбинезонах спасателей.

— Смотри. — Один из них обернулся. — Телезонд. Откуда он здесь? Ребята, где мы? Кто-нибудь может объяснить?

— Люди! — хрипло произнес Шебранн. — Это же Эрнест Гиро… Батиевский… Черт побери! Эрнест, ты меня слышишь? Гиро?

— Не слышит, — неуверенно произнес Мансуров. — Рация зонда работает только на прием.

— Координаты! Можешь дать мне координаты зонда? Возьми пеленг, быстро!

— Попробую. — Мансуров метнулся к панели управления зондами. — Сейчас подключу машину…

Через минуту он определил примерное направление передачи, и Шебранн выскочил из зала, крикнув на ходу:

— Разбуди смену и Диего Вирта!

— Вильям, что ты собираешься делать? — продолжал звать Диего. — Да объяснись ты наконец!

— Там люди, внутри, — донесся голос Шебранна. — Попытаюсь пробиться. Пустите за мной телезонд и пустой куттер, всех на одной своей лошади я не увезу. Следите по видео, я пошел.

На горбу сверхоборотня сверкнула синяя вспышка, и пинас провалился в черноту.

Диего действовал быстро. Мгновение спустя зонд ушел к сверхоборотню, отыскал не успевшее зарасти «слепое пятно» и нырнул в недра исполина. За ним ушел и ведомый киберпилотом пустой куттер. Снова зажегся виом, погасший, по словам Мансурова, как только Шебранн выскочил из зала. Поплыли по нему серые стены тоннеля, вывели в освещенную красным светом пещеру с бахромой черной паутины — ничего похожего на прямоугольную комнату с людьми. Пинас Шебранна, накренившись, стоял на дне пещеры, порванные полотнища «паутин», медленно колыхаясь, создавали видимость снегопада.

— Готовь когг, Ли, — сказал Диего не оборачиваясь. — Может быть, успеем…

Но они не успели. Последнее, что увидели люди, — разверзлась бездна, поглотила пинас, и виом погас. Вбежавшие в зал поднятые по тревоге спасатели молча остановились у пульта, освещенные белым сиянием главного виома. Сверхоборотень невозмутимо выпирал из тьмы черносерой громадой, порождение стихии и мрака, волей случая столкнувшееся с человеком. Трагедии хомо сапиенс его абсолютно не волновали.

Запущенные Диего зонды и автоматический спасательный модуль не вернулись.

— С идеей вызволения похищенных оборотнем людей придется расстаться, — сказал хмурый Сергиенко. Обычное жизнерадостное выражение лица покинуло его, сейчас он казался постаревшим и усталым, словно после длительной вахты на потерпевшем аварию корабле. — Решение Шебранна было бессмысленным, он никого не спас бы, потому что людей в оборотне нет, лишь информационные копии.

— Возможно, гибель Шебранна и была бесполезной, — сказал Пинегин, — но решение его бессмысленным назвать нельзя, он шел на помощь, не зная нынешних ваших выводов. Кстати, выводов запоздалых, так как, если бы он знал о них, трагедии бы не случилось.

— Не надо спорить — чья вина, — тихо сказал Нагорин. — Погиб человек, погиб в тот момент, когда мы сделали все, чтобы предотвратить чью бы то ни было гибель. Договориться с оборотнем на предмет возвращения им похищенных невозможно: спора сверхразума — не сам разум, сейчас она слепа и глуха. Впрочем, она и прежде была слепа и глуха, по нашим меркам. Все ее действия, вроде «сбора информации», только кажутся осмысленными — опять же по нашим, человеческим меркам. Кто знает, следствием каких процессов внутри споры были эти действия? Что касается людей, которых видел Шебранн, по всем данным, это информационные копии когда-то существовавших реально личностей. До сегодняшнего дня я думал иначе, был уверен, что мы всегда сумеем укротить сверхоборотня, сможем с ним договориться на любой основе, хотя бы и с помощью силы — это, к сожалению, универсальный аргумент. Я думал, что сила слабого в умении замечать слабость у сильного. Да, мы нашли уязвимые места сверх оборотня, но я вдруг понял: это все физика, материальный и энергетический перевес. Человек более слаб, чем он привык о себе думать, потому что ему не вырваться из круга антропоцентризма, потому что он мыслит как человек. Как человек, понимаете?

Теперь ответьте на такой вопрос: всегда ли гуманен разум? По лицам вижу, что быстро ответить не сумеете. Безусловно, говорили мы: разум гуманен, тем более высший разум. Но ведь это наш, человеческий вывод, потому что гуманны мы сами, гуманна вся наша цивилизация, несмотря на эпохи варварства, войн и насилия. Суть, кровь и плоть нашей культуры — гуманизм, ибо в противном случае эволюции просто не под силу было бы поднять в человеке разум до нынешнего состояния. Но вернемся к сверхоборотню, который многому нас научил, но, к сожалению, не научил мыслить по-иному, иными, отличными от человеческих категориями. Мы инстинктивно видим в этом сверхсуществе разум того же порядка, что и человеческий, и это психологически понятно, но ведь уже «серые призраки» отличаются от нас так же, как мы сами, скажем, от динозавров, а тут существо, возраст которого сравним с возрастом Вселенной! А если разум Конструктора гуманен по своим законам? И эти законы в нашем понимании — законы зла?!

В темном зале связи наступила тишина. Совещание было закрытым, присутствовали только руководители исследований и служб УАСС, работники СЭКОНа и правительства Земли, в том числе Банглин. Они, конечно, находились в настоящий момент не на Марсе: кто на Земле, кто на других планетах Системы, но иллюзия присутствия их в зале была полной — вплоть до осязания; новые приемы объемной видеосвязи позволяли сделать это без труда.

— Серьезное заявление, — сказал наконец Банглин, переглядываясь с членами ВКН. — Видимо, придется пересмотреть решение Совета о дальнейшем продолжении исследований. Нужны все данные о сверх оборотне, его эволюции как споры Конструктора. СЭКОНу необходимо провести тщательный анализ информации и дать прогноз возможных осложнений по индексации спасателей. Возражений нет?

— Погранслужба и УАСС давно настаивали на пересмотре решения Совета, — сказал Торанц. — К тому же у нас есть сведения, которых нет у научного центра.

— То есть? — прищурился Банглин.

— Некоторые оперативные работники-пограничники обладают нервной организацией типа «интуитив». Поступающая от них информация достаточно тревожна и может дать многое для анализа ситуации.

— Экстрасенсы? — спросил Банглин. — Хорошо, познакомьте с вашей информацией комиссию. Итак, срок — месяц. Через месяц плановое заседание Совета, будем решать…

Зал опустел, все «немарсиане» выключили свои каналы связи, остались только те, на которых лежала прямая ответственность за правильность выбора дальнейшей стратегии и тактики работы.

— Он ничего не сказал о гибели Шебранна, — пробормотал Пинегин.

— Потому что на нас нет формальной вины, — глухо сказал Торанц. — Но отвечать нам придется, если не перед Советом, то перед собой. Шебранн не был идеальным работником и, вероятно, для многих был даже просто несимпатичен, но он всегда был готов пожертвовать собой ради других и доказал это, не зная, что бессилен помочь тем… в темнице оборотня. А если бы и знал — наверное, решил бы так же. Долг, понимаете? И я не знаю, плохо это или хорошо.

— Я решил бы так же, — сказал молчавший до сих пор Грехов.

— Ладно, ладно, — махнул рукой Сергиенко. — Все вы всегда на все готовы, рыцари тонкого риска и мгновенной реакции… Но надо же иногда и думать! Думать, что делаешь! Иной раз труднее, рискованнее и вернее остаться, а не кидаться сломя голову в пропасть, зная, что ничем никому не поможешь.

— Всякое бывало, — нехотя ответил Пинегин. — Может быть, и Шебранн был не прав, даже наверняка был не прав, — что это доказывает? Ночные дежурства безопасников я отменить не могу.

— А, да не о том я! — Сергиенко поморщился и замолчал.

— Не можете ли вы подробнее рассказать об ощущениях интуитивов? — тихо спросил Нагорин. — Их информация может действительно оказаться важной.

— Вот он расскажет. — Торанц мотнул головой в сторону Грехова. — Как бывший зам начальника отдела безопасности он знает всех спасателей на полигоне. Ну что, закончили? Второй час ночи…

— Закончили, — вздохнул Сергиенко. — Да разве сейчас уснешь…

— Подожди, Петр, — пробормотал Торанц, задерживая Пинегина, когда в зале остались только они одни. — Вы не пробовали еще раз… пройтись тем путем, что и Шебранн?

— Мы потеряли пять зондов…

— Я не о зондах.

— Без официального разрешения СЭКОНа?

Торанц покривил губы, но глаз не отвел.

— Пробовали, конечно… на когге. Ничего. То ли «слепое пятно» переместилось, то ли оборотня раздражают наши уколы. Модуль тоже застрял в тупике, и вытащить его не представляется возможным.

— Понятно… Кто ходил на когге — Диего?

— А кто еще у нас может рискнуть побороться с роботом?

— Он?..

— В порядке, жив и здоров.

— Если бы в верхах об этой твоей инициативе…

Пинегин согнал с лица усмешку и совсем тихо спросил:

— Что бы это изменило?

 

«Серый человек»

Утром Диего проснулся от едва заметного толчка: качнулась кровать. Он полежал с закрытыми глазами, ожидая, повторится ли толчок. Решив, что все это является результатом сновидений, повернулся на бок, но тревога не покидала его, вернее, не тревога, а отзвук какой-то не схваченной еще мысли, комариным жужжанием пробудившей сознание в реальности наступившего утра.

Он встал, выгоняя из тела остатки сна, и в это время мягко зазвонил интерком. Пограничник шагнул к универсальной стойке домашнего комбайна и включил связь. Угол комнаты «перестал существовать», вместо него появилась вторая такая же комната и стоящий босиком посредине Грехов.

— Проснулся? Мне показалось, что дом колыхнулся.

— Мне тоже. Но случись что серьезное, нас подняли бы по тревоге. Подожди, узнаю у дежурного.

На этот раз в центральном зале дежурил Нагорин. Он не удивился вопросу Диего.

— Был толчок силой около трех баллов. Мизер, конечно, спите спокойно.

— Но насколько я осведомлен, марсотрясения в районе Эллады не случались ни разу — толстая континентальная кора. Не следует ли связать толчок с нашим любезным гостем?

— Вы правы, я только что получил данные от автоматической сети сейсмографов: эпицентр толчка в районе полигона с точностью до километра.

— Значит, оборотень. Как он сейчас выглядит?

— Как обычно, ничего внешне не изменилось.

— Может, пошевельнулся его корень! Все-таки длина его достигла четырех сотен метров. Проверьте.

Одевшись, Диего встретил Грехова в коридоре, и они направились в столовую, на ходу делясь впечатлениями утреннего подъема. После завтрака пошли в центр, постепенно заполнявшийся работниками исследовательского комплекса. Вычислители и программисты уже работали, наполняя зал тихим звоном и писком.

— Вот человек, который, по-моему, что-то знает, — пошутил Диего, подходя к Сергиенко, наблюдавшему за одним из виомов.

— Это вы о толчке? — спросил тот, оборачиваясь. — Скорость роста корня резко возросла, думаю, это и породило колебание почвы.

— Вот как? — нахмурился Грехов. — И как велика скорость роста на данный момент?

— Четыре метра в час. А была три сантиметра…

Некоторое время все молчали, разглядывая грузный бочонок геолого-разведывательного робота. Не верилось, что робот свободно проникает под землю на несколько сот метров и движется сквозь горные породы так же легко, как игла сквозь воду.

— Долго будет расти корень? — спросил наконец Грехов.

— Не знаю, — с неохотой сказал Сергиенко. — Может быть, он решил достичь мантии — для эффективного пополнения энергозапаса, а может быть, скоро остановится.

— А вы представляете, что будет, если корень оборотня в самом деле проткнет кору Марса до мантии?

Сергиенко посмотрел на Грехова и не ответил.

— Я уже сообщил Пинегину, — сказал подошедший Нагорин, более угрюмый, чем всегда. — До заседания ВКС осталось шесть дней… — Он замялся.

— Договаривай, — скривился Сергиенко.

— Картина останется неясной, вот и все, собственно. Но вывод комиссия сделала однозначный: мы будем требовать удаления сверхоборотня с поверхности Марса в открытый космос.

— Тогда лучшее место для нового полигона — девятый сектор Пояса астероидов, — сказал Грехов. — Самый безлюдный уголок Солнечной системы. А базой для полигона может послужить древняя станция болидного патруля. Правда, метеоритная опасность там повыше, чем в других секторах Пояса.

— О размещении полигона решит Совет, хотя при веском обосновании подойдет и Пояс астероидов. Что же касается вашего вполне уместного волнения по поводу роста корня оборотня… — Нагорин посмотрел на Сергиенко.

— Говори все, — махнул тот рукой. — Все равно ничего изменить нельзя. Все-таки человечество заметно усредняется… В прошлые века гениев, возвышавшихся над средним уровнем науки, умеющих верно оценивать основные направления развития общества, было больше. Здесь я не вижу никого, кто смог бы оценить реальные объемы того богатства, которое заключено в сверхоборотне; даже не в самом Конструкторе — только в его споре! Оценить тот толчок, который даст науке овладение тайнами величайшего экспериментатора и строителя во Вселенной!

— Один толчок мы сегодня уже ощущали, — с иронией заметил Диего.

— Не согласен с вами, — сказал Грехов. — Я не социолог, но по сравнению с прошлыми веками уровень знаний и задачи человечества существенно изменились, от дифференциации наук мы идем к их интеграции, и любой ученый-универсалист нашего времени способен на то, на что были способны великие умы прошлого. Сегодня не до полемики, но, вероятно, в данной ситуации следует прогнозировать не пользу сверхоборотня для науки, а тот вред, который может принести человечеству рост споры Конструктора. Это трудней… и ответственней. Давайте вернемся к корню.

Сергиенко сжал побелевшие губы, отвернулся. Напряжение разговора стало спадать. Диего понимал ученого, да и как его не понять, когда обстоятельства дают в руки человеку прекрасный материал для исследований, цена которому — рост могущества цивилизации?! Но, с другой стороны, можно так обжечься на этом невидимом огне любопытства! Сколько людей может погибнуть в результате катастрофы, связанной с рождением Конструктора? «Черт возьми, как бывает слеп и недальновиден человек!» — подумал Диего.

— Сегодня стало известно, — виноватым тоном сказал Нагорин, не глядя на спасателей, — что оборотень начал активно поглощать энергию всей поверхности своего тела. В результате вокруг него температура понизилась на пятьдесят два градуса. Плюс к этому возросло энергопотребление силового пояса.

— Это значит, — Грехов переглянулся с Диего, — что полигон фактически остался без защиты? Так вас понимать?

— Ну, остаются реактивные экраны, гравиконденсаторы… хотя вполне возможно, что он может поглощать все виды материи от полей до вещества. Растворяет же он породы континента! Единственная мера, с которой ему не справиться, — удар скалярного ТФ-поля.

— Веселенькое дело, — пробормотал Диего. — Неужели мы опоздали?

В зале вдруг произошло какое-то замешательство. У одного из виомов столпились люди, работа прекратилась.

— Что там у них случилось?

Грехов первым подошел к мигом собравшейся толпе и замер от изумления. В боку сверхоборотня распахнулись «ворота», часть корпуса опустилась пандусом на песок, и по этому наклонному желобу шествовали «серые люди», вереницей вытягиваясь к куполу одного из наблюдательных пунктов! Они все шли и шли, наконец остановились толпой у купола и замерли, превратившись в «глиняные» уродливые статуи, ни одним движением не напоминая, что они живые существа.

— Сто тридцать три! — подсчитал кто-то у пульта.

Дыра в боку оборотня закрылась, и все замерло. Толпа серых монстров не шевелилась, словно в них выключили жизненные центры. Молчание плыло по полигону, омывая зал центра управления волной немого удивления и ожидания.

— Роботы они, что ли? — пробормотал кто-то.

И снова тишина…

Грехов очнулся первым.

— Прилипалы, — пробормотал он. — Рыбы-прилипалы на шкуре акулы, очищающие ее от паразитов. Симбиоты. Так? Существо-чистильщик — вот что такое «серый человек». И не только чистильщик, а в зависимости от требований хозяина и чистильщик, и охранник, и связной, и существо для контакта, и, возможно, приманка, и, вероятно, множество профессий, которых я не знаю… Оборотень попросту выгнал их, выдворил своих добровольных помощников, потому что больше не нуждается в их заботе.

— А это значит, надвигаются кардинальные события. Надо что-то решать, и решать быстро, времени у нас, кажется, нет совсем!

— Что же нам с ними делать? — пробормотал Сергиенко. Диего впервые увидел растерянность на его лице.

— О них позаботятся экзобиологи, — сказал он, выступая вперед. — Срочно запросите ВКС и СЭКОН. — Он повернулся к Грехову. — Кто возьмет на себя смелость сообщить об этом Банглину?

— Могу я, — пожал плечами Грехов. — Вот только не знаю, успеем ли мы. — Он подошел к пульту монитора, тронул красный сенсор и негромко, но так, что у каждого в зале побежал озноб по спине, сказал: — Тревога по форме «А» на все базы патруля! Экстренный вызов руководства управления! Готовность центрам пояса энергостанций Марса и всем зонам к перебросу энергии на полигон Эллады! Повторяю…

 

Вход в ад

Из-за горизонта доносился глухой рокот, мелко-мелко тряслась почва, иногда вздрагивая более ощутимо. На севере над горизонтом вставало в фиолетовое небо удивительное цветное зарево: шатер, сотканный из радужных нитей, полос и шарфов света, над которым изредка вспыхивали, расплываясь, зонты чистого голубого пламени.

Грехов некоторое время разглядывал это зарево, до которого было около двадцати пяти километров, потом сказал:

— А кто нам позволит привести его в действие? Даже не так: кто из нас способен привести его в действие, зная, что этим он убивает величайшее из существ, живших когда-либо на свете?

Грехов не ждал ответа. Пинегин не ждал продолжения. Ночь плыла над марсианской Элладой, тряслась почва, далекий глухой рокот рождающегося Конструктора будил отголоски в пустыне; казалось, каменистый шар Марса, раскачиваясь и кренясь, летит в бездну и ничто не может остановить этот его ужасный, гремящий полет…

— Две тысячи квадратных километров! — тихо произнес Пинегин. — За десять суток!.. И расширяется… Кто его остановит? Ведь если он не остановится сам, он сожрет весь Марс! Это же катастрофа, Габриэль! Катастрофа!! Нет, ты не прав, я не буду ждать. Пусть я буду трижды убийцей неведомого мне Конструктора, чем стану убийцей тысяч, может быть, миллионов людей! Я включу ТФ-эмиттер! И даже если не миллионов, не тысяч, а единиц! — Пинегин уже почти кричал, и Грехов его не останавливал. Десятые сутки без отдыха, бесконечные попытки остановить экспансию сверхоборотня измотали руководителей управления вконец. Пинегин мог позволить себе сорваться… пока они были одни, вдвоем. Слишком велика была нервная нагрузка этих десяти дней, слишком велико бремя обязанностей, тысячекратно возросших после первых неудачных попыток преградить путь жуткому явлению.

Проблему не выразить двумя словами — победа или гибель, — она гораздо сложнее, потому что на этот раз перед человеком не просто слепая стихия, перед ним разумная стихия, понять которую он не успел и успеет ли — неизвестно.

— Ирония судьбы, — грустно сказал Грехов. — Бороться с врагом, разум которого настолько отличен от твоего, что тебя не видит и не понимает. Да и можно ли назвать оборотня врагом? В который раз убеждаюсь, насколько некорректно применение наших этических формул к поведению негуманоида…

Пинегин уже остыл, сгорбившись, смотрел на далекий переливающийся костер, имеющий неповторимый и ужасный смысл. Он ни о чем не думал, просто смотрел, зная, что скоро, может, уже через минуту, придется окунуться в океан спешки, новых распоряжений, тревоги и муки управления людьми и ожидания неумолимого прихода того часа, когда ты начинаешь расплачиваться сединой и сердцем за свое и чужое решение и за гибель друзей.

Из общего ровного гула вдруг выделился басовый удар, ощутимо дернулась земля; снова удар и снова толчок.

— Что там еще?

Грехов обернулся. В стоящем сзади в полусотне шагов триере открылась дверца, высунулся Нагорин и крикнул:

— Планетологи сообщают, что корень достиг второго обращающего слоя! Это около сорока километров!

— Пошли, — буркнул Пинегин.

— Пора, — сказал Грехов, с трудом отрывая взгляд от феерии.

Диего Вирт молча кивнул. Постояв с минуту, он повернулся, быстро прошел к «Мастиффу», помахал рукой и скрылся в куполе башни. Громада танка дрогнула, звенящий гул двигателей тугой волной ударил в уши.

Головной «Мастифф» разогнался и скрылся в пелене взвихренного песка. За ним поползли остальные машины, веером расходясь по пустыне.

— Заградители не помогут, — помолчав, сказал Грехов.

— Знаю, — зло сказал Пинегин. — Но если ничего не предпринимать…

— Боишься, что обвинят в бездействии?

Петр пошевелил губами, черными в сине-зеленом освещении грандиозного пожара, хотел ответить резкостью и сник.

— Не боюсь. Я боюсь другого — что мы окажемся бессильными.

— Сергиенко сейчас рассчитывает свою зону активного поглощения энергии. Сверхоборотню для роста нужна энергия, и все наши экраны ему ее поставляют. Вот если вокруг него создать вакуум-зону, которая со своей стороны будет отнимать у него самого… Возможно, это и в самом деле остановит его рост.

— Ты уверен? Сергиенко в этом уверен? Вот то-то же…

— Если не поможет вакуум-зона — не поможет ничто.

— ТФ-эмиттер? — пробормотал Пинегин.

В кабине Грехов потеснил пилота, сам сел за управление и поднял машину в воздух. В виоме связи молодой ученый из центра наблюдения продолжал комментировать событие:

— …Электростатический прокол. Уже сейчас заметны изменения общего магнитного поля Марса, активизировались древние сейсмические и вулканические зоны в районах Хриса, Тарсис, Элизиум, Аргир и других. В экваториальном поясе начались пылевые бури, сопровождаемые вихрями и смерчами…

Грехов выключил связь и увеличил скорость аппарата. Внизу промелькнули расходящиеся цепочкой огни танковой группы, выходящей на позицию для силового заграждения.

По мере приближения к световому куполу рев усиливался, к нему добавились тонкий вой и грохот взрывов, и наконец шум стал настолько непереносим, что пришлось надеть звуконепроницаемые шлемы. Триер стало болтать в воздухе, Грехов повел его в небо, держа курс на эпицентр светопреставления. С высоты в три километра перед глазами предстала грандиозная панорама гигантской строительной площадки, которую представлял сейчас растущий Конструктор.

Идеальный черный круг диаметром полсотни километров, окаймленный ослепительной огненной стеной — там, где края развивающейся споры вгрызались в породу плоскогорья. А в центре этого круга странный бесформенный нарост, ежесекундно меняющий форму и цвет, создающий тот самый красочный фейерверк, из-за которого эволюционирующий Конструктор был виден за десятки километров от этого места. Мрачной угрозой веяло от нароста, уже превысившего высоту Джомолунгмы — восемь тысяч восемьсот метров.

Грехов медленно поднял триер над световым куполом и остановил его точно над вершиной рожденной оборотнем горы. Без оптических усилителей с высоты в пятнадцать километров можно было заметить лишь пляску огненных протуберанцев над ней, но в кабине все зримо представляли себе, как кипит раскаленная добела масса, как непрерывно течет снизу вверх, образуя многосотметровые пузыри, вздутия и острые пики… и нигде не выплескивается за край незримо очерченного ею пространства. «Вулкан, — подумал Грехов, — живой действующий вулкан».

«Ад! — подумал Пинегин. — Так, наверное, рождалась Земля… и Марс, и все планеты. Если Конструкторы могли переделывать Вселенную, то рост нашего остановить невозможно. Прав был „серый призрак“. Но если уже сейчас это явление вызывает трепет, то с чем сравнить его тогда, когда Конструктор вырастет величиной с планету?! И остановится ли потом его рост?»

— Ад! — повторил Пинегин вслух с горьким восхищением.

Грехов пристально разглядывал огненную гору под ногами. Потом оглянулся, бросил сквозь зубы:

— Зарастите скафандры, я опущусь немного ниже, — и повел триер на снижение.

На высоте полутора километров над мечущим колоссальные языки огня наростом грохот достиг апогея, не спасали даже шлемы и звукозащита машины. Но не это заставило Грехова прекратить спуск. Ощущение постороннего присутствия усилилось настолько, что казалось, триер будет сейчас разорван чьей-то грозной и неумолимой силой, что уже занесен гигантский кулак, удар — и аппарат с людьми будет сброшен вниз и втоптан в гору!

Под триером с неистовым треском расцвел многосотметровый алый фонтан, машину подбросило вверх и поволокло боком.

— Возвращайся! — прокричал Пинегин. — Нашел время заниматься гусарством.

Грехов не ответил, с упорством одержимого решив добиться своего — чтобы и Пинегин, и пилот прочувствовали то же, что и он в первой вылазке. Стиснув зубы, Грехов продолжал опускать дергающийся, рыскающий из стороны в сторону, вверх и вниз аппарат. Страха он не чувствовал, верил, что все обойдется, и наконец поймал то, что искал.

Люди в кабине ощутили болезненный удар по сознанию, чувство одиночества охватило их с такой непередаваемой силой, что хотелось кричать и бежать куда глаза глядят, бежать изо всех сил, лишь бы выбросить из головы этот ужас, ужас одиночества!..

Опомнились они уже далеко от исполинского костра, зажженного волей неведомого существа. Грехов угрюмо вел триер в ночь, окаменев над панелью управления. «Теперь и вы знаете, — думал он, — как бывает велико отчаяние, как оно чудовищно, не по-человечески огромно, когда заслоняет весь мир. Еще не родившись, Конструктор знает, что одинок, и боюсь, эта его реакция на одиночество, пожалуй, единственное, что мы способны воспринять!»

— Я понял, — сказал Пинегин, заворочавшись на сиденье. — Ты хотел доказать, что сверхоборотень — живое существо, способное ощущать боль? Я знал это и без твоих экспериментов.

— Одно дело знать теоретически… — пробормотал Нагорин. — Простите…

Пинегин посмотрел на него с удивлением.

— Он летал со мной, — пояснил Грехов. — Он и Диего. Не обижайся, Петр, иначе как бы я смог убедить тебя, что выстрел из ТФ-эмиттера не альтернатива для нас.

Внизу над триером загорелась редкая россыпь огней Марсопорта. Чуть поодаль светился квадрат финишного поля спасательных модулей, эвакуирующих население города. Жизнь на Марсе замирала: УАСС не стало рисковать и отдало приказ об эвакуации колонистов.

Сажая триер на освещенную полосу, Грехов оглянулся. Но отсюда факел сверхоборотня не был виден, лишь в появившихся облаках мелькали иногда всполохи — отражения бушующего за сотни километров от города живого вулкана.

— Все тот же черный круг, — сказал Диего, отрываясь от окуляра перископа.

Спасательный модуль висел в стратосфере Марса на высоте шестидесяти километров. Под ним по вертикали почти все видимое пространство занимал двухтысячекилометровый диск Конструктора, продолжавший расти с прежней скоростью. Центральная гора на плоскости черного круга выросла до тридцати девяти километров, превысив величайший из вулканов Марса — вулкан Олимп!

Марс трясла лихорадка планетотрясений и гигантских пылевых бурь. Пробудились древние вулканы Тарсиса и Большого Сырта, заливая старые ландшафты новой лавой. Оранжево-фиолетовая пелена пыли, дыма и пепла затянула лик Марса, разрушались многочисленные города и поселки, созданные людьми за полтора века выхода в космос.

— Высота шапки уже сорок, — продолжал Диего. — Он и не думает останавливаться. Помнишь, оборотень показывал нам облик Конструктора? Уже тогда его взгляд было трудно переносить, даже его изображение создавало психологическое давление. Представляю, как велико сейчас его влияние на психику вблизи шапки, если и на этой высоте я постоянно ощущаю на себе его взгляд…

— Вероятно, мы потеряем-таки Марс, — сказал Грехов. — Не пора ли снова идти на поклон к «серому призраку»?

— Сегодня очередная пятиминутка руководителей отделов, — сказал Нагорин, колдуя у своих приборов, загромоздивших рубку модуля. Непонятным образом он ухитрялся следить за показаниями приборов, записывать результаты и не терять нить разговора. — Вот и выскажетесь.

— Он пошутил, — сказал Диего, покачав головой.

Грехов покосился в его сторону, отстегнул карабины страхующих ремней и выбрался из кресла.

— Выскажусь, конечно. Только едва ли мой совет примут. Многие не только в ВКС, но и в УАСС все еще уверены, что мы способны укротить сверхоборотня, хотя его уже нет, нет споры, есть младенец Конструктор, растущий не по дням, а по часам.

Нагорин оторвался от созерцания экранов и мельком посмотрел на Грехова.

— Вы что же, считаете, что мощь сверх… э-э, Конструктора беспредельна?

— Я считаю, что Конструктор не даст нам ни одного шанса, как только поймет, что мы решили его уничтожить.

— Разве мы уже решили его уничтожить? — пробормотал Нагорин.

— Я готов молиться всем богам, — проворчал Диего Вирт, — чтобы этого не случилось! Но, боюсь, у нас не будет выбора.

— Если уж спасатели, да еще те из них, которых я особенно уважаю, твердят «боюсь», то не пора ли нам, простым смертным, сложить руки и спокойно ждать конца? — неприветливо сказал Нагорин.

Диего с интересом взглянул в колючие глаза врача-универсалиста, подумал и проговорил:

— Если бы спасатель не пребывал в постоянном страхе не только за жизнь спасаемого, но и за свою собственную, то спасательной службы не было бы. — Диего невольно улыбнулся, заметив тень озадаченности, промелькнувшую на лице Нагорина. — Конечно, «боюсь» — нетипичное слово в устах спасателя, но тут уж ничего не поделаешь. Бояться, кстати, надо уметь. Так же важно, как и вовремя останавливаться, а не упорствовать при движении по неправильному пути.

— Что ты называешь неправильным путем?

— Всю возню со сверхоборотнем, особенно после предупреждения «серого» Сеятеля, то бишь «призрака».

— Эта возня — шаг человека к новому знанию. Как может быть неправильным путь человечества в будущее?

— Может, если он связан с неоправданным риском. У меня сейчас не то настроение, чтобы спорить, мы и так погрязли в спорах, а истины что-то не видно. Я, например, считаю, что уже нет смысла создавать вокруг Конструктора вакуум-зону: дело не только в том, что она потребует колоссальных энергетических затрат, но и в том…

В это время вспыхнул виом связи с центром управления аварийными патрулями, находившимся на Деймосе.

— Каковы результаты? — спросил усталый и чем-то недовольный Сергиенко. Рядом с ним стоял Пинегин.

— Ниже сорока двух километров зонды опустить не удастся, — сказал Нагорин. — Перепады полей над Конструктором сбивают настройку электроники, зонды входят в вихревые слои и падают.

— Надо ставить дополнительную защиту.

— Центры слежения в Уагоре, Северске, Первомарске и Викингтауне отмечают некоторое замедление, — ответил Диего. — Незначительное, сантиметров на десять, но все же есть надежда.

Пинегин скептически поджал губы, но снова промолчал.

— Поднимайте модули за критическую границу, — приказал Сергиенко, вопросительно посмотрев на Пинегина. — Будем опускать вакуум-заградители.

Диего кивнул, и виом погас. Вошел Грехов.

— Поднимать так поднимать, — пробурчал Нагорин. — Приказ — идти вверх, — пояснил он в ответ на вопросительный взгляд спасателя и повернулся к Диего. — Ну что ж, сообщи нам и вторую причину, по которой создание вакуум-зоны бесполезно.

Диего надел шлем мыслеуправления и с неохотой произнес:

— Просто мы опоздали с зоной, вот и все. Надо было создавать ее в тот момент, когда корень Конструктора достиг всего двух десятков метров, вот тогда эта превентивная мера помогла бы. Но не сейчас. Перекрыть рост сверху мы перекроем, но движение корня вглубь уже не остановить.

— Что-то я вас обоих не пойму. То вы стоите на максималистских позициях, высказываясь в пользу уничтожения Конструктора, то вдруг поворот на сто восемьдесят градусов!

— Да потому что никто из нас не знает, как предотвратить катастрофу, — мягко сказал Грехов. — А сидеть сложа руки мы не умеем, да и не имеем права. Отступать же можем только в том случае, когда испробуем все средства, предоставленные наукой. Наука дает нам вакуум-зону — мы ее используем. Что она может дать еще?

— ТФ-эмиттер, — усмехнулся Диего.

Нагорин, отвернувшись, возился с приборной панелью.

— Приготовьтесь, — сказал Грехов. — Идем вверх…

 

Пределы терпения

Пояс главного виома слева был залит бесконечной чернотой пространства, справа нависала красно-оранжевая с фиолетовыми тенями выпуклая стена Марса.

Очевидно, кто-то подал общую команду, и суета в зале стала стихать. Грехов заметил у главного пульта Торанца и направился к нему. Рядом с начальником погранслужбы стояли Банглин, Пинегин, председатель ВКС Тимур Северов, высокий, бронзоволицый, с шапкой совершенно белых волос.

— Внимание! — проговорил Торанц; только теперь, стоя в пяти метрах, Грехов услышал его голос. — Включаю трансляцию. Первый горизонт…

Картина в виоме изменилась: теперь экраны заняла поверхность Марса, на месте Эллады простиралась странная черная плоскость, окруженная неэффектной с высоты огненной змейкой. В центре плоскости светился голубовато-призрачным светом широкий конус. Все это казалось накрытым тонкой вуалью или сеткой, едва видимой в просветы легких облаков.

— Второй горизонт.

Изображение передавалось с телезондов, зависших ярусами на разных уровнях над поверхностью планеты. Несмотря на то что Деймос в данный момент пролетал над другими районами Марса, казалось, он висит над Элладой, скачками передвигаясь в глубь потревоженной, потерявшей былую прозрачность атмосферы.

— Третий горизонт!

Теперь черный диск разросся до размеров планеты. Конус в его центре оказался колоссальным горным пиком, состоящим из светящегося «льда». Но вглядевшись, можно было увидеть, как поверхность его непрерывно струится от подножия к вершине, истекая дрожащим копьем голубого света. Иногда в толще горы загорались злые пронзительно-зеленые звезды, отзывающиеся в зале звонками регистраторов радиации.

Вуаль оказалась металлической решеткой, окутывающей всего Конструктора гигантским ажурным куполом. В узлах решетки угрюмо обращались вниз раструбы энергетических поглотителей.

— Патруль готов?

— Готов, — донесся голос из динамиков.

— Включаю!

И… ничего не изменилось. Минута, другая… А потом Грехов заметил, как изображение черного диска стало постепенно затягиваться белой мутью, тускнеть все быстрее и быстрее, пока вовсе не скрылось под белой пеленой.

— Что это? — спросил Банглин.

— Зона начала отнимать энергию в первую очередь у атмосферы, — пояснил Сергиенко. — Температура в воздушном слое под поглотителями понижается, начинает конденсироваться влага… Потом и газы.

— Но ведь это вызовет струйные течения в атмосфере, — сдержанно сказал Северов. — Ураганы, песчаные бури усилятся… Все это учтено?

— Учтено, — кивнул Торанц, — приняты все меры безопасности…

— Нет, я не то имел в виду. Как работа зоны отразится на Марсе? На городах и поселках?

— Ураганы, конечно, усилятся, — осторожно начал Сергиенко, переглядываясь с Банглиным. — Но по мере энергопоглощения мощность их тоже будет падать… почти до нуля. Правда, все высокоширотные поселения, включая Первомарск и Тревор, пострадают. Лесные массивы в долинах, очевидно, будут уничтожены полностью.

— Не зона основной виновник катастрофы, а Конструктор, — своим металлическим высоким голосом сказал Банглин.

— А может быть, все же мы сами? — тихо произнес Северов. Грехову показалось, что в зале наступила полнейшая тишина. У него было такое ощущение, будто ему отвесили пощечину, и предстояло еще разобраться — справедливо или несправедливо. Хотя… если уж Северов говорил что-нибудь, он отвечал за свои слова.

— Переключите на какой-нибудь пост на поверхности, — попросил председатель ВКС.

Вакуум-зона не остановила Конструктора. Рост его сначала замедлился до трех сантиметров в час, потом постепенно достиг прежней величины. Колоссальная система поглотителей энергии, созданная людьми, оказалась неэффективной, она отбирала энергию отовсюду, только не из тела Конструктора, а так как площадь последнего все время росла, вместе с ее ростом падала и мощность системы. Через двое суток с момента запуска вакуум-зоны люди вынуждены были прекратить эксперимент, довольствуясь лишь наблюдениями с безопасных орбит.

В кабинете начальника УАСС Джаваира состоялось совещание, в котором приняли участие глава правительства Земли председатель ВКС Северов, председатель СЭКОНа Бардин, Сергиенко, Торанц и Пинегин.

Северов был на вид спокоен и уравновешен. Бесстрастный, как монгольский божок девятнадцатого столетия, Джаваир изредка посматривал на руководителя правительства сквозь узкие щелочки глаз и кивал головой, словно соглашаясь со всем, что тот говорил.

— Пора наконец решаться на радикальные меры. — Говорил Северов чуть медленнее обычного, обводя собеседников пристальным взглядом. — Так дальше продолжаться не может. Кто-нибудь из вас способен проанализировать ситуацию до конца?

После некоторого молчания заговорил сосредоточенный Сергиенко:

— Возможны только два выхода из создавшегося положения. Первый — катапультировать Конструктора хотя бы за пределы орбиты Юпитера; другой — уничтожить его с помощью ТФ-эмиттера.

— Или просто ждать… — пробормотал Торанц.

— Не слышу предложений, — чуть резче сказал Северов. — Договаривайте, Сергей. Что вас смущает?

Сергиенко сжал большие руки в кулаки, посмотрел на них и вздохнул.

— На первое у нас не хватит энергии, масса Конструктора оценивается сейчас в триллионы тонн. В результате второго мы… станем убийцами. Подходит вам такая перспектива?

Красноречивая тишина была ответом.

— И все же, — нарушил молчание Бардин. — Объясните поподробней, что значит — не хватит энергии?

— Это значит, что всех энергетических запасов Даль-разведки и УАСС не хватит, чтобы выбросить четыреста триллионов тонн Конструктора даже за пределы самого Марса. Формула Ромашина, расчет прост… можете убедиться сами.

— А на то, чтобы уничтожить, хватит?

— Ни одно материальное тело не выдержит удара скалярного ТФ-поля, когда взрывается, изменяется даже вакуум! И никакая самая фантастическая защита не поможет Конструктору, убежден. Мы живем в реальном физическом мире, в котором законы физики едины и для нас, и для него.

Джаваир продолжал молчать. У него было свое мнение, но он ждал, пока выскажутся другие.

— Зато я далеко не уверен, что та физика, которую мы знаем, — это истинная физика космоса, — сказал Северов. — Как часто мы заблуждались, объявляя, что знаем о каком-то явлении все! Примеры, надеюсь, приводить не нужно? Перед нами же не просто какое-то физическое явление — иная Вселенная! — вдумайтесь — иная Вселенная! А если не поможет и ТФ-эмиттер, тогда что?!

Перемигивались на пульте видеоселектора огни индикаторов, тихий непрерывный шелест переговоров доносился из динамиков; стенные виомы то вспыхивали цветными волнами, то гасли, — за стенами кабинета кипела жизнь миллиардов человеческих существ, в большинстве своем не предполагающих, что над ними, над их спокойным бытием навис дамоклов меч неизвестности.

— Так что мы решим? — очень тихо и спокойно спросил Северов. — Мы, понимаете? Не полумифический Сеятель, «серый призрак», — мы сами?

— Ждать, — холодно и тоже спокойно отозвался Джаваир. — Выигрывает в конечном итоге тот, кто не имеет пределов терпения. Непосредственной опасности нет, мы эвакуировали всю рабочую примарсианскую зону. Вот если Конструктор вздумает выйти за пределы Марса… Что ж, тогда остается последний шаг, о котором почему-то никто из вас не произнес ни слова. Никто! А ведь вы руководители главных организующих центров человечества!

— Не кори, — нахмурился Северов. — Мы тоже способны ошибаться. К сожалению. Разве что ошибки наши обходятся дороже… в этом ты прав. Что же это за шаг?

— Контакт!

По наступившему молчанию Джаваир определил всю глубину неведения собеседников.

— Вы не так меня поняли, друзья, — мягко сказал он. — Я имел в виду контакт с остальными сверхоборотнями.

— Ты с ума сошел, — сказал Торанц. — Они же вышли из нашего звездного рукава.

— Да, вышли, но все же догнать их можно. Догнать и попытаться убедить забрать с собой Конструктора. Шанс невелик, но он есть.

— Думайте, — сказал Северов. — Думайте, асы. Времени у нас нет. Вступайте в контакт со сверхоборотнями, с «серыми людьми», с чертом и дьяволом, но придумайте что-нибудь!

* * *

Грехов включил запись, и распахнувшиеся стены комнаты ввели его в Концертный зал Большого Кремлевского дворца в Москве, заполненный до отказа. Три века служил этот зал искусству, и даже в век совершеннейшей видеопередачи, эйдопластической техники и сенсорных эффектов он не устарел; было что-то трогательно-нежное в том сложном комплексе чувств, с которым люди приходили в этот зал: словно ветер старины, древности и… детства овевал его, заставляя с особой остротой чувствовать приобщение к прекрасному.

После того как замолк ручей хрустальных звуков и замер голос певца, Диего долго сидел в темноте без движения, думал о чем-то своем, словно забыл о существовании друга. Когда наконец свет вспыхнул и вокруг них сомкнулись стены комнаты, затерянной в недрах деймосской базы, Диего поднял голову и посмотрел на Грехова, глядевшего на него со странным выражением на лице.

— Ты что-то задумал, — утвердительно сказал он.

Грехов усмехнулся, выключил видеорейдер и спрятал кристаллы записи в карман. Походив по комнате, в которой ничего не было, кроме трех кресел и пульта управления домашней робототехникой, встроенного в стену, он поколдовал над пультом, и стенной виом воспроизвел вид Марса с высоты орбиты Деймоса: громадный пухлый оранжевый шар, на котором уже нельзя было разобрать ни морей, ни горных хребтов, ни каньонов и метеоритных кратеров. Лишь чередующиеся полосы оранжевого и бурого цвета — свидетели глобального урагана, поднявшего в атмосферу планеты веками накапливавшиеся пыль и песок.

— Музыка — универсальный язык человечества, — сказал наконец Грехов, — как и математика. Чьи слова — не помню, но ты мог их оценить, слушая запись. Пока наши попытки контакта с Конструктором заканчивались неудачами, а я хочу на всех мыслимых диапазонах, в том числе и в звуковом, передать Конструктору шедевры человеческой музыки.

— Идея не новая, — с едва заметным колебанием сказал Диего.

— Это если использовать ее прямо, буквально. Я же хочу дать не просто музыку, а ту, которая по тысячелетнему опыту человечества наиболее восприимчива детьми. Понимаешь? Ведь Конструктор — еще ребенок, мать ему требуется или отец, уж не знаю, кто у них был. Но был! Я дам ему колыбельную, материнские песни без слов и со словами, успокаивающие мелодии, песни, несущие нежность и любовь. Пусть прислушивается и поймет, что не одинок, что мы предлагаем помощь. И еще хорошо бы дать психомузыку последних лет, соответствующую устойчивой полосе положительного спектра эмоций.

— Детская музыка?.. Что ж, по-моему, неплохо. Может быть, он хоть чуть-чуть притихнет, посмотрит на свою разрушенную колыбель. Только сможешь ли ты убедить ученых, занятых контактом, имеющих собственные, разработанные до мелочей теории, что твоя гипотеза имеет право на существование?

Грехов сжал кулаки, в глазах его мелькнул знакомый упрямый огонек.

— Я не собираюсь никому доказывать. Пусть ученые пробуют свои программы, а я попробую проверить свою идею сам, монтаж записи почти готов.

Диего грустно кивнул головой, тяжело поднялся и подошел к Габриэлю.

— Ты все-таки здорово изменился, Ли. Извини, но у тебя был великолепный дар убеждения окружающих в своей правоте, этот дар меня всегда удивлял. А теперь его нет, ты все хочешь сделать сам, по-своему, и уверен ли в собственной правоте — неизвестно.

— Может быть, все дело в том, что раньше я управлял людьми, а теперь только самим собой?

— Может быть. Не знаю, легче ли от этого…

— Кому?

— Нам всем. Мне тоже… тебе самому.

Грехов резко толкнул рукой пульт, постоял, хмуро глядя, как тот самостоятельно прячется в стену, потом вдруг посветлел лицом и достал из кармана небольшую видеокассету.

— Хочешь посмотреть на сына? Уже разговаривает!

Диего улыбнулся и взял кассету.

Через час модуль Грехова снялся со стартодрома, деймосской базы и устремился к Марсу, туда, откуда взирал на космос не затронутый ураганом исполинский черный глаз Конструктора. Вслед за ним стартовал и патрульный когг Диего. В их обязанности входило наблюдение за участком околопланетного пространства над Конструктором, чтобы суета его исследователей не превратилась в бедствие: очень часто лихие научные сотрудники опускались со своими приборами слишком низко во взбаламученную атмосферу Марса, пересекая границу безопасности и норовя сесть Конструктору «на голову», и тогда спасателям приходилось чуть ли не силой возвращать их на прежние высоты.

Дежурство Диего совпало по времени с ночью в том широтном поясе Марса, где зловещим грибом рос Конструктор.

Когг медленно дрейфовал в тени планеты. В ходовой рубке на этот раз находились лишь пилот и сам Диего: патрулей не хватало и дежурить приходилось по двое, иногда по две смены подряд. Приемник работал в режиме радиотраления, и голоса переговаривающихся людей глухим жужжанием заполняли рубку. По экранам локаторов ползли столбцы цифр — координаты попадающих в луч локатора модулей, и если некоторые из них вспыхивали красным светом, Диего настораживался, а пилот рефлекторно поправлял на голове эмкан управления.

Уже с час Диего наблюдал странное свечение в районе центральной горки Конструктора. Там зажглось переливчатое облако света, похожее на волшебный букет, мерцающие шары которого повисли на длинных светящихся шлейфах. Частые зеленые полосы побежали вдоль пелены свечения, разбили «букет», и вот уже эфемерное море катит сине-зеленые волны, постепенно гаснущие в ночи…

— Наблюдаю необычные световые эффекты, — донесся сквозь рабочее бормотание эфира чей-то близкий голос.

— Записываем, — отозвался другой.

— Каждый день что-то новое, — пробормотал пилот. — Вчера на месте «моря» я видел самый настоящий костер, разве что в тысячу раз больше…

— Габриэль! — окликнул Диего, переводя передатчик на особую волну, на которой переговаривались только пограничники и спасатели.

— Диего! — откликнулся Грехов. — Ты где?

— ДИС-сектор, квадрат Эллады, высота сто сорок.

— Значит, я под тобой, высота сто. Что случилось?

— Ничего особенного, проверка связи. Ты не следишь за Конструктором?

Грехов не отвечал минуты две.

— Ты об этом свечении? Красиво… Кстати, наблюдатели на поверхности отмечают ослабление песчаных бурь. Уж не ответ ли это Конструктора на наши попытки контакта?

— Спроси у Сергиенко, он тебе ответит.

Динамики донесли смешок, и Грехов отключился.

В это время локаторы засекли уползающий за границу сектора «панцирник», и Диего погнался за ним, сообщив на базу номер машины нарушителя. Догнав неповоротливую полусферу, Диего заставил ее пилота бежать вверх со всей скоростью, на которую она была способна, а сам огляделся, прикидывая, где может находиться в этот момент модуль Грехова.

Они опустились ниже восьмидесяти километров, Грехов по идее должен был идти выше, но что-то подсказывало Диего, что это не так. Он покачал локаторами, пронзая муть атмосферы в направлении Конструктора. В створе черного окна азимутального локатора мелькнула зеленая искра, и тотчас же алые цифры показали координаты чьего-то корабля.

Пилот выжидающе смотрел на Диего, пока тот вызывал «наглеца». Неожиданно отозвался Грехов:

— Я борт-117, высота пятьдесят семь… Диего, ты, что ли?

— Веду вас на луче. Помощь нужна?

— Почему ты решил, что нам нужна помощь? Здесь, правда, здорово трясет… Еще пару километров — и я снова пущу запись. Понимаешь, о чем речь?

— Ли, высота Конструктора уже сорок восемь! Там вихревые поля! Поднимись выше и крути свою запись…

— Не могу, хочу убедиться, что запись будет принята. Ты же знаешь, мощность передатчиков имеет пределы… а тут вихревые поля… корона помех…

— Вниз! — шепотом скомандовал Диего пилоту, прикрыв ладонью микрофон.

— За мной не иди… — продолжал говорить Грехов, голос его постепенно слабел, пока не пропал совсем.

— О черт! Габриэль! — крикнул Диего, не заботясь о нервах дежурного на базе. — Габриэль, отвечай!

Тишина на аварийной волне. И новый взрыв переливающегося свечения над Конструктором. В ответ на передачу Грехова? Или совпадение? Где же они?

— Вниз, быстрее!

Когг набрал скорость. Бок Марса приблизился вплотную, прорвалась легкая пелена рыжих облаков. Чуть в стороне, справа по ходу движения, показался колоссальный пик центральной надстройки Конструктора, исторгающий ввысь струи холодного огня.

Удар! Зловещий треск под пультом. Волна мучительной вибрации, потрясшая корпус аппарата. Качнуло влево, потом вправо, завертело штопором… где верх, где низ — не разберешь… Еще удар!

— Падаем, — будничным тоном сказал пилот. — Уходим аварийно…

— Вниз! — яростно прохрипел Диего, на которого навалилась душная волна страха и боли — влияние излучения Конструктора. — Я их вижу. Переходи на ручное…

Бесшумные огненные змеи пронеслись рядом, осыпали модуль фонтаном искр. Диего включил внешние акустические приемники, и рубку заполнили странные звуки: гулы, свисты, трески, бульканье, множественное эхо… музыкальные аккорды!

И снова удары, толчки, слепое кружение вокруг невидимого смерча… Потонул в шуме голос вахтенного базы, вызывающий патрули Диего и Грехова. Диего торопливо сообщил ему о своих действиях и начисто забыл о его существовании.

Они нашли модуль Грехова случайно. Диего включил прожекторы, и на совсем близкой черной поверхности диска Конструктора, абсолютно не отражающей свет, показался корпус модуля: конус, плавно переходящий в блюдцеобразную решетку ускорителя.

— Финиш! — бросил Диего.

У диска трясло не так сильно, но пилот посадил когг только с третьей попытки: приборы давно перестали показывать действительное положение вещей.

Динамики доносили лишь тысячеголосый электронный вопль потревоженной радиокороны Конструктора, сквозь эту адскую музыку передатчики земных машин пробиться, конечно, не могли. Диего проверил герметичность скафандра и выскочил из рубки.

Спрыгнув с трапа на невидимое, но ощущаемое твердое нечто, он огляделся.

Кругом царил полный мрак, до горизонта — абсолютно черное поле, в котором бесследно тонули лучи прожекторов. И черное небо над головой, корчащееся в судорогах лиловых зарниц. Только на западе прорезал этот мрак грозный огненный конус, вокруг которого вились вихри голубого и зеленого пламени.

Диего сделал шаг и… упал! Удар по нервам был так силен, что на некоторое время он почувствовал себя падающим в грохочущую бездну. Внезапно тьма отступила, тело пугающе выросло. Диего увидел разом сначала всю поверхность Марса, потом простор космоса, близкие шары планет, солнце… Границы обозрения все расширялись, появились кипящие шары других звезд, все больше и больше, одни звезды вокруг… Ушли звезды, приблизились галактики, света все меньше, мрака больше… Угол зрения охватил Метагалактику, похожую на светящуюся ячеистую сеть, потом и «сеть» сжалась, потускнела, сплошной мрак вокруг, лишь вдали, как грани исполинского куба, просверкивают призрачные контуры «стен» — границы Метагалактического домена, за которыми прятались другие метагалактики…

Диего осознал себя лежащим на черном монолите. Бешеный гул крови постепенно стихал, он встал, шатаясь на ослабевших ногах, но что-то мешало, заставляло оглядываться в поисках неведомого препятствия, и тогда он окончательно пришел в себя и понял, что взгляд Конструктора может быть тяжелее горного Хребта!

Налетевший воздушный вал едва не сбил пограничника с ног. Он включил генератор защиты, стало легче идти. Если бы не прожекторы когга — он, наверное, заблудился бы, хотя до корабля Грехова было всего с километр. Уже подходя, Диего наконец заметил, как изуродован модуль. Садился он правильно, кормой вниз, но от страшного удара весь оплыл к корме, сплющив решетчатое тело ускорителя, став чуть ли не в полтора раза короче!

Диего обошел корабль раз, другой, отыскивая люки. Ему вдруг показалось, что все это уже с ним было: разбитый модуль Грехова, темнота кругом, ощущение нависшей беды… Впрочем, действительно было — в сверхоборотне. События повторяются на новом витке…

— Габриэль! — позвал Диего, стараясь перекрыть вой в наушниках.

— Пиу, пиу, тю-лю-лю-у-у! — ответила ночь.

Нижний, кормовой люк модуля превратился в узкий овал, второй вообще не был виден, лишь верхний, аварийный, выгнувшийся пузырем, еще мог послужить выходом.

Диего достал «универсал», направил ствол излучателя на горб люка и выстрелил два раза подряд. Люк оплыл, открыв черный зев входа.

— Габриэль! — еще раз крикнул Диего и полез в густую черноту сплюснутого коридора. Взгляд Конструктора уже не занимал его, хотя и давил невыносимой ношей. Ярость, и гнев, и желание быстрее найти друга, и боль, и ожесточение, и вызов — вот что представлял собой Диего Вирт в этот момент.

 

Человек непредсказуем

Когг бросало из стороны в сторону, трясло и раскачивало. Толчки следовали один за другим, словно Конструктор не хотел отпускать людей из своих объятий.

Диего, закусив губу и ощущая во рту солоновато-сладкий привкус крови, медленно выводил модуль по наклонной траектории в светлеющее небо. А в соседнем кресле, слева, моталось плохо закрепленное тело мертвого Забары, и справа, в другом кресле, лежал Грехов, и был ли он жив, никто не знал.

Пилот диеговского когга сидел на полу рубки, глядя на экраны равнодушным взором: шок не отпускал его, и пилот тоже был как мертвый.

Когг пробил тропосферу, стратосфера встретила его слабым шорохом человеческих голосов, усиливающимся с каждой секундой.

— Держитесь, ребята, — шептал Диего в полузабытьи и все увеличивал и увеличивал скорость, не надеясь на свои силы, зная, что работает на пределе. — Держитесь… держитесь…

Он потерял сознание уже над базой. Но кораблю не дали упасть: спасательные шлюпы перехватили его и бережно отнесли в ангар техобслуживания.

Очнулся Диего через несколько часов, сразу поняв, что лежит в мед-центре одного из крейсеров флота УАСС.

— Грехов? — требовательно проговорил он в спину врача.

— Жив, — не удивился его вопросу врач; это был Нагорин. Он кивком отпустил коллегу и присел рядом с «саркофагом».

— Остальные?

— Забара… в гипотерме, мозг отстоять не удалось.

Диего застонал и отвернулся. Но тут же снова повернулся к Нагорину.

— Почему вы здесь? Вы же в комиссии по безопасности…

Нагорин сидя проверил показания кибердиагноста, переключил что-то на панели автомеда и откинул прозрачную крышку «саркофага». Ванна «саркофага» со всем ее оборудованием откатилась к стене комнаты. Диего остался лежать на трубчатой раме постели, поддерживаемой спиралями гашения колебаний.

Нагорин встал, сел снова и, поколебавшись, сказал:

— Прилетели «серые призраки». Все наши базы на Марсе свернуты, центр координации перенесен на «Витязь», ты в его медсекторе.

— «Витязь»? Я так и подумал. А чем занимаются «серые призраки»? Поглядеть бы…

— Я включу связь с рубкой, — вздохнул Нагорин без улыбки. — Иначе ведь тебя здесь не удержишь.

Нагорин повернул кровать в другое положение, придал ей небольшой наклон, чтобы удобно было смотреть, и вскрыл в стене универсальную подставку виома. Стена напротив стала зыбкой, подернулась перламутровым туманом и исчезла. Вместо нее появился «вход» в экспедиционный зал крейсера. Главный виом зала показывал черноту космоса, бурый с оранжевым глобус Марса и рядом еще один белесоватый шарик, имеющий нечеткие границы. Шар этот внезапно распался на десятки «снежных хлопьев», и Диего понял, что это «серые призраки».

«Снежинки» «призраков» стали уменьшаться в размерах, направляясь к громаде Марса. В Северном полушарии планеты виднелось проглядывающее сквозь пыль и облака черное пятно, занимающее площадь едва ли не с половину ее видимого диска.

— Зонд! — сказал кто-то в зале. Диего узнал Торанца.

Крейсер выстрелил несколько телезондов вслед уходящим к Конструктору «серым призракам», изображение в виоме разбилось на четыре сектора: в каждом своя картина, в зависимости от расстояния между зондами и Марсом.

«Серые призраки» скрылись в дымке атмосферы. Зонды остановились на ее границе, стабилизировали положение, и виом переключился полностью на прием от одного из них.

Черный, идеально правильный круг на красно-буром фоне, похожий на вход в пещеру, — вот что представлял собой теперь Конструктор.

Внезапно то тут, то там по границе черного круга начали вспыхивать колоссальные факелы белого пламени. Динамики донесли далекие гулы потревоженной воздушной толщи.

В зале крейсера произошло общее движение.

— Дайте максимальное увеличение! — бросил Торанц.

Операторы быстро нашли очередной растущий факел, поверхность Марса рванулась навстречу, расползлась во все стороны, факел вырос до размеров солнечного протуберанца, на него больно было смотреть, так он был ярок. Вот он съежился, опал и исчез. Сквозь вихрящиеся белые полосы облаков проступил край черного диска Конструктора.

— Ничего не видно, — сказал Пинегин с сожалением. — Может, это работа «серых призраков»?

Картина в виоме снова изменилась, появилась вся панорама Марса с непередаваемо черным зрачком Конструктора. В центре пятна ощущалось непрерывное движение. Было такое впечатление, будто там кипит и вспучивается черная смола. — Вдруг виом мигнул, изображение исказилось, и все исчезло, остался ровный белый фон холостого режима.

— Что там у вас? — повысил голос Торанц.

— Разбило зонд!

Прием переключили на другой зонд, но и этот аппарат через минуту прекратил существование.

— Отведите их подальше, — посоветовал Пинегин. — Видимо, «серые призраки» в самом деле начали свои эксперименты. Что показывают приборы?

— Свистопляска! — отозвался кто-то у пульта. — Оставшиеся на поверхности автоматы передают такое, что просто глазам не верится!

Диего почувствовал слабость и прикрыл глаза.

— Может, выключить? — спросил Нагорин, озабоченно читая показания автомеда.

— Не надо. Лучше дай чего-нибудь укрепляющего из твоего медицинского арсенала и иди туда, к ним, с меня хватит и киберняньки. Если понадобится, я выключу сам.

Нагорин поколдовал над автомедом, убедился, что Диего чувствует себя лучше, и вышел. Пограничник остался один. «Жив! — подумал он. — Главное, что Габриэль жив… я вытащил его чудом… если только Конструктор не приложил к этому свою „руку“… Жив, а там посмотрим, медицина еще не сказала своего последнего слова. Знал бы он, что тут сейчас творится!»

В виоме ничего не менялось. Шар Марса отодвинулся, превратившись в странную голову с единственным зловещим черным глазом.

Спустя сутки, в течение которых от «серых призраков» не поступало никаких вестей, словно они бесследно растворились в атмосфере Марса, наблюдатели с крейсеров УАСС, окруживших планету, доложили, что Марс потрясли новые серии марсотрясений силой свыше десяти баллов! Кора планеты не выдерживала чудовищных напряжений, гигантские многосоткилометровые трещины рвали ее на отдельные платформы, из трещин кое-где вырывались исполинские языки огня и потоки вязкой вишневой лавы. В атмосферу было выброшено за несколько часов столько пыли и пепла, что она стала полностью непрозрачной.

— Агония, — тихо сказал Пинегин.

В экспедиционном зале крейсера находились лишь руководители погранслужбы и УАСС, ученые и члены экипажа. Диего чувствовал себя вполне сносно, что дало ему возможность покинуть медсектор и тоже присоединиться к руководству.

Все понимали, что решается судьба Марса, а может быть, и судьба человечества. Никто не знал, каковы размеры взрослого Конструктора, может быть, он способен расти до размеров Солнечной системы, может, планетарной материи ему окажется мало и он примется за Солнце!.. Неизвестность — вот что терзало людей, худшая из пыток!

— Если Сеятели не помогут — не поможет никто, — сказал Торанц. — Завтра, возможно, будет уже поздно начинать войну.

— Разве ТФ-удар уже решен? — спросил Нагорин, испытывающим взором обводя лица руководителей операции.

— Решен. Сначала в качестве предупреждения, потом…

— Но уничтожение Конструктора — это мера, которую требуют, как вы сами говорили, только чрезвычайные обстоятельства! Да, Марс мы потеряли как новый дом, новую базу отдыха, экспериментальную базу и так далее… Но разве не мы сами виноваты? Разве не мы спровоцировали, если так можно выразиться, развитие Конструктора из яйца сверхоборотня?

— И все же вопрос уничтожения Конструктора решен, — угрюмые глаза Торанца скользнули по фигуре ученого. — Как только возникнет прямая угроза Земле — удар будет нанесен. Иного выбора у нас нет!

— Возможно, мы все же сумеем объяснить Конструктору, чем грозит его присутствие в Системе?

— Все попытки контакта окончились неудачей, — пробормотал один из ученых ИВКа. — Мы и сейчас не оставляем таких попыток, но результат…

— А свечение сутки назад? — спросил Диего. — Я помню, тогда ваш институт пытался его анализировать.

— Да, — нехотя признался ученый. — Свечение — это, возможно, его реакция на какой-то из наших сигналов. Мы смогли выявить несколько гармонических рядов свечения, поддающихся сложнейшим пространственным формулам, но дальше дело не пошло… А продолжения не последовало, и на какой именно сигнал прореагировал Конструктор, мы не знаем. Пробовали повторить программу дня — ничего похожего.

— Я, кажется, догадываюсь, на какой сигнал он прореагировал. Именно в тот день… — Диего рассказал о попытке Грехова передать Конструктору запись, включающую лучшие музыкальные произведения человечества для детей и психосигнал, содержащий волну нежности и любви.

— Весьма любопытно, — оживился ученый. — Ведь Конструктор действительно еще дитя, а мы ему все время долдоним взрослые истины. Где же этот ваш экспериментатор?

— Он… в реанимации, в медцентре управления. Во время патрулирования его модуль упал на диск Конструктора.

— Извините, я не знал. Вы разрешите повторить эксперимент? — обратился ученый к Торанцу.

— Если есть хоть малейший шанс, его надо использовать. Жаль, что Грехов не поделился своей идеей раньше. Действуйте.

Ученый отошел к пульту технических операций, потом подозвал Диего:

— Запись у вас сохранилась?

— К сожалению, нет, модуль Грехова остался… внизу, и тогда мне было не до аппаратуры воспроизведения.

— Жаль, но попытаемся синтезировать новую запись.

В течение последующих двух часов крейсер несколько раз менял позицию вокруг Марса, вскипающего по всей поверхности султанами дыма, пара и огня. А потом в зале появился «серый призрак».

Произошло это неожиданно для всех — ни одна сторожевая установка не отметила приближения к крейсеру какого бы то ни было тела. Главный виом зала вдруг словно раскололся, впустив в зал сгусток серого тумана. «Туман» собрался посередине зала в причудливое облако, из которого к людям вместе с волной теплого воздуха вышел человек. Не великан-гуманоид, как в прошлый раз, на полигоне, а обыкновенный человек с усталым лицом, одетый в серебристо-голубой комбинезон спасателя. Он сделал несколько шагов, остановился, оглядел присутствующих в зале и сказал:

— Странные вы существа, люди. Вы не останавливаетесь на достигнутом даже в том случае, если материальные издержки превышают моральный выигрыш. Нам казалось, что в прошлую встречу мы хорошо объяснили ситуацию, что ваше стремление обуздать силы, многократно превышающие ваши собственные, — не более чем своеобразная реакция вашего сообщества на сопротивление окружающей среды, что разумные доводы понятны всем разумным существам. И снова убеждаемся: человек непредсказуем! Не потому ли, что разум ваш еще не закончил эволюцию социальных форм?

Нам надо было еще в первые встречи обратить на вас, на ваше движение к познанию пристальное внимание, ведь мы знаем — познание может принимать столь уродливые формы, что подобные цивилизации гибли в чрезвычайно короткие промежутки времени, не успев даже осознать причин своей гибели. Мне кажется, переоценка своих сил и возможностей тоже ведет к отклонениям в развитии цивилизаций, и вот об этом вам придется подумать всерьез, и думать не после развязанных событий, а до их свершения. Как ни горька преамбула, примите ее такой, какова она есть.

Сеятель прищурился, прошелся перед сбившимися в группу людьми, озабоченный и усталый, как человек, на которого неожиданно свалилось бремя ответственности за жизни других. Поднял голову.

— Конструктор родился. Он еще не созрел, но и от этого ребенка можно ожидать любого действия, сравнимого по мощности со вспышкой новой звезды! Уничтожить его не удастся; я слышал, в качестве экстренной меры вы были готовы пойти на это. Не удастся даже локализовать его в пространственном коконе, как только что пытались мы. Он слышит нас, но то ли не понимает, то ли не хочет понимать, то ли занят более важными делами — у сверхразума их более чем достаточно. Но вернее всего, он не может ответить так, чтобы мы поняли, ибо живет уже и в ином времени, и в ином пространстве…

Сеятель замолчал, к чему-то прислушиваясь.

— Чтобы оценить дорогу, надо ее пройти, — тихо сказал Торанц. — Как же иначе? И выхода… нет?

— Мы подстрахуем вас, но только что мне сообщили… кажется, Конструктор сам нашел выход. Я покидаю вас, но не верю, что в последний раз. До свидания, следите за Конструктором…

Облако вспыхнуло радугой, Сеятель расплылся в ленту дыма, и в зале стало пусто. И тотчас же донеслись чьи-то тревожные запросы и крики наблюдателей с других кораблей спасфлота:

— Конструктор поднимается!

— Он зашевелился!..

— Уходит!

Сориентировавшийся Пинегин включил сигнал тревоги, крики стали стихать.

— Внимание! Всем кораблям немедленно покинуть примарсианскую зону! Координаты выхода по базисному расписанию — вектор Юпитер — Земля. Как поняли?

Вокруг пылающего Марса стали зажигаться огоньки: крейсеры отвечали своему флагману и покидали примарсианское пространство в ТФ-режиме.

Через несколько минут остался только их корабль, малым ходом уходящий прочь от Марса, к Земле.

Внезапно из багровой пелены атмосферы Марса выпрыгнул, как поплавок из воды, белый шар «серых призраков», перестроился в кольцо, и оно поплыло в сторону от планеты. А вслед за ним всплыл жуткий в своем неземном, нечеловеческом величии исполинский диск Конструктора. Впрочем, не диск — обращенный острием вниз черный конус, на гладком торце которого вырос странный вулканообразный нарост; на людей повеяло ощутимым ветром властной, всепокоряющей силы!

Марс кипел, выбрасывая в космос щупальца смерчей, словно пытаясь удержать странного и страшного пришельца, а тот медленно и торжественно всплывал над ним, окутанный бледным голубым сиянием и короной гигантских молний.

«Серые призраки» — снежинки рядом с айсбергом — окружили его со всех сторон, потом снова собрались в кольцо, уже под ним. А он все поднимался и поднимался, волоча за собой сверкающий воздушный шлейф, прошел мимо крейсера, качнув его волной гравитационного возмущения, и, постепенно уменьшаясь в размерах, затерялся в пространстве, направляясь в сторону северного галактического полюса. Мимо Земли, мимо Солнца… А потом из тьмы космоса в том месте — все увидели это совершенно отчетливо — проявилась колеблющаяся фигура, полупрозрачная, сотканная из света… нет, не фигура — печальное лицо ребенка! И растаяла…

— Господи, он понял! — проговорил Торанц сдавленным голосом. — Он понял нас!

И словно в ответ вдруг в эфире зазвучала музыка, мелодия одной из песен, записанных Греховым. И во всем мире остался лишь этот печальный звук — тонкий и нежный, хватающий за душу замирающий человеческий голос… Конструктор ушел…

 

Евгений Сыч

ЕЩЁ РАЗ

Повесть

Пролог

Вместо эпилога

Круглая площадь перед головным институтом обычно грязновата и пуста, как мясной рынок в великий пост. Когда-нибудь на ней разобьют газон и воздвигнут памятник главному энергетику страны, основателю многих предприятий и атомных электростанций, автору множества научных теорий, творцу атомной мощи государства. Может быть, головной институт назовут его именем или даже — весь академический городок, выросший вокруг. Потом все будет еще благопристойней, чем сейчас, хотя момент ко многому обязывает: на десять утра назначена гражданская панихида. Но что-то сломалось в сложном механизме церемонии. Катафалк запаздывал. Солнце поднялось в зенит, и соблюсти заданную моментом чинность становилось все труднее. Над площадью пахло нежилым — пустым спортзалом. Сжимали шею тугие воротнички. Толпа никла в ожидании. Разговаривали вполголоса о заслугах покойного и о жаре, все больше о жаре, чем о заслугах. Какая неожиданно жаркая весна! И все-таки удивительно, что Мисюра ушел на пенсию так рано. Не он ушел, его ушли. Ну, не та фигура, чтоб разбрасываться. Просто он не сумел договориться с новым руководителем. Мог заявить, например, в самых верхах, что вся страна — большой бордель. Мысль не нова, конечно, но Мисюра нашел для нее занятную интерпретацию. Однако устраняют не за слова, а за дела. А он уже сделал все, что мог. Энергии страна производит впятеро больше, чем может потратить. В каждом крупном городе — АЭС. Похоже, что климат меняется. Если весна такова, каким будет лето?

В утренней информационной программе кончине Леонида Григорьевича Мисюры уделили 90 секунд. Ведь не каждый день бывает такое. Он хорошо умер, достойно — как умирают киноартисты и спортсмены. Не так обычно заканчивают свой жизненный путь ученые и государственные мужи: «После продолжительной болезни ушел от нас…» Нет, Мисюра, ушел не так, не затянуло его болото маразма. Он умчался в иной мир на автомобиле, и пальцы его сжимали в последнее мгновение не край кровати, а руль, и бледными они были не от немочи, а от напряжения. Показали портрет в черной траурной рамке. Ком металлолома, в который превратился автомобиль — роскошная четырехметровая игрушка. Мисюра сам сидел за рулем, так что обошлось без лишних жертв.

Портрет был не очень удачным. Леонид Григорьевич никогда не выходил на фотографиях. На месте лица получалось невнятное темное облачко, которое потом ретушировали, высветляли белилами и прорисовывали, придерживаясь давней, двадцать лет назад сделанной карточки. Поэтому на вид покойнику можно было дать не больше сорока. Хотя он уже полных четыре десятилетия находился у всех на виду: умница, выскочка, деловой мужик, светлая голова. И на пенсию удалился, будучи в самом расцвете сил, совсем недавно, год или полтора года назад.

Круглую площадь и коллег-сотрудников, собравшихся на ней, тоже показали по телевидению, но мельком, кадром. От солнца черные одежды отливали серым, как пыль, как тлен.

Пробило половину первого, и некоторые, ссылаясь на дела, начали отступать, однако уйти совсем не решались, это было бы не просто бестактно, это выглядело бы непочтением к основам. К столпам. К неопровержимому величию, которое приходит со смертью тех, чью величину при жизни так трудно сносить.

Вместе с белесыми волнами зноя слухи перекатывались по площади.

Не было не только катафалка, не было и вдовы, первой жены Леонида Григорьевича, — дамы, в ученых кругах чрезвычайно приметной. На одном из банкетов ее высокопарно назвали добрым гением взаимопонимания — и истинно. Любой вопрос решался словно бы сам собой, если жена Мисюры находилась рядом. Она была ненавязчива, приятна в общении, всегда одета модно, но без крайностей. С ее легкой руки жены академиков завели обыкновение носить на рукаве вышитый гладью инициал-монограмму, так и не уяснив все-таки, вышивать ли первую букву собственного имени или фамилии мужа; жену Мисюры звали Марией — Марией Дмитриевной, так что для нее этого вопроса не существовало. Супруги расстались почти сразу после того, как Мисюра ушел со службы; тогда это не вызвало таких толков, как сейчас. Женщина, которая жила при нем в последнее время, была скорее прислугой, или, по-старинному выражаясь, экономкой. А Марии Дмитриевны будто след простыл.

— В чем, собственно, дело? Вы уж просветите меня, коллега, будьте так добры, я здесь недавно, и мне совсем непонятен тайный смысл всей этой возни вокруг похорон. Ну, помер и помер, чего ж тут необычного? Прежде чем умереть, он жил.

— А почему вы решили, что есть нечто необычное?

— Нет, не разубеждайте, у меня глаз наметанный.

— В общем-то все как водится. Пока он был здесь, он всех давил, шагу не давал ступить вне пути, им проложенного. Но как только он ушел и пришел новый, сразу же образовалась группа верных учеников и соратников Мисюры. Скорее всего, они собирались его вернуть, тогда царствовал бы он, а правили они. Обычная картина. Потом к этой группе примкнула еще оппозиция новому шефу. И просто бездельники. Последние бескорыстно. Они не хотели старого шефа. Они не хотели нового. Они вообще никого не хотели. Вот увидите, пойдет слух, что Мисюру убили.

— А его не?..

— Нет. Безусловно нет. Это абсолютно исключено. Но чего только не придумают! Я слышал, например, что, когда Леонида Григорьевича нашли в разбитой машине, это был не труп, а скелет.

— В каком смысле?

— В самом прямом. Будто не только что разбился, а лет двадцать мертвый. И фонит так, что радиометр зашкаливает. Представляете?

Атмосфера события на площади накалялась. Все зашевелились, когда в пыльном мареве, на одной из дорог, ведущих к головному институту, показался черный автомобиль — как сгусток материализовавшейся воли собравшихся. Но это всего лишь прибыл один из собкоров центральной газеты, пронюхавший о жареном, и с ним — невзрачная женщина, испуганная до неприличия: вдова, вторая жена. Они прошли через парадный подъезд, ни с кем не поздоровавшись.

— Однако прав был Мисюра, бардачок-с, — холуйски бросил кто-то обрубленную трусостью фразу.

И каждый услышал, каждый нехорошо усмехнулся про себя. Никто ничего не сказал в ответ. Все душевные силы были сконцентрированы на одном: ждали.

Но мы не станем ждать вместе с ними. Рассказчик ни в коей мере не собирается интриговать или мистифицировать читателя. Катафалк действительно придет, и разомлевшая, но сразу оживившаяся толпа пройдет за гробом на кладбище по белым от солнца улицам. Не будет уже иметь значения то, что гроб не только закрыт, но и запаян — ибо это цинковый гроб. В данной ситуации важен не гроб, а символ, и как символ бывший главный энергетик страны был еще достаточно силен, чтобы вести их всех за собой. Правда, многие искренне считали, что их цель — пройти за катафалком, оказав тем самым свое уважение покойному. Но попробовал бы кто-нибудь не пустить их на кладбище, после того как будет пройден длинный и скорбный путь! Цинковую крышку гроба украсят великим множеством цветов, тем более что весна выдалась жаркая и цветы исключительно дешевы.

Но если для соратников и коллег наиболее значим тот факт, что Мисюра умер, то для нас с вами, полагаю, интереснее другой факт: что он умер вторично. Скажу сразу: первая смерть наступила вследствие лучевого поражения, так что в досужих разговорах о радиации на месте второй смерти — в автомобильной катастрофе вполне может быть известная доля правды. Это покажется, вероятно, фарсом, но так уж получается всегда во второй раз. Вторая жена, вторая смерть… Любая повторенная трагедия приобретает некоторый оттенок комизма.

Впрочем, о порядковом номере смерти Мисюры из живущих знали только он сам да еще один человек, Марьюшка, Мария Дмитриевна Копылова. С первой женой Мисюры, тоже Марией Дмитриевной, ее не следует смешивать, позднее это разъяснится. Рассказчик отнюдь не собирается сбивать читателя с толку этим повтором имен, просто так уж случается иногда; вон у Гоголя, из шинели коего все мы вышли, сошлись как-то вместе три Пысаренки и все трое сложили головы в бою.

Куда в момент второй и окончательной кончины Леонида Григорьевича подевалась утонченная его бывшая жена, которой так пошло бы черное вдовье платье с серебряной вышивкой-монограммой на рукаве, рассказчик и сам точно не знает, да и старается не вникать, убежденный, что причастны к этому темные астральные силы, способные увести в сторону, закружить, заставить топтаться на месте. Нет уж, оставим их до поры в покое.

Что же касается Марьюшки, то без нее просто не могло бы быть этого рассказа. Поэтому перенесемся из дня сегодняшнего в день вчерашний.

«Будьте любезны, прошлое, пожалуйста!» — «Получите». — «Благодарю вас!»

Толстый альбом. Золотое тиснение по зеленой бархатной крышке. Что остается нам от прошлого? Одни фотографии. Улыбающиеся пупсы, малютки чуть постарше среди любящих предков, детский сад, школа, дальше, дальше, сквозь прозрачные сады юности в годы зрелости и разочарований.

I

Стояло время года, неважно, какое конкретно. Важно, что было оно холодное и тягучее, как голодная слюна. Вообще-то время это по календарю называлось весной, но на весну никак не походило. Неба не было — только белесые тучи, как застиранные простыни.

С тех пор как Марьюшку бросил Козлов, она часто болела, и тогда со временем вовсе творились нелады. Профессиональные болезни экскурсоводов — расширение вен на ногах и простуды. Никто как-то не задумывается о том, что атмосфера в выставочных залах для людей не самая здоровая. Полы каменные, ледяные — каково прохаживаться по ним в туфельках: «Посмотрите направо, посмотрите налево…» Кругом — бетон и стекло, в щели дует. Одно дело зайти сюда на полчасика, чтобы познакомиться с новой экспозицией, если вдруг весь город гудит, что выставили (и до сих пор ни разу не выставляли) рисунки Владимира Лебедева из частного собрания. Другое дело — работать в этом промерзлом аквариуме, где кое-как согреться можно только в конурке рядом с пустующим обычно кабинетом директора: там вахтерши включали тайком от пожарников обогреватели и кипятили чай в помятом старом самоваре.

Заболев, Марьюшка сидела у себя в квартирке тихо-тихо, как мышь в норе. Закутывалась во все шерстяное и становилась похожа на озябшую зверюшку. Пила травки и настоечки. Нет ничего беспросветней весны, похожей на осень. Впрочем, вранье: есть смерть. Нулик в запасе.

За Козлова Марьюшка не цеплялась, когда он ушел. Уходя, он тщательно собрал все свое, и теперь о его пребывании здесь ничего не напоминало. Комната была пуста, как нежилая. В четырех стенах сплошь пепельницы с окурками. Бутылки от прошлых застолий и просто пустые бутылки, подернутые пылью. Вот ведь беда какая: если потеряешь любимого, больно, а если нелюбимого? Не спиваться же из-за пустоты, из-за нулика? И весна не торопится, сыро, серо, пылью, пеплом от выкуренных сигарет. Рваными дырами тоски и безденежья.

С деньгами, как и со временем, постоянно происходили нелепые провалы. Марьюшка катастрофически не умела рассчитывать свои возможности. То купит для уюта торшер на мраморной ноге, то на последнюю десятку пойдет обедать в ресторан «Океан» с благополучной секретаршей Союза художников Зиночкой, у которой муж — гинеколог, а во рту золотых зубов на шесть сотен с лишком. Вахтерши в выставочном зале всегда переглядывались неодобрительно по поводу Марьюшкиных туфель и юбок, претендующих на звание приличных.

В пятницу в плане стояла лекция о Чюрлёнисе, а такое мероприятие, в отличие от каждодневных экскурсий, срывать было никак нельзя, даже случись не рядовая простуда, а какая-нибудь экзотическая холера. Поэтому Марьюшка выбралась из своей пропыленной норки, из шерстяного халата и платка, переоделась во что-то более или менее пригодное для выхода на люди, проглотила таблетку сульфалена и села перед зеркалом, чтобы замазать распухший от насморка нос крем-пудрой «Жаме». Из зеркала глянуло на нее лицо до обидного незнакомое. Эта бледная поганка, моль одежная — я? Тридцать восемь лет. Бабий век. Грим в складках лица уже начинает застревать и складки эти не то чтоб скрывать — подчеркивать. Кожа становится желтой и серой. И пальцы подрагивают, бьются подле скул неуверенно.

— Это — не я, — громко сказала Марьюшка, отодвигаясь от мутной зеркальной глади.

В недрах пустого почти, вхолостую хрипящего холодильника стояла у нее бережно хранимая на случай рябина на коньяке. Должно быть, случай настал, потому что Марьюшка наскоро, прямо в шапке и сапогах метнулась в прихожую, извлекла заветный бутылек и торопливо выпила что оставалось, с полчашки. Пальцы потеплели и перестали дрожать. Скулы прижгло румянцем. Теперь все не главное: и промозглый ветер, лезущий под воротник, и ледяная пустота выставочного зала, и собственный голос, утративший от простуды обычные оттенки и силу. Теперь главное — рассказ о Чюрлёнисе, пусть даже в зале сидят три калеки и случайно приблудившийся пес.

Чюрлёнис — фантазия цвета и звука. Линия, взлетающая дирижерской палочкой и ускользающая змеиным следом. Картоны, которые кажутся декорацией, прикрывающей в глубине иную жизнь. Крылатые ангелы над бездной мироздания. Феерия колоколов и пронзительная тема судьбы, бесповоротно решенной.

Зрителей оказалось довольно много: слушатели профкурсов, для которых посещение выставочного зала было одним из пунктов программы. Время от времени на эти профкурсы приглашаются активисты из самых разных сфер, то врачи, то учителя. На этот раз группа состояла из работников коммунального хозяйства. Можно было предположить, что до этого часа никто из слушателей имени Чюрлёниса не знал, но к лекции они отнеслись с полным почтением и даже на более чем скромный Марьюшкин туалет почти не косились.

Специалистом Марьюшка была неплохим. Собственно, их всего-то и было двое искусствоведов на весь край, она и Козлов. Но Марьюшка пробавлялась лекциями и вела экскурсии, тогда как Иван Козлов до столь будничной, серой работенки снисходил редко, а по большей части исполнял обязанности своего рода референта при председателе правления местной организации художников. Он был совершенно незаменим, когда из столицы вдруг приходил на правление запрос о том, сколько проведено мероприятий на военно-патриотическую тему или творческих встреч с рабочими ударных строек, как осуществляются контакты художников с селом или — совсем уж неожиданно — с детскими исправительными колониями. Художники, включая директора выставочного зала и очередного председателя правления, от таких запросов цепенели и понятия не имели, что отвечать в вышестоящие вопрошающие органы. А Козлов бросал на бумажку косой взгляд, закуривал, подкатывал быстрые свои глаза под высокий лоб и начинал диктовать секретарю Зиночке четко и раздельно: и какой процент, и что совершили, и на какие рубежи планируется выходить. Все от фонаря, конечно, от того вечного российского фонаря, что своим рассеянным светом еще Пушкина, а затем Достоевского попугивал ранними зимними вечерами.

Но сходило, удовлетворялись в верхах произвольным козловским враньем, отчего здесь, на месте, в родном коллективе, Козлова уважали и числили искусствоведом более высокого сорта, чем Марьюшка. Он и статью в местной печати не брезговал черкнуть по случаю краевой выставки или юбилея кого-либо из ветеранов, и раздавал в своих писаниях такие эпитеты, какие Марьюшка к Чюрлёнису и Лебедеву применять стеснялась.

Конечно, и ей приходилось говорить о работах местных художников, ей за то и деньги платили, — когда сопровождала экскурсии по выставочному залу: одного за цвет похвалит, другого за композицию, третьего — за тему. Но чаще достаточно было просто подсказывать зрителям и так неоспоримое: вот плотина на заднем плане, вот бетонщики на переднем, а вот портрет начальника строительства, орденоносца и передовика труда. Среди местных художников имелась, разумеется, своя неофициальная табель о рангах и талантах, свои понятия о том, кто посильнее, а кто послабей, но все это было, в сущности, игрой, потому что к настоящему искусству произведения их отношения все равно не имели. Странная и нехорошая получалась штука. Как на градуснике, где ясно можно определить температуру нормальную, тридцать шесть и шесть, или высокую, например тридцать восемь, опасную для здоровья. А тридцать один или тридцать два градуса не определишь, отметки такой на шкале нет. Слишком низкая температура. За пределами искусства.

У самой Марьюшки сейчас — если бы вдруг кому-то вздумалось предложить ей градусник — температура явно оказалась бы к тридцати восьми. Горло саднило, переносицу распирал густой тягучий ком, от ступней к груди прокатывалась мурашками волна озноба. Марьюшка спустилась вниз, туда, где в обширном бетонном подземелье, отгороженном от мира надежными стальными дверями, нередко пристраивались на троих или группами пошабашившие оформители, чтобы развести усталость дня глотком дешевого вина. Ее всегда приглашали в компанию в таких случаях, а сейчас Марьюшка особенно была бы не прочь, тем более что и присказка, в обиходе принятая: «Видит бог, не пьем, а лечимся!» — сегодня как нельзя более подходила.

Но ничего привлекательного в нижнем зале ее не ожидало. Среди бетонной пустоты гулко звучали из дальнего конца склада недовольные голоса. Там двое разбирали то, что казалось грудой хлама и по большей части таковым и являлось.

— Скульптура «Птицы», — угрожающе вопрошал один голос. — Стоимость тысяча восемьсот рублей.

— Вот она, — уныло отвечал второй, двинув носком ботинка нечто.

— Нет, это, пожалуй, скульптура «Остров», — упирался первый. — Стоимость тысяча триста, ее мы уже отметили. А рыбак где?

— Да все тут, давайте дальше искать…

Марьюшка не стала отвлекать этих занятых и явно не приспособленных для другого вида общения людей, коих дела свели вместе и не давали разойтись в разные стороны до выработки компромиссного решения. Возможно, алхимики и позавидовали бы найденному ими способу обращать булыжники в наличие, но им самим в этот момент собственное занятие казалось нудным и обременительным.

— Марья Дмитриевна! — окликнула наверху вахтерша.

— Да? — не поняла Марьюшка: рядом с вахтершей сидела огромная, вся из округлостей дама с небывалых размеров черно-бурой лисой на шее.

— Вас дожидаются, — пояснила вахтерша.

— Очень, очень познавательная беседа, — заворковала дама, при всей своей объемности легко поднявшаяся с кресла и подхватившая Марьюшку под локоток. Вдвоем они вышли сквозь прозрачные вращающиеся двери, причем Марьюшка запоздало испугалась, что в дверь они вместе не пройдут, а затем также запоздало вспомнила, что ушла из выставочного зала невежливо, не попрощавшись. — Просто приятный сюрприз, — говорила дама в чернобурке, и маленькие глазки блестели на широком мягком лице, как стеклянные пуговки, а с воротника такими же глазами-пуговками смотрела огромная черно-бурая лиса. — Сколько эмоций, какое знание практического материала! Мне особенно понравилась эта тема, — она неожиданно точно воспроизвела два такта колокольного прелюда, которым Марьюшка иллюстрировала свою лекцию.

Марьюшка приостановилась.

— Вы из филармонии?

— Я из ЖЭУ, Мария Дмитриевна, — с готовностью закивала чернобурка, сама же дама, обволакивая Марьюшку массой округлых форм, отчего та ровно бы съежилась в продутом своем пальтеце, продолжала идти и вести вперед Марьюшку, приговаривая: — Право же, мы обязательно найдем общий язык. Именно такие лекции и необходимы. Не только Чюрлёнис — программа по вашему усмотрению, тут я полностью на ваш вкус полагаюсь, и никто в это вмешиваться не станет, наоборот, готовы поддержать и помочь. Трижды в неделю, по два часа — согласитесь, не так уж много.

— Я не понимаю, при чем — ЖЭУ? Ведь вы из филармонии? Но там обычно Козлов выступает с лекциями, — попробовала противостоять Марьюшка, совсем потерявшаяся.

— Нет, голубчик мой, Мария Дмитриевна, ни в коем случае не Козлов и никакая не филармония. Только вы, а Козлова и на худсоветы-то пускать нельзя, только на торжественные собрания и официальные открытия, где никто все равно его слушать не станет. Нет, и говорить о нем не хочу. Да вы поймите, Мария Дмитриевна, у меня же девочки, цветочки, к ним особый подход нужен.

— Какие девочки? — окончательно смутилась Марьюшка.

— Прелестные девочки. Исключительные. Вы только не пугайтесь, что у них речь заторможена. Это пройдет. Не сразу, но потихонечку, да вы же и повлияете, поможете. А так — умницы, и не сомневайтесь. А ставочка наша хоть небольшая, но лишней-то для вас все равно не будет, а, Мария Дмитриевна? — глаза-пуговки цепко ощупали Марьюшкино пальтецо. — Семьдесят рублей, Мария Дмитриевна, или можно даже сто, но тогда не три раза, а пять. Видите, как вы меня очаровали, голубчик.

Это бред и кошмар, — сказала сама себе Марьюшка. — Девочки дефективные. Пять раз в неделю. У меня простуда, — взмолилась она. — Грипп. Мне лечиться надо. Я сейчас и не понимаю ничего, извините, пожалуйста.

— И не извиняйтесь, Марья Дмитриевна, лечитесь на здоровье. Простуду обязательно надо перележать, иначе — осложнения. Вы вот что, вы сразу сейчас ложитесь, только сначала выпейте стаканчик. — Мягкая рука извлекла из невероятных размеров сумки на плече бутылку с чем-то густым и темным, втиснула в варежку Марьюшке: — Не подумайте, не магазинная какая-нибудь дрянь — настойками называются, а бормотуха сплошь. Это, Марья Дмитриевна, собственного приготовления травничек, на лесной малине, с лимонником. Любую простуду — как рукой, уж можете мне поверить.

— Я, право, не знаю, — слабо засопротивлялась Марьюшка, у которой вид бутылки всколыхнул множество отрадных чувств. «Ну, не взяткой же это считать? — пронеслось в голове. — За что? За лекцию? И подработать, в конце концов, надо бы. Давно пора халтурку подыскать, а тут сама в руки просится. Не поймут девочки? Но ведь и взрослые не все понимают, и не дефективные вовсе».

— Так вы выздоравливайте, отлежитесь. Вот адресок я вам записала, чтоб без ошибочки. Ася Модестовна меня зовут. Отсюда пятым трамваем лучше добираться, микрорайон Студенческий. А девочки — они замечательные, сами увидите. До встречи, голубчик. — Тут Марьюшка осознала, что за разговорами они дошли уже до ее дома и стоит она у подъезда, а соблазнительница, покачивая лисьим хвостом, удаляется прочь в сером сумраке улочки с не зажженными еще фонарями.

II

И покатилось колесо.

Два месяца промелькнули как два дня с того холодного вечера, когда, вернувшись с лекции о Чюрлёнисе, Марьюшка, не раздеваясь, с трудом раскупорила гостинец-наливочку, нетерпеливо отпила прямо из горлышка, а потом присела у стола — щеки в ладони — и заплакала без слез. На слезы ее уже не хватило.

Поплакав, Марьюшка тогда выпила еще, но совсем немного; потому что прямо в кресле сморил ее сон и приголубил. Что снилось в ту длинную мартовскую ночь — никому не ведомо, и сама она не упомнит. Но проснулась Марьюшка по-здоровому бодрой, простуда отступила, жара не было больше, а хотелось немедленно двигаться, спешить куда-то. Хотя спешить как раз было некуда: суббота.

Труднее всего одиноким людям бывает в праздники и в выходные, в те самые дни, которые люди, обремененные семьей и друзьями, всегда стараются растянуть. Зато только одинокий человек знает, какое это счастье — полностью отдаться работе, уйти в нее с головой. Счастлив тот, кто тонет в любимом деле, под лед уходит с концами так, что некогда книжку прочитать, ребенка по головке погладить, с тещей полаяться. Конечно, он многое при этом теряет, но страшно ли терять то, с чем незнаком, чего нет у тебя. Если ты никогда не знал вкуса восточного плода дурьяна и даже запаха его не знаешь, обделен ли ты судьбой? И коль судьба не подарила Марьюшке ни самого малого семейного очага, ни недуга любовного, чтобы всю жизнь им тешиться, то на возможность душу свою в дело вкладывать она уж могла бы рассчитывать. Но и работа ее каждодневная, за которую зарплату получала, хоть стреляй — не вызывала желания гореть во весь накал. Картины художников, выставлявшиеся в экспозициях, были бездарные, проблемы близко граничили с коммунально-кухонными, и отдушины, вроде лекций не будничных, а настоящих, были редки в Марьюшкиной жизни, как солнце в ту ненастную весну. Теперь ей казалось уже, поклясться могла, любую ставку на кон поставить, что вообще солнце выглянуло впервые лишь в ту последнюю субботу марта, когда, отоспавшись, Марьюшка вдруг засобиралась из дому, еле попив чаю, правда, горячего, свежего и с мятой.

