Таня
Август 1938 года. Как всегда по воскресеньям, в большой коммуналке старого дома на Воронцовской шумно. Базарят бабы на кухне, поёт, разучивая свои куплеты «артист эстрады Эдик Одесский», ссорятся и бьют посуду Сукины, и во всех восьми жилых комнатах из чёрных тарелок репродукторов гремит победно голос Левитана, возвещая об очередных рекордах стахановцев.
Лидия Петровна этих шумов не слышит: привыкла — выходной. С утра она сварила обед на три дня, прибралась в комнате, постирала и развесила на крохотном балкончике своё бельишко — можно и отдохнуть, разложить на круглом, обеденном столе «Могилу Наполеона», любимый пасьянс покойного дедушки Алексея Петровича.
Тихий, робкий стук в дверь Лидия Петровна услышала сразу. Подумала, что кто-то из соседей:
— Войдите!
В двери протиснулась худая, смуглая девочка-подросток в грязном платочке.
— Я к вам, тётя Лида. Можно?
— Таня! — Лидия Петровна кинулась к племяннице, обняла, прижала к груди.
Последний месяц шли массовые аресты командиров Красной Армии, и Лидия Петровна очень боялась за сестру и за её мужа, полковника Коровина. Он служил в Забайкалье.
— Папу арестовали?
—И маму тоже, — кивнула девочка. — Она наказала мне ехать к вам, в Москву.
— Бедняжка моя, милая! Как же ты добралась одна из Читы?
— Доехала, — устало улыбнулась Таня. — Под лавками, в рабочих поездах. В Перми проводница пожалела, пустила в своё купе.
—Голодная?
—Не очень. Потерпеть можно. Мне бы помыться, тётя Лида. Боюсь, завшивела в дороге.
—Сейчас согрею воду! Вроде бы ванна свободна.
Отмыв и накормив девочку, тётя Лида усадила Таню на диван:
—Рассказывай!
— По гарнизонам уже давно шли аресты. Папа мне ничего не говорил, да я и так всё видела. Как они с мамой до рассвета ворочались, шептались, слушали. Господи! Ждать так страшно! Дошла очередь и до нас. Среди ночи подъехала машина, слышу, сапоги протопали мимо нашей двери, наверх, значит, к комдиву. Папа сразу встал, оделся. А мне мама приказала лежать. Пришли под утро. Всё в доме перевернули, забрали папу. Мама начала собираться в Читу: «Это ж нелепость какая! Я до самого главного дойду! Я всё скажу!». Мама же отчаянная. Я ей говорю: «Я одна не останусь! Поеду с тобой».
Мама никогда никого не боялась. А в этот раз, видно, даже ей стало страшно. В Чите мы сначала зашли в церковь. Мама встала на колени перед образом Пресвятой Богородицы. Молилась и плакала. Я не умею молиться, только просила: «Матерь Божья! Ты добрая. Ты всё можешь. Спаси моего папу!»
Потом мы долго сидели на сквере перед Страшным домом. Хоть его и переименовали дважды, все до сих пор говорят «Губчека». И боятся. В школе рассказывали, что «чёрные Маруси» привозят в этот дом по ночам арестованных. И почти никто из них не выходит на свободу. И что тут пытают.
Мама достала свой паспорт. Отдала мне сумочку. «Тут все деньги и твои документы. Жди меня до восьми вечера. Если не выйду, езжай в Москву, к тёте Лиде», — сказала она, потом отдала мне свои серебряные часики и ушла. Я и ждала до утра. А потом пошла на вокзал.
Таня заплакала.
—Поплачь, поплачь, моя девочка. Полегчает. — Тётя Лида ласково гладила её по волосам. — Слава Богу, доехала. Будем теперь жить с тобой вдвоём.
— А где же Маша? — подняла голову Таня.
— Уехала моя доченька. Вышла замуж за Алёшу Середина. Он как раз получил диплом ветеринара в Тимирязевке. Распределили парня в Туркмению, каракулевых овец разводить. Вот дети и уехали. Уже три недели. Я вам написала. Должно, письмо не успело дойти.
— Теть Лида, — озабоченно спросила Таня, — а у вас неприятностей из-за меня не будет?
— Что за чепуха! — засмеялась тётя. — Ты ж дочка моей любимой сестры Веры. Даже и не думай! У меня есть знакомая паспортистка, мы тебя быстренько пропишем, а с первого сентября определим в школу.
Лидия Петровна работала в ОТК Шрифтолитейного завода на Большой Коммунистической, инженером-химиком. Придя с работы, тётя усаживалась за старенькую машинку «Зингер». Таня в свои тринадцать лет выглядела совсем девочкой, и Машины вещи пришлось перешивать капитально. А до первого сентября осталось совсем немного.
Тане часто снилась мама. Тогда девочка просыпалась в слезах. Мучительно думала: «Что с ними? Как узнать? Писать в Читинское НКВД? Не ответят...».
— Выяснить, что с ними, можно только там, в Чите, — рассуждала Лидия Петровна. — Лучше бы по знакомству. Да как найти там хорошего человека? Вспомнила! — всплеснула руками тётя. — У деда был друг, Абрам Соломонович, главбух в тресте. Когда-то он похвастался, что в любом городе Союза у него либо родич, либо приятель! Вот только жив ли старик? У меня и телефон его должен быть.
Абрам Соломонович сам снял трубку и даже вспомнил «милую Лидочку».
Поехали. Оробевшая Таня исподтишка разглядывала важного, бритого старика, очки в золотой оправе, тяжёлую старинную мебель — на дверце резного шкафчика целая сценка: собака, как живая, и птичка в траве.
— Говорите, внучка Алексея Петровича? Надо помочь. Вэйз мир! Сколько горя вокруг! — посочувствовал Абрам Соломонович. Он вытащил толстую, растрёпанную записную книжку и долго её листал. — Есть! Илюша, мой племянник. Он там завскладом на железной дороге. Придётся вам подождать. До Читы быстро не дозвонишься.
Пока ждали, хозяйка, Берта Моисеевна, угощала их чаем с вкуснейшим мандариновым вареньем из тоненьких красивых чашек.
Наконец дали Читу. Племянник пообещал постараться.
— А ваш Илюша и вправду сможет узнать в НКВД о папе и маме? —засомневалась девочка.
— Узнает! — засмеялся старый хозяин. — У него такие связи. Жди и надейся!
Через неделю из Читы пришли грустные вести: полковника Коровина вместе с другими командирами расстреляли. А вот мама жива. Ещё под следствием.
Наверное, ей дадут лет пять или восемь, но может, и повезёт. Членов семей врагов народа теперь посылали в Караганду, в специальный лагерь. Оставалось ждать.
Московской школы Таня боялась. Накануне спросила у тёти:
— Небось, спросят, кто родители. Придётся наврать что-нибудь.
Лидия Петровна ответила не сразу:
— Зачем? Врать без нужды не стоит. Да и запутаться просто. Говори правду, только не всю. А ежели её чуть-чуть подправить, то и получится нормально. Мама у тебя тяжело больна. Что тюрьма, что больница — не велика разница. А папа с вами не живёт. Ушёл. Он ведь и вправду ушёл, хотя и не по своей воле.
На большой перемене к Тане подошла длинная, голенастая девочка в круглых очках:
— Новенькая? Привет! Тебя как зовут?
— Таня.
— А меня Варя. Давай дружить!
Варя оказалась неглупой девочкой, но очень дотошной.
— Ты где училась раньше? Ты ж не москвичка! Я сразу заметила.
— На станции Борзя. Это за Байкалом, на китайской границе.
Варя глянула не неё пристально и больше не спрашивала. Несколько дней она приглядывалась к подруге. Потом, по дороге домой из школы, оглянулась и тихо сказала:
— Никого нет близко? Тань! Я ведь догадалась. У тебя отец военный. Ты не боись, я никому не скажу. У меня старшего брата тоже забрали. Он адъютантом служил у командарма Уборевича. Ты не думай, в классе таких, как мы, ещё двое.
Учёба давалась Тане легко: прослушает учителя, а потом отвечает, не заглянув в учебник. Варя регулярно списывала у подруги задачки по математике. За первую четверть у Тани было всего три четвёрки.
Перед ноябрьскими праздниками она пришла из школы встревоженная.
— Нас будут в комсомол принимать! Приказали готовиться. Вера боится: что ей говорить, если спросят о брате? Многие девочки знают. Неужто отказываться от него? — переживала Таня. — А мне опять врать придётся. Отец — враг народа. Как быть, тётя Лида? Не хочу я в комсомол.
— Не тревожься, девочка! Что-нибудь придумаем, — успокоила её тётя. — В комсомол ведь принимают с четырнадцати лет? Видишь, а тебе-то только тринадцать. Ты ж пошла в школу с семи лет. Значит, возраст ещё не вышел. А через год о тебе, небось, никто и не вспомнит. Кампания уже кончится. На крайний случай, наденешь на шею крестик: дескать, я верующая. Они и отстанут. Может, оно и лучше, не вступать. Дедушка всегда говорил: «Хочешь жить спокойно — не высовывайся».
— А вы верующая, тётя Лида?
—Верующая. Да Маша-то была комсомолкой. Она и попросила меня образа спрятать. Теперь можно их снова в красный угол повесить.
Понемногу девочка привыкала. Реже плакала, вспоминая родителей. Проснувшись ночью, радовалась: можно не бояться — никто не придёт, не постучит в дверь.
Труднее ей было приспособиться к порядку, царившему в комнате тёти.
—Каждая вещь любит своё место, — говорила Лидия Петровна. — И искать потом не надо, и убирать куда проще.
У мамы Таня, придя из школы, швыряла платье в одну сторону, туфли в другую. Правда, мама каждый день ругала её за всякий пустяк. Таня уже и не слушала. А тётя Лида никогда не повышала голос. Да попробуй, ослушайся! И соседи к ней шли после любой ссоры, со всяким конфликтом. Решение тёти почти всегда было окончательным.
Таня особенно любила поздние вечера, когда они садились под шёлковым абажуром вязать. Тётя — какую-нибудь кружевную кофточку, Таня — свой первый в жизни шарф. Лидию Петровну можно было спросить о чём угодно. Она всегда отвечала Тане, как взрослой. Не отмахивалась.
— А какой он был, дедушка? Мама почти ничего мне не рассказывала, дескать, вырастешь — узнаешь. А что я, дура какая? Я ж не стану трепаться с кем попало.
Лидия Петровна подумала:
— Дедушка, Алексей Петрович, был человек замечательный. Самоучка, из бедной семьи, он пробился сам, стал у купца Вавилова главным бухгалтером.
Напрасно считают, что бухгалтер — скучная профессия! От бухгалтера очень много зависит. Дурака или ненадёжного человека Вавилов к своим книгам и близко бы не подпустил. А ведь был очень умён. Недаром у него оба сына вышли в академики: и Николай, и Сергей.
Раньше вся квартира, где мы живём, была дедушкина. Бабушка родила здесь семерых, да все, кроме старшего, моего папы, умерли в младенчестве. А папа окончил университет, стал врачом-хирургом. Во время войны с немцами он заведовал большим госпиталем на фронте, в Галиции. В 1916 году, когда наши отступали, они с мамой до последнего момента спасали раненых. Так и погибли.
Мы с Верочкой росли у дедушки. После революции он работал в Москомунхозе. Когда начался НЭП, дедушку очень звали перейти к частникам. Огромную зарплату сулили. Не пошёл. Не верил он в НЭП. Очень был осторожен. Дед говаривал: «Не тот умён, кто из беды выпутается, а тот, кто в беду не попадёт».
Как-то Таня осмелилась, попросила:
— Тётя Лида! Расскажите про себя.
— Да что о себе говорить-то? Я человек маленький.
Лидия Петровна склонилась над рисунком в старом журнале. Но потом всё-таки продолжила:
—После революции пошла я работать секретаршей, как тогда называли «пишбарышней». Я ведь и печатаю отлично, и стенографию выучила. Перед Рождеством 1917 года, на дне рождения подруги, встретила Колю Сорокина. Худой такой, вихрастый офицер с рукой на перевязи.
Он был родом из Риги, застрял в Москве после госпиталя. Вернуться-то некуда. Смешил меня весь вечер. Скоро мы поженились. Я помогла Коле устроиться в школу учителем математики. Он ушёл на фронт с третьего курса университета. Потом родилась Маша. Осенью 1918-го мужа мобилизовали в Красную Армию. Был такой приказ Троцкого, всех царских офицеров брали под чистую. А в двадцатом году, под Варшавой, Коля умер от сыпного тифа.
—Как же вы жили потом?
— Да так и жила. Как все. Сначала голодно. Когда начался НЭП, стало легче. Надоело служить в секретаршах, я и кончила Менделеевский институт, стала химиком.
— Тётя, а почему вы после не вышли замуж? Вы ж красивая женщина.
— Потому что я дура. Идиотка! В двадцать шестом году, в Менде- леевке, моим дипломом руководил Степан Кероян, блестящий химик и настоящий поэт. Влюбилась я в него без памяти! Какие чудесные стихи он мне писал! Да ведь у меня на руках Маша, у него двое детей, жена. Жить негде. В этой комнате тогда умещались Верочка с семьёй (тебе был всего годик), дедушка и я с Машей.
Главное, Стёпа был страшно привязан к своим дочкам. Как их бросить? К тому же армяне разводов не признают. Стёпа-то был готов оставить всё. А я заколебалась. Года два мы встречались украдкой, по чужим углам. Многое и перегорело. Тут ему предложили хорошее место — главного инженера в Соликамске. Свой дом, интересная работа. Уехал. Надо было мне плюнуть на всё, уходить к Стёпе. Побоялась.
—Он вам хоть пишет?
— В тридцать четвёртом году Стёпу арестовали как вредителя. Тем и кончилась моя любовь.
***
Из Казахстана пришло первое письмо от мамы. Кто-то из «вольных» вынес его из зоны и бросил в почтовый ящик. В первые годы зекам не разрешали переписку. Маме дали пять лет за антисоветскую агитацию: обозвала следователя фашистом.
Вере Петровне повезло: в Москве она работала помощником провизора, ещё до знакомства с Колей Коровиным, поэтому её и определили в лагерную аптеку, а не на общие работы.
—Услышала нас Пресвятая Богородица! — перекрестилась тётя Лида.
Сразу стало веселее жить. «Мама жива! Вернётся! Пять лет — это ж недолго», — радовалась Таня.
Зима в тридцать девятом году началась рано. Снега в Москве не было, и Таня замерзала под ледяными ветрами в стареньком Машином пальто. Тётя срочно связала племяннице тёплый свитер, толстые носки, заставила надеть шерстяные рейтузы.
По всей России гибли, вымерзали яблоневые сады.
Тридцатого ноября Левитан объявил по радио, что распоясавшаяся финская военщина обстреляла из пушек нашу погранзаставу на Карельском перешейке. Началась война с Финляндией.
— С ума он сошёл, Маннергейм этот? — удивилась тётя Лида. — На что он рассчитывает? Да во всей его Финляндии меньше народу, чем в Москве. Странно как-то.
В январе тётя заметила, что Таня долго прихорашивается перед школой, каждое утро блузку наглаживает. Как-то пришла с работы пораньше, и видит: племянница распустила перед зеркалом свои тёмно- русые косы и пытается изобразить модную причёску. За полтора года девочка здорово выросла и превратилась в девушку.
— Ужасно мне надоели эти косы! — сказала Таня капризно. — Сейчас они совсем не в моде. Может, остричь?
— Можно и остричь, — кивнула тётя Лида. — Только с чего бы? Влюбилась в кого? Рассказывай! Я в твоём классе всех мальчиков знаю.
— Новенький пришел. Валя Крулевский, — смущённо ответила Таня.
—Красивый?
—Не очень. Высокий, толстый, в очках. Но очень интересный! Все наши красотки вокруг него так и вьются.
—Откуда ж он?
—У него папа — артиллерист, командовал батареей на Украине. Его отправили на финский фронт. Вот Валя с мамой и переехал в Москву, к бабушке.
—На тебя он и внимания не обращает?
— А как вы догадались?
— Да по тебе сразу всё видно. Не горюй! Взять мужика — не проблема, трудно его удержать. Чем твой Валя интересуется?
—Не знаю. Мальчишки всё о войне толкуют.
—Ясное дело, отец на фронте. Ладно, в выходной напрошусь в гости к Оле Крупеник. Она в госпитале работает, на Красноказарменной. Узнаем о войне поподробнее.
Тётя Лида долго уговаривала Ольгу Яковлевну рассказать о своих раненых.
—Об этом и говорить тошно, — наконец согласилась та. — У нас только обмороженных два отделения. Ампутируем мальчикам пальцы на руках, ступни ног. Как ребята дальше жить будут?
Что на фронте творится? Плохо. Парни матерятся. Кукушки одолели. Ты, девочка, не знаешь, что такое «кукушка»? Залезает финн на сосну с винтовкой, спрячется в кроне и ждёт. Идут наши по дороге, тут он и бьёт на выбор! Командиров в первую очередь. И ведь сидят «кукушки» по многу часов, не замерзают.
Говорят, маршал Тимошенко захо-тел посмотреть на такого. Ну, принесли ему убитого финна. Маршал приказал: «Разденьте!». А на том три пары тёплого шерстяного белья. Два толстых свитера. Тёплая куртка. А наши солдаты — в тонкой шинелишке, в сапогах. Это при сорока градусах мороза.
Валя с жадным интересом слушал Танин рассказ о «кукушках», об обмороженных.
— В газетах об этом ничего не пишут! А ведь до войны из всех репродукторов гремело: «И на вражьей земле мы врага разгромим, малой кровью, могучим ударом!» А как дошло до дела, с крохотной Финляндией справиться не можем, — сказал он с горечью. — Упёрлись в линию Ман- нергейма — и ни взад, ни вперёд.
Взрослые боялись вслух говорить об этом. А подростки говорили.
С этого разговора и началась их дружба. Сближало и то, что оба с детства кочевали по военным гарнизонам.
Варя похвалила Таню:
— Молодец! Нашла ведь подход к парню.
Она не завидовала. В это время Варя уже «крутила роман» с десятиклассником. Они даже целовались!
В выходной решили поехать, посмотреть станции метро. Таня уже неплохо знала Москву, а Валя видел только Мавзолей Ленина и Красную площадь.
Доехали на троллейбусе до Курской. Выходили на каждой станции, любовались каменным убранством. Первые, ещё короткие три линии пустили совсем недавно. Мраморные подземные дворцы, самодвижущиеся лестницы эскалаторов казались чудом.
Валя с увлечением читал Тане стихи. Девочка мало знала поэзию, только то, что в школьной программе. Временами, восторг, с которым Валя читал «Облако в штанах» и Багрицкого, казался ей смешным и немного преувеличенным, но слушала Таня с огромным удовольствием. Как хорошо ей было в этот раз! К тому же Валя проводил её до дома.
— Зайдешь? Чаем напою. — спросила девочка.
Валя согласился. Тётя встретила мальчика радушно, организовала чай с вареньем.
Юноша сразу бросился к книжному шкафу.
—Можно посмотреть? Мережковский! Здорово. У вас отличная библиотека. Ух ты! Даже Пастернак, «Сестра моя жизнь». Лидия Петровна, дайте почитать! Я очень аккуратен с книгами. И возвращаю во время.
Тётя Лида смутилась:
— Извини, но книги с этой полки я из дома не выпускаю. Хочешь, приходи, читай здесь.
— А можно я перепишу кое-что для себя? — взмолился Валя.
— Можно, — улыбнулась тётя. — Переписывай. Не жалко.
Валя пришёл с «амбарной книгой» подмышкой. Вежливо пил чай, но так жадно поглядывал на книжный шкаф, что Таня рассмеялась:
— Ладно! И что ты нашёл в этих стихах? Садись, пиши.
Валя вынул редкую в те годы авторучку: — Заграничная! Папин подарок.
Таня заглядывала в книгу через его плечо: «Чем он так восхищается?».
Это были странные стихи! Многое девушка не понимала. Но что- то в них было. Трогало за душу: «Я живу с твоей карточкой, с той, что хохочет...».
Когда Валя дошёл до строчек: «Грудь под поцелуи, как под рукомойник...», Таня густо покраснела — разве можно говорить об этом, и даже писать!
Наконец, в авторучке кончились чернила. Нежно, как живое существо, юноша поставил книгу на место.
— А что у вас во втором ряду? Можно? — спросил Валя.
