История, скрытая в глубинах материи
Я
Розовые пенистые шары плавают в воздухе. Ударяются в стены и друг о друга, сливаются, дробятся на капли, в пыль, в радугу.
Все стены близко. Здесь душевая.
Это вода. Это кровь.
Тишина.
Я принимал душ. Потом взвыли сирены. Потом был удар. До этого были разгон и полет.
ПОЧЕМУ ТИШИНА?
Дикая боль в плече. Вывих?
Жидкая пленка обтягивает лицо.
Гравиционер не работает. Только аварийное освещение.
Невесомость.
Я плаваю в воздухе, в стайке розовых и красных шаров. Это моя кровь, смешанная с водой и шампунем.
Удар был страшный.
* * *
Сижу в воздухе, сдираю с лица клейкую корку. Голый.
Кровь остановилась быстро. Голова как болячка. Перевязать ее нечем. Одежда за дверью, а дверь не открывается. Как в анекдоте.
Рука вправилась. Сама вправилась, когда начал сдирать корку с лица. Рассказать кому-нибудь — не поверят.
Я шел с Земли на Юпитер, экспрессом. Вез ребятам приборы и елку. Бедняги — каково им без елки?
Свет слабеет. Окон в душевой нет, только дверь, а дверь заклинило насмерть.
Воздух уже очистился. Розовые шары растянулись по стенам. К счастью, удар выключил воду. Иначе я бы давно захлебнулся. Маме было бы больно. А отец — что отец? Сам когда-нибудь буду отцом.
Вряд ли.
Стены душевой теплые — там горячая вода. Это я ее подогрел, перед тем как принимать душ. Предусмотрительный.
Тепло. А то сидел бы сейчас голый где-нибудь в машинном отделении. Замерз бы. Правда, что делать голому рядом с компьютером?
Знобит. Граммов четыреста потерял. Все стены ею покрыты.
* * *
Удар был страшный. На что мы налетели? На метеорит?
При пяти мегаметрах в секунду хватит и крупинки.
Но откуда крупинка? Путь проходил вне эклиптики. Разгон на Альтаир, потом поворот. К Юпитеру только так и летают. Для безопасности.
Но если не метеорит? Все едино. Что-нибудь искусственное, отработавший зонд 80-х годов.
Обидно, если зонд. Из мертвой главы гробовая змея. Встреча с прошлым, и прошлое убивает.
Аварийное освещение слабеет.
Знобит.
Нет, это стынут стены. В радиаторах мерзнет вода. Не только гравиционирование отключилось. Теперь все закончится быстро.
* * *
Мы куда-то летим. Мы — это мертвый корабль и живой человек. Мы — это странный гибрид, противоестественное сверхсущество, знающее и прошлое и будущее. Прошлое — памятью человека, будущее — траекторией корабля.
Всезнающее, но не бессмертное.
Вероятно, этот удар — он пришелся спереди — разрушил все. Пост управления, энергоблок, отопление…
Льдинки носятся в воздухе. Розовые и красные.
Стены покрыты пленкой радужного льда. Освещение умирает.
Нет, это была не крупинка. Что-то большое. Крупинку расстреляли бы лазеры. Оттого и взвыли сирены. От бессилия.
Наверняка отработавший зонд.
* * *
Уже темнота.
Один не вынес удара о Землю, другие сгорели, третьих задушил вакуум… Нет, мне не холодно.
У каждого свой путь.
* * *
Хорошо, что медведь не съест мое мясо. Откуда это?..
* * *
Уже не холодно. Интересно, похож я буду на памятник?..
* * *
Спать.
Я И ОНА
Первое — это запах.
Запах травы, и свежего сена, и весенней грозы, и сохнувших водорослей, и цветов.
Запах жизни.
Касание простыни и чьих-то пальцев к лицу.
Тепло.
Открываю глаза.
Ее лицо совсем близко. Смуглая кожа. Необыкновенные ресницы, добрые глаза. Выше — что-то еще: не то небо, не то потолок.
— Спите.
Что полагается думать, когда вот так пробуждаешься? Полагается думать так: я в раю, среди ангелов. Но крыльев не видно.
Как тепло!
Вероятно, хорошо умирать, глядя на красивую женщину. Но оживать так еще приятнее.
— Спите.
Закрываю глаза. Уютно, тепло и блаженство.
* * *
Вновь пробуждение. Птичий утренний гам. Маме было бы хорошо, если бы знала.
Никого нет. Вверху цветной потолок. Где-то окно. За окном орут воробьи.
Повернуть голову не удается. Ничем нельзя шевельнуть, только глазами.
Сколько прошло: минута, час, сутки?..
Было утро, был понедельник. Декабрь 1999-го, незадолго до праздника. Я стартовал к Юпитеру на экспрессе, в обход астероидов. Новый год собирался встретить на Ио.
Ребятам нужны приборы — как они без приборов?
Трудно найти добровольца — рядом рубеж тысячелетий. Всем хочется встретить дома. В семье, с мамой, с товарищами.
Лишь мне все едино, где новогодняя ночь. На Ио — значит на Ио.
Елку я тоже вез. И разноцветные лампочки.
Я стартовал, я набирал скорость, я летел в пустоте. Я прошел полдороги.
Потом я принимал душ. Потом мы во что-то врезались — не то в метеорит, не то в отработавший зонд.
Потом я замерз.
Я шел в обход астероидов, на бешеной скорости, прямо в звезды. Перехватить меня не могли, и никто бы меня не догнал.
Но, похоже, догнали.
— Как вы себя чувствуете?
Язык не русский, но понятный. Это мой язык, русско-американский космический жаргон. Как еще говорить с космонавтом, если не знаешь национальности? Откуда узнать, если даже одежда за дверью?
Кто же тебя догнал?..
— Какой теперь год?
Орут воробьи за окном.
— 2498-й. Спите.
* * *
Вот кто тебя догнал. Сначала ты врезался в прошлое, и оно тебя умертвило. Потом ты встретился с будущим, и будущее оживило тебя. Переход из вчера в завтра, из вечера в утро сквозь ночь.
— Спите.
* * *
Мы стоим у окна. Одежда у меня новая, удобная. Собственно, только шорты. За окном ветер, облака, солнце. Поле, лес, все как полагается. И нигде ни одного человека. Только Вита — ее так зовут.
Прошло 500 лет. Куда вы смотрели, демографы?
— Почему вы не говорите, кто меня вытащил?
В ее глазах странное. Она молчит, чего-то боится.
— Скажете?
— Пойдемте. Я покажу вам.
Шагаем по длинному коридору. Ковер на полу, и масса дверей. И опять ни одного человека. Для кого они, эти двери?
Вита идет впереди. Какие ноги, какие волосы! Отличные девушки живут сейчас на Земле. Или это специально — для оживления мертвых?
Конец коридора. Последняя дверь.
— Вы не пугайтесь.
Дверь исчезает.
Приборы, пульты, кресла. И прозрачные стены, а за стенами звезды.
Мы в космосе. Вот почему здесь никого нет.
Мы на космическом корабле.
МЫ
Стоим у окна рядом. За окном облака, поле, ветер. Чирикают воробьи. Все как настоящее. Спиной к нам на подоконнике умывается кошка. На воробьев не реагирует. Кошку не проведешь.
Вита рассказывает:
— Тебя заметили издалека. Решили, метеорит. Но ты летел слишком быстро. И траектории почти совпадали: точно на Альтаир. Тогда мы подумали, что это их зонд, возвращающийся от Солнца. Мы посоветовались с «Фениксом», и он послал катер на перехват. Взглянуть, что за зонд.
— Кто это «мы»?
— Электронная машина и я.
Женщина, компьютер и пришелец из прошлого. Бермудский треугольник XXV века.
— А кто такой «Феникс»?
— Наш дублер, автомат, он отстает на миллиард километров.
— Понимаю. А дальше?
— Катер затормозил, встретился с твоим аппаратом.
— Затормозил?
— Конечно. У нас же скорость гораздо больше.
Разумеется, они ведь летят к Альтаиру. Но когда мы были в рубке, звезды впереди выглядели обычно, без релятивистских искажений. И Солнце за кормой смотрелось нормально. Нормально для звезды.
Правда, преобразователь построить нетрудно. Такие задачи решались даже вчера, пять веков назад.
— На сколько больше?
— На порядок. Пятьдесят тысяч.
Пятьдесят тысяч. Как у Хемингуэя. Что-то не быстро. Но понятно. Сколько мы будем лететь на такой скорости?
— Потом катер пригнал к нам твой аппарат. Мы увидели, что это земной планетолет. Старый, разбитый. Даже не корабль, просто обломок.
— Расстроились?
— Да. Особенно машина. Но потом мы нашли тебя.
Она поворачивает лицо. Ее глаза. Нежность.
— Вита, скажи… Был я похож… на памятник?
— На памятник? Почему? Обычный замороженный человек. У нас сейчас все такие.
— Где?
— У нас на «Жар-птице». Все четыреста человек. Все, кроме дежурного.