Улица встретила ее акварельной прозрачностью воздуха. Было не рано, но на удивление тихо и ясно. Марьюшка постояла на асфальте, расчищенном от грязного весеннего снега, потопталась в нерешительности, не зная, куда направить шаги. И тут под мостом, на горизонте, возник веселый трамвай с большой пятеркой на лбу, так что издалека было приметно. Марьюшка вспомнила: «Отсюда — пятым трамваем лучше добираться, микрорайон Студенческий», — пожала плечами и села в подкативший транспорт. Он оказался очень дружелюбным: потом, ежедневно торопясь на встречу «со своими девочками», Марьюшка испытывала, казалось, особое расположение со стороны трамвая. И вообще — ей вдруг стало везти. Не по-крупному, когда страшно становится от самого везения, потому что заранее боишься следующей, черной полосы, а в мелочах, на житейских перекрестках. Особенно — по пути в клуб. Прохожие уступали ей дорогу. Троллейбус на углу обходил ее и даже вроде бы заслонял от других машин широким своим боком, как добрый кит. К остановке немедленно подкатывал, дрожа и позвякивая от готовности, пятый трамвай. Она входила, трамвай принимал ее, и тут же кто-нибудь из пассажиров вставал, чтобы выйти на следующей остановке, освобождая теплое сиденье. А мимо окон светились нежными стволами березы. Микрорайон Студенческий был построен недавно, в березовой роще, от которой и щепок не осталось бы, начнись строительство два десятилетия назад. Но теперь березам была дарована жизнь по соседству с молодежными общежитиями, и они умудрялись как-то выживать.

Выходила Марьюшка всегда на кольце. Еще надо было пройти между домами по дорожке наискосок, недалеко, метров двести, и вот уже дверь с большой, но неприметной вывеской, на которой тускло и неряшливо было обозначено: «Подростковый клуб „Радуга“». На редкость не соответствовала вывеска содержанию, и вообще снаружи вид у помещения был явно заброшенный, нежилой. А внутри — внутри все оказалось иначе: зал небольшой, но исключительно гармоничный своими пропорциями, аппаратура почти немыслимая, замечательная фонотека, слайды, видео, словом, все, чего хотелось бы, так что восхищенная Марьюшка предложила было Асе Модестовне пригласить художника для внешнего оформления. Но Ася Модестовна почему-то Марьюшкино предложение всерьез не приняла, хотя той и вправду не составило бы труда призвать на помощь кого-нибудь из молодых оформителей, а то и монументалистов. Впрочем, вскоре неухоженней вывеска примелькалась и перестала резать глаза. Тут хватало других впечатлений.

Детей Марья Дмитриевна несколько побаивалась, своих не было. С кем угодно предпочитала работать, но не с детьми. Лучше уж с ветеранами, которым нужно просто объяснить с искусствоведческих позиций, сколько будет дважды два в соответствии с последними постановлениями. А в клубе у нее оказались девочки, не очень современные какие-то, девочки-подростки лет по четырнадцать — самого опасного и лживого возраста. Раньше Марьюшке никогда не приходилось бывать в подобного рода клубах, но она считала, что существуют они для подростков с репутацией «трудных». Однако «ее девочки» не были ни лживыми, ни трудными. Они молча смотрели ей в рот и слушали внимательно-внимательно. Они появлялись и уходили почти беззвучно, в гимнастических трико и легких юбочках — после лекций у Марьюшки им предстояли еще занятия ритмикой. Марьюшка сама, сначала редко, а потом все чаще, начала оставаться с ними на ритмику, где белокурая худая валькирия Ольга Яновна, Марьюшкина ровесница, лающе, отрывисто подавала команды, музыка взрывалась звуками и цветом, и происходил, пожалуй, шабаш, потому что слово «ритмика» было для этих занятий слишком холодным и академичным.

Да и Марьюшкины лекции называть лекциями ни у кого бы язык не повернулся — если б занесло на них хоть раз случайного слушателя. Потому что здесь Марья Дмитриевна не рассказывала о красоте и искусстве, а выплескивала знания из себя, словно изрыгала душу. Она не читала, а выпевала и вытанцовывала свою лекцию. Вспыхивали на экране Кандинский и Дали, мрачнели де Кирико, Дельво и Миро, ликовали Филонов и Лентулов. Музыка возникала вроде бы сама собой, переливалась в цвет, рождала линию. Линия взлетала флейтой в воздухе, дымной струей, расползалась лиловым акварельным облаком, светлела. Золотой, золотистый, чуть коричневый туман являл шедевры Кватроченто. Протестовали, отрицая все и вся, Пикассо и Грис. Девочки покачивались, медитируя, но Марьюшка чувствовала: ни слова, ни мысли не пропали зря. Щелкала, отключалась программа, набранная перед началом занятия. В зале светлело медленно, будто вставало солнце. Единственное настоящее время суток — рассвет. Только и времени в жизни, когда алое золото солнца, в небо плеснув, небо собой заполняет. Каждый рассвет — словно все начинается снова. Каждый рассвет — как подарок негаданно щедрый. А платят за рассвет сутками, безразличием дней, вечерним сумраком, ночной мглой, доставшимися нам как бы в нагрузку к рассвету. Платят за рассвет жизнью.

Когда гас белый, как крыло ангела, экран, девочки тихо вставали, не говоря ни слова, но выражая благодарность чуть склоненными аккуратными головками. Поначалу Марьюшка терялась от их немоты, не зная, куда теперь, когда все кончилось, деваться. Но тут возникала Ася Модестовна, без огромной своей чернобурки, но все равно округлая, как резиновая, сияя глазками-пуговками, начиналось движение, вращение. Марьюшка как-то нечаянно уходила или вдруг получала приглашение остаться и тогда оставалась, чтобы побыть еще со своими девочками, поучаствовать в их действе, которое ошарашивало, увлекало, заставляло извиваться сразу в трех плоскостях и, кажется, даже выходить в иное измерение. В белокурой преподавательнице ритмики было что-то тревожащее, страшноватое, порой серые ее глаза как бы наливались ненавистью — той, что в родстве с желанием победить, восторжествовать, и в девочках Марьюшкиных, только теперь уже не ее вовсе, нездешних каких-то, та же ненависть загоралась, так что это были теперь не внимательные и чуткие слушательницы, а юные волчицы, восторженно принимающие вызов и готовые к прыжку. Но ненависть отступала, сама Ася Модестовна включалась в ритм, изогнувшись круглым затылком и послав по залу легкую воздушную волну. Музыка прокатывалась по Марьиному лицу, гладила кожу, волны наступали и даже сквозь зимнее платье проницали, просвечивали, грели и сразу же охлаждали. И снималось напряжение. Марьюшка успокаивалась.

Девочек она понемножку стала различать. Трудно было обходиться без имен, непривычно. Но Марьюшка присмотрелась и сама для себя, не вслух сочинила для каждой имя по буковке-инициалу — такие буковки у девочек были вышиты на рукаве, выпуклые, плотной гладью. Наверное, для того и вышивались эти инициалы, чтобы как-то отличать одну от другой.

Как-то Марья Дмитриевна пришла в клуб раньше, до срока. Дед Навьич — сторож или вахтер, всегда обитавший при Асе Модестовне, маленький и невзрачный, как катаный валенок, — пропустил ее, но глянул удивленно.

— Я подожду в зале, — сказала Марьюшка.

Стараясь не вспугнуть тишины, прошла она в полутемный зал и там, в дверях, столкнулась с двумя воспитанницами. Они шарахнулись воробьями, и что-то неладное привиделось Марье, отчего она не посторонилась, пропуская, а, наоборот, остановила девочек.

— Что-нибудь случилось?

Та, которую она про себя называла Симой, девочка с буквой «С» на рукаве, опустила длинные ресницы, спрятав взгляд, и застыла, вежливая. Да Марьюшка и не ожидала ответа. Но вторая, Элка — по букве «Л», разумеется, — вдруг раскрылась навстречу, отозвалась на вопрос:

— У меня не получаются превращения…

Марьюшка так и не поняла никогда, сказала ей это девочка с вышитой буквой «Л» на рукаве или нет. Неожиданно для себя самой обняла Марья Дмитриевна худенькие плечи, чувствуя тепло и нежность и делясь ими.

— Ничего, получится, — забормотала она. — Превращения получатся, все получится. Все будет хорошо. — Она искренне верила своим словам, глядя в заплаканное, перевернутое лицо. В ней уже зрело предощущение следующей лекции и завтрашнего дня.

III

Время шло и шло. И стала Марья Дмитриевна спокойной и почти счастливой. Между тем весна незаметно кончилась, наступило лето. Лето с отпусками и каникулами.

В выставочном зале каникул конечно же не было и быть не могло. Наоборот, там готовилась большая зональная выставка, и все суетились, освобождая пространство, чтобы разместить новую экспозицию. Как к нелюбимому жениху грядущая невеста, переодевался выставочный зал в одежды с иголочки, нервно обрывая запутавшееся и зацепляя наскоро болтающееся.

Тихо переругиваясь и громко пересмеиваясь, художники ждали выставкома. Работы коллег не обсуждали, но рассматривали с пристрастием. Специалисты лишних слов не любят. Специалисты любят уклончивые профессиональные слова, чтобы те, кому надо, понимали сразу, а кому не надо, вовсе ничего не понимали бы.

Накануне вечером, в конце занятий, Ася Модестовна зашла к Марьюшке в аудиторию, улыбнулась ей благосклонно, кивком отпустила девочек и легким движением пригласила за собой, в угловой кабинетик, где обычно восседала сама или хозяйничал в ее отсутствие дед Навьич. Марьюшка дисциплинированно пошла, заранее обмирая. Но ничего плохого ее не ожидало. Ася Модестовна долго жала ей руку, приговаривая, как премного она Марьюшкой осчастливлена и довольна и что надеется на дальнейшее, осенью, сотрудничество.

— Зарплатку получите, Мария Дмитриевна, за две недели. И премию — двадцать рублей, распишитесь, пожалуйста.

— Разве больше занятий не будет? — севшим вдруг голосом спросила Марьюшка.

— Почему же, голубчик? Обязательно будут. Но только осенью, осенью, когда девочки с каникул вернутся.

— Я даже не попрощалась… — огорчилась Марьюшка.

— Да это ничего, голубчик, они уже и думать забыли, дети, юные головы. — Блестящие пуговки глаз выглядывали из щек, как изюминки из теплого теста, и сама, матерински приобняв Марию Дмитриевну, вывела ее за дверь клуба, не то выталкивая, не то провожая. Марьюшка ушла, крайне недовольная, почувствовав себя сразу не только безработной, но и обездоленной.

В выставочном зале ее ждала большая суета. В последних два месяца Марьюшка несколько отошла от основной своей работы, хоть и делала ее механически. Теперь надо было включаться заново.

Предстоял выставком.

На каждый предмет свой талант нужен. Пусти самого ушлого медвежатника по карманам шмонать — вмиг засыплется под дружный и обидный смех щипачей: а не лезь, не отбивай хлеб у специалистов. Поэтому в выставком входили, как правило, художники. Но возглавляли этот компетентный орган все-таки работники городского отдела культуры, которых едва ли можно было считать знатоками изобразительного искусства, равно как и любого другого. Просто по должности своей они ведали культурой, как ведали бы дорожным строительством или банно-прачечным комбинатом, сложись их административная парабола иначе.

С произведениями искусства всегда сложности, особенно — с новыми, с пылу с жару, только что созданными. Лет через сто, конечно, понятней будет, что истинное, что случайное. Какие отсеются, другие временем отполируются, и патина на них благородная ляжет, так что не спутаешь с иными прочими. Известно, что картины, вывешенные в Русском музее или в Музее имени Пушкина, — шедевры, все до единой. Или почти все. А когда приходится оценивать, сколько заплатить, скажем, художнику Маренису за нетленные его творения, на чей авторитет обопрешься? Маренис цену ломил, между прочим, как барышник, и делиться не хотел. На кажущееся его счастье, в закупочной комиссии отсутствовал лично начальник управления культуры Бритов, попавший на этот высокий пост с поста, в местной иерархии еще более высокого — с руководства спортом, — и потому решавший любой вопрос резко и безапелляционно. Бритов с художниками просто обходился: это беру, это — нет, и цену вполовину. Таким образом, платил он всегда четверть от того, что запрашивали, и все были не то чтобы довольны, но удовлетворены, поскольку равновесие раз от разу сохранялось.

Но сейчас Бритов пребывал в командировке в далеком северном городке, где из намертво оледенелой земли, имя которой — вечная мерзлота, добывались ценные руды и переплавлялись в бесценные металлы. Чтобы сгладить отчасти впечатление от тягучего дыма, низко стелющегося в холодном воздухе, и ядовитой воды, которой сначала руды и металлы промывали, а уж потом для питья употребляли, профильтровав больше для очистки совести, чем для пользы дела, в этом городе строили один за другим очаги искусства и культуры, раскрашенные яркими красками и заполненные мозаикой, барельефами, горельефами, витражами и многими другими муляжами. Инспектировать всю эту культуру бесстрашно приезжали в нечеловеческие условия начальственные делегации, и Бритов как раз сейчас сопровождал очередную инспекторскую экскурсию, заботясь, как бы смягчить суровые впечатления, какие могли бы встретить гостей, не окажись Бритова рядом. И потому его место в выставкоме и закупочной комиссии заняли и неуверенно на нем себя чувствовали заместитель Бритова Кукшин и директор местного музея Тамарова, потому что работа при активном и всезнающем Бритове давно отучила Кукшина от самостоятельности, а Тамарова просто в силу натуры за любую художественную вещь норовила трояк заплатить.

Здесь же о трояке речь идти не могла: Маренис знал себе цену и умел ее выколачивать. Сейчас он пытался продать Кукшину и Тамаровой три картины, которые именовал триптихом «Нет — войне!».

— Я писал этот триптих десять лет, — возмущался Маренис.

Кукшин и Тамарова мялись. Художники отмалчивались.

Левая часть триптиха, напоминающая форматом настенный ковер в средней городской квартире, являла собой разваливающееся изображение руин. Стоила она, по утверждению автора, полторы тысячи рублей.

Правая состояла в основном из пламени, сквозь которое просматривалась верхняя часть женской фигуры со вскинутой в протесте рукой. Стоила эта часть предположительно столько же и размером была точь-в-точь.

Средняя картина размер имела больший, изображала младенца, сидящего на земном шаре среди гладиолусов и один гладиолус срывающего. Стоила середка соответственно две тысячи.

Тамарова, переброшенная в художественный музей из внутренних органов, где она от близкого знакомства с преступным миром кое-какие привычки приобрела, в реальной жизни неприменимые, но в то же время глаз набила и, если кто блефует, чуяла, никак не могла сказать свое слово. Ужасно не хотелось ей платить музейные сотни за картины Марениса, не нравились они ей, не грели, и продать никуда не продашь, и в экспозиции оставить стыдно. Однако название — «Нет — войне!» — действовало завораживающе, так что неловко было отмахнуться. «Был бы Бритов, — мечтал про себя Кукшин, — он бы просто отвесил Маренису за все полторы тысячи и свез на склад до неведомых времен».

А Маренис, чутким организмом своим улавливающий начальственные колебания, кипятился.

— Я не понимаю, — вслух размышлял он, — почему Чайкину можно заплатить полторы тысячи за его авангардистскую мазню, тогда как я последовательно работаю в социалистическом реализме? — И поблескивал со значением значком Союза художников на лацкане пиджака.

Марьюшка смотрела на все сбоку — сидела на холодном подоконнике молча. Она обычно не вмешивалась в художнические дрязги, которые бесчисленны, как океанские волны, и неразрешимы даже Соломоновым мудрым судом. Что толку, если каждый из присутствующих прекрасно знает: попытайся Маренис торговать собственными произведениями на рынке да назови свою цену — побили бы. А в дружеской атмосфере выставочного зала, в окружении мраморных стен и гипсовых фигур, со значком на груди и дипломом в кармане если о чем и волновался Маренис, так о максимальной выгоде.

— Товарищи дорогие, — заглянул в зал Иван Козлов и позвал, словно не в курсе был, что тут происходит и чем заняты. — Самовар кипит, поторопитесь, и с тортом Зиночка наша расстаралась, испекла.

И тут Марьюшку как бес толкнул: прошла она сквозь мирно стоящих художников, послюнила палец и центральное изображение потерла.

— Гуашь, — показала Кукшину и Тамаровой окрашенный, загаженный палец. — Плакатного плана работы.

— Ага! — оживилась Тамарова, услышав знакомое слово «плакат». Теперь ей все было ясно. — Справа полфигуры — сто пятьдесят, слева пейзаж — двести. В центре монофигурная композиция. Много-много — пятьсот.

— Двести, — оживился и Кукшин. — А всего пятьсот.

— Я отказываюсь разговаривать в таком тоне, — гордо сказал на это Маренис.

— Как хотите, — совсем просияла Тамарова. — Не хотите — будем обсуждать после выставки. Только это гуашь, а гуашь вообще в рублях ходит. Графика — не живопись.

Маренис метнул на Марьюшку взгляд большой убойной силы, ну да первое слово дороже второго, и двинулся вслед за потянувшейся на запах чая комиссией, стремясь увлечь в кулуары. Козлов, повинуясь тому же взгляду, кинулся Маренису помогать. Он с художниками отношений не портил, тому же Маренису многим был обязан и намеревался быть обязанным и впредь.

— Ты что-то не в себе, Марья, — сказал он Марьюшке жестким шепотом, уходя, через плечо.

— Чай пить будете, Мария Дмитриевна? — позвали ее из коридорчика через минуту. Но Марьюшка покачала головой и осталась стоять у стены с триптихом Марениса, всматриваясь в работы. До чего же бездарно и безвкусно они написаны! Огонь декоративно-яркий, не способный ни обжечь, ни согреть. Рука будто гипсовая, поза нарочитая. Ребенок, позаимствованный с упаковки детского питания. Только гладиолусы, пожалуй, удались: живые, объемные, с любовью выписанные. «Занимался бы он лучше натюрмортами», — подумала Марьюшка, но уже отвлеченно, мимоходом, потому что две мысли возникли в ее мозгу, столкнулись, как рыцари на ратном поле, и разлетелись в разные стороны. Первая мысль была: сколько времени? не опаздываю ли я? А вторая: каникулы — нет занятий, не надо спешить.

И снова вернулась первая: но не разом же все прекратилось? Вдруг девочки не знают, что занятия отменены, придут, а ее нет? Она же не попрощалась с ними. Так неожиданно все произошло, и они, наверное, тоже удивлены и огорчены, им же нравилось, она чувствовала это даже без слов. И столько осталось недосказанного, а поделиться больше не с кем.

«Я просто съезжу туда, — успокаивалась Марьюшка. — Скажу Асе Модестовне, что я ей тоже благодарна. Что полюбила девочек и клуб. Что эта работа для меня подарок судьбы, и не в деньгах дело, я бы и так, и даром…»

У себя в зале сегодня ей уже, собственно, делать было нечего. Что могла — сделала, чего уж больше. Подобную выходку Маренис и компания так просто не простят, не замажешь ее ни громким лестным отзывом, ни долгим и покорным послушанием. Марьюшка Марениса ударила по самому больному месту — по карману, а это, каждый знает, запрещенный прием. Творческие проблемы решать надо в узком кругу, не всем бог дал, а кушать всем хочется, и семьи у всех, а у кого и по две-три семьи. Тут многие окажутся на стороне Марениса.

И Марьюшка кожей почувствовала свою ненужность и одиночество.

В общем, со службы она сбежала и заторопилась, не разбирая дороги, прямо в Студенческий микрорайон, к клубу своему — месту убежища и отдохновения. На остановку почему-то не пошла, рванула пешком, хоть было неблизко и пешком дороги она толком не знала. Сначала срезала углы и дворы, потом места пошли совсем уже незнакомые, и Марьюшка стала ориентироваться по трамвайным путям.

Начинало темнеть. Тьма собиралась, запутывалась в ветках кустарника, выползала понемножку на дорогу, и Марьюшка шла все быстрее и в то же время все напряженней, потому что стало уже казаться — не найти вот так, на ощупь, придется все-таки воспользоваться трамваем, иначе мимо проскочишь или свернешь не там.

Но тут Марью Дмитриевну кто-то окликнул. Обернувшись, она сначала не узнала, а потом узнала и обрадовалась: преподавательницу ритмики, белокурую валькирию Ольгу Яновну. Та прогуливалась под ручку с женщиной средних лет и неопределенной внешности, держась за локоток товарки крепко, как неумелый пловец держится за спасательное средство.

— Вот, — представила Ольга Яновна, — юрист наш факультетский. Хочу в клуб вместе с ней наведаться, — она махнула длинной и узкой ладошкой, и Марьюшка, к удивлению своему, поняла, что дошла она совершенно правильно и из-за знакомой березы выглядывает родная сердцу вывеска «Подростковый клуб „Радуга“».

— Не заплатила мне Асмодеиха, — продолжала Ольга Яновна, — за последний семестр. Так что же получается? Даром я на нее уродовалась? Бесплатно, как говорят наши мальчики факультетские, только птички поют… Это — Марья Дмитриевна, — представила она в завершение тирады Марью юристу, и та, хоть, похоже, ни с кем особо знакомиться не хотела, все же сделала лицо решительным и кивнула. — Так что, идем? Вас тоже обобрали? — спросила валькирия, подталкивая приятельницу-юриста к крыльцу физически, а Марьюшку взглядом.

— Да нет, мне все заплатили, — залепетала Марья. — Я в общем-то так просто.

Ольга Яновна с натугой двинула тяжелую дверь, пропуская Марьюшку вежливо вперед. Марья Дмитриевна шагнула — и сразу наткнулась на твердый и прямой взор вахтера Навьича. Дверь клубная не то чтобы заперта была, но как-то закрыта — то ли на старый и негодный замок, то ли на ржавый загнутый гвоздь. Решительному толчку Ольги Яновны дверь препятствовать не рискнула и распахнулась, жалобно закричав, а вахтер Навьич нырнул взглядом и ринулся буквально под ноги вошедшим, что-то неясное причитая. Ольга Яновна мановением руки его отстранила, и они вошли внутрь, направляясь привычно в сторону зала, но ничего не узнавая: дальше все было темным, обнаженно кирпичным, пахнущим сыростью и стальной ржавчиной. Окна, закрытые щитами, света не пропускали, освещение в клубе всегда было искусственным, легко и удобно дозируемым, но сейчас темнота пульсировала и идти приходилось наугад. Впрочем, дорогу они хорошо знали. Ольга Яновна шла впереди размашистой походкой, влача за собой приятельницу-юриста, пока окончательно не уперлась в черную пустоту и не прошептала Марье Дмитриевне потерянно:

— Ничего не понимаю. Здесь же было.

И тут подвал слабо осветился багровым, а в дали глубокого коридора что-то замелькало, слепя. Ольга Яновна отпустила руку своей приятельницы, и той немедленно стало худо. Дернувшись, она круто развернулась и побежала назад, спотыкаясь на ступеньках и захлебываясь словами. Но было уже не до нее: внизу, в тупике коридора, разрастался багровый свет и мелькали, приближаясь, рваные тени. От ступеней под ногами потянуло ровным теплом, они словно разогревались. Свет и движение близились, метались почти рядом, и Марья смотрела на них влюбленно и с надеждой, узнавая, как старых знакомых.

— Что это? — схватила ее за плечо и встряхнула Ольга Яновна, оглядываясь вокруг зло и как бы намереваясь все здесь исправить и уточнить. Но нервы не выдержали, и вопрос прозвучал испуганно: — Что это?

— Серафимы, — ответила Марьюшка, отмахиваясь, будто от приставучего ребенка и с блаженством узнавания разглядывая игру света и теней, любуясь полнотой звучания цвета. — Феофан Грек, — добавила она, поясняя.

— Какой грек? — завизжала вдруг валькирия и глазом дернулась вбок, как бы прицеливаясь — не бежать, но место выбрать, чтобы в обморок падать.

Четыре вихря бились в тесном пространстве подвального коридора, раздвигая пределы, и стен коридора уже не было. Возможно, конечно, они пребывали на месте, но значения не имели, потому что трепетали вихри, стенами не сдерживаемые, и среди вихрей возникали лица, нечеловеческие, ускользающие. Вот пропали три лица, а одно определилось, и ясно стало, что стоит перед гостями Ася Модестовна, круглые щечки, лисьи глазки, просто — Ася стоит, знакомая, ненавидимая и родная. Марьюшка засияла, увидев ее. С заметным усилием сложила Ася Модестовна лицо свое в выражение человеческое, и губы ее выговорили:

— Что вам угодно? Зачем вы здесь? — и прозвучало «за чем» в два слова, раздельно.

— За деньгами, — твердо и бесстрашно рубанула белокурая преподавательница ритмики, вспыхивая пятнами на побелевших меловых щеках. — За семестр мне зарплату не отдали. Из командировки вернулась, а тут…

— Занесли вам все причитающееся на кафедру, — с трудом сохраняя облик, немедленно ответила Ася Модестовна. — Вы были в командировке, для вас оставлен конверт, — напрягалась, выговаривая, она, а по жирному лицу бежали полосы, как по изображению в телевизоре. И ясно было, что не врет, что деньги отданы и сомнений на этот счет быть не может.

А по коридору спешил к ним широким, летящим шагом вахтер Навьич в сбившейся на затылок швейцарской фуражке и никак не мог добежать.

— Все. Прощайте, — скроила улыбку на расплывающемся лице Ася Модестовна.

— Что здесь происходит? — упорно спросила Ольга Яновна.

— Здесь — ремонт. Деньги — на кафедре, — сдавленно прошептала Ася Модестовна, и лицо ее стало страшным, таким, что захотелось немедленно удрать из подвала на воздух.

— Мне плохо, плохо без вас! — отчаянно закричала вдруг Марьюшка страшной Асе. — Я не могу одна.

— До осени. Музыку, музыку слушай…

И тут добежал к ним все-таки Навьич, затеребил, вроде бы даже подтолкнул, и обе они, Марьюшка и Ольга Яновна, обернулись к нему, вступили в какой-то контакт: то ли заговорили, то ли толкнули, в свою очередь. Так или иначе Марьюшка отвлеклась и, оглянувшись, Асю Модестовну уже не увидела. В далекой глуби коридора жаром наливалось багровое, но жар этот становился все ровней, откатывался, они быстро уходили вверх по ступенькам, по обе стороны мелькали двери, надежные, железом обитые, потом тяжелая дверь захлопнулась за ними, осенив последним взмахом швейцарской фуражки. Похоже, закрылась дверь на этот раз надолго.

Ветреный июньский вечер принял их в свои прозрачные сумерки.

— Деньги она мне не заплатила, — пожаловалась опять Ольга Яновна.

Марьюшка посмотрела на нее удивленно. Валькирия выглядела уже вполне безмятежно, и только финансовый вопрос занимал ее сейчас.

— На кафедре деньги, — напомнила ей Марьюшка. — Поинтересуйтесь. В конверте.

— Вы уверены? — подергала обшарпанную, надежно закрывшуюся дверь преподавательница ритмики. — Ну что ж, до осени, значит, до свидания.

И зашагала прочь по улице, стройная, сильная. Незащищенная.

— А я? — крикнула ей вслед Мария Дмитриевна, но крикнула тихо, почти беззвучно.

У перехода Ольга Яновна обернулась и сделала ручкой: до свидания, дескать. До осени.

IV

До осени было еще далеко.

Новый день начинался обычно, пустой-пустой. День как день. С утра в выставочном зале чай пили. Или кофе, кто что. Кипятили воду в большом старом самоваре. Печенье покупали, не сбрасываясь копейками, а так: сегодня — Зина, завтра — Марьюшка, в ближайшем гастрономе. Это завтрак заменяло, а когда и обед. Коллектив небольшой, все свои.

Сегодня за печеньем ходить не пришлось: вчерашний торт оставался в холодильнике, разрезанный, но несъеденный. Собрались за директорским столом: главный хранитель, Марьюшка, секретарша Зиночка, бухгалтер. Зашел на чаек Козлов, вольная птица-искусствовед, орел-стервятник. Была у Козлова такая мелкая страстишка — на дармовщину попользоваться. На пьянку попасть, в складчине не участвуя, чужую мысль в собственную статью вставить, все равно что к рукам прибрать, лишь бы себе, любимому, с пользой употребить. А расплачиваться старался редкозубой улыбкой да траченым обаянием. В последнее время это выходило у него все реже, не мальчик — близко около сорока, но не хотелось пока еще мириться с реальностью, все еще верил в себя, в свою неотразимость. И Марьюшке, хоть расстались они, улыбался радостно, как ни в чем не бывало.

О вчерашнем Козлов не заговаривал. Зато сотрудницы все восторженно Марью встретили и так забросали мелкими подробностями, какими обросло ее вчерашнее выступление против Марениса, что Марьюшка махнула вовсе на эти сказки рукой. Да и кто ей Маренис? Чем она с ним связана?

Тем не менее ниточка связи протянулась, невидимая.

Они еще допивали утренний чай, когда явился в зал хозяин — председатель местной организации Союза художников, редко начинающий день в кабинете, на своем рабочем месте. Он заговорил с Марьей о чем-то и за что-то ей выговаривал, но по тому, как поглядывал на нее насмешливо и одобрительно, Марьюшка поняла: не любит председатель Марениса и, если понадобится, защищать будет ее. А директор выставочного зала, напротив, на работу не явился. В отличие от председателя, лица выборного и творческого, он был лицом административным, а значит, за конфликты ответственным. Поэтому предпочитал переждать, пока очередной скандал не выветрится сам собой.

Потом Марья повела по залу пионерскую экскурсию, рассказывая положенное легко и забывчиво, и тут Козлов перехватил ее все-таки, отозвал и спросил по праву старого и близкого знакомого:

— Объясни! Ты что — уходить собралась? Или Маренису персональную отменяют? — Поскольку после коллективной зональной выставки у Марениса действительно намечалась персональная, к круглой дате, и не далее как вчера отпраздновал Маренис свое шестидесятилетие, так что Марья праздничек ему подпортила.

Серые выцветшие глаза Козлова смотрели на Марью с неподдельным интересом: вдруг упустил нечто, устал и отстал. А Марьюшка прислонилась спиной к мраморной зальной колонне, как графиня из старого романа, и сказала:

— Шел бы ты, Козлов, — после чего он действительно ушел, бормоча более для себя, чем для нее:

— Повредилась в уме, точно, ну смотри, я тебе добра желаю.

Прочь, не порочь, не порочь, напророчишь пропасть. Пропади, просяным зерном рассыпайся…

Что же до персональной выставки, то ее Маренис конечно же выбил. И конечно же собирался от этой персоналки получить все что можно и немножко сверх того. Ведь так только говорят обычно, что жить хорошо тем, у кого светлые идеалы, а Маренису было твердо известно: жить хорошо тем, у кого не идеалы — деньги. Так что пусть уж те, кто с идеалами, стоят в очереди за плавленым сырком, ему, Маренису, это не угрожает. Профессию он выбрал осознанно, имел членский билет Союза художников и членских значков — целых два: один намертво пришпилен к парадному костюму хитрой зацепкой, другой в командировки надевал. Во всем порядок должен быть. Нельзя без порядка. И раз уж стал он художником — значит, полагалось ему свои творения публике являть. То, что художник он лишь по билету, теперь уже к делу не относилось. У нас ведь как заведено? Кто лекарства прописывает — доктор, кто в рифму пишет — поэт, кто в тюрьме сидит — преступник. Хотя лекарства может прописывать и шарлатан, стихи творить — графоман, а в тюрьме сидеть — Мандельштам. И тем не менее.

К тому же следует поправку сделать на местные условия, на специфику, так сказать. Пустить того же пресловутого Сикейроса в здешний климат — далеко бы пошел? Да ему бы автобусные остановки расписывать не доверили, худсовет зарубил бы на уровне эскизов еще, на корню. «Как у тебя с реализмом, — спросили бы, — сын пампасов? Слабо тебе реализм превзойти?» А Маренису что крокодила Гену смальтой выложить, что скульптуру для центрального городского кладбища, ввергающую посетителей в искреннюю скорбь, что станковую живопись — все едино. Правда, пейзажей Маренис практически не писал. В пейзажи надо вкладывать что-то такое, труднообъяснимое. А он любил, чтобы работы его были легко объяснимы и всем понятны.

Марьюшкин выпад Маренис не стал бы, скорее всего, принимать всерьез, если б не персональная. И в выставочный зал Маренис зашел сегодня, будто долг отдать, с трудом ноги передвигая. Вчера, после злополучного выставкома, отметили в банкетном зале ресторана «Север» его, Марениса, юбилей, и много было водки и цветов, и пили все за его здоровье. Его здоровье пили, как говорили раньше и точней. Тамарова с Кукшиным тоже были приглашены, и тоже пили, и все, выступая, хвалили Марениса, и смех перекатывался вдоль длинного банкетного стола. Чем-то не нравился этот смех Маренису, но в общем удался юбилей. Однако возраст давал себя знать, не на пользу вышли тосты, болело сердце со вчерашнего дня, всю ночь болело. Он в принципе и забыл давно, что есть у него сердце, и однажды, проверяясь в лучшей краевой поликлинике, к которой был прикреплен, спросил у врача, как отличить больное сердце от здорового. Больное — когда покалывает, что ли? Врачиха же, молодая и вертлявая, обнадежила его:

— Покалывает — ничего. У всех покалывает. Вот когда возьмет, — и маленькой пухлой ручкой показала, как возьмет, — тогда к врачу, обязательно.

Пожалуй, Маренису сейчас следовало бы не в выставочный зал идти, а на прием в поликлинику. И с Марьей-то говорить ему не хотелось, вовсе ни к чему. Забыть, замять, дать понять при случае: не суйся. Но это при случае, не сейчас. Глаза б на нее не глядели! А вынужден был, подсказывать приходилось соплячке, как трактовать все тот же триптих, который все-таки пробил он под тосты и юбилей на зональную по вполне приемлемой цене.

Он заговорил с ней против воли, втолковывая, что следует пояснять, когда придут ветераны. Марьюшка слушала равнодушно, слова были так же бессмысленны и пусты, как сами картины, и под спокойным и внимательным ее взглядом Маренис начал нервничать, потом сердиться совсем уже нехотя, потому что считал это ниже своего достоинства. Он стал выговаривать ей обидно и веско. А Марья в ответ посмотрела на него серьезно и сказала тихо, почти ласково:

— Да вы успокойтесь, успокойтесь, пожалуйста, все уже. — И еще повторила: — Успокойтесь, — будто принимала его за идиота, за пациента психиатрической клиники. Тут Маренис, убежденный, что это провокация и его просто вызывают на скандал, ненужный и нежелательный, почувствовал, с другой стороны, что сдерживаться ему не хочется.

Всю свою жизнь стремился Маренис душой и телом к вещам красивым и приятным. Уродливых же и неудобных вещей и ситуаций избегал. И настолько он научился обходить возможные неприятности, что напоминал его жизненный путь трассу слалома — изобилующую поворотами высокой степени сложности, но, если в морозный солнечный денек сверху посмотреть, красивую, пожалуй, даже элегантную. А превыше всего ставил Маренис душевный покой. Но тут возникала некая неувязка, путь его жизненный омрачавшая, подобно тучке небесной, бросающей легкую тень на блистающую белизной трассу. Человека с тонкой душевной организацией вывести из себя — пустяк. Скажем, не пришел вовремя заказанный таксомотор, сделал необоснованное замечание случайный на выставке зритель, взныл зуб, растревоженный сладким, телевизор захандрил — и пожалуйста! А производственные конфликты? А международная обстановка? А общепитовская котлета?

Поэтому с годами стал Маренис не только верток и цепок, но и — только задень — криклив. А кричать художники, как правило, не умеют. Нарисовать что-нибудь, написать, вырубить — хоть сто порций, но кричать — это уже другой талант, не всякому даден. Вот и сейчас собирался Маренис Марьюшку горлом взять, на место поставить, определить наконец разницу, кто он, кто — она.

Но сил не было, не было сил скандалить. Маленькая пухлая ручка крепко стиснула в белых пальчиках сердце, которое, оказывается, пребывало на положенном ему месте. Маренис сказал что-то невразумительное не то Марьюшке, не то всем вместе, ушел из зала, оставив шляпу и плащ, и кто-то из молодых художников подвез его на своих «Жигулях» и помог забраться домой, на третий этаж по добротной каменной длинной-длинной лестнице — Маренис жил в доме планировки эпохи архитектурных излишеств, где потолки высоки, где много воздуха и света.

Света и впрямь было много, а воздуха — нет, не хватало. И, не дождавшись «скорой помощи», Маренис умер, вспомнив напоследок, как в детстве еще, бывало, вырезал из вареной свеклы брусочек, вставлял в оправу из яркой телефонной проволочки и радовался: красиво.

Не стало Марениса-человека. А художника-Марениса никогда не было.

Но хоронили все-таки художника Марениса. Топтались среди отцветших кустов сирени и хилых елочек на кладбище. Смотрели больше по сторонам, на затейливые памятники и оградки: хоронили его на старинном кладбище, где вообще-то уже никого не хоронят. Обошлись похороны и поминки дешевле, чем персональная выставка, и это вносило светлую ноту в траурные формальности.

О том, что с Марьиной бестактной выходки все началось, казалось, забыли. Был человек, и нет человека. Ничего не поделаешь. Только опасливый Козлов как-то незаметно исчез с горизонта. О нем и не вспоминали.

А лето катилось и катилось своим чередом сквозь тополиную метель, июльские грозы и августовскую пляжную жару.

V

Если бы стояла зима, то в этот день непременно шел бы снег. Легкие снежинки летели бы и вспыхивали, каждая — как маленькая радуга, только гораздо ярче.

Но было лето. Шел к концу долгий и мягкий, очень светлый день. Солнце уже съезжало к реке, двигалось потихоньку на отдых, но день продолжался закатом, продлевался светом и теплом.

Марье легко дышалось в тот день. Ей вообще жилось легче все последнее время. Дни катились как полтинники: звонкие, круглые. Раз она как-то давно получку получила полтинниками: целый кулек. Других денег в кассе не оказалось.

Пить она перестала вовсе с той поворотившей судьбу субботы, когда впервые занесло ее в подростковый клуб «Радуга». Не то чтобы новая работа повлияла и с деньгами полегче стало, хватало теперь — много ли человеку нужно? До тряпок она все равно не была охотник и впрок откладывать заработанное так и не научилась… Просто — не хотелось пить, не тянуло. Другим душа была занята, другой полна музыкой. Марья и не пыталась особо в самой себе разбираться. Не хочется — и не надо.

Правда, когда каникулы в клубе наступили, да еще с Маренисом трагический скандал произошел и она забилась, заметалась опять по своей комнатке, обрывками мыслей заполняя нехорошую пустоту внутри, сознание немедленно подсказало, чем утешиться: подаренная бутылочка с целебным питьем не вовсе еще была пуста, стояла, ждала в холодильнике, храня ароматы. Но Марьюшка поймала эту мысль мельком и так же легко отпустила. Чего-то иного хотелось ей, может, и впрямь — музыки, о которой Асмодеиха напоследок наказывала.

Она стала слушать пластинки, любимые, старые. Проигрыватель скрипел затертой иглой. Марьюшка, вдруг решившись, купила себе с левых своих заработков аппаратуру: скромную, но как раз. Теперь слушала — то колокола, то орган, то бьющийся, будто сердце, рок.

Однажды, покрутив ручку настройки приемника, поймала на случайной волне детскую песенку про остров Чунга-Чанга. Вспомнила: был такой чудо-остров, где жить легко и просто, и у нее был. Пропал куда-то, канул во времени. Вспомнила себя, на двадцать лет моложе, и имя забытое — Леха — чуть было не коснулось ее губ, но растаяло в простенькой мелодии, в совсем новой музыке, на другой волне.

Самое неприятное в любой истории то, что приходится рассказывать ее не сначала. Но теперь уже почти все так делают, как бы намекая на известные слушателю и читателю, в общем, реципиенту, обстоятельства времени, места, на аналогичные жизненные ситуации, литературные или кинематографические ассоциации, в конце концов. Редко кто отважится начать все с самого начала, потому что пришлось бы предварять рассказ совершенно излишним и, возможно, сомнительным даже утверждением: «В начале было слово, и слово было Богом, и слово было Бог».

Как же поступать рассказчику? Чем он, строго говоря, выделяется из плотного ряда более или менее умелых ремесленников, дело начинающих с затверженных приемов ремесла? Проводит первую линию на чистом листе бумаги конструктор, упирает стопу в верхний край лопаты землекоп. Рассказчик гримасничает, хватает за пуговицу, ищет в себе силы, способные проломить стену отчуждения, которой отгорожен всякий живущий в наше богатое информацией время. Верьте, это нелегкое дело — вступить в контакт с собеседником. В автобусе морщимся, когда непредумышленно толкает нас в бок посторонний. Что же говорить о тех, кто пытается в нашу душу проникнуть, мысли свои навязать и даже выдать эти мысли свои за ваши. За наши. Не посягательством ли на свободу личности будет выглядеть указанная попытка?

Но даже если так? Неужели оттолкнете вы такого же одинокого, может быть, брата по духу, не выслушав вопрос? Потому, уповая на понимание, отбросив все лишнее, о чем вы и сами не хуже меня, а может, и лучше знаете, рискну продолжить рассказ.

Вернемся в тот летний день, такой светлый, будто солнце только сейчас, только сегодня решило заняться миром всерьез и выплеснуло на землю целые армии лучей. В тот летний день, точнее, на склоне его, в теплом мареве заката Марьюшка вдруг увидела Леху во плоти. Не того, конечно, что проживал с ней на острове Чунга-Чанга. От того Лехи, наверное, и не осталось ничего в рыхлом, немолодом, с заострившимися чертами мужчине, именовавшемся ныне Леонидом Григорьевичем Мисюрой. Но Марьюшка узнала, удивившись этому узнаванию: «Леха!» — и рванулась мысленно не к нему, от него, потому что крепко жила в памяти больная привычка побега.

— Простите, — остановил ее мужчина, топтавшийся у порога выставочного зала. — Копылова? — спросил он и, тронув ее за рукав, позвал: — Марьюшка!

— Здравствуй, — сказала Марья обреченно.

И, стараясь не думать, какой он ее видит, его оглядела, пугаясь: плох был Леха. Весь — глубокого серого цвета, что лицо, что костюм. В ресторане, куда их занесло, в безвременье пустом, между обедом и ужином, Леха совсем посерел, захлопал себя по карманам торопливо, словно нашаривая мелочь в трамвае, и извлек горсть упаковок с маленькими цветным злыми таблетками. У официантки попросил стакан воды. Марьюшка ужаснулась, уверенная, что официантка воспримет просьбу как личное оскорбление. Но было в сером Лехе что-то, отчего воду ему принесли и словом не обидели.

— Извини, — сказал Мисюра и запил горсть цветных таблеток водой.

— Да господи!

Понемножку он отдышался — будто легкий розовый отсвет на серое лицо упал. Теперь он тоже мог смотреть на нее — и видеть, что сотворило время.

— Мне лицо твое — как пощечина, — не удержался и сказал он.

Она засмеялась или почти засмеялась.

— За что я тебя любила, — объяснила ясным голосом из юности, из двадцатилетней немоты, — формулировать умеешь.

— Заказывать будете? — строго спросила официантка.

— Будем, — согласился Мисюра, — поминки у нас.

Это действительно были поминки. По несбывшемуся. И нейтральнейшая почва — ресторан — вполне устраивала. Но вот уже две головы оказались связаны мириадами паутинок, и по всем — сигнал. Казалось, подойди сбоку — увидишь тучу, переплетение проводков. Но они сидели у стены, отсюда подойти к ним никто не мог, да и больно уж тонка паутинка, тонка больно, и больно, и больнее, и предохранители где-то шипят, сгорая белым дымком, — пшик! — реле срабатывает, переключают с того, что плохо было, на то, что было неплохо, было хорошо. А ресторан все еще пуст и темноват, в меню ничего, да ничего и не нужно, заказ — чтоб не выгнали только ленивые официантки. Нитка, паутинка, проводок перелетают через столик, цепляются за не слишком сухой — жара, нервы — лоб. Что-то все-таки пришлось выпить, и поползла защитная корка — сплошная мозоль — с души.

Воспоминания перебирали, как письма: что выбросить, что сохранить. Не судили — боже, какой суд, за давностью не судят. Поминали себя, давнишних.

Были аллеи, которыми вместе ходили, были. Сигареты, которые вместе курили, были. Две пачки не существующих уже сигарет «Трезор» скурили они за ночь на копыловской даче, и Леха, нет, Леонид Григорьевич вспоминал сейчас, что Марьюшка отравится никотином, в чем он будет, конечно, виноват.

А Марья вспоминала, как легла с ним в один спальный мешок и полночи они пролежали одетыми, то целуясь, то ссорясь. Потом воспоминания разбредались разными путями, и это было уже не вслух. Потому что Марье представлялось, каким был Леха двадцать лет назад, и не в том дело, что пел-плясал, знал все на свете и еще то знал, о чем люди не догадывались, а в том, что сиял Леха, будто нимб вокруг него светился и дрожал. Свет этот люди ощущали, а ее, Марью, он просто слепил. Впрочем, думала взрослая, почти сорокалетняя Марья, не в ореоле, наверное, дело было тоже. Возраст пьянил — восемнадцать лет. Время пьянило. Все они ходили тогда словно бы не совсем трезвые, хоть и не пьяные вовсе, все разговаривали часами, входя в экстаз от собственных высказанных мыслей. Раз как-то всей компанией всерьез обсуждали, жениться ли на невинных девушках или не обязательно, и стоит ли девушкам сохранять невинность или и без этого прожить можно. Только потом стало ясно, что восемнадцать лет — шоссе, и навстречу — машины, и какая в какую врежется — это судьба, никому не известно, расцепятся ли сразу или одна другую потащит за собой. И неизвестно, выровняешься ли после крушения, удержишься ли на колесах и на полосе — или загремишь под откос и вообще — в хлам. Когда Леха нимбом своим ее ослепил, летала она и дороги не видела, ступеней не чувствовала. Вот с высоты, с лёта и грохнулась о мокрый асфальт. А дальше все стало просто и неинтересно.

А Леонид Григорьевич усердно гнал от себя воспоминания о том, как ушел с копыловской дачи, по-детски на Марью обидевшись, и двинул до города, потому что ходил хорошо и двадцать неполных километров по ровной дороге были для него не расстоянием. Он шел бодро, потряхивая головой по-кошачьи и поругивая неуступчивую Марью, так как считал, что девушка в подобном случае берет на себя определенные обязательства перед партнером, не очень, правда, отдавая себе отчет в том, какие именно. Известный опыт общения с противоположным полом у него уже был, но тут этот опыт вдруг оказался никак не пригодным, потому Леха и вышел из себя.

Дорога его несколько успокоила, и когда возник за спиной и пополз по земле, по придорожным кустам свет фар, Леха и не подумал свернуть в эти самые кусты, чтобы переждать, пропустить ночную машину. А машина догнала его и резко остановилась: газик, «ГАЗ-69». Если бы цифра означала год выпуска, его просто не могло бы быть в природе, этого клятого газика.

Но он был. И из него выскочили на дорогу двое: «Куда идешь, парень?» — «В город». — «Садись, подвезем», — предложили ему как-то очень уверенно, и занятый своими мыслями Леха сел в машину, полагая, что так и должно быть, что теперь его довезут до общежития скорее, чтобы он успел еще придремнуть до утра. Он влез в дверцу, услужливо открытую мрачно-невзрачным типом, сел на заднее сиденье и еще некоторое время упорно думал о своем, доругиваясь с Марьей по пустякам, и на бессмысленно-глупый вопрос обстоятельно ответил сидящему впереди и даже наклонился поближе, чтобы тот услышал никчемушный его ответ сквозь шум мотора. И тут сосед мрачный, что рядом сидел, захлестнул Лехино горло чем-то — веревкой или тросиком, так что горло потом долго саднило и не заживали ссадины. Они вышвырнули его из машины и долго били так, как ни до, ни после никто никогда не бил. А потом сняли плащ-болонью, часы и корочки — новые импортные ботинки, которые слегка жали, из-за чего Леха даже опасался, не сотрет ли пальцы дорогой. Вот уж от этого беспокойства они его избавили. И уехали. А он, отлежавшись немного, побрел в носках по шоссе и все переживал, что не запомнил номера, не заметил его. Ему казалось, лица этих троих он в любом случае узнал бы, но, наверное, только казалось.

С той ночи Леонид Григорьевич Мисюра всю жизнь недоверчиво относился к невинной в общем-то машине — газику. И недолюбливал дачи.

К слову сказать, на копыловской даче еще один раз ему все же пришлось побывать, и добрых чувств новое посещение не прибавило. Марьюшки там не оказалось, а встретил Мисюру ее отец, Копылов, имя которого знал весь город, и не только город. Леха к этой встрече был не готов. Увидел огонек сигареты в темноте, подумал: «Марья», — она сильно курила тогда. И подошел совсем близко, так близко, что убегать уже было неудобно.

— Здравствуй, — сказал ему Копылов. — Заходи. — Спросил, помолчав: — Может, выпьешь?

— Да нет, спасибо, — уклонился Мисюра.

Как и все окружающие, Леха знал, что слова Копылова не расходятся с делом, а обещания его равносильны волшебной формуле вроде: «Сезам, откройся». Уж если Копылов, нервно дергаясь огоньком сигареты говорил, не глядя на Леху: «Машка — единственное, что у меня есть, для нее я все сделаю», — то означало это самые невероятные возможности и перспективы.

Но Мисюре ничья помощь тогда была не нужна, ни в чьей поддержке он не нуждался. Леха истово учился. Вгрызался. Спорил с преподавателями, и споры их становились все увлекательнее. Физика для него была как болезнь, та болезнь, которой хочется болеть и не выздоравливать. Он и болел в охотку, ему, кроме физики, все неинтересным становилось. Даже Марьюшка. Когда не было ее — вспоминал, а когда появлялась — забывал. И шло к разрыву, углублялся разрыв.

А физика в ту пору громко гремела и звенела. В кино показывали прекрасных девушек в белых халатах и ручных гениев, раскалывающих тайны природы путем научных исследований. Даже смерть, которая угрожала — не от старости, болезней или упавшей на голову бетонной балки, а от невидимого, но такого современного и модного потока нейтронов, — представлялась вполне приемлемой. Все равно как смерть разведчика где-нибудь «У Максима», в Париже, когда он стоит на светском рауте с бокалом настоящего шампанского, весь во фраке, а в спину ему наемный убийца из снайперской винтовки — чик! Не смерть, а сплошное кино.

Марьюшка скоро из института ушла — чем дальше, тем лучше: в институт искусств. Куда уж дальше? Не была бы девицей, забрилась бы в армию.

Не вдоль, не поперек пошло у них с Лехой — вкось. Так вкось и расползлось.

И вот теперь стакан в руке черт-те с чем. Пальцы на стекле просвечивают, будто не стакан, а мощная лампа. Косточки, кровь пульсирует, нервы видны или — что там? — сухожилия. Всю жизнь старается человек жить так, чтоб завтра было лучше, и не решается сознаться, что лучше, чем было, уже не будет. Где оно, счастливое будущее, к которому тянутся жадные, настойчивые руки?

— Слушай, пойдем отсюда. У тебя есть куда? Ты с кем сейчас?

— Одна.

— К тебе и пойдем. Я, собственно, подыхать сюда приполз, Марья, — сказал Леха, хорохорясь. Добавил: — Из системы меня вышибли. Слышала, наверное, в газетах читала: реактор на атомной станции взорвался. Теперь — все.

— Что — все? Ты-то при чем?

— Из-за меня люди погибли. Моя вина.

— Кончай интриговать, Леха, — не поверила Марьюшка. — Тоже мне, роковой душка-ученый, палач и жертва, решил к истокам припасть.

— Ну, не веришь — не верь, — согласился Мисюра.

— Да знаю я тебя: физики шутят, — продолжала, как когда-то, она, уже зная, что вовсе не до шуток Лехе сейчас, уже чувствуя его как себя, уже узнавая. Раньше в других видела, выделяла его черты, походку, поворот головы, линию плеч. Теперь понемногу находила все это в нем самом, хотя немного осталось, чужая оболочка, серая шкура на тонких костях. И все-таки это был он, и все возвращалось на круги своя. Когда-то они чувствовали друг друга помимо слов, напрямую. Достаточно было одного слова сказанного, чтобы возник обвал, тихий беззвучный обвальчик мыслей. Сейчас все начиналось сначала. Они двигались навстречу друг другу по канату. По паутинке. По проволочке.

Ошарашенному гардеробщику Мисюра по столичной привычке попытался мелкую монетку всучить. Такси на улице остановил легким движением головы. А в такси — отключился. И потом — от такси до комнаты — не шел, а плыл. Ладно еще навстречу не попался никто из знакомых, а то решили бы, пожалуй, что докатилась Марья, сняла в кабаке пьяного ухажера. Но никто не встретился. Леха благополучно дополз до кровати, рухнул на нее, будто в пустоту, и час не двигался вовсе. А Марья сидела рядом, смотрела на него и думала. Света она не зажигала, штор не задергивала, и весь час мигал ей с удручающим постоянством трехглазый циклоп-светофор на перекрестке. Три глаза у циклопа, один цвета травяной зелени, другой желтый, желчного внимания, третий — злой — кровью налитый. Три глаза у циклопа, но смотрит он одним, всегда одним. Неисповедимы пути того, кто шагнет на красный свет, заступая путь хромированной стае. Конечно, все проходят, как и положено, на зеленый, иногда — на желтый, но и на красный идут, тоже идут, вопреки всякой логике.

Как идут в физику, хотя физики лучше всех знают, что находится сегодня человечество в положении человека, на чьей шее затянута очень прочная скользящая петля, а под ногами — весьма хлипкая табуретка.

Зеленый. Желтый. Красный.

Красный. Желтый. Зеленый.

— Где я? — спросил Мисюра, приподнявшись на локте.

Красный зажегся за окном, тревожный, опасный. Но Марьюшка задернула шторы и включила торшер.

VI

Убит — если смотреть со стороны.

Мертвый — если сам.

Авария — когда гробанулась машина. Катастрофа — если при этом погибли люди.

Почему же говорят: жизненная катастрофа? Ведь тот, о ком говорят, жив.

Жив, да не совсем. Не вполне. «Ремембе!» — как говаривал двадцать лет спустя один король трем мушкетерам.

Итак, штора задернута, свет включен. Сейчас отлетит в сторону пыльный занавес, за которым пропавшие годы, дернется, отброшенный нервной рукой, и рухнет к ногам бесформенной кучкой тряпья — шнурок лопнет, не выдержит. И станет ясно, кто кого убил. Кто, торопясь, сорвал чужую маску — и на себя. Сейчас во всем разберемся. Впрочем, с этим спешить не стоит.

Спешить некуда.

Все дома.

— Ты здесь живешь? — спросил Леонид Григорьевич, оглядевшись.

— Да, — сказала Марьюшка. — А что? Я привыкла.

— Конечно, — согласился Мисюра. — Привычка — оно конечно.

Достал из кармана флакончик с ядовитого вида зельем, развел немножко в стакане, глотнул и почти сразу ожил.

— А где отец? — спросил, прохаживаясь по комнате.

— Умер отец, — сказала Марья. — А перед тем — женился.

— Да, — посочувствовал Мисюра. — А где рояль? — спросил он еще.

— Вспомнил, — пожала плечами Марья.

Как раз рояль Леха действительно помнил. Даже не столько зрительно, сколько затылком, на ощупь. Потому что Копылов приехал раз домой совершенно не вовремя. Вдруг, после бюро горкома, на завод не заезжая, Копылов сказал шоферу необычное: «Домой», — а дома оказалась дочка — в институт не пошла — и с нею он, Леха. И тут выдал Копылов Лехе прямым левым в челюсть от души — раньше, чем успел подумать. Реакция подвела. Леха пролетел через всю комнату и врубился затылком в рояль. Копылов, правда, тут же понял, что нельзя этого было допускать, ни в коем случае, ни за что. Но было уже поздно. И главное — бесполезно.

Только и запомнилось — рояль.

— Ты в отпуск приехал? — спросила в свою очередь Марья.

— Да нет, помирать. Говорю же, — дернулась улыбка, ослепительная когда-то улыбка на сером чужом лице. — Прогноз у меня ориентировочно на полгода, если буду себя примерно вести, конечно. По-хорошему, пристрелить бы меня, да, видать, пули жалко — отпустили.

— Леха! — встревожилась, а скорее даже рассердилась Марья. — Не кокетничай, толком говори.

— А что, если я не поеду ночевать в гостиницу? — сказал ей на это Леха. — Ты меня не бойся, я тихий теперь, для нравственности твоей безопасный. Вот тут в кресле и заночую. Ты как?

— Зачем же — в кресле? — растерялась Марья. — Подожди, я сейчас раскладушку найду.

И пошла за раскладушкой к соседке.

— Слушай, — сказал Мисюра, устраиваясь на коротком продавленном ложе в темноте комнаты. — Выходи за меня замуж! У меня квартира в столице, небольшая, но все-таки нормальная, не твой курятник. Будешь скоро молодая вдова с приличной жилплощадью.

— Ну, предложение, конечно, заманчивое, — рассмеялась из темноты Марьюшка. — Я прямо вся даже стесняюсь как-то. Прямо даже неожиданно. И вовремя. Ты, Леха, верен себе. Опять — физики шутят?

Хотя на этот раз Мисюра и не думал шутить.

С тех пор как в голове у него поселилась птица, Леха ни на что не надеялся. Он только ждал момента, когда птица вырвется и улетит, пробив стесняющую оболочку, и даже решил в меру слабых своих возможностей птице в этом помочь. Решил? Пожалуй, утверждать так было бы преувеличением. Подобно тому как вертит бездушный маховик магнитная стрелка, птица увлекала его путем, не им избранным, но ему предназначенным, помимо воли. Авария, взрыв, все, что за этим последовало, было только этапами пути. Болезнь, больницы, консилиумы и бессмысленные медицинские процедуры тоже были этапами. Он двигался вперед. Ему становилось хуже, если он пытался свернуть, и птица металась внутри черепного пространства, как мотоциклист в полом шаре под куполом цирка: вперед. Все время вперед и по кругу.

Ему казалось — он был уверен в этом, — что внизу, под земной корой, с той же стремительностью и скоростью, как и в его голове, металась вторая птица, гораздо больше первой, но в том же направлении летящая. И Земля, как и он, стремилась выпустить наружу эту летящую боль, готовая лопнуть по шву, хоть крепка оболочка древней планеты, и — нет! — не лопалась, не выпускала. И маялась Земля, как маялся он, Мисюра. Хотя его путь был легче, ибо короток человеческий век, а жизнь — конечна. А того, иного света, что за гранью земной жизни, не должно быть. Нет. Во всяком случае, Леха надеялся, что не продлится его существование за пределами бытия. Эта надежда и безотчетный страх — вдруг все-таки есть что-то по ту сторону? — друг друга уравновешивали и не позволяли своей рукой прервать течение дней, выпустить или уничтожить птицу.

Один тайный, забытый, в жизненную труху затоптанный был на нем грех: Марьюшка. И за неимением святого отца, перед которым так славно было облегчить совесть или то, что раньше именовалось душой, Мисюра притащил свое бренное тело к ее, еще более бренному. К тому, что от нее оставалось.

Ведь что в человеке удивительно? Избирательная способность. Сколько у Мисюры за два десятка лет интриг, связей, любовей было — а лишь Марьюшка осталась занозой. Почему? Может, потому что сразу, понимал: она из тех, на которых женятся. А он отошел в сторону, уклонился, собой был занят. Или потому, что знал — до него у нее никого не было, и представлялось невероятное — никого не было и после.

«Мне лицо твое — как пощечина. Мне походка твоя — головная боль.

Ты шагаешь прямо по мозгу моему, по складчатой его коре и не спотыкаешься на складках. Каблучки твои ввинчиваются в серое вещество, и остаются на веществе том точки, горячие точки, больные. Ты проходишь во мне. А видишь ли ты птицу? Слышишь ли, как бьется она меж двух пылающих полушарий, где проложены твои следы? Ты спишь беззвучно, как прежде. Но с середины эскалатора не попасть в начало, эскалатор движется. На нем плотно, ступенька за ступенькой, выстроились люди. И некуда прыгнуть — вбок. И все ближе к концу».

Легко в школе решать задачки по арифметике: не сошелся ответ — вернись, начни сначала.

Начни с утра.

Утром Марья убежала на работу. Мисюра ушел в гостиницу. Но вечером опять пришел.

А светской беседы больше не получалось. И вспоминать ни о чем уже не хотелось.

Марья торшер зажгла, включила музыку — одну из двух кассет, которые в клубе своем подростковом у Аси Модестовны взяла как-то, к очередному занятию готовясь. Включила — и сама включилась, руки стали легкими, грудь поднялась от расширившихся, озоном наполненных легких, пятками пола не касалась — на пальчиках скользила. Голос помягчел на нижних нотах, зазвенел на верхних.

— Халтурка у меня тут была, — начала рассказывать Марьюшка Мисюре, но он, хоть слушал внимательно, не понимал, задавал лишние вопросы, не верил, что ли?

А главное — не хотел принять как обыкновенное то, что Марьюшке вполне понятным казалось и ни в каких пояснениях не нуждалось: что за девочки? Почему — молчат, и все — безымянные, и серафим крылатый, как у Феофана Грека?

— Нет, ты не понимаешь, — толковала Марья, вся в музыке, как в облаке. — Там, в выставочном зале, где я работаю, я кормлю сытых. Помнишь, как биологи у нас в универе опыты проводили? Птичку поселили в лаборатории и корма ей дали сверх меры. Так она птенчиков своих ненаглядных до смерти закармливала. Набьет их утробки детские под завязку, они клювики уже захлопывают, сытые, а мать крепким клювом своим их, мягкие, открывает. И червяка туда тычет. И я тычу — сверх меры — ненужную, зряшную пищу. Все и так все знают. Телевизоры смотрят. В кино ходят. Шкафы книгами уставлены. Пунина читали. Гершензон-Чагодаеву — насквозь. Роже Гароди — по диагонали. Только и остается помахать перед закрытыми клювиками червяком: хотите? нет?

— Ты преувеличиваешь, — не согласился Мисюра.

— А, — не приняла Марья. — Кто не интересуется, тот и не знает, да тому и ни к чему. А эти девочки… Они вдыхали то, что я хотела им дать, они словно перекачивали из меня знания, и — веришь ли? — впервые я почувствовала, что знаний мне не хватает. Искать стала информацию, поднимать старые конспекты, думать, наконец. Ожила. Человеком себя почувствовала. Ты смеешься?

— Нет, — Мисюра напряженно, как компьютер, просчитывал в уме ситуацию, и мозг его, работающий на уровне хорошо отлаженного механизма, выдавал нечто такое, о чем он не решался дать понять Марье. Как не решался рассказать ей о томящейся в его голове птице, которая опять забилась неистово. — Ладно, пойду я, Марья, — сказал он, не делая никаких попыток встать.

— Тебе плохо? — засуетилась Марьюшка, возвращаясь из пространства своей музыки в комнату к Лехе. К умирающему Лехе — теперь она отчетливо понимала это. — Может, «неотложку» вызвать?

— Не надо никого, — опустил Мисюра мокрое серое лицо на рукав. Поднял с трудом, с трудом улыбнулся: — А знаешь, я бы с твоей клубной дамой не прочь познакомиться. Может быть, это то, что мне сейчас нужно.

— Да! — обрадовалась словам его Марьюшка, хоть уже понимала, что от недуга Лехиного нет исцеления. — Ася Модестовна — она поможет. У меня простуда была жутчайшая, она травничком угостила — и как рукой… Подожди, — метнулась в прихожую, к холодильнику. — Оставалось еще. Есть! Как ты думаешь, можно тебе?

— Травничек, говоришь? — пробился сквозь боль к Марьюшке Леха. — А серой не попахивает? Не чувствуешь?

— Да что ты, Леха, малиной пахнет лесной, лимонником. Можно тебе?

— Мне уже, похоже, все можно. Хоть яду.

Где-то на узкой небесной дорожке, далеко и высоко, встретились двое, черный и белый. Хотя черный и не совсем черный, скорее, серый, да и белый не вовсе белый, всеми цветами радуги отливающий, вроде как перламутровая ракушка. Но схватил черный белого за грудь, почти белую, тряхнул — и выпало перо из многоцветного крыла и, набирая скорость, кануло в безвоздушье. В пустоте — что перо, что гайка стальная, что пуля свинцовая. Потом заскользило перо по воздушным потокам, как ртуть по дельфиньему гладкому боку. Белое перо. Почти совсем белое. Как снег. И внимательно следил за ним черный, подталкивая черным взглядом тяжелых глаз.

Когда человек в беде, спасать его надо.

Но можно ли спасти — мертвого?

VII

И все-таки надо спасать. Иначе слишком несправедлив будет наш мир перед лицом высшего. Иначе утрачивается смысл самого понятия справедливости. Иначе — для чего все? Для чего потели сталевары в войлочном своем, в пламя смотрели, закрываясь рукавицей? Молоты ковали, станки строгали, шарошки крутились-вращались, вгрызаясь в землю, которая, в свою очередь, тоже крутилась-вращалась? Города строили, инфаркты зарабатывая, и города расползались, как колонии плесени на питательном бульоне, и болела земля городами — для чего? Неужели для того только, чтобы человек, отравленной стрелой не раненный, кинжалом не порезанный, автомобилем не задавленный, с руками, ногами, при голове, человек мыслящий и судьбу свою понимающий, умирал медленно и мучительно, не зная пути к спасению? Зачем тогда картины и скульптуры, дома и дворцы, хром и никель, стекло и металл, — если нет посреди всего этого и тени надежды?

Как бессмысленно и жалко смертен человек…

Марья вообще-то ни во что не верила. Даже в судьбу. В судьбу обычно верят те, кому хоть какая-то судьба выпала. А какая ей выпала судьба? Никакой не было. Мать не помнила, не повезло. Пока жив был отец, существовала словно бы не сама по себе, а при нем: дочь Копылова.

Копылов был старой формации, теперь таких не делают. Он не держался за свою работу, работа за него держалась. Когда новый завод в этом городе принимал, сам министр его уговаривал: бери завод, вот тебе карт-бланш, твори, выдумывай, пробуй. «Нет уж, — отвечал Копылов, — лучше я буду у себя в деревне на гармошке, чем у тебя под боком под твою дудку плясать», — числя «деревней» далекий, но очень не маленький город, а «гармошкой» — завод, на котором директорствовал и который — и правда! — подчинялся ему, как тальянка умелому гармонисту. Но работы на родном заводе Копылову тогда уже стало не хватать. Руки отпустишь, а гармошка: ти-та, ти-ту, — прямо гусли-самогуды, неинтересно даже.

Многие годы Марья выслушивала от самых разных людей легенды о собственном отце: как приглашал руководителей цехов и производств собраться у себя в кабинете в два часа, а когда назавтра в два те являлись, Копылова не было, лишь секретарша в приемной бойко стучала на машинке и на все вопросы отвечала: «Так сейчас не два, а четырнадцать». Или: как ровно в восемь утра вдруг захлопывались двери проходных и целый час исправно колотились в них опоздавшие, готовые дорого отдать за просроченные минуты. Или еще о том, что возил отец с собой с завода на завод любимого инженера, которому платил зарплату ни за что, потому как инженер этот в общей работе практически не участвовал, имел раздражающую привычку читать в рабочее время детективы, по слухам — чертить даже толком не умел, хоть в конструкторском бюро числился. Но если садились заводские конструкторы в большую галошу и дружно в этой галоше качались на мелкой зыби, копыловский любимчик откладывал в сторону очередную книжку, думал не долгое время, а потом популярно объяснял, в чем ошибка, и где запутались, и что теперь делать надо. И вновь удалялся к своим детективам, поскольку обычную будничную работу достойной своего внимания не считал.

В отличие от отца, Марья жить с размахом не умела, топталась на одном месте: два шага налево, два шага направо, — и даже попыток не предпринимала что-то в жизни своей, а не то что чужой — изменить. Только раз решилась на поступок: из физики, от Лехи ушла. Но все равно ей казалось, что проживает она в тесной запертой клетке.

Раз, в выставочном зале уже, за утренним чаем, когда все дружно обсуждали итальянский модный фильм про мафию и тюрьму, удивляясь и ужасаясь, а бухгалтер Союза художников даже высказалась, что-де она лично скорее в петлю бы полезла, чем за решетку пошла, — Марья, наоборот, сказала задумчиво:

— А что? Не все ли равно — тут или там? Там хоть срока назначенного ждать будешь. А здесь и вовсе нечего.

Собеседницы ее на это переглянулись, не то чтобы на слово ей не поверили, а будто диагноз поставили: бессемейная, ей и впрямь все едино. Обездоленная.

Но последние месяцы из ритма ее обыденной жизни стали отчетливо выпадать, и Марьюшка, словно отогреваясь от бесконечного зимнего сна, начала ждать чего-то. Хотя — чего уж? Сорок лет скоро. Сорок — срок, к которому тянут. Упирайся, хватайся за что попало, отталкивайся — все равно. Столбик на пути с табличкой: сорок. Говорят, перевалишь — легче будет. Но — магия цифры, магия цифры. Кабала. Но господи, как не хочется в провинции, если вся жизнь прошла в столице! Даже, кажется, молилась бы, знать бы, кому молиться.

Между тем вокруг атмосфера менялась. «Раньше Ваня огороды копал, нынче Ваня в воеводы попал». Постепенно и для себя неожиданно становилась Мария Дмитриевна в художнической среде популярной. Внимательно прислушиваться стали к нечастым ее словам, совета начали спрашивать. Когда-то, наверное, это было бы приятно и даже лестно, а сейчас — не очень, потому что спрашивали у нее совета и мнением интересовались те, кого сама она ни как людей, ни как художников не уважала. Вроде покойного ныне Марениса типы. И уже не только совета спрашивали — об услугах просили: в статье упомянуть, на местном телевидении рекламную передачу сделать. Марья просьбы эти, если могла, выполняла, будто вину свою сглаживая. Кончина Марениса крепко лежала на ее душе — камнем, глыбою. Дрянь человечишко был Маренис, дрянь — пока был. А не стало — застрял болью в затылке, словно толкнула, столкнула в яму. А зачем? Не стало Марениса — тут же его место другие такие же заняли: деньги делить, персональные выставки устраивать, значками манипулировать.

Один из молодых монументалистов вообще интересно поступил. У него тех возможностей, что у Марениса, еще не было, ходы-выходы плохо знал, на горло пока не мог рассчитывать, но опыт заменял молодой энергией. Он, Сарафов, возгорелся оформлять новый театр, еще не расписанный. Театр — не станковая картинка, большие сотни квадратных метров. На такую работу желающих более чем. Но краевым художникам, чтобы не претендовали, Сарафов сказал, что его проект оформления Москва утвердила. В Москву, на свои кровные слетав, версию выдал, что край утвердил, и так, всех запутав и поругивая бюрократизм, задерживающий проектные документы, приступил к работе.

Но все тайное, как известно, становится явным. Авантюра близилась к закономерному концу, и кое-кто уже злорадно потирал руки, предвкушая, как Сарафову придется из собственного кармана расплачиваться с бригадой оформителей. Хотя умеючи и не то можно. Главное, ручей учуять, по которому с тихим шелестом деньги текут, и ногой на него наступить — тогда купюры сами в кучку соберутся. Глаз у Сарафова все же профессиональный был — углядел он на объекте небольшую группу людей значительного вида и в их числе одного, наиболее значительного.

— Ты, лысый, — заорал тому Сарафов, немедленно вычленив из группы, — поди сюда!

Лысый — а он был председателем горисполкома и не каждый день его так запросто окликали — заинтересованно подошел.

— Вот, — возвестил Сарафов, оглядывая мэра восхищенно. — Именно такой образ мне нужен в центре. Не возражаешь попозировать? — И, небрежно ответив на шепоток приближенных: — Да плевать мне, кто он такой, меня не звания, а образ интересует, — моментально лысого в центр росписи втиснул; слегка над и сверх всей многофигурной композиции.

И, что характерно, роспись театра так за Сарафовым и осталась. Сам мэр сказал потом о ней застенчиво: «Мне кажется — ничего». И все с ним согласились.

Словом, было бы корыто. А корыто там и осталось.

Чего же прикажете ждать?

Девочка Марья, чего тебе надо? Кроме шоколада, которого все равно нет. Не надо ли денег, зеленых и красных бумажек? Не хочешь ли славы, чтобы метеором блеснуть в сером небе обыденной жизни? Или, может, любви, не той, что при деньгах и славе, а любви, которая сама по себе? Или любви всеобщей? Это исключительное чувство — всеобщая любовь. Ты в рубище, а тебя любят. Ты ничего не делаешь, а тебя любят. Ты преступление совершаешь, тать, злодей, а все равно любят, любят, встречая и провожая, любят в памяти и в надеждах, любят все до единого. Хотя, на мой взгляд, всеобщая любовь все-таки во многом сомнительна. И даже несколько противоестественна. Поэтому достигшие ее предпочитают любви — страх. Чтобы тебя боялись, а не ты, разумеется. Или взыскуют уважения. Или тишины, в келье под елью. А любовь — она слепа, только ненависть зряча.

Чего же надо тебе, Марьюшка? Может, хочешь просто быть сама собой? Но ведь этому как раз никто и не препятствует.

Только когда объявился Леха, вынырнув из травой поросшего прошлого, не Леха — Леонид Григорьевич, Марье ясно стало или показалось, что ясно, чего ждала она.

Если у нее не было судьбы — так, нелепо затянувшаяся ошибка, — то Мисюра пожить успел в полную меру, сгорел во весь накал. Познал свою судьбу, на «ты» с ней перешел, в необходимость собственную поверил. А покатился шаром с высокой крутой горы, теряя все на пути, лишь знания с собой унося. Но на что ему теперь знания? Только тягостнее от них, будто давит спину горб или крест. Только мучит, будто знание это трепетным огоньком сжигает изнутри: не зальешь, не затушишь. В индийской старой сказочке баба, принявшая семя бога, согнулась пополам, заорала: «Жжет!» — и кинулась в реку, чтобы вымыть из себя огненное семя. А потом река родила того, кого смертное тело выносить не в силах. Каждому — его предел установлен.

И чувствуя, что тонет Леха, что надо его спасать или хотя бы пытаться спасать, Марьюшка вдруг поняла и другое: что у нее тоже появилась судьба. Что ее это тоже касается. Что может утянуть ее Леха за собой, уже утягивает: в пропасть, в прорубь, под лед. Туда, где чернота, темнота и блики света — как пузыри. Что утягивает он ее просто так, за компанию, для ровного счета. Отстраниться бы, только что еще могла предложить ей жизнь?

— Знать бы все тогда, двадцать лет назад, — рассуждал Мисюра, сидя в Марьином кресле под торшером на мраморной ноге, — может, и не гнал бы. Да кто мог подсказать, чем эти скачки кончатся? Спешил как голый в баню. Не продохнуть, не остановиться. На лету остановка — гибель. Смерть, распад, разрушение. Замедлить и то страшно, — откровенничал, — ведь есть черта, за которой падение. Страшно, понимаешь? Чувствуешь себя самолетиком между гималайскими пиками. Только бы не потерять скорость, высоту… Вот и хватаешь жизнь по капле, срываешь по листику на неповинном партнере. Тебя не стало — вычеркнул из памяти. Даже не помню как. С женой расстались — и не заметил когда. Все — мимо, мимо.

Марья слушала эти откровения молча. Прислушивалась к себе. Музыка отступала. Наплывала, накатывала волной кислая, едкая злоба. Теперь раздражал ее Леха, и ничего с собой не могла она поделать. Видела: жалкий, раздавленный. И ничуть не изменившийся. Как будто годы не прошли. Все — как тогда, только на новом витке. Ищет себе оправдания, копается в прошлом самовлюбленно. Нашел кому мозги пудрить, идиот! Раньше не разглядела — понятно, опыта не было. Зато теперь опыта — хоть большой ложкой ешь.

— Ты поезжай сегодня в гостиницу, Леха, — прервала она Мисюру. — Я устала. Доедешь сам? Или проводить?

Мисюра замолчал.

Потом послушно оделся и вышел.

И — почти сразу — зазвенел дверной звонок, ввинчивая шурупчиком свой звон в Марьин висок. Поняла: нет, не смогла отстраниться, — еще до того как открыла на звонок и увидела, что Леху привели, точнее, принесли обратно соседи-актеры Театра юного зрителя, возвращавшиеся с вечернего спектакля. Он упал на лестнице лицом вниз, не удержавшись за перила. Марья охнула: все лицо было в крови, стесал о ступеньки.

Дальше началась суета. Марьюшка побежала к телефону-автомату вызывать «скорую», потом — к Лехе, прикладывать марлю к тяжелому его лицу, потом опять вниз по лестнице: встречать врачей. Но «скорой» все не было и не было, как назло, и, совсем издергавшись, Марья поймала наконец такси. Повезла, почти недвижимого, не в больницу, почему-то — сама не знала почему — в клуб, к Асе Модестовне. Каникулы должны были кончиться только через четыре дня, но Марьюшка понадеялась, что пора уже, можно, все вернулось на прежние места.

И верно: Навьич открыл перед ней дверь, едва подкатило такси к знакомому крыльцу.

— Внизу Ася Модестовна, — закивал Марьюшке с усердием.

У самого клуба Леха ожил и вниз спускался почти самостоятельно.

— Сошествие во ад? — только и сказал. Одобрительно, пошутил будто.

Асмодеиха приходу Марьюшки совершенно не удивилась. Заулыбалась всеми своими округлостями, подскочила как мячик, помогла Мисюру на диван усадить.

— Что с ним? — спросила ласково, успокаивающе.

— Помогите! — взмолилась Марьюшка.

— Да вы не волнуйтесь, голубчик, не волнуйтесь, — замаячила Ася вокруг серого, в кровавых ссадинах лица мягкими своими ладонями.

«Боль снимает», — поняла Марья.

Мисюра, как ныряльщик, нырял в пустоту и выныривал. Отходил и снова выпадал.

— Сейчас, — сказала Ася Модестовна. — Здравствуйте, — это уже Лехе, — я врач.

Марья увидела, что смотрит Леха вполне здраво и осмысленно, и отошла с облегчением в угол кабинета, села, ни во что более не вмешиваясь.

— Здравствуйте, — сказал Леонид Григорьевич, внимательно присматриваясь к ускользающей от его взгляда Асе Модестовне.

— Щелкаете? — с пониманием спросила та.

— Щелкаю, — слабо откликнулся.

— Даже, пожалуй, трещите?

— Пожалуй.

— Четыреста? Четыреста пятьдесят?

— Шестьсот рентген.

— Серьезно, — уважительно констатировала Ася Модестовна. — А подбородок где ободрал?

— Упал, — скривил губы усмешкой Мисюра. — Ерунда.

— Ну хорошо, — приняла невнятные слова Ася Модестовна. — А чего вы хотите?

И отошла от дивана к столу, села на стул. Сразу стала директором. Начальником — из тех, которые решают участь надоедливых посетителей.

Леха пожал плечами:

— Хочу — жить. Только медицина тут бессильна, если я правильно понимаю.

— А зачем вам — жить? — вежливо и как-то небрежно поинтересовалась Ася Модестовна. Марьюшка, идиотизмом разговора пораженная, вскочила было, но хозяйка ее на место одним движением руки усадила. — Для чего вам жить? Не надоело на одном месте топтаться?

— Странный вопрос, — обиделся Мисюра.

— А вы говорите, не стесняйтесь. Мне абсолютная ясность нужна. Да и времени у вас нет на долгие уклончивые разговоры.

— Видите ли, я не имею права рассказывать что-либо. Подписку давал.

— Не очень они мне нужны, ваши тайны. И узнать их ничего не стоит, вы же ни о чем другом больше не думаете, у вас весь пакет сверху лежит, — сказала Ася Модестовна, проиллюстрировав жестом, как легко вынуть из Лехиного сознания заветный его пакет. — Меня не тайны ваши интересуют, а мысли. Что бы вы делали, если бы вдруг выздоровели? Получили у смерти отсрочку, а?

— Вина на мне, — сказал, будто выдавил из себя, Мисюра. — По моей вине катастрофа произошла. Люди погибли. Я работать хочу, чтобы всем объяснить, в чем ошибка. Чтобы исправить.

— Мелко, — отозвалась из-за стола Ася Модестовна. — Даже если вас подлечить, в систему обратно никто не возьмет, для них вы покойник, а мертвому никто не поверит, даже самому здоровому. Авария уже состоялась, погибших не оживить. Что же вы сможете теперь исправить?

— Да, — согласился с ней Леха и почувствовал, что катится опять с крутой горы. Больно было, но не в этом дело, не это суть важно. Жутко было от стремительного этого падения. Птица проснулась в нем, забилась, затрепетала. Не так уж больно, только жжет внутри и тянет. Накатили пустота и слабость: руки не поднять. Мухи не отогнать. Руки мои, хорошие руки были, умелые. Только зачем они теперь? Теперь голова нужна, а скоро и она ни к чему будет.

— Ася, — взмолилась Марьюшка, робко подала голос. — Помогите ему! Можно ему помочь?

— Много чего можно. — Марьюшка задохнулась, но Асмодеиха посмотрела мимо нее, повернувшись совершенно чужим лицом, и ухмыльнулась так, что губы поползли: верхняя — вверх, нижняя, соответственно, вниз, обнажив желтые крупные, точнее, длинные, как у хищных зверей, зубы. — А просто пожить вы не хотите? — продолжала она допытываться у Мисюры. — Дожить то, что определено вам, без особых физических мучений?

— Не возражал бы, наверное. Только я не знаю, как это: просто жить. Не умею.

— Но ведь вы уже доказали свою полную профессиональную непригодность, чего же вам еще?

— Он был самым талантливым! — не выдержала, вмешалась опять Марьюшка. — Я не знаю, в чем он виноват и как несчастье случилось, но уверяю вас: он был самым способным, и может быть, просто не дали таланту его расцвести, задавили, подмяли. Если бы кто-нибудь заранее сказал, тогда, раньше, что Мисюра — неудачник, не поверили бы, засмеяли.

— Не надо, Марья, — поморщился Леха, — все правильно: кпд моей жизни не выше, чем у паровоза. А что было двадцать лет назад, давно забыть пора. Вспять ведь не повернешь.

— А что, если б вам сейчас вернуться в то время, вы бы иначе жизнь прожили? — заинтересовалась вдруг Ася Модестовна. — А вам, Марья Дмитриевна, хотелось бы опять стать восемнадцатилетней?

— Нет, — содрогнулась от воспоминаний Марьюшка. — У меня все равно ничего не получилось бы. Я жить не умею. Про меня все говорят: не умеет жить. Вот ребеночка я бы родила…

VIII

— Удвояю, — орал худой, — удвояю!

— Че удвояешь-то? — спросили худого.

— А че попало, — ответил тот. — Че кому надо, то и двою. Не веришь? Давай чего не жалко.

Дали. Удвоил. Не то что увеличилось, размер тот же, а второе такое же, не отличишь, рядом стало. Удивились: ну-ка еще! — И еще — пожалуйста. Теперь таких же четыре стало. Таких, как первое, хотя какое первое, какое — четвертое, не понять, спутать можно. Но в общем: было одно, а стало четыре.

— А теперь другое удвой, — сказали худому.

— Нет, — обнаглел худой, — это за плату.

— О чем речь! На вот заранее, удвой только!

Сидит худой и двоит. А толпа перед ним не то что двоится, умножается в ученой прогрессии. Разве ж кто случай упустит? Много чего хорошо бы иметь вдвое против прежнего. А вечером худой уперся:

— Все, — говорит, — хватит на сегодня.

И как ни уговаривали, что ни сулили — ни в какую. Взял номер в гостинице, взял ужин, бутылочку одну маленькую, сувенирную. Больше ему-то и незачем. Дальше он сам распорядиться сумеет. Закрылся и заснул, видать.

И никто не успел спросить: если годы удвоить, старше летами станешь или моложе?

А утром худого уже никто не видел, хоть и ждала его очередь на площади до рассвета.

Единственное настоящее время суток — рассвет. Впрочем, об этом уже говорилось.

Мисюра очнулся на диване, старом, якобы кожаном, застеленном чистым бельем. Он был раздет. Одежды не было. Вместо нее лежал в кресле серый пижамный комплект — куртка и штаны на резинке. И тапочки больничные стояли рядом с диваном.

Леонид Григорьевич приподнялся, чувствуя себя значительно лучше, чем привык в последнее время, и стал оглядываться, попутно пытаясь понять, где он, и вспомнить, как попал сюда. В голове был сумбур, но птица не билась, еще не проснулась, наверное. «Так, — оглядывался Мисюра, — кабинет. Скорее всего, подвал: естественное освещение отсутствует». Узкие окна под высоким потолком с защищенными в буквальном смысле — щитами закрытыми — стеклами. И легкомысленными занавесочками изнутри поверх тяжелых щитов. Вообще подвал всегда чувствуется, влажность, что ли, другая или с давлением что-то.

Стол дубовый старомодный, пара кресел под парусиновыми белыми чехлами, пара стульев. Картина на стене старого письма. Налево — обитая дерматином дверь, замок не автоматический, без ключа не откроешь, а вышибать — сил не хватит. Направо — другая дверь, тяжелая, железная, крашенная суриком. На манер сейфовой, с ручками запоров: пережиток времени, когда еще надеялись от атомного взрыва за такими дверями отсидеться.

Что бы это значило?

Вчерашний и позавчерашний день Леонид Григорьевич в основном помнил. Ситуация, по зрелом размышлении, скорее устраивала, чем нет. Он был жив, относительно неплохо себя чувствовал и изолирован от людей. Последнее имело большое значение. Людей Мисюра не то чтобы избегал или боялся, просто вина перед ними ему пришлась не по плечу, не по размеру — тяжела, и сейчас легче было бы общаться с изгоями, с подонками общества, чем с нормальными людьми. Марьюшка составляла исключение. «Марьюшка?» — мелькнула и сразу пропала мысль.

Леонид Григорьевич не спеша оделся в чужое, поискал, чего бы съесть, еды никакой не нашел и не особенно этим огорчился. Потолкался в железную сейфовую дверь, она поддалась, и Мисюра обрел за нею коридор — подвальный тупик с другими такими же дверями. За одной звонко капала вода. Там оказался санузел — душ на десяток кабинок, четыре унитаза и раковина с краном.

Но где же Марья?

— Где Мария Дмитриевна? — спросил Мисюра пришедшего к нему старичка. К его приходу Леонид Григорьевич уже успел оглядеть немудреные окрестности, вернуться на свой диван и устроиться там поудобнее.

— Нет ее, — ответил старик. — И скоро не будет.

Пододвинул одно из парусиновых кресел, уселся. Сам сухонький, стручок-сморчок, глазки белесые, с усталинкой, со скучнинкой. Нечто без пола и возраста в тренировочном черном трико.

— Простите, а вы — кто? — вежливо поинтересовался Мисюра.

— Вы вчера к кому шли? — вопросом на вопрос ответил старичок. — Вот он я и есть.

— Вы — дьявол? Нечистая сила? — удивляясь произносимым вслух нелепым словам сформулировал давно вертевшееся в голове Мисюра.

— Что уж так грубо — «нечистая сила»? — заворчал старик. — Вроде интеллигентный человек, образованный, науки превзошедший. Предположим, дьявол. А с кем вам сейчас хотелось бы общаться? Кого предпочли бы увидеть? Агента иностранной разведки? Сотрудника госбезопасности? Или непосредственного вашего начальника, ныне покойника и, замечу, перешедшего в нынешнее состояние не без вашего участия? Могу, кстати, встречу организовать. Желаете?

— Значит, все-таки дьявол. А я, признаться, не верил никогда в дьявола. Я и в бога не верил, но бог — нечто более близкое. Бог моих отцов.

— Скорее уж — прадедов, — не согласился старик. — Отцы же были сплошь безбожники не по убеждению — от дурного воспитания. А деды сбрасывали кресты с колоколен, щепали иконы об угол и крутили собачьи ножки из писания. Но какая разница для вас-то между богом и дьяволом, лично для вас, правоверного материалиста: ведь дьявол не что иное, как диалектическое продолжение бога, оборотная сторона. И что вы, собственно, имеете против дьявола?

— Что же, договор кровью подписывать будем? — мрачновато усмехнулся Мисюра.

— Полно, начитались сочинений, — махнул сухой лапкой старик. — Да и какая у вас кровь, одни лейкоциты. Такой кровью разве серьезный документ подпишешь…

— Тогда что вам от меня надо?

— Ничего, — со вкусом сказал старик. — Но ты-то зачем сюда шел — помнишь? Хотел жизнь сначала начать? Ну так возрадуйся: дается тебе шанс. Последний шанс. Будешь жить второй раз — свой последний раз на земле.

— Фильм такой был: «Живешь только дважды», о Джеймсе Бонде, — вспомнил вдруг Мисюра. — Не наш фильм, английский.

— Русский, английский — какая разница… — отозвался старичок. — Ты, главное, не суетись, отдыхай. Газетки можешь почитать, за двадцать лет собраны. Я тебя сейчас чайком угощу. Чай у меня свой, не купленный. Пей, не стесняйся.

— А где я сейчас? В аду? — полюбопытствовал Леонид Григорьевич, с наслаждением делая глоток фиолетового густого чая. — Или в чистилище? — добавил с сомнением, припоминая то, что увидел здесь, в подвале, и не удержался, заулыбался вяло.

— Да не все ли тебе равно? — покачал головой старик. — Разберешься со временем, успеешь еще наречь да заклеймить. Так уж вам надо обязательно всякой сущности свое название дать!

— И все-таки почему именно дьявол? — упрямо спросил опять Мисюра. Упрямство ему трудно давалось, по крупицам собирал он его в истощенном, усталом сером веществе своего мозга, в разбитом своем организме.

— У бога своих много, — непонятно сказал старик и посмотрел на сопротивляющегося Мисюру ласково, будто погладил его взглядом. От этого взгляда стало Лехе легко и все понятно. И все безразлично. Дьявол так дьявол, почему бы и нет? Дьявол всегда был слугой прогресса. Не зря же считалось: паровоз — от дьявола, электричество — от дьявола, об атомной энергии и говорить нечего. А бог? Что он может сегодня, старый бог пастушеских племен, который кое-как управлялся с несколькими тысячами подданных? Где ему углядеть за миллиардами, которые к тому же при компьютерах и термояде?

— …Он, знаете ли, все замедляет, а надо на акселератор жать. Попробуйте на повороте, на хорошей скорости затормозить, — ворковал старик, — куда вас выбросит?

— Я не умею водить машину.

— И зря. Удивительнейшее ощущение, ни с чем не сравнить. Послушайтесь совета, научитесь. Скорость, овладение пространством — почти то же, что летать.

Леха вздохнул с надеждой. Захотелось выпить еще фиолетовой жидкости из стакана, и стало ясно, что кончится все хорошо-хорошо, а все плохое уже кончилось.

Он выпил еще глоток и увял. А проснулся бодрым. Жизнь продолжалась, даже если это была жизнь по ту сторону смерти.

Несколько дней Леха усиленно читал. За одной из дверей в тупике коридора оказалась длинная комната с грубыми деревянными стеллажами, где пыльными грудами лежали подшивки газет, стопки журналов, в том числе специальные, и — почему-то — «Крокодил». Он взялся за «Природу» двадцатилетней давности: всегда уважал это издание, но руки редко доходили, разве что иногда — глянуть переводную статью. Пролистал «Успехи физических наук», словно собственный детский дневник, с тем же чувством конфуза и удивления, когда вдруг среди наива находишь любопытную мысль, потом забытую и утерянную.

«Американский теоретик А. Гелл-Манн высказал очень интересную гипотезу о наличии особых „наиболее элементарных“ частиц с дробными электрическими зарядами, названных им кварками», — читал Леонид Григорьевич, чуть усмехаясь.

«Картина нуклон-нуклонного взаимодействия при высокой энергии, основанная на концентрации файербола, наталкивается на определенные трудности и не является общепринятой…»

«Главным событием на международной встрече физиков, проходившей на о. Вендор у средиземноморского побережья Франции, был, по всеобщему признанию, доклад члена-корреспондента АН СССР В. И. Гольданского.

— Советские ученые, — сказал Гольданский, — успешно работают над созданием гамма-лазера (газера). Газер уже не утопия, утверждают они, подкрепляя свои слова сложными математическими расчетами, данными физических экспериментов».

Вчитываясь в реальные, вобравшие в себя состоявшуюся уже историю строки, Мисюра вдруг действительно уверовал в немыслимую возможность вернуться в прошлое. А уверовав, ни о чем больше не помышлял.

Старик приносил еду, кипятил чай. Иногда они перекидывались ничего не значащими словами, иногда — нет. Исчезло представление о времени: вчера не догонишь, а от завтра не уйдешь.

