1

В конце двадцатых годов Петер Клеменс, немецкий подданный, живший несколько лет в Голландии, купил небольшую ювелирную фирму, принадлежавшую некоему Отто Кюнце.

Нотариусу, оформлявшему сделку, отполированному господину в визитке, с бутоньеркой в верхнем кармашке, понравилось открытое, добродушное лицо Клеменса, а своей откровенностью тот совсем пленил его.

Клеменс сказал, что ему сорок восемь лет и у него есть сын Антон. Нет, не родной… Родители Антона — друзья Петера. Они умерли, оставив Антона круглым сиротой. Клеменс усыновил его. Сейчас он работает на алмазных копях в Южной Африке. Да, там он проходит практику…

Вы правы, господин нотариус, я решил, что специальностью сына будет моя профессия гранильщика драгоценных камней. В свое время я имел дело с лучшими гранильщиками мира. Кто они? Это в России, на Урале. Там чудесные мастера. Да, я учился у них и понимаю толк в камнях. Конечно, мне жаль, что господину Кюнце не повезло. Эта проклятая инфляция!… Ах, да! Вы спросили, почему я снова переселился в Германию? В Голландии счастье не улыбнулось мне.

Далее Клеменс сказал: его дело должно быть зарегистрировано в соответствующих инстанциях в качестве одного из европейских отделений концерна «Рамирес и Компания», действующего в пределах некоторых южноамериканских государств. Совет директоров концерна имеет свою постоянную резиденцию в Аргентине. И предъявил документы, подписанные генеральным директором концерна господином Радебольтом, уполномочивавшие Клеменса возглавить берлинский филиал.

Когда было покончено с формальностями, Клеменс сломал дом, где ютилась жалкая фирма Отто Кюнце, и построил великолепное здание в современном стиле. Концерн «Рамирес и Компания» не пожалел средств на внешнюю отделку здания. Вскоре на стене у парадного входа появилась медная доска с надписью "Фирма Клеменс и Сын"».

Верхний этаж — жилые комнаты главы фирмы. Там же приготовлены комнаты для сына. Нижний этаж — магазин. В крыльях — мастерская, где работали всего несколько человек.

Приказчики фирмы — отменно вежливые люди. Что до товара — то здесь предлагались только дорогие, тонкой отделки вещи.

Наиболее выдающихся клиентов Клеменс обслуживал сам. Его предупредительность, полные достоинства манеры и светская непринужденность очаровывали гостей. Через год-другой от покупателей не стало отбоя. Люди, нажившие состояния на войне и инфляции, выбрасывали из портмоне пачки отечественных и заграничных банкнот за какую-нибудь драгоценность. Клеменс небрежно совал деньги в сейф, словно это были какие-то несчастные тридцать — пятьдесят марок.

 

2

Соседи установили, что Клеменс в частной жизни (прислуга везде болтлива) очень нетребователен. Его кабинет и спальня отличаются спартанской скромностью. Да и сам он чистый спартанец: неприхотлив в пище, много занимается спортом, много читает, любит серьезную музыку, иногда посещает театры. По вечерам часто сумерничает в одиночестве. Ни о каких интрижках любовного характера прислуга не могла сообщить решительно ничего такого, что могло бы положить тень на личную жизнь их хозяина. Женщины, кроме домоправительницы и горничной, не переступали порога его дома. Не было замечено также, чтобы Клеменс проводил время с женщинами в ресторанах или барах. В крайнем случае, он брал с собой домоправительницу фрау Кнопф — пожилую и довольно уродливую даму.

Фрау Кнопф рассказывала, что господин Клеменс, овдовев лет пять тому назад, решил отдать все оставшиеся годы жизни работе и сыну.

Полиция, особенно в первые годы проживания Клеменса в Берлине, довольно тщательно наблюдала за ним: как-никак некогда он был в России… Вскрывалась (тайно, конечно) его почта. Ничего предосудительного ни в поведении главы фирмы, ни в его переписке не находили. Тем не менее, заметив слежку за собой и узнав, что его письма и ответы на них стали достоянием «черного кабинета», Клеменс, посмеиваясь, рассказал однажды об этом почтенному Фрицу Тиссену, постоянному клиенту фирмы.

Через некоторое время полиция перестала интересоваться фирмой.

С легкой руки того же Тиссена представители знатных фамилий Германии стали клиентами фирмы. Одни покупали, другие, промотав свое состояние, продавали фамильные ценности, третьи клали их в сейфы фирмы под солидные залоги. Щедрый и отзывчивый Клеменс не торопил клиентов с расчетом…

 

1

Кризис лишь слабым ветерком прошелестел над крышей фирмы. Словно кем-то предупрежденный, Петер Клеменс вовремя ликвидировал ценные государственные бумаги, учел векселя и продал акции впоследствии разорившихся предприятий, потерпев на этих операциях незначительные убытки, восполненные операциями другого рода. Многочисленные родовитые семьи, опасаясь революции, несли драгоценности в сейф Клеменса: о фирме, устоявшей перед натиском свирепствовавшего смерча, создалась легенда как о чем-то незыблемом.

В числе вкладчиков Клеменса оказалась фрау Гертруда фон Корф унд цу Лидеман.

Происхождение самой фрау было сомнительно, зато родословная ее супруга восходила к временам первых германских императоров. Это был род наследственных вояк, правда, ничем особенно себя не проявивших, но преданных престолу. Иоганн фон Корф унд цу Лидеман был военным атташе в какой-то балканской стране, там он и умер от кровоизлияния в мозг. Супруге, как утверждали, он оставил сильно пошатнувшееся состояние: расточительство фон Лидемана и его мотовство вошли в поговорку.

Фрау Лидеман — свет отметил это не без злорадства — как-то слишком поспешно сняла траур и вернулась в общество такой веселой и общительной, какой ее никогда не видели при жизни мужа.

Она словно дорвалась до развлечений, и вихри носили ее по Берлину и его злачным местам. Утверждали, будто еще при жизни мужа фрау Лидеман обзавелась постоянным любовником (ибо прочим, как повелось думать, имя — легион). Им был домашний врач Шильдкредт, видный специалист по детским болезням, еврей по национальности. Слухи о ее связи с Шильдкредтом на какое-то время утихали, потом снова становились предметом разговоров в высшем свете. Дело в том, что фрау родила мальчика, названного ею Рудольфом, спустя ровно одиннадцать месяцев после того, как Лидеман отдал богу свою легкомысленную душу. Свет помнил кутежи фон Лидемана. Поговаривали, что он давно исчерпал свои мужские способности. Дамы иронизировали над тем, что фрау родила сына гораздо позже установленного природой срока.

Фрау Лидеман вела разгульную жизнь, нимало не заботясь о ребенке. Им занимались доктор Шильдкредт и кормилица Луиза, причем каждый из них старался перещеголять другого в заботах о мальчике. Шильдкредт безоглядно баловал ребенка. Руди рос капризным и легкомысленным; короче, это была копия матери.

Однако оставим Луизу, Шильдкредта и Руди, мы еще встретимся с ними, и вернемся к фрау Лидеман. Очарованная Клеменсом, она раззвонила о нем в обществе. Клиентура фирмы расширялась. Как мы уже заметили, высший свет столицы пользовался услугами почтенного выходца из Голландии.

 

2

Однажды фрау Лидеман зашла к Клеменсу с очередной просьбой выдать ей «крошечную сумму» под заклад драгоценностей, давно лежавших в сейфах фирмы.

Фрау сопровождал Руди — довольно высокий и довольно тощий молодой человек, лет двадцати пяти, в мундире СС. Развинченной походкой он подошел к Клеменсу, вяло пожал его руку, сел и принялся рассматривать носки собственных сапог.

На Клеменса он произвел не ахти какое впечатление: остро срезанный подбородок Руди свидетельствовал о безволии. Нижняя губа оттопырена — признак капризности и неустойчивости; ногти наманикюрены — значит фат. Мундир С-С сидел на нем слишком щеголевато.

— Не правда ли, моему Руди очень идет эта униформа? — сказала фрау.

— Да, пожалуй, — неопределенно ответил Клеменс.

— Он поклонник фюрера, мой Руди, — с долей иронии заметила фрау.

— Потому что фюрер наш обещает завоевать для рейха весь мир, мама.

Это было сказано тоном высокомерным.

— Так уж и весь? — откликнулся Клеменс.

— Да, весь.

— Гляди и учись, Руди, — Фрау повела рукой вдоль витрин с драгоценностями. — Вот у кого в руках власть.

— Что вы, фрау! — отмахнулся Клеменс. — Я просто торговец безделушками. Все это принадлежит фирме, а не мне.

— Как вам нравятся последние события? — спросила фрау.

— Какие, фрау? Их столько каждый день, что не запомнишь.

— Ну, например, новые выборы.

— К сожалению, на днях я покину Берлин и не смогу принять участие в голосовании. Дела в Европе и Америке. Быть может, навещу сына в Африке.

— Ты слышишь, Руди? Господину Клеменсу объехать Европу, Америку и походя заглянуть в Африку легче, чем нам пробраться через толпы штурмовиков, которые заполнили улицы.

— Нам пора, мама. У меня срочные дела, — пробормотал Руди.

Удалившись с Клеменсом в его кабинет и поговорив с ним, фрау вернулась с сияющим лицом: под заложенные драгоценности она опять получила добрые денежки.

 

3

Прошло недели две. Клеменсу доложили, что его ждет какая-то старуха. Она требует свидания с главой фирмы.

Клеменс попросил провести женщину в свой рабочий кабинет, расположенный в глубине магазина. Здесь он принимал клиентов, если речь с ними шла о каких-либо щепетильных делах. Кабинет представлял из себя звуконепроницаемую комнату, выходившую в сад единственным окном, забранным солидной решеткой. Была еще дверь, ведущая в сад; плотно пригнанная к дубовым панелям, она не могла быть обнаружена посторонним человеком. Сюда-то и привели женщину, рослую, с пожелтевшим лицом, хранившим в морщинах следы глубоких и тяжелых переживаний. Она была в трауре и в черной наколке, скрывавшей седые волосы. Ей можно было дать лет шестьдесят.

Клеменс вежливо спросил, чем он может служить госпоже.

Женщина едва приметно усмехнулась.

— Ах, нет, господин Клеменс, я вовсе не госпожа. Напротив, тридцать лег отдала своей госпоже, чтобы быть выброшенной, когда мое прежнее проворство безвозвратно ушло.

«Вульгарное начало!» — подумалось Клеменсу.

— Хорошо. Тогда назовите свое имя, чтобы я знал, с кем имею честь разговаривать.

— Меня зовут Луизой, господин Клеменс, Луиза Штамм, с вашего разрешения. Все началось из-за брата… Он… он был коммунистом, видным функционером здесь, в Берлине. Месяца три назад его арестовали, он участвовал в разгоне нацистской демонстрации. И вот он сгинул. Все, что у меня было отложено на черный день, я потратила на взятки кому попало, лишь бы узнать о судьбе брата. Я сочла долгом сообщить моей госпоже о постигшем меня несчастье. Она сказала, чтобы я немедленно покинула ее дом. Я не жалуюсь на фрау, она добрая женщина, хотя и ведет рассеянный образ жизни. Боюсь, что выгнала она меня по настоянию своего сына. Он офицер СС и очень печется о своей карьере. А ведь я выкормила его… Выкормила своим молоком! — Слезы появились в глазах Луизы. — Вот я и осталась без угла и средств. Как-то при мне фрау сказала Руди, что вы очень добрый и отзывчивый человек…

— Вы хотите, чтобы я навел справки о вашем исчезнувшем брате? — тронутый рассказом Луизы, спросил Клеменс.

— Нет, ему уже не помочь. Позавчера я получила извещение о его смерти. Ни слова о том, где он умер и что послужило причиной смерти. Я ничего не понимаю: он был очень здоровым и сильным человеком. Он прожил бы долго, вы бы только видели его! — Снова слеза скатилась по пожелтевшему лицу.

— Тогда я не понимаю, чем могу быть полезен вам. Если деньги… — начал Клеменс, но Луиза не дала ему договорить:

— Избави вас бог думать, будто я пришла попрошайничать. У меня есть драгоценность. Видит бог, я бы не хотела расставаться с ней, но что поделаешь! Завтра мне не на что будет купить хлеба и заплатить за комнату, которую я снимаю.

— Пожалуйста, покажите, — сказал Клеменс, думая, что старуха принесла какую-нибудь безделушку стоимостью в сотню марок. Бедняки, храня такие вещи, думают, что они обогатят их. Старая история!

Луиза, отвернувшись, достала из-за выреза платья платок, завязанный узлом. Там оказалось кольцо. При одном взгляде на него Клеменс определил солидную стоимость этой вещи, если только камень не подделка. Он вынул из стола лупу и долго рассматривал кольцо и огромный бриллиант в чудесной оправе.

— Одну минуту, — сказал он. — Я сейчас вернусь.

Луиза кивнула. Клеменс прошел в лабораторию рядом с кабинетом и пробыл там несколько минут. Вернувшись и отдав кольцо Луизе, он сказал:

— Фрау, оно стоит огромных денег, и я куплю его. Но есть закон, обязательный для всех ювелирных фирм мира: приобретая какую-нибудь уникальную вещь, мы должны, непременно должны знать, как она попала в руки продающего. Поймите меня правильно. Я вовсе не подозреваю вас в чем-то неблаговидном. Но без доказательств того, что это кольцо принадлежит вам, сделка не может состояться.

— Я знаю, — заметила Луиза. — Не вы первый оцениваете кольцо. Я была в двух фирмах. Там мне ответили точно так же.

— Зачем же вы обращались к ним?! — досадливо воскликнул Клеменс. — Я никому и никогда не плачу за покупаемые вещи меньше или больше того, что они стоят, — нахмурившись, добавил он.

— Вот поэтому, отбросив колебания, я в конце концов и пришла к вам. Доказательство того, что кольцо принадлежит мне, я принесла. Вам угодно посмотреть?

— Безусловно.

Луиза вынула из сумки сложенную вчетверо бумагу.

— Если разрешите, я прочитаю…

Клеменс кивнул.

«Дорогая Луиза, примите этот подарок в знак глубокой признательности за спасение жизни нашего мальчика Руди и беззаветное, многолетнее и честное выполнение своих обязанностей». Подписано: фрау фон унд цу Лидеман, доктор Шильдкредт. Заверено у нотариуса. — Луиза передала бумагу Клеменсу.

— Этой бумаги было бы вполне достаточно, — заговорил Клеменс, откладывая дарственную, — если бы я хоть что-нибудь понял из нее. Такой огромной ценности подарок!… Буду откровенен, фрау Луиза. Мне известны не только дела фрау Лидеман, но и ее характер. Я никогда не поверю, что она могла подарить вам вещь стоимостью в семьдесят тысяч марок по меньшей мере.

Луиза покачала головой и усмехнулась.

— Вы правы. Фрау, простите за это слово, мотовка, но ее расточительность не распространяется на слуг. Я подозреваю, что кольцо купил на свои сбережения доктор Шильдкредт, а фрау лишь поставила подпись, что не обошлось ей и в пфенниг.

Клеменс улыбнулся.

— Все сказанное вами еще больше запутывает дело. Почему доктор Шильдкредт вдруг дает кормилице сына фрау Лидеман подарок стоимостью в десятки тысяч марок?

— Могу я думать, что мой рассказ не выйдет за стены этой комнаты? — неуверенно заметила Луиза.

— Фирма строго хранит свои секреты, — с подчеркнутой серьезностью ответил Клеменс. — Мы надежнее любого священника, принимающего исповедь.

— Хорошо. Я постараюсь не отнимать у вас слишком много времени. Дело в том, господин Клеменс, что Руди родился спустя одиннадцать месяцев после того, как умер покойный фон Лидеман. Он был хороший и добрый человек, но… но фрау слишком увлекалась мужчинами. Вот он и пил… И допился до кровоизлияния в мозг. Вероятно, смерть мужа, а может быть, и то, что фон Лидеман промотал почти все свое состояние, сильно подействовало на фрау. Скажу откровенно: Руди не был сыном моего умершего хозяина. В той бумаге истинная правда… Много ночей я провела у постели ребенка, прежде чем вернула его к жизни, едва теплившейся в маленьком синем комочке. Простите!

Слезы снова оросили лицо Луизы, она поспешно вытерла их. Клеменс дал ей воды. Она выпила, помолчала и продолжала рассказ:

— Я выкормила Руди своим молоком. Он рос капризным, очень капризным и взбалмошным. Я частенько ссорилась с доктором Шильдкредтом. Он души не чаял в ребенке, господин Клеменс, тем более что моей госпоже было вовсе не до сына. Она развлекалась… Я не в укор ей…

— Я не совсем понимаю горячей любви доктора Шильдкредта к этому мальчишке, — пожав плечами, заметил Клеменс. — Он что, домашним врачом был?

— Да. Еще при жизни фон Лидермана его пригласили в дом. Он там был своим, совсем своим… Больше, чем своим, — дрогнувшим голосом добавила Луиза

— Фрау и доктор?…

Луиза безмолвно качнула головой.

— В каком доме не случается такого, — словно оправдываясь, сказала она.

— Это ваше подозрение или…

— Доктор Шильдкредт был так добр, так снисходителен к моим слабостям, что я не хотела бы… Поймите меня, господин Клеменс! — Голос Луизы слабел.

— Впрочем, с меня вполне достаточно и того, что вы рассказали, — сдвинув сросшиеся седые и густые брови, медленно проговорил Клеменс. — Еще одно условие… Вы не были бы против того, чтобы повторить ваш рассказ в присутствии моего нотариуса? Он запишет его, а вы подпишетесь, только и всего.

— Но это… Это не повредит фрау?! — испуганно воскликнула Луиза.

— Вы слишком добры, — покачав головой, сказал Клеменс, — слишком добры! Вас выгоняют на улицу, простите, как отслужившую службу собачонку, ваш выкормыш забыл, что вы спасли его жизнь. А вы еще думаете о зле, которое можете причинить этим людям!

— Я христианка, господин Клеменс, — понурив голову, отозвалась Луиза.

— Могу вам дать слово: ваш рассказ и документ… — Клеменс постучал пальцем по дарственной. — Не покинут пределов этой комнаты и вон того сейфа. А в нем, могу сказать по секрету, сотни человеческих судеб.

— Я верю вам.

— И поставим на этом точку. — Клеменс открыл сейф, положил дарственную в большой коричневый пакет с фирменным знаком и какой-то надписью. — Вот, я кладу документ сюда, — сказал он. — Сюда же будет положен ваш рассказ. Кстати, я объясню, зачем он нужен мне. Дело в том, фрау Штамм, что время от времени наши сделки, отчетность и так далее проверяются. Сделка с вами подтверждена документом, который сам по себе ничего не говорит. Если у меня потребуют объяснения, я предъявлю ваш рассказ.

— Значит, все-таки кто-то будет иметь доступ к нему… — упав духом, проговорила Луиза.

— Да, чиновники, обязавшиеся иод присягой хранить свои секреты, как храним их мы.

Заплатив восемьдесят тысяч марок, Клеменс попросил Луизу пересчитать деньги. Она написала расписку и ушла, договорившись о встрече у нотариуса. Встреча состоялась через несколько дней. Нотариусу Луиза сообщила кое-какие подробности, которых в разговоре с Клеменсом коснулась мельком.

 

1

В один из этих дней Клеменса навестил Фриц Тиссен. Просто зашел поболтать, что случалось с ним изредка, когда он покидал свой замок. Разговор зашел о последних событиях.

— Политика не моя стихия, дорогой Фриц, — прервал Тиссена Клеменс. — Не буду лицемерить. Конечно, я разбираюсь в ней, как каждый нормальный человек. Но увлекаться?… Избави бог!

— Хотелось бы мне знать, чем вы увлекаетесь?…

— Ну, например, спортом. Уверяю вас, гораздо интереснее и полезнее. Особенно в нашем возрасте.

— Ну, меня тоже массируют по утрам, — прокряхтел Тиссен. — Потом сажают в какую-то глупейшую ванну и выколачивают из меня жир — Он похлопал себя по животу. — Черт его знает, откуда берется эта дрянь! Ем овсянку и овощи. Они мне поперек горла… Того нельзя, к этому не прикасайся. Спрашивается, на кой дьявол мне мои миллиарды, если я не могу съесть кусок сочной баранины и запить добрым рейнвейном?

Клеменс рассмеялся.

— Бросьте наживать миллиарды, только и всего!

— Вы все шутите! — Тиссен снова покряхтел, поглубже устраиваясь в кресле — оно едва вмещало его сильно раздавшуюся фигуру. — Завидки берут, право, — пробормотал он, — Моложе меня всего-то лет на пять, а выглядите молодцом. Эк загорели! И фигура — словно у гладиатора!

— Могу предъявить! — усмехнулся Клеменс, заворачивая рукава сорочки. — Пощупайте!

— Сталь! — пропыхтел Тиссен, пощупав вздувшиеся у предплечья могучие бицепсы Клеменса. — А у меня не мускулы, а простокваша. Как это вы умеете?

— Опять же скажу, не тратя времени на разговоры о политике, предпочитаю теннисный корт, бассейн, весла, добрую лошадку под седлом.

— Все это есть и у меня, — ворчливо отозвался Тиссен. — Конюшни набиты лошадьми самой лучшей породы, до черта кортов, в каждом замке — спортивные залы, на любой реке и в море — яхты… А мне все некогда, все тороплюсь… Не успеешь оглянуться, тут-то тебе и капут!

— Вы сегодня не в духе.

— А! Не спрашивайте!

— Семейные неприятности?

— Нет, там все в порядке. Да и что им надо? — Тиссен заворочался в кресле, отпил сельтерской. — У вас здесь так тихо.

 

2

Они сидели на веранде дома Клеменса, откуда до Бранденбургских ворот и башен Рейхстага, казалось, рукой подать — так хрустально чист был октябрьский воздух в Берлине в тот день. Липы усеяли площадку перед домом опавшими листьями. Пламенели клены, а дубы, еще сохранившие свежесть зелени, раскинули могучие ветви над верандой. Непрекращающийся гул огромного города едва доносился сюда, хотя дом стоял почти в центре Берлина. Было прохладно, но солнечные лучи, проникая через стекла окон, согревали веранду.

— Слушайте, Клеменс, — начал Тиссен, — вам знакомо слово «благодарность»?

Клеменс пожал плечами.

— Помилуйте, кому оно незнакомо?

Например, Герману Герингу, — вырвалось со злостью у Тиссена, — Да, я понимаю, в деловом мире благодарность — понятие относительное. Но элементарное, хотя бы элементарное чувство должно быть присуще человеку?

Клеменс молчал, попыхивая сигарой. Синеватый дымок относило в открытое окно.

— Скажу по секрету. Было время, когда я, слышите, я лично из своего кармана платил по счетам этого молодчика. Я содержал квартиру Геринга и его шофера. Моим подарком ему на свадьбу было полотно Рубенса, за которое американцы давали мне миллион долларов. Я купил у вас его новой жене Зоннеман диадему за двести восемьдесят две тысячи марок…

— Это было в мое отсутствие, — следя за нарастающим на конце сигары пеплом, заметил Клеменс. — Я бы отговорил вас от такого расточительства,

— И были бы правы, сто раз правы! — вскричал Тиссен и снова глотнул сельтерской. — Чем отплатил мне Геринг? — Он поперхнулся водой, а оттого разозлился еще больше. — Его банда, нахватав заводов, рудников и черт знает чего еще, прибирая к рукам все, что плохо лежит, эта шайка мошенников, можете представить, Клеменс, вздумала тягаться со мной. Пользуясь тем, что он у власти, Геринг гадит мне где попало и как может. Сбивает цены на сталь, рвет из моих рук военные заказы, и черт его побери, если не собирается свернуть мне шею.

— Но, Фриц, — осторожно вмешался Клеменс. — Ведь вы сами вели под уздцы белого коня фюрера. Вы сами приготовили для него трон правителя. А господин Геринг — второе лицо в Германии. Он не был бы вторым, не будь первого…

— Ох, не говорите! — отмахнулся Тиссен. Фюреру я еще верю, но его клика…

— Моральные качества его, как вы сказали, клики давно известны вам, мой друг. Тем не менее вы поддерживали ее с самого начала и поддерживаете сейчас, если не ошибаюсь, — мягко проговорил Клеменс. — Впрочем, право, стоит ли расстраиваться? Особенно в ваши годы. Геринг не оставит вас голым, уверяю вас.

Тиссен хмыкнул.

— Я думаю.

— Пожалуй, самое печальное в вашем рассказе… — Клеменс подумал, подыскивая нужные слова. — Не слишком ли рано начались ссоры среди них?

— Рано?! — подхватил Фриц. — У них склоки не прекращались. Вся их история — сплошные драки, измены, предательства, убийства.

— Но сам фюрер… Вы много раз, мой друг, так хвалили его?

— Фюрер? Что ж… О нем можно сказать так: когда покупаешь самую отличную лошадь, ты знаешь, что кое-какие изъяны у нее все-таки есть.

— В хорошенькую компанию вы попали! — весело рассмеялся Клеменс. — Национал-социализм, который, я опираюсь на ваши слова, начал разлагаться, едва родившись, и вы — здоровая и процветающая основа экономики. Странно! Разумеется, вы преувеличиваете, но и того, что вы сказали, достаточно для очень серьезного вопроса: как вы могли пойти на поддержку, опять-таки ссылаюсь на ваши слова, изменников и убийц?

— Ну, знаете ли, если бы у католиков не было Папы, они должны были выдумать его. А вот насчет нашей поддержки… Послушайте, вычитаете подпольную прессу?

— Какую? — удивился Клеменс.

— Я о прессе наших коммунистов.

— Позвольте, но она запрещена.

— Разве правительственные запреты не оборачиваются иной раз против самого правительства? Сколько угодно случаев, Клеменс. Так вот, я собираю и коллекционирую нелегальщину всех стран. Запрещенные романы, стихи, песни, газеты, листовки. Кто-то собирает марки или спичечные коробки, я — нелегальщину. Это моя слабость, если вам угодно.

— По крайней мере оригинальная, — вставил Клеменс .

— Да, оригинальная! — выдохнул, все еще гневаясь, Тиссен.

 

3

Ветерок закружил опавшие листья липы. Облачко их влетело в открытое окно. Один листок, еще сохранивший зеленую окраску, упал на жилет Тиссена. Он осторожно взял его.

— Видите, даже слетевший с дерева лист все еще живет. И подобно ему живет в Германии подполье, Клеменс, хотя, казалось бы, мы лишили его всяких истоков жизни.

— Любопытно, — вяло произнес Клеменс — Только не пойму, к чему все это?

— К тому, — угрюмо выдавил Тиссен, — что в Германии, невероятно, но это так, подпольщина издается прямо под носом полиции. Просто не верится, что коммунисты способны, не имея денег, печатать и распространять свои газеты и листовки тысячами.

— Вряд ли это доставляет удовольствие фюреру, — улыбнулся Клеменс.

— Да, конечно! — отозвался Тиссен. — Ну, ладно. Все-таки расскажите, что о нас говорят там, где вы были.

— Где именно, Фриц? Я был во многих странах.

— Да, вы славно попутешествовали. Отдохнули, виду вас бравый!

— Какой уж там отдых! — отмахнулся Клеменс. — Инспектировал филиалы фирмы, а вы знаете, какое это хлопотливое и утомительное дело. Наша фирма входит в концерн «Рамирес и Компания». Наблюдательный совет концерна в Аргентине. Мне пришлось побывать там и представиться новому генеральному директору концерна. Приличный и, кажется, вполне деловой человек. Мы возлагаем на него большие надежды. Потом отправился в Южную Африку, захотелось повидаться с сыном. По пути побывал и в других местах.

— Так что же все-таки там говорят о нас? — настаивал Тиссен.

— Видите ли, я больше занимался своими делами. Конечно, приходилось слушать всякое… Если выразиться кратко, там поражены нашим нахальством.

— Ах-ха-ха! — Живот Тиссена заколыхался. — Нахальством!… Вот верное слово. Мы наставили западным дипломатам здоровенных шишек, заявив, что будем вооружаться, хоть бы сам Иисус сошел с небес и начал отговаривать нас… Одним росчерком пера сорвали их болтовню о дурацкой коллективной безопасности.

Тиссен самодовольно подмигнул Клеменсу.

— Этим пактом они хотели связать нам руки на западе и востоке. Так вот, не удалось!

— Теперь, значит, путь на запад и восток открыт? — осведомился Клеменс.

— Это старая немецкая погудка, милый Клеменс… «Дранг нах Остен» выдуман не нами и не фюрером. Это выдумали наши отцы и деды.

— Да, но при наших отцах и дедах в России было несколько иное положение, — вскользь заметил Клеменс. — Насколько я знаю, там произошли серьезные изменения. Если раньше русские шли на войну без особенного энтузиазма — вряд ли их воодушевляло желание укреплять положение царей, — теперь там власть в других руках.

— Тем опаснее она для нас, эта власть! — мрачно выдавил Тиссен. — Тем скорее мы должны разделаться с ней.

— И вы уверены, что сможете разделаться с ней так запросто? — вставил без всякого заметного интереса Клеменс.

— Это колосс, не спорю. Но не глиняные ли у него ноги?

— Все-таки на вашем месте я посоветовал бы фюреру: прежде чем пускаться на восток, проверить — точно ли глиняные ноги у этого колосса.

— Да, не мешает, конечно, — отозвался Тиссен лениво.

Клеменс украдкой взглянул на часы. Тиссен заметил это.

— Вы спешите?

— Нет, у меня еще достаточно времени. Поезд приходит через полчаса.

— Вы ждете кого-нибудь?

— Сегодня из Африки приезжает сын.

— О-о! Наконец-то мы увидим компанию «Клеменс и Сын» в полном составе, — пошутил Тиссен. — Надеюсь, вы покажете нам наследника ваших сокровищ, господин Гарун-аль-Рашид? О нем рассказывают чудеса… Он надолго сюда?

— Навсегда.

— Буду рад видеть Клеменса и сына у себя.

— Благодарю. Непременно.

— Я подвезу вас?

— Нет, моя машина у подъезда.

Они вышли.

 

4

Антон приехал в сопровождении слуги-испанца. Педро охотно рассказывал соседской челяди, как младший Клеменс жил и работал в Африке.

— Он скромник, а уж старший — удивительно невзыскательный человек. Копит он деньги, что ли? Вероятно, хочет оставить сыну приличное наследство. Но сынок не большой охотник до денег, раздает их кому попало… Добрый малый, ничего не скажешь, рабочие любили его. Старый хозяин тоже души в нем не чает, хотя всем известно — Антон не родной его сын. Однако бывает и так: приемыши ближе и дороже родного. Не всякий родной сын почтителен к родителям, не всякий…

Безжалостное солнце Африки опалило лицо Антона, волосы его выцвели добела, а работа в алмазных копях закалила физически. Это был высокий, плечистый человек лет тридцати семи. В его глазах так и прыгали чертики; неистощимое остроумие, непринужденность в разговорах, умение держать себя, захватывающие рассказы о Южной Африке довольно скоро сделали Антона «своим» в кругу сановитых знакомых старшего Клеменса и его клиентуры. Все видели в этом белокуром великане доподлинного представителя «нордической расы».

Вскоре Антон освоился с делами и операциями фирмы и при случае заменял ее главу.

 

1

Летом 1934 года Петер Клеменс ехал в Швейцарию по делам фирмы. В двухместном купе, куда Клеменс вошел за несколько минут до отхода поезда, уже расположился пассажир. Небольшого роста, с частой сеткой морщин на узком лице, длинным и острым носом и прилизанными редкими волосами неопределенного цвета, он производил впечатление очень пожилого человека, если бы не молодые, задорно блестевшие глаза. На нем была форма железнодорожного служащего. Вещи он успел аккуратно разложить в сетки. На столе стояла пивная кружка затейливой работы.

Уже через несколько минут после отхода поезда спутник Клеменса сообщил ему, что зовут его Иоганном Шлюстером, работает он главным референтом министра путей сообщения и едет в командировку в Берн.

Клеменс назвал свою фамилию.

Шлюстер сказал, что он чрезвычайно польщен знакомством. Кто же в Берлине не знает знаменитой фирмы, клиенты которой, как он слышал, влиятельные господа из высшего света.

Клеменс ответил легким пожатием плеч. Воспитанная долгими годами сдержанность сковывала его язык, что не мешало, однако, ему вести себя естественно и непринужденно. Он был не прочь поговорить в пути с тем, кто попадал в его компанию. Каждый человек по-своему интересен. Для Клеменса — вдвойне.

Шлюстер был словоохотлив. Сначала Клеменс отмалчивался, но ведь известна черта говорливого человека: чем упрямее в своем молчании собеседник, тем пуще охота расшевелить его.

Шлюстер спросил, не хочет ли господин Клеменс пива. Клеменс ответил, что хотя он не слишком расположен к пиву, но от кружки баварского не откажется. Появился кельнер поездного ресторана, и вот весь стол у окна заставлен пивными кружками.

Чем усерднее опорожнял их Шлюстер, тем больше говорил. Он рассказал, что все его предки — железнодорожные машинисты с тех самых пор, когда в Германии положили первые рельсы. Однако отец Шлюстера решил, что сын, будь он образованным человеком, может подняться высоко по лестнице служебной иерархии.

Иоганн окончил высшую школу с отличным дипломом и, перебираясь со ступеньки на ступеньку, достиг наконец того положения, которое занимал теперь.

Беседу Клеменса и Шлюстера прервал легкий стук в дверь. В купе вошел человек в униформе служащих Министерства путей сообщения; униформа сидела на нем несколько мешковато, да и сам вошедший производил впечатление эдакого молодого увальня, с лицом румяным и благодушным, с доброй улыбкой на широких губах.

 

2

— Мой коллега и друг Август Видеман, — представил Шлюстер вошедшего. — Третий год работает у нас в отделе и уже успел быстро пойти в гору.

Видеман подал Клеменсу руку и обменялся с ним взглядом, не замеченным Шлюстером.

— Да ну, что там, — застенчиво проронил Видеман. — Вечно ты, Иоганн…

Шлюстер не дал ему договорить:

— Ну, ну, Август, не надо скромничать сверх меры! Дорогой Клеменс, наш Август покорил начальство. Он часто в разъездах по делам службы и, куда бы его ни посылали, везде и всюду преуспевает в делах. Я думаю, что в Швейцарии, куда мы едем вместе, Август обведет вокруг пальца почтенных тамошних железнодорожников. Моя жена боготворит Августа, а она дама очень разборчивая.

— Значит, вы потомственный железнодорожник? — осведомился у Шлюстера Клеменс.

— Да вот так случилось. И женился на дочери железнодорожника.

— Ваше потомство, должно быть, тоже пойдет по пути своих прародителей? — улыбнулся Клеменс.

Шлюстер помрачнел.

— Увы! Мой Ганс, он единственный у нас с Эммой, выбрал другой путь. И это горько мне, отцу.

— Кто же он по профессии?

— Он наци, господин Клеменс.

— Послушайте, — вполголоса заговорил Клеменс, — если вы хотите за такие слова попасть в концлагерь — это ваше личное дело. Господин Видеман и я не имеем ни малейшего желания разделить вашу участь. Вы не у себя дома, а в международном вагоне. Не забывайте об этом.

— Не беспокойтесь, господин Клеменс. Проводников этого вагона я знал вот такими мальчуганами. Они и их отцы — честнейшие люди. И эти ребята — добрые и честные люди, не в пример моему Гансу. — Он грохнул кружкой по столу. — Простите, господин Клеменс, вы богач, вы, вероятно, живете, не зная серьезных огорчений, какие выпали мне. Быть может, у вас семья, откуда я знаю, добрые, послушные дети, может, ваш сын станет вашим наследником… А у меня в семье с некоторых пор все плохо, ужасно плохо… И ведь я в свое время палил из винтовки, стоя рядом с Тельманом на одной из гамбургских баррикад.

— Вы коммунист? — с безразличным видом спросил Клеменс.

— Э, нет! Я — вне партии. Это я еще одиннадцать лет назад сказал Тельману.

Печаль, так резко прозвучавшая в словах Шлюстера, тронула Клеменса. В ту минуту он поверил в искренность этого странного человека, участника известного восстания. («Не силой же тащили его на баррикады!» — подумалось Клеменсу.)

— Да, у меня очень хороший и преданный сын, — сказал Клеменс.

— Вот видите, вот видите! — с жаром подхватил Шлюстер. — А я несчастен.

— Ну, ну, зачем же так! — остановил его Видеман.

— Молчи, молчи, Август! —распалился Шлюстер. — Ты знаешь, как я любил Ганса. Да что любил! Я обожал его. Он подавал надежды. В раннем возрасте я заметил в нем склонность к технике. Я не рассердился, когда он до последнего винтика разобрал телефон и, можете себе представить, вновь собрал его! Где бы я ни был, в какие бы дальние командировки меня ни посылали, я стремглав летел домой ко дню рождения Ганса. Мы с Эммой тратили уйму денег на механические игрушки. Пусть, пусть, говорил я Эмме, ломает, собирает, вдруг это и есть его призвание. Он рос таким послушным, мой белокурый голубоглазый паренек, вылитый портрет Эммы, чистокровный, ха-ха, нордический человек, каким нацисты хотят представить всему миру немца, полноценный носитель самой чистой крови! Да пусть она свернется в жилах Ганса!…

— Что я слышу! — с негодованием вскричал Клеменс. — Так говорить о любимом сыне?! Опомнитесь!

— Был, был любимым! —сморщившись, словно комок подступил к горлу, прохрипел Шлюстер. — Теперь он не мой. Боже, как я переживал, когда Ганс вступил в этот ублюдочный гитлерюгенд! Но мать… Эта женщина!… Она помешалась на фюрере. Она слушает его речи и вопит от восторга! Она молится на него, как на бога, на этого проходимца с пошлейшими усиками, на этого авантюриста…

— Одну минуту.

 

3

Клеменс выглянул в коридор. Пассажиры спали. Проводники уединились у себя. Поезд шел в кромешной тьме летней ночи. Пробегали фонари станций, потом снова мрак и искры паровоза, рассыпающиеся и гаснущие мгновенно. Клеменс вернулся в купе. Видеман читал газету.

— Однако вижу, вы очень осторожный человек, — усмехнулся Шлюстер.

— Ну, вы ведь знаете, в какое время мы живем.

Шлюстер отхлебнул пива и разразился потоком слов. Он предрекал Германии все мыслимые и немыслимые беды, на память называл цифры, свидетельствующие о катастрофическом падении производства. Упомянул, что уж кто-кто, а они, железнодорожники, лучше всех видят, когда беда, словно гадюка, вползает в страну. Объем перевозок из соседних стран сокращается. А что это значит?… Это значит, что по сравнению с двадцать восьмым годом внешняя торговля на самом низком уровне. То же самое и в промышленности, и у крестьян.

— А нацисты видят выход только в войне, только в том, чтобы ограбить побежденные страны. Господа, война на носу. Если Гитлеру не свернут шею, он свернет ее всей западной демократии, он пойдет и на Россию, хотя всякий раз немцы возвращались оттуда побитыми. Да, бог мой, разве вы не читали «Майн кампф»? Эта людоедская книга лежит у Эммы на туалетном столике рядом с Библией. Ну, разве это не кощунство? Она читает ее про себя, читает приятельницам, она вдалбливала кровавые бредни фюрера в голову моего Ганса, а я, занятый по горло делами, только тогда узнал, чем набиты мозги этого парня, когда он сказал, что вступил в гитлерюгенд!

— Ну, зачем же так расстраиваться, Иоганн! — мягко заметил Видеман, когда Шлюстер окончил яростную тираду. — Все в порядке вещей. Фюрер — человек хладнокровный, хотя иным и кажется истериком. Мы знаем, как он пришел к власти. Долго, с дьявольским терпением ждал он своего часа. Он должен был чем-то привлечь немцев и сделать их своими сторонниками до конца. Я читал «Майн кампф». Не такая уж глупая книга. Она рассчитана и на обывателя с его, извините, самодовольством; и на тех, кто всерьез считает, что мы — избранная нация; на крестьян, которых фюрер называет сельской аристократией; на промышленников, творящих подчас экономические чудеса; и на военных, наконец. А ведь военные для того и существуют, чтобы готовить народ к войне и воевать. Ты сам сказал: кризис. Конечно, есть много путей для восстановления немецкого хозяйства, но фюрер видит кардинальный выход в войне. Ты не согласен с ним. Не согласны и другие. Отлично! Но у власти теперь он, и пойди поспорь с ним! Ведь за него те, кто вроде Эммы, ссылаюсь на твои же слава, в восторге от истин, которые изрекает фюрер. В том числе и Ганс. Что ждало Ганса, когда он покинул школу? Допустим, ты мог бы устроить его в высшее учебное заведение…

— Устроил, — хмуро отозвался Шлюстер. — Устроил на свою голову.

— …но для многих это мечта. А что молодежь видела вокруг? Нужда, разорение, политическая свистопляска. Безрадостная, знаете, картина для молодого поколения. Надо же им было чем-то наполнить жизнь, отдать чему-то избыток энергии, забыть беспросветность существования, почувствовать себя творцами будущего. Ну, хорошо. Многие, да, многие шли за коммунистами и социал-демократами, но огромная масса поверила фюреру. Ведь он много лет без устали твердил, что именно молодые немцы должны стать наследниками великой Третьей империи, носителями будущего великой немецкой нации, хозяевами мира. Когда Ганс слышал это в школе, дома в разговорах с матерью, этот парень, лишенный жизненного опыта и критического взгляда на происходящее, поддался массовому… скажем, психозу и пошел в гитлерюгенд. Все понятно, Иоганн, все понятно, и это я говорил ему, господин Клеменс, не раз.

— Это так! — Шлюстер огорчительно вздохнул. — Но поймите и меня, господин Клеменс. Мы с Августом работаем там, где знают куда больше, чем оболваненные фюрером идиоты. Я знаю наперед, чем окончится авантюра наци. И зачем, кричал я на жену, нашему Гансу влезать в пакостную кашу, которую придется расхлебывать ему, да что ему — всему народу. Ну, ладно. В конце концов, я смирился. Ох, простите, — вдруг прервал свои излияния Шлюстер, — я, должно быть, надоел вам, господин Клеменс,

— Напротив, напротив, герр Шлюстер. Я сам отец. Отцовские заботы мне вовсе не чужды.

— Благодарю. Так, вот, повторяю, я смирился. Бог с ним, думал, пусть забавляется униформой, шнурками, знаками отличия, походами… Кто из нас не был бойскаутом?! Впрочем, осторожно, очень осторожно я начал внушать Гансу совсем противоположное тому, что ему вгоняли в башку там, у них… Это все-таки действовало. Пыл Ганса начал понемногу остывать. Но дальше! Вы спросите Августа, чем все это окончилось! Он пожелал продолжать образование. Я обрадовался, как самый последний дурень. Уж в институте ему будет не до нацистских побрякушек и не до их паршивой философии. Он начал изучать радиотехнику. Великолепно! Отличная перспектива! И вот мне становится известно, вы слышите, что мой Ганс, сын, поверьте мне, честнейшему быть может, несколько болтливому человеку, внук машиниста, который за всю жизнь мухи не обидел, мой Ганс прямо со студенческой скамьи угодил, куда бы вы думали? В абвер!

— Вот как? — вырвалось у Клеменса.

— Я хотел выгнать его, — чуть ли не со слезами на глазах сказал Шлюстер. — Я не мог этого перенести.

— Ладно, ладно, Иоганн! — Добродушно усмехаясь, Видеман похлопал Шлюстера по спине. — Твои излияния надоели господину Клеменсу.

— Не знаю уж, что развязало мой язык, — с печальной улыбкой отозвался Шлюстер. — Просто мне пришлось по душе ваше открытое и доброе лицо, господин Клеменс. И я подумал: не может быть, чтобы человек, убеленный сединами, независимый в своем положении, не понял моих горестей. Сколько ж можно держать их в себе? Жена? Мы разные, совсем разные люди. Коллеги? Большинство из них политические флюгеры: куда ветер подует, туда и они, вот и Август скажет то же. У меня был друг, нацисты убили его, он связал свою жизнь с левыми социал-демократами, вот и поплатился за это. Это было в двадцатых годах. Вот я и палил из винтовки. Я мстил за него. Убийцы, проклятые убийцы! Теперь они украли моего сына. Ах, боже мой, все это так тяжело! Извините.