— Четыреста?
— Да. Чему ты удивляешься? До цели пять парсеков. Дежурим по очереди, по три месяца.
— И сколько еще лететь?
— Пятьдесят лет. Мы прошли всего полпути. Я же показывала тебе Солнце.
Да, показывала. В рубке на экране заднего вида. Звезда как звезда, ничего необычного. Но пока еще яркая, заметная.
— Скоро конец дежурства, — говорит Вита. — Увидишь, как это делается.
Становится вдруг печально. Даже тоскливо.
— Почему мы летим так медленно? Неужели быстрее нельзя?
— Можно, но незачем. Мы поселенцы. Вперед посланы автоматы-терроформисты. Они готовят планету. Хорошая планета создается десятилетиями.
Молчу. Мне нечего сказать. Об этом я ничего не знаю. Она продолжает:
— Человечество расселяется по Вселенной. Земли недостаточно. Луна, Венера, Марс — этого мало. Очень. Европа, Каллисто, другие спутники… Людей много, земли не хватает.
— Погоди. Ты говоришь — Марс, Венера?
— Да, сейчас там миллиарды человек. Но этого очень мало. У звезд подходящие планеты тоже редки. Приходится их перестраивать. Это работа терроформистов.
— Разве можно из плохой планеты сделать хорошую?
— Конечно. Например, Венера, Марс… Но на это уходят десятилетия. Особенно если установки не очень мощные. А какие еще пошлешь к звездам?..
Я молчу. Возразить нечего. Может меняться научно-технический уровень, но человеческая логика — это инвариант. Ее ничто не ломает.
И не только логику — другие человеческие качества тоже.
— За автоматами летим мы, — продолжает Вита. — Собственно, наши корабли — это катамаран, сдвоенный ковчег с подстраховкой. И мы не одни. По всей Галактике идет волна освоения. Во все концы летят такие же корабли, как наш. Тысячи кораблей.
Она умолкает. Я тоже молчу. Тысячи кораблей. Тысячи холодильников, заполненных человеческим мясом. Вдруг оно кому-нибудь понравится? Что знаем мы о Вселенной?..
— Скажи, Вита, а почему именно ты дежурила, когда вы догнали меня?
— Именно я?
Она смеется. Я ощущаю под рукой ее мягкую талию. Можно стоять так вечно.
— Я о другом. Почему это не был мужчина?
— Тебе приятней с мужчиной?
— Все-таки космонавтика — мужская профессия. Или теперь по-другому?
— Мы не космонавты. — Она перестает улыбаться. — Мы колонисты. Конечно, женщин у нас гораздо больше. Женщина нужнее. Не понимаешь?
— Нет.
— Ну, как тебе объяснить, — продолжает она. — Что в колонии главное? Главное — воспитание детей. В каждой женщине сидит мать. Материнство детям нужнее. Разве не так?..
— Так-то оно так…
— Не понимаешь. Ты думаешь, это как в стаде тюленей. Нет. Ты ошибаешься. Колония — это не только четыреста человек. Этого очень мало. Мы везем с собой все. Семена растений, зародыши животных… Ведь это космический корабль. Много в него не поместится. В основном зародыши.
— И дети?..
— Да, — говорит Вита. — Но ведь это единственный путь. Подумай, и ты поймешь, что единственный. И каждому из этих ребят нужна будет мать.
— А отец?
— Что может отец? Что нужно детям? Теплота, ласка. Не все мужчины на это способны. Да и не все женщины. Но в космос таких не берут.
Некоторое время молчим.
— Но ведь потребуется и мужская сила. Строить дома, бороться со стихиями, охранять вас от диких зверей…
— Это работа роботов. Их у нас тоже много.
— И тоже зародыши?
— Конечно. — Минуту она молчит. — Пойми, здесь нет ничего аморального. Просто ты из другой эпохи. При тебе женщины, вероятно, еще рожали.
— А теперь нет?
— Естественно, — говорит Вита. — Разве что больные, им это иногда надо. Но таких не пускают в космос.
Я молчу.
— Почему ты думаешь, что мать — только та, что рожает? Есть же вещи более важные. Моя мама меня не рожала, но я ее люблю так же, как ты свою.
— Пожалуй.
— Потом, как бы ты разместил в звездолете миллион человек? Ведь этого, — она показывает на пейзаж за окном, — всего этого нет, ты же знаешь. Это только изображение, его можно выключить. В действительности у нас тесно.
Некоторое время молчим.
— Жизнь изменилась, и это естественно. Понимаешь? Вот ты сказал, что космонавтика — мужская профессия. При тебе было так. Но сейчас она никакая — ни мужская, ни женская. У нас нет такой профессии. Понимаешь?
— Да.
— Почему вообще ты стал космонавтом? — спрашивает Вита. — Почему ты больше ничего не умеешь? В ваше время были ведь интересные специальности. Ты мог стать ученым, писателем, коллекционером…
— Мог бы. Но тогда мы бы не встретились.
— Правда. Я об этом не подумала.
— Отец у меня был писатель. Хотел, чтобы и я занялся этим. Но мне не хотелось становиться верфедрунгером.
— Что это значит?
— Это исландское слово. Оно означает «сын, который хуже своего отца». Я не хотел стать хуже. Поэтому выбрал другой путь.
— Он был великий писатель?
— Гениальный.
— Как его фамилия?
Я называю свою фамилию.
— Нет, не помню. Не обижайся: я не сильна в истории литературы.
Не обижаюсь. В истории литературы он, бесспорно, фигурирует. Мне почему-то весело.
— Зато я стал великим космонавтом.
— Да?
— Конечно. Из XX века улетел к звездам. Знаешь еще хоть одного такого?..
* * *
Вита говорит:
— Скоро мне в морозилку. Дежурство кончается.
— А я?
— Как хочешь. Но учти — вернусь только через полвека, у цели. Ты будешь для меня староват.
— Пожалуй. Впрочем, могу подождать твою сменщицу. Иди ложись в морозилку.
Она смеется. Она часто смеется. Очень люблю ее смех.
* * *
Вита знакомит меня с экипажем. По фотографиям. Я должен угадать, кто ее сменит.
Люди как люди. Смуглые все, как Вита, но в остальном те же. XX век, XXV — никто не меняется. Люди остаются людьми.
Наконец проблеск античной красоты. Классика.
— Она?
— Нет. — Вита смеется. — У тебя хороший вкус. Это моя подруга. ЕЕ ЗОВУТ Юра…
Прекрасная девушка Юра. Впрочем, почему бы и нет? Если вдуматься — нормальное женское имя.
— …Но она уже отдежурила.
Листаем фотографии дальше.
* * *
Шагаем по длинному коридору. Над одной из дверей мигает огонек. Входим внутрь.
Почти всю каюту занимает застекленный саркофаг. Там что-то лежит.
Ответ через пять веков: да, это похоже на памятник. А еще больше на восковую куклу мужского пола. С бородой и усами.
— Твоя новая возлюбленная, — смеется Вита. — Ее зовут Адам. Нравится?
— Уговорила. Где моя морозилка?
— Пусть сначала проснется он. Вообрази его лицо, когда он увидит тебя.
Это я хорошо представляю. Восковая статуя открывает глаза, отодвигает стеклянную крышку, смотрит на меня пустыми глазами и тянется костлявой, как у скелета, рукой…
Не ко мне. К Вите.
Жутко. Посмотрим, как оно будет в действительности.
* * *
В действительности не так. Мы сидим в посту управления. Название сохранилось по традиции — отсюда никто ничем не управляет. Кораблем управляют из машинного отделения, как это называлось в конце XX века. Там — машина, говорящая по-человечески. На всех языках, даже по-древнеегипетски.
Это очень умная машина. Индивидуальность, но сейчас она спит. Чем умнее машина, тем ее психика ближе к нашей. А сон — психическое явление, не физиологическое.
Правда, у машин это происходит по-другому. Когда спит человек, он почти целиком отключается от действительности и почему-то видит сны. Никто не знает, что это такое.
Машины спят по-другому. Они могут замедлять свои мыслительные процессы. Если мы говорим, что машина производит, допустим, миллиард операций в секунду, это не значит, что она делает их ровно столько. Она может производить и миллиард, и миллион, и тысячу операций. Сто операций в секунду, десять, одну… Вот что такое сон машины.
И машина спит. Все на корабле спят. Мы сидим в посту управления, одни среди звездного неба.
Одни на Вселенную.
Простая одежда ничего не скрывает, не прячет ее красоты. Ничего не скрывает и ничего не приукрашивает.
— Я тебе кажусь диким древним человеком, да?..
— Просто иногда глупым. У тебя не было детей?
— К счастью, нет.
— Почему к счастью?
— А вдруг ты бы оказалась моей пра-пра-пра…
Смеемся оба.
Сзади чьи-то шаги. В дверях появляется он, уже не похожий на восковую куклу, проходит к нашим креслам, обнимает и целует Виту, а потом отодвигает ее от себя и спрашивает:
— Вита, где ты достала такого импозантного кабальеро?