Тётя Лида кивнула.
—Цветаева! А это? — Валя вынул книгу в скромном ситцевом переплёте. — Тоже Цветаева. Машинописная! Да это ж «Крысолов»! — ахнул от восторга мальчик. — Я столько слышал об этой поэме, а в руках не держал. За такую книгу полцарства не жалко. Лидия Петровна, позволите? Честное слово, я никому не скажу, откуда.
Тётя Лида разрешила:
— Хорошо. Приходи через неделю, перепишешь.
Валя даже руку тёте поцеловал!
Закрыв дверь за гостем, Лидия Петровна заметила:
— Угораздило ж тебя в поэта влюбиться. Будь осторожна. Поэты — народ ненадёжный.
На большой перемене в понедельник Валя отвёл Таню на чердачную лестницу, подальше от любопытных глаз:
— Замечательная у тебя тётя! Откуда у неё такие редкие книги?
— Подарок от влюблённого поэта, — лукаво улыбнулась Таня. — А тебя кто приохотил к поэзии?
— Мама. Она очень любит стихи.
Девочки поглядывали на Таню с завистью и с ревностью. Ни кожи, ни рожи, а какого парня привадила!
Пришлось Тане основательно осваивать поэзию. Девушка старалась больше слушать, но нельзя ж осрамиться. И многое нравилось! Полюбившиеся стихи Цветаевой мгновенно выучила наизусть. Кое- что из Пастернака тоже.
В марте война кончилась. Финны отдали нам часть Карелии и даже Выборг.
Валиному папе в Кремле вручили орден Ленина — за стрельбу прямой наводкой по дотам на линии Маннергейма. После майских семья Крулевских вернулась на Украину
На перроне Таня робко клюнула Валю в щёку. Ведь он ни разу даже не попытался её поцеловать!
Друзья обещали писать друг другу. Валя прислал четыре письма. Но Таня так и не смогла ему ответить. Не получилось. Зато читала и перечитывала стихи с заветной полочки.
***
Летом Алёша Середин привёз на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку гордость Туркмении — своих каракулевых овец.
Дня через три приехала и Маша с годовалым Андрюшкой.
Внука тётя Лида увидела в первый раз. И такое счастье светилось у неё на лице, что Таня отвела глаза — неудобно.
Крупный, неуклюжий пацан глядел на всех настороженно. Но к бабушке на руки пошёл сразу. Признал.
Назавтра все вместе поехали на выставку, в Останкино. По жаре, двумя трамваями. Алексей ждал родных у служебного входа: не пришлось стоять в длинной очереди за билетами.
В просторном загоне меланхолично жевали сено большой горбоносый баран и три овцы. Публика с восторгом разглядывала маленьких ягнят, их роскошные, в шёлковых локонах шкурки.
— Эти большие. Рисунок уже совсем не так хорош. В дело идут шкуры ягнят, забитых на первый-второй день жизни. Сейчас я вам покажу, — пояснил Алёша и вынес угольно чёрную и золотистую шкурки. — Вот за такие платят золотом. Особенно за «сур», золотистую.
— Таких маленьких и убивают?! Жалко! — огорчилась Таня.
—Мы отбираем только барашков, и то одного из четырёх, — засмеялся Алёша.
Бродили по выставке, ели мороженное, но от шума и духоты у тёти Лиды разболелась голова. Вернулись домой.
Таня влюбилась в двоюродную сестру ещё пять лет назад, когда папу переводили с Украины на Дальний Восток. Тогда семья Коровиных три недели прожила в Москве.
И теперь Таня просто не отходила от Маши.
— Как же ты живёшь в пустыне с малышом?
— Нормально. У нас свой дом из самана, под камышовой крышей. Летом, конечно, жарко. Повешу на окна мокрые простыни — и ничего. Терпимо.
— А речка там есть?
— Нету. Овцы пьют солоноватую воду из местных источников. А нам каждый день водовоз привозит на верблюде большую бочку. Да всё это ерунда. Жить можно.
Другое трудно. Каракуль, он как золото. Приедет комиссия из области: «Дай!». Из района: «Дай!». Милиция каждый месяц: «Дай!». А шкурки на строгом учёте.
— Как же твой Алёша выкручивается?
— Есть свои хитрости. Главное, он хорошего человека пробил главным бухгалтером. Иннокентий Андреич, ссыльный, из Ленинграда. Не хотели брать. Такой человек! Бухгалтерия в полном ажуре, ни один ревизор не подкопается!
— А как же шкурки для начальства?
— Так у наших чабанов в степи, вместе с совхозными, и свои овцы пасутся. Кто их сосчитает? Алёшка с чабанами в большой дружбе. Выручают.
Маша пообещала приехать через год. Но в мае 41-го от неё пришло письмо: овцы болеют — отпуск Алёше не светит.
— Отдохнуть всё равно нужно! — заметила тётя Лида. — Поедем в Белоомут, к кузине Наташеньке! Это ж моя любимая двоюродная сестра. Больше двадцати лет она учит ребятишек грамоте в этой деревне.
Всю войну, и ещё долго после неё, в голодное и холодное время, Таня вспоминала эти две недели отдыха как островок тихого счастья.
Кружка парного молока с тёплым ржаным хлебом на завтрак, тарелка с мёдом из собственных ульев на столе — ешь, сколько захочешь, — и усыпанный крупными ягодами малинник на опушке, куда девочку привели Катя и Лёша — внуки строгой тёти Наташи.
Но 22 июня началась война, и через несколько дней тётя Лида и Таня вернулись в Москву
Поезд подошёл к Москве поздним вечером. Из окна вагона Таня со страхом и любопытством вглядывалась в тёмные московские улицы. Нигде ни огонька! Война.
В неосвещённом трамвае кондукторша наощупь взяла деньги, и также наощупь оторвала билеты. Кое-как добрались до дома.
Утром тётя Лида побежала на свой Шрифтолитейный, а Таня развела крахмальный клейстер, нарезала газету и принялась наклеивать на оконные стёкла косые бумажные крестики. Все соседи так уже сделали, чтобы при бомбёжке не ранило осколками.
Потом пошла к Варе. Та обрадовалась:
— Вернулась! Вот здорово! Айда в центр. Говорят, на бульварах вырубают липы, освобождают место для аэростатов заграждения.
И вправду, на прогалинах бульвара лежали огромные серые бегемоты аэростатов. Девушки в сапогах и гимнастёрках держали их на верёвках, словно на привязи.
— Вечером аэростаты поднимут, — объяснила Варя, — чтоб немец не смог бомбить с малых высот.
Большой театр для маскировки раскрашивали разноцветными бурыми и зелёными пятнами.
Начались воздушные тревоги. Услышав истошный вой сирены, люди собирали узелки и чемоданы и спускались в подвал — в бомбоубежище.
На четвёртый раз тётя Люда сказала:
—Не пойду! — Вся эта суета оскорбляла присущее ей чувство собственного достоинства. — Ежели убьют, то хоть в собственной комнате. А ты иди, Танюша.
Но девочка уже записалась в пожарную дружину и, услышав сирену, торопилась на крышу. Скоро там сложилась дружная компания подростков: Эдик, тринадцатилетний, застенчивый книгочей, страстный футболист и спортсмен Витька из первого подъезда, кокетливая Рита с первого этажа, и Таня. Совсем недавно они едва замечали друг друга. А тут сошлись.
На крыше было так интересно! Дожидаясь отбоя, ребята тихонько трепались или слушали рассказы Эдика о путешествиях капитанов Кука и Лаперуза. Он бредил морем и твёрдо решил выучиться на капитана дальнего плавания.
Рита явно заигрывала с Витей. Но тот на неё и не смотрел. Его больше тянуло к Тане. Прежде она побаивалась этого рослого, грубоватого парня. Он открыто курил, часто матерился. Теперь Витя выглядел совсем по-другому.
«Какой парень! — думала Таня. — Как же я его раньше не видела? Сильный, немногословный. И, главное, надёжный. Правда, читал мало, но ведь он совсем не глуп».
Газетам и радио Виктор не верил:
— Врут! Сколько кричали «непобедимая и легендарная.»! А немец уже под Смоленском. Помяни моё слово, война будет долгой. Скоро и мне в армию.
В первый раз немцы долетели до Москвы в ночь на 23 июля, через месяц после начала войны. Ребята сидели у брандмауэра, тесно прижавшись друг к другу и жадно смотрели на небо. Там бродили призрачные полосы прожекторов. Изредка им удавалось поймать немецкий бомбардировщик в перекрёст лучей. Тогда вокруг вспыхивали частые разрывы зениток. Самолёт круто сворачивал и вновь исчезал в темноте.
Глухо грохнуло далеко, в районе Арбата. Потом ребята узнали, что эта фугаска развалила театр Вахтангова. Где-то полыхали пожары. Рита наклонилась к самому уху Тани, прошептала:
— Страшно!
В тот первый налёт район Таганки не тронули. Но через две ночи юнкерсы засыпали старенькие деревянные дома тысячами мелких, килограммовых зажигалок.
Одна попала и к ребятам на крышу, пробила жесть на скате, у самого края. Витька схватил раскалённую гадину за стабилизатор прямо рукой в брезентовой рукавице, выдернул и сбросил во двор, на клумбу. Пожар не успел начаться. Потом все хвалили Витю за храбрость. На всех крышах дежурили люди, и пожаров в районе было немного.
С конца июля немцы бомбили Москву дважды в день, по часам: в полдень и в восемь вечера. Люди загодя тянулись в метро с узлами, рюкзаками и свёртками. Но от Таганской площади до метро «Курская» было слишком далеко.
Наши истребители перехватывали юнкерсы на дальних подходах к столице, и до Москвы долетали немногие.
Шрифтолитейный готовили к эвакуации в Челябинск. Тётя Лида попросила Таню помочь ей упаковать лабораторию.
Два дня девушка осторожно укутывала в старые газеты химические стаканы и колбы, а потом укладывала их в ящики, пересыпая сухими опилками. Мерную посуду тётя Лида племяннице не доверяла:
— Это ж йенское стекло! Такого теперь нигде не достанешь.
Наконец объявили погрузку. Эшелон стоял на станции Москва-Товарная. Тут тётя Лида взбунтовалась:
— Скитаться по чужим углам на старости лет? Не поеду! Обойдутся и без меня. И совсем не все уезжают из Москвы. Левинсоны? Так они ж евреи. Им обязательно надо уехать. А мы кому нужны? Старуха и девчонка. Да и не сдадут наши Москву! Этому Гитлеру ещё набьют морду! Тоже мне, Наполеон нашёлся. Остаюсь.
30 сентября, прорвав фронт мощными ударами танковых клиньев, немцы начали операцию «Тайфун» — генеральное наступление на Москву
Витя записался в народное ополчение, и Таня пошла его провожать. Во дворе школы толпились ополченцы: подростки, пожилые люди. Все ещё в штатском, без оружия.
У входа Таня вдруг заметила Берту Моисеевну. Старуха обрадовалась:
—А ты кого провожаешь, Танечка? Вэйз мир! У меня Сеня, внучек, записался. Он же близорукий, минус семь, без очков ничего не видит. Какой из него солдат? Такое горе! А ведь Сеня — талантливый учёный, кандидат наук. Я им так гордилась. Завтра и мы уезжаем в Казань. Представляешь, и проводить некому. Наши все уже уехали. Как с чемоданами до вокзала доберёмся?
— Да вы не тревожьтесь! Мы с тётей Лидой придём и поможем.
— Спасибо, девочка! Дай Бог тебе счастья. Поезд в шесть вечера. Придёте?
— Обязательно.
Таня заметила в толпе ополченцев Витю и, извинившись, побежала к нему.
—Как хорошо, что ты пришла, Таня! — сказал Витя серьёзно, и вдруг обнял её и крепко поцеловал: — Будешь ждать меня?
— Буду, — сказала Таня дрожащими губами. — Только ты пиши!
— Жди меня один год. Если год не будет весточки, значит хана. Но год жди.
Седоусый, толстый майор зычно скомандовал:
— В шеренгу по два становись!
Витя ещё раз поцеловал Таню и побежал в строй.
Во двор въехал грузовик. Двое красноармейцев начали раздавать ополченцам винтовки. В свой черёд и Виктор получил старенькую трёхлинейку с потёртым прикладом, сунул в карман пиджака две обоймы, снова стал в строй. Оркестр пожарных в медных касках грянул бодрый марш Дунаевского:
« Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля...».
Майор скомандовал:
— Шагом марш! — и колонна тронулась.
Ополченцы шли нестройно, не в ногу. Многие женщины крестили уходящих.
Таня вдруг представила своего Витю в чистом поле со старенькой винтовкой и десятком патронов. А против него танки, немцы с автоматами, а в небе юнкерсы. Девушке стало страшно и ужасно захотелось заплакать.
Больше Таня никогда не видела Виктора. И писем от него не было. Московское ополчение бросили под гусеницы немецких танков. Мало кто из ополченцев выжил.
В квартире Абрама Соломоновича всё вверх дном: шторы сняты, на полу мусор. А как тут было чисто и красиво!
— Дожили на старости лет! — ворчал хозяин. — Всё бросить, ехать невесть куда. Берта! Сколько раз я тебе говорил? Берём только самое необходимое. Пять чемоданов и узел! Как мы их дотащим? Машину-то мне не дали.
—Глаза страшат, а руки делают, — улыбнулась тётя Лида. — Не тревожьтесь! Мы с Таней возьмём по паре чемоданов, потихоньку донесём до трамвая.
Казалось, вся Москва тронулась с места. Вокзальная площадь забита людьми и вещами. С огромным трудом, останавливаясь каждые двадцать-тридцать шагов, чтобы дать отдышаться Берте Моисеевне, добрались до поезда. К счастью, старому бухгалтеру выделили два места в купейном вагоне. Наконец, вещи разложили по местам, и старики смогли сесть. Пожелав им доброго пути, тётя Лида с Таней вышли на перрон.
На трамвайной остановке они вдруг столкнулись с доктором Крупеник. Та была в военной форме — две шпалы в петлице.
«Военврач второго ранга», — сообразила Таня.
Ольга Яковлевна бросилась к подруге:
—Лидочка! Я тысячу лет тебя не видела! Не заходишь, не звонишь. Чем ты занята?
—Занята? — грустно усмехнулась тётя Лида. — Поздравь меня! Я четвёртый день безработная. Завод уехал в Челябинск, а я осталась.
—Безработная? С ума сойти! — ахнула Ольга Яковлевна. — А я-то извелась, думаю, где бы отыскать хорошую операционную сестру. Немедленно приходи ко мне. Я тебя в пять минут оформлю.
—Что ты, Оля! Какая из меня медсестра, тем более, операционная?!
— Глупости! Мы же вместе кончали курсы сестёр милосердия в шестнадцатом году. У тебя ж золотые руки и отличная голова. За неделю всё вспомнишь. Я помогу.
—Может, и вправду в госпиталь, медсестрой? — задумалась тётя.
— Не сомневайся! Жду тебя завтра в восемь утра. Третья хирургия, сразу всё и уладим.
—Тётя Оля! — робко спросила Таня. — Можно и мне в госпиталь? Мне скоро семнадцать.
Ольга Яковлевна критически осмотрела девочку.
— Грязной работы не боишься? Санитарки всегда нужны. Имей в виду: в гнойной хирургии тяжёлые раненые, вонь. Будет трудно. Не запищишь?
—Честное слово! Я справлюсь! Только возьмите.
Ольга Яковлевна кивнула:
— Ладно. Приходи завтра и ты.
У ворот госпиталя Лидию Петровну и Таню уже ждала тётя Оля. Взглянула на часики, похвалила:
—Лида точна, как всегда! Без шести восемь. Пошли к главному врачу.
Всё решилось тут же. Рекомендации доктора Крупеник вполне хватило. В раздевалке тётя Лида критически оглядела измятый халат:
— Ладно! Дома подштопаю, накрахмалю и выглажу.
В вестибюле гнойной хирургии Таня чуть не грохнулась в обморок от густого, страшного запаха, но вовремя одёрнула себя: «Держись! Не показывай вида».
Через несколько дней она привыкла и совершенно перестала замечать эту вонь.
Среди пожилых санитарок в отделении Таня казалась совсем девочкой, и старая тётя Глаша тут же взяла её под своё крыло.
Девушка быстро освоилась, а тяжёлая работа помогала не думать.
В Москве стало тревожно. Теперь бомбили уже три-четыре раза в день. Возле Никитских ворот тяжёлая фугаска развалила разом четыре дома, скрутила кольцом трамвайные рельсы и сбросила на землю памятник Тимирязеву. Правда, к утру пути исправили, а памятник поставили на старое место.
Благополучным сводкам Совинформбюро никто не верил. Ходили слухи, один страшнее другого: дескать, наши армии попали в окружение под Вязьмой (позднее это подтвердилось), а Гитлер прёт на Москву и седьмого ноября въедет в Кремль на белом коне (а вот это оказалось ложью). Вдруг замолчало радио. Стало совсем страшно.
Старшая сестра послала Таню в тринадцатую палату приготовить постель для нового раненого. Тринадцатая палата, маленькая, на три койки, считалась привилегированной. Обычно в ней лежали генералы или особо заслуженные командиры. Сейчас там было пусто. Таня едва успела застелить постель, как двое санитаров внесли раненого майора. Правая нога его была в толстом коконе бинтов. За ними шла Ольга Яковлевна. Она брезгливо оглядела палату:
—Грязно! Надо вымыть пол.
— Я сейчас! — отозвалась Таня.
Когда она вернулась с ведром и тряпкой, Ольга Яковлевна, придвинув табуретку поближе, дружески беседовала с раненым майором.
«Похоже, доктор его уже оперировала раньше»,— сообразила девушка.
— Ногу мы вам вылечим, Василь Васильич, — убедительно говорила доктор Крупеник. — Мы применяем новую методику профессора Войно-Ясенецкого. Результаты хорошие. Меня другое тревожит. Что на фронте? Упорно говорят о скорой эвакуации. Вы ведь служили в штабе у Рокоссовского. Должны знать!
Майор замялся и выразительно посмотрел в сторону Тани.
— Не беспокойтесь! Таня — человек надёжный, лишнего слова не скажет. Да вы, может быть, и знали её отца, полковника Коровина.
Василь Васильич резко повернулся:
—Таня Коровина?! Как изменилась за четыре года!
Девушка вдруг вспомнила вихрастого, тоненького, похожего на подростка капитана, который тогда почти всю ночь напролёт вполголоса толковал о чём-то с отцом.
— Так что там случилось под Вязьмой? — настойчиво спросила Ольга Яковлевна.
Майор откинулся на подушку:
—Большая беда. Классические немецкие Канны, как летом в Белоруссии. И наши прошляпили! Связи нет, потеря управления, резервы чёрт знает где. В котёл попали четыре армии и группа Болдина. Наши лучшие части! На фронте дыра в пятьсот километров. На Можайской линии обороны почти пусто. Правда, и мы кое-чему научились. Окружённые не разбежались по лесам, а дрались, пока не кончились патроны и снаряды. Немцам пришлось неделю потратить на их ликвидацию.
Тем временем Ставка вызвала из Ленинграда Жукова и бросила на Можайскую линию всё, что смогли собрать. Жуков навёл порядок! Ключевые направления: Волоколамск, Можайск, Медынь, Калуга худо- бедно прикрыты. Главное, туда выдвинули полки противотанковой артиллерии, ИПТА. Отчаянные ребята! Гибнут, а немецкие танки выбивают. Так что надежда есть. Думаю, Москву не сдадим!
Таня напряженно вслушивалась в тихую, неспешную речь майора.
«Не сдадут Москву! — думала она с радостью. — Не сдадут!».
Утром 16 октября, окончив дежурство, Таня заглянула к тёте. Но той предстояли ещё три тяжёлых операции.
—Иди домой сама, девочка! Я приду попозже, — сказала Лидия Петровна.
Вместе с тётей Глашей (та тоже жила возле Таганки) Таня пошла домой.
Они ещё не знали, что немцы начали вторую фазу наступления на Москву. Что уже взята Калуга, немцы скоро займут Боровск и Калинин. До Москвы им останется рукой подать.
15-го вечером Сталин подписал приказ о срочной эвакуации в Куйбышев наркоматов, Генерального штаба и дипломатических миссий. Все ключевые объекты в Москве приказал подготовить к взрыву.
И совсем никто не мог угадать, что планы Вермахта на этот раз дадут сбой.
