Глава вторая
1
В ясное майское утро около кирпичного сарая, крытого черепицей, человек, одетый в суконную солдатскую рубаху, колол березовые дрова. Позади него до самого горизонта расстилался морской залив, а в сторонке возвышался дом с башенкой, над которой трепетал российский имперский штандарт.
Вокруг дома никого не было. Пустынным казался и громадный парк, начинавшийся около дома и уходивший вдаль по берегу залива.
Лишь изредка перед домом появлялись люди в мундирах; они останавливались на почтительном расстоянии от человека, коловшего дрова, некоторое время наблюдали за его работой, потом уходили. Он не замечал их. Работа, по-видимому, нравилась ему, справлялся он с нею легко. Можно было подумать, что он трудолюбивый денщик какого-нибудь важного военного лица Солдатская рубаха сидела на нем довольно мешковато, и это еще больше увеличивало его сходство с денщиком. Но он не мог быть денщиком — на рубахе были нашиты полковничьи погоны.
Этот молодой рыжебородый человек с лицом нездорового, сероватого оттенка был божьей споспешествующей милостью Николай Вторый Александрович, император и самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский; царь Казанский, царь Астраханский, царь Польский, царь Сибирский, царь Херсонеса Таврического, царь Грузинский; государь Псковский и великий князь Смоленский, Литовский, Волынский, Подольский и Финляндский; князь Эстляндский, Лифляндский, Курляндский и Семигальский, Самогитский, Белостокский, Корельский, Тверской, Югорский, Пермский, Вятский, Балкарский и иных; государь и великий князь Новгорода низовские земли, Черниговский, Рязанский, Полоцкий, Ростовский, Ярославский, Белоозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский, Витебский, Мстиславский и всея Северные страны повелитель; и государь Иверския, Карталинския, Кабардинския земли и области Арменския; Черкасских и Горских князей и иных наследный государь и обладатель; государь Туркестанский, наследник Норвежский, герцог Шлезвиг-Голстинский, Стормарнский, Дитмарсенский и Ольденбургский и прочая, и прочая, и прочая…
Что же касается того, что в этот чудесный весенний дань после стояния у воскресной литургии он колол дрова, то всем было известно: Николай Александрович, император, царь, великий князь и прочая и прочая, пилку и колку дров почитал наиприятнейшим занятием, укрепляющим физические и душевные силы, и был в этом занятии непревзойденным искусником. Прадед его, Петр Первый, любил вытачивать на токарном станке разные полезные вещи; этот просто колол дрова.
Он посвистывал, занятый работой, и не заметил, как к нему подошел высокий узкоплечий человек, одетый, несмотря на теплое утро, в шубу с бобром. Из-под бобровой шапки виднелись несуразно большие синие уши, возбуждавшие брезгливое чувство. Длинное и узкое лицо его было чисто выбрито. Глаза смотрели бесстрастно. Узкая и длинная щель рта, казалось, никогда не могла изобразить улыбки.
Он как бы окаменел; окаменели его челюсти, лоб, седеющие бакенбарды и словно бы навечно прилизанные пегие редкие волосы.
Ни солнце, ни терпкий ветер, волнами набегавший с залива, не вызывали на его испитых щеках даже подобия румянца.
Трудно было определить его возраст: ему могло быть и пятьдесят и девяносто девять. Казалось, однажды наступил час, дни его жизни остановились, он засох и остался высохшей мумией среди живых. Бакенбарды того же пегого цвета делали его похожим на старого лакея, который до конца жизни сохраняет на лице постно-панихидный вид.
Считался он в Российской империи личностью весьма известной и занимал пост обер-прокурора Святейшего синода. Но не должность сделала всемогущим Константина Петровича Победоносцева — так звали старика, неслышно приблизившегося к своему государю и бывшему ученику.
— Вы, ваше величество, действительно пример для своего нерадивого народа, — сказал Победоносцев. Голос его был молод, но как-то странно скрипуч. — С воскресным днем вас, ваше величество!
— Здравствуйте, Константин Петрович. Спасибо. И вас поздравляю. Да здоровы ли вы? Что-то у вас цвет лица сегодня… Виноват, я сейчас отряхнусь, а то еще запачкаю. — Николай, почистив рубаху, поздоровался со стариком.
— Славный денек, государь, — продолжал Победоносцев. — Славный и солнечный, как бы предсказывающий, что и путь ваш будет всегда согреваем солнцем народной любви. Утомились, а?
— Ничего, это отлично! Я ведь по части пилки и колки дров могу потягаться с любым кухонным мужиком. — Николай глуховато рассмеялся. — Присядем! — Он сел на бревна и жестом пригласил Победоносцева занять место рядом. — Курите, Константин Петрович. — Он предложил папиросы. — Впрочем, простите, вы ведь не курите и не пьете, — улыбаясь, проговорил царь и закурил. — Может быть, погуляем?
— Если вам угодно, ваше величество, — без особенной охоты ответил Победоносцев: прогулка в шубе не улыбалась ему.
Николай взял старика под локоть и через луг, лежащий перед фасадными окнами Нижней дачи, направился в парк.
— Государь, — раздался размеренно-тихий голос, — я хотел бы сказать вам нечто важное. — Победоносцев поднял указательный перст — жидкий, с синевой под ногтем.
— Пожалуйста, Константин Петрович, вы же знаете, я всегда…
— Да, да, я знаю, как велики ваши милости ко мне. И часто думаю: за что же?
— Вы знаете за что, — с некоторой досадой ответил Николай. — И все знают, чем вам обязана наша семья. И… Вся Россия.
Победоносцев криво усмехнулся.
— Россия! В России меня ненавидят, ваше величество, ненавидят и с вожделением ждут моего часа. Да они готовы меня живым закопать в могилу! Ну, это не суть важно. Государь, в последнее время вы отстраняетесь от разговора с вашим преданным наставником. Между тем почитаю своим священным долгом говорить правду и вам, как я говорил ее вашему великому деду и вашему незабвенному родителю.