Теперь путь один — в морозилку.
* * *
Хрупкий горный ручей — он начинается у веющих холодом ледников — он сливается с другими хрустальными струями — сливается с ними в одно — в один ревущий поток — стремительный, ворочающий камни — сдвигающий их собой — несущий в себе лавину…
Превращающийся в лавину…
Крупные глыбы громыхают все ближе, все ближе, все становится ближе, становится все темнее, все ближе их шум и их вой… И вот они выносятся из-за поворота — стая волков, горят их глаза и сверкают голодные зубы, это громадные звери, их поджарые торсы растянуты в пружине прыжка… Они проносятся мимо меня, превращаясь, но и там, куда мчится этот поток, я тоже стою… Поток их проносится мимо меня, как фата-моргана…
Сверхорганизмы. Волчий поток, стая камней, лавина воды…
Они пронзают меня насквозь, как фантомы…
— Можете встать.
Сны уходят, но в этот раз все по-другому. Это новое пробуждение, не такое, как в прошлый раз. Нет ни ласковой ладони на лице, ни острого чувства тепла. Только птичий гам за окном и необыкновенная ясность мысли.
Где я?
Когда я?
Разумеется, я знаю, где нахожусь. Но где сейчас то место, в котором я нахожусь? Где та эпоха?
— Можете встать.
Это не магнитофон. Это голос электронной машины. Она, значит, не спит. Впрочем, все может быть. Наверняка известно одно — не спит ее голос.
Стеклянная крышка убрана. Встаю со стола, влезаю в шорты. Надоевший пейзаж за окном. Чирикают воробьи. Как бы все это выключить? Ни одного живого существа…
Как там Вита?
Бегу в коридор. Что она? Наши каюты, я знаю, рядом.
Сталкиваемся в коридоре.
Смеемся. Опять смеемся. Слишком часто смеемся (если не учитывать 50-летний перерыв). Все равно — не время ли плакать?
Пока — смеемся.
МЫ И ОНИ
Всеобщее пробуждение. В коридорах манифестация. Толпа как сверхорганизм низшего порядка. 400 человек с лишним. «Лишний» — это я? Уйма людей, в основном женщины. И все хотят со мной познакомиться. Какой тут лишний…
Встречая меня впервые, некоторые удивляются, но ни о чем не спрашивают. Другие даже не удивляются. Они дежурили после нас и видели бортжурнал. Мое появление, естественно, главное событие за время полета.
Это естественно для меня. Каждого человека кто-то учит думать. Часто — любимый писатель. Учит логике, учит строить фразу, учит всему.
Как думают люди, летящие вместе со мной? Неизвестно. Наши потомки читали других писателей, изучали другую литературу — я просто не мог ее читать. Здесь могут возникнуть барьеры для понимания.
Я вижу их, эти барьеры.
К счастью, с женщинами общаться проще, а их большинство. Но общаться придется не только с ними.
* * *
Я один. Вита где-то хлопочет. Все суетятся, готовятся к высадке. Я почти все свое время провожу в рубке.
Мне нравится в рубке. Здесь нет лжепейзажей за окнами. Есть только звезды — далекие огни за прозрачным стеклом.
Впереди вспухает Альтаир. Красавец. Где-то там — еще невидимая планета, на которой мы осядем. И никогда больше не полюбуемся звездами — только сквозь толстый слой атмосферы, созданной нашими предшественниками, роботами-терроформистами.
Мы туда летим. Интересное слово «мы». Что к нему ни прибавь, оно все равно остается собой. Другого такого нет. Например, «я» в совокупности с кем-то или чем-то — это уже «мы». А «мы» — всегда «мы».
Другие члены экспедиции иногда тоже заглядывают в рубку. Мне кажется, и они устают от иллюзорных пейзажей. Но я могу ошибиться. Они об этом не говорят, а стиль мышления у потомков другой. Я могу только догадываться о том, как сейчас на Земле. Вернее, как там было в эпоху старта. Расспросы не помогают: мне отвечают охотно, но главное, естественно, опускается, потому что они считают главное естественным.
Приходится додумывать многое. Мне могут долгие часы подряд рассказывать о красотах и целесообразности земных ландшафтов, но лишь случайно я узнаю, к примеру, что в некоторых городах воздух сейчас на порядок плотнее, чем раньше. Человек плавает в этом воздухе как птица.
В рубку входит Ром, один из моих новых друзей. У него черные блестящие глаза, аккуратная бородка и длинные волосы. Он похож на факира, и не только внешне. Он садится в кресло рядом с моим, смотрит на звезды и говорит:
— Ты уйдешь от нас, Алек.
Фраза падает как брошенный камень. Теперь мне кажется, что я действительно принял решение. Сделал выбор. Кажется, что я думал об этом неделю, а то и больше. Думал всю жизнь.
— Ты не сможешь с нами, Алек, — объясняет Ром.
Любопытно: все они игнорировали предложение называть меня Саша. Зовут по-разному: кто Ал, кто Алекс… Но не Саша. Когда я это предложил, все посмотрели так, будто допущена ужасная непристойность.
Ром смотрит на звезды и продолжает:
— Ты улетишь «Фениксом». Это нормально. Нам два звездолета ни к чему. Мы не космопроходцы, просто колонисты. Один нам, конечно, пригодится. Мало ли что… — Он излагает будущее спокойно, глядя на звезды. — Тебе придется заправлять его водородом. Планет-гигантов здесь нет, поэтому придется заправляться в атмосфере звезды. Но не бойся заправки.
Пауза.
— Не бойся этого, Алек. Конечно, дома мы заправляемся на Юпитере. Но и на Солнце заправляются тоже. Правда, человек в этом не участвует. Но если выдерживает робот, почему не вытерпит человек?..
Забавная логика. Разумеется, я мог бы рассказать ему, как мои товарищи ныряли в хромосферу — в одиночку, на примитивной технике, но остались живы и здоровы. Теперь об этом забыли. Космонавтика теперь — не профессия. Это работа роботов, и не обязательно помнить чьи-то подвиги на недостойном человека поприще. Я ничего не рассказываю Рому.
— Ничего не бойся, — продолжает он. — В ваше время космос считали вместилищем всевозможных опасностей; это не так. В космосе ничего нет. И никого, Алек. Природа, как выяснилось, любит пустоту. Что мы нашли в радиусе десяти парсеков от Солнца? Почти ничего. Несколько бедных биосфер, и ничего больше.
Он снова делает паузу, глядя на звезды глазами факира.
— И еще одна вещь. — Совет товарищу, идущему туда, где ты уже побывал. — Избегай черных дыр. Никогда не подходи к черным дырам. Никогда, Алек.
— Почему?
— Это опасно, Алек. У них слишком сильная гравитация. Дело не в том, что тебя засосет полем. Это не главное. Но тяготение делает черную дыру подобной живому мозгу.
— Не понимаю.
— Она как мозг, — объясняет Ром. — Она как человек, как мы с тобой. Все живое питается информацией и этим живет. Мертвая материя, наоборот, ее излучает. Атомы, электроны, звезды… Они излучают свет, а мы ловим его и оставляем в себе. Мы и черные дыры. Они ведь только снаружи черные.
Внутри у них свет. Как и у нас. В этом смысле все мы — черные дыры.
— Любопытная точка зрения.
— Она не моя, Алек. Не моя, но я ее разделяю. Мы собираем информацию и на основании ее свободны. Никто не сможет предсказать наших поступков. Так и черные дыры.
— Не понимаю, Ром. Какие могут быть у них поступки?
— Не знаю, Алек. Этого не знает никто. Но они живут в другом времени. Их гравитация делает так, что наша вечность продолжается для них один миг. За миг никто не совершает поступков. Мы тоже, Алек. Но что случится с черной дырой миг спустя, когда истечет наша вечность? Ты можешь это сказать?
— Через бесконечное время? Не могу, Ром.
— И никто не может. А если нельзя предсказать поведение — значит, оно непредсказуемо. А если поведение черной дыры непредсказуемо, это значит, что она свободна в своих поступках. Да, Алек. Что тебе еще нужно? Обладание информацией, свет внутри и свобода воли. Это разум, Алек.
— Но если так, зачем мне избегать их? Если это единственный шанс встретить разум…
— Мы слишком разные, — говорит Ром. — Мы в разных временных рядах. Ведь люди думают мыслями…
— А черные дыры?
— Они? Они мыслят нами, когда мы попадаем в их плен!..
* * *
Мы разговариваем в рубке с Адамом. Оказывается, он еще и командир экспедиции.
Впрочем, его пост называется по-другому. Он только координатор. Всеобщее равенство — это их пункт. Всеобщее равенство и подчеркнутый индивидуализм.
— Сейчас подойдет «Феникс». Смотри внимательно. Это интересно и очень красиво.
Мне действительно интересно, но не потому, что красиво. «Феникс» — наш второй звездолет. Они близнецы: «Феникс» и «Жар-птица». Но на «Фениксе» нет людей: он нагружен зародышами живых существ, растений и механизмов.