Что на удобных путях к Москве встанут насмерть подольские курсанты и свежие дивизии Панфилова и Блобородова А тяжёлая распутица не позволит немцам их обойти.
Что танки Гудериана так легко, сходу захватившие Орёл и Брянск, упрутся под Тулой в железную оборону местных оружейников, прикрытую дивизионами зенитных пушек, и ничего не смогут сделать. Что русские будут драться с невиданным упорством.
На трамвайной остановке было пусто. И на улице — никого. Таня и тётя Глаша постояли.
— Чего ждёте? — крикнула какая-то баба. — Трамвай нынче не ходит. И метро закрыто.
Пошли пешком. На Красноказарменной улице безлюдно. Город будто вымер. Вышли на шоссе Энтузиастов. Сразу всё изменилось!
Во всю ширину шоссе катил нескончаемый людской поток. Тысячи и тысячи! Из Москвы! Скорее!
Грузовики с барахлом и мебелью разных начальников, переполненные автобусы. Ломовые извозчики на грузовых платформах, запряжённых тяжёлыми лошадьми, увозили свои многочисленные семьи. В чёрных «Эмках» драпало начальство.
Но больше всего народу шло пешком. С рюкзаками, с тюками, с чемоданами, с детскими колясками. Только бы уйти из обречённого города!
Таня с тётей Глашей шли им навстречу, по тропке, прижимаясь к палисадникам ветхих домиков. Испуганная старуха вцепилась в Танин локоть и бормотала тихонько:
— Господи! Спаси и помилуй! Господи! Спаси и помилуй!
«Как страшно и противно идти против течения! Против всех!» — думала Таня.
На площади Ильича уже посвободнее. Возле трёхэтажного универмага стояла густая толпа. Кто-то кричал, звенело разбитое стекло витрин. Рыжий парень торопливо пробежал мимо, прижимая к груди два новых ковра.
«Грабят универмаг! — поняла Таня. — И ни одного милиционера в округе!»
— Что делают! — закрестилась тётя Глаша. — Матерь Божья! Пойдём скорее отседа, от греха подальше.
Наконец, дошли до Андроньевской площади. Тут тётя Глаша свернула вправо, к Яузе, а Таня побежала домой по Большой Коммунистической.
Ей было совсем худо. Крепко сжав кулаки, чтобы не разрыдаться, она пыталась как-то примирить в своей голове этот Великий Исход, массовое бегство москвичей из своего города, со всем тем, чему Таню учили всю жизнь, чему она до сих пор верила. В ушах назойливо звучали мажорные слова бодрых песен: «И на вражьей земле мы врага разгромим,, малой кровью, могучим ударом»; «Красная Армия всех сильней.».
«Но Василь Васильевич сказал: «Москву не сдадим!» — уговаривала себя девушка. — Он ведь лучше знает!».
Так не хотелось идти одной в пустую комнату... Навстречу шёл невысокий мужчина с копной чёрных, курчавых волос.
«Это ж Григорий Петрович, Варин отчим! — обрадовалась Таня. — Он работает на ЗиСе инженером. И Варькин дом — вот он».
— Ты к нам? — приветливо спросил Григорий Петрович. — Варя будет очень рада. Ты давно не показывалась.
По парадной мраморной, но такой грязной лестнице поднялись на второй этаж. Варя всегда хвасталась тем, что живёт в доме купцов Алексеевых, где родился и вырос сам Станиславский.
Наташа, младшая сестра Вари, кинулась Тане на шею:
— Ура! Танька! А Вари нет. Но ты садись, она скоро вернётся. Мы тебя обедом накормим.
С кухни прибежала Катерина Ивановна, хозяйка:
— Гриша! Что случилось? Почему ты днём дома?
Мужчина устало вытер большим платком пот с лица и с шеи:
— Поспать отпустили. Ночью будем готовить завод к взрыву.
Таня похолодела от ужаса:
— Взрывать завод имени Сталина?!
— Как же так? Ведь вас должны эвакуировать! — ахнула поражённая Катерина Ивановна.
—Должны. И меня оставили в Москве демонтировать и отправлять станки. А утром пришёл новый приказ, — сказал Григорий Петрович и замолчал. Должно быть, он очень долго сдерживал накопившийся гнев и возмущение. А тут прорвало: — Чёрт знает что! Орали на всех перекрёстках: «Защищать до последней капли крови!». А дошло до дела — и все в кусты! У парторга цеха, Захарова, руки трясутся. Выдают рабочим деньги под расчёт и трудовые книжки — выбирайтесь, как хотите. Позор!
— Что ж это делается, милый?
—Паника. Самое страшное, что может случиться, — паника. И, чтобы прекратить её, нужна железная воля и много крови. Ладно. Что об этом говорить. Давайте обедать.
В середине обеда пришла Варя.
— Ой, Таня! А почему ты в гимнастёрке?
— Санитаркой работаю в госпитале, на Красноказарменной.
— Здорово! А я тоже записалась на курсы радисток. Осваиваю азбуку Морзе. Инструктор сказал, что самых лучших пошлют в тыл врага, к партизанам.
А на улицах что творится! С неба сыплется пепел и горелые бумажки. Над площадью Ногина чёрный дым столбом. Документы жгут. Ужас!
В дверь постучала соседка:
— Катерина Иванна, в магазине всё даром раздают! Ей-богу! Пошли своих девок, пока там всё не расхватали.
Катерина Ивановна задумалась:
— Как ты считаешь, Гриша, этично ли брать эти продукты?
—Раздают, чтобы не достались немцам. Не верю я, что Гитлер войдёт в Москву. Но зима будет трудная. Продукты пригодятся.
Таня с Варей взяли по сумке и пошли в угловой магазинчик напротив храма Святого Мартина Исповедника.
Там уже и вправду мало что осталось. Но мордастая продавщица вытащила из подсобки ящик с консервами:
— Забирайте! Армейские.
Голодной зимой 1941 года Катерина Ивановна позволяла иногда разогреть и открыть эти баночки ароматной гречневой каши со свиной тушёнкой. Какой это был праздник!
***
Вечером по улицам пошли военные патрули. Мародёров расстреливали на месте. Вновь заговорило долго молчавшее радио.
Таня пришла домой поздно.
—Слава Богу! Живая! — обрадовалась тётя Лида. — Я места себе не нахожу.
Усевшись за стол, покрытый зелёной бархатной скатертью, Таня спросила:
— Если бы папу и других командиров не расстреляли тогда, в тридцать восьмом, дошли бы немцы до самой Москвы?
Тётя качнула головой:
— Не знаю. Вряд ли.
— А что мы будем делать? Тоже побежим?
— Ну что ты! Мы же при раненых. Разве можно их бросить? Если эвакуируют госпиталь, тогда уж и мы с ним.
Таня уже легла спать, когда в дверь постучали. Зашел сосед Семён Игнатьевич, пожилой вдовец из комнаты у входной двери. Он работал в охране здания ЦК ВКП(б) на Старой площади. Был молчалив, почти не пил и большую часть своей зарплаты отсылал дочке и внукам в Камышин.
— Извините, Лидия Петровна, можно к вам на минутку?
Сегодня Семён Игнатьевич был выпивши, но на ногах держался твёрдо. Он тяжело уселся на стул. Помолчал. Но, должно быть, уж очень ему хотелось выговориться.
— Вы — хороший человек, Лидия Петровна, — сказал сосед и оглянулся на Таню. Та притворилась спящей. — Вы ж на меня не настучите. Что ж это делается?
Семён Игнатьевич снова помолчал, потом продолжил почти шепотом:
—Нам внутрь заходить не положено. Мы ж наружная охрана. Нынче начальник говорит: «Приказано проверить помещение». Ну, мы и пошли. А там никого! Как есть — ни души. Всё брошено! И везде документы на полу. Секретные! Драпанули, суки! Зашли в кабинет товарища Жданова, а там на столе пять пакетов. Засюргученных! Совершенно секретных! Как такое могло быть?
***
17 октября у перрона вокзала, окружённого тройной цепью чекистов (мышь не проскочит!), стоял бронированный спецпоезд.
Низенький, рябой человек, совсем не похожий на миллионы своих официальных портретов, вышел из лимузина, огляделся, подошёл к салон-вагону. У открытой двери, преданно глядя на хозяина, вытянулся начальник охраны - генерал Власик.
Сталин неспеша прошёлся по перрону. Вновь и вновь он прокручивал в голове варианты. «Фронт рухнул. Жуков изо всех сил штопает дыры. Справится ли? В Ленинграде он смог. Сибирские дивизии ещё далеко. Вдруг немцы прорвутся ?»
Утром на стол Сталина положили агентурные донесения о панике в Москве. Паника страшнее всего.
«Ещё есть время», - подумал Сталин, резко повернул к машине и приказал:
- На ближнюю дачу.
Испуганный начальник доложил в воротах, что дача минирована
- Протопите в маленьком доме, - сказал Сталин. - Я посижу там. А минирование снять!
То, что Сталин остался, не уехал, помоло городу выстоять.
Немцы рвались к Москве отчаянно. Им казалось, победа вот она, рмдом.
Под Вязьмой и Брянском в плен попало 650 тысяч русских! Фельдмар шал фон Бок, командующий группой армий Центр, считал, что от Красной Армии остались одни ошмётки, и отборные танковые дивизии без труда сокрушат их.
После тяжелых боёв 18 октября немцы вошли в Можайск и Малоярославец. До Москвы оставалось всего девяносто километров.
Но за каждый километр немцам приходилось платить кровью. В ротах у них оставалось по двадцать-тридцать солдат. Танки подрывались на бесчисленных минах. Но больше всего немцы боялись русских гигантов, танков КВ. Их пушки за километр крушили немецкую броню, а снаряды немецких танков отскакивали от их башен, не нанося никакого вреда. К тому же люфтваффе потеряло былое господство в небе, и юнкерсы не могли, как раньше, в трудную минуту выручать своих гренадеров. Вдобавок начались русские морозы.
Ещё бывали удачи. Лихой отряд немецких мотоциклистов выскочил аж к Химкинскому мосту через Москва-реку. Их тут же перестреляли.
А с Дальнего Востока шли эшелон за эшелоном. Сталин, наконец, поверил своему лучшему разведчику Зорге, что Япония не вступит в войну.
Сибирские дивизии в полушубках и валенках, с новым вооружением, пятого декабря ударили немцам по флангам. И миф о непобедимости Вермахта рухнул.
Весной 1942 года при госпитале открыли курсы медсестёр. Занятия вели свои же врачи. И вели интересно. Таня записалась сразу. Тётя Лида полезла на антресоли и достала запылённую коробку со своими учебниками 1916 года. Многие из них были куда лучше рекомендованных на курсах пособий.
Сдав экзамены на отлично, Таня получила три треугольника старшего сержанта в петлицы и новое назначение в лёгочное отделение. Легкораненых там совсем не было, а всё ж не так тяжело, как в гнойной хирургии.
Яша
21 июня 1941 года выпускникам третьей средней школы города Ташкента вручали аттестаты. Получил свой и Яша Рабинович, длинный, худой, сутуловатый парень по школьному прозвищу Вихрастый. Домой он пришёл под утро, ткнулся носом в подушку и мгновенно уснул. Разбудила мама:
— Проснись, Яшенька! Война.
Скоро прибежал его сосед и друг Тимур Бекербаев:
— Слышь, Яшка, Безруков ребят агитирует идти в военкомат добровольцами.
Секретаря комитета комсомола Безрукова Яша не любил. Трепло и горлопан. Ему бы только лозунги толкать.
— Чего горячку пороть, Тимур? Дело серьёзное. Подумать надо. На фронт успеем.
Впрочем, в тот день из их класса пошли в военкомат только двое. Остальных вызвали по повесткам. Разницы никакой.
За обедом Яша спросил совета у дяди Исаака. Дядю в их семье уважали. В германскую он заслужил два солдатских Георгия, потом всю гражданскую оттопал с винтовкой в Красной Армии. Осел в Ташкенте, подмастерьем у местного сапожника, бухарского еврея, женился на его дочери Риве, сам стал мастером
А нынче к дяде Исааку приезжают на «Эмках» большие начальники, заказывают мягкие, лаковые сапожки для себя, модные лодочки для своих жён.
Зимой 1932 года, в самый голодомор, дядька приехал в Павлоград и вывез из вымирающей Украины сестру Сару со всей семьей. Спас. Устроил зятя бухгалтером у себя в артели, отдал родным половину своего дома.
Дядя Яшку похвалил:
— Спешить не надо. Война тебя не минует. Пока что есть выбор. Зайди-ка ты в Военно-химическое училище. Подай документы. От дома близко. Выйдешь лейтенантом. В солдатской казарме еврею уж слишком погано. И не стесняйся своего еврейства. Не прячь его. От этого только хуже.
В декабре 1941 года лейтенант Рабинович прибыл в Саратов и был направлен в 63-й отдельный кавполк под Татищево. От станции добрый час топал пешком до штаба полка. Промёрз до костей. Зима в тот год была знатная, хотя в прошлом году, в финскую компанию, — и того лютее.
Немолодой, лысоватый полковник оглядел вытянувшегося в струнку лейтенанта, улыбнулся. Взял документы, прочёл негромко, но внятно:
—Лейтенант Рабинович, ВУС 57 8 , направляется для прохождения службы в должности начхима полка, — и протянул руку. — Здравствуйте, Яков Изрилевич. Будем служить вместе. А я полковник Лазарьянц Ашот Григорьевич. Садитесь. Замёрзли с дороги? Здесь тепло. Верхом ездить умеете? Не приходилось? Не беда. Научим. Полк- то у нас кавалерийский
Командир взвода разведки старшина Саша Горленко, разбитной, черноусый джигит из терских казаков, подобрал Яше смирную кобылку и начал его учить.
Сашка гонял новичка нещадно, по пять часов в день, добродушно посмеиваясь над городским неумехой:
— Надо же! Ни напоить коня, ни оседлать не умеет!
Скоро они перешли на «ты». Через неделю Яков вполне прилично держался в седле.
Полковник снова вызвал лейтенанта к себе.
— Садитесь, Яков Израилевич! — сказал Ашот Григорьевич (в разговорах с глазу на глаз полковник Лазарьянц обращался к своим офицерам только по имени и отчеству). — Слышал, вы стали лихим кавалеристом. А как у вас с топографией? — полковник подвинул Яше развёрнутую карту-двухвёрстку. — Где мы?
Карты Яша полюбил ещё в пятом классе, когда зачитывался путешествиями Стенли и Ливингстона. Место штаба на карте нашёл тотчас.
— Неплохо. Представьте себе, что полк расположен в деревне Телегино. А штаб корпуса — в Сердобске. Фронт рядом. Немцы наступают. Обстановка неясная. Необходимо доставить в штаб корпуса секретный пакет. Как поедете?
Яша вгляделся в карту: «Единственная дорога через Камышлей. По ней — проще всего. Да ведь и немцы рвутся к дороге. Мессера там, небось, по головам ходят...».
—По змейке вдоль Хопра, — ответил лейтенант. — Дальше, зато надёжней. И если что, можно укрыться в кустарнике.
—Отлично! — кивнул полковник. — Я бы и сам выбрал этот маршрут. Думаю, Яков Израилевич, вы и сам понимаете, что начхиму в полку делать нечего. Немцы ОВ 9 не используют. И вроде бы не собираются. — Ашот Григорьевич помолчал, отложил карандаш. — Вы думаете, немцы бьют нас за счёт своих танков и самолётов? Это не главное. У них великолепное взаимодействие родов войск. И хорошее управление боем. Связь налажена! А у нас командующий зачастую не знает, что делают его части. Телефонные провода рвутся. Радио ни к чёрту! Единственная надежда на офицера связи. По старинке. Доставленное вовремя донесение нередко решает судьбу боя. В полку до крайности нужен хороший офицер связи. Меняйте профессию, Яков Израилевич!
Невозможно отказать такому командиру. Яша согласился.
В пятницу Лазарьянц на единственном в полку грузовичке уехал в Саратов.
— Людей и лошадей у нас почти полный комплект, — сказал Ашот Григорьевич начальнику штаба майору Окуневу. — А с вооружением беда. Одни карабины. Всего шестнадцать пулемётов. Ни артиллерии, ни миномётов совсем нет. Похлопочу в штабе округа.
Вечером Яша заступил на дежурство в штабе полка. Тихо, все спят. Чуть коптит семилинейная керосиновая лампа. Открыл «Посмертные записки Пиквикского клуба». Книг в округе было мало, перечитывал Диккенса в третий раз.
Под утро принялся за письмо домой. Покусывая деревянную вставочку, Яша писал:
«Мои дорогие! У меня всё хорошо. Служба идёт нормально. Кобыла «Веста» уже привыкла ко мне и тянется за корочкой или кусочком сахара. Старушка не слишком резва, но очень послушна. А вот с начальством мне жутко повезло! Полковник Лазарьянц — удивительный человек! И манеры как у аристократа. Хотел бы я узнать о нём побольше».
В полковника Яков просто влюбился. Ашот Григорьевич говорил мало. Зато почти каждое его слово хотелось запомнить. Через много лет он пересказывал своим внукам скупые афоризмы полковника. Яша не раз пытался осторожно расспросить Лазарьянца про его жизнь, но тот только отшучивался и мягко переводил разговор на другое.
***
Причины сугубой сдержанности полковника Лазарьянца Яша узнал только в мае 42-го подо Ржевом. Тогда они вместе с майором Окуневым попали под шквальный миномётный обстрел немцев — двести метров не дошли до НП полка. Успели добежать до неглубокой канавы и рухнули рядом, уткнувшись в молодую траву
Минные осколки летели низко, сбривая головки одуванчиков. Но их теперь могло достать лишь прямое попадание.
— Хорошо, полковник задержался, не пошёл с нами, — заметил Яков.
— Да уж! Ему скакать зайцем как-то не с руки, — засмеялся майор.
—Николай Иваныч, — спросил Яша, — почему полковник о себе никогда не рассказывает?
— Битый. Потому и молчит.
Майор испытующе посмотрел на лейтенанта. Вроде, парень надёжный. Трепаться не будет. Должно быть, Окунев и сам хотел поговорить о любимом начальнике.
— Война. Полегче стало. Не допытывают, что ты делал до 17-го года. А раньше ох как трясли. — Помолчав, он продолжил: — Полковник у нас — человек редкостный. Такого искать и искать. Да ведь родом он из купцов. Папаша в Нахичевани, под Ростовом, двумя элеваторами владел!
В шестнадцатом году Ашот Григорьевич пошёл добровольцем, воевать с немцами. Два офицерских Георгия заслужил. Не хухры- мухры. Теперь этим и гордиться можно. А раньше скрывать приходилось. Летом 17-го армия развалилась. Штабс-капитан Лазарьянц взял отпуск и вернулся в Нахичевань, к невесте. Обвенчались и уехали в Саратов, к родителям жены. Там его и мобилизовали в Красную Армию по приказу Троцкого.
Гражданскую кончил начальником штаба армии с орденом КрасногоЗнамени. Тогда — большая редкость. Остался служить. А в двадцать шестом начались чистки. Дескать, «классовый враг». Спасибо, старый друг и однополчанин Саша Василевский помог перевестись в 48-ю территориальную дивизию, в Кашин.
В тридцать восьмом году бате повезло. Он был в отпуске, когда до их корпуса добрались чекисты. В штабе расстреляли почти всех. Из командиров полков уцелело меньше трети. Вернуться — верная смерть. Что делать?!
Тесть повёл в мединститут к другу, зав.кафедрой хирургии. Тот вырезал Ашоту Григорьевичу желчный пузырь. Бюллетень на полгода. Потом, пройдя медкомиссию, полковник Лазарьянц начал читать курс тактики в Саратовском военном училище. Так и уцелел. Там я с Ашотом Григорьевичем и познакомился.
Метрах в пяти рванула мина. Майор глянул на часы:
— Через двенадцать минут кончат. Обед у них. — Окунев закурил. — Тогда я крупно влип. Витька Костенко, сука поганая, подглядел у меня в тумбочке письмо от отца из Красноярского края. Ну и стукнул. Выдернули меня на комсомольское собрание исключать: дескать, кулацкий сынок, скрыл своё социальное происхождение.
Думаю — всё. Вышибут из училища с волчьим билетом. Пропаду. Тут и выступил Ашот Григорьевич. Не побоялся. Говорит: «Курсант Окунев — один из лучших на курсе. И товарищ Сталин сказал: «Сын за отца не отвечает». Предлагаю ограничиться строгим выговором».