— Да, да, — не слишком приветливо отозвался Николай. — Мы, конечно, поговорим. Осторожнее, здесь канавка! — Он помог Победоносцеву перебраться через канавку.
Миновав опасное место, Победоносцев заговорил тем же размеренно-нудным тоном:
— Я хотел напомнить вашему величеству, что было после смерти царя-освободителя. И тогда появилось безумное стремление к конституции, такое же точно, какое я наблюдаю сейчас. Это зараза, ваше величество, подлинная эпидемии! От времени до времени она появляется и свирепствует с разрушительной силой…
— Да, да, — с неприязнью сказал Николай. — Но зачем ворошить прошлое? — Он сделал недовольную гримасу.
— А затем, государь… Спасибо, через эту канавку я уж сам, сам! А затем, что только один я видел, как разгорались неприличные страсти вокруг трона, один я ратовал за безопасность вашего отца и всех вас.
— Да, да, я помню, что было с батюшкой, когда он получил ваше послание, — перебил Николай Победоносцева, а тот недовольно кашлянул: он не любил, когда его перебивали.
— Бедный отец, — продолжал Николай, — после того памятного письма он так боялся, что сам проверял все замки и запоры Гатчинского дворца, со свечкой ходил по комнатам и заглядывал под диваны и кресла…
— А я, государь, — снова начал Победоносцев, — я боялся не только за трон и за личную безопасность императора. Я страшился за судьбы России. Я убедил его величество сделать решительный шаг и изгнать из дворца всех слуг антихриста! Да, да, не скрываю, — остервенело выкрикнул Победоносцев, — конституция остановилась у порога трона! До конца дней буду твердить: народовластие есть одно из самых лживых политических начал. Парламент, государь, есть торжество низких и бесчестных побуждений, высшее выражение этого торжества. Начала монархической власти сводятся на нет, торжествует так называемый либеральный демократизм, водворяя в обществе беспорядок, фальшивую свободу и равенство. И ваш батюшка согласился тогда со мной. Я говорил тогда вашему батюшке: к чему привело освобождение крестьян? К тому, что исчезла надлежащая власть, без которой не может обойтись темный народ.
— Тут я с вами не согласен, — вяло проговорил Николай, которому давно надоело слушать эти мудрости от Победоносцева. — Ведь освобождение крестьян…
— Не будем, государь, спорить об этом печальном акте, — решительно и без всякой вежливости прервал Победоносцев царя. — Разрешите продолжить?
— Да, да! — Николай подавил вздох и мысленно послал старика ко всем чертям.
2
Победоносцеву нельзя было отказать в последовательности суждений, хотя для него существовало только то, что было давно мертво. Не то чтобы он не замечал живого, не разумел новейших идей или не замечал фактов. Он просто отстранял их, видя в этих фактах и происходящих процессах ростки будущего, а будущего он знать не желал. Он жил отрицанием настоящего и ненавистью к будущему. Во всем он видел заговор против прошлого и отжитого, за которое цеплялся изо всех сил.
Когда Ники (так в кругу семьи звали царя) было двенадцать лет, в Гатчине, в низенькой, неуютной и холодной комнате с крохотными окнами, появился Константин Петрович.
Он законопатил в Гатчинском дворце все щели, через которые могло проникнуть что-либо от жизни, совершающей свое непреложное движение за стенами, оградами и караулами.
Четырнадцать лет донимал он Ники скучнейшей моралистикой, ханжеством, интриганством, наставлениями и шипением. Он добился своего. Вот он смотрит на царствующего воспитанника и торжествует: нет на свете человека, более яростно отрицающего все новое и свежее, чем Ники Романов. Нет среди самых убежденнейших монархистов более последовательного монархиста, чем русский монарх.
Этой мысли, то есть бесконечной уверенности в том, что Россия не созрела для конституции и реформ, он подчинил свою деятельность на протяжении двух десятков лет царствования. То была его незыблемая идея, исходящая еще из одной, внушенной ему с малых лет: он полагал, что крестьянство есть главный оплот трона и именно оно нуждается в единой власти, воплощенной в царе-батюшке.
Все эти качества Николай умел скрывать под маской великолепной воспитанности, учтивости и совершеннейших манер.
Пришел день, и Ники из великого князя и наследника престола превратился в императора. Взгляды его уже сложились, он будет верен им до последней минуты, а Победоносцев как будто сомневался в нем и продолжает читать лекции, нотации, наставляет, интригует, стращает, шипит. И намерен, кажется, стращать и шипеть сегодня, в этот прелестный день. Черт бы побрал его!
— Нас ждет государыня, — процедил Николай. — Уже, вероятно, скоро завтрак… Идите…
— Но я еще не окончил, государь, — строго возразил Победоносцев. — На чем, бишь, ваше величество, я остановился?
Николай не терял надежды сорвать лекцию.
— Однако посмотрите, какие краски, а? Как легко сегодня дышится!
— Не мне, не мне, государь, — раздраженно заскрипел Победоносцев. — И на Руси и за границей я слыву человеком, стоящим на дороге всякого прогресса, главным виновником каких-то мифических стеснений, гасителем какого-то там света! Весь мир кричит: уничтожить его, уничтожить во имя свободы! И уничтожат, государь! Мне ли радоваться красотам дня? Я слабею, государь, а между тем что вижу? Настало ваше светлое царствование, и все лживые либеральные элементы оживились новой надеждой! Государь, во имя господа умоляю вас, не становитесь на путь сатанинских свобод! Вас погубить хотят! — возопил Победоносцев и в самом деле хотел встать на колени, но Николай поставил его на ноги.
Победоносцев прислонился к дубу и, тяжело дыша, смотрел на молодого человека, чей лоб был покрыт испариной, а глаза, и без того всегда испуганные, выражали теперь ужас.