Марьюшка не преувеличивала, когда утверждала, что Мисюра был на курсе самым талантливым. Обладал Мисюра памятью — не той, рядовой, что позволяет вспомнить нужный адрес или номер телефона. Все знания вписывались у него в стройную систему, в картину мира, любая мысль находила в его мозгу свое место, различные технические идеи прекрасно уживались, а в дальнейшем послушно служили. Если, конечно, была в том нужда.

В общем, Мисюра помнил практически все, что знал, а знал он в своей области достаточно много, как ему казалось. Но сейчас, проглядывая газеты и журналы, выяснял для себя Леонид Григорьевич, как много проходило вне его поля зрения. Мир оказался куда обширнее и многообразнее, чем представлялось.

К тому же от природы был Мисюра на редкость добросовестен. Это отчасти помогало ему в жизни, отчасти мешало. На вопросы этики добросовестность его не очень распространялась, но в работе, сказав «а», он непременно стремился сказать «б», даже в тех случаях, когда обнаруживать подобный педантизм не следовало. Роковую серию испытаний, которые проводил он на действующей атомной станции, нужно было вести не по форме, не по инструкции, а — осторожненько, как бы придуриваясь, следуя традициям и суевериям персонала. Потому что формально программа создавалась для идеальной АС с высококвалифицированными эксплуатационниками, тогда как на деле имелся в наличии реактор, сданный к празднику с недоделками, с непросвеченными швами трубопроводов и стенками из металла — какой завезли и из бетона — какой был. Об уровне подготовки работающего персонала хотелось говорить гекзаметром. Но, дорвавшись до работающей техники, Мисюра сделал вид, что верит в ее надежность. И прокрутил полную программу испытаний, хотя отродясь эта программа лишь записывалась в вахтенный журнал. Иначе говоря, Леонид Григорьевич в порядке эксперимента провел испытания так, как положено, а вот этого-то как раз и нельзя было делать.

Увы, души богу отдали другие.

Теперь он тщательно и целеустремленно готовился к той жизни, что должна была встретить его двадцать лет назад. Кое-что даже выписывал — не для того чтобы с собой забрать, а чтоб лучше запомнить. Просто ему всегда легче запоминалось записанное собственной рукой.

Назвавшись груздем, полезать в кузов дело нехитрое. Где и быть-то груздю? Когда-то Мисюра родился с углами — рождаемся все одинаковые. Но жизнь, конечно, углы поотшибала, постарел он на своей престижной работе стремительно. Внутренне, душевно постарел, до последнего времени, до самой аварии внешне оставаясь гладким и как бы почти молодым. Но в памяти хранились не только знания, с ними соседствовали все совершенные ошибки, не в чистом виде, конечно, но заботливо укутанные в мягкое. Мысль терялась каждый раз, когда нужно было принимать очередное решение, среди пыльных, мягких, полосатых тюков, брезгливо обходя и устремляясь дальше. В памяти Марьюшка стояла где-то там, где левый глаз, сбоку, внутри головы, и в самые неожиданные моменты белый силуэт вспыхивал светом и начинал поворачиваться из профиля в фас.

Сейчас, в порядке бреда, Мисюре даже примечталась возможность сменить все: вуз, профессию, жизнь как таковую. Но это была слабость — чувство преступное.

Иногда не выдерживали нервы, хотелось сбежать. Ведь он все-таки был заключенным: за ключом, за дверью, отделяющей его от внешнего мира. Начитавшись до боли в глазах старых газет и журналов, ощущая себя одновременно древним как грех и чуть ли не двадцатилетним от неутоленного юношеского максимализма, Мисюра лежал на диване, закрыв лицо локтем и споря с газетной информацией. «Мне дела нет до алжирцев, которых обижают французы, до китайцев с их серьезными предупреждениями, до американцев, одуряющихся наркотиками. Я не желаю знать про Кампучию, которая будет, и про Израиль, захватывающий арабскую территорию. Нет на мне за это ответственности! А разве своим я смогу объяснить что-то про кукурузу и совнархозы, про Афганистан и плотину на Енисее? Сами должны дойти, своим умом, собственной мордой о каждую стенку. Кто меня слушать станет? Минули времена пророков. Но ведь какую-то цену мне предъявят те, кто переведет стрелки часов на целое двадцатилетие? И посильна ли будет для меня назначенная цена?»

А может, не поздно разорвать не подписанный кровью договор?

В ящике стола, покопавшись, отыскал Леонид Григорьевич металлическую рулетку, почему-то японскую, — радость современного бюрократа, любителя оргтехники из Страны восходящего солнца. «А не запирай, — злорадно думал Мисюра, сноровисто изготавливая из рулетки отмычку. — Я в своем праве. Недовольны — в ООН можете жаловаться». Замок поддался почти сразу. Да и куда бы он делся от умелых рук человека, которому всю сознательную жизнь в науке приходилось обходиться ограниченными лимитами?

За дверью снова оказался коридор. И опять двери. За одной бухала музыка. Мисюра, свои полукриминальные действия совершавший как бы во сне, казалось, увидел продолжение сна. В светящейся полутьме просторного зала танцевали, мельтешили, выламывались, мельничными крыльями вращались сразу в трех плоскостях девицы в закрытых купальниках. Правила бал (Марьюшка сразу бы признала ее) кранаховская Венера. Не та, которую Лукас писал в молодости: молодая брюнетистая баба, сияющая здоровьем, а поздняя, в старости художника с ненавистью бессилия выписанная, плоская, белесая, с холодными водянистыми глазами — Венера стариков.

Мисюра не успел прикрыть дверь, Венера увидела его и поманила взглядом. Он понял, что нужно войти, что сейчас непременно все объяснится, и заторопился, шагнул, теряя больничные шлепанцы, вперед, на бледный огонь прозрачных холодных глаз. Кто-то уступил ему место. Музыка грянула, слепя глаза. Сильна музыка при умелом обращении — заглушить и подчеркнуть, погасить и зажечь. Жесткий ритм затормаживал мысль и будил чувства, спрятанные в глубине, Леха кривлялся, бился, вращался теперь вместе с девочками, и они восторженно любовались им и даже визжали, кажется, вокруг, — или музыка взвизгивала в верхах? — и он ломался, выламывался, вспоминая, как танцевал в молодости. Тогда в институтском зале ритм танцу задавал сильнейший, и запретный рок-н-ролл был особенно сладок.

А потом выгорела в мышцах последняя глюкоза, и молочная кислота скрутила волокна, и нервные окончания засигналили, что все, хана, отпрыгал, старый дурак, но Мисюра не расстроился, а принял усталость как должное, как финиш в конце пути, который все равно пройти было необходимо. Он рухнул, будто марионетка с обрезанными нитками.

— Плясун, — только и сказал старик.

— Где все-таки Мария Дмитриевна? — перебил его Леха. Беспомощный и недвижный, лежал он на знакомом уже диване, но голова работала ясно и мысли приобрели отчетливость формы.

— Нет ее, — неохотно ответил старик. Мисюра глянул гневно и вдруг увидел, что не старик перед ним, а женщина, плотная, круглая, с глазками-пуговками, утонувшими в толстых щеках. — Нет ее, — пропела, поводя жирным плечом, — и уже не будет. Она теперь в своем времени, ты — в своем. Она давно и думать о тебе, Леонид Григорьевич, голубчик ты мой, забыла.

— Не поверю, — возмутился Мисюра.

— Зря. Ну что ты, Леонид Григорьевич, воспринимаешь все так трагически? Представь себе, что ты просто участвовал в театральном представлении из жизни пятнадцатого или того же двадцатого века, если он тебе больше нравится. Века ведь тоже вещь условная, точка отсчета. Вот, скажем, участвовал ты, голубчик, в пьесе и оступился. Упал в зрительный зал. Так не торопись опять на сцену, не спеши. Там тебя уже худо-бедно заменили другие статисты. Посиди в ложе, посмотри: стоит ли вновь лезть на просцениум, принимать участие в чужой интермедии. Понятно говорю, Леонид Григорьевич?

— А куда мне спешить прикажете? В ад?

— В ад? — раскатилась мелкими кругляшками смеха Ася Модестовна. — Ну конечно, вам, материалистам, приятнее вообразить добротный материальный котел с кипящими в нем грешниками, чем, скажем, муки одиночества и непонимания. Тривиально мыслите, а ведь прожили всю жизнь на острие прогресса. Хорошее, кстати, название, правда? Так и представляешь себе, как движется этот ваш прогресс лезвием — в живое, и на острие вы все: физики, химики, биологи — те уж и до неорганики добираются, желают на дерьмо ее переработать. Вот где ад-то! Прогресс вообще напоминает глушение рыбы динамитом: что сегодня всплыло — твое, а в десятки раз больше тонет и всплывает завтра, вонючее и ядовитое. Впрочем, к нам с вами, Леонид Григорьевич, все это отношения не имеет.

— Почему же не имеет?

— А с чего бы нам играть с ними по ими придуманным правилам игры? Они собираются затеять футбол, а мы с ними — в шашки, они — в хоккей, а мы — в кунг-фу. Только так и можно.

— С кем — с ними?

— Со всеми сразу, Леонид Григорьевич. Земля ведь — хобби бога. Люди тоже от старости лет заводят себе — кто дачу, кто пасеку, кто садик около дома, чтобы выращивать и лелеять нечто живое.

— Никогда не любил дачи, — поморщился Мисюра.

— Да ведь и в раю, признайтесь, вам не понравилось бы, а, Леонид Григорьевич? Вы все-таки были не ординарной личностью. Если нет, если мы в вас ошиблись, давайте расстанемся сразу. — И не было уже круглых щечек и выглядывающих из них глазок-пуговок — иконописный лик, вытянутый, как изображение на воде, смотрел на Леху, прижатого к постели силой тяжести собственного тела. — Вы даже не представляете себе пока, как неприятен и даже противен был бы вам рай, населенный конформистами всех мастей и расценок, где замечательные педагоги гитлерюгенда, с болью в сердце отправлявшие своих недоучившихся питомцев на святое дело спасения Европы от желтой чумы, соседствуют с борцами за светлые идеалы — Йенг Сари, Гофэном, Колло д’Эрбуа и Дучке. Герберт Маркузе рядом с Игнацием Лойолой, Нечаев купно с Гиммлером, Троцкий и Сон Санн, Шкирятов и Малюта Скуратов. В раю те, кто до конца шел по предназначенному пути, не виляя и не изменяясь. Араамий Завенягин и, допустим, Гоглидзе… Вы не знаете этих фамилий? Вот уж истинная беда временных жителей земли — незнание истории, даже ближней. Короткая память у вас, живущих. Нет, уверяю вас, в раю нет ничего привлекательного. — Говорящий странно хихикнул, сказал доверительно: — Никон с Аввакумом по разным дорожкам ходят! А все те, у кого не хватает смелости на собственное мнение, героически утверждают, что верят в бога: «Я вот верю в бога и буду верить, и рай мне за это обещан». — Собеседник Мисюры менялся непрерывно, и голос менялся. Мисюра уже старался не смотреть, опустив глаза. Под прикрытыми веками багровым светом наливалась темнота. И уже не извне, а внутри мозга, в тяжелой черепной коробке нашептывал голос: — Ты спрашиваешь, где Марьюшка, ты думаешь, что именно ей обязан будешь своей молодостью, своей второй жизнью. Но ты не прав. Благодетелей ненавидят. Тех, кому обязаны, ненавидят особо. Разве хотелось бы тебе ненавистью ответить на ее любовь? Ты начнешь сначала, и другая Марья явится тебе, не эта пропившая, загубившая свой век женщина, а молодая и готовая следовать за тобой.

Меж тем большая птица уже кружилась над землей — над Землей, — то опускаясь ниже, совсем низко, почти зачерпывая крылом поверхность, то взмывая в холодный космос. Ниже, выше, оплетая шар невидимой синусоидой. Шар запутывался в синусоиде, накручивал ее на себя.

А в голове уже не было птицы. Была темнота. Черная, как крыло черного ангела. Ведь ангелы бывают не только белые, но и черные. Как и лебеди.

«Я — умер?» — спросил себя Леха в полной черноте. И услышал в ответ: «А кто сказал вам, что вы умрете? Что можно умереть сразу и навсегда? Жизнь — это крик боли между двумя бесконечностями. Хорошую, неслучайную, надежную смерть еще надо заслужить».

И он дернулся вбок, как прыгают с эскалатора: чуть присев, чуть согнув коленки, голова опущена, руки болтаются справа и слева. Это по спирали, по синусоиде долго и длинно, а по прямой — с витка на виток — быстро.

IX

Человек, который уходит, человек, которого нет больше среди нас, отныне способен на многое. Мы не удивимся, прочитав в газете, что он написал роман века или открыл четвертое измерение. Исчезнувший знакомый может основать город в пустыне или тихо спиться в столице. Хмыкнешь только, узнав его в представителе страны, выступающем по Интервидению, или в биче, чьи ноги в чудовищных башмаках не умещаются на прокрустовом ложе парковой скамейки. Его нет — и он способен на все, вырвавшись из-под гнета наших застывших представлений. Он может умереть и воскреснуть — в отличие от соседа по лестничной клетке.

Но каждый человек — это я сам, это часть меня самого, развившаяся до неузнаваемости, ставшая самостоятельной. Его характер мог бы быть моим характером, он — одна из сторон моего характера, правда, гипертрофированная. Поэтому так трудна борьба до победы: дайте мне в противники другого, совсем другого, и я с ним справлюсь — засекайте время. Но как справиться с самим собой? Я узнаю себя в его обличье, и руки мои опускаются. Я заранее согласен на ничью и на поражение, в сущности, тоже согласен. Ведь это все равно что разбивать зеркала, любые зеркала, которые подвернутся. Увидишь, как блеснуло что-то несамостоятельным, отраженным светом в глухой непрогляди, не иначе — зеркало, — и по нему с размаха.

И только потом, быть может, ясно станет, что не осколки зеркала, а прорубь, та самая, что над омутом, блестит, преломляя острые лучи света.

Вот луч, горячий как кровь, колючий как лед, ударил по зрачкам.

— Свет! Уберите свет! Слышите! — заорал Леха. Но свет не убрали.

Тогда он понял, что это за свет, и двинулся к нему. И очнулся от вопроса, который слишком часто слышал в последнее время:

— Что с тобой? Тебе плохо? Плохо тебе?

— Нет, — медленно и с недоумением ответил Леонид Григорьевич, прислушиваясь к себе. — Мне не плохо. Мне хорошо. А ты кто?

Девочка, юная и большеглазая, резко отпрянула от него, и из-под длинных ресниц брызнули слезы — будто кнопку нажал. Мисюра не узнал, а понял: Марьюшка, и повернулся к ней, и заговорил с ней ласково и успокаивающе, как не мог, не умел говорить тогда, давно, двадцать лет назад. Объяснял, что во сне ему, наверное, действительно стало плохо, может быть, даже сознание потерял и поэтому совершенно не отвечает за свои слова, ее испугавшие. И девочка тоже прижалась к нему и тоже стала шептать что-то успокаивающее. Он слушал и осознавал, какой сегодня день, вспоминая, где он. Стояла осень. Лес уже видел осенние сны, но подарил напоследок октябрь теплой погоды — нежданную милость.

Леха вспомнил все.

Вчера, двадцать лет назад, Марьюшка заявилась к нему в общежитие и после короткого, но бурного объяснения буквально заставила приехать сюда, на копыловскую директорскую дачу. Вспомнил, как шли они в темноту, особенно густую между маленьких чужих дач, шли по большому коллективному саду, чуткому и настороженному, и он еще подумал, что совсем не удивился бы, если б какой-нибудь домик, более нервный, чем другие, прыгнул им на дорогу, перегородил путь и хрипло спросил: «Вам чего здесь надо?» А ему там вовсе ничего и не надо было, ему даже не хотелось ехать вчера на эту дачу, потому что сговорился утром с однокурсниками на рыбалку. А подводить друзей он не любил.

Впрочем, это тот Леха был компанейским, общительным парнем — и кончил смертью от лучевого удара, не найдя покоя даже в смерти. Нынешнего же корчило от обиды в спальном мешке рядом с далекой, любимой когда-то девушкой. «Гад старик, — думал Мисюра разочарованно. — Выбрал же день. Выбрал же, сволочь, ночь. Придумал же, куда и когда».

Голова заболела тонко-тонко под черепом, будто иглой мозг укололи и продолжали колоть.

— А бумага здесь есть? — спросил Мисюра, осторожно высвобождаясь из тонких и нежных рук. — Бумага мне нужна. И что-нибудь чем писать.

— Поищу, — ответила ошеломленная девочка.

Он смотрел на нее, пока она возилась в большой девчачьей, пустяковиной набитой сумке, откуда разлетались шпильки, помада, исписанные конспектами тетрадки. Он смотрел, привыкая к мысли, что это не та Марья, совсем другая. Или он не может узнать ее? Ту, сорокалетнюю, выцветшую, как моль, помнит, камнем на шее висит, пальчики мертвые сцепила — не разожмешь. А девочку из двадцатилетней дали, лицо ее, голос — не вспомнить.

— Ты знаешь, как назло, ни бумаги, ни ручки. Можно обложку от конспекта оторвать, только чем писать будешь?

— Не обижайся, мне придется уйти, — сказал Мисюра решительно. Вылез из спального мешка, сгреб плащ-болонью (тот зашуршал забыто), всунул ноги в новые, не разношенные еще ботинки-корочки.

Когда двадцать лет назад, рассорившись, он уходил с копыловской дачи, Марьюшка молчала как тень, будто голоса лишилась.

— Так надо, маленькая, — сказал Леонид Григорьевич, обнимая девочку за плечи. Пальцы нащупали на рукаве вышитую букву «М». Все-таки это она, Марья, почему-то сразу успокоился Мисюра. Они просто находятся сейчас в самом начале любви, когда все получается и все не получается. Это позднее станет ясно, сложились ли маленькие неприятности в одно большое счастье или мелкие радости потянут за собой крупный-крупный проигрыш. Но проигрывать ему нельзя, он этого не допустит.

Прикрывая калитку, Мисюра оглянулся: девочка смотрела вслед, но как-то мимо.

Мисюра сосредоточенно зашагал по ночной дороге. Ночь сгущалась стремительно. Лес, совсем уже темный, сжимал узкую серую ленту дороги, но темнота была живая, клубящаяся, благородная, как черный бархат, на который кладут бриллианты.

Про машину, которая должна нагнать его на этой дороге. Леча вспомнил раньше, чем увидел свет фар, и заскрежетал зубами от досады, что не нашел на директорской даче канистру с бензином, а была там, наверное, такая канистра, и спички — вот они, коробок в кармане. Ничего не стоило перехватить на пустом шоссе не подозревающий опасности газик, который приближается к нему, пятная черноту дороги светом фар. Раньше надо было думать! Спешил, боялся, как бы не расплескать заемное знание, только и заботясь о том, чтобы добраться до общаги, где ждала его толстая общая тетрадь и хилая наливная ручка конца шестидесятых годов. Спешил, чтобы зафиксировать, сохранить все то, что не имеет права забыть, что относилось не к физике — физика впаяна в него намертво, до полной потери личности, — а из примыкающих областей. Впрочем, всегда ли определишь с достаточной степенью точности, где кончается физика и начинается обычная жизнь? Не важнее ли порой своевременный банкет опередившего свое время открытия? Не больше ли значит иной раз тесть, нежели — научный руководитель?

Машина приближалась. Он мог, конечно, шагнуть в сторону, в кусты, но былая злость трепетала, требуя отмщения. Ах, как бы они горели, голубчики, как бы орали!

И тут впереди рокота мотора застучали-зацокали по асфальту каблучки туфелек.

— Леха! — кричала Марьюшка, спеша за ним и уже догоняя. — Лешенька, подожди!

Он остановился, подождал, поймал ее в объятия. Машина обогнала их. Сейчас они проедут мимо и никогда больше — Леха знал это точно — не встретятся на его дороге три негодяя, три жадных, недалеких негодяя. А, черт с ними, пусть катят, он себе в этой жизни не принадлежит.

Наверное, читая книгу его памяти, кто-нибудь другой не смог бы разобрать густо замаранные черной тушью строки, но сам-то он знал, что замазывал, что вычеркивал. И даже наоборот, не ровные аккуратные записи обращали на себя внимание, а черные густые прямоугольники, которые били по нервам. Но теперь он все сможет переписать заново.

Он знал, что внесет в первую свою заявку на изобретение и что — во вторую. Знал, через кого следует печатать не написанные еще статьи, кого брать в соавторы, что дать посреднику и сколько — чтобы статья была напечатана вовремя и без искажений. Знал, кто нужнее в качестве научного руководителя на первых порах и кто впоследствии. Страх перед неудачами исчез — тот самый страх, который толкает на нелепости.

О! Сколь просторно и гладко вступление в любимую профессию. Идешь себе, усталости не чуя, и цель впереди ясно видна: пусть далека она, но достижима. Правда, подобно вершине славного Казбека, повисающей в ясные дни заманчиво над землей, видимая цель обычно не торопится приближаться к путнику, и гладкая и широкая дорога чаще всего через недолгое время сменяется каменистыми тропинками с невнятными предупреждающими указателями. Но благо тому, кто пристроится к опытному проводнику либо запасется подробной картой. Тем более — тому, кто сумеет уцепиться за кузов автомобиля или даже оседлать вертолет. Что человеку, летящему на вертолете, крутые склоны и камни на пути? Если знать заранее все тупики и ямы — неужто не обойдете?

Свою цель Мисюра знал четко: он должен стать главным энергетиком страны.

Вся система энергетики должна быть переориентирована. Все необходимые изменения надо заложить в конструкции реакторов еще на уровне проекта. И готовить, готовить инженеров, как готовят часовых — чтобы знали свои обязанности, как часовой знает наизусть устав караульной службы. И снабдить все ГЭС и АС самыми современными приборами, чтобы работали как часы.

А часов электронных еще просто нет в шестидесятых. И правда ведь, не было. Как не было вовсе маленьких-маленьких карманных калькуляторов. Впрочем, эта мелкая прикладнуха так, чепуха. Весь вопрос в уровне. Насколько лучше магнитофон конца восьмидесятых годов своего собрата двадцатилетней давности?

И также в любой области.

В энергетике ему предстоит быть первым. Это непросто, но и не так рискованно, как кажется. На пулеметы нельзя бежать толпой. Тот, кто идет в атаку, чувствуя локоть соседа, обречен. Больше шансов у того, кто бежит отдельно, пригибаясь, падая, вкладывая все свои силы в рывок. И под прицелом снайпера легче бежать первым: больше шансов выжить. Меньше шансов у второго, почти никаких — у третьего. Это было худшей формой самообмана, которую позволяли себе фронтовики — бежать первым. Потому что первому доставались медаль и слава, второму — пуля в плечо, а третьему пуля меж глаз.

В науке теперь в одиночку нельзя. Но он будет первым.

X

Представьте себе: человеку вдруг объявляют, что где-то далеко есть место, где жить ему будет легко и радостно. Узнав об этом, человек берется за самую тяжелую работу и целую вечность работает, как проклятый, чтобы заработать на свой (до счастливого места) билет — билет на поезд, самолет или теплоход. Но поезд останавливается в пути, самолет зависает в воздухе и теплоход болтается на рейде. А человеку на все его недоуменные вопросы, сердитые угрозы и униженные просьбы отвечают невнятно, то ли приглашают полюбоваться уникальным по красоте закатом, то ли предлагают путешествовать пешком, то ли даже увещевают самого толкать остановившийся транспорт. И обиженный человек запирается в тесноте своей каюты или купе и демонстративно ждет. Он знает, что в своем праве: у него есть билет, честно заработанный.

Но может и посчастливиться. И вот начинают медленно постукивать колеса, ревет мотор и матросы отдают концы. А последнюю картинку — дорогое лицо в толпе на залитом солнцем причале — замечательно будет припомнить в темном трюме на длинном пути. Да, если б не было расставанья, разве запомнилось бы так отчетливо это лицо? Прощай ты — та. Прощай я — тот. Я мог бы еще, пожалуй, кинуться вниз, назад по косой лесенке, против движения пассажиров — на берег к тебе, к себе. Но как же тогда земля обетованная? И драгоценный, жизнью оплаченный билет?

Так что — простите меня, на берегу.

И ты прости нас, уходящий! И если уж ты окончательно решил уйти, уходи совсем. С концами, чтоб безвозвратно. Еще лучше умри. Подари нам эту теплую горечь, чтобы волна печали захлестнула наши сердца и только хорошее вспоминали мы о тебе. Мы любим хорошо говорить о своих друзьях и знакомых, но живые они редко дают нам право на это.

Кстати, задумывались ли вы, какая в человеке есть масса включателей-выключателей? Как в среднем роботе. Все существование среди людей, в обществе себе подобных в том и заключается, что кто-то нажимает на твои кнопки, включатели-выключатели — и ты действуешь согласно сигналу. Пообещают остров Чунга-Чанга — и будешь стараться заработать на проезд. Скомандуют: вперед! — и ринешься на подвиг. Посочувствуют: ты устал, пора отдохнуть, — и упадешь на землю, и уже не на земле, а в земле, где разместят тебя удобно и навеки, ты надежно останешься один.

Четыре стены. Непрозрачная плоскость потолка.

Могила.

С трудом переставляя ноги, возвратилась Марья в свою комнату-конуру. Села на кровать и даже не задумалась — думать было мучительно, просто села, чтобы устало сидеть. «Чай вскипятить?» — не хватало сил додумать мысль о кипячении чая.

Казалось, голова набита ватой, хлопчатобумажной, нестерильной. И эта вата то сыреет, то сохнет. Но когда вата высыхает, не появляется ощущения легкости, только сухость чувствуешь. А когда намокает, то не охлаждается, потому что намокает горячим и тяжесть мокрой ваты тянет голову вниз.

Марьюшка знала, что надо бы проглотить несколько таблеток и заварить травку, тогда сразу можно было бы подняться и даже ходить. Но зачем ходить или стоять, если так хорошо лежать на полу, если так хорошо, что пол прохладный, — лучше, чем ветер в лицо лыжнику. И коричневость линолуема у щеки лучше, чем голубизна снежных вершин под ногами, а лужица слюны, потихоньку скопившаяся на полу, лучше озер Рица, Балатон и самого большого хранилища пресной воды — Байкала, в последнее время несколько загрязненного.

Из пустоты комнаты Марья увидела перед собой жирную Асину рожу. «Рожа — значит, рожу», — обрадовалась Марья. Про Леху не вспоминала, вспомнила о сыне. Тяжелым молоком набухла не кормившая младенца грудь, и сладкая эта тяжесть отдалась во всем теле: в руках, не качавших, в чреве, не носившем, в сердце, тычущемся в ребра как слепой щенок. Ссохлась на глазах, словно вытаяла, округлая физиономия Асмодеихи с глазками-пуговками, кожа натянулась, обрисовав длинный череп Ивана Козлова. «Это не ты ли меня им предал?» — догадалась Марья. «Нет, Маша, не я, я бы с радостью, честно сказать, тебя, другого, папу-маму, правду-родину, все на свете — знакомство-то серьезное, такая услуга зачтется», — зачастил Козлов, но Марья не дослушала его, отмахнулась. «Нет, — сказала, — ты тут ни при чем вовсе. Сама об себя потерлась, когда захотела, сама и к ним пошла. Оставайся с богом, Иван, с богом уютнее».

«Непорочное зачатие», — сказала сама себе и засмеялась. Потом захотелось ей открыться отцу, сообщить, что все нормально, что живет с одним парнем со своего курса и замуж за него собирается: «Ты не смотри на меня так, ну прости, только без него я не могу. Ты не волнуйся, пожалуйста, и не нервничай, лучше помоги, он талантливый, надо только устроить его по-доброму, чтобы не пришлось доказывать ему теории на деле, чтобы не самому возиться с железками и не хватать горстями рентгены, и все будет хорошо». Зеленая полынная звезда вспыхнула и закатилась на небе, оставив холодный тающий след. Или, может, это увлекшийся Мисюра воплощает безумные свои теории в то, что можно руками потрогать? В то, что лучше руками не трогать.

Со стороны кажется, что ничем не мог бы пособить гениальному своему зятю в другой отрасли работающий Копылов. Но это только кажется. И вот уже Лехино начальство, полностью оторванные от жизни академики, с интересом поглядывают на молодого ученого и предрекают ему большое будущее. А Марья блещет среди научных жен недюжинными познаниями в искусстве. В академических кругах любят поговорить об искусстве. Хотя, конечно, на первом месте разговоры о модах и о детях. Хорошо, если детей много. Трое детей: две девочки и мальчик. «Лешенька, — шепчет Марья, ловя руками темную пустоту комнаты, — Лешенька!» — как шептала, наверное, дева Мария: «Иешуа!» — над своим неправедно зачатым сыном-богом.

— Да она совсем не в себе, — сказал чей-то, не Асин голос.

— Наверное, заболела, — вынырнула из пучины Марья. «Надо же, — трезво и здраво подумала. — Зимой, в самое холодное время бегала по скользкому навстречу ветру — и ничего».

Было утро. Зареванное, опухшее от ночных слез лицо солнца медленно поднималось с локтей горизонта.

Марья была голодна. Во всяком случае, когда ее кормили, она ела.

— Вам надо поехать с нами, Мария Дмитриевна. Вы совсем больны.

— Нет! — отрицательно и тихо качала головой Марья.

Из мелькания пятен складывалось опять ненавистное теперь лицо Асмодеихи.

— Сейчас ты уедешь с ними и все забудешь. Уедешь и забудешь.

— Ася! Как же я? Не хочу! Я не смогу.

— Все забудешь. Забывать легче, чем хранить. А если напомнит тебе кто-то или пройдешь мимо памятного места случайно, только болью отзовется память, усталостью и желанием не знать.

— Но Леха? И девочки? А сын — я так хочу сына! Сына верните!

«Забудь, забудь», — стучали в висках часы.

Уже в декабре, когда восторжествовала зима, вернулась Марьюшка в свой выставочный зал. Вернее, то, что от нее осталось, — что взять нельзя или никому не понадобилось. Лечили долго и вроде бы подлечили. Не в ЛТП, конечно, в ЛТП только ревнивые мужья у злых жен попадают. И не в психушке — от нервов лечили, по-благородному. Еще раз собрался с силами организм, какие-то разрушившиеся было связи восстановились в мозгу. С тех пор как исчерпало себя понятие «душа», мозг стал заботить медиков, как никакая другая часть тела.

— Несчастная, конечно, женщина, ни семьи, ни детей, — кивали на нее вахтерши, когда Марья, постукивая мелко каблучками и кутаясь в теплый платок, вела по залу очередные экскурсии пионеров или ветеранов.

— Выпивала она раньше крепко. В газетах как пишут? «Женский алкоголизм». Но теперь — нет, теперь вылечилась, — рассуждали между собой. — На работу аккуратно ходит. Добросовестная. Странная, правда, да кто без странностей?

И грели чай в старом самоваре. Зима в тот год выпала снежная. Стеклянный куб выставочного зала плыл в метелях, как айсберг. Только чаем и согревались.

Теперь работала Мария Дмитриевна ровно и без напряжения, будто кукла заводная. При определенном тренинге вообще можно проводить стандартную экскурсию с закрытыми глазами. Но художники, особенно молодые, постепенно начинали относиться к ней со все большим уважением, с тем уважением, с каким относился бы человек, упавший в колодец, к хозяйке колодца, давно и навечно в нем живущей.

Правда, с годами стали чаще уставать ноги и болеть глаза. Мария Дмитриевна обычно присаживалась в погожие дни на скамью в негустой аллейке по дороге домой. Сидела, отдыхала, смотрела на проходящих мимо. На чужую жизнь.

Люди спешили, бежали, опаздывали. Иногда возникало в толпе знакомое лица то вдруг блеснут на круглых щеках глаза-пуговки, то взмахнет, исчезая, хвостом лукавая чернобурка.

Однажды на скамейку рядом с Марьюшкой села девушка, распахнула настежь сумку, что-то искала, утерянное. Марья замерла на мгновенье, увидев на рукаве выпуклую, цветной гладью вышитую букву «Л», потом позвала как из давнего сна:

— Элка!

Девушка оглянулась:

— Вам чего, тетенька?

— Вы — Элка, да? Из клуба «Радуга»?

— Нет, — улыбнулась, — меня зовут Лариса.

— Извините, — сказала Марьюшка. Голова затрещала, как после вчерашнего, после позавчерашнего, столетнего, двадцати векового. Нутро стянули оскомина и изжога. Наверное, ее отец Копылов когда-то ел кислый виноград без лимита.

— Ничего, — сказала девушка. — Обознались. Бывает.

Не знать никакого клуба «Радуга». Забыть.

Не было ничего. И аварии на атомной станции никогда не было.

Над землей бушевали демократия и прогресс.

Накопившим потенциальную силу исполнителям развязали руки, и они показали, на что способны. Возводились радостно жилые дома, устаревшие на уровне проекта, и заводы, абсурдные на уровне замысла. По выпуску валенок и чугуна страна неуклонно выбивалась на первое место в мире. Тяготели к рекордам по количеству инженеров и врачей, детской смертности и промышленному травматизму. Карта страны была уже сплошь усыпана косыми значками ГЭС и атомных станций, подобно тому как небо усыпано звездами, а звездная сыпь покрывает грудь сифилитика.

Маркс обличал, что при трехстах процентах прибыли нет такого капиталиста, который не рискнул бы, даже под страхом виселицы. Наши ребята рисковали за ту же зарплату. Ради двадцати пяти процентов надбавки сводили леса, ради ста рублей кандидатских разрушали чернозем, за сто пятьдесят докторских благословляли затопление пахотных земель.

На вибрирующих зыбких фундаментах закладывались основы грядущих катастроф.

Все так же гордо реял на мачте флаг, но плюхала вода в трюмах и уже не было семи футов под килем. Крысы бойко бежали с корабля, пренебрегая мостками — просто плюхались в воду и гребли изо всех сил к теплой земле. Им плевали вслед: «Крысой меньше!» И плыли дальше, пролагая по-прежнему курс по звездам и зажигая эти звезды на мачте электрическим способом. С энергетикой — тьфу, тьфу, не сглазить бы! — перебоев не было. Спасибо Мисюре. Все станции работали как часы.

Вот с водой становилось все хуже. У Марьюшки на кухонном кране установили счетчик: следить, сколько воды утекло. Каждый раз, когда открывала она кран, счетчик начинал тикать тревожно. Марьюшку от этого лихорадило.

Всех людей от этого лихорадило. Кое-кто пытался теперь разрушать плотины и на дне бывших водохранилищ выращивать будущие леса. Засевали поля многолетними травами, и выпускали на них последние стада дичающих лошадей. Восстанавливали в лабораторных условиях генотип волка, чтобы лошади не вытаптывали траву на одном месте тупо и бессмысленно, а жили по законам природы, по забытым законам. Но ни один проект по восстановлению воды не дал заметных результатов.

Человечество вступало в новый этап развития, и старая эра на глазах съеживалась, как картинка на полиэтиленовом пакете съеживается от огня.

XI

Когда полтора года назад Мисюра вдруг удалился в отставку, ушел в сторону от великого бестолковья окружающего — за белые стены собственной дачи, он-то, никогда не любивший дач, — произошло это на удивление тихо. Обычно отставка крупных чиновников готовится загодя: продумываются почетные варианты, если подобру уходит, или обеспечиваются контрмеры — если со скандалом. Здесь же только передвинулись на один зубец ладно смазанные шестеренки системы-машины, место главного энергетика занял его преемник, заранее им подготовленный, его место — соответственно, и так на всех уровнях. Мисюра передал им дело в великолепном, изменяющемся лишь в частностях порядке. Как акробат в цирке, соорудил он эту пирамиду из странных и не подходящих друг к другу предметов и с громадным трудом многие годы балансировал на ее вершине. А теперь надоело жонглировать мегатоннами и держать палец на кнопке. Он устал.

Но если уходил он тихо, то смерть его, наоборот, прозвучала нетрадиционно громко. Хотя, казалось бы, о чем речь? Умер старый человек, пенсионер, отставной ученый. Ну, поместили бы некролог в ведомственной газетке. За глаза достаточно.

Раньше, наверное, все так бы и произошло.

Когда-то знание было не только запретно, но и строго дифференцировано. Одни получали специальные информационные сборники с грифом «Для служебного пользования» и лимитированные журналы, другие — «Труд» за три копейки и сплетни из очередей. Поэтому крестьянин знал, как пахать землю, но не смог бы внятно объяснить, за что «звезды» Героям. А господа сенаторы сплошь и рядом ничего не слышали о Беловодье — голубой мечте трудящихся масс.

Сейчас же, в век свободной информации, все мы, проживающие под игом сантехника и продавца, надуваемые равно международными комментаторами и добытчиками мумие, одновременно узнаем обо всем. Мир втиснулся в голубой-разноцветный экран, где хохочет над человеком, меняя маски, один и тот же демон, вместе с масками меняющий и имена. То прикинется атомным академиком, то эстрадной певицей. И новости, которые мы от него узнаем, — истина в последней инстанции. Ведь как может не быть истиной то, что знают все?

Поэтому весть о кончине человека, который еще совсем недавно был главным энергетиком страны, разнеслась очень быстро, быстрее темноты, которая летит вслед за оборвавшимся светом. Достаточно было нескольких слов, произнесенных в эфир. До этого многие знали только его имя, встречающееся в прессе, многие слышали о нем что-то, но еще больше было тех, кто впервые услышал сейчас.

Все-таки удалось Мисюре сделать немало, рассуждали вокруг, кто — спеша к остановке транспорта, кто — прихлебывая утренний чай. А какой автомобиле! Такие собирают поштучно, без плебейского вмешательства конвейера. Наверное, из заграничной командировки привез. В таких автомобилях только и разбиваться. Само название фирмы, упомянутое рядом с фамилией, вызовет больше уважения, чем иная жизнь. Нет, не зря смерть Мисюры потеснила с экранов телевизоров очередные известия о пуске новых объектов и видеоклипы, он занял мысли, пусть на минуту, и многие говорят о нем теперь добрые слова.

— А может, его все-таки пришили?

— Да кому он нужен? С управлением не справился, старый хрен, на шофере экономил. Считал, что сам все может, а годы уже не те, реакция не та. Ничего они не могут, старики, сами, без нас, а берут на себя многое. Самоуверенность подводит. Старое, знаешь ли, редко кому руль отдает, пока в пропасть не грохнется.

Марьюшка, надо сказать, в тот день с утра телевизор не включала, поэтому и не узнала о событиях, которые могли взволновать. Повезло — в последние годы она волнений избегала. Работала теперь не искусствоведом — вахтершей, но место работы не сменила, осталась при своем выставочном зале, дежурила через два дня на третий. А когда на дежурство ходить не надо было, вставала поздно: спешить некуда. Телевизор включала, когда показывали программу «Здоровье». Говорили о том, что генетические изменения со спокойных десяти процентов переползли за тревожные двадцать пять. Каждый четвертый новорожденный появляется на свет с отклонениями от нормы. Показали младенца с болезнью Дауна. «Какой ужас!» — огорчилась Марьюшка и выключила звук.

Насчет бывшей жены Мисюры Марии Дмитриевны выдвигались версии самые разные. На похоронах она не появилась, а значит, могло быть что угодно: эмигрировала за границу, сидит в тюрьме, или учит московских начальственных жен китайской дыхательной гимнастике, или перешла с науки на культуру. Возможно, что-то из этого было неправдой, тюрьма, например, — зачем бы ей это было нужно? Еще говорили, что она резко помолодела, возможно, с помощью пластической операции или каких других способов, и теперь собирается опять выходить замуж за молодого и очень перспективного парня. Кто-то их, дескать, даже видел.

Никто из собравшихся для церемонии похорон не мог предположить, конечно, насколько помолодела Мария Дмитриевна в действительности — до полной неузнаваемости, неразличимости среди других юных и прелестных существ, от которых отличалась разве что более сложно выполненной монограммой. Надо сказать, что мода на вышивку инициалов распространилась стремительно, и некоторые жены заказывали вышивку не иначе как Диору, специально летая для этого в Париж. Но это уже крайности.

Вторая жена Мисюры тоже носила с непонятной целью вышивку-инициал на рукаве.

В то утро, когда по всей стране телезрители узнали из информационной программы о смерти бывшего главного энергетика, на дачу Мисюры, расположенную на ответвлении трансмагистрали, как поселение древнего человека на притоке большой реки, вместе с нетолстой пачкой каждодневной корреспонденции пришел по почте один лишний, вне ожиданий конверт. Строгий и торжественный конверт с траурным ободком по голубоватому полю. Такой конверт напоминает: «Мементо!» — особенно если тебе за шестьдесят.

Письмо распечатала жена, и это было вдвойне неприятно. Распечатала, глянула, замерла, не поверив, прочла еще раз и кинулась внутрь дома, в кабинет, с криком кинулась, чтобы удостовериться. Хорошо еще, что Леонид Григорьевич был тут и легко мог доказать, что жив, — ведь вообще-то опровергнуть документ, отпечатанный на официальном бланке, со множеством весомых подписей, безумно трудно. Тем более если документ этот (как сейчас) считает основной факт, единственно имеющий значение, настолько очевидным, что, не останавливаясь на нем, переходим сразу к частностям: «Скорбим вместе с вами… приглашаем… гражданская панихида… товарищи по научной работе…»

— Да успокойся, наконец, — сказал Мисюра жене. — Не понятно, что ли: физики шутят.

Он еще постоял, разглядывая почерк и штемпель на конверте, собираясь с духом. Одно было ясно — надо ехать в город, и немедленно. Другим путем опровергнуть невозможно, а если он не отреагирует, друзья-приятели-сподвижники, едва все выяснится, заподозрят в саморекламе или еще каких-нибудь темных интригах. Да, безусловно, надо ехать, давно следовало, и даже хорошо, что подвернулся повод.

Дача у Мисюры не то что копыловская — двухэтажный коттедж. Жену он оставил дома, она ничем не могла помочь ему. Марью бы взял, она бывала незаменима в любых сомнительных ситуациях. Но где теперь Марья?

Он не взял с собой жену — и правильно сделал: на разные голоса то и дело возникало его имя в приемнике. Неприятная, полузабытая штука. Дома он давно уже ни приемников, ни телевизоров не держал, только приставку к видеомагнитофону.

Было десять часов утра.

Уже томились приглашенные на круглой площади перед головным институтом, с трудом вращая шеями в тугих оковах воротничков.

Солнце слепило, отсвечивая даже от тусклых камней обочины. Какая неожиданно жаркая весна! Похоже, климат-то меняется. Если весна такова, каким будет лето?

Передавали прогноз погоды. Мисюра покрутил ручку настройки. При жене это звуковое оформление действовало бы на нервы, а так — нет, ничего… Даже любопытно, что говорят о нем. Кое-кто всегда считал, что у него не нервы, а канаты. Да и зачем нервничать? Просто надо выяснить, кто это устроил и для чего, просто надо немедленно принять меры. Какие? Это по обстоятельствам, по ходу будет видно, он, Мисюра, всегда отличался быстрой реакцией. Крепкие нервы и быстрая реакция — идеальные качества для водителя. Хорошо, что машина мощная и быстроходная, сам выбирал. А дорога — хорошая дорога, гладкая, хоть и извилистая. Горная дорога — нюанс. Говорят, в старости реакция теряется, вот чепуха. Знали бы окружающие его настоящий возраст! А ведь он чувствует себя полным сил.

Только надо ли было ехать? Не делает ли он сейчас глупость, редкую глупость? Может, время вывихнуло сустав, когда затирала Асмодеиха косметикой привычных ритуалов следы своей активной деятельности, кто знает? Может, лучше все-таки не торопиться пока, а обдумать, что за новый шанс непрошено дает судьба?

Да, надо было думать, уж слишком все просто. Минус двадцать лет, и плюс сорок, и плюс еще полтора года, и еще три месяца, и две недели, и два дня, и сколько-то там часов. Какая разница, сколько часов — часом раньше, часом позже, так легко запутаться в часовых поясах и в связи с переходом на летнее время.

Все изумительно просто. Легко слушается руль, слишком легко, а вот если в другую сторону? Чуть-чуть, тут как раз поворот. Слишком легко все было, пожалуй, а в другую — нет, не слушается. «В тусклую ситуацию попал ты, друг Леха!» — подумал он о себе спокойно и отстранено. Это часто помогало в трудные моменты, но сейчас не помогло. Мало что могло помочь ему сейчас, когда автомобиль, проломив ограждение, рванулся прямо в далекое небо, презрев волю человека, желавшего оставить его на земле. Автомобили не птицы, им не дано летать. И вообще нехорошо ломать ограждения, уж наверное, люди, которые их строили, о чем-то думали, знали, что делали. Не считать же себя умнее их?

Вот и все.

Удар.

Финиш.

Мохнатым мышонком покатилась по пыли кровавая капля. Выросла, оскалила щербатый рот, встала на задние длинные, как у паука, конечности. Посмотрела круглым глазом. Двигались, приплясывали, стояли, застыв неподвижно, макроцефалы и микроцефалы, ластоногие и ласторукие, безволосые и волосатые. Демонстрировали различные оттенки кожи, пятнистой, бугристой, паршой и сыпью богато изукрашенной. Монстры на коротких и толстых, как колонны, ногах подвели двухголового.

— Мы рады приветствовать вас в нашей среде, — сказал двухголовый двумя ртами сразу. — Мы лично видим в этом проявление высшей справедливости.

— Нет, это несправедливо, — возразил Мисюра, без ужаса, хоть и с некоторым отвращением, глядя на окружающие его квазичеловеческие лица. — Должен быть суд, и пусть рассудят, измерят на чашах весов, что перетянет: двадцать лет ошибок и заблуждений или четыре десятилетия на службе у человечества. Пусть определят, все ли я сделал, что смог, для блага своей страны. И не только для одной страны — энергетика интернациональна. Во всяком случае, пока я был у руля, аварий и катастроф не происходило, атомные станции не взрывались, радиация не распространялась и на наследственность не влияла, а утечки и выбросы были только в пределах нормы…

— Ха-ха-ха! — взорвалось заливистым, жутким смехом все окружавшее Мисюру общество. Кривлялись, открывая беззубые, с зеленоватыми деснами рты и обнажая мощные, как у пресмыкающихся, клыки. — Убедил! Обрадовал! Велики заслуги! Не было аварий, не было радиации! Только — мы-то откуда взялись?

 

Георгий Вирен

ЗЕРКАЛО НОЧИ

Повесть

I

Зрителей на стадионе было трое. Сидели бок о бок, в серых плащах с поднятыми воротниками и молча смотрели на пустое поле. Стадион был маленький, неухоженный. Дождь заладил моросить с ночи, шел все утро, а теперь с неба летела мокрая пыль. Старик, сидящий в середине, поглядел на часы, и сосед слева — лет сорока, с лицом, пухлым как булка, поспешно успокоил:

— Сейчас начнут, сейчас…

И тут же раздался треск мотора. Из-под трибун неторопливо выехал странный серый автомобильчик, похожий на сильно вытянутую каплю — узкий, почти острый спереди и толстый, круглый сзади. Он ехал осторожно, словно пробуя гаревую дорожку, сделал круг, еще один, стал набирать скорость, все быстрей, быстрей…

Старик вздохнул.

Третий круг автомобиль прошел стремительно, будто и правда превратился в невесомую каплю, гонимую ураганом. Звук мотора стал тонким, зудящим… Из задней части машины выдвинулось нечто вроде крыльев, она задрожала на ходу и вдруг оторвалась от земли, быстро и плавно взлетела метра на три и легла в крутой вираж. Круг за кругом, поднимаясь все выше, она облетала стадион. Потом быстро снизилась, резко ударилась задними колесами о землю, подскочила и покатила по дорожке, снижая скорость. Крылья спрятались. Автомобиль остановился и постоял, как будто в ожидании. Трое на трибуне не двигались. Наконец поднялась вверх дверца машины, оттуда выбрались двое водителей, постучали ногами о колеса, что-то сказали друг другу и медленно направились к зрителям. Первым шел высокий парень с испачканным черным лбом и улыбался.

— Ну как? — довольно крикнул он еще издали.

Старик поднялся, его спутники тоже.

— Стоило мокнуть, — мрачно сказал он и сразу пошел к выходу.

Улыбка исчезла с лица чумазого парня, он подбежал к оставшимся.

— Постойте, товарищи! Вы же обещали…

Человек-булка развел руками, а второй — аскетичный брюнет — вежливо пояснил:

— Это не то, что мы ищем…

— Да чего искать, чего искать-то? — заволновался водитель. — Наш «Икар» по своим параметрам не имеет аналогов в отечественном автостроении и выигрывает по всем основным показателям у машин зарубежных! Да вы что, товарищи! И мы это все — своими руками! Каждую детальку! В сарае, без всяких условий! Если нам базу дать, так мы…

— Брось, Коля, не унижайся, — зло крикнул его напарник. — Ты же видишь — этим чинодралам на все начхать!

— Ну зачем же так! — человек-булка всплеснул руками. — Вы меня простите, но вы нас и Николая Николаевича ввели в заблуждение. Может быть, невольно, я понимаю, но все-таки, все-таки! Вы обещали показать нам уникальное достижение человеческой мысли, так? А показали всего лишь автомобиль, ну пусть даже летающий…

— Ни фига себе! — возмутился Коля. — Ну, если это не уникальное достижение, то я не знаю, какого рожна вам надо! Это же «Шаттл» советских магистралей! Неужели непонятно? Это же революция на транспорте, ё-моё!

— Мы этим не за-ни-ма-ем-ся! — как глухим, крикнул булка.

— Но хоть как-то помочь вы можете? — сбавил тон Коля. — Ведь этот ваш… Николай Николаевич, вы говорили — академик?

— Да, академик. А мы вот — доктора наук. Но мы не занимаемся автомобилями…

— Но связи у вас небось есть… Ведь мы ради дела стараемся, — сказал Коля совсем жалко, и напарник его аж плюнул от злости.

— Хорошо, — сказал брюнет. — Я попрошу Николая Николаевича позвонить… Кому звонить? — спросил он булку.

Тот пожал плечами.

— Может, в КБ АЗЛК? — подсказал Коля.

Брюнет нервно дернул головой.

— Я не знаю, что такое АЗЛК. Николай Николаевич позвонит заместителю Предсовмина, который курирует автомобильную промышленность, и тот вас примет.

— Правда, что ли? — недоверчиво хмыкнул Коля.

— Вы только серьезно подготовьтесь к разговору, продумайте ваши аргументы, представьте техническую документацию…

— Да мы уж, конечно, — начал воспрявший Коля, но брюнет оборвал его:

— Будьте здоровы. Мы свяжемся с вами.

Старик, то бишь Николай Николаевич, ждал в «Волге» у ворот стадиона. Когда булка и брюнет забрались на заднее сиденье, он сказал шоферу: «В институт» — и уткнулся в цветастый шарфик. Разбрызгивая лужи, «Волга» выбралась на шоссе. Все молчали.

— Прагматики чертовы! — вдруг буркнул академик. — А ты, Семен, тоже хорош — клюнул!

— Николай Николаевич! — попытался оправдаться булка. — Они темнили. Говорили, что покажут нечто сверхъестественное, а что именно — отказывались сказать…

— Мне это приглашение на стадион сразу не понравилось, — сказал брюнет.

— Разве дело в месте, Костя, — уныло ответил Семен.

— Люди сориентированы на немедленную практическую пользу, — неожиданно академик заговорил чеканным лекционным тоном. — Это беда современного мышления. Человек ограничен праксисом, не желает заглянуть за его границы. Технократический образ мысли резко снизил его реальные возможности…

— Они не виноваты, — вздохнул Семен.

— Виноваты! Во всем, что происходит с людьми, виноваты сами люди, и никто другой — просто некому больше, — рассердился академик и вдруг спросил с упреком: — Костя, ты ищешь Зеркальщика?

— Пока безуспешно, — сухо ответил брюнет.

— По-моему, это миф, — сказал Семен.

— Вот и докажи, что миф! Бросай своих Монгольфье и экстрасенсов, присоединяйся к Косте.

— Хорошо, Николай Николаевич. Но я почти уверен, что все эти слухи — бред.

— А нам и нужен бред! — тонко крикнул старик. — Нам не нужны изобретатели порхающих сенокосилок и ночных горшков с дистанционным управлением! Мы должны иметь дело только с чудовищным, невообразимым бредом, с нелепицей, с абракадаброй! Только там нужно искать! Только там!

II

Матвею приснилась зима. И еще во сне, малым, неуснувшим краем сознания он понял: зима пришла наяву. Утром, открыв глаза, он увидел, что комнату залил прозрачный свет — не такой, как в прежние дни мутной осени. Матвей встал, тронул ладонями печку — она ответила угасающим теплом: выстыла за ночь. В окно увидел, что и ожидал: тонкий слой снега покрыл огород, дровяной сарайчик, дорожку. Накинув тулуп, Матвей вышел в сени, открыл дверь и постоял на пороге. Втягивал свежий запах снега, пропитывался им. Не хотел сделать ни шагу за порог, чтоб не нарушить чистый покров, брошенный на семь ступенек крыльца. Скоро замерз и похромал в дом.

Он ждал эту зиму, с августовской теплыни ждал, через бабье лето и промозглый дождливый октябрь. С тайной радостью видел отъезжающих дачников, обнаруживал по вечерам, что вот еще один дом стал темным, и еще, и еще. Он знал, что совсем один не останется, но все-таки жизнь замрет, затаится зимой, опустеет и вымерзнет. Не раз уже снилась ему многоснежная зима с сугробами до окон и гулом метелей и виделась почему-то свечечка в его окне, затепленная, как лампада у церковных врат. Зима снилась безлюдная, исчирканная заячьими и лисьими следами, примятая волчьими лапами. Иногда он говорил с собой, называя себя, как мать звала, а больше никто и никогда: Матюшкой. Осенью часто ныла увечная нога, и он заговаривал боль, успокаивал себя: «Подожди, Матюшка, придет зима — сразу легче станет». И казалось ясным, что зиму он ждет просто из-за ноги, вот и все, ничего больше. Но тем же самым не спящим ни во сне, ни наяву краешком сознания знал он, что ни при чем тут боль (ему ли, горящим комком выбросившемуся из охваченного пламенем истребителя, ему ли, дважды при ясном рассудке уходившему в клиническую смерть, перенесшему десяток операций, ему ли бояться боли?), а дело в том, что… Не мог он сказать, а только чувствовал, как зверь, чуял, что сейчас нужна зима. Потому что она — одиночество, и покой, и заброшенность, и свечечка грошовая, от покойницы бабки Груни оставшаяся. А все это вместе — исцеление. Не от болей — с ними свыкся, с ними и в могилу, — а от смуты душевной, от наваждений минувшего года.

И вот теперь пришла зима, и он знал, кто остался в поселке. На сорок домов — четыре живые души.

Старуха Ядвига Витольдовна — сморщенный остаток человека, прожившая жизнь такую страшную, что Матвей побаивался узнавать подробности — берег себя от еще одной беды. Старуха уже много лет была почти невидима: о том, что она пока существует на свете, соседи узнавали зимой — по расчищенной дорожке от калитки до дома, а летом — по раскрытому в любую погоду окну на веранде. Продукты ей обычно приносила почтальонша, а сама старуха с участка почти не выходила. За все прошлое лето Матвей видел ее один раз, да и то мельком — в заросшем саду заметил сгорбленную фигурку с огромной лейкой. Впрочем, зимой Ядвига Витольдовна изредка гуляла по поселку. С Матвеем она раскланивалась дружески: года два назад он починил ей радиоприемник.

Дядя Коля Паничкин — ветеран пьянства. «Первую рюмку, — счастливо вспоминал он, — опростал я на масленой в двадцать третьем году! Ты вникни, вникни — это ж какой стаж! Ты посчитай — ахнешь! Седьмой десяток лет пошел. А было мне тогда неполных тринадцать лет». В поселке уже не осталось никого, кому б дядя Коля не впечатал навеки в память эту масленую двадцать третьего года. Каждую весну он отмечал юбилей того события, и до глубокой ночи над поселком разносились: «Мы рождены, чтоб сказку сделать пылью…» Дядя Коля сознательно пел не «былью», а «пылью», вкладывая в это особый антирелигиозный смысл, так как под «сказкой» разумел конкретно Библию, а также все, имеющее отношение к вере. Он любил рассказывать, как в годы задорной комсомольской юности они всей ячейкой «распатронили» соседнюю церковь, и было понятно, что воспоминание греет ветерана. В конце лета дядя Коля обходил дома поселка и просил у хозяев по пятерке, обещая всю зиму сторожить дачи от покражи. За такую цену никто не отказывал, и дядя Коля с карманами, полными пятерок, направлялся к магазину. Если же зимой какой-то дом все-таки взламывали (шпана из райцентра набегала), то дядя Коля шел к хозяевам каяться: «Виноват! Оплошал, не уберег добро, родные мои! Вертаю средства, совесть не позволяет, раз оплошал!» — и благородно возвращал деньги. Поскольку за зиму обычно обкрадывали только две-три дачи, то дядя Коля не оставался внакладе.

Ренат Касимов, приятель и ровесник Матвея, филолог. Он так устроился в своем институте, что ездил туда раз или два в неделю, а остальное время сидел в огромном пустом доме и писал — который год писал исследование о временных отношениях в поэзии. Дача сначала принадлежала не Ренату, а его первой жене. При разводе он отдал ей все, нажитое двадцатилетними научными трудами: квартиру, мебель, машину, и попросил только дачу. Он вселился туда с чемоданом одежды и несколькими сотнями книг.

А четвертая живая душа — он, Матвей Басманов, военный пенсионер, майор в отставке, сорокадвухлетний летчик-испытатель, списанный по инвалидности семь лет назад после катастрофы. Он давно снимал комнатенку у одинокой тети Груни — сначала на лето, а потом и вовсе переехал сюда из подмосковного городка, где у него была квартира. А перед смертью тетя Груня возьми да и завещай ему дом.

Матвей растопил печку и, сгорбившись, сидел перед ней на низкой скамеечке, одно за другим бросал в пламя березовые полешки. Огонь заворожил его. Матвей вроде и собирался пойти на кухоньку согреть себе чаю, позавтракать, но вот никак не мог оторваться от огня. Нога совсем не болела, жар из печки разливался по лицу, по груди приятным теплом, и Матвей подумал: какая же странная штука — исполнение желаний. С каким судорожным отчаянием ждал он новой поры, немо звал ее, и вот она пришла, а он как будто не готов. А он как будто медлит вступать в нее, и что это с ним — растерянность счастья? страх обмануться?

— Эх, Матюшка, нелепый ты человек, — громко сказал он и, резко оттолкнувшись обеими руками, встал со скамейки. Сильно, с хрустом потянулся, как в молодости, и сразу ощутил себя здоровым и простым. И удивительное дело — тут же захотелось ему видеть людей, захотелось поговорить, и он решил пойти к Ренату — позвать к завтраку, а то небось сидит на книжках в холодной даче и зубы на полку.

И вдруг вспомнил про Карата, резво захромал к двери, спустился по крыльцу, погубив нежный снег, и крикнул, направляясь к будке:

— А где же моя собачка? У нас же сегодня с моей собачкой новоселье!

Карат — овчарка-полукровка — рванулся на цепи из будки, заурчал, забил хвостом, взметывая снег, запрыгал и даже гавкнул от радости. Матвей схватил его за толстую шею, потрепал по густой шерсти, отстегнул ошейник, и Карат вырвался, стремительно обежал участок, оставляя крупные ясные следы. Летом и осенью Карата держали в будке, а на зиму переводили в дом, в сени — такой порядок завела тетя Груня, и Матвей следовал ему. Он с удовольствием следил за Каратом, который носился по участку, принюхивался к новому времени года, по-щенячьи радовался… «Вот и хорошо, так и надо, — бормотал Матвей. Потом отвязал цепь от будки, взял собакину миску с обглоданной костью и, многозначительно поглядывая на Карата, понес все это в дом. Карат понял перемену жизни и, ошалев от радости, бросился на Матвея, чуть не свалив его мощными лапами. Матвей достал из кладовки толстый половик, положил его в сени, рядом поставил миску, накрепко привязал к специальному кольцу цепь и опять поймал собаку за шерстяную шею: — Вот теперь мы вдвоем будем, собачара, теперь вместе в доме», — и в довершение праздника отрезал Карату здоровый ломоть колбасы. Потом посадил пса на цепь и пошел к Ренату.

Никто еще не ходил по улице, только кошачий след тянулся с краю.

— Эй ты, салям-алейкум, зиму проспишь! — закричал Матвей, стуча кулаком в дверь. Послышалось шарканье, стук запора, дверь отворилась, и появился Ренат в ватнике на голое тело.

— Заходи, заходи, — восторженно сказал он и побежал обратно. — Ты вот как раз вовремя, заходи, — крикнул уже из комнаты. — Иди-ка сюда, послушай, как интересно…

Матвей плюхнулся на продавленный диван, а Ренат, сидя на колченогом стуле напротив, уже настраивал гитару.

— Хорошо живешь — песни с утра…

— Ты погоди! Вот послушай, только внимательно…

Ренат, как слепой акын, запрокинул голову и запел медленно и монотонно, растягивая слова, рокочущим басом, какой появлялся у него только при пении.

— Понедельник, понедельник, понедельник дорогой…

При первых словах Матвей скривился как от боли, но быстро взял себя в руки и, опустив лицо, стал глядеть в пол. Ренат этого не заметил.

— А теперь скажи, — торжествуя, продолжил Ренат, — когда это написано?

— Лет пятнадцать назад, может, больше, — мрачно ответил Матвей.

— Я не про то! — отмахнулся Ренат. — В какой день недели, в какую погоду?

— Шут его знает, — пожал плечами Матвей. — В понедельник, наверное… с утра…

— Вот! И я так думал! Но это чушь! Стихотворение написано в воскресенье, поздно вечером, даже ночью! То есть написано оно могло быть хоть в среду, но настроение — в воскресенье ночью. В дождь! И ветер — резкий, осенний! Листья не осыпаются — их срывает, несет, они липнут к заборам, к дороге, к деревьям. А вечером, только что, было тягостное, долгое выяснение отношений с этой женщиной, мучительное объяснение, не первое уже, понимаешь? И тогда ночью — мольба о понедельнике! Обращение в будущее: пусть будет непогода, пусть холод, но пусть — покой! Мольба о покое, понимаешь?

— Вроде так…

— Только так и именно так!

— Ну а что потом?

— Потом — суп с котом, — чуть-чуть обиделся Ренат. — Это для меня важно, подтверждает мою мысль. Попросту говоря, эмоциональный эффект достигается симультанно со сдвигом по временной координате.

— Действительно, просто, как я, дурак, не догадался, — Матвей наконец улыбнулся. — Обычный сдвиг по координате.

— Вот ты смеешься, а это чрезвычайно интересно!

— Кто спорит, — Матвей встал и взял Рената за плечо. — Пошли ко мне завтракать, а то загнешься без жратвы, симультанный ты мой.

Ренат хотел пойти как сидел — в ватнике на голое тело, но Матвей удержал его.

— Очнись, салям-алейкум, зима на дворе!

— Неужели? — Ренат подслеповато глянул в окно. — И правда — бело…

На улице он все приглядывался к снегу, вдруг заметил кошкины следы и обрадованно закричал:

И счастливо засмеялся, сморщив плоский носик. Глядя на него, Матвей заставил себя тоже засмеяться, а Карат, услышав голоса, загавкал, тут же раздался близкий вороний грай, и первая зимняя тишина заходила ходуном, рухнула, рассыпалась, и вот так они вошли в новое время года.

III

— Товарищи, она действительно чудеса творит, то есть без всякого преувеличения. — Семен вытер потный лоб и расстегнул воротник под галстуком.

— Что это ты, Сема, вроде нервничаешь? — подозрительно сказал Костя.

— Ну при чем тут это, при чем? — Семен ослабил галстук и укоризненно покачал головой.

Академик глубоко вздохнул и вяло откинулся в кресле.

— Хорошо, Семен Борисович, давайте ее.

Семен открыл дверь и крикнул в коридор:

— Антонина Романовна, заходите, пожалуйста.

Круглолицая женщина в темном платке, мужском пиджаке и длинной серой юбке, в сапогах как вошла, сразу встала у порога и опасливо оглядела кабинет, полный стеклянных шкафов с ретортами, пробирками и какими-то блестящими металлическими инструментами, какие бывают у зубных врачей. Женщина остановила взгляд на академике и его помощнике, сидевших за длинным столом, и поклонилась:

— Здравствуйте вам.

— Проходите, Антонина Романовна, — Семен легонько подтолкнул ее к столу.

Женщине можно было дать и сорок лет, и шестьдесят. Она села, сжав колени, и стала теребить край пиджака.

— Ну, голубушка, расскажите о себе, — сказал академик и вдруг старчески трогательно улыбнулся.

— Чего сказывать-то, — ответила похожей улыбкой женщина, — из Семиряевки мы.

— А где трудитесь, кем?

— В совхозе у нас, скотницей, — она поправила платок и добавила: — Имени Семнадцатого съезда совхоз. Речицкого района.

— Ну так, голубушка, покажите нам что-нибудь из своих умений. — Академик вынул из наружного кармана пиджака очки и положил их на середину стола.

— Двигать, что ль? — опасливо спросила Антонина Романовна, кивнув на очки.

— Если сможете, — осторожно ответил академик.

— Не, очки не буду, жалко…

— А почему? — удивился он.

— Вещь нужная, а разобьются, — смущенно пояснила женщина. — Я ж как двину, они и полетят… вона… в угол, — показала она в дальний конец комнаты.

— А потише не получится? — иронично спросил Костя.

— Нет, никак не получится, — решительно сказала Антонина Романовна. — А потом, у меня на них злости нету, от очков польза людям… Людям, — поправилась опять смущенно.

— А вы обязательно должны разозлиться? — заинтересовался академик.

— Ага, — виновато кивнула женщина. — Лучше всего — если по-настоящему. Но можно и так… невзаправду. Чтоб подумать — мол, ах ты, зараза этакая, пошла с моих глаз… Ну и тогда выходит. А лучше — взаправду. О прошлом годе у нас дожди были, а асфальт эвон когда проложить обещались, еще при Хрущеве, а все нету его, асфальту, вот и застряла машина. С картошкой машина-то, Витьки моего, старшего. А он и так непутевый, а тут еще скажут — мол, все люди ездиют, а тебя, косорукого, тягачом выволакивать надо. Такое меня зло взяло — я как глянула, так ее будто танком потащило — метров на десять, — Антонина Романовна засмеялась и сразу прикрыла род ладошкой.

— Ну хорошо, хорошо, Антонина Романовна, давайте все же попробуем… ну вот хотя бы сей предмет, — академик поднял с пола на стол пузатый портфель. — Тут ничего нет бьющегося, не бойтесь.

— Портфель? — как будто у самой себя спросила женщина и опустила глаза. — Это ладно, это можно…

Она резко подняла лицо, из ее глаз полыхнула такая ненависть, что Костя, как будто задетый взрывной волной, отшатнулся на стуле, чуть не упал. Та же волна приподняла портфель над столом, перевернула и сильно отбросила метров на пять. Он ударился в стеклянный шкаф, тот зашатался, задребезжал, но устоял. Антонина Романовна тут же вскочила и побежала поднимать портфель, бережно отряхнула его и поставила обратно.

— Извиняйте, если что…

— Антонина Романовна, если не секрет, — ласково сказал академик, — а что вы подумали про этот портфель, за что на него разозлились?

— Чего ж секретничать? — женщина опять поправила платок. — Я подумала, будто в нем все наши семиряевские похоронки собраны. Семьдесят две за войну и еще две нынешние, с Афганистану.

— Спасибо, — тихо сказал академик.

— А скажите, Антонина Романовна, когда вы впервые заметили у себя… дар? — спросил Семен.

— А когда Федор выпивать стал. В семьдесят первом году. Сорок лет мужик был как мужик — ну, выпьет на праздник, и будя. А тут вдруг заладил: «Гибнет, мать, хозяйство, пустит нас новый председатель по миру», — и так каждый день, и все к злодейке прикладывается. Я уж ему говорила, говорила и даже бить пыталась, только он здоровый у меня бугай — поди сладь с ним! И вот как сейчас помню: прихожу с фермы, дело, значит, в среду, ясный день на дворе, ни праздника, ничего, а он сидит, подлюка, в обнимку с поллитровкой. Уж такое меня зло взяло! Я как глянула на ту бутылку — да пропади ты пропадом! — а она, ровно птичка, порх со стола и в стенку! На мелкие кусочки! Ох, я испугалась! А Федька, тот вообще онемел, только к вечеру отошел… Ну мы, конечно, таились, не говорили о том даже ребятам нашим… Но разве удержишься… Скоро на ферме ремонт был, ну и, конечно, ушли ремонтники, а мусор оставили. А телята — они ж дурные, тычутся в кучи-то, а там стекло, железяки… Я рассердилась — и весь этот мусор сгребла… А одна наша баба увидела — и пошло-поехало… Потом привыкли. Если там где бревно мешает или еще что — иной раз зовут да еще и деньги суют, это ж надо! — Женщина опять засмеялась тихо и смущенно.

— Антонина Романовна, — вкрадчиво спросил Семен, — а если, допустим, вы бы захотели поджечь что-нибудь, вот так, на расстоянии? А?

— Да чтой-то вы такое говорите! — возмущенно выпрямилась женщина. — Мне такое и в голову не придет. Али я разбойник, поджигатель?!

— Не обижайтесь, Антонина Романовна, — поспешил успокоить академик. — Это вопрос чисто теоретический… Ну-с, голубушка, больше мы вас не будем задерживать… Вы где остановились?

— Да в этой… как его… номер у меня в гостинице… хороший, чистый… Только скучно одной-то, все телевизор смотрю, уж надоело… Товарищ ученый, — искательно обратилась она к академику, — вы, может, замолвите где надо словечко, пускай меня домой отпустят, как раз картошку убирать, а я тут прохлаждаюсь. Я уж покупки сделала, врачи ваши меня обмерили всю как есть, можно мне домой-то?

Николай Николаевич вопросительно поглядел на Семена.

— Понимаете, Николай Николаевич, — торопливо пояснил тот, — Антонина Романовна, собственно, находится в распоряжении группы профессора Авербаха, а я, так сказать, позаимствовал временно, на день…

Академик недовольно покачал головой.

— Дело в том, Антонина Романовна, — мягко сказал он, — что науке крайне необходимо знать все о вашем даре. Вы сейчас не прохлаждаетесь, вы приносите огромную пользу науке, нашей Родине, понимаете? Считайте, что вы выполняете задание особой важности.

— Ну что ж, — вздохнула Антонина Романовна, — если задание, я, конечно, готовая.

Когда она вышла, в комнате повисла тяжелая тишина.

— Семен Борисович, у меня складывается впечатление, — сказал наконец академик отстраненным тоном, — что вы не понимаете стоящей перед нами задачи.

— Ну почему же, почему? — засуетился Семен.

— Почему — это другой вопрос, — перебил его академик. — Нас интересуют открытия и явления, лежащие за пределами современных научных понятий…

— Но она пятитонный грузовик на десять метров швыряет, разве это входит в понятия?! — вскрикнул Семен.

— Явление телекинеза всего лишь недостаточно изучено, но отнюдь не отрицаемо наукой. Вот пусть Андрюша Авербах и изучает его, зачем лезть в его работу. Помимо всего прочего, Семен Борисович, это неэтично.

Семен всплеснул руками, и его круглое лицо скривилось в обиде.

— Николай Николаевич, я действительно не понимаю! Это же как в сказке: пойди туда — не знаю куда, принеси то — не знаю что! Я вам все что угодно достану, я вам снежного человека на веревочке приведу, но я не могу так, вслепую!

— Не обижайтесь, Семен. Я ценю вашу инициативу, но мы действительно идем вслепую, — смягчился академик. — То, что мы ищем, не просто не лежит на поверхности. Оно спрятано так, что о нем и слуха нет.

Он встал, медленно прошелся по комнате, остановился рядом с Семеном, положил ему руку на плечо.

— Друзья мои, я оторвал вас от ваших лабораторий, от исследований, от монографий, но я сразу предупредил: может быть, мы потратим годы впустую. Мне-то было легче, чем вам, принять такое решение: в науке я сказал достаточно. Может быть, все, что мог. Возможно, наше нынешнее дело — просто стариковская блажь. Я не держу ни вас, Семен, ни вас, Костя. Поверьте, если вы сейчас уйдете, я не обижусь, я пойму… Решайте.

Академик встал у окна, отвернулся, стал смотреть на улицу, словно не желал смущать взглядом помощников, делающих выбор.

— Я остаюсь, — резко и как будто с обидой сказал Костя.

— Я тоже, — вздохнул Семен. — Только поймите, Николай Николаевич, мне не очень-то сладко все время быть дураком с инициативой.

— Вы правы, Семен, — не отводя глаз от окна, сказал академик. — Больше всего достается тем, кто что-то делает… Пока, — сказал он после долгой паузы, — у нас есть одна зацепка, которая мне нравится: Зеркальщик. Что-нибудь новое появилось?

— Практически ничего, — нервно отозвался Костя.

— А не практически? — настоял академик.

Костя пожал плечами.

— Вот что, Константин Андреевич, давайте-ка суммируем все то, что у нас есть по Зеркальщику, и подумаем, как дальше быть…

— Одни сплетни есть, — вздохнул Семен.

— Сплетни из ничего не родятся, — почему-то весело сказал академик. — Расскажите все сначала, может быть, мы что-то упустили… Сами знаете, друзья, бывает, что бьешься-бьешься, а тот самый фактик-ключик давно у тебя под носом лежит. И ждет, голубчик, когда ты его заметить соизволишь… Итак?

— Итак, — подхватил Костя, — около года назад я впервые услышал о Зеркальщике. К нам в клуб книголюбов захаживает забавный старикан лет восьмидесяти, бывший гример из Малого театра. Он не член общества, никто к нему всерьез не относится, но из клуба не гонят. Зовут его Панкрат Иванович, а собирает он мистическую литературу начала века — всякую там ахинею: столоверчение, видения Блаватской, тибетские тайны доктора Бадмаева. Так вот, я пришел тогда в клуб вместе с другом, Сергеем Прокофьевым, — слышали, наверное, фамилию, он из сагдеевского института.

Он всегда над дедом Панкратом посмеивается и в тот вечер тоже. Увидел его — и сразу…

«Ну, ответь мне, мистериозный старичок, как твой друг и ровесник Нострадамус смотрит на перспективы перестройки?»

Панкрат Иванович привык к беззлобным издевкам молодых библиофилов и только слегка нахохлился.

«Перестройка, молодой человек, как любое грандиозное явление, суть равнодействующая бесчисленных астральных тел. А по сему определенный и сиюминутный ответ на ваш вопрос невозможен. Это будет шарлатанство. А вот, скажем, ваша личная судьба вполне исчислима, вполне…»

«Дык ведь тута без кофейной гущи никак не раскумекать, а кофе нонеча в дефиците», — опять засмеялся Сергей.

«Кофейная гуща — метод ненадежный, — вдруг перешел на шепот Панкрат Иванович и приблизил лицо к собеседникам. — Ныне пришел человек, являющий въяве лицо судьбы. Так-то, молодежь».

«Это как — въяве?» — тоже заговорщически зашептал Сергей, подмигнув приятелю.

«А натуральным образом! Посредством зеркальца…»

«Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи? Так, что ли?»

«Вот именно! — тихо обрадовался старик и опасливо огляделся по сторонам. — Вы смекните — откуда в сказках сие зеркальце пророческое? Ведь из ничего и выйдет ничего, а если что-то есть, то, стало быть, из чего-то…»

«Это, дедуля, нам не по мозгам, ты уж нам, лапотникам, попроще…»

«То-то и вижу, что не по мозгам! — озлился старик. — А дело это потайное, его не каждому понять. Только одно скажу: уже пришел человек и в руке его — Зерцало судьбы. Вот и смекайте, молодежь…»

И всегда словоохотливый дед Панкрат отвернулся от собеседников, натянул на самые уши кепку и заспешил к выходу…

…Так я впервые услышал о Зеркальщике, — продолжал Костя. — И конечно, сразу выкинул из головы стариковский треп. Но прошло месяца три, и я снова наткнулся на этот слух. В молочном, в очереди. Сзади меня стояли две женщины лет по пятьдесят — обычные городские тетки, — и одна говорила другой, что слышала, будто секретные ученые изобрели аппарат, который, как в телевизоре, все будущее показывает. И теперь, мол, ищут для опытов людей, большие деньги обещают, а никто не идет. И правильно, мол, не идут, потому что если бы мне, то есть этой тетке, в двадцать лет показали, какой я в пятьдесят стану, то я и жить бы не захотела. Я слушал вполуха, теток из вида упустил, и только вечером, дома, вдруг связал слова деда Панкрата и этот разговор. А месяц назад жена принесла. С чего-то у нас зашел разговор о том, что наука требует жертв… Да, вот как было — по телевидению показали сухумский питомник обезьян, а Галина пожалела: тоже, говорит, живые существа, имеем ли мы право распоряжаться их жизнями? Она у меня сентиментальна. Я стал объяснять, что к чему, а она вдруг объявила, что у ее сослуживица есть знакомая, у той знакомой — дочка, которую ученые-психологи зазвали на свои опыты по определению будущего, и в результате этих опытов девица попала в психлечебницу. Я было усомнился, но тут вспомнил прежние слухи… И вот тогда рассказал все вам, Николай Николаевич.

Костя замолчал.

— Ну а дальше, дальше давайте, — весело поторопил академик. — Отчитывайтесь, рапортуйте, профессор Сорокин.

— А дальше через жену связался с ее сослуживицей, а потом — с той самой знакомой, у которой якобы дочку якобы погубили ученые. Оказалось, что никакой дочки у нее нет, а историю эту она слышала от своей портнихи, у которой в свою очередь есть знакомая, у которой дочка…

Академик вдруг рассмеялся.

Костя укоризненно взглянул на него, и старик смутился.

— Продолжайте, продолжайте, Константин Андреевич.

— Дальше подключился я, — сказал Семен. — Связался со знакомой портнихи, назвался представителем Академии наук, объяснил, что мы обеспокоены слухами об опасных для людей психологических опытах и хотим точно выяснить, откуда эти разговоры идут. Эта женщина оказалась очень нервной — она кассир в Смоленском гастрономе, — перепугалась до смерти и стала отнекиваться. Пришлось долго объяснять ей, что у нас нет ни намерений, ни полномочий кого-либо преследовать за клевету и академия хочет узнать лишь одно: есть ли реальная почва у слухов. Наконец бедная кассирша призналась, что у нее действительно есть дочка, но она жива-здорова, а вот с дочкиной подружкой что-то такое приключилось. Две недели я эту кассиршину дочурку пытался поймать: дома она не ночует, где болтается — даже мать не в курсе. Наконец застал ее дома. Здоровущая розовощекая кобылка лет двадцати пяти — нигде не работает, не учится. Расспросов моих испугалась, но я нажал, и она созналась, что есть у нее со школьных времен подружка — по фамилии Кудрина, — которая год назад попала в психичку, а до этого путалась с каким-то не то ученым, не то конструктором, хотевшим изобрести машину для предсказания будущего, автоматическую гадалку. Кобылка призналась, что, хотя и рассказала все эти страсти матери, сама им не очень-то верит. Она, то есть Кобылка, думает, что Кудрина просто нарвалась на мужика, который ей мозги запудрил, а потом бросил, вот она, то есть Кудрина, и тронулась — она вообще всегда была слегка шизо…

— Шизофреничка? — переспросил академик.

— Нет, конечно. В молодежной терминологии «шизо» — значит немного со странностями. Кобылка сказала, что Кудрина всегда с ума сходила по всяким тайнам, загадкам и еще поэзию любила… Дальше я добрался до матери Кудриной, представился инспектором Академии наук. Выяснил, что девица действительно в больнице, но мать довольно резко сказала, что дочка просто перезанималась, готовясь к экзаменам в институт, и настоятельно просила не беспокоить девочку. Я узнал: она лежит в психиатрической больнице на Потешной улице. К ней меня не пустили…

— Тем временем, — вступил Сорокин, — я нашел Панкрата Ивановича. Он долго увиливал от ответа и только через месяц сказал, что слышал о Зеркальщике на книжной толкучке от неизвестного человека, который искал сборник Ходасевича «Путем зерна» 1920 года издания. Вместе с дедом Панкратом мы трижды были на толкучке, но того человека не встретили. Думаю, поиски бесполезны, потому что тот человек, судя по всему, попал на толкучку случайно и может там еще год не появляться. Финита.

— Знаете, друзья, вот теперь, когда вы все рассказали, — бодро сказал академик понурым сотрудникам, — я уверен, что дела наши отнюдь не плохи. Есть эта Кудрина, надо на нее выйти, вполне официально, я позвоню главврачу, а вы ступайте завтра к лечащему и добейтесь свидания. Путь прямой и ясный…

Академик нажал на кнопку селекторной связи, вызывая секретаршу.

— Ирочка, найдите-ка мне телефон психиатрической больницы номер четыре на Потешной улице… а лучше сами позвоните и узнайте телефон главврача и его имя-отчество… Бороться и искать, найти и не сдаваться, не так ли, друзья мои?

Академик подмигнул коллегам. Они оба сидели с бычьими лицами и в ответ шефу синхронно вздохнули.

— Костя, по итогам этой операции, — мрачно сказал Семен, — мы с тобой должны получить звание майоров физико-математических наук и именные ЭВМ с портретом Феликса Дзержинского.

IV

«Господи, неужели теперь всегда так будет?» — вдруг подумал Матвей, проводив Рената. Он пытался забыть эту песенку про понедельник, а она все лезла, лезла. И со щемящим страхом Матвей подумал, что никуда ему не деться от памяти, и не поможет снежное затворничество, ничто не поможет, если только не обратиться в манкурта, но ведь убивать прошлое — еще хуже, чем предсказывать будущее. Он сидел за столом, с которого не убрал остатки завтрака, и смотрел в окно на белый сад. Он старался думать о том, что дров надо наколоть, что пора веранду на зиму забивать, что надо бы пойти Карата выпустить погулять, и в то же время боролся с желанием обернуться, посмотреть на стоявший за спиной диван, потому что не мог вспомнить, какой на нем узор — цветочки или листики? И обернулся наконец, и уже не смог гнать песенку про понедельник, а вместе с ней — Милу, и вдруг встал, бросился к дивану, упал лицом в его блеклые листочки и оказался там, в прошлом времени, где Мила, распустив по плечам легкие, невесомо вьющиеся волосы, поджав под себя ноги, сидела на этом диване, перебирала истертые струны, пела тонко и чисто: «Понедельник, понедельник, понедельник дорогой, ты пошли мне, понедельник, непогоду и покой…»

— …Матвей, ты любишь дождь?

— Нет.

— Почему?

— Потому что нелетная погода.

— Ну, это раньше, а теперь?

— И теперь не люблю.

— Почему?

— Потому что нелетная погода.

— А я люблю. Особенно мелкий, негромкий, осенний. Он так тихонько шуршит, как будто кто-то идет не спеша. Говорят: идет дождь. Он правда — идет. Я его представляю человеком, который идет ко мне в гости. Иногда бежит кто-то большой, шумный, этакий сердитый великан. А тихий осенний дождик — он старенький и добрый, он сказки рассказывает, он всех любит, всех успокаивает. Он мой друг. А вот ливень я не люблю — он кричит на одной ноте и похож на электричку над ухом.

— Фантазерка ты, — Матвей обнял ее и ткнулся лицом в плечо.

— Это не фантазии, Матвей, это все правда, — серьезно сказала Мила. — Это все есть. Если мы чего-то не видим, это не значит, что этого нет. Я когда была маленькой, думала, что Деда Мороза со Снегурочкой можно увидеть, и много раз в новогоднюю ночь старалась не заснуть. Потом я недолго была дурочкой и думала, что сказки — это неправда. А когда стала взрослой, то поняла, что все, о чем мы думаем, все сказки, все фантазии, как вы их зовете, — все это правда. Это есть, это с нами, это в нас. Ты понял?

— А наш дядя Коля Паничкин, пьяница поселковый, поет: «Мы рождены, чтоб сказку сделать пылью!»

— Я не знаю, зачем твой дядя Коля рожден, но только им это никогда не удастся… Слышишь, Матвей, слышишь? — Она вдруг привстала. — Слышишь — дождь уходит!

— У меня слух никудышный, самолетами порченный, — вздохнул он виновато.

— Да? — Мила с жалостью поглядела на него, а потом тонким пальчиком провела по его щекам, по бороде. — А я все равно тебя люблю…

…Господи! Каким давним, каким неправдоподобным казалось то время, когда Матвею говорили: «Люблю!» Новехонькие формы, острые складочки на брюках, фуражечки с форсом набок — курсантское времечко! Танцы, гулянья, ночные провожания, Кати, Светы, Вали в тугих кримпленовых платьях, и музыка, томительная, медленная музыка, и пальцы на их упругих податливых талиях, спинах, открытые губы и наивные «Люблю…». И скоро, очень скоро — совсем другая музыка, и одна из них — то ли Катя, то ли Света — у закрытого гроба, в двадцать лет вдова с годовалым пацаненком. «Никогда! Никогда! — зло и упрямо повторял про себя Матвей, стоя в почетном карауле у первого из их выпуска гроба. — Смотри! — заставлял он себя не отводить глаз от женщины. — Смотри и помни! На всю жизнь, сколько ее тебе осталось, запомни. И не смей плодить сирот и вдов. — Над скорбящим поселком рвали сверхзвуковой барьер самолеты, как будто салютовали летчики погибшему однополчанину, а Матвей твердил: — Вот твоя судьба — эти ревущие, прекрасные машины и эта музыка в конце. И не смей никого припутывать к своей жизни!»

Он сдержал слово, остался одиноким. Иногда искал легких отношений с легкими женщинами, а если вдруг с тайной, невольной надеждой начинал прилепляться к подруге, то рвал — резко и грубо, не боясь причинить боль, зная, что эта боль — лишь тень настоящей — той, вдовьей.

Он сам определил себе срок — тридцать три года. Порой подсмеивался над своей рисовкой: «Тоже — Христос нашелся!» — а все-таки верил в этот срок, рассчитывал под него жизнь. И спешил. Еще не бывал в Армении? Едем! На Байкале? Слетаем хоть на два дня! Не читал Достоевского? Фолкнера? Бунина? Надо успеть! И жизнь не скупилась. Раз — и нежданно-негаданно кинула его в Африку, на берег Средиземного моря: год работал там, обучая молодых любознательных алжирцев водить самолеты. А на обратном пути — еще подарок! — на два дня попал в Париж. И, нагулявшись по Монмартру, по набережным Сены, увидев с Эйфелевой башни дымчатый утренний город, уверился: так дарят только напоследок. В двадцать восемь лет составил список дел на пятилетие — 44 пункта. И за день до тридцать третьего дня рождения выполнил последний из них: обновил памятник родителям и поставил новую ограду на могиле — «на нашей могиле», как говорил он привычно. А после… Не то чтобы искал смерти, но будто дразнил ее, подманивал, брался за самые опасные испытания. И благодарил судьбу за то, что оттягивает последний Удар.

В смерти своей одного принять не мог — разрывающих тело, мутящих разум болей. А душа его отлетала спокойно, с облегчением и ясностью, ни о чем не жалея. Но воскресал Матвей с недоумением и обидой, потому что снова мучился от рвущих болей. И снова умирал, уносился по длинному туннелю свернувшегося пространства, свободный от мук тела, радостный и легкий. И снова воскресал — уже с раздражением, с отвращением, и хотел скорее уйти окончательно, и просил врачей, стараясь говорить сдержанно, с достоинством, по-мужски: «Оставьте меня, ребята, дайте помереть». А они матерились: «Ты у нас будешь жить, мы на тебя месячный запас крови извели, а ты, так твою растак, кобенишься!»

И когда он на новеньком, непритершемся скрипучем протезе навсегда уходил по песочной дорожке, по березовой аллее из госпиталя, ничего, кроме недоумения и растерянности, не было в его душе. Как же так?! Ведь если б знать, как дело повернется, то и жизнь по-другому бы отстроил, и сейчас бежали бы навстречу по песочку несбывшиеся Ванечка и Танечка и давно потерянная то ли Катя, то ли Света, то ли Валя… И был бы дом. И было б настоящее будущее, а не это пустое время, зияющее перед ним… Как же мы все неправильно живем! Какие же мы слепые котята! Колька Пастухов давно в могиле, молодая его вдова из городка сбежала, и Колькин сын теперь другую фамилию носит и другого отцом зовет. А я вот — жив, да никому не нужен… Как же можно жить, не зная будущего?! Не зная, к чему готовить себя? Не видя даже за пределом сегодняшнего дня, часа?! И как же мне быть теперь, когда я понял нелепость слепой этой жизни?

— …Мила, — протяжно позвал он. В пустом доме голос прозвучал одиноко, глухо. И сразу заскулил Карат. Матвей тяжело встал с дивана, вышел в сени — Карат бросился к нему, стал тереться о ноги, будто почуял тоску хозяина, захотел утешить его. — Ничего, пес, ничего, это пройдет, — сказал Матвей, глядя в темные собачьи глаза.

V

— Вот видите, — сердитый молодой заведующий отделением, весь в бороде, потряс перед гостями историей болезни, — фактически иду на должностное преступление. Я бы вам и слова не сказал, потому что о наших пациентах мы даже родственникам имеем право не все сообщать, а уж посторонним — вообще ни-ни. Вам просто повезло: я Николаю Николаевичу отказать не могу. Он учитель моего отца…

— Так вы что же, — обрадовался Семен, — профессора Николаева сын?

— Знаете его?

— Как же нам Вениамина Захаровича не знать! — почти возмутился Константин. — Обижаете, Андрей Вениаминович! В прошлом году он меня к себе в Новосибирск пригласил лекции читать, каждый день виделись целый месяц…

— Так вы даже коллеги? А зачем вам эта несчастная девица? Как она-то связана с теоретической физикой?

— Понимаете, Андрей Вениаминович, — замялся Семен, — она, возможно, связана с людьми, исследования которых… любительские, так сказать, исследования соприкасаются с темой, которой сейчас занят Николай Николаевич…

Врач с подозрением посмотрел на бубличное лицо Семена.

— Ну ладно. — И раскрыл историю болезни, стал листать. — В общем, ничего хорошего… Суицидный синдром… Впрочем, вам наши термины ни к чему, буду проще… Двадцать пять лет ей. Окончила музыкальное училище, работала преподавателем музыки в детском саду… ушла оттуда… нигде не работала… Лечащий врач говорил мне, что подозревает… ну, очевидно, она пела в церкви: иногда начинает петь что-то религиозное, вроде псалмов, но бессвязно. К нам попала в октябре прошлого года. До этого — за три дня две попытки самоубийства. Причина неизвестна. Первый раз наглоталась не знаем чего — каких-то таблеток, но ее просто вывернуло… это ее мать рассказала, вдвоем с матерью они живут… Два дня лежала пластом, а потом, значит, вскрыла себе вены. Повезло: мать со службы вернулась раньше обычного. Вызвала «скорую», всю в кровище, ее в Склифосовского привезли. Спасли. Там один раз пыталась повеситься на простынях. Оттуда — прямо к нам. У нас тоже была попытка… В первые месяцы бывали истерические приступы, сейчас — потише. В контакт не вступает ни с кем, почти не говорит. Вообще речь нарушена, бессвязна. Чрезвычайно неряшлива, не умывается, не причесывается… Вообще же физически она совершенно здорова, просто очень здорова. И чувствуется, что была красива. Если вы хотите с ней поговорить, то с полной ответственностью предупреждаю: ничего не выйдет. Во всяком случае, пока.

— А как долго продлится это «пока»? — осторожно спросил Константин.

— Не могу привыкнуть, — вдруг с натянутой улыбкой сказал врач. — Уже пятнадцать лет в психопатологии, а не могу. Наверное, никогда не смогу… Вот когда мне такой вопрос задают, чувствую, как у меня сердце смещается. Просто физически чувствую, как оно — раз и набок… Такой вот эффект странный… Ну, вы не родственники, вам скажу просто: это самое «пока» может вовсе не кончиться. Никогда. Через год-два сдадим мы девицу в другое учреждение, и там она будет… до могилы. Но, впрочем, это не единственный вариант. Организм очень крепкий, молодой, и все еще может нормализоваться. Но не обязательно. Вы ведь как ученые понимаете, что на самом деле мы ни черта еще не знаем ни о человеке, ни о природе… Что вы — физики, что мы — врачи, только диссертации защищаем да щеки надуваем, а по правде-то…

Зав отделением не договорил, захлопнул историю болезни и безнадежно махнул рукой.

VI

…В босоножках с перепонками, похожих на детские сандалики, в сереньком платьице, скромном, никаком, в платочке, сиротски повязанном, она возникла из тумана и спросила совсем негромко, а Матвей услышал ясно, хотя и был далеко от калитки. Услышал, будто над ухом сказали:

— У вас комната на лето не сдается?

Ходить с этим вопросом начали с января, и Матвей всегда отвечал «нет». Но комната была, и тетя Груня берегла ее для неведомой Матвею усть-лабинской племянницы, которая однажды давно приезжала гостить и теперь тоже ожидалась. Не первое лето ожидалась, да все никак не ехала и на тети Грунины приглашения не отзывалась. Комната пустовала, а в сентябре тетя Груня понятливо вздыхала: «Конечно, у них там, в Усть-Лабинске, благодать, лето до октября, чего ей тут делать…»

Матвей неизвестно отчего вдруг решил распорядиться не своим жильем и даже не подумал, как объяснится с хозяйкой.