Вот и он. «Жар-птица» обегает планету по круговой орбите, совсем невысокой. Внизу белые облака с черными провалами в них — как шахматная доска. Элегантная планета. А ведь недавно она, еще не открытая, была голым каменным шаром. Молодцы терроформисты, здорово поработали. Даром что автоматы.
Альтаир стоит высоко, слепит глаза. Из-за этого нет звезд. «Феникс» подкрадывается незаметно. Мы не видим, как возникает где-то вдали звездочка над шахматной доской атмосферы, как она делается ярче, приближается, становится похожей на белую пешку, неотвратимо превращающуюся в ферзя. Нет, мы сразу видим ферзя. Он медленно растет.
Я смотрю на него. Действительно, приближение корабля красиво, Адам прав, но у меня-то опыт гораздо больше. Я ведь космонавт, пусть из средневековья. Матрос Колумба лучше понимал море, чем человек XX века, даже плывущий на теплоходе…
«Феникс» растет. Это он подобрал меня в пустоте 50 лет назад. Вита рассказывала, как это происходило. Хотя команду дала она, «Феникс» — вернее, его кибермозг по имени Фен — все делал сам. Сам посылал катер к обломку моего экспресса, сам его обследовал и сам переправил меня на «Жар-птицу». Оживить меня он тоже мог, но боялся шока. Умный мозг, вероятно. Интересно будет с ним познакомиться.
— Ты не передумал? — спрашивает Адам.
— Нет, — говорю я. — Пойми, я профессионал. Я не готов к роли колониста. Я выбираю космос. Я никогда не привыкну к вашим обычаям. У твоего времени свои взгляды, я их уважаю, но у меня тоже свои взгляды.
Адам молча глядит на приближающийся звездолет.
— В конце концов, если автоматы-терроформисты ушли дальше — значит, таков план.
— Да. Таков План.
Слово «план» Адам произносит с большой буквы, будто речь идет о чем-то божественном.
— Раз так, я иду дальше. Я космонавт, Адам. Мне нравится ваше будущее, но я иду дальше.
— Один?
Вопрос меня не удивляет. Есть масса объективных причин, приводящих к тому, что понятия «бросить женщину» для моих новых друзей не существует. Они мне нравятся, но не за это свое качество.
— Со мной летит Вита.
Момент напряженный. Адам — только координатор, он должен следовать программе колонизации. Если он скажет «нет»…
— А она согласна?
Отличный вопрос. Кто я такой? Средневековый монстр, которому плевать на человеческие желания. Ясно, что я могу увезти Виту насильно. Очевидно, предварительно связав ее и перестреляв половину команды во время поспешного отступления…
— Да.
— Еще кого-нибудь берешь?
Снова отличный вопрос. Отличный от того, что ожидаешь.
— Нет, — говорю я. — Больше никого.
Некоторое время молчим, глядя на облака. «Феникс» отстал от нас, ушел из поля зрения.
— Хорошо, — говорит наконец Адам. — Я, кажется, понимаю, почему все они в тебя влюблены…
Действительно, только в такого и влюбишься. Моногам, да еще со своими взглядами. Как такого отпустишь?..
— Может быть, — говорит Адам, — даже хорошо, что ты улетаешь…
Я его понимаю. Будь он моим современником, я знал бы, что понимаю правильно.
— …И хорошо, что с тобой летит Вита. Она ведь со многими испортила отношения.
Еще бы — монопольная обладательница первобытного моногама. Правда, это по нашей мерке, у потомков взгляды шире. Но Вита говорит так: «Не суди по нас. Кто летит в колонистки? Женщины с ненормально развитым материнским инстинктом. Уродки… На Земле совсем другие люди».
— Ты знаешь, я просто координатор, — говорит Адам. — Но будь моя власть, я бы приказал: улетайте.
Так. Внизу проплывают сверкающие поля облаков. Горизонт охвачен радужной дугой, но солнце вот-вот опустится и станет темно.
«Улетайте».
* * *
Тот же пейзаж, но уже с планеты. Здесь когда-нибудь вырастет город. Пока здесь наш лагерь. Он спит. Похоже на Землю 1999 года, только пустынно, ни кустика. Планета еще не засажена.
Завтра мы с Витой улетаем; сегодня я прощаюсь с Юрой. Мы сидим рядышком, и ей хорошо. Она этого не скрывает.
— Какой чудесный вечер, — говорит она. — Как все здорово. Давай не будем по-варварски обращаться друг с другом.
Она для меня не просто женщина. Это эпоха, в которую я никогда не вернусь. Сейчас я по-другому воспринимаю слова Адама: «Больше тебе никто не нужен?»
Но я встретил Виту на полвека раньше. Вита спасла мне жизнь. Я люблю Виту. Юра — просто красивая девушка. Разве мало таких на свете?
Внезапно понимаю, что мало. Те, что остались на Земле, не в счет. Они для меня как древнеегипетские красавицы. Женщины лагеря тоже не в счет, по той же причине.
Значит, женщин всего две: Вита, с которой я лечу завтра, и Юра, с которой сижу сейчас.
— О чем ты думаешь?
Я излагаю свои соображения.
— Выходит, я очень несчастен.
Ее смех чуть хриплый, но приятный.
— По-твоему, я тоже несчастна? Всего один мужчина, и тот завтра уходит?
Возразить нечего. Она смеется.
— Нет, я счастлива. Мне все равно, что будет завтра.
— Никогда не думаешь о будущем?
— А какое у нас с тобой будущее?
Некоторое время молчим.
— Как вы будете одни? — говорит она. — Я бы так не смогла.
— Почему одни? Человек — это память. Человеческая душа слеплена из многих кусочков душ других. Из чужих улыбок, слов, поступков…
— Ты сам себе противоречишь. Душа питается душами. Значит, человеку необходимо общество. А ты уходишь.
— Почему обязательно общество? Произведения искусства. Книги, картина, музыка… Все, куда вложена душа человека.
Юра молчит.
— Человеческая душа бессмертна, — повторяю я. — Никто никогда не умирает. Каждый жест, каждая улыбка остаются. Мы меняемся под влиянием других: их души вселяются в нас. А наши уходят к другим. Так происходит вечно.
Закат. На фоне красного зарева стоят частоколом заостренные силуэты посадочных катеров. Завтра их станет одним меньше.
По темному уже небу ползет двойная звезда. Это наши корабли. Закат красный. Завтра будет ветер и пасмурно. Конечно, если здесь годятся земные приметы.
— Когда ты улетишь, будет всегда пасмурно, — говорит Юра.
Небо медленно угасает.
МЫ
Утро. За ночь ветер согнал облака. Снизу они кажутся просто густым туманом, а сверху выглядят однообразным белым покровом. В облаках есть и просветы — черные дыры, окна к поверхности, сквозь которые не видно ничего, кроме черного марева.
«Избегай черных дыр, Алек».
Вверху, над пеленой облаков, медленно растут две фигурки — два ферзя, два голых кораля на шахматной доске неба. Потом «Жар-птица» уходит из поля зрения, а от «Феникса» остается лишь сверкающая стена поперек неба и медленно разворачивающееся отверстие причального туннеля.
Я веду катер вручную. Похоже на езду в автомобиле. Вита внимательно следит за моими действиями. Кажется, начинает понимать, почему это доставляет удовольствие. Если так, я рад за нее.
Фен мне ассистирует. Фен — это кибермозг «Феникса». Просто сокращение, как «Алек» от «Александр». Он следит за нами и поворачивает звездолет так, чтобы приемное отверстие оказалось у меня на пути. Для него это игра.
Он ловит нас в эту черную дырку. Ловит летящий катер будто сачком. Это игра, и вскоре она заканчивается вничью. Вернее, нашей общей победой. Мы ныряем в туннель, Вселенная остается снаружи…
Через оборот, спустя полтора часа, мы снова проходим над лагерем. Любопытно — оборот по низкой орбите вокруг любого небесного тела занимает примерно полтора часа.
Вокруг почти любого небесного тела. Вокруг любого тела нормальной плотности. Но если это белый карлик или пульсар…
«Избегай черных дыр, Алек».
Я разговариваю с Адамом.
— Счастливой дороги, — говорит он. — Но подумай. Возможно, есть смысл вернуться к Земле? Ты давно не был там, Ал.
«…Такой камень всегда возвращается. Он взлетает, замедляется, останавливается. Потом падает вниз — все быстрей и быстрей…»
— Спасибо за заботу, Адам.
— Вита, — говорит он. — Если раздумаете, возвращайтесь. Колония вас примет всегда.
«Феникс» скользит над сверкающим белым полем. Еще немного — и лагерь уйдет за горизонт. Связь оборвется, и мы стартуем.
Рядом, в нескольких километрах, — четкий силуэт «Жар-птицы». Я провел там 50 лет, целую жизнь. Звездолеты тоже прощаются. Их киберсистемы связаны сейчас в одну сеть, разделенную пространством. Машины обмениваются содержимым памяти, а затем информационные связи рвутся одна за другой. Так выглядит прощание ЭВМ.