По гроб жизни я бате этого не забуду! — Окунев жадно затянулся.
— А в октябре 41-го Ашота Григорьевича вызвали в штаб округа и приказали в кратчайшие сроки сформировать и подготовить кавалерийский полк. Лазарьянц и меня взял с собой.
***
Дежурство тянулось утомительно. Но вот уже и побудку сыграли — скоро лейтенант Кротов сменит. Грохнув дверью, вбежал капитан Семёнов, командир третьего эскадрона. Без шапки, полушубок нараспашку.
— Беда! Двое солдат сбежали: Тимофеев и Артемьев. С оружием! И коней увели!
На шум вышел майор Окунев, стирая пену с лица, — брился. Длинно и затейливо выматерился:
—Побег! Куда ж ты глядел, раззява! От влипли. Патроны у них есть? Небось, на стрельбах наэкономили?
—На стрельбах я слежу строго, — устало заметил Семёнов. — У меня не сэкономишь. Да что толку? За пачку махорки у сержантов выменяют.
—Групповое дезертирство с оружием! Не спрячешь. Как же ты, капитан, батю подвёл! Теперь полковник Захаров из штаба корпуса его без соли съест. Он только повода ждёт. Ай, беда. Откуда твои беглые?
— Здешние они. Из Скачихи, вёрст шестьдесят отсюда будет.
Майор посуровел:
— Слушай приказ! Возьмёшь пару сержантов, поопытнее, лейтенанта Рабиновича, ну и Чалдона 9 , конечно. Ты упустил, ты и верни! Чтоб до отбоя были в части! Тогда и никакого ЧП не будет. Всего-навсего самоволка! Для скорости возьми заводных коней. И пару ППШ прихвати.
Собирались офицеры спешно — и пошли крупной рысью, почти без остановок, лишь меняя уставших коней.
Позёмка мела ледяной крупкой. Холодно. Яков чувствовал себя неуютно. «Первое серьёзное дело. — думал он. — Неужели придётся стрелять в этих дураков?»
На перекрёстке дорог Семёнов долго лазил по карте.
«Да он и сориентировать её не может!» — сообразил Яков, и протянул руку:
— Разрешите, товарищ капитан! Нам надо по левой дороге.
Семёнов повернулся к нему:
— Разбираешься в картах? Будешь штурманом.
Капитан с облегчением отдал Яшке планшет. Почему-то сразу стало спокойнее. Всё-таки при деле.
Деревня Скачиха лежала в голой степи — вокруг ни деревца.
— Дезертиры, небось, давно смылись, — ворчал Чалдон, — станут они ждать нас.
Семёнов отправил Иванова с сержантами к Тимофееву, а сам с Яшей поехал к избе Артемьевых.
Крытая соломой пятистенка с земляным полом. Беднота страшная. С русской печки выглядывали шесть испуганных детских рожиц, мал мала меньше, да стояла в углу каменно молчащая женщина, мать дезертира.
Искали тщательно. Но беглеца уже и след простыл. С тем же пришёл и смершевец:
— Сбёгли! Небось, в лесу землянку вырыли и затаились.
Капитан Семёнов растеряно чесал в затылке:
— Подвели батю. Беда! Что делать?
Зелёное пятно леса на карте тянулось до самого Хопра. Яков мучительно искал выход:
— Лес большой. Не обыщешь. Да и вечер близко. Где они могли спрятаться? — и вдруг догадался: — Скорее всего, их надо искать вот здесь.
Яша ткнул карандашом.
— Почему? — удивился Иванов.
— Земля промёрзла. Копать землянку легче всего в откосе оврага. Если у беглецов нет на примете какой-нибудь избёнки в лесу, наверняка, тут.
— Дело говоришь! — обрадовался Семёнов. — По коням!
На дне оврага, в неглубоком снегу, офицеры увидели следы двух лошадей! Парни совершенно не ждали быстрой погони и сдались сразу.
Из конторы совхоза «Красная Звезда» Яков позвонил в штаб:
— Нашли. Везём.
Когда впереди показалось двухэтажное здание штаба полка, капитан Семёнов наклонился в седле и сказал негромко:
— Ты меня нынче выручил, лейтенант! Не забуду.
Только что сыграли отбой. Полковник Лазарьянц ещё не вернулся. Офицеры сдали беглецов на губу и пошли в столовую — весь день ничего не ели.
Повар налил им по миске горячего густого борща. Довольный майор Окунев вынул фляжку. Но выпить не успели. На подъёме к штабу натужно ревел их старенький ГАЗ — нагружен так, что рессоры едва держат. Из кабины выбрался полковник, разминая затёкшие ноги.
Майор Окунев взял под козырёк, отрапортовал о ЧП и его успешном окончании.
—Сами справились. Молодцы! — похвалил Лазарьянц, пожимая руку начштаба. — Ну, и я не зря гонял. Рация, миномёты и много чего ещё. Пошли в столовую. Покормите?
— Лихо! — ахнул Окунев. — Как же вам это удалось?
—Просто. Двух майоров из штаба округа сводил в лучший ресторан Саратова. Правда, оставил там половину своей сберкнижки. Да было за что.
***
В конце февраля полк подняли по тревоге, погрузили в эшелон.
«На фронт! — думал Яша, глядя на заснеженные поля и дороги. — Под Москвой наступление, как раз и мы попадём».
Но полк выгрузили на станции Щёлково, и он надолго обосновался на опушке леса у деревни Загорянка. Полковник Лазарьянц каждый день мучил своих бойцов учениями. Сколько солдаты окопов выкопали, не счесть.
Яша как-то не выдержал, спросил полковника:
—Мы здесь совсем в землю зарылись, как кроты. Всё ж таки — кавалерия!
Лазарьянц рассмеялся:
— С шашками наголо на танки и пулемёты? Бесполезно. Мы кавалерия для того, чтобы быть в нужном месте в нужное время. А земля и от танков, и от мессеров укроет.
Лейтенанта Рабиновича регулярно гоняли в Мытищи. Там и штаб корпуса, и райисполком. И в этот раз начштаба отправил с бумагами:
—В райисполком. И без подписи Коршунова не возвращайся!
Но Яше не повезло. Предисполкома укатил в Москву.
—Вернётся часа через три, — сказала секретарша. — Ждите.
Лейтенант уселся ждать у окошка. За окном грязный двор, помойка.
«И книги не захватил», — подумал Яша.
У соседнего окна долбила на стареньком «Ундервуде» девочка- машинистка. Яшка уже видел её в прошлые заезды.
Некрасивая, с короткой мальчиковой стрижкой, в старой бурой кофточке, аккуратно заштопанной на локтях. Воробушек. А вот печатала машинистка здорово — строчит, прямо как пулемёт. У локтя девушки Яша заметил томик в потёртой обложке.
«Интересно! — подумал лейтенант и перегнулся посмотреть. — Ничего себе! «Жизнь Клима Самгина», том третий».
Этот огромный роман Горького Яша начинал три раза. Но так и не дошёл дальше сороковой страницы — скукота и тягомотина. «А эта пигалица читает уже третий том! Сильна!» — Яков невольно зауважал Воробушка.
Тем временем девушка отстучала свою бумагу и раскрыла томик.
— Вам нравится «Самгин»? — спросил Яша.
— Третий раз перечитываю. Очень глубокая книга.
— А я не одолел, — признался Яков. — Тяжело написано.
— Это только сначала. Потом привыкаешь.
Познакомились. Олю недавно вывезли из Ленинграда по дороге жизни.
—Нас всех в Ярославле остригли наголо, — сказала девушка. — Я приехала в Мытищи к бабушке. А родители умерли с голоду ещё в январе.
Оля кончила школу перед войной. И пошла в госпиталь санитаркой. Потому и выжила. Девушка выросла в интеллигентной семье. Много читала. И Яша, воображавший, что знает о книгах всё, сразу почувствовал её превосходство.
Наконец вернулся Коршунов, подписал нужную бумагу, и Яков простился с новой приятельницей, пообещав:
— Ещё увидимся.
Через день, погоняя Весту по грязной дороге, Яша тихо улыбался, предвкушая встречу с Олей. Он сдал в штаб под расписку засур- гученный пакет и поспешил в райисполком. Как раз попал к обеденному перерыву. Торопливо накинув пальтишко с вытертым каракулевым воротничком, Оля вышла. Целый час они бродили по тихим улочкам. Ужасно хотелось взять Олю под руку, но Яша робел. Говорили о школе, читали стихи. Яков любил раннего Багрицкого. Прочёл девушке «Контрабандистов», «Арбуз».
Оля слушала хорошо. Подсказала забытую строчку.
«Чем бы удивить её?», — думал Яша. Перед самой войной друг дал ему на три дня серенький томик Киплинга с парусником на обложке. Парень вспомнил «Балладу о трёх котиколовах».
Оле понравилось. Киплинга она не знала.
— А ты кого любишь? — спросил Яша.
— Пастернака.
Яков удивился:
— Ну.. Там же всё о дождях, о природе.
Девушка улыбнулась лукаво:
—А ты послушай! — и прочла «Коробка с красным померанцем — моя коморка», потом «Любить иных — тяжёлый крест»:
—Все поэты пишут стихи женщинам, в которых они влюблены, до тех пор, пока не добьются ответа. И только Пастернак умеет писать о сбывшейся любви!
Это был какой-то совсем другой Пастернак. Однако Оле пора было возвращаться в контору.
— Скоро опять приеду! — махнул рукой Яша, проводив девушку до крыльца.
***
Ещё дважды Яшке довелось встретиться с Олей. А потом, рано утром, пришёл приказ: грузиться на фронт. «Уехать не попрощавшись? Невозможно!» — подумал Яша и кинулся к полковнику:
— Ашот Григорьевич! У меня в Мытищах невеста осталась! Отпустите проститься! Честное слово, к погрузке я вернусь!
Лазарьянц задумался, посмотрел на часы:
—Риск! Но невеста — дело серьёзное. У тебя три часа двадцать минут! Опоздаешь — подведёшь и полк, и меня. Смотри.
Яков нещадно гнал свою Весту. Наконец Мытищи. Привязал кобылу к коновязи во дворе, вбежал в приёмную:
— Оля! Мы грузимся. На фронт.
Толстая начальница посмотрела с сочувствием, кивнула:
— Ладно. Иди. Обойдёмся без тебя.
Куда пойти? Стали в углу двора, отгородившись от любопытных окон широкой спиной Весты.
— Любимая моя! — сказал Яша.
Как жадно они целовались! Как клялись, в вечной любви и верности! Яша забыл всё на свете. Впервые в жизни его целовала женщина!
Но неумолимая стрелка отсчитывала минуты. Пора! Оля, вытирая слёзы, поцеловала любимого в последний раз:
— Пиши!
Потом Яков пытался вспомнить обратную дорогу и не мог. Он летел, как на крыльях, повторяя:
—Оля любит меня! Любит!
***
Полк уже грузился. Майор Окунев махнул ему рукой:
—Молодец, лейтенант! Вовремя. Отдай кобылу старшине Гор- ленко да беги в конец эшелона. Поедешь со связистами.
И только тут Яков вдруг сообразил, что не знает ни адреса, ни даже фамилии любимой — не спросил.
«Куда ж я ей напишу? Всего и запомнил, что до войны Оля жила на Большом проспекте Васильевского острова. Непременно найду её в Ленинграде после войны!» — решил Яша.
Половина теплушки была плотно забита имуществом роты связи: рация, мотки провода, телефонные аппараты, какие-то мешки. Напротив, на просторных нарах расположились комроты Юрьев, Яков и два сержанта-связиста.
Старшина роты — толстый, круглолицый Остап Семеняка, основателен, запаслив и скуп. Притащил откуда-то чугунную буржуйку, чей- то забор — запас дров на дорогу и даже керосиновую лампу со стеклом. Поедем со всеми удобствами.
Щуплый, вихрастый, беззаботный, как скворушка Вася Герак- лиди — его полная противоположность. Этот часами копался в брюхе своей рации, что-то перепаивал, насвистывал блатные песенки и материл рацию последними словами:
—Бандура старая! Позапрошлый век! Какой дурак тебя выдумал?!
Со старшиной радист ладил, хотя они и подкалывали друг друга непрерывно.
Яшка с капитаном Юрьевым как-то не сошёлся, хоть и познакомился с ним в первый же день в полку. Немногословный, замкнутый Костя Юрьев казался куда старше своих тридцати лет.
Теплушка едва тащилась: московский железнодорожный узел перегружен. Эшелон по много часов стол на полустанках.
— Экспресс, девятый день — девятая верста! — ворчал Вася. — Как драный кобель, у каждого столбика остановится.
— А куды спешить? — отвечал Остап. — Под пули да под бомбы завсегда успеешь.
Вокруг Москвы, до Покровского-Стрешнева, добирались сутки.
Ночь Яша пролежал на нарах, отвернувшись к стенке. Ругал себя последними словами: «Надо ж быть таким разгильдяем! Даже фамилии не спросил. Неужто теперь писать «Мытищи, райисполком, машинистке Оле»? Позорище! Ну, ладно, после первого боя что-нибудь придумаю».
Утром немного отошёл и сел к двери покурить. На нарах похрапывал капитан Юрьев. Остап тоже спал. А Вася подсел рядом.
— Где ж ты так здорово рацию освоил? — спросил Яша.
— В детдоме. Нас Алексей Петрович учил. Замечательный мужик! У самого академика Берга работал! Его в тридцать пятом из Ленинграда выслали. У нас в детдоме даже своя коротковолновая станция работала! Весь мир ловили: Австралию, Сан-Франциско, Бельгию, Японию.
— А в детдом как попал?
—Родители бежали из Самары от голода. В Караганде мать заболела сыпняком и померла. Меня и определили в детдом. Сперва всё сбежать хотел, а потом мне там понравилось.
— А мы в тридцать втором уехали из Павлограда. Дядька в Ташкент увёз. Тем и спаслись.
—Подвиньтесь, хлопцы! — окликнул старшина. — С утречка подымить треба.
От протянутой Яшей «Беломорины» отказался, свернул толстую «козью ножку» с махоркой и задымил.
— Яка ж судьбина чудная! — сказал старшина задумчиво. — И тебя, лейтенант, голодомор с ридной Вкраины выгнал.
— Что ли и тебя тоже? — удивился Вася.
— А як же ж! Мы ж с пид Херсона. Тату в колгоспи счетоводом робил, а маты ще до того померла. Помню, тату пришов с правления, говорит: «Сбирайтесь, сынку, треба тикать, спасаться. Прислали приказ с центру: срочно сдать продналог в двойном размере, да чтоб до зёрнышка! К лету тут все с голоду помирать будут. Человечину станут исты.
Я у них в списке, уеду — ловить будут, як дезертира. А вы хлопцы ще молодые, вам жить надо. Тикайте до Сталинграду. Там велика стройка, где-нигде приткнётесь, будете живы».
Верно сказав тату, так потом и было! Мне тогда уже двенадцать стукнуло, меня тату за старшего назначил и наказал, чтоб и Тарас, и Андрий во всём меня слушались. Собрал тату нам торбы: одёжку, хлеба, шматок сала на дорогу, да, как стемнело, вывел на шлях, перекрестил. Мы и пошли.
Ночь шли, день в стогу отсыпались. А на вторую ночь вышли к станции, залезли в вагон с трубами. Он и привёз нас в самый Сталинград.
На завод меня не взяли, молод ещё, да и бумаг нияких. Устроился в столярную мастерскую подсобником. Вырыли мы землянку. Старую буржуйку Тарас где-то на свалке нашёл. Живемо. Братья в школу ходют, я работаю. Потом и паспорт получил, чин чином. Ось так. А нынче вот идемо помирать за тую радянску власть.
Остап выкинул остаток самокрутки под откос, замолчал, посмотрел Яше в лицо, поднялся:
—Пора и печку растопляты.
«Испугался, что я настучу на него!» — догадался Яков.
Позавтракали пшенкой из концентрата. Яков достал Олин подарок — томик Толстого, но читать не смог: впереди фронт. Страшно.
На вокзале в Саратове однорукий инвалид говорил, что в пехоте комвзвода редко доживает до второго боя.
«Офицер связи, конечно, не Ванька-взводный, — думал Яша. — Шансов уцелеть побольше. Хорошо, коли сразу насмерть. А если изувечит? По Ташкенту ездил на фанерке с подшипниками безногий инвалид, подорвался на мине в Финскую.
Пел, тянул: «Калека, калека!» Как там в песенке из кинофильма «Орлёнок»? «Не хочется думать о смерти, поверь мне, в шестнадцать мальчишеских лет.». Мне, правда, уже почти девятнадцать. Главное, не опозорится, не показать свой страх перед товарищами. Лучше уж пуля!».
К ним подсел Юрьев.
—Товарищ капитан! — спросил Вася. — А вы долго были на фронте?
Юрьев пожал плечами:
—Как считать. Восемь дней. А кажется, целая жизнь.
—Расскажите! Как там?
Капитан поправил очки с толстенными стёклами:
— Я ж человек сугубо штатский. Белый билет. Работал в Слободке старшим телефонистом. Кто ж тогда ждал, что немец до самой Москвы дойдёт? Шестого октября вызывают меня к начальству. Ирина Алексеевна, такая важная барыня, член райкома, а тут стала вежливая:
«Слышали? Немцы уже Спас-Деменск взяли. Районное начальство чемоданы укладывает, — а голосок-то дрожит. — Останьтесь за меня, Константин Петрович! Я вас очень прошу. Вы ж беспартийный, вас немцы не тронут».
«Эвакуация ещё не объявлена, вот она и трусит», — подумал я, и говорю:
— Ладно. Возьмёте мою Машу с дочкой, тогда останусь.
Ирина замялась:
—Места в машине совсем мало. А куда вы их отправляете?
—В Ярославль, к тётке.
— Только чтоб без вещей.
Пошёл домой, вижу, мужики затаскивают буфет Ирины на наш почтовый газик. Дубовый, тяжеленный, с резными колонками, ну, иконостас, да и только. Собрал я жену с дочкой, смотрим, грузовик уже битком набит: и мебель, и узлы, и чемоданы. Я освободил своим щель у заднего борта. Пару чемоданов и узел с тёплыми вещами всё же втиснул. Они уехали, а я остался.
С утра седьмого отправил я девочек-телефонисток по домам. Жду. К полудню загудели моторы. Выглянул, на дороге немцы-мотоциклисты. За ними танки с крестами. Поднял топор, крушить родной коммутатор жалко, а надо. Вдруг звонок:
—Слободка? Кто у телефона?
— Дежурный Юрьев. А кто говорит?
— Генерал-лейтенант Маландин из штаба фронта. Немцы далеко?
— Да вот, под окнами танки ревут.
—Много их?
Я выглянул и отвечаю:
—Вижу шестнадцать штук. Но, наверное, больше.
Генерал выматерился и бросил трубку.
«Хорошо ж у тебя разведка работает!» — подумал я, разбил коммутатор и пошёл домой.
— А немцы вас не тронули? — спросил с любопытством Вася Ге- раклиди.
— Я ж не в форме. На фиг я им нужен. Дом наш стоял у оврага, на самом краю посёлка. Вечером стучат. Смотрю, наши! На пилотках — звёздочки, а автоматы немецкие.
Лейтенант и говорит: «Слушай, друг! Ты местный? Выведешь нас к своим, за Угру?»
Чего ж не вывести? Всего двенадцать вёрст. Я там каждую тропку знаю. Пошли.
В лесочке наших видимо-невидимо. Дивизия из окружения пробивается. Привели меня к генералу Попову. Невысокий, с меня ростом, а усы знатные.
Говорит: «Надо скрыто вывести колонну к броду на реке, чтоб немцы не заметили».
Повёл я окруженцев. Там всего один кусок по открытому полю, с полверсты. Да деревня далеко, никто и не увидел. А потом по просеке. Генерал всю дорогу шёл со мной рядом, впереди.
Перешли через брод, а там уже наши часовые. Приехал полковник из штаба армии, расцеловал генерала: «Как вы во время поспели! У нас тут почти никого нет. Занимайте оборону по берегу. А патронов и снаряды я пришлю».
Попов тут и приказал зачислить меня в штаб: «Принимай связь, старший лейтенант Юрьев! Да чтоб был порядок!». Так я и стал военным.
— А воевали-то вы как? — спросил Вася.