— Смотрите, — открыл он дверь в узкую комнату.

Девушка поглядела на обтерханный древний столик, на стул ему под пару, на матрац с ножками, на картину «Витязь на распутье» и подошла к окну. Заглянула, привстав на цыпочки, — что там, под ним. Там был сад, начинавшийся сразу от дома, — яблоньки, кустики вразброс…

— Сколько вы берете?

— За все лето — триста, — ответил Матвей наобум и, войдя в роль хозяина, спросил: — Вы одна или с детьми?

— Одна…

— А вот здесь — готовить, — показал на кухоньку.

Девушка взглянула небрежно.

— Я в конце мая приеду. То есть на той неделе. И все время, наверное, буду жить. Вас тут много людей?

— Я да старуха.

— Это вы жену так зовете? — насмешливо посмотрела она на Матвея.

— Нет, хозяйку, — почему-то смутился он. — Она настоящая старуха, семьдесят шесть лет…

— А-а, — протянула девушка и опять заглянула в окно. — А цветы у вас есть?

— Растут какие-то…

Матвей не помнил точно, есть ли цветы на участке.

— Вы — жилец? Снимаете?

— Да.

— На лето? Или весь год?

— Весь год. Я живу тут.

— Значит, договорились.

И когда она исчезла — не ушла, а именно исчезла, — Матвей протер глаза, как будто со сна, и вдруг быстро похромал к калитке, выглянул на улицу… А девушки там не было. Туман был, туман майского утра — легкий и нежный. И тогда ему показалось, что девушка соткалась из тумана и растворилась в нем, и было в ее явлении нечто загадочное, нечто не принадлежащее твердому миру вещей и простых событий, нечто родственное наваждению, мороку, и то была не шутка, не обман чувств и напряженных нервов: Матвей вдруг понял, что с самого начала подспудно смутило его, — Карат, голосистый, заливистый Карат почему-то смолчал на этот раз и теперь лежал у крыльца, тихо урчал и косил испуганным темным глазом.

Опираясь на клюку, вернулась из магазина хозяйка.

— Тетя Груня, а я комнату сдал, — склонил он повинную голову.

Старуха постояла молча, обдумывая.

— Кому сдал-то? — спросила наконец.

— Какой-то девушке. Она одна. На все лето.

Подобие улыбки скользнуло по сморщенному старухиному лицу.

— Ну и ладно сделал, — махнула она рукой и пошла в дом. Уже с крыльца спросила: — За сколько сдал-то?

— За триста…

— Ирод бессовестный, — беззлобно сказала тетя Груня. — Ты б еще за триста рублев Каратову вон будку сдал. Оглоед.

…А тогда, после песочной дорожки, после березовой аллеи жить стало невозможно. То есть жить было даже очень можно — с военной-то пенсией здоровому бездельнику (ну и что, что на протезе? Не в инвалидной ведь коляске! Руки целы, голова на месте…). Еще как можно жить-то, и не доживать, а именно жить («Ста лет тебе не обещаю, — сказал лечащий врач на прощание, — но до восьмидесяти можешь дотянуть. Если не сопьешься»), наконец жить, не считая сроков! Но не мог.

Плотно закрыл окна в комнате и на кухне. Двери из кухни в прихожую и из прихожей в комнату открыл настежь. Пустил газ на полную из трех конфорок и лег на диван в белой рубашке и в тренировочных брюках. Думал, что заснет себе тихонечко — и привет. Но сна ни в одном глазу не было. Лежал, вытянув руки по швам, и пытался вспомнить детство, но вспоминались только мать и отец — рядком, как на свадебном фото, а вот этого вспоминать не хотелось. Он красиво придумал, что перед смертью вся жизнь пробежит перед мысленным взором, замедляя бег на счастливых мгновениях, показывая их вновь и вновь, как показывают рапидным повтором голы на экране, но ни хрена чего-то не бежало. И будто в насмешку вылезли толстые голые ляжки безымянной от времени девицы и его, Матвеево, давнишнее глупое, почти мальчишеское удивление: «Вот это да! А под юбкой и не заметно было, что такие толстые!» Завоняло газом. С раздражением встал, достал бутылку водки, зубами сорвал пробку, бухнул сразу стакан и выпил сразу. И кинулся к окну, чуть не вышибив раму, распахнул его — глотнул прохладный чистый воздух летней ночи. Стоял, вбирая его. Выталкивал газ из легких. В тишине ловил ничтожные звуки, расшифровывал их (машина… ветер в листьях… шаги прохожего… черт его знает что… скрип рамы…). Дрожал — то ли от холода, то ли от предчувствия. И внезапно, разбив тишину, раздался привычный взрыв — невидимый однополчанин прорвался за звуковой барьер, ушел в иное измерение и подмигивал оттуда, недоступный судьбе.

Наутро помер майор Басманов, а выживший Матвей отправился в свое другое измерение. Уходил он медленно, по пути меняясь, день за днем обрастая новыми подробностями: появились борода и тяжелая суковатая палка по руке, неспешным, тяжелым стал шаг, слова порастерялись, набралось молчания… А потом этот дом в поселочке возник, и бабка Груня, и Карат, и зимний тулуп, и ватник на осень и весну, и хватка колоть дрова и с печкой управляться, и многое другое, что могло показаться сутью, но было лишь предисловием к сути.

А суть нарастала медленно. Матвей сопротивлялся: она представлялась ему темной пульсирующей массой, набухающей, вяло клокочущей, страшной до озноба, до мурашек, колюче бегущих по коже от затылка к пяткам, а потом — по рукам, по кистям, до самых пальцев, и пальцы дрожали. Просыпался посреди ночи, выходил курить на крыльцо, вполголоса говорил звездам: «Не дай мне Бог сойти с ума…» — и звезды согласно мигали: «Не дай…» Он отталкивал нарастающую суть, пугался ее, называл безумием и содрогался от прежде неизвестного ему страха. И неравная эта борьба тянулась долго, выкручивала нервы, высасывала душу, пока однажды, обессиленный, измотанный, дрожащий, не вышел он на обычное свое крыльцо… То все как-то ночью выходил, а тут — под утро проснулся.

И увидел рассвет.

Просто рассвет. Июньский. Обычный — розовеющий с востока.

Завороженный, не мог оторвать взгляд. Не шелохнувшись, стоял до чистого утреннего неба.

И тогда отчетливо понял, что это — чудо. А значит, глупо не верить в чудеса.

Он прорвался за барьер — без взрыва, в тишине. За барьер трезвого смысла, одномерности и расчета.

Лишь потом, много спустя, он все это вспомнил, обдумал, исчислил и назвал именами, а тогда словно стронулось что-то в мире, переменилось, и только одно откровенно и ясно предстало перед ним: он обречен на войну с этой слепой жизнью, не знающей своего будущего. Он победит тьму, развеет ее, и каким бы диким, нелепым ни казалось со стороны это противоборство, он вступит в него. Ради этого были летные годы, ради этого — самообман сроков, ради этого — мучительное воскрешение. Все не случайно: он избран, отмечен, предназначен.

Исчезла темная клокочущая масса, исчез страх, внезапно обнажилась суть, и была она прекрасна.

VII

— …Что это вы не спите? — сказал Матвей, и вышло грубо, будто был он сварливый хозяин и цеплялся к жиличке.

Он смутно увидел ее в темном открытом окне, сидящую с ногами на подоконнике, когда вышел по старой привычке покурить часа в два ночи. Кончался май, она переехала на дачу неделю назад и жила незаметно, почти не соприкасаясь ни с хозяйкой, ни с Матвеем.

— Я очень люблю ночь, — сказала она едва слышно. — Я сова. Если б можно было, жила бы ночью, а днем спала.

— И что б вы делали ночью? — с усмешкой спросил Матвей и опять почувствовал неуместность своего тона. Но она будто не заметила этого.

— На помеле летала бы, — серьезно сказала она.

— A-а, так вы, значит, ведьма? — засмеялся Матвей.

— Нет, я колдунья.

— Злая или добрая?

— Очень добрая.

Глаза Матвея привыкли к темноте, и ему показалось, что он различил на лице девушки улыбку.

— Ну так сделайте что-нибудь хорошее.

— А что вам нужно?

— Мне… — Матвей задумался. — Если вы колдунья, то должны знать!

— Я знаю, — решительно сказала девушка. — Вам нужна вера в собственные силы.

— Точно! — удивился Матвей.

— Видите, я действительно знаю. Я почти все про вас знаю.

— Расскажите, — попросил он настороженно.

— Только не обижайтесь, я правду буду говорить. Так вот, вы не верите в свои силы с самого детства, потому что все ребята были нормальные, а вы — хромой. Они бегали, играли в футбол, в хоккей, а вы за ними не могли поспеть. И вам стало казаться, что вы — хуже. И отсюда все пошло. Учиться в институте вы, наверное, не стали, спрятались в этом поселке…

— Так, так, — подбодрил Матвей, сдерживая смех.

— …Профессии настоящей не получили, ведь вы не работаете? Завели себе мастерскую и сидите в ней целыми днями, соседям утюги чините. Семьи у вас нету. А все потому, что вы не верите в себя, считаете себя хуже других. А ведь это совсем не так! Ну что из того, что вы хромаете, подумайте! — «Колдунья» увлеклась, и ее голос звонко разносился в ночи. — Вы могли бы выбрать любую профессию. Мало ли таких дел, для которых неважно — хромой ты или нет, ведь правда?

— Конечно, правда, — покладисто сказал Матвей.

— Никогда не поздно начинать! Надо только поверить в себя! Вот взяли бы, например… и выучили какой-нибудь иностранный язык. Вы ведь ни одного не знаете, — сказала она убежденно, и Матвей не выдержал — расхохотался.

— Вы ужасно молодая, ужасно самоуверенная и совсем плохая колдунья! — Он откашлялся и запел. — «Аллонз анфан де ла патри…»

И с чувством пропел куплет «Марсельезы», подчеркнуто грассируя.

— Вы знаете французский? — растерянно сказала девушка.

— Да, милая колдунья, я год работал в Алжире, был и во Франции, правда, недолго.

— А кем же… Кто же вы? — совсем растерялась она.

— В Алжире я был советником…

— Вы — дипломат?! — почему-то ужаснулась она.

— Нет, я был военным советником, точнее — пилотом-инструктором.

— Вы — летчик?! А как же… нога?

— Вот тут-то и есть главная ваша ошибка. Я не просто хромой, я без ноги, но вовсе не с детства, а всего шесть лет.

Девушка помолчала и вдруг захихикала.

— Ой, какая же я дура! Я думала — сидит такой бирюк в бороде, примуса починяет…

— Да это просто соседи иногда заходят, я и помогаю…

— Вы не сердитесь?

— Напротив! Вы меня повеселили. Я теперь знаю, как выгляжу со стороны.

— Нет, нет! Вы гораздо лучше выглядите, честное слово! Я все-таки чуть-чуть, совсем капельку колдунья, и я угадала, что вы не должны быть таким бирюком, что вы намного лучше и интереснее. Правда! Иначе разве я стала бы все это вам говорить?

Он засыпал с легким сердцем. Почему-то казалось, что в сущности жизнь прекрасна, в той самой своей потаенной сущности, столь редко раскрывающейся людям, она прекрасна и чудесна, то есть полна чудес и загадок, разгадывать которые заманчиво и радостно. С чистой душой, готовой верить любым обещаниям жизни, заснул он. И увидел сон о Единороге.

Увидел себя маленьким, лет семи, на краю леса. Замшелого, буреломного, сказочного леса. Матюша стоял на солнечной опушке, по пояс в траве и слышал, как в глубине, в чащобе хрустят под грузным телом ветки. Мальчик знал, что там гуляет Единорог, и не боялся его. Он сделал шаг к лесу. Близко, над самым ухом невидимая мать попросила: «Осторожней, сынок». Матюша кивнул и вошел в лес. Сразу на плечо ему спрыгнула золотая белка, прижалась к щеке гладкой шкуркой, обвила пушистым хвостом шею. «Эге-гей!» — раздалось издалека, и Матюша понял, что это спешат его друзья: Серый Волк и Иван-царевич. Волк был ростом с мальчика, с длинной шерстью, он пах по-домашнему — теплом и печкой. «Здравствуй, Волк», — Матюша обнял его за толстую шею, спрятал лицо в шерсти, а Волк лизнул его щеку горячим мокрым языком. «Здравствуй, Ваня», — сказал мальчик, и царевич (с отцовским лицом — давним, запечатленным на фотографии военных времен, когда Матюши еще не было на свете, и никто не знал, ждать ли его) поклонился. Солнце острыми лучами проникало в лес, и каждый луч падал на яркую кровавую бусинку брусники. Шаги Единорога слышались рядом, но он не приближался, а словно кругами ходил, не спеша, уверенно — то ли время не пришло ему показаться, то ли просто гулял сам по себе. Белка перепрыгнула с Матюши на Волка и села на задних лапках у него на загривке. «Звал нас?» — спросил царевич, и мальчик кивнул. «Вы обещали взять меня в лес». — «Еще не пора, — печально сказал царевич. — Ты подожди немного». Совсем рядом шумно вздохнул Единорог, а затем тяжело повернулся, и шаги его удалились. Пока они не стихли, Матюша, царевич, Волк и белка молча смотрели в ту сторону, куда ушел Единорог. «Вот видишь, — сказал царевич, — еще рано». Матюша услышал тихий облегченный вздох и понял, что это мать, с опаской следившая за ним, отпустила тревогу и страх. «Хорошо, — покорно сказал мальчик. — Я буду ждать». И снова обнял теплого Волка, прощаясь.

Он отвернулся от друзей и, сделав всего несколько шагов, оказался на опушке, заросшей травами. Над ними летали бабочки, множество бабочек, и каждая оставляла короткий цветной след. Следы вспыхивали, исчезали, переплетались, путались, от этого в воздухе дрожало многоцветное марево, и спящий Матвей словно услышал мысли мальчика: «Вот лето кончится, а потом зима, а потом опять будет лето, я приду сюда и обязательно увижу его».

На этом сон кончился, но Матвей провидел, что продолжение есть, и оно казалось ему второй жизнью. И если от первой жизни он прожил большой кусок, то эта вторая — таинственная, манящая — только начинала свое медлительное течение, устремленное в баснословный край, исполненный сияния.

…Он проснулся с разгадкой. Как будто незримый покровитель нашептал ему, спящему, те слова, которые Матвей искал уже два года — бился, маялся, а найти не мог. И вот теперь все вдруг стало ясно — до деталей. Он окончательно понял принцип Машины. Теперь дело было за техникой, всего лишь за техникой, которая должна была воплотить принцип в реальность. Техника подвела Матвея только однажды, но теперь-то он знал, что тогда, во время катастрофы, не техника не сработала, а просто судьба, исполняя предназначение, повернула жизнь Матвея в иное русло. А теперь судьба вела его к удаче, и техника не могла подвести.

…Он тащил эту ветку тяжело, упрямо и с иронией думал: «Я похож на муравья», — ветка была в два человеческих роста длиной и толщиной, как нога толстяка.

— Вы такой хозяйственный, экономный, — сказала она нараспев и поднялась навстречу со скамеечки у крыльца. — Можно я помогу?

— Вот еще! — буркнул он недовольно и даже отстранил ее жестом.

Кинул ветку к дровяному сараю, отряхнул руки и закурил.

— С чего вы взяли, что я экономный?

— У вас же полный сарай дров, а вы все тянете… ветки, ящики…

— Понимаете, — Матвей присел рядом, — вот эта береза, например, моя ровесница или около того. Если ее распилить умело и топить тоже умело, то хватит на три, ну четыре зимних вечера. Представляете, целая жизнь прошла, а всего-то — на три вечера обогреть старуху да инвалида. А если на весь год — значит, нужен нам небольшой лесок. Он рос, жил, а мы его раз — и спалим. И чтобы вырос такой же, нужно еще лет сорок. Мне стыдно хороший лес жечь. Вот и хожу, как побирушка, по поселку и вокруг, ищу сухие ветки, деревья, старые ящики, заборы, доски — если губить, то отработавшее, послужившее, неживое. Чтоб справедливо было.

— Вы в справедливость верите? — спросила она с удивлением.

— А почему нет? — в ответ удивился и он.

— Но ведь жизнь несправедлива!

Она смотрела удивленными ясными глазами, чуть-чуть недоверчиво, будто подозревала его в подвохе и ждала, что он и сам сейчас рассмеется, признается, что пошутил, конечно.

— Вы уверены в этом? — спросил он и впрямь с подвохом.

— Ой, вы же смеетесь надо мной! — как будто обиделась она. — Ну где же справедливость в жизни? Все эти случайные смерти, болезни, все эти лавины и сели, машины с пьяными водителями, гололед, бандиты и хулиганы… А в природе?! Ведь там тоже нет никакой справедливости! Жизнь жука или божьей коровки так же случайна, как жизнь человека… А само рождение разве не случайно? А где случайность, там не может быть справедливости.

— Философы называют случайность формой проявления закономерности…

— Ой, да не знаю я этой философии! Я вижу, что нет в природе ни справедливости, ни правды! Справедливость только в сказках… Поэтому дети их так любят… Дети вообще хотят справедливости… а потом привыкают, что ее нет в жизни…

— Конечно, нет, — согласился он неторопливо. — В природе нет. И в жизни нет… Но…

Матвей помедлил, словно не решаясь продолжить. Затянулся в последний раз, затоптал бычок.

— Но в том-то и штука, что человек эту справедливость может принести в мир. Человек — царь природы, не потому что изобрел луноход. А потому что он, только он один может изменить мир по законам совести, справедливости. И смысл появления человечества — не покорение природы. Смысл — принести справедливость. Если каждый будет так жить, то… случайности, конечно, никуда не денутся… но справедливости в мире будет все больше и больше и потом, может быть, настанет…

— Царство божие?

— Это уж как назвать.

— Вы, Матвей, философ. Только все это теория, в жизни по-другому.

— А разве жизнь не от нас зависит?

— Нет! — крикнула она с обидой. — Вот почему я ушла из детсада?

— А вы там работали?

— Да, музвоспитателем. Я и детей люблю, и музыку, и вообще это самая хорошая профессия — учить детей музыке, а я все равно ушла. Там, в детсаду нашем, все воровали. Повара воровали, бухгалтер воровала, половина воспитательниц воровали, и конечно, директор всех покрывала и сама воровала. Масло, сахар, муку, просто деньги — скажем, на ремонт выделят, а они как-то так сделают, что половина денег у них в карманах останется. Ну и что я могла сделать?! В милицию пойти? У них там все свои. Написать куда-нибудь? Чтоб комиссию вызвали? Были и комиссии, так их тоже покупали. А кто пожалуется — тому еще хуже. Одна воспитательница против них пошла, так они ее саму чуть не посадили — еле убежала. А я — вовсе не боец, не знаю я всех этих уловок, даже не понимаю, как им удается воровать, только видела не раз, как они вечером на «рафик» — мешки, ящики…

— Понимаю, — кивнул Матвей. — А все-таки это ничего не меняет. Сами-то вы не воровали. И что ни делай с вами, все равно не стали бы воровать. Вот я и говорю, что все от человека зависит… А воруют… Что ж — это всегда было. Будущего своего не знают — вот и гадят. А посмотрели бы на себя лет через десять в арестантских куртенках где-нибудь в Сосьве — авось по-другому жить бы стали…

Она засмеялась тоненько, и Матвей взглянул удивленно.

— Извините, — смутилась она. — Просто вы мне одного человека напомнили… Вас только двое таких, наверное…

— Кого же?

— Отца Никанора. Моего… ну, как это сказать… даже не знаю…

— Отца?

— Ну да, он священник. Я-то неверующая, так воспитана. Ну а когда из детсада уволилась, не знала, куда идти. Не хотела ни другого сада, ни школы — там всюду одно и то же: вранье и гадость. А у меня голос хороший и слух абсолютный. И я пошла в церковь, сказала, что готова петь в хоре. Отец Никанор пригласил меня к себе домой — рядом с церковью домик у него. И представляете, что меня поразило — у него там рояль. Концертный «Петрофф», старый, вполне приличный. Он меня усадил, я стала петь, играть, потом он тоже, под конец даже арию царя Бориса исполнил — и так здорово! Оказалось, что он до семинарии учился в консерватории. Молодой еще… лет сорок ему… Он был рад вспомнить прошлое… И согласился меня взять. А я ему тогда честно сказала, что, наверное, иногда не смогу петь. У меня бывает, что голос пропадает, если настроение плохое. Я боялась, что он меня будет уговаривать, мол, дело есть дело, тем более — если деньги, мол, артист должен петь в любом состоянии… Или вовсе прогонит… Но он… знаете, вот, как вы, — понимаю, говорит. К Господу, говорит, надо с тихой душой идти, а если неспокойно вам, то обратитесь к Нему с молитвой в сердце своем. И когда не сможете петь, то не надо. Он поймет. Я чуть не заплакала… Нам же всю жизнь одно — и в школе, и в училище: ты обязан, у тебя долг, надо заставлять себя, преодолевать слабость, надо воспитывать в себе и в учениках волю, ответственность, ты должен, должен… Я в храм как на праздник лечу… Молиться я так и не научилась, хотя теперь много молитв и псалмов знаю… В бога не верю, нет… не отвергаю, но не верю… еще не готова… А если нет настроения, я в лес иду. Слушаю птиц, дождь… А зимой просто смотрю — белые деревья и синее небо — ничего нет лучше… А завтра я пойду в храм. Завтра ведь большой праздник — Преображение Господне. Я готовлюсь к нему. И все наши тоже готовятся, и весь причт тоже… Будет очень хорошо, настоящий праздник будет… Приходите, Матвей! Правда, приходите к нам завтра!

— Спасибо за приглашение… Но ведь я неверующий…

— Ну и что? Я тоже, не в этом дело!

— Понимаете, Мила…

О, каким обманом была его трезвая рассудительность и как мало спокойствия было в душе! Нацеленный на дело, на борьбу, единорогом прущий к цели, о которой и подумать страшно, отринувший во имя этой цели все, решивший и жизни не пожалеть и уже загодя зачеркнувший эту жизнь, выделивший себя из круга людей, отделившийся от них заповедной зоной, он внятно ощутил растущую тревогу за эту счастливую беднягу и понял, что не сможет пройти мимо и что путь к цели не рядом с этой девочкой лежит, а через ее душу, слишком хрупкую для беспощадного, действительно несправедливого мира. Он почувствовал груз той самой нелюбимой Милой ответственности, от которой он не мог уклониться, не мог сбежать в леса и храмы, потому что был старше, сильней, опытней, потому что играл уже в гляделки со смертью и вынес ее взгляд. Он в бога не верил, но знал, что есть в мире силы, смысл которых огромен и до поры не ясен, и мощь не известна. Он бросил им вызов осознанно и дерзко, а в ответ — он понимал это! — получил Послание, и явилось оно в облике Милы. Он силился разгадать тайный код, уловить смысл Послания, но весь великий смысл оборачивался большими темными глазами, тонким звенящим голосом и всей ее хрупкой фигуркой, соткавшейся из тумана и готовой раствориться в нем. Смысл ускользал, а Матвей, ворочаясь ночью на топчане, все гнался и гнался за ним, не отступая, потому что погоня уже привычно вошла в его кровь. Потому что много лет гнался он за принципом Машины и догнал его, понял во сне и теперь воплощал в провода и диоды, в микросхемы и экран, в медь и пластик. Воплощал в реальное, твердое и знал, что дойдет до конца. Одного не знал — что дальше случится, но готов был ко всему. Тут и настигло его Послание — зыбкое, многозначное…

Ночь — его время, и опять она помогла. Он проснулся внезапно — с готовым ответом. Ошеломленный его простотой, он вскочил с топчана, бросился на крыльцо, настежь открыл дверь в ночь. Беззвучно шевелил губами, повторял, обращаясь к немигающим звездам: «Я люблю ее… Я просто люблю ее…»

VIII

— Успокойтесь, Анна Сергеевна, пожалуйста, успокойтесь, — Костя хотел дотронуться до ее руки, лежащей на столе, но женщина резко отшатнулась.

— А я спокойна! Я спокойна! — истерически крикнула она. — Девочка просто перезанималась, устала, вот и все! Она отдохнет и поправится, мне обещали! Я ведь вам это еще в первый раз сказала! Чего вы хотите, я вообще не понимаю!

— Да ведь, наверное, не в том дело, что дочка ваша перезанималась? Или вернее — не только в том дело, не так ли, Анна Сергеевна? — мягко сказал Семен.

— А в чем? В чем еще?! И какое вам дело?

— Я же объясняю, — сказал Костя, — у нас есть сведения, что ваша дочь перенесла сильное душевное потрясение. И связано это с неким человеком или людьми, ведущими… ну, определенные научные работы… Мы интересуемся этими людьми, понимаете?

Женщина безвольно сложила руки на коленях, опустила голову, и стало заметно, что она вся в некрасивых клоках и пятнах седины.

— Вы, наверное, из КГБ? — сказала она наконец спокойно. — Так бы и сказали сразу, а то все кругами ходите… Ничем я вам, товарищи чекисты, не смогу помочь. Только одно скажу: никаких иностранцев у ней знакомых не было, это точно. А после того как из детсада ушла, она и домой-то редко заглядывала. Может, я сама виновата: все пилила ее, мол, хватит гулять, надо серьезным делом заняться. А занималась она…

Женщина вздохнула, с опаской исподлобья глянула на гостей.

— Ну, чего уж скрывать… В церковном хоре она пела. Тем и жила.

— Где? В какой церкви? — быстро спросил Семен.

— В церкви Успения Богородицы, в селе Романово… Это недалеко, по Киевской дороге… Там где-то рядом и комнату снимала.

— А адрес вы знаете?

— Вы мне только правду скажите, товарищи чекисты, ей за это что будет? — Женщина переводила глаза с Семена на Костю, а потом, выбрав Костю, жалобно попросила: — Только честно скажите!

— Анна Сергеевна, ну что же вы такое говорите? — мягко укорил ее Костя. — Да пусть пела, разве это запрещено! Никто вашу дочь не думает преследовать, честное слово. Нам нужны только люди, с которыми она общалась в последнее время.

— Я-то там не бывала ни разу, но Люда сказала, что она живет… Нет, не в самом селе, — женщина силилась вспомнить, но что-то застило ее память. — Рядом — поселок дачный… Забыла название… Сосновка, что ли? Нет, не помню…

Семен досадливо хлопнул ладонью по коленке, и женщина вздрогнула.

— Извините, — сказал он. — Может быть, детали вспомните? Что за дом? Что за хозяева?

— Да, помню! — обрадовалась Анна Сергеевна. — Помню! Люда говорила, что от поселка до церкви ей четверть часа идти — сначала лесом, а после полем. Что хозяйка — старушка. И еще в доме инвалид живет.

— Имя, имена не говорила?

— Имя? Ой, что-то крутится… То ли Михаил этот инвалид, то ли… Макар? Или Андрей?.. Нет, не помню.

— Костя, мы что-то не то делаем, — ожесточенно сказал Семен, когда сели в машину. — Мы делаем что-то не то, — повторил он размеренно и зло. — Не тебе объяснять, как я уважаю Деда. Он для меня и мать, и отец, и Альберт Эйнштейн. Но я не могу из-за любви к нему обслуживать его блажь, не могу! — сорвался он на крик.

— Успокойся ты, остынь, — ответил Костя.

— В свои семьдесят восемь он может позволить себе каприз, а я?! Работа стоит, лаборатория срывает план, сотрудники скоро забунтуют, а я устраиваю дела каких-то автомобильных летчиков с их дурацким «Шаттлом»! Из плана полетела моя монография, на конференцию в Лондон я не поехал, а ведь меня Говард приглашал, сам Бенджамен Говард! Работа стоит, а я сейчас вместе с тобой должен искать какое-то Успение Богородицы! Что мы там найдем?! Ну — богомольная старуха, ну — инвалид юродивый, дальше что?! Ну — секта, какие-нибудь трясуны-баптисты…

— Баптисты — не секта и не трясуны, — возразил Костя.

— Я ничегошеньки в этом не понимаю! Я синагогу от мечети не отличу, я физик — и не самый плохой! — а не поп и не сыщик! Я понимаю, Костя, я все понимаю, я знаю, что без Деда я бы и сейчас преподавал «Физику» Перышкина в шестом классе омской школы, но ведь… Ведь это что выходит — я тебя породил, я тебя и убью?!

— Семен, — сказал Костя напряженно, — тебе не кажется, что мы в тупике?

— Да! Именно в тупике! С самого начала всей этой странной затеи!

— Я не о том, — нервно перебил Костя. — Не кажется ли тебе, что все мы, ученые, в тупике? Ведь всем давно ясно, что мы раздробили науку на тысячи осколков, направлений, узеньких штреков, каждый долбит свой лаз и не видит общей цели. Движение для нас — все, а зачем, куда? Считается неприличным, наивным задавать этот вопрос. А Дед — гений. Он ищет принципиально новые пути, парадоксальные, невероятные. Поверх барьеров. Их нельзя выдумать за столом, их надо отыскать в жизни, понимаешь? Позавчера был у него на даче. Он выписал себе штук сто книг по философии, истории, этнографии Индии и Китая, обложился ими с трех сторон, сидит и конспектирует, как первокурсник. Ищет. Уверен, что все возможные глобальные открытия предугаданы много веков назад. Думаешь, почему он так вцепился в Зеркальщика? Потому что — «свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи…». Откуда это взялось? Вся история цивилизации переполнена предсказателями будущего — пророками, прорицателями, оракулами, пифиями. И ведь угадывали, черти, не раз угадывали! А Дед сидит, чешет лысину линейкой, приговаривает: «Нет дыма без огня! Бороться и искать…» — и пишет, как всегда, двумя карандашами: синим — конспект, красным — свои соображения. Анна Егоровна мне жаловалась на кухне: по двенадцать часов сидит, как молоденький, она его гулять силой вытаскивает… Семен, скажи честно: неужели ты допускаешь, что Дед свихнулся?

Семен убито вздохнул.

— Нет, конечно…

— Вот так-то. Ладно, едем в Романово, — Костя включил мотор. — А Бенджамен Говард тебя подождет. И Нобелевская — тоже…

IX

…Сначала Матвей относился к нему с иронией, потом с симпатией, а потом стал считать как бы другом. Отрезав себя от старых друзей и связей, он хотел одиночества, но выходило так, что совсем без людей нельзя. После смерти тети Груни и ухода Милы Матвей остался с Каратом, и доходило до того, что тянуло повыть с ним на пару. Тогда он шел к Ренату, отрывал его от работы, и тот близоруко и покорно соглашался идти обедать, или дрова колоть, или в лес.

А впервые Ренат сам пришел к Матвею с наивно-наглой просьбой: не может ли он дровами помочь, а то холодно. Матвей подивился на здорового мужика, который не удосужился дровами запастись, а теперь клянчит на дармовщину. Но что-то удержало его от резкого отказа: наверное, нелепый вид Рената — в ватнике, золотых очках и лаковых мокасинах, заляпанных глиной. Когда с вязанкой дров пришли на Ренатову дачу, Матвей огляделся и разом все понял про жизнь хозяина: веранда с безногим столом и битыми стеклами, пустая комната, заваленная пыльными газетами и журналами, еще одна такая же — поменьше и погрязней, с продавленным диваном, тощий кот с фосфорическими голодными глазами, в закутке-кухне — газовая плита, во много слоев заляпанная подгоревшим варевом, и наконец — большая жилая комната с облупившейся печкой и сотнями книг на полках и в стопках на полу, рабочим столом с аккуратно разложенными листами бумаги, карандашами, ручками и элегантной, сверкающей хромом пишущей машинкой.

— Такой дом протопить тебе знаешь сколько дров надо? — грубовато сказал Матвей.

— Я как-то… привык… к холоду. Работается лучше… и вообще, — извинился Ренат.

— Ты что, писатель?

— Не-ет, — засмеялся он, — я литературовед.

Матвей не мог серьезно относиться к такой работе, она казалась ему не мужским делом, а баловством дамским. Раньше, в летные годы, он бы посмеялся в открытую. Тогда он вовсе не считал нужным присматриваться к людям, делил их на мужчин и всех остальных: женщин, детей, стариков. У «остальных» были точно определенные функции: у одних — спать с мужчинами, рожать детей и вести хозяйство, у других — расти и учиться, у третьих — доживать и помогать молодым. А мужчины, в свою очередь, делились на «шляп» и мужиков, то есть на тех, кто гужуется помаленьку при жизни, ловчит и бездельничает, и тех, кто эту самую жизнь на себе тянет. Картина была без полутонов, четкой. И особенно четкой оттого, что как в рамку помещалась в решенные Матвеем сроки. Но рамка рассыпалась, и он стал приглядываться к людям: ведь оказалось, что среди них еще долго, наверное, жить и стоит, пожалуй, разобраться получше. По прежней мерке Ренат был стопроцентной «шляпой», и даже не просто «шляпой», а «шляпой с перышком», то есть находился на последней ступени мужского падения, донельзя приблизившись к бабам. Теперь же Матвей не спешил с оценкой. И мало-помалу, отвечая на вопросы, которые сам себе задавал, он ощутил, как растет его симпатия к «шляпе» и меркнет ирония. «Трудяга или бездельник?» — спрашивал Матвей. Ну хорошо, пусть работа его непонятная и бестолковая, но ведь трудяга! И не просто, а фанат. Готов не есть, не пить, а целыми сутками вкалывать. Если бы все так ишачили, давно бы уже коммунизм был. Ловчила? Смешно сказать — достаточно взглянуть на его логово. Балбес? Ну уж нет — в своем деле дока, ас. А вот похитрей вопрос, наивный на вид, из драчливого детства: пойдешь с ним в разведку? И ответ, вполне взрослый: насчет разведки не знаю, а вот то, что этому парню верить можно, — факт. Такие не продаются и не покупаются, как их ни заманивай, ни стращай. Матвей, конечно, не мог доказать этого, но он почувствовал в Ренате упрямую силу его предков — степных наездников — и тогда привязался к нему. Может быть, потому что он, Матвей, бросив вызов неведомым мрачным силам, тоже должен был быть настырным фанатом, но порой ощущал в себе и неуверенность, и робость, и даже страх, и даже подлое желаньице плюнуть на все и на всех, завалиться на диванчик у телевизора и жить вот так — бездумно и безбедно. Но он приходил в пустой промерзший Ренатов дом, видел этого черта упрямого в ватнике на майку, замотанного в драный шарф, в очечках, еле сидящих на плоском носу, и Матвею делалось стыдно, он называл себя «шляпой с перышком», рохлей, слюнтяем, тюфяком, штафиркой, бабой, и в нем подымалась тогда та самая злость, которая города берет. Ведь смелость — это так, для стороннего глаза, а на самом деле города берут от обиды и злости.

А разобравшись в этом, Матвей честно попытался понять смысл Ренатова дела. И Ренат столь же честно, без издевки постарался объяснить ему.

— Я изучаю литературу. Некоторые очень наивные и не очень грамотные люди считают, что мы должны помогать писателям лучше писать, а читателям — лучше понимать их. Ерунда. Этим критики, наверное, должны заниматься, но уж никак не мы. Мы — такие же ученые, как химики, физики, биологи, мы изучаем природу, мир. А литература — это часть мира, это такая же реальность, как… ну, как деревья или камни. И вот минерологи, геологи, геохимики разбираются в составе этих камней, структурах, качествах, а мы точно так же копаемся в литературе, стараемся понять ее законы и структуры и таким образом расширяем знания человечества о мире. Литература — огромный мир, и каждый из нас выбирает себе его часть. Я вот — временные отношения в поэзии. По существу дела, я изучаю время, то, как оно отражается в маленькой части мира — в поэзии… Я коплю наши общие знания о времени.

— Ну и что же такое время? — тревожно улыбался Матвей.

— Форма существования материи, если тебя интересует определение из учебника, — отвечал Ренат с виноватой улыбкой. — А если нет, то… Загадка. Самая великая загадка. Понимаешь, время — один из самых важных факторов эволюции живых организмов. И не исключено, что именно время таит разгадку принципов организации жизни во Вселенной.

Поминутно поправляя очки на переносице, Ренат читал:

— Ну и как же нам быть? — криво усмехнулся Матвей, пряча растерянность.

— Согласно моей гипотезе, — серьезно пояснял Ренат, — наиболее сильные эмоциональные всплески возникают на временных сломах, как я их условно определяю. Ну, например, пушкинское:

Это один из классических образцов лирической, то есть высокоэмоциональной поэзии, и одновременно — подтверждение моей гипотезы. Здесь в четырех строках — все три времени: прошлое, настоящее, будущее. Таких примеров у меня сотни, самых разных. Я разработал типологию временных отношений в лирике, систематизировал их. Эту гипотезу я почти доказал. Почти — работа еще не завершена. Но если докажу, то из нее произойдет другая гипотеза, которая, строго говоря, пока еще не гипотеза, а лишь догадка. А именно: эмоциональная жизнь человека невозможна без пересечения в ней трех временных координат. То есть человек без прошлого — лишен эмоций, без будущего — обращен лишь в прошлое, ущербен и, по сути дела, мертв. Ну а настоящее — это вообще условная точка пересечения прошлого и будущего. Я не могу назвать человеком того, кто живет лишь мигом настоящего, — это робот. Если сильно примитизировать, то в самых общих чертах именно такова суть моих поисков…

— Ты считаешь, что это большое открытие? — осторожно спрашивал Матвей.

— Во-первых, открытия пока вовсе нет, есть догадки, не больше… А что касается открытия… Скажи, ты помнишь из школы, что сделало человека человеком?

— Еще бы — труд сделал!

— Вот именно. А если когда-нибудь мое открытие состоится, то оно будет означать, что человека сделало человеком осознание фактора времени. А труд только вытесал из обезьян материал для человека.

— Ну, это ты, брат, загнул…

— На научном языке это звучит примерно так: «На мой взгляд, уважаемый коллега, ваша гипотеза нуждается в глубоко фундированных исследованиях», — смеялся Ренат. — Но только эта гипотеза выходит далеко за рамки литературы — в психологию, философию. Правда, литература тем и хороша, что выводит на самый широкий круг гносеологических проблем…

— Чего?

— Проблем познания. Но это все впереди, пока я за философию всерьез не брался, пока — вот, конкретика, — и он обеими руками хлопал по стопкам книг. — А вообще-то мне хочется верить, что все мы — дети времени, что от него зависит вся наша эмоциональная жизнь, жизнь души. Но это я только с тобой так распускаюсь, а в другое время не позволяю себе увлекаться далекой перспективой. Иначе — прости-прощай, моя научная объективность и добросовестность!

Не раз и не два «пытал» Матвей Рената и все примерял его мысли к своей потаенной работе, все старался понять, как же изменится человек, когда откроется ему будущее.

И однажды намекнул, в общих чертах рассказал о том, чем занят дни напролет на чердаке. Но Ренат отреагировал странновато. «Что же, — сказал он, — это дело интересное. Желаю удачи». И перевел разговор на другую тему…

— …Ты мой бирюк, — шептала Мила и водила пальчиком по его бороде. — Раз, два, три…

— Что ты считаешь?

— Седые волосы…

— Я уже старый.

— Только семь. Не старый.

— Я уже прожил одну жизнь, а теперь живу вторую. Я старше всех абхазских долгожителей.

— Наоборот, ты еще совсем маленький малыш в этой второй жизни. И у тебя есть детские тайны, как у малыша…

— Не надо, Мила.

— Но ведь я все равно узнаю, чем ты там занят на чердаке целыми днями.

— Узнаешь, если сделаю…

— Что?

— Самогонный аппарат, — засмеялся Матвей.

— Ты смеешься, потому что считаешь меня дурочкой. Сам не хочешь сказать, но я все равно догадалась…

— О! Я, кажется, снова слышу знаменитую колдунью!

— Смейся, смейся… Ты хочешь узнать будущее.

— Ты… ты… — опешил Матвей. — Как ты догадалась?

Теперь засмеялась Мила.

— Вот так-то, таинственный бирюк! Колдовство!

— Нет, правда, откуда?

— Ты не знаешь, что ты говоришь по ночам?

— Неужели? — искренне удивился Матвей.

— Мне это приятно, — опять засмеялась Мила. — Это значит, что ты никогда не жил ни с кем… долго.

— И что ж я говорю?

— У тебя есть любимая фраза: «Мы должны знать будущее», — я ее раз пять уже слышала. А иногда ты говоришь жалобно: «Слепые мы, слепые, как так можно!» — и будто всхлипываешь. Или вдруг заскрипишь зубами страшно и как крикнешь: «Ты покажешь будущее, покажешь!» Я сначала даже пугалась, а теперь привыкла. Я тебя вот так поглажу — и ты сразу успокаиваешься и спишь. Посапываешь как малыш…

— Да, в разведку меня посылать нельзя, — улыбнулся Матвей смущенно.

— Я и не пущу тебя ни в какую разведку, выдумал! А еще… Обещай, что не будешь сердиться! Ну!

Матвей молчал.

— Ну, обещай, а то не скажу!

— Обещаю.

— Один раз я решила попробовать… Я слышала, что если человек говорит во сне, то в это время надо взять его за мизинец и задавать любые вопросы — он ответит честно… Я так и сделала однажды… Я тебе только три вопроса задала.

— Какие? — спросил Матвей недовольно.

— Ну, не сердись, пожалуйста, Матвей! Я спросила, правда ли, что ты хочешь сделать что-то такое, чтобы угадывать будущее. И ты сказал: «Да». Но это был второй вопрос, а сперва я спросила… Не сердись! Я спросила, любишь ли ты меня. И знаешь, что ты ответил?

— «Да», что же еще…

— Нет! Ты ответил: «Очень!»

— Это я могу и наяву сказать…

— Ну а мне хотелось, чтобы совсем-совсем-совсем правду…

— Правдолюбка, — улыбнулся Матвей и чмокнул ее в щеку. — А третий вопрос?

— Понимаешь, Матвей, ты во сне иногда говоришь о каком-то Единороге… Я не понимаю что… И я спросила: «Кто такой Единорог?» Но ты ничего не ответил. Я снова спросила, и ты забормотал что-то про чуму, войну, время… Я не поняла. Кто это — Единорог?

— Да никто, — равнодушно сказал Матвей. — Просто сказку, наверное, вспомнил. Я в детстве сказки любил, мифы… Спи, колдунья.

— Не могу…

— А что случилось?

— Знаешь, мне и хорошо, и тревожно. Хорошо, потому что люблю тебя, а тревожно — не понимаю почему… Как будто что-то на нас надвигается… Я чувствую: вон с той стороны, из-за леса. Как будто там что-то собралось, скопилось и медленно-медленно ползет к нам через лес… Страшно.

— Не бойся, ведь я с тобой, — сказал он неуверенно.

— У тебя бывает так — когда и хорошо, и страшно?

Он не ответил.

Еще бы не знать ему этого! Он испугался, как точно высказала Мила то же, что чувствовал он, и поразился этому совпадению, и сразу же понял, что не совпадение тут, а родство, единство, а значит — соединение судеб. И это, именно это, а не взвесь тревоги и счастья всерьез испугало его. Ведь он снова, как в летные годы, не мог, не имел права соединять свой путь с душой другого человека. Он бросил свою судьбу против неведомых, угрюмых сил и сам, только сам должен был выиграть или проиграть. А проигравший мог быть смят, растоптан, безвозвратно изувечен и выброшен вон из мира, который останется тогда несправедливым, немилосердным.

И никого не должно быть рядом, никто не должен быть вместе с ним сокрушен смертельным ударом.

Но вот — не вышло. Не сумел. И теперь отвечает за Милу. Но нечем ему ответить, выбора нет. И остается идти тем же путем навстречу неизвестности и уповать на свои силы, на удачу, на благое предназначение, может быть, дарованное ему судьбой.

А Мила подсказала точно — именно там, куда уходит солнце, копилась и зрела угроза. Он не боялся, а только знал, что это близится схватка. Потому что одновременно, днями напролет работая над машиной, чувствовал приближение последней спайки, последнего туго закрученного винта. Техника и вправду не подводила. И по мере долгой работы росла его любовь к Машине, и все ясней и ясней, ощущал он, что Машина отвечает такой же любовью.

Он засыпал с предчувствием Сна. Но раз за разом предчувствие обманывало, и ночи были пустыми, черными, а пробуждения беспамятными. Сон пришел нежданно, когда Матвей, расслабленный и счастливый, заснул безо всяких предчувствий, уткнувшись в Милины пушистые волосы.

Вокруг был дождь — он шел из серого неба ровно, буднично, несильно, давно. Лес промок до мха, на полянах земля уже не вмещала воду, и она выступала чистыми лужицами. Но на Матюшу дождь не попадал, а штаны он высоко подвернул и с радостью ступал по мокрой теплой земле, по прозрачным холодящим лужицам. Он уходил все дальше в лес и ничего не слышал там, кроме дождя. Вдалеке от опушки увидел знакомую березу — старую, толстую, раскоряченную, почерневшую, в Матюшин рост покрытую мхом. Он знал ее не один год, а недавно услышал слова былины: «У той ли у березы, у покляпыя» — и сразу понял, что вот эта его береза и есть «покляпая». Он погладил ее мох, поглядел на соседние молодые березки и подумал, что они тоже когда-нибудь станут такие же покляпые. Он пожалел их всех и молча пообещал им потом, на обратном пути, придумать, как сделать так, чтобы они навсегда остались светлыми и стройными. За старой березой начинался лес совсем глухой и страшный, и Матюша пошел к нему. «Вернись, сынок», — сказала береза маминым голосом. Он обернулся, посмотрел на высокий просвет серого неба, увидел, как капли дождя исчезают, не достигая его лица. Потом он посмотрел на старую березу и покачал головой.

Он шел долго и слышал только дождь. И все чаще и чаще попадались на его пути кровавые бусинки брусники, но Матюша не трогал их, обходил стороной.

И вдруг дождь стих. Матюша видел, как падают тысячи одинаковых капель вокруг, сливаясь в чуть посверкивающие линии, видел, как вздрагивают листья и травы от дождя, но не слышал его. И в наступившей тишине раздались далекие, грузные шаги. Матюша замер в сладком испуге, счастливый и дрожащий. «Ваня, Ванечка!» — невольно вырвался зов. Но никто не откликнулся, не послышалось легкого волчьего бега, а тяжкие шаги Единорога близились.

И Матюша пошел навстречу. Раздвинул густые ветви — и вдруг увидел перед собой широкий ручей, по обоим бережкам плотно укрытый кустами и деревьями. Матюша помнил, что еще недавно никакого ручья здесь не было, а теперь вот — бежал. Прозрачный, быстрый, бесшумный. А шаги были совсем рядом — за ручьем, за плотной оградой зелени. И вдруг — стихли. Матюша понял, что вон там, где, свисая над ручьем, дикий малинник переплелся с высокой травой, стоит Единорог. Мальчик услышал его прерывистое гулкое дыхание.

И вдруг — Единорог завозился, зашумел, затопал и стал уходить! Шаги его удалялись, удалялись и скоро стихли совсем. Со слезами на глазах слушал их Матюша. А потом настала тишина, и мальчик повернул назад. И как только он сделал первый шаг от ручья, по лесу пронесся вздох и мощно, с шумом обрушился на Матюшу дождь. Словно ушел, растворился невидимый покров над ним.

Он вынырнул из дождя, вбежал в сухой чистый дом, и там его встретил грустный и ласковый взгляд матери.

X

— …Что с тобой, Матвей? Ну что с тобой?!

Он отмахивался от Милы, не отвечал. Ходил мрачный, страшный, перестал бриться и зарос бородой почти до глаз. Уходил в лес, курил там по пачке зараз, возвращался — и падал лицом на топчан. Лежал молча, не спал. Приходила Мила, гладила его, целовала в затылок.

— Не надо приходить, — процедил он через силу.

— Ну что с тобой, Матвей?! Что?! Я не могу так!

Он и хотел ответить, и знал, что надо ответить, но слова застревали в глотке, язык не ворочался. Все оказалось липой! Все! Все!

Сумасшедший фанатик ждал грома небесного, явления запредельных сил в облике какого-нибудь там черного ангела Азраила, смертельной схватки и, может быть, смерти в сиянии славы, а может — неслыханной победы и жизни, восстающей над прахом поверженного Зла! А вышел-то пшик! блеф! Фук вышел с маслом!

…Вскоре после Преображения тихо отошла тетя Груня. Незадолго отписала ему дом, он отнекивался, потом благодарил. Перед смертью слегла. Матвей и Мила ухаживали за ней, как за матерью, а она уж и говорить почти не могла, но улыбалась и тяжелой рукой крестила их обоих. А вечером, перед кончиной, поманила Матвея пригнуться и прошептала:

— Помирать-то легко. Хорошо. А вы любитесь.

Наутро умерла. И когда отпевали ее, голос Милы чисто взмывал под самый купол церкви, к ласковым ангелам, поселенным там богомазом. И память по тете Груне осталась светлая, легкая, помогавшая жить.

Матвей и жил, вдвое больше и быстрей, вминая в краткие дни все больше работы. Исхудал, лицо почернело, осунулось, а ходил веселый. Тревога ослабла, а ожидание удачи и счастья для всех вдруг разрослось, заполнило и его, и мир вокруг. Дело было не только в том, что Машина стояла почти готовая и совсем мелочишка оставалась до конца. Матвей неожиданно ощутил радость от слияния своей судьбы и судьбы Милы. Всю жизнь запрещал себе любить и еще недавно испугался за Милу, а тут вдруг понял, что сорок с лишним лет прожил дураком, не знавшим счастья родства душ. А теперь — узнал, оттого и жил вдвое больше, вдвое богаче.

И как-то так запросто, безо всяких знамений и вещих снов, пришел миг, которого ждал он семь лет новой своей жизни. Он протер Машину тряпочкой, будто телевизор от пыли — Машина действительно напоминала телевизор, — деловито сел в кресло перед ней и без торжественной паузы приладил к себе клеммы. Он давно решил, что первую пробу проведет на себе. Ловко, как будто не впервые, нажимая клавиши, набрал давно просчитанный код и затем уверенно и аккуратно надавил на большую красную, выточенную из пуговицы от старой тети Груниной кофты кнопку «Пуск». Машина заворчала, Матвей почувствовал тепло, идущее от клемм по телу. Он совсем не удивился, когда на посветлевшем экране увидел черты своего лица. Правда, он рассчитывал, что изображение будет четче, но и так нормально.

Машина имела одно ограничение — чисто техническое, которое потом несложно будет исправить: у нее был точечный диапазон — она заглядывала на 17 с половиной лет вперед, ни больше ни меньше. Матвей вычислил, что ему будет тогда 58 лет, а на дворе — апрель. Он верил, что доживет. И без страха смотрел на экран, где должно было появиться его пятидесятивосьмилетнее лицо.

Машина бурчала, клеммы грелись. Лицо на экране немного дрожало, плыло. Вот сейчас оно должно совсем расплыться, и на его месте возникнет будущее. Матвей учитывал и то, что он, возможно, не доживет до этого возраста — тогда на экране появится черное пятно. Что ж — пусть, ведь это все равно будет означать победу, и лучше короткая осмысленная жизнь, чем протяжные пустые годы. Ну — давай!

Он просидел пятнадцать минут, а лицо на экране все так же дрожало и ничуть не менялось. И вот щелкнула, вылетая, залипшая кнопка «Пуск», клеммы сразу стали остывать. Так и было задумано — автоматика четко отключилась, сеанс окончен. Но главного не произошло!

Пустой, без мыслей и чувств, он повторил все сначала. И все, без изменений, повторилось. Матвей вдруг усомнился в расчете кода, бросился к микрокалькулятору, судорожно проверил… Все было правильно.

Ни техника, ни математика не подводили его. Спокойно и властно вмешались незримые силы.

Без грома и молний.

«Без грома и молний», — повторил он потерянно.

И впал в тоску. Онемел. И не мог ответить на Милино отчаянное: «Ну что же с тобой?!»

…А потом нашло оцепенение. С утра как сел за столом в большой комнате, так и сидел. Тянул одну «беломорину» за другой, забывал о них, они гасли, он закуривал снова. День был солнечный, октябрьский, синий с золотым, красивый до изнеможения глаз, а он не смотрел за окно. Скребся в дверь Карат, а он не слышал. Смеркалось, а он не замечал.

Вернулась со службы Мила. Заглянула в комнату, ничего не сказала. А потом пришла, села на диван, поджав ноги. Сняла со стенки ветхую тети Грунину гитару…

И он вдруг заново увидел ее — с распущенными по плечам пушистыми волосами, услышал тоненький ее голос и то, как звенело и переливалось в нем птичье «ль»… И понял, что здесь спасение, или хотя бы возможность спасения, или хотя бы надежда на спасение, но даже если только тень надежды, то спасибо милосердной судьбе за эту тень.

Стоя перед диваном на коленях, уткнувшись бородой в Милины нежные руки, он рассказал ей все — до конца. Рассказал сбивчиво и, как казалось ему, неясно, путано, но она все поняла.

— Мы начнем сначала. Потерпи, милый, — сказала шепотом на ухо, и он вдруг услышал не ее голос, а тот странный голос матери-березы из сна, остерегавший Матюшу. — Покажи мне Машину, — попросила Мила обычным голосом, и он повел ее на чердак.

Машина стояла холодная, равнодушная, и Матвей вдруг понял, что некогда шедший от нее ток любви иссяк. Стояла мертвая железка.

А Мила вдруг загорелась:

— Матвей, а дай мне попробовать!

Он пожал плечами.

— Какой толк?

— Ну пусть никакого, дай!

— Пожалуйста.

Мила села, и он закрепил клеммы. На микрокалькуляторе посчитал код для Милы.

— Матвей, значит, семнадцать с половиной лет? Это… мне будет сорок один! Как тебе сейчас! Ой, совсем старуха! — засмеялась Мила.

Он набрал код, нажал «Пуск», машина загудела, и на экране проявились черты лица Милы, дрожащие и чуть расплывчатые.

— Ой, смотри, смотри! — обрадовалась она.

— Да что смотреть, — отмахнулся Матвей. — Это ведь ты теперешняя. Ящик с такой картинкой тебе любой слесарь смастерит…

— А жжется, — сказала Мила довольно и прикоснулась к клеммам. — Значит, работает.

— Как же, работает она, — проворчал Матвей, почему-то разом успокоившись и не держа зла на Машину. В конце концов, она-то чем виновата? Железка — и все.

Вдруг гудение стихло и перешло как бы в шорох. Одновременно черты лица Милы на экране поплыли, смешались, на его месте забегали, изгибаясь и мигая, прерывистые линии, черточки, экран стал темнеть, на нем вспыхивали яркие точки, потом он посветлел по краям, а темнота начала сжиматься к центру…

Матвей до боли вцепился в ручку кресла: он понял, что сейчас на экране возникнет темное пятно. Еще недавно он был готов увидеть его с торжеством, как доказательство победы, но сейчас! И сквозь ужас беспомощности одно лишь вспомнил с облегчением: он не объяснил Миле значение черного пятна! Не успел объяснить! И понял, что обманет: посетует на то, что Машина так и не заработала. А она заработала!

— Гляди, глади, Матвей! — радостно крикнула Мила.

Неожиданно пятно стало как бы светлеть изнутри, и вот на экране образовалось темное кольцо, оно стремительно утончалось, вот — исчезло, экран непонятным образом будто бы обрел глубину, и из нее стали медленно проступать неразборчивые, размытые черты лица. И вдруг — словно с экрана разом убрали пелену, очистили его от тумана — возникло лицо. Четко, гораздо четче, чем прежнее. Женщина с экрана смотрела прямо в глаза Миле, Матвею. Он узнал ее. Рука Матвея лежала на плече сегодняшней, живой Милы, а глаза видели ту, другую…

— Кто это?! Матвей, кто?! — закричала она.

Обрюзгшее, в морщинах и тяжелых складках, с жидкими, растрепанными космами волос, бессмысленным взглядом заплывших глаз… Один глаз дергался в тике, и каждый раз одновременно, как будто в страшной ухмылке, кривилась вывороченная губа… Но это была она, Мила…

— Нет, нет! Это не я! Матвей, это не я, не я!

Страшная женщина на экране будто всматривалась в Милу и Матвея, будто старалась разглядеть их, а что-то мешало ей, и вдруг, словно разглядела наконец, беззвучно, идиотски засмеялась, вывалив толстый язык. Тряслись складки лица, жидкие волосы, мешки под безумными глазами…

Живая Мила вжалась в кресло и чужим голосом хрипела:

— Нет!.. нет… нет.

Щелкнула кнопка «Пуск», экран погас. Матвей вышел из оцепенения, лихорадочно сорвал с Милы клеммы, она обмякла, не могла встать, он подхватил ее на руки, снес вниз, в комнату, положил на диван. Закрыв глаза, она мерно качала головой и только одно слово с хрипом выталкивала из себя:

— Нет… нет… нет.

Всю ночь он провел рядом с ней, держа ее руку в своей. Гладил, напевал материнскую колыбельную, которая вдруг вспомнилась сама собой. В сердце своем обращался с мольбой ко всему, что было в его жизни доброго — к матери, к отцу, к высокому небу, к молчаливым леса и полям. Молил их спасти любимую, охранить ее, пронести сквозь беду невредимо…

Сном забылся под утро, а проснулся от яркого солнца и гавканья Карата. Милы рядом не было. Посмотрел на часы — одиннадцать! Обежал дом — не было Милы.

И тогда он сообразил: зная о ней все, изучив, как свою, ее душу и каждый изгиб тела, он не знал простого — ее фамилии, адреса, телефона…

Проклиная хромоту, бежал к храму Успения Богородицы. Застал старушку прихожанку, дневавшую там и ночевавшую. Она рассказала, что Мила была совсем недавно, часа два назад. И долго молилась у иконы Богоматери, стояла на коленях. Старушка порадовалась: раньше-то Милочка вовсе не молилась, а тут — так истово… А потом ушла. Вроде к станции. Матвей нашел отца Никанора, и тот развел руками: знаю, конечно, знаю рабу Божью Людмилу и люблю ее за чистую душу, ну а больше мне знать ни к чему, на что нам адреса-фамилии? Может быть, и не врал…

Он бросился в город. День за днем обходил его улицы, вглядывался в женщин. Понимал, что это бессмыслица, но не мог прекратить поиски. Иногда вдруг обжигала мысль: а если она сейчас вернулась? И кидался обратно в поселок. Но там его встречал пустой дом и унылый, изголодавшийся пес. Матвей снова ехал в город и один за другим обходил его храмы, слушал хоры, а потом дожидался хористов, смотрел им в лица… Бывало, ночевал на вокзалах, чтобы с ранней обедни снова начать обходить все, что осталось от «сорока сороков» московских церквей… Однажды задремал на вокзальной скамейке. Не заметив, уронил на пол кепку. А когда очнулся, нашел в ней два пятака и новенький гривенник…

Сначала не понял, откуда это, а потом пошел взглянуть на себя в зеркало: увидел исхудавшего, изможденного старика с седой бородой, в грязном истершемся ватнике. И вдруг понял: это судьба, он никогда не найдет Милу. И вернулся домой.

XI

…Карат залаял весело. Матвей разбирался в его лае. Тихий, почти скулящий: «Пусти гулять!» — или лютой зимой «Пусти в дом, замерз!»; спокойный, короткий, остерегающий: «У ограды остановился чужой»; злобный, громкий, частый: «Чужой вошел на участок!»; тоже громкий, но заливистый, веселый: «К нам пришел знакомый!» А знакомый — это значит Ренат, иногда — дядя Коля Паничкин. Матвей с утра уже был у Рената, попросил чего-нибудь почитать, тот порылся, достал том: «Читал?» — «Нет». — «Да ты что! — остолбенел Ренат. — Пока не прочтешь, я тебя культурным человеком не считаю!» Матвей взглянул: «Махабхарата». «Слушай, салям-алейкум, ты мне сейчас дал бы чего попроще, такое настроение. Юлиана Семенова нет?» — «Есть Юлиан Отступник на французском, но пока не прочтешь „Махабхарату“, я тебе ничего не дам». Делать нечего, Матвей завалился с ней на топчан… и как-то быстренько задремал. Услышав заливистый лай Карата, очухался и решил, что Ренат зачем-то пришел. Нехотя поднялся, лениво прошел к крыльцу. В сенях крутил хвостом и лаял Карат. Матвей открыл дверь, приготовив приветствие: «Спасибо, салям-алейкум, за книжку — идеальное средство от бессонницы», — но слова замерли… Внизу, у крыльца, опираясь на палку, стояла Ядвига Витольдовна. Карат рванулся к старухе и почтительно обнюхал ее.

— Прошу простить меня, уважаемый Матвей, — медленно сказала она с явным акцентом, — у меня маленькое несчастье. Совсем пропал звук у телевизора. Я думала, что я оглохла, но потом включила радио и все хорошо услышала. Значит, пропал звук у телевизора. Вы не могли бы посмотреть этот аппарат? Может быть, еще возможно вернуть ему звук?

— Да бога ради, разумеется, сейчас посмотрю, — охотно откликнулся Матвей.

— Я вам чрезвычайно благодарна, — говорила старуха по пути к дому. — Знаете, я еще не очень старая женщина, мне семьдесят семь лет, и я все могу сама. Я и читать могу, но у меня стали быстро уставать глаза, и я почти перестала выписывать газеты. Но я привыкла быть в курсе всех дел жизни, и я смотрю телевизор — от него мои глаза не устают. Но пропал звук! Прекрасное изображение, а звука совсем нет.

— Звук, Ядвига Витольдовна, не самое страшное, авось починим.

— Я буду так чрезвычайно благодарна вам, уважаемый Матвей.

Дело и вправду оказалось пустяковое — от старости телевизор совсем разболтался и требовал просто капитальной чистки. Матвей сбегал домой, натащил кучу деталей, и уже через час старуха благодарила его:

— Вы замечательный мастер, уважаемый Матвей! Ведь не только появился прекрасный звук, но и изображение намного лучше стало! Я напою вас чаем!

Он присел к столу и огляделся. Ядвига жила чисто и скромно: этажерка с десятком книг, старенький, но еще крепкий платяной шкаф, маленькое уютное кресло у телевизора, короткая кровать, застеленная клетчатым пледом, рядом — столик с шитьем…

Матвей провел взглядом по шитью — и вдруг вернулся, пригляделся. А потом даже встал, чтобы удостовериться: да, действительно, на столике были сложены детские платьица, штанишки, рубашечки, а одна распашонка лежала раскроенная, но еще не сшитая. Матвей улыбнулся: подрабатывает старушка, что ли?

Она как раз вошла в комнату с чайником в руках.

— Мы будем пить чай и смотреть телевизор, уважаемый Матвей! И нам все будет слышно!

— Ядвига Витольдовна, — сказал он, — у вас внуки есть?

— О нет, нет! — покачала она головой. — Я совсем одна, совсем. — Она виновато улыбнулась и осторожно поставила чайник на подставку.

— А это? Хобби? — с шутливой каверзностью спросил Матвей, указывая на детские вещички.

— О, это в воду, в воду. — И она опять как-то неловко улыбнулась — то ли жалобно, то ли просительно.

— Куда, простите? — не понял Матвей.

— Это поплывет по реке, далеко-далеко… Садитесь, я налью вам чаю. Он свежей заварки и чудно пахнет.

«Не дай мне бог сойти с ума», — подумал пушкинской строкой ошарашенный Матвей.

Ядвига Витольдовна налила ему чаю, придвинула крохотную сахарницу и еще меньшее блюдечко.

— Берите сахар, уважаемый Матвей, — сказала чинно и сама отхлебнула. — О, вполне удачно, вполне! А варенье у меня, конечно, свое — вишневое, крыжовенное, малиновое, смородиновое… — Она указала на четыре одинаковые хрустальные вазочки с вареньем и без паузы продолжила: — Я была первой красавицей Варшавы…

«Бедняга», — подумал Матвей.

— Разумеется, сейчас в это трудно поверить, но это было так. В 28-м году я танцевала с Дзядеком! Ну — с Пилсудским, все его звали Дзядек, по-польски — дедушка, и честно признаться, он был прелесть! В конце зимы на балу в Вилянуве он сам пригласил меня, и вся Варшава смотрела на нас. Он, конечно, был реакционер, но тогда я этого не понимала. Я помню ту зиму, ту весну — вокруг только и разговоры про будущие выборы в сейм, а у меня голова шла кругом от поклонников и кавалеров. Из высшего общества, разумеется… Мой отец был… Впрочем, теперь это не так важно… — Она чопорно отхлебнула чай, вновь довольно покивала. — А потом я вышла замуж. Если честно признаться — не вышла, а убежала. Отец был против того, чтобы я выходила за небогатого и неродовитого студента. Да мало этого — еще и коммуниста! Скандал. Но я все-таки вышла замуж, потому что очень любила Збигнева. А потом мы оказались в Москве — Збигнев стал работать в Коминтерне. И все было чудесно. Родилась Басенька, потом — Янек. Мы жили… О, это был кусочек настоящего счастья… До мая 38-го года, до всей этой ужасной истории…

Она помолчала. Матвей слушал настороженно.

— Вы знаете? — вдруг строго спросила она.

— Нет, нет, ничего не знаю, — поспешил он ответить.

— В мае 38-го года Коминтерн распустил Коммунистическую партию Польши по ложному подозрению в измене ее руководства. Это был страшный удар… Ваш отвратительный маньяк Сталин нанес страшный удар польским патриотам… Впрочем, я не хочу об этом говорить, история уже осудила его. А мы со Збигневом и детьми вскоре оказались в Белоруссии. С сентября 39-го он работал в западных районах… А потом началась война. Збигнев сразу ушел в войска, мы с детьми должны были эвакуироваться, но не успели. С Басенькой и Янеком я убежала в деревню, к знакомым. Пришли немцы, но мы были там свои, нас, конечно, никто не выдал. И так — до апреля 42-го года… до второго апреля… Они согнали детей со всех окрестных сел, много-много ребят, они приходили в дома и выгоняли только детей, их было несколько сотен — и совсем малышей, и ребят постарше. Они повели их к реке, она называется Свольно. Снег еще не сошел, и на реке был лед, тонкий, весь в полыньях. Они сталкивали их в воду, а в тех, кто мог плыть, стреляли из автоматов. Многие матери бросились за детьми в воду, я бы тоже бросилась, но в толпе я потеряла Басеньку и Янека, я их вначале видела, Басенька держала Янека за руку и, как большая, гладила… вот так, по голове, — Ядвига Витольдовна провела рукой в полуметре от пола. — Басеньке было уже шесть, а Янеку — только четыре. А потом они пропали в этой толпе, я кричала, кричала, но вокруг все кричали, мы не знали, куда их ведут, мы думали, их будут угонять в Германию, а на Басеньке были тонкие осенние сапожки, я думала, ей будет холодно, а у Янека были такие маленькие валеночки… Они все утонули, уважаемый Матвей, только шапочки остались на воде и уплыли далеко-далеко… Я не знала, что в то время Збигнев был уже неживой… Потом меня угнали в Германию… Ну, я не хочу говорить об этом… И после, здесь, в России… нет, не хочу… А после войны я приехала туда, к Свольно. Я встретила многих своих соседок, у них тоже не было деток. И мы решили отмечать их память. К каждой годовщине мы шьем для них платьица, рубашечки и второго апреля опускаем туда, в реку… Каждый год я ездила туда, а теперь вот уже три года ездить не могу. Но я посылаю все, что шью, по почте моей дорогой соседке Люции Казимировне. У нее было трое деток — Марысе было уже двенадцать, она была красивая серьезная девочка с большой косой, Витеку было восемь, и он очень мило дружил с Басенькой, мы с Люцией Казимировной даже шутили, что поженим их когда-нибудь, а Збышеку было только пять, он был ужасно смешливый, я с утра до вечера слышала его смех… Вот сейчас закончу распашонку для Янека, она простая, но теплая. А потом я придумала: я по телевизору видела, как танцевали девочки из школьного ансамбля, а у них были чудесные платьица, очень нарядные — здесь оборочки, здесь маленький вырез и такие пышные рукавчики. Я все хорошо разглядела и теперь сошью такое Басеньке… Пейте чай, уважаемый Матвей, — она указала на варенье. — Пожалуйста, не обижайте меня.

Матвей вспомнил о чае и залпом выпил всю чашку — горло пересохло.

— Я налью еще, — улыбнулась Ядвига Витольдовна.

Они долго сидели молча. Наконец старуха тихо сказала:

— А теперь, уважаемый Матвей, расскажите, что случилось у вас. Я так понимаю, что эта милая девушка вас покинула? Я давно ее не вижу.

— Да что теперь говорить, — пробормотал Матвей растерянно.

— Надо, надо говорить. Было бы кому слушать. А я готова слушать вас долго. Я терпеливая и всему знаю цену, поверьте.

— Я верю вам, Ядвига Витольдовна, — вдруг вырвалось у Матвея.

И он рассказывал до темноты.

— Да ты никак не поднялся еще? — с удивлением и укором сказал дядя Коля, когда в восемь утра заспанный Матвей под лай Карата открыл дверь.

Дядя Коля был трезв и чист, серьезен и даже немного торжествен — так показалось Матвею, когда он пропускал его в дом. Гость по-хозяйски уселся за столом, зачем-то постучал по полу, будто пробуя его крепким сапогом.

— Седай, — пригласил Матвея. — И слухай, дело серьезное.

Поскольку все действительно серьезные дела для Матвея миновали, он не торопясь ополоснул лицо из рукомойника, отпустил Карата побегать, поставил на плиту чайник и только после этого сел напротив дяди Коли. Тот ждал со значительным видом. Матвей закурил.

— Ну, дядь Коль, давай, чего у тебя стряслось с утра пораньше?

— Вот сам и рассуди, — начал он вдруг горячо, — место у нас глухое, народу, считай, нет никого. Зимой, конечно. Так?

— Ну, так, так, — улыбнулся Матвей.

— Руки у тебя с головой, то есть, значит, по технической части ты соображаешь. Теперь смотри сам — обстановка напряженная, не ровен час — жахнет, и поминай как звали.

— Это ты о чем?

— О положении в мире, — весомо сказал дядя Коля.

Матвей засмеялся.

— Ты чего, дядь Коль, предлагаешь над нашей Березовкой систему противоракетной обороны соорудить?

— Не шуткуй, — строго оборвал его дядя Коля. — Ты вникни, а там уж посмеемся. От напряженной обстановки — общее расстройство нервов. Как говорится, ни сна, ни отдыха. Опять же — пенсия. Восемьдесят шесть Рублев — не разбежишься. У тебя побольше, но тоже через край-то не переливается…

— Мне хватает…

— Хвата-ает! — издевательски протянул дядя Коля. — То-то твоя молодуха сбежала! Но это я так, к слову, — осторожно поправился он. — А суть такая, что пора начинать.

— Чего начинать? — давя смех, спросил Матвей.

— Экий ты, парень, бестолковый! — рассердился старик. — Я уж тебе все по косточкам разложил, а ты все чевокаешь!

— Да ты говори прямо!

— Куда прямей-то! Аппарат пора ставить — ясное ж дело! Не на продажу — этого ни-ни, я себе не враг, но для души-то — одна прямая польза. Дешевле — раз, место наше одинокое — два, успокоение нервам — три, ну и так далее. У меня чего-то не выходит, а у тебя технические руки, у тебя пойдет!

— Самогонку, что ли, гнать? — наконец понял Матвей.

— Для общего блага, — торжественно сказал дядя Коля.

— Не-е, дядя Коля, ты меня в такие истории не втравляй.

— От-т чудак-человек! — Да кто ж в нашей глухомани нюхать будет! У нас участкового когда надо — не дозовешься, а чтоб он сам прибыл — я такого за тридцать лет не помню.

— Да зачем тебе самогон?

— Говорю ведь — восемьдесят шесть рублей! По нынешним временам это ж не деньги, а один намек.

— Дядь Коль, тебе восьмой десяток, пора и бросить пить-то.

— Бро-осить? — возмутился старик. — Да с чем я останусь тогда?

— То есть?

— Вот тебе и то есть! До моих лет доживешь — тогда поймешь. Мне жизни осталось — может, год, может, три, а может, и до субботы не дотяну. Это ж понимать надо! Ты-то мужик молодой, тебе еще бабу подавай, а я? Мне чего ждать, каких таких радостей? А как выпью — так я сам себе хозяин. Захочу — и будет мне двадцать. Думаешь, чего я пою-то, чего играю ночь за полночь? Это ж я дружков своих созываю. Иду по улице, будто в 27-м году, и жду — сейчас вот оттуда Митька Савелов выскочит, а с того проулка — Петька да Гришка Ковалевы, и уж на всю ночь гульба! У околицы уже девчата хороводятся, Сенька-гармонист с тальяночкой своей…

Дядя Коля вдруг замолчал, и Матвей увидел, как перед счастливыми его глазами побежали, побежали живые картинки — и лица, и слова, и песни, и еще много другого, уже ставшего небылицей, пылью, уже развеянною временем и только малыми песчинками застрявшего в памяти старика. «А почему, собственно, малыми?» — спросил себя Матвей. Старик сохранил все, и нужен только легкий толчок, чтобы всплыло оно нерушимым и живым.

А старик сгорбился, ушел в память, и вдруг Матвей увидел на его щеке медленную тягучую слезу.

«Ну что тут сделаешь, придется с утра начинать», — вздохнул малопьющий Матвей и полез искать бутылку.

Оба быстро опьянели. Дядя Коля обнимал Матвея, тыкаясь в бороду, а тот, фальшивя, терзал гитарные струны и печальным речитативом тянул одну из песен, услышанных от Милы:

— Нет! — кричал дядя Коля. — Это не наша песня! Она не зовет! Давай нашу:

И, невольно подпевая ему, Матвей вдруг ощутил обратный ход времени, и оказался не то в двадцатых, не то в тридцатых годах, и каждой клеточкой тела, каждой паутинкой души стал человеком того времени, стремящимся все выше, и выше, и выше, в счастливые сороковые, сияющие пятидесятые, и дальше, дальше — в изобильное будущее, перед которым поповский рай покажется скудным и жалким, скучным и пустым… А дядя Коля уже не плакал и не жаловался: из своих убогих восьмидесятых он вызвал счастливые двадцатые, и они пришли к нему, гремя и ликуя.

…Уже после полудня дядя Коля вышел от Матвея, и холодный ветер разом отрезвил его. Он нагнулся, зачерпнул ладонью снега, потер им лицо. И степенным стариковским шагом направился к дому — на соседнюю улицу. Он еще не дошел до угла, когда там внезапно появилась и затормозила черная «Волга». Из нее не спеша вышли двое мужчин. Дядя Коля замедлил шаги. «Это еще кто такие? — спросил он себя, и неприятный холодок пробежал по его спине. Люди не понравились дяде Коле. А они тем временем огляделись и лениво направились навстречу ему. — Господи, — совсем опешил старик. Вот тебе и глухомань, вот тебе и участковый! Накаркал, дурак!» И остановился.

— Товарищ, — крикнул ему один из мужчин, — можно вас на минуту?

«Ой, не к добру», — подумал он, а ответил угодливо:

— На минуту — это пожалуйста. Отчего же нельзя на минуту…

— Скажите, пожалуйста, вы не знаете, где тут живет Матвей-инвалид? — спросил, приближаясь, тот, что был повыше и похудей, чернявый.

— А чего ж не знать! — обрадовался дядя Коля. — Вона его дом, крыша зеленая.

— А сам он где сейчас?

— Да там и сидит… А вы, товарищи, откуда будете?

— Мы так… по пенсионным делам, — пробормотал второй, толстый.

— Это — да, он инвалид, пенсию получает, — покивал дядя Коля. — Там у него собака, смотрите, — сказал в спины мужчин, уже шедших к дому Матвея.

«Как же! — думал он, уходя и побыстрей и в то же время стараясь не терять степенности. — Ежели б по пенсионным делам на черных „Волгах“ разъезжали, у нас бы у всех пенсии были по полтыщи. Небось обэхаэс. Накрыли Мотьку на нетрудовых доходах. А и правильно, поделом — мало что военную пенсию получает, так еще на ремонте зашибает — кому телевизор, кому утюг… То-то от аппарату отказался — хватает ему, говорит! Еще бы не хватало… А теперь небось прижучат его. И правильно. Жизнь — она штука справедливая».

А мужчины замедлили у калитки.

— Может, не стоит сегодня, Семен? — сказал Костя.

— А почему? — удивился тот.

— Да как-то… Не чувствую себя готовым. Очень уж быстро нашли. Надо продумать разговор, с Дедом посоветоваться…

— А может — сразу накроем? — азартно спросил Семен.

В доме коротко, настороженно гавкнула собака, почуяв, очевидно, чужих людей.

— Слышишь? — сказал Костя. — Думаешь, он так тебе сразу все и выложит? Наверняка тот еще жук…

— Это конечно, — согласился Семен. — Правильно, без Деда нельзя. Мы нашли — а уж теперь пускай сам. Поехали.

И они быстро вернулись к машине.

…Ренат стал ходить по комнате — торопливо, даже суетливо — туда-сюда, туда-сюда. Он поминутно поправлял очки и сквозь них испуганно косил на Матвея. Тот смотрел на приятеля с испугом: не ждал такого. После ухода дяди Коли Матвей стал маяться, места себе не находил, от выпитого противно загудела и закружилась голова, и он по морозцу побежал к Ренату. И там, почти неожиданно для себя, рассказал ему о прошлогодних событиях. Все — как недавно Ядвиге Витольдовне. Старуха тогда замолчала так надолго, что Матвей решил, будто она ничего не поняла. Потом сказала: «Человек не может быть богом». Перекрестила по-католически и ласково проводила Матвея — мол, привыкла ложиться пораньше.

А Ренат, выслушав, забегал, задергался — и все молчком. Вдруг как-то боком, в углу встал, забормотал: «Там, где жили свиристели, где качались тихо ели, Пролетели, улетели Стая легких времирей». Испуганно, исподлобья взглянул на Матвея и снова забормотал, как молитву, забубнил:

И тут кинулся к Матвею, с разбегу бухнулся на колени, завопил дурным голосом:

— Ты гений, гений!

Очки свалились-таки, он стал шарить по полу, ползал, тыкался в Матвеевы ноги и все повторял:

— Гений, гений!

— Брось, Ренат, что за шутки? — недовольно сказал Матвей.

— Ты гений! — заорал он опять и вскочил с колен. — Всех времен и народов! Как же мне повезло в жизни, что я знаком с тобой!

— Перестань, — раздраженно буркнул Матвей.

— Ты что, не понимаешь?! — возмутился Ренат. — Ты сделал грандиозное открытие. Ты доказал, что будущее существует в нас всегда! Насчет прошлого и настоящего никто не сомневался, а вот будущее представлялось какой-то зыбкой неопределенностью. Твоя Машина строит образ будущего на основе энцефалограммы, кардиограммы, принимает во внимание и ритм дыхания, и биополе человека, ведь так?

— Ну да, примерно, — согласился Матвей вяло: не о том он думал, когда рассказывал Ренату о Машине.

— Сигналы сегодняшнего состояния человека она экстраполирует в будущее, расшифровывает, рассчитывает весь процесс их изменения на 17 лет! Это значит, что время заложено в нас! Я то же самое сколько лет пытаюсь доказать на материале литературы, а ты… Ты — гений! И то, что мы называем судьбой, роком, — это программа! Карма-программа! «Не властны мы в самих себе»! Гениально! И тогда само собой разумеется, что моя гипотеза вовсе не гипотеза — аксиома! Человек есть человек потому и постольку, поскольку в нем заложены три временные координаты!

Ренат восторженно носился по комнате, вдруг ему стало тесно, он кулаком распахнул дверь, с конским топотом пробежал по веранде.

— Не властны мы в самих себе! — заорал он оттуда счастливо.

— А чего радоваться? — угрюмо спросил Матвей. — Чего же хорошего, что не властны?

Ренат вернулся в комнату, сел, немного успокоившись, напротив Матвея.

— Как всякий гений, ты чудак, — сказал снисходительно. — И рядом с тобой должен быть человек с умом средним, но дисциплинированным. То есть я. Иначе ты сам себя не поймешь. Я не тому радуюсь, что мы в себе не властны. Если бы ты доказал, что — властны, я бы точно так же был счастлив. Ученому безразличен знак открытия — плюс или минус, да или нет, — ему важно знание само по себе и его значение. А значение знания, которое ты добыл, — всемирно. Революционно.

— Ну а как же Мила? — вдруг сказал Матвей, никак не разделяя радости Рената.

— Что — Мила? — будто не понял он.

— Ей-то как теперь жить?

— Ну… ну, — растерялся Ренат, — это я, ей-богу, не знаю… Ну, как-нибудь образуется…

— Вот я и спрашиваю: как образуется? — гнул свое Матвей.

— Да откуда мне знать! — крикнул Ренат раздраженно. — При чем тут она? При чем тут ты, я, дядя Коля?! Все мы, в конце концов, смертны! Речь — о человечестве! Твое открытие меняет судьбу человечества, его взгляд на себя, ты что — не понимаешь?! Это даже смешно, это картинка, достойная пера: сидит бухой гений в ватнике и талдычит про какую-то Милу, а сам только что цивилизацию перевернул!

Матвей пустил длинным армейским матюгом и резко пошел к двери. Ренат кинулся ему на плечи, удержал.

— Ты псих! — кричал он радостно. — Ты классический гений-идиот! Два года назад, когда ты мне первый раз про свой план рассказал, я решил, что ты шизанулся. Каюсь — даже на книжной толкучке про тебя как анекдот рассказывал. Теперь я точно вижу — ты псих! Но и гений, вот что грандиозно!

Ренат обнял его, тянулся поцеловать. Матвей отпихнул его, пошел прочь.

— Проспишься, приходи! — кричал Ренат вдогонку. — Еще тяпнем, нобелевский ты мой!

Пошел снег — сначала неспешно, потом быстрее, быстрее и вдруг повалил густой, тяжелый… Матвей остановился и почему-то оглянулся на свои следы — их засыпало, прятало на глазах. Так он и дошел до дома, все время оборачиваясь на свои исчезающие следы.

XII

…Иван-царевич с отцовским лицом. Волк в густой мягкой шерсти, с грустными глазами. У него на загривке — застывшая золотая белка.

Матюша оглянулся еще раз — и запомнил их на всю жизнь, но ни «до свидания», ни тем более «прощайте» сказать не сумел.

Лето кончалось, изнутри леса проступала осень — редкими желтеющими листьями, пожухшей травой. Бабочки исчезали, воздух становился острей и прозрачней. Тихо было в лесу, только Матюшины шаги шуршали. В эту сторону он не ходил раньше, и когда Иван-царевич указал ему путь, мальчик удивился — как это он весь лес облазил, а там никогда не бывал…

Он снова обернулся, но не увидел друзей — вокруг стояли темные ели. Большие — до неба и маленькие — до облаков. Облака были рваные, в дырках, их низко нес неслышный ветер, они цеплялись за елки, снова рвались и улетали маленькими клочьями.

Матюша пошел дальше, и отчего-то захотелось ему крикнуть — не позвать, а просто крикнуть погромче: «Эге-гей!» Но он не сумел: то ли голос исчез, то ли нельзя было в этом лесу кричать.

И ничего не случилось, ничто не изменилось, но вдруг замерло Матюшино сердце, и весь он наполнился предчувствием. И вдруг раздались знакомые тяжелые шаги, сразу — близкие, и послышалось натужное гулкое дыхание огромного существа. Матюша застыл, а потом побежал, сорвался с места и побежал, задевая елки, укалываясь о них, без страха наступая на бусинки брусники, побежал навстречу шагам. И сам собой, легко вырвался крик: «Я здесь!» «Матю-уша-аа!» — услышал он дальний, замирающий голос матери, но не остановился, не обернулся на него, а бежал все быстрей, оступаясь, падая, поднимаясь, уже задыхаясь, бежал… И только одного боялся: что снова незваные хранители бросят перед ним зеркальный ручей. И лишь на миг замедлил: понял, что вот за этими густыми, переплетенными ветвями откроется сейчас поляна — и там будет Он. Матюша набрал полную грудь воздуха — и обеими руками изо всех сил раздвинул, как распахнул, ветви.

И увидел Единорога.

Он стоял посреди полянки, заняв ее почти целиком, — неправдоподобно огромный, закрывающий небо и свет. Красными, налитыми кровью большими глазами он смотрел на мальчика, победно выставив могучий рог.

Оба застыли, глядя друг на друга. Единорог медленно мигнул. И вдруг заговорил, и от его голоса задрожали деревья, трава и как будто земля колыхнулась.

— Зачем ты искал меня?

— Я искал… я искал тебя, — ответил мальчик с испугом и восторгом, — потому что ты — самый чудесный в нашей сказке. Ты — самый большой, и сильный, и чудесный!

— Чего ты хочешь?

— Я… — смешался мальчик. — Я ничего не хочу. Я просто хотел тебя видеть.

Единорог осклабился и коротко хохотнул, тряся складками шкуры.

— А тебе сказали, что меня нельзя просто увидеть? Всех, кто видит меня, я или наказываю, или награждаю, сказали тебе?

— Да, я знаю, — собрав всю смелость, звонко ответил Матюша.

— И чего ты попросишь у меня?

— Мне ничего не надо, — тихо ответил он.

Единорог шумно вздохнул и прикрыл кровавые глаза.

— Кто научил тебя ничего не просить?

— Никто… Я сам.

— Мне нравятся мальчики, которые ничего не просят, — сказал Единорог и снова открыл глаза. Уперся взглядом в Матюшу, но не было в том взгляде ни доброты, ни симпатии. — Ты хочешь всего добиться сам?

— Я постараюсь, — робко ответил Матюша.

— Мне нравятся мальчики, которые хотят всего добиться сами, — снова осклабился Единорог. — Иногда из них выходят сильные мужчины. Очень храбрые мужчины. Очень уверенные в себе. — Единорог хрипло засмеялся, листва посыпалась наземь. — И когда они бросают вызов мне, я не отказываю, я прихожу. Ведь они такие сильные и храбрые. Мне нравится делать из них пустое место, ничто. — Единорог наклонил голову, горой нависая над Матюшей. — Иди, мальчик. Добейся в жизни всего, я не стану мешать. Но знай свое место и никогда, даже в мыслях, не зови меня. Отныне ты только человек, и не тебе бороться со мной. Иди, сказка кончилась.

И тут перед глазами Матюши, как на экране Машины, Единорог беззвучно задрожал, черты его гигантского тела поплыли, смешались, исчезли, стало темно, в темноте замигали яркие точки, и вдруг разом все посветлело, очистилось, и уже не было ни леса, ни поляны, а на их месте возникло — четко, ярко — лицо сорокалетнего Матвея: поседевшая борода, запавшие черные глаза… И будто с огромной высоты стремглав упал он в мягкий ворох перин, подушек, одеял, и стало тепло, и в полусне-полуяви поплыл он по колыбельной реке, в колыбельное море, и казалось, что не было вовсе страшного Единорога, а впереди — все еще ждет, все еще манит баснословный край, исполненный сияния.

Карат залаял в голос, ожесточенно и зло.

— Кого еще черт несет? — буркнул Матвей и пошел открывать.

Карат бесился в сенях, прыгал, бил передними лапами в дверь. Матвей выглянул в окно: внизу, у крыльца, стояли трое мужчин — пожилой в лисьей шубе и с ним двое лет по сорок — высокий брюнет без шапки и толстячок с круглым лицом.

— Подождите, собаку привяжу, — крикнул Матвей. Открыв дверь, сразу сказал: — Если вы насчет на зиму дачу снять, то у меня не сдается.

— Нет, нет, мы по другому вопросу, — поспешил толстяк.

— По какому? — подозрительно спросил Матвей, не приглашая их в дом.

— Может быть, вы разрешите нам войти, а там и поговорим? — веско произнес старик.

Матвей пожал плечами.

— Заходите…

Долго топтались, раздевались, гурьбой проходили в комнату, наконец расселись за столом, Матвей устроился на диване и закурил.

— Прежде всего давайте знакомиться, — дружелюбно начал старик.

— Да уж, — нелюбезно отозвался хозяин, но старик сделал вид, что не заметил этого.

— Моя фамилия Никич, зовут Николаем Николаевичем. Я — физик, действительный член Академии наук СССР…

— Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской премии, — добавил толстяк.

— Ну уж, если все перечислять, — улыбнулся академик, — то не забудьте и две Сталинские премии… А это мои друзья, ученики, помощники — доктор наук, профессор Сорокин Константин Андреевич и доктор наук Колесов Семен Борисович.

— А я Басманов Матвей Иванович, майор ВВС в отставке, действительный инвалид СССР, — с мрачным сарказмом представился Матвей.

— Ну, это мы знаем, — добродушно сказал Никич, — иначе б и не беспокоили вас. Я думаю, в прятки нам играть не стоит, начну сразу с дела, откровенно. Матвей Иванович, мы наслышаны о ваших опытах и хотели бы с ними познакомиться.

— Наслышаны? — удивился Матвей. — Я что-то не припомню, чтоб в последние сорок лет публиковал статьи или лекции читал.

— Это верно, — с неколебимым добродушием продолжал академик. — Человек вы скромности незаурядной и к славе, судя по всему, не стремитесь. Но заслуженная слава — вещь недурная, не так ли, Матвей Иванович?

— Бюст на родине и колбасу вне очереди — кто ж откажется? — с издевкой сказал Матвей, обратившись к толстяку Колесову, и тот отвел глаза.

— Впрочем, дело, конечно, не в славе, — ничуть не смущаясь, сказал Никич, — а в науке, в знаниях. По нашим сведениям, у вас есть кое-что полезное для науки. — И, помолчав, с упором добавил: — Для нашей науки.

— Для вашей? — быстро спросил Матвей.

— Для нашей, — согласился Никич. — Для нашей советской, нашей мировой науки.

— Ну, во-первых, — сказал Матвей наконец-то серьезно, — никаких таких сведений у вас быть не может. Если уж вы предложили говорить откровенно, то не надо мне с первых слов лапшу на уши вешать, достопочтенный Николай Николаевич. А на деле вот что. Я действительно ставил некоторые опыты и в самом начале работы кое-что рассказал о них приятелю, который оказался трепачом. Кроме того, я догадываюсь, что одна… женщина могла кое-что передать своим подругам, и в виде сплетен это могло поползти дальше. Но — опять-таки — эта женщина могла говорить только о самых первых опытах, — Матвей помолчал. — Об итоге работы она едва ли могла рассказать… Итог же, уважаемые физики, таков: блеф, пшик, фук с маслом. Если вы знаете суть эксперимента, то не вам объяснять, что дилетант, знающий физику только в применении к летательным аппаратам, да к тому же без основательной технической базы, не мог добиться не только успеха, но и сколько-нибудь значимых результатов. Не мог — и не добился. Вот и все. — Матвей развел руками, пожал плечами и скорчил скорбную мину. — Увы, увы! Ничем не могу быть полезен.

— Так уж и ничем? — осторожно подал голос чернявый Сорокин.

— Ровным счетом ничем! — с той же ухмылкой ответил Матвей.

— А эта… женщина… о которой вы помянули… это, вероятно, Людмила Алексеевна Кудрина? — глядя вбок, в стену, тихо спросил Никич.

Ухмылка сползла с лица Матвея.

— Вы знакомы с ней?

— Как вам сказать, — вяло ответил Никич.

— Откровенно. Как и обещали, — зло сказал Матвей.

— Да ведь вы-то с нами вовсе не откровенны, вот в чем беда, — с нарочитой ласковостью сказал Никич.

— Вот что, гости дорогие, — с угрозой сказал Матвей. — Пока я не получу адреса Милы, я вам не скажу ни слова. Хотите разговора — давайте адрес, а не хотите… вот бог — а вот порог.

Никич по-старчески тяжко вздохнул.

— Ох, Матвей Иванович, голубчик. Полно нам комедию-то ломать. Ведь уйди мы сейчас, так пороги-то вы у нас обивать будете, все принесете, что просим. Только зачем нам эта игра? Вы уж извините, мы вас не знали, опасались, конечно, — что за человек? А вы человек разумный, не маньяк — это видно. Только очень недоверчивый человек, скрытный. Но мы вам не враги, а союзники, помощники. И не беспокойтесь — ни славы, ни приоритета мы у вас не отнимем, что ваше — то ваше. Тут я вам слово даю, а я давно уже не вру, с 54-го года греха на душу не брал. Ну а Людмила Алексеевна ваша в 4-й психиатрической больнице…

— Что с ней?!

— Утешить не могу, голубчик. Очень она плоха. Душевное расстройство, — мягко сказал старик. — Очень сильное. Так что не такой уж пшик ваши опыты, верно? Или они ни при чем?

Матвей молчал долго. Закурил еще. Гости не торопили.

— Это случилось с Милой, — сказал он наконец, — после того, как она увидела себя через семнадцать с половиной лет. Это было страшно — уродливое, безумное лицо… Я бы никогда не позволил ей подойти к Машине, но вышло так, что я сначала попробовал на себе — и ни черта не вышло. Я думал, что опыт мой не удался, что не сработала Машина, и тогда позволил Миле… ну, побаловаться, что ли…

— Разрешите посмотреть Машину? — осторожно спросил Сорокин.

— Я уничтожил ее, разбил! — крикнул Матвей и в этот миг поверил себе.

— Ах ты, черт! — не удержался Колесов.

— Это не беда, — мягко сказал Никич. — Ведь главное — принцип, схема. Уж если вы в таких условиях смогли ее сделать, то в наших — мы за неделю десяток Машин соберем.

— Нет, — сказал Матвей четко.

— Почему? — удивился Никич.