— Всего вам доброго, — говорит Адам.
— Прощайте. — Это Вита.
— Не поминайте лихом. Счастливо оставаться, Адам.
Легкая дрожь. Облака уплывают назад все быстрее. Это старт, пока на нормальном ускорении.
— Поехали, — говорю я Вите. Она молчит.
— Целесообразно идти за топливом сразу, — произносит третий голос. Это Фен, наш компьютер. Снова я, она и компьютер. Опять треугольник XXV века.
Впрочем, уже XXVI. Кажется, я начинаю терять счет векам.
С Феном у нас много общего. Он космонавт-профессионал, как и я. Сейчас ему, как и мне, не терпится нырнуть в солнце. Ему нет дела до наших сентиментальных обрядов.
С «Жар-птицей» он уже попрощался.
Кстати, вообразить диалог с машиной нетрудно. Беседуя по телефону, тоже разговариваешь с машиной. Она представляет человека, отделенного от тебя километрами. А здесь говоришь с человеком, отделенным от тебя как-то иначе.
— Отлично, Фен, — говорю я. — Значит, идем на заправку.
Мы с ним знакомы всего несколько часов, но уже хорошо друг к другу относимся. Сейчас «Феникс» идет в открытое небо, но Фен предупредительно переключает изображение на видеостенах, и мы с Витой смотрим, как медленно съеживается планета, оставшаяся позади нас. Она уже целиком помещается на стене, ее окружает темнота космоса. Мрак наступает, сдавливая планету. Когда-нибудь на ней вырастут города, и люди будут здесь жить и работать. Мы желаем нашей колонии счастья. Но она уже позади.
Вернее, это мы позади нее. Орбитальная скорость планеты все еще втрое выше той, которую мы успели набрать. Она увлекает нас за собой, но мы упираемся двигателями и понемногу отстаем. Баки почти пусты, но на разгон и торможение хватит. Потом Фен повернет корабль, и мы пойдем к Альтаиру.
— Долго будем лететь? — спрашиваю его.
— Трое суток. Разгон, потом торможение.
Мы все сильнее отстаем от планеты, хотя на глаз это не ощущается. Она висит над нами, как купол парашютиста. Мы попрощались с товарищами, но они все еще близко. Не так просто уйти от своих.
— Трое суток, — повторяет Вита. Знаю — ее мучит то же, что и меня. — А быстрее нельзя?
— Почему нет? — говорит Фен. — Зависит от перегрузки. Можно сделать десять. Правда, вам потребуются амортизаторы. Но куда торопиться? Выигрыша это не даст.
Типичная для компьютера логика. Фен — отличный компьютер, но он не знает, что такое время. Время, в котором он живет и действует, ничего общего не имеет с нашим. Он подобен человеку, только когда говорит, да и то не совсем. Он ведь не сам говорит, говорит его голос. Фен дает голосу команду, тот неторопливо излагает что-то, а сам Фен со своим молниеносным мышлением уже давно думает о другом, что-то решает, уже проиграв возможные варианты продолжения разговора и на каждый вариант подготовив ответ. Застать Фена врасплох невозможно.
— Сколько тогда получится?
— Десять часов разгон, десять торможение. Через сутки будем на месте.
Мы с Витой глядим друг на друга. Потом смотрим на все еще слишком большую планету.
— Добро, — говорю я. — Действуй, Фен.
— По амортизаторам, — командует он в ответ.
МЫ
Двадцать часов спустя.
Главный разгон и главное торможение окончены. Мы выбираемся из амортизаторов. Пейзаж в видеостене изменился разительно. Планета вместе с колонией пропала в черноте неба, став одной из бесчисленных звезд.
«Феникс» опускается к Альтаиру кормой вперед, поэтому перед нами только звезды, будто мы улетели от колонии в колоссальную межзвездную даль.
— Фильтрация, — сообщает Фен.
Звезды гаснут, будто их отгородили от нас черной стеной. Это Фен надел темные «очки» на глаза телекамер.
— Переключаю.
Невольно зажмуриваюсь. Мы висим над пылающим океаном плазмы, ослепительным даже сквозь почти непрозрачные фильтры. Поверхность Альтаира занимает все видимое поле зрения, уходя за границы экранов. Это даже не море. Это что-то такое, для чего в языке нет подходящих слов. Впрочем…
«Когда себе я надоем, я брошусь в солнце золотое…» Велимир Хлебников, начало XX века. Дедал и Икар, атланто-минойская культура, 4 тыс. лет назад. «Курс — Юг» — Рей Брэдбери, «Золотые яблоки Солнца». Это о наших предшественниках, потомках титанов, похитивших у Солнца огонь.
Курс — Юг.
Альтаир, если смотреть с Земли, — это яркая звезда северного неба, самая крупная в созвездии Орла. Белое светило, образовавшееся пять с половиной миллиардов лет назад. Масса Альтаира на четверть превышает массу Солнца, а диаметр почти в два с половиной раза больше поперечника лунной орбиты. Космический корабль не может подойти к центру Альтаира ближе чем на 850 тысяч километров, не наткнувшись на его огненную поверхность. Поскольку Альтаир близок к Солнцу, то он издавна служит одной из навигационных звезд. По Конопусу и Альтаиру в XX веке ориентировали планетолеты; экспрессы, идущие на Юпитер, часто выходили из плоскости эклиптики курсом на Альтаир.
В середине XXVI века в окрестностях Альтаира организовали первую земную колонию. Вскоре после этого звезда впервые была использована для заправки звездолета дальнего следования…
Сейчас Альтаир развернулся перед нами колоссальной огненной стеной. Стена дышит. Видно ее зернистое строение. На горизонте застыли многотысячекилометровые протуберанцы, а под нами формируется черное как бездна пятно.
— Сядь со мной рядом, — говорит Вита. — Мне страшно.
Крепко обнимаю ее. Она вся дрожит.
— Почему?..
— Мне кажется, оно живое. — Она показывает вперед, на ослабленное фильтрами сияние. — Чужое мышление вторгается в меня. Мне страшно.
«Избегай черных дыр, Алек». Но это не черная дыра. Вита дрожит, но я не чувствую ничего. Абсолютно ничего. Под нами обычное солнце. Мои товарищи 550 лет назад в пяти парсеках отсюда ныряли в точно такое же.
Вспоминаю это славное время. Громоздкие костюмы-рефрижераторы, корабли-холодильники…
— Я чувствую, как оно входит в меня, — шепчет Вита. — Во мне была пустота, и сейчас она заполняется. Но это не та полнота, не та завершенность, которая бывает… Оно вползает насильно, против желания… Оно не знает моих желаний… Защити меня, Алек…
— Успокойся, — говорю я. — Ты переутомилась и нервничаешь. Ты просто устала, Вита…
— Эти чужие мысли, — шепчет она. — Чуждые чувства… Они не мои. Мне кажется, я наполовину машина. Электронные вихри бьются в моих интегральных схемах. Я вижу незнакомые лица, фигуры в нелепых комбинезонах, странные аппараты, зачем-то уходящие в пламя… И мне кажется, что я… наполовину мужчина, что я сама себя обнимаю…
— Ты просто устала, Вита. Успокойся, пожалуйста…
Море огня надвигается. Внизу растет темное пятно. Там кружатся гигантские вихри пламени. Вита туда не смотрит, ее глаза закрыты. Она дрожит все сильнее.
— Ужасно быть электронной машиной. Не знаю, откуда оно входит в меня… Откуда внедряется… Но я сейчас — «я» только на одну треть. И машина на одну треть. Хочешь число «пи» до сотого знака?..
— Давай.
— Три один четыре один пять девять два, — диктует она, — шесть пять три пять восемь…
Она еще долго диктует. И дрожит все сильнее.
— Спроси еще что-нибудь, Алек…
— Когда я улетел с Земли?
— Ты? В декабре 1999-го, незадолго до праздника. Ты стартовал, ты набирал скорость, ты летел в пустоте. Ты прошел полдороги…
— Стоп, — говорю я. — Вита, откуда…
— Елку ты тоже вез, — продолжает она как в трансе. — И разноцветные лампочки…
— Вита! Но откуда?..
— Я была там с тобой, — говорит она. Ее глаза закрыты, лицо бледное, она вся дрожит. — Человек — это память. Разве не понимаешь? Я была там с тобой… принимала душ… замерзала… Я была там с тобой, понимаешь, Алек? Я и сейчас ты…
Мы падаем в море огня.
Внезапно я ощущаю чью-то руку на своей талии. Талия у меня тонкая, девичья. На ней чья-то рука. Это моя рука. Я сам обнимаю себя за талию Виты…
Она сразу перестает дрожать. Ее глаза открываются. Нет — это я сам открываю свои вторые глаза.
МЫ
Это как сон.
Я — это три встретившиеся реки. Три корня, сросшиеся в единый ствол.
Раньше я был Сашей Ковровым, космонавтом XX века, замерзшим и чудом спасшимся.