— Помилуйте, кто хочет меня погубить?
— Я все знаю, я держу всех в своих руках, — шипел Победоносцев. — Только твердость, только воля, иначе конец, государь! Твердой воли больше, государь, беспощадности больше! Вон всех парламентариев! На каторгу, на виселицу! Всех! Всех!..
— Успокойтесь, Константин Петрович, что вы. Да разве вы не слышали моей прошлогодней речи? Кто же смеет вопреки мне бессмысленные конституционные мечтания приносить в мой дом?
— Один из тех, с кем вы будете сегодня милостиво разговаривать! Один из ваших особо доверенных министров, государь! Он — иуда!
— Витте? Но ведь папа перед самой смертью сказал мне, что Витте умнейший…
— Тем хуже, тем хуже! — зашипел Победоносцев. — Вы достаточно мудры и без его ума!
— …и что надо внимательно слушать его советы, — продолжал Николай.
— Но не все исполнять, государь!
— Значит, папа ошибался! Я не понимаю вас… Что за странная манера говорить только плохое обо всех? — уже не скрывая раздражения, проговорил царь.
— Ваш великий батюшка лишь терпел Сергея Юльевича. Терпеть и верить — разные вещи, так я полагаю.
— Он говорит и делает разумное! — снова вспылил Николай. — И всегда, всегда согласен со мной!
— Тем не менее я обвиняю Витте.
— В чем?
— В том, что вся его жизнь построена на подлостях. Вы вспомните, государь… Не будучи инженером, получил место на железной дороге и сразу на такое жалованье, что все ахнули… А потом эта история с крушением воинского поезда в тысяча восемьсот восемьдесят восьмом году на дороге, где Витте заведовал движением… Кто был виновен? Он! Его приговорили к заключению, а он отделался тремя днями ареста! Как? Более того, государь, когда Витте был под судом, его сделали начальником всех железнодорожных сообщений! Почему?
— Позвольте, — с гневом прервал Победоносцева Николай, — но он же преданнейший человек, он в «Священной дружине» состоял, да и не он ли ее создал?
— Притворство, государь… Он готовился к президентству российской республики!
— Нет, быть того не может, — пробормотал огорошенный Николай. На лбу ого опять выступил пот.
— Он играет на вашей доверчивости, государь, ведь он известный биржевой игрок…
— Витте?
Победоносцев хихикнул.
— Да еще какой, государь! Будучи министром финансов, можно ведь играть, не рискуя ничем!
— Ах, вот как!
— Он заигрывает со всеми социалистами, государь. Он парвеню, и чего от него ждать? Он предаст вас.
— Вон его, сию же минуту вон!
— Зачем же, государь? Пока он полезен, пока умнее его на этот пост никого нет… Надо выжать его, как лимон, а уж потом…
— Спасибо. Боже мой, как я был слеп!
— Вот, вот, государь! Ваш старый наставник еще хорошо слышит и хорошо видит! И что бы там ни случилось, я останусь для вашей семьи тем, кем был и при вашем отце, — вашим хранителем, вашим слугой, вашим наставником.
— Наставником? — Николая передернуло от этого слова.
Победоносцев понял, что пересолил, и, желая восстановить свою власть над учеником и имея для этого кое-что в запасе (он всегда что-нибудь имел в запасе для царей — дурное или хорошее, в зависимости от обстоятельств), сказал:
— Я приготовил вам сюрприз, государь. Не только для вас, но и для моей государыни.
Внимание Николая было привлечено далеким звоном колокольчика.
— Однако мы с вами заговорились, — с облегчением сказал он. — Идемте, государыня ждет нас! — И, не слушая старичка и не взяв его под руку, быстро зашагал к дому, проклиная в душе Победоносцева, испортившего ему чудесное утро.
А Победоносцев семенил за ним — вприпрыжечку, вприпрыжечку.
3
К завтраку, кроме Победоносцева, были приглашены только что прибывший в столицу тамбовский архиерей, министр юстиции Муравьев — сдобненький и пухленький господин, и министр финансов Сергей Юльевич Витте — человек медвежьего склада. Министры приехали по срочным делам, и, хотя приглашение к царскому завтраку в высшей степени льстило им, тем не менее они были недовольны, зная, что государь не примет их с глазу на глаз.
Присутствие при беседе Победоносцева им не нравилось: и тот и другой по разным причинам, но в равной степени ненавидели старика.
Аликс пригласила занять места за столом. Еще не привыкнув к своему новому положению, она делала милые ошибки, которые умиляли одних, до сердечной тоски пугали других, а мужа приводили в восхищение.
Николай не сводил с нее глаз, он был влюблен по уши, несравненно больше, чем в Малечку Кшесинскую. То было юношеское увлечение, шалость, а тут зрелое чувство, которому он останется верен до конца.
Аликс училась русскому языку; давался ей этот варварский язык, как она его называла, с трудом, но она была женщиной упрямой. Преодолевая смущение, она пыталась говорить по-русски с мужем, — он, правда, предпочитал английский язык своему родному; говорила по-русски с прислугой, министрами, и все за столом улыбались, а муж порой и хохотал над исковерканными ею русскими фразами.
Когда разговор о погоде, о здоровье государя, государыни и недавно родившейся у царской четы дочери иссяк, заговорил Константин Петрович, и тотчас в столовой как бы все потускнело и заскрипело.
Витте нервным движением подкрутил ус, презрительно усмехнулся, а государя снова охватил приступ гнева: и за ленчем лекция!
Лишь Аликс сидела спокойно, наслаждаясь солнечным утром, теплом и уютом любимого дома; лицо ее было задумчиво.