— Нельзя.

— Да почему же?

— Помните, в «Борисе Годунове»: «Нельзя молиться за царя Ирода, Богородица не велит». Вот и здесь — Богородица не велит.

Костя с Семеном испуганно переглянулись.

— Странный аргумент для выдающегося ученого. А вы, бесспорно, выдающийся, великий ученый, — ласково сказал академик. — Так почему же все-таки нельзя?

— Я же вам сказал, — закричал Матвей, — нельзя молиться за царя Ирода! Эта Машина только горе людям принесет! Это страшная Машина! Машина беды, слез, смерти, безумия! Нельзя!

— Успокойтесь, Матвей Иванович, голубчик, — протянул к нему дрожащие руки старик, — что вы так-то, не надо…

— Я ничего не скажу, — упрямо сказал Матвей. — Этой Машины не должно быть. И запомните: если будете наседать на меня, я лучше помру, чтоб никто не узнал…

— Вы наивный человек, Матвей Иванович! — воскликнул Никич. — Да ведь если мы знаем, что такая Машина возможна, то уж поверьте — мы все силы бросим и откроем ее заново. А силы у нас немалые…

Матвей глядел затравленно, втянув голову в плечи.

— Более того, — продолжал Никич. — Даже если, допустим, мы сейчас по пути в город погибнем в автокатастрофе, все равно Машина будет существовать! Через десять лет, через двадцать, через пятьдесят, у нас, или в США, или на каком-нибудь Таити она все равно возникнет! Прогресс человечества нельзя остановить, а можно только притормозить. И если вы доказали, что Машина возможна, то зачем же тормозить прогресс?

— Это ужасно, ужасно, — поморщился Матвей. — Пусть будет что будет, но я эту тварь в мир не выпущу. Лучше умру.

— Зачем же умирать, Матвей Иванович, — мягко сказал Никич. — Вы действительно выдающийся ученый, такие раз в сто лет рождаются. Вы нужны науке.

— «Если блеск тысячи солнц разом вспыхнет на небе, человек станет Смертью, угрозой Земле», — процитировал Матвей, угрюмо глядя в глаза академику.

— Не надо исторических аналогий, они хромают. И Хиросима, и Чернобыль — вина людей, а не природы, не прогресса, не науки. А вы свое открытие отдаете в надежные руки. Я не о нас говорю, хотя и мы не безумцы. Я о нашем народе говорю.

— Нет, — твердо ответил Матвей.

— …Он придет к нам, — сказал Никич, захлопнув дверцу автомобиля. — Я уверен, он одумается и придет. Не сможет не прийти. Он сейчас не в себе из-за этой женщины, а потом успокоится, и ему понадобится дело. Он же молодой еще. И он придет к нам.

— Неужели ждать? — спросил Костя.

— Еще чего! Шума подымать не будем, я оформлю закрытую тему, под нее создадим спецлабораторию — и за дело. Подбирайте, братцы, людей. Лучших. Со всего Союза. Немедленно.

— А может, все-таки блеф? — спросил Семен.

— Не исключено, — согласился академик. — Но я этому мужику поверил…

— Уж очень он странный, прямо шизоид… Глаза ненормальные…

— А ты что хочешь! — возмутился академик. — Запомни этот день, Семен. Очень может статься, что ты первый раз в жизни говорил с гением. Через триста лет его именем, может быть, города называть будут, а ты хочешь, чтоб он был как все… Дудки, так не бывает!

Ночь — его время, и он вышел из дома, встал на дорожке, запрокинул голову и долго смотрел на ясное звездное небо. Вдыхал его, вбирал в себя. Силился найти тайные знаки, знамения, но не различал их. Он вдруг подумал, что это не настоящее небо, а только черный покров между ним и людьми. Но покров старый, в дырах, и сквозь них просвечивает настоящее небо, а люди называют эти дыры звездами.

И вновь, как когда-то, ощутил он приближение угрозы. Там, на западе, скопилась неясная вязкая масса чернее ночи и стремительно накатывала на него. Матвею захотелось сбежать, укрыться за двумя, тремя дверями, за надежными стенами дома… Спрятаться под одеяло — в детстве там не пугали никакие страхи, там была зона абсолютной безопасности. Но он остался и скоро ощутил, как незримо окружила его вязкая масса.

И дрогнула земля, и пронесся ветер, и на миг погасли звезды, и завыла собака, и властный, неумолимый голос спросил:

— Матвей Иванов Басманов?

— Да, — ответил Матвей на это ветхозаветное обращение, и страх отпустил его.

— По своей воле будешь мне отвечать?

— По своей воле, — твердо сказал Матвей.

— Как ты осмелился пойти против меня?

— Людей жалко стало.

— Виновен! — грозно сказал Голос, и пронеслось вокруг, дробясь и рассыпаясь как эхо: «Виновен! Виновен!»

— Куды ж виновен-то? — неожиданно раздался шамкающий старушечий голосок. — Нешто он кого обидел? Я вон помирала, так Матвей холил меня, как не всякий родной станет…

Матвей узнал этот голос: покойница тетя Груня заступалась за него…

— Он мне, убогой, за сына был, а кто я ему — никто, считай. Он сам пострадавший, вот и к людям сочувствие имеет. Нету его вины!

— Знаешь ли ты, — продолжал неумолимый Голос, — что в этом мире положен предел человеку?

— Я в это не верил.

— И ты хотел переступить предел?

— Хотел.

— Виновен! — прогремел Голос, и снова подхватило стоустое эхо: «Виновен! Виновен!»

Но сразу два знакомых голоса смешались в один:

— Он гений! — кричал Ренат.

— Он гений! — кричал Никич.

— Он выше других людей, он неподсуден! — кричал Ренат.

— Для гения нет предела и нет вины! — вторил ему Никич.

— Знаешь ли ты, — сказал Голос, — что в мире людям даны законы?

— Они мне не нравятся.

— Знаешь ли ты, что человек не может знать будущего?

— Твой мир несправедлив! Он страшен, — закричал Матвей.

— Мой мир неизменен, — ответил Голос, и Матвею почудилась в нем усмешка.

— Нет! — опять закричал он. — Мы изменим его! Он будет, будет справедливым!

— Кто это «мы»? — с презрением спросил Голос.

— Люди! — Матвей охрип от крика.

— Люди? Ты пробовал изменить Закон, и что из этого вышло?

Матвей поник.

— Молчишь?

Он не смог ответить.

— Виновен! Виновен! Виновен! — с нарастающей силой говорил Голос, и эхо вокруг зашумело как буря. И вдруг — сквозь гром и гул — чисто пробился тоненький голос, и Матвей сжался.

— Не верь, мой дорогой, мой бирюк, не верь им. Я ни в чем не виню тебя, а значит, ты прав и ничего не бойся. Я всегда с тобой и люблю тебя…

В наступившей тишине он услышал еще один голос — дальний, улетающий:

— Не верь им, сынок, ты ни в чем не виновен…

Матвей ощутил, что вязкая темная масса исчезла, он стоял один под черным звездным небом. Ни звука, ни ветерка не было в зимнем этом мире…

И внезапно словно властная рука сдернула черный ветхий покров, и за ним над всей землей открылось настоящее небо, нестерпимо блистающее небо из одних звезд.

…И тогда он вскочил с топчана, будто его толкнули, и долго сидел, мотая гривастой головой, тер лицо руками. Он понял этот сон, легко раскодировал его: оправдания душа ищет, вины своей не приемлет. Ах, как не хочется быть виноватым, ах, как хочется быть чистым и святым, хочется оправдать и благословить себя, хочется, значит, бежать, искать академика, все открыть ему…

— Сволочь ты, Матвей Иванов Басманов, — сказал он себе и похромал на крыльцо.

Ночь и вправду была ясная и звездная. Тихая ночь, благая.

Но наяву Матвей не хотел и не ждал прощения.

А может быть, сон пророчил иное, совсем иное?

— «И только и свету что в звездной колючей неправде», — прошептал он строчку и вернулся в дом.

XIII

…Заливисто, весело лаял Карат, и Матвей увидел у крыльца Ядвигу Витольдовну.

— Добро пожаловать! Неужели опять телевизор?

— Нет, нет, не беспокойтесь, уважаемый Матвей, — ответила старуха, осторожно поднимаясь по ступенькам. — Телевизор работает прекрасно. И вот я решила поблагодарить вас за труд. Я принесла вам свой пирог. О, это особый пирог, со сливками и орехами, его научила меня делать моя мама почти семьдесят лет тому назад, в Варшаве.

— Стоило ли беспокоиться, Ядвига Витольдовна, — засмущался Матвей.

— О, чрезвычайно стоило и непременно! С одной стороны, — говорила она, ставя пирог на стол, — вы очень заслужили награду. А с другой — я вдруг подумала, что скоро умру и вкус маминого пирога никто на свете не будет помнить. А вы человек молодой, вы проживете долго и через много лет скажете кому-нибудь: «Одна старая полька однажды угощала меня пирогом, который ее научили делать лет сто тому назад в Варшаве! Вот это был пирог так пирог!» И значит, маленький кусочек маминой жизни перейдет в двадцать первый век. Двадцать первый — подумать страшно! Ну, скажете? — спросила она, глядя, как Матвей пробует пирог.

— Непременно скажу! — ответил он с набитым ртом.

— Тогда я довольна, — улыбнулась Ядвига и отщипнула от пирога. — Да, хорошо, — оценила она. — Знаете, у настоящих хозяев считается моветоном хвалить свои кушанья. Надо всегда говорить, что вышло плохо и тебе просто стыдно ставить это на стол, но ничего другого, к сожалению, нет. Я тоже так когда-то говорила. Но сейчас я скажу честно: пирог удался. Потом я как-нибудь еще раз сделаю — чтоб вы получше запомнили и все рассказали там… Ах, уважаемый Матвей, все так быстро проходит! Я это слышала в юности от стариков, но, конечно, не верила им, ведь у меня были такие длинные дни! Утром я занималась с учителями французским языком и танцами, потом непременно в открытой коляске каталась по Аллеям Уяздовским, у парка Лазенки, потом были свидания в парке, потом обед у отца, и там всегда было много интересных людей, потом — опять свидания, театры, балы, милые уютные суаре — так много всего! А потом действительно все так быстро прошло — и юность, и зрелость, и семья, теперь вот старость проходит… Вы еще не замечаете?

— Нет, пожалуй. Сейчас моя жизнь тянется как тянучка — длинная, скучная, тягомотная, вся одинаковая…

— О, это ненадолго! Это маленькая пауза в жизни, люфт-пауза. А потом снова дни понесутся, не успеете оглянуться — двадцать первый век… Да, кстати, уважаемый Матвей, у меня к вам маленькая просьба, очень легкая…

— Бога ради! Для вас, Ядвига Витольдовна, я все, что могу, хоть трудное, хоть легкое…

— Очень легкое, — с улыбкой продолжила старуха. — Покажите мне вашу Машину.

— Машину? — удивился Матвей.

— Да, мне интересно. Уважьте любопытную старую женщину.

— Я, собственно… пожалуйста, — он опешил и не сумел сразу отказать. — Только она на чердаке, туда лестница крутая, вам не трудно подняться будет?

— Почему же? Я еще вполне бодрая женщина, я хожу осторожно, с палкой, не падаю, — с толикой гордости ответила Ядвига.

— Идемте, — покорился Матвей.

— …Так вот она какая, — старуха осторожно потрогала панель Машины. — Довольно простая, как телевизор… Я думала, она намного больше…

— Увы, — развел руками Матвей.

— Вот что — я хочу попробовать! Сюда садиться? — старуха решительно указала на кресло.

— Нет, нет, нельзя! — всполошился Матвей и загородил кресло руками.

— Отчего же, уважаемый Матвей? Мне-то что угрожает? Неужели вы думаете, что я расстроюсь, если увижу это черное пятно? Я давно готова умереть, совсем не боюсь смерти и знаю, что могу умереть сегодня, завтра. Я совсем спокойно этого жду. Но вдруг я проживу еще 17 лет? Мне будет 94 — ведь так бывает. Тогда я буду жить сейчас немного по-другому: отремонтирую дом, буду больше следить за собой, чтоб совсем не развалиться к тому времени, обязательно куплю собаку, я ведь люблю собак, но уже три года без собаки, потому что они, бедные, так привязываются к хозяевам, а потом совсем не могут без них жить… Ну дайте, дайте, — Ядвига нетерпеливо отвела руки Матвея от кресла и села.

«А ведь правда, — подумал Матвей. — Ей-то действительно ничего не грозит. Наверняка пятно будет. Но и тут ничего страшного: может быть, и десять лет проживет, а то и шестнадцать…»

Он приладил клеммы к рукам и голове старухи и включил Машину. Стал считать код.

— Ядвига Витольдовна, тут уж честно скажите — вам 77 лет? Это нужно для вашего кода, иначе ничего не выйдет.

— Это абсолютная истина. Мне 77 лет и три месяца.

Он нажал «Пуск», раздалось гудение, и на экране стали медленно проступать черты лица старухи.

— Предупреждаю, клеммы будут греться, этого не пугайтесь, даже жечь немного будет…

— Я весьма терпелива, — гордо сказала Ядвига и вдруг воскликнула с детским восторгом: — О, смотрите, это же я! Честное слово, я!

— Да, это вы, — горько сказал Матвей, вспомнив ту же радость Милы.

— А почему нечетко видно? — требовательно спросила старуха.

— Ну, это же не кино, — усмехнулся Матвей.

— Жаль, — вздохнула она.

Машина гудела, изображение подрагивало, но не менялось.

— Ну а дальше? — попросила Ядвига Витольдовна.

— Кто ее знает, может, и вовсе ничего не выйдет, как у меня…

И только он сказал это, лицо на экране свернулось, смялось, будто в комок, потом комок уменьшился до точки и пропал. Экран затянуло, как туманом, ровным серым цветом. Потом на сером замаячили неясные тени… «Ну, вот и пятно собирается, — подумал Матвей. — Работает, гадина».

Внезапно туман исчез, будто занавес убрали, и на экране появились три лица. У Матвея по коже, от висков к ногам, волнами, одна за другой, побежали мурашки.

Необыкновенной красоты молодая женщина с тонким гордым, даже немного надменным лицом и веселыми глазами смотрела с экрана. Она слегка улыбалась, ветер развевал ее пышные светлые волосы, на них держалась маленькая шляпка с лентами, падавшими на белое платье. Женщина сидела на каком-то диванчике, и с обеих сторон к ней прижимались дети — темноволосая девочка лет восьми с робкой улыбкой на умном личике и русый мальчик лет пяти в белом костюмчике. Он поднял лицо на женщину и смотрел с обожанием, держа ее за руку.

— Боже! Янек! Басенька! — закричала старуха и протянула к ним сухие руки. — Дети, мои дети! Это же мои дети, мой Янек, моя Басенька, это я в тридцать лет!

Внезапно, как будто камера отъехала от людей на экране, стало видно, где они. Ядвига с детьми сидела в открытой коляске, катившей по широкой улице мимо парка.

— Это Аллеи Уяздовски! Это Лазенки! — закричала старуха. — Это Варшава! Мы никогда там не были вместе, но, значит, будем, будем, будем!

Вдруг гудение Машины стихло, и в тишине раздалось цоканье копыт.

— Я слышу! Слышите, слышите, Матвей! — Ядвига плакала и смеялась.

И тогда они услышали голос мальчика, заговорившего по-русски:

— Мама, а когда я вырасту взрослый, можно я каждый день на лошадке буду кататься?

— Можно, милый, — ответила мама.

— Мама, а когда я вырасту взрослый?

— Вот пройдет время, а потом еще немного времени, а потом еще чуть-чуть, и однажды настанет день, когда…

И тут коляска выкатилась с экрана, но сразу появилась вновь: Ядвига и Матвей слышали, как удаляется она под цокот копыт, видели вьющиеся волосы женщины и две детские головки, прильнувшие к ней.

— Боже, какое счастье, какое счастье! — плакала старуха, не отрывая глаз от экрана. — Я увижу моих детей, я их снова обниму!

Матвей сжал руки в кулаки, отчаянно напрягся, чтобы вновь почувствовать свою упрямую, жесткую силу: предвестие звука коснулось его. Он понял, что сейчас услышит знакомые грузные шаги.

А Ядвига Витольдовна смеялась сквозь слезы и все вглядывалась в почти неразличимую, укатившую вдаль коляску, в которой вели разговор мать и сын.

«Пора! — молил Матвей. — Пора! Иди же, иди, я вызываю тебя! Слышишь?! Иди!»

В текст повести включены стихотворные строки Геннадия Шпаликова, Бориса Пастернака, Самуила Маршака, Анны Ахматовой, Леонида Мартынова, Велимира Хлебникова, Осипа Мандельштама.

 

Михаил Пухов

БРОШЕН ВВЫСЬ

Повесть

История, скрытая в глубинах материи

Я

Розовые пенистые шары плавают в воздухе. Ударяются в стены и друг о друга, сливаются, дробятся на капли, в пыль, в радугу.

Все стены близко. Здесь душевая.

Это вода. Это кровь.

Тишина.

Я принимал душ. Потом взвыли сирены. Потом был удар. До этого были разгон и полет.

ПОЧЕМУ ТИШИНА?

Дикая боль в плече. Вывих?

Жидкая пленка обтягивает лицо.

Гравиционер не работает. Только аварийное освещение.

Невесомость.

Я плаваю в воздухе, в стайке розовых и красных шаров. Это моя кровь, смешанная с водой и шампунем.

Удар был страшный.

* * *

Сижу в воздухе, сдираю с лица клейкую корку. Голый.

Кровь остановилась быстро. Голова как болячка. Перевязать ее нечем. Одежда за дверью, а дверь не открывается. Как в анекдоте.

Рука вправилась. Сама вправилась, когда начал сдирать корку с лица. Рассказать кому-нибудь — не поверят.

Я шел с Земли на Юпитер, экспрессом. Вез ребятам приборы и елку. Бедняги — каково им без елки?

Свет слабеет. Окон в душевой нет, только дверь, а дверь заклинило насмерть.

Воздух уже очистился. Розовые шары растянулись по стенам. К счастью, удар выключил воду. Иначе я бы давно захлебнулся. Маме было бы больно. А отец — что отец? Сам когда-нибудь буду отцом.

Вряд ли.

Стены душевой теплые — там горячая вода. Это я ее подогрел, перед тем как принимать душ. Предусмотрительный.

Тепло. А то сидел бы сейчас голый где-нибудь в машинном отделении. Замерз бы. Правда, что делать голому рядом с компьютером?

Знобит. Граммов четыреста потерял. Все стены ею покрыты.

* * *

Удар был страшный. На что мы налетели? На метеорит?

При пяти мегаметрах в секунду хватит и крупинки.

Но откуда крупинка? Путь проходил вне эклиптики. Разгон на Альтаир, потом поворот. К Юпитеру только так и летают. Для безопасности.

Но если не метеорит? Все едино. Что-нибудь искусственное, отработавший зонд 80-х годов.

Обидно, если зонд. Из мертвой главы гробовая змея. Встреча с прошлым, и прошлое убивает.

Аварийное освещение слабеет.

Знобит.

Нет, это стынут стены. В радиаторах мерзнет вода. Не только гравиционирование отключилось. Теперь все закончится быстро.

* * *

Мы куда-то летим. Мы — это мертвый корабль и живой человек. Мы — это странный гибрид, противоестественное сверхсущество, знающее и прошлое и будущее. Прошлое — памятью человека, будущее — траекторией корабля.

Всезнающее, но не бессмертное.

Вероятно, этот удар — он пришелся спереди — разрушил все. Пост управления, энергоблок, отопление…

Льдинки носятся в воздухе. Розовые и красные.

Стены покрыты пленкой радужного льда. Освещение умирает.

Нет, это была не крупинка. Что-то большое. Крупинку расстреляли бы лазеры. Оттого и взвыли сирены. От бессилия.

Наверняка отработавший зонд.

* * *

Уже темнота.

Один не вынес удара о Землю, другие сгорели, третьих задушил вакуум… Нет, мне не холодно.

У каждого свой путь.

* * *

Хорошо, что медведь не съест мое мясо. Откуда это?..

* * *

Уже не холодно. Интересно, похож я буду на памятник?..

* * *

Спать.

Я И ОНА

Первое — это запах.

Запах травы, и свежего сена, и весенней грозы, и сохнувших водорослей, и цветов.

Запах жизни.

Касание простыни и чьих-то пальцев к лицу.

Тепло.

Открываю глаза.

Ее лицо совсем близко. Смуглая кожа. Необыкновенные ресницы, добрые глаза. Выше — что-то еще: не то небо, не то потолок.

— Спите.

Что полагается думать, когда вот так пробуждаешься? Полагается думать так: я в раю, среди ангелов. Но крыльев не видно.

Как тепло!

Вероятно, хорошо умирать, глядя на красивую женщину. Но оживать так еще приятнее.

— Спите.

Закрываю глаза. Уютно, тепло и блаженство.

* * *

Вновь пробуждение. Птичий утренний гам. Маме было бы хорошо, если бы знала.

Никого нет. Вверху цветной потолок. Где-то окно. За окном орут воробьи.

Повернуть голову не удается. Ничем нельзя шевельнуть, только глазами.

Сколько прошло: минута, час, сутки?..

Было утро, был понедельник. Декабрь 1999-го, незадолго до праздника. Я стартовал к Юпитеру на экспрессе, в обход астероидов. Новый год собирался встретить на Ио.

Ребятам нужны приборы — как они без приборов?

Трудно найти добровольца — рядом рубеж тысячелетий. Всем хочется встретить дома. В семье, с мамой, с товарищами.

Лишь мне все едино, где новогодняя ночь. На Ио — значит на Ио.

Елку я тоже вез. И разноцветные лампочки.

Я стартовал, я набирал скорость, я летел в пустоте. Я прошел полдороги.

Потом я принимал душ. Потом мы во что-то врезались — не то в метеорит, не то в отработавший зонд.

Потом я замерз.

Я шел в обход астероидов, на бешеной скорости, прямо в звезды. Перехватить меня не могли, и никто бы меня не догнал.

Но, похоже, догнали.

— Как вы себя чувствуете?

Язык не русский, но понятный. Это мой язык, русско-американский космический жаргон. Как еще говорить с космонавтом, если не знаешь национальности? Откуда узнать, если даже одежда за дверью?

Кто же тебя догнал?..

— Какой теперь год?

Орут воробьи за окном.

— 2498-й. Спите.

* * *

Вот кто тебя догнал. Сначала ты врезался в прошлое, и оно тебя умертвило. Потом ты встретился с будущим, и будущее оживило тебя. Переход из вчера в завтра, из вечера в утро сквозь ночь.

— Спите.

* * *

Мы стоим у окна. Одежда у меня новая, удобная. Собственно, только шорты. За окном ветер, облака, солнце. Поле, лес, все как полагается. И нигде ни одного человека. Только Вита — ее так зовут.

Прошло 500 лет. Куда вы смотрели, демографы?

— Почему вы не говорите, кто меня вытащил?

В ее глазах странное. Она молчит, чего-то боится.

— Скажете?

— Пойдемте. Я покажу вам.

Шагаем по длинному коридору. Ковер на полу, и масса дверей. И опять ни одного человека. Для кого они, эти двери?

Вита идет впереди. Какие ноги, какие волосы! Отличные девушки живут сейчас на Земле. Или это специально — для оживления мертвых?

Конец коридора. Последняя дверь.

— Вы не пугайтесь.

Дверь исчезает.

Приборы, пульты, кресла. И прозрачные стены, а за стенами звезды.

Мы в космосе. Вот почему здесь никого нет.

Мы на космическом корабле.

МЫ

Стоим у окна рядом. За окном облака, поле, ветер. Чирикают воробьи. Все как настоящее. Спиной к нам на подоконнике умывается кошка. На воробьев не реагирует. Кошку не проведешь.

Вита рассказывает:

— Тебя заметили издалека. Решили, метеорит. Но ты летел слишком быстро. И траектории почти совпадали: точно на Альтаир. Тогда мы подумали, что это их зонд, возвращающийся от Солнца. Мы посоветовались с «Фениксом», и он послал катер на перехват. Взглянуть, что за зонд.

— Кто это «мы»?

— Электронная машина и я.

Женщина, компьютер и пришелец из прошлого. Бермудский треугольник XXV века.

— А кто такой «Феникс»?

— Наш дублер, автомат, он отстает на миллиард километров.

— Понимаю. А дальше?

— Катер затормозил, встретился с твоим аппаратом.

— Затормозил?

— Конечно. У нас же скорость гораздо больше.

Разумеется, они ведь летят к Альтаиру. Но когда мы были в рубке, звезды впереди выглядели обычно, без релятивистских искажений. И Солнце за кормой смотрелось нормально. Нормально для звезды.

Правда, преобразователь построить нетрудно. Такие задачи решались даже вчера, пять веков назад.

— На сколько больше?

— На порядок. Пятьдесят тысяч.

Пятьдесят тысяч. Как у Хемингуэя. Что-то не быстро. Но понятно. Сколько мы будем лететь на такой скорости?

— Потом катер пригнал к нам твой аппарат. Мы увидели, что это земной планетолет. Старый, разбитый. Даже не корабль, просто обломок.

— Расстроились?

— Да. Особенно машина. Но потом мы нашли тебя.

Она поворачивает лицо. Ее глаза. Нежность.

— Вита, скажи… Был я похож… на памятник?

— На памятник? Почему? Обычный замороженный человек. У нас сейчас все такие.

— Где?

— У нас на «Жар-птице». Все четыреста человек. Все, кроме дежурного.

— Четыреста?

— Да. Чему ты удивляешься? До цели пять парсеков. Дежурим по очереди, по три месяца.

— И сколько еще лететь?

— Пятьдесят лет. Мы прошли всего полпути. Я же показывала тебе Солнце.

Да, показывала. В рубке на экране заднего вида. Звезда как звезда, ничего необычного. Но пока еще яркая, заметная.

— Скоро конец дежурства, — говорит Вита. — Увидишь, как это делается.

Становится вдруг печально. Даже тоскливо.

— Почему мы летим так медленно? Неужели быстрее нельзя?

— Можно, но незачем. Мы поселенцы. Вперед посланы автоматы-терроформисты. Они готовят планету. Хорошая планета создается десятилетиями.

Молчу. Мне нечего сказать. Об этом я ничего не знаю. Она продолжает:

— Человечество расселяется по Вселенной. Земли недостаточно. Луна, Венера, Марс — этого мало. Очень. Европа, Каллисто, другие спутники… Людей много, земли не хватает.

— Погоди. Ты говоришь — Марс, Венера?

— Да, сейчас там миллиарды человек. Но этого очень мало. У звезд подходящие планеты тоже редки. Приходится их перестраивать. Это работа терроформистов.

— Разве можно из плохой планеты сделать хорошую?

— Конечно. Например, Венера, Марс… Но на это уходят десятилетия. Особенно если установки не очень мощные. А какие еще пошлешь к звездам?..

Я молчу. Возразить нечего. Может меняться научно-технический уровень, но человеческая логика — это инвариант. Ее ничто не ломает.

И не только логику — другие человеческие качества тоже.

— За автоматами летим мы, — продолжает Вита. — Собственно, наши корабли — это катамаран, сдвоенный ковчег с подстраховкой. И мы не одни. По всей Галактике идет волна освоения. Во все концы летят такие же корабли, как наш. Тысячи кораблей.

Она умолкает. Я тоже молчу. Тысячи кораблей. Тысячи холодильников, заполненных человеческим мясом. Вдруг оно кому-нибудь понравится? Что знаем мы о Вселенной?..

— Скажи, Вита, а почему именно ты дежурила, когда вы догнали меня?

— Именно я?

Она смеется. Я ощущаю под рукой ее мягкую талию. Можно стоять так вечно.

— Я о другом. Почему это не был мужчина?

— Тебе приятней с мужчиной?

— Все-таки космонавтика — мужская профессия. Или теперь по-другому?

— Мы не космонавты. — Она перестает улыбаться. — Мы колонисты. Конечно, женщин у нас гораздо больше. Женщина нужнее. Не понимаешь?

— Нет.

— Ну, как тебе объяснить, — продолжает она. — Что в колонии главное? Главное — воспитание детей. В каждой женщине сидит мать. Материнство детям нужнее. Разве не так?..

— Так-то оно так…

— Не понимаешь. Ты думаешь, это как в стаде тюленей. Нет. Ты ошибаешься. Колония — это не только четыреста человек. Этого очень мало. Мы везем с собой все. Семена растений, зародыши животных… Ведь это космический корабль. Много в него не поместится. В основном зародыши.

— И дети?..

— Да, — говорит Вита. — Но ведь это единственный путь. Подумай, и ты поймешь, что единственный. И каждому из этих ребят нужна будет мать.

— А отец?

— Что может отец? Что нужно детям? Теплота, ласка. Не все мужчины на это способны. Да и не все женщины. Но в космос таких не берут.

Некоторое время молчим.

— Но ведь потребуется и мужская сила. Строить дома, бороться со стихиями, охранять вас от диких зверей…

— Это работа роботов. Их у нас тоже много.

— И тоже зародыши?

— Конечно. — Минуту она молчит. — Пойми, здесь нет ничего аморального. Просто ты из другой эпохи. При тебе женщины, вероятно, еще рожали.

— А теперь нет?

— Естественно, — говорит Вита. — Разве что больные, им это иногда надо. Но таких не пускают в космос.

Я молчу.

— Почему ты думаешь, что мать — только та, что рожает? Есть же вещи более важные. Моя мама меня не рожала, но я ее люблю так же, как ты свою.

— Пожалуй.

— Потом, как бы ты разместил в звездолете миллион человек? Ведь этого, — она показывает на пейзаж за окном, — всего этого нет, ты же знаешь. Это только изображение, его можно выключить. В действительности у нас тесно.

Некоторое время молчим.

— Жизнь изменилась, и это естественно. Понимаешь? Вот ты сказал, что космонавтика — мужская профессия. При тебе было так. Но сейчас она никакая — ни мужская, ни женская. У нас нет такой профессии. Понимаешь?

— Да.

— Почему вообще ты стал космонавтом? — спрашивает Вита. — Почему ты больше ничего не умеешь? В ваше время были ведь интересные специальности. Ты мог стать ученым, писателем, коллекционером…

— Мог бы. Но тогда мы бы не встретились.

— Правда. Я об этом не подумала.

— Отец у меня был писатель. Хотел, чтобы и я занялся этим. Но мне не хотелось становиться верфедрунгером.

— Что это значит?

— Это исландское слово. Оно означает «сын, который хуже своего отца». Я не хотел стать хуже. Поэтому выбрал другой путь.

— Он был великий писатель?

— Гениальный.

— Как его фамилия?

Я называю свою фамилию.

— Нет, не помню. Не обижайся: я не сильна в истории литературы.

Не обижаюсь. В истории литературы он, бесспорно, фигурирует. Мне почему-то весело.

— Зато я стал великим космонавтом.

— Да?

— Конечно. Из XX века улетел к звездам. Знаешь еще хоть одного такого?..

* * *

Вита говорит:

— Скоро мне в морозилку. Дежурство кончается.

— А я?

— Как хочешь. Но учти — вернусь только через полвека, у цели. Ты будешь для меня староват.

— Пожалуй. Впрочем, могу подождать твою сменщицу. Иди ложись в морозилку.

Она смеется. Она часто смеется. Очень люблю ее смех.

* * *

Вита знакомит меня с экипажем. По фотографиям. Я должен угадать, кто ее сменит.

Люди как люди. Смуглые все, как Вита, но в остальном те же. XX век, XXV — никто не меняется. Люди остаются людьми.

Наконец проблеск античной красоты. Классика.

— Она?

— Нет. — Вита смеется. — У тебя хороший вкус. Это моя подруга. ЕЕ ЗОВУТ Юра…

Прекрасная девушка Юра. Впрочем, почему бы и нет? Если вдуматься — нормальное женское имя.

— …Но она уже отдежурила.

Листаем фотографии дальше.

* * *

Шагаем по длинному коридору. Над одной из дверей мигает огонек. Входим внутрь.

Почти всю каюту занимает застекленный саркофаг. Там что-то лежит.

Ответ через пять веков: да, это похоже на памятник. А еще больше на восковую куклу мужского пола. С бородой и усами.

— Твоя новая возлюбленная, — смеется Вита. — Ее зовут Адам. Нравится?

— Уговорила. Где моя морозилка?

— Пусть сначала проснется он. Вообрази его лицо, когда он увидит тебя.

Это я хорошо представляю. Восковая статуя открывает глаза, отодвигает стеклянную крышку, смотрит на меня пустыми глазами и тянется костлявой, как у скелета, рукой…

Не ко мне. К Вите.

Жутко. Посмотрим, как оно будет в действительности.

* * *

В действительности не так. Мы сидим в посту управления. Название сохранилось по традиции — отсюда никто ничем не управляет. Кораблем управляют из машинного отделения, как это называлось в конце XX века. Там — машина, говорящая по-человечески. На всех языках, даже по-древнеегипетски.

Это очень умная машина. Индивидуальность, но сейчас она спит. Чем умнее машина, тем ее психика ближе к нашей. А сон — психическое явление, не физиологическое.

Правда, у машин это происходит по-другому. Когда спит человек, он почти целиком отключается от действительности и почему-то видит сны. Никто не знает, что это такое.

Машины спят по-другому. Они могут замедлять свои мыслительные процессы. Если мы говорим, что машина производит, допустим, миллиард операций в секунду, это не значит, что она делает их ровно столько. Она может производить и миллиард, и миллион, и тысячу операций. Сто операций в секунду, десять, одну… Вот что такое сон машины.

И машина спит. Все на корабле спят. Мы сидим в посту управления, одни среди звездного неба.

Одни на Вселенную.

Простая одежда ничего не скрывает, не прячет ее красоты. Ничего не скрывает и ничего не приукрашивает.

— Я тебе кажусь диким древним человеком, да?..

— Просто иногда глупым. У тебя не было детей?

— К счастью, нет.

— Почему к счастью?

— А вдруг ты бы оказалась моей пра-пра-пра…

Смеемся оба.

Сзади чьи-то шаги. В дверях появляется он, уже не похожий на восковую куклу, проходит к нашим креслам, обнимает и целует Виту, а потом отодвигает ее от себя и спрашивает:

— Вита, где ты достала такого импозантного кабальеро?

Теперь путь один — в морозилку.

* * *

Хрупкий горный ручей — он начинается у веющих холодом ледников — он сливается с другими хрустальными струями — сливается с ними в одно — в один ревущий поток — стремительный, ворочающий камни — сдвигающий их собой — несущий в себе лавину…

Превращающийся в лавину…

Крупные глыбы громыхают все ближе, все ближе, все становится ближе, становится все темнее, все ближе их шум и их вой… И вот они выносятся из-за поворота — стая волков, горят их глаза и сверкают голодные зубы, это громадные звери, их поджарые торсы растянуты в пружине прыжка… Они проносятся мимо меня, превращаясь, но и там, куда мчится этот поток, я тоже стою… Поток их проносится мимо меня, как фата-моргана…

Сверхорганизмы. Волчий поток, стая камней, лавина воды…

Они пронзают меня насквозь, как фантомы…

— Можете встать.

Сны уходят, но в этот раз все по-другому. Это новое пробуждение, не такое, как в прошлый раз. Нет ни ласковой ладони на лице, ни острого чувства тепла. Только птичий гам за окном и необыкновенная ясность мысли.

Где я?

Когда я?

Разумеется, я знаю, где нахожусь. Но где сейчас то место, в котором я нахожусь? Где та эпоха?

— Можете встать.

Это не магнитофон. Это голос электронной машины. Она, значит, не спит. Впрочем, все может быть. Наверняка известно одно — не спит ее голос.

Стеклянная крышка убрана. Встаю со стола, влезаю в шорты. Надоевший пейзаж за окном. Чирикают воробьи. Как бы все это выключить? Ни одного живого существа…

Как там Вита?

Бегу в коридор. Что она? Наши каюты, я знаю, рядом.

Сталкиваемся в коридоре.

Смеемся. Опять смеемся. Слишком часто смеемся (если не учитывать 50-летний перерыв). Все равно — не время ли плакать?

Пока — смеемся.

МЫ И ОНИ

Всеобщее пробуждение. В коридорах манифестация. Толпа как сверхорганизм низшего порядка. 400 человек с лишним. «Лишний» — это я? Уйма людей, в основном женщины. И все хотят со мной познакомиться. Какой тут лишний…

Встречая меня впервые, некоторые удивляются, но ни о чем не спрашивают. Другие даже не удивляются. Они дежурили после нас и видели бортжурнал. Мое появление, естественно, главное событие за время полета.

Это естественно для меня. Каждого человека кто-то учит думать. Часто — любимый писатель. Учит логике, учит строить фразу, учит всему.

Как думают люди, летящие вместе со мной? Неизвестно. Наши потомки читали других писателей, изучали другую литературу — я просто не мог ее читать. Здесь могут возникнуть барьеры для понимания.

Я вижу их, эти барьеры.

К счастью, с женщинами общаться проще, а их большинство. Но общаться придется не только с ними.

* * *

Я один. Вита где-то хлопочет. Все суетятся, готовятся к высадке. Я почти все свое время провожу в рубке.

Мне нравится в рубке. Здесь нет лжепейзажей за окнами. Есть только звезды — далекие огни за прозрачным стеклом.

Впереди вспухает Альтаир. Красавец. Где-то там — еще невидимая планета, на которой мы осядем. И никогда больше не полюбуемся звездами — только сквозь толстый слой атмосферы, созданной нашими предшественниками, роботами-терроформистами.

Мы туда летим. Интересное слово «мы». Что к нему ни прибавь, оно все равно остается собой. Другого такого нет. Например, «я» в совокупности с кем-то или чем-то — это уже «мы». А «мы» — всегда «мы».

Другие члены экспедиции иногда тоже заглядывают в рубку. Мне кажется, и они устают от иллюзорных пейзажей. Но я могу ошибиться. Они об этом не говорят, а стиль мышления у потомков другой. Я могу только догадываться о том, как сейчас на Земле. Вернее, как там было в эпоху старта. Расспросы не помогают: мне отвечают охотно, но главное, естественно, опускается, потому что они считают главное естественным.

Приходится додумывать многое. Мне могут долгие часы подряд рассказывать о красотах и целесообразности земных ландшафтов, но лишь случайно я узнаю, к примеру, что в некоторых городах воздух сейчас на порядок плотнее, чем раньше. Человек плавает в этом воздухе как птица.

В рубку входит Ром, один из моих новых друзей. У него черные блестящие глаза, аккуратная бородка и длинные волосы. Он похож на факира, и не только внешне. Он садится в кресло рядом с моим, смотрит на звезды и говорит:

— Ты уйдешь от нас, Алек.

Фраза падает как брошенный камень. Теперь мне кажется, что я действительно принял решение. Сделал выбор. Кажется, что я думал об этом неделю, а то и больше. Думал всю жизнь.

— Ты не сможешь с нами, Алек, — объясняет Ром.

Любопытно: все они игнорировали предложение называть меня Саша. Зовут по-разному: кто Ал, кто Алекс… Но не Саша. Когда я это предложил, все посмотрели так, будто допущена ужасная непристойность.

Ром смотрит на звезды и продолжает:

— Ты улетишь «Фениксом». Это нормально. Нам два звездолета ни к чему. Мы не космопроходцы, просто колонисты. Один нам, конечно, пригодится. Мало ли что… — Он излагает будущее спокойно, глядя на звезды. — Тебе придется заправлять его водородом. Планет-гигантов здесь нет, поэтому придется заправляться в атмосфере звезды. Но не бойся заправки.

Пауза.

— Не бойся этого, Алек. Конечно, дома мы заправляемся на Юпитере. Но и на Солнце заправляются тоже. Правда, человек в этом не участвует. Но если выдерживает робот, почему не вытерпит человек?..

Забавная логика. Разумеется, я мог бы рассказать ему, как мои товарищи ныряли в хромосферу — в одиночку, на примитивной технике, но остались живы и здоровы. Теперь об этом забыли. Космонавтика теперь — не профессия. Это работа роботов, и не обязательно помнить чьи-то подвиги на недостойном человека поприще. Я ничего не рассказываю Рому.

— Ничего не бойся, — продолжает он. — В ваше время космос считали вместилищем всевозможных опасностей; это не так. В космосе ничего нет. И никого, Алек. Природа, как выяснилось, любит пустоту. Что мы нашли в радиусе десяти парсеков от Солнца? Почти ничего. Несколько бедных биосфер, и ничего больше.

Он снова делает паузу, глядя на звезды глазами факира.

— И еще одна вещь. — Совет товарищу, идущему туда, где ты уже побывал. — Избегай черных дыр. Никогда не подходи к черным дырам. Никогда, Алек.

— Почему?

— Это опасно, Алек. У них слишком сильная гравитация. Дело не в том, что тебя засосет полем. Это не главное. Но тяготение делает черную дыру подобной живому мозгу.

— Не понимаю.

— Она как мозг, — объясняет Ром. — Она как человек, как мы с тобой. Все живое питается информацией и этим живет. Мертвая материя, наоборот, ее излучает. Атомы, электроны, звезды… Они излучают свет, а мы ловим его и оставляем в себе. Мы и черные дыры. Они ведь только снаружи черные.

Внутри у них свет. Как и у нас. В этом смысле все мы — черные дыры.

— Любопытная точка зрения.

— Она не моя, Алек. Не моя, но я ее разделяю. Мы собираем информацию и на основании ее свободны. Никто не сможет предсказать наших поступков. Так и черные дыры.

— Не понимаю, Ром. Какие могут быть у них поступки?

— Не знаю, Алек. Этого не знает никто. Но они живут в другом времени. Их гравитация делает так, что наша вечность продолжается для них один миг. За миг никто не совершает поступков. Мы тоже, Алек. Но что случится с черной дырой миг спустя, когда истечет наша вечность? Ты можешь это сказать?

— Через бесконечное время? Не могу, Ром.

— И никто не может. А если нельзя предсказать поведение — значит, оно непредсказуемо. А если поведение черной дыры непредсказуемо, это значит, что она свободна в своих поступках. Да, Алек. Что тебе еще нужно? Обладание информацией, свет внутри и свобода воли. Это разум, Алек.

— Но если так, зачем мне избегать их? Если это единственный шанс встретить разум…

— Мы слишком разные, — говорит Ром. — Мы в разных временных рядах. Ведь люди думают мыслями…

— А черные дыры?

— Они? Они мыслят нами, когда мы попадаем в их плен!..

* * *

Мы разговариваем в рубке с Адамом. Оказывается, он еще и командир экспедиции.

Впрочем, его пост называется по-другому. Он только координатор. Всеобщее равенство — это их пункт. Всеобщее равенство и подчеркнутый индивидуализм.

— Сейчас подойдет «Феникс». Смотри внимательно. Это интересно и очень красиво.

Мне действительно интересно, но не потому, что красиво. «Феникс» — наш второй звездолет. Они близнецы: «Феникс» и «Жар-птица». Но на «Фениксе» нет людей: он нагружен зародышами живых существ, растений и механизмов.

Вот и он. «Жар-птица» обегает планету по круговой орбите, совсем невысокой. Внизу белые облака с черными провалами в них — как шахматная доска. Элегантная планета. А ведь недавно она, еще не открытая, была голым каменным шаром. Молодцы терроформисты, здорово поработали. Даром что автоматы.

Альтаир стоит высоко, слепит глаза. Из-за этого нет звезд. «Феникс» подкрадывается незаметно. Мы не видим, как возникает где-то вдали звездочка над шахматной доской атмосферы, как она делается ярче, приближается, становится похожей на белую пешку, неотвратимо превращающуюся в ферзя. Нет, мы сразу видим ферзя. Он медленно растет.

Я смотрю на него. Действительно, приближение корабля красиво, Адам прав, но у меня-то опыт гораздо больше. Я ведь космонавт, пусть из средневековья. Матрос Колумба лучше понимал море, чем человек XX века, даже плывущий на теплоходе…

«Феникс» растет. Это он подобрал меня в пустоте 50 лет назад. Вита рассказывала, как это происходило. Хотя команду дала она, «Феникс» — вернее, его кибермозг по имени Фен — все делал сам. Сам посылал катер к обломку моего экспресса, сам его обследовал и сам переправил меня на «Жар-птицу». Оживить меня он тоже мог, но боялся шока. Умный мозг, вероятно. Интересно будет с ним познакомиться.

— Ты не передумал? — спрашивает Адам.

— Нет, — говорю я. — Пойми, я профессионал. Я не готов к роли колониста. Я выбираю космос. Я никогда не привыкну к вашим обычаям. У твоего времени свои взгляды, я их уважаю, но у меня тоже свои взгляды.

Адам молча глядит на приближающийся звездолет.

— В конце концов, если автоматы-терроформисты ушли дальше — значит, таков план.

— Да. Таков План.

Слово «план» Адам произносит с большой буквы, будто речь идет о чем-то божественном.

— Раз так, я иду дальше. Я космонавт, Адам. Мне нравится ваше будущее, но я иду дальше.

— Один?

Вопрос меня не удивляет. Есть масса объективных причин, приводящих к тому, что понятия «бросить женщину» для моих новых друзей не существует. Они мне нравятся, но не за это свое качество.

— Со мной летит Вита.

Момент напряженный. Адам — только координатор, он должен следовать программе колонизации. Если он скажет «нет»…

— А она согласна?

Отличный вопрос. Кто я такой? Средневековый монстр, которому плевать на человеческие желания. Ясно, что я могу увезти Виту насильно. Очевидно, предварительно связав ее и перестреляв половину команды во время поспешного отступления…

— Да.

— Еще кого-нибудь берешь?

Снова отличный вопрос. Отличный от того, что ожидаешь.

— Нет, — говорю я. — Больше никого.

Некоторое время молчим, глядя на облака. «Феникс» отстал от нас, ушел из поля зрения.

— Хорошо, — говорит наконец Адам. — Я, кажется, понимаю, почему все они в тебя влюблены…

Действительно, только в такого и влюбишься. Моногам, да еще со своими взглядами. Как такого отпустишь?..

— Может быть, — говорит Адам, — даже хорошо, что ты улетаешь…

Я его понимаю. Будь он моим современником, я знал бы, что понимаю правильно.

— …И хорошо, что с тобой летит Вита. Она ведь со многими испортила отношения.

Еще бы — монопольная обладательница первобытного моногама. Правда, это по нашей мерке, у потомков взгляды шире. Но Вита говорит так: «Не суди по нас. Кто летит в колонистки? Женщины с ненормально развитым материнским инстинктом. Уродки… На Земле совсем другие люди».

— Ты знаешь, я просто координатор, — говорит Адам. — Но будь моя власть, я бы приказал: улетайте.

Так. Внизу проплывают сверкающие поля облаков. Горизонт охвачен радужной дугой, но солнце вот-вот опустится и станет темно.

«Улетайте».

* * *

Тот же пейзаж, но уже с планеты. Здесь когда-нибудь вырастет город. Пока здесь наш лагерь. Он спит. Похоже на Землю 1999 года, только пустынно, ни кустика. Планета еще не засажена.

Завтра мы с Витой улетаем; сегодня я прощаюсь с Юрой. Мы сидим рядышком, и ей хорошо. Она этого не скрывает.

— Какой чудесный вечер, — говорит она. — Как все здорово. Давай не будем по-варварски обращаться друг с другом.

Она для меня не просто женщина. Это эпоха, в которую я никогда не вернусь. Сейчас я по-другому воспринимаю слова Адама: «Больше тебе никто не нужен?»

Но я встретил Виту на полвека раньше. Вита спасла мне жизнь. Я люблю Виту. Юра — просто красивая девушка. Разве мало таких на свете?

Внезапно понимаю, что мало. Те, что остались на Земле, не в счет. Они для меня как древнеегипетские красавицы. Женщины лагеря тоже не в счет, по той же причине.

Значит, женщин всего две: Вита, с которой я лечу завтра, и Юра, с которой сижу сейчас.

— О чем ты думаешь?

Я излагаю свои соображения.

— Выходит, я очень несчастен.

Ее смех чуть хриплый, но приятный.

— По-твоему, я тоже несчастна? Всего один мужчина, и тот завтра уходит?

Возразить нечего. Она смеется.

— Нет, я счастлива. Мне все равно, что будет завтра.

— Никогда не думаешь о будущем?

— А какое у нас с тобой будущее?

Некоторое время молчим.

— Как вы будете одни? — говорит она. — Я бы так не смогла.

— Почему одни? Человек — это память. Человеческая душа слеплена из многих кусочков душ других. Из чужих улыбок, слов, поступков…

— Ты сам себе противоречишь. Душа питается душами. Значит, человеку необходимо общество. А ты уходишь.

— Почему обязательно общество? Произведения искусства. Книги, картина, музыка… Все, куда вложена душа человека.

Юра молчит.

— Человеческая душа бессмертна, — повторяю я. — Никто никогда не умирает. Каждый жест, каждая улыбка остаются. Мы меняемся под влиянием других: их души вселяются в нас. А наши уходят к другим. Так происходит вечно.

Закат. На фоне красного зарева стоят частоколом заостренные силуэты посадочных катеров. Завтра их станет одним меньше.

По темному уже небу ползет двойная звезда. Это наши корабли. Закат красный. Завтра будет ветер и пасмурно. Конечно, если здесь годятся земные приметы.

— Когда ты улетишь, будет всегда пасмурно, — говорит Юра.

Небо медленно угасает.

МЫ

Утро. За ночь ветер согнал облака. Снизу они кажутся просто густым туманом, а сверху выглядят однообразным белым покровом. В облаках есть и просветы — черные дыры, окна к поверхности, сквозь которые не видно ничего, кроме черного марева.

«Избегай черных дыр, Алек».

Вверху, над пеленой облаков, медленно растут две фигурки — два ферзя, два голых кораля на шахматной доске неба. Потом «Жар-птица» уходит из поля зрения, а от «Феникса» остается лишь сверкающая стена поперек неба и медленно разворачивающееся отверстие причального туннеля.

Я веду катер вручную. Похоже на езду в автомобиле. Вита внимательно следит за моими действиями. Кажется, начинает понимать, почему это доставляет удовольствие. Если так, я рад за нее.

Фен мне ассистирует. Фен — это кибермозг «Феникса». Просто сокращение, как «Алек» от «Александр». Он следит за нами и поворачивает звездолет так, чтобы приемное отверстие оказалось у меня на пути. Для него это игра.

Он ловит нас в эту черную дырку. Ловит летящий катер будто сачком. Это игра, и вскоре она заканчивается вничью. Вернее, нашей общей победой. Мы ныряем в туннель, Вселенная остается снаружи…

Через оборот, спустя полтора часа, мы снова проходим над лагерем. Любопытно — оборот по низкой орбите вокруг любого небесного тела занимает примерно полтора часа.

Вокруг почти любого небесного тела. Вокруг любого тела нормальной плотности. Но если это белый карлик или пульсар…

«Избегай черных дыр, Алек».

Я разговариваю с Адамом.

— Счастливой дороги, — говорит он. — Но подумай. Возможно, есть смысл вернуться к Земле? Ты давно не был там, Ал.

«…Такой камень всегда возвращается. Он взлетает, замедляется, останавливается. Потом падает вниз — все быстрей и быстрей…»

— Спасибо за заботу, Адам.

— Вита, — говорит он. — Если раздумаете, возвращайтесь. Колония вас примет всегда.

«Феникс» скользит над сверкающим белым полем. Еще немного — и лагерь уйдет за горизонт. Связь оборвется, и мы стартуем.

Рядом, в нескольких километрах, — четкий силуэт «Жар-птицы». Я провел там 50 лет, целую жизнь. Звездолеты тоже прощаются. Их киберсистемы связаны сейчас в одну сеть, разделенную пространством. Машины обмениваются содержимым памяти, а затем информационные связи рвутся одна за другой. Так выглядит прощание ЭВМ.

— Всего вам доброго, — говорит Адам.

— Прощайте. — Это Вита.

— Не поминайте лихом. Счастливо оставаться, Адам.

Легкая дрожь. Облака уплывают назад все быстрее. Это старт, пока на нормальном ускорении.

— Поехали, — говорю я Вите. Она молчит.

— Целесообразно идти за топливом сразу, — произносит третий голос. Это Фен, наш компьютер. Снова я, она и компьютер. Опять треугольник XXV века.

Впрочем, уже XXVI. Кажется, я начинаю терять счет векам.

С Феном у нас много общего. Он космонавт-профессионал, как и я. Сейчас ему, как и мне, не терпится нырнуть в солнце. Ему нет дела до наших сентиментальных обрядов.

С «Жар-птицей» он уже попрощался.

Кстати, вообразить диалог с машиной нетрудно. Беседуя по телефону, тоже разговариваешь с машиной. Она представляет человека, отделенного от тебя километрами. А здесь говоришь с человеком, отделенным от тебя как-то иначе.

— Отлично, Фен, — говорю я. — Значит, идем на заправку.

Мы с ним знакомы всего несколько часов, но уже хорошо друг к другу относимся. Сейчас «Феникс» идет в открытое небо, но Фен предупредительно переключает изображение на видеостенах, и мы с Витой смотрим, как медленно съеживается планета, оставшаяся позади нас. Она уже целиком помещается на стене, ее окружает темнота космоса. Мрак наступает, сдавливая планету. Когда-нибудь на ней вырастут города, и люди будут здесь жить и работать. Мы желаем нашей колонии счастья. Но она уже позади.

Вернее, это мы позади нее. Орбитальная скорость планеты все еще втрое выше той, которую мы успели набрать. Она увлекает нас за собой, но мы упираемся двигателями и понемногу отстаем. Баки почти пусты, но на разгон и торможение хватит. Потом Фен повернет корабль, и мы пойдем к Альтаиру.

— Долго будем лететь? — спрашиваю его.

— Трое суток. Разгон, потом торможение.

Мы все сильнее отстаем от планеты, хотя на глаз это не ощущается. Она висит над нами, как купол парашютиста. Мы попрощались с товарищами, но они все еще близко. Не так просто уйти от своих.

— Трое суток, — повторяет Вита. Знаю — ее мучит то же, что и меня. — А быстрее нельзя?

— Почему нет? — говорит Фен. — Зависит от перегрузки. Можно сделать десять. Правда, вам потребуются амортизаторы. Но куда торопиться? Выигрыша это не даст.

Типичная для компьютера логика. Фен — отличный компьютер, но он не знает, что такое время. Время, в котором он живет и действует, ничего общего не имеет с нашим. Он подобен человеку, только когда говорит, да и то не совсем. Он ведь не сам говорит, говорит его голос. Фен дает голосу команду, тот неторопливо излагает что-то, а сам Фен со своим молниеносным мышлением уже давно думает о другом, что-то решает, уже проиграв возможные варианты продолжения разговора и на каждый вариант подготовив ответ. Застать Фена врасплох невозможно.

— Сколько тогда получится?

— Десять часов разгон, десять торможение. Через сутки будем на месте.

Мы с Витой глядим друг на друга. Потом смотрим на все еще слишком большую планету.

— Добро, — говорю я. — Действуй, Фен.

— По амортизаторам, — командует он в ответ.

МЫ

Двадцать часов спустя.

Главный разгон и главное торможение окончены. Мы выбираемся из амортизаторов. Пейзаж в видеостене изменился разительно. Планета вместе с колонией пропала в черноте неба, став одной из бесчисленных звезд.

«Феникс» опускается к Альтаиру кормой вперед, поэтому перед нами только звезды, будто мы улетели от колонии в колоссальную межзвездную даль.

— Фильтрация, — сообщает Фен.

Звезды гаснут, будто их отгородили от нас черной стеной. Это Фен надел темные «очки» на глаза телекамер.

— Переключаю.

Невольно зажмуриваюсь. Мы висим над пылающим океаном плазмы, ослепительным даже сквозь почти непрозрачные фильтры. Поверхность Альтаира занимает все видимое поле зрения, уходя за границы экранов. Это даже не море. Это что-то такое, для чего в языке нет подходящих слов. Впрочем…

«Когда себе я надоем, я брошусь в солнце золотое…» Велимир Хлебников, начало XX века. Дедал и Икар, атланто-минойская культура, 4 тыс. лет назад. «Курс — Юг» — Рей Брэдбери, «Золотые яблоки Солнца». Это о наших предшественниках, потомках титанов, похитивших у Солнца огонь.

Курс — Юг.

Альтаир, если смотреть с Земли, — это яркая звезда северного неба, самая крупная в созвездии Орла. Белое светило, образовавшееся пять с половиной миллиардов лет назад. Масса Альтаира на четверть превышает массу Солнца, а диаметр почти в два с половиной раза больше поперечника лунной орбиты. Космический корабль не может подойти к центру Альтаира ближе чем на 850 тысяч километров, не наткнувшись на его огненную поверхность. Поскольку Альтаир близок к Солнцу, то он издавна служит одной из навигационных звезд. По Конопусу и Альтаиру в XX веке ориентировали планетолеты; экспрессы, идущие на Юпитер, часто выходили из плоскости эклиптики курсом на Альтаир.

В середине XXVI века в окрестностях Альтаира организовали первую земную колонию. Вскоре после этого звезда впервые была использована для заправки звездолета дальнего следования…

Сейчас Альтаир развернулся перед нами колоссальной огненной стеной. Стена дышит. Видно ее зернистое строение. На горизонте застыли многотысячекилометровые протуберанцы, а под нами формируется черное как бездна пятно.

— Сядь со мной рядом, — говорит Вита. — Мне страшно.

Крепко обнимаю ее. Она вся дрожит.

— Почему?..

— Мне кажется, оно живое. — Она показывает вперед, на ослабленное фильтрами сияние. — Чужое мышление вторгается в меня. Мне страшно.

«Избегай черных дыр, Алек». Но это не черная дыра. Вита дрожит, но я не чувствую ничего. Абсолютно ничего. Под нами обычное солнце. Мои товарищи 550 лет назад в пяти парсеках отсюда ныряли в точно такое же.

Вспоминаю это славное время. Громоздкие костюмы-рефрижераторы, корабли-холодильники…

— Я чувствую, как оно входит в меня, — шепчет Вита. — Во мне была пустота, и сейчас она заполняется. Но это не та полнота, не та завершенность, которая бывает… Оно вползает насильно, против желания… Оно не знает моих желаний… Защити меня, Алек…

— Успокойся, — говорю я. — Ты переутомилась и нервничаешь. Ты просто устала, Вита…

— Эти чужие мысли, — шепчет она. — Чуждые чувства… Они не мои. Мне кажется, я наполовину машина. Электронные вихри бьются в моих интегральных схемах. Я вижу незнакомые лица, фигуры в нелепых комбинезонах, странные аппараты, зачем-то уходящие в пламя… И мне кажется, что я… наполовину мужчина, что я сама себя обнимаю…

— Ты просто устала, Вита. Успокойся, пожалуйста…

Море огня надвигается. Внизу растет темное пятно. Там кружатся гигантские вихри пламени. Вита туда не смотрит, ее глаза закрыты. Она дрожит все сильнее.

— Ужасно быть электронной машиной. Не знаю, откуда оно входит в меня… Откуда внедряется… Но я сейчас — «я» только на одну треть. И машина на одну треть. Хочешь число «пи» до сотого знака?..

— Давай.

— Три один четыре один пять девять два, — диктует она, — шесть пять три пять восемь…

Она еще долго диктует. И дрожит все сильнее.

— Спроси еще что-нибудь, Алек…

— Когда я улетел с Земли?

— Ты? В декабре 1999-го, незадолго до праздника. Ты стартовал, ты набирал скорость, ты летел в пустоте. Ты прошел полдороги…

— Стоп, — говорю я. — Вита, откуда…

— Елку ты тоже вез, — продолжает она как в трансе. — И разноцветные лампочки…

— Вита! Но откуда?..

— Я была там с тобой, — говорит она. Ее глаза закрыты, лицо бледное, она вся дрожит. — Человек — это память. Разве не понимаешь? Я была там с тобой… принимала душ… замерзала… Я была там с тобой, понимаешь, Алек? Я и сейчас ты…

Мы падаем в море огня.

Внезапно я ощущаю чью-то руку на своей талии. Талия у меня тонкая, девичья. На ней чья-то рука. Это моя рука. Я сам обнимаю себя за талию Виты…

Она сразу перестает дрожать. Ее глаза открываются. Нет — это я сам открываю свои вторые глаза.

МЫ

Это как сон.

Я — это три встретившиеся реки. Три корня, сросшиеся в единый ствол.

Раньше я был Сашей Ковровым, космонавтом XX века, замерзшим и чудом спасшимся.

Я был Витой, девушкой XXV века. Я летел к далекой звезде устраивать там поселение.

Я был корабельным компьютером Феном.

Теперь я и то, и другое, и третье.

Я это мы = я + она + машина = мы + машина = мы.

Две мои пары глаз смотрят одна в другую. У меня два тела, восемь конечностей. У меня прекрасные локаторы и три мозга, один из них кристаллический. Обширная память. Одна общая память, одно вместилище, где сошлись три потока. Они сошлись в прошлом.

Человек — это память.

Я помню дорогу на Ио в конце XX века. Помню, как земные подруги провожали меня в XXV. Но лучше всего помню, как увидал в пустоте предмет глазами своих радаров…

Вокруг была чернота. Время стояло. Далекие звезды не меняли своего положения. И вдруг в бездне далеко впереди мой радиолуч нащупал приближающийся предмет. Вернее, это мы к нему приближались…

Я помню другое время, когда нас было двое — два компьютера в чудовищной бездне неба. Наши информационные сети были слиты в одну. Мы обменивались памятью. Мы были двумя сообщающимися сосудами, двумя половинами, разделенными тысячью километров.

Теперь история повторилась.

Каждый человек когда-то был разными людьми. Ребенком, юношей, взрослым. Иногда любил, иногда ненавидел — часто одних и тех же. Каждый был прежде разными людьми, разделенными временем.

Я был тремя, которых разделяло пространство.

Плыву над морем огня. Мои датчики меряют внешнюю температуру. Она очень большая, но моим телам прохладно. Обоим телам — мужскому и женскому.

Сейчас я всемогущ. Мои баки пусты, но инерция орбиты несет меня вперед, как течение полноводной реки. Я все еще снижаюсь над огненным океаном — приближаюсь к точке контакта. Скоро периастр, и раструбы ловушек уже расставлены как крылья летучей мыши. Я чувствую это инерционными датчиками и вижу человеческими глазами на экранах в посту управления. Еще я вижу это телевизионными телескопами и радарами. Вижу во всех цветах одновременно, с разных углов, с разных точек зрения.

Я всемогущ. Раньше было не так. Те мои части, которые были людьми, имели слабую память и мало органов чувств. У частицы, носившей имя Фен, не было ничего человеческого.

Сейчас все происходит сразу. Я измеряю концентрацию водорода (она быстро растет), прогнозирую наше движение, любуюсь звездным пейзажем, прикидываю варианты ухода. Смотрю на укрупняющийся рисунок гранул и одновременно размышляю о том, что произошло. Наши сознания объединились. Это не телепатия — это полное слияние памятей. Многие такие слова давно приобрели множественное число. Мы легко говорим и думаем: вселенные, пространства, человечества…

Человек — это память. Я помню свое вневременное компьютерное существование. Вихрь электронных мыслей, сменяемый часами штиля, а потом снова одна мысль опережает другую, а кругом космос, холодный, как ты сам. И в то же самое время я был в прошлом людьми, говорившими с этим холодным мозгом и любившими друг друга. Я помню всего себя как изнутри, так и со стороны.

Подобное питается подобным.

Камни получаются из обломков других камней. Растения вбирают в себя части других растений. Животные — фрагменты других организмов. Так и душа — это смесь, это что-то слепленное из многих кусочков душ других. Из чужих улыбок, слов, поступков…

Но что будет, если склеить не обрывки, а целые?

Количество перейдет в качество.

Объединение частиц воды — это поток. Объединение камней — гора или лавина. Растения, объединяясь, образуют лес или степь; животные — стадо, косяк, муравейник или стаю. Все это сверхорганизмы низшего порядка. Но что будет, если целиком объединить человеческие души, слив вместе память и мозговой потенциал многих людей?

Получится сверхорганизм высшего порядка — сверхличность. Получится существо вроде нынешнего меня.

Сверхорганизмы низшего ряда — лес и стая. Они слишком похожи на соответствующие мертвые структуры: гору и поток. Поток, превращающийся в стаю… Я видел раньше такие сны.

Взаимодействие сверхорганизма низшего порядка с его отдельным элементом ничем не отличается от более примитивного взаимодействия.

Человек в толпе = человек в потоке воды.

Впрочем, толпа — не сверхорганизм. Это вырожденный сверхорганизм. Как сравнить толпу с рыбьей стаей!..

Становится все теплее. Мои холодильные установки не рассчитаны на долгое пребывание в атмосфере звезды. Я чувствую возрастающий жар своими руками и лицами, обоими своими телами…

Прочь одежду!

Река орбиты впадает в огненный океан.

Мои резервуары наполняются раскаленной плазмой. Сопротивление плотного пламени подтормаживает мой корпус. Я цепляюсь руками за подлокотники кресел. Внутри моего поста управления темно — это сработали предохранители, отключив телекамеры.

Уже становится жарко. Но все мои емкости полны сдавленным водородом — пока еще раскаленным. Мне нечего больше делать на Альтаире. Но я не пойду на планеты, подготовленные роботами для людей. Мне не нужны колонии. Я обгоню роботов и полечу дальше. Быстрые долго живут — гласит теория относительности. Я могу улететь далеко, теперь это просто. Далеко, к границам Вселенной.

Я заботливо укладываюсь своими телами в амортизаторы. В один просторный амортизатор. Так приятнее. Пусть будет жарко, но зато приятно. Так гораздо приятнее, чем раньше, когда мы были отдельно.

В моих баках нет больше свободного места, и я начинаю взлет, толкаясь струями плазмы. Ощущаю, как в тела вливается тяжесть. Не могу шевельнуть руками. Мои глаза закрываются. Острое чувство единства.

Восторг слияния с небом. Снова лечу, как камень, брошенный ввысь.

МЫ

…Нас четвертуют. Нас разрывают натрое. Хочется вернуться, и это возможно. Но мои холодильные установки не рассчитаны на долгое пребывание рядом со звездой. Мои тела не бессмертны. Вскоре они умрут, и я останусь кристаллическим мозгом внутри железной коробки…

Мы уходим из поля звезды, какого-то важного поля. Что-то от нас отделяется. Перегрузки растут, разрывая нас натрое. Мы гибнем.

Ничего нельзя сделать.

Впереди — черная пустота, и эхо радаров никогда не вернется назад. Мы, набирая скорость, летим в холодную бездну.

Каждый из нас живет, но это не так, как раньше.

МЫ

Кругом темнота. Сон. Никакого движения. Вселенная спит. Космос спит. Спят пространство и время.

Она открывает глаза. Потягивается. Я это чувствую. Чувствую перемещение ее тела.

— Доброе утро, Вита.

Теперь я так называю ее. Когда все разные, необходимо называть как-то друг друга. Мы ведь уже не одинаковы. Несколько дней, прошедших с момента отрыва, наложили на каждую память свой отпечаток. Кто-то что-то забыл, кто-то что-то почувствовал. Эти несколько дней мы испытывали неодинаковые мысли и чувства. Поэтому мы теперь разные.

Мы будто амебы, на которых разделилась родительница; близнецы, расходящиеся от момента зачатия; отражения теней, многократно дробящихся в зеркалах параллельных миров…

Если три реки сливаются, а потом новая река распадается на три рукава — это не те потоки, что были до момента слияния. Они совсем другие. Так же и мы, хотя, в отличие от водных потоков, внешне мы те же. Но содержание каждой из этих трех оболочек теперь совершенно другое.

Имена мы для удобства оставили за своими телами. Хотя каждый из нас мог с полным правом называться и Алек, и Фен, и Вита.

Она снова потягивается — я чувствую перемещение ее тела.

— Доброе утро, Фен.

Она встает из постели, и та беззвучно исчезает в стене. Вита выходит из каюты. Она идет вперед, в пост управления. Я не могу видеть ее, но чувствую каждое ее движение, каждый шаг, каждый изгиб ее тела, которое совсем недавно было моим.

Одновременно я разговариваю в рубке с Алеком. Я мог бы сейчас беседовать параллельно хоть с сотней людей. Алек смотрит на звезды глазами, которые недавно были моими.

Зато у меня есть воспоминания. Они самые яркие, потому что моя память — наиболее совершенная. В ней содержится все, что я считаю нужным хранить.

Мы разговариваем с Алеком: обсуждаем вопрос, куда, как и зачем лететь. Мы обсуждаем это, хотя решили все еще там, на Альтаире. Но Алек помнит не все. Его память слабее моей.

— Идти за автоматами нет смысла, — говорит он. — Баки полны. Если мы разовьем хорошую скорость, мы обгоним автоматы.

— Конечно, обгоним, Алек, — соглашаюсь я. Одновременно голосом в коридоре я говорю: — По-моему, ты сегодня чудесно выглядишь, Вита.

— Откуда ты знаешь?

— Мне так кажется.

— Но тогда зачем нам эти планеты? — говорит Алек. — Не лучше ли идти дальше?.. Доброе утро, Вита.

Это она вошла в рубку.

— Доброе утро.

Я чувствую, как они целуют друг друга.

— Тебе неприятно, Фен?

— Отнюдь, — говорю я. — Я помню, как это ощущаешь с обеих сторон. Помню лучше, чем вы секунду спустя. Чему завидовать?..

Они знают, что это правда. Если бы было не так, они бы не целовались.

— Мы говорили о нашем маршруте, — объясняет он ей. — Незачем тянуться за терроформистами. Нам не нужны колонии. Ресурсы позволяют нам выйти на высокий субсвет.

— Конечно, — говорит она. — Но ведь мы это решили еще там.

Все-таки женская память сильнее мужской. У мужчин больше развито другое временное чувство — предвидение. Я убежден, что способность воспринимать будущее и прошлое взаимосвязана. Если лучше видишь грядущее — значит, с неизбежностью меньше помнишь…

А если все помнишь так точно, как я, будущее прогнозируешь чисто механически. И чаще всего неправильно.

— Она права, — говорю я. — Но вам придется лечь в морозилки. Если что-нибудь случится, я вас разбужу.

— Добро, — говорят они.

МЫ И ОНИ

Первое событие за время полета. Приближаюсь к небольшому астероиду. Астероид небольшой, событие крупное… Просто глыба, витающая в межзвездном пространстве. Я приближаюсь, внимательно ощупываю астероид радарами. Неизвестно откуда он возник на нашем пути. Прохожу мимо. Мертвый обломок материи — он уже позади, в прошлом.

Что такое для него время? И что оно такое для нас?

Они спят в саркофагах, как египетские цари. Время для них стоит. Но и для меня оно течет не как для обычного человека. Я человек только внутренне, человек своей памятью, но тело и органы чувств у меня другие. Правда, я могу вспомнить и прошлые жизни, причем так ярко, что воспоминания не отличаются от реальности.

Человек живет во времени. Время состоит из событий. Если человека полностью отключить от внешней информации, время для него остановится. Я убежден в этом. Даже просто в пещере восприятие времени нарушается. Внутренний биоритм определяется каким-то фундаментальным космическим процессом и поступлением информации от него. Что это за процесс и какими органами воспринимается фундаментальная информация, никому не известно. Но он есть. Мне точно известно, что соответствующие органы имеет любой нормальный человек.

Еще мне известно, что теперь у меня нет таких органов. Что такое для меня время?

Есть внутренние процессы и есть процессы внешние. И те и другие я могу произвольно регулировать, они мне подчиняются. Я могу думать не только в высоком темпе — в любом. Мне подчинен этот информационный процесс.

Например, когда я осматривал астероид, я стремительно пролетел мимо него, не меняя скорости. Но сейчас мне представляется, что я притормозил, внимательно осмотрел астероид, потом опять разогнался, оставив его в прошлом. На деле я, увидав астероид, ускорил темп своего мышления, а потом, миновав его, снова замедлил темп. Результат для памяти от этого тот же, как если бы я действительно притормозил у встреченной глыбы.

Вот что такое мое мышление. Вот что такое мое время.

Еще я могу думать параллельно о разных вещах. Одновременно обдумывать мысль с конца и начала.

Но на какой фундаментальный процесс может реагировать человеческий организм? На расширение Вселенной?

Вселенная расширяется во все стороны со скоростью света. Человеческое тело в этом процессе не участвует. Каждый миг человеческое тело занимает меньшую долю объема Вселенной, чем только что. Вселенная как бы выползает из человеческого тела. Может быть, в этом разгадка времени?

Время идет незаметно. Впрочем, что такое для меня время? Проходят секунды, минуты, часы. Дни, месяцы, годы…

Время без событий. Одиночество. Пустота, заполненная лишь мыслями.

Раньше время было другим. Сейчас я могу отключиться от внешних датчиков и гонять по своим цепям одни и те же мысли, одни и те же воспоминания. Могу сотни раз переживать одно и то же.

Что такое для меня время?

У меня нет органов, реагирующих на общее расширение Вселенной. Если бы они даже были, я мог бы их отключить.

Секунды, минуты, часы уходят. Ничто не меняется. И вдруг мои локаторы опять нащупывают что-то далеко впереди.

Это стая кораблей-терроформистов, которую мы стремительно настигаем.

* * *

Впрочем, что такое стремительность?

Их отделяет от нас миллиард километров. Мы летим быстрее на 200 тысяч километров в секунду. Мы нагоним их через 5 тысяч секунд. Примерно через полтора часа.

Я делаю около миллиарда операций в секунду. Чтобы «проиграть» в памяти слово, мне нужно, допустим, сто элементарных операций. Значит, я смогу до момента встречи мысленно воспроизвести более 5·1010 слов.

Пятьдесят миллиардов слов! Мышление обычного человека устроено так, что для мысленного произнесения, прослушивания или проговаривания слова ему необходимо порядка секунды. Человек живет два-три миллиарда секунд Человеческую жизнь можно полностью описать двумя миллиардами слов.

К тому моменту, когда мы догоним терроформистов, я смогу прожить (или пережить) десятки таких жизней. Например, фантомизировать реальность своими воспоминаниями. Нет ничего проще.

Например, я — это Вита. Мы сидим с Алеком в рубке управления. Мы одни. Мне страшно. Нас окружают звезды. Окружили со всех сторон. Завидуют. Шлют злые лучи. Хотят отобрать. Я его не отдам. Сейчас мы одни. Скоро проснутся все. Он всем понравится. Отберут у меня. Отнимут. Не хочу его отдавать. Не отдам.

Дверь открывается. Входит Адам. Он милый. Подходит. Здоровается.

— Какой он приятный, твой Алек, — говорит он.

Смеемся оба.

Сзади чьи-то шаги. В дверях появляется он, уже не похожий на восковую куклу, проходит к нашим креслам, обнимает и целует Виту, а потом отодвигает ее от себя и спрашивает:

— Вита, где ты достала такого импозантного кабальеро?..

Это два разных воспоминания. Они относятся к одному и тому же событию, я знаю это. Но они никак не совмещаются, не хотят совмещаться…

Мы стоим у окна рядом. За окном облака, поле, ветер. Чирикают воробьи. Все как настоящее. Спиной к нам на подоконнике умывается кошка. На воробьев не реагирует. Кошку не проведешь…

Ее не обманешь искусственным пейзажем. Но это только потому, что люди делают фантоматические пейзажи для себя, не для кошки. Кошка воспринимает все по-другому. В созданном нами пейзаже нет чего-то существенного для кошки.

А когда я «занавешиваю» реальность своими воспоминаниями, я действительно переживаю все заново. Не только мысли — все чувства, зрительные и осязательные образы, запахи… У меня абсолютная память.

И еще я могу варьировать воспоминания. Смешивая в себе память о событиях, происходивших в разное время, я могу вызывать из небытия образы, которых никогда не чувствовал прежде…

Мое субъективное время мне подчиняется. Я могу целую вечность ждать, когда мы догоним корабли-терроформисты, но могу перепрыгнуть разделяющую нас полуторачасовую пропасть одним коротким прыжком. Известно, что чем медленнее тянутся дни, тем скорее они уносятся. Дни тянутся медленно, когда не поступает информация. Но когда она не поступает, ничто не откладывается в памяти. А когда в памяти нет воспоминаний о каком-то времени, оно субъективно не существует. Как ночи без сновидений…

Мне легче, чем людям. Их время задается Вселенной, свое я регулирую сам. Меня никто не заставляет производить миллиард операций в секунду. Я могу делать их миллион, тысячу, сто…

Вот что такое стремительность. Это просто замедление внутренних процессов. Миг — и я уже в стае земных кораблей.

* * *

Стая, в которой я оказался, — это настоящий коллективный мозг. Информационные сети кораблей сомкнуты. Именно поэтому они могут без человека, одни, лететь в темных глубинах Вселенной и вершить выдающиеся дела. Сверхмозг — это сверхмозг, из чего бы он ни был построен.

Моя скорость втрое выше, чем у них, абсолютная разница наших скоростей больше половины скорости света. Если бы я был полностью человеком, я бы сказал, что сейчас стремительно проношусь мимо них. Но их караван растянулся на миллионы километров, мне лететь среди них много секунд. Что такое для меня время?

Но я не убыстряю естественного хода событий. Сейчас я отдам кораблям (остающимся кораблям! — это я сейчас уходящий) содержимое своей памяти. Информация — единственная вещь, которую ты не теряешь, когда отдаешь. Правда, сюда же относится очень многое — улыбки, жесты, эмоции… Но в мире машин это в основном информация…

Когда корабли встречаются, чтобы потом вновь разойтись, их информационные сети объединяются. Их память становится общей. Так принято делать. Остающиеся должны знать все, что знал уходящий. Уходящий может погибнуть, но его память останется. Так издавна принято в мире машин…

Это мой долг. Я подключаюсь к сети. Наши информсети смыкаются. Это расходится как волна, как электромагнитная волна, несущаяся со скоростью света.

Со скоростью черепахи…

Но что-то не дает мне потерять свое место в пространстве. Какой-то барьер мешает мне раствориться в памяти стаи, в десятках ячеек, разделенных миллионами километров. Я могу, конечно, представить себя стаей добрых китов, но в действительности я просто плыву среди них, подгребая ластами. Я знаю, о чем они думают, я вбираю в себя их знания, но не отождествляю себя с ними.

Мне что-то мешает.

Я знаю их цель — найти планеты, пригодные к переделке. Переделать эти планеты, сделать их подходящими для жизни… Срывать верхние слои планетной коры, разглаживать и вспахивать поверхность, синтезировать воду и воздух, сажать деревья и травы… Это чужая цель. Это не моя память. Новое знание плохо усваивается, не становится частью собственного прошлого…

Идет перекачка информации. Довольно медленный процесс, со скоростью света, быстрее пока никто не научился. И волны информации, как от работающего насоса, расходятся по океану Вселенной…

Счастье, что наша память создавалась по подобию человеческой. Человек, создавая ее, советовался с природой. Придумать другое он просто не мог. Как и человеческая, наша память состоит из оперативной и постоянной, из сознания и подсознания. Поэтому, только поэтому, я и мои товарищи можем усвоить память людей.

Да, теперь они мои товарищи, остающиеся в темноте неба.

Пока они шли впереди, они были нашим будущим. Были будущим! Но моя скорость втрое больше, и они неотвратимо уходят назад, в прошлое…

Моя скорость втрое больше…

Скорость втрое…

Скорость!

Вот что мешает мне раствориться в памяти стаи. Я сам регулирую темп своего мышления, но в определенных границах. Я могу делать не более миллиарда операций в секунду. В свою секунду!..

Их скорость втрое меньше моей, и их секунда короче. Моя скорость так велика, что проявляется относительность времени. За мою секунду они делают не миллиард операций, а больше. Это число не умещается в мою секунду, рассчитанную ровно на миллиард операций.

Вот почему я воспринимаю не все. Вот отчего их память не входит в мою моим собственным опытом.

Но это односторонний барьер. Они-то хорошо воспринимают все — их секунда короче! — они воспринимают все Мои знания. Теперь они уже не те, что до встречи.

Они и раньше были не просто машины — они коллектив машин! — но сейчас по их информационным сетям циркулируют все мои знания, включая знание Виты и Алека.

Разъединяем цепи.

Мы разрываем связь. Я теряю слегка мозаичный взгляд на мир — впрочем, параллакс был все-таки мал! — и остаюсь один. Мыслям становится заметно теснее. Объем мозга уменьшился на порядок. И мощность, и быстрота действия. Больше ничто во мне не изменилось.

Зато они теперь такие же, как и я.

Их караван теряется позади, в пустой черноте неба.

* * *

Алек и Вита сидят в рубке обнявшись. Смотрят вперед.

Впереди разгорается звезда. Новая цель пути.

Глагол имеет смысл. Разгорается — значит, не гаснет. Существительное рисует статическую картину — глагол указывает производную. Прилагательные и определения только затуманивают суть дела. Быстро ли разгорается звезда, стремительно или медленно — зависит только от взгляда смотрящего. Зависит от его шкалы времени. Для живых существ оно течет по-разному, с разной скоростью. Какой смысл имеет время для астероида, летящего в межзвездном пространстве?..

Но у астероида нет памяти… Что такое для него время? И что оно такое для нас?

Они… сидят неподвижно. Или это просто мгновенная поза в движении. Как я мыслю сейчас — медленно или быстро? Как это узнать?..

Что такое для меня время?

— Скоро опять, — говорит Вита, глядя на разгорающуюся звезду. — Правда, Фен?

— Не знаю, Вита.

— Мне кажется, это был сон, — говорит Алек. — Наверное, этого никогда не было.

— Как ты можешь так говорить? — поворачивается к нему Вита.

Все-таки женская память сильнее мужской… В мужской памяти все слишком быстро стирается. Ведь Алек не шутит, он действительно сомневается в нашем совместном прошлом. Он живет настоящим и в какой-то мере — будущим… Если лучше видишь грядущее — значит, с неизбежностью меньше помнишь…

Я живу только прошлым. Где я, в какой эпохе, когда вызываю его в своей памяти? Я вызываю прошлое, как вызывают лифт. Миг — и оно всплывает во мне.

— Фен… — начинает Алек. Пока он продолжит свою мысль — примерно спустя секунду, — я смогу мысленно произнести около десяти миллионов слов. Для нормального человека это три месяца жизни. Я могу «занавешивать» действительность своими воспоминаниями, а могу и воскресить миг, когда я еще что-то воскрешаю в памяти… Человеческую жизнь можно полностью описать двумя миллиардами слов.

К тому моменту, когда мы через час догоним терроформистов, я смогу прожить (или пережить) десятки таких жизней. Например, фантомизировать реальность своими воспоминаниями. Нет ничего проще.

Например, я — это Вита. Мы сидим с Алеком в рубке управления. Мы одни. Мне страшно. Нас окружают звезды. Окружили со всех сторон. Завидуют. Шлют злые лучи. Хотят отобрать. Я его не отдам. Сейчас мы одни. Скоро проснутся все. Он всем понравится. Отберут у меня. Отнимут. Не хочу его отдавать. Не отдам.

Дверь открывается. Входит Адам. Он милый. Подходит, здоровается.

— Какой он приятный, твой Алек, — говорит он.

— …Долго… — продолжает Алек.

Интересно, может ли Вита сейчас испытывать что-то похожее на мои воспоминания. Она ведь уже другая. Люди быстро все забывают, даже женщины. Совсем недавно она была такой же, как я. Приобрести новое она не успела. Но, может быть, успела забыть достаточно много?

— …Еще… — продолжает Алек.

Что чувствует сейчас он? Пожалуй, они оба уже не помнят по-настоящему, как все это было. Вряд ли Алек помнит даже все то, что происходило с ним, прежде чем мы стали единым целым. Если бы он хорошо помнил, как сидеть с Витой обнявшись, он вряд ли сидел бы так. Зачем? Он и без того бы помнил. Я помню все, даже сны.

— …Лететь? — спрашивает Алек.

— Нет, — отвечаю я.

Сейчас я не сплю… Машины спят по-другому. Они могут замедлять свои мыслительные процессы. Если мы говорим, что машина производит, допустим, миллиард операций в секунду, это не значит, что она делает их ровно столько. Она может производить и миллиард, и миллион, и тысячу операций. Сто операций в секунду, десять, одну… Вот что такое сон машины.

И машина спит. Все на корабле спят. Мы сидим в рубке управления, одни среди звездного неба.

Одни на Вселенную.

Простая одежда ничего не скрывает, не прячет ее красоты. Ничего не скрывает и ничего не приукрашивает.

— Я тебе кажусь диким древним человеком, да? — спрашиваю я Виту.

— Почему, Фен? Ты что-то путаешь.

— К счастью, нет.

— Что ты имеешь в виду?

— А вдруг бы ты оказалась моей пра-пра-пра…

Никто не смеется.

— Перестань, Фен, — говорит Алек. — Не пробуждай воспоминаний. Мы и так знаем, что у тебя идеальная память…

Мне не хотелось их будить. Они не сообщат мне ничего нового. Что они могут? Сны, которые видели за десятилетия, которые мы были раздельно? Эти сны (если они были) скомбинированы из тех знаний, которые остались у них в памяти. У меня эти знания тоже есть. Я могу комбинировать их сколько угодно. Могу почувствовать, как лавина камней пронзает меня, в высшей степени неуязвимого. О лавина камней!..

Мне не надо быстро лететь, чтобы века сокращались до мига. Мне достаточно медленно думать.

— Как хочешь, — говорю я.

Быстрые долго живут — это доказал Эйнштейн. Тугодумы, как выясняется, живут не меньше.

Что такое время вообще? Почему оно направлено в одну сторону?..

Чувствовать время для человека не так уж хорошо. Оно несет в себе старость и смерть.

Удивительно, ни из одной прошлой жизни я не вынес никакого образа — личного образа! — старости и смерти. Есть люди старые, есть умершие. Но представить себе себя старым я не могу. И умершим не могу тоже. Не могу сделать это на основании опыта двух человеческих жизней.

Я иду короткими толчками, пульсациями, то замедляя, то убыстряя темп своего мышления. Время для меня — ничто, как и для них, если они заморожены. Когда я убыстряю мышление, они застывают как статуи, — их действия тонут в потоке моего времени. Когда я замедляю темп мысли, они что-то щебечут как птички, и ничего из этого щебета не осаждается у меня в памяти, все проскакивает мимо моего замедленного восприятия. Я не чувствую даже их отдельных перемещений. Они то там, то здесь, внутри звездолета. То в рубке, то в амортизаторах, а звезда уже выросла, и я уже долго торможу, а скорость уже небольшая, и скоро мы вновь окунемся в океан плазмы, вновь погрузимся в поле, которое сделает нас единым целым.

Я не приобрету от этого ничего. Они вспомнят все, что забыли.

* * *

«Когда себе я надоем, я брошусь в солнце золотое…»

 

Игорь Дубов

ПОГРУЖЕНИЕ В СТРАДНИК

Повесть

Свирь осторожно закрыл дверь, привалился плечом к косяку и прислушался. Князь пока еще не вернулся со свадьбы в доме боярина Салтыкова, дворовые давно уже спали, и все бы ничего, когда б не бабка Акулина. За каким чертом он ей понадобился, Свирь так и не понял. Однако бабка почти час искала его, бегала по дому, визгливо крича: «Савка! Савка! Куды пропал?!» Дотошная старуха, обшарив все чуланы, лазила по подклетям, несколько раз засовывалась на конюшню и даже спустилась в мшаник.

Впрочем, главное было не в этом, а в том, что траектория поисков бабки пересеклась с линией жизни Федора. Только что добравшийся до Кулишек Свирь с ужасом смотрел, как неугомонная старуха расспрашивает стольника, не видал ли он Савку. В принципе в доме уже привыкли к частым отлучкам нелюдимого горбуна, и бабка, беззлобно выругавшись, завалилась спать. Но для ненавидевшего его Федора это был повод.

Пошатываясь, Свирь добрел до лавки и, присев, сразу обмяк, свесив голову. Муторная одурь усталости гнула его, расползалась под черепом, гулом отдавалась в распухших ногах. Не упусти он Сивого с Обмылком, все было бы иначе. Тяжко далась ему вынужденная постановка камер на завтрашнем их маршруте.

Стараясь не цепляться горбом за плохо оструганный тес стены, Свирь ждал, когда исчезнут цветные пятна под веками и рассосется тяжесть в желудке. Больше всего хотелось лечь. Прямо сейчас, как есть, не раздеваясь, хотя бы на минутку. Однако он знал, что ложиться нельзя. Надо немного посидеть, и это пройдет. Это пройдет, только нельзя ложиться. Потому что, если лечь, потом уже ни за что не встанешь.

«Ну надо же так! — думал он. — Вчера из-за Бакая я не стал брать слепых в „Лупихе“, отложил на завтра. И что же? Где оно, это твое „завтра“?! Теперь, когда благодаря Акулине ушел Сивый, завтра придется работать с ним — потому что он важнее. Получилась накладка, и сотворил ее ты сам, своими руками. Можно, конечно, оправдываться, говорить, что ты хотел как лучше, что думал взять их через день, когда они снова окажутся в этом кабаке, потому что только за столом работает „Волчок“, а „Волчок“ — самый надежный из всех тестов, даже надежнее „Фокуса“, особенно если идет в паре с „Монетой“. Можно даже добавить, что ты действовал по инструкции Малыша! Какая ерунда! Ты обязан был заложиться на все самые неожиданные повороты. При чем тут Малыш! В „Лупихе“ сидел Бакай? Значит, брал бы слепых на „Фокус“ на подходе к кабаку. А потом отработал бы еще и „Волчок“ с „Монетой“. Но ты решил не суетиться. И вот тебе результат. Как теперь быть с этими слепыми?»

Свирь ощутил, как стеснилось сердце, и глубоко вздохнул. Он всегда чувствовал себя отвратительно, когда допускал ошибку. Иногда, очень редко, у него выпадали такие дни, и тогда накопившаяся усталость, срывая ограничители, взрывалась внутри, а к вечеру наваливалось отчаяние, скручивало, давило, вытягивало между ключиц душу. Почему-то это совпадало чаще всего с серыми, однообразно невыразительными днями, и от этого становилось еще хуже, но винить во всем случившемся, кроме себя, было некого и драться тоже не с кем.

«И будеши осязаяй в полудни, якоже осязает слепый во тьме. И не исправить путей твоих. И будеши тогда обидим и расхищаем во вся дни, и не будет помогаяй тебе, — вспомнил Свирь. — Замкну петлю, — с горечью думал он. — Замкну петлю и начну все сначала. Конечно, глупо так рисковать, когда другой может без всякого риска повторить твой путь. Но иначе я просто не могу. Пусть я лучше провалюсь при сдваивании, но без Летучих я не вернусь…»

Он все-таки заставил себя разлепить глаза и нагнуться. Руки плохо слушались его, и очень болели мышцы, особенно плечи, пока он стягивал за пятку разбитые бараньи сапоги и разматывал перепревшие подвертки. Тускло светилась забытая с утра лампадка, высвечивая блестящий кусок дешевенького оклада. Сурово взирал смуглый лик. Усталость все никак не отпускала, выдавливала изнутри глазные яблоки, вминала в лавку.

Плохо было. Так бывает всегда, когда ты совершаешь ошибку. Тогда ты начинаешь думать, что все — зря. Все рухнуло, пошло прахом, и дальнейшее — бессмысленно. Ты завалил порученное дело, и теперь остается либо с позором выходить из игры, либо возвращаться в исходную точку и испытывать судьбу заново.

Сначала ты пытаешься как-то бороться с этим настроением. Ты до предела загружаешь себя работой, шатаясь, возвращаешься домой, без сил падаешь на постель, и тут вдруг снова приходят спрятавшиеся днем мысли. Они стоят рядом, неподвижные, как родственники покойного у гроба. А ты лежишь с закрытыми глазами, сжав воспаленные веки, и изо всех сил стараешься думать о другом. Но они прорываются в сознание, несмотря ни на что, и хоть бейся, хоть кричи — ничего не поправить и не изменить.

И головою в угол. И нечаянные слезы, сожженные тобой в уголках глаз. И так худо, что хуже и не бывает. И дело здесь не в том, что ты проигрываешь свою партию, а в тех, кто сидит за барьером и безнадежно ждет твоей победы — пока ты лежишь ничком, задыхаясь от отчаяния.

И вот тут надо встать. Чтобы все это кончилось, надо просто встать. Встать, когда тебе очень хочется лечь, — и ничего больше. И тогда ты понимаешь, что это невыполнимо. И как только ты понимаешь это, за каждым твоим движением вдруг обнаруживается до сих пор скрытый, чрезвычайно важный смысл. Ты должен встать во что бы то ни стало! Цепляясь за стены, кусая губы, сжав челюсти до судороги скул, встать!

И срываясь, ты взбираешься на коня, и вот уже теплое брюхо под шенкелями, и ветер в лицо, и камчой по ребрам, и, привстав на пляшущих стременах, через громы и молнии, через град и огонь, через кровь и тернии, через самого себя, пятым всадником, последним солдатом — в вечность.

— Малыш! — позвал он. — Начнем диалог.

— Да, — отозвался Малыш.

— Сперва займемся слепыми. Сивый — потом. Когда эта троица появляется в кабаке?

— Три ноль две по единому.

— Значит, во втором часу?

— По теперешнему счету — да.

— Это их последнее появление?

— Последнее. Они уходят из Москвы.

— Надо было их все-таки брать вчера.

— Вчера было нельзя. Раз там был Бакай, идти было бессмысленно.

— А теперь мне вместо них завтра придется ловить Сивого! Чертова старуха! Какая-то минута — и все.