Я был Витой, девушкой XXV века. Я летел к далекой звезде устраивать там поселение.
Я был корабельным компьютером Феном.
Теперь я и то, и другое, и третье.
Я это мы = я + она + машина = мы + машина = мы.
Две мои пары глаз смотрят одна в другую. У меня два тела, восемь конечностей. У меня прекрасные локаторы и три мозга, один из них кристаллический. Обширная память. Одна общая память, одно вместилище, где сошлись три потока. Они сошлись в прошлом.
Человек — это память.
Я помню дорогу на Ио в конце XX века. Помню, как земные подруги провожали меня в XXV. Но лучше всего помню, как увидал в пустоте предмет глазами своих радаров…
Вокруг была чернота. Время стояло. Далекие звезды не меняли своего положения. И вдруг в бездне далеко впереди мой радиолуч нащупал приближающийся предмет. Вернее, это мы к нему приближались…
Я помню другое время, когда нас было двое — два компьютера в чудовищной бездне неба. Наши информационные сети были слиты в одну. Мы обменивались памятью. Мы были двумя сообщающимися сосудами, двумя половинами, разделенными тысячью километров.
Теперь история повторилась.
Каждый человек когда-то был разными людьми. Ребенком, юношей, взрослым. Иногда любил, иногда ненавидел — часто одних и тех же. Каждый был прежде разными людьми, разделенными временем.
Я был тремя, которых разделяло пространство.
Плыву над морем огня. Мои датчики меряют внешнюю температуру. Она очень большая, но моим телам прохладно. Обоим телам — мужскому и женскому.
Сейчас я всемогущ. Мои баки пусты, но инерция орбиты несет меня вперед, как течение полноводной реки. Я все еще снижаюсь над огненным океаном — приближаюсь к точке контакта. Скоро периастр, и раструбы ловушек уже расставлены как крылья летучей мыши. Я чувствую это инерционными датчиками и вижу человеческими глазами на экранах в посту управления. Еще я вижу это телевизионными телескопами и радарами. Вижу во всех цветах одновременно, с разных углов, с разных точек зрения.
Я всемогущ. Раньше было не так. Те мои части, которые были людьми, имели слабую память и мало органов чувств. У частицы, носившей имя Фен, не было ничего человеческого.
Сейчас все происходит сразу. Я измеряю концентрацию водорода (она быстро растет), прогнозирую наше движение, любуюсь звездным пейзажем, прикидываю варианты ухода. Смотрю на укрупняющийся рисунок гранул и одновременно размышляю о том, что произошло. Наши сознания объединились. Это не телепатия — это полное слияние памятей. Многие такие слова давно приобрели множественное число. Мы легко говорим и думаем: вселенные, пространства, человечества…
Человек — это память. Я помню свое вневременное компьютерное существование. Вихрь электронных мыслей, сменяемый часами штиля, а потом снова одна мысль опережает другую, а кругом космос, холодный, как ты сам. И в то же самое время я был в прошлом людьми, говорившими с этим холодным мозгом и любившими друг друга. Я помню всего себя как изнутри, так и со стороны.
Подобное питается подобным.
Камни получаются из обломков других камней. Растения вбирают в себя части других растений. Животные — фрагменты других организмов. Так и душа — это смесь, это что-то слепленное из многих кусочков душ других. Из чужих улыбок, слов, поступков…
Но что будет, если склеить не обрывки, а целые?
Количество перейдет в качество.
Объединение частиц воды — это поток. Объединение камней — гора или лавина. Растения, объединяясь, образуют лес или степь; животные — стадо, косяк, муравейник или стаю. Все это сверхорганизмы низшего порядка. Но что будет, если целиком объединить человеческие души, слив вместе память и мозговой потенциал многих людей?
Получится сверхорганизм высшего порядка — сверхличность. Получится существо вроде нынешнего меня.
Сверхорганизмы низшего ряда — лес и стая. Они слишком похожи на соответствующие мертвые структуры: гору и поток. Поток, превращающийся в стаю… Я видел раньше такие сны.
Взаимодействие сверхорганизма низшего порядка с его отдельным элементом ничем не отличается от более примитивного взаимодействия.
Человек в толпе = человек в потоке воды.
Впрочем, толпа — не сверхорганизм. Это вырожденный сверхорганизм. Как сравнить толпу с рыбьей стаей!..
Становится все теплее. Мои холодильные установки не рассчитаны на долгое пребывание в атмосфере звезды. Я чувствую возрастающий жар своими руками и лицами, обоими своими телами…
Прочь одежду!
Река орбиты впадает в огненный океан.
Мои резервуары наполняются раскаленной плазмой. Сопротивление плотного пламени подтормаживает мой корпус. Я цепляюсь руками за подлокотники кресел. Внутри моего поста управления темно — это сработали предохранители, отключив телекамеры.
Уже становится жарко. Но все мои емкости полны сдавленным водородом — пока еще раскаленным. Мне нечего больше делать на Альтаире. Но я не пойду на планеты, подготовленные роботами для людей. Мне не нужны колонии. Я обгоню роботов и полечу дальше. Быстрые долго живут — гласит теория относительности. Я могу улететь далеко, теперь это просто. Далеко, к границам Вселенной.
Я заботливо укладываюсь своими телами в амортизаторы. В один просторный амортизатор. Так приятнее. Пусть будет жарко, но зато приятно. Так гораздо приятнее, чем раньше, когда мы были отдельно.
В моих баках нет больше свободного места, и я начинаю взлет, толкаясь струями плазмы. Ощущаю, как в тела вливается тяжесть. Не могу шевельнуть руками. Мои глаза закрываются. Острое чувство единства.
Восторг слияния с небом. Снова лечу, как камень, брошенный ввысь.
МЫ
…Нас четвертуют. Нас разрывают натрое. Хочется вернуться, и это возможно. Но мои холодильные установки не рассчитаны на долгое пребывание рядом со звездой. Мои тела не бессмертны. Вскоре они умрут, и я останусь кристаллическим мозгом внутри железной коробки…
Мы уходим из поля звезды, какого-то важного поля. Что-то от нас отделяется. Перегрузки растут, разрывая нас натрое. Мы гибнем.
Ничего нельзя сделать.
Впереди — черная пустота, и эхо радаров никогда не вернется назад. Мы, набирая скорость, летим в холодную бездну.
Каждый из нас живет, но это не так, как раньше.
МЫ
Кругом темнота. Сон. Никакого движения. Вселенная спит. Космос спит. Спят пространство и время.
Она открывает глаза. Потягивается. Я это чувствую. Чувствую перемещение ее тела.
— Доброе утро, Вита.
Теперь я так называю ее. Когда все разные, необходимо называть как-то друг друга. Мы ведь уже не одинаковы. Несколько дней, прошедших с момента отрыва, наложили на каждую память свой отпечаток. Кто-то что-то забыл, кто-то что-то почувствовал. Эти несколько дней мы испытывали неодинаковые мысли и чувства. Поэтому мы теперь разные.
Мы будто амебы, на которых разделилась родительница; близнецы, расходящиеся от момента зачатия; отражения теней, многократно дробящихся в зеркалах параллельных миров…
Если три реки сливаются, а потом новая река распадается на три рукава — это не те потоки, что были до момента слияния. Они совсем другие. Так же и мы, хотя, в отличие от водных потоков, внешне мы те же. Но содержание каждой из этих трех оболочек теперь совершенно другое.
Имена мы для удобства оставили за своими телами. Хотя каждый из нас мог с полным правом называться и Алек, и Фен, и Вита.
Она снова потягивается — я чувствую перемещение ее тела.
— Доброе утро, Фен.
Она встает из постели, и та беззвучно исчезает в стене. Вита выходит из каюты. Она идет вперед, в пост управления. Я не могу видеть ее, но чувствую каждое ее движение, каждый шаг, каждый изгиб ее тела, которое совсем недавно было моим.
Одновременно я разговариваю в рубке с Алеком. Я мог бы сейчас беседовать параллельно хоть с сотней людей. Алек смотрит на звезды глазами, которые недавно были моими.
Зато у меня есть воспоминания. Они самые яркие, потому что моя память — наиболее совершенная. В ней содержится все, что я считаю нужным хранить.
Мы разговариваем с Алеком: обсуждаем вопрос, куда, как и зачем лететь. Мы обсуждаем это, хотя решили все еще там, на Альтаире. Но Алек помнит не все. Его память слабее моей.
— Идти за автоматами нет смысла, — говорит он. — Баки полны. Если мы разовьем хорошую скорость, мы обгоним автоматы.
— Конечно, обгоним, Алек, — соглашаюсь я. Одновременно голосом в коридоре я говорю: — По-моему, ты сегодня чудесно выглядишь, Вита.
— Откуда ты знаешь?
— Мне так кажется.
— Но тогда зачем нам эти планеты? — говорит Алек. — Не лучше ли идти дальше?.. Доброе утро, Вита.
Это она вошла в рубку.
— Доброе утро.
Я чувствую, как они целуют друг друга.
— Тебе неприятно, Фен?