— Никак. Нарыли окопов и стояли. Немцы рвались вдоль шоссе от Юхнова. Мост наши успели взорвать, а оборону там держали курсанты из Подольского пехотного и артиллерийского училищ. Вот уж им досталось! Юнкерсы с утра до вечера висят, из пушек по ним бьют, а потом танки. Лезут и лезут! А ребята стоят! Пять суток держались. Я к ним телефонную линию тянул. Генерал все пушки на левый фланг поставил. Пока снаряды были, помогали им. У них на позиции живого места не было! Кто в госпиталь попал, тот и жив остался.
— А потом что?
—Немцы прорвали фронт совсем в другом месте. Пришлось отступать. Мессера заметили нашу колонну в чистом поле и расстреляли из пулемётов. Попова насмерть. А я получил пулю в плечо и попал в госпиталь.
***
Эшелон остановился за станцией Шаховская. Поручив разгрузку майору Окуневу, полковник ускакал в штаб дивизии. Вернувшись, расстелил на патронном ящике карту:
— Товарищи командиры! Дивизия ведёт наступление на юг, в направлении на Ховань.
Немцы сопротивляются упорно. Нам приказано прорвать оборону врага на западе, у деревни Муриково. Сколько там немцев, в штабе не знают. Думают, что оборона там слабая. Следует торопиться. Есть шанс прорваться, пока немцы не закрепились всерьёз. Слушайте приказ! Я с третьим эскадроном ухожу вперёд, на Муриково. Остальным поспешить с разгрузкой и двигаться следом. Лейтенант Рабинович, за мной!
Снег в поле ещё не стаял, да и грязь на дороге за ночь подмёрзла. Кони шли бодро. От деревни Паново одни трубы остались. Едко пахло гарью. В огородах копошились оборванные бабы.
— Вот гады! Всё жгут напрочь, — выругался капитан Семёнов.
В Муриково уцелело пять домов. Немцы прорубили в стенах узкие щели-бойницы, превратив дома в блокгаузы. Разведку встретили пулемётным огнём.
Полковник долго разглядывал деревню в бинокль, лёжа в придорожной канаве.
— Думаю, их тут не больше роты. Скачите назад, Яков Израиле- вич, и приведите сюда батарею, да поскорей. Без пушек нам штурмовать врага не с руки.
Яшка азартно погонял Весту. «Вот и фронт! — думал он. — И не страшно...»
Лазарьянц приказал выкатить пушку на прямую наводку. Командир батареи лейтенант Соколов сам стал за наводчика и с третьего снаряда попал в амбразуру. А ещё минут через десять немцы прекратили огонь.
— Сбежали! — обрадовался Яков.
***
Полк третий день гнал немцев. Прошли почти тридцать километров! Враг отступал не торопясь, огрызаясь на каждом рубеже. Но отходил.
Яшка целыми днями мотался по эскадронам. Он уже считал себя бывалым фронтовиком! Правда, ни одного немца пока ещё не убил, но был уверен — это впереди.
К вечеру Яков вернулся с передовой в штаб, в деревню Борисово. Полковник сидел над картой. «Как же батя вымотался и постарел за эти дни!» — подумал Яков.
Лазарьянц поднял голову:
— Докладывайте!
— А что докладывать? У немцев плотная, хорошо подготовленная оборона. Без серьёзной артподготовки и соваться нечего. У Соколова по два снаряда на орудие осталось. Наступление захлебнулось.
Полковник озабоченно кивнул:
— Вы правы. Мы выдохлись. Да меня другое заботит. Посмотрите, Яков Израилевич! Полк втянулся в узкий мешок. Соседей ни справа, ни слева. Вам не кажется, что мы в ловушке? Генерал Штумпф ударит в основание прорыва — и полк пропал.
Окажемся в окружении без боеприпасов, почти без продовольствия. Через неделю немцы нас голыми руками возьмут. А из штаба армии погоняют: «Вперёд! Не останавливаться!». Я, конечно, оставил в Рябинках Николая Иваныча с третьим эскадроном. Наказал ему: следить за флангами. В сущности, вопрос только в том, где и когда ударит Штумпф? Может, вот здесь, вдоль заброшенной узкоколейки? Что, капитан, телефонной связи всё ещё нет? — обратился полковник к Юрьеву.
Тот виновато пожал плечами:
— Так провод в Малинках кончился. Тянуть нечего.
—Худо! Вот что, лейтенант! Скачите в Малинки. Свяжитесь с майором Окуневым. Пусть срочно вышлет разведку в район узкоколейки. Как бы не было поздно.
Яков козырнул и вышел.
Фуража в полку уже не осталось. Коней кормили соломой, да и той не хватало. По дороге с передовой Яков заметил стожок сена, обрадовался и захватил, сколько смог. Веста в углу двора с аппетитом хрумкала это лакомство.
— Бедная старушка! — пожалел её Яшка. — И поужинать не успеешь.
И снова грязная дорога и мелкий дождь. Сугробы исчезали на глазах.
В Малинках Яшке повезло: успел связаться с Окуневым.
— Какая, на фиг, разведка! — кричал в телефон Николай Иваныч. — Немец прёт от узкоколейки! Не меньше батальона. У них даже пара танков есть! Рябинку удержать не сможем, сил нет. Постараюсь зацепиться за речкой.
Яков изо всех сил гнал Весту обратно: «Полковник как в воду глядел, — крутилось в голове. — Два эскадрона и батарея в окружении. Что с нами будет? Выберемся ли?».
Взволнованный Яшкин доклад полковник выслушал спокойно:
—Прорвёмся! Время ещё не упущено.
Вбежал старшина Горленко.
— Товарищ полковник! Немец в Малинках! Мы отрезаны!
— Я уже знаю. Посмотрите, Александр Петрович! — Лазарьянц показал на карте. — За деревней — овражек. Вот тут он близко подходит к узкоколейке.
По нему надо провести полк. Обязательно с пушками. Без артиллерии пропадём. Просмотрите подходы, много ли там немцев, где у них пулемёты. Себя постарайтесь не обнаружить.
—А вы, лейтенант, — обратился полковник к Якову, — срочно приведите сюда первый эскадрон и батарею Соколова. Капитан Юрьев, вы во второй эскадрон. Только что стемнело. У нас вся ночь. Можно успеть. Но времени терять нельзя.
— Ашот Григорьевич! — осторожно спросил Юрьев. — Вас за отступление без приказа под трибунал не пошлют?
—Может, и пошлют, — улыбнулся полковник. — Очень даже возможно. Да полк спасать всё равно нужно.
***
Когда все собрались, полковник приказал построить людей и вышел на крыльцо.
—Товарищи бойцы! — он говорил громко и уверенно. — Немцы ударом вдоль узкоколейки отрезали нас от основных сил. Но мы прорвём окружение и выйдем к своим!
Предстоит тяжелый марш, а потом бой. Немцы нас не ждут. Подойдём тихонько, ударим внезапно, они и не устоят. — Лазарьянц вздохнул. — Кто отстанет, считай, погиб.
Полковник шёл первым. Лошадей вели в поводу — темень, дождь, пудовая грязь на сапогах. По дну оврага — ледяная вода, где по щиколотку, а где и по пояс.
Три вёрсты показались Якову вечностью. Он промёрз насмерть. Зуб на зуб не попадал. «Сейчас рухну! — думал он. — Не могу больше!»
Но все шли, шел и Яша. Однако вот и конец оврага. Горленко уже ждал их:
—Один пулемёт на насыпи слева, вон там. Второй правей, метрах в ста.
Матерясь шепотом, где волоком, где на руках солдаты подняли наверх пушки.
— Орудия на прямую наводку!
У пологого склона оврага капитан Козлов строил первый эскадрон к атаке.
— Сабли наголо!
Яков, с трудом сгибая замёрзшие ноги, влез в седло. Грохнул пушечный выстрел. Второй. Третий.
— Ура!
Эскадрон поскакал в атаку. Яшка гнал Весту следом, с поднятой шашкой, как в кино стараясь не отстать. Немцы стреляли, но пулемёты было уже не слышно.
Вдруг Веста оступилась в яме и тяжело рухнула набок. Яшка попытался не попасть под упавшую кобылу, но левую ногу зажало. До чего ж он испугался!
—Только бы вылезти! Только не остаться здесь, в поле, одному, — повторял Яша.
Извернулся, цепляясь за прошлогоднюю траву, вытащил ногу из сапога. Встал, шатаясь. Попробовал идти. Нога жутко болела, но вроде не сломана.
Саблю в темноте Яша, конечно, не нашёл. Впереди стреляли. А он хромал по мёрзлой степи в одном сапоге. Шел и молился:
— Только бы не упасть! Только бы дойти до своих!
Мамин тёплый носок немного грел закоченевшую ногу.
Но вот, наконец, и насыпь. На рельсах стоял Сашка Горленко.
— Давай живей, братья-славяне! — подгонял он отставших. Заметил Яшку, обрадовался: — Лейтенант! Молодец. Не ранен? Сапог потерял — не беда. В первом бою и не то бывает. Васька! Найди лейтенанту пару сапог с дохлого фрица. Смотри-ка! Вон и твоя Веста бредёт! Умница старушка. Нашла хозяина.
До чего противно и стыдно было обувать изношенные сапоги с убитого немца, да что делать.
Подбежал вестовой:
— Товарищи командиры! К полковнику!
Отряхивая с шинели грязь и глину, Яков пошёл. Нога вроде уже не болела.
Лазарьянц собрал командиров вокруг карты.
— Капитан Козлов, потери подсчитали?
— В эскадроне пятеро раненых. Двое тяжело.
— Ясно. Горленко, пулемёты на флангах выставил? Поторопите отставших. Надо нам добраться до леса, пока не рассвело, пока немец не очухался.
Лазарьянц повернулся к Якову:
— Мы пойдём через лес вот по этой дороге. Езжайте вперёд, лейтенант, предупредите своих, чтоб нас по ошибке не перестреляли. И постарайтесь связаться с Николаем Иванычем.
***
К весне наше контрнаступление выдохлось. Кончались резервы. Катастрофически не хватало мин и снарядов. Как наступать, имея по десятку выстрелов на орудие? Но Сталин требовал:
«Не давать врагу передышки! Вперёд! Любой ценой!»
Кавполк Лазарьянца отправили в рейд по немецким тылам подо Ржевом. Фронт за ними сомкнулся, и полк остался без снабжения. Генерал Потапов обещал регулярно присылать боеприпасы по воздуху. Но, то ли забыл, то ли самолётов под рукой не оказалось. Снаряды скоро кончились.
А по пятам кавалеристов уже шла полицейская дивизия СС, отрезая полку все пути на восток, к фронту. Пришлось уходить на запад. Выручали партизаны. Дважды они выводили полк из окружения болотными тропами.
Один раз повезло: наткнулись в лесу на артиллерийский склад, брошенный при осеннем отступлении, — восемнадцать ящиков снарядов, тех самых, трёхдюймовых. Правда, мин почти не осталось, их партизаны разобрали раньше.
Ожили наши пушки! После жестокого боя Лазарьянц в третий раз вырвался из немецкого кольца и увёл полк на север, в густые тверские леса. В этом бою оторвало ногу лихому разведчику Горленко. Теперь его везли в обозе с другими ранеными. Голодные кони едва шли. Фураж тоже кончился, а молодой травки всё ещё не было.
После тяжёлого ночного марша Лазарьянц вызвал Яшу к себе. Полковник, как всегда, сидел над картой.
— Посмотрите, Яков Израилевич. Если сможем пройти вот этим маршрутом, то выйдем к Волге. А за Волгой — наши! Думаю, немцев в этих лесах нет. Но пройдём ли мы болото? Возьмите ребят из взвода Горленко и попытайтесь найти подходящую тропку. Помните, нужно вывезти и раненых, и пушки. К вечеру жду вас с добрыми вестями.
Целый день Яков с тремя разведчиками колесил по лесу. Как назло, тропы либо исчезали в густой чаще, либо упирались в болото.
Наконец, повезло. По старой просеке разведчики дошли до очередного болота. Решили проверить. Метров сто шли по пояс в ледяной воде, но дальше неплохая лесная дорога вывела к Волге — и грунт не илистый: телеги с ранеными, да и пушки вполне пройдут. Впереди, на обрыве высокого берега, тянулась линия немецких окопов.
Разведчики тщательно отметили проходы вешками из молодых ёлок, чтобы ночью не сбиться с пути.
Полковник внимательно выслушал доклад Яши.
— Отличная работа, лейтенант! Благодарю за службу! — Лазарь- янц устало махнул рукой: — Сидите, Яков Израилевич! Можно не вскакивать по стойке смирно. Я понимаю, что вы смертельно устали.
Но есть ещё одно дело, которое, кроме вас, некому поручить. Надо добраться до своих и предупредить о нашем прорыве. Без помощи с той стороны будет неизмеримо труднее! И раненых не вывезем. Вы плавать умеете?
— Умею. Но не очень.
— Ваша Веста очень плоха. Возьмите моего Верного. Держитесь за луку седла, конь вас переправит. Поспите часа два и отправляйтесь.
Когда Яша проснулся, полк готовился к выходу. Полковник Ла- зарьянц подозвал лейтенанта:
— Собрались? Попробуйте пройти к Волге по руслу лесной речки. Вечером над водой обычно туман. Надеюсь, он вас укроет. Завтра утром, в 8.00, пусть дадут три ракеты: две красных и зелёную, я буду знать, что вы дошли. Полк спрячем вот здесь, в километре от берега. Да, возьмите фляжку со спиртом. Вода ещё очень холодная. Согреетесь. Ну, с Богом! Постарайтесь доплыть живым! На вас вся надежда!
Полковник обнял Яшу.
В сумерках, стараясь ступать как можно тише, Яша шел по руслу речки. Верного он вёл в поводу.
Справа, на высоком берегу, заиграла губная гармошка, слышались голоса немцев.
«Совсем близко! Неужто заметят?» — подумал Яков, стараясь дышать потише, потом вошёл в воду.
Над рекой действительно стоял густой туман. Яше было холодно и мучительно страшно. Верный плыл ровно, спокойно выгребая к дальнему берегу. Яше осталось только покрепче держаться за луку.
События этой ночи он потом вспоминал какими-то клочками, обрывками. Помнил: очень боялся, что подстрелят наши, изо всех сил кричал:
— Свой! Свой! Не стреляйте!
В блиндаже командира батальона Яше дали стакан водки (про фляжку спирта лейтенант совсем забыл) и переодели в сухое. Потом повезли к генералу Антонову.
Разговор в штабе дивизии Яша уже помнил хорошо.
Генерал, огромный, под два метра, с бритой головой, удивился:
—Офицер связи от Лазарьянца! Жив Ашот Григорьевич? Мы ж ваш полк давно похоронили. Потери большие?
— 23 убитых и полсотни раненых.
— И Ашот их не бросил?
— Никак нет. Везём в обозе. Для того и лодки нужны.
— И пушки целы?
— Снаряды все вышли. А пушки целы.
— Во, мужики! — повернулся генерал к своим командирам. — Учитесь, как надо беречь своих бойцов. Давай к карте, лейтенант. Где сейчас полк?
Яков показал.
—Здесь и переправляться собираетесь? Худо. Не угадал Лазарь- янц. Все наши лодки и плоты на три версты ниже по течению. А здесь опорный пункт немцев совсем рядом. Они ж полполка перебьют на переправе. Можно перевести полк вот сюда, южнее?
—Конечно, можно. Да как сообщить об этом? Полковую рацию немцы грохнули в первый день рейда.
Генерал сел и долго, в упор, смотрел на Якова серыми, внимательными глазами.
— Верно. А ведь, кроме тебя, до Лазарьянца никто не дойдёт. Как ещё сообщить ему план прорыва? Пойдёшь через Волгу ещё раз.
Яков поёжился: «Снова через Волгу? Опять дрожать от страха и от стужи? Б-р-р. Ой, как не хочется. А деться некуда. Другой и вправду не дойдёт. Надо!» — и кивнул:
— Что ж делать. Поплыву.
Генерал вдруг обнял и расцеловал лейтенанта:
—Герой, парень! — Антонов повернулся к адъютанту: — Наградную коробку! — достал из картонной коробки серебряную медаль. — От имени Верховного Совета СССР награждаю тебя медалью «За отвагу»! Заслужил! Носи. Слушай, лейтенант, выйдешь живым, представлю к ордену! Смотри: полк надо перевести в этот лесок. Завтра ночью, когда будете готовы, дайте три зелёных ракеты. Навалимся с двух сторон, фриц и побежит. Бекмурзаева ко мне!
Пришел командир разведроты, капитан Бекмурзаев. Генерал приказал:
— Надо переправить лейтенанта на тот берег. Живым! Лазарь- янц вывел свой полк из окружения. Что предлагаешь?
Капитан подошел к карте:
—Ты где переправился через Волгу? Вот здесь? Здорово плаваешь?
— За луку держался. Конь и вывез.
— Правильно придумал. И место выбрал точно. Тут и обратно пойдёшь. А чтоб немцы тебя не подстрелили, мы им устроим небольшой спектакль. Тут и вот тут. Отвлечение.
Товарищ генерал, разрешите привлечь к операции батарею Лифшица? Ударим из миномётов, фрицам не до тебя будет! — Бекмур- заев хлопнул Яшу по плечу. — Снарядов у нас кот наплакал, а мины вчера завезли. Не робей, парень, прикроем надёжно. Фрицы в твою сторону и не глянут.
Командир разведроты проводил Якова до самой воды. Заботливо увернул подсохшее обмундирование в плащ-палатку, прикрепил к седлу:
— На том берегу переоденешься. Смотри, кладу тебе фонарик. Дойдёшь до своих, мигни три тире, три точки и снова три тире. Я буду знать, что всё в порядке. Отвечу тем же. Ну, удачи тебе.
На немецкие окопы справа обрушился шквал мин. А через пару минут началась жаркая перестрелка и в ста метрах слева. Поёжившись, Яша спустился в реку. Верный ровно тащил лейтенанта к правому берегу. Тумана уже не было, и Яше казалось, что и он и конь резко выделяются на чёрной воде реки. К счастью, луна спряталась в облаках.
«Неужто, немцы нас не видят? — думал Яша. — Такая прекрасная мишень».
Страшнее всего было встать на ноги в устье притока. Совсем близко грохотал немецкий пулемёт, и огоньки трассирующих пуль уходили над головой Яши куда-то в темноту. Оглянись какой-нибудь фриц в эту сторону — и всё, хана! Но не до того было фрицам! Не заметили!
Отойдя от реки метров на сто, Яков переоделся и подал Бекмур- заеву условленный сигнал. Тот ответил сразу. На душе стало легче. «Надо же! Дошёл».
Увидав Якова, полковник Лазарьянц высоко поднял брови от удивления:
— Живой! Вот уж точно в рубашке родился! Докладывай! — и, дослушав, отодвинул карту. — Редчайшая удача! Да ещё и вышел к Антонову. Я Ивана Антоновича давно знаю. Надёжный человек. Не подведёт. Ну что ж, перейдём на новое место, когда стемнеет. Днём разведчики поищут дорогу. А вы, Яков Израилевич, идите, отоспитесь. Завтра опять бессонная ночь.
Прорвались к своим, как по писаному. Немцы совсем не ждали удара с тыла, и полк вышел почти без потерь. Десятка полтора лодок и пара плотов перевезли всех на наш берег. А там уже ждали. Даже грузовик с санитарами прислал для раненых генерал Антонов!
Яшка помог поднять в кузов Горленко.
— А ты молоток, Яшка! Даже не ждал от тебя, — сказал старшина. Разведчик достал из кобуры свою гордость, трофейный Вальтер, и протянул Якову:
—На, держи! Я своё уже отвоевал.
В начале лета на полевой дороге за Яковом погнался мессер. Пилот гнал одинокого всадника, как зайца! Яшка нещадно нахлёстывал Весту, петлял, и, наконец, спрятался в роще, но от пулемётной пули в плечо всё-таки не ушёл.
***
Из полевого госпиталя лейтенанта выписали через три недели, и направили в 363-ю пехотную дивизию. Другие люди, другое начальство, другие порядки. Яша с тоской вспоминал Ашота Григорьевича. Раз в жизни ему попался такой замечательный начальник и учитель. Да и таких друзей, какие были у него в полку Лазарьянца, лейтенант встречал нечасто.