— Я понимаю вас, — ласково заговорил Клеменс. — Вы занимаетесь своим делом, я занимаюсь своим. Как и вы, охраняя свою независимость, я не могу принадлежать любой из немецких партий.

— Да, да, разумеется! Подальше, подальше от этих демагогов! Я не филистер, не обыватель, господин Клеменс, я с головой иной раз ухожу в политику, ведь все немцы — такие политики, черт побери! — Шлюстер усмехнулся. — Мы довольны с Августом тем, что являемся членами самой великой и могущественной партии. Она называется народом. Я и мои предки вышли из него и всегда были с ним, какие бы там партии ни узурпировали власть.

— Я уважаю вашу точку зрения, хотя и считаюсь капиталистом. — На губах Клеменса мелькнула улыбка. — Не скрою, меня заинтересовала история вашего сына. Вернемся к ней. Вы обмолвились, что, поступив в высшее учебное заведение, Ганс— опять ссылаюсь на ваши слова— начал поддаваться вашей, скажем, контрпропаганде.

— Да, и я начал замечать, что он все реже и реже говорит о фюрере, — сказал Видеман. — Может быть, он уже во многом разочаровался… Может быть, подействовали слова Иоганна. Может быть, то и другое.

— Не могло ли быть так, — помолчав, сказал Клеменс, — что история с абвером открыла ему глаза на те приемы, которыми пользуются некоторые члены партии фюрера, вербуя людей в военную разведку? Быть может, ваш сын вовсе не по своей воле попал туда?

— Вы правы, вы правы! — живо откликнулся Шлюстер. — Теперь я припоминаю… В тог день, когда Ганс сказал мне об этом, он был очень мрачен.

— Он, что, вообще предрасположен к мрачности?

— Что вы! Веселый, шумный парень! — ответил за Шлюстера Видеман.

— Почему же он был так подавлен в тот день?

— Боюсь сказать, но, думаю, не обошлось без шантажа.

— То есть его вынудили, хотите вы сказать?

— Ведь он нацист, — с надрывом вырвалось у Шлюстера.

— Значит, ему просто как члену партии наци приказали пойти в абвер?

— Так оно, должно быть, и случилось.

— Зачем же вам проклинать его?

Шлюстер пожевал губами.

— Поймите, мне так больно, что он у них, там…

— Очевидно, вам было бы куда больнее, если бы Ганс пошел туда добровольно,

— Уйти из партии он, конечно, не мог. Ты понимаешь это, Иоганн, — как бы про себя рассуждал Видеман. — Это грозило большими неприятностями ему и тебе.

— Еще бы! У тебя, мой друг, остается одно утешены , что Ганс, снова повторяю твои слова, лишь формально член партии фюрера.

— О, господи! Хорошенькое утешение!

— Но ведь и это утешение, неправда ли? Будем надеяться на лучшее…

Шлюстер не дал Клеменсу договорить:

— …оно может быть только в одном: Ганс должен до конца понять всю мерзость этой зловонной партии и послужить народу. Напророчил же мне Тельман, что когда-нибудь я послужу народу и его друзьям. Пока это пророчество повисло в воздухе.

— А вам, вижу, не терпится послужить народу и его друзьям?

— Если бы я знал как.

— Ну, друг мой, путей к этому много, — обронил Видеман, — стоит только Захотеть. Впрочем, не пора ли нам спать?

 

4

В Женеве и Берне Клеменс пробыл не два дня, как рассчитывал, а все восемь. Несколько раз он встречался в кафе и парках с Видеманом.

Разговаривали они недомолвками, но каждый понимал другого. Послушай их разговор кто-нибудь из посторонних людей, ему бы показалось, что Клеменс как бы инструктирует Видемана, а тот очень почтительно и сосредоточенно слушает его наставления. Однажды Клеменс завел разговор об их странном спутнике. Видеман сказал, что Иоганн Шлюстер — значительная фигура в Министерстве путей сообщения, вхож в правительственные сферы, человек, много знающий и имеющий доступ к очень секретным документам.

— Он состоятельный человек? — спросил Клеменс.

— О, еще бы!…

— Мои встречи с ним не вызовут подозрения?

— Нет, шеф. Вы люди, так сказать, одного круга. Его политические убеждения, надеюсь, вам понятны. Это он при мне разоткровенничался, а вообще-то он умеет держать язык на привязи. Думаю, он вполне заменит меня и будет полезен фирме… В будущем, разумеется. Подход к нему вы найдете сами. Впрочем, это не составит большого труда. Он, как вы заметили, сильно недолюбливает тех, кто теперь правит Германией.

За несколько дней до отъезда из Швейцарии Видеман пригласил на прощальный ужин Клеменса и Шлюстера.

Сошлось так, что и обратно в Берлин Клеменс и Шлюстер ехали вдвоем. В конце пути Клеменс пригласил Шлюстера к себе. Тот охотно откликнулся на это предложение. Простота и деликатность владельца фирмы покорили главного референта Министерства путей сообщения.

— А не познакомить ли нам заодно и сыновей? — сказал Клеменс, выслушав новое словоизвержение сентиментального Шлюстера, превозносившего добродетели случайно обретенного друга, так не похожего на капиталиста.

— Отлично! — тут же согласился Шлюстер. Он замялся на секунду. — Если только ваш сын не придерживается взглядов, которые привели Ганса на край бездны.

— Нет, нет, Антон далек от всего этого. Он тоже увлекается техникой. Думаю, они сойдутся.

— Ох, если бы он выбил из головы моего Ганса все то, чем его пичкали столько лет!

— Вот за это не поручусь. Антон ни черта не смыслит в политике. Впрочем, кто знает нынешнюю молодежь? Может быть, притворяется. Но это его дело. Для меня важно одно: он не только Клеменс, но и «Клеменс и Сын», и интересы фирмы прежде всего.

Чем чаще встречались эти стареющие люди, тем больше привязывались друг к другу. Они встречались в кафе, бывали вместе в концертных залах. С течением времени Шлюстер стал своим человеком и в доме Клеменса.

Их часто видели гуляющими в Тиргартене, Трептов-парке и на улицах Берлина.

— Вон опять эти два чудака! — смеялись полицейские, наблюдая, как Клеменс и Шлюстер, увлеченные беседой, отскакивали от идущего прямо на них трамвая…

 

1

Молодой человек, назвавшийся Людвигом Зельдте, однажды пришел к Петеру Клеменсу и передал ему письмо от Луизы. Она умоляла Клеменса навестить ее.

Прочитав письмо, Клеменс вопросительно посмотрел на молодого человека, стоящего в понурой позе.

— В чем дело?

— Она больна, господин Клеменс. Думаю, часы ее сочтены. Она очень, очень просит уделить ей десять минут.

Луиза жила неподалеку от Шпандау, мрачного здания из красного кирпича; некогда это был императорский монетный двор, превращенный затем в тюрьму.

Людвиг ввел Клеменса в чистый и уютный домик, отделенный от соседних садом и цветником. В спальне лежала Луиза. Она тяжело дышала, бледность была разлита по ее старческому лицу. Клеменс не сразу признал в ней женщину, продавшую ему кольцо. Это был скелет, живой человеческий скелет… Увидев Клеменса, Луиза заплакала и все порывалась поцеловать ему руку.

— Что с вами, госпожа Штамм? — участливо спросил Клеменс.

— Ничего особенного. Умираю, только и всего. Но прежде, чем умереть, хочу рассказать вам о концлагере Равенсбрюк, где я провела год.

Клеменс нахмурился. Вот уж этого он никак не ждал! Строго посмотрев на Людвига, он тихо сказал:

— Почему вы не сообщили мне, что ваша родственница была в концлагере? Вы поставили меня в ложное положение, молодой человек. У фирмы есть правило: политика — дело политиков, дело фирмы — торговля, и я вовсе не хочу, чтобы…

— Извините, — покаянно ответил Людвиг. — За ней никакой вины не нашли. Ваш визит сюда никак не скомпрометирует ни вас, ни фирму, — холодно добавил Людвиг.

— Да, да, — тихо добавила Луиза, очевидно, слышавшая разговор племянника с Клеменсом. — Мне даже дали оправдательную бумагу. Но что я пережила, что я пережила, господин Клеменс!…

— Может, не стоит рассказывать? Вам вредно волноваться.

— Мне уже ничто не повредит, — слабо усмехнулась Луиза. — Смерть стоит рядом. Слушайте! Слушай и ты еще и еще раз, Людвиг. Это надо знать. Это надо знать всем. Господин Клеменс, в концлагерь я угодила по доносу. По доносу, кого бы, вы думали? Руди Лидемана, человека, обязанного мне жизнью. Вероятно, он захотел отличиться перед начальством… Бог накажет его.

— И люди, — мрачно молвил Клеменс.

 

2

Луиза начала свой рассказ. Клеменс знал о порядках в концлагерях, но и он был подавлен страшной повестью о кошмарах Равенсбрюка. Туда отправляли только женщин. Уже после войны подсчитали жертвы: девяносто две тысячи женщин убиты, умерли от голода, пыток, непосильной работы.

— Под палящими лучами солнца, в сыром тумане осени, под проливными дождями, в глубоком снегу женщины и девушки кровоточащими руками вырывали сосновые корни. Десять, двенадцать, четырнадцать часов тянули они по дорогам стволы деревьев. Их пальцы обнажались до костей. Свистели кнуты надзирателей СС.

Все теснее становилось в бараках. Кусок хлеба становился все тоньше. Картофельная шелуха, выбрасываемая из кухни эсэсовцев, заменяла жир в супе из гнилой брюквы.

Оборванная одежда, рваная обувь, нестерпимо долгое стояние на перекличках в зимние холода на промерзшей земле или в сугробах… Стыла кровь в жилах женщин и детей. Они замерзали.

Тиф и туберкулез свирепствовали среди обессиленных женщин. В бараках, в отхожих местах — зловонная грязь. Миллионы паразитов в волосах.

Многие умирали, доведенные до полного истощения. Других убивали. Или забивали до смерти. Некоторые теряли рассудок. Бросались на проволоку ограждения, заряженную электричеством, чтобы здесь найти смерть — избавление от жизни, полной невыносимых мучений.

А дети! Восемьсот детей, родившихся в лагере, убиты нацистскими врачами и медицинскими сестрами. Дети постарше искали хоть что-нибудь мало-мальски съедобное. Ничего не находя, они умирали где-нибудь в уголке, забытые в этом ужасном лагерном хаосе.

Но волю многих не сломили пытки и истязания. Все и всё против фашистов. Все и всё за заключенных — это лозунг женщин, попавших в преисподнюю Равенсбрюка.

Помощь начиналась с первых же шагов прибывших в лагерь: с дружеского взгляда, быстрого рукопожатия, одобрительного слова, совета шепотом, как вести себя в лагере. Так облегчались их первые, самые тяжелые дни. Солидарность спасала не одну жизнь. Кусочек хлеба, немного супа, одеяло, ложка, устройство в группу, где работа полегче…

Детей прятали в мешках с соломой, скрывали то в одном, то в другом бараке. Прятали от убийц-эсэсовцев.

Словно бесправные рабыни, работали женщины на заводах Сименса, сооруженных недалеко от Равенсбрюка. Когда их силы были на исходе — отправляли обратно в лагерь. Там их ждала газовая камера. Сорок две тысячи нашли в ней свою смерть.

Кто, кроме самих переживших все это, мог бы выразить отчаяние, с которым они должны были в последний раз смотреть на уходящих, на то, как из их среды были вырваны любимые люди и как спустя некоторое время густые, черные облака дыма распространяли над лагерем запах сгоревшего человеческого мяса; он распространялся далеко, его ощущали жители Фюрстенберга.

Но как ни свирепствовали эсэсовцы, их секретные агенты и предатели из заключенных, лагерное подполье часто торжествовало свои победы. Подлые замыслы СС расстраивались и срывались усилиями тех, кто умел бороться и объединять вокруг себя бесстрашных…

 

3

Капельки пота выступили на лбу Клеменса. Угрюмо слушал умирающую женщину Людвиг, Он ловил каждое ее слово.

Когда Луиза окончила рассказ, Клеменс встал и бережно поцеловал ее.

— Людвиг, — сказал он, — вы должны беречь ее. Как себя. Слышите? Она должна жить!

Людвиг безмолвно кивнул.

— Навсегда запомнить ее рассказ и научиться у нее кое-чему.

— Вот об этом я и хотела поговорить с вами, господин Клеменс, — прервала его Луиза.

— Я слушаю вас,

— Это моя предсмертная просьба. Вы так добры.

Двадцатилетний Людвиг Зельдте, сын умершего в концлагере брата Луизы, работал радиотехником на одном из берлинских заводов. Его уволили как неблагонадежного. Людвиг тщетно пытался получить хоть какую-нибудь работу.

И Луиза попросила Клеменса помочь юноше.

Клеменс сказал, что он подумает и вскоре даст ответ.

Окольными путями Клеменс навел справки. Да, все было так, как рассказала Луиза. Клеменс несколько раз беседовал с Людвигом. Осторожно, с недомолвками он объяснил юноше, какого рода работа ожидает его.

Когда они встретились в четвертый раз, Людвиг без обиняков сказал:

— Я все понимаю, господин Клеменс. Можете верить мне, я ненавижу нацизм. Я согласен помогать вам, потому что та страна, ради безопасности которой вы рискуете жизнью, только она может избавить Германию от нацистских зверств.

— Отлично. Но, Людвиг, вы ведь тоже рискуете жизнью.

— Я разделяю идеи погибшего отца и готов бороться с нацистами. А опасности… Если бы вы не нашли меня, все равно рано или поздно я бы ушел в подполье. А там люди тоже рискуют жизнями. Нет, опасности мне не так уж страшны.

Людвигу нашли квартиру. Старые связи Клеменса в различных учреждениях рейха решили еще одну важную проблему: Людвига устроили сотрудником национальной библиотеки.

Отныне его знали под фамилией Риттер…

 

4

Старики ссорились и мирились, одним словом, все шло так, как это бывает между друзьями. Клеменс делал вид, будто служебные занятия приятеля ни с какой стороны его не интересуют, но Шлюстер всегда приносил с собой кучу новостей. Кое-что из них Клеменс запоминал.

Владелец фирмы как бы подавлял худощавого приятеля своей представительной фигурой. В свободное от работы время Клеменс ходил в старомодном длиннополом сюртуке, из-под широких отворотов которого виднелась сорочка голландского полотна; на ногах тяжелые ботинки, давно вышедшие из моды.

Голос Клеменса гремел в кабинете, обставленном по-спартански, без претензий на роскошь. Все только для работы: скупо, чисто и удобно.

Спустя месяца четыре после возвращения из Швейцарии Шлюстер пришел к Клеменсам не один. Красивый белокурый и голубоглазый молодой человек, очень хорошо одетый, вежливо поздоровался с Петером и Антоном, сел в угол и с непроницаемым видом слушал болтовню отца, распространявшегося о последних событиях в Германии. Речь свою Шлюстер пересыпал едкими замечаниями в адрес того или иного нацистского фюрера, впрочем, обходил стороной фюрера главного. Клеменсы посмеивались, Ганс улыбался краешком губ. За весь вечер он не выдавил из себя и дюжины слов.

«А ведь Иоганн говорил, что он веселый и шумный парень, — думал Клеменс, исподтишка изучая Ганса. — Может быть, стесняется?»

Шлюстер пытался расшевелить сына, тот молчал.

Шлюстер приходил с ним несколько раз. Освоившись с обществом, Ганс несколько оттаял, стал разговорчивей, сдержанно посмеивался, наблюдая за озорными выходками Антона и перебранкой между Петером и отцом. Но дальше этого дело не шло.

В день рождения старшего Клеменса дом его наполнился шумной толпой многочисленных знакомых. Прибыли Шлюстер, его супруга, Ганс, приятели и приятельницы Антона, фрау Лидеман и Руди, Фриц Тиссен, заглянувший на минуту, чтобы поздравить Петера, люди делового мира, так или иначе связанные с фирмой. Веселились до рассвета.

— Займи Ганса, Антон, — попросил Шлюстер. — Сидит, нахохлившись, словно сова.

Антон разыскал среди гостей Ганса, пригласил выпить. Тот не отказался. Антон начал рассказывать анекдоты; Ганс бровью не повел. Антон подумал, что, быть может, его приключения в Африке расшевелят нелюдимого молодого человека. Ганс внимательно слушал, но и только. Разговор не клеился.

Помощь явилась с той стороны, откуда ни Шлюстер, ни Клеменсы ее не ждали… но об этом потом.

Зато в ту ночь Антону повезло в другом: Клеменс познакомил его с Рудольфом Лидеманом.

Автомобили, яхты, мотоциклы были одинаково страстью Антона и его приятеля Руди Лидемана. Быть может, на том и сошлись эти молодые люди с такими разными характерами: энергичный непоседа Антон Клеменс и инфантильный Рудольф Лидеман, в те времена начальник оперативного отдела танкового корпуса.

Руди получал немалое жалованье, но денег у него всегда не хватало.

У Антона карманы всегда полны долларов, и он не упускал случая выручать приятеля. В ресторанах, на бегах Антон расплачивался за Руди, делая это так тактично, что тот просто разрывался желанием хоть чем-нибудь отплатить наследнику фирмы «Клеменс и Сын».

Молодых людей видели на скачках, на спортивных соревнованиях, в клубах, где собирались люди с громкими именами, в фешенебельных ресторанах.

 

5

Однажды Антон вернулся домой встревоженный.

— Ты слышал? — С такими словами он вошел в комнату, занимаемую отцом.

Клеменс-старший кивнул львиной головой. Лицо его носило печать озабоченности. Он слушал радио, позабыв о трубке, лежавшей рядом на столике.

— Адольф только что выступал в Вене. Он сказал буквально следующее, я записал: «Если из этого города провидение призвало меня к руководству рейхом, то оно не могло не возложить на меня миссию возвратить мою дорогую родину германскому рейху…» Итак, аншлюс — совершившийся факт, сынок.

— Да, — мрачно согласился Антон. — Я спрашивал этого болвана Лидемана, какая столица и какая страна на очереди.

— Да? — с непроницаемым видом переспросил Петер. — Что он сказал?

— Прага.

— Не новость. Звонил Догнал, агент фирмы в Праге. Чехословакия, сказал он, окружена. Через некоторое время Гейнлейн потребует автономии Судет. И фюрер займется чехами.

— Потом?

— Если не остановят — Польша. И Франция, конечно, в первую голову.

Отец и сын долго молчали,

— Что еще сказал Лидеман? — Петер выбил пепел из трубки, набил ее и сильным нажатием большого пальца придавил табак.

— Да разный вздор. Он сегодня не в духе, бедняга. По-моему, его невеста меньше всего думает о свадьбе.

— Кто такая?

— Мария фон Бельц.

— А! Ее брат в Советах.

— Да. Кажется, ты сказал мне об этом?

— К русским он нанялся инженером. Кем он продался здесь, уезжая в Россию, фирме пока не известно. А выяснить надо. Пусть Карл Бельц покрывает здешним жалованьем хоть часть своего долга нам. Только это интересует меня в данном случае.

— А он много должен нам?

— Не меньше, чем Лидеманы.

— И Мария знает?

— Почему тебя интересует эта шалая женщина? — Петер внимательно поглядел на сына.

Антон смутился.

— Просто так.

— Она очень красива. Поберегись, Антон!

— Я только что познакомился с ней. И уж если говорить откровенно, я не хвастаюсь, отец, поберечься следует Лидеману.

— О, я знаю. Она влюбчива, словно кошка. Но кошки, помимо влюбчивости, ловят жирных мышей. И кушают их.

Антон рассмеялся.

— Ну, ну, мной подавится любая кошка.

— Смотри! — Петер шутливо погрозил пальцем сыну. — Когда уходит твой пароход?

— Мне еще надо увидеться кое с кем.

— Ты хотел уехать завтра.

— Я не окончил дела, — с едва заметным раздражением повторил Антон.

— Если они называются Марией фон Бельц, можешь не кончать их.

— Ты делаешь слона из мухи, отец! — возмутился Антон. — Право, будто я не знаю своего места в фирме и заведенных в ней порядков.

— Отлично! — повеселел Петер, — И кончим на том. По пути тебе придется завернуть в Аргентину и посетить директора-распорядителя концерна «Рамирес и К°». Господин Радебольт будет предупрежден о твоем визите. Если не ошибаюсь, они очень заинтересованы в твоем скорейшем возвращении в отчий дом.

— Ну да? — Антон не мог скрыть радости.

— Они дадут тебе кое-какие поручения, связанные с делами фирмы. Ты хорошенько запомнишь их.

— Как всегда.

— Да, пока у них нет оснований жаловаться на тебя.

— Вот видишь! — укоризненно заметил Антон. — А ты все придираешься ко мне.

— Просто я обязан охранять тебя. Как-никак ты наследник фирмы. Мало ли что может стрястись с главой ее. Фирме нет оснований сетовать на невнимание к ней здешних заправил, но…

— Надеюсь, они и впредь будут внимательны к фирме.

— Ах, сынок! Каждый мечтает освободиться от долгов! А мне должны многие, очень многие. И почему бы не потрясти фирму, если кое-кому долги не дают спокойно спать?

— Что ж, верно.

— Впрочем, для беспокойства пока причин нет. Отчетность фирмы в образцовом порядке. Все ее связи зарегистрированы. Мы не участвуем в нечистоплотных аферах. И вряд ли кто посмеет нарушить мой покой и поколебать устойчивость фирмы. Постараюсь, чтобы она стояла, как утес, когда ты примешь ее у меня.

— Надеюсь, это случится не скоро!

— Поспеши с возвращением, Антон. Дел много, и времена сложные! Перед твоим приездом я был в Лондоне. На приеме у лорд-мэра встретился с русским послом Майским. Он большевик, конечно. Но мыслит здраво. Он сказал, что у него ощущение, словно тяжелый автомобиль, переполненный людьми, катится вниз по откосу пропасти и ты ничего не можешь сделать, чтобы его удержать… Вот такое положение сейчас в мире. Политика, увы, диктует бирже. Биржа диктует и нашей фирме. Биржа сходит с ума. Нужно много нервов и выдержки, чтобы устоять среди этого хаоса, сын мой. А я порядком износил нервы. Мне нужен помощник. Поэтому прошу тебя не задерживаться.

Антон уехал через неделю после Мюнхена, где французы и англичане отдали Гитлеру Чехословакию.

 

1

Жена с утра ушла в магазин. Иоганн знал, что вернется она не скоро: продовольственные магазины вдруг опустели, у их дверей вытягивались длинные хвосты. Сам Шлюстер еще накануне почувствовал, что ему неможется, и решил на работу не идти. Он сидел в крошечном кабинетике и сортировал, марки.

Все здесь чисто прямо-таки до умопомрачения! Вещи занимали места, определенные для них раз и навсегда. Ни соринки, ни, как говорится, пылинки. Паркет натерт, словно зеркало, а зеркало отполировано до немыслимого блеска.

Эмма — заботливая хозяйка, ничего не скажешь! Весь день в хлопотах. Шлюстеру кажется, что больше нечего ни полировать, ни натирать. Эмма полирует и натирает уже натертое и отполированное.

В это утро на Шлюстере — аккуратно выглаженный халат. Волосы аккуратно причесаны. Он — воплощение немецкой аккуратности, этот добрейший старик.

На улице теплый дождь. Он начался еще на рассвете; и вроде бы ему не будет конца: июнь в Берлине выдался не очень удачный.

С удовольствием рассмотрев в лупу недавно приобретенные ценные и редкие экземпляры, Шлюстер аккуратнейшим образом распределил марки по странам, захлопнул альбом и взял «Фелькишер Беобахтер».

Почтальон принес газету очень рано. В глаза ему бросилась статья Геббельса под огромным заголовком: «Крит как пример вторжения».

Шлюстер углубился в чтение. У двери раздался звонок. «Кто бы это мог быть?» — подумал Шлюстер, направляясь в переднюю. Он посмотрел в дверной глазок; на площадке переговаривались Ганс и Марта.

«Странно! Почему Ганс ушел с работы так рано?»

Шлюстер открыл дверь, впустил молодых людей и сразу же заметил, что у обоих подавленное настроение.

— В чем дело, дети? — Шлюстер чмокнул Марту в щеку, Мокрую то ли от дождя, то ли от слез. — Ганс, почему ты так рано явился домой? И почему ты, Марта, без своей сумки?

— Я отпросилась.

— Мама дома? — спросил Ганс, помогая Марте снять дождевик.

Потом разделся сам.

— Нам надо поговорить с тобой, отец, — мрачно сказал Ганс. — Мама помешала бы.

— Господи, что случилось? — Жестом Шлюстер пригласил Марту и Ганса в свой кабинет. — Мать придет не скоро, она стоит в очереди. Почему вы такие печальные?

Ганс сел, вынул портсигар и закурил. Марта присела на диван; ее обычно веселое лицо было хмурым.

— Нехорошие вести, папа, — затянувшись, проговорил Ганс. — Меня и еще кое-кого из нашего управления отправляют в Яссы.

— Яссы? Где эти Яссы?

— В Румынии. На границе с Россией.

— Тебя посылают в командировку в Румынию?

— Сказали, что это надолго и чтобы я попрощался с родителями. Там формируется абвер-штелле.

— Вот как? — Тревога постепенно вползала в сердце Шлюстера. — В Румынии формируют отдел абвера? Тебя посылают надолго и приказали попрощаться с родителями… Гм! Что это значит, Ганс?

— Это значит война, папа, — вместо Ганса ответила Марта.

— Бог с вами!

— Это война, отец, и бог тут совершенно ни при чем, — раздраженно заметил Ганс.

— Почему ни при чем? — с кислой улыбкой вмешалась Марта. — Он, конечно, благословит фюрера и его орду.

— Тсс! — прошипел Шлюстер, — Не забывай, девочка, что…

— Оставь! Уж я бы знал, есть у нас тут штучки для подслушивания или нет, — хмуро вставил Ганс. — Не беспокойся, ты отец добропорядочного нациста и офицера фюрера.

Ганс, докурив сигарету, ткнул окурок в цветочный горшок. Шлюстер осторожно взял остаток сигареты и выбросил в пепельницу.

— Сколько раз тебе говорили, чтобы ты не смел… Впрочем, к черту! — Шлюстер махнул рукой. — Значит, война?…

— С Россией… Это точно, отец. Так же точно, как мы сидим с Мартой здесь.

Все долго молчали.

— Когда ты уезжаешь?

— Сегодня в восемнадцать.

Снова долгое молчание. Было слышно, как капли дождя тихо и мерно стучали по окну. Прервала молчание Марта:

— Он не имеет права сражаться с русскими. Он не может и не должен участвовать в чудовищной авантюре Гитлера.

Это было сказано тихо, с непреклонной твердостью.

 

2

Шлюстер и Ганс вздохнули.

Шлюстер думал: «Давно уже сбылось пророчество, и вот я помогаю народу и его друзьям. Но что я могу сделать сейчас, сию минуту? Геббельс в своей статье прямо намекает на вторжение в Англию… Что я могу сообщить Петеру? Все это ему известно. Передать слова Ганса? Но чем он может подтвердить свои выводы? Что ему приказали попрощаться со мной, Мартой и Эммой? Конечно, это сильный довод, но ведь может быть и так, что Гансу просто предстоит долгая работа в Румынии? »

Он обратился к сыну и спросил, действительно ли речь идет о войне. Или это только кажется Гансу?

Ганс передернул плечами.

— Наше управление расширено в три раза. Нас снабдили самой совершенной военной радиотехникой. Мы прошли инструктаж в условиях, близких к боевым. Правда, мы не знаем, да и кто это знает, кроме фюрера и еще десятка его приближенных, когда начнется поход. Но что он начнется, и очень скоро, в этом ни у кого из нас сомнений нет.

— Но, может, это опять очередная «утка»? Ты читал сегодняшний номер «Фелькишер Беобахтер»? — Шлюстер взял газету.

— Как? Он есть у вас? — удивилась Марта. — Но этот номер конфискован! Его вытаскивали прямо из наших сумок!

— Вот видишь, Ганс! Значит, Геббельс проболтался, действительно они готовят вторжение в Англию, а ваши перемещения — для отвода глаз.

— Нет! — решительно тряхнул головой Ганс. — На этот раз, отец, мы едем в Румынию, чтобы оттуда…

— …вломиться в Россию, — окончила за него Марта.

Шлюстер развел руками.

— Непонятно, — пробормотал он. — У меня голова идет кругом. Ну, ладно, допустим, ты прав. Марта, что бы ты посоветовала ему?

— Да ведь он не решится на это, — сумрачно ответила Марта.

Ганс вскинул на нее глаза и снова опустил. Он сидел, понурив голову, по лицу его пробегали тени. Что-то мучило его и не давало покоя, это было очевидно для Шлюстера.

— О чем ты думаешь, Ганс? — с тоской опросила Марта.

 

3

Ганс молчал. Шлюстер прошел по кабинету, передвинул зачем-то безделушки на письменном столе.

И чихнул.

— На здоровье, — проговорила Марта.

Ганс поднял окаменевшее лицо.

— То, что предлагает Марта, выше моих сил, — обронил он сумрачно.

— Еще раз хочу спросить: что ты предлагаешь ему, Марта? — Шлюстер нетерпеливо постукивал пальцами по столу.

— Я сказала ему, что он должен предупредить русских, если, конечно, дело идет о вторжении в Россию, о чем Ганс будет знать раньше, чем другие. Ведь это так понятно, — взволнованно продолжала Марта. — Абверу сообщат о начале войны не за три и не за пять часов, а раньше, разве не так, Ганс?

Ганс мотнул головой.

— …и я сказала… Подождите, — остановила Марта Шлюстера, хотевшего вмешаться в разговор. — Мы смотрели карту. Там река… Как она называется, Ганс? Ах, да, Прут. Это совсем недалеко от Ясс. Конечно, радистов с их техникой выдвинут прямо к границе, это сказал Ганс. Ты ведь сказал так, Ганс?

Ганс снова кивнул.

— …и вот он, когда никаких сомнений не останется, он должен… Ты слышишь, Ганс? — Марта повысила голос. — Ты должен переплыть реку и сказать русским все, что знаешь.

Твердая решимость этой девочки потрясла Шлюстера. Он знал, как Марта любит его сына. Он знал и о том, что Марта ждет ребенка. И вот любимого человека, отца будущего ребенка, она посылает, быть может, на смерть…

Словно повторяя мысль отца, Ганс сказал:

— …а русские либо примут меня за агента абвера и тут же расстреляют либо, в лучшем случае, не поверят и отошлют в Сибирь.

 

4

В эту минуту не мысль — молния пронеслась в голове Шлюстера.

Клеменс!

Если Ганс найдет в себе достаточно мужества, чтобы хоть чем-то помочь немецкому народу и его друзьям там, в России, разве Клеменс не поможет Гансу? Разве не в его силах и возможностях предупредить русских пограничников, что к ним придет честный человек с честными, абсолютно честными и добрыми намерениями?

— Ганс, — сказал торжественно Шлюстер, — уж если твоя жена и мать твоего будущего ребенка… Не красней, девочка, я все понимаю, если она набралась мужества и… и не знаю чего еще и дает тебе совет… гм… и я буду… — Он проглотил комок, подступивший к горлу. — Я буду гордиться тобой! Слушай, я никогда не рассказывал тебе, как я бок о бок с коммунистами и рабочими сражался на баррикадах в Гамбурге в двадцать третьем году. Тебе, Ганс, тогда было десять лет… Один из вождей восстания сказал мне, что когда-нибудь я послужу своему народу и его друзьям. Я нашел путь к этой службе. Не спрашивай, какой он. У меня свой, у тебя… у тебя должен быть тот самый, какой предлагает Марта.

Шлюстер говорил быстро, словно его что-то подстегивало.

— Милый Ганс, бывают минуты в жизни человека, когда он должен забыть семью, детей, присягу, да и кому ты ее давал? Проходимцу! Забыть все ради высшего долга. Ганс, ты исполнишь этот долг, а я, клянусь тебе, я сделаю все, чтобы тебя не расстреляли, не повесили и не сослали в Сибирь. Как я это сделаю — знаю я, и это не так уж важно для тебя. Клянусь…

Он заплакал.

— Не надо, папа, — силясь быть веселым, сказал Ганс. — Скажи спасибо Марте. Она сделала меня таким, как ты.

— Нет, и папа, и папа, и он! И еще Видеман, наш кочующий друг Видеман! — зачастила Марта. — Ну, папа, перестаньте плакать, а то разревусь и я. Ганс вернется к нам, он вернется. А мы без него… У вас будет внук, и он будет похож на Ганса и на вас.

Шлюстер все еще всхлипывал.

— Ох, простите, дети, нервы, старость. Матери ничего не надо говорить. Ты едешь в командировку, Ганс, и скоро вернешься. Скажи ей правду, она такое понесет о твоем высоком, черт побери, долге, долге перед немецкой нацией и фюрером, тошно будет слушать. — Он улыбнулся. — Ну, Ганс?

— Я сделаю это. И не потому, что ты что-то там обещаешь мне. Видно, тот человек в Гамбурге напророчил не только тебе, отец.

Когда они ушли — Ганс должен был зайти на службу, а Марта вызвалась проводить его, — Шлюстер помчался к Петеру Клеменсу.

 

5

Выслушав приятеля, Клеменс долго молчал. Под его грузной фигурой потрескивал паркет: он ходил из угла в угол кабинета, думая.

— Он твердо решил?

— Да.

— Ты пришел за советом или просто рассказать мне об этом?

— И за советом: как ему лучше поступить? И что делать, когда он окажется там?

— Та-ак! Ну вот что. Надо, чтобы Ганс вызвался перебраться на ту сторону с разведывательной целью. Не исключено, что с той стороны начнется стрельба. Во всяком случае, те, кто с румынской стороны будет наблюдать за Гансом, должны удостовериться в том, что он убит. Как только Ганс выберется на берег, его тотчас допросят. Пусть он постарается, непременно постарается попасть к полковнику Астахову, о чем я Астахову дам знать. Что с ним будет дальше, мы узнаем в свое время. Ты все запомнил? — спросил Клеменс.

— Да. Кто этот Астахов?

— Это не важно. — Усмешка скользнула по губам Клеменса. — Он знает твоего сына, а сын знает его.

— Гм! И еще. Ты сказал: «Если Ганс будет ранен…» Но его могут убить?!

— Это зависит от него, и только от него.

— Пловец он отличный с детства.

— Тем лучше.

Завыли сирены воздушной тревоги.

— Англичане, — сказал Шлюстер. — Опять они! — Он вздрагивал при каждом взрыве бомбы. — Вот что уготовили для нас эти негодяи.

Клеменс машинально включил радио.

— Черт бы побрал этого Геринга. Он ведь клялся, что ни один самолет англичан не появится над Германией. И вот они бомбят нас, и я никак не могу привыкнуть к этому.

— Какие новости? — спросил Клеменс.

— Трудно узнать что-либо определенное, когда само начальство не знает ничего определенного. Не понимаю, либо окончательное решение еще не принято, либо внезапными переменами планов хотят ввести кого-то в заблуждение. Даже нас, старых, проверенных служащих, напрочь отстранили от всего, что касается графика движения на дорогах. Там орудуют люди из СС. Чем они заняты? Что у них на уме?! Кто ж знает!

— То, что графиками занимаются эсэсовцы, уже подозрительно.

— Да, конечно.

Помолчали.

— Как переживает все это Марта?

— Я обожаю ее, Петер. Словно она не жена моего сына, а родная дочь. Я не разделяю ее убеждений. В сущности, она повторяет ваши идеи, а они…

— Хватит старик! — с неудовольствием сказал Клеменс. — Здесь мы расходимся напрочь. И не стоит об этом говорить. Ты народоволец, вот ты кто, сударь. А народовольчество давно сдано 6 архив истории.

— Но вы-то прямые их потомки! — подтрунивал Шлюстер. — Молчи, молчи, с твоей легкой руки знаю вашу историю наизусть.

— Это еще не значит до конца понять ее, — проворчал Клеменс. — Впрочем, куда уж тебе! Я еще в вагоне думал, помнишь, когда мы встретились, что ты бескостный либерал, какими хоть пруд пруди.

— Ну, не всем же быть с таким окаменевшим в догматизме мозгом, как у тебя, — рассердился Шлюстер.

Клеменс рассмеялся.

— Ладно. Об этом мы еще поспорим. Так что ж Марта?

— «Бескостный либерал»! Ха! А вот то, что сейчас этот бескостный либерал скажет, заставит тебя, набитого костями, подпрыгнуть до потолка.

— Ну, ну, попробую сделать такой трюк, — отшутился Клеменс.

— Слушай и запоминай. Марта узнала от Ганса кучу новостей. Ты понимаешь, конечно, что ей и в голову не может прийти, что я расскажу о них тебе. Это, конечно, довольно некрасиво…

— А дела нацистов очень красивы?

— Гм. Ну так вот… Новости самые свежие.

— Слушай, ты что, собрался поиграть на моих нервах?! — прорычал Клеменс.

— Это в отместку за бескостного, — улыбнулся Шлюстер. — Ладно. За тобой ящик «гаваны». Как видишь, я продаю военные секреты фюрера по дешевке, за сигары. — И весело рассмеялся. — Прежде всего: фюрер распорядился, это было три дня назад, да, точно, двенадцатого октября, отменить готовность к проведению плана вторжения в Англию.

— Так.

— Очевидно, в связи с этим ставка главного командования сухопутных войск будет в конце этого месяца переведена из Фонтенбло под Берлин, в Цоссен.

— Что это значит? — Лоб Клеменса собрался в морщины.

— В абвер-штелле стало известно о переброске девяти дивизий вермахта с запада в Германию якобы для переформирования. Возможно, их направят на восток вдобавок к двадцати трем дивизиям, которые дислоцированы там. Это отчасти подтверждается разговорами в министерстве. Хотя нас и не подпускают к некоторым документам, но мне известно, что на границах России вдет подготовка к перешивке русской железнодорожной колеи. Вывод, мой друг, делай сам.

Клеменс молча шагал из угла в угол. «Невероятно! Неужели Гитлер действительно опрокинет вермахт на Советский Союз? Двадцать три дивизии плюс девять, это, конечно, далеко не все для начала войны…» — размышлял Клеменс.

— М-да, — сказал он вслух. — Боюсь, не вводит ли ими Гитлер кого-то в заблуждение. Ведь они на весь свет вопят, что сначала хотят разделаться с Британией.

— Да, шума много.

— Не слишком ли?

— Это тоже наводит кое на какие размышления.

— И больше ты ничего не скажешь? — рассердился Клеменс.

— Если бы я мог! — Шлюстер пожал плечами, — Впрочем, постой. Недавно один из наших служащих был в Швейцарии и слышал…

— Ну-ну!

— …будто адмирала Канариса спросили, не собирается ли фюрер силой заставить Турцию воевать на его стороне, на что Канарис ответил: «Что вы! Прежде всего мы нападем на Советы».

— Это очень важно! — сказал Клеменс. — Если, разумеется, не сплетня.

— Тот, кто рассказал мне о словах Канариса, человек в высшей степени порядочный и сплетнями не занимается.

— Но ведь фюрер собирается подписать с Турцией пакт.

— Я слышал, что Папену приходится туго. Турки не очень-то хотят лезть в нацистскую петлю. Возможно, именно он и пустил слух, что в случае несговорчивости турок рейх прибегнет к силе.

— Канарис знает много больше, чем Папен, — помолчав, сказал Клеменс. — Уж если начальник абвера говорит о нападении на Советы, значит, тут что-то есть. Может, этим ходом Канарис предупреждает англичан, что им нечего опасаться высадки десанта и вся шумиха Геббельса действительно не что иное, как для отвода глаз?

— Да, поговаривают, будто адмирал связан с англичанами.

— Тогда мой вывод таков: фюрер готовит еще одну войну. Но против кого?

— Все, что я узнаю относительно этого, сообщу немедленно.

— Поцелуй за меня Марту.

— С удовольствием.

— Спасибо, дружище.

Когда Шлюстер ушел, Клеменс долго сидел размышляя. Не будет ли с его стороны опрометчивым шагом, если он сообщит Центру о своих догадках? Серьезных оснований для них нет, если не считать того, что сказал Шлюстер; пока нацисты ничем не проявляют недружелюбия к Советскому Союзу. Но передвижение войск на восток? Быть может, это действительно блеф, задуманный Гитлером для англичан? Пусть-де думают, что я передвигаю свои войска на восток, чтобы развязать войну с Советами, пусть поуспокоятся, а мы тем временем подготовимся к прыжку через Ла-Манш.

«Все же предупредить не мешает», — решил Клеменс.

В те же дни из Африки в отчий дом вернулся Антон.

 

6

Майским вечером к театральной витрине на Фридрихштрассе подошел паренек в униформе рассыльного отеля «Адлон». Видно было, что шел он очень быстро. Пот заливал лоб. Человек в шляпе и дождевике, беззаботно насвистывая, рассматривал афиши театров, цирка и расписание скачек. Парнишка из «Адлона» бросил взгляд направо и налево. Ничего особенного не приметив в обычной толпе праздношатающихся, он подошел к человеку в шляпе и, не глядя на него, скороговоркой сказал:

— За мной гнались от самого Алекса.

— Тебе могло показаться, — продолжая обозревать афиши, ответил человек в шляпе. — Впрочем, будь осторожен, только и всего. И помолчи, идут, — процедил он сквозь зубы.

Офицер и девушка, остановившись у афиши, несколько минут рассуждали о том, куда им пойти завтра.

— Там можно целоваться, — смеясь, сказал молодой офицер, ткнув пальцем в название театра. — Пьеса дрянь, зато на галерке темно, хоть глаза выколи.

Девушка хихикнула.

— Такой богатый господин — и жалеет сигарету, — хныкал между тем рассыльный, обращаясь к человеку в шляпе.

— Вот нахал! — сказала девушка. — Да гоните вы его прочь!

— Правильно! — Человек в шляпе рассмеялся. — Вот тебе сигарета. — Он вынул портсигар. — Бери и убирайся.

Парочка ушла. Человек в шляпе, проследив за ними взглядом, тихо сказал:

— Бери крайнюю справа. В мундштуке то, что передашь ему. Встретимся в это же время у памятника Вильгельму через два дня.

— Спасибо, господин! — Рассыльный по-мальчишески неумело пыхнул сигаретой, — Хайль Гитлер! — и юркнул в толпу.

Тот, кто остался, еще раз взглянув на расписание скачек, собрался уходить, но заметил, как два человека, один в кепи, другой без головного убора, нарочито медленно шли навстречу друг другу. Один из них нечаянно толкнул человека в шляпе.

— Простите! — сказал человек без головного убора.

Человек в шляпе возмущенно пожал плечами и буркнул на ломаном немецком языке:

— Вы ударяль меня. Ми думаль, что тут, в Берлин, вежливый люди. — И снова уперся в расписание скачек.

— Ну? — спросил человек без головного убора.

Человек в кепи жестом показал на Итальянца. Он тяжело дышал, волосы его спутались.

— Черт с ним! — обронил второй.

— Я гнался за ним от Александерплатц и потерял из вида, не дойдя до Фридрихштрассе.

— Значит, вы снова проворонили его? — гневно прошипел человек без головного убора.

— Да, но зато я установил, что он, несомненно, шел на встречу с кем-то.

— Это установлено давно! — хриплым шепотом произнес человек без головного убора. — Я не завидую вам, когда вас вызовет шеф. Вы в третий раз проваливаете это дело. Случись с вами такое же в четвертый раз, с вас спустят шкуру. Идите!

Человек в кепи поплелся туда, откуда пришел.

— Ч-черт! — прохрипел человек без головного убора.

— Что? — обернулся к нему человек в шляпе.