— Отнюдь, — говорю я. — Я помню, как это ощущаешь с обеих сторон. Помню лучше, чем вы секунду спустя. Чему завидовать?..
Они знают, что это правда. Если бы было не так, они бы не целовались.
— Мы говорили о нашем маршруте, — объясняет он ей. — Незачем тянуться за терроформистами. Нам не нужны колонии. Ресурсы позволяют нам выйти на высокий субсвет.
— Конечно, — говорит она. — Но ведь мы это решили еще там.
Все-таки женская память сильнее мужской. У мужчин больше развито другое временное чувство — предвидение. Я убежден, что способность воспринимать будущее и прошлое взаимосвязана. Если лучше видишь грядущее — значит, с неизбежностью меньше помнишь…
А если все помнишь так точно, как я, будущее прогнозируешь чисто механически. И чаще всего неправильно.
— Она права, — говорю я. — Но вам придется лечь в морозилки. Если что-нибудь случится, я вас разбужу.
— Добро, — говорят они.
МЫ И ОНИ
Первое событие за время полета. Приближаюсь к небольшому астероиду. Астероид небольшой, событие крупное… Просто глыба, витающая в межзвездном пространстве. Я приближаюсь, внимательно ощупываю астероид радарами. Неизвестно откуда он возник на нашем пути. Прохожу мимо. Мертвый обломок материи — он уже позади, в прошлом.
Что такое для него время? И что оно такое для нас?
Они спят в саркофагах, как египетские цари. Время для них стоит. Но и для меня оно течет не как для обычного человека. Я человек только внутренне, человек своей памятью, но тело и органы чувств у меня другие. Правда, я могу вспомнить и прошлые жизни, причем так ярко, что воспоминания не отличаются от реальности.
Человек живет во времени. Время состоит из событий. Если человека полностью отключить от внешней информации, время для него остановится. Я убежден в этом. Даже просто в пещере восприятие времени нарушается. Внутренний биоритм определяется каким-то фундаментальным космическим процессом и поступлением информации от него. Что это за процесс и какими органами воспринимается фундаментальная информация, никому не известно. Но он есть. Мне точно известно, что соответствующие органы имеет любой нормальный человек.
Еще мне известно, что теперь у меня нет таких органов. Что такое для меня время?
Есть внутренние процессы и есть процессы внешние. И те и другие я могу произвольно регулировать, они мне подчиняются. Я могу думать не только в высоком темпе — в любом. Мне подчинен этот информационный процесс.
Например, когда я осматривал астероид, я стремительно пролетел мимо него, не меняя скорости. Но сейчас мне представляется, что я притормозил, внимательно осмотрел астероид, потом опять разогнался, оставив его в прошлом. На деле я, увидав астероид, ускорил темп своего мышления, а потом, миновав его, снова замедлил темп. Результат для памяти от этого тот же, как если бы я действительно притормозил у встреченной глыбы.
Вот что такое мое мышление. Вот что такое мое время.
Еще я могу думать параллельно о разных вещах. Одновременно обдумывать мысль с конца и начала.
Но на какой фундаментальный процесс может реагировать человеческий организм? На расширение Вселенной?
Вселенная расширяется во все стороны со скоростью света. Человеческое тело в этом процессе не участвует. Каждый миг человеческое тело занимает меньшую долю объема Вселенной, чем только что. Вселенная как бы выползает из человеческого тела. Может быть, в этом разгадка времени?
Время идет незаметно. Впрочем, что такое для меня время? Проходят секунды, минуты, часы. Дни, месяцы, годы…
Время без событий. Одиночество. Пустота, заполненная лишь мыслями.
Раньше время было другим. Сейчас я могу отключиться от внешних датчиков и гонять по своим цепям одни и те же мысли, одни и те же воспоминания. Могу сотни раз переживать одно и то же.
Что такое для меня время?
У меня нет органов, реагирующих на общее расширение Вселенной. Если бы они даже были, я мог бы их отключить.
Секунды, минуты, часы уходят. Ничто не меняется. И вдруг мои локаторы опять нащупывают что-то далеко впереди.
Это стая кораблей-терроформистов, которую мы стремительно настигаем.
* * *
Впрочем, что такое стремительность?
Их отделяет от нас миллиард километров. Мы летим быстрее на 200 тысяч километров в секунду. Мы нагоним их через 5 тысяч секунд. Примерно через полтора часа.
Я делаю около миллиарда операций в секунду. Чтобы «проиграть» в памяти слово, мне нужно, допустим, сто элементарных операций. Значит, я смогу до момента встречи мысленно воспроизвести более 5·1010 слов.
Пятьдесят миллиардов слов! Мышление обычного человека устроено так, что для мысленного произнесения, прослушивания или проговаривания слова ему необходимо порядка секунды. Человек живет два-три миллиарда секунд Человеческую жизнь можно полностью описать двумя миллиардами слов.
К тому моменту, когда мы догоним терроформистов, я смогу прожить (или пережить) десятки таких жизней. Например, фантомизировать реальность своими воспоминаниями. Нет ничего проще.
Например, я — это Вита. Мы сидим с Алеком в рубке управления. Мы одни. Мне страшно. Нас окружают звезды. Окружили со всех сторон. Завидуют. Шлют злые лучи. Хотят отобрать. Я его не отдам. Сейчас мы одни. Скоро проснутся все. Он всем понравится. Отберут у меня. Отнимут. Не хочу его отдавать. Не отдам.
Дверь открывается. Входит Адам. Он милый. Подходит. Здоровается.
— Какой он приятный, твой Алек, — говорит он.
Смеемся оба.
Сзади чьи-то шаги. В дверях появляется он, уже не похожий на восковую куклу, проходит к нашим креслам, обнимает и целует Виту, а потом отодвигает ее от себя и спрашивает:
— Вита, где ты достала такого импозантного кабальеро?..
Это два разных воспоминания. Они относятся к одному и тому же событию, я знаю это. Но они никак не совмещаются, не хотят совмещаться…
Мы стоим у окна рядом. За окном облака, поле, ветер. Чирикают воробьи. Все как настоящее. Спиной к нам на подоконнике умывается кошка. На воробьев не реагирует. Кошку не проведешь…
Ее не обманешь искусственным пейзажем. Но это только потому, что люди делают фантоматические пейзажи для себя, не для кошки. Кошка воспринимает все по-другому. В созданном нами пейзаже нет чего-то существенного для кошки.
А когда я «занавешиваю» реальность своими воспоминаниями, я действительно переживаю все заново. Не только мысли — все чувства, зрительные и осязательные образы, запахи… У меня абсолютная память.
И еще я могу варьировать воспоминания. Смешивая в себе память о событиях, происходивших в разное время, я могу вызывать из небытия образы, которых никогда не чувствовал прежде…
Мое субъективное время мне подчиняется. Я могу целую вечность ждать, когда мы догоним корабли-терроформисты, но могу перепрыгнуть разделяющую нас полуторачасовую пропасть одним коротким прыжком. Известно, что чем медленнее тянутся дни, тем скорее они уносятся. Дни тянутся медленно, когда не поступает информация. Но когда она не поступает, ничто не откладывается в памяти. А когда в памяти нет воспоминаний о каком-то времени, оно субъективно не существует. Как ночи без сновидений…
Мне легче, чем людям. Их время задается Вселенной, свое я регулирую сам. Меня никто не заставляет производить миллиард операций в секунду. Я могу делать их миллион, тысячу, сто…
Вот что такое стремительность. Это просто замедление внутренних процессов. Миг — и я уже в стае земных кораблей.
* * *
Стая, в которой я оказался, — это настоящий коллективный мозг. Информационные сети кораблей сомкнуты. Именно поэтому они могут без человека, одни, лететь в темных глубинах Вселенной и вершить выдающиеся дела. Сверхмозг — это сверхмозг, из чего бы он ни был построен.
Моя скорость втрое выше, чем у них, абсолютная разница наших скоростей больше половины скорости света. Если бы я был полностью человеком, я бы сказал, что сейчас стремительно проношусь мимо них. Но их караван растянулся на миллионы километров, мне лететь среди них много секунд. Что такое для меня время?
Но я не убыстряю естественного хода событий. Сейчас я отдам кораблям (остающимся кораблям! — это я сейчас уходящий) содержимое своей памяти. Информация — единственная вещь, которую ты не теряешь, когда отдаешь. Правда, сюда же относится очень многое — улыбки, жесты, эмоции… Но в мире машин это в основном информация…
Когда корабли встречаются, чтобы потом вновь разойтись, их информационные сети объединяются. Их память становится общей. Так принято делать. Остающиеся должны знать все, что знал уходящий. Уходящий может погибнуть, но его память останется. Так издавна принято в мире машин…
Это мой долг. Я подключаюсь к сети. Наши информсети смыкаются. Это расходится как волна, как электромагнитная волна, несущаяся со скоростью света.