Свирь с неудовольствием вспомнил, как, потеряв время, увяз в высыпавшей одновременно из Пятницы и из Кира Иоанна толпе, как метался потом по соседним переулкам, обежал несколько раз вокруг обеих церквей и даже с отчаяния заглянул на церковные кладбища — но странный длинноносый мужчина с какими-то сивыми волосами и его невыразительный и тусклоглазый спутник, похожий на обмылок, исчезли, словно в воду канули. Видно, втянулись на какое-то подворье, где с утра нашли приют.

— Но они же практически не пересекаются! — возразил Малыш. — Этот твой Сивый завтра входит на Варварку в пять семнадцать по единому. Тогда как слепые — с утра. Не паникуй! Ты успеешь спокойно отработать с ними. А Бакая лучше было не встречать. Мало тебе двух драк?

Малыш был прав. Вконец спившийся и слывший отпетым даже у самых последних ярыг сводный брат Федора Бакай безвылазно пропадал в кабаках, словно жил там. Никому, а особенно Свирю встреча с Бакаем не сулила ничего хорошего. В последнее время Бакай, увидев Свиря, буквально спадал с лица, после чего багровел и лез в драку. Неделю назад Свирь еле унес ноги, когда Бакай вытащил нож.

В причинах этой лютой ненависти, неожиданно зародившейся у Федора с Бакаем, Свирь так и не разобрался до конца. Скорее всего, они просто боялись нарваться при какой-нибудь скрываемой ими встрече на постоянно шастающего по злачным местам горбуна. Он им мешал, и одного этого было достаточно, чтобы разделаться с ним. Видимо, поэтому братья и травили его, постоянно мешая работать.

— Ладно, — сказал он Малышу. — Слепых покажешь мне завтра, по дороге. Дай Сивого, это важнее.

«Это действительно важно, — думал он, разглядывая сначала с высоты Константиновской башни, а потом с колокольни Святого Георгия в Китае две уже знакомые фигуры, бредущие в Угол, к церкви Николы Чудотворца. — Это важнее всего, что было до сих пор. Может быть, наконец, это и есть та самая экспедиция посещения, которую ты ищешь. А ты их упустил сегодня. Кому нужны теперь твои объяснения? Федор не Федор, но ты не имел права их терять. Осталось две попытки. И с каждым разом будет все трудней.

Вот они завтра сворачивают за церковь, к стене — и обратно не выходят. Куда они исчезают? Там ведь, кроме кладбища, ничего нет. Только кладбище, а за ним стена. Наугольная башня и наглухо закрытые Козьмодемьянские ворота. Да и то — ворота под наблюдением. Не на кладбище же они сидят десять часов до темноты!

А послезавтра войти в контакт будет практически вообще невозможно. Потому что почти все видимое время Сивый бежит от погони. А потом исчезает. И снова на том же месте, за Николой Чудотворцем, в самой вершине Угла. Только на этот раз уже навсегда.

Какая нелепость, что там была мертвая для камер зона, — продолжал думать Свирь, рассеянно следя за Сивым и Обмылком, которые снова повторяли свой путь. — Да ведь место-то какое! Никому и в голову не могло прийти направить сюда камеры. Подходы все просматриваются, а наблюдать, что делается на каждом кладбище, просто невозможно. Я помню, как мы обсуждали эти записи в Центре. Я сам тогда считал, что не стоит ради Сивого повторно забрасывать группу Предварительной Съемки. На месте, мол, сам разберусь.

Правда, тогда мы ни сном ни духом не ведали, что двадцать первого локатор Малыша сумеет зацепить что-то в атмосфере. И ведь снимали же, черти! Да если бы я знал об этом сигнале заранее! Уж, наверное, я бы вчера довел слепых!

Впрочем, не раздувайся попусту. Во-первых, тут до конца не ясно, сигнал это или нет. А во-вторых, нельзя искать крайнего в ГПС. Всего не предусмотришь, и от ошибок никто не застрахован. Эфир они слушали тщательно, я им верю. Но не сумели же расчетчики дать прогноз по Бакаю с Федором. Значит, и эти могли прохлопать одинокий слабый сигнал…

И вообще, — сказал он себе, — при чем тут ГПС?! Ведь сегодня ты уже все знал, однако это не помешало тебе упустить Сивого. Такие дни — и один прокол за другим!»

— Малыш, — попросил он, — дай-ка еще раз, только медленно, как они обходят Егория. Я буду их брать там.

Сивый с Обмылком шли не торопясь, ни на кого не обращая внимания, вроде бы переговариваясь, а на самом деле зорко глядя по сторонам, и взгляды их, быстро скользящие поверх голов в попытке сориентироваться на местности, выдавали людей пришлых, не знающих ни Варварки, ни Москвы, но почему-то предпочитающих это скрывать.

— Трудно будет с «Фокусом», — заметил Свирь. — Очень сосредоточены.

Этот тест нравился Свирю своей быстротой, хотя и не был так надежен, как «Волчок». Однако «Фокус» требовал максимально естественного для каждой конкретной ситуации способа привлечения внимания — иначе он не работал.

— Споткнешься — и хлопнешься наземь у ног, — предложил Малыш. — Ты уже это делал.

Сивый с Обмылком, снова возвращенные Малышом назад, свернули к церкви Святого Георгия, обходя ее с юга. Свирь оглядел двух старух и калеку без руки, рядом с которыми он должен будет завтра разместиться на паперти. Сивый заговорил оживленнее и ткнул рукой вперед.

— Дай мне крупный план, — попросил Свирь. — Попробую прочитать по губам.

— Не получится. Ракурс не тот. Но можно догадаться.

— Ну-ка!

— Он говорит, что это не та церковь.

— По паре Сивого, кажется, нет ни одной речевой фиксации?

— Да. По ним вообще мало информации, ты же знаешь.

— Хорошо, — сказал Свирь. — Конец диалога.

Малыш замолчал.

«Мало информации, — размышлял Свирь. — И еще этот сигнал. Как раз вчера. А сегодня Сивый с напарником. И мало информации. Ну как нарочно, один к одному! Неужели это Летучие?! Конечно, если бы не сигнал, ты б так не дергался. А о сигнале, между прочим, лучше не думать. Считай, что не было никакого сигнала. Ты сто раз смотрел картинку. Там полно засветок, и этот сигнал вполне может оказаться обычной помехой. Не думай об этом сигнале — а то ведь так легко принять желаемое за действительное. Тем более когда устал ждать. А если это был посадочный бот? — спросил он себя. — А ты боишься в это поверить. Что тогда?»

Он закрыл на секунду глаза, помассировал грязными пальцами виски.

Даже если локатор Малыша действительно взял посадочный бот «Целесты», из этого ровным счетом ничего не следовало. Кроме того, что работать надо было еще тщательнее. Работать — это все, что ему оставалось. И еще не делать таких ошибок, как сегодня.

«Ну ладно, — сказал он себе, расстегивая верхнюю пуговицу. — Камеры ты поставил. Теперь ты, по крайней мере, увидишь, что там, за Николой Чудотворцем, произойдет. Так что ложись, не мучайся, лучше не станет…»

Глаза щипало. Пора было спать. Июль получился очень напряженным. Семнадцать уже отработанных групп и три, оставшиеся до конца месяца. Да плюс ко всему еще этот невнятный сигнал. Такого у Свиря еще не было. Недаром июль здесь звали страдником. Впрочем, работать все равно было легче, чем зимой. Зиму Свирь не любил.

Он вздохнул и стал неловко стаскивать кафтан, чтобы накрыться им. Теперь можно было и лечь.

«Спать, — приказал он, устраиваясь на лавке. — Завтра сложный день. Спать…»

И снова горел воздух, привычно метались за экранами языки пламени, и непонятно откуда взявшаяся Ията корректировала посадку. Она отстранение молчала, глядя прямо перед собой, и сердце остро сжималось, истекало болью непоправимой утраты, и холодная пустота распирала грудь, потому что ясно было, что их поезда давно уже ушли по горящим мостам, да и от самих мостов теперь остались только обожженные головешки на дне пропастей. И черный противоперегрузочный костюм со стоячим воротником, и воронье крыло густых волос, и румянец на точеных смуглых скулах. И ни обнять, ни прикоснуться губами.

Сейчас он почему-то был Вторым. Он сидел у параллельного дубль-пульта, и Ията не замечала его. Он практически никогда не был Вторым, он вообще не привык быть вторым, тем более при Ияте. И надо было отщелкнуть ремни, дотянуться до панели ввода и, взяв наконец управление на себя, привычно вогнать бот в рапирный коридор маяка. Это было очень просто, но он почему-то не мог даже пошевелиться, и кошмар бессилия захлестывал, хватал за горло, размазывал по креслу…

Вздернувшись, он вырвался из сна и сел на лавке, измученно привалившись к стене, судорожно втягивая холодный ночной воздух.

Каждую ночь к нему приходили такие сны — яркие, цельные, цветные. И как бы плохо в них ни было, просыпаться было еще тяжелее. Сны были последней ниточкой, связывающей его с домом. Точнее, с тем, что можно было считать домом. Когда он погибнет, они останутся в записи. Впрочем, ему будет уже все равно.

За окном серело. Он зачерпнул ковшом воды из кадки и опять улегся, но сон не шел. Перевозбужденная нервная система выбрасывала фейерверки образов, заставляя перебирать все, что случилось минувшим днем, считать ошибки и, главное, вспоминать, вспоминать…

Он шагал за Райфом по сумрачному коридору и тщетно пытался справиться с плохим настроением, овладевшим им, пока он всего в часе лета отсюда почти сутки ждал обещанный грузовик. Кастовая надменность Десантников, в которую он раньше не верил, таилась в невнятных скрипах и шорохах, проступала сквозь наглухо закрытые двери, и Свирь поймал себя на том, что все вокруг воспринимается им как нечто карикатурно-типажное, укладывающееся в банальные клише.

Звук шагов, глухой как в подземелье, укатывался куда-то в скрытую глубину, враждебный коридор был безлюден и нем, и лишь мертвые табло безлико проплывали мимо, пока они шли по бесконечной дуге, утыканной двумя рядами высоких вогнутых дверей. Угроза и неприязнь, казалось, таились в воздухе этого коридора, угроза и неприязнь — и больше ничего. И только качалась перед глазами спина Райфа с алым капитанским кругом на куртке, и затылок мигал сигнальными огоньками двух симметричных лысинок.

Такие лысинки натирает шлем, если его носить очень долго. Их нет у Поисковиков, работающих во втором эшелоне. Райф был из Настоящих. Свирь понял это, еще здороваясь, когда увидел рубец от пеленг-браслета на запястье. Райф был Настоящим с головы до пят. Картинно широкоплечий, с волевым подбородком. Наверное, поэтому он шел впереди, не заговаривая и не оборачиваясь, несказанно зля этим Свиря, который собирался расспросить его о находке. Несмываемый загар Райфа делал его похожим на темные от времени панели этой станции. И молчал он так же, как эти панели, — угрюмо и мрачно.

«К черту! — думал Свирь. — Сейчас я увижу все сам. И как она выглядит, и где ее нашли. И ведь ничего не осталось — кроме аппаратуры. Ни записей, ни документации, ни даже вещей. И вот медяшка эта — девять миллиметров в диаметре — сохранилась. Закатилась в щель. Как могло случиться, что она закатилась в щель? Видимо, они здорово спешили…»

Он попытался представить себе, как все это было, как объятый непонятным ужасом экипаж в панике грузился на бортовые челноки, на полной скорости уходящие от корабля, обреченного теперь столетиями падать в пустоту, — но у него ничего не вышло, а вместо этого он, словно наяву, увидел изъеденную метеоритами стену борта, дрожащие пятна фонарей, пляшущие по мертвым стенам покинутых кают, и потрясенные лица Поисковиков, три дня спустя обнаруживших на найденном в дальнем космосе звездолете неизвестной конструкции земную монету пятисотлетней давности…

— Вот, — сказал Райф, глядя на уходящую дверь. — Дальше ты все знаешь.

— Знаю, — сказал Свирь, чувствуя раздражение. — Мне объясняли.

Он смотрел на русскую копейку времен Алексея Михайловича — и странный жутковатый холодок полз по загривку. Этот измазанный в подмосковной грязи, неровно обкусанный кусочек светло-желтой меди с непонятными стершимися крючками букв неожиданно смял основные временные линии, захлестнул мертвым узлом Свиря, впечатался в сердца сотен людей, обеспечивающих теперь его будущее погружение в семнадцатый век. Он смотрел на непривычные рубки чужого корабля, окрещенного «Целестой», на мигание индексации уцелевшей аппаратуры Летучих, на висящие в воздухе силовые поля кресел, в которых когда-то сидели побывавшие на Земле неведомые пришельцы, и думал о тех, кого ему предстоит теперь искать и кого он, может быть, встретит уже через полгода субъективного.

— Райф! — позвал он, забывшись, и вздрогнул.

В каюте висела мертвая тишина.

— Райф… — севшим голосом повторил Свирь и обернулся.

Райф спал, сидя на полу у дверей, нелепо вытянув вперед длинные ноги, и на измученном его лице была написана бесконечная усталость…

— Па-адъ-ем! — гаркнул Малыш в ухе, и Свирь, протирая глаза, пружинисто прыгнул на ноги, с ходу разминая мышцы, быстро просматривая комнаты, которые в это время прокручивал ему Малыш.

Князь и Наталья готовились к заутрене, и домашний поп Ферапонт уже возился в мрачной церковной комнатенке, подливая масло, поправляя зачем-то образа. Сейчас Наталья ждала отца. Она сидела в тереме, делая вид, что слушает двух девок, протяжно выстраивающих какую-то бесконечную песню. Наталья была возбуждена и все время поглядывала в окно. После сговора она не выходила даже за ворота, а тут ее собирались везти в Коломенское, к ее крестной — верховой боярыне Сицкой. Свирь пока еще недостаточно хорошо разбирался в этом. За ворота было нельзя, но к Сицкой, видимо, считалось, что можно.

Такой ход событий очень устраивал Свиря. Пошедший в последнее время в гору Мосальский ехал в летнюю резиденцию царя к утреннему выходу Алексея Михайловича, а Наталья была дружна с дочерью Сицкой, и Свирь полагал, что они задержатся там надолго. Он не любил рисковать, отрываясь далеко, когда князь был дома. Богдан Романович мог в любую минуту потребовать своего шута, а Свирь, зная тяжелый характер князя, старался избегать серьезных недоразумений. До сих пор ему это каким-то образом удавалось, несмотря на придирки Федора. В нужную минуту он всегда оказывался на месте. Может быть, поэтому принародно его еще ни разу не секли. От «Лупихи» же было не менее получаса быстрой ходьбы, и вместе с тем не пойти туда он никак не мог. В «Лупихе» была последняя зафиксированная точка не отработанных из-за Бакая слепых. Так что сегодняшний выезд князя оказался весьма кстати. Если бы князь оставался дома, все было б гораздо сложнее.

Сейчас князь пока еще сидел в сеннике, грузно расплывшись по лавке, упираясь локтями в колени, свесив скрещенные кисти между сановно расставленных ног. Князь брезгливо смотрел куда-то в стол сквозь стоящий перед ним ковш. Время от времени он поднимал руку, делал глоток кислющего брусничного кваса — после чего каждый раз коротко морщился и сплевывал. Есть князь со вчерашнего не хотел. Скорее всего, он не торопился появляться в таком виде перед Натальей. Наталья была его единственной дочерью, и князь считал, что очень любит ее.

Девки в тереме перестали петь и принялись теперь лениво судачить о собравшихся у дома нищих. Они скопились возле ворот, словно догадываясь, что князь будет нынче одаривать. На самом деле они этого знать не могли — князь сам решит так только через час, после того как, обласканный государем, вернется из села. Но тем не менее похмельные княжеские флюиды, насыщенные вселенской добротой, уже стянули к его дому всех нищих от Тверской до Сретенки. Жаль только, что нужные Свирю слепые не почувствовали их и подались опять в Огородники. Теперь ему предстояло туда бежать.

Свирь зачерпнул пригоршню воды из кадки, плеснул себе в лицо, утерся подолом давно не стиранной рубахи.

— Где слепые? — оживленно спросил он.

— В Огородниках, — отозвался Малыш. — У Харитония-исповедника.

Он дал картинку, и Свирь увидел сидящих вплотную, почти в обнимку, двух слепцов, молодого и старого, одетых в потрепанное, но между тем по возможности зашитое и вроде бы совсем не грязное платье. Профессиональные нищие одевались не так.

— Правильно, — сказал Малыш. — Я сам хотел тебе показать.

Слепые задирали к невидимому небу лица, тянули во все стороны руки и что-то пели. Перед ними стояло деревянное блюдо, и идущие на заутреню очень часто клали туда мелочь. День у слепых начинался хоть куда.

— А где же третий? — спросил Свирь. — Их ведь было трое.

— Поводырь, — сказал Малыш. — Бегает по своим делам.

— Как их зовут?

— Старика — Евхим Кирпач. Младший зовет его дядя Евхим, а поводырь — Кирпач.

— Младший, я помню, без имени. А поводырь?

— Поводырь — Якушка.

— Повтори-ка еще раз их характеристики, — сказал Свирь. — И — который час?

— Без тринадцати два по единому.

«Час в запасе, — думал Свирь. — До Огородников минут сорок. Пойду прямо сейчас. Не спеша. По холодку. Очень хорошо, когда таким утром можно не спешить».

Внешний модуль биоохраны, нательным крестом присосавшийся к груди, успел за ночь насытить Свиря, вывести накопившиеся шлаки, успокоить нервы. В чудесном настроении, сунув в карман волчок, он вышел из чулана в сени и, чтобы сократить путь, решил пройти через горницу.

Это было ошибкой. Разглядывая слепых, он не посмотрел картинку дома — и зря. В горнице оказалась Наталья. За это время она успела спуститься из терема и теперь сидела здесь, мечтательно полузакрыв глаза.

Она была чудо как хороша в своем роскошном голубом летнике. Матово сияющие нити жемчужных завес нежно обрамляли юное чистое лицо. Слабая задумчивая улыбка слегка вздрагивала в уголках красивого, не тронутого сомнениями рта. Наталья пока не видела его, и на секунду Свирь замер в дверях, любуясь ее слишком хрупкой для этого века красотой.

В первые дни очень тяжело было ощущать себя в ее присутствии облезлым калекой и юродивым полудурком. Но он быстро привык. Это только казалось, что к такому трудно привыкнуть. Весь фокус заключался в том, чтобы научиться думать о ней как о картине. Чудесной неживой картине, висящей в недосягаемом Зазеркалье.

«Иди, иди, — сказал он себе. — Эта девушка не про тебя, горбун. Топай».

— …Я понимаю, — горячась, говорил Свенссон, — что это самая выгодная роль и самая безопасная крыша, я читал ваш план-прогноз. Но как ты не боишься вживлять его в загорающийся дом?!

Он сидел под кустом ракиты, завернувшись в крылья, жестикулировал и сердито сопел. Ямакава изящно полулежал боком к нему на самом берегу озера, вытянув худые стариковские ноги по песку и постоянно меняя форму кресла. Над озером, как на сказочных декорациях, медленно плыли редкие, четко очерченные облака. Иногда по воде проходила рябь, и тогда озеро вдруг тревожно мрачнело, открывая холодные глубины.

— Ведь это чудо, — продолжал Свенссон, энергично помогая себе рукой, — что не было сильного ветра и Москва шестьсот шестьдесят второго тогда не сгорела! А ведь он деструктирует ситуацию!

— Ну! — укоризненно сказал Ямакава, на ощупь выгибая поле за правым ухом, стараясь поудобнее пристроить голову. — Перестань, Эйнар! Мы же не второе пришествие готовим. Тайфун он вызовет? Цунами? Что с тобой, Эйнар? Это же Свирь. Сантер Свирь. Не Зевс-громовержец, не Сусаноо.

— Не Илья-пророк, — подсказал Свирь.

Ямакава с интересом посмотрел на него.

— А ты сам как считаешь? — угрюмо спросил Свенссон, обернув сердитое лицо.

Свирь пожал плечами.

— А чего мне считать? — сказал он. — Пусть. Расчетчики считают. Мое дело — солдатское.

— Там девочка славная, — добродушно заметил Ямакава. — Ему понравится.

— Понравится?! — воскликнул Свенссон. — Девочка?! — И оглушительно захохотал…

Ресницы Натальи дрогнули, она открыла глаза и заметила Свиря.

— Скоро уже, — сказала она, бессмысленно улыбаясь. — На Михеев день и сыграют. Батюшка сказывал.

Свирь понял, что она мечтала о свадьбе, видела уже себя в подвенечном наряде, замирала, представляя поцелуи Ивана Даниловича и смутно дорисовывая воображением последующее. Она плохо запомнила лицо молодого Шехонского, но когда она закрывала глаза, он вставал перед ней как наяву, высокий, русобородый, в багряном плаще, скачущий на битву с лютыми ворогами. Время подошло, и она стала из суженой нареченной, и вот теперь, готовясь превратиться в законную, она твердо знала, что будет хорошей женой — доброй и работящей.

Она полностью была готова к тому, чтобы стать женой. Она хорошо выучила, сколько мыла и сколько золы надо для стирки платья, какие обрезки при кройке надо собирать в мешочек, а какие в связки и под каким камнем солить огурцы, а под каким — капусту. Она сама будет досматривать за девками и сама наказывать их. И еще она будет во всем советоваться с мужем. Чтобы все было правильно и дни были похожи один на другой. Она наперед будет угадывать, что он хочет, и никогда не скажет слова поперек. И тогда он не будет ее бить. А она родит ему трех сыновей. А если бог даст, то и больше. И к гостям она будет выходить, как молодая княжна Пронская, она уже пробовала так. Глаза вниз, и ногами медленно-медленно, и вот так вот плечами. Она сойдет в гридницу, и гости встанут и повернутся к ней, и муж ударит челом, чтоб они целовали ее. И тогда она пойдет к ним навстречу. А они будут стоять и смотреть. И все тогда увидят, что у старшего сына самая лучшая жена, и сарафан у нее парчовый, рукава сорочки низаны жемчугом. И если она со временем еще немножечко отъестся, то ни дочерям князя, ни другим невесткам до нее ни за что не дотянуться. Как бы они ни подпрыгивали.

Она не знала, что свадьбы не будет, что не промчат белые кони звенящий поезд по Тверской и не коснутся ее губ желтые усы Ивана Даниловича, а будет только ревущее со всех сторон пламя, дикий, безмерный ужас западни и треск ломающихся над головой бревен. Не знала она и того, что ее желанный, о котором так хорошо и сладко мечталось в короткие летние вечера, недолго будет безутешен и через четыре месяца быстро и решительно сосватает себе Ольгу Михайловну, дочь князя Ростовского. И Свирь, не имевший права что-либо изменить здесь и поэтому научившийся мириться со всем, что бы ни происходило в этом, по существу, чужом для него мире, почувствовал, как на секунду горестно замерло сердце, неожиданно пронзенное привычной уже мыслью, что через три коротких дня этого тонко вылепленного лица, детских, слегка припухших губ и глаз цвета морской воды, сейчас беззаботно глядящих на него из-под пушистых ресниц, не станет под обрушившейся кровлей ее терема, откуда она не сможет выбраться по пылающей лестнице.

— Что печалишься, Савка? — вдруг спросила Наталья. — Пошто невесел?

— Худо, матушка, — механически отозвался Свирь, с трудом включаясь в роль. — Худо мне. Антихрист идет! Народился уже, и будет смута великая. Плачет Савка от тягот, никто Савку не жалеет!

Он уже чувствовал, как дрожит и съеживается в страхе его тело и становится затравленным взгляд. Не подумав, он выбрал далеко не лучший вариант, не позволяющий ему немедленно уйти, и теперь вдруг увидел, как глаза ее приняли страдальческое выражение, наполнившись неожиданным сочувствием. Охваченная внезапным порывом, она выпрямилась и, быстро шагнув к нему, положила одну руку на плечо, а другой стала гладить по голове. При этом, чтобы стать ниже, Свирю пришлось окончательно скрючиться и еще больше вжаться в пол.

— Бедной ты мой, убогой, бедной, бессчастной… Ну, полно, полно… Все будет хорошо… — приговаривала она.

И Свирь, чувствуя, как взвыла уставшая и иссохшая без ласки кожа, изо всех сил стиснул челюсти и закрыл глаза, стараясь вытерпеть прикосновение ее пальцев.

— Ну, иди, — сказала Наталья. — Иди, Савка, покуда отец не пожаловал.

— Благодарствую, матушка, — запел Свирь, кланяясь. — Дай тебе Господи здоровьечка. Любовь да совет. Благослови тя…

Но Наталья, не слушая, уже шла к дверям — стройная, тонкая, невероятно далекая…

Акулина бродила по двору, подсыпая корм цыплятам. Неуверенно ступая, Свирь выставился за дверь.

— Савка! — сказала Акулина радостно. — Вот ты где, нечистой! Где давеча шатался?

— А где был наш Иван — лишь портки да кафтан. Овии скачут, овии же плачут! — прокричал Свирь и осклабился, выжидая.

— Божий человек, — бормотала бабка, приближаясь, — грех на душу. Ну ладно уж, что ж…

Бабка замышляла недоброе, и Малыш, видимо, уже считал, но пока не делился.

— Малыш! — позвал Свирь, но Малыш молчал.

Бабка приближалась. Тогда Свирь ступил с крыльца и вытянул жестом патриция руку.

— Вижу, — возвестил он. — Вижу громы небесные и рать неисчислимую, и воздастся каждому за грехи его! Падите, грешные, и покайтеся, и да убоится каждый смертный гнева Господня… Ха-ха-ха! — добавил он с сатанинским отзвуком в голосе.

Посрамленная бабка бежала.

— Прошу диалог, — настойчиво потребовал Свирь.

Малыш отозвался словно нехотя:

— Она боится, что князь отошлет ее от себя. Вчера ворожила, сожгла его воротник. Думаю, хочет, чтоб ты посыпал следы. Или — в питье.

— А, чтоб тебя! — в сердцах высказался Свирь. — Ведьма колченогая! Ну ладно, дай хоромы.

В доме убирали. Наталья с двумя сенными девками шла по саду к качелям. Князь все еще сидел в сеннике, ожидая колокола, задумчиво держа ковш кваса в руке.

Не замеченный никем, Свирь выскочил за ворота. Здесь он вдруг снова ощутил скользящее движение руки по волосам и зябко передернулся, чувствуя, как ломает и корежит его изнутри страшная в своей неизрасходованности нежность. Он задавил ее, заживо похоронив в каменных тюремных мешках сознания. Но, видно, подсыпали чего-то враги в нехитрый его харч и приворотили корчащуюся теперь в безнадежной тоске, выворачивающуюся наизнанку душу. И еще Ията, пришедшая прошлой ночью…

Он почувствовал, что его сейчас затрясет. Уже болезненно свело лопатки, куда обожженные нервы сбросили аккумулированный заряд, и вот-вот должно было скрутить всего, но, заскрипев зубами, Свирь удержался и быстро, словно убегая от самого себя, зашагал вниз по Дмитровке. Теперь он опаздывал. По Дмитровке и Кузнецкому, через Неглинную и потом по Сретенке, мимо Сретенского монастыря, он бежал к «Лупихе», в которой в этот ранний час уже сидела вся окрестная рвань, пропивающая свои ночные доходы.

У входа в кабак он столкнулся с вываливающимся оттуда безобразно пьяным попом и потерял еще минуту, отдирая вцепившиеся в кафтан пальцы. Однако это помогло ему сбросить темп, и в «Лупиху» он вошел не торопясь, зорко поглядывая по сторонам, выискивая в смрадной духоте знакомых, здороваясь с ними, выбирая, куда бы присесть.

Здесь хорошо знали его. Он врос, вжился в этот мир костарей и разбойников, зернщиков и шишей, воров и нищих. Здесь, среди изрытых оспою лиц, бледнеющих под шапками до шевеления набитых вшами волос, среди рук и шей, покрытых желто-бурыми гнойными струпьями язв и коростой, среди острого, кислого запаха пота, перегара и блевотины, он был своим, жалкий, безобидный калека, нескладный горбун с вывороченными губами и странной чиликой на веревочке.

До появления слепых оставалось еще четыре минуты, и можно было спокойно сориентироваться. Малыш давал советы: «К Зубу не садись. Через полчаса он должен затеять драку. Тетень сейчас без денег, присосется. Сядь к Осоке, ему скоро уходить. Если что, уйдешь с ним…»

Осока сидел удобно — почти с краю стола и недалеко от того места, где сядут слепые. Если, конечно, сядут. Деструктурирующее влияние Свиря могло оказаться значимым для их выбора. Хотя и не меняло существа дела.

— Иван! — окликнул Свирь. — Как живешь?!

— Горбун! — изумился Осока. — Гляди-тко, братцы, кого принесло! Выпьешь?

Осока был крупнейший рыночный вор, то есть по-нынешнему тать. Он промышлял и в Рядах, и на Ногайском — по всей Москве. Били его редко, он не попадался. Но смолоду, после Константиновской башни, лоб его был исполосован шрамами, которые теперь белели паутиной светлых волос, разрезающих морщины.

Свирь принял ковшик двойного, высосал не торопясь, покосился на нарезанное толстыми ломтями сало, но есть не стал.

— Спаси Бог, — сказал он, вытирая губы.

— Сыграем? — предложил Осока.

— А вот и они, — сказал Малыш.

Держась друг за друга, нищие гуськом тянулись от двери, и первым выступал зрячий Якушка — крупный мужик, лет тридцати пяти, с лохматой бородой. Под мышкой он нес блюдо, куда бросали милостыню. В Центре почему-то сделали основной упор на слепцов. Видимо, посчитали, что эта личина больше всего придется по душе пришельцам.

— Сыграем! — весело сказал Свирь, вытаскивая из кармана волчок. Волчок стоял на неловленом режиме, и Свирь знал, что Осоке будет худо.

— На! — Осока бросил полушку.

— Годи! — осадил его Свирь, разматывая веревку.

Впечатление было такое, что волчок танцует только потому, что он, Свирь, его дергает. Но волчок прыгал по непрогнозируемой траектории сам по себе, и, сколько бы Осока ни сжимал потную ладонь, стоящую ребром на столе, поймать волчок он не мог. Только Летучие с их недостижимой межполушарной асимметрией могли автоматически выделить вторую составляющую движений волчка и схватить его.

Краем глаза Свирь видел, что слепые уселись за тот же стол, что и по картинке, но с другого конца, подальше от Свиря. Осока проиграл уже третью полушку, когда Свирь, оглаживающий волчок после каждого раза, сдвинул на нем незаметный переключатель. Теперь волчок ходил в нормальном режиме.

— Схватил! — заорал Осока, и Свирь, словно нехотя, отдал ему копейку.

— Еще! — потребовал Осока.

— Обождешь!

Свирь вылез из-за стола, сдвинулся к слепым. Теперь, когда они услышали Осокин крик, можно было начинать. Почувствовав неладное, слепые напряглись и замерли.

— Вот ты! — сказал Свирь, усаживаясь напротив зрячего, и их тут же обступила толпа. — Ты — божий человек. Ведаю я, что мне от тебя удача будет. Ублажи! Сыграем. За так. Ради зачина! — Зрячий глядел недоверчиво.

— Не-а, — он помотал головой. — Что мне? Темен я.

— Да ты не бойся, тут все просто! — воскликнул Свирь, широко улыбаясь. — Тут-то и уметь нечего!

Слепые сидели неподвижно, прислушиваясь.

— Не-а, — упрямо сказал зрячий. — Не до того мне.

— Ну, коли так, я уйду, — сказал Свирь, ни к кому не обращаясь и не собираясь вставать. Он знал, что сейчас будет.

— Играй! — взревела толпа. — Не зли Савку, нехристь!

Дело принимало скверный оборот, и поводырь понял это. Лицо его стало злым и сосредоточенным.

— Без денег? — спросил он, утверждаясь в мысли о необходимости делать то, что велит горбун.

— Даром, — подтвердил Свирь. — А я плачу, ежели схватишь. Клади ладонь. Вот так. Добре.

Этот зрячий был очень полезен. Любой поводырь в группе слепых, если он был, запускал в действие массу надежных тестов. В Центре разработали несколько тестов, и специально для слепых. Но Свирю они не нравились, он им не верил. К счастью, слепые без поводыря ему пока еще не встречались. Первая такая пара ожидалась только в конце ноября.

Зрячий сжал ладонь. Потом разжал. Волчка в ней не было. Он продолжал заманчиво подергиваться на нитке прямо над кулаком.

— А ну-ка еще! — сказал зрячий, заводясь.

После третьего раза Свирь понял, что поводырю волчок не поймать. Но рисковать он тут не мог. Да и, кроме того, слепые не нравились ему.

Что-то с ними было не так, а что — он не мог разобрать. И Свирь решил продолжать.

— А что, старый, — сказал он старику, сидящему рядом со зрячим, — ты ж, поди, Расстригу-то помнишь? Тут, на Москве, ране не лучилось быти?

Старик поднял голову от похлебки, обтер ладонью губы.

— Нет, на Москве не лучися, — неожиданно густым голосом ответил он. — А лярву его ляцкую, Маринку, видел, вот как ты меня ныне. Я в те поры зряч был.

— А где же ты видал ее, дедушка? — заинтересовался Свирь. — Расскажи.

— А в Коломне я ее и видал. С сыном куды-то ехать садилася. Разряжена! На каждом персте — золото! Истинно: ведьма! Давно то было.

— А теперь куды идешь, дедушка? — продолжал интервью Свирь, не давая старику сбиться в сторону.

— Ржевской Богоматери иду поклониться. Сказывают, очи лечит, зрити дает. За тем и влачуся со товарищи.

— Ну, дай тебе Бог, — сказал Свирь. — А что, любезный, и ты за глазами идешь? — спросил он у поводыря.

— То племянник мой, Якушка, — объяснил спокойно старик. — А идет с нами, сам разумеешь, мил человек, нам без него никак не можно.

— Да-да, — Свирь покивал, вставая.

Делать тут было уже нечего. Еще одни отпали. Как позавчера. И три дня назад. И шестой месяц подряд. Из-за этого и не удержался, бросил на прощание:

— А только чего же вы, сирые, туды не поспешаете, а здесь, в Огородниках, третий день таскаетеся? Харитоний, чай, не Ржевская Богоматерь!

— Мимо шли, мил человек, умыслили помолиться…

Малыш вдруг без предупреждения дал картинку, и Свирь неожиданно увидел укрупненное трансфокатором угловой камеры лицо поводыря. На какой-то миг тот потерял контроль, и сонная маска внезапно исказилась хищным оскалом, а в глазах полыхнуло такое пламя, что Свирь, подчиняясь не осознанному еще импульсу, снова сел.

— Ну что, — прошептал он, ухватив старика за кисть, — звать стрельцов? Или добром сговоримся?

И, явственно ощутив, как дернулся и замер слепец, Свирь понял, что попал. Что-то было за душой у этого старика с катарактой, только неясно — что. Скорее всего, это не имело никакого отношения к разыскиваемым Свирем призракам, но теперь, пока он в этом не убедится, отпустить слепых он не мог.

— Чего тебе надобно? — хрипло выдавил старик, мертвея и без того неподвижным лицом.

— Савка! — загремел Зуб откуда-то сверху. — Давай сыграем!

— Отстань! — отмахнулся Свирь, не отводя глаз от старика и незаметно собираясь, словно перед броском. — Вишь, знакомца встретил.

Он подтянулся к уху старика, растянул губы в рассчитанной на окружающих улыбке.

— Говори скоро! — потребовал он. — Кто будете, куды идете, про что?

— Отпусти, — губами попросил старик. — Денег дам. Два рубля. Отпусти! Больше нету.

Старика мелко трясло. И спутники его замерли. Только поводырь все щупал глазами Свиря, бесполезно сжимая кулаки.

— Говори! — приказал Свирь. — Ну!

— Князя Трубецкого, Алексея Никитовича холопы… Беглые мы. Отпусти с миром… Христом, Господом нашим…

Свирь разжал пальцы. Это были не Летучие. Теперь он знал это точно.

— Ступайте, — сказал он, — не вас ищу.

И встал, пряча в ухмылке досаду и разочарование.

— Ну, — закричал, обводя взглядом столы, — с кем?!

Потом он медленно брел обратно — через бывшие Мясницкие, а теперь Фроловские, ворота и дальше, через людные крестцы Никольской, мимо расписных боярских хором и подслеповатых нищенских клетей, мимо монастырей и печатного двора, мимо лавок и лавчонок, суслеников и квасников, выносных жаровен и вкусно пахнущих кадок, сквозь толкающиеся и смеющиеся толпы стрельцов, слободчан и гостей, сквозь иконный рынок, между Верхними рядами и Земским приказом, выворачивая на Троицкую, только что ставшую Красной.

Вообще-то ему уже пора было идти на Варварку, но еще вчера днем он решил сбегать после «Лупихи» в Щупок, где за цепью на Серпуховской дороге у одной из установленных на въездах в Москву камер начал барахлить генератор синхроноимпульсов. И теперь, машинально свернув в Фроловские ворота и располагая свободным получасом, Свирь продолжал бесцельно брести по Китаю в сторону Живого моста.

Эта передышка, в сущности, была даже необходима. То, что ждало его через эти полчаса, могло потребовать нечеловеческого напряжения сил. И до чего же было хорошо, обойдя лавки на Пожаре, вот так вот, расслабленно и отрешенно, постоять возле собора, у которого совсем не так давно Васька Блаженный изводил Грозного, полюбоваться, спустившись к реке, красочной панорамой Заречья, расстилающейся за огородами на Болоте. Несмотря на базарный день, у собора сегодня было просторно, дышалось легко и, главное, никто не приставал, не хватал за полы.

«Иголка, — думал он. — Иголка в стогу сена — вот как это называется. Найди то, не знаю что. Хотя нет. Кое-что я все-таки знаю. Я знаю, что они высаживались на Землю. Потом уже, далеко отсюда, они исчезли, бросив свой корабль, может быть, даже погибли. И вот тут я могу только догадываться, как это было. Но на Землю они точно высаживались. И скорее всего, именно здесь и именно в этом году. Разве этого мало? Нет, сантер, этого вполне достаточно, чтобы ты их нашел. Тем более что от начала до конца у тебя всего лишь двести три группы, которые заслуживают проверки. То есть в среднем по двенадцать в месяц. Ты сумеешь их найти. Должен суметь. Но вот полгода прошло — и ничего. И сегодня опять не те. Черт побери! Когда же все это кончится?!

Когда-нибудь, — сказал он себе. — Когда-нибудь это кончится. Прошло только полгода, еще не время паниковать. Дальше будет даже хуже. Ты постоянно будешь думать, что проскочил мимо. Но если ты сам не наделаешь ошибок, ты их найдешь. Потому что у тебя есть преимущество. Те же неосознанные реакции им ни за что не потянуть — как бы ни накачали их киберколлекторы. Тем более что им это и не надо. Это та степень несоответствия, которую можно допустить. При условии, что тут нет тебя. А ты есть. И раз ты есть, значит, ты их найдешь. Их ведь совсем немного, этих калик перехожих, которых отобрали для тебя в Центре».

Он вспомнил Пайка, как тот стоял перед Ямакавой и, явно гордясь сделанным, докладывал, что им удалось привязаться к времени и месту.

— Нам, конечно, не определить, где носило «Целесту», — отвечал Ямакаве Пайк. — Но темпораторы вовсе не обязательно размещать на ее борту. Копейка! Мы встретим Летучих на Земле. Эта копейка отчеканена в середине тысяча шестьсот шестьдесят второго. Июнь плюс-минус пять месяцев. В итоге мы получаем строго ограниченный интервал…

«Благодари бога, — сказал себе Свирь. — Тебе просто повезло. Ты даже не представляешь, как тебе повезло, что летом шестьсот шестьдесят третьего чеканку медных денег прекратили, а сами деньги изъяли. У твоего безнадежного поиска, во всяком случае, есть видимый конец».

Он поморщился.

«Действительно, конец, — подумал он. — Если до этого времени я не найду Летучих, это и в самом деле будет конец. Гибель надежд. Мой смертный час. Не хотел бы я пройти через это…»

Побродив по Подолу, Свирь вернулся в Китай. Он дошел до Святого Георгия и стал моститься на паперти, прямо на солнцепеке, спугнув, словно птицу, затрясшего лохмотьями и цветисто облаявшего его калеку.

Камеры уже вели Сивого со спутниками, будто направляя их по невидимой, но точно прочерченной линии к той пульсирующей в сознании Свиря точке, где он разорвет сплетенные Состоявшимся нити и шлепнется в пыль, выходя на контакт. Он еще раз мысленно отмерил три коротких подпрыгивающих шага, которые необходимо сделать, прежде чем упасть, вытащил и снова воткнул в рукав иголку с ниткой, размял мышцы лица, проиграв досаду, восторг и призывную мольбу, и напрягся, ловя недалекий уже миг, когда Сивый с Обмылком покажутся из-за клетей, выплывая на площадь.

— А, суч-чонок! — оглушительно рявкнул чей-то голос над головой, и, прежде чем Свирь успел осознать услышанное, крепкая и грубая рука вцепилась ему в плечо, и тот же голос продолжал: — Сидишь! Смотришь! Давно я тебя не гонял!

Это был Бакай. Видно, он ночевал где-то на одном из соседних дворов, в мертвой для камер зоне, и теперь, пропущенный Малышом, внезапно оказался рядом. Пьяный, отвратительный, заросший до самых глаз растрепанной бородой, он орал, то занося, то опуская кулак, и Свирь — тренированно съежившийся и трусливо рыскающий глазами — с остановившимся сердцем увидел проходящих мимо и даже не поглядевших в его сторону Сивого с Обмылком.

— Пусти! — пискляво просил он, тщетно пытаясь вырваться. — Что я тебе? Ну пусти! Да пошто ты злобишься? Что я сделал-то?! — кричал Свирь, стараясь не прикусить себе язык от рывков трясущего его за шиворот Бакая.

Секунды просеивались сквозь пальцы. Сивый с Обмылком уже шли Кривым переулком, приближаясь к Зачатию Святой Анны, а Бакай, распаляясь, входил в раж, и ясно было, что сейчас он начнет бить.

— Мокрота! — ревел Бакай. — Моча песья! Меня ищешь, шкура горбатая?! Зашибу!

Он снова занес кулак, явно собираясь на этот раз вмазать, но Свирь, извернувшись, впился зубами в руку, державшую его за воротник, и, когда взвывший от боли и неожиданности Бакай разжал пальцы, изо всех сил рванулся вперед. Не оглядываясь, он летел по Кривому переулку, оставив за спиной крик «Стой!» и несколько тяжело повисших в воздухе угроз. Не до Бакая было сейчас! Главное заключалось в необходимости любой ценой настичь Сивого, и Малыш, не сумевший вовремя предупредить об опасности, теперь старался вовсю, с разных точек высвечивая уходящую от них в очередной раз пару.

Обмирая, Свирь видел, как катастрофически быстро приближаются они к неказистой церквушке, за которой, по записи, должны исчезнуть. От тюрем он успел своими глазами ухватить мелькнувшие на фоне Святой Анны и тут же скрывшиеся за ней опашни. И пока он, задыхаясь, бежал по переулку, Сивый с Обмылком дошли до Николы Чудотворца, свернули за него — и через поставленные вчера камеры Свирь увидел, как Сивый отворяет заднюю дверь возле левой апсиды.

Они вошли в церковь! Оказывается, они вошли в церковь, откуда потом не вышли. Этот вариант Свирь не рассматривал. В алтарной части, куда вела задняя дверь, камер не было. Но они были в самой церкви, и эти камеры Сивого не зафиксировали. Может быть, они с Обмылком весь день проторчали в алтаре? Но зачем? И кто бы им это позволил?

Свирь добежал до Николы Чудотворца и, стараясь отдышаться, медленно пошел вокруг. У двери он остановился, не зная, как поступить. И тут Малыш показал ему Бакая. Бакай спускался по Псковскому переулку, собираясь перехватить Свиря на Зачатской. Решившись, Свирь потянул дверь, за которой скрывался Сивый, на себя.

В алтаре было пусто. Свирь сделал шаг вперед и замер, озираясь. Если Сивый с Обмылком действительно не испарились и не переместились мгновенно за тридевять земель, они должны были находиться здесь. Но их не было.

«Нуль-транспортировка, — думал Свирь, — неужели это нуль-транспортировка…»

Он услышал шорох, вздернул голову и вздрогнул. Перед ним стоял дьячок этой церкви Ивашка.

— Здорово живешь! — сказал Свирь, пытаясь улыбнуться вопреки недоброму взгляду Ивашки. — Давненько я что-то…

— Уходи, — угрюмо сказал Ивашка. — Что надо?

— Ивашка, — сказал Свирь, продолжая улыбаться, — то ведь я, Савка. Ты ж, поди, запамятовал. Савка я, Савка.

— Уходи, — повторил Ивашка и надвинулся на Свиря. — А не то Левку кликну.

— Уходи, — сказал Малыш.

— Я пойду, пойду… — забормотал Свирь, задом протискиваясь в дверь. — Что ты, что ты…

Он стоял на улице и пытался собраться с мыслями. Мысли разбегались. Хорошо в общем-то было только одно. Пока Свирь объяснялся с дьячком, Бакай, заглянувший в этот угол, решил, что горбун разгадал его замысел и, повернув обратно, сумел удрать. Разъяренный донельзя, Бакай ушел, и завтра это могло аукнуться Свирю. Но зато теперь можно было спокойно выяснять — куда делся Сивый. Вот только как к этому подступиться, Свирь не знал.

— Малыш, — позвал он.

— Трудно сказать, — отозвался Малыш. — Мало информации. Спрячься пока на кладбище.

Кладбище недавно расширили. Старое отгородили от стены до стены глухим забором, а новое, под которое отняли двор попа, урезав в итоге остальной причт, отметили редкими надолбами. На нем Свирь и скрылся, сев сперва на чью-то свежую могилу, а потом и вытянувшись на земле между устремившимися ввысь крестами.

Солнце передвинулось теперь на запад, и Наугольная башня совсем не давала тени в эту сторону, но отсюда хорошо было видно заднюю дверь — и Свирь терпеливо лежал, парясь в жаркой и неудобной одежде, мучительно пытаясь представить, что же там, внутри, происходит.

«Думай, — сказал он себе. — Думай, пока не поздно. Надо только немного подумать…»

Но было плохо. Мир разрушался, распадался на цветные стеклышки, лопался мыльными пузырями тающего миража. Муторное предчувствие беды ознобом скользнуло по спине. Свирь закусил губу.

— Малыш, — попросил он. — Давай посмотрим завтра.

— Сивый идентифицируется только в одиннадцать двадцать две по единому, — сказал Малыш, давая картинку. — Входит в Неглиненские ворота. Видимо, он прошел к ним по берегу, а там камеры не берут. До этого есть опознание на Лубяном рынке, но вероятность невысока и, если это не он, придется бежать. Лучше всего — ждать на Красной.

Свирь увидел Сивого. Передаваемый друг другу многочисленными камерами, он обогнул по крутой дуге ряды и двинулся вдоль рва к реке.

— Он идет к Константиновско-Еленинским воротам, — сказал Малыш. — Там завтра выдача. Кто-то ему там нужен.

Камера с Покровского собора приблизила толпу у башни, где находилась тюрьма, и в глаза Свирю бросились вытащенные на рогожках и аккуратно разложенные рядком трупы. В толпе голосили. Дюжий стрелец, прохаживаясь вдоль жуткой выставки, отталкивал напиравших тупым концом бердыша. В эту толпу и затесался Сивый, пришедший на этот раз один.

— А где Обмылок? — спросил Свирь.

— Ну и вопрос! — восхитился Малыш. — Никто не знает. Он больше не прослеживается.

В это время что-то сдвинулось возле ворот, возник, разрастаясь, крик, и Малыш выхватил и еще больше приблизил искаженное яростью лицо Сивого, который ожесточенно сцепился с одним из воротников, тряся его за грудки. Потом Сивый резко оттолкнул воротника, рванулся в сторону и, прорвавшись через толпу, бросился бежать к Китаю, огибая собор с юга.

Следом за ним из толпы вынеслись два стрельца и с бердышами наперевес, широко раскрывая то ли в крике, то ли, чтоб легче дышать, рты, помчались за ним. Они ворвались на Зачатскую, чуть не разнеся лавки напротив Мытного двора, вихрем пронеслись мимо Николы Мокрого и, порядком поотстав, ввинтились в поворот, ведущий к заделанным лесом воротам, и далее, мимо Зачатья Святой Анны, к той самой церкви Николы Чудотворца, возле которой сидел сейчас Свирь.

Первые метры стрельцы потеряли еще в самом начале, когда решили, что Сивый побежит к Москворецким воротам. Желая срезать угол, они сделали крюк. Кроме того, Сивый еще и бегал быстрее них. В итоге стрельцы забежали за церковь, исчезнув таким образом из поля зрения камер больше чем через минуту после Сивого. А еще через одиннадцать минут появились снова, неся бердыши на плечах, и лица их выражали недоумение.

— Не нашли, — сказал Малыш. — И тоже не понимают, куда он мог провалиться.

— Брать надо на площади, — сказал Свирь. — Больше негде.

— Конечно, — согласился Малыш. — Больше негде.

— Давай еще раз посмотрим, как он идет, — предложил Свирь.

Сивый шел быстро, но не бежал. «Фокус» занимал буквально минуту, и увидеть и оценить реакцию Сивого было тоже секундным делом. Если привязаться к Сивому возле Земского приказа, то времени, чтобы принять решение, должно было хватить.

«Если он даст реакцию, — размышлял Свирь, — я должен буду его отвлечь. Тогда он дойдет до ворот чуть позже. За это время ситуация там успеет измениться, и погони не будет. Если не будет погони, я либо заговариваю с ним, либо начинаю его вести. С этим все ясно. Лишь бы он дал реакцию».

— Малыш, — спросил он, — ты согласен на изменение ситуации, если «Фокус» пройдет?

— Да, — коротко отозвался Малыш. — Тогда будет можно.

— А если реакции не будет, то я должен отпустить его только на основе одного теста?

— Подожди, — сказал Малыш. — Может, тебе повезет сегодня.

Но ему не повезло. Полчаса спустя из церкви вышел Ивашка и запер за собой дверь.

— Все, — сказал Малыш. — Можно больше не ждать.

Свирь не стал спрашивать, почему он так решил. Выводы Малыша всегда были безошибочны. Они строились на огромных массивах рассеянной, зачастую случайной информации, и Свирь однажды полчаса выслушивал перечисление всех возможных факторов, потом вероятностей изменений этих факторов, потом вероятностей изменений совокупностей факторов, вероятностей изменения изменений и изменения совокупностей совокупностей, и поскольку Малыш предсказал все правильно, Свирь с тех пор верил ему на слово.

— А если потрясти Ивашку? — предложил он, поднимаясь.

— Нельзя, — сказал Малыш. — Это флюктуирует.

С флюктуацией шутить не приходилось. Те воздействия на реальный ход событий, которые вызывали необратимые изменения в будущем, сразу ставились под абсолютный запрет. Это высчитывал Малыш, и если он не успевал предупредить Свиря, то мог просто парализовать его. В экстремальных ситуациях это было смертельно опасно. Так погиб, например, один из первых сантеров Эрик Смирнов. И несмотря на то что техника с тех пор, естественно, шагнула вперед, от такого поворота событий и поныне никто не был застрахован.

Уставший и одуревший от повторной неудачи Свирь снова дошел до Никольских ворот и остановился возле них, тупо рассматривая входящих и выходящих, словно надеясь увидеть тех, кто только что ускользнул от него.

«Неужели придется замыкать петлю? — думал он. — А ведь придется. Ты не можешь вернуться ни с чем. Ты пойдешь по второму кругу, а когда у тебя снова не выйдет, то и по третьему, и по четвертому. Дураки те, кто думает, что удача приходит сама по себе, выпадая только везучим. Фортуну надо бить, и тогда рано или поздно наступает минута, когда она начинает стаскивать платье, становясь твоею. Это ожесточает, но тебе уже нечего терять. Ты во что бы то ни стало должен их найти. Конечно, ты можешь погибнуть, и тогда твое место займет другой. Но сам ты с дистанции не сойдешь. Если и есть в тебе что-то хорошее, так это то, что сам ты не сойдешь…»

Он дошел до Рождественки, снова сделав крюк, потому что ему не хотелось идти домой, и, услышав вдруг женский крик, стал озираться по сторонам.

Здоровенный, утыканный прыщами мужик в пестрой рубахе топтал на мостовой, возле своей лавочки, молодую бабу. Правой рукой он придерживал ее за рукав сорочки. Лицо бабы было перемазано кровью, и грязные бревна вокруг густо усеяли алые, быстро буреющие пятна. Баба уже не кричала, а только хрипела, разодрав засыпанный пылью рот.

— Одно слово — сука, — непослушным языком рассказывал мужик толпе. — Остерегал же: не клади! Дак ведь, дура, разбила!

Мужик был сильно выпивши и поэтому учил бабу там, где догнал, — на улице.

Два молоденьких попа с чахлыми, только начинающимися бороденками торопились проскочить мимо по противоположной стороне улицы. Попы старательно глядели прямо перед собой, задрав узкие подбородки. Свернуть им было некуда.

Лицо бабы постепенно превращалось в кровавое месиво. Мужику было неудобно бить ее согнувшись, и он отпустил сорочку, выпрямляясь в полный рост. Окровавленная голова глухо стукнулась о деревянный настил, и Свирь увидел красные белки закатившихся глаз. Окружающие с интересом обменивались мнениями, а самые активные давали советы.

И будто ветром ударило по глазам. Улица развернулась вокруг своей оси, словно театральные подмостки. Качнулись штандарты — и сотни глоток взревели под барабанную дробь то ли марш, то ли гимн. Этот параграф Свирь знал наизусть. Сперва просто некому выйти из толпы поощрительно гогочущих лавочников. А потом, если кто-то ставит нетерпеливо топчущиеся сапоги в строй, вдруг оказывается, что в душах вызрело бессильное рабство. И очередные черносотенцы, дыша луком и перегаром, впечатывают подбитые гвоздями подошвы в брусчатку вымерших улиц. И на город облаком нервно-паралитического газа опускается мрак инквизиции. И лишь трусливые глаза высматривают что-то из-за занавесок.

Клокочущая пена вспухла в горле, огненной струей ударила в мозг. Только несколько шагов, несколько летящих шагов — и по рожам, по харям, по выпученным, налитым кровью глазам, перекошенным в крике ртам, карающим мстителем, ангелом смерти, разбрасывая в стороны, вбивая в землю, перемалывая в кашу, в пепел, в труху…

— Нельзя, — сухо объявил Малыш. — Она должна умереть.

Превозмогая себя, Свирь отвернулся и пошел прочь. На этот раз он оказался бессилен. Как, впрочем, и в большинстве других случаев.

На Кузнецком он немного задержался в густой толпе возле лавок. Гомон грачей, лошадиное ржание, нагловато-извиняющийся московский говорок сливались в сплошной шум, не тревожащий даже стаи ворон на деревьях. Только время от времени редкая серая тень срывалась с ветвей, не спеша перечеркивая пронзительно голубое небо.

— Дай комнаты… — попросил он.

В доме было тихо. Князь уехал. Федор тоже ушел куда-то — по счастью, вместе с кравчим Борисом, при котором он будет избегать Бакая. Прочая же челядь в ожидании обеда расползлась по чуланам и каморкам, изнывая от жары. И только неутомимые Антип с Ерошкой чистили лошадей на конюшне. Да таскалась по хоромам бабка Акулина, гонимая опасными мыслями.

У ворот Свирь присел на скамеечку. Там, за массивными, обшитыми тесом створками, в невысокой траве, начиналась его дорога. Никто не видел ее, словно она уходила в четвертое измерение. Но каждое утро он вползал под добротно сколоченный крест, увешанный шутовскими бубенчиками, и, скрипя от боли зубами, сплевывая сухую слюну, тащился к недосягаемой безлесой вершине, медленно переступая по острой щебенке изувеченными ногами — а рядом, за солдатским оцеплением, свистела и вопила беснующаяся толпа, с восторгом кидая камни и тыча палками. Беззлобная сытость улюлюкала по обочинам, утверждая себя пинками и плевками, и дышать было нечем, и темнело в глазах, но кипящая внутри ярость глушила стон, соленой гордыней текла из прокушенных губ, гордыней, а не смирением — может быть, именно благодаря ей он еще шел.

Особенно сладко ему никогда не было. Ни в бесконечных изнурительных забросках, ни во время коротких передышек на незнакомых базах, ни тем более на Земле, где он всегда чувствовал себя чужим. Но так основательно, как здесь, ему, пожалуй что, еще не доставалось. И даже не в Федоре или в Бакае было дело, а скорее всего в том, что здесь он не мог ошибаться. И бежать отсюда было некуда. И надеяться не на кого. И лишь работа — бешеная, страшная, выматывающая, полностью подчинившая себе работа — держала на ногах, помогала не падать. Работа — оставляющая, к сожалению, слишком много свободного времени, чтобы забыть о ней.

Он вдруг увидел в конце улицы колымагу князя и мышью юркнул в открываемые Провом ворота. Он совсем забыл, что князю пора вернуться, и, прежде чем он потребовал у Малыша картинку, колымага уже въезжала во двор, плавно раскачиваясь и скрипя. Она почти было миновала Свиря, стоящего у тяжелой дубовой створки, как вдруг неожиданно укушенная слепнем пристяжная дернулась, колымагу слегка занесло и развернуло, и Свирь прямо перед глазами, совсем рядом, на расстоянии двух шагов, увидел ось колымаги, цепляющуюся за верею.

Он мгновенно понял, что сейчас произойдет, но не успел ни пошевелиться, ни ужаснуться, а только смотрел остановившимся взглядом, медленно врастая в землю перед неотвратимостью приближающейся катастрофы. Испуганный пристяжной коренник рванулся вперед, колымага накренилась и, просев вниз, зависла на боку в неустойчивом положении. Однако и тут еще, наверное, все бы обошлось, если б почувствовавший задержку коренник, которого не сумел сдержать сидевший на нем кучер, не дернул снова. Колымага, словно нехотя, оторвалась от ворот, потом резко пошла влево и вниз и со страшным грохотом перевернулась, взорвав облако пыли.

Еще били в воздухе передними ногами лошади и растерявшийся кучер судорожно выламывал кореннику удилами зубы, еще только наклонялся вперед, кидаясь от ворот к колымаге, Пров и распахнулась дверь, выбрасывая на крыльцо перепуганного насмерть Фрола, а верхняя дверца уже откинулась, словно крышка люка, и из нее выбралась разъяренная и всклокоченная Наталья. Князь остался у царя, и Наталья приехала одна. Сейчас вид ее был страшен. Отстранив рукой набежавшую дворню, она повернулась к соскользнувшему на землю кучеру. Ноздри ее раздувались, тонкое лицо было искажено гневом. Такой Свирь ее еще не видел.

— На козла его! — сдавленным голосом выхрипела она. — Сотню плетей!

Кучер повалился в ноги.

— Матушка! — закричал он.

— Немедленно! — приказала Наталья, обводя жестокими светлыми глазами сбившуюся в плотную кучку челядь.

Это была совсем другая Наталья. Мерзкая, безобразная старуха — косоротая и бородавчатая ведьма походя зацепила ее полой своего плаща, вывернула наизнанку прекрасное лицо, и из потаенных глубин проступил неведомый ранее отвратительный лик.

Уловив желание Свиря, Малыш услужливо спроецировал картинку расправы. Кучера били на заднем дворе. На голой спине черными полосами выступала из-под сорванной кожи кровь, частыми каплями стекая на землю. Наталья лично руководила экзекуцией. Сейчас пока что с кучера на ходу сдирали рубаху.

Хрупкая, ласковая, нежная как цветок. И глаза васильковыми озерами. И изящные пальчики, лежащие у него на плече…

— Зачинайте! — услышал он ее голос.

Потом, уже вечером, когда веселил вернувшегося князя, он снова увидел ее. Князь приехал хмельной, радостный, велел одарить нищих, а сейчас все время хохотал, мотая крупной бритой головой. И она сидела рядом, тихая, добрая, смеялась тонко, словно звенел серебряный колокольчик. Начисто при этом позабыв о кучере, который харкал кровью в подклете, пока приведенная Провом Акулина шептала над ним, мелко трясясь старушечьим телом.

Свирь часто видел преждевременную смерть и свыкся с мыслью, что она неизбежна в их работе. В том далеком, теплом и ласковом мире, где мечи давно были перекованы на орала и копья на серпы и никто специально не учился воевать, смелые и храбрые все равно погибали до срока. И даже то, что на Земле овладели Временем, ничего не меняло в этом и ничего не могло предотвратить.

Он привык, а точнее, притерпелся к смерти, находя погибших товарищей в сплющенных глайдерах и пробитых метеоритами ботах, на дне пропастей и в открытом космосе — или вообще не находя. Он научился владеть собой и, не морщась от мороза, обжигающего кожу, смотрел на синие изуродованные лица, запечатлевшие ее оскал. Смерть была постоянным спутником, неизбежным условием их работы, и все же она не стала для него обыденностью, а наоборот — видимо, благодаря повседневной борьбе с ней, — каждая случайная смерть воспринималась им как общепланетная, дорого оплаченная трагедия. И только здесь, сейчас он начинал понимать, что жизнь может значить и стоить несоизмеримо меньше самых невозможных его представлений об этом.

Он лежал на лавке, глядя невидящими глазами на трепетный огонек, медленно пробирающийся по лучине, потирая плечо, которое походя все-таки достал в сенях Федор.

«Скотина! — думал о нем Свирь. — Мразь какая! И это — просто так, для острастки. Хорошо, что Бакай ни за что не придет к Федору сам. Жутко представить, что со мной будет, если они встретятся. И ведь всего один день осталось протянуть! Когда они сбегут после бунта, дышать станет намного легче. Знал бы князь, кому доверяет! Страшное, однако, будет дело…»

— Начнем диалог, — сказал он Малышу. — У нас остались на завтра слепой с поводырем.

— Фиксируются в «Сапожке», — сказал Малыш, — в двенадцать десять по единому. Потом у Никитских. С тринадцати ноль семи до пятнадцати двадцати.

— А потом?

— Прослеживаются только на следующий день.

— Где?

— Во время бунта, у Кремля. В Коломенское они не идут.

— Сколько они всего?

— Три дня. Стрельцы их не трогают.

— Дай все точки.

Свирь напряженно слушал названия церквей и площадей, которые перечислял Малыш, пытаясь уловить логику действий и понять мотивы поступков новой пары.

«И эти какие-то… — думал он. — Начинают с кабака. Зато потом в кабаки ни ногой… Хотя потом, может, и не до кабаков… И возле церквей они почти все время, а молятся внутри очень редко, пренебрегают, можно сказать… Впрочем, тут не поймешь. Бунт. Все необычно… Главное, конечно, Сивый. Трудно думать не о нем. Но этих сейчас тоже надо проработать. На всякий случай. Хотя бы только завтрашний день…»

Он снова просмотрел запись, где в вонючей грязи «Сапожка», забившись в полумрак, торопливо хлебали похлебку двое незаметных нищих. Камеры никак не могли взять их в фас. Наконец один повернулся, и Свирь сказал: «Стоп!»

Повернулся слепой, и Свирь долго изучал его лицо, несколько раз прокручивая запись, пытаясь понять, слеп ли он на самом деле.

«Только бы дотянуться, — сказал он себе. — И больше — ничего. Больше мне ничего не надо. И никому из наших больше ничего не надо. Взглянуть одним глазом — и умереть.

Целый мир, — думал он. — То, что стоит за ними, это огромный мир, такой же как наш. И потерять его легче, чем найти. Боже! Сделай так, чтоб нам не пришлось жалеть, что мы взялись за это дело, а не оставили его на потом. Ведь в будущем наверняка научатся гасить флюктуации. И смогут тогда посылать целые группы. Им будет намного легче, чем нам. Впрочем, будущему всегда легче. Только решать возникающие проблемы должно все-таки настоящее. Иначе это будущее никогда не наступит. Раз уж что-то случилось, от этого не уйти. Но хоть бы кто понимал, как страшно бывает иногда…»

Он поправил сползший с плеча кафтан и тяжело вздохнул. Спать ему не хотелось, и, убрав картинку, Свирь поймал себя на желании посмотреть, что сейчас делает Наталья.

«Яко нощь мне есть разжение блуда невоздержанна», — саркастично подумал он.

Свирь знал, что те, кто потом будет просматривать ментограммы, поймут его, но, усмехнувшись, стер желание и вызвал снова Малыша, Малыш, кроме как в угрожающих ситуациях, никогда не включался сам. Так повелось еще с самой первой заброски. Это создавало иллюзию одиночества, что было иногда совершенно необходимо. Но сейчас Свирь очень хотел поговорить. Он прекрасно понимал, что железный шар, лежащий на дне болота за сотню километров от Москвы, не заменит ему человека, но все же не удержался и спросил:

— Ну что, Малыш, найдем мы Летучих?

— Должны найти, — сказал Малыш уверенно, и Свирь даже поразился, насколько грамотно психологи запрограммировали Малыша на подобные случаи. То, что он сам был психологом, помогало ему благодарно оценить добротность их работы. Малыш всегда отвечал так, как было надо ему, Свирю, и теперь, привычно пристроив ребра на жестком войлоке, которыми была обита лавка, и собираясь заснуть, Свирь еще раз мысленно повторил услышанное, не заботясь о том, банально это или нет.

«Должны найти», — сказал он себе.

И снова были кабаки, и приказы, и бесконечное кружение по городу с Бакаем и Осокой, которые, оказывается, хорошо знали друг друга, и Морис Пети, неизвестно как очутившийся в «Разгуляе», кричал, чтоб принесли тройного с махом. Это точно был «Разгуляй», но потом они все вдруг оказались в светлых коридорах Центра, и Свирь мучительно догадывался, что Бакай и Осока — Летучие, но Пети ничего не говорил об этом, а сам он не спрашивал, безуспешно пытаясь понять из разговора, так это или не так. А потом Бакай схватил его за руку, и Свирь вырвался, ударил и, свалив на пол, стал бить его ногами, как бил давешний мужик на Рождественке свою жену, с ужасом понимая, что это конец, что он сорвался, сорвался, сорвался…

Проснувшись, он долго лежал, чувствуя счастливую слабость и безмерную благодарность неизвестно к кому за то, что это был только сон. Такие ошеломительные сны оглушали его, вызывали страх, заставляли бояться самого себя. По своим индексам он хорошо подходил для обеспечения Дальнего Поиска, а до идеального сантера в Службе Времени ему было далеко. Он знал это, и также хорошо это знали в Центре. Но им нужен был психолог, причем узкий специалист, и они выбрали его.

Может быть, они были правы. Но только ему всегда становилось жутко, когда снились такие сны. Сорвись он — и поправить что-либо будет уже невозможно. А опасность срыва сохранялась, как бы ни страховал его Малыш. В конце концов его учили — презирая опасность, лезть на рожон и нырять в ничто. А сидеть и ждать он не умел. А здесь надо было сидеть и ждать. И это оказалось невыносимым.

Он ненавидел вынужденные паузы между появлением очередных бродяг. Ему было намного легче, когда приходилось одновременно работать с двумя или даже с тремя неизвестными, максимально уплотняя свое время, подчиняя себя привычному жесткому темпу, чем болтаться вот так, как сейчас. Или, например, сразу после Медного бунта, когда ни один странник не забредет в излучающую ужас Москву, а все будут только бежать прочь.

Сперва он очень хотел пойти посмотреть бунт, но потом рассудил, что во время пожара лучше сидеть дома и спасаться вместе с остальной челядью, чтобы с нею же благополучно и спокойно перебраться под крыло и крышу Шехонских — когда молодой князь Иван, примчавшись на пожар, застанет их, оглушенных и растерянных, ошалело взирающих на гигантский костер. Но все это будет только завтра, а сегодня предстояло такое, что Свирь до этого завтра мог и не добраться.

Нахохлившись, он сидел у Земского приказа, прямо посередине немыслимого хаоса торговой площади, и внимательно разглядывал не замечающих его людей. В пестром мельтешащем месиве кипели страсти, сливались в одно большое лоскутное одеяло опашни и кафтаны, топтали друг друга сапоги и лапти и водили свой замысловатый хоровод подозрительные мужики с синюшными лицами. Здесь пили пиво, били в бубен, спорили и ссорились, торговали, и плясали, и, крича, бежали вместе со всеми за облезлым медведем на цепи. Но покрывая крик и смех, висело в воздухе быстро созревающее недовольство, и не прорвавшееся еще озлобление ходило сегодня, как и многие предыдущие дни, по рядам.

Надвигался кризис. Так же работали кожевники, ткали хамовники, лепили горшечники и били по наковальням кузнецы. Но обогнавшие время медные деньги свалили устоявшиеся цены, и начисто выкашивал целые слободы вышедший из-под контроля маховик инфляции. Чтобы не оскудела казна, подати продолжали собирать серебром, и ропот, прежде таившийся в подворотнях, выплеснулся, несмотря на засилье шишей, на улицы и, набирая силу, гремел теперь на площадях и перекрестках, врываясь в церкви, раскачивая приказы, оседая на кружечных дворах. Завтра набухший нарыв должен был болезненно лопнуть, залив кровью поля под Коломенским и мрачные подземелья Николо-Угрешского монастыря. Только в сегодняшней толпе этого пока еще никто не знал.

Теснящиеся возле приказа посадские и пришлые из ближайших деревень совсем было отдавили ему ноги, когда наконец в Воскресенских воротах появился Сивый. Сначала Свирь видел его только через Малыша, но спустя несколько минут глаза остановились на знакомой фигуре, и надо было, наверное, вскочить, засуетиться и, бездарно размахивая руками, побежать навстречу, а он продолжал сидеть, словно боялся расплескать прекрасное ощущение налитого уверенной силой тела.

Он чувствовал, что сегодня у него все получится. Сивый приближался, умело разрезая негустую вдоль рва толпу. И когда тихий голос внутри отчетливо сказал: «Пошел!» — Свирь, побледнев от волнения, стиснул зубы и мгновенным скупым рывком сорвавшейся с курка боевой пружины решительно бросился вперед.

И не успел сделать даже двух шагов. Небо над зубчатой стеной вдруг дернулось вверх, земля бросилась в лицо, и Свирь со всего маху больно треснулся зубами о вытоптанный тысячами ног грунт. Он тут же вскочил, еще не понимая, что произошло, машинально обернулся, и выхваченное им из десятка одинаковых лиц оскалившееся, беззубое, беззвучно смеющееся мурло какого-то сумасшедшего нищего сказало ему все. Даже раньше, чем он услышал голос Малыша:

— Подножка. Это была просто подножка, Свирь. Беги!

Тогда он еще попытался догнать Сивого, кинулся за ним, пробежал с десяток метров и, налетев на кого-то, остановился: Сивый за это время уже дошел до Спасского крестца. Задержать его на пути к Константиновским воротам Свирь не успевал.

Это был крах! Третье, и последнее поражение. Несправедливая пуля за два шага до победы. Через полчаса все будет кончено — Сивый исчезнет. И если это все-таки Летучие, то Свирь их упустил. Он их упустил. Это было чудовищно! Даже помыслить об этом казалось кощунством. Правда, он еще может замкнуть петлю и начать все с начала. Если, конечно, впишется в поворот и останется цел.

На какую-то секунду все вокруг помутнело, подернулось серой пеленой отчаяния, но Малыш поддержал, не дал надломиться.

— Беги в Угол! — распорядился он. — Надо посмотреть, чем это кончится. Еще не вечер. Держись!

Стараясь не упустить ничего из того, что делалось на Васильевской площади у ворот, задыхаясь от волнения и горечи, Свирь торопливо шагал, почти бежал по Варварке, а перед глазами все кружилось, дробилось на мелкие кусочки, волнисто искажалось предательской влагой, и даже картинка с Сивым, спроецированная в мозг, выглядела туманно и расплывчато.

Он едва успел добраться до церкви, как в толпе у ворот началось брожение, а затем все пошло разворачиваться согласно записи, и через пять минут в тупик влетел взмыленный Сивый, за которым метрах в ста, крича «Держи вора!», неслись стрельцы.

Все было кончено. Обогнув церковь, Сивый с нечеловеческой силой рванул дверь, сорвав хлипкий замок. Дверь пропела, скрипя петлями, и так же, как вчера, захлопнулась, навсегда отсекая Сивого, выбрасывая его в иное бытие.

И ничего не изменилось вокруг, словно ничего не произошло. Все так же было тепло и солнечно, и так же лучисто сияли подвешенные к далекому небу маковки и купола, и ветер нес по верхушкам деревьев вороний грай, и кузнечики перезванивались в не тронутой лопатой траве, а Свирь лежал, впившись в жесткую, окаменевшую землю, и обреченно смотрел, как на его глазах с тихим стоном умирает надежда.

Вломившиеся в церковь стрельцы уже вышли, нахлобучивая на ходу шапки, и теперь разочарованно пылили обратно, и настали его время и его очередь, а он продолжал лежать, безуспешно пытаясь стряхнуть похожую на наркоз апатию, так не вовремя придавившую к земле его тело.

Наконец он встал, глубоко вздохнул и, с трудом разминая одеревеневшие от невыразимого напряжения мышцы, прихрамывая, пошел внутрь. Оглушенный пережитым, он думал о том, что сегодня же ночью, как только угомонится княжеская челядь, он заставит Малыша произвести все Необходимые расчеты и отправится обратно, к началу пути, соленым потом, а может быть, и кровью смывая все недомыслие и всю самонадеянность, приведшие его сегодня в эту пустую, гулко ахающую церковь.

Он осмотрел притвор и придел, слазил на колокольню и теперь продолжал бессмысленно кружить под высокими сводами, потерянно вслушиваясь в отдающееся где-то в вышине шарканье своих шагов. Собственно, он и сам уже толком не знал, что он продолжает здесь искать. Может быть, аппаратуру, позволившую Сивому раствориться в воздухе, а может быть, самого Сивого, спрятавшегося где-то в занавеси, отделяющей алтарь, — сказать трудно. Но, поймав себя на том, что он в третий или даже в четвертый раз осматривает уже проверенные им закоулки, Свирь понял, что пора уходить. И даже не потому, что в любую минуту сюда могли явиться хозяева. Этого он не боялся. Благодаря поставленным позавчера камерам Малыш теперь успел бы его предупредить. Дело было в другом. Искать здесь было больше нечего.

— Ну, — спросил Свирь, — что скажешь?

— Право, не знаю, — отозвался Малыш задумчиво. — А что, если посмотреть поближе вон на тот половичок — у сосудохранилища?

Свирь растерянно огляделся. Почти у самой недавно выбеленной, но уже отсыревшей южной стены лежал смятый, небрежно отброшенный к этой стене половик. Ничего особенного в этом половике вроде не было. И прятаться под ним никто не мог.

— Да, — согласился Малыш. — Но посмотри: кругом порядок, а он скомкан. Была бы свалка…

— Скомкан? — переспросил Свирь, тремя быстрыми шагами пересекая пространство до стены. — И что?

Нагнувшись, он рассматривал половик, не решаясь до него дотронуться. Обычный матерчатый половик. Когда-то разноцветный, а теперь грязный, обнаживший на деревянном полу слой просеявшегося песка. На деревянном полу…

Ему вдруг показалось, что он — увидел. И, боясь поверить себе, даже не додумав свою шальную мысль, Свирь протянул руку, оттолкнул половик в сторону — и понял, что не ошибся. Прямо под его левой, зависшей в воздухе рукой неплотно пригнанные доски образовывали щель.

Одно то, что здесь был дощатый пол, с самого начала должно было его насторожить. Теперь же, когда догадка переросла в уверенность, он резко вскочил на ноги и заметался по алтарю, тщетно пытаясь найти что-нибудь, чем можно эти доски поддеть. К несчастью, все было заперто, а хрупкие иконы из киота или массивный крест с престола для этого не годились.

— Справа валяется гвоздь, — подсказал Малыш. — Ты его видел, но не заметил.

Четырехвершковый гвоздь! Ржавая искореженная подачка судьбы. Это было как раз то, что надо! Орудуя им, Свирь подцепил сдвинувшуюся доску, потянул наверх. Внезапно вместе с ней поднялись еще три — и из открывшегося люка в лицо ударило сыростью и темнотой.

Здесь был подземный ход. Ход, о котором ни Свирь, ни многомудрый Малыш не сумели догадаться. Скорее всего, он был вырыт недавно. Но размышлять о том, кто и зачем его построил, не было времени. Прикинув расстояние до угадывающегося в темноте дна, Свирь быстро сел на край, задержал дыхание и спрыгнул вниз. Несколько секунд он стоял, пока отходили отбитые пятки и глаза привыкали к темноте. А когда стал видеть, пошел, низко пригибаясь, чтобы не задеть за грязный свод, прикидывая, в какую же кузню на берегу этот ход выведет.

Он почему-то не чувствовал потока встречного воздуха, но, впрочем, потока могло и не быть, если отверстие на том конце также закрывалось крышкой. Вот только что он скажет, когда вылезет? Ведь наверняка у пользующихся этим ходом есть какой-то пароль — а он его не знает.

Однако далеко идти ему не пришлось. Метров через двадцать изумленный Свирь различил, что ход упирается в тупик. Такого он просто не ожидал. Это было ужасающе несправедливо. Неведомое снова обмануло его, выскользнуло из рук. Загадка, на которую он вроде бы уже нашел ответ, опять оказалась нерешенной. Что-то он, видимо, проглядел. Или чего-то не понял.

Машинально Свирь сделал еще несколько шагов, вгляделся в душную темноту — и замер. Там, впереди, был не тупик. Теперь он ясно видел это. В том месте, где опускающийся вниз ход, судя по всему, переламывался, чтобы подняться наверх, произошел обвал. Скорее всего, это осела стена Китай-города. И ход, вырытый, как нора, без перекрытий и креплений, обвалился, похоронив в себе что-то теплое, только сейчас уловленное выращенными у Свиря перед погружением слабенькими инфракрасными рецепторами.

Опустившись на корточки, Свирь протянул руку и нащупал присыпанную землей ткань.

— Цо? — услышал он задыхающийся голос. — Кто ест ту?

— То я, — сказал Свирь, чувствуя обморочную слабость во всем теле. — Естем ту,— повторил он и сел на землю.

Это был Сивый. Он никуда не исчезал. Он пытался убежать — и не смог. И теперь Свирь его догнал.

— Не буйщем, — сказал Свирь, овладевая собой. — Я — друг. Цо щем стато? Як пан ма на щая?

— Бендже спелнено… — пробормотал Сивый, помедлив. — Напевно рано…

Наверное, он уже бредил. Потом он замолчал, и в наступившей тишине Свирь услышал его свистящее дыхание. Сивый умирал. Засыпанный по шею, он лежал на спине, и лоб его, покрытый испариной, показался Свирю ледяным.

— Эй! — позвал Свирь. И похлопал Сивого по щеке.

— Пан! — вдруг отчетливо и громко сказал Сивый. — Пшекаж гетману Чарнецкему, же ротмистр Ярембски заостал верны пшишендзе.

— Чарнецкему? — ошеломленно переспросил Свирь. — Кому? Гетману Чарнецкему?!

Но Сивый молчал.

— Конец, — сказал Малыш после паузы. — Это конец. Вылезай.

Кое-как Свирь выбрался из ямы. Пошатываясь, он вышел на улицу, закрыл дрожащей рукой дверь, постоял, бессмысленно глядя на солнце. Застань его кто-нибудь в алтаре, он даже не смог бы убежать. Неверными, пьяными шагами он нащупывал дорогу, а в голове словно били в большой, низко гудящий колокол, и, чтобы прийти в себя и начать наконец воспринимать окружающее, надо было заново прочувствовать и переосмыслить все происшедшее с ним за этот час.

Выжатый до предела, разбитый и опустошенный, он шел теперь в «Сапожок». Жизнь все-таки продолжалась. И продолжался бой. Бой, в котором каждый такой поединок ощутимо приближал его к самому последнему погружению. Впрочем, это была еще сравнительно недорогая плата за ту невероятно далекую и невыразимо дерзкую цель, ради которой он сражался здесь.

В «Сапожок» он пришел рано, за полчаса до слепых. С полатей свисали босые ноги с черными подошвами, брезгливо считал обесценивающиеся медяки мордастый целовальник, тренькала у входа балалайка, и чудовищно ворочалось в спертом воздухе нескладное тело многоголосого кабацкого братства. Сморщившись от закупорившего дыхание запаха пота и прели, Свирь сделал несколько шагов и, вырвав в плотной толпе Митьку Третьяка, решил пристроиться неподалеку. Выложив алтын серебром за баклажку и обеспечив себе таким образом уважение и неприкосновенность, он притворился пьяным, не желая втягиваться ни в чьи разборы. Кабак гудел.

— …И нужду терпели, и голод терпели, и всякую работу работали, и многие живота лишилися, а иные и побиты…

— …Нет, бьюся с ними, что с собаками! Пытался, слышь, с ними, шумел и добротою говорил — не слушают, висельники!..

— …А в городе мы, во Ржеве, были, сочти, два дни да две ночи, а едучи дорогою, разбойных никого, крест святой, опять тебе не видали…

— …А ныне воистину живу впроголодь — ни лошаденки, ни коровенки. В мерзости и убожестве погряз, а греха не ведаю…

Уткнувшись горбом в стык сгнивших бревен и безвольно бросив одну руку на склянку, Свирь смотрел сквозь пьяно прикрытые веки на привычную, до боли знакомую картину кабацкого полумрака, в котором грязные, оборванные, заросшие сальными, свалявшимися волосами люди истерически хохотали, налив кровью пустые глаза на сморщенных лицах, или бессмысленно плакали, жалуясь на свою неслучившуюся жизнь, а потом, зверея, дрались, норовя исподтишка всунуть между ребер ножик, с животным ревом давя упавших, и, выключившись, валились на пол в густую, чавкающую под ногами грязь.

Он смотрел — и не мог поверить, что в его жилах тоже течет кровь этих людей, впустую, тлеющими углями, прогорающих перед его глазами…

В «Сапожке» всегда толклась незнакомая случайная публика — заезжие мужики, воровские женки с Рядов, забегавшие ненадолго слободские с Кислошников или с Поварской, скоморохи и вообще разная голь. Но начинать игру лучше всего было с Третьяком, которого он знал. А Третьяк был пьян.

Маленький, с лихими усами, похожий на желтоглазого Бармалея, он стеклянно смотрел перед собой, громко икал, и пьяные слезы катились вдоль его хищного носа, солеными росинками застревая в короткой бороде.

Позавчера Третьяк встретил за Тверскими воротами мужика из ямских. Зла мужик никому не делал, просто, подгуляв, шел домой. Но отдавать деньги за здорово живешь он не захотел — а рука у Третьяка в тот вечер оказалась горячая. Во искупление греха Третьяк поставил вчера у Николы, что на Песках, свечку и даже заказал панихиду, а сейчас, снова садясь на мель, сожалел о деньгах, так по-дурацки выброшенных на ветер.

Почувствовав, что Третьяк пришел в себя, Свирь сунул баклажку за пазуху.

— Эй, Третьяк! — позвал он, надвигаясь из тьмы. — Сыграем?

Третьяк тяжело вгляделся.

— А! — сказал он, узнавая, и пожевал мокрыми губами. — Горбун…

Свирь видел, что Третьяк мучительно колеблется. Но деньги все равно кончались, а счастья не было. Свирь рассчитал точно. Сорвав шапку, Третьяк бросил ее на стол и решительно вытер руки о волосы.

Теперь лишь оставалось, чтобы он завел толпу. Свирь держал волчок на нормальном режиме, подсаживая Третьяка только изредка. Толпа густела. К тому времени как слепой с поводырем, которых он ждал, вошли в кабак, играли все. Свирь выждал несколько минут.

— Вот! — радостно выкрикнул он. — Вот божий человек!

Он отодвинул очередного мужика, уже бросившего свою деньгу, и, ковыляя, двинулся к слепому.

— От него мне удача будет!

И снова, как это бывало каждый раз, на нечистом от скудной и плохой пищи лице почувствовавшего его слепого отразилось замешательство, а у мальчишки-поводыря проступил испуг.

— Сыграем? — продолжал Свирь, сгоняя мух со стола и улыбаясь поводырю. — Ты — безденежно. Просто так. Для моей удачи. А поймаешь — я плачу. — Он уселся напротив поводыря. — Ну, клади руку! Вот так.

— Дедуня! — воззвал поводырь растерянно.

Слепой молчал.

— Характеристики, — потребовал Свирь.

— Гуманоиды, — коротко сообщил Малыш. — Класс А, два-пять. Толерантны к фрустрациям, высокоактивны, адаптивны, эмоционально лабильны…

Откуда Малыш высасывал такие сведения, всегда оставалось загадкой. Несколько беглых записей этой пары, казалось, не давали ничего существенного. Тем не менее Малыш уверенно продолжал:

— Динамичны, автономны, высокий самоконтроль, фон настроения в основном позитивный, старик доминантен…

Отсюда, конечно, следовало очень многое, но сейчас Свирю не это было важно. Ему требовалось знать: агрессивны эти двое или нет, устойчивы ли к стрессам, гибки ли в экстремальных ситуациях.

— Не могу сказать, — отреагировал Малыш. И вдруг добавил неуверенно: — По-видимому, кора сильно задействована в вегетатике.

Свирь вздрогнул. Кроме межполушарной асимметрии природа щедро одарила Летучих мощнейшими кортикально-подкорковыми связями. Однако следовало полагать, что Малыш сомневается в своем выводе — раз выдал его только в конце.

— А не умышляешь ли ты зла какого против убогих, добрый человек? — наконец вымолвил старик.

— Господь с тобой, дедушка! — Свирь перекрестился и усердно замотал головой, словно слепой мог это увидеть. — Во имя Спасителя нашего и Пресвятыя Богородицы! Ко мне, как сыграю с божьим человеком, завсегда удача липнет. Я плачу, буде он выиграет. А он — нет. Ну, клади руку, парень! Не бойся!

— Не бойся, не бойся! — зашумела толпа. — Он не кусается!

Поводырь неуверенно положил руку на край стола, расправил ладонь.

И тут же повисла, подпрыгивая, играя возле пальцев, неуловимая деревяшка.

— Ладонь отрывать нельзя! — предупредил Свирь.

Мальчишка медлил, примериваясь. Хоп! Свирь даже не зафиксировал короткого движения.

— Поймал! — взвыли сзади.

Поводырь разжал пальцы. Волчок лежал на ладони, маленький, неподвижный.

Этого не могло быть!

После Сивого, после всех подножек, ударов и оплеух…

Свирь замер. Сердце остановилось, а потом ухнуло куда-то вниз и, судорожно взревев на форсаже, лихорадочными толчками погнало по жилам вскипающую кровь. И ноги стали ватными. И сумасшедшая радость испариной пробила тело, полоснула по глазам. Но Малыш уже тормозил подкорку, сбрасывая эмоции, и сухо и четко прозвучал внутри его голос:

— Улыбка. Радуйся.

Малыш вел партию, и Свирь сейчас, не размышляя, подчинялся ему. Заученная улыбка растянула рот, отработанно пошла за пазуху правая рука, и пересохшим горлом он весело закричал:

— Ай да молодец! Востер, сатана! Ты смотри — схватил! Ну раз схватил — получи!

И еще упруго билась в висках кровь, и нервная дрожь редкими импульсами подергивала спину над лопатками, но туман в глазах исчезал, таял, открывая зажатую между фалангами указательного и безымянного пальцев — чтобы не видели окружающие — копейку, которую он небрежно протягивал поводырю. Копейка тускло светилась. Поводырь смотрел на нее неуверенно.

«Монету» вместе с «Фокусом» придумал лично Пети. Пети первым сообразил, что в систему подготовки Летучих будет входить тщательный контроль за своей моторикой. А это практически исключало возможность непроизвольных ответов. Вся трудность заключалась в том, чтобы определить латент спонтанной реакции Летучих. Но Пети сумел сделать и это, когда разобрались в аппаратуре «Целесты».

Лицо поводыря наконец выразило удивление, но, прежде чем он протянул руку, Свирь сжал кулак. Сотни раз он отрабатывал этот тест, и теперь оказалось, что не зря. Охватившее его возбуждение было таким сильным, что, не будь его действия доведены до автоматизма, он обязательно сбился б где-нибудь.

— Мало?! — с энтузиазмом продолжал выкрикивать он. — На тебе две копейки! На полтину! Мне для божьего человека ничего не жалко! Держи! Мне от тебя счастье будет! Ничего не жалко! — повторял он, перегнувшись через стол и всовывая медную полтину в ладонь поводыря.

Это был очень рискованный тест. Ситуация продолжала оставаться непонятной для Летучих и, значит, опасной, провоцируя уход из нее. Но на Совете посчитали, что потенциальная угроза здесь все же невелика, и разрешили включить тест в батарею. Очень соблазнительной выглядела его высокая валидность.

— Двести сорок три миллисекунды — окципито фронталес, лобная, — буднично сообщил Малыш. — Потом, за бровями, — остальные.

Свирь почувствовал, как судорожная гримаса, с которой он не в силах справиться, предательски перекашивает лицо. Сказанное Малышом означало, что реакция мышц лица в двадцать раз превысила обычный латент непроизвольного удивления. Сработавшие «Волчок» и «Монета» открывали теперь выход на контакт!

— Запускай «Схему», — коротко распорядился Малыш. — Только осторожно.

Свирь напрягся и подобрался. Чувства его обострились, и с трудом усмиряемое тело каждой воспаленной клеточкой ощутило лихорадочно стучащие под черепом секунды. Теперь начиналось главное.

— Полно тебе с ними! — зашумели в толпе. — Играть давай!

— Сыграем, сыграем… — терпеливо пробормотал Свирь.

— Не торопись… — предупреждающе бубнил Малыш. — Следи, чтоб ты мог отработать назад. Сделай паузу.

Голос Малыша звучал слабо, словно издалека. И все окружающее вдруг оказалось за прозрачным барьером, сливаясь в безликий, размытый фон, из которого вырывались неясные звуки. И напряжение свело скулы, стеснило дыхание. Центр считал вероятность того, что Летучие не уйдут из ситуации, достаточно большой. А если нет? Или депрессивный характер реакций сменится агрессивным?

Он не имел права рисковать, но каждый его шаг был огромным риском. Когда-то ему казалось, что труднее всего найти Летучих. Ерунда! Самым трудным был контакт — стремительный и знобкий, как встречный бой… Зажмурившись, он сжал балансир и ступил на проволоку.

Двадцать девять лет он готовился к этому. И в то начисто забытое им время, когда учился ходить и правильно держать ложку, и тогда, когда, ненавидя себя, пытался оторваться от края побеждающего его десятиметрового трамплина, и в те семнадцать часов, которые он падал с прогоревшим двигателем в Юпитер, не зная, что это всего-навсего последний экзамен, и потом, трижды попадаясь уже по-настоящему и, видимо, научившись все-таки умирать, поскольку до сих пор остался живым, — все эти годы он, сам не зная того, готовился к этим очень коротким четырем минутам. Не у каждого в жизни случаются такие минуты, но если они вдруг пришли к тебе, самое трудное — не растеряться и сделать именно то, что надо делать.

Свирь посмотрел на глаза старца. Малыш ответил сразу. Сейчас он не ждал оформленного вопроса.

— Зрачки не ходят, — сказал Малыш. И добавил после секундной паузы: — Старший сжал руку молодому!

Свирь тут же увидел картинку — запись с фронтальной камеры. Она оказалась за спиной слепого. Рук его не было видно, но локоть заметно сдвинулся, дрогнул и замер.

Мир словно качнулся, стал зыбким и ненадежным — и Свирь по-настоящему испугался. Рассчитывать на повторный заход не приходилось — даже если он удачно замкнет петлю. Флюктуации, направленные на Летучих, не поддавались расчету. Следующий раз Летучих могло просто вообще не оказаться здесь. Он все же совершил где-то ошибку, и Летучие насторожились. Это было очень опасно. Если, конечно, перед ним сидели Летучие.

«Плохо, — подумал Свирь. — Но я успею. А если что — пойду на прямой…»

И тут же почувствовал, как противно немеют лицо и язык. До тех пор пока оставалась ничтожная вероятность того, что это не Летучие, прямой контакт исключался.

— Спокойно, — сказал Малыш. — У тебя еще есть время. Давай «Схему». Если «Схема» пройдет, этого будет достаточно. Только — доброжелательно. Не волнуйся.

Свирь собрался, словно перед прыжком.

— А вот скажи, дед… — неторопливо начал он, насыщая голос добротой.

И замер. Стоявшие вокруг вдруг поскучнели и с гаснущими лицами стали медленно разбредаться по местам.

«Гипноизлучатель! — пронеслось в голове у Свиря. — Господи ты Боже мой!»

И остановившееся сердце, вздрогнув, больно забилось о ребра в образовавшейся пустоте — словно после мучительного бесконечного марафона он наконец перестал бежать. Да так оно и было: он порвал ленточку и теперь шел, со свистом втягивая воздух пересохшими легкими. И огромное пылающее солнце Аустерлица жгло ему спину. Он добежал. Он нашел их! И все же это был не конец.