— Ничего, я про себя. Извините еще раз. — Человек без головного убора зашагал прочь. Оставшийся у витрины поглядел ему вслед и с озабоченным видом пошел по направлению к Унтер ден Линден.

Спустя час со второго этажа дома Клеменсов в ярко освещенный холл магазина спустился Антон. Его встретил Педро.

— Вам звонил полковник фон Лидеман, — доложил он. — Я сказал, что вы будете к семи.

— Хорошо. Господин Клеменс у себя?

— Он прилег. Ему нездоровится.

— Что такое?

— Просто заболела голова. Он долго занимался с клиентами.

— Ладно, я зайду к нему. Приготовьте кофе, Педро. Кофе, коньяк и сигары. Лидеман приедет один?

— Он ничего не сказал.

— И вечернюю газету, пожалуйста. Я буду у себя.

— Вы там примете полковника?

— Не знаю. — Антон поднялся по лестнице на второй этаж.

Педро ушел с дождевиком.

Несколько человек вяло слонялись по главному залу магазина, обозревая выставленные драгоценности. Продавцы вполголоса переговаривались между робой, не спуская глаз с тех, кто слишком долго задерживался у витрин с дорогими вещами.

Раздался звонок, извещавший, что рабочий день в магазине окончился.

Зеркальные двери бесшумно открывались и закрывались. Продавцы с поклонами провожали посетителей.

Вернулся Педро. Огромного роста, в черном смокинге, белой сорочке и галстуке, он выглядел особенно внушительно в обширном вестибюле. Блистали паркет, покрытый шведским лаком, латунная инкрустация дверей, хрустальные подвески тяжелой богатой люстры. Мебель, обитая темно-зеленой кожей, полированные столы с увесистыми пепельницами из яшмы, богемского хрусталя вазы с цветами, теплых тонов драпировки на окнах — все это выглядело красиво и прочно. Каждая вещь здесь как бы подчеркивала солидность фирмы и ее непоколебимую устойчивость в торговом мире.

Заметив автомобиль, остановившийся на площадке перед магазином, Педро обратился к продавцам:

— Младший хозяин принимает лично полковника Лидемана. Вы свободны.

Судя по тому, с каким почтением продавцы жали руку Педро, можно было предположить, что он занимает в доме Клеменсов особое положение.

 

7

Руди приехал с Марией Бельц и матерью, награжденной природой обильными формами, зычным голосом и властным выражением мясистого лица. Одевалась она ярко и крикливо. Что-то вульгарное чувствовалось в жестах и повадках этой женщины, о которой в свете ходило так много сплетен.

Мария сияла красотой и свежестью. Она была одета в костюм, казавшийся простеньким рядом с пышным нарядом фрау Лидеман. Но каждый мало-мальски разбиравшийся в тонкостях женского туалета мог бы сказать, что подчеркнутая простота говорила о безукоризненном вкусе.

Длинновязый и нескладный Руди в мундире штандартенфюрера СС, ответивший на глубокий поклон Педро презрительной миной, прошел в вестибюль вслед за дамами.

— О, господи! — громогласно объявила фрау Лидеман, устраиваясь в кресле. — Все те же блеск и богатство! Руди, поправь, милый, прическу. Дорогая Мария, я бы посоветовала вам бросить курить. Право, это вредно и портит цвет кожи. Хотя вы еще так молоды! — Фрау снова испустила вздох.

Мария не ответила на замечание фрау, затягивалась сигаретой с жадностью заправского курильщика. Руди сел, вытянул ноги и по привычке, принялся рассматривать сапоги. Вид у него был удрученный.

Педро доложил Антону о гостях. Через несколько минут тот сбежал с лестницы, веселый и жизнерадостный.

— Здравствуйте, фрау! Привет, Руди, рад видеть тебя таким бравым! Вы как будто нарочно взялись очаровывать нашего брата, фрейлейн Мария. Я не видел вас… Ох, даже не помню, когда я видел вас! А выглядите вы еще моложе и еще прекрасней. Ей-богу, тебе можно позавидовать, Руди! Быть любимым такой женщиной!

— А я бы поменялся с вами, Клеменс, — уныло пробубнил Руди.

— То есть?

— Он променял бы меня на ваши богатства. Я думаю, как раз это и хотел сказать ваш бесценный Руди, — вмешалась Мария с едва приметной усмешкой.

Теперь Антон видел перед собой зрелую женщину, чья яркая, бросающаяся в глаза внешность сочеталась со зрелостью внутренней. Антону нетрудно было догадаться, беспечное кокетство, лукавые усмешки, весь этот великосветский тон — лишь маска, скрывающая нечто совсем иное, глубоко схороненное, вторую, никому из близких не известную сторону ее жизни. Быть может, думалось Антону, по каким-то неведомым причинам Мария пытается вовлечь и его в потайные глубины этой второй своей жизни.

— Вы клевещете на моего сына, Мария, — густым басом заговорила фрау Лидеман. — С чего вы взяли, что он может променять вас на что-то там вообще? Странно слышать такие слова накануне вашей свадьбы, милочка!

— Я совсем не то хотел сказать, — обиженным тоном заговорил Руди. — И в самом деле, Мария, зачем такие резкие слова? Клеменс, скоро мою часть отправляют к черту на кулички. И я хотел сказать, что охотно поменял бы свое положение в армии на то, чем занимаетесь вы.

— Ну, на этом и окончим! — весело воскликнул Антон. — Сигару, Руди? Какая у тебя великолепная машина… Кусаю локти от зависти. Когда ты обзавелся ею?

— Это там… во Франции, — неопределенно ответил Руди, обрезая кончик сигары. — Настоящая «гавана»… И это в военное время! Как ты умеешь доставать такие вещи, Антон?

Мария не слушала жениха, углубившись в свои мысли.

Мария сильно изменилась. И не только внешне.

Она нравилась Антону; больше того, она увлекала его. Инстинкт мужчины подсказывал ему — один его кивок, один взгляд, и Руди будет мгновенно изгнан из ее сердца, если он вообще занимает там какую-то часть. Во всяком случае, как и при первой их встрече, Мария почти не скрывала полупрезрительного отношения к Руди.

«Но в таком случае, — размышлял Антон, слушая пикировку жениха и невесты, — что связывает ее с этим человеком? Зачем он ей нужен? Неужели только богатство Лидеманов прельщает ее? Знала бы она, в каком плачевном состоянии их финансы? И уж, конечно, не древность рода Лидеманов влечет Марию в объятия Руди».

— Если разрешишь, Клеменс, я провожу дам и заеду к вам на днях.

— Ох! — Мария поспешно встала. — Я совсем забыла! Я же назначила свидание! Не волнуйся, милый, это твой приятель из военных, Штауффенберг. Надеюсь, к нему ты не приревнуешь меня?

— Нет, конечно, — рассмеялся Руди. — Только не понимаю, какие могут быть у тебя дела с офицером из штаба Роммеля?

— Он недавно вернулся из Африканского корпуса, а у меня там знакомые офицеры. Я хочу расспросить графа о них.

— Штауффенберг? — задумчиво сказал Антон. — Правнук фельдмаршала Гнейзенау?

— Да. Он. Очень живой и обаятельный человек.

— Граф, говорят, безумно богат? — заметила фрау.

— Он не кичится ни титулом, ни богатством. Впрочем, мы задерживаем Клеменса. — Мария послала Антону ослепительную улыбку, а когда мать и сын были в дверях, шепнула: — Я бы хотела поговорить с вами наедине.

— Когда вам угодно?

— Я выберу время. — И с той же ослепительной улыбкой Мария ушла.

Антон, вздохнув, запер дверь холла, зашел в маленький кабинет, расположенный по соседству с деловым кабинетом Петера, открыл сейф, достал бумаги, запечатанные в зеленый и желтый пакеты, вскрыл их, внимательно перечитал. То были документы, относящиеся к долговым обязательствам фон Лидеманов, получивших от фирмы под заклад драгоценностей больше четырехсот тысяч марок. Срок погашения истекал через несколько дней. Просмотрев содержимое зеленого пакета, Антон выложил его на конторку, потом занялся пакетом желтым: здесь хранились подобные же документы, выданные в разное время главой дома фон Бельцев, Карлом. Взглянув на них и секунду поколебавшись, Антон положил жёлтый пакет в сейф. Не успел он закрыть его, в дверь кабинета постучали.

— Да! — Антон прикрыл газетой лежавший на конторке пакет.

Педро открыл дверь.

— Сеньор, к вам глава концерна «Рамирес и Компания» господин Радебольт.

— Ты не ослышался? — В голосе молодого хозяина Педро уловил ноту самого неподдельного удивления.

— Господин Радебольт и его спутница ждут вас в холле для высоких гостей, — почтительно повторил Педро.

 

1

Несколько секунд Антон стоял, словно бы оглушенный этим сообщением. Потом, рывком отстранив Педро, опрометью кинулся в соседний, еще более роскошный холл и попал в объятия человека чрезвычайно солидной наружности. Это был высокий сухощавый господин лет под пятьдесят, с лицом цвета пергамента, типичный представитель далекой и жаркой заокеанской страны, подтянутый, черноволосый, одетый в костюм несколько странного и не привычного для европейца покроя.

— Господи боже, да откуда вы свалились? — вскричал Антон, отступая от Радебольта и рассматривая его, будто па самом деле с неба свалилось некое чудо.

Радебольт непринужденно рассмеялся, зубы его сверкнули.

— Откуда же, как не из Аргентины. Ну, вы тоже выглядите молодцом, Антон. И африканский загар еще в полном наличии… Да, что ж это я! — воскликнул Радебольт. — Познакомьтесь со своей кузиной Кларой Хербст, Антон, Клара, это твой кузен, Антон Клеменс.

Антон только теперь увидел девушку, сидевшую в углу в кресле. На вид ей было не больше двадцати двух — двадцати четырех лет. Худощавая, с пепельно-серыми волосами и сосредоточенным лицом, она молча и вяло пожала руку Антона. И задремала, не проронив ни слова.

— Устала, — шепнул Радебольт. — Бог с ней, пусть по спит.

— Как вы добрались? — спросил Антон. Он еще не мог прийти в себя — то ли от внезапного появления Радебольта, то ли от лицезрения двоюродной сестры, о существовании которой узнал только сейчас.

— Почти без приключений. Что отец?

— Как всегда — требовательность и суровость.

— Надо зарегистрировать наши паспорта в полиции, — заметил Радебольт.

— Это сделаю я. — Антон полистал переданные ему Радебольтом паспорта. — Вы прибыли в Бремен четырнадцатого?

— Да, там есть отметка.

— Ну, что там? — вполголоса, чтобы не разбудить уснувшую Клару,спросил Антон. Радебольт, хладнокровно покуривая сигарету, пожал плечами. — Если бы вы знали, как мы переживали это ужасное время и как тоскуем!

Радебольт усмехнулся.

— Сам много лет был в вашем положении. И никто не поймет вас так, как я.

— Сейчас это особенно сложно, — сказал Антон. — Боюсь, как бы меня не замели в армию.

— Мы думали об этом. Вы должны остаться при отце.

— Я закинул удочку в Главное интендантское управление. Есть возможность устроиться туда, но все дело за рекомендациями. Впрочем, кажется, я нашел выход.

Тяжело опираясь на палку, по лестнице спускался Петер. Болезненная бледность и потухшие глаза сразу были замечены Радебольтом.

— Ну, зачем же вы сюда? — упрекнул он Петера, обняв его и помогая устроиться в кресле. — И мы бы могли подняться к вам. Если бы не эта бледность, вы были бы совершеннейшим молодцом, Петер. Что с вами?

— А, вздор! Скучно и глупо говорить о старческих немощах. Боже мой, как мы рады видеть вас, Радебольт, старина. А это кто? — Петер качнул головой в сторону Клары.

Антон вздрогнул от этих слов.

— Разве ты не узнаешь? — тихо посмеялся Радебольт. — Это ж твоя племянница, Клара Хербст. Ты стал забывчивым к старости, Петер.

— К старости я обрастаю семейством, — лукаво прищурившись, обронил Петер, — Что ж, это очень кстати… — Он искоса посмотрел на Антона.

Радебольт окликнул Клару.

— Да? Я, кажется, уснула? Извините. — Слабая улыбка осветила ее лицо. Вздремнув, она снова наполнилась молодыми силами. Ее миловидность, ясность взора и тихая улыбка понравились старику и не произвели ни малейшего впечатления на Антона.

— Здравствуй, Клара, здравствуй, племянница! Ну, давненько мы не виделись! Теперь ты… ну, одним словом, будь здесь как дома. — Он поцеловал в щеку девушку, она ответила ему поцелуем в голову. — Антон, — распорядился Петер, — устрой свою кузину и поближе познакомься с ней.

Я думаю, у нас найдется для нее местечко там, наверху. А завтра мы устроим все как следует.

Антон показал Кларе дорогу наверх, взял ее чемодан.

— Красивая девушка, — тихо молвил старик, глядя вслед удалявшейся паре.

— Да, и отличный работник. Помогли ей выбраться из очень сложного переплета. Немного заботы, немного покоя — это все, что требуется на первых порах. Там увидим, что и как.

— Все будет сделано, все будет сделано, хотя и не очень-то я расположен к юбкам, — пробормотал Петер. — Но как это приятно, как это замечательно — видеть вас! Это всегда праздник для нас с Антоном, а теперь тем более! Вина, сигару? Или поднимемся ко мне? Ну, как там наши? Бог мой, думал я, ведь и наши небольшие усилия помогли…

— Вы скромничаете, старина, слишком скромничаете. Мне поручили поблагодарить вас, а это не так мало. — Радебольт ласково потрепал старика по плечу.

— Вздор! — нахмурился тот. — Разве мы работали ради благодарности? Так хочется расспросить вас обо всем! Просто не знаю, с чего начать. — Он понюхал пиджак Радебольта. — Даже от этого пахнет чем-то таким, о чем мы можем лишь мечтать. Когда вы из… Аргентины?

— Три недели колесили.

— Счастливчик! — со вздохом вырвалось у Петера. — Три недели назад вы видели и слышали то, что нам не увидеть и не услышать здесь.

— Сантименты, сантименты! — рассмеялся Радебольт. И тут же перешел на серьезный тон: — Пока нет Антона, хочу о нем… Он начал беспокоить нас. Конечно, его можно понять: молодость, одиночество, аскетическая жизнь, напряженная работа… Но что-то мешает ему, вы не находите?

— Я поговорю с ним.

— И отлично. Кстати, вот и он. Ну, как Клара?

— Спит, как сурок. — Антон сел напротив отца.

— И пусть, и пусть.

— Ну, к делу. — Радебольт раскурил сигарету, предложенную Петером. — Тут у вас чисто?

— Можете быть совершенно спокойны.

— Отлично! — Радебольт помолчал, выпустил струю дыма. — Мировую биржу лихорадит, в последнее время особенно. Нет сомнения в том, что фюрер готовит новое наступление. Международное положение концерна обязывает нас узнать срок наступления и — главное — направление удара. Нам необходима абсолютная точность прогноза, ибо биржа немедленно прореагирует на любой финал сражения. Мы должны быть готовы ко всякой неожиданности, чтобы акции концерна не пострадали в результате какого-либо несчастного промаха. Есть у вас какие-нибудь источники?

— Идеальный в железнодорожном транспорте — Младенец.

— А вы говорили, Петер, что вас не за что благодарить!

— Я берег его для исключительно важных дел.

— Здесь был полковник Лидеман, — вступил в разговор Антон. — Он сказал: «Скоро мир будет свидетелем такого удара армий фюрера, какого еще не бывало в истории войн».

— Вот как? — Радебольт некоторое время молчал, собираясь с мыслями. — И что вы узнали у него еще?

— Поняв, вероятно, что он проболтался, Лидеман поспешно вставил: «Впрочем, фюрер и не думает о новом походе. Прежде всего нам надо разделаться с Британией». Может, это и так. В последнее время аппарат доктора Геббельса ведет бешеную кампанию против Великобритании.

— Не маскировка ли? — задумчиво проговорил Радебольт. — Короче, это главное, что вы должны узнать. И еще… Некоторые деловые круги, контрагентами которых мы являемся, получили неясные сведения о новом секретном оружии фюрера. Какой-то танк. Неуязвимая броня, исключительно могучее вооружение. Мы очень выиграем в мнении указанных кругов, если ответим им хотя бы на следующий вопрос: стоит ли придавать значение этим слухам или это обычная пропаганда в духе доктора Геббельса?

Петер прошелся, опираясь на палку, и снова сел. Молчал некоторое время и Антон.

— Отец, а если Лидеман? — сказал он не слишком, впрочем,уверенно.

— Подумаем. Подумаем, господин Радебольт. Во всяком случае, можете заверить деловые круги, о которых вы обмолвились: будет произведена самая тщательная проверка слухов.

— И это пока все. У меня в Берлине есть еще кое-какие дела. Я задержусь на неделю, может, чуть дольше. Без особой нужды нам не стоит встречаться. Наши конкуренты не знают о моем визите в Берлин. Мне бы не хотелось, чтобы они узнали.

— К сожалению, сегодня мы установили, что конкуренты едва не напали на след одного из сотрудников фирмы, — хмуро заметил Петер. — Антон только что доложил мне об этой неприятности.

— Возможно, они только начинаются, — вставил Антон.

— Это серьезно. Попрошу вас, Клеменс, быть осторожнее. Хотя вам ли напоминать об этом! Во всяком случае, не следует допускать, чтобы конкуренты сделали из моего посещения Германии сенсацию, чрезвычайно выгодную для них и совсем не нужную для концерна. И для вашей фирмы, что само собой разумеется.

Клеменс кивнул.

— Совет директоров концерна поручил мне передать вам благодарность за чрезвычайно ценные политические и экономические обзоры. Они аккуратно получались и использовались концерном. Ваша фирма, дорогой Клеменс, и концерн могут гордиться такими источниками, как Макс, Михаэль, Карл и Вигель. Просим вас передать при случае Михаэлю, чтобы он усилил наблюдение за строительством секретного завода в Пенемюнде. Мы особо отмечаем Макса. Поручите ему изыскать возможность проникнуть в квартирмейстерское управление Генштаба.

— Это уже сделано. Макс сообщил, что генералы Вагнер и Паулюс разрабатывают какой-то план под кодовым названием «Барбаросса», якобы содержащий в себе ближайшие военные цели фюрера на востоке.

— Очень хорошо. Этот документ должен быть в распоряжении концерна.

— Постараемся.

— Пока вы неплохо старались, — улыбнулся Радебольт.

— Вы предупредили Видемана о Пловце?

— Разумеется.

— В связи с этим делом у меня есть кое-какие мысли. Пусть Видеман — он найдет способ, как это сделать, — даст знать немцам, что Пловец погиб.

Глаза Радебольта смеялись.

— Понимаю.

— Когда Пловец пообсохнет, неплохо бы сделать ему пластическую операцию и после надлежащего инструктажа отправить обратно. Все это лишь в том случае, конечно, если фюрер действительно замыслил нападение на Советы.

— Сделаем. Итак, до следующей встречи, старина!

— Надеюсь, она будет более приятной для всех нас. — Клеменс обнял Радебольта. — Стоит ли говорить, чтобы вы берегли себя? Здесь-то чисто. Наш Педро чувствует опасность за километр. — В глазах Петера зажегся озорной огонек.

— Паспорт вам я доставлю завтра, — сказал Антон.

— Будьте здоровы. И помните: там, у нас, помнят о вас.

Антон, проводив Радебольта ходом, сообщающимся с двором, нашел отца сидящим в кресле.

 

2

— Словно свежим ветром подуло, — сказал он, присаживаясь.

— Да, пронесся, и стало легче дышать.

— Очень приятно, что нами довольны, отец.

— «Довольны»! — ворчливо отозвался Петер. — Как видишь, нас даже похвалили. И зря, между прочим. Каждой извилиной мозга мы принадлежим только нашему делу, только ему, и ничему больше. Никому больше не могут быть отданы наши помыслы и наши сердца. Даже крохотные уголки сердца. — Он помолчал. — Здесь опять была фон Бельц?

— Это совсем не то, что ты думаешь, — резко ответил Антон.

— Она красива, а ты одинок, и этого достаточно для меня. Ты не имеешь права любить здесь даже самую идеальную женщину. Любовница законно потребует от тебя отчета о твоих внезапных исчезновениях и возвращениях. Если она не узнает твоих секретов от тебя, она наймет сыщиков, потому что в первую очередь подумает об измене. — Антон мрачно молчал, уронив руки на колени. — То же самое будет и с женой. Риск не наше занятие. Сейчас тем более. Гибель фирмы означает одно: там останутся без глаз и без ушей. Любовь губила многих, подобных нам. Не спорь! — прикрикнул Петер, заметив протестующее движение Антона. — Вот все, что я хотел сказать. И пора взяться за Лидемана и за Бельц. Фон Бельцы ничуть не лучше Лидеманов, скорее, наоборот. Ее отец был палачом, ее брат, как неопровержимо установлено, — шпион. — Петер помолчал с суровым видом. — Конечно, тебе ничего не стоит завоевать Марию. Только сказать ей, кто таков Лидеман. Она и без того готова вцепиться в тебя и твои богатства. В твои богатства прежде, чем в тебя.

Антон втихомолку усмехнулся.

— Сегодня ни к селу ни к городу она вдруг завела разговор о полковнике фон Штауффенберге…

— Вот как? — Петер оживился.

— …сказав, что у нее свидание с ним. По ее тону я понял, что она была бы не прочь познакомить меня с графом. Возможно, об этом и будет говорить со мной.

— Она назначила тебе свидание?

— Да.

— Гм! Что ж, пожалуй. Если свидание состоится до отъезда генерального директора концерна, ему будет не бесполезно узнать, куда гнет Мария фон Бельц.

— Я тоже думаю так. — Антон взглянул на часы.

— Ты ждешь кого-то? — спросил Петер.

— Рудольфа Лидемана. Что, если я сегодня же начну разговор с ним?

— Пожалуй. Тем более срок их закладных истекает на днях.

— Вот это-то обстоятельство я и имел в виду.

— Отлично. Поосторожней с ним, поосторожней! — Петер поднялся. — И, пожалуйста, будь повнимательнее к своей кузине. Она заслуживает этого. Потом я расскажу о ней поподробнее. — Клеменс поднялся наверх, Антон поддерживал его.

«Сдает!» — подумалось ему.

 

1

Два события в доме Иоганна Шлюстера. Марта родила ребенка. Ей повезло: свекор — такой нежный и заботливый дед!

Не может пожаловаться Марта и на свекровь. Правда, Марта не пришлась ей по сердцу: что за профессия — почтальон! Эмма вроде бы забыла, что выросла в семье стрелочника. Но когда это было! Ганс — офицер фюрера; вот подождите, он вернется с фронта не лейтенантом, а по меньшей мере оберстом. И с орденами во всю грудь…

И еще одно событие.

17 июня Марта получила приглашение прибыть в такой-то отдел абвера. Офицер, принявший ее, с удрученным видом сообщил Марте о героической гибели ее мужа. Марта упала в обморок.

Когда она пришла в себя, офицер сказал, что Ганс был послан разведать расположение советских войск, дислоцированных на левом берегу Прута. К несчастью, примерно в десяти — пятнадцати метрах от того места, где Ганс должен был выйти на берег и связаться с агентом абвера — засланным несколькими днями раньше, — советские пограничники заметили Ганса и открыли по нему огонь. Первые же выстрелы сразили Ганса. Те, кто наблюдал за этой операцией с румынского берега, видели, как советские пограничники вытаскивали из воды безжизненное тело Ганса.

Агент, дожидавшийся его, подтвердил его смерть. Кроме того, была перехвачена шифровка начальника советской пограничной стражи о попытке неизвестного человека перебраться через Прут и о его участи.

Марта, слушая все это, едва сдерживала обуревающие ее чувства. Офицер заметил, что супруга погибшего не выдавила из себя слезинки: сидела, словно убитая, с окаменевшим лицом. Офицеру понравилась выдержка этой женщины.

Далее он сказал Марте, что муж ее посмертно награжден Железным крестом второй степени, который ей в свое время вручат. И от имени командования справился, в чем она нуждается.

— У меня родился ребенок. Бедная, бедная Эльзи. — И тут же взяла себя в руки. — Я работаю почтальоном. Вы понимаете, господин обер-лейтенант, теперь эта работа не для меня. Да и получаю я гроши. Не знаю, что будет со мной и Эльзи.

— Но ваш свекор, по нашим сведениям, состоятельный человек.

— Я не привыкла жить на чужой счет, — возразила Марта.

— Значит, вам нужна работа. Что вы умеете?

— Я хорошо печатаю на машинке и стенографирую. Как будто знала… — Марта судорожно мяла в руках носовой платок. — Что все это может пригодиться мне. Но как мне искать новую работу? Ведь я не могу и на час оставить Эльзи одну.

— Я доложу начальству, — сказал лейтенант. — Мы что-нибудь придумаем.

— Благодарю.

 

2

С тем же каменным выражением на лице Марта распрощалась с офицером.

Через час в том же кабинете роковую весть о гибели сына слушал Иоганн Шлюстер.

Он плакал.

На следующий день Марту снова вызвали в абвер. Тот же офицер обрадовал ее: начальство, разделяя с фрау Шлюстер скорбь по героически погибшему офицеру фюрера, пошло навстречу его супруге. Как только она найдет няню или вообще решит проблему ухода за ребенком, она может приступить к работе в одном из секретных отделов абвера машинисткой и стенографисткой.

Жалованье, положенное Марте, ошеломило ее — оно было раза в три больше того, что Марта зарабатывала, разнося по домам письма и газеты.

Эмма пребывала в полной уверенности о счастливой звезде сына. Правда, он что-то замолчал: ни писем, ни посылок. Иоганн объяснил Эмме, что Ганс не имеет права писать родителям, он на такой работе, когда всякая переписка исключается. Изредка звонили из абвера и сообщали, что Ганс жив и здоров. Надо ли объяснять, что в дом Шлюстера звонили сослуживцы Марты…

Свою неприязнь к снохе Эмма не переносила на Эльзи. Она любила девочку: как-никак копия Ганса…

Так в абвере снова появился человек, полезный Клеменсам.

Разумеется, Марта знала, что Ганс живым и невредимым выбрался из Прута и попал в добрые руки.

Но радость и беда рядом идут. При попытке заполучить план «Барбаросса» из Генерального штаба Макса арестовали. Правда, он не был связан с фирмой непосредственно и фирме не угрожала видимая опасность. Тем не менее Клеменсы приняли меры к тому, чтобы люди, работавшие с Максом, были немедленно переправлены в Швейцарию. И лишь убедившись, что они вне досягаемости гестапо, отец и сын вздохнули с облегчением.

А через день разразилось такое, что им пришлось на ходу перестраивать всю работу и заняться очень важными и серьезными делами.

 

3

«Мой дорогой друг! Тебе будет трудно понять, что было пережито нами с Андреем Петровичем (я имею в виду человека, которого ты знаешь как Антона) и Катей, то есть Кларой, когда свершилось то, о чем мы лишь думали-гадали. Оглядываясь назад, я вспоминаю бессильную ярость, которая душила меня: мы слушали речь Гитлера в рейхстаге, речь, полную лжи и безудержной клеветы.

Ты жил здесь и не раз-слышал фюрера. Можешь представить, как он визжал и кривлялся, объясняя необъяснимое!

Итак, война.

Горько было думать, что наших предостережений не приняли в расчет. Однако, взвесив все хладнокровно, страсти-то поостыли, мы поняли, что ведь и трудно было поверить нам и другим, кто предупреждал о вероломных замыслах Гитлера. Нам, русским, иногда слишком простодушным, невероятной казалась чудовищная игра нацистских главарей, поставивших на кон само существование Германии. Наши сообщения… Но ведь те, к кому они в конечном счете попадали, могли предполагать, что нас нарочито дезинформируют, что удар готовится по Англии. «Утка», подброшенная Геббельсом, признаться, и меня поставила в тупик. Теперь мы знаем о предупреждениях Черчилля… Но можно ли было верить ему? Ведь он спал и видел, как бы стравить нас с Третьим рейхом. Игра американцев в те времена мне понятна. Достоверно известно, что еще в начале сорок первого года они достали копию плана «Барбаросса» (чего, увы, не могли сделать мы!). Так почему же американцы не поставили нас в известность? Ответ, надеюсь, тебе ясен. Не один американский воротила мечтал в те дни, чтобы русские и немцы повыхлестали друг из друга побольше крови… Ослабить ту и другую стороны и претендовать на мировое господство; теперь это ясно.

Младенец все спрашивал меня после перехода его сына на нашу сторону, почему же не поверили Гансу, ведь он-то все знал, ведь он-то шел к ним с чистыми намерениями. "Да, — отвечал я ему, — это верно. Но ведь абвер и гестапо засылали к нам и таких, кто мутил нам головы противоречивыми сообщениями. Провокация в таких делах — прием обыденный…"

Ну, хватит коптить вздохами небеса. Что случилось, то случилось. Хоть и огромны наши жертвы, но зато агрессорам преподан предметный урок, как опасно будить гнев советского народа.

Перейду к описанию тех дней; думается, что тебе это будет интересно.

Итак…

Как нам стало известно потом, накануне того страшного воскресного дня солдатам и офицерам вермахта выдали дополнительный паек: шоколад, настоящий кофе, а сигарет бери, сколько хочешь. Хотя солдаты, надо думать, не знали, что ждет их, все-таки догадывались, в чем дело. Пусть, мол, командиры скрытничают, делая вид, будто ничего особенного не предполагается, солдат понимает, что к чему! Солдату месяцы и годы объясняли насчет "колосса на глиняных ногах"… Как рванут на этот колосс дивизии немецкие и сателлитов, как рявкнут тысячи орудий, как взовьются в небо самолеты немецкие, финские и румынские, как дрогнет земля под тяжестью танков, так и развалится карточный домик…

Отдыхать они будут в Москве, уж это-то солдаты знали точно, недаром их не слишком обременяли теплыми вещами. Зачем они? К зиме с большевиками будет покончено начисто.

А в Германии, мой друг, гремели барабаны, пели фанфары, истерическими воплями приветствовали немцы фюрера, когда он появлялся на улицах, в театре, на парадах… Могло ли людям прийти в голову, каким подарком порадует их Гитлер утром двадцать второго июня?

Но почему был так угрюм рейхсканцлер в те дни?

Нам стало известно о сводках, докладываемых фюреру гестапо: тридцать тысяч антифашистов в тюрьмах и концлагерях. Но Гитлер знал: начальник гестапо Генрих Мюллер лгал, боясь сказать истину. А истина в том, что не тридцать, а триста тысяч врагов наци сидели за решеткой в концлагерях.

"Сколько же их на свободе?" — должно быть, думалось фюреру.

Ему сообщали: "Их судят, но даже нас, видавших виды судей, бросает в пот при виде их решительности и непоколебимости…"

В Моабитский замок заперли Тельмана.

Фюрер знал: неведомыми путями он продолжал связь с антифашистским подпольем.

Почему же его не судили, Тельмана? Почему не было выполнено обещание, данное еще в 1938 году: опубликовать материалы процесса над Димитровым, которые заставили бы весь мир "замереть от возмущения"?

Гитлер не мог публично ответить на этот вопрос. Думается, что всесильный диктатор, повелитель порабощенных стран боялся Тельмана и его страшила перспектива повторения суда над Димитровым!

Однажды Гитлеру принесли стихи Эриха Вайнерта о Тельмане:

Не мог ли он думать: вот какие люди у них, а кто с ним? Да, пока он славен победами, фюреры помельче на весь белый свет трубят о его божественном предназначении. А если грянет беда?

Мутно и зыбко вокруг… И можно понять мрачное настроение Гитлера.

Не сдается Англия. Бомбардировки Лондона, когда над городам, сея смерть и ужас, повисли триста, четыреста бомбардировщиков, не сломили британцев.

Поставлена на колени Франция, но французы, объединившиеся в Сопротивлении, готовы трижды отдать свои жизни за свободу страны. Бушует партизанская война в Югославии. Турки хотят и не хотят воевать… Япония заключила пакт о ненападении с Россией. Недоволен и капризничает Муссолини. В Румынии неспокойно: короля Кароля пришлось заменить Михаем. Антонеску жестоко расправляется с недовольными.

Гитлер судорожно ищет союзников. Он встретился с каудильо; испанский фюрер осторожничал…

На жизнь фюрера покушались в Мюнхене. Потом снова покушение: антифашист бросил бомбу в автомобиль Гитлера. Фюрер отделался легкими царапинами — бомба разорвалась рядом. Новые аресты, новые пытки и расстрелы… и новые заговоры.

Не веселили фюрера вести из Америки: Рузвельта в третий раз избрали президентом; Гитлеру, конечно, доподлинно известно, на чьей стороне симпатии Рузвельта. Знает он также популярность этого замечательного американца. Авторитет, уважение и любовь американцев к Рузвельту — тоже не секрет для фюрера, равно как и мощь заокеанской державы.

Помнишь, как Гитлер много раз говорил: управлять — значит предвидеть. Готовясь к нападению на нас, он ничего не предвидел, а все его расчеты оказались писанными на песке. Ему казалось, что вермахт разгромит нас, прежде чем англо-американская коалиция сумеет вооружиться и мобилизовать свои ресурсы, и отдал приказ воевать, «не задумываясь о потерях и резервах», полагая, что ему не придется тронуть эти резервы.

Он не принял в расчет и еще кое-что. Не мне объяснять тебе, что еще помнили у нас на Родине Первую мировую войну, начатую Германией. Еще не забыли наглости немецкого командования на переговорах в Брест-Литовске. Не выветрились из памяти грабеж и бесчинства немецких солдат на Украине и в захваченных прибалтийских республиках. Еще свежи были воспоминания об ультимативном требовании немцев ввести в Москву батальон своих солдат после убийства левыми эсерами посла Мирбаха. Все мы знали, какая идея красной нитью проходит в книге Гитлера "Майн кампф". Мы много лет подряд слышали речи фюрера о коммунистической опасности, клевету и нападки на первое в мире социалистическое государство — это бельмо на глазах нацистов.

День и час назначены. Об отступлении не могло быть речи. Гитлер дорвался до заветного и решил играть напропалую.

Известный тебе Рудольф Лидеман с восторгом рассказывал Антону, как в ночь на двадцать второе июня Гитлер диктовал секретаршам Дарановской и Шредер речь в рейхстаге. Каждые пятнадцать минут камердинер фюрера Линге носил машинисткам страницы с записью речи.

"В шестом часу, — болтал Лидеман, — фюрер лег спать. В половине девятого встал. Брился он сам". (Боялся даже парикмахера.)

Через полчаса, одетый в свою обычную униформу, фюрер стоял перед нацистским рейхстагом и выкрикивал речь…

Выслушав его, я сказал самому себе: "На нас-то, господин Гитлер, ты и сломаешь шею. А уж я лично насолю тебе, как только смогу!…" Обнимаю.

Твой Афанасий Чернов».

(Письмо Клеменса Видеману, написанное после войны.)

 

1

«В начале апреля сорок второго года Рудольф Лидеман зашел ко мне. Я сразу понял: дела у него — лучше желать нечего.

— Поздравьте меня, Антон! Я назначен начальником штаба танковой дивизии. На днях мы приступаем к формированию. Зимой русские лихо поприжали нас, но ничего, мы еще сильны!

— Вы рождены под счастливой звездой, — ответил я и предложил выпить по этому случаю, от чего Руди не отказался.

В общем-то, малый он неплохой, только слишком был избалован в детстве, не знал нужды в юности, а потом, вступив в партию фюрера, катился по ровной дорожке, и все ему трын-трава. Не думаю, чтобы он слишком увлекался идеями; голова его ко всему мало-мальски серьезному не приспособлена. Впрочем, в своем деле он преуспевал. Как-никак окончил танковую академию, по части военной техники слыл человеком сведущим и довольно расторопным командиром. Это у него в крови, как он уверял; все его предки — народ военный, муштрованный. Ему все это нравилось, и он с упоением занимался своим делом.

Мы выпили. Я подливал да подливал, тщательно следя за тем, чтобы бокал Руди не оставался пустым. Сам тоже выпивал, но, зная меру, пил так, чтобы не опьянеть. Чем больше пил Руди, тем развязнее становился, бахвалился, что не пройдет и года, как он будет командиром дивизии, и «черт меня побери», если не ворвется первым со своими танками в Москву, хвастался самоходными орудиями и новыми танками, поступающими на вооружение его части, для которых, как сказал Руди, любой овраг не страшнее дорожной колеи, а любой большевистский танк —не прочнее ореховой скорлупы, это воистину свирепые машины, настоящие тигры.

Я слушал Руди нарочито рассеянно, хотя меня так и подмывало разузнать подробности о новом оружии вермахта. Руди, сам того не понимая, подогревал во мне это желание, заметив, что при моей страсти к разного рода технике я, увидев эти машины, получил бы громадное удовольствие, расписывал мощность моторов, неуязвимость брони и так далее.

Когда Руди перестал трещать, я сказал, что хотя и люблю возиться с техникой, но не слишком люблю воевать, а между тем, очевидно, и мне придется шагать со всеми: тотальная метла не знает пощады.

Оттопырив нижнюю губу, Руди принялся канючить, что это будет чистейшим свинством, если он лишится не только друга, но и такого любезного кредитора, начал успокаивать меня, ссылаясь на мои обширные связи. Вот тут-то я и поймал его на удочку, сказав, что мне обещают должность в одном из управлений Главного интендантства, но нужна солидная рекомендация.

Руди понял мой намек. Напыжившись, он заметил, что дал слово никого и никуда не рекомендовать, промычал что-то о моем подданстве.

— С этим все в порядке, — успокоил я его.

— Может быть, может быть, — эдаким противно снисходительным тоном заговорил Руди. — Но я принципиален в своих решениях. Принципиальность, щепетильность, чистота крови, беззаветное служение фюреру — мои девизы, Клеменс, — добавил он напыщенно.

Тогда я решил не церемониться.

 

2

У нас лежали фамильные драгоценности Лидеманов. Фрау то и дело выпрашивала у старика то тысячу, то две тысячи марок, ссылаясь на то, что в свое время она возьмет драгоценности, а пока что пусть они лежат у нас вроде, так сказать, залога. Само собой разумеется, каждый раз мы брали у фрау и Руди расписки в получении денег. Я напомнил Рудольфу, что ему и матери пора бы забрать драгоценности и вернуть нам долг: дольше мы не можем их держать, кроме того, нам нужна наличность.

Руди спросил, сколько они взяли у нас.

— Сущая безделица. Что-то около трехсот тысяч марок.

Видели бы вы, как он изменился в лице! Он просто остолбенел и смотрел на меня выпученными глазами. Лоб его покрылся потом, губы дрожали. И вдруг разразился неистовой руганью. На чем свет стоит он поносил собственную мамашу, обзывая ее мотовкой, крашеной куклой, ведьмой… Наконец выдохся и снова принялся ныть, утверждая, что ни он, ни мать не располагают сейчас такими деньгами. Я сказал, что они могут продать драгоценности. Руди замахал руками: это фамильное, это последнее, что у них осталось про черный день, а он пришел ко мне не только поболтать, но и попросить денег.

— Новое назначение, неизбежные расходы, — жалобно бормотал Руди. — Ах, Клеменс, мне позарез нужны деньги. И тут еще карточный долг. Я должен рассчитаться сегодня же, вопрос чести, понимаете сами.

Поколебавшись для вида, я сказал, что фирма выручит его. Руди сразу повеселел, начал тараторить, что он готов написать любое обязательство, вексель… Я сказал, что па этот раз обойдемся просто долговой распиской.

— Но не могу же я бесконечно пользоваться вашей любезностью, Клеменс… Я обязан… Да, вы просили меня о чем-то! Эта рекомендация… Я охотно дам ее.

— А как же с принципами? — Я рассмеялся.

— К чертям принципы! Бумагу!

Руди написал несколько строк и, передавая бумагу мне, заметил:

— В конце концов, пусть в интендантстве служат деловые и богатые люди, чем нищие и, стало быть, воры.

— Спасибо, — сказал я, пряча бумагу. — Так сколько вам надо?

— Ну… ну, хотя бы тысячу, полторы тысячи.

— Минутку. — Я прошел в кабинет, достал две тысячи и вернулся к Руди. Он успел выпить еще и был в прекрасном настроении. — Вот вам две тысячи, Руди!

— О о, Клеменс, вы настоящий друг! — Руди полез ко мне с объятиями. Потом написал расписку.

Мы выпили еще.

 

3

— Какие новости? — спросил я. Утро было хлопотливое, и я не успел посмотреть газеты. Ну, вы знаете, как наш брат читает газеты. Утром нам приносили кипу их. Это не могло возбудить подозрений: фирма интересовалась состоянием биржи, а откуда, как не из газет, черпают сведения большинство предпринимателей? Мы собирали факты по крупинке, порой вылавливали важные сообщения, которые для неискушенного читателя не представляют ни малейшего интереса, а мы просеивали их, словно через сито. Но вот представился случай получить не крупинку золота, а целый самородок.

Нацисты хоть и втолковывали толпе, будто они против аристократии, на самом-то деле старались заполучить аристократию в свои сети. Как всякий подонок хвастается знакомством с крупной персоной, так и нацистам льстило внимание к ним аристократии. Руди был вхож к людям, окружавшим фюрера, и знал много. Кроме того, у него была тьма приятелей среди офицеров. Они приезжали с фронта и под пьяную лавочку выбалтывали все, что могли выболтать. Руди всегда кичился своей осведомленностью и охотно шел на мою удочку. Впрочем, я был осторожен, очень осторожен.

— Новости неважные. За зиму у нас отхватили порядочные куски русского пирога. Сейчас командование подводит итоги зимнего и весеннего наступления русских. Вряд ли у них могут быть веселые лица. — Руди пьяно рассмеялся.

— Большие потери? — осторожно спросил я.

— Ах, боже мой, вслух об этом не говорят, милейший Клеменс. Но мы-то знаем: шестнадцати дивизий только в группе армий "Центр" словно не бывало.

Он сказал правду, но далеко не всю. Только потом стало известно, что наше зимнее и весеннее наступление не только сковало вермахт на всем фронте, но и стоило нацистам потери пятидесяти разгромленных нами дивизий.

— Пришлось тронуть резервы, — скорчив мину, добавил Руди.

— Ну, при огромных резервах рейха отправить на фронт две-три дивизии, чтобы расправиться с Советами, не так уж страшно, — заметил я.

— Охо-хо! Две-три дивизии! А если восемь? И только группе "Центр"?

Быть может, Руди не знал, что Гитлеру пришлось крепко пощипать резервы, перебросив на Восточный фронт около сорока дивизий своих и сателлитов.

— Да, это серьезно.

— И не говорите. Помните январский прорыв русских на Великие Луки и Сухиничи? Фюреру впервые пришлось отдать приказ об отступлении. А мы не знали этого слова. Мы не знали слова "окружение" в применении к самим себе, а в Демянском мешке сидели шесть наших дивизий. Впрочем, что б там ни было, наша армия стоит в ста двадцати километрах от Москвы, в наших руках Орел, Курск, Харьков, вся Украина и Крым, мы окружили Севастополь. Вы, конечно, слышали выступление фюрера в День Героев?

— Да, кажется, он обещал уничтожить Красную армию в этом году.

— И уничтожит, черт побери!

— Руди, я полный профан в политике и военных делах, но помню, что фюрер обещал это и в прошлом году.

— И он добился бы своего, не будь в штабе пораженцев.

— Если доблестные силы вермахта стоят так близко от Москвы, почему бы не попытаться в третий раз захватить это логово большевиков? — спросил я, внутренне посмеиваясь.

— Я уже сказал, — надменно проговорил Руди, — это задача моей дивизии, если главный удар летней кампании не переместится в другой район.

— Куда-нибудь потеплее, наверное? — шутливо сказал я.

Руди промолчал. Он, конечно, не знал о директиве фюрера насчет захвата наших хлебородных областей: Донбасса, Кавказа и Сталинграда. Если бы это им удалось, нам пришлось бы туго: турки и японцы обещали фюреру в случае успеха этой кампании вступить в войну.