Начальник штаба, краснорожий подполковник Онищенко, невзлюбил Яшу и придирался к нему по всякой мелочи. Комдив Козлов, усатый, толстый старик из царских вахмистров, когда-то служил в Первой конной вместе с Тимошенко. По старой дружбе и дорос до генерала. В совремённой тактике и стратегии комдив разбирался слабо, но был хитёр кондовой мужицкой хитростью. Впрочем, Яков видел его редко.
А вот с командиром разведроты, Петей Балашовым, он подружился. Благо, и жили в одной землянке.
От мамы из Ташкента регулярно приходили письма.
Дивизия стояла на берегу Дона. Немцы рвались на восток, к Сталинграду, к Баку. А здесь было сравнительно тихо. Время от времени грохотала артиллерийская дуэль — и опять мирно. Тихая, невредная война.
***
В начале октября Козлов решил объехать свои полки на передовой. Там он бывал нечасто. Как всегда, генерал прихватил с собой десяток офицеров: вдруг понадобятся. В их число попали и Яков с Балашовым.
Офицеры ждали начальство, сидя в кузове старенького грузовика у входа в генеральский бункер. Сапёры неделю копали и укрепляли это убежище — фугаской не прошибёшь.
Наконец, генерал вышел и гордо сел рядом с шофёром в новенький американский джип, недавно присланный по ленд-лизу. Подполковник Онищенко полез на заднее сиденье. Впереди грохнуло. На обрыве оврага поднялся высокий столб огня. Сзади, метрах в пятидесяти, прогремел второй взрыв.
—Шестидюймовки! Немец в вилку берёт! — крикнул Балашов и нырнул в кювет. — Давай сюда! Сейчас шарахнет!
Яков не успел спрыгнуть. Возле джипа рванул снаряд. Что-то сильно ударило в грудь, и лейтенант потерял сознание. Очнулся от сильной боли. Штабной фельдшер Корсаков бинтовал Яшу, приговаривая:
— Терпи, лейтенант, сейчас я тебе укольчик сделаю.
Дышать было очень трудно. В груди что-то булькало.
«Лёгкое задето! — подумал лейтенант. — Но ведь живой.»
Над ним склонился Петя Балашов:
— Повезло тебе, Яшка! Онищенко — насмерть. Комдиву ногу оторвало. Самолёт за ним уже вызвали. Отправим тебя вместе с генералом. Прямо в Москву попадёшь, в хороший госпиталь.
Потом лейтенант долго лежал на обочине, ждал самолёта. Наконец, прилетел Ли-2. Яшу положили на носилки и понесли. Балашов шёл рядом.
— Слышь, Яшка! Оставь мне твой Вальтер. В госпитале всё равно отберут, — сказал Петя. — А я тебе цейсовскую «Лейку». Трофейная! Махнём не глядя?!
Яша посмотрел на него с удивлением:
— О чём ты? Бери так.
Балашов обрадовался, вытащил из его кобуры пистолет и всё- таки сунул в Яшкин вещмешок трофейный фотоаппарат.
Встреча
Юная медсестра в белоснежном, туго накрахмаленном халате совсем не походила не зачуханную санитарку, вечно с ведром и грязной тряпкой.
Легкораненых в новом отделении не было. Тане было больно смотреть на этих совсем юных мальчиков, жадно, с хрипами, ловивших воздух простреленными лёгкими.
Но тут всё-таки была палата №16, для выздоравливающих. И её обитатели не обделяли вниманием милую медсестрицу.
По ночам, в Танино дежурство, парни регулярно подсаживались к её столику. Точили лясы, говорили комплименты, заигрывали. А те, что понахальнее, норовили облапить. Девушка вольностей не поощряла.
— У меня жених на фронте! — говорила Таня.
Однажды, после дежурства, она столкнулась возле подъезда с Ви- тиной мамой. Та подняла на девушку заплаканные глаза и сказала тихонько:
— Нет больше нашего Вити! Похоронка пришла. Вы ведь дружили.
Ближе к осени в 16-й палате появился смуглый черноусый красавец, лейтенант Алим Темирбеков. В первое же Танино ночное дежурство он уселся возле её столика:
— Откуда ты взялась, такая красивая? И почему я тебя раньше не встретил?!
Алим сразу располагал к себе. Было в парне какое-то скрытое очарование.
Таня держалась строго. Лейтенант будто и не замечал этого. Шутил, смешил девушку. Алим воевал штурманом на Ли-2. Не раз летал к партизанам, в тыл к немцам. Какие замечательные истории он рассказывал! Чего с ним только не случалось.
Ближе к утру парень подвинулся поближе, положил на Танину ладошку свою смуглую руку и сказал ласково:
— Я без тебя жить не смогу! Выходи за меня замуж, Таня! — Алим коротко оглянулся. Столик медсестры стоял в середине широкого коридора, отовсюду видно. — Я люблю тебя! Скоро меня выпишут, зайдём в ЗАГС. А потом посажу тебя в свой самолёт — и прямо в Дербент, к маме. Скажу ей: «Гляди, какую красавицу я взял в жёны!».
Таня пыталась сопротивляться:
— Разве так можно? Я ж тебя совсем не знаю.
—Бывает любовь с первого взгляда! Веришь? — Алим нагнулся и стал жадно целовать Танину руку. — Пошли в тёмную кладовку, хоть поцелуемся, как люди.
От жарких и ласковых слов Таня будто опьянела и совсем перестала соображать. На её счастье вошла Алевтина Петровна, старшая сестра, и мгновенно всё поняла.
— Темирбеков! Ты что здесь делаешь? Марш в постель! — сказала она. — А ты, Татьяна, пройди ко мне!
Закрыв дверь в свой крохотный кабинет, Алевтина Петровна строго оглядела девушку:
— Что, совсем тебя охмурил этот кобель? Небось, жениться обещал? У него ж в Дербенте жена и трое детей! Смотри!
Старшая сестра протянула Тане историю болезни лейтенанта.
Больше всего ей хотелось провалиться сквозь землю. Девушка с трудом удержала слёзы. «Идиотка! Дура набитая! Поверила ласковым словам. Какой стыд! — думала она. — Приди Алевтина Петровна чуть позже, я бы и пошла с этим гадом в кладовку».
Старшая сестра смягчилась:
— Ступай! Да впредь будь осторожнее. Не всем стоит верить, — участливо сказала она. — А приклеится кто, заходи. В истории болезни многое можно найти.
***
Яше вырезали осколок и ушили пробитое лёгкое. После операции лейтенант лежал в палате №13 и медленно приходил в себя. Рядом с ним, на койке у окна, лежал капитан Вадим Сергиевский.
«Красив! — подумал Яков. — Похож на Сергея Есенина».
Капитана готовили к операции. Осколок мины застрял у него совсем близко от сердца, и шансов выжить было не слишком много.
Вечером сосед достал из планшета книжку и принялся читать. Яша сразу опознал томик Багрицкого и вполголоса заметил: «А в походной сумке трубка и табак.».
Сосед мгновенно продолжил строку: « Тихонов, Сельвинский, Пастернак.».
— Любишь поэзию, лейтенант?
— Мы с тобой одной крови, ты и я! — ответил Яша словами Маугли.
Они сошлись мгновенно, будто выросли вместе.
Долго читали любимые стихи, один начинал строчку, другой подхватывал. В русской поэзии их вкусы почти совпадали. Яшка, конечно, похвастался Киплингом, Вадим выдал в ответ Омара Хайяма. Проговорили до ночи.
Больше всего молодых офицеров мучил вопрос: почему мы отступаем?!
— Второй год воюем! — взволнованно толковал Яша. — Немец уже в Сталинграде и на Кавказе. Ленинград — в блокаде. От Москвы в прошлом году врага отбросили, а нынче опять начался великий драп. У вас читали Приказ Верховного №227 «Ни шагу назад»?
Умеет Сталин сказать так, чтоб дошло до сердца: «Части Южного фронта оставили Ростов и Новочеркасск без серьёзного сопротивления, покрыв свои знамёна позором... ».
Как в 1812 году. Помнишь: «Казалось бы, ну ниже нельзя сидеть в дыре.» 9 Тогда ведь и Москву сдали! Всё равно, я уверен, наша возьмёт. Что-то изменилось. То ли мы чему-то научились, то ли фрицы выдохлись? Скажи, Вадим. Ты ведь штабной офицер, тебе виднее.
—Великий стратег! — засмеялся Вадим. — ПНШ-3 9 в стрелковой дивизии. Но ты верно подметил, друг Яша! Фрицы выдохлись! Смотри! — Вадим передвинулся поближе к Яшке. — В мае этот старый дурак, маршал Тимошенко, снова загнал в западню под Харьковом наши лучшие дивизии! Катастрофа, как в сорок первом. Украину и защищать было нечем! Вот и драпали! Но оружие не бросали, дивизиями в плен не сдавались!
Гитлера губит наглость и жадность. Мало ему Волги и Сталинграда, подай ему ещё и бакинскую нефть. Погнался за двумя зайцами. Навались бы немцы в августе всеми силами на Сталинград, нам не удержаться.
А теперь 62-я и 64-я армии в волжский берег зубами вцепились. Не оторвать! И на Кавказе фриц завяз у перевалов. Силёнок не хватило. Третий месяц Первая Гвардейская и наша, 66-я армия, штурмуют немецкую оборону севернее Сталинграда. Рвёмся вдоль Волги. Оборона там у фрица, дай боже!
У нас танков мало, снарядов не хватает, а всё равно атакуем! Людей губим. Но ведь не напрасно. Паулюсу приходится перебрасывать лучшие части на север. Потому сталинградцы и держатся.
Ну, а Приказ 227. — Вадим понизил голос. — Его всем читали. Палаческий приказ! У нас расстреляли отличного комбата Ковалёва. Отказался послать своих бойцов в лобовую атаку без артподготовки и без всякой поддержки. У смершевца был давний зуб на майора, вот и отомстил.
Думаю, испугался Верховный. На каждом фронте — штрафбаты для провинившихся командиров. В армиях — штрафные роты для бойцов и сержантов. Да ещё и заградотряды! Это не от силы, а от отчаяния. И зря! Не тот уже фриц! Да и мы не те, что год назад. Погоди, грянут морозы покрепче, и мы ударим! Да так, что от фрицев пух и перья полетят. Скоро грянет наше наступление под Сталинградом 9 !
— У нас с тобой и родословная схожа, — улыбнулся Яков, меняя тему. — Оба из духовного сословия. Кто-то из твоих предков был попом, а из моих — раввином.
—По фамилии определил?
— Конечно. Вознесенский, Рождественский, Сергиевский — поповские фамилии.
—Они верили в Бога, мы — в коммунизм.
Вадим был старше Якова на два года, но многое совпадало. Отец Вадима в Гражданскую был комиссаром дивизии в корпусе Уборевича. Умер от туберкулёза в двадцать девятом. Гриша Циперович, брат Яшиной мамы, воевал комиссаром полка во Второй конной армии. Погиб под Перекопом.
Оба они были готовы отдать жизнь за власть Советов. Обоих мучило разительное несоответствие прекрасных принципов коммунизма, в которые они верили всей душой, с тем, что видели своими глазами.
Стемнело. В палате притушили свет. А друзья всё никак не могли наговориться.
— Говорят, вернут царские погоны! — заметил Яша. Все соседи уже спали, можно было не бояться, но он всё равно говорил шёпотом. — Мы всё дальше уходим от заветов революции!
—Термидор начался не вчера, — кивнул Вадим. — Ещё в двадцать восьмом, когда придушили последнюю оппозицию, и усатый взял власть.
—И я так думаю, — признался Яков. — Какую страшную цену мы платим за командармов, расстрелянных в тридцать восьмом!
—Несомненно. И всё же, мы единственная в мире страна диктатуры пролетариата. Я уверен, после войны ленинские принципы неизбежно восстановят.
—Спать, полуночники! — шикнула заглянувшая медсестра.
Друзья замолчали. Вадим протянул Яше свой планшет:
— Завтра операция. Возьми. Если что, прочтёшь стихи, вспомнишь меня.
— Да ты с ума сошёл! — возмутился Яков. — Тут такие хирурги!
—Вернусь, отдашь обратно. — ответил Вадим. — Давай спать.
Утром Сергиевского увезли в операционную. Всё шло по плану. Удачно вынули осколок, не задев сердца. Начали зашивать рану. Оторвавшийся тромб оборвал жизнь Вадима.
***
Ноябрь только начался, но в ледяном трамвае было жутко холодно.
Под казённой шинелью у Тани две тёплых кофточки, но она всё равно мёрзла.
У операционных сестёр график не такой, как у палатных. Лидия Петровна будет ассистировать на срочных операциях. Может, и до завтрашнего вечера не придёт. Днём прибыл эшелон тяжелораненых.
А у Тани выходной. Один выходной за две недели! Столько дел надо провернуть! Как бы успеть сделать хоть самые неотложные. Скоро седьмое ноября. Праздник. Надо бы устроить генеральную уборку. Но на это, точно, ни времени, ни сил не хватит.
В комнате на стёклах толстый слой наледи: жилые дома не отапливали. Для буржуйки дров не осталось. Не беда! Можно принести с кухни примус.
Не раздеваясь, только сняв варежки, Таня налила бак холодной воды и поставила на примус. Самая главная и самая трудная работа — стирка!
В противогазной сумке давно нет противогаза, зато она так удобна для всего остального. Нынче там лежал кусок хозяйственного мыла: вчера выпросила у сестры-хозяйки. Полкуска Таня натёрла на крупной тёрке и забросила бурые червячки в бельевой бак. Второй половиной нужно намылить бельё. Первым делом — халаты.
На заводе сотрудникам до войны раз в год выдавали по белому халату. Тётя Лида носила очень аккуратно. Вот и появился запас. А без этого совсем бы худо.
Таня упорно тёрла и тёрла халаты.
«Как мёрзнут руки в ледяной воде! Не дай Бог, останется пятнышко. Тётя Лида ругать не станет, лишь посмотрит с укоризной. Нет уж! Делать надо так, как следует!»
В стирку пошли три наволочки, своё и тётино бельишко, старая простыня.
«Не забыть поставить пару заплаток, пока не начала расползаться», — подумала Таня. Наконец, всё загружено в бак. Пусть стоит до утра, отмокает. Теперь можно и чайник поставить на примус.
Тане было лень заваривать сухую смесь листьев земляники и мяты, привезённую из Белоомута. Девушку вполне устроил чай «белая роза».
Так вкусно пить из нарядной чашки крутой кипяток и макать в блюдечко с рыбьим жиром кусочки подсоленного черного хлеба! Сё- страм в госпитале каждый месяц давали бутылочку рыбьего жира.
Наконец, можно поспать! Таня сняла только юбку и кофту, надела ещё пару тёплых толстых носков и нырнула в холодную постель, под три одеяла. «Надышать, согреться».
Будильник поднял в полшестого. В шесть открывалась булочная
— опоздаешь, и белого уже не достанется. Одевшись как можно теплее, Таня влезла в старые тёти Лидины валенки, подумав: «Пора их отнести в ремонт Капитонычу, пока подмётки держатся», — и поспешила в магазин.
Очередь уже стояла. С неба сыпало, и на платках и шапках лежал толстый слой снега. Люди терпеливо ждали, зажав в кулаке самое ценное — хлебные карточки. Бывает, не дай бог, голодные подростки старались выдернуть карточку и убежать.
В шесть ожил чёрный рупор на столбе. Зазвучал гимн. Толсторожая продавщица запустила первую партию. Сегодня очередь не слишком велика, и с третьей партией Таня зашла в тёплый магазин.
В госпитале кормили вполне терпимо. Таня с тётей Лидой всю неделю экономили, чтобы набрать на целую буханку. Богатство! Уложив хлеб в противогазную сумку, Таня перешла в отдел бакалеи. Очередь небольшая, и Таня отоварила по продуктовым карточкам на ноябрь сахар-песок и перловку. Вот ведь удача! Растянуть бы это хоть на полмесяца.
Дома девушка с наслаждением выпила сладкий чай с ломтем ароматного хлеба, но рассиживаться некогда — снова за стирку. Сперва Таня добавила в бак две столовые ложки силикатного канцелярского клея (этот секрет знали все: халаты и простыни будут куда чище), потом поставила бак на примус: бельё нужно кипятить не меньше двух часов.
Попросив соседок присмотреть за бельём, Таня побежала на рынок.
Трамвай довёз до Зацепы. Вокруг рынка на полверсты толпа: крик, ругань, торговля, матерщина. Тане не до того. В дальнем углу стояли бабы из Подмосковья. Таня удачно обменяла у них буханку хлеба на картошку и овощи — на неделю хватит.
Дома — снова на кухню. Бельё кипело — всё в порядке, можно подумать об обеде.
«Сварить несколько картошек в мундире? Нельзя. Слишком большая роскошь. Значит, опять постный супчик с перловкой. Все нужные овощи есть. Но масло кончилось! В бутылке ни капли. Что делать? —подумала Таня. — Без жиров совсем не вкусно. Не беда! Сварю-ка я в супе пробку. Вон она, какая жирная!».
Пообедав, девушка вывалила бельё в жестяное корыто. Добавила холодной воды. Самая работа — отстирать дочиста на ребристой доске. В буфете на полке стоит в стеклянной банке ещё довоенный запас крахмала. Уже давно соседи не оставляли на коммунальной кухне ничего съедобного.
Отполоскав халаты, Таня накрахмалила их и понесла таз с бельём на чердак. На морозе бельё сохнет быстро, утром останется его только отгладить. В госпиталь надо было прибыть к восьми вечера, успеть на смену до комендантского часа.
***
После смерти капитана Сергиевского прошла неделя. Перед отбоем Таня, как обычно, обходила свои палаты. На одеяле у лейтенанта Рабиновича заметила знакомый переплёт:
— Пастернак! «Сестра моя жизнь».
Татьяна хорошо знала своих раненых. Но на этого вихрастого, носатого паренька раньше совершенно не обращала внимания. Немудрено! В её палатах больше шести десятков таких.
Девушка невольно остановилась. Рука сама потянулась к книге.
— Разрешите?
—Конечно! Берите. Неужто вы любите Пастернака, сестра? — удивился Яша.
— Люблю, — тихонько ответила Таня. — И не только Пастернака.
В огромном городе моём ночь.
Из дома сонного иду прочь,
И люди думают: жена,, дочь...
А я запомнила одно - ночь.
Стихи сами собой выпрыгнули из памяти, и Таня читала их почти шёпотом, как будто для себя. Волшебный ритм и музыка стиха завораживали.
— До чего здорово! — протянул Яша. — Чьё это?
— Цветаевой.
— Белоэмигрантки? Всё равно, стихи замечательные! Прочтите ещё!
Таня присела на краешек больничной койки. Вспомнилось почему-то:
Из рук моих нерукотворный град Прими, мой странный, мой прекрасный брат....
Девушка старалась читать совсем тихо. Но все раненые, лежавшие на соседних койках, повернулись к ней и слушали с напряжённым вниманием.
Таня заметила это и смутилась.
— Пора спать! Хватит! — сказала она и вышла.
Раненые поговорили о странной медсестре, о стихах и затихли.
А Яков не мог уснуть. О Цветаевой ему когда-то говорила Дина Шапиро, лучший поэт в классе. Стихи растревожили лейтенанта. Но куда больше взволновало его лицо Тани.
«Совсем не красавица! Нормальное девичье личико. Однако стоило ей начать читать стихи, как лицо преобразилось. Будто волшебный фонарик осветил его изнутри! Так странно! Вроде, обычная медсестра. И вдруг — глаз не отведёшь», — думал Яша.
Про Олю он уже давно не вспомиинал. Перегорело. Полгода под огнём — достаточное время в девятнадцать лет.
Яша ворочался с бока на бок, считал слонов, старался уснуть — ничего не помогало. Вдохновенное лицо медсестры стояло перед глазами.
После часа ночи Яша не выдержал. Встал, взял книжку Пастернака и тихонько вышел в коридор. Таня что-то вязала за своим столиком. Яша, робея, протянул ей книгу:
— Вам понравилось? Возьмите почитать.
Девушка улыбнулась:
—У меня такая уже есть. Что ж вы не спите, Рабинович? Примите порошок.
Парень взял порошок, но уходить не собирался.
—Спасибо. Можно, я немного посижу рядом с вами? — спросил Яша.
«Занятный парень. Не наглец. Стихи любит. Где-то теперь Валя Крулевский, моя первая школьная влюблённость?» — подумала Таня и кивнула:
— Ладно уж. Садись. Только ненадолго.
Скоро они уже говорили, как старые друзья. Незаметно перешли на ты. Таня расспрашивала Якова о боях, о его семье.