Она умела очаровывать собеседников и в этой области была выдающейся актрисой. Одного Аликс не могла скрыть — злобных и мстительных чувств к вдовствующей императрице Марии Федоровне, матери Николая. Взаимная ненависть имела давнюю историю: Аликс, тогда еще принцесса Гессенская, была однажды привезена в Питер на «смотрины» — ее уже тогда прочили в жены Ники. Марии Федоровне Гессенская принцесса не понравилась. Оскорбленную и униженную Аликс отправили в Гессен, чтобы через несколько лет, перед самой кончиной Александра, снова срочно вызвать в Питер — умирающему царю некогда было искать для наследника другую невесту… Этого унижения Аликс не могла простить вдовствующей мама.
— Государь, государыня! — Победоносцев попытался изобразить на одеревеневшей физиономии подобие улыбки, отчего непропорционально громадные уши его задвигались самым странным образом. — Богу было угодно оказать вам свою милость через одного святого угодника. Он предсказал, государь, судьбу вашего царствования.
— О, любопытно, — сказал, смиряясь, Николай.
Аликс улыбнулась старику, давая тем знать, что поняла его.
— Речь, ваше величество, идет о святом старце Серафиме Саровском…
Архиерей беспокойно заерзал на стуле.
— Этот старец нес подвиг в Саровской обители, в Тамбовской губернии, в дремучих лесах, — кинув змеиный взгляд на архиерея, продолжал Победоносцев. — Он был великий отшельник: месяцами простаивал на коленях на голом камне или надолго погружался зимой в ледяную воду, и ничто не устрашало его. На могиле старца совершаются чудеса, их число велико. И этот святой праведник, ваше величество, изрек предсказание о светлом теперешнем царствовании. Предсказание было затеряно, и вот — чудесно найденное — находится при мне. — Победоносцев обвел всех сидевших мертвенным взглядом, уловил усмешку Витте, услышал неодобрительное покашливание министра юстиции, увидел полную любопытства физиономию царя, что-то таинственно-восторженное в глазах царицы и каменное лицо архиерея — и все запомнил. Он медленно разворачивал желтые листы бумаги, он желал продлить миг наслаждения властью над царем, как наслаждался такими же минутами много раз при царях, почивших в бозе.
Государь порывисто воскликнул:
— Да читайте же, Константин Петрович!
Победоносцев поправил очки и начал читать:
— «В начале царствования сего монарха будут несчастья и беды народные. Будет война неудачная. Настанет смута великая внутри государства, отец подымется на сына и брат на брата. Но вторая половина правления будет светлая и жизнь государя долговременная».
В тишине, которая наступила вслед за тем, слышался лишь шорох переворачиваемых страниц.
Свернув рукопись, Победоносцев встал и, перегнувшись пополам, положил ее перед царем.
— Ну-с, господа, — сказал Николай, ловко скрывая зевок, — будем заниматься делами?
Победоносцев встал и склонился перед царем.
— Государь, смею вас просить, — преклонные лета, необходимость ехать в город…
— Да, да, разумеется, с вами в первую очередь, — подхватил Николай. — Господа, Константин Петрович набросал манифест…
— Проектец, только проектец для высочайшего рассмотрения, — пояснил Победоносцев.
— …по случаю нашей предстоящей коронации, господа, — продолжал Николай, — мы тотчас это порешим, а уж тогда и… Это и есть манифест? Отлично! Ваше величество, — обратился он к жене, — Константин Петрович взял на себя труд написать манифест о коронации. Хотите, я прочту его вам?
Разумеется, Аликс захотела послушать сочинение старика, к которому безотчетно благоволила. Николай взял из рук Победоносцева бумагу и глуховатым голосом принялся читать:
«Вознамерились мы в мае месяце сего тысяча восемьсот девяносто шестого года в первопрестольном граде Москве, по примеру благочестивых государей, возложить на себя корону и воспринять, по установленному чину, святое миропомазание, приобщив к сему, — царь повысил голос и поднял палец, — и любезнейшую супругу нашу, государыню… — и, еще раз с удовольствием перечитав последние слова и положив текст манифеста перед Аликс, сказал: — Может быть, вы хотите прочитать сами?
Аликс, запинаясь и подолгу рассматривая трудные слова, не употребляемые в обиходе, прочла заключительную строку манифеста.
— Ну что ж! Отлично составлено! — сказал Николай. — Право, отлично! Сергей Юльевич, как вы?
— Дело мастера боится, ваше величество, — проговорил Витте. — Никто, кроме нашего достопочтенного обер-прокурора Святейшего синода, не может так искусно сочинять манифесты. Многие пробовали, да все не то, совсем не то!
Победоносцев кинул быстрый взгляд на Витте и снова поймал ядовитейшую усмешку.
«Маклак, — с отвращением глядя на пышущего здоровьем Витте, думал он. — Лабазник! Тоже — знамение времени, в демократию лезет. Анархист-биржевик!»
«Трупоед», — мысленно же отвечал ему Витте.
Они так хорошо знали друг друга, что привыкли переругиваться и в мыслях, улыбаясь в то же время самым приятнейшим образом.
— Ну что ж! — говорил меж тем Николай. — Мне подписать сейчас или как?
— Из Петербурга будет послан форменный текст, государь. Разрешите откланяться? — Победоносцев встал.
— Одну минутку, Константин Петрович, — сказал Николай. — Этот старец Серафим из Сарова, гм, гм… Почему он до сих пор не сопричислен к лику святых?
— Виной тому, ваше величество, не Святейший синод.
— А кто же? — нетерпеливо проговорил Николай.
— Еще не исполнилось столетия со дня его кончины. А по правилам святой церкви, чтобы открыть гроб праведника, нужно столетие.
— А нельзя ли… Имея в виду пророчество и чудеса?.. Нельзя ли ускорить? — Николай обращался то к Победоносцеву, то к министру юстиции.
— Мне кажется, ваше величество, что это надобно обсудить, — ответил министр.
— Как обсудить? — Аликс злыми глазами посмотрела на министра юстиции. — Русский царь все может! Разве не так? Где обсуждать, с кем? — спросила она мужа.