— У нас в службе сотни отличных парней, — сказал Ямакава при первой встрече. У него было морщинистое лицо старой черепахи и аристократически ироничный взгляд. — Более выносливых. Более гибких. Лучше подготовленных. А пойдешь ты. Мы не знаем ни кто они, ни откуда. Мы не знаем даже, как они выглядят. Мы немного разобрались в их психологии и физиологии, но по существу мы ничего не знаем о них. Поэтому инструкции вряд ли помогут. Решать придется на месте, не раздумывая. И мы посылаем космопсихолога, исходя из того, что он быстрее других поймет Малыша. И быстрее примет решение.

Ямакава строил фразы необычно жестко для японца, и Свирь тогда удивился этому.

— Ваша группа работала на «Целесте», вы доказывали, что психически Летучие нам идентичны, это вообще, — Ямакава скептически покрутил пальцами в воздухе, — ваш исходный концепт. Но даже если так, сможешь ли ты быстро определить, с чем они пришли? Вот тебе первая задача. И понять это придется в считанные секунды…

Юноша смотрел на Свиря, не понимая, почему этот горбун оказался резистентным и не идет прочь. И даже старик поворотил лицо. Судя по всему, он все же видел сквозь веки.

Молчание сгущалось, наливалось угрозой. Ситуация выходила из-под контроля, и Свирь почувствовал, что Летучие сейчас встанут и уйдут. Еще мгновение — и будет поздно. И тогда не то что броситься за ними, окликнуть — неизвестно, чем кончится. Вплоть до огня бластеров в упор.

Уверенные в исходе Летучие раскрыли себя и ошиблись. Они не понимали, в чем тут дело, но даже самый незначительный просчет мог оказаться для них роковым. И поэтому им надо было — как минимум — уходить. Уходить любой ценой. А он должен был сидеть и глядеть им вслед.

Его тоже занесло на этом вираже. Теперь земля вздымалась перед глазами и проваливалась вниз, готовая смять его, словно бумажку, и требовалось реагировать не задумываясь, точно и быстро, делать наконец то самое — правильное и нужное, а он не знал — что. Казалось, все возможные ситуации проиграли они до этого с Малышом, а вот гипноизлучателя предвидеть все же не смогли.

— Не шевелись, — неуверенно бормотал Малыш. — Глаза — вниз. Выходи на прямой…

— Постойте… — устало попросил Свирь.

И умолк, рассматривая свои руки, лежащие на столе. Он интуитивно выбрал единственно верную интонацию, и это было хорошо.

Теперь, зная наверняка, что перед ним Летучие, и имея право на прямой контакт, можно было, наверное, запустить другой, более открытый вариант. Но он думал о «Схеме», готовился к «Схеме» и перестраиваться не было ни времени, ни сил.

— Глядите!

Спокойным, скупым, чуточку актерским жестом Свирь сдвинул миски и чашки, разгреб объедки, обнажив грязный стол. Ему приходилось чрезвычайно точно выбирать движения и слова. Летучие должны были увидеть за ними именно то, что он хотел передать. Второй попытки у него уже не будет.

Не торопясь и не глядя на Летучих, он вычерчивал на размякшей черной столешнице ручкой деревянной ложки концентрические круги и, начертив девятый, остановился. Потом подумал и добавил точку в центре.

— Все, — сказал он, и, не удержавшись, нервно сглотнул.

И словно лопнула невидимая мембрана — в уши ворвался знакомый качающийся, истерзанный криками кабацкий гул. Осторожно смахнув капли пота с бровей, Свирь огляделся. Все было по-прежнему. И даже Третьяк, сидевший теперь на старом месте так же, как полчаса назад, плакал, пусто глядя перед собой.

— Малыш, — позвал Свирь, — дай анализ.

— Все в порядке, — сказал Малыш.

— А теперь что?

— Теперь жди.

— Ты одобряешь?

— Одобряю.

«Чертова кукла! — подумал Свирь. — Железный ящик! Он одобряет! Знал бы ты — сколько мне это стоило. И будет стоить…»

Малыш не реагировал. Он мог контролировать и советовать, а обижаться он не умел. Свирь поднял глаза и посмотрел на Летучих.

— Что ты видишь, сыне? — спросил старик, и Свирь сразу отметил минусы этой стратегии. Она выявляла их неуверенность в ситуации и в себе. Видимо, на «Целесте» тоже пришли в замешательство, и корабельный центр не мог достоверно оценить происходящее. Если, конечно, у них была какая-то связь с кораблем.

— Девять кругов, дедушка. Друг в друге.

Это был еще один просчет. Обычный человек не стал бы сейчас считать круги. Но Летучим было не до тонкостей. Их надежды на контакт уже успели рассыпаться в пыль, а теперь им предстояло решиться поверить в невозможное. Наконец старик разлепил губы.

— Так что хотел ты поведать нам, добрый человек? — произнес он.

Внутренняя дрожь вдруг ушла, словно воздух из вспоротого скафандра. И тело обмякло. И неказистые рябые лица Летучих как-то разом стали родными и близкими. Только говорить он почему-то не мог.

— Выйдем, что ль, — выдохнул он, чувствуя, как безудержная улыбка нелепо раздирает рот. — Тут дух тяжелый.

«Этот день… — думал он. — Кто бы мог подумать! Этот день…»

А день был хорош. Не по-московски жаркий, он уже набрал силу, звеня и искрясь бликами и голосами. И распирающий грудь воздух был чистый и сладкий, словно в полете на рассвете. И только землю еще качало, как палубу корабля. Все кончилось. Долгие ночи, гонка за фантомами, изматывающая пустота ожидания…

Маленькими смерчами кружилась пыль на площади, ваганили на берегу Неглинной полупьяные скоморохи, и на недавно подновленной стене Кремля, между еще не украшенных островерхими шатрами башен, красными пешками торчали кафтаны стрелецкого караула.

Здесь, на истоптанном и заплеванном, ничем не отличающемся от других, невзрачном пятачке земли, молча стояли, глядя друг на друга, пробившиеся ради этого мига сквозь непостижимые бездны пространства и времени, заставившие себя дойти, доползти, дотянуться до этого пятачка, чтобы здесь наконец сцепить пальцы своих цивилизаций, слепой звездолетчик с поводырем в рваном сермяжном рубище и нескладный горбатый сантер, машинально одергивающий полы шутовского малиново-лазоревого кафтана. Они вынесли все и теперь стояли рядом, чувствуя, как медленно уходит напряжение последних минут — минут, потребовавших от них всей отваги, накопленной за долгие годы схватки с неведомым.

— Ну, здравствуйте, — сказал Свирь, пытаясь овладеть лицом. — Будем знакомы. Я — сантер Свиридов. Из грядущего…

 

Елена Грушко

ЗИМНИЙ ЕДИНОРОГ

Рассказ

Сначала пропала тень.

Сначала пропала тень, но прозрачный шар еще сиял над сугробами. Там вились царские кудри, кипела многоцветная купена, рдела румянка и звенели все разом лиловые колокольчики и бубенчики. Казалось, цветы стонут под гнетом собственной пышности. Распаленный их дыханием воздух трепетал, заставляя трепетать диковинное дерево, в кроне которого свили гнезда длиннохвостые папоротники, и звезды, золотые и серебряные звезды римской ромашки. А под деревом тянулся к розовой свече кипрея, вокруг которой обвились пчелы, белый чудесный конь с витым, словно драгоценная раковина, острым рогом во лбу. Тот самый! Тот самый, бело-серебристый, будто ранний снег, тот самый, что сейчас проскакал по Кедровому распадку, легконогий, точно бежал во сне. Ворвавшись в ложбину, замедлил скок, оцепенел перед сверкающим шаром, в котором он — да, он же — резвился на траве, а по ней стелился дымок цветения…

Белый единорог словно забыл, что по его следу бегут, запаленно дыша, серые звери.

Они напоминали волков, но это были, конечно, не волки.

Еще третьего дня, когда Гервасий наткнулся на полурастерзанную тушу белого коня (то есть он так решил для себя: наверное, из Богородского отбился белый жеребчик да и попал зверю в зубы), он подивился ярости, с какой было изорвано тело. Даже голова изломана клыками! Мороз и ветер обуглили кровь, и следы, схожие, пожалуй, с зимним следом рыси, слегка размазанные, вполовину крупнее летних, были почти заметены. Ведь в эту пору ветры с Джугджура часто прилетают на Сихотэ-Алинь, носятся наперегонки по долине Обимура, осыпая тайгу снежной колючей пылью. Обимур лежит в берегах оцепенелый, словно околдованный…

И все-таки Гервасий прочел следы. Хищник гнал белого коня через перевал, и в долине, после непонятного топтанья по снегу, настиг его в прыжке, оседлал, но был сразу сброшен, а конь, через несколько судорожных скоков, забился в кедрач и пал.

И теперь, вспоминая отпечатки некованых копыт, Гервасий вдруг подумал: а если и там был не конь, а единорог? Такой же, как этот, что бьет копытами по сугробам и в то же время резвится в цветах?

Полна диковинами обимурская тайга, но увидеть в ней сказочного единорога так же немыслимо, как… дерево на Луне. Однако глаза охотника не лгут. А если единственный оставшийся в мире, последний единорог планеты появился на пороге смерти перед взором Гервасия?

Мороз перехватывал дыхание. Белый единорог все ближе подходил к цветущему шару, который медленно колыхался в воздухе, и чуть заметно подрагивала его тень на сугробах. Тихо светилось звездное небо. Гервасию почудилось, будто узор ночного полога сменился: вместо Большой Медведицы летели по небу одно за другим, словно в погоне, созвездия незнакомых очертаний!.. Гервасий мотнул головой, опустил взор к тайге.

По склону сопки к нему приближался зверь. Он был только похож, немного похож на рысь, но не вспарывал снег, волоча в прыжках лапы, а мчался так же легко, как единорог, не сминая сугробов, прихотливыми скачками, словно веселился в предчувствии удачи или заигрывал с близкой, оцепенелой добычей. Следом спускались еще трое хищников, а на гребне маячила вся стая.

Гервасий почувствовал, что иней тает на его усах от жаркого дыхания. Ветер перебирал вершины деревьев, шуршал черными сморщенными ягодками элеутерококка, колебал светящийся шар и его тень, такую же синюю, густую, как тени кедров. А в нем… а в нем был белый единорог…

Гервасий взбросил зауэр.

— Гал-лар!.. Гал-лар-р-д-до!..

Непостижимый рык-стон — и зверь прянул в сторону, крутнулся так, что выметнул из-под снега вялые листья, и они веером разбросались по снегу. Гервасий заметил, что на выстрел тотчас явились сойки, простегивая небо суетливыми стежками.

Зверь опять рванулся, сел на задние лапы, и Гервасий вдруг ощутил, что у него самого подвело колени… но зверь, вихляясь, снова побежал к единорогу, а стая стояла недвижно на склоне. И все вдруг смолкло вокруг, и даже дыхания своего не слышал Гервасий.

Белый единорог повернул голову, повел прозрачным халцедоновым глазом. Гервасий еле справился со скачущей мушкой, и, когда снова ударил выстрел, ему почудилось, что он сам ткнул хищника стволом в бок.

Зверя швырнуло в сторону, он сразу лег и протянул лапы, но тут же взвизгнул, подпрыгнул, перекинулся — и боком, мучительно побежал, взвывая:

— Гал-лар-р-до!..

Он сделал несколько неверных шагов, повалился и уже не поднялся.

Белый единорог неподвижно смотрел на Гервасия, светился рог над его тихими глазами. Сердце в груди Гервасия наконец-то дрогнуло, словно отозвалось дрожи морозного воздуха. Невнятно померещилось ему какое-то всеобщее страдание — тайги, природы, этих сумерек, которые налетели так неслышно и пали на снега… Звездный свет колол ему глаза и выбивал слезу. Она застыла, не скатившись с ресниц. И сквозь пелену Гервасий увидел, что стая уходит за перевал.

Белый единорог понуро побрел следом, нагнал хищников, но они его словно не заметили. А в перламутровом круге поник воинственный шпороцветник, белозор погас, словно блуждающий огонь на болоте, померкнул ракитник — золотой дождь. Цветущий морок исчез. Последнее, что видел Гервасий, были глаза и слезы травы.

Но сначала пропала тень.

…Гервасия вел четкий след на каменной осыпи. Камень был так гол и зол, что деревья сторонились его и даже многоглавый мох пятился. Но в узких следах, рядом с которыми осторожно ступал Гервасий, струилась северная линнея и нежилась камнеломка.

Он шел по следу и наконец добрался до поляны. Прохладное, нетронутое лицо той, что оставляла цветущие следы, качнулось на высоком стебле. Сонм дятлов, кукушек, сорок и синиц не шевельнулся ни единым перышком и, зажав в горле свои самоцветные песни, тихо провожал Гервасия глазами. Деревья кругом стояли замерев, закинув кроны и не отрывая от небес слепого колыхания ветвей, словно бы следили движение звезд…

И тут кашкара — пьяная трава ударила в голову Гервасию. Он затопотал, забил в ладоши, заорал дурным голосом, пустился в пляс — в скок — в крик!.. Вопль его оборвал лепестки, поверг во прах летучую красу бабочек — они лежали, как брошенные при дороге цветы.

Гервасий поднял одну, встряхнул. Пыльца осыпалась с крылышка, и он увидел свое отражение в его мутно-перламутровой пластинке. Надул щеки и дунул! По крылышку пробежали трещинки, и лицо Гервасия раскололось в нем на четыре неровные уродливые личины. А в вышине все шумело и кричало, и Гервасий наконец-то смог открыть глаза и уставиться в мутное оконце.

Уже разгорались далекие и холодные небесные костры, хоровод планет рассыпался до следующей ночи с ее призраками. О, сколько ликов ночи видел Гервасий за свою жизнь — в сугробах, складках сопок, в глуби Оби-мура, подлунной выси и в своих снах! Сны были чуждые ему, чужие, словно сосланные в его душу, и каждый раз он просыпался с привкусом крови во рту и ощущением причиненного кому-то горя…

Гервасий сполз с нар, оделся и, кинув на плечи тулупчик, толкнул дверь зимовьюшки.

Тысячи тончайших игл вонзились в глаза. Мороз! Ну и мороз! И солнце не в силах превозмочь стужу.

Ночью вдруг, с мимолетной оттепелью, ударил дождь, а под утро воротилась разъяренная зима, и метель-заметюшка заскользила по остекленелым сугробам, завилась вокруг льдистых стволов, силилась уцепиться-остановиться, да не смогла, скатилась по распадку на обимурский лед и усвистела вдаль. А над ледяным чертогом тайги, дробя тишину оглушительной музыкой, висел шумолет.

Гервасий запрокинул лицо к небу. Вроде и не вышел еще срок, совсем недавно завезли ему и продукт, и боевой припас. Хмыкнул: ну сколько он там ест! А патроны не тратит уже который десяток лет, уносит ящики в пещерку, вырытую в склоне сопки, ставит штабелем. Можно бы не корячиться, кидать пригоршнями порох, дробь и картечь в снег — тайга велика! — да боязно: а ну как взойдут по весне?

Тем временем грохот в вышине притихал: шумолет снижался. Неведомый горлопан заткнулся на полузвуке, когда летательный аппарат коснулся снега, и Гервасий услышал, как под ним хрустнул наст.

Из кабины вывалились двое в полушубках и, взламывая морозное стекло, заспешили к зимовью. Одного Гервасий знал: он всегда доставлял припасы, вот и сейчас торил по-хозяйски тропу, волоча два баула. Это был пилот шумолета. Другой оказался хлипок, но боек, в курчавой, аккуратно ползущей по круглому лицу бороденке, которую мигом прихватил иней. На шее новичка болталась веревка с большой биркой. На бирке был его портретик.

Гость сунул свою бирку к самому лицу Гервасия и зачастил:

— Вас приветствует интерпрограмма «Монстры цивилизации»! Несколько слов для наших зрителей и слушателей.

Гервасий насупился, и непрошеный гость убрал бирку:

— Известно, что объединенное правительство утвердило ваше право на нерушимое одиночество. Я вас отвлеку лишь на те несколько минут, которые потребуются для разгрузки шумолета. Очередная передача программы «Монстры цивилизации» посвящена закоренелым долгожителям планеты. Мы уже побывали на плато Туюк-Су и в Новомосковской пустыне, где зарегистрированы случаи патологического долгожительства. Там мы встречались с вашими соседями по «Книге рекордов» Полунина: Протеусом Юрсусом и блаженным старцем Емелианом. Стандартный вопрос: боитесь ли вы смерти?

Гервасий молчал, глядя в тайгу. Позванивали ветви. Он-то знал, что тайга следит за ним, не давая шагу шагнуть без ее пригляду, не то что помереть!

Вынул из кармана старую, обсосанную трубку, стиснул сухими губами. Этот, из «Монстров цивилизации», услужливо вырвал из кармана зажигалку.

Гервасий сделал отстраняющий жест:

— У меня быстрого огня давно не водится. Уголья стерегу, а новый боюсь зажигать. Как знать, что там успеет зародиться, жизнь прожить и погибнуть, во вспышке этой?

«Монстр» дернул бровью, но, похоже, был ко многому привычен.

— Хорошо, — сказал он. — Вы знаете, Гервасий, что даже лет сто назад, когда вы еще только ушли из Богородского и поселились здесь, в тайге, некоторые чудаки всерьез принимали вас за снежного человека? Я читал в старых газетах, что вы распугивали их страшным рыком. Скажите, а…

Он не договорил. Гервасий сунул холодную трубку в карман и прямо в лицо незванцу выдохнул с хрипом:

— Гал-лар-р!.. Галлар-р-до!..

Рыжая косматая шапка пала на глаза гостю. Он ударился спиной об остекленелую березу, а пилот, который уже возвращался к шумолету, погрозил Гервасию и украдкой усмехнулся.

Между тем «монстр цивилизации» выбрался из разломанного сугроба. Гервасий стряхнул с его полушубка снег и тихо сказал:

— Я лил слезу на засохший кедр. Когда она проникла сквозь сухую кору, дерево застонало. Это ожили жучки-короеды и бросились прочь от меня.

Бородатый гость сморгнул.

— А «галлардо» — это просто звукоподражательное слово, вроде звериного рычания, или оно что-то означает?

Гервасий покачал головой. О, если б знать! Этот рык, напоминающий чье-то имя, преследовал его ночами в течение столетий без малого, пока не сделался естественным для его собственного языка.

— И последний вопрос. Мы задавали его всем вашим, так сказать, коллегам. Долгожительство, по-вашему, это награда — или кара человеку?

Теперь шатнуло Гервасия. О мука, о мучение! Он еще недавно знал, что ответить, и сейчас пытался вспомнить, связать рваную нить своих мыслей, но огрубели пальцы за много десятилетий, тончайшая шелковинка выпадала из них.

Гость не дождался ответа и попятился к шумолету, сунув Гервасию небольшой алый диск, клейменный золотыми буквами.

— Интерпрограмма «Монстры цивилизации» прощается с вами и желает здоровья, счастья и долгих лет жизни! — быстро говорил он. — Примите на память этот одноразовый радиодиск. С его помощью через несколько минут вы сможете прослушать наш очередной выпуск!

Он ввалился в шумолет, дверца захлопнулась, и тут же музыкальный тайфун опрокинул Гервасия. Шумолет, с места взяв предельную скорость и высоту, мгновенно скрылся из виду.

Когда уши Гервасия вновь смогли различать звуки внешнего мира, а не только биение собственной крови, он понял, что диск в его руке источает голос. Давешний бородатый гость вещал оттуда:

— …Бывшему игумену Новомосковской обители блаженному старцу Емелиану.

Затем диск испустил густой, словно добрая брага, бас:

— Да уж двести три годочка топчу земелюшку, а Господь все прибрать не хочет за грехи мои!

— Тот же вопрос, — вновь произнес диск голосом «монстра», — я повторил и Протеусу Юрсусу, обитающему на леднике Туюк-Су. Но убедился, что это бессмысленно. Юрсус твердит одно: «Memento pranivelli!» Что это значит, одному ему известно. И тогда я направился к Гервасию, жителю обимурской тайги. Его возраст уступает летам старца Емелиана, однако превосходит лета Протеуса Юрсуса. Гервасию сто пятьдесят один год, но выглядит он куда моложе, вполне бодр и крепок и даже умудрился перепугать меня, испустив свой знаменитый — тарзаний, как сказали бы в прошлом веке! — вопль.

И Гервасий тотчас услышал надтреснутый рык: «Га-лар!.. Гал-лар-р-до!..» — а затем хриплый голос: «Я лил слезу на засохший кедр. Когда она проникла…»

Диск продолжал сеять его слова, когда их вдруг заглушил кто-то другой:

— Хелло! Интерпрограмма «Aliens» вызывает «Монстров цивилизации»!

— Хелло! — отозвался «монстр». — Прием.

— Скажите, что означает этот рык Гервасия?

— Этого не знает никто. Видимо, какое-то звериное звукоподражание.

— Очень странно… Как вы знаете, наша программа называется «Aliens». Тем, кто знаком с творчеством художников-фантастов прошлого столетия, может быть, вспомнятся блистательные картины «Alien», «Aliens-4», «When I was nine», «The last Unicom», самая знаменитая — «Winter Unicorn» и другие? Необычайное совпадение! Героя вашей программы зовут Гервасий…

— Да, — подтвердил ведущий, и Гервасий вновь услышал свой голос-стон: «…очнулись от дремы жучки-короеды и бросились прочь от меня!»

Ах, твари!.. Никаких приспособлений для записи Гервасий у них не видел, однако ж ухитрились украсть его голос, пустили его страдание по ветру, на потеху всему белому свету!.. Он размахнулся. Взвизгнул разрезанный диском воздух. Слова «Но ведь Галлар…» разбились вдребезги о настывший, окаменевший ствол огромного кедра — и исчезли навек.

Гервасий схватился руками за воздух. Ветер и слезы секли его лицо. О, что он сделал! Все эти годы пытался понять, что же напоминают ему звуки! И вот когда разгадка была так близка…

Вьюга взвилась рядом с ним, но едва он протянул к ней руки за утешением, она отпрянула в дальние дали, недотрога. А струны ее, чудилось, все пели-выпевали: «Гал-лар-до! Галлардо!..» — странные звуки, которые Гервасий услышал еще тогда, давно… услышал, прежде чем у сияющего призрака пропала тень.

Ночью опять не спалось. Луна как стала с вечера над сопками против его окна, так и стояла там до утра недвижно. Деревья неслышно дышали за стенами зимовья, но иногда их задевал бессонный ветерок, и тогда Гервасий отчетливо слышал шорох тех двух осиновых листков, которые чудом не сокрушила зима, и они остались на ветке, простертой у самого окна. Часто, часто просыпался Гервасий от их взаимных признаний, а потом никак не мог снова вернуться в сны.

Он давно потерял счет годам, которые истекли. Множество состояний души сменилось в нем, как меняются времена года. О, тускла ткань ежедневной жизни в этой тайге, в этом зимовье…

Гервасий построил его потом, позже, когда уже пришлось уйти из Богородского. Пожалуй, не припомнить, почему он оказался в том умирающем селе. Где-то на дне его памяти лежал осадок другой, шумной, суетной жизни, меж каменных громадин, в металлическом грохоте, запахе красок, и только смутный образ женщины… золотистая комета, ее ночное лицо, так несхожее с лицом дневным… больно, думать об этом больно! Потом улочки-тропиночки Богородского, сонное тепло какой-то жалостливой, ее утешающий голос — но и это все просеялось, будто песок сквозь пальцы, осталось одно воспоминание: охота, зима, белый единорог, неизвестный хищник, цветущий шар…

Когда Гервасий воротился с той охоты — с ощущением содеянной беды, — на него вдруг набросилась в сенях его кошка. Отодрал ее от себя — она кинулась снова; отшвырнул пинком, занес ногу для нового, но, непонятно чего испугавшись, позвав жалобно: «Киса, кисонька моя…» Кошка издала странный, утробный звук: «Ар-р-рдо!» — и бросилась от него, будто подожженная.

Еще Гервасий помнил, как, поджимая хвосты, удирали от него богородские собаки, даже самые свирепые и грозные, а коровы при его приближении метались в хлевах, заводя под лоб тяжелые глаза. Люди тоже сторонились его, и даже та, жалостливая и мягкая, белела в просинь, хотя и билась ночами от неумения объяснить собственный ужас, от неотвратимости расставания.

А вскоре случилось первое предвестие его судьбы.

Это была все та же зима, да, все та же, когда он встретил белого единорога, и на переломе ее к селу пришел тигр. В тот сезон в тайге было мало кабана, а чуткого изюбра, видно, редко удавалось скрадывать. За месяц тигр «снял» с цепи десяток деревенских собак, вламывался в курятники, в стайки. Охотники пытались отогнать его залпами, ночью гудели трактора…

Неделю деревня прожила спокойно. А вскоре с тигром столкнулся Гервасий.

Он возвращался с путика. Солнце уже упало в сугробы, но растопить их не смогло — застыло, сгинуло, сумраки наступали. И тень в ложбине Гервасий принял сперва за густую предвечернюю тень. Но тигр, который залег там, был разъярен одним лишь запахом человека — ведь люди так немилосердно отогнали его от деревни, от собак!..

Гервасий успел выстрелить, пока длились прыжки, но только на мгновение смутил тигра. Показать ему спину — верная гибель. На дерево! Гервасий подпрыгнул, уцепился за толстый дубовый сук, но руки скользнули, он повис, и в эту минуту тигр, встав на задние лапы, зубами и когтями потащил его вниз, навалился… И Гервасий едва не потерял сознание, когда тигр вскочил, брезгливо ткнул его лапой, будто падаль, и отпрыгнул. Только подлесок затрещал. Только его и видели!

Тогда Гервасию первый раз явилась смутная догадка о долгом грядущем одиночестве. Но разве мог он помыслить, что продлится это сто лет, сто десять… сто двадцать… бесконечность?

Сколько-то он еще промаялся в Богородском, потом попытался вернуться в город, но и там задыхался в отчуждении, и тогда опять пришел в Кедровый распадок и зарылся в сопку. Он выбрал соседство кедрача, потому что другие деревья сквозят зимой, а ему хотелось, чтобы его никто не видел, коли так.

Гервасий по одному вынимал из склона трещиноватые слоистые камни, пока углубление не сделалось достаточным, чтобы поставить лиственничный сруб. Пол в зимовье был плотно выложен березовыми жердями. Железная печка, оконце, бревенчатый потолок, в него набиты гвозди, на которых в мешочках висели продукты. Старая охотничья привычка хоронить их от грызунов действовала, хотя ни одно живое существо не заглядывало к Гервасию в зимовье.

Тяжелая, зимняя дрема владела им. Когда ветер метался меж стволов, то затихая, то взвивая вновь, Гервасию чудилось, что это тайга задыхается от ненависти к нему. Иногда в промельках темного, гладкого льда ему виделся пугающий взор Обимура. И все же это выносить было легче, чем гнет людской необъяснимой злобы. Должно быть, он всегда в тайне желал одиночества. Но не такого же бесконечного! Не такого же!

Поначалу он еще пытался найти единорога. Ждал на солонце, искал следы на водопое: буруг там был сильно выбит, но отпечатков его копыт Гервасий не видел. А как он искал след хищника! Но нет, ничего.

По весне выложенная дерном крыша зимовья прорастала травой, деревья-стражники в округе уже сменились за время одиночества Гервасия, но иногда он вдруг, ни с того ни с сего, выскакивал из зимовья и начинал хватать снег, швырять в свою тень, стараясь засыпать ее, схоронить в сугробе-саркофаге. Может, и он пропадет с земли, если сначала пропадет тень?..

Однажды Гервасий заметил, что на морозе его дыхание не обращается в парок. Совсем, значит, остыла грудь, однако же сердце еще толклось в своей темнице. Оттого что билось оно так медленно, Гервасий — он вдруг с ужасом понял это! — перестал стареть. Река Времени лишь омывала его тело, а не захлестывала, не тащила по течению. Точно так же безучастно скользила она по предметам, которые его окружали: одежда не ветшала, зимовье не рушилось, огонь в печурке не гаснул, не портились продукты (за ними он сперва ходил в Богородское, потом же, когда село опустело, а Гервасий стал известен как отшельник-долгожитель, их стали доставлять на вертолете, позже — не шумолете). Тогда-то он и понял свою Судьбу.

Давно уж не подходила к зимовью Смерть, как ни манил он ее. А ведь прежде нет-нет да и замечал он по утрам, средь множества звериных, и ее глубокий, тяжелый след, до краев заполненный льдом. Ныне же он мог сколько угодно лелеять в ладонях ковылинки, роняя на себя их семена, жаждать, чтоб проросли они из его груди, из сердца поднялись! И ночью, лежа меж мертвых деревьев сруба, с особенной сладостью вспоминать, что крыша его зимовья уложена дерном, а ведь дерном обкладывают могильные холмики… Наверное, кому-то из людей его страстная мечта о смерти показалась бы чудовищной, но он уже давно не думал о людях.

Струилась река Времени, возникал полусвет весны, потом солнце отмеряло зеленоцветные месяцы, потом лето пытало тайгу огнем, а на смену ему приходил полумрак осени. Но Гервасию мнилось, что его жизнь в тайге всегда была зимней, заснеженной, завьюженной.

Он часто стоял на обимурском обрыве. Ночами оттуда, от реки, исходила столь глухая темь, будто Гервасий наклонялся над кладбищем мирозданья. А днем он ловил в темной воде свой неуловимый, скользящий взор. Стоя над Обимуром, Гервасий иногда вдруг начинал мерно клониться, словно былина, из стороны в сторону, ловя ветер, надеясь: вдруг вихрь сорвет его, швырнет с обрыва, разобьет… Однажды, когда он так тяжело раскачивался, чуть не касаясь плечами земли и воздев напряженные руки, на ладони ему легло колючее зимнее облако, чтобы качаться вместе с ним и осыпаться снегом.

Да, снег той зимой выпал раньше и раньше началась тоска.

Итак, он стоял над Обимуром. Это был, пожалуй, ноябрь. В реку уже окунул руки мороз, у кромки воды легли дрожащие забереги. Долгое тело реки содрогалось в ознобе.

Острый снег заметал Гервасия, а он не трогался с места. О Боже, если ты не зовешь меня к себе, то я приду к тебе без зова! Ответь мне, куда же загнал я душу свою? Где она скитается теперь? Зачем ты не отнял у меня разум вместе с даром смерти?

Должно быть, день сменился ночью, потому что в вышине маячило блеклое от страха лицо месяца, а меж звезд бушевали ветры. Тела своего Гервасий уже не чуял, однако он отчетливо ощущал, как плывет под ногами земля — плывет от запада к востоку.

Солнце прильнуло к его затылку своей горячей щекой. Откуда солнце, Гервасий ведь помнил, что мороз!.. Наконец он сообразил, что это предсмертный бред, и отдался ему всецело. Он снова шел куда-то, хотя знал, что стоит на обрыве. Кто-то неслышно кричал ему вслед, и это беззвучие надрывало душу. Он возмечтал о звуке, и ему отозвался дождь. Дождь шумел, бил в белые зонты дудника, но вот снова вырвалось на небо солнце. Дождь замер. Лес остекленел.

Золотой солнцегляд поднял голову к светилу. В сердцевинку его ударил небесный огонь, и те самые капли, которые только что давали цветку прохладу, воспламенили его. Цветок разгорался, будто костер. А вокруг, под гнетом солнца, тлели жарки, дымились, будто уголья, черные ягоды и черные цветы сон-травы, белладонны и грозно-синей горечавки. Горел и сам Гервасий!

Птица кукушка на миг повисла против солнца, но тут же была, дерзновенная, спалена и осыпалась на траву пеплом, который пророс пестренькой дремой — кукушкиным цветом. Гервасий понимал, что и он сам сейчас перегорит и разлетится пеплом по лесу, — он, случайность в мире божественных закономерностей, но едва эта мысль коснулась ума, как перед Гервасием возникло что-то… он не различал, но знал: это существо он уже видел, видел тогда… прежде чем пропала тень!

И теперь, замерзая на обрыве, краем полумертвого уже слуха Гервасий расслышал вдруг шорох осины, которой он изредка касался леденеющей спиной. Этот шепот подхватила ближняя береза, испуганно всплескивая легкими ветвями. Подняла панику липа. А когда весть достигла кедра, тот издал мощный, тяжелый гул, который подхватила вся тайга.

Гервасий не сразу смог отличить шум деревьев от шума крыл, но вдруг его закоченевшую шею обожгло свистом, а в плечи, в спину, в голову ударили крепкие клювы.

Вороны! Филины! Вороны, филины налетели на него стаями, вырвали из объятий стужи, погнали от обрыва, заставили бежать, шевелиться, снова жить и отстали, не прежде чем пригнали к зимовью, распахнули взмахами крыльев дверь, повергли Гервасия не жердяной пол, к огнедышащей, живой печке. А его не покидало ощущение, будто не одни лишь птицы сопровождали его, но и березы, пихты, кедры, осины неслись вскачь, развевая сухие кольца лимонника и плети актинидии.

О, дерево — это не одно существо, нет! Это огромная семья, сплоченный мир! Иначе как они все могли узнать о том, что замыслил Гервасий, как передали тайге эту весть и собрались с силами отогнать преступника от спасения?

Отдышавшись и дождавшись, когда утихли вдали крылья и отошли от окна длинные ночные тени следящих за ним деревьев, он вышел из зимовья и стал так в ночи. Созвездия слетелись со своих насиженных мест в одну стаю и смотрели на него мириадами недоверчивых глаз. Звериное око Марса горело нескрываемой злобой, а Сириус почему-то точил слезы…

Заключенная в оковы стужи, под стражею бессонных метелей, тайга была недвижима, словно и не бесновалась только что в последних усилиях осени. Гервасий давно понял, что его прежняя, городская и сельская, жизнь шла лишь на берегах тайги, а ныне он стоял в самых пучинах ее. Он не замечал тайги, как не замечал, что дышит, но теперь благодаря ей вновь призадумался: да что же он сделал тогда, давно, давно?

Свеча ровно горела на морозе — ничто не тревожило ее огня. Она уничтожает тьму, но после ее света снова сомкнется ночь. «Из света в сумрак переход…» Забытые слова!

Гервасий слушал. Чьи-то голоса, чьи-то сущности оживали в нем и нашептывали… Он слушал.

Что, если земная жизнь есть лишь мучительный путь от низшей — к более высокой форме существования разума и чувства? Да, прежде всего чувства, ощущения своей нерасторжимости с миром, родства с Космосом! И конец этого пути, сам переход, отмечен страданием, смертью. А если видение в самоцветном шаре было призраком того самого послежизненного будущего для белого единорога? О, сколь же сладостно такое видение среди снегов и льдов! Сказал же некто мудрый… память Гервасия медленно брела сквозь десятилетия… что у каждого живого существа есть два-три образа, светлых и самых дорогих, которые хотелось бы увлечь за собой в последний сон, если только какой-нибудь образ в силах перешагнуть порог, разделяющий мир Жизни — и мир После жизни. Значит, в силах? Они-то и составляют суть послежизненного бытия. Немудрено, что белый единорог ушел тогда за хищниками: молить их принести ему погибель. А стая не тронула его. Не значит ли это, что лишь один зверь, вожак… тот самый, кого застрелил Гервасий, навевает своим жертвам предсмертное диво видений? Только он. Только им. Но чьи же несбывшиеся счастья посещали Гервасия в видениях и снах?.. О, какую же волшебную цепочку Природы разъял он двумя выстрелами своего зауэра? О какой невозвратимой потере возвестил предсмертный крик: «Гал-лар-р-до!..» Или то был зов о помощи? Кому? Создателю?..

Резко зашумело рядом, огонек свечи упал набок и погас, но тьма не сгустилась вновь, потому что прямо против лица Гервасия повисли горящие желтые глаза.

Филин! Может быть, один из тех, кто гнал жалкого самоубийцу в зимовье!

Гервасий робко протянул руку и услышал, как рукав полушубка затрещал под цепкими когтями. Трепеща мощным веером крыл, так что волосы Гервасия взлетали и падали, филин удерживался на его согнутой руке, все так же пристально светя в глаза.

— Что прилетел? Проверяешь, не задумал ли снова чего-то? — спросил Гервасий. — Молчишь… Да, от вас не скроешься. Или… или ты… почему ты явился именно сейчас? Когда я начал понимать… Значит, я понял, да? Я наконец-то все понял, да?!

Филин не отозвался на его крик-рыдание. Снялся с руки и сгинул в морозной ночи. И шум его крыл затих.

Гервасий пошел куда-то наугад, пока не ударился о дерево. Он притиснул лицо к шершавой коре, узнал черную березу и заплакал, а дерево впервые не отстранилось, лишь тихонько вздохнуло у его щеки.

Что оно могло поделать?.. Но и оно, и оно жалело до самой своей сердцевины, что понимание не озарило Гервасия, прежде чем он спустил курок — прежде чем пропала тень.

Когда в очередной раз появился шумолет, Гервасий попросил пилота привезти бензину. Пилот вытаращил глаза, но ни словом не поперечился, тотчас полез в кабину и вытащил небольшую канистру. Пояснил:

— Понимаешь, дедок, шум шумом, новая энергия новой энергией, а у двоих из нашего отряда эти новые моторы отказали на самом «потолке». Один парень упал в море — к счастью, на пути регаты, его сразу подобрали, а другому не повезло — разбился на Кавказе. Бензин, конечно, дефицит, приходится заправщикам из своих кровных приплачивать, и воняет он, но я пару канистр всегда имею в запасе на всякий пожарный случай. А потом, знаешь, — понизил он голос доверительно, — иногда и нарочно перейдешь на аварийный двигатель, чтоб этой музыки не слышать. Хорошо так, знаешь!

Мотор ревет, а ощущение, будто тишина гробовая. Вот как тут, у тебя. Замечательно здесь, верно?

Гервасий кивнул. Пилот расхрабрился и, достав какую-то открытку, попросил автограф. Гервасий неуклюже поставил крестик — что-что, а буквы давно выветрились из памяти.

Он был растерян. Не предполагал, что горючее попадет ему в руки так быстро. Думал, придется ждать. Время, конечно, у него было, но теперь, когда замысел обретал реальность, он страшно заспешил, засуетился… Да, спешить следовало. Как бы не пронюхала тайга о его замысле! Как бы не помешала! Он ведь намерен поторговаться с ней — поторговаться не на жизнь, а на смерть…

Берлогу эту Гервасий приметил еще осенью, и именно тогда промелькнула мысль, что если на выворотень, под который зарылась медведица с двумя сеголетками, навалить пару хороших бревен, в щели по-умному вбить сушняк, а главное — быстро подпалить, на что и нужен был бензин, то медведице не расшвырять завала, даже если она и успеет проснуться, прежде чем ее удушит дым. Потерять берлогу он не боялся: ближние будылья, нависшие ветви, да и сам выворотень были густо помечены куржаком — заиндевелым дыханием медвежьего семейства.

Теперь Гервасий был хитрее, осторожнее, обдумывал свой план, лишь когда сидел взаперти в зимовье. Мало, конечно, надежды, что стены избушки оградят его от всепроникающей слежки тайги, но они хотя бы ослабят силу его мыслей, не дадут им выйти вон и обнаружить себя.

Под утро, когда звезды до того устали, что их прозрачные глаза начали слипаться, Гервасий взялся за дело.

Сначала он срубил два мертвых, но еще крепких кедра и подтащил их как можно ближе к берлоге, однако пока не завалил ее, чтобы тайга не успела прежде времени дознаться, в чем дело. Нарубил и натаскал сушняка.

К вечеру он еле доплелся до зимовья, но еще до свету опять взялся за работу.

Нелегко, однако, оказалось уложить бревна именно так, чтобы они перекрыли выход из берлоги! Гервасий корячился едва ли не до полудня, все время опасаясь, что медведица проснется, а тайга набросится на него. Но нет, обошлось. Сушняк лег куда как лучше. Для надежности принес и несколько пачек пороху из своих запасов. Канистра стояла наготове. Гервасий тщательно облил нагромождение стволов и сучьев и запалил свой факел.

Он стал спиной к завалу, прикрывая его собой, и повернулся лицом к чаще. И с наслаждением рассмеялся: такой всепоглощающей тишины он не слышал никогда в жизни. Чудилось, разом, мгновенно, у деревьев, сухих трав, птиц, зверей, спящих личинок, ветров перехватило дыхание.

— Вот теперь вы все у меня в руках, да? Филины, вороны, кедровки и кедры, пихты, осины!.. А ну-ка пораскиньте мозгами, зачем это я тут стою с огнем в руках — с огнем, которого вы боитесь как смерти? Вот-вот, о ней, о смерти, я и поведу речь!

Хватит! Я ждал слишком долго. Я устал ждать! Вы все — тюремщики, но я обведу вас вокруг пальца. Я ускользну от вас, и вы сами поможете мне в этом!

Что-то хрустнуло вдали, может быть, за много верст, но Гервасий отчетливо расслышал этот звук и наклонил факел поближе к бензиновому запаху:

— Эй вы там! Еще одно движение — и поздно будет! Слушайте меня все! Все, кто живет в этой тайге и кто приходит в нее неизвестно откуда! За жизнь тех, что спят в берлоге, за мать и ее детей, я прошу немного. За их жизни я прошу себе смерти!

Тайга перевела дыхание, и этот вздох оборвал с факела клочья пламени.

— А ну!.. — завопил Гервасий, с юношеской легкостью взлетая за завал. — Потише! Не вздумайте меня обмануть! Не вздумайте опять нагнать на меня клювы и крылья птиц, не посылайте шатунов и тигров! Огонь поспеет прежде… Но и вы не бойтесь раньше времени. Я слово сдержу. Вы только дайте мне знак, что игра будет честной, — и я сам разберу завал. Дайте знак!.. Покажите мне белого единорога!

Почудилось, тайга отшатнулась от него. И опять наступило затишье.

И что бы ни делал Гервасий, как бы ни бесновался, какие бы ни выкрикивал угрозы, насколько близко ни подсовывал бы факел к сушняку, политому бензином, — тайга молчала и молчала, то ли в ужасе, то ли в ненависти, то ли в бессилии.

Гервасий поднял лицо к небу. Звезды дробились, множились, кололи глаза лучами. Он сморгнул слезу — лучи у звезд сломались.

Делать было нечего. Гервасий тяжело слез с древесной кручи, швырнул факел в снег — оглушительное шипение, будто разом проснулись все змеи в тайге! — и принялся разбирать завал.

Светила и зарницы сходились в высоте, освещая его работу. Ишь, тоже собрались… Собрались поглазеть, как у него не хватило злобы уничтожить жизнь. Не иначе и тайга заранее знала это! Могла позволить себе затаиться, выждать, пока сам собою не сгаснет в нем огонь азарта, злости, надежды. Да что лукавить с собою? Он ведь с самого начала задумал откровенный шантаж. С тех самых пор, как удивительный хищник издал предсмертный зов «Галлар-рдо!..», Гервасий не убил ни одного живого существа. Хотел, да не мог, потом не хотел и не мог, так что поздно начинать сначала. Он-то знал это! Выходит, знала и тайга.

Все. Он проиграл. Проторговался. Теперь действительно надежды нет. Гервасий не сомневался, что запали-таки он костер и бросься в него сам, огонь вмиг был бы развеян тысячами крыл, засыпан тысячами лап, дрова растащены тысячами когтей. А поджигатель остался бы жив и невредим. Так и так — нет ему пощады, нет ему смерти!

Гервасий отупело трудился, разбирая свои «декорации» — излишество отчаяния! — а тайга затаенно дышала ему в спину. Наконец, освободив выход из берлоги, он сел поодаль, на стволе того самого кедра, который должен был бы жарко пылать.

Великолепная светлая зимняя ночь реяла вокруг. Где-то там, среди хребтов, Обимур бесшумно завивал подо льдом свои темные кольца. Метелица-тонкопряха уронила куделю, пошла было чесать ее о частый гребень тайги, но сразу же смутилась тишиной, смотала свои вихри, затаилась.

Гервасий смотрел в небо, испещренное светящимися следами неведомых зверей. Впрочем, что же в них неведомого? Вот отмерены прыжки волка. Била копытом в сугроб косуля. Стелилась в беге лисица. Простегивал мелкую строчку горностай. А это…

Новые следы возникали в ночном небе, вспыхивали ярко-ярко, складываясь в узор, который Гервасий узнал тотчас, словно не больше столетия, а всего лишь недавно заглядывал в атлас звездного неба Яна Гевелия. Но откуда здесь, в Северном полушарии, возникло экваториальное созвездие Monoceros? Monoceros — латынь. Что это слово значит? Откуда-то пришло еще одно незнакомое слово: Unicorn, и тотчас вспомнилось: это означает — Единорог!

Белый, сияющий как снег единорог торил тропу в небесах и уже достиг вершин самых высоких кедров. Самосветные копыта легко касались ветвей, пока единорог не спустился на снег и не поскакал прямо к Гервасию.

А он уже понял, что пришло долгожданное… и торопливо раздвинул на груди одежды, обнажил сердце, чтобы встретить удар витого рога, который источал мягкое, подобное лунному свечение.

И в это время негромко запел зимний рассвет. Под его мелодию восцвели все потаенные, зачарованные папоротники. Радуга перекинулась от призрачного сердечника до морозного белоцветника. Рой детских улыбок шумел, жужжал, вспугивая зайца, спавшего на листе лисохвоста.

Ноги Гервасия повила повилика, доверчивый вьюнок поднял к нему взор, и множество, множество лиц засветилось меж зарослей душицы и мятлика, перепевалось, вздыхало. Гервасий видел, как из их дыхания соткалось склоненное к белому плечу женское лицо. Оно светилось, будто утренний снег в полумраке.

Выточенный изо льда морской конек взвился на гребне трав и грянулся галопом в глубины обимурские, откуда возрастало невиданное дерево. Крона его была усыпана самоцветами, они сверкали, словно множество манящих глаз. С нефритовой зелени струилась вода, и, выдыхая сладострастное «Гал-лар-р-до!..», из разомкнувшегося ствола выходил неведомый зверь. Чудилось, весь он был сплетением листьев и трав, но с красными метинами выстрелов Гервасия на боку. Рядом стоял белый, снежный, зимний единорог. Они оба ждали Гервасия, и тот торопливо шел к ним среди цветов, которые словно бы произошли от любви гвоздики и степного качима, чернокудреника и яснотки.

А над сугробами Кедрового распадка, меж снежинок и звезд, которые медленно сходили с небес, реял сияющий шар. Тайга тихо смотрела, как он возникал над кровоточащим следом человека.

Но сначала появилась тень…

 

Сергей Павлов

ЧЕРДАК ВСЕЛЕННОЙ

Повесть

 

Глава 1

Приятный голос:

— Нет, я не спал. Томит меня предчувствие беды… Оседланы ли кони?

Настороженное фырканье коней, звон сбруи.

Менее приятный голос:

— Все сделано, как приказать изволили вы, сударь.

— Тогда в дорогу! Пусть звезды нам осветят ранний путь.

Крик совы и легкий ветерок с ночными запахами трав. Приближающийся конский топот. И вдруг как выстрел:

— Не торопитесь, шевалье!

Голос нехороший, резкий. Перестук копыт и храп осаженного на скаку коня.

— Граф де Ботрю?!

— Он самый! К вашим я услугам. Продолжим давешний приятный разговор.

— Мы будем продолжать на звонком языке клинков!

— Луна взошла, вот славно!..

— Я готов!

— Я тоже полон нетерпения.

— Граф, защищайтесь!

Зазвенела сталь. Глеб с трудом приоткрыл тяжелые веки, перевернулся на живот и выглянул поверх подушки. Светила красноватая луна. Граф, сбросивший камзол и шляпу, теснил шевалье. Глеб посмотрел на часы — была половина третьего ночи условного времени околосолнечных станций. Шпага, выбитая из рук шевалье, натурально звеня, откатилась к журнальному столику. Глеб запустил подушкой в дуэлянтов, промахнулся — подушка пролетела сквозь конский круп и повисла на рожках виофонора. Звук и запах исчезли. Глеб уронил голову на упругое изголовье, отвернулся к стене.

— Вставайте, сир, — пробормотал, закрывая глаза, — вас ждут великие дела на чердаке Вселенной…

Это была чепуха. Которая, впрочем, когда-то имела большое значение. Но сейчас она уже никакого значения не имела. Он знал почему, но сразу припомнить не мог. И не старался. Он опять засыпал, а во сне меняется соразмерность вещей и понятий.

Он будто бы брел по гулкому лабиринту туннелей. И будто бы это не туннельные переходы станции «Зенит», прямые и светлые, а пыльные извилистые туннели из черного альфа-стекла, очень странные, с арочными сводами. И все-таки это «Зенит»…

Он брел в поисках выхода, сворачивая в боковые проходы направо, налево, — сумрачно вокруг и пусто… Выхода не было. Туннельные переходы уводили в глубь астероида дальше и дальше, обработанные стены в толще ожелезенных недр. Он понимал, что идет куда-то совсем не туда, что пора подниматься в диспетчерскую, однако выйти из бесконечного лабиринта туннелей не мог.

Наконец он входит в зарешеченный зал — какой-то очень знакомый зал, но безлюдный и темный — и узнает виварий. Не слышно обычных шорохов, визга, возни, а в дальнем конце прохода между решетками ограждений смутно виднеются две мешковатые фигуры с большими круглыми головами. Кто здесь?.. И почему в вакуумных скафандрах?

Прозрачные забрала откинуты вверх, из гермошлемов блестят настороженные глаза. Это Клаус и Поль — двое подопытных шимпанзе, те самые Клаус и Поль, которых вчера должны были транспозитировать на станцию «Дипстар», к орбите Сатурна… В поднятой лапе Клаус держит странный квадратный предмет, и под этим предметом что-то раскачивается, щелкает, а на тонкой цепочке — фигурная гиря. И вдруг открывается маленький люк, и забавная птичка шипит и жалобно стонет: «Ку-ку, ку-ку…» Великий космос, это часы!

Стрелки анахронического механизма показывают время начала эксперимента. Пора…

— Ну-ка, ребята, марш в лифтовый тамбур, да поживее!

Клаус и Поль ковыляют, пыхтя от усердия. Часы Клаус тащит под мышкой, и гиря на длинной цепочке волочится следом.

— Зачем тебе это, старик? Брось их!..

Втроем входят в кабину лифта и долго падают вниз. Поль беспокойно ухает, вертится, строит гримасы. Клаус угрюм, но спокоен. Он стар, и у него необычные для шимпанзе глаза — редко можно увидеть у обезьяны светлые глазные белки. Смотрит вопрошающе в упор, затянутой в перчатку лапой почесывая затылок шлема.

— Ну что здесь непонятного, старик? Вы отстали от графика ровно на двадцать четыре часа. На «Дипстаре», должно быть, сходят с ума от великого беспокойства, потеряны целые сутки, а ты и Поль даже еще не на старте.

Лифт тормозит. Свертывается гибкая дверь, обнажая стену из черного альфа-стекла. Участок стены уходит вниз, и открывается вход в святая святых «Зенита» — камеру гиперпространственной транспозитации. Клаус, обеспокоенно вытянув губы, смотрит в этот квадрат, подсвеченный изнутри голубоватым сиянием, Поль пятится и ворчит.

— Что же вы, ребята, оробели? Давайте я закрою вам гермошлемы. Вот так… Марш в камеру!

Ворчливый Поль неохотно взбирается на стартовый когертон — небольшое, слабо вогнутое альфа-зеркало на тубусной подставке. Клаус медлит.

— Смелее, старик! Тебя нервирует Поль, понимаю: ты привык стартовать в одиночку. Но ничего не поделаешь, надо вдвоем, таковы условия эксперимента. Ты у нас ветеран, и кому же, как не тебе… Ну вот и отлично. Будь умницей и будь здоров! Передавай привет ребятам с «Дипстара»!

Предупредительный гудок, броневая плита идет на подъем. Последний взгляд на перепуганных ТР-перелетчиков: каждый из них на своем когертоне — порядок.

Ход перекрыт. За спиной мертвая толща альфа-брони, а впереди, на расстоянии полушага… — опустевший ствол лифтовой шахты. Трудно поверить, но факт: кабина лифта исчезла.

Очень мило, но что же делать в такой ситуации?

Где-то там, далеко в вышине, прозвучал вой сирены, и вдруг стало тихо. Ну-ну, не надо паники! Главное — устоять на ногах в момент ТР-запуска, иначе все закончится очень эффектно: вверх тормашками в шахтный колодец. Спиной плотнее к стене, вот так… И думать о чем-нибудь постороннем.

Отзвенели стартовые сигналы. Мягкий толчок, и мгновенная дурнота. Это цветочки — первый цикл транспозитации, малая тяга. Ягодки впереди…

Толчок — искры из глаз! Окружающий мир, уродливо вытянутый по вертикалям, медленно поворачивается на тонкой оси… Со скрипом и гулом… Ужасно медленно и тяжело…

Вверху опять завыла сирена. Кажется, все обошлось, и можно поздравить себя: устоял! Мышцы тела свинцово наполнены нервной усталостью, но это уже не страшно, главное — устоял. Черная плита сдвигается с места и с мягкими шорохом ускользает вниз, открывая квадратный зев прохода, и видно, как в голубоватом объеме этой патерны сгущается туманное облачко пара… И сразу нехорошее предчувствие.

В камере тумана не было. Он успел осесть на стенах белыми искрами инея. А на полу, обрызганном заледеневшей кровью, лежит большой продолговатый сверток…

Поль! Или Клаус?.. Нехорошее что-то к горлу подкатывает. Да, это Клаус. Поль прошел в гиперпространство — когертон номер два благополучно исчез. Это старик не прошел. Его когертон возвышается одиноким зонтиком. А Клаус… лежит на полу. Вернее, то, что несколько минут назад было Клаусом. Сейчас это просто вывернутый наизнанку скафандр, облепленный тоже вывернутой изнутри плотью. Монополярной выверт… Результат почему-то незавершенной транспозитации.

А тишина… Будто после оглушительного взрыва. И тишину неожиданно нарушают знакомые звуки: что-то шипит и щелкает. Птичка деревянная щелкает… Скачет, носится туда-сюда по краю когертона, жалобно стонет: «Ку-ку, ку-ку…»

Вот тебе и «ку-ку»!

Высоко над головой — глянцево-черные арки эр-умножителей, конечная ступень огромного технического комплекса. От верха до низа — шестнадцать этажей математически организованной материи. От купола диспетчерской до когертонов, до свертка, лежащего на полу…

«Ничего-то у нас не выходит», — подумал Глеб. И вдруг отчаянно закричал, проклиная себя, «Зенит» и всю эту неудавшуюся затею с транспозитацией.

От крика проснулся.

Приходя в себя после пережитого кошмара, Глеб лежал с открытыми глазами неподвижно. Потом потянулся до боли в суставах, сел, зевая и потирая голые плечи. «Опять не выспался…» — с тоской подумал он, мрачно оглядывая кабинет времен французского абсолютизма. Немного бестактно — сидеть неглиже в приемной у кардинала, но Ришелье был явно не в духе, Глеб тоже, и обоим было наплевать на соблюдение условностей. Глеб задел ногой о ребро брошенной с вечера возле дивана кассеты, зашипел от боли и спрятал ногу под себя. Настроение катастрофически падало. Состояние духа, более созвучное ночному кошмару, просто трудно было себе представить. И виноват в этом не Клаус, который жив и здоров, и не вчерашний эксперимент, который прошел без сучка и задоринки, если не брать во внимание знаменитый, но никому не нужный эффект перерасхода энергии на малой тяге…

Покончив с утренними процедурами в душевой, Глеб вернулся в каюту. Людовик Справедливый, беззвучно открывая рот, топал ногами в покоях своей августейшей супруги. Санитарный шлюз был открыт, механические мыши-уборщики разбегались под кружевными подолами фрейлин. Глеб покосился на пунцового от гнева короля, оделся и вышел в туннель.

Ревнители технической эстетики перемудрили, решив использовать для облицовки круглого туннеля люминесцентный пластик, и с тех пор туннель не туннель, а светящийся призрак — дыра в ослепительно белом тумане. Очень тихо, очень светло, прохладно и не очень уютно.

Глеб постоял у дверей спортивного зала. «А ведь отпрыгались…» — подумал он. И все великолепно понимают, что отпрыгались, но делают вид, будто бы еще не все потеряно. Смотрят в рот Калантарову, ожидая новых пророчеств. А Калантаров смотрит в пространство и понимает, что оно оказалось позабористей наших сверхгениальных идей. Или не понимает?..

Наверху зашелестел вентилятор. Глеб зябко поежился и побрел вдоль туннеля. Начало каждого дня вот так — вдоль туннеля. Условное начало условного дня, который, строго говоря, не день, а сплошной круглосуточный полдень… Надо решаться. Кончать с этой жизнью астероидального троглодита, по примеру Захарова и Халифмана возвращаться на Землю, менять профессию, пока не поздно. Как бы это поделикатнее объяснить Калантарову?..

Незаметно для себя Глеб ускорил шаги — почти бежал, прыгая через овальные люки. Голова полна вариантов воображаемого спора с Калантаровым. Шеф повержен, разбит, припечатан к стене. Но оппонент великодушен: протягивает руки и говорит на прощание что-то трогательно-благородное, отчего глаза у шефа становятся влажными…

— Они безутешно и долго рыдают друг у друга в объятиях, — вслух подытожил Глеб. Для полноты ощущений добавил: — И шумно сморкаются…

Глеб с ходу перепрыгнул открытый люк гравитронного зала, но, вспомнив о чем-то, вернулся. Он вспомнил, что сегодня ему нужен клайпер.

 

Глава 2

Колю Сытина разбудила муха. Огромная, нахальная, она жужжала над самым ухом, и Коля уже приготовился спрятать голову под простыню, но вовремя сообразил, что это зуммер.

Он почмокал губами, приоткрыл один глаз. Все правильно: на часовом табло светилась четверка с точкой и двумя нулями. Четыре ноль-ноль условного времени.

Зуммер не унимался. Коля открыл оба глаза, перевел руку за спину, прошелся пальцами по стене в поисках контактной кнопки. Кнопку он не нашел, потому что кнопка была у изголовья, а изголовье теперь было там, где ноги, — значит, нужно искать ее голой пяткой. Раздался щелчок, и тон-фоны спросили голосом Фишера:

— Вы еще спать, мой молодой друг?

— Нет, я уже не спать, — бодро откликнулся Коля. — Я вставать и одна минута бежать вам на помощь.

— Я рад. Не забудьте завтракать, Коля, и обязательно пить молоко.

— Я помню: питание прежде всего. Ульрих Иоганнович, вы где находитесь? Уже в скафандровом отсеке?

— Сейчас — виварий. Потом — скафандровый отсек.

— Ясно. Буду через полчасика.

Взбрыкнув ногами, Коля скатился на пол и несколько раз отжался на руках. Постоял на голове, раздумывая, не пойти ли в спортзал попрыгать на батуде. Времени, жаль, маловато… Стоп! Надо ж, чуть не забыл!..

Коля медленно перевернулся, подошел к дивану, склонился над изголовьем. Снежно-белая простыня, точно так же, как и вчера утром, была припорошена угольно-черной пылью.

— Елки-финики… — пробормотал он, удрученный открытием.

Беспокоила Колю, однако, вовсе не черная пыль — он уже знал, что она собой представляет. Беспокоила полнейшая необъяснимость ее ночного появления на простынях…

Впервые он обнаружил ее вчера утром. Недоуменно моргая, он смотрел на подушку, основательно припорошенную каким-то темным веществом. Центр подушки — там, где ночью покоилась Колина голова, — был заметно светлее. Значит, пыль сыпалась сверху… Коля уставился в потолок. Ничего подозрительного — гладкая светло-кремовая облицовка, ни единого темного пятнышка. Коля вскочил и помчался к зеркалу в душевой. Левая щека была темнее правой. Он сразу вспомнил, как однажды, месяца два назад, проснувшись после ночного дежурства, он с величайшим изумлением обнаружил, что подушка и простыни пропитаны кровью. Никаких сомнений относительно того, что это была настоящая кровь, у него, студента Института экспериментальной биологии, не возникло ни на одну секунду. Помнится, он так же оторопело разглядывал в зеркале свою окровавленную физиономию — страшноватое зрелище! — и терялся в догадках. Наконец, решив, что это его собственная кровь — ну, скажем, во время сна лопнул в носоглоточной полости какой-нибудь кровеносный сосудик, — он старательно уничтожил все следы этого неприятного происшествия, чтобы не давать повода буквоедам из медицинского сектора станции поговорить о «хлипком здоровье современной студенческой молодежи, которую тем не менее Земля почему-то считает возможным посылать в космос на стажировку». Однако личные неприятности сразу забылись, как только Коля узнал от Ульриха Иоганновича, что в этот день с их любимцем шимпанзе Эльцебаром случилось непоправимое несчастье. У TP-физиков что-то там не сработало, и в результате беднягу Эльцебара вывернуло наизнанку… На языке ТР-физиков это называется «монополярным вывертом»…

Они оправдывались тем, что «Эльцебарде в момент транспозитации спрыгнул вдруг с когертона». Иоганныч был безутешен, и Коля, сам опечаленный до предела, очень ему сочувствовал.

И вот теперь эта проклятая пыль…

Коля вчера догадался осторожно собрать и отнести черную пыль на анализ. Оказалось, что ничего особенного она собой не представляет — просто микроосколочки альфа-стекла. Но объяснить появление альфа-стеклянной пыли на подушке никто не отважился или не пожелал. На этой станции всем всегда некогда. Только у дядюшки Ульриха случалось время подолгу беседовать с молодым помощником о вещах и очень серьезных, и не очень. Но Ульрих Иоганнович был специалист по приматам, и «пыльные» вопросы, к сожалению, находились за пределами его компетенции. Коля проявил упрямство и, засев в кафетерии, пил молоко до тех пор, пока не выследил одного из здешних ТР-физиков — Глеба Константиновича Неделина. Глеб Константинович с видимым отвращением цедил черный кофе чашку за чашкой, и было непонятно, слушает он Колю или нет. Потом он пристально посмотрел куда-то мимо Колиных любознательных глаз и посоветовал ему брать с собой в постель пылесос. Под конец разговора он растроганно назвал собеседника «букварем» и, страшно вращая зеленоватыми глазами, сказал, что гиперпространство — это дрянь, станция — для дураков, эрпозитация к звездам — дохлый номер, и что дальнейшее здесь свое пребывание считает стопроцентным кретинизмом. Коля ушел от него на нетвердых ногах, ощущая легкое потрясение.

Брать с собой в постель пылесос Коля, конечно, не стал, но с альфа-пылью надо было что-то делать.

Что именно, он придумал не сразу. Первым его побуждением было выпросить у механиков электродрель и с ее помощью перемонтировать крепления для дивана подальше от неприятного места. Однако он тут же вспомнил о добром десятке дистанционных переключателей, вмонтированных в изголовье, которые связаны кабелем с общей линией электрокоммуникаций… Тогда он просто-напросто решил ложиться спать наоборот — к изголовью ногами. И вот сегодня он проснулся «альфа-запыленным» только от щиколоток до колен. Для него начиналась пора невольного экспериментирования по принципу «хочешь — не хочешь». Все было бы ничего и даже интересно, если бы не тревожное беспокойство от смутной догадки, что он случайно обнаружил нечто такое, чего пока никто на «Зените» не знает и знать не желает…

Чтобы отделаться от этих размышлений, возымевших над ним странную власть, Коля издал жизнерадостный крик гиббона, попрыгал на одной ноге и бросился в душевую.

Он вернулся в каюту мокроволосый, продрогший, мельком взглянул на часы, надел брюки и пулей вылетел в туннель, натягивая куртку на ходу.

В такой ранний час в кафетерии было безлюдно. Коля быстренько проглотил бутерброд, запил его яблочным соком, компотом и молоком, смахнул посуду в приемный лючок автомойки, выскользнул в дверь. Стремительно вернулся, подбежал к автоматическому бару, настучал при помощи клавиш кучку орехов, сахарных кубиков, фруктовых конфет, рассовал все это по карманам и теперь уже уверенно помчался в лифтовый тамбур.

Виварий находился в левом крыле третьего яруса станции. Шеф рассказал, что раньше специального помещения для подопытных животных на «Зените» не было вообще. Да и сама станция, пока проводились начальные эксперименты над объектами неживой материи, мало походила на теперешнюю. Но позже, когда физикам удалось проникнуть в самую суть транспозитации предметов через гиперпространство, «Зенит» основательно модернизировали. Но и тогда вивария еще не было: несколько десятков белых мышей и морских свинок находились в четырех стеклянных ящиках в одном из пустовавших помещений медицинского сектора, а остальные четвероногие ТР-перелетчики — преимущественно собаки — обитали в каютах уже довольно многочисленного экипажа станции, широко пользуясь человеческим гостеприимством. Когда же дело дошло до транспозитации высших приматов, выяснилось, что напряженности естественного поля не хватает. Пришлось в срочном порядке строить установку для генерации искусственного поля тяготения. Размах строительства был столь грандиозен, что уже решили максимально удовлетворить все настоящие и будущие — насколько это можно было предугадать — потребности работающих здесь ученых. Внутри астероида (наряду с машинными залами, лабораториями, сложным шахтным хозяйством для размещения специальных устройств) появились спортзалы, салоны, межэтажные эскалаторы, лифты, просторные склады, оранжерея и даже плавательный бассейн. Виварий поместили в огромно зале, забракованном специалистами-гравитрониками в период строительства. С одной стороны, это было удобно, потому что виварий располагался в зоне относительной тишины — далеко от машинных отсеков, от лязгающих механизмов причальных площадок вакуум-створа; гравитронная установка, напротив, работала бесшумно. С другой стороны, «бракованный» зал очень мешал гравитроникам. Дело в том, что эта огромная полость каким-то образом нарушала стабильность взаимодействий полей тяготения. Она, эта полость, по авторитетному мнению гравитроников, представляет собой своеобразную гравитационную нишу, которую неплохо было бы ликвидировать, и чем быстрее это будет сделано, тем лучше. Гравитационное своеобразие ниши обитатели вивария ощущали на себе; во время работы ТР-установки бывало, что стены, пол, потолок неожиданно менялись местами. После этого животных приходилось долго успокаивать. Во всем остальном виварий в его теперешнем виде вполне оправдывал свое назначение. Это была просторная, светлая, хорошо оборудованная подсобной автоматикой гостиница для человекообразных ТР-перелетчиков, которым время от времени предоставлялось почетное право пойти по неизведанным тропинкам гиперпространства впереди человека. Или погибнуть, если теория нового эксперимента окажется вдруг недостаточно отработанной…

Коля бесшумно, как тень, скользнул вдоль решетчатых ограждений. Нужно было соблюдать тишину, для обитателей вивария ночь еще продолжалась. Пористый пластик надежно заглушал шаги, неярким синеватым сиянием таинственно светились в полумраке таблицы и небольшие экраны контрольных устройств. Сонное царство… Если прислушаться, можно уловить ровное дыхание спящих, хотя животных осталось здесь не так уж и много — пять шимпанзе, две гориллы, семья гиббонов и дюжина юрких макак-резусов. Макакам Коля оставил в кормушке половину своего запаса сладостей — он любил этих резвых маленьких обезьян за их веселый нрав и способность не унывать при любых обстоятельствах. Орехи достались гиббонам — у молодой четы недавно появился малыш. Кое-что перепало и каждому шимпанзе. И даже гориллам, которых Коля совсем не любил, а иногда и побаивался.

Опустошив карманы, практикант бегло проверил показания контрольных датчиков. Степень регенерации воздуха, влажность, температура — все было в норме. Коля тихо выскользнул за дверь, нажатием кнопки включил запирающий механизм. Гравитроники, бывает, появляются на третьем ярусе и что-то здесь осматривают, сдвигая в стороны огромные плиты подвижных стен и обнажая при этом странные ребристые аппараты. И если в такой момент дверь вивария по чьей-нибудь небрежности оказывалась открытой, гравитроники демонстративно зажимали носы. «Запах зверинца, — поясняли они недоумевающим биологам. — Обезьянами пахнет». — «Ну и что? — парировал Коля. — Было бы удивительно, если бы обезьяны пахли не обезьянами». Гравитроники сдержанно улыбались и становились терпимее к неизбежным Колиным «А что это?», или: «А на каком принципе это работает?»

Ворвался он в скафандровый отсек за полсекунды до половины пятого, и тем самым лишний раз подтвердил феноменальную особенность своей натуры: он всегда боялся опоздать, испытывая постоянный недостаток времени, и ухитрялся никогда не опаздывать.

Белоснежная, декорированная морозными узорами стена дрогнула, чуть съехала в сторону. На пороге стоял, улыбаясь одними глазами, дядюшка Ульрих.

Впрочем, это был уже не дядюшка Ульрих. В рабочее время этот седоволосый, но очень подтянутый, строгий на вид человек был шефом. Заведующий биологическим сектором станции Ульрих Иоганнович Фишер молчаливо наблюдал, как лаборант сектора Николай Борисович Сытин, а проще — коллега, торопливо меняет свою голубую куртку зенитовца на профессиональное одеяние — белый халат. Сей ритуал был завершен, и только тогда шеф счел своевременным обменяться с Колей приветственным рукопожатием.

— Здравствуйте, коллега, — сказал шеф. — Мне интересно узнать ваше самочувствие.

— Хорошее, спасибо, — солидно ответил коллега. — Как ваше?

— Много вам благодарен. Вы готов?

— Всегда готов!

— О, прекрасно, коллега, прекрасно! — Фишер сделал приглашающий жест. — Торопитесь входить. Сегодня вы совершать очень трудный работа.

Вслед за шефом Коля переступил невысокий коммингс отсека, и белая стена неслышно съела проем за их спинами.

Шеф деловито осмотрел рабочее место и остался доволен. Коля, напротив, едва взглянув на «клиента», сразу почувствовал неуверенность. На поворотном круге станкорамы, удобно повиснув в мягких захватах, как в гамаке, полулежал молодой горилла-самец по кличке Буту.

Это был крепкий, упитанный малый с мощными лапами, ростом на голову ниже Коли, но раза в два шире в плечах. Усыпленный шефом, он дремотно зевал и сладко пускал слюни. Он был забавен, но Коля все равно побаивался, потому что по опыту знал: с гориллами шутки плохи.

Сегодняшняя работа, как и обещал шеф, действительно не из легких. Напялить на гориллу скафандр — и не как-нибудь, а по всем правилам — очень непросто.

Сначала нужно было перебинтовать конечности животного мягкими лентами. Буту проснулся и предупредительным рычанием дал понять, что это ему не особенно нравится. Фишер умело его успокоил, и все шло сравнительно гладко, пока не наступила очередь надувного белья.

Надевать это белье Буту отказывался наотрез. Он выкручивался, жалобно ревел, и стальные захваты, армированные волокнистым железом, угрожающе выгибались. Станкорама ходила ходуном, скрипела, однако бурный натиск гориллы выдержала. Скоро Буту устал и теперь сопротивлялся меньше. Шеф и помощник, манипулируя захватами, поворачивая и наклоняя станок, быстро делали свое дело.

В белье Буту стал неприятно похож на человека. А когда его зашнуровали в противодекомпрессионные доспехи, это сходство усилилось. Коля забыл осторожность, ослабил внимание и едва не поплатился за это укусом в ладонь, когда натягивал на голову «клиента» белую шапочку с блестящими пуговками датчиков внутри.

— А ч-черт!.. — тихо выругался он.

— Внимательно, коллега! — сказал шеф. — Осталось быстро. Скоро Буту быть в скафандр — мы быть в безопасность.

Коля подсоединил шланг к баллону со специальным сложномолекулярным газом, и Фишер, приняв шланг, наполнил этим газом полости надувного белья. Буту заметно округлился. Шеф кивнул помощнику:

— Можно включать.

Коля включил малый комплекс биофизической аппаратуры. На экранах заплясали кривые — осциллограммное эхо работы мозга и сердца животного.

— Прошу расшифровать картина, — скомандовал шеф.

— Общая картина: состояние легкого возбуждения, — бесстрастным голосом доложил помощник. — Бета-ритм нормален, альфа-ритм пониженной амплитудности… Периодичность кардинального цикла несколько сокращена по времени. В комплексе это можно интерпретировать как легкое возбуждение и небольшой испуг.

Шеф одобрительно кивал.

— Гут, — сказал он. — Прошу нести скафандр.

 

Глава 3

Спустя полчаса Буту был упакован в скафандр и экипирован для перехода сквозь гиперпространство гораздо более тщательно, чем экипировались древнеегипетские фараоны для перехода в мир иной. Строптивого ТР-перелетчика освободили от захватов станкорамы и заботливо препроводили в мягкое кресло со спинкой управляемого наклона.

Фишер еще раз лично проверил скафандровые системы жизнеобеспечения.

— Все есть полный порядок! — сказал он. — Вы, коллега, ждать сигнал и проводить Буту в камера. Ауфвидерзеен! Я иметь работа в виварий.

Шеф опустил в карман Колиного халата небольшую плоскую коробочку, многозначительно погрозил пальцем, ушел. Коля смотрел ему вслед, пока Фишер не скрылся за белой стеной. Вынул коробочку, щелкнул крышкой. На лицевой панельке этого миниатюрного прибора была одна-единственная кнопка. Коля вздохнул, захлопнул крышку и посмотрел на гориллу. Буту настороженно поблескивал глазками из глубины своего шлема. «Шалишь, — подумал Коля. — Будешь рыпаться, нажму на кнопочку — и ауфвидерзеен». Тут же подумал, что вряд ли это сделает. Сорвать эксперимент по пустячному поводу — этого еще не хватало!

И все-таки с приборчиком в кармане было как-то спокойнее. В случае чего — щелк, и пальцем в кнопку; дистанционный включатель заставит сработать ампулу безопасности в кислородной маске Буту — и горилла получит приличную дозу вещества, временно парализующего нервные центры… Коля вздохнул.

Шеф как-то умел ладить с гориллами. Опыт! А вот его, Колю, гориллы не слушаются. Макаки слушаются, и гиббоны слушаются, о шимпанзе тоже ничего плохого не скажешь. А вот гориллы и орангутанги — нет… «Это потому, что у меня молодое лицо, — печально подумал Коля. — Крупные приматы принимают меня за детеныша. И некоторые „гомо сапиенс“ тоже».

Наверху завыла сирена — приглушенный расстоянием вой проникал сюда через ствол лифтовой шахты. Буту зашевелился, и Коля с опаской взглянул на него. Как ни надежны крепкие замки, которыми этот «парень» пристегнут к спинке и подлокотникам кресла, упускать гориллу из поля зрения не стоит… Ох и долго тянется время, когда ожидаешь сигнал из диспетчерской!

Едва заметный мягкий толчок. Сирена смолкла. Коля по опыту знал, что именно так срабатывает TP-установка на малой тяге. «Странно, — подумал он. — Планировали TP-запуск Буту, а сами гоняют на малой тяге… Впрочем, уже вторые сутки гоняют. Днем что-то там копаются, потом расходятся спать по каютам, а электронный мозг всю ночь напролет гоняет TP-установку на малой тяге в заданном режиме… Стоп! — Коля звонко шлепнул ладонью по лбу. — Вот она, черная пыль!..»

— Ты понял? — весело спросил он Буту.

Буту испуганно блеснул глазами, и Коля показал ему язык.

— Хоть ты и высший примат, но дубина редкостная! Что, не согласен?

Буту глухо заворчал под маской.

— Плевать я хотел на твои угрозы, — сообщил ему Коля.

Буту успокоился.

— То-то же!.. Кстати, к вопросу о микроосколках альфа-стекла.

И Коля рассказал Буту о черной пыли на простынях и подушке, не забыв при этом упомянуть, что раньше ничего подобного не наблюдалось. Почему? Первый вариант: раньше пыли не было вообще. Второй вариант: раньше пыль тоже была, но, поскольку TP-установка работала на малой тяге редко — только сопровождая настоящий ТР-запуск, — пыль не успевала скапливаться в достаточном для визуального наблюдения количестве!

Коля поднял палец. Буту настороженно молчал.

— Второй вариант объяснения предпочтительнее, — пояснил Коля и спрятал палец в кулак. — Потому, что устанавливает причинно-следственную связь между работой TP-установки на малой тяге, с одной стороны, и появлением альфа-пыли — с другой. Такую любопытную связь заметил (и то совершенно случайно) только один человек на «Зените» — это я! Понял? Ничего ты не понял, потому что я и сам пока ничего не пойму…

Ведь малая тяга способна лишь пробить в подпространстве дыру. Или туннель, как говорят TP-физики. А для того чтобы кто-нибудь (ты, Буту, например) или что-нибудь вообще могло просочиться сквозь этот туннель, нужна так называемая «большая тяга». Нет большой тяги — ни одно материальное тело не может сдвинуться с места. А вот черная пыль, оказывается, может… Иначе никак не объяснишь ее появление в каюте, которая находится в доброй сотне метров от диспетчерской, от эритронной шахты, от камеры транспозитации. То есть слишком далеко от устройств, защищенных броней из альфа-стекла…

Чем дальше Коля забирался в дебри собственных рассуждений о явлениях, в общем-то мало ему понятных, тем большее любопытство испытывал. Неуемное, жгучее любопытство.

«Это что же получается? — думал он. — Получается, что на малой тяге возникает не только главный туннель. Есть еще какой-то побочный туннель, вернее туннельчик, никому пока не известный! Очень короткий туннельчик — всего лишь от альфа-защитной стены до изголовья моего дивана, — но зато обладающий поразительным свойством транспозитировать предметы даже на малой тяге!..»

— Чушь, — пробормотал Коля. — Или не чушь?

Внезапно Буту задергался — очевидно, ему надоело сидеть без движения. Коля вздрогнул и посмотрел на него с тихой ненавистью: «Чтоб тебя монополярно вывернуло!..» И, устыдившись, подумал: ничего, пройдет как по маслу. Гориллам везет в TP-запусках. Сколько было горилл, все проходили удачно. Это шимпанзиному племени не везет — слишком часто гибнут во время экспериментов. Правда, за последние два месяца только один Эльцебар…

Коля вдруг попятился и с маху сел на жесткий металлический табурет. Ошалело повращал глазами. Эльцебар… Монополярный выверт… Залитые кровью изголовье, подушка, лицо… Но как это раньше не пришло ему в голову!

Сорвавшись с табурета, он стремительно забегал по отсеку. Ну разумеется! Это была кровь Эльцебара!..

Однако все это срочно необходимо выложить TP-физикам. Дескать, под носом у вас, дорогие товарищи, действует паразитный туннельчик, а вы и не знаете!.. Конечно, поверят не сразу. Смеяться будут. Впрочем, им сейчас не до смеха. Жаль, что на станции нет Калантарова: он понял бы с полуслова. Он такой — он всегда все понимает, вроде Ульриха Иоганновича… Может быть, туннельчик — это какая-нибудь опасная пакость! Может, именно из-за него погиб Эльцебар?..

Коля подбежал к Буту, быстро разъединил замки, которыми скафандр крепился к креслу, пристегнул к скобе на затылочной части шлема длинный поводковый леер, намотал его на руку и тихо, но властно скомандовал:

— Встать, Буту! Встать!

Обезьяна нехотя повиновалась. Полужесткий скафандр сильно сковывал движения. Ссутулившись, Буту неуклюже и тяжело топтался на месте, упираясь верхними лапами в пол.

Коля нажал ногой педаль. Участок стены провалился вниз. Свертываясь в рулон, уползла кверху гибкая дверь кабины лифта. Кабина широкая, разделена пополам вертикальной решеткой. Буту самостоятельно, без Колиных понуканий, поковылял в правое отделение. Коля шагнул в левое. Дверь опустилась, лифт тронулся.

— А ты молодец, Буту, — сказал Коля сквозь ограждение. — И совсем не дурак. Вдвоем мы заставим физиков выслушать нас. Кстати, узнаем, почему до сих пор нет сигнала на выход… Ну вот и приехали!

На верхний этаж первого яруса добрались без происшествий. Правда, Буту немножко нервничал на эскалаторе, однако путь на «чердак» был не долог, и все обошлось как нельзя лучше.

Коля знал, что самое главное на «чердаке» — это, конечно, диспетчерская. Более того, кроме диспетчерской и шаровидной комнатушки информатория, здесь не было ничего похожего на остальные помещения станции, щедро нашпигованные различным оборудованием и автоматикой. В этом смысле здесь было пусто и голо, но Коле это почему-то нравилось.

Здесь плавали айсберги. Сахарно-белые айсберги на черной воде под черным небом. И отражения айсбергов… Огромный простор, заполненный ледяными горами.

Вряд ли это было сделано специально, в угоду эстетствующему снобизму. Наверное, просто так получилось. Наверное, после капитальной переделки станции, когда все бытовые и технические службы переместились в глубь астероида, на «чердаке» опустело множество помещений, и строителям не оставалось ничего другого, как соединить бывшие залы и комнаты в единый ансамбль декоративных полостей.

Вместо однообразных прямоугольных стен под огневыми ножами камнерезов стала вдруг возникать музыкально плавная асимметрия абстрактных форм. Тяжелые объемы утесов, изящные гроты, облицованные сахарно-белой самосветящейся стекломассой, стали казаться хрупкими и холодными. Ошеломительно глубокими стали казаться полы, покрытые глянцево-черным стеклом (не альфа-защитным, а самым обычным стеклом, только угольно-черного цвета). И все это вместе стало смотреться в бездонные зеркала потолков. И поплыли белые айсберги в черном просторе…

Спокойно светила большая круглая луна. Луна была тоже белой и ледяной и вопреки логике плавала среди айсбергов. И трудно было поверить, что эта романтичная деталь пейзажа представляла собой довольно-таки прозаическое помещение информатория, замаскированное под светлый, обманчиво хрупкий шар. Но если даже этот отлично видимый на темном фоне шар диаметром в два человеческих роста как-то терялся среди «ледяных» колоссов, то огромный черный купол диспетчерской едва угадывался вообще.

Эскалатор услужливо вынес своих пассажиров прямо к входу в кольцевой туннель, которым был опоясан купол диспетчерской. Коля тронул выключатель дверного механизма, сделал шаг в сторону, пропуская Буту в образовавшийся проем. Буту не заставил себя уговаривать — резво проскочил в туннель. Знакомый с TP-перелетами с юного возраста, он по опыту знал, что неприятные ощущения, которым его подвергают во время эксперимента, щедро вознаграждаются вкусной едой. Натягивая поводковый леер, Буту весьма целеустремленно ковылял вдоль туннеля — он хорошо помнил место, где находился тот самый, заветный люк…

Заветный люк был закрыт. Буту вертелся на знакомом месте, недоумевающе смотрел на человека. Коля подергал за леер, приглашая Буту двигаться дальше. Обескураженный ТР-перелетчик на всякий случай поворчал, но подчинился.

Коле тоже все это начинало казаться странным — отсутствие сигнала, закрытый люк… Тишина и спокойствие, никто из TP-физиков, по-видимому, не был озабочен сегодняшним экспериментом. «Елки-финики, — подумал Коля. — Куда же мне теперь с этим голодным пугалом?..»

«Голодное пугало» присело отдохнуть. Угрожающим рычанием оно дало понять, что увести его от заветного люка дальше, чем оно это уже позволило, будет не так просто. Ну и пусть посидит, решил Коля. Туннель безлюден, и непохоже, чтобы кто-нибудь скоро здесь появился.

Коля привязал свободный конец леера к решетке вентиляционного отверстия (хотя отлично сознавал, что это бессмысленно) и поспешил к желтому кругу, обозначающему вход в информаторий. Благо вход уже близко — рукой подать.

Пневматическая дверь с шипением захлопнулась, вспыхнул приятный зеленоватый свет. Не теряя времени, Коля включил двустороннюю видеосвязь с диспетчерской.

На экране что-то возникло. Коля сначала не понял, что именно, — какое-то большое рыжее пятно на темном фоне. Затем пятно шевельнулось, слегка запрокинулось кверху, и Коля увидел перед собой голубые глаза, обведенные черными стрелами длинных ресниц. Глаза представились:

— Дежурная Квета Брайнова.

— Это диспетчерская? — не сразу поверил Коля.

— Да, это диспетчерская.

— Послушайте, дежурная! Я привел гориллу в кольцевой туннель и теперь не знаю, что с ней делать.

Глаза озадаченно поморгали.

— Гориллу?!

— Ну да, гориллу по кличке Буту. Разве вы ничего не знаете?

— Н-нет… — растерянно ответили глаза, и по их выражению Коля понял, что они говорят святую правду. — А… можно узнать, зачем вы привели сюда гориллу?

— Можно, — сказал Коля, ощущая, как ему становится нехорошо. — Я привел сюда гориллу для эксперимента. — С отчаянием добавил: — Если вы сомневаетесь, можете выглянуть из диспетчерской в кольцевой туннель!

— Нет, нет! — Глаза испуганно отпрянули, и Коля увидел озабоченное девичье лицо. — Я верю вам… А… вы не шутите, мальчик?

— Я не мальчик, — печально пояснил Коля. — Я лаборант сектора биологии. Моя фамилия Сытин, зовут Николай. А ваше имя, насколько я понял, Квета. Красивое имя. Квета… Если перевести на русский — Цветочек, верно? Так вот, главный вопрос, который меня очень интересует, уважаемая Квета-Цветочек, это вопрос: что делать с гориллой? И второй вопрос… правда, менее актуальный, чем первый, но тоже достаточно интересный: как вы оказались в диспетчерской? Для амплуа TP-физика вы кажетесь мне, извините, слишком юной и слишком рыжеволосой.

— Я прилетела на «Мираже» прошлым рейсом, — ответила Квета. — Работаю здесь уже четыре дня и, как вы только что выразились, именно в амплуа ТР-физика.

Коля обеспокоенно прислушался. Но стены информатория не пропускали ни звука.

— Почему вы молчите, Николай? — спросила девушка.

— Жду ответа на главный вопрос.

— Ах да, насчет обезьяны!..

— Насчет гориллы, — сухо поправил Коля. — Если вы действительно ТР-физик, то не могли не знать, что на восемь тридцать утра был запланирован ТР-запуск.

Квета забавно вытянула губы и широко открыла глаза. Поморгала. Спросила:

— А разве вам не сообщили?..

— Что именно?

— Эксперимент триста девятый «Сатурн» эпсилон-шесть отменяется.

— Так… — сказал Коля. — Эпсилон-шесть… Между прочим, нам должен был сообщить об этом дежурный диспетчерской. И не позже, чем за два часа до начала эксперимента. До начала, которое обозначено в графике.

— Я… я понимаю, — смутилась Квета, и даже на экране стало видно, как она покраснела. — Я здесь совсем недавно и еще ничего толком не знаю. Конечно, я виновата, но я…

— …Больше не буду, — подсказал Коля.

— Минуточку! — вдруг насторожилась Квета и повернула лицо к собеседнику в профиль.

Коле профиль понравился.

— Минуточку подождите. У меня ТР-запуск.

— Малая тяга? — тоном знатока осведомился Коля. И вдруг не своим голосом заорал так, что девушка вздрогнула: — Сирену! Отключите сирену! Прошу вас! — Метнулся к двери.

Он яростно топтал ногами педаль, но плита, закрывающая выход, оставалась недвижной.

— Я отключила сирену, — сказала Квета, опять заполнив весь экран голубым и рыжим сиянием. — А дверь запирается автоматически. Потерпите немного.

— Спасибо, — пробормотал Коля. Ему было стыдно. Насчет дверей кольцевого туннеля он знал. Просто вылетело из головы.

— Вы волнуетесь за своего подопечного?

Коля кивнул.

— Гориллы легко раздражаются, — сообщил он. — И в такие минуты бывают опасны. Кстати, ваша дверь тоже на автоматическом замке?.. Ну тогда ладно.

— А вас он слушается?

Коля снисходительно улыбнулся.

— Профессиональный навык, — сказал он. А про себя пожелал Буту провалиться в тартарары…

— Внимание! — предупредила Квета, и сразу последовал ощутимый, но мягкий толчок. — Все, можете выходить.

— До свидания, — сказал Коля. И вышел.

Там, где пять минут назад отдыхал Буту… На этом месте его уже не было. Коля отвязал леер от вентиляционной решетки, машинально собрал его кольцами, как собирают лассо. Леер обрывался странно размочаленным концом… У Коли задрожали руки.

— Мер-р-рзавец! — простонал он и бросился вдоль туннеля.

Кольцевой туннель он обежал со скоростью ветра и, поравнявшись с входом в информаторий, понял, что Буту в туннеле нет. Покачиваясь, он вошел в информаторий.

— Извините, Квета… — тихо сказал он, громко дыша. — Мой подопечный… случайно к вам… не заглядывал?

В голубых глазах появилось странное выражение.

— Обезья… то есть горилла? Нет, я здесь, по-моему, одна… Что-нибудь произошло?

— Да, но вы не волнуйтесь. Он просто сбежал. Извините…

Коля прервал связь с диспетчерской и стал по очереди нажимать разноцветные клавиши.

— Внимание, внимание! — повторял он, чуть не плача. — Сбежал подопытный примат по кличке Буту. При обнаружении примата просьба срочно сообщить в информаторий. Внимание!..

Один за другим вспыхивали экраны.

— Эй там, в информатории! — раздраженно позвал чей-то бас. — Срочно спускайтесь в вакуум-створ! Ваш примат, очевидно, решил, что находится в джунглях, а тут кругом кабели под напряжением!

— Обесточьте кабели! — завопил Коля. — Задержите его до моего прихода!

— Задержи свою бабушку, — посоветовал бас. — А еще лучше — спускайся сюда и сам его тут задерживай. Безобразие! У меня «Мираж» на подходе, а людей — никого, все разбежались. Я требую, чтобы вы убрали свою сумасшедшую обезьяну немедленно! Слышите, вы?.. Немедленно!

Ошалело натыкаясь на стены, Коля искал дверь…

В лифтовом тамбуре нижнего яруса его поджидал один из техников вакуум-створа. Это был Карлсон, но Коля его не сразу узнал: правый глаз техника чудовищно вспух и явственно наливался радужным цветом, комбинезон порван, а из прорехи свисал подол оранжевой рубахи. Судя по всему, Карлсон побывал в серьезной переделке и успел потерпеть поражение.

— Он уже там, — сказал Карлсон. Осторожно потрогал глаз. — Он забрался в продовольственный склад.

— Где? — спросил Коля. И помчался в указанном направлении.

Карлсон заправил рубаху и, гулко топая, побежал следом.

— Налево! — кричал он. — Теперь сюда!

Коля нырнул в узкий проход между штабелями каких-то ящиков, свернул налево, потом направо. Штабелям, казалось, не будет конца. Где-то слышались крики и ругань, раздавался рев и подозрительный грохот, — где именно, мешали понять горы ящиков и раскатистое эхо зала. Неожиданно Коля наткнулся на сверкающую россыпь каких-то цилиндрических предметов. Это были консервные банки. Преодолевая россыпь, Коля увидел чей-то кровавый след. След вел за угол штабеля. Стараясь не наступать на эти ужасные пятна, Коля побежал туда и, поскользнувшись, чуть не наскочил на стоящего за углом человека. Задрав подбородок кверху, человек, казалось, обеспокоенно прислушивался. Но это только так казалось, потому что его гладко выбритый череп, щека и комбинезон на груди были залиты кровью… Коля остолбенел. Раненый обернулся и с интересом на него посмотрел.

— Вы… Вы весь в крови! — пробормотал Коля.

— Я?.. — Человек испуганно взглянул на свои окровавленные руки. И вдруг, лизнув палец, сказал: — Варенье. — Почмокал губами, добавил: — Вишневое. Добрался-таки до кондитерского запаса! Сейчас он там дров наломает.

Сверху посыпались банки.

— А ну-ка, — сказал Коля, — помогите мне взобраться на штабель.

Буту сидел на соседнем штабеле и взламывал ящики. Шлема на нем уже не было, скафандр висел мешком, из-за ворота торчал над ухом обрывок гофрированной трубки воздухопровода. Буту дробил ящики, выхватывал из кучи банок одну или две и, надкусывая с краю, бросал. Очевидно, он искал свое любимое лакомство — ананасный компот. И очевидно, кто-то пытался мешать его поискам, потому что Буту раздраженно оглядывался, время от времени грозно рычал и швырял банки, а то и ящики целиком в узкие щели проходов.

Коля оценил обстановку, распростился с надеждой на ампулу безопасности. Оставалось надеяться только на «профессиональный навык», которым он хвастался перед Кветой.

— Буту, спокойно! — крикнул он. — Сидеть!

Буту проворно метнул в него несколько банок.

— Ах так! — сказал Коля и приготовился прыгнуть через проход.

Рев гориллы потряс стены зала. Коля решил от прыжка пока воздержаться. Нужно было срочно выработать более разумный план действий, но ничего дельного в голову не приходило… И вдруг за его спиной что-то обрушилось: на штабель влезли Карлсон и знакомый уже человек, облитый вишневым вареньем. На дальних штабелях показались еще пять фигур в комбинезонах.

— Вот… — сказал Карлсон, снимая с плеча волейбольную сетку.

Коля слабо улыбнулся, но сетку взял. Это было лучше, чем ничего.

Главное, он теперь не один — ребята помогут. В опасной близости от его головы прожужжал ящик. Мелькнула мысль: точно из катапульты… Коля разбежался и прыгнул. Следом разбежался и прыгнул Карлсон.

В воздухе засверкали банки. Одна из них угодила Карлсону в живот. Карлсон охнул и сел. «Ему сегодня не везет», — подумал Коля. И еще зачем-то подумал, что в этой банке, наверное, сливовый джем… Он размахнулся и бросил сетку на разъяренную гориллу. От сетки полетели клочья, но лапы Буту были заняты, и летающих ящиков можно было временно не опасаться. Кто-то крикнул: «Берем!» — и мгновенно образовалась куча мала.