О фронте парень говорил с юмором, в основном, о друзьях, не о себе. Не хвастался. А вот о родных рассказывал охотно и с любовью. Видно было, что семья для него — очень много.
Потом и Яша спросил о Таниной семье, о её родителях.
Таня задумалась. Почему-то ей не хотелось врать этому милому парню так, как она привыкла врать всем.
«Соврёшь, а потом вдруг выплывет. — подумала девушка. — Скажу правду!»
— Мой отец, полковник Коровин, — расстрелян в тридцать восьмом году. А мать — в Караганде, в лагере.
Таня увидела, как побледнел Яков.
«Испугался! — подумала она — Может, так и лучше».
Яша резко вскочил, потянулся к ней, видно, хотел обнять, но не решился.
— Бедная ты моя! — прошептал он дрожащими губами. — Как же ты вынесла этот ужас? Ты ж была совсем девочкой!
У Тани отлегло на душе. «Не ошиблась!».
— Приехала в Москву, к тёте Лиде. Знаешь, какая у меня замечательная тётя!
Они проговорили бы до самого утра, но в 14-й палате застонал раненый.
— Смирнову опять плохо! — вскочила Таня. — Пойду, сделаю ему укол. А ты, Яша, ступай спать. Мы ещё наговоримся.
Она сказала это так ласково, что Яков ушёл совершенно счастливый.
***
Дальше всё пошло быстро. В часы Таниных ночных дежурств Яков усаживался на стул рядом и терпеливо ждал, пока девушка управится с делами. Так много хотелось рассказать о себе, узнать о другом!
Влюблённые взгляды юноши Таню радовали. Пока что она милостиво позволяла ему любить себя. Яша ей нравился.
Через несколько дней, вечером, Таня спросила тётю Лиду:
— У меня лежит раненый. Большой любитель поэзии. Можно я дам ему почитать Цветаеву? Парень надёжный. Я за него ручаюсь.
Тётя глянула на Таню с острым интересом и просила:
—Влюбилась?
—Ну что вы, тётя Лида! Нет! — покраснела девушка.
— Что за парень?
— Лейтенант Рабинович. Из Ташкента.
Историю болезни Якова Таня изучила досконально.
— Еврей. Это неплохо. Из них выходят отличные мужья. И детей евреи любят. Вот что. Зайду-ка я завтра к тебе, посмотрю на твоего принца. Можно ли ему доверить Цветаеву, и не только.
Таня смутилась:
—Вы поаккуратнее, тётя Лида!
—Зачем? — рассмеялась тётя. — Так прямо и спрошу: «Позвольте узнать, господин Рабинович, честные ли у вас намеренъш?» Не боись. Лишнего не ляпну.
Во время утреннего обхода, пока Таня в свите доктора Соколова шла через 11-ю и 12-ю палаты, тётя зашла в 13-ю. Поговорила с Яшей о поэзии, оставила ему под честное слово машинописную книгу Цветаевой и вышла.
В коридоре поймала Таню за локоток:
— Хороший парень. Одобряю.
После обеда Яков дождался свободного промежутка у Тани.
—Замечательная тётя у тебя! Откуда у неё эти редкие стихи? — спросил он.
— Печатает на машинке для любителей поэзии. Подрабатывает.
— А где сейчас Цветаева? Во Франции?
От критика Тарасенкова, друга Марины Ивановны, тётя Лида узнала о страшной судьбе поэта. И Таня смогла рассказать, что Цветаева вернулась в СССР вместе с мужем и дочерью. А их обоих арестовали как шпионов. Не выдержала Марина Ивановна, покончила с собой.
— Какого поэта загубили! — прошептал Яша.
На стенке ожила чёрная тарелка громкоговорителя. Торжественный голос Левитана возгласил:
— От Советского Информбюро!
Мгновенно смолкли все разговоры. Потянулись поближе к радио ходячие, приподнялись на своих постелях лежачие раненые.
— Наступление под Сталинградом! Наконец-то. Дождались.
— Не спеши радоваться! Не вышло бы, как в мае, под Харьковом.
— Ты что? Офигел? Зима — наше время.
Через пять дней, 23 ноября 1942 года, наши замкнули кольцо под Калачом. Впервые в клещи попали сами немцы! Война решительно повернула на запад, на Берлин!
***
Время шло. На утреннем обходе доктор Соколов долго и тщательно выслушивал Якова. Смотрел последний рентгеновский снимок.
— Будем готовить вас к выписке, лейтенант. Вы из Ташкента? Полагаю, дадим вам пару месяцев на долечивание.
Таня стояла далеко, но, конечно, не упустила ни слова!
За своим столиком, открыв для вида «Лист назначений», напряжённо думала:
«Пора решать! В четверг или даже в среду Якова выписывают. Сам он не решится. Будет думать, прикидывать и так, и сяк, но с места не сдвинется. Придётся мне действовать самой.
—Ты его любишь? — строго спросила себя Таня. И, подумав, сама же ответила:
— Да. Люблю. Наверное, не так ярко и не так горячо, как любила мама отца. Но, может, это придёт потом? Хочешь за Яшу замуж? Хочу. Яша, конечно, совсем не тот прекрасный принц, о каком я когда-то мечтала. Ждала человека сильного, решительного, такого, как папа, чтоб за ним, как за каменной стеной. Может быть, таким стал бы Витя. Не срослось.
С Яшей не так. Станет трудно, придётся надеяться только на себя. Правда, Яков совсем не трус. Поставь ему цель, всё сделает, как надо. Он милый, мой Яшенька. Добрый. И очень любит меня. Значит, надо действовать».
Перед выходным Таня зашла к заведующему отделением и попросила разрешения вывести Рабиновича в город:
—Пора ему привыкать.
Соколов сдвинул очки на кончик носа, с интересом посмотрел на Таню:
— Пожалуй, верно. Разрешаю. Только на первых порах одного не отпускайте.
В воскресенье Таня впервые вышла из ворот госпиталя вместе с Яшей. Девушка заботливо укутала грудь и шею любимого пушистым шарфом:
—Тебе нельзя простужаться.
Яков очень обрадовался прогулке. Он совсем не видел Москвы. Доехали до Садового кольца на трамвае, дальше пошли пешком по улице Семашко к бульварам. С неба медленно падали крупные хлопья снега. Таня варежкой расчистила сиденье на скамейке:
—Посидим. Тебя скоро выпишут, Яша. Что будешь делать?
Яков сидел нахохлившись. Смотрел на снежинки. Молчал.
«Не лёгко ему решиться. догадалась Таня. — Скажешь сейчас заветное слово — ответственность на всю жизнь! —Торопить не стала. — Пусть думает сам...».
Наконец Яша повернул взволнованное лицо к девушке:
—Ты же знаешь! Я люблю тебя. Выйдешь за меня замуж?
— Да! — звонко ответила Таня. — Выйду! — и поцеловала его.
Они долго ещё целовались на лавочке, потом, взявшись за руки, пошли к Москва-реке и дальше, к Кремлю. Пьяный от счастья Яков даже Кремля почти не заметил.
Свернули к дому. Яша восторженно говорил, как замечательно им будет в Ташкенте:
— Это такой солнечный город! А сколько фруктов! И мама так обрадуется. Может, ты боишься моей мамы? — Он с тревогой глянул на девушку.
Таня усмехнулась:
— Ни капельки. У такого, как ты, не может быть злой мамы. Какой же ты фантазёр, Яша! В Ташкент. Да кто меня отпустит? Я же в армии. Старший сержант. А сестёр всегда не хватает. Вот ежели приду к начальству с огромным пузом, тогда, может, демобилизуют. Да ты не грусти, Яшенька! Буду ждать тебя. Сколько надо, столько и буду ждать. Я верная.
Яша сник: «Как же так? Неизбежная разлука! Почти сразу».
«Зря я его так, в лоб, напрямую, — подумала Таня. — Трудно ему будет в жизни! Что на сердце, то и на лице».
— Я не согласен! Так нельзя! — Яков напряженно искал выход. — Без тебя я не уеду. Буду сидеть дома, мыть полы, варить кашу, ждать тебя с дежурства.
— Оставь! — засмеялась девушка. Приятно видеть, что тебя так любят! А в семнадцать лет особенно. — Что-нибудь придумаем.
Подошёл трамвай, и влюблённые поехали на Таганку.
—Знакомься, тётя! — торжественно заявила Таня, входя в комнату. — Это Яша — мой жених.
Тётя Лида кивнула приветливо:
— Очень рада за вас. Раздевайтесь.
— Яшу на днях выписывают, — торопилась рассказать Таня. — Ему дадут на долечивание месяц или два. Меня-то из госпиталя наверняка не отпустят, придётся ехать в Ташкент к родителям одному. А Яков говорит, что останется здесь, со мной. Вот ведь нелепость! Тут и голодно, и холодно, а у него дырка в лёгком.
—Садитесь за стол. Вы, небось, голодные. Может, на сытый желудок и найдём выход.
На бежевой скатерти уже стояли парадные тарелки кузнецовского фарфора и даже хрустальный графин с вишнёвой наливкой.
Вчера тётя Лида спешно довязала нарядную кофточку из довоенных запасов шерсти и удачно продала на Зацепском рынке.
Впервые за год Лидия Петровна сварила мясной борщ и приготовила тушёную картошку с американской «Сбиной тушенкой» 9 .
Выпили по рюмочке «За счастье» и дружно навалились на борщ.
— Такой роскоши я с до войны не ела! — восхитилась Таня, вытирая хлебом тарелку из-под тушёной картошки.
— Пора чай ставить, — поднялась тётя. — Да, возьми вот, письмо от мамы.
Таня жадно схватила измятый треугольник:
— Что ж вы его сразу не отдали?
— Настроение портить не хотела.
Девушка читала письмо, и её лицо менялось на глазах.
— Дурные вести? — тревожно спросил Яша.
— Хуже некуда. Маму из лагерной аптеки перевели на общие работы. И цинга у мамы начинается. Она пишет: «Всё нормально. Не тревожьтесь обо мне». Да на общих работах мама и до весны не доживёт!
Таня до боли зажала кулаки, чтобы не разрыдаться в голос.
С кухни вернулась тётя Лида, кивнула:
—Надо бы посылку Верочке. Валенки, тёплые вещи, витаминов побольше. Беда только, что посылка в лагерь идёт полгода! Оказию бы найти. Да где её взять?
— Есть такая оказия! — обрадовался Яша. — Твоя мама в Караганде?
— Их лагерь под Акмолинском.
— Мне это почти по дороге. Ну, крюк на сутки-двое. Оформлю литер 9 через Акмолинск и завезу
—Спасибо, Яша. Но свиданье в лагере дают близким родственникам. Да и посылку наверняка примут только от дочери. Куда ни кинь, а Тане нужно ехать с тобой вместе. Одна надежда на Ольгу Яковлевну. Мой резерв «Верховного Главнокомандования». Может быть, доктор Крупеник и поможет.
— Она точно не откажет, выручит, — обрадовалась Таня.
—Не знаю, — невесело молвила тётя. — Честно сказать, шансов мало. Но дорогу осилит идущий.
***
Назавтра, рано утром, Таня и Лидия Петровна вошли вслед за Ольгой Яковлевной в приёмную главного врача. Старуха секретарша строго посмотрела на них из-под очков.
—Здравствуйте, Берта Соломоновна! — тепло поздоровалась с ней Ольга Яковлевна. — Как ваши внуки? Не болеют? Сам-то на месте? — обернулась: — Подождите меня здесь. Когда понадобитесь, позову.
Таня нервничала. Чтобы не думать, она тихонько разглядывала Берту Соломоновну. Эту старую еврейку с редкими, ярко-рыжими волосами уважали и побаивались даже ведущие хирурги.
Под столом что-то звякнуло, и старуха скрылась в кабинете. Потом туда прошёл однорукий подполковник Жучкин, начальник отдела кадров.
«Сколько ещё ждать?» — переживала Таня. Наконец, в дверях показалась улыбающаяся Ольга Яковлевна:
— Уговорила! Вообще-то, так не принято. Но ведь и запрета нет! Ты с лейтенантом ещё не расписалась? Хорошо. Фамилию не меняй. Неудобно будет тебе командировку выписать. Поедешь с ним сопровождающей.
В среду Яков получил все документы. Прямо из госпиталя зашли в ЗАГС и минут через десять вышли уже мужем и женой. В те годы даже свидетеля не требовалось.
После обеда Лидия Петровна отпросилась: надо ж прибраться в комнате, да и свадебный обед приготовить. Из чего? По дороге прикидывала свои возможности:
«Вишнёвой наливки осталось на донышке. Стыдно на стол поставить. Правда, есть бутылка водки и довоенный портвейн «777». Картошки и овощей купили с запасом. На программу-минимум хватит.
Значит, винегрет, селёдка с луком, горячая картошка, солёные огурцы. В кастрюле на донышке остаток квашеной капусты. Чем бы украсить стол? Свадьба всё-таки раз в жизни. В буфете две последних банки крабовых консервов «Чатка». Год назад они башнями стояли на пустых полках магазинов, никто не брал даже без карточек. Кабы горсточку риса и пару варёных яиц, такой бы вышел роскошный салат! Но на нет и суда нет.
Ладно. Хлеба хватит, на карточки дали кокосовое масло. Сделаю бутерброды с кокосовым маслом и с крабами. На парадном голубом блюде будут смотреться красиво.
У Яши в дорожном пайке свиная тушёнка. Её брать нельзя ни в коем случае. У детей впереди дальняя и трудная дорога. Хорошо, я надоумила его взять табачный паёк махоркой. Будет что поменять на продукты в дороге. Есть ещё килька в томате.
Обойдёмся! Слава Богу, не голодаем. А каково в Ленинграде? Подумать страшно.».
Вечером пришла Ольга Яковлевна, расцеловала Таню:
— Теперь ты, можно сказать, моя крестница! А это на стол! — сказала доктор и вынула из кармана шинели банку английского бекона.
—Какая роскошь! — ахнула Таня.
Через много лет после войны, она рассказывала дочке о нежном, ни с чем не сравнимым вкусе тонких, переложенных промасленной бумагой ломтиков этого бекона.
Потом явилась Варя. Уж единственную подругу Таня не могла не пригласить.
— Какой скромницей тебя все считали в классе, — сказала Варя, гордо вручая свой драгоценный подарок: две почти новые простыни, — а замуж выскочила раньше меня! Обидно. Не думай! Я надолго не отстану! Заходи, Вася, знакомься. Мой жених — Вася Ершов.
Невысокий, почти квадратный лейтенант с густыми русыми усами крепко сжал Яше руку:
—Поздравляю! Свой брат, фронтовик! Правильно выбрала Татьяна.
Как водится, желали молодым счастья, кричали «Горько», говорили тосты. Но долго засиживаться было нельзя: в 22.00 начинался комендантский час.
Перемыв посуду, тётя Лида ушла ночевать к Ольге Яковлевне.
Дорога
Дни до отъезда были заполнены беготнёй и хлопотами. Наконец, всё собрано. Тёплые вещи и продукты для мамы надёжно упаковали в большой мешок. Тётя Лида заботливо уложила Танин чемодан.
—В лагере — свои порядки, — объяснялала Лидия Петровна племяннице. — Даром тебе там никто ничего не сделает. Люди в охране, конечно, тоже разные. Но большинство не прочь хапнуть. Придётся давать взятки. Иначе ты маме не поможешь. Смотри, я кладу здесь фляжку с медицинским спиртом. Это валюта! Вы уж постарайтесь, дети!
Тётя хорошо помнила поездки в лагерь к любимому Стёпе.
С фронта опять пришёл эшелон тяжелораненых. Предстояли срочные операции, поэтому молодых провожали Варя с Васей.
На Казанском вокзале не протолкнёшься — молодожёны с трудом разыскали свой плацкартный вагон.
Но не тут то было! На их местах две наглые бабищи разложили множество узлов и чемоданов. Предъявленные билеты их ничуть не смутили.
—Шёл бы ты, лейтенант, — и дальше этажей на восемь.
Проводник как нарочно пропал. Ершов взорвался:
— Ах вы, сволочи! Не уступить место раненому фронтовику! Спекулянтки!
Из соседнего купе к бабам тут же выдвинулось подкрепление — человек пять. Явно назревала драка. Варя решительно отодвинула Васю в сторону:
— Спокойно! Разбираться будем не здесь. Выйдем пока что! — она поставила Таню с Яшей возле вагона и скомандовала: — Не уходите. Мы с Васей к военному коменданту.
Увидев подходящий патруль, бабы слиняли.
— Теперь доедем! — с облегчением вздохнула Таня. — Два нижних места.
***
Дорога долгая. До Акмолинска поезд тащился одиннадцать дней. В вагоне наладился устойчивый быт. На крупных станциях Таня бежала на продпункт за хлебом, потом с чайником за кипятком. Якова из вагона старалась не выпускать:
—Ещё простудишься!
За Волгой на перронах появились базарчики. Бабы выносили к поезду кульки с горячей картошкой, солёные огурцы, тёплые, ароматные лепёшки. Вот где пригодилась пайковая махорка!
Входили и выходили люди, но они будто выключились из шумного мира вагона. Свой, заветный мирок — две полки и столик.
Яков рос в семье старшим. Большая часть маминого тепла доставалась младшеньким: Хаве и Мише. Теперь парень наслаждался окружавшим его теплом и заботой.
Они никогда не ели кое-как, на газетке. Таня обязательно стелила чистую салфетку, ставила в середину соль, красиво раскладывала варёные картофелины. Баночку лярда, полученную в Москве, онаухит- рилась растянуть на восемь дней, намазывая свиной жир на хлеб тончайшим слоем.
Таня присматривалась к мужу, отмечала его привычки:
«Аккуратист! Даже немного педант. Терпелив. Не придира. И очень ласков. Нет, не ошиблась я в Яше!».
С каждым днём она всё больше и больше привязывалась к Якову.
По очереди читали взятую в дорогу «Войну и мир». Яша — войну и рассуждения Толстого об истории, Таня, конечно, — мир. Яша пересказывал жене любимые книги, тихонько читал стихи.
За окном бежали бесконечные снежные степи, редкие деревушки — Россия.
Ближе к Акмолинску Таня стала часто задумываться. Загрустила.
—Что ты захандрила, девочка моя? — тронул её за плечо Яша. — Боишься?
— Боюсь, — призналась она. — Как мы там? Лагерь огромный. Может, до той Малиновки сто вёрст по пустыне?
— Найдём, — засмеялся Яков. — Искать дорогу — это ж моя профессия.
В Акмолинске он усадил жену в зале ожидания:
— Жди. Пошёл на разведку.
На привокзальной площади шумела густая толпа. Базар. В табачном ряду инвалиды маленькими гранёными стаканчиками продавали махорку. Яков выбрал усатого бойца с медалью «За отвагу» под распахнутым ватником. Угостил папиросой:
—Слушай, друг! Подскажи, как добраться до Малиновки.
Солдат, не торопясь, высек кресалом огонёк, раскурил «Беломорину».
— Сладкий табак, а настоящей крепости, как в махорке, нету. — Он явно оценивал подошедшего лейтенанта: — Кто таков? — и наконец, ответил: — Тебе что ли бабий лагерь нужен? Ищешь кого?
— У жены там мать.
— Тёща, значит. Вроде, не врёшь. Ну, это просто. Грузовичок ихний недавно привёз на этап партию зечек. Потом они, должно, на продсклад поедут. Отовариваться. Дашь сержанту полбанки, подбросит, — объяснил боец и ткнул рукой направо.
В очереди возле продсклада стояли шесть грузовиков. Обшарпанный, грязный газик из Малиновки оказался первым, у самых ворот. Трое солдат с винтовками и скуластый, плотный сержант-казах курили рядом. Яша подошел к сержанту, спросил:
—Прихватишь в Малиновку? Родина тебя не забудет! — и распахнул шинель, демонстрируя бутылку водки в кармане.
Сержант заинтересовался:
—Покажь, что там у тебя. Московская! Прихватим.
— Я с женой. Подойдём минут через десять.
—Добро. Только не опаздывай. Погрузимся, сразу поеду. Тридцать вёрст, не близко.
Сержант галантно усадил Таню в кабину, рядом с собой. Яков забросил вещи в кузов и уселся рядом с бойцами. Поехали.
До Малиновки добрались в полной темноте. Таня растеряно оглядела убогие домишки, тусклый свет в окнах.