Я мог бы поднажать на Руди и выдоить из него все, что можно. Но старик снова воспротивился, считая, что Лидеман еще не совсем готов. Впрочем, коготок его уже увяз. Одна и та же дата на рекомендации и расписке в получении двух тысяч марок ставила Руди в некоторую зависимость от меня. Да и вообще он был в наших руках. Старик — человек запасливый. Не знаю уж, что именно заставило его в свое время припрятать подальше кольцо Луизы и все документы, относящиеся к этой истории. Кольцо и рассказ той женщины сослужили нам верную службу. Мы не только рассчитались с Лидеманами, но и приобрели драгоценные сведения. Много раз перепроверенные через разные каналы, они дали немало тому делу, ради которого мы жили там, в Берлине. Прошел год без малого, когда мы пустили в ход кольцо Луизы».

 

1

Ничего злодейского или отвратительного во внешности начальника гестапо Мюллера найти нельзя. Средних лет, давно начавший лысеть, с тяжелой челюстью, огромным лбом и умными пристальными глазами, он носил обыкновенный штатский костюм, а в мундире СС появлялся только на официальных приемах. Тем не менее Мюллер наводил страх на всех, знавших его близко или понаслышке.

Гестапо, возглавляемое группенфюрером СС Мюллером, занимало внушительное здание на Принц-Альбрехтштрассе. Всякий вызываемый туда не мог быть уверен в том, что с ним будет: вернется ли он домой, расстреляют его, повесят в подвалах гестапо или отправят в концлагерь.

Агентура гестапо не только проникала во все учреждения рейха, но и протянула свои щупальца в дома частные. Во всяком случае, в главных городах Германии каждые пять домов, так сказать, обслуживал шпик гестапо, в свою очередь, имевший подручных если не во многих квартирах, то уж в любом доме — непременно.

Кабинет Генриха Мюллера на Принц-Альбрехтштрассе, 8, был просторен и светел. Мюллер не признавал лишних вещей, которые могли бы отвлекать его от размышлений. На стенах кабинета ни картин, ни эстампов. Мебель с обивкой тусклых тонов. Никаких лишних вещей на столе: два телефона, микрофон и рупор радиотелефона, подставка для карандашей и автоматических ручек, несколько папок разного цвета с делами, позади шкаф с книгами, внушительный сейф в углу — и это все.

 

2

В описываемый день Мюллер читал «Дело о деятельности антифашистского подпольного Сопротивления».

Страницы «Дела» пестрели сообщениями о помощи бежавшим из тюрем и концлагерей, об устройстве таких побегов. Начальнику гестапо Мюллеру докладывали о создании в Лейпциге «Интернационального антифашистского комитета», руководители которого — угнанный из России Николай Румянцев и рабочий Макс Гауке. Отмечалась объединенная борьба советских военнопленных и немецких подпольщиков в Шлезвиг-Гольштейне. Все чаще становились нападения на зенитные батареи и полицейские участки.

«Совсем недавно, — доносила агентура гестапо начальству, — возникло "Братское сотрудничество" военнопленных в Баварии и Австрии, а боевые действия "Немецкого народного фронта", руководимого Хутцельманом, Губером и другими, разлагают рабочих…»

На предприятиях Маннгейма арестовали около тысячи непокорных рабочих. Найдены листовки: «Немецкий народ, долго ли ты еще будешь терпеть?», «Мы протягиваем руки всем, кто отказывается от сверхурочной работы, кто совершает хоть самые маленькие акты саботажа, кто, дезорганизуя работу на предприятиях и транспорте, тем самым помогает скорейшему окончанию войны и гибели нацизма».

«Только сотрудничество с Советским Союзом может обеспечить государственную независимость страны», — читал Мюллер запись допроса одного из арестованных.

Семьсот пятьдесят арестов каждый месяц в первой половине 1941 года, тысяча сто семьдесят — в июле, тысяча триста сорок — в сентябре, больше грех тысяч арестов в последние месяцы года.

Агенты Мюллера выследили и арестовали некоего У рига на одной из явочных квартир. Ему предъявили обвинение в заговоре против национал-социалистского государства.

Уриг приговорен к каторжным работам. Нацистам и в голову не приходило, что «каторжанин» посмеет вернуться к своим прежним занятиям. Но вот к началу войны с Советским Союзом в делах гестапо появляется донесение агентуры о «Берлинском антифашистском центре».

Этот центр — дело Урига.

 

3

Он находит единомышленников не только среди рабочих. Бывший офицер рейхсвера Иозеф Ремер, по кличке Беппо, не пожелал разделить со своими сослуживцами честолюбивые помыслы и веру в фюрера. Он говорил об этом слишком громко и там, где надо бы помолчать. Ремера хватают и посылают в концлагерь Дахау. В 1939 году, думая, что Ремер остудил пылкую голову, его выпускают. Он тут же связывается с офицерами, разделяющими его непримиримость к нацистам, и создает военную подпольную организацию «Революционные рабочие и солдаты». Солдаты в организации есть, рабочих нет.

С помощью рабочего Заксе Ремер входит в контакт с пролетариями «цитадели красных» — так нацисты называли район Берлина Веддинг. Семь организаций Ремера, как могут, подтачивают оборонную мощь рейха.

Уриг через того же Заксе узнает о Ремере. Они встречаются на конспиративной квартире. И решают работать локоть к локтю.

Тут же создается комитет; его руководители — Уриг, Ремер, Будойс.

И вот результат: на двадцати двух заводах Берлина (в том числе и военных) — добротно законспирированные антифашистские организации.

Организация У рига — Ремера печатает газету «Служба информации». Она выходит регулярно. Иногда печатают тысячу экземпляров; раздобудут бумагу, печатают больше. Там правда о войне. Письма солдат с фронта, чудом миновавшие цензуру. О работе подпольщиков. О забастовках на заводах. А бастуют не одиночки, а десятки тысяч. Сообщения о контакте с угнанными в Германию иностранными рабочими и военнопленными.

Все это нацисты скрывают. Обо всем этом через свою скромную газету говорят подпольщики Сопротивления.

Поле битв антифашистского подполья с ищейками гестапо ширится. Оно залито кровью, как и там, на востоке. И здесь, и там поражения сменяются успехами. На востоке нацисты безжалостны в расправе с русскими. В Германии они звереют; звереют от бессилия. На востоке им не удалось сломить силу русских, здесь они не могут, никак не могут сломить мужество людей Сопротивления.

 

4

Но не только газетой группа Урига досаждала гестаповцам. Не только между собой толковали эти люди, мечтая о формировании боевых вооруженных групп, чтобы помочь Красной армии, когда она войдет в Германию. Они верили: она придет. Они уже тогда знали: и Германия станет на путь социализма, и их жертвы не напрасны.

Смелая мысль подпольщиков будила совесть солдат вермахта. Отпускники, так или иначе связанные с Уригом или Ремером, везли на фронт письма от жен, от приятелей, ушедших в подполье. «За кого вы сражаетесь? Знаете ли вы, что немецкий рабочий не прекратил борьбы с нацистами? Известны ли вам поражения вермахта?»

Уриг в контакте с еще одной широко разветвленной организацией. Ею руководит токарь-инструментальщик Герман Топс. Через Топса идут связи с организацией Антона Зефкова и Франца Якоба.

Уриг и Ремер пытаются, не всегда, правда, успешно, связаться с группами Сопротивления в Эссене, Ганновере, Лейпциге, Гамбурге. У них есть друзья и единомышленники в Вене и Инсбруке; они координируют работу с берлинским подпольем.

Инженер Топшик, банковский служащий Бекер — представляют в организации Урига интеллигенцию.

Сто человек — основное ядро организации, а вокруг тысячи и тысячи. Кто делает свое дело в одиночку, кто плечом к плечу еще с дюжиной единомышленников. Созревала идея создания национального общегерманского руководства антифашистским подпольем.

Антон Зефков, Франц Якоб, Бернгард Бестелейн сумели объединить в мощную организацию антифашистов Тюрингии, Саксонии, Баварии, Рура, Гамбурга. Обманув бдительность гестапо, им удалось собрать конференцию руководителей нелегальных антифашистских групп. Отодвигая на задний план далеко идущие требования, коммунисты заявили о готовности сотрудничать со всеми силами, которые подобно им полны решимости свергнуть режим наци…

Но вот схвачен Гейнц Капелле. Он руководил в Берлине молодежной организацией. Один из товарищей Капелле передал из тюрьмы на волю: Гейнц казнен. Перед смертью он крикнул: «Да здравствует Советский Союз!»

«После отступления вермахта от русской столицы, — докладывали Мюллеру, — подпольщики просто обнаглели: ни одного дня не проходит без того, чтобы они не заявили о себе…»

Мюллер приказал устроить грандиозную облаву. Уриг и его товарищи схвачены.

 

5

Казалось бы, на том и конец берлинскому подполью! И вдруг Мюллеру докладывают еще об одной организации, «Внутренний фронт», тоже со своим подпольным центром, с ячейками на военных и других заводах в Берлине и других городах, со своей газетой «Внутренний фронт» — вышла она двадцать раз, в рабочих кварталах ее зачитывали до дыр.

Эта организация изобрела «F-кампанию», когда на заборах, тротуарах, на стенах домов, на фабричных трубах писалась буква F — начальная трех немецких слов: мир, свобода, прогресс. Призыв к участию в «F-кампании» был много раз передан через «Немецкую народную радиостанцию».

Кажется, что особенного — написать на стене или мостовой одну букву? Но каждый, кто ее писал, рискуя жизнью, демонстрировал свою волю бороться против нацизма.

Выследили и эту группу; ее руководителя Джона Зига пытали пять суток подряд: он молчал. Потом его нашли в камере мертвым: Джон Зиг покончил с собой, не выдав товарищей. Они умирали, как писал к отцу один из членов группы Зига: «…теми, кем были в жизни: бойцами своего класса. Мне в жизни не в чем раскаиваться, разве в том, что мало сделал…»

Не успели отдохнуть от этой облавы агенты Мюллера, еще одна организация, самая, пожалуй, мощная, вобравшая в себя тысячи людей разных профессий и названная гестаповцами «Красной капеллой», пришла на смену тем, кто умер, зная, что «мы — рядовые бойцы, та почва, которая даст человечеству новые, лучшие исходы».

Руководители «Красной капеллы» Шульце-Бойзен и Харвак так широко распространили свое влияние в Берлине и во всей Германии, что только при первой облаве были арестованы больше шестисот членов организации.

В обвинительном заключении по делу «Красной капеллы» нацистские прокуроры доказывали, что «Красная капелла» после начала русской кампании «значительно расширила деятельность, пытаясь своей пропагандой прежде всего привлечь художников, ученых, полицейских, военнослужащих…».

Одного из руководителей «Красной капеллы», Арвида Харнака Мюллер допрашивал в присутствии Гиммлера. Измученный пытками Харнак молчал. Его подвешивали вниз головой, укутывали голову в мешок, В таком положении он висел час, два… Эта пытка повторялась в течение нескольких дней.

Харнак молчал.

…Мюллер листал и листал пухлый том доносов, протоколов допросов, выбитых пытками показаний.

«Утверждаю, — на странице двести пятой «Дела» писал следователь гестапо, — что никогда еще размах подпольной работы не был таким широким, как после неудачи (!) вермахта под Москвой. Их деятельность привела к восстановлению в огромных масштабах и созданию групп Сопротивления, к серьезным попыткам разложить вооруженные силы, создавая тем величайшую опасность для рейха».

Вдобавок ко всему в конце сорок второго года к Мюллеру начинают поступать тревожные сообщения об утечке секретнейшей информации, она попадает в руки западных союзников и русской разведки.

Наваждение!

 

6

Мюллер нажал кнопку звонка. Через несколько минут перед ним стоял навытяжку человек — в нем мы без труда узнаем того, кто однажды вечером встретился у театральной витрины с парнем в кепи, столь неудачно охотившимся за рассыльным из отеля «Адлон».

Мюллер, слушая его, постукивал по столу карандашом.

— К сожалению, господин группенфюрер, мы знаем только один конец нити. Парень в форме рассыльного и еще один человек виделись несколько раз в разных местах и обменивались почтой. Рассыльный неизменно ускользал. Тот, кто передавал ему почту, оставался в нашем поле зрения вплоть до здания ювелирной фирмы «Клеменс и Сын» и неизменно уходил от нас. Словно проваливался в преисподнюю.

— Вы ставили людей вблизи дома фирмы?

— Разумеется. Все входы в здание фирмы всегда под нашим наблюдением, но… — Агент развел руками. — Мы ни разу не заметили, чтобы человек, встречающийся с рассыльным, вошел к Клеменсам.

— Может быть, потайной ход?

— Проверка ничего не дала. Ни тайного, ни подземного хода в дом фирмы не обнаружено. Мы старались.

— Плохо дело, — заметил Мюллер.

— Не так уж плохо, — возразил агент. — Да, эти двое водят нас за нос, что весьма прискорбно, и мы сожалеем, что в данном случае не оправдываем вашего доверия. Но зато мы обнаружили радиста, которому рассыльный пере давал почту. Он живет в доме неподалеку от Кроненштрассе. Его фамилия Риттер. Вернер Риттер, служащий Национальной библиотеки. Мы тщательно проверили его досье Ничего предосудительного в деле не найдено. Образ жизни — самый обыкновенный. Он посещает театры и пивные, у него есть девушка, абсолютно убежденная в том, что ее возлюбленный во всех отношениях порядочный человек. От военной службы освобожден из-за туберкулеза. Подлинность документов не вызывает никаких сомнений.

— Ну, это в наше время делается очень просто, — заметил Мюллер. — Надо узнать его настоящую фамилию, слышите?

— Так точно, господин группенфюрер. Очевидно, эти документы — очень искусно сработанная липа. Но в наших руках главная улика: в квартире Риттера засечена рация. Очевидно, хозяева рации заметили слежку. Вот уже с неделю рация молчит. Радисту нечего передавать: связник не появляется в квартире Риттера и не встречался с ним в другом месте.

— Что вы намерены предпринять?

— Мне кажется, хозяева рации сделают все возможное, чтобы связаться с Риттером. Мы предоставим им эту возможность. Таким образом, мы ухватим второй конец нити.

— Может быть, — неуверенно проговорил Мюллер, — Хорошо, подождем еще несколько дней и возьмем радиста. Идите.

Агент ушел. Мюллер встал, чтобы размяться. Не успел он сделать несколько шагов, на столе загорелась красная сигнальная лампочка. Резкий голос прозвучал в рупоре радиотелефона:

— Что с этим делом?

— Засечена рация, господин рейхсфюрер. Обнаружен радист. Установлена его связь с парнем в униформе рассыльного отеля «Адлон». Рассыльный пока остается неуловимым, равно как и тот, с кем он связан. Конец нити пока вне нашего поля зрения.

— Нет донесений от Двадцать два игрек?

— Я только что вызвал его, господин рейхсфюрер.

Сигнальная лампочка погасла, Мюллер включил микрофон, распорядился вызвать названного Гиммлером чело века и занялся делами.

 

7

В форме сотрудника интендантства вошел худощавый человек неопределенного возраста, с землистым цветом лица и водянистыми глазами. Мюллер, не отрываясь от бумаг, кивком показал на кресло. Человек сел, заложил ногу за ногу, рассеянным взглядом оглядел кабинет, зевнул. Его нижняя губа, рассеченная посередине, отвисла. Шрам от губы шел дальше, к правому уху, верхняя часть которого была срезана под прямым углом. Очевидно, ему надоело ждать, и он кашлянул. Мюллер сердито повел глазами.

— Мне не надо напоминать о себе, господин Плехнер, — прошипел он.

Подписав бумаги и заперев их в сейф, Мюллер сел в кресло напротив Плехнера и без околичностей спросил его, знаком ли он с Клеменсами.

— Вы же знаете, с Клеменсом-младшим я работаю в интендантстве. Я его помощник. Очень деловой человек.

— Оставим в покое младшего Клеменса. Нас интересует старик.

— Но ведь Антон — его сын.

— Не важно. Старик в свое время был в России…

— …чего он и не думает скрывать.

— Откровенность — тоже один из способов маскировки. Всякий человек, имевший связи с Россией, представляет для нас определенный интерес.

— Я не раз был в доме Клеменсов, встречался с Клеменсом-старшим, беседовал с ним. Торгаш, как тысячи других. Только и разговоров о фирме.

— Да, но вот вопрос: кого она обслуживает?

— Не понимаю. Ее клиенты, насколько я знаю, люди выдающегося положения.

— Тем легче фирме проникать в секреты, представляющие интерес для любой страны, враждебной нам.

Плехнер рассмеялся.

— Фирма существует много лет. Почему вдруг на нее пали какие-то подозрения?

— Дорогой Плехнер, отлично поставленная резидентура какое-то время, так сказать, дремлет. И в определенное время она просыпается и начинает действовать.

— Не хотите ли вы сказать, что Клеменсы…

— Я хотел сказать, — резко перебил Плехнера начальник гестапо, — что ничто не ново под луной. Невинный служащий Национальной библиотеки при расследовании оказывается радистом вражеской резидентуры. Хозяин солидной фирмы — вражеским разведчиком. Прошу не понимать меня буквально. Мы далеки от утверждения, что Клеменсы — засланные в нашу страну резиденты некоей страны. Но почему бы не проверить основательно, чем фирма занимается помимо своих основных операций?

Плехнер пожал плечами.

— Боюсь, что наши поиски направлены по ложному следу. Впрочем, я готов.

— Вот так-то лучше. Рудольф фон Лидеман — ваш друг, мы слышали?

— Пожалуй, это не совсем точно. Просто я хорошо знаю его.

— Зарегистрировано несколько посещений полковником дома Клеменсов.

— Я не вижу и в этом ничего противоестественного, господин группенфюрер. Он приятель Клеменса-младшего и должник фирмы.

— Тем хуже, тем хуже! Только ли дружба и денежные дела понуждают Лидемана так часто бывать у Клеменсов? На днях он опять был у них. Он явно нервничал и не раз оглянулся, прежде чем войти.

— Хм! Это подозрительно. Лидеман имеет доступ к очень секретным делам.

— В том-то и дело! Он теперь командир танковой дивизии. Дивизия оснащается новейшей техникой. Любое наше новое оружие может быть куплено любой страной и за любые деньги: товар ходкий. Клеменсы торгуют бриллиантами. Кто поручится за то, что они не откажутся продать чертежи и расчеты нового танка нашим союзникам или врагам?

Плехнер молчал.

— Слушайте, в доме Клеменсов есть наш агент. Это один из их слуг. Мы остерегаемся вызывать его сюда или встречаться с ним на конспиративной квартире. Вы должны увидеться с ним. Пароль к нему: «Зима что-то затянулась». Ответ: «Да, но стало теплее». Он должен сказать вам, почему полковник Лидеман зачастил к Клеменсам. Это во-первых. Во-вторых, не мешает выяснить политические взгляды этих дельцов. Заведите с кем-нибудь из них разговор, ну, например, о положении в Германии, о якобы существующем заговоре против фюрера. Не забудьте взять аппарат.

Плехнер кивнул.

— Все. Хайль Гитлер!

— Хайль Гитлер!

Плехнер ушел.

Мюллер углубился в чтение бумаг, но работать ему пришлось недолго.

Вспыхнул красный сигнал, послышался чей-то голос. Начальнику гестапо сообщали, что парень в униформе рассыльного снова бродил около дома, где живет радист, но войти не решился и исчез. Приказав утроить наблюдение за домом и пообещав повесить тех, кому было поручено следить за рассыльным, в случае новой неудачи, Мюллер долго сидел, вперив взгляд в пространство.

— Дьявол, — вырвалось у него. — Русские, американцы или англичане?

Угасал декабрьский день, последний день 1942 года.

 

8

В тот же день Рудольф Лидеман пришел к Антону и сказал, что хотел бы сделать новогодний подарок своей невесте.

— Что и говорить, — бубнил Руди с постным видом, — я здорово попортил нервы Марии. Кто знает, как все обернется, убивают и командиров дивизий, милейший Клеменс. Пусть у Марии сохранится добрая память о ее беспутном женихе.

— Похвально!

— Слышал, вы довольно часто встречаетесь с ней?

Ревнивая нотка явственно прозвучала в голосе Руди.

— Не так уж часто, успокойтесь. У нас с ней такие же дела, как и с вашей матерью. Фон Бельцы — тоже клиенты фирмы.

— Только ли по этим делам она бывает здесь? — не унимался Руди.

— Зачем мне лгать вам, судите сами, Руди? Неужели вы думаете, что я собираюсь отбивать у вас невесту? Вот вздор!

— Ладно, это я так… Странно она ведет себя. Могла бы быть повнимательнее ко мне. Тем более что я скоро уеду на фронт.

— Когда именно?

— Право, не знаю, — увильнул от прямого ответа Руди. — Но России мне, пожалуй, не миновать. А дела там, откровенно скажу, далеко не блестящие. Кто бы мог подумать, что мы так крепко застрянем там и потеряем огромную армию? Вместо шести недель воюем сто шестьдесят недель, и конца этому не видно. Кавказ оставлен, в центральной России тяжелые бои, блокада Ленинграда прорвана. Сталинградский шок гибельно отразился на всех, Клеменс. На вас, думаю, тоже?

— Да, дела неважные, Руди, — уклончиво заметил Антон.

— Паршивые дела, Клеменс.

— На вашем месте я бы не торопился на фронт.

— А кто вам сказал, что я тороплюсь в этот ад?

— Год назад вы рассуждали по-другому.

— Так то год назад! Ладно, будь что будет… Покажите мне какую-нибудь безделушку для Марии.

Антон ушел и вернулся с кольцом Луизы и документами, подтверждающими сделку фирмы.

Когда Руди открыл футляр, физиономия его вытянулась.

— Позвольте! Вещь, конечно, несравненная, но…странно… Мне кажется, я видел это кольцо. Клянусь, я видел его у моей кормилицы Луизы.

— Да, кажется, так звали женщину, которая продала нам кольцо, — рассеянно сказал Антон. — Она и сейчас служит у вас?

Антон знал, что случилось с Луизой. Ему хотелось поглубже заглянуть в душу Лидемана.

— Нет, она состарилась, стала ужасно неловкой, и мы расстались с ней. Кроме того, ее брат оказался коммунистом, и она скрывала это. Подумать только, какое скотство!

— Эта женщина жива? — осведомился Антон.

— Мельком слышал от матери, будто Луиза вовремя убралась на тот свет.

— И это все, что вы можете сказать о женщине, выкормившей вас своим молоком?

— Ну, это было давно, — отмахнулся Руди.

— Однако крепкие у вас нервы, полковник, — заметил Антон.

— Нервы и кровь моих предков.

Антон помолчал, потом сказал:

— Послушайте, Руди, вы уверены в том, что вся ваша кровь унаследована от Лидеманов?

— Милейший Клеменс, вы задаете нелепый вопрос.

— Не такой уж он нелепый. По традициям фирмы, каждая купленная нами вещь имеет свою документированную историю. История этого кольца имеет непосредственное отношение к вам.

Какое-то время Руди смотрел на Антона, словно баран на новые ворота.

 

9

— Слушайте, в чем дело? — прохрипел он.

— В том, что вы родились недоноском, а Луиза спасла вас. Кольцо было подарено Луизе вашей матерью и доктором Шилькредтом в знак благодарности за все, сделанное ею для вас.

— Однако этот еврей любил меня почти как сына, — Руди хихикнул. — Отвалить такой подарок… Ого!

Вот тут-то Антон и решил нокаутировать его.

— Он имел основания любить вас, как сына, потому что вы и есть его сын.

Руди рассмеялся. Он вообразил, что Антон подшучивает над ним.

— Вы сошли с ума! Я? Сын еврея?

— Ничего смешного в этом деле, Руди, нет, а ваш смех вовсе не к месту, — сурово заметил Антон. — Муж вашей матушки прокутил свое здоровье. Задолго до смерти он перестал быть мужчиной. Его заменил доктор Шилькредт. Он был любовником фрау Лидеман и вашим отцом. По законам рейха — национальность отца есть национальность сына.

— Вы бессовестно лжете! — Руди пришел в бешенство. Еще секунда, и он набросился бы на Антона. — Где доказательства?

— Пожалуйста! — Антон передал ему копию рассказа Луизы.

Читая документ, Руди то бледнел, то краснел. Антон знал, что по законам рейха Лидеман мог подойти под рубрику детей от смешанных браков. Это грозило бы ему потерей службы, только и всего. Однако скандала все же не миновать. Да и фирма постаралась бы дать огласку делу, после чего Руди мог поставить крест на своей карьере.

— Ну, что скажете? — обратился Антон к Лидеману, когда тог окончил чтение.

— Еще доказательства! — Руди вдруг охрип.

Из зеленого пакета, в котором хранились документы Лидеманов, Антон вынул письмо Луизе, написанное фрау Лидеман и подписанное ею и доктором Шилькредтом.

— Это чей почерк?

— Ма… ма…

— Вы хотите сказать — мама? Вот именно, это ее подпись… Да вы слушаете меня? Экие у вас слабые нервы!

— Старая блудливая коза! — простонал Руди. — Бог мой, спутаться с евреем… Неужели вы хотите погубить меня?

— И не подумаю. Но дела фирмы проверяются, и очень тщательно. Мы ждем очередную проверку буквально на днях. Агенты Министерства финансов — народ пронырливый. Я не поручусь, если заодно они не работают на группенфюрера Мюллера.

— Доберутся до этих документов, и я пропал! — Отчаяние Руди было самым неподдельным.

— Ну, зачем такой мрак? — попробовал Антон успокоить его.

— Меня упекут в гетто, — хныкал Руди. — Конец всему — конец карьере, конец жизни… А я хочу жить! Только теперь я начинаю понимать, как прекрасна жизнь! Неужели мы не найдем выхода?

Антон сказал, что из человеколюбия фирма может скрыть документы Луизы, но ведь это преступление…

— Деньги, векселя, что угодно! — истерически выкрикнул Руди. — Только спасите меня.

— Фирма не продает своих секретов, Руди, — оборвал Антон его причитания. — Я выручу вас, только и всего. А разговор я затеял затем, чтобы это не застало вас врасплох при худом обороте…

Руди принялся умолять Антона сжечь документы.

— Документы уничтожить я не могу. Но постараюсь спрятать их подальше от старика, за что мне может крепко влететь. Отец беспощаден в деловых отношениях.

 

10

Руди так и ухватился за эти слова, начал набиваться с подарками, навязывая свою машину. Антон отказался.

— Но ведь есть же у вас какие-нибудь желания, страсти, капризы, наконец? — Руди глотал слова от волнения. Нервы его вконец разошлись.

— Вы знаете мою страсть к разного рода техническим новинкам. Мой каприз не удивит вас?

— Я буду свиньей, если…

— Так вот, я хотел бы посмотреть новые танки.

Руди ошалело посмотрел на Антона. Потом вынул из глаза монокль и снова вставил.

— За коим дьяволом они нужны вам?

— Во-первых, — деловым тоном начал Антон, — сотруднику интендантства просто неприлично быть невеждой. Во-вторых, хороший танк — неплохой товар на мировой бирже, а у меня есть покупатель на «тигры» и «пантеры». Мы можем хорошо заработать. Деньги, думаю, не мешают и вам?

— Кто покупатель?

— Руди, не задавайте дурацких вопросов. У торгашей тоже есть свои секреты. Вас устроит Аргентина?

— Это невозможно!

— Командир танковой дивизии может достать расчеты и чертежи?

— Могу, конечно. Но вы знаете, как это называется?

— Еще бы. Государственной изменой. Но и вы должны знать, что будет с вами, попади эти документы в руки Мюллера.

— Вот к нему-то мы сейчас и поедем. — Руди выхватил пистолет. — Ну, марш! — скомандовал он.

Неприятные секунды!… Этот молодчик, спасая себя, мог за милую душу пальнуть в Антона. Но тут появился Клеменс. Он вежливо поздоровался с Лидеманом.

— А ну-ка, господин полковник, покажите вашу пушку.

Руди машинально отдал ему пистолет. Клеменс повертел его в руках.

— «Вальтер»… Отличное оружие. Однако спрячьте-ка его. Знаете, говорят: раз в год даже палка стреляет. — Когда Руди сунул пистолет в кобуру, Клеменс сказал добродушно: — Ну, не буду вам мешать. Болтайте, друзья. Вероятно, все о девушках, а?

— О зверях, — проворчал Руди. — Ваш сын, вижу, завзятый охотник на хищных зверей.

— Да, недаром он был в Африке. — Клеменс посмеялся и ушел.

 

11

— Ну, вот что, Руди, — начал Антон. — Я поеду в гестапо и без угроз. С чем вы явитесь к Мюллеру? С рассказом Луизы? Или передадите ему наш разговор? Мне не придется выдумывать что-то там в свое оправдание. Вы наш должник, вы шантажировали меня черт знает чем, вот и все. И не забыли ли вы, что благополучие вашего дома висит на волоске, а ваша карьера зависит от нашей доброты?

Руди долго молчал.

— Я жду ответа, мне некогда!

Окрик Антона отрезвил Лидемана.

— Но документы! — плаксивым тоном заговорил он, поняв, что ему не выбраться из канкана.

Да, капкан щелкнул и схватил его железными зубьями.

— Уничтожу на ваших глазах, когда вы докажете свою признательность фирме.

— Поклянитесь, Клеменс, что, кроме вас, никто не будет знать, откуда вы достали чертежи и расчеты танков.

Антон дал ему честное слово, что ни один человек в Германии не узнает ни об их разговоре, ни о состоявшейся сделке.

Руди согласился. На прощание Антон сказал, что будет очень рад, если Руди окажется хозяином своего слова.

Когда он ушел, Антон поднялся к Клеменсу и рассказал о разговоре с Лидеманом. Он уверял старика, что не пройдет и недели, как «тигр» и «пантера» будут заперты в надежную клетку.

Но надо было знать Клеменса. Он произнес свое сакраментальное: «Посмотрим, посмотрим!» Правда, Клеменс был расстроен: как раз в те дни у фирмы оборвалась связь с радистом. Клеменс спросил Антона, когда тот в последний раз встречался со связником.

— Позавчера, после чего связник не приходил на встречи со мной.

Старик взбесился.

— Почему же ты молчал об этом?

— Но ты же в гостях у Фрица…

— Ах, да! Вот старость… Завтра же узнать, что со связником и радистом.

Вот и все, что Антон получил в благодарность за операцию с Лидеманом.

 

12

Прошло недели полторы. Педро доложил, что приехал Лидеман.

— Я сейчас спущусь. Проведи полковника в правый холл, — распорядился Антон, прошел в кабинет Клеменса, запустил магнитофон и беззвучный киноаппарат.

Вот что было записано на пленку в тот вечер.

«— Добрый вечер, Руди.

— Добрый вечер, Антон.

— Что нового? Да вы садитесь. Портфель положите вот сюда.

— Затишье на всех фронтах.

— Поговаривают о грандиозных передвижениях войск куда-то на юго-восток России.

— Первый раз слышу. — В этом месте чиркнула зажигалка. Потом последовала пауза.

— Значит, продолжаем играть комедию, милый Руди?… Может быть, вы думаете, у меня ангельское терпение? Я понимаю, вы убиты. Так помогите самому себе. Где чертежи и расчеты?

— Они у меня. — Тон Руди был далеко не твердый. — Но я не могу оставить их здесь. Это исключено. Я могу разрешить посмотреть их.

— Об этом и идет речь. Посмотрю и верну.

— Если я не соглашусь, неужели вы пошлете документы Луизы моему начальству?

— Пока не держу в уме ничего подобного.

— Пока? Боже, какой вы жестокий человек, Антон!

— Напротив, милый Руди, напротив! Я хотел сегодня же отдать вам эти злосчастные бумаги. Заодно вы получили бы обещанный мною подарок вашей невесте.

— Ладно, покажите сначала подарок».

На ленту не мог быть записан не замеченный Лидеманом жест Антона, когда он открывал сейф. Этот жест привел в движение беззвучный киноаппарат.

«— Вот.

— Боже мой, какая прелесть! Кулон…

— …он принадлежал императрице Евгении…

— В последнее время, Клеменс, я пью, зверски пью.

— Отчего бы?

— А-а! Фронт, Клеменс, фронт! Там настоящая мясорубка. Эти русские!… — Руди, не договорив, махнул рукой. — Вот и пью. Мария так холодна со мной. У нее не сердце, а кусок льда, — уныло пробубнил Руди.

Голос Антона со смешком:

— Эти бриллианты растопят самое ледяное сердце.

— Может быть. Хорошо, я согласен. — В микрофоне послышался характерный шелест бумаг. — Но чертежи и расчеты я должен вернуть немедленно туда, откуда взял.

— Я не съем их, можете быть спокойны. Они будут возвращены вам через пять минут.

— Теперь документы…»

На киноленте это выглядело таким образом: чья-то рука протягивает Лидеману шкатулку, обитую внутри бархатом. На дне ее кулон. Руди передает человеку за кадром бумаги, очевидно, чертежи и расчеты танков. Затем Лидеман читает документы Луизы и бросает их в камин. Документы сгорают, и слышится голос Руди:

«— Все! Никаких свидетелей и никаких свидетельств! Я полностью рассчитался с фирмой Клеменс?

— Да, кажется.

— Отлично. Теперь вы отдадите мне расчеты. Я передумал. Это государственное преступление.

Пауза.

— Вы получите их через пять минут.

— Сейчас же, или поедем в гестапо.

— Хорошо. Одну минуту, я захвачу документы Луизы.

— Не сошли ли вы с ума! Они сгорели, как видите.

— Ошибаетесь, Руди, ошибаетесь. По рассеянности я отдал копии документов.

— Вы дьявол!…»

В этом месте слышится, как застонали пружины кресла, куда, очевидно, брякнулся Руди.

«— Просто дальновидный человек, чего нельзя сказать о вас, Руди. В наказание за ваши шалости документы вы получите, когда полностью завоюете мое доверие.

— Что я еще должен сделать?

— Принести сведения, на какой участок Восточного фронта направляются танковые части. Вы узнаете, хотя бы приблизительно, номера танковых дивизий и типы танков, которыми дивизии вооружены.

— Я в вашей власти, Антон…

— Ну, зачем же! Дружеские отношения будут приятнее для меня и для вас. Тем более что вы так нуждаетесь в деньгах…

— Кто не нуждается в них!»

Последовал вздох, и снова чиркнула зажигалка.

«— …а я буду высоко ценить ваше благоразумие и честность. Можете верить, мне нет решительно никакого расчета губить вас или причинять вам огорчения.

— Охо-хо! Ну и попал же я в переделку!

— Успокойтесь, все будет хорошо. Давайте-ка выпьем.

— И верно. Боже мой, боже мой…»

На этом лента обрывается.

…Через несколько дней, разговаривая с Клеменсом, Клара сказала, что она сомневается в правильности средств, при помощи которых Антон расправился с Лидеманом.

— Видите ли, девочка, — по-отечески мягко ответил Петер, — вообще-то для таких дел белые перчатки ни к чему. Но мы с Антоном в своей работе в девяноста случаях из ста опираемся либо на людей, разделяющих наши идеи, либо на честных, бескорыстных врагов нашего общего врага. А вот с Лидеманом… Ты выбрала правильное слово. Мы действительно расправились с этим нечистоплотным, жестоким шкурником. Он выгнал на улицу свою кормилицу. Он косвенный виновник гибели ее племянника. Луиза умерла бы с голода, не будь этого кольца. Если бы Лидеман не боялся уголовного возмездия, он отправил бы на тот свет свою мамашу за то, что она зачала его, Руди, от еврея. Лидеман хотел отделаться от Антона, грозя ему гестапо. Он запросто вышиб бы мозги из головы Антона, не появись я в ту минуту в холле. Скоро Лидеман со своей частью отправится в Россию. И уж будь покойна, и там эта нацистская сволочь вдоволь покуражилась бы над нашими людьми.

Клару передернуло.

— Я беру свои слова обратно. Ну, а если Мюллер докопается до правды? Недаром же к Лидеману приставили Плехнера.

— О! Тогда мы с Антоном наденем белые перчатки, вытащим за уши Лидемана из грязных гестаповских лап и постараемся спровадить его в такое место, где эта лапа не дотянется до него.

…Больше Клара не возвращалась к этому разговору.

 

1

Клеменсы получили приглашение Марии фон Бельц — она справляла день рождения.

— Нужен я ей, — проворчал Клеменс-старший. — Готовит ловушку тебе, Антон.

— Но не ты ли сказал, что фирме не мешает узнать, куда она гнет и вообще что она такое.

— Ладно, придется ехать.

Наметанный глаз Антона сразу приметил, что родовой замок фон Бельцев уже давно нуждается в основательном ремонте. Ради гостей замок привели в порядок: кое-что подштукатурили, кое-где подкрасили. Гостей собралось человек полтораста; центральной фигурой был Герман Геринг, приодевшийся по такому случаю в тогу римского сенатора. Бесчисленные кольца и перстни украшали пальцы этого сибарита, ограбившего не одну страну. Рассказывали, что у Геринга столько же костюмов, сколько было платьев у дочери Петра Великого императрицы Елизаветы.

Впрочем, он пробыл всего несколько минут и уехал, ни с кем не попрощавшись.

После ужина начались танцы. Рудольф Лидеман, прихватив бутылку коньяку, укрылся в укромном уголке старого запущенного сада и пил, мрачнея с каждой минутой. Там его нашла Мария.

— Когда ты кончишь пить, Руди? — презрительно заметила она. — Ты слишком часто начал напиваться. Да, да, напиваться, как свинья.

— Оставь меня в покое! Слушай, ты можешь хоть раз в жизни сказать правду?

— Что ты имеешь в виду?

— Ты любишь меня?

— Разве ты не знаешь?

— Не знаю. Я вообще ничего не знаю о тебе. Ты исчезаешь, то и дело исчезаешь неизвестно куда. Где ты бываешь? С кем? Почему тебя довольно часто видят в компании Антона Клеменса? Кто, вернее, что тебе нужно от него?

— Именно об этом я хотела спросить тебя, милый. Вот ты действительно зачастил к ним.

Руди выпил коньяка, перевел дух и голосом, внезапно охрипшим, пробормотал:

— Я пропал, Мария.

— Догадываюсь.

— Догадываешься! —хрюкнул Руди. — Догадываешься! Если бы ты знала…

— Клеменсы?

— Да.

— Вот как? Не слишком ли дорого обойдутся нашей стране подарки для меня? Например, этот кулон императрицы Евгении?

— Я в петле, Мария…

— Это связано с твоим назначением?

— Да…

— Ты дурак, Руди. За эти… за этих зверей… Ты мог бы получить много больше в другом месте.

— Какие звери?

— Милый, я немедленно займусь твоими делами. А-а, тебя ищет мамаша. Прости, я должна быть с гостями.

Боковой дорожкой, чтобы не встречаться с фрау фон Лидеман, Мария ушла в замок.

— Сынок, ты опять грустишь. — Фрау Лидеман подсела к сыну. — Что с тобой? Ради бога, откройся мне.

— Открыться тебе? О-о, теперь я знаю, кто ты! Ты старая блудливая коза! Да, да, старая блудливая коза! И это моя мать! — Руди пьяно рассмеялся, побрел прочь, обернулся. — Гав, гав!…

— Бог мой, тявкать на мать! — в ужасе вскричала фрау Лидеман.

Послышался шорох раздвигаемых ветвей, и Плехнер подошел к скамейке, где вздыхала фрау Лидеман.

— Ах, Иоганн… — Фрау вздохнула от неожиданного появления Плехнера. — Прошу вас, присядьте на минутку. Вы друг Руди, Иоганн. Я отказываюсь понимать его… Он такой мрачный в последнее время…

— Может быть, опять карточные долги?

— Тогда бы он был очень ласков со мной. Он всегда такой ласковый, когда ему нужны деньги.

— Хм! — усмехнулся Плехнер, — Слушайте, говорят, он очень подружился с младшим Клеменсом…

— Мы их должники, Иоганн. Увы, мой покойный муж жил не по средствам. Да и Руди не умеет считать деньги. В любую минуту Клеменсы могут сделать нас нищими.

— Женитьба Руди поправит ваши дела, гнедиге фрау.

— Мария почему-то откладывает свадьбу. Кроме того, не забудьте, у нее брат.

— Ну и что?

— Карл — прямой наследник фон Бельцев. Говорят, он очень здоровый человек. А я так озабочена счастьем Руди и Марии. Но что за счастье жить в полу нищете?

— Вы хотели бы, чтобы Карл…

— Нет, нет, что вы!… А впрочем…

— До него трудно дотянуться. Карла нет в Германии.

— Да, да. Он был в России… Может быть, большевики расстреляли его? — с надеждой в голосе обронила фрау Лидеман.

— Не знаю, гнедиге фрау, вот этого я не знаю.

— Хорошо, оставим пока Карла в покое… Но не могли бы вы проникнуть в тайну Руди? Право, его мрачность подавляет меня. Поймите, я мать!…

— Но ведь это так нечестно — совать нос в чужие дела.

— Я слышала, вам нравится моя серая лошадка. Она будет вашей, если я увижу улыбку на лице Руди.

Плехнер рассмеялся.

— Вы идеал матери, фрау! Лошадь за одну улыбку! Улыбка будет. И вот что, фрау. Хотел бы просить вас… Вы вращаетесь в высших сферах… Не можете ли вы сообщить мне, просто в порядке дружеской услуги, имена тех, кто, э-э, не слишком доволен фюрером. — Он понизил голос. — Понимаете, идут слухи о широком заговоре на его жизнь… Может быть, это сплетни, но… Будто в заговоре участвуют видные генералы, промышленники, аристократы…

— Бог мой, какое злодейство!

— И не говорите, фрау!

— Покушаться на жизнь нашего обожаемого всем народом вождя! Да они изменники!

— Разумеется, фрау.

— Меня просто трясет от негодования, Иоганн.

— В таком случае, вы могли бы…

— Но, Иоганн, речь может идти о друзьях моего дома, о людях старейших фамилий…

— А если я предложу вам пятьсот марок за каждую фамилию?

— Пятьсот марок? Ну, знаете, вы слишком дешево цените мое негодование и мою преданность фюреру. Я назову вам десять фамилий за семь тысяч марок. Семь тысяч марок, вот так. Мне кажется, это чудовищная дешевка…

— Фрау, вы выжига.

— Бог мой, в какой пивной вы подцепили это словечко, Иоганн?

— Не забудьте, фрау, ведь я тоже должен, гм, гм, получить кое-что. Шесть тысяч, и мы столковались.

— Это грабеж, Иоганн. Хорошо. Поступим по заповеди Господней: отделим вам десятину. Семьсот марок устроят вас?

— Фрау, вы само совершенство. Когда я получу список?

— Завтра воскресенье, прием у этого индюка Геринга… Бог мой, напялить на себя тогу!… Во вторник… Да, пожалуй, во вторник. Но, Иоганн, меня будут мучить угрызения совести… А это тоже что-нибудь стоит в мои годы.

— Если я предложу вам еще пятьсот марок, это не будет слишком много для вашей совести?

— Но родственные отношения кое с кем из тех, кто будет в списке?

— Еще двести за родственные чувства, куда ни шло.

— Вы деловой человек, Иоганн, — промурлыкала фрау Лидеман. — Послушайте, а если я назову вам пятнадцать фамилий за девять тысяч?

— Оставим в силе наш прежний уговор, фрау.

— Вы такой милый скряга, Иоганн! — Фрау игриво ткнула Плехнера в бок веером. — Тсс, кто-то идет.

Клеменс-старший в сопровождении Клары и Марии появился на дорожке.

— О, фрау! Я так счастлив видеть вас! — Клеменс церемонно поцеловал ее руку.

— Вас так давно не видели в свете, мой друг, — проворковала фрау Лидеман.

— Что делать, что делать… Был конь, да изъездился. Моя племянница Клара Хербст, прошу познакомиться.

В разговор вмешался Плехнер:

— А где мой шеф, господин Клеменс?

— Антон задержался в Берлине. Мне самому пришлось вести машину.