Николай пожал плечами.
— Государь, — склонив голову, елейно произнес Победоносцев, — если вам угодно…
— Мне угодно ускорить это дело!
Неслышно вошел камер-лакей и, обратившись к царю, сказал:
— Ваше величество, как вы изволите приказать, та старушка ждет приема.
— Ведите ее! И распорядитесь подать чай. Эти сельские, — с видом знатока добавил Николай, — очень любят чай.
Лакей поклонился и вышел.
— Государыня, — сказал Победоносцев, — сейчас сюда приведут старуху, которая излечивает даже неизлечимые недуги.
— Любопытно… — пробормотал Витте.
— Да, да, представьте, Сергей Юльевич! — поспешил вставить Победоносцев.
Фетинья вошла в столовую и бухнулась перед царем на колени.
— Государь мой пресветлый! — запричитала она. — Ясны твои очи, надежа наша! И на волосиночку-то твою посмотреть недостойна! — Она ловила минуту, чтобы поцеловать царский сапог.
Николаю все было противно в старухе: и ее физиономия, и причитания, и ползанье по полу, — он знал, что эта сцена станет известна в столице и снова начнутся насмешки.
— Встань! — приказал он, едва скрывая гнев и отвращение.
— Не встану, государь-батюшка, недостойна! — упрямо твердила бабка.
— Встань, бабушка, — сказала Аликс.
Фетинья поднялась, поймала царскую руку, облобызала ее (он брезгливо поморщился), приложилась к руке государыни.
Бабку, прежде чем ввести в царские комнаты, вымыли, вычистили, выскребли, одели и обули во все новое, сказали ей, как надо себя вести. Фетинья знала, как держаться с царями.
Привыкнув иметь дело со многими людьми разных характеров и склада ума, Фетинья умела в единый миг разгадать сокровенное, таящееся на самом дне человеческой души.
Ей не понадобилось и минуты, чтобы понять, кто такие царь и царица и чего они от нее ждут. Мундир Николая и пышное платье царицы не смутили ее. Под расшитыми золотом одеждами она видела обыкновенных людей с обыкновенными недостатками, чувствами и желаниями. Она и повела себя сообразно с этим, то есть так, как вела себя с мужиками, попами и помещиками, которых лечила или предрекала им то, чего они ждали.
Фетинья решила, что, если она сыграет здесь свою давно заученную роль, в проигрыше не останется.
— Извините, — обратился Николай к присутствующим. — Мы оставим вас на минуту. Аликс, мы поговорим с бабушкой у тебя, если ты не имеешь ничего против, — сказал он по-английски жене и подал ей руку. — Бабушка, ты пойдешь с нами.
Бабка засеменила за удалившейся четой.
Отсутствовали они четверть часа. Архиерей и Победоносцев в их отсутствие перекидывались колкими фразами насчет Серафима Саровского. Победоносцев шипел, а архиерей упрямо твердил, что никаких мощей нет и нечего вводить в соблазн православных. Министры слушали их с непроницаемыми лицами.
Когда Николай, Аликс и бабка вернулись, все тотчас замолчали и выжали на своих лицах улыбки. Аликс сияла, Николай тоже повеселел, а бабка еле скрывала торжество. Царь принял ее травы от головных болей. Царицу бабка тоже порадовала, предсказав ей скорое появление наследника. Архиерей, наставляя Фетинью, особо напирал на это обстоятельство. Да и Победоносцев, толковавший с бабкой перед тем, как ввести ее во дворец, тоже намекнул ей на чрезвычайную важность такого предсказания и добавил, что, если, мол, бабка сошлется притом на Серафима Саровского, столь расположенного к царствующей паре, это будет неплохо, совсем неплохо.
Так бабка разом угодила всем заинтересованным в ней высоким лицам. И в накладе действительно не осталась.
— Чем же мне, как это?.. Чем мне сделать вам поблагодарение? — спросила Аликс Фетинью.
— Ась? — Бабка не поняла.
— Бабка, — помог архиерей, — государыня к тебе милостива, отблагодарить тебя желает. Проси, о чем хотела, а уж погодя и я за тебя словцо скажу.
— Что у тебя за просьба, бабушка? — заинтересовалась Аликс.
— Не смею, не смею, — прошамкала Фетинья.
— Она, государыня, встретила в Питере своего односельчанина, — объяснил архиерей. — Мирской ходок или что-то в том роде. В Питер приехал по мирскому делу. Как его зовут, бабка?
— Сторожев он, Лука Лукич.
Он как услышал, что бабка до вас вознеслась, и к ней: упроси, мол, государя поговорить с ним с глазу на глаз. Мужик надежный…
— Чуть не на коленях стоял, — захныкала Фетинья. — А я и пообещай, дуреха окаянная. В ножки тебе кланяюсь, свет ты наш! — Она и взаправду снова упала перед царем, распласталась у его ног, запричитала: — Выдь ты, батюшка, к нему, допусти до своей особы! Горе у нас на селе, с горем он к тебе идет. Не вели его казнить, вели ему слово молвить.
— Мужик? — Николай нахмурился. — Не знаю, не знаю, — с неудовольствием проговорил он.
— Ники, не упрямься, — шепнула ему Аликс на ухо. — Ради этого светлого весеннего дня ты примешь его.
— Хорошо, — промямлил Николай. — Только уступая твоему доброму сердцу…
Но тут Победоносцев заявил, что мужика принимать не следует.
— Наверное, он из тех, кто ищет правду, а послан отцом лжи.
Аликс, рассерженная на Победоносцева за неуместное возражение, сердито спросила:
— Но почему же непременно и во всем надо видеть только ложь?
— Потому, государыня, что она вокруг нас.
— Довольно! — царственным тоном произнесла Аликс. — Если он послан отцом лжи, государь это тотчас увидит…
— Да, да, и направлю его на верный путь, — прибавил Николай. — Уж что-что, а говорить с этими… с ними… с простыми людьми я умею. Да, умею! К тому же и владыка сказал, что он надежный человек. Бабушка, где твой земляк?