—Всё уже закрыто. Куда ж мы пойдём?
—Айда ко мне, — добродушно пригласил сержант. — Переночуете. А найдёшь баночку консервов, то и вовсе славно. Ребятишки на одной картошке с хлопковым маслом живут.
Сержант прихватил Танин чемодан, пошёл вперёд.
Саманная хата, крытая толем. Пол земляной, посередь дома большая русская печь. Но чистенько, стены выбелены, на окнах марлевые занавески.
Кареглазая, полная хохлушка Оксана приветливо улыбнулась:
—Проходьте, будьте ласки.
С печки свесились пять скуластых, в отца, детских головок: гости! Интересно!
Таня отдала хозяйке банку американской свиной тушёнки.
Хозяйка обрадовалась:
— О це гарно! — споро раздула в печке сухие кизяки, поставила на таганок большую сковородку, нарезала лук.
Ребятишки жадно принюхивались к лакомому запаху. Оксана ухватом вытащила из печи большой чугун варёной картошки, выложила в него тушёнку с луком, растолкла, пригласила:
—Просимо вечерять.
Гостям женщина поставила пожелтевшие фаянсовые тарелки с голубой надписью «Общепит». Свои ели из одной эмалированной миски, черпая деревянными ложками по очереди.
После ужина Таня стала с хозяйкой перемывать посуду:
— Как мне получить свиданье с мамой? — спросила она, — К кому пойти?
—То треба к начальнику. Михал Терентьич не злыдень, небось, дозволит. Тильки ты писулю заготовь, заявление.
Утром пошли к лагерю. Высокий забор из колючей проволоки, серые вышки с часовыми — невесело. Возле штаба лагеря дождались майора Юзиленко. Тот бегло оглядел пришедших.
—Ко мне? Заходите.
Невысокий, пузатый Михаил Терентьевич напоминал постаревшего плюшевого мишку, зачем-то нацепившего пенсне. Важно усевшись за большой стол, начальник неспеша читал Танино заявление.
«Он совсем не страшный!» — подумала Таня.
Однако майор медлил с ответом.
— Из Москвы? Неблизкий путь. Надо бы разрешить. Да вот беда, Коровина сейчас в БУРе 9 . Свидание не положено, — сказал Михаил Терентьевич. Он ещё раз глянул на несчастное лицо молодой женщины, вздохнул. — Ладно! Так и быть. На три часа разрешаю! Но не больше.
Таня и Яша долго ждали в маленькой комнатке для свиданий.
— Как тут грязно! Небось, месяц не подметали.
Таня нетерпеливо шагала из угла в угол, чутко вслушиваясь, не прозвучат ли шаги в коридоре. Последние минуты перед встречей тянулись особенно долго. Яша молча сидел на табуретке у окна.
Наконец, идут! Охранник ногой распахнул дверь:
— Заходь!
«Мама! Отёчное лицо. Чёрные мешки под глазами. Драный ватник.».
Таня, заплакав, бросилась к матери, обняла, прижалась всем телом — столько лет не видела! Нескоро они смогли разомкнуть руки и посмотреть друг на друга.
— Тяжело тебе здесь? — спросила Таня.
— Ну уж нет! — улыбнулась мама. — Сперва ты рассказывай! Твоя очередь.
— Знакомься, мамочка! Это Яша — мой муж.
Лицо Веры Петровны посветлело. На миг она стала похожа на ту весёлую, неистовую маму Веру, которую вспоминала Таня все эти годы.
— Дожила! Моя маленькая девочка замужем! — радостно сказала Вера Петровна. Повернулась к Яше, пристально всмотрелась в его лицо: — Очень рада. Счастья вам, дети! Большого и долгого счастья. Но всё-таки расскажи подробно.
Мама слушала напряжённо, боясь упустить хоть слово. Требовала подробностей: из писем можно узнать так мало.
О лагере Вера Петровна говорила скупо:
—Всё нормально. Работаю на стройке. Люди здесь очень хорошие. Просто удивительно интеллигентная публика. У меня тут замечательные друзья.
Таня не отставала:
— Почему ж тебя перевели на общие? И за что в карцер?
Мама устало пожала плечами:
—Обыкновенное дело. С кумом 9 не сговорилась. Лейтенант Ко- белев вздумал завербовать меня в сексоты 9 . Уж как он жал на меня! Сперва уговаривал: «Вы ж советская женщина», — потом матерился, кулаком стучал. Ну, не могу я на друзей доносить! Он и вызверился. «Сгною!» — кричит. Сначала на общие работы послал, да не на швейную фабрику, а на стройку, потом, вот, в БУР. Ты, дочка, не плачь. В карцере, хоть и на хлебе и воде, а всё полегче, чем носилки с раствором на леса таскать.
Таня жадно целовала жесткие мозоли на маминых руках:
— Кто может помочь тебе? К кому обратиться?
— Вряд ли кто и поможет. Начальник лагеря? Юзиленко — трус. Не станет он с кумом ссориться. Может, спросить у Келадзе? Это наш начальник УРЧ 10 . Уж он-то все ходы и выходы знает.
Таня раскрыла мешок с тёплыми вещами и продуктами:
— Поешь! Ты ж голодная.
Вера Петровна отмахнулась:
— Успею ещё. Наемся. Наглядеться бы на тебя вдоволь!
Три часа пролетели незаметно. Пришёл хмурый охранник и увёл маму обратно в карцер. А Таня с Яшей отправились искать Келадзе.
Георгий Михайлович, пожилой, сутулый грузин с грустными глазами, слушал Таню сочувственно. Флягу со спиртом отодвинул с возмущением.
— Что вы! Вера Петровна — мой друг. Я для неё и так всё сделаю, — сказал начальник УРЧ. Потом передумал. — За эту фляжку я её сегодня из БУРа вызволю. Вот с общими работами куда сложнее. Кобелев совсем озверел. Разве что через Олимпиаду Степановну?
— А кто это?
— Жена Юзилевича. Наша гранд-дама и редкая стерва. Но взятки берёт. Сумеете её заинтересовать — всё сделает. Сейчас она в парикмахерской, красоту наводит. Массаж, маникюр. Попробуйте.
И вновь Яша и Таня ждали в маленькой парикмахерской, на потёртом диванчике.
Гранд-дама надменно восседала перед склонившейся над её руками маникюршей. Роскошная чернобурка прикрывала уже заметно отяжелевший бюст Олимпиады Степановны.
—Как же я к ней подойду? — шёпотом спросила Таня. — В жизни не давала взяток.
—Не трусь! Я сам. Прорвёмся! — сказал Яков и достал из сумки белый платок со шкурками.
Мастерица закончила. Дама подняла к глазам холёные руки, рассматривая ярко-алый маникюр. Яков решительно шагнул ей навстречу.
—Извините, ради бога, Олимпиада Степановна! Нам просто не к кому обратиться, кроме вас, — сказал он, и развернул платок.
Дама строго оглядела незнакомого лейтенанта. Потом увидела шкурки.
— Настоящий сур! — с восторгом воскликнула женщина, и жадно выхватила платок из рук Яши. Она поворачивала каракуль, разглядывая его с лица и с изнанки, ощупывала и поглаживала золотистые тугие завитки. — В самом деле, сур! И отличной выделки. Откуда у вас такая редкость?
Олимпиаду Степановну с подозрением глянула на Яшу. Но уж больно не походил на жулика этот молодой лейтенант.
— Не тревожьтесь. Шкурки не краденые, — успокоил её Яша.
Начальница решительно уселась на диванчик, не выпуская желанные шкурки из рук.
— Хорошо. Какое у вас дело ко мне?
— Дело в одной заключенной, Вере Петровне Коровиной.
—Аптекарша, что не пошла на сотрудничество с Кобелевым! Помню. Она вам кто?
— Мать моей жены.
Яков кивнул на прячущуюся за его плечами Таню.
— Понятно. Значит, надо снять её с общих и вернуть в аптеку. Сделаю, — заверила Олимпиада Степановна и торопливо засунула каракуль в свой большой ридикюль. — Прелестная шляпка получится.
— Вы в самом деле можете помочь маме? — робко спросила Таня.
Олимпиада Степановна широко улыбнулась:
— Не тревожься, милочка! У меня такие связи в Акмолинске! Ко- белев и пикнуть не посмеет.
К вечеру Веру Петровну выпустили из карцера и вернули в аптеку. Но второе свидание разрешили только на другой день, утром.
— Ты просто волшебница, доченька! — удивлялась Вера Петровна. — Такое трудное дело провернула! Я ведь совершенно не надеялась.
— Да я-то тут причём? Тётя Лида ещё в Москве положила нам эти шкурки, Машин подарок. А Яша сговорился с этой страшной бабой. Честное слово, я бы не решилась. Тебе ведь уже недолго осталось, мамочка! Всего полгода. А потом твой срок кончится.
Мать грустно погладила Танину руку:
— Не надейся, дочка. Не жди. При мне в нашем лагере закончился срок у тридцати двух женщин. А выпустили только пятерых. Остальные сидят, «до конца войны». И совершенно не понятно, почему выпустили именно этих, а не других.
Яша хмыкнул:
— Скорее всего, их выкупили. И не без участия мадам Юзилевич.
Вечером попутный грузовик отвёз Яшу и Таню в Акмолинск к ночному поезду.
Ташкент
Приехали они рано. Из Акмолинска не успели дать телеграмму — никто не встречал. Трамваи ещё не ходили. Пошли пешком через весь город, мёрзлый, полутёмный тыловой Ташкент.
Пусто. Неглубокие арыки между тротуаром и дорогой покрыты тонким ледком. На перекрёстках — мостики. Глухие глинобитные заборы. Стены почти без окон. На воротах надписи: «Во дворе злая собака». Чужой, страшный город.
« Неужто тут и жить всю жизнь?» — подумала Таня.
Яша почувствовал её испуг:
— Не бойся! Здесь только зимой так мрачно. В конце февраля сады зацветут. Красота обалденная. А заборы и стены потому, что тут вся жизнь — во внутреннем дворике. Там обычно растёт старое тенистое дерево и течёт арык, в жару от него прохладно. Над арыком — помост, айван. На нём на самодельных стёганых одеялах, курпачах, сидят, пьют чай. Это очень здорово, увидишь. Тебе понравится.
Дошли! Мама со слезами бросилась Яше на шею:
— Вернулся!
А во двор уже высыпала вся семья. Тоненькая, глазастая девушка (Таня догадалась, что это Хава, сестра Яши) приветливо поцеловала её, помогла снять рюкзак. А возле деревянной лестницы, на балхану 10 , застенчиво улыбаясь, ждали своей очереди младший брат Миша, худой, носатый подросток, и папа, франтоватый мужчина, в белоснежной рубашке, при галстуке, с небольшими аккуратными усами.
***
Совсем в другом городе, жизнь спустя, внучка замерла над фотографией в старом альбоме.
— Бабушка! Это ж твоя свадьба? Расскажи! — попросила девочка.
Татьяна Николаевна прикрыла глаза и вновь увидела широкий двор в доме дяди Исаака, длинные столы, поставленные на козлы, и толпу родичей, друзей и соседей, собравшихся посмотреть на это диво — вернувшегося с фронта Яшу и его молодую жену.
Сара Ильинична встала с рюмкой в руке. Все смолкли. Свекровь завела еврейскую величальную: «Ло мир ал инейнем...». Песню подхватили все: и русские, и узбеки дружно, слаженно. К хмурому небу взвился звонкий, серебряный голос Хавы: «Немен а биселе ваа-а-айн!».
У Тани потеплело на сердце. «Тут мой дом, — подумала она. — Всё будет совсем хорошо.».
Минута полного, яркого счастья врезалась в память на всю жизнь. Сколько раз потом за праздничным столом Татьяна Николаевна пела эту прекрасную мелодию!
— Ты правильно угадала, Верочка. Это моя свадьба.
— Какие вы тут молодые с дедом Яшей! А что тебе подарили?
— Бабушка Рива принесла на большом блюде фаршированную рыбу, «гефилте фиш». В разгар войны это казалось просто чудом!
— Это бабушка учила тебя так вкусно готовить?
—Она. А тётя Фира подарила нам два билета на «Фрейлехс» с Михоэлсом и Зускиным. До сих пор помню, как поёт мать невесты просит, умоляет мать жениха: «Мухтенесте майне, мухтенесте гетайре...». 10 Какой был спектакль!..
В тот вечер среди гостей прыгал на костылях Вова Свечкин, единственный одноклассник Яши, избежавший фронта. В третьем классе он сорвался с подножки и угодил под трамвай.
Нынче Вова учился на втором курсе истфака и, захлёбываясь, рассказывал об археологических раскопках, в которых он участвовал летом: «Представляешь! Мы нашли жилища пятого тысячелетия до нашей эры!»
Яков загорелся. Археологией он увлекался с восьмого класса. Одновременно с географией, историей средних веков, путешествиями.
Назавтра же пошёл в университет. Раненого фронтовика с охотой зачислили на первый курс: «Семестр вы почти пропустили. Но ведь догоните».
С утра почти все разбегались. Первыми уходили на Ростсельмаш папа и Миша. Папа работал там старшим бухгалтером. Миша бросил школу, ушёл на завод точить корпуса мин.
Проверив во фронтовом планшете блокнот и остро заточенные карандаши, уходил на лекции Яша.
Убегала в свой десятый класс Хава. Дома оставались только мама с Таней.
Сара Ильинична очень тепло отнеслась к молоденькой невестке. Жалела девочку. Никогда не шпыняла. Замечания делала самым вежливым тоном. Но Таня её всё равно побаивалась. С Хавой сдружилась сразу, да и с Мишей было легко. Но свекровь...
Ещё в Москве Таня много о ней думала: «Какая она? Как встретит?» .
Ей казалось, что любая мать обязательно ревнует сына к невестке. Пришла неизвестная девчонка и увела её сыночка!
Мужу, она об этом, конечно, не говорила. Скажи Яше хоть словечко против его ненаглядной мамочки, он потом до смерти не забудет!
Очень не скоро Таня поверила в искренность доброго отношения Сары Ильиничны. Пока что ей было неуютно в этом ещё чужом, непривычном доме.
Скоро она пошла в ближний госпиталь. Там опытной медсестре обрадовались и тут же оформили на временную работу.
В перерыве между лекциями Яша столкнулся в длинном коридоре с одноклассницей Диной Шапиро. Нынче она училась на филологическом факультете и одновременно подрабатывала секретарём редакции в газете «Советский Узбекистан».
— Яшка! Вихрастый! Вернулся! — обрадовалась Дина. С уважением она смотрела на орден и медали на Яшиной гимнастёрке. — Бывалый фронтовик! Приехал долечиваться? Стихи-то пишешь? — и, резко сменив тему: — Слушай! Ты же классно снимал «Фотокором» 10 . Выручай! На Ростсельмаше послезавтра отчётная партконференция, а наш фотограф загремел в больницу с дизентерией! Нашёл время! Сделай хоть пяток снимков. Прилично заплатят.
Яша сразу вспомнил о трофейной цейсовской «Лейке», но засомневался:
— Да у меня и плёнки нет. Всё на свадьбе отщёлкал.
—В редакционной фотолаборатории всё есть! Давай, действуй!
И в самом деле, Яша нашёл там не только отличную, мелкозернистую плёнку, но даже магний для вспышки. Выдали фронтовику и временное удостоверение фотокорреспондента.
На Ростсельмаш Яков пошёл заранее. Обязательны были снимки президиума и главных докладчиков. Но хотелось получить ещё и серию живых, не казённых кадров.
В комитете комсомола ему в помощь выделили Валю, толстую, очкастую девицу в смешных кудряшках. Отправились по цехам.
Яков с особым удовольствием снимал заслуженных передовиков, работавших на заводе ещё с первой пятилетки. Их выразительные, изрезанные морщинами лица напомнили ему стариков Рембрандта. Потом фотографировал женщин, подростков. Именно они и делали большую часть плана.
Всю ночь Яша проявлял и печатал. А утром положил на стол главного редактора кипу глянцевых фотографий. Главный одобрил. Под Яшины кадры отвели половину страницы! Кроме президиума и докладчиков в газету попали и старики, и бабы, и подростки, стоящие перед станком на ящике (иначе до суппорта не дотянуться!). Попало и Мишино фото — ударник! — 132% плана.
Через несколько дней Яше выплатили пять тысяч. Так много он и не ждал. Ему и в голову не пришло, что со временем работа фоторепортёра станет его профессией.
В выходной день Сара Ильинична повела ребят на Алайский базар. Тут можно было купить всё на свете: от поддельных золотых часов до пулемёта. Толкались долго, но всё-таки нашли почти новые хромовые сапоги для Яши и байку для Тани. Пришла пора запасаться пелёнками и распашонками.
В конце февраля его вызвали на врачебную комиссию.
Таня вздохнула: «Пора и мне собираться. Яшу отправят на фронт».
— Не спеши, девочка, — сказала свекровь и мягко положила невестке руку на плечо. — У твоей мамы скоро кончается срок. Просто так её ведь не отпустят. Придётся кому-то туда ехать, договариваться с этой бабой, дать ей в лапу. — Сара Ильинична достала из комода потёртый кожаный футляр: — Смотри, какая красота! Настоящие богемские гранаты. Им больше ста лет. Это мои парадные серьги. Мама подарила на свадьбу. Думала, и я передать их Хаве на её свадьбу. Но ведь это только цацки. Свобода твоей мамы куда дороже. Поедешь, постараешься её выкупить.
Предложение свекрови поразило Таню до глубины души.
«А я-то, дурища, ей не верила!» — укорила она себя:
— Что вы, Сара Ильинична! Разве так можно? Лучше я напишу Маше, она что-нибудь придумает.
— Дело, — кивнула свекровь. — Напиши. До Туркмении недалеко. А серьги полежат. На всякий случай. Понадобиться — возьмём.
Но вот ещё: и тебе, и будущему малышу в Ташкенте будет легче. Безопаснее. Сытнее. Если маму выпустят, то в Москву Вере Петровне дороги нет. А здесь мы её потихоньку пропишем. По блату
Таня два дня думала. И решила остаться в Ташкенте.
Эпилог
Яша получил направление в Калинин. Там лейтенанта снова определили офицером связи в 128-й кавалерийский полк. Подполковник Курицын, угрюмый, очень требовательный командир полка, совершенно не походил на Лазарьянца. Но и Яша уже не был тем желторотым лейтенантом, как год назад.
Вместе с этим полком Яков Рабинович прошёл Белоруссию, Прибалтику, Восточную Пруссию и кончил войну на песчаной косе Фиш Гоф у холодного Балтийского моря.
Таня в августе родила дочку, Лидочку. Поэтому в лагерь поехала Маша с мешком черных каракулевых шкурок. Не подвела Олимпиада Степановна! Вера Петровна не только вышла на свободу, но и получила направление на поселение в Узбекистан!
Из Ташкента возвращались домой тысячи эвакуированных. И главный врач госпиталя сумел пробить Тане — ценный кадр! — комнату в большой коммуналке. Такая удача! Прописать Веру Петровну не смогли даже по блату. Но начальник райотдела милиции, майор Бер- дымухамедов, сказал дяде Исааку:
— Пусть живёт спокойно. Не тронем.
А летом сорок пятого вернулся Яша — демобилизовали. Зажили своим домом. Яков привёз с фронта трофейный аппарат: отличную цейсовскую зеркалку. Так что было чем снимать.
Правда, в пятьдесят первом, в разгар компании по борьбе с космополитами, перетрусивший главный редактор вызвал Яшу:
— Вы ж понимаете, Рабинович, в настоящее время я не могу вас оставить в штате редакции.
«Ещё бы, — подумал Яков. — Ты же сам Гольдман!»
Очень кстати пришло письмо из Саратова от Николая Ивановича Окунева. Бывший начштаба полка наткнулся на Яшину фотографию в «Огоньке» и разыскал однополчанина.
Окунев работал третьим секретарём горкома и, узнав о Яшиных бедах, пригласил его к себе:
— О жилье и о работе не беспокойся! Обеспечу.
Яша поехал сначала один. Работать устроился сразу: фотокором в областной газете. Сначала жил, снимая у хозяев угол. Но месяца через два в городе сдали новый дом для партноменклатуры. Зав. отдела горкома получил отдельную квартиру. А Якову достались две комнаты в коммуналке, и он тут же перетащил на Волгу Таню с обоими детьми.
Вера Петровна смогла к ним приехать только после смерти Сталина.
2009 г.