— В ваши годы управлять автомобилем?

— Ничего, фрау, мы-то с вами знаем: старое дерево долго скрипит.

— Но вы могли бы нанять шофера.

— Ах, не говорите! Нанимал… Одного за другим — на фронт.

— Это ужасно! Так много крови…

Мария морщилась, слушая этот разговор.

— Фрау, прошу вас занять гостей. Я ужасно устала.

— С удовольствием, моя милая, с удовольствием. Иоганн, вы проводите меня?

Взяв под руку Плехнера, фрау удалилась. С очаровательной улыбкой Мария обернулась к племяннице Клеменса.

— Вы привыкли к Берлину, фрейлейн?

— К Берлину да, но к американским бомбардировщикам никак не могу привыкнуть.

— Не правда ли, какая жестокость!

— Разумеется. Все было куда гуманней, когда бомбили Москву, Лидице и Ковентри, — не моргнув глазом, сказала Клара.

— Увы, народ должен приносить жертвы, — притворно вздохнула Мария. — В конце концов, все это делается для величия расы.

— И с ее согласия, добавьте, — вставил Клеменс. — Согласился, терпи.

— Я тоже так думаю. А вы, фрейлейн?

— Я всегда и во всем разделяю взгляды дяди.

— Такая нежная привязанность делает вам честь, господин Клеменс.

— Держаться друг за друга — закон моего племени, фрейлейн. Мы платим Кларе нежностью и любовью.

— Мы?…

— Да. Я и Антон.

Откуда-то издали донесся голос фрау Лидеман:

— Мария! Генерал фон Бек собирается уезжать!

— О, я должна проводить его! Идемте, господин Клеменс.

Едва они скрылись в глубине сада, на дорожку, продолжая разговор, вышли Антон и Руди.

— Итак, вы скоро покидаете нас, милый Руди?

— На днях.

— Говорят, в России и в мае бывает очень холодно.

— К счастью, мою дивизию отправляют в теплые края. Боюсь, как бы там не было слишком жарко…

— Руди, я напоминаю вам…

— Боже мой, я и без того завяз по горло!

— Что б там ни было, даю слово, вы не пострадаете. Неужели и после Сталинграда вы не поняли, чем это кончится?

— Да… признаться…

— Тем более. Так что вы узнали?

— Танковые части сосредоточиваются где-то в районе Курска и Орла.

— Это слова. Доказательства?

— Приказ ставки. Завтра копия его будет у вас. Но когда я получу зеленый пакет?

— Завтра жду вас у себя. Осторожность, Руди, осторожность. А-а, Иоганн! Вас-то как раз и не хватает. Зверски хочется выпить. Не составите мне компанию?

— Два слова Рудольфу, и я в вашем распоряжении, шеф! — весело откликнулся Плехнер.

— Я буду в замке.

— Слушаюсь, шеф. Еще не было случая, чтобы я потерял из вида компаньона по выпивке.

Антон, посмеявшись, ушел, Плехнер задержал Руди.

— О каком пакете шла речь, друг мой? — Он в упор смотрел на Руди, а того пробрала дрожь.

— Какой пакет, бог с тобой!

— Хватит притворяться, Рудольф! Ты не похож на самого себя. Неприятности на службе? Долги? Где прячет Клеменс зеленый пакет. Ну?

Они не заметили Клары. Разгоряченная танцами, она вышла в сад. Услышав фамилию главы фирмы, Клара спряталась в густых зарослях жасмина.

— Пакет, пакет! К черту! Где они прячут свои дела? В сейфе, надо думать. Что ты на меня так смотришь?

— Послушай, может, Клеменсы требуют от тебя что-то, пообещав вернуть пакет? Руди, я твой друг, и ты знаешь это.

— В таком случае, тебя не затруднит моя просьба?

— Ничуть.

— Убирайся ко всем чертям, мюнхенский подонок!

— Ты с ума сошел!

— Пошел вон! — истерически выкрикнул Руди.

— Ваш сын совсем лишился ума, — пожав плечами, сказал Плехнер, завидя фрау Лидеман. — Нет уж, к чертям вашу лошадку! — Он ушел, бормоча под нос проклятия и посылая их Руди.

— Руди, что случилось? И почему ты не в замке? Там океан голубой арийской крови!

— Арийской крови? Не мне плавать в этом голубом океане, черт побери.

— На что ты намекаешь, Руди, мальчик мой? — встревожилась фрау.

— Бе-е, бе-е, — подражая козе, протянул Руди и ушел, истерически хохоча.

— Неужели узнал? Нет, нет, я должна выяснить! Бог мой, этого еще мне не хватало!

 

2

На террасе пили кофе Мария и Антон. Фрау промчалась мимо них.

— Отвратительная женщина! — бросила ей вслед Мария.

— Ваша будущая свекровь… — усмехнулся Антон. — Ничем не хуже и не лучше подобных ей.

— Да, да! И тоже надувается, как отвратительный Геринг. Послушайте, Клеменс, неужели вы напрочь откажетесь помочь нам свалить этих негодяев?

Антон молча мешал ложечкой в чашке.

— Боже мои, как трудно столковаться с вами!

— Да, если мы знаем, что это нарушает интересы фирмы.

— Фирма, фирма! Вы просто играете в человека без чувств и страстей.

— Эмоции в деловом мире — вещь лишняя, фрейлейн.

— Однако это не мешает вам быть страстным охотником на диких зверей. Слышала, что они довольно легко становятся вашей добычей.

— Не понимаю, о каких зверях вы толкуете, фрейлейн.

— О тиграх и пантерах, Клеменс.

— Фрейлейн, я хочу в конце концов положить предел этой игре, — резко сказал Антон, — Что вам нужно от нас?

— Деньги. Те, что вы недоплатили за приобретенный вами зверинец. Деньги для тех, кто готовится к тому, чтобы вписать в историю Германии новую страницу.

— Фрейлейн, мы не издатели и не оплачиваем труды историков. Расчет, расчет, фрейлейн. Что делать, мы купцы.

— И не жалеете денег на подарки вроде кулона императрицы Евгении?

— Вы ведь вообще дорогая женщина, фрейлейн.

— Боюсь, что эта женщина обойдется вам очень дорого, Клеменс.

— Не забыли ли вы, что не мы ваши должники, а вы и ваш брат в долгу у нас.

— Надеюсь на скорый расчет с вами, господин Клеменс! — Что-то хищное появилось в глазах Марии.

— Тем лучше будет для вас, — хладнокровно парировал Антон.

Руди вышел на террасу.

— Руди, ваша невеста скучает без вас!

— О да, конечно! — Окатив Антона взглядом, полным ненависти, Мария ушла в замок.

Руди поплелся за ней с самым жалким видом. Клеменс и Клара встретили хозяйку на пороге.

— Нам пора, — сказал Клеменс, — Благодарю за приятный вечер, фрейлейн. Он удался на славу.

— Я польщена, — холодно ответила Мария и исчезла за дверью.

Клара осмотрелась вокруг.

— Дядя, я слышала… Полковник Лидеман говорил с Плехнером о каком-то зеленом пакете… Мне показалось, что Плехнер хочет выкрасть его.

— Однако! — вырвалось у Клеменса.

— Ничего, я отважу этого негодяя, будь покоен.

— Ну, нам действительно пора.

Семья Клеменсов уже спускалась с террасы, когда Клеменса-старшего окликнул заместитель начальника гестапо Франц Панцигер.

— Как жаль, господин Клеменс, что я не смог поговорить с вами. Было чертовски скучно, вы не находите? Рад видеть вас в добром здравии. Вы уже домой?

— Да, старые кости просят покоя, господин Панцигер. Ну, как дела?

— А-а, не говорите! Едва выбрался сюда, чтобы освежить голову.

— Слышал, какие-то неприятности с этими… коммунистами? Будто снова поднимают головы, а?… Вот беспокойный народ!

— Ничего, у нас есть средства успокоить их.

— Ода, это знает весь мир! До свидания, господин Панцигер.

— До свидания, господин Клеменс.

Едва Клеменсы скрылись, Плехнер, словно он только того и ждал, поднялся на террасу.

— Господин штандартенфюрер, полковник Лидеман, я точно установил это, в руках вражеской разведки.

— Вы что, — резко заметил Панцигер, — не нашли другого места для разговора о секретных делах? В чем дело?

— Какой-то зеленый пакет. В нем тайна поведения Лидемана.

— Где он? Я о пакете.

— В доме Клеменсов, господин штандартенфюрер.

— Отчего ж, в таком случае, вы еще здесь?

— Но…

— Я спрашиваю вас, — сдерживая бешенство, проговорил гестаповец, — почему вы еще здесь?

— Я понял. Хайль Гитлер!

Панцигер ответил ему небрежным жестом.

 

1

Ганса перебросили в Германию во второй половине сорок второго года. Он так изменил свою внешность, что Антон узнал его лишь после точного ответа Ганса на заранее обусловленный пароль.

Ганс был снабжен документами, которые не могли быть поставлены под сомнение. Отныне он майор Конрад Рорбах, уволенный из вермахта в связи с тяжелым ранением. После выздоровления он должен явиться в распоряжение штаба Штюльпнагеля, генерал-губернатора оккупированной зоны Франции.

Антон покатывался со смеху — Ганс рассказывал, как его чуть не хватил удар, когда он добился встречи с полковником Астаховым…

— Это был Август Видеман! Он обнял меня, расспрашивал о вас, об отце, Марте… Он же был потом моим инструктором… И вот я опять здесь!

Как ни рвался Ганс в столицу рейха, доказывая, что не только бывшие сослуживцы в абвере, но и мать родная не узнает его, Клеменс решительно воспротивился появлению Ганса в Берлине.

В течение года он выполнял задания фирмы в Гамбурге, Франкфурте-на-Майне и других городах, опираясь на привлеченных им людей; ни Антона, ни Клеменса-старшего они в глаза не видели.

Клеменсы были им довольны. Вот одно из их сообщений: «По сведениям Пловца, рейх производит в год в среднем: минометов — 86 тысяч, полевых орудий (75 мм и выше) 24400, танков и самоходных установок — 23770, боевых самолетов — 27 тысяч, винтовок и карабинов — 3 миллиона, пистолетов-пулеметов — 1 миллион 500 тысяч, пулеметов ручных и станковых — 238 тысяч…»

 

2

Свежий ветер гнал над Берлином набухшие тучи, они низко оседали над городом, над его развалинами, над домами, еще дымящимися после бомбежки: столицу рейха бомбили днем и ночью. Каждый налет — новые разрушения и новые жертвы.

Аристократический Курфюрстендамм и тонувшее в зелени Шарлоттенбургершоссе на западе Берлина страдали не меньше, чем Александерплатц и улицы на востоке, юге и западе столицы.

Два старика, опершись подбородками на набалдашники палок, беседовали в уединенной аллее Тиргартена, где еще сохранились деревья; все вокруг было перерыто бомбами.

Эти двое походили на мирно беседующих бюргеров.

Едва появлялся прохожий, старики начинали спор о лучших марках французских вин. Прохожий удалялся. Старики круто меняли тему разговора: один из них продолжал рассказывать другому… о железнодорожных перевозках.

— Каждый день разрабатываем, поверишь ли, десяток вариантов движения эшелонов. Понять что-нибудь в этой каше, казалось бы, невозможно. Наши совсем потеряли головы. Теперь кончились времена, когда мы ходили на узде у них и за каждым из нас следили по крайней мере два-три головореза. Нервы, нервы сдают у них, Петер. Да и какие они специалисты? Разве что вешать людей.

— Нельзя ли покороче? — перебил его Клеменс.

— Вот ты опять спешишь, — рассеянно заметил Шлюстер. — Понимаешь ли ты, что мне приходится строить гипотезы из тысячи деталей? — Он явно набивал себе цену в глазах приятеля. — Эти детали могли бы ускользнуть из поля зрения, но я стреляный воробей.

— Послушай, воробей… а ведь в самом деле похож на старого воробья. — Клеменс посмеялся. — Шучу, шучу. Ну, так что?

— Все в полном порядке! — победоносно откликнулся Шлюстер. — Неужели ты думал, что эти молодчики могут провести меня? Как бы не так! Кое-что я запомнил. — Он пододвинулся поближе к Клеменсу. — Восточное направление — за сутки пятьдесят три эшелона, это в район Ленинграда. Пятьдесят — в район Харькова. Пятьдесят — в направлении на Курск… Эти ваши названия городов! Язык сломаешь. Ты можешь понять что-нибудь?

— Ловкачи, однако! — пробормотал Клеменс.

— Только не на простачка напали! Пятьдесят три эшелона, полноценных, набитых грузами, ушли в направлении Курск —Орел. Остальное для отвода глаз. Но это пустяки. Есть кое-что еще. Это посерьезнее. Приказ ОКВ. Сто пятьдесят эшелонов в сутки, начиная с завтрашнего дня. Все туда же, к Орлу и Харькову.

— Слова, друг мой, слова. Когда я увижу это своими глазами?

— Завтра в том же месте твой человек найдет все, что тебе нужно. — Шлюстер понизил голос. — Вообще я не понимаю этой, гм, конспирации. Сколько лет я бываю у тебя, ты у меня, Они привыкли. Два старых ворона болтают о чем попало…

— Осторожность не помеха. Когда я должен буду вернуть твои, гм, вещи?

— Завтра же.

— Спасибо. Ты порадовал меня, дружище. Я поклялся насолить фюреру. Слушай, может, ты в чем-то нуждаешься?

— Да, очень.

— Сказал бы раньше, — буркнул в сердцах Клеменс.

— Я нуждаюсь, — засмеялся Шлюстер, — в одном: чтобы ты не повторял эти идиотские слова каждый раз при наших встречах.

— Ладно. Что нового вообще, старина?

— Все отлично, все отлично! Германия шествует по пути побед.

— У тебя, вижу, хорошее настроение.

— А почему бы ему не быть? Нас кормят цифрами производства продуктов, а мы недоумеваем: почему люди едят брюкву и мерзлую картошку, поджаривая ее на сквернейшем маргарине? Мы осторожненько спрашиваем: но цифры-то? Куда ж идет эта прорва еды? Нам отвечают — на фронт. Мы спрашиваем: когда это кончится? Нам обещают: уж в этом году фюрер непременно доконает русских. Мы разводим руками: фюрер обещал это в прошлом и позапрошлом годах. Нам отвечают: выравниваем фронт для тотального наступления. Все отлично, мой друг, все отлично.

— М-да, — выдавил Клеменс. — У многих ли такие настроения?

— Чем крепче мы затягиваем пояса, тем больше становится таких, как я.

Клеменс молчал. Потом сказал:

— Извини, но я опять о том же. Может, что-нибудь нужно твоей внучке? Брюква не совсем подходящий продукт для малышки, а?

— О, для Эльзи я достаю все, что ей надо. Какая девочка! Какая девочка! Как она уморительно выговаривает: «Дед Иоганн, ты уже старенький, да?» — Шлюстер улыбался во весь рот.

Улыбался и Клеменс.

— Ну, а мать?

— Удивительно, — оглянувшись, ответил Шлюстер. — Ей просто везет. Ну, ты ведь знаешь о ее делах. Да! Чуть не забыл сказать самое главное! Ты спросил, отчего у меня сегодня такое настроение? Старина, он здесь, он в Германии!

— Ну да? — Легкая усмешка коснулась губ Клеменса и исчезла. — И ты видел его?

— Что ты, что ты! Она — да.

— Когда она сказала тебе о нем?

— Подожди, дай вспомнить… Дня четыре тому назад. Да, так.

— Четыре дня назад. — Клеменс потер подбородок о набалдашник палки. — Четыре дня назад ты справлял свои пятьдесят семь лет.

— …и очень жалел, что не было тебя.

— Но я прислал тебе подарок. — Снова легкая усмешка.

— Подарок? — переспросил озадаченный Шлюстер. — Друг мой, к старости ты стал забывчив. На этот раз я не получил от тебя подарка. Ты стареешь, ты безнадежно стареешь. — Нотка неудовольствия прозвучала в словах Шлюстера. — Извини, это не упрек, но я не забываю твоих дней рождения, разве не так?

— Ну да, ведь ты известный аккуратист. И все-таки подарок от меня ты получил.

— Не понимаю.

— Разве? Да, стареешь ты, Иоганн, безнадежно стареешь. — Клеменс вернул Шлюстеру комплимент, которым тот угостил его. — Когда Марта сказала тебе о нем?

— Вечером, — сухо отозвался Шлюстер.

— Вечером, — повторил Клеменс. — А утром кое-кто видел твою сноху. И в тот же день она встретилась в Галле с тем, кто здесь. А вечером сказала тебе.

— О! — только и мог выговорить Шлюстер. — Петер, дружище!

— Ради бога, оставь свои чувства при себе, — добродушно сказал Клеменс. — К сожалению, Иоганн, ни ты, ни я не можем видеться с ним. Одно могу сказать: теперь он твой каждой каплей крови.

На глаза Шлюстера навернулись слезы. Клеменс отвернулся. Он ведь тоже был чуть-чуть сентиментален, этот старый, седой солдат.

 

3

Антон и Клара уехали из Берлина, чтобы передать сообщения Лидемана и Шлюстера. Они совпадали. Сомнений больше быть не могло: Гитлер готовил грандиозное наступление в районе Курск—Орел.

Молодые люди пообещали Клеменсу вернуться не позже десяти часов вечера. Шел двенадцатый час, а их все не было.

Клеменсу не сиделось на месте. Каждая проходящая машина заставляла его вскакивать и вглядываться в ночной мрак.

Тяжелыми драпировками прикрыты окна. Тишина в городе; тишина, обычно предшествующая сигналу воздушной тревоги. Потом грохот рвущихся бомб, сигналы пожарных машин, сгоняемых в Берлин из ближних и дальних городов.

Пока же тишь, зловещая, хватающая за душу. Горели сосновые поленья в камине; жар их не согревал Клеменса.

— Сколько сейчас? — спросил он.

— Четверть двенадцатого. — Педро стоял у камина, полный ожидания, и, как хозяин, вздрагивал при шуме автомобилей.

— И они ничего не сказали?

— Нет, — с терпеливостью, вышколенной многими годами, ответил Педро на вопрос, который старик задавал ему чуть ли не в двадцатый раз. — Сели в машину, сказали, что уезжают в известное вам место.

— Они давно должны быть дома.

— Я прошу вас успокоиться. Вам вредно волноваться.

— Помолчи! — прикрикнул на слугу Клеменс.

— У вас, смею заметить, сдают нервы, сеньор.

— Поговори, поговори у меня! — прорычал Клеменс. — Бог мой, только дай ему волю, и он сядет тебе на шею.

— И не собирался, — сказал Педро. — Вам сядешь!

— Разговорился…

Клеменс встал и принялся шагать по холлу.

— Может, с машиной что-нибудь? — Он остановился перед Педро.

— Нет, — последовал флегматичный ответ. — Я тщательно проверил ее утром.

— В конце концов, мог лопнуть баллон, — хватаясь за последнее, заметил Клеменс.

— Вчера я поставил новые. Они не могли лопнуть.

— Ну, так вот я лопну от твоих дурацких ответов! — разошелся Клеменс.

Педро величественно поклонился.

— Тогда лопнет все дело, сеньор, — рассудительно произнес он.

— Ах, господи, да помолчи ты, философ!

Педро снова поклонился с непроницаемым видом. Звонок телефона заставил Клеменса прыгнуть к столику с поспешностью, которую трудно было ждать. Трубка, сорванная им с рычага, тряслась в руке. Послушав, он крикнул:

— Вы не туда попали, черт бы побрал вас! — и швырнул трубку. Она упала на пол.

Слуга поднял ее, глубокомысленно осмотрел, водворил на место и заметил:

— Она стоит денег!

— Вот я накостыляю тебе! — грозно сказал Клеменс.

— Вы никогда не сделаете этого. Вы говорите вздор, с вашего разрешения.

— Ну, вот! Ну, вот и ты стал дерзить мне!

— Нет, я сказал правду. И посоветовал бы вам сесть. Настоятельно посоветовал бы. Иначе, прошу прощения, силой усажу вас в кресло.

— Не смей, не смей! — выкрикнул Клеменс, отстраняя слугу, вознамерившегося исполнить свою угрозу, и повалился в кресло. — Это конец, а?

— Нет, сеньор.

— Тогда будем ждать.

— Да, будем ждать.

Педро снова пристроился там, где стоял. Клеменс чиркал зажигалкой, а она не загоралась. Педро зажег спичку, Клеменс закурил трубку.

Едва первая синеватая струйка дыма поползла вверх, раздался отвратительно ноющий сигнал тревоги. Захлопали двери, послышались редкие торопливые шаги, чьи-то крики, плач ребенка. Потом людские толпища понеслись по улице, наполняя ее топотом ног, взревели сирены автомобилей первой помощи, прогрохотали пожарные машины. Педро потушил свет, оставив гореть торшер у кресла, где недвижно сидел Клеменс.

Когда Антон и Клара появились на площадке второго этажа, Педро предостерегающе поднял палец. Но старик не спал. Из-под приспущенных ресниц он видел перевязанную на скорую руку голову Антона, струйку крови, застывшую на его измученном лице.

Клеменс зашевелился.

— Спокойно, спокойно! — тихо сказал Педро. — Все хорошо.

Да, все хорошо. Все было хорошо, кроме сердца. А оно подкатилось к горлу, и спазма сжала его.

— Нам пришлось пострелять, — сказала Клара. — Но все-таки мы пробыли в эфире столько, сколько потребовалось. Они подтвердили, что сообщение принято.

— Спасибо, — прошептал Клеменс. — Спасибо, девочка.

 

1

Мюллер, как помнит читатель, приказал Плехнеру забраться в дом Клеменсов. В тот вечер ему не повезло — в окнах второго этажа свет горел до рассвета. В пятом часу утра из парадного подъезда вышел Педро и принялся надраивать медную доску с названием фирмы.

Плехнер ушел ни с чем. Утром в интендантстве сказали, что Клеменс-младший уехал в командировку.

— Куда?

— В Румынию, насчет поставок бензина.

Наконец Антон вернулся. В тот же вечер Плехнер явился к нему.

Надо было видеть гримасу отвращения на лице Педро, когда он сообщил Антону, кто ждет его в холле.

Антон распорядился приготовить кофе, коньяк и сказать Плехнеру, что, управившись с делами, он спустится вниз и будет рад видеть своего помощника по интендантству.

Покачав почему-то головой, Педро ушел.

Через несколько минут Антон сбежал по лестнице.

— Вы свободны, Педро, — сказал он, — Минутку! Мне не звонил полковник Лидеман?

— Нет, сеньор. — Педро незаметно для Антона подмигнул Плехнеру и ушел.

— Везет же этому хлыщу! — сказал Плехнер, взглядом водянистых глаз проводив слугу до двери.

— О ком это вы? — Антон жестом пригласил Плехнера пройти к нему в кабинет.

— О Руди, конечно.

— Мне странно слышать такие слова о Руди от его друга.

— Друг? Пустое, Клеменс! Да, я не отказываюсь от выпивок за счет этого балбеса, но дружить с ним? Нет уж, увольте! Он, видите ли, аристократ, а мы подонки из мюнхенских пивных, — поднимаясь по лестнице, разглагольствовал Плехнер. — Нам, к сожалению, не обойтись без этих чванливых индюков, проклятых банкиров и всей своры плутократов. Подумать только, Руди — командир дивизии! Уж будьте покойны, он не вернется из России с пустыми руками! А нам с вами до конца войны торчать в интендантстве… — Плехнер махнул рукой.

Они вошли в кабинет Антона, сели за низкий круглый стол.

— И в интендантстве можно делать большие дела, — заметил Антон. Он налил кофе и медленно пил его, недоумевая, к чему это позднее посещение.

Плехнер фыркнул.

— Только не при таком начальнике, как вы, Клеменс. Теперь мы только облизываемся, слушая легенды, как наживались интенданты в блаженные времена. При вас гроша не украсть!

— Вы льстите мне.

— А ради чего? Нет, Клеменс, скажу честно, мне очень приятно работать с вами, вы неподкупны, как апостол Павел. Вот, например, контракт с фирмой Бати…

— Я не знаю о нем…

— Я под вечер забежал на службу, и мне сказали, что завтра наши должны оформить с Батей договор на поставку одного миллиона пар сапог для армии. Боже мой, в прежние времена интенданты оторвали бы от этого контракта жирный кусок! Кстати, почему бы не послать меня к этим проклятым чехам? Уж я-то не позволю им оплести нас.

— Ладно, поговорю с начальством, — пообещал Антон — Какие новости?

— Ничего особенного. Сокращаем фронт… Надо же выдумать такую деликатную формулу, чтобы оправдать разгром. Что-то не везет нам в последнее время. Очень много недовольных военным и политическим руководством фюрера. — Из-под белесых ресниц Плехнер внимательно вгляделся в Антона.

— Так уж повелось в мире: все победы приписывает себе полководец, все неудачи сваливают на него.

— И в подходящий момент его убирают, вы это хотели сказать?

— Думаю, чаще бывает так: тот, кого собираются убрать, убирает недовольных. И вешает их.

— Да, конечно. Болтают о каком-то заговоре. — Плехнер зевнул.

— Заговор против кого?

— Против фюрера.

— Не слышал.

— Неужели ваш приятель Руди не сболтнул вам об этом?

— Ну, во-первых, он такой же мой приятель, как ваш друг. Во-вторых, Руди занимает такой пост, который отучает людей от болтовни. В-третьих, к чему бы он стал болтать со мной о каком-то там заговоре? У нас с ним дела посерьезней. Он кругом должен нам, и я просто выбился из сил, сводя наши запутанные расчеты. А пакет, в котором мы храним его векселя, просто намозолил нам глаза. — Антон вынул из сейфа зеленый пакет, разбухший от бумаг. — Вот видите, чуть ли не килограмм веса! — шутливо заметил он.

Плехнер заглянул в пакет и вернул Антону. Сорвалось!…

— Ничего, — скрывая разочарование, проговорил он. — Руди скоро уедет на фронт и притащит оттуда гору добра, чтобы рассчитаться с вами. Впрочем, ну его ко всем чертям, этого балбеса! Поговорим о чем-нибудь более интересном. Между прочим, давно хотел сказать вам, Клеменс. Мне очень импонирует одна ваша черта: вы очень целеустремленный человек и, как мне кажется, не догматик. И я очень ценю ваше доброе отношение ко мне.

— К вам я отношусь, как и ко всем в интендантстве, как ко всем.

— Если хотите, я мог бы сообщать вам… Поверьте, просто из дружеских чувств… Я мог бы сообщать кое-какие сведения, представляющие интерес для вас.

— Да? — Антон насторожился.

— Скажем, о настроениях среди генералитета и приближенных фюрера, о делах на фронте…

— Благодарю. Для меня эти вещи не представляют ни малейшего интереса.

— Но ведь я ничего не попрошу взамен.

«Уж не пронюхал ли он о наших отношениях с Лидеманом?» — подумалось Антону. Вслух он сказал:

— Еще раз благодарю, но мне решительно ничего от вас не надо, с чего вы взяли?

— Вы не так меня поняли, Клеменс, — смешавшись на секунду, заметил Плехнер. — Дружба всегда должна быть бескорыстной, не так ли? Например, ваша дружба с Лидеманом… Но он ваш должник, а я предлагаю вам искреннюю дружбу. И, поверьте, она может отвечать моим и вашим интересам. Мне кажется, что такой умный и прозорливый человек, как вы, не может не задумываться о судьбах этой страны.

Подобие двусмысленной улыбки мелькнуло на губах Антона и тотчас исчезло.

— Я задумываюсь о судьбе страны в той же мере, как и все живущие в ней.

— Таких, как я и вы, не так уж много здесь, не правда ли?

— Конечно, каждая личность, в общем-то, неповторима, — уклончиво ответил Антон.

Плехнер притворился, будто он восхищен его словами.

— Очень умно сказано! Так вот, Клеменс, иные неповторимые личности с вершины своего холодного и всеохватывающего ума, с тех высот, какие они занимают в государстве, могут беспристрастным взглядом обозревать действительность, окружающую их. Даже для некоторых людей, стоящих близко к фюреру, стало ясно, что Германия, увы, катится в бездну, неужели вам это не понятно?

— Что вы, что вы! — с видом безгрешного агнца вскричал Антон. — С вершин нашего холодного и всеохватывающего ума мы наблюдаем блистательные победы и всеобщее обожание фюрера!

Плехнер не мог взять в толк — дурака валяет Антон или не понимает его.

— Пока да. Но сравним Германию с океаном, на поверхности которого еще вздымаются волны ликования. Впрочем, они совсем не такие могучие, как в недавнем прошлом. Мы-то знаем, в глубинах океана идет своя, совсем другая жизнь. И мы обязаны помочь тем, кто в недосягаемых глубинах думает о спасении Германии! — патетически закончил Плехнер.

— Простите, — перебил его Антон, — но вы сами сказали, что она катится в бездну. Где уж спасать то, что валится туда?

— Этот процесс можно остановить. И время для этого есть, и средства тоже.

— Какие же?

— Устранение тех, кто тащит страну в бездну.

Наступило молчание. Антон курил с самым беспечным видом.

— Вряд ли нам нужна Германия, где будут царить хаос, голод и мрак, — добавил Плехнер.

— Кому это «нам»? — в лоб спросил Антон.

— Очевидно, тем, кто придет сюда с Востока, чтобы встретиться с теми, кто рано или поздно придет с Запада.

Плехнер пил кофе, не спуская глаз с Антона.

— Видите ли, насколько я осведомлен… по газетам, разумеется, Восток и Запад вряд ли обуреваемы одной и той же конечной целью. Одни, судя по разговорам, хотят видеть Германию бастионом или защитным валом, который сдержал бы напор идей, идущих с Востока. Другие, напротив, приветствовали бы Германию, принявшую хоть частичку этих идей. Кроме того, как я слышал, наши правительственные круги уверены, что в конечном счете союзники непременно передерутся. Другие хотя и отрицают эту возможность, но рассчитывают на отчаянную идеологическую битву между ними. Так что говорить о каких-то общих идеалах — пустое занятие.

Плехнеру надоели отвлеченные рассуждения Антона, и он резко прервал его:

— Конечная цель! Идеалы! Разве сейчас не в том главное, чтобы любыми путями прекратить бойню?

Последующими словами Антон поставил Плехнера в тупик. Ему показалось, что Клеменс-младший осведомлен о его связи с гестапо.

— О, я верю благородству ваших побуждений, — с иронической улыбкой возразил Антон, — но не слишком доверяю тем, кто… как бы сказать поточнее… ну, скажем, распоряжается вашими действиями и мыслями.

— Я вижу, вы завзятый дипломат, — скрывая злость, буркнул Плехнер.

— И наша фирма зависит от колебания биржи. Биржа тотчас откликается на малейшее колебание международных весов, Мы обязаны дипломатничать порой, дабы не подвести под удар фирму. Только и всего.

Поняв бесполезность дальнейшего разговора, Плехнер поднялся.

— Ну, до свидания. Жаль, очень жаль, Клеменс, что скрытничаете с людьми, очень уважающими вас. Впрочем, ладно. С вашего разрешения, зайду-ка я в пивную и допью свою дневную порцию.

— Не смею отвлекать вас от столь увлекательного занятия, — Антон нажал кнопку. Появился Педро, — Проводите господина Плехнера.

Антон налил чашку кофе и, позабыв о ней, долго смотрел на дверь, за которой скрылись Педро и Плехнер, соображая, к чему этот поздний визит. Контракт с Батей — пустой предлог, Плехнер мог сказать о нем утром. И этот разговор о «глубинных процессах». Провокация, ясно. Но не только ради нее приходил Плехнер… Антону недолго пришлось гадать. Вернулся Педро. Он был очень взволнован.

 

2

— Прошу вас выслушать меня.

— Да, — рассеянно отозвался Антон.

— В вашем доме шпионы.

— Полно-ка! Что им делать здесь? — небрежно отмахнулся Антон.

— О, для них в любом доме найдется работа.

— Кто они, хотел бы я знать. — Антон пил кофе, все еще поглощенный мыслями о странном визите Плехнера.

— Один из них только что вышел отсюда, другой — перед вами.

Антон поперхнулся. Чашка со звоном опустилась на блюдце.

— Вы с ума сошли!

— Меня завербовало гестапо через неделю после того, как мы приехали из Африки.

— Я не желаю слушать вас! — гневно выкрикнул Антон. — Убирайтесь прочь!

Педро не сдвинулся с места.

— Я охранял вас в Африке и охраняю здесь. Я с радостью дал завербовать себя.

— О, господи! Но почему же именно сегодня вы решили открыться?

— До сих пор я закрывал двери вашего дома перед шпионами, которых посылали сюда. Я не мог закрыть двери перед шпионом, которого вы привели сюда сами. Плехнер — контрразведчик. Пока вы были наверху, он обменялся со мной паролем, известным только мне. Он выпытывал у меня, зачем сюда ходит полковник Лидеман, что он таскает в портфеле, обследовал ли я содержимое его и что там нашел. Я наговори,! ему всякого вздора, но не это самое главное, сеньор…

— Как мне благодарить вас, Педро?

— Вы уже расплатились со мной. Вы сделали больше. Старый сеньор дал мне работу. Это опасная работа. И я стараюсь не из-за денег. Я тоже ненавижу…

— Значит, вы все знаете?

— Да. Иначе я не мог бы быть полезен вам и старому господину.

— Это невозможно! Отец знает, что вы…

— Разумеется. Так вот, я хотел бы сказать о главном. Прошу позволения удалиться. Плехнер приказал мне прийти в пивную, это рядом. Что он хочет от меня, еще не знаю.

— Идите, идите скорее!

— Я хотел бы убрать здесь…

— Да идите же, я уберу сам.

Педро исчез. Антон плюхнулся в кресло. Застонали ступеньки лестницы под тяжелой фигурой Клеменса. Опираясь на палку, он проковылял к столу, неодобрительно взглянул на пустую коньячную бутылку и сел.

— У тебя были гости?

— Плехнер.

— А! Не нравится он мне. Что ты ерзаешь в кресле?

— Ничего, отец, просто так.

— Просто так, просто так!… Какие-то междометия… А я спал… Спал и видел себя во сне с удочкой на реке… — Клеменс помолчал. — Зачем приходил Плехнер?

— Он завел разговор о заговоре против фюрера. Я оборвал его.

— Правильно. Быть может, среди заговорщиков есть честные люди, мечтающие о новой Германии, но их ничтожное меньшинство. Это заговор реакционеров, и он в интересах реакционеров. Но, каким бы там он ни был, заговоры не по нашей части. Нет, мне не нравится этот Плехнер, — закончил старик свою тираду. — Будь осторожен с ним, сын мой, будь осторожен.

— Не слишком ли ты осторожен, отец?

— Не понимаю, — проворчал Клеменс.

Он сидел в кресле, громадный, с львиной головой; белоснежная грива придавала ему вид величественный.

— Сейчас Педро сказал мне, что он…

— …агент гестапо? Ну и что?

— И ты молчал? — с укором сказал Антон.

— Сегодня я разрешил ему сказать тебе об этом.

— Значит, ты все знаешь о Плехнере?

— Да, это серьезно. Мюллер из кожи лезет, чтобы поймать нас.

— Что ты думаешь предпринять? — помолчав, спросил Антон.

— С Плехнером? Подумаем. — Клеменс неторопливо набил трубку. — Как оглянешься назад, бог мой, через что только мы не прошли, сынок…

— Да, отец.

— Отец… сын… племянница… Не отец, не сын и не племянница, а стали более родными, чем родные по крови. У меня не было детей; и вот ты и Клара… Как будто в награду за все посланы вы мне. Теперь нас трое, и фирме «Клеменс и Сын» долго и долго здравствовать. Нет, не зря я прожил свой век, Антон. Я вырастил вас, и вы замените меня, когда придет мой срок.

— Стоит ли думать об этом?

— Это я так, к слову. — И, словно застыдившись, старик резко переменил тему: — Где Педро?

— Сейчас вернется.

— Он уходит именно тогда, когда нужен мне, — сердито сказал старик.

— Его вызвал Плехнер.

— Почему ж ты молчал?

— По той же причине, по какой ты молчал о Педро.

Смех Клеменса сразу оборвался, как только он встретился глазами с Педро.

Тот стоял, прислонившись к дверному косяку, и вытирал струившийся по щекам пот.

— Ну? — сказал Клеменс.

— Он показал фотографию Людвига…

— Откуда у него фотография Людвига?

— Не знаю. Меня вызывают в гестапо. Я должен… — Горло Педро перехватило, — …я должен опознать его.

Все трое долго молчали.

— Так, — заговорил Антон. — Значит, связной, нарушив мой приказ, попытался проникнуть к радисту и тем самым выдал его.

Властным жестом Клеменс прервал его.

— Нет людей, которые бы не ошибались. Связник сегодня же должен покинуть Берлин. Подготовь ему документы, Антон. Мы на фронте, Педро. Вспомни, как ты воевал против Франко в своей стране. Мы тоже на самом переднем крае фронта, аванпост, выдвинутый далеко вперед. Мы — солдаты, а солдаты гибнут на всех фронтах.

Педро стоял, понурив голову.

— Ты пойдешь в гестапо, — тем же ровным тоном продолжал Клеменс, — и ты не опознаешь Людвига Зельде.

— Да, господин, — сдавленным голосом ответил Педро. — Что бы они со мной ни делали, я не опознаю этого мальчика. Разрешите идти?

— Да, Педро, конечно, друг мой. Антон, сядем, спокойно разберемся в создавшейся ситуации, все взвесим и решим, что надо предпринять. Педро, дружок, принеси нам кофе…

 

3

Мюллеру доложили, что слуга Клеменсов пришел.

— Хорошо. Минут через пять приведите радиста.

Вошел Педро, стал у порога.

— Идите, идите! — приветливо встретил его Мюллер. — Вот вы, значит, какой… Ну, здравствуйте! — Мюллер протянул Педро руку. Педро ничего не оставалось, как пожать ее, хотя внутренне его передернуло. — Садитесь! Рад познакомиться с вами. Я не надолго задержу вас. Как поживают ваши хозяева?

— Они здоровы.

— Отлично. Мои люди сообщили, что вы очень заботливо охраняете их, а? — Мюллер легонько похлопал слугу по плечу. — Вы довольны нами? — продолжал он в том же непринужденном тоне. — Знаю, знаю, те, кто поддерживает отношения с вами, скряги.

— Все в порядке, господин группенфюрер, — так же кратко обронил Педро.

— Ну и хорошо. Вы знаете, зачем я вызвал вас?

— Да.

— Вы увидите его и, если опознаете, кивнете.

— Хорошо.

Мюллер нажал звонок. Двое эсэсовцев ввели Людвига. Он встретился глазами с Педро. Мюллер следил за ними в оба. Педро сидел с непроницаемым видом. Лишь слабо пошевелил пальцами.

Людвиг понял.

— Ты знаешь этого человека? — обратился к нему Мюллер, кивнув в сторону Педро.

Людвиг покачал головой. Он стоял, облокотившись дрожащими руками о стол Мюллера. Эсэсовцы, широко расставив ноги, застыли у стены.

Мюллер перевел взгляд на Педро. Педро молча пожал плечами.

— Та-ак!

Мюллер сел за,стол и со скучающим видом долго барабанил пальцами. Людвиг все еще стоял. Лицо его, исхудавшее, без кровинки, выражало последнюю степень усталости. Казалось, ему было все равно, повесят его или отпустят.

— Так, так, — повторил Мюллер.

И снова зловещая тишина. И эсэсовцы, застывшие, словно каменные изваяния. И прямо сидевший Педро с глазами, бесстрастно наблюдавшими за молчаливой пыткой.

— Что вы хотите от меня? — не выдержал Людвиг.

— Да ничего особенного. Только средства связи.

— Я не могу стоять… — тихо сказал Людвиг.

— Разве тебя били?

— Били?… — слабо усмехнулся Людвиг, — Это вы называете словом «били»?

Эсэсовцы усмехнулись. Педро слабо вздохнул.

— Ты хочешь сесть? — спросил Мюллер Людвига.

— Это единственное, что я хочу сейчас. И спать. Я не спал четыре ночи. Ужасный свет лампы в камере…

— Заботимся, чтобы у тебя не возникло подозрения, будто мы жалеем средства на освещение нашей тюрьмы, — с усмешкой сказал Мюллер. — Бессонными ночами ты расплачиваешься за дурацкое упорство, — добавил он. И вдруг рявкнул: — Убрать руки со стола! Стоять навытяжку!

Людвиг с силой оторвал руки от стола. Его качнуло. Эсэсовцы сделали движение, чтобы поддержать его. Мюллер знаком остановил их.

— Вам не скучно? — Он обернулся к Педро.

— Понятия не имею зачем вы держите меня здесь, господин группенфюрер, — ровным голосом проговорил Педро. — Какое уж тут веселье!

— Что ж, развлечемся музыкой! — Мюллер включил приемник, стоявший за письменным столом.

Лицо Людвига озарилось счастливой улыбкой.

— Сонет Петрарки, — прошептал он.

— Оказывается, ты разбираешься не только в радиотехнике, но и в музыке? Это мне известно, — ухмыльнулся Мюллер. — Широко образованный парень, а? — Этот вопрос был обращен к Педро.

Педро молчал. Он как бы оцепенел. Лишь одна мысль: «Не выдать себя! Господи, помоги мне не выдать Людвига!»

— Отличная музыка, — шагая по кабинету, заметил Мюллер. — Успокаивает нервы, правда? А вот это место… — Он на минуту прекратил прогулку по кабинету. — Правда, восхитительно?

— Музыка, — как бы про себя, тихо сказал Людвиг. — Музыка — это сама жизнь.

— И ты можешь жить, Риттер. Долго и счастливо жить. И наслаждаться музыкой.

— Музыка, — не слушая палача, шептал Людвиг. — Она вечна, как любовь, как солнце. Солнце и вы!… Бог мой… Нет, вы просто грязные пятна на солнце, господин Мюллер.

— Неверно, Риттер, неверно. Мы счищаем с солнца пятна. Оно ярко светит нам. И только нам. А ты можешь завтра не увидеть его.

— Знаю… Сколько это может продолжаться?…

— Пока не заговоришь. Он очень упрям, этот парень, вы не находите? — снова обратился Мюллер к Педро.

— Я не имел с ним дел, — ответил тот.

Мюллер выключил радио.

— Так что ж, Риттер, ты заговоришь?

— Нет.

— Ты заговоришь.

— Я упаду! — простонал Людвиг. И снопом повалился на пол.

— Поднять! Посадить! Укол! — распорядился Мюллер.

Эсэсовцы выполнили приказ. Один из них ушел и скоро вернулся со шприцем. Сделали укол. Людвиг пришел в себя. Мюллер подсел к нему.

— Мы дадим тебе теплую комнату. У тебя будет мягкая постель. Ты будешь сыт по горло. И все это за одно слово.

— Я скажу, — едва слышно произнес Людвиг.

Педро ужаснулся. Неужели?!

— Вот так-то лучше. Однако чертовская у тебя воля. На пятые сутки нормальный человек, лишенный сна, непременно начнет заговариваться.

— Я четыре дня без сна.

— Ну, выкладывай!

— Я скажу опять то же самое. Вы ничего не узнаете от меня, Мюллер. Ничего.

— А если мы попытаем вот такой способ? — Мюллер локтем ударил Людвига по лицу.

Кровь полилась из рассеченных губ и разбитого носа.

— Ну?…

Людвиг вытер рукавом пиджака кровь, но она все лилась. Несчастный Педро напряг всю волю, чтобы не закричать.

— Ты скажешь?… — прорычал Мюллер.

— Нет! — глухо прозвучал голос Людвига.

Мюллер поманил пальцем эсэсовцев. Те оторвались от стены.

— Поработайте над ним. Он должен сказать…

— Господин группенфюрер… — Педро встал со своего места.

— Сидеть, сукин сын! — взревел Мюллер, — Сидеть и молчать. Черт бы тебя побрал! Кто сделал тебя таким, хотел бы я знать?…

— Бог, — ответил Педро. — Бог и вы, господин группенфюрер.