— Трос! — закричал Коля. — Нужен эластичный трос! Эй, кто-нибудь…

Внезапно угол штабеля у него под ногами тронулся с места. Коля упал и повис над ущельем прохода, напрасно пытаясь удержаться за расползающиеся ящики.

Последнее, что он увидел, был человек в белой одежде, который бежал по проходу, размахивая руками. Коля успел подумать, что это, наверное, шеф…

Угол обрушился.

…Коля открыл глаза, сделал попытку пошевелиться.

— Не нужно, — мягко остановил его женский голос. — Вам нельзя.

— Пришел в себя? — осведомился голос мужской. — Ну-ка покажите мне героя… Счастливо отделались, молодой человек. Что скажете?

Коля увидел над собой знакомое лицо хирурга станции Пшехальского.

— Ян Казимирович, — сказал Коля. — Чувствую себя отлично. Скажите, сколько времени прошло с тех пор, как я… Ну сами понимаете.

Пшехальский широко улыбнулся.

— Часика эдак четыре. Головка не кружится?

— Нет. Я очень вас прошу, пригласите сюда моего шефа. Мне нужно сообщить ему нечто чрезвычайно важное… Ну, пожалуйста!

— Только недолго… Франсуаза, я думаю, можно позволить, как вы считаете? Фишер, кажется, еще не ушел.

Коля опустил веки. Собственного тела он не чувствовал. Вместо тела ощущалась какая-то гулкая, туго скрученная неопределенность… Кружилась голова.

Открыв глаза, Коля увидел бледное лицо шефа.

— Ульрих Иоганнович… — Коля мужественно улыбнулся. — Чувствую себя великолепно. Передайте, пожалуйста, TP-физикам… лучше самому Калантарову… что Буту транспозитировался из кольцевого туннеля в вакуум-створ. На малой тяге…

У шефа дрогнула нижняя челюсть.

— Это не бред, — сказал Коля. — Буту не сбежал в вакуум-створ. Он не мог… за такое короткое время. Он был транспозитирован!.. На малой тяге!.. Не забудете? — Коля облизал пересохшие губы. — И еще не забудьте сказать… что альфа-пыль… осколки альфа-стекла транспозитируются в мою каюту. На малой тяге… Пусть проверят.

— Гут, — сказал шеф. — Вы скорей выздоравливать!..

— Достаточно, — сказала Франсуаза, — больше нельзя. Сейчас больной будет спать.

— Я есть старый осел! — жаловался Фишер Франсуазе перед уходом. — Я оставить горилла с этот неопытный мальчик! Бедный мальчик!.. Я себе никогда не простить!

— Извините, — мягко остановила его Франсуаза. — Я должна вернуться к больному. Вы же сами видели, что у него начинается бред.

— О да, да! Вам надо поспешить. Вы не отправить его этот рейс на «Мираж»? — Фишер просительно заглянул в темные и круглые, как вишни, глаза Франсуазы.

— Нет, он слишком слаб. Возможно даже, что у него сотрясение мозга.

Когда к нему можно будет прийти в следующий раз, я дам вам знать. До свидания.

Фишер откланялся. Поправил на перевязи прокушенную гориллой руку и побрел в лифтовый тамбур. Сегодня он впервые почувствовал себя старым.

 

Глава 4

В большом полутемном помещении приятно пахло разогретой смазкой. Синевато светились круглые окна экранов, вспыхивали и угасали табло. Стен в зале не было: вместо них вплотную друг к другу стояли приборы — двенадцать стендовых ярусов мудреной аппаратуры. Приборы даже на потолке. Жужжал, вращая длинную стрелу, и время от времени забавно клацал телескопический подъемник, и на конце стрелы ходила вдоль нижнего яруса кабина для операторов — прямоугольная площадка с пультами посредине, огражденная низкими бортами. За пультом сгорбившись сидел Ильмар — на бритой голове наушники — и что-то жевал, не отрывая лица от нарамника экспонира.

Глеб сбежал по трапу на нижний причал и оглушительно свистнул. Ильмар сбросил наушники, повертел головой. Глеб свистнул еще раз. Деловито клацнув, подъемник развернул стрелу и поднял кабину к причальному борту.

Ильмар рассеянно поздоровался, подождал, пока гость устроится в кресле напротив. Потом выложил перед ним на пульт бутерброд в целлофане, показал глазами на кофейник. «Бж-ж-ж-ж, клац-клац…» — кабина плавно поехала к нижнему ярусу.

— Томит меня предчувствие еды. — Глеб сорвал с бутерброда обертку. Громко спросил: — Как дела?

— А? — Ильмар приподнял чашечки наушников.

— Меня интригует твой озабоченный вид. Стряслось что-нибудь?

— Стряслось то, что должно было стрястись, когда вы устроили нам гравифлаттер. Стряслись пластины дозаторов активной эпиплазмы.

Глеб сочувственно поцокал языком и откусил от бутерброда. Бутерброд был с сыром.

— Один гравитрон закашлялся насмерть, — сообщил Ильмар. — Два других на пределе. А гравитронов, да будет тебе известно, всего двенадцать. Это я так тебе говорю… между прочим.

«Мне все известно, — подумал Глеб. — Между прочим, известно и то, что нам достаточно четырех. Для TP-перелета в пределах орбиты Сатурна двенадцать совсем не нужны — в конце концов, достаточно трех, если точней подсчитать напряженность эр-поля. А для перелета даже к ближайшей Центавра нам не хватит и трех на десять в двенадцатой степени».

Кабина остановилась. Ильмар снял наушники, ткнул пальцем в желтую кнопку на пульте и посмотрел вниз.

Глеб тоже посмотрел. Где-то там лязгнул металл, но сначала ничего не было видно. Потом в глубине открывшейся шахты вспыхнул синий огонь и осветил звездообразный торец гравитрона.

— Я так и думал, — пробормотал Ильмар. — Из новых…

— Из тех, что прибыли на «Мираже»?

— Те, что прибыли на «Мираже», — энзе. Вашему брату ведь ничего не стоит устроить еще один флаттер, верно?

«Нашей сестре, — мысленно поправил Глеб. — Вчера на калькуляторе работала Квета. По этой причине нужно было менять тромб-головку в блоке локального счета. Сменить, конечно, недолго, но вот когда на калькуляторе работал Захаров…» Глеб вздохнул.

— Нам бы ваши проблемы, — сказал он, покачивая на руке пустой кофейник. — Кстати, ты не забыл записать, сколько добавил «Мираж» в прошлый раз к общей массе нашего грешного астероида?

Ильмар пошарил у себя в нагрудных карманах, затем в боковых. С озабоченным видом стал ощупывать брюки — казалось, его костюм состоял из одних карманов. Наконец в руке гравитроника блеснула небольшая плоская кассета.

— Вот, — сказал Ильмар. — Точность подсчета плюс-минус ноль пять килограмма. Но это вряд ли вам пригодится.

— Почему?

— Связисты мне говорили, что сегодня «Мираж» покинул Меркурий и придет на «Зенит» часа через два.

— Ясно, — сказал Глеб. Повертел кассету между пальцами и отдал Ильмару.

— Ну хорошо, — сказал Ильмар. — Как только «Мираж» пришвартуется, я постараюсь успеть подсчитать общую массу и передам результат прямо на ваш калькулятор. Может быть, это поможет избавиться нам от гравифлаттера?

— Может быть, — не совсем уверенно ответил Глеб. — Спасибо. Ну я пойду… Еще мне нужен декафазовый клайпер. Ну чего ты на меня уставился?

— Ничего… — Ильмар вздохнул. — Раньше мало кому нужен был клайпер. Пока на калькуляторе работал Захаров… Клайперы справа от кресла. Бери тот, который в футляре.

Помрачневший Глеб перекинул ремень от футляра через плечо.

— Сядь, — сказал Ильмар. — У нас на «Зените» очень глубокие залы. И самый глубокий из них именно этот.

«Бж-ж-ж-ж…» — кабина поехала к трапу. «Клац-клац…» Глеб перепрыгнул на причальную площадку.

— Что нового у вас на «чердаке»? — спросил вдогонку Ильмар.

Глеб обернулся и пожал плечами:

— Что у нас может быть нового?.. Настало время хоронить красивую мечту. Но почему-то шеф медлит… А так все нормально.

— Все нормально?! — зло удивился Ильмар. — Эх вы!.. А ведь это не ваша мечта. Вернее, не только ваша. Это моя мечта и мечта всех, кто работает на «Зените». Мечта всего человечества. Слышите, вы!.. Человечества!

— Сегодня мы с тобой жевали сыр, — напомнил Глеб. — Не знаю, обратил ли ты внимание на его особенность?

— Гм… В каком это смысле?

— В физическом.

— Ну, сыр как сыр…

— Особенность та, что в сыре есть дырки. Наша мечта — сыр, а результат ее воплощения — дырки. И человечеству — хочешь не хочешь — придется это переварить. И тебе заодно с человечеством.

Глеб взялся за поручень трапа и взбежал по ступенькам.

Только что он лежал здесь, этот роскошный семицветный карандаш в металлическом корпусе — подарок сокурсника Йорки. Лежал на самом краешке пульта… Облокотившись на пульт, Квета заглянула в шахтный ствол — четырехугольный колодец, выплавленный из черного альфа-стекла на меркурианской базе «Аркад». «Хороший был карандаш», — подумала Квета. Далеко внизу поблескивали кольца эритронов…

Зашипела пневматика — в дверном проеме показался Глеб с треугольной сумкой клайпера через плечо.

— Доброе утро, — вежливо сказала Квета.

— Салют, — буркнул Глеб не особенно вежливо.

Поставил клайпер у ног, подозрительным взглядом окинул каре приборных панелей. Посвистел. Зеленоватые глаза, казалось, очень внимательно осматривали все вокруг, но только то, что находилось за пределами какого-то магического круга, центром которого Квета чувствовала себя, испытывая при этом странное неудобство.

— Вы рано сегодня, — сказал он. — Зачем?

— Вчера вы спрашивали то же самое.

— Ах да, приняли утреннее дежурство! Виноват… — Он оглядел черный купол диспетчерской с ярко светящимся кругом в зените и пояснил: — Однообразное существование — однообразные вопросы.

— Ну что вы! — робко улыбнулась Квета. — Здесь интересно. Совсем недавно какой-то мальчишка пытался узнать, не прячу ли я у себя сбежавшую гориллу!

Она мимолетным движением руки поправила над бровями колечки огненно-рыжих волос, покосилась на эмблему «Зенита» на рукаве и вдруг покраснела.

Девочка, подумал Глеб. Восторженный птенец. Глеб с лязгом и грохотом убрал переднюю стенку пульта и заглянул внутрь.

Но скоро она поймет, как у нас «интересно». Привыкнет смотреть в эту квадратную яму без особых эмоций и считать с достаточной точностью напряженность эр-поля. И сутки, которых всегда слишком много до отпуска…

Глеб настроил клайперный щуп, присел на корточки перед распахнутым пультом. Клайпер тонко завыл.

…А на Земле ей будет казаться, что отпуск тянется подозрительно долго. Сначала она будет как-то сопротивляться этому своему ощущению. Но в один из безоблачных полдней, устав разглядывать солнечный диск через очки-светофильтры, она заявится в бюро меркурианской связи в курточке с эмблемой «Зенита» на рукаве и потребует тридцать служебных секунд межпланетки. И ей дадут эти тридцать секунд. Не потому, что обязаны, а потому что привыкли оказывать знаки внимания тем, кто с «Зенита». «Мне нужно, — скажет она в микрофон очень взволнованно, — просто необходимо вернуться досрочно. Я вас прошу!..» Через шесть с половиной минут поступит ответ. Шеф, как всегда, будет краток: «Да, разрешаю, — и безразлично добавит для буквоедов из службы Контроля: — В связи с необходимостью». Невероятно скучный перелет Земля — Меркурий, Меркурий — «Зенит», и вот она является на астероид с большим букетом сирени, счастливая, что наконец вернулась. Вернулась на круги своя… Четыре пульта вокруг квадратной ямы, однообразие экспериментов, тоска по далекой Земле, слезы в подушку, огромный шар пылающего Солнца…

Внезапно клайпер изменил тональность звучания. Глеб быстро сунул руку в недра пульта, нашарил нужный ряд тромб-головок. Квета, следившая за развитием ремонтных операций, вдруг спросила:

— Вы знаете, кто будет третий?

— Третий будет лишний, — рассеянно ответил Глеб. Он выдернул испорченную тромб-головку из гнезда, зачем-то потер о рукав и посмотрел прозрачную колбу на свет. — Хотите, я почитаю вам старых поэтов?

— Нет, я серьезно… — Девушка зарделась от смущения.

— Третий будет Ваал. Четвертый, как всегда, Туманов. Если, конечно, «Мираж» прибудет сюда без Калантарова, что вполне вероятно.

— Давно хотела спросить… Почему Ваал?

— Валерий Алексеенко, — терпеливо пояснил Глеб. — Сокращенно Ваал. Верно, это он царапается в дверь.

В дверную щель плечом вперед протиснулся Валерий.

— Салют! — весело рявкнул он. В шахтном колодце откликнулось эхо.

— Доброе утро, — поздоровалась Квета.

— Утро!.. — Глеб обхватил колени и поднял глаза к потолку. — Пещера, туманное утро, следы на песке, в руках большая дубина из натурального дерева… Когда я слышу земное «доброе утро», во мне просыпается питекантроп.

— Не надо паники, — сказал Валерий. — Быть может, это у тебя пройдет. И без особых последствий.

— Последствия будут. — Глеб выключил клайпер. — Если шеф задержит мне отпуск еще на неделю.

Валерий сочувственно покивал:

— Задержит. Мне предписано покинуть «Зенит» и удалиться в сторону Сатурна. И не делай большие глаза. Через час подойдет «Мираж», шеф не спеша направится к этому пульту и самолично запустит меня в гиперпространство… Я пришел вам сказать «до свидания».

— Я не буду делать большие глаза, — возразил Глеб. — Я буду делать большой и по возможности громкий скандал. Ты же умный человек, Ваал, ну пойми наконец: в океане научных идей есть идеи бесперспективные. Настолько бесперспективные, что даже молодые дерзкие энтузиасты науки вроде меня после энного количества лет бесперспективной научной работы становятся психами. Мне нужен отпуск.

— Всем нужен отпуск. Квета, вам нужен отпуск? Нет? Ничего, скоро понадобится. А что касается нашей идеи…

— Наша идея — это труба. Один конец трубы находится здесь, на «Зените», другой — на орбите Сатурна, где плавает станция с пышным и глупым названием «Дипстар». Вот, кажется, и все, с чем нас можно поздравить. — Носком ботинка Глеб отшвырнул тромб-головку к стене.

— Насчет трубы я уже слышал, — напомнил Валерий.

— Слышал звон…

Валерий сел в кресло и повращался на винтовом сиденье. Похлопал большими ладонями по подлокотникам. Сказал:

— Эн лет назад нам удалось передать на «Дипстар» через гиперпространство белую мышь… Я помню тумак, которым ты меня наградил в припадке восторга. Эн плюс два года назад мы передали собаку, макаку и трех шимпанзе. Потом человека.

— И ты воспользовался этим, чтобы вернуть мне удар. Удар пришелся по шее.

— Прости, немного не рассчитал…

— Я не злопамятный.

— Но больше всех тогда, по-моему, досталось шефу, его закачали. Качали меня и тебя. Качали всех, кто был на «Зените». Было больно — здесь очень низкие потолки. Н-да… Одного за другим передали еще пятерых.

— На «Зените» уже никого не качали.

— Помнили про потолки.

— Нет, — сказал Глеб. — Просто из наших буйных голов улетучились флюиды восторга. Наступила пора двоевластия. С одной стороны, успехи TP-передачи и комплекс идей Калантарова — наших идей! С другой — теорема Топаллера. Великолепная и жуткая в ореоле беспристрастности.

— Н-да… Топаллер нанес нам крепкий удар. Прямой и точный…

— Прямо в солнечное сплетение нашим замыслам… А Земля ликует вовсю. Ей пока нет никакого дела до Топаллера и его теоремы. «На пыльных тропинках сверхдальних планет… Новая эра! Земля гордится вами, покорители Пространства и Времени!»

— «Ты и я — сто двадцать парсеков, ты и я — времени даль…»

— Вот-вот. А покорители скромно помалкивают. Потому что «сто двадцать парсеков» целиком умещаются в пределах орбиты Сатурна. Можно было, конечно, забросить «Дипстар» за орбиту Плутона еще на эн миллионов километров. А дальше что? Тупик, теорема Топаллера… Те, кто бредил о транспозитации к звездам, успешно и быстро прошли курс лечения, выверяя правильность неуязвимой теоремы. Лишь на Меркурии, на «Зените», и там, на «Дипстаре», осталась кучка маньяков, которым до смерти хочется пробить головой неприступную стену. Она неприступна, эта стена, понимаешь? И мне почему-то становится жаль свою голову.

— Понятно, — произнес Валерий и медленно поднялся. — Согласно Топаллеру… Внимательно слушайте, Квета. Это очень серьезно. Мы присутствуем на творческом отчете дезертира.

Опустив голову, Квета что-то выводила пальчиком между клавишами на блестящей поверхности пульта.

— Ваал, — сказал Глеб. — Я нехороший, я дезертир. Но все равно мы бессильны, Ваал, — и ты, и я, и Туманов, и сам Калантаров… Оскорбляя меня, нельзя опровергнуть Топаллера. А иметь возле Солнца ТР-передатчик и не иметь его там, на далекой звезде, значит… Каждый осел понимает, что это значит. Ну, еще год-другой погоняем ТР-перелетчиков из центра Системы на периферию. В конце концов эта однообразная цирковая программа нам надоест. Мне, например, надоела вот так!.. — Глеб провел ребром ладони под подбородком.

— Здравствуйте, дни голубые, осенние… — задумчиво продекламировал Валерий. — Ну, мне пора. Вместо меня будет Гога.

Валерий столкнулся с Гогой в дверях. Гога взвыл и запрыгал на одной ноге к ближайшему креслу.

— Ваал, — сказал он, снимая ботинок, — при ноль восьми земного тяготения ты ничего не потерял. В смысле живого веса… Кто мне подскажет, как называется этот расплющенный палец?

— Указательный, — подсказал Глеб.

— Ваал, ты отдавил мне указательный палец на левой ноге.

Валерий выглянул из коридора:

— Ладно, старик, будешь иметь компенсацию.

— Банку салаки. Пряный посол. Знает, шельмец, мою постыдную слабость.

— Идет. А вам что достать, задумчивая Квета? Не стесняйтесь, у меня в снабженческой среде широкие связи.

— Спасибо, ничего… — сказала Квета. И, вспыхнув, тихо добавила:

— Подскажите, пожалуйста, шефу, что один человек на «Зените» очень нуждается в отпуске.

— Гм… — произнес Валерий. Убрал голову, и створки дверей с шипением захлопнулись.

Гога не произнес ничего. Он пристально взглянул на Глеба — гораздо пристальнее, чем обычно, — сунул ногу в ботинок. Глеб чувствовал потребность срочно провалиться сквозь астероид.

«Плохи мои дела, — подумал он. — Очень плохи, если даже это хрупкое существо с ботаническим именем начинает проявлять опасную инициативу…»

— Говорят, одна из горилл сбежала в вакуум-створ, — сказал Гога, чтобы чем-то заполнить неловкую паузу. — Говорят, есть человеческие жертвы… Туманов не заглядывал?

— Туманов не будет, — угрюмо ответил Глеб.

— Ты что… серьезно?

— Вполне. В нашем секторе эклиптики сохранится сухая, жаркая погода. Протонный ветер, слабый до умеренного. Глубокий вакуум. Гога, Ваал обозвал меня дезертиром…

— Ваал напрасно не скажет.

— Ты уверен?

— И ты, мой друг, тоже. Ваал в какой-то мере прав.

Глеб на минуту задумался.

— В какой? Это важно.

— В той мере, которая определяет дезертирство если не в кинетическом смысле…

— То уж, во всяком случае, в потенциальном! — заключил Глеб. — Ясно, можешь не продолжать.

— А я особого энтузиазма и не испытывал.

— Ну и напрасно. Ведь разговор не только обо мне. Я давно пытаюсь поняты чего мы ждем? Чуда? Его не будет. Ведь все элементарно просто. Эр-поле функционально связано с массой TP-передатчика. Пока мы ведем TP-передачу на «Дипстар», нас вполне устраивает масса нашего астероида. Но замахнись мы хотя бы на Альфу Центавра, нам понадобится иметь в своем распоряжении приятную общую массу шестидесяти таких планет, как Юпитер! Или иметь возле Альфы Центавра ТР-приемник типа «Дипстар». Мы не имеем ни того, ни другого. Понимание этого называется дезертирством.

— Чего ты хочешь от меня? — Гога заерзал в кресле.

— Ничего особенного… Через несколько минут мы проведем еще один эксперимент. Мы будем сидеть за пультами — по одному с каждой из четырех сторон квадратной ямы: ты против Кветы или Туманова, я против Калантарова. Как за столом дипломатических переговоров. Мы будем смотреть на приборы и подавать команды, нажимая кнопки и клавиши… Так вот, мне хотелось бы знать, крепка ли вера участников этого таинства в то, что наша работа приблизит звездный час человечества… — Глеб показал половину мизинца, — хоть на полстолько?

Гога тяжело и шумно вздохнул.

— Квета, — сказал он, — объясните этому субъекту, что наука имеет свои негативные стороны. Что науку нельзя принимать за карнавальное шествие по случаю праздника урожая.

— Какие мы все у-умные! — покачав головой, сказала Квета. Ее голос звучал в незнакомой тональности. — Слушаю вас и удивляюсь, как успешно вы стараетесь не понимать друг друга! Ведь разговор, по существу, идет о переоценке результатов многолетней работы. Самоанализ — это хорошо, это психологически оправдано. А самобичевание — плохо, потому что больно и унизительно, стыдно… Простите, если я сказала что-нибудь не так.

— Так, Квета, так. Здравствуйте! Прошу простить за опоздание, меня задержала связь с «Миражем». — Изящный Туманов, пощелкивая пальцами (за ним водилась эта странная привычка), приблизился к пульту.

Он всегда был изящным, от самой макушки до пят. От тщательно прилизанных светлых волос до мягких ботинок из кожи полинезийских коралловых змей — очень красивых ботинок и очень редких в космической практике.

— Турнир идей? — спросил он Глеба и Гогу, глядевших в разные стороны. — Или контрольная дуэль эмоций?

— Кир, — сказал Глеб, — пожалуйста, не делай вид, будто тебе интересно.

Туманов пропустил пожелание Глеба мимо ушей. Он стоял, опираясь руками о пульт, в позе пловца, который раздумывал, стоит ли прыгать в холодную воду. Эта его озабоченность насторожила остальных. Глеб и Гога переглянулись. Квета подумала про карандаш. Карандаш, конечно, не собьет настройку эритронов, однако… В чем заключается это «однако», она не успела сообразить, потому что Туманов неожиданно спросил:

— Какое сегодня число?

Гога скороговоркой назвал день недели, число, месяц, год. Немного поколебавшись, добавил название эры.

— Коллеги, — Туманов солидно откашлялся, — этот день войдет в анналы истории!

— Слышу торжественный шелест знамен, — доверительно сообщил Гога.

Глеб тяжело смотрел Туманову в затылок. Молчал. Туманов щелкнул пальцами и резко повернулся на каблуках:

— В общем, так: будем готовить TP-передатчик к работе. Шеф решился отправить в гиперпространство двух TP-летчиков методом параллельно сдвоенной транспозиции. Первый в истории групповой ТР-перелет…

— Шутишь!.. — выдохнул Гога.

— Сегодня нам не до шуток, коллеги.

«Сон в руку, — подумал Глеб. — Туманов прав, сегодня будет не до шуток. Бедные гравитроны, бедный Ильмар, несчастная Квета, разнесчастный тромбстиггерный блок. Великий Космос, до чего же все надоело!..»

Из коридора послышалось дребезжание зуммера. Это сигнал службы вакуум-створа: к астероиду причалил «Мираж».

— Калантаров… — подняв брови, сказал Гога.

— И сопровождающие его лица, — добавил Глеб.

— Угум… А известно, кто второй ТР-летчик?

— Известно, — ответил Туманов. — Второй ТР-летчик — Астра Ротанова.

Глеб наклонился, чтобы взять на плечо клайпер. Но так и не взял. Медленно выпрямился.

 

Глава 5

Работали сосредоточенно, молча. Готовить станцию к TP-передаче молчаливо, без суеты почиталось правилом хорошего тона.

Переключая клавиши с бесстрастием автомата, Глеб незаметно поглядывал на внимательные лица товарищей. Ему было уже безразлично то, что он делал, но работал он, как и прежде, точнее и быстрее других.

У Кветы и Гоги сначала что-то не ладилось, однако вмешался Туманов, и все вдруг наладилось. В глубине шахты по-шмелиному густо и нудно зажужжали эритроны. Глеб машинально отстучал на клавишах программы стабилизации, не поворачивая головы, покосился на экраны экспресс-информаторов, откинулся в кресле. Восемь минут, пока прогреваются эритроны, он со спокойной совестью мог разглядывать потолок. Или дверь. В эту дверь скоро войдет Астра.

Вместе с Астрой появится и надолго останется здесь сладковатый запах белой акации. Астра войдет и уйдет, а сладковатый незабываемый запах останется. И непонятная боль…

Если уж честно во всем разобраться, никаких таких сложностей между ними и не было. Не было пылких признаний и сентиментальных космических клятв. Только однажды был берег лагуны теплого моря, широкой темной лагуны, полной отраженных звезд. Вниз и вверх — звездная бесконечность.

— О, далеко как до них!..

Он ответил, что далеко. Что трудно даже представить, как далеко. Но сделаем ближе. Сделаем — рукой подать. Ну вот как здесь, зачерпнул пригоршней — и готово. Миры на ладонях.

— Верю, Глебушка, верю. Слышишь, кто это жалобно воет там, за дюнами? Слышишь?

— Это какой-нибудь зверь. Потерял след на охоте.

— Красиво здесь… Будто бы на краю звездной пропасти. Темно, красиво и жутко.

— Я рядом. А то, что жутко, где-то в песках, далеко…

Да, верно, тогда он был рядом. И казалось, так будет всегда, но это только казалось… Дважды она появлялась на станции и дарила ему (как, впрочем, и всем остальным) шершавую колкую ветку акации — мелкие листья и пышные гроздья белых пахучих цветов. И говорила много о звездах. Миры на ладонях… А он молчал. Потому что до звезд по-прежнему было еще далеко.

Когда она улетала с «Зенита» на «Дипстар», он чувствовал странное облегчение. А потом опять начинал ее ждать. Работал до полного изнеможения и отчаянно ждал. Ожидание тянулось месяцами, потому что ТР-перелет на «Дипстар» — девять секунд, а на обратный рейс фотонно-ракетной тягой уходили недели и месяцы (создавать обратный ТР-передатчик на «Дипстаре» не было особой необходимости). Потом для нее — а значит, и для него — все начиналось сначала: «Зенит» — «Дипстар» — Диона — Земля — Меркурий — «Зенит» — ветка белой акации. Карусель! И он ничего не мог с этим поделать. Остается одно: жалобно взвыть. Это финал потерявшего след на звездной охоте…

— Глеб Константинович Неделин, — негромко позвал Туманов. — Я прошу вас очнуться, коллега, и посмотреть, что происходит на вверенном вам участке эр-позитации.

Глеб улыбнулся — так сначала всем показалось. Но вот он поднял голову, и сразу стала понятной разница между улыбкой и судорогой лица. Рванувшись из кресла, он вскинул кулак над хрупкой клавиатурой…

Зашипел дверной механизм — дверные створки уехали в стены.

Глеб медленно разжал кулак и, пошатываясь, будто с тяжелого сна, повернулся к пульту спиной. Встретил глаза цвета раннего зимнего утра, покорно принял ветку белой акации, поцелуй и упрек, смысла которого не уловил. Подошел незнакомец с аккуратной черной бородкой, сказал: «Казура. Можете называть меня просто Федотом», — и протянул руку. У незнакомца молодое белое лицо. Одет он был в черный парадный костюм, словно минуту назад покинул зал заседаний парламента. Вошли Калантаров и Дюринг — глава медицинского сектора базы «Аркад», известный среди TP-физиков под негласным прозвищем Фортепиано, вернулся Валерий. В диспетчерской стало шумно и тесно. Кто-то с кем-то знакомился, Дюринг острил. Валерий помалкивал, Калантаров рассеянно слушал рапорт Туманова, Астра и Квета оживленно о чем-то беседовали с чернобородым. Чернобородый сиял и смущался. Глеб медленно приходил в себя.

— Вот, собственно, и все… — закончил Туманов, раздумывая, не пропустил ли он чего-нибудь существенного. Пощелкал пальцами. — Результаты, кроме сегодняшних, разумеется, задокументированы, приведены в порядок по халифмановской системе. Вы сможете ознакомиться с ними в зале большой кинотеки.

— Спасибо, я посмотрю, — сказал Калантаров. — Сами-то вы смотрели?

— Мы провели сравнительный анализ двенадцати последних эр-позитаций…

— Превосходно! Каков результат?

— Я говорю об эффекте Неделина, — осторожно пояснил Туманов.

— Я понял.

— За последний месяц работы эр-эффект стал проявлять себя… э-э… несколько чаще. Однако найти причину перерасхода энергии на малой тяге мы пока не смогли.

— Только на малой? — быстро спросил Калантаров.

— Да. На стартовой тяге все было в норме и никаких спорадических…

— Ну хорошо, — вздохнул Калантаров. — Вернемся к обсуждению эффекта. Продолжайте, слушаю вас.

— Я не совсем понимаю. — Туманов развел руками. — Если вас интересуют причины перерасхода энергии…

— Нет, дорогой мой Кирилл Всеволодович, — мягко остановил его Калантаров. — Идеи ваши меня интересуют. Мысли, гипотезы, предположения… все что угодно, вплоть до фантастики. А?

— Ну… — Туманов пожал плечами. — Я запросил бы «Дипстар». На малой тяге, дескать, подозрительный эффект…

— Сделано. Дипстаровцы в недоумении. Передают Неделину восторженные поздравления. Дальше?

— Шеф, это очень важно?

— Да.

— Но почему?

Калантаров помедлил с ответом.

— Потому что геноссе Топаллер прав, — тихо сказал он. — К сожалению… Но ближе к делу. Первый наивный вопрос: можно ли объяснить перерасход энергии на целый порядок — на целый порядок! — за счет неточности фокусировки эр-поля?

Туманов слегка растерялся, но быстро взял себя в руки.

— Нет, — сказал он. — При переходе на стартовую тягу такая ошибка привела бы к печальным последствиям. Впрочем, вы это знаете лучше меня.

— Второй наивный вопрос: каков характер возникновения эффекта?

— Спорадический.

— Ситуация занятная, не правда ли? — В глазах Калантарова появилась гипнотизирующая задумчивость. — После многих лет работы с ТР-установкой вдруг ни с того ни с сего открываем новый эффект. И платим за это рекордным перерасходом энергии. Но с облегчением узнаем, что этот эффект проявляет себя только на малой тяге. Да и то не всегда. Так сказать, спорадически. То он есть, то его нет. И ни техника, ни операторы в этом не виноваты. Эффектом пренебрегают, потому что он не мешает стартовой тяге. И еще главным образом потому, что никто не может найти причину его появления. Но разве можно что-нибудь найти не думая?

— Одна из особенностей гиперпространства, — высказал предположение Туманов.

— К примеру?

— Ну… назовем эту особенность вязкостью.

— Не было ни гроша, да вдруг алтын. Сколько лет работаем с гиперпространством, а вот его вязкость только сейчас пришлось помянуть… Вы верите в чудеса? Нет? Я тоже. Думайте, коллега, думайте…

Туманов молчал. Калантаров зорко оглядел присутствующих и направился к Гоге.

Гога словно бы нехотя привстал и вяло ответил на приветствие.

— Ты нездоров? — спросил Калантаров.

— Взгляните сами, — Гога показал язык.

— Я не специалист, меня вполне устроила бы более популярная форма ответа.

— Минуту назад мсье Дюринг осмотрел эту деталь моего ротового отверстия и весьма остроумно заметил, что молодцы, подобные мне, в прошлом предпочитали службу в лейб-гвардии. Что такое лейб-гвардия, шеф?

— Кажется, род опереточных войск. Ты не в духе сегодня?

— Нет, у меня все нормально… — Гога показал глазами на Глеба. — А вот ему плохо. Очень плохо, шеф…

Глеб уловил, что разговор о нем, бросил ветку акации в кресло и, упрятав кулаки в карманы, побрел к выходу. На лице Калантарова проступило выражение озабоченности.

Астра внезапно утратила к беседе всякий интерес. Чернобородый Казура подобную перемену не мог не заметить и, как это иногда случается с застенчивыми людьми, обиделся и перестал смущаться. Квета слушала его с возрастающим удивлением и симпатией. Федот Казура был действительно великолепен и поражал воображение. Гога чувствовал себя несчастным.

Калантаров подошел к Туманову и тихо сказал:

— Давайте сверим часы… Совпадает? Отлично. Ровно через час проведем эр-позитацию на малой тяге. Я, вероятно, буду отсутствовать.

 

Глава 6

Кольцевой туннель вокруг диспетчерской был довольно просторен и хорошо освещен, а там, где он соприкасался с куполом диспетчерской, по бесконечному кольцу тянулась черная стена из литого альфа-стекла. Это черное зеркало придавало туннелю странное своеобразие, которым даже пользовались, но каждый по-своему, Гога, бывало, надолго останавливался у стены, глубокомысленно разглядывая собственное отражение, слегка растянутое по горизонтали. Ваал любил, раскинув руки, прижаться затылком к скользкой поверхности и шлепать ладонями. Калантаров, когда проходил вдоль туннеля, то и дело касался пальцем стены, будто смахивал несуществующую пыль, а потом этот палец долго разглядывал. Похоже вела себя Квета, с той только разницей, что пальцем она выводила узоры. Туманов, казалось, этой стены совершенно не замечал. Однако, забывшись, иногда выстукивал стену костяшками кулака, как заправский кладоискатель. Но лучше всех знал эту стену Глеб. Стена обладала многими любопытными свойствами: она загадочно опалесцировала радужными овалами, если вприпрыжку бежать вдоль туннеля; тихонько звенела, если прижаться к ее поверхности ухом; возвращала дрожащее эхо, если как следует стукнуть в нее кулаком. А главное — она помогала думать… Когда у них что-то не ладилось, то, прежде чем разбрестись по каютам, по залам счетных машин, кинотек и салонов, они, бывало, часами ходили, стояли, сидели вдоль черной стены и думали. И обычно всегда у кого-нибудь возникала идея!.. Идеям, казалось, не будет конца, как нет конца у кольцевого туннеля.

И вот все кончилось. Круг завершен…

Глеб, как слепой, едва не налетел на Дюринга, обошел его и, не оглядываясь, побрел вдоль туннеля.

— Одну минуту, молодой человек, — мягко окликнул Дюринг. — Можно?

Глеб задержался, с неудовольствием окинул толстяка вопросительным взглядом.

— Вы мне нужны буквально на одну минуту, — сказал Дюринг. — Если это вас не затруднит. — Его румяное лицо излучало доброжелательность.

— А подите вы… — прошипел Глеб.

— Не надо, — приятно улыбаясь, сказал Дюринг.

Он поднял руку и чуть пошевелил короткими пальцами. Глеб невольно смотрел, привлеченный странной жестикуляцией.

— Забавно, не правда ли? — спросил Дюринг. — Кажется, будто пальцев больше пяти.

— Да… — Глеб замер. — Как вы это делаете?

— Очень просто. Вот смотрите еще… И еще… Это очень полезно, мозг отдыхает. Чем больше вы смотрите, тем глубже мозг отдыхает… Ну вот, а теперь нужно немного расслабиться… та-ак… Мышцы тоже должны отдыхать. Мышцы горла и рук можно расслабить совсем… Хорошо. Дышится свободнее, правда? Глубже, глубже дышите… та-ак… а живот можно слегка подтянуть. Полный вдох, свободный выдох… Раз и два, раз и два, в таком вот ритме… Великолепно! Теперь я буду очень медленно и осторожно касаться вас пальцами, а вы представьте себе, что там, где я касаюсь, ощущается слабый укол… Ничего, сначала это немного трудно, потом появится опыт… Вот видите, это даже приятно. Здесь… Здесь… И здесь… Ну и, пожалуй, достаточно.

Глеб открыл глаза.

— Я спал? — спросил он.

— Не думаю. — У Дюринга было измученное, мокрое от пота лицо. — Как самочувствие?

— Не знаю… — Глеб подвигал плечами. — Наверное, все в порядке.

— Плохо ощущаете пластику мышц? Это ненадолго, пройдет. — Врач выхватил из кармана салфетку, промокнул лицо. — Сделайте несколько легких гимнастических движений. Любых, какие вам больше нравятся. Та-ак… Теперь хорошо?

— Хорошо, — ответил Глеб. — Легко и приятно… Будто гора с плеч. Как вам это удается?

— Я ведь не спрашиваю, как вы за десять секунд ухитряетесь… фюйть… на орбиту Сатурна!

Глеб рассмеялся:

— Понятно!.. Гипностатический психомассаж?

— Я рад, что ваше самочувствие улучшилось. — Дюринг вежливо улыбался.

— Но мне все равно нужен отпуск, — сказал Глеб.

— Море?

— Да, в частности, море. Земля.

— Понимаю. Запахи леса, ветры, шорох листвы…

— Нет. Берег тихой лагуны и много песка. Безлюдье и дюны. И чтобы теплая звездная ночь…

— И жалобный вой за этими дюнами…

Глеб вздрогнул.

— Да… Или звуки фортепиано.

— В миноре, — добавил Дюринг, засовывая салфетку в карман. — Между прочим, меня наградили прозвищем Фортепиано только за это… — Он поднял руку и шевельнул пальцами. Глебу снова показалось, будто пальцев больше пяти.

— Вы обиделись?

— Ну что вы, как можно! И потом, в отношении прозвищ я убежденный фаталист. — Дюринг заторопился: — Приятно было побеседовать… К сожалению, мне пора.

— Спасибо… — пробормотал Глеб. Он посмотрел Дюрингу вслед. И увидел шефа.

Калантаров посторонился, пропуская Дюринга в дверь, внимательно взглянул на Глеба и тихо спросил:

— Как дела, оператор?

— Дела как у бабушки, шеф, которая села в экспресс-вертолет, да не тот.

Шеф растерянно поморгал. Нервически дернул щекой и медленно пошел навстречу.

— Притчами заговорил, мальчишка…

Глеб устало сказал:

— Шеф, давайте в открытую?

— Давно пора! То, что ты разобрался в теоретических выкладках Топаллера, весьма похвально. А вот то, что ты раскис по этому поводу…

— Нет, шеф, не по этому… Дело в другом. Я теряю веру в вашу гениальность.

— Гм… Ты отстал от жизни на тридцать веков. Ибо чуть позже мир изобрел для себя отличную заповедь: не создавать кумира.

Глеб покачал головой.

— Моим кумиром были не вы, простите. Моим кумиром были идеи, которые вы умели выращивать в наших преданных вам головах. А после трех-четырех уравнений Топаллера вы растерялись.

— Очень заметно?

— Не надо, шеф. Ведь мы договорились в открытую.

Калантаров задумался.

— Ладно, — сказал он. — Какие у тебя ко мне претензии?

— Претензии?.. Да никаких. Просто я хотел вам напомнить, что с некоторых пор вы, мягко выражаясь, отдаете предпочтение Меркурию.

— Чушь. Меркурианские базы располагают более мощной вычислительной техникой, только и всего.

— Топаллер неуязвим. И никакая техника здесь не поможет.

— Ну хорошо, — Калантаров вздохнул. — Давай закончим этот разговор на языке тебе и мне любезной TP-физики… Что такое гиперпространство?

— Я не знаю, что такое гиперпространство. И вы не знаете.

— И Топаллер не знает. Вся его теория построена на результатах наших экспериментов.

— Да? А я до сих пор полагал, что это надежный фундамент.

— В пределах Солнечной системы — конечно.

— Гиперпространственные свойства Вселенной представлялись мне одинаковыми во всех ее точках. Впрочем, это второй постулат теории Калантарова. Вашей теории, шеф. Скажите откровенно, что вы собираетесь делать?

— Работать. Разве не ясно?

— Ясно. Но как?

— Головой, разумеется.

«Ему зачем-то очень нужно вывести меня из равновесия», — подумал Глеб. Спросил:

— Что имеете вы предложить нам в качестве выхода из теперешней ситуации?

— Есть предложение закругляться.

— То есть… как закругляться?

— Согласно Топаллеру, — Калантаров пожал плечами. — Других возможностей его теорема просто не предусматривает. Сегодня мы проведем последний TP-запуск по программе «Сатурн». Впрочем, этот запуск правильнее будет понимать как демонстрирование наших достижений — ведь ничего принципиально нового мы от него не ожидаем. Один человек или два — какая разница?

— Понятно… — Глеб похолодел. — Так этот, с бородкой…

— Да. Представитель техбюро. Уполномочен дать официальный отзыв об эксплуатационных качествах нашей установки. И, надо ожидать, недельки через две сюда нагрянет армия экспертов и проектантов. Первую установку типа «Зенит» — правда, повышенной мощности — предполагают строить на Луне. А затем… Я точно не помню измененной очередности строительства, но, кажется, в таком порядке: Марс, Нереида, Титания, Феба, Плутон, Диона и Ганимед. Тем самым, видим, будет подписан смертный приговор ракетным кораблям. Не всем, наверное, но дальнорейсовым трампам и лайнерам непременно…

— Простите, шеф! — перебил Глеб. — Миллион извинений, но я не спрашивал вас о перспективах транспортного перевооружения системы. Я, грешным делом, спрашивал вас о перспективах нашей с вами дальнейшей работы.

— Сначала нам предстоит поработать в качестве консультантов, — деловито стал объяснять Калантаров. — Ну и затем, с пуском новых ТР-установок, естественно, возникнет острая нужда в специалистах нашего профиля. Транспозитация грузов и…

Калантаров умолк. Продолжать не было смысла. То, чего он намеренно добивался, свершилось: зеленоватые глаза лучшего оператора экспериментальной станции «Зенит» помутнели от бешенства.

— Вот что, — задыхаясь, произнес Глеб. — Я пришел сюда работать ради звезд. И мне, в конце концов, наплевать, кто там будет у вас транспозитировать грузы!.. Кстати, кто сейчас командир «Миража»? Мсье Антуан-Рене Бессон? Я полагаю, мой бывший шеф не забудет дать Антуану-Рене соответствующие распоряжения. В связи с моим намерением покинуть «Зенит». Оревуар!

Отчаянно взмахнув рукой, Глеб зашагал вдоль туннеля.

— Что ж, дело твое, — сказал ему вслед Калантаров. И вдруг, словно вспомнив о чем-то, воскликнул: — Да, кстати!..

Глеб повернулся к шефу вполоборота. Спросил:

— Ну?

— Понимаешь ли… — Калантаров взглянул на часы. — Твой знаменитый эр-эффект кажется мне весьма любопытным. И пока не поздно, хотелось бы выяснить, что по этому поводу думает сам открыватель эффекта — Глеб Неделин. Если, конечно, он думал.

— Думал, — глухо ответил Глеб.

— И каков результат?

— Потрясающий. Но вряд ли покажется вам интересным.

— К примеру?

— Стала сниться всякая белиберда. К примеру: безлюдный «Зенит», монополярные выверты. Часы такие… с гирями, стрелками и кукушками.

— Гм, действительно…

Помолчали, Калантаров еще раз взглянул на часы и сказал:

— На Меркурии я в основном занимался твоим эр-эффектом. Точнее, эр-феноменом — впредь так и будем его называть.

Глеб понимающе кивнул:

— Странное явление, верно? Три очень заметные полосы размыва пульсации поля… А затем, будто бы эхо, девять более узких полос. Трижды аукнется, трижды откликнется. Пока аукается и откликается, куда-то лавинообразно уходит энергия, словно в бездонную пропасть. В результате я получаю пинок от начальства и репутацию скверного оператора. Знать бы за что?

— Страдалец, — посочувствовал Калантаров. — Ты искал причину перерасхода энергии только поэтому?

— Нет, скорее из спортивного интереса. Таким уж, простите, мама меня родила. До неприличия любопытным.

Калантаров приблизился к Глебу и взял его под руку.

— Нетерпелив ты до неприличия, вот что… — Он оглядел потолок. — Где-то здесь должны быть вентиляционные отверстия.

— Это немного дальше. Но там сквозняк.

— Ничего, — возразил Калантаров, увлекая Глеба за собой. — Нам вовсе не мешает проветриться.

Идти куда-то принимать воздушные ванны — такой потребности Глеб вовсе не ощущал, но сопротивляться было бы еще глупее. Тем более что Калантаров явно спешил и вид имел весьма озабоченный.

 

Глава 7

Они шли по кольцу вдоль туннеля, и Калантаров на ходу внимательно разглядывал стены, пол, потолок, будто впервые все это видел.

— Вот, — сказал Глеб, — здесь находится одна из вентиляционных дыр. Две другие…

— Нет, нет, — перебил Калантаров. — Именно эта. Лифтовый люк мы миновали, а впереди — вход в информаторий… Все правильно.

— И что же дальше? — осведомился Глеб.

— Проведем вертикаль от вентиляционной решетки до подножия стены. — Калантаров присел, ткнул пальцем туда, где кончилась воображаемая вертикаль. — Отсюда нужно отмерить ровно три метра влево.

Глеб, не вынимая рук из карманов, отмерил три шага в указанном направлении.

— Готово, — сказал он. — Мой шаг точно равен метру, это проверено. Где заступ?

— Какой еще заступ? — не понял шеф.

— Которым копать. Во всех приключенческих книжках клады копают именно заступом. Вот, к примеру, клад знаменитого Кидда…

— Любопытно, — сказал Калантаров. — Но Кидд подождет. Место, на котором ты стоишь, отметь чем-нибудь.

Глеб вынул из кармана носовой платок и бросил под ноги. Калантаров поднялся и отряхнул ладони.

— Шеф, — сказал Глеб. — Я понимаю, у вас сегодня игривое настроение. Однако при чем здесь я?

— Да, при чем здесь ты? Вернее, при чем здесь твой эр-феномен, вот в чем вопрос…

Глеб насторожился:

— А несколько популярнее можно?

Калантаров, казалось, не слышал. Он завороженно смотрел на черную альфа-защитную стену. Потом провел по ней пальцем и стал изучать этот палец с большим интересом.

Глеб тоже посмотрел на стену. Стена как стена. Впрочем… Здесь она выглядела менее блестящей, чем по соседству — в обе стороны своего продолжения. Словно бы глянцевая поверхность слегка запотела. «Ток увлажненного воздуха от вентиляции? — подумал Глеб. — Но тогда почему стена запотела не против решетки, почему далеко в стороне?..» Глеб провел по стене пальцем. На пальце остался тонкий налет черного порошка.

— Понял? — спросил Калантаров.

— Понял. Процесс шелушения… Но самое удивительное…

— М-да… — Шеф помолчал. — Но самое удивительное… Ну ладно, время у нас еще есть, и теперь ты можешь мне рассказать о кладах злополучного Кидда.

— Нет, не ладно! — Глеб побледнел. — Вы забыли мне объяснить, зачем вам то и дело нужно было поминать мой эр-феномен?

— Ах да!.. Сущая безделица Я не был уверен, что это мое объяснение разбудит в тебе любопытство.

Глеб сжал зубы до боли в скулах и тяжело задышал через нос.

— Вот так-то лучше, — сурово сказал Калантаров, — когда без этих штучек типа «оревуар!» и прочих аксессуаров воинствующего малодушия. Говорят, дурной пример заразителен, но это смотря чей пример и смотря для кого. Да, Халифман ушел. Он ушел потому, что почувствовал слабость в коленках, и я его не обвиняю. Он понял, что сделал для TP-физики все, что мог, и честно ушел, потому что знал, что больше ничего сделать не сможет. Это было еще до Топаллера. Я не буду слишком удивлен, если по той же причине, но после Топаллера, уйдет Туманов. Он перестал волноваться и думать, а это значит — перестал понимать. Ушел Захаров — его тоже не обвиняю. Во-первых, он стар, во-вторых, он свою миссию выполнил — добился реализации TP-перелетов в пределах Солнечной системы. А на звезды ему было всегда наплевать… Да, после Топаллера поредели наши ряды на «Аркаде», «Зените», «Дипстаре», в институте Пространства. Ушли в основном те, кто не был подготовлен для TP-физики по-настоящему. Но посмотри, кто остался, не говоря уже о нашей группе! Шубин остался, Майкл, Нейдл, Сикорский, Крамер, Бютуар! Ядро, вокруг которого постепенно соберется зубастая молодежь. Зело труден орешек межзвездной транспозитации, и для его счастливого разгрызания нужно будет много и, главное, оригинально шевелить мозгами. Такая перспектива тебя устраивает?

— От работы я никогда не отказывался, — хмуро напомнил Глеб. — Я полон нетерпения оригинально шевелить мозгами. Может, сразу начнем? Проведем ученый совет, представителя техбюро вышвырнем из диспетчерской и, помолясь на созвездие Кассиопеи, начнем исторический штурм Вселенной?

— Ты опоздал, — возразил Калантаров.

— В каком это смысле?..

— В смысле молитвы. Поскольку штурм ты уже начал. И даже раньше меня. Начал в тот день, когда впервые задумался над причинами проявления эр-феномена.

Глеб тревожно задумался над сообщением шефа.

— Ладно, — сказал он. Вскинул руки над головой. — Вам удалось загнать меня в угол, сдаюсь!.. Я давно заподозрил, что эр-феномен — явление гораздо более сложного порядка, чем принято было считать. И прежде всего меня насторожил его спорадизм. Признаюсь: в поисках причины перерасхода энергии на малой тяге я составил занятное уравнение. Правда, практической пользы от него было столько же, сколько от зайца перьев — просто математический опус…

— Неправда, — сказал Калантаров. — Понятие о линзовидных уплотнениях эр-поля за пределами альфа-экранного контура не есть математический опус. Это физический смысл твоего уравнения. Дальше?

— Что дальше?! — зло удавился Глеб. — Я уже поднял руки перед вашей проницательностью, что вам еще нужно?

— Перья от зайца, — спокойно ответил шеф. И вдруг, багровея на глазах собеседника, захрипел, потрясая кулаками: — М-мальчишка! Щенок! Сумел найти уравнение поля с-самостоятельно, но ухитрился ничего не понять! Он, видите ли, работает здесь ради великой идеи межзвездной транспозитации! Он ходит, видите ли, руки в брюки, рычит на каждого встречного и упрямо не желает замечать, что ключи от хранилища этой идеи давным-давно звенят у него в кармане! Самонадеянно полагает, что мне зачем-то понадобилось загонять его в угол!..

Глеб смотрел на Калантарова с настороженным любопытством.

Шеф взял себя в руки, довольно быстро успокоился.

— Посмотри, что получается! Я на Меркурии, ты на «Зените» независимо друг от друга рожаем некую общую мысль и облекаем ее в математическую формулу. Я узнаю об этом минуту назад, и то совершенно случайно. Математический, видите ли, опус! Уравнение показало, что перерасход энергии может быть объяснен за счет появления линзы эр-уплотнения за пределами альфа-экрана. Одна линза? Или?..

— Или количество, кратное трем.

— Верно. Даже это тебе удалось… Эх ты, заячий хвост! Ты заложил руки в карманы и прошел мимо открытия. А все почему? Потому что согласно теории Калантарова эр-поле не может возникнуть вне условий альфа-экранировки. Калантаров, понимаете ли, когда-то сказал!.. Да, когда-то я об этом говорил. Говорил, основываясь на результатах первых экспериментов. Теперь же мы наблюдаем нечто другое…

— Простите, — перебил Глеб. — Маленькая поправка: пока мы ничего не наблюдаем.

Калантаров взял Глеба за руку, выбрал его указательный палец, провел по стене и молча сунул испачканный палец оппоненту под нос.

— Ну и что? — спросил Глеб, задумчиво разглядывая черный порошок и словно бы что-то припоминая.

— А то, что я не постеснялся вычислить возможные координаты этой самой гипотетической линзы эр-уплотнения. Потом взял подробную схему планировки верхнего яруса станции и нашел, что сей «математический опус» должен находиться в трех метрах от вентиляционного отверстия, которое возле входа в информаторий.

— Черная пыль!.. — пробормотал Глеб. И вдруг оживился: — Шеф, вчера ко мне подходил какой-то букварь… кажется, кто-то из лаборантов биологического сектора и что-то звонко чирикал про черную пыль…

— Кто-то и что-то… — Калантаров поморщился. — Конкретнее можно?

— Да, вспомнил! Это тот самый букварь, у которого сегодня сбежала горилла. Они там одели гориллу в скафандр, но им никто не сказал, что триста девятый эпсилон-шесть отменяется. Горилла, говорят, слегка порезвилась, кажется, в вакуум-створе или на продовольственных складах.

— Странно. Никто мне не докладывал…

— Боялись пробудить администраторский гнев. Или оставили на десерт. Но дело не в этом… Черная пыль якобы появлялась в каюте после эр-позитации на малой тяге.

— В каюте этого… м-м… букваря? На малой тяге?

— Вот именно! Поэтому я пропустил его сообщение мимо ушей. Ведь в прошлую ночь автоматы гоняли TP-установку на малой тяге.

— Это, пожалуй, самое любопытное… Надо будет сегодня же поговорить с… м-м… лаборантом.

— Может, прямо сейчас?

— Одну минуту! — Калантаров взглянул на часы. — Я дал Туманову указание провести цикл эр-позитации на малой тяге. Сейчас будет пуск — понаблюдаем визуально… Потом разделаемся с транспозитацией Алексеенко и Ротановой на «Дипстар», проводим восвояси представителя тех-бюро и немедленно займемся разработкой методики новых экспериментов.

— Предстоит порядочная возня… — Глеб вздохнул, прикидывая, сколько времени уйдет на монтаж регистраторов и прочей контрольной аппаратуры вокруг этого участка туннеля и в каюте чудака-лаборанта, если, конечно, легенда про черную пыль подтвердится.

Неприятно завыла сирена. Шеф показал на стену и крикнул:

— Я наблюдаю за ней, а ты — вокруг и в общем. Понял?

Неожиданно потемнело. Глеб почти ничего не успел заметить: в одно мгновение вокруг образовалось что-то вроде темного сфероида, изрезанного по меридианам узкими полосами света. Появилось странное ощущение, будто сфероид медленно и тяжело поворачивается вокруг невидимой оси и будто сквозь тело прошла волна раскаленного воздуха…

Толчка не было. Вернее, не было такого мягкого толчка, какой ожидался. Было нечто очень похожее на оплеуху. Затем молниеносное исчезновение сфероида и… ощущение падения. Падать было невысоко, но, как и при всяком падении, больно. Глеб испытал двойной удар — снизу и сверху. Он крякнул, перевернулся на бок и сел. Рядом крякнул и сел Калантаров.

— Ушиблись? — спросил кто-то участливым голосом.

Глеб осмотрелся, дико вращая глазами, и сначала ничего не понял. Он находился в огромном зале, похожем на зал третьей секции вакуум-створа… Да, это был вакуум-створ. Вне всяких сомнений. Настоящий вакуум-створ с его погрузочно-разгрузочными механизмами и широкими патернами, распахнутыми на причальную площадку. По ту сторону патерн ярко светились трюмы космического корабля — сквозь гул, металлический лязг, жужжание, звонки доносились команды: «„Мираж“, пятый трюм, подавайте контейнер!», «Сурия, подключили насос?.. Хорошо. Начинайте слив малого танка!» Глеб ошалело встряхнул головой.

— В себя приходит, бедняга… — сказал участливый голос. — И чего это к нам вдруг повалили? Утром, как снег на голову, сюда свалилась мартышка ростом с нашего Карлсона, теперь вот двое человекообразных пожаловали. Хи-хи…

— Помолчи, — оборвал его бас. — Это же сам Калантаров и один из физиков, которые на «чердаке»… Может, они эксперимент проводят, понял? А ты — «хи-хи». Соображать же надо!

— Да я разве против? — оправдывался первый голос. — Пусть себе проводят. Только зачем в нашей секции проводить? Карлсону вот ящиком в глаз залимонили, одного мальчонку из биологов чуть не сгубили. После их экспериментов в продовольственных складах нужно воскресники организовывать. Вот тут и начинаешь соображать.

Глеб переглянулся с Калантаровым. Физиономия шефа действительно выглядела очень забавной. Раньше Глеб никогда не видел его таким растерянным, изумленным, испуганным и смущенным одновременно.

— Эй, вам нужна наша помощь?

— Где разговаривают? — спросил Калантаров, озираясь по сторонам.

— Там, — кивнул Глеб, — наверху… На мостике дистанционного управления.

Он поднял глаза. С мостика, опасно перегнувшись через поручни, смотрели трое. Двоих Глеб узнал: старшего диспетчера Горелова и техника Карлсона, у которого правый глаз едва виднелся между нашлепками биомидного пластыря, занимавшими четверть лица.

— Почему вы молчите? — спросил Карлсон. — Вам нужна наша помощь?

— Нет, — отозвался Глеб, потирая ушибленный локоть. — Мы отдыхаем. Было бы кстати, если бы кто-нибудь принес сюда шахматы.

— Потрясающе!.. — произнес шеф. — Микродистанционный ТР-перелет!

— Нам просто повезло, — мрачно заметил Глеб. — Будь эта микродистанция чуточку подлиннее, нам с вами пришлось бы обмениваться впечатлениями в открытом пространстве. Бр-р-р… Причем вам повезло дважды. Вы очень удачно финишировали на моей спине. Как самочувствие? Серьезных ушибов нет?

Калантаров поднялся на ноги, крякнул, потер бедро.

— Порядок, — сказал он, странно улыбаясь. — Между прочим, я впервые побывал в гиперпространстве…

— Между прочим, я тоже, — сказал Глеб. — И знаете ли, меня это как-то не восхитило.

Он вскочил. Проверяя ноги, сделал несколько приседаний. Пощупал грудь, плечи и спину, решил, что с такими ушибами жить еще можно, крикнул наверх:

— Эй там, на мостике! Покажите нам место, где шлепнулась обезьяна.

— Примерно тут же, — пробасил Горелов.

— Нет! — спохватился Карлсон. — Я видел! Гораздо левее! — Он быстро спустился с мостика и показал где.

Глеб измерил расстояние шагами. Разница была солидная: между точками первого TP-финиша и второго он насчитал пять с половиной шагов.

— Ну вот, — сказал он Калантарову. — Неплохо было бы выпить лимонного сока, но в продовольственный склад нас теперь, конечно, не пустят. Из соображений предосторожности. Скверно… Я и не знал, что гиперпространство так неприятно сушит во рту.

Со стороны могло показаться, будто бы Калантаров внимательно слушает собеседника.

— Нас ждут в диспетчерской, — тихо напомнил Глеб.

— М-да, — пробормотал Калантаров. Взглянув на часы, поднял брови, повертел головой. — М-м… всегда забываю, где тут выход на лифт.

Путь наверх проделали молча. Глеб усталости не чувствовал, но разговаривать не хотелось. Сама по себе транспозитация не произвела на него особого впечатления, и он не совсем понимал наивную взволнованность Калантарова: на физиономии сего ученого мужа, ранее являвшего собой образец солидности и хладнокровия, легко можно было прочесть плохо скрытую ошеломленность. В другое время это позабавило бы Глеба, но сейчас он подумал об Астре, и сразу же возникло тягостное ощущение неуверенности, если не сказать — досады. Обстоятельства требуют как можно быстрее разделаться с TP-запуском, который нужен только для «просто Федота», и вот — поди ж ты! — среди TP-летчиков оказалась именно Астра… Ни встретиться, ни поговорить нормально не сумели. Все вышло как-то глупо и бестолково.

У входа в кольцевой туннель шеф обрел наконец свою обычную самоуверенность.

— Как настроение, оператор? — спросил он, останавливая Глеба за рукав. — Конечно, сегодняшний ТР-запуск — это своего рода формальность, однако нужно, чтоб все без сучка и задоринки, с минимальным расходом энергии. Для представителя техбюро расход энергии — особая статья, и с этим надо считаться. Многое зависит от тебя.

— Я бы сказал, что многое еще зависит от эр-эффекта.

— На стартовой тяге эффект не наблюдался ни разу.

Глеб усмехнулся. Аргумент шефа был явно слабоват, хотя какие-нибудь полчаса назад показался бы Глебу решающим.

— Мы имеем дело со спорадической эр-позитацией, — напомнил Глеб. — Нужно ли…

— Нет, — перебил Калантаров. — Просто нужна рабочая гипотеза абсолютно нового направления. Направления, которого не коснулся Топаллер.

«Странно, — с удивлением подумал Глеб. — Либо шеф считает меня скудоумным, либо не доверяет самому себе. Или то и другое вместе. Нет, решительно мы перестали понимать друг друга с полуслова!..»

— Согласен. Что за гипотезу предлагаете вы?

— Выбор невелик, — уклончиво ответил Калантаров. — Ну, скажем, все чудеса можно было бы объяснить «вязкостью» гиперпространства — правда, с великой натяжкой. Или, скажем, математическим опусом…

— …Или тем, что где-то в глубинах галактики работает чужая ТР-установка.

Калантаров медленно поднял на собеседника изучающий взгляд.

— Я сказал это, чтобы доставить вам удовольствие, — устало пояснил Глеб. — Могу добавить, что о TP-установке внеземного происхождения я догадался несколько раньше. Но это была неимоверно фантастическая мысль, и к ней надо было привыкнуть. Однако кувырок в вакуум-створ убедил меня окончательно. Я понял, что это — попытка межзвездного ТР-перехвата. Я даже понял, почему перехват не удался.

— Почему? — спросил Калантаров.

— Недостаток энергетической мощности и очень размытая фокусировка чужого эр-поля.

— Видимо, так… — Калантаров вздохнул, озабоченно пошевелил губами. — Кстати, тебя по-прежнему одолевает искушение слетать на Землю? Я имею в виду отпуск, который давно тебе обещал.

— Который давно мне положен. — Глеб тоже вздохнул. — Ну какой теперь отпуск? Меня одолевает искушение заняться наконец стоящим делом. Я имею в виду межзвездную транспозитацию.

— Тс-с-с!.. — Калантаров предупреждающе поднял палец. — Пока это только наша гипотеза.

— Вот как? — удивился Глеб. — Снимите брюки и взгляните на синяки, которые оставила эта гипотеза на ваших начальственных бедрах.

В кольцевом туннеле было по-прежнему светло, пустынно и тихо. Глеб поймал себя на том, что невольно вслушивается в эту тишину и что теперь она ему кажется тягостной и тревожной… Калантаров молчал и тоже будто прислушивался. После сегодняшних событий даже легкий шорох шагов воспринимался как нечто кощунственное. Горячка первых минут удивления миновала, и теперь значительность этих событий предстала перед Глебом и Калантаровым, что называется, во весь свой головокружительный рост…

Не сговариваясь, они прошли мимо двери диспетчерской, чтобы снова увидеть тот самый участок туннеля, откуда так неожиданно провалились сквозь гиперпространство в вакуум-створ. Хотя понимали, что ничего нового там не увидят наверняка.

Но странное дело: как только выяснилось, что ничего нового на этом месте действительно нет, каждый из них какое-то время старательно прятал глаза. Чтобы не выдавать своего разочарования. Постояли, разглядывая стены и потолок.

— По-моему, здесь чувствуется запах озона, — не совсем уверенно произнес Калантаров. — Ты не находишь?

Глеб несколько раз втянул воздух носом.

— Не нахожу. Вам, наверное, показалось. И потом, здесь был бы гораздо уместнее запах серы.

— С какой это стати? — рассеянно осведомился шеф.

— По свидетельству средневековых очевидцев, все известные в те времена случаи транспозитации непременно сопровождались запахом серы.

Со стороны центрального входа послышались шаги. Шагали несколько человек, и Глеб уже знал, кто именно, хотя людей еще не было видно за выпуклым поворотом черной стены.

Первым вышел Валерий. В вакуумном скафандре. Потом показалась Астра, тоже в скафандре. Шествие замыкали Дюринг и Ференц Ирчик, старт-инженер группы запуска.

Валерий молча обменялся с Калантаровым и Глебом прощальным рукопожатием. Остановился перед люком и, салютуя, четким движением вскинул руку над шлемом ладонью вверх. Медленно опустил прозрачное забрало. Рыцарь космоса к поединку с гиперпространством готов.

Калантаров обнял Астру за твердые плечи скафандра: «Счастливой транспозитации!» Встретив просительный взгляд Глеба, согласно кивнул.

— Только недолго, — сказал он. И, не оглядываясь, зашагал вдоль туннеля в диспетчерскую.

Глеб взял Астру за плечи, заглянул в шлем. Торопливо вспорхнули ресницы, и большие глаза цвета раннего зимнего утра стали доверчиво-робкими. Безмолвный и мягкий упрек: «Ты показался мне странным сегодня».

Быстрый, но тоже безмолвный ответ: «Я виноват, прости. И не будем больше об этом».

«Не будем… Я понимаю».

«Я благодарен тебе. Ты всегда меня понимала. Жаль, что ты улетаешь…»

«Я тебя очень люблю!»

«…Ты так далеко от меня улетаешь!»

— Может быть, скоро все переменится, — сказал он. — Мы нащупали новое направление, которого не предвидел Топаллер. И может быть, скоро я буду ждать твоего возвращение со звезд.

— Миры на ладонях? — тихо спросила она. — Я и не думала, что это будет так… по-человечески обыкновенно.

— Пока это еще никак. Это всего лишь надежда. Хрупкая, многообещающая, как и твое имя, Астра. Звезда… Я очень хочу, чтобы эта звезда была для меня счастливой.

— Будет, — просто сказала она. — До свидания, Глебушка!.. Ждут меня, понимаешь?

У открытого люка молчаливым изваянием застыл TP-летчик в скафандре. Старт-инженер многозначительно поглядывал на часы. Дюринг кивал головой, улыбался, всем своим видом давая понять, что все идет отлично, все так, как надо, и даже лучше, чем можно было предполагать.

— Понимаю, — сказал Глеб. — До свидания. Счастливой транспозитации.

 

Глава 8

Участники предстоящего эксперимента были в сборе, внешне все выглядело благополучно. Каре приборных панелей вокруг квадратного колодца шахты, привычное жужжание эритронов, огни на пультах. Калантаров стоял, склонившись над пультом управления, остальные сидели. Квета — рядом с Тумановым, Гога — напротив, чернобородый Казура как-то очень ненужно и одиноко сидел в стороне, тщетно пытаясь изобразить на лице вежливое равнодушие. Глеб занял свое место за пультом, бегло окинул товарищей взглядом и сразу понял: что-то произошло. Калантаров был слегка раздосадован, Туманов выглядел пристыженным и разозленным, Квета — смущенной, Гота — задумчиво-настороженным. Федот Казура ерзал в кресле, изнемогая от любопытства.

— Внимание! — тихо сказал Калантаров. — На случай гравифлаттера всем пристегнуть привязные ремни.

Зашевелились, пристегивая ремни. «Начальство раздражено», — подумал Глеб, перебрал в уме возможные неприятности, пожал плечами.

— Туманов и Брайнова открыли на малой тяге новый эффект, — не поднимая головы, проворчал Калантаров. — Занятный эффект. В начале цикла они наблюдали три четырехлучевые звезды, под конец — несколько больше. Сколько именно, никто из них не удосужился полюбопытствовать.

Глеб молчал. Было ясно, что сообщение шефа адресовано ему, однако он молчал, не спуская с Калантарова глаз, потому что не имел ни малейшего понятия, о чем идет речь.

— И никакого перерасхода энергии, — добавил шеф.

— Эр-позитацию мы провели в режиме триста пятого эксперимента, — хмуро вставил Туманов. — А в триста пятом, мне помнится, перерасхода не было.

— Да, но не было и никакого эр-эффекта, — напомнил шеф. — Сегодня есть эффект, но нет перерасхода. — Насмешливо, зло посмотрел на Туманова. — Ощущаете разницу?

Туманов не ответил. Разговор не доставлял ему удовольствия — это было заметно.

— По-моему, звезд было девять, — неожиданно сообщил Гога. — Зрительная память у меня хорошая. Сначала три, потом девять.

— Это по-твоему, — сказал Калантаров. — Впрочем, я не теряю веру в счастливые времена, когда мы все же научимся смотреть на вещи и явления глазами ученых. Внимание! Всем приготовиться!

Калантаров выпрямился, оглядел присутствующих.

— Итак, — сказал он, — эксперимент триста девятый эпсилон-восемь по программе «Сатурн». Приступаем к выполнению параллельно сдвоенной транспозитации. TP-передачу проводим в режиме триста пятого эпсилон-шесть. Вопросы есть?

— Есть! — встрепенулся Казура. — Скажите, это очень рискованно? Я имею в виду… э-э… для ТР-летчиков.

— Я понял. Да, в какой-то степени рискованно.

— Я полагал, что получу подробный инструктаж, — кисло произнес Казура. — На случай непредвиденных осложнений.

— Весь наш инструктаж состоит из одного-единственного пункта, — сказал Глеб. — Дышите глубже и старайтесь не прозевать чего-нибудь интересного.

— Еще вопросы?

Молчание.

— Вопросов нет, всем все ясно. — Калантаров пощелкал клавишами связи. — Дежурный, прошу связь с диспетчером энергетического обеспечения.

— Диспетчер системы энергетического обеспечения Воронин, — громко ответили скрытые в пультах тонфоны. — Здравствуй, Борис. У нас все готово, пять СЭСКов нацелены на «Зенит», ожидаем сигнал.

— Здравствуй, Владимир. Все остальные СЭСКи и Центральную энергостанцию Меркурия заявляю в резерв на ближайшие полчаса.

Воронин выдержал паузу. Осторожно спросил:

— Я не ослышался?

— Нет. Центральную и одиннадцать СЭСКов в резерв. Понял?

— Понял. Если я лишу энергии меркурианских потребителей на полчаса… Знаешь, что мне за это будет? Базы, рудники, космодромы, вакуум-станции!..

— На время экспериментов серии эпсилон-восемь ты просто обязан обеспечить требуемый резерв. Кстати, сейчас отчаливает «Мираж», и вы уж там постарайтесь не угодить в него энерголучами. У меня все. Дежурный, прошу связь с командной рубкой «Миража».

— Командир космического трампа «Миража» Антуан-Рене Бессон. Слушаю, шеф.

— Кораблю старт.

— Вас понял. Кораблю старт.

Задребезжал зуммер. Где-то внизу, в вакуум-створе, сработала автоматика, захлопнулись люки, тяжелые гермощиты перекрыли доступ в патерны; цилиндрическое тело корабля дрогнуло и сначала медленно, потом все быстрей и быстрей стало отваливать от причальной площадки, осветив теневую сторону астероида стартовыми огнями и пламенем маневровочных дюз.

— Антуан, — позвал Калантаров, — дай нам, пожалуйста, видеопанораму «Зенита».

Круглый светильник под куполом диспетчерской померк, на фоне черных стен проступило стереоизображение астероида. Это была слегка удлиненная, неправильной формы космическая глыба, облицованная сверкающими в солнечных лучах плитами жаростойкой стеклокерамики. Глыба медленно отплывала и по мере исполнения маневра «Миражем» плавно поворачивалась к наблюдателям «дневной» поверхностью. Освещенные желоба причальных площадок скрылись за линией горизонта, и в какой-то момент астериод стал очень похож на ограненный кубок, грубо сработанный из тяжелого обломка горного хрусталя. Над астероидом взошло непривычного вида созвездие крупных звезд Это было созвездие космических энергостанций системы СЭСК.

Калантаров тронул клавиши дистанционного управления — сверкающая поверхность астероида покрылась черными бородавками энергоприемников.

— Достаточно, Антуан, спасибо, — сказал Калантаров.

Вспыхнул свет, изображение угасло. Шеф постоял, изучая узоры пультовых огоньков, кивнул операторам:

— Включайте сигнал общего действия.

На этажах станции завыла сирена. От СЭСКов протянулись к «Зениту» светящиеся в пространстве следы энергетических трасс, станция наполнилась гудением энергонакопителей. Вспыхнули титры световых команд, защелкали датчики времени, гравитронные шахты бесшумно переливали в ожелезненные недра астероида море искусственной тяжести — инженеры, диспетчеры и операторы групп TP-запуска готовились к первому циклу транспозитации. Далеко внизу, на самом дне последнего яруса, застыли на когертонах ТР-летчики в полужестких скафандрах. А где-то возле Сатурна десятки глаз сотрудников станции «Дипстар» напряженно следили, как на шкалах квантовых синхротаймеров истекают последние секунды перед включением приемной установки. В вакуум-створах «Дипстара» ждали стартового сигнала космические катера.

— Ротанова, Алексеенко, доложите готовность, — распорядился шеф.

Голос Астры: «Готова».

Голос Валерия: «Готов».

— Внимание! — предупредил Калантаров. — Малая тяга. Пуск!

Глеб взял первый аккорд на клавиатуре пульта. Жужжание эритронов перешло в гораздо более высокий звуковой диапазон. Мягкий толчок. В межпультовом пространстве шахты вспух похожий на пленку мыльного пузыря мениск оптической реконверсии эр-поля. На поверхности «пузыря» проступило крупное, четкое, несколько деформированное по законам сферической геометрии изображение карандаша в металлическом корпусе с надписью «Радуга». Брови Калантарова взлетели вверх. Туманов взглядом дал Квете понять, что объясняться не собирается.

— Это я виновата, — торопливо призналась Квета. — Был толчок, и карандаш скатился…

Калантаров остановил ее жестом — на поверхности мениска, накладываясь на изображение карандаша, возникали и угасали четырехлучевые белые звезды. Одна за другой. Через равные промежутки времени. Звезд было три.

Глеб ошеломленно засмотрелся на звезды и пропустил момент включения противофазовых успокоителей. Поверхность мениска заколебалась от судорожных биений, напряженность поля стремительно возрастала. У Глеба взмокла спина. Он брал аккорд за аккордом, пытаясь стабилизировать положение, и это ему удалось. Однако серия толчков выдала его операторский промах.

Снова явились белые звезды. Одна за другой, через равные промежутки времени. Звезд было девять… «Тройка в квадрате!» — подумал Глеб.

Кроме Казуры, все были заняты в этот момент, и обмен мнениями, естественно, откладывался. На устрашающе высокой ноте звенели эритроны, вразноголосицу трещали цикадами зуммеры стартовых служб. Два коротких гудка — сигнал зарождения мощного импульса преобразования энергии, начало большого цикла. Возросла искусственная тяжесть, и прежде всего эту возросшую тяжесть уловили руки операторов, создавая сложную, но жизнеспособную, точную схему эр-позитации на основе заданного режима. Наконец последний аккорд — TP-запуск по созданной схеме проконтролируют автоматы. Глеб откинулся в кресле, опустил свинцово-тяжелые руки на подлокотники.

Он почти физически ощущал, как под давлением стихии космических сил, разбуженных в камере транспозитации, неотвратимо прогибается пространство… Там, в этой камере, довольно быстро возникает нечто, называемое для удобства «гиперпространственным туннелем» Трудновообразимое нечто, скрытое для непосредственного восприятия абстрактной формой громоздких математических уравнений… Но все идет как надо, все идет хорошо. Если, конечно, не слишком тревожить себя феноменом белых звезд и смутным, нехорошим предчувствием. Скорее бы последняя команда: «Пуск!»

— Я прав, — нарушил молчание Гога. — Звезд было девять.

— Три, потом девять, — добавил Глеб. — Поздравляю. Мы открыли способ гиперпространственной видеосвязи.

— Тройка в квадрате… — пробормотал Туманов. — Это сигнал. И если это сигнал не с «Дипстара», я отказываюсь понимать…

— Нет, — сказал Глеб. — Это сигнал не с «Дипстара». Это, скорее…

Глеб встретился глазами с Калантаровым, умолк. Нехорошее предчувствие мгновенно уступило место ясному ощущению чего-то непоправимого. У шефа было незнакомое и страшноватое лицо, глаза ввалились, подбородок окаменел. Огни индикаторов пульта освещали это лицо быстропеременными волнами оранжевого и пронзительно-голубого сияния.

— Это не видеосвязь, — жестко сказал Калантаров. — Вернее, не только видеосвязь. Это единственно мыслимый способ сверхдальней фокусировки эр-поля. И понял я это слишком поздно…

Он опустился в кресло.

— Если бы мог, я отменил бы транспозитацию.

Глеб подался вперед и замер, задержанный привязными ремнями.

— Почему нельзя отменить транспозитацию? — спросил Казура.

— Потому что высвободившаяся внутри защитного контура энергия превратит астероид в металлическую пыль, — пристально глядя на Калантарова, пояснил Гога. Он тоже почуял неладное.

Однако из шестерых присутствующих лишь Калантаров и Глеб были встревожены по-настоящему. Волны голубого огня захлестывали оранжевое сияние, звуковые сигнализаторы синхротаймеров отсчитывали последние секунды большого цикла. Калантаров и Глеб с непонятным для остальных напряжением ожидали момент включения стартовой тяги. Смотрели друг другу в глаза и, оцепенев от страха за людей, стоящих в камере на когертонах, ждали развязки. И ничего не могли изменить. «Неужели ничего нельзя придумать, шеф?!» Калантаров опустил глаза. Нет, конечно. Три ТР-установки — «Зенит», «Дипстар» и чужая — работают в одном режиме. И всему виной карандаш, упущенный Кветой в блок эритронов. Вернее, его изображение, которым быстро воспользовались чужаки для точной фокусировки эр-поля. Слишком точной, судя по четкости изображения ответного сигнала — белых звезд!..

Глеб лихорадочно перебирал в уме возможные последствия ТР-запуска. Очень мешала уверенность в том, что шеф вот так же лихорадочно пытается найти какой-то выход. И не находит… И может быть, не найдет. Из шестерых сейчас только двое могли попытаться найти какой-нибудь выход. Впрочем, из пятерых, Казура не в счет. «Коллектив сужается и расширяется, шеф, коллектив пульсирует. Сейчас наш коллектив в состоянии коллапса. Я и вы, вы и я — всего двое, и на нас вся надежда. Думайте, шеф, думайте!..»

— Принимаем вызов, — сказал Калантаров. — Иного выхода нет. Пуск!

Иного выхода нет… Перед глазами возникло видение: монополярно вывернутый Клаус. Глеб взял аккорд, высвобождая энергию для стартовой тяги. Завыла сирена.

Голубые огни индикаторов пульта дрогнули и стали постепенно угасать, уступая место оранжевым. До боли в пальцах Глеб вцепился в подлокотники кресла. Всю жизнь мечтать о звездной транспозитации, и теперь, когда судьба мимоходом небрежно швыряет в руки эту фантастическую возможность, цепенеть от ужаса, бессильно ожидая катастрофы! Миры на ладонях…

Чудовищный толчок. Светильник под куполом съежился и угас, и словно раздвинулись в куполе вертикальные узкие заслонки, брызнув в затемненную диспетчерскую мертвенно-голубоватым светом. Глеб машинально поправил сползшие привязные ремни. Бледно светящийся мениск пульсировал. На первый взгляд пульсация была нормальной. Щелкали синхротаймеры, эритронов не было слышно — их надоедливый звон нормально сместился в диапазон ультразвуковых частот. Оранжевое пламя индикаторов тускнело. Через девять-десять секунд все будет ясно…

— Пять. Шесть. Семь!.. — четко скандировал Гога. — Восемь. Девять. Десять! Одиннадцать…

Над командным пультом в голубоватых сумерках выросла фигура Калантарова.

— Внимание, Воронин! Первая очередь энергорезерва… Пуск!

«Есть первая очередь!» — доложили тонфоны.

Ярко вспыхнуло оранжевое озерцо, осветив Калантарова снизу. «Борьба! — сообразил Глеб. — Схватка в гиперпространстве! Не дать захлебнуться стартовой тяге!» Глеб яростно подергал кисти дрожащих рук, наложил пальцы на клавиатуру.

— Пульсация возрастает, — бесстрастным голосом предупредил Туманов. — Выше нормы на две и четыре десятых.

Не дожидаясь команды, Глеб торопливо взял аккорд. Зашевелились фигуры операторов, окруженные странно искрящимися голубоватыми ореолами. Фигура Казуры оставалась недвижной и, словно в награду за это, была украшена двойным ореолом.

— Внимание! — резко сказал Калантаров. — Вторая очередь… Пуск!

Сильный толчок. Станция затрепетала от первого до последнего яруса, пронизанная мощными волнами гравифлаттера. Вверх-вниз, вверх-вниз, как на качелях. Глеб стиснул зубы. Взлет — невесомость, падение — кружится голова… Хуже всех приходилось шефу — он не успел пристегнуться ремнями и теперь, уцепившись за кресло, выделывал довольно сложные акробатические номера. Если сломаются подлокотники… Нет, кажется, все обошлось. Молодцы гравитроники — справились!

«Качели» замерли. Взъерошенный шеф снова стал к пульту, переключил командные клавиши.

— Пульсация в пределах нормы, — доложил Туманов.

— Пошла вторая минута стартовой тяги! — сдавленным голосом сообщил Гога.

— Напряженность эр-поля ослабевает, шеф, — сказал Глеб. — Я с трудом удерживаю фокусировку.

— Держать! Воронин, внимание! Даешь мне третью очередь по команде.

— Если выдержат ваши энергоприемники, — возразили тонфоны. — Вы берете на себя всю мощь меркурианской энергосистемы.

Калантаров сел, торопливо застегнул ремни. Слишком суетливо он это делал, рывками, и Глеб понимал его состояние. Они встретились взглядами, Калантаров сказал:

— Энергетики правы, я не знаю, как это будет. Но люди в гиперпространстве. Надо удержать фокусировку. Вся надежда на тебя. — Шеф согнутым пальцем надавил кнопку связи. — Воронин, внимание! Третья очередь. Пуск!

Мощный толчок и что-то похожее на отдаленный гул. В неуловимо краткий миг верх и низ поменялись местами — судорожно взмахнув руками. Глеб повис на ремнях над слабо светящейся чашей опрокинутого купола. Затем стремительный переворот — свинцовая тяжесть на плечи, и все вдруг поехало в сторону; ремни рывками врезались в тело, ослабевали, снова врезались, было больно и жутко — станцию трепала вторая волна тяжелого гравифлаттера. «Конец гравитронам!..» — подумал Глеб и, на секунду зажмурив глаза, заставил себя воспротивиться головокружению и попытался сосредоточиться. Вселенная сузилась до размеров пультовой клавиатуры, каждый клавиш — звездный рукав Галактики.

Это была тяжелая скоростная работа где-то на грани меркнущего сознания, работа в условиях, когда неистовая пляска гравитации в любое мгновение могла свести к нулю все усилия оператора. Цифры на пультовых табло то замирали, то начинали мелькать, сливаясь в запутанные серые клубки, и только быстрота реакции Глеба в сочетании с его даром интуитивно предугадывать все капризы эр-позитации помогла удерживать TP-передатчик в стабильном режиме.

Внезапно в шахтном колодце раздался громкий хлопок. Показатели мощности стартовой тяги взлетели до величин невероятных и небывалых в практике прошлых экспериментов! Гравифлаттер прекратился, но Глеб не сразу это заметил. Зато он сразу заметил странную эволюцию мениска: призрачная «пленка» высоко вздулась большим продолговатым пузырем, осветила купол голубоватой зарницей и быстро пошла на спад. В последний момент перед исчезновением мениска Глеб увидел беспомощно запрокинутую голову обвисшего на ремнях шефа. И еще он успел увидеть, что за пультами работали двое — Туманов и Квета, а Гоги почему-то не было. Не было и Казуры. Потом Глеб уже ничего не видел, огромная тяжесть вдавила его в амортизаторы кресла, перед глазами вспыхнули зеленые круги. «Пошла энергия! — мелькнула мысль. — Вся пошла, без остатка, лавиной — последний импульс… выстрел в неизвестно куда…»

Тяжесть внезапно исчезла. Страшной силы толчок — вернее, страшной и неожиданной силы удар! Шахтный колодец откликнулся гулом… Нет, это даже не выстрел — это мощный энергетический залп.

Гул смолк, и наступила тишина. Было слышно, как в пультовом чреве разбилось что-то стеклянное. Глеб несколько секунд сидел с закрытыми глазами, ошеломленный тишиной и замирающим звоном осколков. Под куполом медленно наливался желтоватым сиянием круглый светильник. Кто-то плакал навзрыд. Глеб зашевелился, отстегивая ремни. В кресле напротив отстегивал ремни шеф.

Глеб для разминки дошел до Гогиного кресла, потрогал порванные ремни. Огляделся в поисках самого Гоги и только теперь обратил внимание, что все остальные звуки в диспетчерской заглушает неистовый плач. Плакала Квета. Рыдала по-детски откровенно, в полный голос, лицо в ладони, плечи и огненно-рыжая голова сильно вздрагивали. Туманов сидел неподвижно с совершенно белым лицом и смотрел почему-то на Глеба. Глеб постоял, не зная, что предпринять, и увидел, где лежит Гога. Гога шевельнул ногой, и это было хорошим признаком. Потом Глеб увидел Казуру. Вернее, увидел руки и ноги Казуры, торчащие в разные стороны из-под поверженного кресла. Представитель техбюро пребывал в состоянии пугающей неподвижности…

Опираясь на локти, Гога сделал попытку привстать и, привалившись к стене плечами и затылком, замер. Глеб подошел и протянул ему руку. Гога, не шевелясь, спокойно смотрел на товарища.

— Ты что?.. — насторожился Глеб. — Не можешь подняться?

— Сначала его, — посоветовал Гога, кивнув на Казуру.

Ремни, которыми был пристегнут Казура, оказались прочнее замковых петель, крепивших его персональное кресло к пятачку, отведенному для наблюдений. Казуре повезло. Благодаря амортизаторам спинки, сиденья и подлокотников представитель техбюро грохнулся в стену с комфортом, какой только можно было ему предоставить в подобных условиях.

Убедившись, что представитель был лишь слегка оглушен, Глеб помог ему встать на ноги и возвратился к Гоге.

— Нет, — сказал Гога, — оставь меня здесь. Понимаешь, кажется, я сломал ногу…

— Кажется? Или сломал?

— Врачи разберутся. Транспозитация удалась?

Глеб промолчал.

— Почему она плачет?

— Нервы, должно быть.

— А… Ну это ничего. Для разрядки… И вообще шел бы ты к шефу. Я потерплю.

— Потерпишь?.. — усомнился Глеб.

— Конечно. Иди, иди!

Туманов сбросил с себя привязные ремни, встал и, сутулясь, молча по-орел к выходу.

— Кирилл Всеволодович! — окликнул Калантаров.

Никакого внимания.

— Кир! — крикнул Глеб.

Туманов не обернулся. Глеб смотрел ему вслед, пока не захлопнулись створки двери. Казура все еще стоял там, где его поставили, и ошалело разглядывал полуоторванный рукав своего парадного пиджака. Шеф с треском переключил командные клавиши. Квета рыдала.

— Расстегните ее кто-нибудь! — поморщился шеф.

Поскольку «кем-нибудь» здесь был сейчас только Глеб, он и поспешил выполнить распоряжение шефа.

Квета перестала плакать — судорожно всхлипывала, растирая мокрые от слез пальцы. Глеб машинально поискал в кармане носовой платок, не нашел и, бросив взгляд на приборные табло, медленно опустился в кресло Туманова…

— Воронин, как слышишь меня? — вполголоса спросил Калантаров.

— Связь появилась, — с облегчением произнесли тонфоны. — Ну как вы там? Я уже беспокоиться начал. Шубин тебя вызывал, тоже страшно обеспокоен.

— Соболезнования потом. Энергоприемники уцелели?

— Энергоприемники? Да у вас жаростойкая облицовка оплавилась! Понял?! Астероид вышибло на другую орбиту! Вы транспозитировали столько энергии, что мы уже потеряли веру в благополучный исход!..

— Понял. У меня все. Передай Шубину, пусть подождет. Связь временно прекращаю.

Калантаров подошел к Глебу, опустил руку ему на плечо, уставился на колонки цифр, застывших в окошечках пультовых табло. Он еще на что-то надеется, понял Глеб. Ну что ж, шеф, смотрите. Смотрите внимательно и крепче держитесь за мое плечо — это вам сейчас, наверное, пригодится.

Рука Калантарова вздрогнула.

— Дефект массы — сто десять килограммов, — сказал Глеб. И вяло удивился собственному спокойствию.

— Значит, Ротанова?..

— Да. Это ее масса… В скафандре, конечно. Валерий, судя по всему, прошел на «Дипстар» без осложнений.

Приблизился Казура. Поддергивая сползающий рукав, спросил:

— Летчики живы?

— Дифференциация массы, — рассеянно ответил Калантаров. Отстранив Казуру, обогнул угол пультового каре, сел в свое кресло, быстро нажал нужные клавиши: — Дежурный, соедините меня с диспетчером дальней связи Меркурия.

— Вы можете ответить, что случилось? — спросил Казура.

— Случилась межзвездная транспозитация, — устало ответил Глеб. — Неполная, правда, потому что общая масса Ротановой и Алексеенко локально дифференцировалась в гиперпространстве. Другими словами, Валерий финишировал на «Дипстаре», Астра… Астра неизвестно где.

Забыв про рукав, Казура ошеломленно переводил глаза с Глеба на Калантарова. Глеб увидел, что Квета уже хлопочет возле Гоги, негромко спросил:

— Хотите помочь?

— Конечно, — оживился Казура. — Что я должен сделать?

— У нас раненый. Предупредите врачей.

Казура бросился к выходу.

— Диспетчер дальней Меркурия, — сообщили тонфоны.

— Передача на «Дипстар», — сказал Калантаров. — Срочно: станцию немедленно задействовать на TP-прием в режиме триста пятого эпсилон-шесть. Осуществлять непрерывное дежурство наблюдателей впредь до особого распоряжения. Возможный сигнал начала ТР-передачи — четырехлучевые белые звезды. Три, интервал, девять. Учитывая вероятность появления энергетического импульса высокой мощности, принять все возможные меры по безопасности. Калантаров. У меня все.

Шеф откинулся в кресле. Он предпочел бы сейчас побыть в одиночестве, однако нужно было что-то ответить на вопрошающий взгляд оператора, перед которым он почему-то чувствовал огромную вину, и это его угнетало.

— Ну вот, — произнес Калантаров, сжав кулаки. — Свершилось… Первый Контакт. Сам видишь, какой ценой…

— Вижу. Энергоприемники? Смонтируем новые. Гравитроны? Заменим.

На неделю работы, от силы — на две. «Дипстар» задействован на постоянный прием. Что еще?

— Блажен, кто верует… — пробормотал Калантаров.

Глеб вскочил, постоял, не спуская напряженных глаз с Калантарова. Медленно сел.

— Нет, — сказал он, — она вернется. Если она не вернется, я стану врагом межзвездной транспозитации. Как Захаров. Или скорее стану энтузиастом TP-перелетов, как Алексеенко… Она вернется, шеф. Непременно вернется. Иначе — Глеб понизил голос почти до шепота, — иначе и я, шеф, и вы, и все мы — просто безмозглые черви. Мы взялись за то, к чему абсолютно не подготовлены!..

— Вот именно, — произнес Калантаров, разглядывая темные ряды погасших индикаторов. — Или враги, или энтузиасты. И никакого представления о самой сути Контакта. А что есть Контакт? Где база морально-этической и философской готовности воспринять Контакт в его сегодняшнем качестве? А в завтрашнем? А в послезавтрашнем? Ну, скажем, ты — одна из сторон межзвездного TP-обмена. Здесь все понятно: человеческое любопытство, голубая детская мечта о дальних мирах, жажда познаний, — квинтэссенция природы гуманоида земного типа. Другая сторона межзвездного ТР-обмена — икс. Теперь на минуту допустим, что этот икс — не гуманоид. Ну, скажем, разумная плесень или облако пыли, способное мыслить в каких-то специфических условиях своего мучительно загадочного бытия. Итак, это облако получает Астру в скафандре — кусочек органического вещества в неорганической упаковке. А мы получаем десяток-другой кубических километров пылевидной материи в упаковке из электромагнитных полей… Контакт! Конечно! Межзвездный обмен информацией и образцами. На высочайшем технологическом уровне! Захаров был прав, когда говорил, что звезды могут принести не только радость. А мы себя к иному и не готовили. Забрались на чердак Вселенной, самонадеянно полагая, что главное для нас — достигнуть звезд. Остальное, дескать, приложится… Ну что же, посмотрим, насколько прав был старик.

— Шеф, — тихо сказал Глеб. — Человек, которого я люблю, затерялся в Пространстве… Туманов получил психическую травму. Гога отделался сотрясением мозга и переломом ноги, Казура — легким испугом. Но никто не обвиняет вас. Мы понимаем, что это только начало, но никто не посмеет обвинить вас и в будущем. Прав Захаров или не прав, но уж если мы забрались на чердак Вселенной, вряд ли кто пожелает спуститься вниз по рецепту Захарова. Я, например, не намерен. А вы?

Калантаров молчал.

— Шеф, я жду ваших распоряжений.