— Тут он, в здешнем городе, в церкви молится, государь, меня ожидает с добрым твоим словом ай с гневом твоим великим. Царь-батюшка… — запричитала было Фетинья, но царь резко перебил ее:
— Хорошо, хорошо! — и вызвал камер-лакея.
— Отправьте кого-нибудь вот с ней в церковь и приведите к большой террасе сельского мужика.
— Ваше высокопревосходительство, — обратился архиерей к Витте, когда лакей вышел, — бабка живет скудно… Домик бы ей соорудить, деньжат бы ей.
— Сделаем, ваше высокопреосвященство. — Витте всегда следовал древней мудрости: мало дать — много взять.
Победоносцев многозначительно кашлянул.
— Может быть, Сергею Юльевичу не угодно, так я дам ей из своих, владыка, — проскрипел он.
— Не беспокойтесь, Константин Петрович, и не утруждайте!.. На добрые дела у нас деньги всегда есть, — с усмешкой ответил Витте.
— Бабушка, — обратилась Аликс к Фетинье. — Вам дадут деньги, и вы построите себе новую виллу.
Фетинья трижды земно поклонилась царю, царице, потом министрам и архиерею и ушла. Вслед за ней удалился архиерей. Откланялся и Победоносцев.
— Мы с государыней проводим вас, Константин Петрович, — сказал Николай, желая загладить свою резкость. — Мне надо кое о чем спросить вас. Господа, — сказал он министрам, — прошу в приемную, я сейчас.
Министры вышли в приемную. Оттуда скороход в пудреном парике и красном кафтане проводил Витте в кабинет.
4
Потолки и стены царского кабинета были отделаны светло-коричневым дубом. Стол из такого же светлого дуба помещался в простенке; из окон открывался вид на луг с одиноким деревом, стоящим посредине.
Сергей Юльевич развернул папку с бумагами и в ожидании государя принялся рассматривать то, что подлежало сегодня докладу.
При первом взгляде на этого человека никак нельзя было предположить, что под благообразной, хоть и несколько мешковатой внешностью скрывается лукавейший царедворец, отлично знавший все душевные слабости государей.
Цели им были определены точно, хотя как-то вразброс: сам того не замечая, Витте перескакивал с одного на другое, но брался он только за крупные дела.
Он был монархистом до мозга костей, и все его мечтания о вовлечении Российской империи в круг держав на правах не только равных, но даже и первенствующих проистекали от ультрамонархической идеи: на веки вечные оградить русский престол самодержавного царя от козней врагов внутренних и внешних. Он хотел, чтобы не только военную, но и хозяйственную мощь видели други и недруги в государстве, славном своей необъятностью и неисчерпаемыми богатствами.
Но для того требовалось время.
Сергей Юльевич преуспевал в царствование Александра Третьего; военные столкновения, вот-вот грозившие опрокинуть воздвигаемое им здание, ему удавалось ловкими ходами предотвращать. Он научил царя лавировать между подводными камнями иностранной политики и, не щадя времени и сил, внушал ему, что единодержавный трон может быть укреплен не только войной, но и устроением хозяйства.
С покойным государем он разговаривал так, как любил говорить и сам император, — резко, прямо, указывая, что представляемые им планы и соображения направлены исключительно к упрочению самодержавия; он знал, чем подкупить царя. Благодаря этому Витте черпал из казны потоки золота и щедрой рукой раздавал субсидии промышленникам, заводчикам и концессионерам. Никто не знал, сколько тысяч и десятков тысяч из этих субсидий прилипало к рукам самого Сергея Юльевича; никто не знал, сколько он наживал на взятках от тех же концессионеров, промышленников и заводчиков.
Одним словом, деятельный член «Священной дружины», созданной в свое время в целях борьбы с крамолой, не погнушавшийся стать заграничным агентом дружины и выслеживать революционеров за пределами империи, был не только величайшим умом после Канкрина и Сперанского, но и величайшим казнокрадом. Он крупненько играл на бирже и в проигрыше, разумеется, никогда не бывал: все секреты биржевых курсов он не мог не знать, будучи министром финансов. Он играл, таким образом, наверняка, также наверняка играла его супруга, бесчисленная родня и добрые знакомые. Богатства его исчислялись миллионами. Он купил виллу в Биаррице, особняк на Петроградской стороне, но капиталы держал в европейских банках — в русских держать побаивался; а вдруг революция?
Революции Сергей Юльевич страшился больше всех государственных мужей, потому что был умнее и дальновиднее их. Понятие о неизбежной революции у него связывалось неизменно только с крестьянством; в силу рабочего класса он не верил, да и не знал его и считал не способным ни на что иное, кроме разве каких-то там чепуховских забастовок по чепуховым обстоятельствам.
Деревня, разоренная, вечно недовольная и вечно бунтующая, казалась ему пороховой бочкой революции. Железные обручи общины мешали Сергею Юльевичу в осуществлении задуманного им дела. Он называл ненавистную ему общину и все связанное с нею «выдумкой исторических старьевщиков».
Он однажды подсчитал, во что обходятся империи выдумки «старьевщиков», и вывел, что из ста сорока миллионов подданных его величества лишь половина живет, а другая половина, то есть мужики, прозябает в невежестве и нищете.
При ста сорока миллионах жителей Сергей Юльевич едва сумел дотянуть бюджет империи до полутора миллиардов, и это в то время, когда Франция такой же бюджет имела при тридцати восьми миллионах населения. К этому и сводились рассуждения Сергея Юльевича, когда он заговаривал о мужике.
— Там, где плохо овцам, там плохо и овцеводам, — повторял он при каждом удобном случае. — Мы неимоверно богаты, но и неимоверно нищи. Почему? В чем корень зла? Отчего Российская империя не может пустить в свой экономический оборот такую силу, как мужик?