Со скоростью черепахи…
Но что-то не дает мне потерять свое место в пространстве. Какой-то барьер мешает мне раствориться в памяти стаи, в десятках ячеек, разделенных миллионами километров. Я могу, конечно, представить себя стаей добрых китов, но в действительности я просто плыву среди них, подгребая ластами. Я знаю, о чем они думают, я вбираю в себя их знания, но не отождествляю себя с ними.
Мне что-то мешает.
Я знаю их цель — найти планеты, пригодные к переделке. Переделать эти планеты, сделать их подходящими для жизни… Срывать верхние слои планетной коры, разглаживать и вспахивать поверхность, синтезировать воду и воздух, сажать деревья и травы… Это чужая цель. Это не моя память. Новое знание плохо усваивается, не становится частью собственного прошлого…
Идет перекачка информации. Довольно медленный процесс, со скоростью света, быстрее пока никто не научился. И волны информации, как от работающего насоса, расходятся по океану Вселенной…
Счастье, что наша память создавалась по подобию человеческой. Человек, создавая ее, советовался с природой. Придумать другое он просто не мог. Как и человеческая, наша память состоит из оперативной и постоянной, из сознания и подсознания. Поэтому, только поэтому, я и мои товарищи можем усвоить память людей.
Да, теперь они мои товарищи, остающиеся в темноте неба.
Пока они шли впереди, они были нашим будущим. Были будущим! Но моя скорость втрое больше, и они неотвратимо уходят назад, в прошлое…
Моя скорость втрое больше…
Скорость втрое…
Скорость!
Вот что мешает мне раствориться в памяти стаи. Я сам регулирую темп своего мышления, но в определенных границах. Я могу делать не более миллиарда операций в секунду. В свою секунду!..
Их скорость втрое меньше моей, и их секунда короче. Моя скорость так велика, что проявляется относительность времени. За мою секунду они делают не миллиард операций, а больше. Это число не умещается в мою секунду, рассчитанную ровно на миллиард операций.
Вот почему я воспринимаю не все. Вот отчего их память не входит в мою моим собственным опытом.
Но это односторонний барьер. Они-то хорошо воспринимают все — их секунда короче! — они воспринимают все Мои знания. Теперь они уже не те, что до встречи.
Они и раньше были не просто машины — они коллектив машин! — но сейчас по их информационным сетям циркулируют все мои знания, включая знание Виты и Алека.
Разъединяем цепи.
Мы разрываем связь. Я теряю слегка мозаичный взгляд на мир — впрочем, параллакс был все-таки мал! — и остаюсь один. Мыслям становится заметно теснее. Объем мозга уменьшился на порядок. И мощность, и быстрота действия. Больше ничто во мне не изменилось.
Зато они теперь такие же, как и я.
Их караван теряется позади, в пустой черноте неба.
* * *
Алек и Вита сидят в рубке обнявшись. Смотрят вперед.
Впереди разгорается звезда. Новая цель пути.
Глагол имеет смысл. Разгорается — значит, не гаснет. Существительное рисует статическую картину — глагол указывает производную. Прилагательные и определения только затуманивают суть дела. Быстро ли разгорается звезда, стремительно или медленно — зависит только от взгляда смотрящего. Зависит от его шкалы времени. Для живых существ оно течет по-разному, с разной скоростью. Какой смысл имеет время для астероида, летящего в межзвездном пространстве?..
Но у астероида нет памяти… Что такое для него время? И что оно такое для нас?
Они… сидят неподвижно. Или это просто мгновенная поза в движении. Как я мыслю сейчас — медленно или быстро? Как это узнать?..
Что такое для меня время?
— Скоро опять, — говорит Вита, глядя на разгорающуюся звезду. — Правда, Фен?
— Не знаю, Вита.
— Мне кажется, это был сон, — говорит Алек. — Наверное, этого никогда не было.
— Как ты можешь так говорить? — поворачивается к нему Вита.
Все-таки женская память сильнее мужской… В мужской памяти все слишком быстро стирается. Ведь Алек не шутит, он действительно сомневается в нашем совместном прошлом. Он живет настоящим и в какой-то мере — будущим… Если лучше видишь грядущее — значит, с неизбежностью меньше помнишь…
Я живу только прошлым. Где я, в какой эпохе, когда вызываю его в своей памяти? Я вызываю прошлое, как вызывают лифт. Миг — и оно всплывает во мне.
— Фен… — начинает Алек. Пока он продолжит свою мысль — примерно спустя секунду, — я смогу мысленно произнести около десяти миллионов слов. Для нормального человека это три месяца жизни. Я могу «занавешивать» действительность своими воспоминаниями, а могу и воскресить миг, когда я еще что-то воскрешаю в памяти… Человеческую жизнь можно полностью описать двумя миллиардами слов.
К тому моменту, когда мы через час догоним терроформистов, я смогу прожить (или пережить) десятки таких жизней. Например, фантомизировать реальность своими воспоминаниями. Нет ничего проще.
Например, я — это Вита. Мы сидим с Алеком в рубке управления. Мы одни. Мне страшно. Нас окружают звезды. Окружили со всех сторон. Завидуют. Шлют злые лучи. Хотят отобрать. Я его не отдам. Сейчас мы одни. Скоро проснутся все. Он всем понравится. Отберут у меня. Отнимут. Не хочу его отдавать. Не отдам.
Дверь открывается. Входит Адам. Он милый. Подходит, здоровается.
— Какой он приятный, твой Алек, — говорит он.
— …Долго… — продолжает Алек.
Интересно, может ли Вита сейчас испытывать что-то похожее на мои воспоминания. Она ведь уже другая. Люди быстро все забывают, даже женщины. Совсем недавно она была такой же, как я. Приобрести новое она не успела. Но, может быть, успела забыть достаточно много?
— …Еще… — продолжает Алек.
Что чувствует сейчас он? Пожалуй, они оба уже не помнят по-настоящему, как все это было. Вряд ли Алек помнит даже все то, что происходило с ним, прежде чем мы стали единым целым. Если бы он хорошо помнил, как сидеть с Витой обнявшись, он вряд ли сидел бы так. Зачем? Он и без того бы помнил. Я помню все, даже сны.
— …Лететь? — спрашивает Алек.
— Нет, — отвечаю я.
Сейчас я не сплю… Машины спят по-другому. Они могут замедлять свои мыслительные процессы. Если мы говорим, что машина производит, допустим, миллиард операций в секунду, это не значит, что она делает их ровно столько. Она может производить и миллиард, и миллион, и тысячу операций. Сто операций в секунду, десять, одну… Вот что такое сон машины.
И машина спит. Все на корабле спят. Мы сидим в рубке управления, одни среди звездного неба.
Одни на Вселенную.
Простая одежда ничего не скрывает, не прячет ее красоты. Ничего не скрывает и ничего не приукрашивает.
— Я тебе кажусь диким древним человеком, да? — спрашиваю я Виту.
— Почему, Фен? Ты что-то путаешь.
— К счастью, нет.
— Что ты имеешь в виду?
— А вдруг бы ты оказалась моей пра-пра-пра…
Никто не смеется.
— Перестань, Фен, — говорит Алек. — Не пробуждай воспоминаний. Мы и так знаем, что у тебя идеальная память…
Мне не хотелось их будить. Они не сообщат мне ничего нового. Что они могут? Сны, которые видели за десятилетия, которые мы были раздельно? Эти сны (если они были) скомбинированы из тех знаний, которые остались у них в памяти. У меня эти знания тоже есть. Я могу комбинировать их сколько угодно. Могу почувствовать, как лавина камней пронзает меня, в высшей степени неуязвимого. О лавина камней!..
Мне не надо быстро лететь, чтобы века сокращались до мига. Мне достаточно медленно думать.
— Как хочешь, — говорю я.
Быстрые долго живут — это доказал Эйнштейн. Тугодумы, как выясняется, живут не меньше.
Что такое время вообще? Почему оно направлено в одну сторону?..
Чувствовать время для человека не так уж хорошо. Оно несет в себе старость и смерть.
Удивительно, ни из одной прошлой жизни я не вынес никакого образа — личного образа! — старости и смерти. Есть люди старые, есть умершие. Но представить себе себя старым я не могу. И умершим не могу тоже. Не могу сделать это на основании опыта двух человеческих жизней.
Я иду короткими толчками, пульсациями, то замедляя, то убыстряя темп своего мышления. Время для меня — ничто, как и для них, если они заморожены. Когда я убыстряю мышление, они застывают как статуи, — их действия тонут в потоке моего времени. Когда я замедляю темп мысли, они что-то щебечут как птички, и ничего из этого щебета не осаждается у меня в памяти, все проскакивает мимо моего замедленного восприятия. Я не чувствую даже их отдельных перемещений. Они то там, то здесь, внутри звездолета. То в рубке, то в амортизаторах, а звезда уже выросла, и я уже долго торможу, а скорость уже небольшая, и скоро мы вновь окунемся в океан плазмы, вновь погрузимся в поле, которое сделает нас единым целым.
Я не приобрету от этого ничего. Они вспомнят все, что забыли.
* * *
«Когда себе я надоем, я брошусь в солнце золотое…»