— Начинайте, — приказал Мюллер.

Удары дубинок обрушились на Людвига.

Мюллер закурил.

Сколько это продолжалось? Педро казалось: вечность.

— Хватит! — сказал Мюллер, когда Людвиг уже не стонал. Он лежал, недвижимый, в луже крови. — Укол! — приказал Мюллер.

Снова пошел в дело шприц. Эсэсовцы подтащили Людвига к столу, кое-как посадили. Он открыл глаза.

— Убейте меня! — прошелестело в кабинете.

— Ну, нет! — Зверская усмешка исказила лицо Мюллера. — Нет, я не убью тебя. Это еще успеется. Отвести! Три ночи без сна.

Волоча по полу полуживого человека, эсэсовцы ушли.

Педро сидел все в той же позе.

— Итак, ты не знаешь его?

— Нет.

— Имей в виду, скотина, я все-таки доберусь до твоих

хозяев.

— Это просто сделать. Их дом рядом.

— Пошел вон! — прохрипел Мюллер.

Молча, с достоинством поклонившись Мюллеру, Педро медленно подошел к двери, еще раз поклонился. И вышел. Казалось, Мюллер вот сию минуту бросится следом за ним… Но Педро был нужен ему. Убери его, в доме Клеменсов не будет шпиона. И кто ж знает, так ли чисто в том доме и действительно, не русские ли чекисты окопались в нем?

Позвонил телефон. Сообщили, что час назад запеленгована рация. На той же волне, на которой работал Людвиг, кто-то вел передачу в эфир. Расшифровать перехват не удалось. Район, откуда велась передача, окружили. Рации так и не обнаружили.

 

4

Антон, передававший сообщение Центру, вернулся в Берлин через два дня: он заметал следы.

— А бомбы падают все ближе к нам, — заключил Антон сообщение об успешном завершении операции.

— Да, и с этим надо кончать. Скажи-ка, Франц Панцигер рассчитался с нами?

Антон отрицательно качнул головой.

С верхней площадки лестницы послышался голос Клары:

— Антон, тебя срочно к телефону. Если не ошибаюсь, звонит Лидеман.

— Это неспроста! Я предупредил его, чтобы он не звонил мне.

— Поспеши! — коротко сказал Петер.

Антон несколькими скачками преодолел лестницу. Глаза Петера и Клары были прикованы к площадке лестницы, ведущей из холла на второй этаж.

— Что случилось? — нарушила молчание Клара.

Клеменс коротко рассказал ей о визите Плехнера и последующих событиях.

Антон кубарем скатился с лестницы.

— Неприятность. Звонил Руди. Намеками он дал понять мне, что его вызывают в гестапо. Он поклялся, что не проговорится.

— Разумеется. Иначе ему не избежать петли. Но и нам. Кажется, мы влипли.

— У меня мелькнула мысль, — подумав, сказала Клара. — Предложу один ход. Рискованный. Я бы сказала, наглый. Но единственно возможный.

— Сядь, девочка. Так что ты хочешь посоветовать нам?

Выслушав ее, Клеменс несколько минут размышлял. Потом решительно встал.

— Отлично! Очевидно, придется последовать твоему совету, Клара. Да, это добрая мысль! Антон, если я не вернусь через час, ты вскроешь пакет. Он в моем сейфе. Вот ключи. И сделаешь так, как там написано.

— Я надеюсь…

— И я тоже. — Клеменс вызвал звонком Педро. — Цилиндр, трость и машину к подъезду.

 

5

Молчал Руди, и молчал Мюллер, меряя шагами кабинет. В молчании начальника гестапо было нечто невыносимо страшное.

Мюллер молчал не только теперь, но и битый час, пока Руди рассказывал о своем знакомстве с домом Клеменсов.

Убедившись, что обходным путем о Клеменсах ничего не узнать, Мюллер решился на прямой ход.

Каждая жилка Руди трепетала от страха, но он держался. Он решил ни в чем не виниться; лгать, извиваться, но не выдавать Клеменсов, потому что, выдай их, тем самым он выдаст себя.

Он знал, что Мюллер не пойдет на крайние меры. Командира дивизии, штандартенфюрера СС, близкого к окружению Гитлера, не так-то просто посадить в подвал гестапо и пытками вынудить признание, тем более, и это Руди тоже знал, никаких прямых улик против него у Мюллера нет.

Торопливый разговор по телефону с Антоном, из которого даже самый опытный шпик ничего бы не понял, встреча с ним там, где их никто не мог подслушать, влили добавочную порцию мужества в человека, которому так не хватало его в других случаях.

В сотый раз продумывая весь ход событий, Руди неизменно приходил к выводу, что другого исхода быть не могло: Клеменсы владели тайной его происхождения и рано или поздно приперли бы к стене.

Мысли Руди судорожно метались: оставит его в покое Мюллер после этого допроса или предстоит серия их? Если его начнут изматывать вызовами в это ужасное заведение, он сорвется на какой-то мелочи и… Нет, во что бы то ни стало надо избежать повторных допросов. Но что допросы! Теперь за ним непременно установят наблюдение, каждый его шаг будет известен Мюллеру.

«О, господи!» — тайком вздохнул Руди.

Если гестапо продолжит свою игру в «кошки-мышки», остается только один выход: бежать. Куда?

— И это все, господин полковник? — услышал Руди голос Мюллера. Он курил сигарету; Руди и не заметил, когда тот зажег ее.

Руди принял вид в высшей степени высокомерный.

— Не думаете ли вы, господин группенфюрер…

Мюллер сел в кресло напротив Руди, дружески похлопал его по колену.

— Я ничего не думаю. Пока я лишь предполагаю. И скажу откровенно: дело много серьезнее, чем вы думаете. Да, у нас пока нет точных сведений, что фирма занимается не только бриллиантами. Они дьявольски осторожные люди, господин полковник. Однако с некоторых пор нам стало казаться, что Клеменсы не просто коммерсанты…

Руди отметил про себя это «нам стало казаться». Значит, и против Клеменсов ничего серьезного у гестапо нет.

— Это надо доказать, — тем же высокомерным тоном сказал он.

— Вот именно! — Мюллер пересел за стол и по привычке побарабанил пальцами. — Вот именно. Доказательств нет. Есть интуиция.

Руди стало легче.

— Интуиция! — усмехнулся он, — Она часто самым бессовестным образом подводит нас.

— Случается, — медленно проговорил Мюллер. — А так-то хочется, чтобы не случалось… И вот через вас, и только через вас мы можем выяснить, обманывает ли меня интуиция или нет. Итак, вы должник Клеменсов… Сколько, вы сказали, за вами?

— Эти бабы! — процедил сквозь зубы Руди. — Своим мотовством они вечно сажают нас в лужу. Я о своей драгоценной мамаше. Триста тысяч марок ухнула неизвестно куда!

— Н-да, — протянул Мюллер. — Такие денежки кого хочешь заставят призадуматься. Клеменсы требуют немедленного расчета?

— Нет.

— И ничего не просили за эту любезность?

— Нет… — И Руди тут же спохватился — Впрочем, да, да, вспоминаю…

Мюллер насторожился, и Руди заметил это. «Черта с два ты выудишь у меня правду, сукин сын!» — подумал он со злорадством, а вслух сказал небрежно:

— Клеменс-младший попросил меня рекомендовать его в интендантство. Я сделал это. И не ошибся. С ним работает мой друг Плехнер. Он без ума от деловых качеств его начальника.

— Это нам известно. — Мюллер помолчал. — Послушайте, но ведь наступит день, когда Клеменсы потребуют от вас ликвидировать долг.

— Я содрогаюсь при мысли об этом. — И Руди сделал вид, будто его передернуло.

— Крепко вы запутались.

«Если бы ты, гадина, знал — как!» — пронеслось в голове Руди. Никогда гестапо не казалось ему отвратительным учреждением, но теперь…

— Послушайте, — начал после раздумья Мюллер. — Может у этих богачей есть какая-то слабая струна? Причуда, каприз?

— Старик, думаю, свободен от них, куда уж ему! — Руди делано рассмеялся. — А вот Антон… Тот любит разную технику…

— Он говорил с вами об этом? — последовал быстрый вопрос.

— Да, как-то случайно. — Руди понял, куда гнет начальник гестапо, знал, что последует дальше, и не обманулся.

— Речь шла и о военной технике?

— Да, и о ней, — небрежно проговорил Руди, самым внимательным образом исследуя ногти. — Но ведь он работает в ведомстве, которое в курсе почти всех военных новинок. Поэтому интерес к ним Клеменса-младшего вполне понятен. Он не выходит за определенные рамки.

Руди захотелось обнять и поцеловать самого себя — ловко он вывернулся. Однако этот недалекий молодой человек думать не думал, что Мюллер на этом-то и постарается поймать его.

— Что ж, мы раздвинем рамки, — сказал он. — Но это надо сделать очень тонко. Боюсь, не сорветесь ли вы?

Еще не зная, какой подвох приготовил начальник гестапо, Руди брякнул с высоты своей надменности:

— Господин группенфюрер, я прошел курс разведки в академии.

— Вот это-то и вселяет в нас надежду, — подхватил Мюллер. — Разрешите посоветовать вам кое-что.

— Буду трижды признателен. — Руди насторожился.

— Допустим, вы приглашаете младшего Клеменса в ресторан накануне дня, когда истекает срок уплаты долга…

— О, он не дурак выпить при случае!

— …вы упрашиваете его отсрочить погашение долга. Разумеется, он откажет. С горя вы напиваетесь и начинаете похваляться знанием секретнейших военных новинок. Вы предлагаете Клеменсу показать их.

— Но ведь это… — Он вспомнил свои собственные слова, сказанные однажды Антону. — Вы знаете, как это называется?

— Да, конечно! — В голосе Мюллера послышалось нечто похожее на мурлыканье. Так мурлычет кошка, готовая наброситься на мышь. — Такие вещи называются государственным преступлением. Но до этого дело не дойдет, не беспокойтесь. Вы просто в оба глаза должны следить, как Клеменс отнесется к вашей пьяной болтовне. Если он заведет разговор, выходящий за рамки простого любопытства, стало быть, его любознательность — это любознательность разведчика вражеской страны.

— Но он может и не клюнуть на мою приманку.

— Значит, интуиция обманывает нас.

— Допустим, он захочет увидеть новое оружие. Я знаю, о чем вы говорите… Тогда что?

— Сообщите немедленно нам. Тут-то мы и покончим с ним. Разумеется, не тотчас. Мы сделаем так, что у Клеменса не возникнет подозрений насчет вашей роли в этой операции. Мы покажем ему кое-что, но не то, конечно, что держится в страшном секрете. Вот и все, господин полковник. Надеюсь, будучи верным солдатом фюрера, патриотом рейха и чистокровным германцем, вы окажете нам столь незначительную услугу? Родина высоко оценит ваши действия, случись так, что мы найдем нить к резидентуре врага, работающего здесь.

Мюллер помолчал и сказал.

— Пока вы свободны.

 

1

Генрих Гиммлер, обезобразив лик Германии зловещими кляксами — концлагерями, с некоторых пор начал подумывать о собственной шкуре.

Еще в сентябре сорок первого года, когда провал «блицкрига», увы, не подлежал сомнению, кое-где на Западе поговаривали, будто рейхсфюрер СС через доверенных людей предлагает западным союзникам сделку: он устранит фюрера, а они гарантируют ему, Гиммлеру, ведущее положение в Германии.

То была проба на ощупь. Между тем война бушевала на просторах России. Война шла вроде бы удачно. На войне можно нагреть руки.

Чем работяга и занимался.

Сталинград заставил его призадуматься и заглянуть в кошмарное будущее. Не Германии, а в свое собственное.

Коричневый паук начинает плести сеть интриг. По этой части его мог перещеголять разве что заместитель Гитлера по нацистской партии Борман.

Прежде всего обработка фюрера. Его бдительность и подозрительность надлежит усыпить. Постепенно Гиммлер утраивает почтительность к Гитлеру. Он пригоршнями рассыпает анекдоты, чтобы развеселить фюрера, частенько впадавшего в мрак. Он верный! Он самый верный! Не он ли, Гиммлер, пересажал и сжег столько врагов наци? Не он ли изобрел эйнзац-группы? Не они ли и не их ли начальник Небе, ставленник Гиммлера, наводили ужас на мирное население оккупированных районов России?

Гитлер, и без того ценивший «работягу» Генриха, теперь неразлучен с ним.

Это первая сеть. Одна муха попалась.

После Сталинградской битвы Гиммлер принялся плести сеть в лагере западных союзников.

Чего только не обещал рейхсфюрер СС! И роспуск СС. И ликвидацию нацистской партии. И отозвание вермахта с Запада. И освобождение Бельгии, Голландии, Франции и так далее. До того расщедрился, что дарил Сибирь англичанам, а территорию от Лены до Охотского моря — Соединенным Штатам!

И все это — за кресло канцлера.

Его паучьи лапы забрались в самый центр заговора. Гиммлер наверняка знал: разношерстная компания заговорщиков нацеливается на фюрера. Но без Гиммлера не обойтись. Ему донесли: некий генерал, которого хотели привлечь к заговору, сказал по-солдатски напрямик: «Я не буду путаться ни с каким заговором, если в нем не примет участие Гиммлер».

Рейхсфюреру кладут на стол перлюстрированное письмо одного из заговорщиков именитому лицу в Англии. Что он писал?

«В любой час мы можем привлечь к заговору на выбор: Гиммлера или Геббельса».

Чего стоило Гиммлеру пересажать заговорщиков? А ничего. Но он пальцем их не трогал.

Ну, хорошо. Допустим, заговорщики ликвидируют фюрера, он, Гиммлер, ликвидирует заговорщиков и сам заберется в кресло рейхсканцлера. С Западом мир и доброе согласие. Россия повержена вермахтом. Но общественное мнение, черт побери! Не мнение народа, ясно, а тех, кто делал рейхсканцлеров, а потом превращал их в ничто?… Уж кому было не знать, кто втащил в новую имперскую канцелярию Гитлера.

Гиммлеру горько-прегорько читать донесения внутренней агентуры. Ему льстят в глаза, а за спиной шепчутся: он внук сатаны, сын дьявола, палач, подхалим, вор и вообще мерзавец. Недолго усидишь рейхсканцлером при таких настроениях! Не устанавливать же порядки, им же, Гиммлером, заведенные в концлагерях: газовые камеры и крематории!

Гиммлер в общении с людьми суховат, холоден, даже брезглив. И вдруг — что за чудо! — он исключительно любезен с промышленниками, так любезен, как никогда! Он расстилается перед аристократией. Он обворожительно ласков с генералами, особенно с теми, кто впал в немилость у фюрера. Он просто само воплощение учтивости, мягкости, предупредительности. Он, — слушайте, слушайте! — с миром отпустил полтора десятка евреев, приговоренных к каторжным работам. Он обещает помощь и выручку тем, кто прорывается в кабинет могущественного шефа СС через охрану, секретарей и помощников. Только и разговоров в берлинских салонах о палаче, ставшем ангелом.

 

2

— Какая честь! — изображая на лице неземную радость, воскликнул Франц Панцигер, заместитель начальника гестапо, когда Петер вошел в его кабинет, где все было словно бы вылизано. Франц Панцигер помешан на аккуратности и чистоте. Ведь это он заставил евреев после погрома, названного «Хрустальным днем», чистить тротуары от грязи, крови и мусора зубными щетками.

Панцигер встал из-за стола, устало потянулся, протер очки, жестом указал Клеменсу на кресло у камина.

— Прошу. Здесь тепло и удобно. Что привело вас ко мне? Впрочем, о делах потом. Кофе? Коньяк?

— Ни то, ни другое, — проворчал Клеменс. — Следую примеру фюрера.

— Отлично. Как ваше здоровье?

— Вот как раз насчет этого я и хочу поговорить с вами, господин Панцигер.

— Вам нужна помощь? Врачи… Так я немедленно! Своего собственного… — заторопился Панцигер.

— Нет, нет, не утруждайтесь. И позвольте договорить мне. — Клеменс поставил цилиндр к ногам, бросив туда перчатки, — Я отлично понимаю, что здесь, гм, отнюдь не медицинское учреждение. Тем не менее я пришел именно сюда. Да, я чрезвычайно озабочен состоянием своего здоровья. Разрешите закурить?

— О, конечно!

— Благодарю, курю только свои. — Клеменс прикурил от зажигалки, предложенной Панцигером. — Спасибо. — И, затянувшись, продолжал: —Так вот, видите ли, здоровье мое не годится ни к черту, извините. Нервы истрепаны до… до крайнего предела. И знаете, почему? Господин Мюллер, начальник ваш, наводнил Мой дом шпионами.

— Этого не может…

— Я утверждаю, — резко сказал Клеменс. — Да, он наводнил мой дом шпионами. В течение многих лет я терплю в доме собственного следопыта с его пошлыми приемами слежки за своим хозяином. И молчал. Молчал, потому что привыкаю к людям. Дурная, очень дурная привычка для коммерсанта, не отрицаю. Старческая причуда. Каприз, если сказать точнее.

— Простите, дорогой Клеменс, я не понимаю, о ком идет речь?

— О, да! Разумеется, вам ли знать? Не вы же лично занимаетесь шпионажем в моем доме и не вы подсылаете ко мне этих негодяев. Речь идет о моем лакее. Антон притащил его из Африки. Зачем? Спросите этого избалованного малого!

— Он что, африканец, ваш слуга?

— Испанец, с вашего разрешения. Возможно, метис.

— Милейший Клеменс, право, мой шеф, э-э, просто из расовых соображений не может пользоваться, э-э, услугами чернокожих или желтокожих.

— Да, понимаю. Ему хватает и белокожих. Но вот дошла очередь и до желтокожих. Поймите меня правильно, господин Панцигер. Я понимаю, в эти шаткие времена наблюдение за деловыми кругами — ваша прямая обязанность.

— Вы ошибаетесь, вы жестоко ошибаетесь! Я в прекрасных отношениях с деловыми кругами. Пример тому — мы с вами. Вы так любезны и щедры… Кстати, я что-то гам должен вам…

— Успеется, — отмахнулся Клеменс, — Так вот, повторяю, я нисколько не ставлю в вину господину Мюллеру его пристальное внимание к деловым кругам. Ведь не только вы, господин Панцигер, но и мы разъезжаем туда-сюда. Поди узнай, с кем мы и о чем сговариваемся, не так ли?

Панцигер пропыхтел что-то.

— Но вот… — Раздраженная нотка появилась в голосе Клеменса. — На мою голову свалился еще один негодяй. На этот раз белокожий. Его физиономия и ухватки всегда претили мне. Я не мог сдержать негодования, законного негодования, сударь мой, я позвонил вам, я надел цилиндр, взял трость — и вот я у вас.

— И отлично сделали! Так кто этот… второй?

— Некто Плехнер. Служит в интендантстве вместе с моим сыном, а по совместительству работает у вас. Вероятно, так. На днях я спускаюсь в холл и что слышу? Этот Плехнер выпытывает у моего идиота Педро что-то относительно наших связей с домом фон Лидемана. С домом аристократа, черт побери! С домом доблестного офицера фюрера.

— Я знаком с Лидеманом.

— Он, как и вы, крупный наш должник. Запутанные расчеты… Но какое дело господину Мюллеру до наших деловых операций? Если рассуждать логически, господин Мюллер должен следить за всеми нашими клиентами, в том числе и за вами, господин Панцигер. Нелепость, а? — Клеменс посмеялся.

Панцигер вторил ему дребезжащим смешком.

— Но это еще полбеды. В тот же вечер Плехнер завел с моим сыном явно провокационный разговор о каком-то заговоре против фюрера. Намекнул, что в заговоре участвуют высокопоставленные лица, даже кое-кто из самых верных соратников Адольфа Гитлера, например, рейхсфюрер СС господин Гиммлер. Каков, а?…

Панцигер посерел; он был косвенно связан с заговорщиками.

Клеменс сбросил пепел сигары в камин и снова сел. «Плехнер? Кто такой Плехнер?» —размышлял Панцигер.

— Я наведу справку тотчас же, господин Клеменс. Каков негодяй, а? Заговор против обожаемого фюрера!… Да кто посмеет поднять на него руку! И эта нелепая слежка за шефом столь знаменитой фирмы. Чудовищно!

— Вот именно. Я всегда был лоялен и, право, по наивности, а она свойственна и нам, рассчитывал на подобное же отношение ко мне и к моей фирме. Да если бы я рассказал об этом пассаже моему, смею сказать, другу, господину Тиссену, он, при его темпераменте, взвыл бы от бешенства.

— Нет, нет, не стоит впутывать его в это дело. Оно до того мизерно, что уж как-нибудь я справлюсь с ним сам.

— И я буду в высшей степени признателен вам, если вы впредь оградите меня от подобных оскорбительных акций.

— Разумеется, разумеется! — вскричал Панцигер. — Можете не беспокоиться, господин Клеменс. И все же я хотел бы поговорить о моих расчетах с вами.

— Я уже сказал, мы подождем, мы подождем… Не смею задерживать вас. — Клеменс попрощался с Панцигером и тяжелой походкой направился к двери. У порога он обернулся: — А уж с моим следопытом я управлюсь сам.

Панцигер кивнул с самым благодушным.видом. Он тотчас слетел с него, как только дверь захлопнулась за Клеменсом. Панцигер, чтобы подставить ножку своему шефу Мюллеру, добился приема у Гиммлера, рассказал ему о разговоре с Клеменсом, не утаив его слов об участии рейхсфюрера СС в заговоре против Гитлера.

— Плехнера убрать. Видно, ему надоело жить, — прорычал Гиммлер.

«А если Плехнер болтал обо мне не только с Клеменсами?!»

Гиммлер вытер со лба нервную испарину.

…Мюллер так и не узнал, почему гнев рейхсфюрера СС обрушился на одного из агентов гестапо…

 

1

Весной и не пахло в Берлине в конце февраля 1943 года. Ветер гнал набухшие тучи, они низко оседали над городом, над домами, дымящимися после бомбежки.

Все тягостнее становилась жизнь. Длинные хвосты выстраивались с рассвета у продовольственных магазинов. Война, словно ненасытное чудовище, пожирала не только то, что производили Германия и ее вассалы, но и все, что «Центральная торговая компания» на Востоке, руководимая высоконаучным грабителем Розенбергом, вывозила из России в Германию. Количество вагонов с награбленным в России имуществом составило бы товарный поезд, длина которого в двенадцать раз превосходила бы длину железнодорожной линии Берлин — Москва!

И народ голодал, и конца войне не было видно.

И вот в низах и в верхах одновременно родилась мысль о неизбежности устранения главного виновника страшных бед, опрокинувшихся на немецкий народ.

 

2

«Сэр! Согласно Вашему указанию, я вступила в контакт с мистером Даллесом, для чего под предлогом встречи с родственниками мне пришлось выехать в Швейцарию…»

Так начинала свое донесение полковнику британской разведывательной службы Мария фон Бельц. Клеменсам удалось заполучить копию этого документа.

«Мистер Даллес, — продолжала Мария, — с которым я тут же снеслась, полностью информировал меня о своих намерениях связаться с подпольным движением в Германии, имея в виду, разумеется, не коммунистическое и не левое социал-демократическое подполье. Он интересовался ими, но вскользь. Итак, по порядку.

1. Признаки растущего отчаяния

Он подробно расспрашивал меня о настроениях в самой Германии и в военных кругах. Располагая обширными связями в разных слоях общества и зная то, чего не знают многие из моей среды, я подробно объяснила ему состояние умов в стране после поражения в районе Сталинграда, последовавшего затем наступления войск Советов и событий в Африке и Сицилии.

Я сообщила мистеру А.Д., что кризис в народном сознании неуклонно развивается, и не только народ, но и люди высшего общества и военные начинают понимать неизбежность разгрома или, во всяком случае, безысходного тупика, куда может привести Германию теперешнее руководство. Следствие этого — признаки растущего отчаяния в народе и среди более молодой части высшего офицерства, занимающего ответственные посты в различных звеньях военного аппарата. Почти все более или менее разумные люди уже к концу 1942 года поняли, что неудачи летней кампании заставили немецкую армию отказаться от наступательных действий, и если в ставке фюрера еще зреют какие-либо планы, рассчитанные на то, чтобы изменить ход войны авантюрным ударом, то иллюзии успеха будут рассеяны самым трагическим образом.

Эти обстоятельства и привели к активизации различных военных и штатских групп, задавшихся целью избавить страну от фюрера и его клики. Как вам известно, господин полковник, попытка убийства фюрера в марте этого года провалилась. Мина замедленного действия, копия английского образца, должна была быть положена в машину фюрера. Охрана помешала этому предприятию.

Затем известный вам начальник оперативного отдела штаба группы армий "Центр" генерал Тресков, которому была поручена эта акция, попросил одного из адъютантов фюрера, возвращающегося из "Волчьего логова" в Германию, захватить для его друга генерала Штифа несколько бутылок коньяку. Сверток с коньяком — на самом деле в нем была мина — адъютант благополучно довез до Берлина и вручил адресату.

Генерал Штиф позаботился о том, чтобы мина была подложена в самолет, на котором фюрер вылетал в ставку. Мина не взорвалась, быть может, из-за порчи часового механизма или по другой причине. Изъять ее из самолета было делом сложным, но все же оно удалось… Дальнейшие попытки покушений на жизнь фюрера проваливались либо из-за небрежности людей, либо из-за их слабости.

Не исключено, как я доложила мистеру А.Д., что вообще среди заговорщиков не было полной уверенности в необходимости такого рода шага. Некоторые опасались, что после устранения фюрера и его окружения к власти могут прорваться те силы, которые совершенно неприемлемы как для тех, кто сам рвется к ней, так и для людей, думающих о будущем государственном устройстве страны, которое исключало бы коммунистическую угрозу

2. Широкие взгляды мистера А.Д.

Мистер А.Д. попросил меня познакомить его с господином Гизевиусом, выполняющим некоторые задания абвера. Хотя этот видный сотрудник адмирала Канариса ведет в Швейцарии разведывательную работу против союзных стран, о чем я доложила мистеру А.Д., это обстоятельство отнюдь не покоробило его, очевидно, просто потому, что он в отличие от педантов и святош держится более широких взглядов на такие вещи.

Я указала ему, что господин Гизевиус связан с заговорщиками, а его непосредственный начальник, адмирал Канарис, в курсе всех переговоров Гизевиуса с нами.

Разумеется, вряд ли возможно проникнуть в тайные помыслы Канариса, этого воистину двуликого человека. Очевидно, Канарис, конкурирующий с рейхсфюрером СС Гиммлером и враждующий с ним из-за влияния на фюрера, сам не прочь возглавить заговор, если увидит, что дела у заговорщиков идут успешно, или, в противном случае, за дорогую цену продать их фюреру.

Мне кажется, что доверенное лицо адмирала, я говорю о Гизевиусе, чуть ли не центральная личность во всей этой истории. Разумеется, он подробнейшим образом осведомлен о всех группах "оппозиции", как называют себя заговорщики, и даже некоторым образом влияет на ход событий, то предостерегая "оппозиционеров" от опасности и замедляя тем самым ход вещей, то, напротив, побуждая их к действию.

Мистер А. Д. нашел возможным сблизиться с господином Гизевиусом, установив, таким образом, контакт между союзной разведкой и разведкой рейха. Мне лично импонировало то обстоятельство, что мистер А.Д. в своих действиях исходит из реального будущего Германии. "Оно может быть каким угодно, но не большевистским", — сказал он.

Мистер А. Д. мыслит себе будущую Германию в качестве неприступного бастиона и главного защитного вала против распространения большевизма в Европе. Именно исходя из этого, мистер А.Д. сочувствует планам оппозиции, тем самым работая на благо политики, проводимой наиболее здравомыслящими людьми его великой заокеанской страны. Отсюда же проистекает взгляд мистера А.Д. на так называемое демократическое движение в Германии. О нем он говорил довольно сухо и с оттенком пренебрежения, что меня особенно порадовало, ибо социальная демагогия вряд ли бы способствовала успеху великого дела возрождения Германии в том виде, как изложено выше.

Далее в наших встречах с мистером А.Д. я нарисовала общую картину движения против фюрера и назвала фамилии наиболее активных людей, готовивших путч. К их числу прежде всего относится бывший начальник Генерального штаба, ныне опальный генерал Бек, некто Гёрделер и полковник Штауффенберг, о нем подробнее будет изложено чиже. Затем уже упоминавшийся мной начальник оперативного отдела штаба группы армий "Центр" Тресков и фельдмаршал Манштейн, проваливший так называемый Сталинградский путч, когда он и Клюге должны были потребовать от фюрера назначения их главнокомандующими на Восточном фронте и не зависимыми в своих решениях ни от кого, в том числе и от Гитлера.

Группа оппозиционно настроенных высших офицеров на Восточном фронте довольно солидная, но, исключая Трескова, не слишком устойчивая и решительная. На Западе глава заговорщиков — военный губернатор оккупированной территории Франции генерал Штюльпнагель. Наиболее активная и многочисленная группа — берлинская. В нее входят заместитель начальника Генерального штаба сухопутных войск фельдмаршал Вицлебен, первый заместитель Канариса генерал Остер, генерал-квартирмейстер Вагнер, генералы Фромм, Фильгебель, Ольбрихт и другие.

3. Кто они — руководители оппозиции.

Что касается общего руководства оппозицией, то оно сосредоточено в руках Гёрделера, биография которого вам, господин полковник, известна и в том же объеме была мною сообщена мистеру А.Д. В настоящее время Гёрделер — финансовый советник Роберта Боша, владельца концерна по производству электрооборудования. Это обстоятельство дает возможность Гёрделеру под благовидными предлогами ездить куда угодно, посещать время от времени отдельные группы оппозиционеров и наставлять их в том духе, который диктуется обстоятельствами.

Мистер А. Д. весьма интересовался этим человеком и его умонастроением. Я заверила его, что герр Гёрделер — человек положительных, устойчиво консервативных взглядов.

Его политическая линия целиком совпадает не только с вашей точкой зрения на будущее устройство Германии как державы могучей, свободной от левых влияний и обращенной к Западу, но и отражает столь же решительную концепцию деловых кругов Германии, с которыми Гёрделер тесно связан.

Есть сведения, что Гёрделером по согласованию с другими участниками заговора составлен список членов будущего правительства, куда, естественно, войдут люди, могущие обеспечить интересы деловых кругов в промышленности и земледелии. Главой государства (или, точнее, генеральным наместником) называют генерал-полковника Бека, рейхсканцлером — Гёрделера, военным министром — генерала пехоты Ольбрихта или Остера, главнокомандующим всеми вооруженными сухопутными войсками — генерал-полковника Гёппнера.

По мысли составителей этого списка, Гёрделер возглавит правительство из девяти министров и наделяется почти неограниченными полномочиями — он будет совершенно независим от рейхстага. Деловые круги добились включения в правительство Бека — Гёрделера Юнга — от целлюлозной промышленности, он будет министром экономики; генерального директора концерна Круппа Лозера — министром финансов. Партию католического центра будет представлять в должности вице-канцлера Якоб Кайзер. Чтобы расположить более или менее левые круги к себе, Гёрделер намерен пригласить в правительство социал-демократов: в качестве второго вице-канцлера Лейшнера и министром юстиции Лебера. Известный вам Гизевиус будет министром восстановления.

Таким образом, сэру Уинстону Черчиллю и правительству Его Величества нет оснований беспокоиться о политике будущего немецкого кабинета: он не пошатнется влево ни при каких обстоятельствах и будет опираться исключительно на круг людей здравого смысла. Эти круги полагают, что фюрер должен быть устранен во что бы то ни стало, дабы расчистить дорогу для переговоров с Западом о заключении мирного соглашения и последующих активных действий на Восточном фронте с целью вынудить Кремль согласиться на приемлемый для достоинства рейха мирный договор, который исключал бы оккупацию любой части Германии и приостановил движение красных армий к сердцу Центральной Европы.

Гёрделер, сказала я мистеру А.Д., возглавляет штатскую часть оппозиции и находит опору главным образом в так называемом кружке Ройша, куда входят крупные землевладельцы, например, граф Гарденберг, Вентцель и предприниматели: Блюхер — представитель АЭГ, Карл Бош, Карл Симменс, Яльмар Шахт. Руководят кружком Шахт и коммерции советник Ройш.

Здесь поняли, что их надежды на фюрера, которого, в сущности, они и привели к власти, оправдывали себя лишь до того момента, пока Гитлер одерживал блистательные победы. Теперь же, когда тучи сгущаются, они заняты поисками такого выхода из тупика, при котором интересы делового мира не могли бы пострадать.

В этом кружке, насколько мы осведомлены, ведутся разного рода дискуссии. Положиться на него в смысле быстрых и решительных действий невозможно.

Более активна другая группа — кружок Крейзау. Он вобрал в себя оппозиционно настроенное высшее чиновничество дипломатического ведомства, юстиции, транспортной службы, экономистов, кое-кого из высших служителей церкви. К нему примыкают несколько лиц с явно монархическим уклоном, как, например, граф фон Вартенбург, являющийся, впрочем, правой рукой Мольтке. Сюда же входят правые и левые социал-демократы: Хенк, Гаубах, Лебер и другие, оставшиеся живыми после разгрома социал-демократической партии. Часть из них работают в подполье.

Я назвала мистеру А.Д. этот кружок наиболее активным хотя бы потому, что здесь вырабатывается программа, которая должна быть осуществлена после устранения фюрера и национал-социалистского руководства. Здесь, как и всегда, по программным вопросам возникают острые дебаты.

Есть известное и четко обрисованное направление, наиболее яркими представителями которого являются бывший посол в Кремле граф Шулленбург и левые социал-демократы. Эти настаивают на добрососедских отношениях с Москвой, в духе исторических традиций, как принято у них говорить…

Однако, заявила я мистеру А.Д., это не должно смущать его, потому что в Крейзау доминируют люди, безусловно, обращающие свои взгляды на Запад, и только на Запад, и именно они преобладают в кружке, подчиняя себе как колеблющихся правых, так и более рьяных левых.

Затем я осветила мистеру А.Д. деятельность еще одной группы, очень замкнутой и отгороженной от главного ядра заговорщиков. О ней ходят неясные слухи. В ее составе, как стало известно, преобладают правительственные чиновники, люди из аристократических кругов, разочарованные в фюрере, профессора Иессен, Хаусхофер, редактор католической газеты Людвиг Гутенберг, бывший прусский министр финансов Попитц, дипломат Гассель. Неизвестно почему сюда же входит генерал Бек.

Свержение нацистского режима их страшит по той причине, что они предвидят неизбежный красный хаос и террор и, как следствие его, образование в Германии "демократического правительства"… До меня, я уже сообщала вам в предыдущем донесении, дошли смутные слухи, будто Попитц ищет контакта с рейхсфюрером Гиммлером, в котором эти совершенно оторванные от реальной жизни люди видят приемлемую для них фигуру!…

Конечно, не исключено, что Гиммлера тешит возможность занять престол фюрера при удаче путча, а при неудаче — вырасти в глазах фюрера, выдав ему тех, кто попытается войти в сговор с ним. Естественно, Гиммлер не будет покупать кота в мешке. Он постарается выведать все относящееся к заговору и заполучить в свои руки список наиболее активных заговорщиков, к характеристике которых я и подошла при нашем последнем свидании с мистером А.Д.

4. Чего они опасаются.

Это самая активная часть оппозиции — военные люди, имена которых с вашего разрешения были мною названы мистеру А.Д.

Генерал-полковник Бек — глава ее. Группа чрезвычайно разнообразна по своему составу. Тут можно увидеть людей, обиженных на фюрера, почему-либо невзлюбившего их, и отстраненных от военного руководства. К ним примыкал фельдмаршал Клюге, быстро, однако, покинувший заговорщиков, после того как фюрер, в ознаменование его успехов на фронте отвалил ему куш в размере двухсот пятидесяти тысяч марок да еще разрешил построить загородный дом.

Группа "стариков", если так можно назвать некоторых генералов и фельдмаршалов, в своих действиях пассивна. Их колебания и различного рода оттяжки финала объясняются опять-таки страхом перед возможностью всенародного взрыва ненависти к нацизму, ввергшему страну в отчаянное положение. Революция для них, естественно, представляется кошмаром.

Их рассуждения исходят из следующей посылки, впрочем, продиктованной не кем иным, а именно социал-демократическими элементами оппозиции; зная о планах убийства Гитлера, они озабочены вопросом: что же будет после Гитлера? По какому пути пойдет Германия? Американские и английские войска далеко, рассчитывать на немедленное вторжение их на континент нельзя… Пока русские являются единственной державой, располагающей мощными вооруженными силами на континенте, устранение Гитлера неизбежно приведет к тому, что Германия станет легкой добычей большевиков.

Такова была одно время точка зрения социал-демократов. Это лило, конечно, воду на мельницу сторонников оттягивания решительных мер, с одной стороны; с другой — позволяло им самым решительным образом отказываться от сотрудничества с рабочими организациями и профсоюзами.

Вероятность того, что рабочие, включившись в заговор, могут впоследствии расправиться не только с Гитлером, но и с теми, кто его посадил на трон, устрашает их. Если бы заговорщики всецело положились на настроения группы "стариков", им бы пришлось, как я заметила, ждать того времени, когда нацистское правительство само свергнет себя…

Мистер А.Д. в этом месте долго и шумно смеялся, хлопая меня по коленям… Он великий демократ, хотя и страдает излишней развязностью, столь присущей янки вообще.

5. Штауффенберг — душа заговора.

Вернусь к делу. В этой чисто военной группе имеется ядро людей сильной воли, полных решимости покончить с фюрером при первой же возможности. Вожак центрального ядра, где присутствует офицерство второго поколения, хотя среди них мы не найдем офицеров рядовых, граф Шенк Клаус фон Штауффенберг. С ним наша семья состоит в дальнем родстве. Штауффенберг доводится мне, если не ошибаюсь, троюродным братом. Мы часто встречались с ним в домашней обстановке до его отъезда в Африку, где он потерял глаз, левую руку и несколько пальцев правой руки.

Штауффенберг — молодой, красивый и обаятельный идеалист, верующий в возможность установления добрых отношений с Западом и Востоком одновременно. Он близок к социал-демократам, опасения которых успел разбить доводами столь же умными, как и остроумными.

Вообще невозможно представить, что этот веселый молодой человек, душа общества, так сказать, одержим идеей устранения фюрера. Вряд ли я ошиблась, сообщив мистеру А.Д., что с появлением Штауффенберга техническая и программная части заговора пришли в движение еще и потому, что мой кузен сумел не только привлечь на свою сторону молодых офицеров высшего ранга, но и покончил с нерешительностью и вялостью "стариков". Я доложила мистеру А.Д., что отныне группа Штауффенберга занимает едва ли не руководящее положение в среде заговорщиков. Хотя вряд ли Штауффенберг и его сообщники претендуют на политическое руководство после того, как переворот станет свершившимся фактом, все же они могут очень круто влиять на тех, кто примет на себя бремя власти в такие опасные дни.

6. Кого поддерживать и почему их надо поддерживать.

Вот здесь, сказала я мистеру А.Д., мы сталкиваемся с противоречивыми факторами. Настроение Штауффенберга и активного ядра заговорщиков настораживает нас. Для них будущее Германии рисуется совсем в ином виде, чем для определенных кругов внутри страны и вне ее. Штауффенберг слышать не желает о продолжении битвы на Востоке после капитуляции рейха на Западе. Он называет подобные идеи антинародными и преступными. Равным образом Штауффенберг не скрывает своих симпатий к силам Сопротивления в Германии.

Достоверно известно, что вопреки Гёрделеру через левых (Лебера и Рейхвейна) Штауффенберг установил связь с членами так называемого Центрального оперативного руководства компартии. В эту группу входят Зефков, Якоб и Нейбауэр.

Очевидно, Штауффенберг решил договориться с ними о совместных действиях, когда события приведут к падению нацистского руководства. Не исключено, что Штауффенберг хотел бы видеть коммунистов в будущем германском правительстве. Надо иметь в виду и еще одно. Штауффенберг — человек необыкновенного мужества, ему импонируют люди, не боящиеся опасности и расчетливого риска. Вот почему он пошел на сближение с деятелями Сопротивления. Впрочем, как бы там ни было, в одном нельзя упрекнуть Клауса: он не пылает нежностью к Гёрделеру и близким к нему деловым кругам, посадившим (его слова) "фашизм на шею немцев и всей Европы". Он решительно отвергает их притязания играть первую скрипку в будущей Германии и обещает вздернуть Круппа, Тиссена и Флика рядом с Гитлером, Гиммлером и Герингом.

Положение, как видите, сложное. Вопрос стоит так: на кого опираться? Но, с другой стороны, волей-неволей Вам придется помогать Штауффенбергу, потому что только его группа способна довести дело до конца. Все это я начистоту выложила моему собеседнику.

Мистер А.Д., выразив мне признательность за обширную и дельную информацию, обещал подумать о сложной проблеме наших отношений с группой Клауса Штауффенберга. На этом наши беседы окончились.

7. Я натыкаюсь на глухую стену.

Теперь перехожу к выполнению мною Вашего задания, касающегося фирмы "Клеменс и Сын". Здесь меня ждало глубокое разочарование. Вряд ли Ваша осведомительная служба права в своих предположениях, будто под вывеской фирмы скрывается советская резидентура. Установить это мне не удалось. В своем стремлении проникнуть в тайну дома Клеменсов я опиралась на приятельские отношения с молодым Клеменсом моего жениха, полковника Рудольфа фон Лидемана. Он познакомил нас несколько лет тому назад.

Все мои попытки установить личные отношения с Антоном Клеменсом наталкивались на глухую стену якобы непонимания того, чего я от него хочу. Хотя вначале он не отказывал мне в свиданиях и, как казалось, мои "женские чары" (повторяю Ваши слова) чуть-чуть вскружили голову этого общительного и приятного во всех отношениях молодого человека, дальше невинного флирта наши отношения не продвинулись ни на дюйм.

Таким же плачевным исходом кончались мои стремления разгадать истинное лицо наследника владельца фирмы, потому что к самому владельцу я проникнуть так и не смогла. Более того, при наших встречах Клеменс-старший едва скрывает свое отвращение ко мне. Быть может, причиной этой ярко выраженной неприязни служит появление в доме Клеменсов племянницы старика, юной и не лишенной привлекательности особы, лет двадцати пяти.

Возможно, старик задался целью соединить брачными узами сына и его кузину.

Если вы не запамятовали, мне было вменено в обязанность выяснить не только закулисную сторону деятельности фирмы, но и возможность привлечения ее средств для поддержания оппозиции. Равным образом я согласовала с Вами возможность исполнения просьбы графа Штауффенберга, искавшего контакт с более широкими кругами левых элементов, на которые этот идеалист мечтает опереться при создании исполнительной власти в Германии после свержения нацизма.

Мне не известно, из каких источников графу Штауффенбергу стало известно, будто Клеменсы сочувствуют оппозиционным настроениям в Германии и готовы вложить свои средства в заговор, чтобы потом вернуть их с лихвой. Не знаю также, откуда у него явилась уверенность в том, что Клеменсы связаны с антифашистским подпольем и что они помогут ему найти пути к нему. Все это оказалось чистейшей фантазией моего кузена — это по его части — и следствием совершенно неправильной информации, идущей из Ваших источников.

Чтобы не оказаться голословной, мне хотелось бы привести в пример мои беседы с молодым Клеменсом, записанные почти дословно после неудачного визита в дом фирмы.

Должна отметить, что эти люди — образец осторожности. Готовясь к свиданию с младшим Клеменсом, я положила в сумку звукозаписывающий аппарат, которым Вы снабдили меня; тончайшую чувствительность его я неоднократно проверила.

Незаметно для Клеменса я включила его. Вы могли бы прочитать не мою более или менее достоверную запись по памяти, но и точное воспроизведение нашего разговора во всех его нюансах.

Однако я не могу этого сделать, и вот почему. Клеменс встретил меня в холле. Там же был их слуга-испанец — очередная причуда богатеев.