— Оттого государство наше слабо, а мужик хиреет, — отвечал министр, — что он живет в общине, хотя вся современная жизнь основана на индивидуализме.
— «Я» организует и двигает все, — говорил Витте. Наконец в неустройстве мужика он видел великие возможности для мужицкого бунта.
Уничтожение общины было мечтой Витте. Однако ему мешали осуществить это заветное желание — мешали главным образом всесильный Победоносцев и влиятельные круги дворян-земледельцев.
Скрытно он делал ставку на крепкого мужичка, видя в нем осуществление своей идеи отбора сильных личностей, двигающих Российскую самодержавную империю по предначертанному ей пути могущества и славы.
Мужик-собственник должен стать полным хозяином своей земли. Тогда, оберегая свое владение и стремясь, елико возможно, расширить его (ибо каждая сильная личность стремится к распространению), сделав двор своей крепостью, мужик не попадет в расставленные для него анархо-социалистические сети.
Витте благосклонно отнесся к проекту малозаметного человека, виленского губернского предводителя дворянства Петра Аркадьевича Столыпина, видевшего спасение трона и возвеличение Руси в том же, в чем видел Сергей Юльевич, — в крепком, богатом, жадном мужике, не предрасположенном к смуте, способном жить в полном согласии с самодержавной властью.
Но проект Петра Аркадьевича провалили. Кто? Победоносцев и дворяне из Государственного совета.
Конечно, многое упиралось в землю. Земель, которые могли бы покрыть мужицкую нужду, в самой России не находил Витте.
Но за Уральским диким хребтом, и далее на восток, и до самого океана лежат пространства, на которых можно разместить и пять и пятнадцать миллионов производительных мужицких хозяйств.
Убрать из Европейской России миллионы вечно стонущих, вечно недовольных безземельных и малоземельных крестьян, переселить их за Уральский хребет, дать им там землю, превратить их в опору трона, а дворы их в крепости, это ли не смелая, это ли не умная идея? Но идея Витте не могла быть осуществлена в ближайшем будущем: при тех средствах, которыми располагал переселенческий комитет, переселение шло медленно, редкие обозы тянувшиеся на новые земли крестьян едва ползли по первобытным дорогам России и Сибири — сто пятьдесят тысяч переселенцев в год; из них треть возвращается обратно, треть помирает в пути с голоду. Да разве это постановка дела?
И Сергей Юльевич замыслил такое, что скрывал даже от самых близких людей. В те годы строили железную дорогу на Дальний Восток, строили ее уже несколько лет, сам государь был предводителем строительного комитета; дотянули линию до Байкала. Дорога шла к рудам, к золоту, к необозримым лесам и землям, к океану. Затеял ее Витте, чтобы осуществить свою главнейшую идею.
Военное значение дороги не было ни для кого тайной. Но дорога прельщала промышленные и дворцовые круги также и тем, что приближала Россию к великим нетронутым сокровищам, таящимся в недрах отдаленного, мало исследованного края. Великий Сибирский путь был нужен Витте еще и для того, чтобы двинуть на восток мощный поток мужиков-переселенцев. Это соображение заставляло его спешить с окончанием дороги; ему хотелось во что бы то ни стало дотянуть ее, пока он силен при дворе. Однако о скором окончании строительства нечего было и думать, если вести дорогу по Амуру, делая крюк во много сотен верст.
Витте возмечтал прорубиться к Владивостоку напрямик, через маньчжурские и монгольские владения китайского богдыхана. Но такой барьер нельзя брать приступом, его надлежало искусно обойти.
Все было готово у Витте для того, чтобы обойти это препятствие, кроме одного: требовались деньги, деньги и деньги…
А молодой царь деньги берег на войну.
Витте разными способами искал расположения Николая. Надо отодвинуть войну хотя бы лет на пятнадцать, и приберегаемое царем золото пустить в оборот, суливший необыкновенные выгоды для его же величества. Но Витте знал: император тяготится бывшими советниками отца, ненавидит Победоносцева за оскорбительный поучительный тон, боится ума министра финансов и только ищет предлога, чтобы отделаться и от того и от другого.
Отставка сейчас, когда задуманные им планы были далеки еще от выполнения, казалась Витте равносильной смерти.
Надо было найти в государстве что-то такое, вцепиться в это нечто и, совершив великое, стать великим самому и сделать великим ничтожество, только что севшее на трон.
5
Вошел Николай. Вслед за ним появилась Аликс, села поближе к окну и принялась вышивать по куску батиста. Николай закурил, подошел к Аликс, посмотрел вышивку, погладил женину руку, вздохнул.
— Ну, Сергей Юльевич, терзайте меня. Садитесь! Вот сюда, здесь лучше.
Николай сел в свое кресло, Витте поместился напротив. Царю было удобно наблюдать за выражением лица министра — свет падал на него. Сам Николай оставался в тени: этому приему он научился давно.
— Что вы скажете о предсказании святого старца, Сергей Юльевич? — начал Николай. — Константин Петрович глубоко и радостно взволновал нас сегодня.
— Да, да, — в тон царю ответил министр. — Просто удивительно!
— А вы, Сергей Юльевич, верите святым предсказаниям и предчувствиям? Или чему другому? — Николай внимательно разглядывал министра. Он очень хотел поймать его сегодня на чем-нибудь таком, что подтвердило бы слова Победоносцева.
Витте был невозмутим и спокоен, как всегда.
— Верю, ваше величество! — И задушевным тоном добавил: — Однажды — вы ведь помните этот случай? — я был осенен свыше, и если бы тогда послушались меня и того, кто говорил через меня, не было бы ужасного крушения в Борках…
— Да, да… Знаете, дружок, — обратился Николай к жене, — это был прескверный случай… Мы ехали с папа в Крым, поезд был очень тяжелый, а Сергей Юльевич… Вы тогда, кажется, движением на дороге заведовали?