Клеменс помог мне снять пальто. Я подошла к зеркалу, чтобы привести в порядок волосы, и положила сумку на тумбочку. Неловким движением слуга задел ее, и сумка упала. Слуга просто рассыпался в извинениях. Клеменс строго заметил ему, что это непростительно.

Лишь дома я обнаружила, что аппарат испорчен. Не могу утверждать, но, возможно, слуга вовсе не случайно сделал так, чтобы сумка упала на пол. Не поручусь и за то, что, в свою очередь, Клеменс не записал наш разговор. Если это так, я полностью в их руках и не смогу шевельнуть пальцем, случись мне вступить с ними в какой-либо конфликт. А он почти неизбежен, потому что мой брат Карл страшно много задолжал фирме.

Мы прошли в кабинет Клеменса-младшего. Это небольшая комната, довольно красиво убранная.

Предложив мне кресло, Антон положил в сейф бумаги и запер его. Вот тут-то мне и показалось, будто он нажал какую-то кнопку. Дай бог, если я ошиблась!

Вечер был холодный. Я замерзла, пока ехала из замка. Клеменс, словно зная это, приготовил кофе и коньяк. Пока он кипятил кофе, я осмотрелась и заметила, что мне очень нравится его кабинет.

— Завидую той, — сказала я, — кто может сидеть здесь и тихо вязать, не мешая вам. Вы не осудите меня, если я задержу вас? Машина капризничала, и я страшно устала. Но ведь вы не придерживаетесь пошлых взглядов так называемого света?

— Я из делового круга, где отношения между мужчинами и женщинами…

— …более натуральны, хотели вы сказать? — перебила я его. — Слава богу, наконец-то я могу отдохнуть в обществе человека, презирающего лицемерие. Мне страшно все надоело, Клеменс! Годы проходят, жить все скучнее и скучнее, а счастья нет.

— Вы молоды, счастье еще придет. Его принесет вам Руди, — сказал он с усмешкой.

— Полноте! Как будто вы не знаете Руди! Нет, счастье все дальше уходит от меня, Клеменс. А я была бы так счастлива, если бы мужчина вроде вас мог принять… не скажу — мою любовь, это слишком серьезно, но хотя бы дружбу. Мне в вас импонирует одна черта — вы так глубоко преданы своему… своему делу!

Ни один мускул не дрогнул на лице Антона, хотя намек мой был довольно прозрачный. Он поставил передо мной чашку кофе. Настоящего, бразильского.

— Где вы добываете такие вещи? — спросила я.

— Недавно к нам приезжал один делец из Южной Америки.

Я решила забросить еще одну удочку.

— Если хотите, Клеменс, я могла бы сообщать вам… Поверьте, просто из симпатии к вам и дружеских чувств к фирме, которая не раз выручала меня… Могла бы, повторяю, сообщать кое-какие сведения…

— Например? — осторожно спросил Клеменс.

Я решила идти напролом:

— В известных кругах начинает преобладать мнение о полной неспособности фюрера исправить положение как на фронте, так и внутри страны. И что, пожалуй, ему придется уйти.

— Правители не уходят так просто, — заметил Клеменс.

— Тогда их "уходят".

— Фирма печется только о своих интересах, фрейлейн. Мы не знаем и не уверены в том, что те, кто придет на смену фюрера, будут более подходящими клиентами фирмы.

На этом, собственно говоря, разговор и окончился, если не считать того, что Клеменс заговорил о наших деловых отношениях. Так как я не имею права скрывать от Вас, господин полковник, ничего, относящегося к моей жизни и работе, то разрешу себе воспроизвести и этот разговор. Клеменс дал мне понять, что, в свою очередь, он может быть полезен мне. Речь идет, сказал он, о таких вещах, в которые фирма не хотела бы впутывать меня, а предпочла бы иметь дело с моим братом. Он упомянул о довольно запутанных денежных расчетах с Карлом, которые фирма хотела бы поскорее привести в порядок, в чем, как заметил Клеменс, заинтересована и я. Он попросил меня о любезности — сообщить Карлу, когда тот вернется в Берлин, что владелец фирмы очень бы хотел видеть его.

Я сказала, что понятия не имею, где теперь мой брат, — задолго до войны он подписал контракт с какой-то советской промышленной фирмой и уехал в Россию. Я получала от него изредка коротенькие сообщения. После начала войны на Востоке переписка прекратилась.

— Как только он появится в Берлине, на что, впрочем, очень мало надежды, я немедленно пошлю его к вам, — заверила я Клеменса. И добавила, что мне действительно было бы скучно заниматься какими-то гам расчетами, в которых я решительно ничего не понимаю.

И тут мне захотелось еще раз пустить стрелу.

— Ведь я просто светская женщина, Клеменс, Просто светская женщина, равно как и вы просто коммерсант, не так ли?

С самым серьезным видом он кивнул. Тут я сорвалась:

— Но, скажу, дорого бы мы дали, чтобы узнать, на кого вы работаете.

— На фирму "Клеменс и Сын", фрейлейн, — с неподражаемым хладнокровием заявил он. — Только на нее.

Мне ничего не оставалось делать, как распрощаться и уйти не солоно хлебавши, извините за резкость. Но она вызвана только взвинченными нервами, господин полковник. Ваша осведомительная служба никуда не годна. В одно прекрасное время она может крепко подвести сотрудников, если по легкомыслию они положатся на ее солидность.

P.S. Сэр!

Не могу ли я просить вас ускорить передачу мне той суммы, о которой мы договорились? Расходы по поездке в Швейцарию, расстроенные денежные дела понуждают меня напоминать Вам о том, что, казалось бы, могло обойтись и без того…»

 

1

Утро двадцатого июля 1944 года началось в Германии, как обычно. Диктор отметил, что в полдень температура поднимется до тридцати градусов — такой жары в Германии давно не было. Глухо и туманно прозвучала сводка с Западного фронта, а на Востоке, отметил обозреватель, «наши части ведут тяжелые бои с превосходящими силами русских».

Советские армии за зиму разгромили два крайних фланга немецкого фронта: северный — под Ленинградом и Новгородом и южный — на Правобережной Украине и в Крыму.

Вслед за тем все двенадцать советских фронтов устремились на запад. В начале июня началась битва на Карельском перешейке, и недалеко было время, когда финны запросят мира. Двадцать третьего июня полем сражения стала Белоруссия, тринадцатого июля — Западная Украина.

Близилось освобождение Молдавии, на очереди — Болгария, Румыния. Пруссаки эвакуировали промышленные предприятия, помещики бежали в глубь Германии.

Фюрер боялся нё столько западных союзников, высадившихся во Франции, сколько прорыва в рейх русских, посылал на Восток дивизию за дивизией.

Из трехсот двадцати пяти дивизий, бывших в его распоряжении, сто семьдесят девять принимали удары советских армий.

 

2

Закатилась звезда начальника Генерального штаба Цейтцлера. Отстранен от должности главнокомандующего войсками на Западе фельдмаршал Рундштедт.

На его место фюрер назначил фельдмаршала Клюге, не зная, что он один из тех, кто двадцатого июля сорок четвертого года ждал кодового сигнала «Валькирия».

«Валькирию» ждали на Восточном фронте. Лихорадило в ожидании команды генерала Штюльпнагеля во Франции. Он приказал высшим офицерам не покидать в течение июля оккупированную страну; этот приказ касался и работавшего в штабе генерал-губернатора генерала Венка.

К тому времени Вальтер Венк знал всех или почти всех заговорщиков в окружении Штюльпнагеля и в Берлине. Более того, через ему одному известные каналы Венк получил достоверные сведения о том, что в двадцатых числах июля будет совершена еще одна попытка устранить фюрера. Смена власти и все дальнейшее должно произойти по сигналу, уже названному. Размах заговора привел Венка в замешательство.

Заговор может быть успешным. Но может и провалиться.

Кто выиграет? Кто проиграет?

Безусловно, выигрывают дальновидные. И в предвидении любого исхода Венк решил перестраховаться. Если заговорщики придут к власти, он поддержит их. Если им суждена виселица, он выйдет сухим из воды, награжденный и превознесенный. Как это провернуть? Очень просто.

Подчинившись приказу, он останется во Франции. Но кто помешает ему секретно отправить в «Волчье логово» офицера, чья вера в божественное предназначение фюрера не поколебалась за эти годы?

Где найти такого человека?

Венк просмотрел послужные списки работников штаба… И он нашел человека…

Майор Конрад Рорбах, судя по послужному списку, в 1940 году воевал на Западе, был свидетелем последнего акта битвы за Францию и награжден Железным крестом.

Как выяснил Венк, в штабе Штюльпнагеля не было более убежденного нациста и более страстного поклонника Гитлера, чем майор Рорбах, месяца четыре назад вернувшегося в строй после тяжелого ранения и назначенного офицером по особым поручениям.

Вот его-то Венк и решил послать к адъютанту фюрера Шмундту, а тог будет извещен, что к нему направлен офицер с чрезвычайным и секретным поручением.

«Если заговор удастся, — размышлял Венк, — Рорбах непременно станет участником свалки с заговорщиками: он во власти маниакальной идеи, будто ему суждено некогда спасти божество от гибели. Разумеется, заговорщики прикончат его. Если заговор сорвется, я постараюсь раззвонить о своей преданности и дальновидности: не кто другой, а именно генерал Венк послал молодого отважного офицера с предупреждением о грозных событиях, могущих отдать Германию во власть красных…»

Венк выигрывал в том и другом случаях.

 

3

Доверительная беседа Венка с Гансом (который был теперь, напоминаем, Рорбахом) состоялась утром девятнадцатого июля.

— Ты скажешь генералу Шмундту, что здесь с часу на час ждут крушения национал-социалистского руководства и отстранения фюрера. Многие, в том числе генерал Штюльпнагель и фельдмаршал Клюге, поддерживают заговорщиков. Вот и все. Повтори.

Ганс, остолбеневший от услышанного, слово в слово затвердил сказанное Венком. И отправился в путь с увольнительным документом: по причине тяжелой болезни матери майору Конраду Рорбаху предоставляется шестидневный отпуск.

В полдень Ганс сел в бомбардировщик. Он направлялся в ставку фюрера с грузом шампанского и деликатесов — в «Волчьем логове» ждали Муссолини.

Ровно год назад, в самый разгар Курской битвы, Большой фашистский совет сверг Муссолини. Арестованного дуче под сильной охраной отправили в Абруццкие горы. Там, в уединенном замке, его держали под замком. Итальянские бойцы Сопротивления требовали выдачи Муссолини народу. Им было отказано.

В сентябре того же года гауптштурмфюрер Скорцени получил приказ Гитлера выкрасть Муссолини. Отряд СС на планерах приземлился напротив замка.

Карабинеров обезоружили, дуче кое-как втиснули в планер и благополучно доставили в Мюнхен.

Теперь его вызвали к Гитлеру договариваться о дальнейших действиях.

 

1

Ставка «Волчье логово», построенная перед нападением на Польшу, занимала огромную площадь недалеко от Растенбурга (Восточная Пруссия), в густом лесу вблизи двух больших и красивых озер.

Делилась она на несколько запретных зон. Охрану нес гренадерский батальон дивизии СС «Гроссдойчланд». Фюрер жил и работал во второй, запретной зоне. Здесь, кроме Имперской службы безопасности, охрану несли части СС, вызываемые из Берлина. Их меняли два раза в неделю.

На восьмиметровой глубине было устроено жилище Гитлера: несколько комнат, отнюдь не по-спартански убранных. В коридоре, где мог пройти только один человек, дежурили офицеры СС.

Ни при каких условиях посторонние люди сюда проникнуть не могли. А если бы и проникли, в узком ущелье коридора их тотчас бы перестреляли.

Поверх насыпали землю, посеяли траву и посадили деревья.

Блок номер одиннадцать (жилище Гитлера) был отгорожен проволочным заграждением от остальных, где жили Кейтель и Геринг, когда он наезжал сюда.

Внутри сравнительно большой площадки Гитлер гулял в часы отдыха и занимался с собакой Блонди. За ней ухаживал фельдфебель Торнов.

Невдалеке от блока номер одиннадцать располагалась столовая. Там Гитлер обедал и ужинал— иногда один, иногда в компании генералов.

Справа высился длинный дощатый барак. Здесь в жаркое время Гитлер проводил военные совещания.

Если погода была плохая, совещались в подземном бетонированном блоке оперативного управления главного командования.

Танки, бронемашины, зенитные батареи, пулеметные расчеты располагались в центре и по окраинам ставки.

В стены бункеров заложили тонны взрывчатых веществ. Провода от этих снарядов огромной разрушительной силы соединялись за пределами ставки. Там безотлучно дежурили офицеры СС. Им было предписано: если противник приблизится к ставке, она должна быть взорвана немедленно после того, как последний человек покинет ее пределы.

Строили ставку русские и польские военнопленные; всех их расстреляли сразу же после окончания работ.

Не миновала смерть и итальянских инженеров, предложивших Гитлеру проект постройки и руководивших ею.

Фюрер, провожая инженеров на родину, поздравил их с высшими наградами рейха и тут же вручил им ордена. Не пожалел фюрер и денег…

Над Средиземным морем самолет взорвался — по приказу Гитлера в него была положена бомба замедленного действия. Экипаж машины и инженеры погибли.

Вину не постеснялись возложить на англичан: дескать, их истребители подбили самолет. Англичане опровергли ложь Геббельса — в тот день ни один самолет не был сбит истребителями британских ВВС.

Как бы там ни было, тысячи строителей ставки унесли с собой в могилы все ее секреты.

 

2

Вот сюда-то и прилетел Штауффенберг, чтобы окончить давно задуманное дело.

Ему осточертела склока между главарями заговора, вконец рассорившимися, и не только из-за дележки мест в правительстве.

Гёрделер вдруг решил, что убивать Гитлера не надо, а генерал Бек с пеной у рта доказывал, что устранение фюрера — единственный шанс для заключения мира с западными союзниками.

Фельдмаршал Витцлебен, назначенный главнокомандующим вермахта, помалкивал. Остальные, словно в басне о щуке, лебеде и раке, тянули разваливающуюся повозку заговора куда попало. Кое-кто из самых рьяных господ, перетрусив, вообще отказался от участия в путче. Другие хотели и не хотели.

Одним словом, черт ногу сломит.

Лишь несколько человек: Штауффенберг, Остер, Ольбрихт, начальник связи командования сухопутных войск Фельгибель и фон Тресков — держали в руках механизм заговора.

Фильгебель должен был прервать средства связи ставки с внешним миром и сообщить о смерти Гитлера в Берлин, на Бендлерштрассе, где помещалось военное министерство.

Утром 20 июля там собрались фельдмаршал Витцлебен, Бек и Гизевиус, только что видевшийся в Швейцарии с Даллесом.

Бек все поглядывал на часы и панически бубнил об упущенном времени.

Генералы Ольбрихт и Геппнер выпивали. А Бек призывал всех не нервничать, хотя сам трясся от страха: вдруг Штауффенбергу снова не повезет? Так шли томительные часы ожидания. Ждали Гёрделера и вдруг узнают: будущего канцлера нет в Берлине. Узнав, что гестапо вот-вот арестует его, он скрылся.

 

3

На аэродроме под Берлином, откуда Штауффенберг должен был лететь в ставку, генерал Штиф передал ему портфель с начинкой в виде бомбы — ту самую, что не взорвалась в самолете Гитлера год назад.

К несчастью для заговорщиков, бомба была рассчитана на взрыв в бетонированном подземелье, где, как уже сказано, фюрер выслушивал сводки с фронтов и отдавал приказы. Из-за жары он перенес очередной военный совет в дощатый барак.

В тот день Хойзингер докладывал обстановку на Восточном фронте, после чего Штауффенберг по поручению командующего армией резерва генерала Фромма должен был сообщить о формировании новых частей. В барак он вошел, когда совещание уже началось, отдал честь Гитлеру, спокойно подошел к столу, на котором лежали карты, и поставил портфель на пол недалеко от того места, где, слушая Хойзингера, стоял фюрер. Извинившись, он сказал, что должен срочно созвониться с Берлином, и вышел.

Кейтель сердито пробормотал что-то вслед Штауффенбергу. «Эти молокососы всегда вносят беспорядок, черт бы их побрал!»

 

4

 Хойзингер, сменивший Цейтцлера на посту начальника Генштаба сухопутных войск, продолжал доклад. Гитлер, слушая его, водил пальцем по карте. Ничего веселого Хойзингер сообщить не мог. Несмотря на сосредоточение крупных сил, переброшенных с запада, задержать наступление русских не удалось. Наступление русских в полосе обороны группы армий «Северная Украина» началось в первой половине июля. Прорвав фронт у городов Броды и Ковель, Красная армия форсировала Западный Буг и вышла к реке Сан.

Оставлен Минск. Русские на широком фронте форсировали Березину. Их боевые дозоры рвутся к Барановичам и Брест-Литовску. Крупные силы русских обходят Курляндскую группировку. Если она не будет отведена, ей грозит окружение. Вряд ли удастся остановить русских, прежде чем они достигнут границ Восточной Пруссии. На юге русские приближаются к Львову. «Позиция принца Ойгена» прорвана.

В Нормандии англо-американцам удалось к середине июня расширить свой оперативный плацдарм, который представлял собой полосу шириной около тридцати километров, на востоке — до устья реки Див, на западе же — включая полуостров Котантен.

Гитлер молчал, собираясь с мыслями. Это было ровно за две минуты до взрыва бомбы.

 

5

Несколько раз самолету, в котором летел Ганс, пришлось отбиваться от русских и американских истребителей и делать вынужденные посадки.

Утром двадцатого июля самолет сел на аэродром Растенбурга. Созвонившись со Шмундтом, Ганс отправился в ставку. Его документы проверили на двух контрольных пунктах; охрану их несли вооруженные пулеметами эсэсовцы. На третьем дежурили два офицера СС. Первые посты Ганс миновал в двенадцать десять; третий — в двенадцать тридцать пять.

И вот он на территории «Волчьего логова», о котором Йодль как-то сострил, что это «нечто среднее между монастырем и концлагерем».

Ганс, не спешивший, естественно, к Шмундту, с интересом осматривал территорию ставки, зазевался, и его чуть не сбил блиставший лакировкой лимузин, остановившийся у контрольного пункта второй, запретной зоны.

В опущенном ветровом стекле Ганс приметил молодого одноглазого человека с лицом смуглым и шапкой каштановых волос.

Он протянул караульному офицеру СС пропуск. Офицер мельком заглянул в машину, козырнул.

Автомобиль на большой скорости ринулся к следующему контрольному пункту. Поглядев вслед ей, один из караульных офицеров заметил:

— Что-то очень уж спешит сегодня граф Штауффенберг. И десяти минут не пробыл сегодня в ставке.

Второй офицер промолчал. Он знал, зачем приезжал Штауффенберг и почему так быстро уехал.

 

6

Один из офицеров охраны — ему показалось подозрительным поведение Ганса — окликнул его:

— Послушайте! Что вы околачиваетесь здесь?

— Мне нужен адъютант фюрера генерал Шмундт. Я с поручением к нему, но не знаю, куда идти.

— Генерал занят на совещании у фюрера. Вам придется подождать. — Офицер обернулся к напарнику. — Сколько на твоих?

— Двенадцать сорок восемь, — зевнув, ответил тот. — До смены мы еще пожаримся на солнце. Ну и пекло!

— Послушайте, майор, — снова окликнули Ганса. — Хватит вам толкаться здесь. Идите в адъютантскую. Три поворота налево.

Радуясь удачному исполнению поручения, Ганс неторопливо побрел по бетонированной дорожке.

И тут же могучая взрывная волна швырнула его на землю.

 

7

Очнулся он через несколько минут. На территории ставки происходило что-то непонятное. Взад и вперед рысью бежали люди. Где-то что-то горело. Повсюду слышались крики и ругань.

Потом Ганс увидел такое, от чего волосы его встали дыбом. Двое военных вели под руки фюрера. Лицо его было в крови, брюки порваны.

Он бормотал:

— Мои бедные новые штаны. Я только вчера надел их!

Третий военный — Ганс узнал Кейтеля — картой прикрывал оголенные ягодицы фюрера.

У Ганса отчаянно болел ушибленный бок. Глаза запорошило пылью, во рту — гарь, несущаяся со стороны полыхавшего барака. Он сидел на том же месте, где его застал взрыв, потирал бок и оглядывался вокруг в поисках человека или людей, которые помогли бы ему встать.

Они появились.

 

8

— Вот он! — услышал Ганс голос позади. И сразу на него навалились трое эсэсовцев. — Он стоял здесь и чего-то высматривал, — продолжал тот же голос — Господин группенфюрер, это один из них.

— Отпустите его! — раздался властный голос

Эсэсовцы отошли от Ганса.

— Как вы оказались здесь? Что вам было нужно?

Ганс смело поглядел в глаза рослого седеющего человека в мундире генерала СС.

— Хайль Гитлер! — Он отдал честь. — Я майор Конрад Рорбах, прибыл в ставку фюрера с секретным поручением генерала Венка, которое должен передать генералу Шмундту.

— Генерал Шмундт только что скончался от взрыва бомбы, подложенной изменником. Вы скажете все мне.

— Разрешите спросить?— Ганс ничем не выдал своих чувств. — Господин группенфюрер, с кем имею честь?… Я получил инструкцию снестись только…

— Сколько раз повторять вам?… — нетерпеливо прикрикнул на Ганса генерал.

— С вами разговаривает начальник Имперской службы безопасности группенфюрер господин Раттенхубер, — подсказал караульный офицер.

— Я жду ответа, — осмотрев Ганса с ног до головы, повторил Раттенхубер. — Что вы должны были сообщить генералу Шмундту?

— Но не здесь же, — пробормотал Ганс.

— Разумеется, — холодно сказал Раттенхубер. — Отвести его ко мне! — приказал он эсэсовцам.

 

9

Два часа Раттенхубер допрашивал Ганса. Не поверив ему, Раттенхубер по прямому проводу снесся с Венком. Тот подтвердил все сказанное Гансом и попросил Раттенхубера передать Гитлеру «ту радость, которой, узнав о чудесном спасении фюрера, полны здесь все мы, уверенные в том, что подлых изменников ожидает скорый и правый суд, и клянущиеся отдать свои жизни вождю в этот великий час испытаний!».

Удостоверившись в полной невиновности Ганса, в его «беспримерной преданности» фюреру, Раттенхубер приказал молодому офицеру немедленно вылететь в Берлин, найти командира охранного батальона «Гроссдойчланд» майора Ремера и передать ему добавочные распоряжения рейхсфюрера СС. Гиммлер, узнав о покушении, прилетел в ставку. В Берлине он уже отделался от тех, кто мог рассказать Гитлеру кое-что о его связях с заговорщиками.

 

10

А дело, как потом рассказывал Ганс, было так: Ремер получил приказ штаба заговорщиков, занял радиостанцию и новую Имперскую канцелярию. Заподозрив что-то неладное, он отправился к Геббельсу. Тот, выслушав его, пришел в ужас.

— Нет, нет, это измена! Я сейчас же соединю вас с фюрером. Провидение сохранило его!

Гитлер приказал Ремеру подавить заговор.

— Строгость и беспощадность, господин полковник.

— Майор, мой фюрер.

— С этой минуты вы полковник. Расстреливайте, кого найдете нужным.

 

11

В восемнадцать часов Ганс прилетел на аэродром Рангедорфа, где его ждала машина. В суматохе — Берлин уже знал из выступления Геббельса по радио, что фюрер жив, здоров и принял Муссолини, — Ганс нарочно часа полтора плутал по городу в поисках Ремера. Наконец в правительственном квартале ему сказали что Ремер и его части должны быть в военном министерстве на Бендлерштрассе.

Там, сраженные вестью о неудаче покушения, главари заговора метались, не зная, что предпринять, и теряли драгоценное время.

Фромм позвонил в «Волчье логово», узнал о неудаче Штауффенберга и отказался от дальнейших действий. К тому времени вернулся Штауффенберг и без долгих разговоров арестовал Фромма и еще нескольких генералов. Тут же стало известно, что генерал-губернатор Франции Штюльпнагель совершил переворот, но командующий войсками в Западной Европе фельдмаршал Клюге не поддержал заговорщиков.

Дальше пошло хуже. Штиф, не прервавший связи ставки с фронтами, спутал карты заговорщиков. Их сообщники на Восточном фронте, в Вене и Праге узнали из приказа Кейтеля, отменившего операцию «Валькирия», что фюрер жив, поспешили послать Гитлеру телеграммы с заверениями в своей исключительной преданности.

Генерал Бек, услышав о столь трагическом повороте событий, выстрелил себе в рот, но неудачно. Кто-то помог ему отправиться на тот свет.

Тем временем Фромм и генералы, сидевшие взаперти, сумели взломать дверь. Фромм, сообразив, что его еще могут помиловать, если он не помилует своих компаньонов, приказал расстрелять Штауффенберга, Ольбрихта и еще кое-кого из заговорщиков. Их поставили к стенке во дворе министерства и расстреляли при свете автомобильных фар — дело шло к ночи.

Штауффенберг успел крикнуть:

— Да здравствует священная, свободная Германия!

Какой-то молодой охранник трясся от страха, стреляя в Ольбрихта и никак не попадая в живую цель.

Между тем Скорцени и новоиспеченный полковник Ремер, ожидавший еще более блистательного взлета, немедленно направились на Бендлерштрассе.

 

12

Ганс, ворвавшись в комнату, где Скорцени и Кальтенбруннер творили суд и расправу, наткнулся на Ремера.

— Вы здесь зачем?

— По приказу группенфюрера господина Раттенхубера!

— Взять! Потом разберемся.

Если бы Раттенхубер в эту минуту не появился в комнате, занимаемой Скорцени и другими, сидеть бы Гансу в подвале гестапо.

— В чем дело? — обратился Раттенхубер к Скорцени, увидев Ганса, пытавшегося объяснить Скорцени, что он вовсе не заговорщик.

— Отпустите его. Этот офицер предан фюреру не меньше, чем мы с вами. Не его вина, что он не смог предотвратить злодейский акт. — Он обернулся к Гансу. — Майор Рорбах, ты не вернешься в Париж. Такие люди нужны мне в Берлине. Я понимаю, ты много пережил. Даю тебе полтора месяца отпуска, потом явишься ко мне.

Полтора месяца Ганс провел в горах Саксонской Швейцарии. Он действительно нуждался в отдыхе: не очень-то приятно притворяться «преданным фюреру», когда ненависть к нему и его клике душила Ганса.

К нему приехала Марта. Они жили в доме старого полуглухого фермера на берегу Эльбы, в пустынной местности, где Марту и Ганса никто не мог встретить, Это был их медовый месяц, украденный у них войной. Марта ушла из абвера после того, как военная разведка перешла в ведение службы Гиммлера. Рейхсфюрер СС перетряхнул весь состав абвера — «это гнусное гнездо изменника Канариса», арестованного по обвинению в причастности к заговору 20 июля. Все попытки Марты доказать, что, увольняя ее, власти оскорбляют память «героически погибшего мужа», остались втуне.

Герои так быстро забываются!

И пришлось ей снова надеть сумку почтальона. Клеменс-старший помрачнел: важный источник информации накрылся.

— Не бывает дела без убытка! — философски заметил по этому поводу Иоганн Шлюстер, очень довольный тем, что Марта не рискует больше головой и у нее есть время теперь заниматься с Эльзи.

В сентябре Ганс вернулся в Берлин. Некоторое время он помогал Раттенхуберу в хозяйственных делах Имперской службы безопасности. Когда Гитлер перебрался в бункер, территорию Имперской канцелярии объявили на осадном положении. Комендантом и командиром обороны правительственного квартала назначили генерала Монке. Раттенхубер откомандировал Ганса в распоряжение Монке в качестве офицера по особым поручениям. Монке хвалил Ганса за деловитость и оперативность.

Изредка Ганс встречался с Антоном.

Интендантство, как уже сообщалось, поручило Клеменсу-младшему снабжать правительственный гараж бензином, смазочными веществами и деталями к машинам. Антон быстро сошелся с начальником гаража Эрихом Кемпкой и многое узнавал от него.

Встречаясь с Гансом, они делали вид, будто не знают друг друга.

 

1

Февральским вечером 1945 года Руди и Клеменс беседовали, забравшись в Тиргартен. Руди приехал с фронта в отпуск и, боясь слежки, все откладывал и откладывал свидание с Антоном.

— Да перестаньте вы оглядываться! — прикрикнул Антон на Руди, чьи тревоги вряд ли нуждаются в пространном описании, — Впрочем, вы здорово влипли!

— Я пропал! — лихорадочно зачастил Руди. — Умоляю вас, помогите мне! В конце концов, клянусь честью, я начал понимать кое-что.

— Оно и пора бы, — дружелюбно усмехнулся Антон. — Так слушайте. Чтобы вы могли спокойно обдумать то, что я предложу вам, вот письмо Шилькредта и рассказ Луизы. Можете уничтожить их. Это подлинники.

Руди чуть ли не вырвал у Антона бумаги, пробежал их глазами.

— Сожгу дома… Господи, наконец-то я усну спокойно! Хотя какой там, к чертям, сон! Мне снятся кошмары, только кошмары…

— Полноте! Поймите раз и навсегда: вы помогаете тем, кто хочет поскорее покончить с этой бойней и видеть Германию свободной.

— Поймите и вы меня, Антон! Если Мюллер не схватит меня здесь, что ему стоит схватить меня на фронте?

— Вот об этом я и хотел поговорить с вами. Мы можем переправить вас в любую нейтральную страну, но ведь и гам до вас дотянется гестапо. Переходите к нам.

— К вам?! — в сильнейшем волнении воскликнул Руди. — Никогда! Да меня тут же отправят в кандалах в Сибирь.

— Перестаньте болтать вздор! Черт знает чем набили вашу голову. Не вы первый и не вы будете последним. Генерал Винцент Мюллер — разве вы не знаете? — оказавшись перед выбором: быть уничтоженным или продолжать служить безнадежному делу, капитулировал вместе с частью, которой командовал. Вас примут хорошо, это наша забота. Вы будете жить в лагере, там, где Паулюс, Зейдлиц и еще добрых десятка три пленных генералов. Комитет «Свободная Германия» просветит вас кое в чем. После войны мы увидимся, непременно увидимся, Руди. И будем работать — на мир.

— А кто его не хочет? — Руди вздохнул. — Ладно, Клеменс, куда ни шло! Винцент Мюллер не сплоховал. Да ведь и у меня нет другого выхода. Признаться, лезть в пекло — перспектива не слишком заманчивая. Пусть туда лезут толстопузые бонзы! И все-таки я побаиваюсь…

— Зачем мне повторять дважды одно и то же? — резко сказал Антон. — Впрочем, подумайте! Я не настаиваю.

— Нет, мне надо бежать, бежать без оглядки!

— Все будет хорошо, уверяю вас.

— Спасибо, Клеменс. Чем мне вас отблагодарить?

— Только одним. Когда вернетесь после войны, конечно, в Германию, забудьте о вашем высоком происхождении и постарайтесь быть полезным людям. Ну, откройте гараж, что ли, раз вы такой любитель машин.

— Как и вы! — Руди подмигнул Антону.

Тот сообщил ему пароль для перехода через линию фронта.

Они расстались друзьями.

 

2

Мюллер вызвал фрау Лидеман.

Фрау убита горем, фрау верить не хочет, что ее сокровище, ее Руди изменил фюреру!

В своем ли он уме был? Вряд ли. Даже наверняка — нет. Да ведь и было с чего! Лучший его друг, милейший Иоганн Плехнер убит гнусными чехами— он приехал туда заключить договор с обувной фабрикой Бати. А тут еще долги Клеменсам… Правда, она просила старика проявить христианское милосердие и поступить, как завещал Господь: прощать долги ближних. Клеменс напомнил фрау, что это сказал Сын Божий.

«А ведь сыновья частенько такие непрактичные и легкомысленные, вам ли не знать этого, фрау? Вспомним лучше, — добавил он, — что говаривал Бог-Отец: око за око, зуб за зуб».

— Я чуть не подохла от смеха, услышав это, — окончила рассказ фрау Лидеман.

— Подохла? — Мюллер ушам своим не верил. — Фрау, откуда у вас эти словечки базарных торговок?

— А откуда вам знать, что я не была рыночной торговкой?

— Вот этого даже мы не знали, — рассмеялся Мюллер.

— Может, вы находите, что лучше быть девкой из какого-нибудь разорившегося дома, вроде Марии фон Бельц, чем дочерью честного торговца мясом и салом? — сварливо заметила фрау.

— Далек от того, чтобы сравнивать эти профессии Однако вернемся к вашему сыну. Итак, помешательство?

— Еще ни один Лидеман не изменял фатерланду, будучи в своем уме, — заявила фрау.

— Хорошо, фрау. Значит, шизофрения… Вы не огорчитесь, если в этом духе мы распространим версию о причинах бегства вашего сына?

— Ах, боже мой, да не все ли равно!

— Но не огорчит ли это его невесту?

— Какое мне до нее дело? — вспыхнула фрау. — Похоже на то, что и она приложила руку к помешательству Руди. Она так издевалась, так издёвалась над ним, эта отвратительная девка!

— Фрау!

— Ах, оставьте! Мне ли выбирать выражения, черт побери!

 

3

Незадолго до прорыва Жукова через Зееловские высоты и форсирования Коневым Нейсе Мария фон Бельц, сопровождаемая братом, пожаловала к Клеменсам.

Карл фон Бельц, худой, словно щепка, с нездоровым цветом лица, весь какой-то издерганный, исподлобья рассматривал Клару. Она встретила фон Бельцев и провела их в кабинет Антона, сказав, что глава фирмы нездоров.

— Он поручил Антону поговорить с вами, фрейлейн. Антон сейчас придет.

— Благодарю, — сухо ответила Мария. — Карл, познакомься с фрейлейн…

— Что? — выкрикнул Карл.

— Это фрейлейн Клара Хербст, племянница господина Петера Клеменса.

— А, да! — Карл коротко поклонился. — Карл Бельц. Махмуд, если хотите; Пичетти, если вам угодно; Христиансен, это тоже ваш покорный слуга. Он же Иван Алексеевич Голубев — был и им. Солдат фюрера. Солдат фюрера и банкрот! — Все это Карл выпалил без паузы.

— Простите его, фрейлейн Клара. Он изъездил полсвета, выполняя поручения командования вермахта, не раз бы вал в скверных переделках, и вот… Он очень нервный!

— Я нервный? Значит, я еще человек? Вздор! Я планктон, и меня жрут киты! Где они? Почему не принимают нас, черт их побери!

Клара со страхом смотрела на этого истерика… Назвал несколько имен… И русское в том числе… Поручения вермахта. Шпион, вот ты кто, Карл Бельц!

— Сядь и помолчи, Карл! — повелительно сказала Мария. — Как здоровье младшего Клеменса, фрейлейн? Я давно не видела его.

— Антон весь в делах. Он обслуживает гараж фюрер-бункера — это поручено ему интендантством. Бензин, масла, детали… Все это отнимает у Антона очень много времени…

— Война, война! — вздохнула Мария, — Будем надеяться, что она последняя вообще. Да и эта давно бы была окончена, будь кое-кто более благоразумен и откликнись они на призыв здоровых сил нации…

— Я тоже мечтаю о том, чтобы все это окончилось поскорее. Антон редко бывает дома, и я так скучаю без него.

— Ах, вот что! Значит ли это, что вы и он…

— Мы помолвлены, разве вы не знаете?

— Поздравляю. Однако вы оказались ловкой девушкой!

— Простите, я не понимаю вас. Просто Антон очень дорог мне.

— Глупенькая! Кое для кого он дороже всех сокровищ мира!

— Боже мой! — снова истерически каркнул фон Бельц. — Они разговаривают о помолвках и свадьбах, они будут обжираться на свадебных пирах и рожать детей, а их дети будут гибнуть в войнах… Впрочем, туда им и дорога. Всем! Всем!

— Карл! — обрезала его Мария. И помахала рукой Антону, появившемуся на пороге кабинета.

— Здравствуйте, фрейлейн Мария! Здравствуйте, господин Бельц.

— Я не буду мешать вам, Антон, ладно? — Клара распрощалась с Марией.

— В чем дело, черт побери! — с высокой ноты начал Карл. — Мы получили вашу проклятую бумагу с требованием о немедленном погашении наших долгов. Между тем на днях Лидеман женится на Марии… Это потребует немалых расходов, понимаете вы это или нет?

— Какая свадьба? — удивился Антон, — Разве вы не знаете, что полковник Лидеман скрылся?

— Как скрылся? Куда?

— Фрейлейн, не меня спрашивать об этом, но я точно знаю, что гестапо официально сообщило о бегстве полковника, ссылаясь на умопомешательство. Возможно, причиной тому было еще и то, что Лидеманы объявлены банкротами. Вчера мы передали их векселя совету кредиторов. Совет наложил арест на фамильные ценности Лидеманов, хранящиеся у нас. Мы не имели права при теперешнем положении держать в сейфе мертвые капиталы.

— Вот как! — Мария была вне себя. — Я звонила этой твари на днях… О, простите!…

Карл подскочил, как на пружине.

— Ты просишь прощения? У кого? У этих акул? — Он принялся бешено колотить стеком по столу. — Господин Клеменс, черт вас побери, почему все наши векселя оказались в ваших руках?

Мария вырвала у него стек.

— Или ты немедленно уйдешь, Карл, или сиди спокойно и предоставь это дело мне. Извините его, Клеменс, он не в духе.

— Фрейлейн, мы задолго предупредили вас о том, что срок уплаты по закладным истекает. Вы попросили отсрочки. Мы ее дали. Сегодня срок ее истек. Разве ваш управляющий не сообщил вам об этом?

— Этот негодяй сбежал вчера в Швейцарию, захватив всю наличность, которой мы располагали. Мы безоглядно верили ему!…

— …и привлекли его, как мне известно, к некой провалившейся операции…

— Молчите! — прошипела Мария.

— Мне надоело все это! — взревел Карл. — К делу, к делу!

— Зачем же кричать на весь белый свет? — Петер Клеменс вошел в кабинет, опираясь на палку. — Здравствуйте, фрейлейн. Ваша пунктуальность делает вам честь. Ну, к делу так к делу. За вами… — Он обернулся к Карлу. — Порядочный должок, сударь мой, весьма порядочный. И день расплаты наступил. Он должен был наступить. У нас к вам большой счет. И не только денежный.

При виде почтенного человека с белой гривой и лицом, преисполненным благородства, Карл притих.

— Нервы! — пробурчал он, — Извините. Я понимаю вас, господин Клеменс, но что делать? Управляющий обчистил нас до нитки и сбежал… Я на днях снова уезжаю и не смогу в столь короткий срок погасить хотя бы половину нашего долга.

— Плохо, плохо!… Простите меня за стариковское любопытство. Говорят, вы были в России?

— Да, до войны.

— Если мне не изменяет память, вы не первый из рода Бельцев, э-э, посещавших эту страну?

— Я третий. А что?

— Один из ваших предков, не помню, где я это читал, был в России в так называемое Смутное время. Кажется, ему не поздоровилось там? А ваш батюшка, слышал, командовал карательными частями на Украине в годы Первой войны.

— Да. Он умел разговаривать с этими свиньями. Он неплохо работал.

— Да уж! О работе фон Бельцев в России мы еще поговорим с вами. Пройдемте ко мне. Прошу вас!

Карл и Петер ушли.

— Итак, — высокомерно начала Мария, — вы вызвали меня, чтобы сообщить о двойном крахе моих дел? Значит, я разорена?

— Не я хозяин фирмы, фрейлейн.

— Кто хозяин вашей фирмы я отлично знаю. И позволю напомнить вам о вашей страсти к охоте на диких зверей. Этот идиот Лидеман признался мне кое в чем, Клеменс. И хотя дело на фронтах идет к концу, но гестапо еще существует. Его начальник, Генрих Мюллер, с наслаждением повесит вас. Вас и вашего отца. Если вы не уничтожите наши векселя, Клеменс. Все до единого.

— Фрейлейн, уверяю вас, с головы отца и с моей головы не упадет ни один волос. Но за целость вашей головы не поручусь. Фирма очень просто докажет, что мы являемся жертвой шантажа. А шантаж налицо, фрейлейн. Как вы думаете, что сделает с вами группенфюрер Мюллер, если я предъявлю ему запись нашей беседы?

— Какой беседы?

— Той, фрейлейн, где вы сказали… — Нажав на столе невидимую кнопку, Антон включил магнитофон. — Вы узнаете свой голос?

Медленно бежала лента, воспроизводя разговор Антона с Марией. «…В известных кругах начинает преобладать мнение о полной неспособности фюрера исправить положение как на фронтах, так и внутри страны. И ему, пожалуй, придется уйти…». — «Правители не уходят так просто, фрейлейн». — «Тогда их "уходят"…»

Мария судорожно вцепилась в подлокотники кресла. Что она могла сказать?

— Фрейлейн, повторяю ваши слова: «Хотя дело на фронтах идет к концу, но гестапо еще существует». Начальник его, Генрих Мюллер, с наслаждением расстреляет человека, работавшего на иностранную разведку, весьма активно участвовавшего в заговоре против рейхсканцлера и совершенно случайно не разделившего участи Штауффенберга и других!…

— Значит, я в петле! — Голос Марии не дрогнул; и не дрогнул ни единый мускул на ее лице. Оно лишь чуть-чуть побледнело.

Антон рассмеялся.

— Эти же слова я слышал в прошлом году. Их сказал вам Лидеман в день вашего рождения, если вы не забыли. Нет, фрейлейн, мы не палачи, и о петле не может быть речи. И прошу простить меня. Вы сами вынудили нас прибегнуть к этому пошлому трюку. — Антон помолчал, пристально наблюдая за Марией.

Она играла стеком.

— Уверяю вас, фирма крайне заинтересована в сохранении самых дружеских отношений с вами. Она могла бы пойти навстречу вам и не доводить расчеты с вами до крайности… Дело в том, что вы не только участвовали в заговоре, но и работаете на иностранную разведку.

— Богатая фантазия у вас, однако! — хладнокровно обронила Мария.

— Не надо обладать большой фантазией, фрейлейн, чтобы прочитать одно из ваших донесений полковнику британской разведывательной службы, которого вы обозначили буквой «Р». Там вы пространно описываете свое посещение Аллена Даллеса в Швейцарии и столь же пространно информируете полковника Р. о различных группировках внутри заговорщиков.

— Это еще надо доказать, — надменно сказала Мария.

— Пожалуйста. Вот копия вашего донесения, фрейлейн. В британской разведке вы значитесь под кличкой Белка.

Мария молчала.

— Что скажете, фрейлейн?

— Ваши условия? — резко ответила Мария.

— Повторяю, фирма могла бы пойти навстречу вам, если…

— Если?…

— Если фрейлейн не прекратит связи с упомянутой мною разведкой и будет информировать фирму о том, что ей понадобится в будущем.

— Иначе?… — снова тот же бесстрастный тон.

— Иначе вам придется расстаться со всем движимым и недвижимым имуществом…

— …и петля?…

— Нет, я уже сказал. Нам нет никакого дела до того, что принадлежит истории.

— Благодарю. Пожалуй, я буду вам полезна.

— Вот и хорошо. Когда мы встретимся?

— Когда будет угодно вам. — Хладнокровию этой женщины мог бы позавидовать человек с железными нервами.

— Я выберу время для свидания с вами, фрейлейн. А вот и отец! По его лицу вижу, что и он столковался с вашим братом. Ну, что?

— Все в порядке, сынок, все в порядке. — Старик опустился в кресло. — Вы не скучали без нас?

— Мы пришли к полному взаимопониманию с фрейлейн Марией, отец.

Карл сидел в глубине кабинета и молчал. Выглядел он пришибленным. Петер обернулся к нему.

— Вот видите, милейший Карл, сыновья куда покладистей отцов. Очень рад, фрейлейн, что вы столковались с Антоном. Ваше благоразумие и откровенность вашего брата восхищают меня. До свидания, фрейлейн. До свидания, господин Бельц.

Проводив сестру и брата, Антон вернулся в кабинет.

— Ну, что Карл?

Петер тихонько посмеялся.

— Я прижал его к стенке, и он сразу сбавил тон. Скажи-ка, Мария не наделает глупостей?

— У нее мужская логика. Да и ее хозяева вряд ли так просто откажутся от нее. Она слишком много знает.

— «Мужская логика»! «Хозяева»! А если ее схватят? Хватит ли у нее выдержки? Гестапо умеет выбивать из людей их секреты.

— На днях встречусь с ней и постараюсь переправить куда-нибудь подальше.

— Отлично, сынок, отлично!

— Скажи-ка! Ты вроде бы похвалил меня?

— Даже наш брат добреет к старости! Что ж, Антон, надо думать, это последние наши месяцы здесь…Кто знает, куда отправят тебя и что будет со мной…

— Тебе отдохнуть бы…

— Месяц-другой, да… Где-нибудь в березовой роще на берегу речушки вроде Истры. А вообще-то рано еще отдыхать Петеру Клеменсу или как там его… Рано, сынок, рано… Но мне грустно будет расставаться с тобой и Кларой. Привык… Словно вы и взаправду родные…

— Такая уж наша доля, отец, — вздохнул Антон.

— Солдатская доля, Антон, солдатская. Ты не забыл, о чем нас просят?

— Нет, конечно. Кажется, я нашел человека, который поможет нам в этом деле.

— Кто?

— Свояк Гитлера.

— О-о!

— Герман Фогеляйн. Пловец сказал, что в качестве связного рейхсфюрера СС он бывает на всех военных совещаниях у фюрера и докладывает о них Гиммлеру.

— Но как выудить из него то, что нужно Центру?

— Вот над этим я и ломаю голову.

 

1

Вечером двадцать первого апреля Фогеляйн неторопливо шел через Вильгельмплатц. Он был недалеко от входа в Имперскую канцелярию на улице Фоссштрассе, когда его остановили два офицера СС и потребовали документы.

— Кто вы такие? — надменно спросил Фогеляйн. — Я вижу вас в первый раз.

— Совершенно верно, господин группенфюрер, — вежливо ответил офицер постарше. — Мы только что явились с фронта в распоряжение коменданта правительственного квартала генерала Монке. Нам поручено проверять каждого, кто идет на территорию Имперской канцелярии, и в случае нужды обыскивать.

— Вы что, не знаете, с кем имеете дело? — начал с высокой ноты Фогеляйн.

Офицер помоложе прервал его:

— Нам совершенно безразлично, кто вы. Мы исполняем свой долг, и только. Будь на вашем месте рейхслейтер Борман или господин рейхсминистр пропаганды, мы были бы вынуждены поступить с ними точно так же.

— Ваши документы? — побагровев, выдавил Фогеляйн. Он явно нервничал.

Офицеры предъявили документы. Фогеляйн рассматривал их слишком долго. Очевидно, он соображал, как ему отделаться от обыска.

— Теперь попросим ваш документ, господин группенфюрер. И пожалуйста, не задерживайте нас. — Старший офицер взглянул на часы. — Мы вынуждены торопиться. Русские вот-вот начнут артиллерийский обстрел. Нам не хотелось бы попасть под огонь. Да и вам вряд ли улыбается эта перспектива.

Нет, она не улыбалась Фогеляйну. Он предъявил документ.

— Надеюсь, этого достаточно, чтобы я мог удалиться? Моя фамилия, вероятно, известна вам?

— Да, разумеется, — ответил офицер постарше, возвращая документ Фогеляйну. — Но и это не освобождает нас от печальной необходимости заглянуть в ваш портфель.

— Я буду жаловаться фюреру.

— Это ваше право. А.наша обязанность — проверить содержимое портфеля. Прошу, господин группенфюрер! — В глазах старшего офицера Фогеляйн увидел железную решимость.

— Здесь документы секретного порядка. И вещи для фюрера.

— Не беспокойтесь, — сказал младший офицер. — Мы лишь взглянем на ваши секреты и на вещи, предназначенные рейхсканцлеру.

Начал накрапывать дождь.

— Пройдем вон туда и быстро покончим с этим неприятным делом, господин группенфюрер.

Старший офицер зашагал к развалинам неподалеку. Младший следовал за Фогеляйном.

Дождь хлестал вовсю, когда эти трое укрылись в полуразрушенном вестибюле какого-то дома. Старший офицер вскрыл портфель, вынул папку с документами и несколько продолговатых, очень тяжелых свертков.

— Что это?

— Деньги, — ответил Фогеляйн. Его била нервная лихорадка.

— То, что это деньги, нет сомнения. Но почему вы носите в портфеле золотые монеты Британского банка?

— Они предназначены фюреру.

— Фюрер приказал вам достать английские соверены?

— Да!

— Разве он собирается в Англию?

— Я не знаю намерений фюрера и для чего ему нужны эти деньги.

Между тем младший офицер листал бумаги в папке. Фогеляйн не сводил с него глаз. Он походил в те минуты на затравленного волка. Будь он один на один с любым из офицеров, он, не задумываясь, уложил бы его на месте. Но их двое.

«Двое, черт побери! Ну и попал я!»

— Послушай, Иоахим! — воскликнул в волнении младший офицер. — Да тут бог знает что, ты посмотри! Письмо господина Гиммлера группенфюреру Фогеляйну с приказанием во что бы то ни стало уговорить фюрера покинуть Берлин, и, как только это случится, немедленно доставить его в ставку рейхсфюрера СС. Еще один приказ господину группенфюреру — в случае неудачи плана с передачей рейхсканцлера в руки Гиммлера немедленно покинуть Берлин и отправиться на север для встречи какого-то шведа. Слушайте, господин Фогеляйн, да ведь это пахнет изменой.

Старший офицер бегло просмотрел бумаги.

— Что ж, нам придется сообщить о содержимом портфеля группенфюреру Мюллеру. Пусть он разбирается в этих бумагах и выясняет, зачем вам понадобилась такая огромная сумма в иностранной валюте. — Офицер встал, вынул пистолет. — Я пойду позади господина Фогеляйна.

— Подождите! — Фогеляйн вцепился в рукав старшего офицера. Он дрожал. — Я хочу предложить вам кое-что.

— Ладно, послушаем, — согласился офицер постарше.

…После неудачной попытки откупиться золотом Фогеляйн согласился на все требования офицеров.

— Хорошо, — сказал Фогеляйн. — Я помню эту схему наизусть. Можете записать.

Младший офицер фыркнул.

— За кого вы нас принимаете? Если вы обманываете фюрера, почему бы вам не обмануть нас? Нам нужен документ.

— У меня его нет.

— Этого не может быть, — жестко сказал старший офицер. — Вы, представляющий в ставке Гитлера рейхсфюрера СС, не имеете такого документа? Разве вы не информировали господина Гиммлера о плане обороны Берлина и правительственного квартала?

— Со мной этого документа нет.

— Верим, — охотно согласился старший офицер, — Сделаем так. Вы отправитесь к себе, возьмете документ и принесете нам сюда. Ваши вещи останутся у нас. Мы отдадим их вам немедленно, как только получим то, что нам нужно. И хочу предупредить вас, господин группенфюрер, если вы рассчитываете на вероломство, первая моя пуля будет адресована вам. А я бью из пистолета без промаха.

Поэтому лучше не приводите с собой солдат. Мой коллега займет наблюдательный пункт там, откуда ему будет виден выход из Имперской канцелярии. В случае опасности он даст мне сигнал, и я скроюсь с вашим портфелем. Даю слово, что завтра же он попадет к господину Мюллеру. Идите! — властно прикрикнул на Фогеляйна старший офицер.

Двадцать первое апреля.

Кребс доложил Гитлеру, что в результате обстрела большая часть телефонных проводов порвана и ставка лишена связи с командующими армиями.

— Восстановить!

Десяток солдат ползали по двору Имперской канцелярии и восстанавливали связь. Вернулись живыми четверо.

— Ну и что? — заметил Гитлер. — Такова солдатская участь.

— Еще одна проблема, мой фюрер, — сказал Кребс, — не исключена возможность прорыва русских к центру города по тоннелям метро.

— Открыть шлюзы на Шпрее и затопить станции южнее рейхсканцелярии, — приказал Гитлер.

Кребс, видывавший всякое на своем веку, сам воплощение нацистской жестокости, окаменел.

— Но, мой фюрер!… — Язык его едва ворочался. — На станциях метро и в тоннелях тысячи раненых и жителей, спасающихся от бомбежки.

— Выполняйте мой приказ! — И ни слова больше.

Шлюзы открыли. Все, кто был в тоннелях, погибли. Все до единого…

День окончился сообщением о том, что войска Конева идут на штурм южнее участка внешнего обводного оборонительного рубежа.

В ночь на двадцать второе апреля.

Положение не улучшилось. Геббельс положил на стол фюрера перехваченную оперативную сводку Советского главного командования, переданную Информбюро.

«На Дрезденском направлении, — говорилось в сводке, — советские части, форсировав Шпрее, стремительно продвигаются вперед. Немцы спешно подтянули в этот район крупные подкрепления и с ходу бросают их в бой… Однако. … под ударами наших войск противник оставляет одну позицию за другой. К исходу дня наши войска вели бои за город Кёнигсбрюк…»

Гитлер с лупой нервно рассматривал карту. Наконец он нашел этот небольшой саксонский городок.

От Кёнигсбрюка до Дрездена двадцать четыре километра.

«Западнее Одера, — монотонно читал Кребс сводку Информбюро, — наши войска, преодолевая упорное сопротивление противника, с боями продвигаются вперед… Западнее города Врицена советские пехотинцы и танкисты, поддержанные авиацией и артиллерией, преодолели лесной массив и… в полдень ворвались в город Бернау… Другие наши части, сломив вражеское сопротивление… завязали бои в пригородах Берлина…»

Гитлер отбросил лупу.

Он бегал из угла в угол, рычал, осыпал проклятиями генералов, офицеров, эсэсовцев. Вопил, что немецкий народ недостоин иметь такого вождя, как он, Гитлер, и что если этот мерзкий народ подохнет весь — от мала до велика, — в этом он, фюрер, увидит лишь справедливое возмездие за предательство и малодушие.

— Хорошо, черт побери, если мне уготована могила, я потащу за собой всех вас, всех, всех! Пусть эти трусы гибнут там, на фронтах, я не позволю себе пожалеть хоть одного из них. Пусть все рушится, пусть будут уничтожены вся Германия, вся Европа, пусть наступит хаос, какого еще не было в мире, я буду до упаду смеяться там, в гробу, при виде картины всеобщей гибели. Мерзавцы, подонки, ублюдки, вы не поняли ни своей исторической роли, ни величия, которое определила мне история!

И долго еще бушевал фюрер в гробовой тишине бункера, пока не иссякли силы. В полуобморочном состоянии он упал в кресло.

Двадцать третье апреля.

Геринг прислал фюреру радиограмму, где говорилось, что поскольку рейхсканцлер отрезан не только от страны, армии, но и от Берлина, руководить военными операциями не может, «не соблаговолите ли вы, мой фюрер, в исполнение ваших двукратных формальных заявлений о назначении меня своим преемником передать мне всю полноту власти? Если до двадцати четырех часов двадцать шестого апреля ответа не последует, ваше молчание сочту за согласие».

Фюрер сказал, что это подложный документ, быть может, сфабрикованный с провокационной целью противниками или же каким-то негодяем, задавшимся целью рассорить его, фюрера, с рейхсмаршалом.

Телеграмма Риббентропа положила конец кривотолкам.

Риббентроп сообщал Гитлеру, что Геринг объявил себя диктатором, распоряжается в Южной Германии, распускает слух, будто рейхсканцлера либо нет в живых, либо он помешался, вследствие чего он, рейхсмаршал, намерен запросить союзников об условиях мира и надеется отговорить их от безоговорочной капитуляции.

Гитлер затопал ногами, кричал, что он немедленно уничтожит мерзавца, пытающегося столкнуть его в могилу. Ему поддакивал Геббельс:

— Конечно, мой фюрер, это прямая измена. Я много раз говорил вам — Геринг давно потерял последние остатки чести, а его верность всегда была фальшивой. Лучше пролить кровь этой свиньи, чем терпеть такое вероломство!

Фюрер пришел в неистовство от декламации Геббельса. Борман подлил масла в огонь.

Грабитель, вымогатель, бездарность, толстобрюхий боров, изменник — поток отборной ругани сыпался на голову рейхсмаршала. Возмущение Бормана и Геббельса можно понять. Они просто завидовали ему. Ведь у Геринга еще была возможность вывернуться из петли. Кто знает, не повиснет ли она завтра или послезавтра над ними?

Мюллеру приказали арестовать Геринга и заключить в одиночную камеру тюрьмы Куфштейн.

— Рейхсмаршал окружен охраной не меньшей, чем вы, мой фюрер, и арестовать его в настоящий момент вряд ли возможно. Впрочем, я дам команду. Но, мой фюрер, не будьте в претензии на агентов гестапо, если в схватке они прикончат господина рейхсмаршала.

— Какой он, к чертям, рейхсмаршал! — вне себя от ярости выкрикнул Гитлер, — Я лишаю его всех званий и орденов… Отобрать у него дворцы и деньги! К черту, к черту! Борман, распорядись насчет Геринга, если гестапо считает себя бессильным в расправе с изменником.

Геринг, скрывавшийся в горах Баварии, был арестован и сидел взаперти под охраной отряда СС до тех пор, пока не был схвачен американцами.

Двадцать четвертое апреля.

Фогеляйн позвонил Кемпке и спросил, может ли он дать ему машину для разведывательной поездки.

Через полчаса машина вернулась, шофер, возивший Фогеляйна, сказал, что он вышел из машины недалеко от Курфюрстендамм и пошел пешком «выяснять обстановку».

В половине десятого вечера по радио передали сообщение агентства «Рейтер»:

«Сообщается, что Гиммлер связался с шведским графом Бернадоттом, чтобы вести переговоры с западными державами о сепаратном мире. Гиммлер сообщил, что он взял на себя инициативу этих переговоров ввиду того, что Гитлер окружен и у него произошло кровоизлияние в мозг. Он полностью лишен возможности соображать, и ему осталось жить не более сорока восьми часов».

Мужчины и женщины пришли в неистовство, раздавались крики, полные бешенства. Все вопили, проклиная Гиммлера и осыпая его площадной руганью. На лицах живших в фюрер-бункере — страх, только страх и отчаяние. Как! Гиммлер — глава государства? Как! Этот мерзавец посмел согласиться на капитуляцию?…

Гиммлер наперечет знал своих врагов — Фогеляйн, конечно, докладывал шефу, о чем шепчутся за спиной рейхсфюрера СС. О том, как короток на расправу Генрих Гиммлер, было известно всем. Дорвись он до власти — сколько покатится голов!

Вот почему в те часы не только приближенные фюрера, но и он сам буйствовал, как никогда. Глаза Гитлера налились кровью, он дрожал от ярости, бессилия. Из его рта вырывались нечленораздельные звуки… Ярость его опрокинулась в первую очередь на Фогеляйна.

— Где Фогеляйн?

Допросили адъютанта Фогеляйна. Тот сообщил, что вместе с шефом он был у него на квартире. Там Фогеляйн переоделся в штатское платье и предложил адъютанту сделать то же самое. Адъютант, изумленный его странным поведением, вернулся в Имперскую канцелярию.

В полночь телефонный узел связал Фогеляйна, говорившего откуда-то из Берлина, с Евой. Фогеляйн настойчиво советовал ей уговорить Гитлера бежать из Берлина.

Ева отказалась разговаривать на эту тему.

Тогда Фогеляйн заявил, что попытается пробраться к Гиммлеру.

Обыскали комнату в бункере, где жил Фогеляйн. В одном из чемоданов нашли иностранную валюту — миллион долларов!

Перед рассветом агенты гестапо разыскали Фогеляйна. Гитлер приказал судить его. Председательствовал Мюллер. После короткого заседания трибунал приговорил Фогеляйна к расстрелу за государственную измену.

Мюллер начал подумывать о своей судьбе. Он знал: уж его-то не помилуют ни Гиммлер — за приговор Фогеляйну, ни русские, ни союзники.

Тотчас после суда над Фогеляйном Мюллер скрылся из Берлина.

Если сбежало начальство, почему бы не смыться подчиненным? Фриц Панцигер, заместитель Мюллера, решил превратиться… в богобоязненного монаха. Аббат какого-то монастыря приютил убийцу, одолжил ему рясу. Пришли русские разведчики, стащили с гестаповца монашескую рясу. И арестовали.

Узнав о побеге начальника гестапо и его заместителя, Гитлер взлютовал.

Борман не упустил подходящего случая подогреть его ярость.

— Видите, что делается, мой фюрер! — сокрушенно заметил он. — Нас покидают, нас предают, а кое-кто из изменников еще здравствует и надеется, что англичане или американцы освободят их.

— О ком вы? — сверкнув глазами, спросил Гитлер.

— О заключенных в тюрьме Флоссенбург, мой фюрер. Имею в виду Канариса, Остера, Шлабрендорфа и других, кто покушался на вашу жизнь в прошлом году.

— Как, они еще живы? — прохрипел Гитлер.

— Так точно. Вина Канариса доказана, мой фюрер. Не знаю, докладывал ли вам Кальтенбруннер, но его люди обнаружили тайный сейф адмирала, а в нем среди прочих бумаг нашли историю вашей болезни. Канарис получил ее из госпиталя, где вы лежали, отравленный газом в прошлой войне. Между прочим, там есть лживое указание, будто у вас имеются все признаки неизлечимого психического расстройства.

— Почему не повесили Канариса?

— Потому что эта лиса, мой фюрер, несколько месяцев подряд водила за нос следователей, опровергая одно обвинение за другим. Кто поручится за то, что следователи не в сговоре с предателем?

— Уничтожить его без всяких церемоний! — процедил Гитлер. — И всех, кто там… в той тюрьме. Кроме Шахта, — торопливо добавил он. — Этот еще может быть полезен нам.

Вешали Канариса дважды. Сначала подвесили, но не дали задохнуться и сняли с виселицы.

— Мы хотим, чтобы ты знал, что такое смерть, сукин сын, — сказал один из палачей.

Во второй раз Канариса прикончили.

Долго, очень долго петлял по жизни этот человек с двойной душой, продававший всех, кто ему мешал, выдававший секреты, когда это было ему выгодно, пока нацистская петля не захлестнулась на шее темного и страшного нациста — начальника абвера Вильгельма Канариса.

Двадцать пятое апреля.

Американцы подошли к Веймару. Недалеко от Веймара на огромном пространстве располагался лагерь уничтожения Бухенвальд. Оказалось, что его не ликвидировали.

Гитлер, услышав это, взбесился и позвонил Гиммлеру.

— Вы представляете, что будет, если американцы захватят лагерь?

Гиммлер сказал, что многие заключенные расстреляны, но расстрелять или вывезти из лагеря остальных невозможно по техническим причинам.

— Что? Не увезены? Технические причины? Почему не уничтожили их в свое время? Распорядитесь немедленно. И пусть ваши люди не сентиментальничают!

Двадцать шестое апреля.

Случилось то, чего Гитлер больше всего опасался: Второй Белорусский фронт, форсировав Ост- и Вест-Одер, прорвал оборону немцев и выбил их из Штеттина.

Теперь советские войска, действующие на северо-востоке Германии, вышли на оперативный простор. Разрезая оборону группы армий «Висла», шестьдесят пятая, семидесятая, сорок девятая и Вторая ударная армии Рокоссовского расходящимися колоннами устремились к Штральзунду, Ростоку, Висмару, Щверину, принимая противника к Немецкому морю. Девятнадцатая армия пробивала путь на остров Рюген и к Свинемюнде.

Свинемюнде, Штральзунд, Росток, Висмар — военно-морские порты. Через них шло снабжение группы армий «Висла».

Поток боеприпасов иссяк.

Гитлер посылал командующим путаные приказы, доводившие их до умопомрачения.

Какой-то приказ, особенно противоречивый, командующий группой армий «Висла» Хейнрици отказался выполнить.

— Как? Своевольничать? — Гитлер отстранил Хейнрици и передал командование первому попавшемуся генералу.

Положение не изменилось.

Жуткие минуты переживали обитатели фюрер-бункера, слушая доклады коменданта Берлина Вейдлинга.

Гартенштадт, Сименсштадт, Герлицкий вокзал в руках русских. Части Первого Украинского фронта проникли в городской район Далем.

И, наконец, еще одна новость ошеломила фюрера — Бреслау! Бреслау, на защитников которого было так много надежд; крепость, оттягивающая на себя немало советских войск, накануне падения, бои на улицах города!

Не оправдывал себя и преданнейший Шернер: войска Второго Украинского фронта, действовавшие в Чехословакии, взяли Брно. А Брно, это знаменитая Зброевка, огромное предприятие военного назначения!

Во второй половине дня фюрер вызвал коменданта Монке и продиктовал радиограмму Йодлю и Кейтелю:

— Немедленно доложить где передовые части Венка? Когда они начнут наступление? Где девятая армия? Куда девятая армия будет прорываться? Где находятся передовые части Хольсте?

Радиограмму передали только на следующий день — долго восстанавливали связь и не могли найти ни Йодля, ни Кейтеля. Они все время были в «бегах».

Двадцать седьмое апреля.

Монке доложил Гитлеру:

— Мне иногда кажется, что кто-то из живущих недалеко от рейхсканцелярии направляет по радио огонь русских.

В предвидении неизбежного финала Гитлер приказал проверить действие цианистого калия на животных.

Животных на территории Имперской канцелярии и ближайшей округи не нашли: собак и кошек съели берлинцы.

Оставалось одно: убить Блонди. На ее ошейнике, к слову сказать, была выгравирована надпись: «Оставь меня всегда при себе».

Вечером Блонди привели к врачу. Он сделал инъекцию. Собака тут же подохла. Труп ее выбросили в бомбовую воронку возле запасного выхода из бункера.

К ночи Кребс доложил Гитлеру, что русские овладели важными узлами дорог и мощными укреплениями в самом сердце Германии, а части Первого Украинского фронта заняли Виттенберг, древний город, знаменитый тем, что здесь Лютер бросил вызов могущественному католическому первосвященнику.

— Почему молчит Кейтель? — обратился Гитлер к Кребсу, когда тот докладывал обстановку на фронтах.

— Понятия не имею, мой фюрер.

— Где Венк и его армия?

— Никаких вестей от Венка, мой фюрер!

— Странно. Ведь армия, не иголка в стоге сена?

— Мы ищем его.

Фюрер безнадежно махнул рукой. «Надо бы снять этого Кребса, — вяло подумал он. — Но кем заменить?»

О положении в Берлине узнавали оригинальным способом: звонили по телефону знакомым либо еще проще — брали наугад какие-нибудь квартиры в разных районах города и спрашивали по телефону, были ли русские, если проходили танки, сколько их, куда пошли, откуда ведется обстрел…

Многие квартиры не отвечали, потому что их уже не было, а жильцы жили в подвалах. Какие-то сведения получали от Вейдлинга и районных комендантов.

Двадцать восьмое апреля.

Гитлер объявил приближенным, что намерен обвенчаться с Евой.

Этот человек, погубивший столько людей, решил, видите ли, что неприлично являться на тот свет невенчанным мужем давнишней возлюбленной.

Ева усмехнулась, когда Гитлер сказал ей о своем решении.

— Это можно было сделать чуть раньше, ты не находишь, мой друг?

Фюрер промолчал.

Венчание Гитлер назначил в зале совещаний. Именно здесь Гитлер отдал приказ открыть шлюзы Шпрее. В той же комнате он подписал приказ: вешать тех, кто встречал русских с белыми флагами.

Переставили мебель. Стол для оперативных карт выдвинули в центр. Четыре кресла стояло перед ним: два передних — для «жениха и невесты», два позади — для шаферов: Бормана и Геббельса. Рейхсминистр пропаганды нашел какого-то чиновника-фольксштурмиста: он должен был сочетать браком «любящие сердца».

Борман вызвал жениха и невесту в свадебный зал. На Гитлере был помятый китель, в нем он спал днем.

Ева, бледная от бессонницы и недостатка свежего воздуха, успела нарядиться: темное шелковое платье и драгоценности.

Чиновник, весь в грязи, раненный в руку при перебежке от развалин к развалинам, невнятным голосом задал Еве и Гитлеру положенные вопросы.

Свирепо насупившись, сидел на шаферском месте Борман. Геббельс оглушительно чихнул. Борман хихикнул. Чиновник вздрогнул. Гитлер укоризненно покачал головой.

Церемония продолжалась восемь —десять минут.

Невеста, подписываясь под брачным формуляром, нацарапала: Ева Браун. Гитлер сердито посмотрел на нее. Сконфуженная новобрачная зачеркнула девичью фамилию и написала: Ева Гитлер.

Затем супруги пригласили шаферов и всех присутствовавших на церемонии к столу. Выпили шампанского. Подали чай. Гитлер пытался поднять подавленное настроение людей, с часу на час ждавших развязки.

Криво улыбался Геббельс. Борман пил за троих. Секретарши, адъютанты и гитлерюгендфюрер Аксман в молчании уничтожали деликатесы — не часто перепадало им такое угощение.

В те же минуты выстрелы из автоматов известили об окончании еще одной церемонии. Фогеляйн после приговора сидел, всеми забытый, в подвале. Вспомнил о нем Борман. Эсэсовцы вытащили Фогеляйна во двор Имперской канцелярии и расстреляли.

Так была поставлена жирная, кровавая точка на брачном торжестве.

Двадцать восьмое апреля.

Обстрел правительственного квартала стал еще более точным. Взрывались тяжелые снаряды, падали здания рядом с фюрер-бункером. Мужчины на случай прорыва русских запаслись гранатами.

В этот день Гитлер написал завещание, назначив рейхспрезидентом адмирала Деница и рейхсканцлером Геббельса.

Двадцать девятое апреля.

В четыре часа утра в фюрер-бункер вызвали Лоренца, представляющего в ставке Гитлера печать, и двух офицеров СС. Им приказали перейти фронт и вручить завещание Гитлера Деницу в Шлезвиг-Гольштейне и Шёрнеру в Чехословакии.

Затем наступила тишина.

Ровно через час ураганный огонь советской артиллерии обрушился на правительственный квартал. Снаряды взрывались в саду Имперской канцелярии и около фюрер-бункера.

Спустя некоторое время огонь переместился в направлении Фридрихштрассе — Унтер ден Линден.

Ева, Гитлер и Борман сидели в приемной и разговаривали.

Вошел Монке. Один вид коменданта заставил их прекратить беседу: Монке сообщил, что русские танки прорвались на Вильгельмштрассе и к Ангальтскому вокзалу.

— Сколько мы можем продержаться, Монке? — спросил Гитлер.

— Два-три дня, мой фюрер. Если меня обеспечат боеприпасами.

Гитлер, ничего не сказав, ушел к себе и лег. Каждые пять минут он вставал, выходил в приемную и спрашивал любого, кто попадался ему:

— Где русские?…

После полудня стало известно, что советские войска подходят к Имперской канцелярии.

Все собрались в приемной. Гитлер, делая вид, будто он вполне владеет собой, играл с щенком: Блонди перед своей смертью обрадовала фюрера шестью щенятами. Борман строчил что-то; Геббельс, поседевший за эти дни, курил сигарету за сигаретой. Фюрер не обращал внимания на нарушителя его приказа — он не курил сам и не переносил запаха табака.

Ева шушукалась с секретаршами Гитлера.

Раздался крик:

— Русские стреляют из автоматов в дверь запасного входа. Их снайперы на крышах ближних домов.

Сломя голову помчались к запасному выходу охранники-эсэсовцы.

Скоро выстрелы смолкли.

Двадцать девятое апреля.

К ночи комендант Берлина генерал Вейдлинг пришел в фюрер-бункер с докладом: русские ворвались в Тиргартен со стороны Цоо. Между Ангальтским вокзалом и Потсдамерплатц русские танки на расстоянии не более трехсот метров от правительственного квартала. На Принценштрассе, Фридрихштрассе и у Шпитальмаркта идут тяжелые бои.

Гитлер молчал. Молчали Монке и адъютант Гитлера Отто Гюнше.

Геббельс, накануне бодро уверявший по радио берлинцев в скором подходе двенадцатой армии Венка, скис.

— Господа, как вы думаете, смогу ли я поспать эту ночь спокойно или русские придут сегодня?

— Сегодня — уже завтра, — ворчливо ответил ему Гитлер: шел седьмой час утра.

В соседней комнате кто-то пел пьяным голосом. Крики и шум привлекли внимание Гитлера. Оказалось, Раттенхубер справлял день своего рождения. Пошатываясь, Раттенхубер вышел из комнаты и что-то сказал заплетающимся языком. Фюрер поздравил его. Раттенхубер все ловчился поймать и поцеловать руку рейхсканцлера.

Гитлер брезгливо отдернул ее.

Борман, Бургдорф, Кребс дремали в креслах. У каждого под рукой лежал заряженный пистолет.

День прошел в ожидании русских. Бон шли в Тиргартене и у Рейхстага.

Тридцатое апреля.

К утру бой утих.

На посту у запасного выхода бункера стоял солдат Менсгерхаузен.

Дверь открылась. Менсгерхаузен по привычке сделал «на караул». Ева Гитлер улыбнулась.

— Не надо, — сказала она. — Я не начальство. Просто вышла погулять и посмотреть в последний раз на солнце.

— Да, оно сегодня теплое, фрау Гитлер, — ответил солдат. — Что ж, пройдитесь!

Ева погуляла с полчаса и вернулась в бункер. Снова заработали пушки русских.

В полдень фюреру сообщили, что с часу на час можно ждать прорыва русских к его последнему убежищу.

Гитлер заказал обед на два часа. Приглашены: секретарши и повариха Марциалли.

Гитлер пытался вести непринужденную беседу, но это плохо удавалось ему; все знали, что будет «на десерт».

Как-то сам по себе возник разговор о смерти, о том, что ожидает человека на том свете.

Выпив кофе, Гитлер встал, попрощался со всеми, кто разделял с ним последнюю трапезу. В большой гостиной он встретил Бормана и Гюнше.

— Ну, до свидания, — сказал Гитлер, пытаясь улыбнуться. — Да, чуть не забыл! — торопливо добавил он. — Гюнше, прикажите Кемпке приготовить побольше бензина. Сжечь нас, Гюнше, сжечь дотла!

Борман и Гюнше остались в гостиной. Вскоре к ним присоединился Геббельс, плохо спавший ночью и зевавший.

Кребс, только что вернувшийся с переднего края, доложил Геббельсу:

— Господин рейхсканцлер, пятьдесят шестой танковый корпус Вейдлинга, фольксштурм и разрозненные отряды сражаются, но силы их иссякают, еще день-два, и все кончится.

В четвертом часу пополудни Гитлер зашел к Геббельсу, простился с ним и его женой Магдой, вернулся к себе и вызвал камердинера Линге.

— Вы хотите попрощаться со мной, мой фюрер?

— Да. И еще раз приказываю вам выполнить свой последний долг. Помните, о чем я говорил вам?

— Но…

— Вы обязаны выполнить свой долг! — резко прервал его Гитлер.

Помрачневший Линге вытянул руку, в последний раз приветствуя шефа.

Спустя несколько минут в кабинет Гитлера прошла Ева; все утро она просидела у жены Геббельса Магды.

Дверь захлопнулась… Геббельс вышел из своей комнаты. К нему присоединились Борман, Кребс, Бургдорф, Раттенхубер, Гюнше.

Они ждали. Ждали одного… Скорей бы!

После разговора с Гитлером Линге отправился в буфет, выпил стакан шнапса, проверил, хорошо ли заряжен пистолет, прислушался. Часы где-то пробили четыре раза. Линге заглянул в гостиную Евы. Там никого не было. Крадучись, он пробрался в кабинет Гитлера. Прошло несколько минут. Те, кто был в гостиной, услышали выстрел. Вскоре там появился Линге с мертвенно-бледным лицом. Все обернулись к нему.

— Что там? — спросил Гюнше.

— Фюрер умер! — Линге не мог поднять глаз.

— А Ева? — спросил Геббельс.

— Оба.

Прошелестел вздох облегчения. Словно по команде, все вынули портсигары и закурили.

Врач Штумпфегер, выбросив окурок, прошел в кабинет. Следом за ним — Гюнше и Линге. Через несколько минут Гюнше вышел и махнул рукой.

— Все кончено!

— В тот момент, — рассказывал впоследствии шофер Гитлера Кемпке, — один из моих людей вошел в приемную и доложил, что к входу в бункер доставлено сто восемьдесят литров бензина.

Дверь в кабинет Гитлера открылась, оттуда вышли врач и Линге.

— Бензин! Где бензин? — закричал он.

Я ответил:

— Бензин приготовлен.

Линге бросился обратно в кабинет. Через несколько секунд доктор и Линге вынесли труп Гитлера, завернутый в одеяло. Лицо его было закрыто до самой переносицы. Сквозь сильно поредевшие волосы белел мертвенно-белый лоб; левая рука выскользнула из одеяла и свисала вниз.

Борман нес Еву.

Территория Имперской канцелярии — под ураганным обстрелом… Рвались русские снаряды. Бесчисленные фонтаны земли поднимались вверх. В воздухе стояла пыль…

Штумпфегер и Линге положили на землю труп Гитлера в трех метрах от входа в бункер.

Еву положили рядом с Гитлером.

Кемпке бросился в бункер, чтобы отдышаться и переждать, пока утихнет артиллерийский огонь. Потом схватил бак с бензином, поставил его рядом с трупами и сорвал пробку с бака.

У входа в бункер стояли Геббельс, Борман и доктор Штумпфегер. Гюнше увидел валявшуюся тряпку, схватил ее, открыл бак и смочил тряпку бензином.

Геббельс достал спички. Едва вспыхнул огонь, Гюнше бросил горящую тряпку. Описав дугу, она упала на трупы, политые бензином.

Через секунду вверх взметнулось огромное пламя.

Солдаты, охранявшие вход в бункер, отказались нести службу. «Нас тошнит от горелого мяса…»

Горевшие трупы столкнули в бомбовую воронку, где лежала отравленная ядом Блонди.

Вот так и вышло, как было написано на ошейнике Блонди: «Оставь меня всегда при себе…»

Итак, Гитлера нет. Ни на кого его смерть не произвела особенного впечатления. Каждый думал об одном: как выбраться из бункера. Хлопали выстрелы — кто-то кончал с собой… Другие судорожно собирали вещи. Начался дикий переполох.

Он начался накануне вечером. Все знали: не сегодня завтра русские ворвутся в правительственный квартал.

В складах — запас напитков на год. Еды сколько хочешь. Сигареты, шоколад, фрукты…

Словно сорвавшись с цепи, солдаты, офицеры СС, челядь из бункера, девушки-связистки набросились на еду и выпивку. Оргия, продолжавшаяся всю ночь, не давала спать обитателям бункера. Вершины она достигла вечером тридцатого апреля.

Дикий хохот сменялся истерическим плачем. Здесь же ели, здесь же блевали, чтобы снова накинуться на еду и водку.

Какая-то девушка, обезумев от пьянства, разорвала кофту и плясала с оголенными грудями нечто непристойное. Офицер, раненный в руку и голову, остекленевшими глазами долго наблюдал за девкой, чья похоть доводила солдат до одурения. И он тоже начал плясать… Он толкался на одном месте в ритме танца, потом содрал с себя повязки и тут же упал замертво. Эта картина вызвала приступ пьяного хохота.

Похабные песни, площадная брань…

Так справили поминки по фюреру.

В ту же ночь Ганс, он же Рорбах, он же Пловец, встретился с Клеменсом-старшим. После короткого разговора Ганс покинул Берлин и перебрался на западный берег Эльбы.

 

2

Пловец — фирме «Клеменс и Сын»

А.

Достоверно известно, что американские части в нескольких километрах от Хинтерзее обнаружили в овраге огромную кучу пепла. Когда ее разворошили, оказалось, что эсэсовцы свезли сюда стенограммы военных совещаний Гитлера. После того как был снят почти метровый слой пепла, под ним оказалось примерно пятьдесят не сгоревших стенограмм, относящихся к 1942— 1945 годам.

Б.

Среди американцев ходит слух, будто Черчилль приказал своим генералам собирать немецкое оружие и в сохранности доставлять его на специальные базы. Утверждают, что он сказал: «Оружие пригодится нам против русских».

В.

Американцами в районе Баварских Альп задержан генерал-фельдмаршал Шёрнер. На допросе он заявил, что фюрер отправил его в этот район, где, как сказал Шёрнеру Гитлер, «можно было бы отсидеться до тех пор, пока союзники и русские не передерутся». Кодовое название района, который Гитлер собирался превратить в крепость, — «Редут».

Г.

Американские офицеры, допрашивая военнопленных немецких генералов и офицеров, особенно интересуются артиллерийским вооружением частей советских армий, дальнобойностью орудий последних образцов, системой управления огнем. Многие американцы не скрывают, что их готовят к возможной войне с Советами. Офицер, допрашивавший Шёрнера, в пьяном виде болтал: «Вот сейчас самое подходящее время выгнать русских из Европы».

 

1

В ночь на первое мая гараж был вконец разрушен. Ничего больше не удерживало Антона в правительственном квартале. Отметив место, где эсэсовцы зарыли то, что осталось от Гитлера и Евы, Антон пошел домой. Он пробирался через развалины, часто выжидая, когда стихнет огонь. Осколок кирпича угодил ему в лицо, а совсем рядом с домом он наткнулся на проволочное заграждение и до крови расцарапал руку.

Когда он вошел в подвал, Клеменс-старший играл в шахматы с Шлюстером. Педро готовил суп из брюквы и картофельные оладьи. Клара, только что передавшая по радио сообщение, продиктованное Петером, штопала чулки и все посматривала на дверь: ждала Антона.

И вот он явился.

Лицо и рука кровоточили, мундир порван. Клара вскрикнула, Педро уронил сковороду. Антон хочет что-то сказать. Петер прервал его.

— Спокойно, спокойно! Ты до смерти напугал свою невесту, Антон. Педро, подними сковороду. Иоганн, быстро йод и бинты. Вон там, в шкафу налево. Налево, налево, развалина! А ты выглядишь заправским солдатом фюрера, Антон.

— Надо думать, он уже в аду, — сказал Антон после того, как Педро и Клара обмыли его лицо и перевязали руку.

— Как в аду? — в один голос спросили Петер и Шлюстер.

— Отравился.

— Когда?

— Позавчера во второй половине дня.

— Доигрался, сукин сын!

— Ну, сеньор Шлюстер, зачем же так? — насупился Педро. — О покойниках плохо не говорят.

— Это смотря по тому, какой он был, покойник, — заметила Клара.

— Все-таки.

— Может быть, ты всплакнешь, когда скончается каудильо Франко?

— Я буду молить Бога простить ему его прегрешения, — с благочестивым видом ответил Педро.

— Нет, нет, ты неисправим, Педро! — Шлюстер махнул рукой. — Уж эти мне католики! — И обратился к Антону: — Кто ж теперь рейхсканцлер?

— Был Геббельс. Гитлер назначил его перед своей смертью.

— Как был?

— Он и его жена тоже отравились. И отравили своих детей. Геббельс поставил рекорд не только в жестокости, лжи и демагогии. Иные германские канцлеры, худо-бедно, были у власти год, два. Геббельс не пробыл им и двадцати четырех часов.

— Завтрак готов, — оказал Педро.

— Ладно, дела делами, еда едой. К столу, Антон, к столу. Оладьи твои, Педро, товар стоящий.

— А кто достал картошку?

— Ты, ты, ты, знаем!

— Что ни говори, ведь и мы расчищали дорогу нашим, — сказал Антон.

— Расхвастался! — проворчал Клеменс, — Скажи-ка, точно ли ложились снаряды?

— Все там были поражены точностью попаданий.

— Вот видишь! Все-таки и старики на что-то годятся.

— Теперь и Ганс скоро вернется, — сказал Шлюстер.

— И мы устроим пир, — с тем же озорным огоньком в глазах вставил Клеменс. — Из брюквы и картофельной шелухи.

Кто-то шарил за дверью. Педро открыл ее. В проеме стоял генеральный директор концерна «Рамирес и Компания».

 

2

Это было так неожиданно, что все на миг замолчали.

Радебольт был в форме генерал-лейтенанта. Его сопровождали автоматчики. Один из них нес портфель, готовый лопнуть от содержимого.

— Ну и что? — сказал Радебольт. — Что вы уставились на меня?

Клара первая бросилась к нему, замерла на миг на его груди.

— Ну, ладно, ладно! — ласково проворчал Радебольт. — А ты, старина, — продолжал он, когда Клара, смущенная своим порывом, отошла от него, — совсем поседел.

— Вам бы на нашем месте! — Клеменс обнял и расцеловал Радебольта. — Иоганн, прошу познакомиться: генеральный директор концерна «Рамирес и Компания» товарищ Радебольт. Иоганн Шлюстер. Он же Младенец. К сожалению, не могу познакомить вас с его сыном, знаменитым Пловцом…

— Мы знакомы с ним по его сообщениям.

— К столу, к столу! — объявил Педро, подавая суп. — Прошу прощенья, сеньор Радебольт. Сегодня у нас вегетарианское меню.

— Отставить! — Радебольт открыл портфель и начал выкладывать на стол то, чем он был набит.

Водка! Настоящая «Московская»! Колбаса, сыр, хлеб! Черный ржаной хлеб, который Клеменсам лишь снился. Ощипанная курица, готовая к тому, чтобы немедленно быть положенной в кастрюлю.

— Сеньоры будут кушать сейчас? — обратился к Радебольту Педро. — Или подождут, пока я приготовлю бульон?

— Подождем!

— Да, да! — хором крикнули остальные.

— Тогда, с вашего разрешения, я постараюсь раздобыть немного дров.

— Осторожней! Там стреляют.

Педро, махнув рукой, ушел.

Когда кончились расспросы, как Радебольт узнал адрес Клеменсов, глава концерна пригласил всех к столу.

— Пожалуй, можно свести кредит и дебет фирмы? — усмехнувшись, заговорил он.

И перечислил все, сделанное Клеменсами за долгие годы в Берлине. Он никого и ничего не забыл. Ни группы надежных людей, доставлявших бесценные сведения из области военной, политической и экономической, ни работы умерших в застенке гестапо Макса и Людвига, ни деятельности Карла, Михаэльса, Вигеля.

Особо Радебольт отметил операции «Пловец», «Кольцо Луизы» и, как следствие последней, раскрытие секрета новых танков и установление точных данных о наступлении в районе Курской дуги. Не обошел он своим вниманием сообщений Марты из абвера, Ганса из фюрер-бункера, операций «Фогеляйн», радиопередач Петера Клеменса, помогавших советским частям подавлять узлы сопротивления фашистов, бесстрашия Клары, оперативности Антона, замечательной помощи Шлюстера, великолепно разыгранной Петером сцены у Панцигера, помощи Клеменсам их преданного друга Педро…

— Не плохо, а? — сказал Радебольт. — Сальдо в пользу фирмы, а?

Петер пожал плечами.

— Могло быть и больше.

— Вот он всегда так! — недовольно пробормотал Антон.

— Что ж теперь? — спросил Радебольт. — Чего бы тебе, старина, хотелось?

— Поудить рыбу в Селигере. Смотреть на березы, на восход и закат солнца там, дома. Поспать на сене в какой-нибудь деревушке. Встретить и обнять старого моего друга, полковника Астахова.

— Генерала Астахова, ты хотел сказать?

— Да ну?… Стало быть, выпить с ним по такому случаю.

— Ну, а ты, Антон?

— Куда нам с Кларой прикажут, туда и отправимся.

— А я бы хотел видеть Германию, — со вздохом заговорил Шлюстер, — страной, которая никогда и никому бы не угрожала.

Что-то еще хотел сказать он, но тут в подвал ворвался Педро.

— Красный флаг! — задыхаясь, прокричал он. — Красный флаг над рейхстагом.

Все вышли из подвала.

Освещаемое пламенем пожарищ, над одной из башен Рейхстага плескалось знамя.

Знамя их страны.