— Да, государь.
— Так вот Сергей Юльевич, осененный свыше, предупредил, что наш поезд нельзя прицеплять к товарным паровозам и пускать их пассажирской скоростью — паровозы расшатают колею, и будет крушение… Сергея Юльевича не послушались, а на обратном пути случилось так, как он говорил, — поезд потерпел крушение, и мы спаслись, дружок, просто чудом…
Аликс вытерла слезу. Николай задумался.
«Размякли», — подумал Витте и устремил взгляд, полный благочестия, к потолку.
А Николай между тем думал о том, что Константин Петрович имеет очень дурную слабость — чернить людей. Витте он чернит особенно жестоко. Гм… Может быть, и тут какие-нибудь свои расчеты, интриги? Может быть, его дурачат, натравливая его на этого, несомненно, умнейшего человека? Может быть, и Константину Петровичу нашептывают всякое с целью удалить Витте из правительства и тем ослабить трон?.. Гм, гм! Надо разобраться.
Говорят: казнокрад. Может быть. Может быть, и ворует. Но и дает казне, много дает.
Николай вспомнил о том, как началось возвышение Витте, — это было после крушения поезда в 1888 году… Предсказал он крушение? Предсказал! И после того начал быстро взбираться в гору. И правильно, так и надо, заслужил.
— Да, это было удивительно! — снова заговорил Николай. — Несомненно, тогда вы действовали не только под впечатлением технических расчетов, но вами руководила и высшая сила. Мало ли поездов с товарными паровозами ходят пассажирской скоростью, а ваше прорицание касалось именно нашего поезда. Не так ли, Сергей Юльевич?
Аликс подняла на мужа глаза, перевела их на Витте, улыбнулась ему, давая тем знать, что она помнит рассказ бесценного своего Ники и благодарна Сергею Юльевичу.
— Да, — мечтательно сказал Николай. — Много, много странного и необъяснимого на этом свете.
— И еще как много, ваше величество, — подхватил Витте. — Даже в государственных делах мы часто бываем движимы высшими указаниями. И эти высшие, таинственные знаки не должны нас смущать. Они указуют нам путь и по большей части безошибочны. Я много раз испытывал нечто подобное. И сегодня ночью меня посетило странное видение, которое укрепило меня в одной мысли…
В продолжение всей этой тирады царица не отрывала взгляда от Витте, словно навсегда хотела запомнить выражение его лица, скупые жесты и нервный блеск умных глаз.
Витте встал, отвесил царю глубокий поклон, сел и тем же вкрадчивым, полным уважения и преданности тоном сказал:
— Ваше величество! Не угодно ли вам будет осчастливить страну рассмотрением проекта о введении золотой валюты и о переходе на металлические деньги?
Николай наклонением головы дал знать, что он согласен осчастливить свой народ.
— В прошлый раз, ваше величество, вы с интересом отнеслись к этому проекту. Теперь, пережив этой ночью великое волнение, я решил еще раз побеспокоить вас. Скажу откровенно, мне нужна ваша мудрая поддержка, потому что против проекта восстала вся так называемая «мыслящая Россия» в лице определенных органов печати.
— Мыслящая Россия! — с жаром перебил министра Николай, и Витте понял, что попал в точку. — Кого они называют мыслящей Россией? Социалистов? Студентов? Если они против реформы, мы за нее, Сергей Юльевич.
— Если бы только они, ваше величество! Но даже небезызвестный вам журналист Суворин написал по поводу проекта статейку, обнаружив полную свою невежественность в этом вопросе. А между тем его-то и слушают!
— Только не я, — процедил Николай. — Только не я! — повторил он уже совсем сердито.
В Государственном совете, ваше величество, затирают проект.
— Кто?
— С вашего разрешения, Константин Петрович…
— Гм…
— Он высокий специалист в области философии и богословия, но финансы, государь, это иное дело — это наука, опыт.
— Хорошо, оставьте проект, я прочту… Вы имеете ко мне еще что? — В тоне Николая Витте уловил желание, чтобы ему не досаждали новыми делами. Однако министр был человек напористый. Он понимал, что лепить из воска надо, когда он мягок.
— Да, ваше величество. Имею разговор по поводу крестьянских дел.
— А-а! Разве они опять чем-нибудь недовольны? Кажется, для них все уже сделано? Я, право, удивлен.
— Не знаю, довольно ли крестьянство тем, что оно получило, но вы, ваше величество, не можете быть довольны положением крестьянства. Не можете, имея в виду высшие государственные интересы…
— Что вы имеете в виду?
— Ваше величество, ни одна машина без топлива работать не может. Главная сила, производящая топливо, то есть богатства России в настоящий момент, — крестьянство. Мне пришлось вникнуть в эту область исключительно ради добычи топлива для будущих военных действий.
Николай оживился, как только Витте заикнулся о войне.
— Я составил совершенно определенное мнение о положении крестьянства. Я просмотрел горы цифр, ваше величество, и пришел к печальному выводу.
Николай воззрился на министра. Аликс оставила вышивание и переводила взгляд с одного на другого.
— Наша машина не сможет работать с тем напряжением, которого от нее потребует война, потому что топлива у нас не хватает.
— Не хватает? При наших пространствах и населении?
— Ах, ваше величество, все кричат, что Российская империя необъятна, но что из того? Колоссальнейшие поверхности находятся в совершенно невозделанном виде, а громаднейшая часть населения, с экономической точки зрения, представляет собой не единицы… Нет, каждый из них — это только четверть единицы.
— Как так четверть единицы? — лениво проговорил Николай, следя за дымом папиросы. — И к чему все это, однако?
— К тому, ваше величество, что я понял, как можно увеличить богатство империи и что для этого надо сделать. Государство много теряет, если главный оплот его — крестьянство — экономически недостаточно сильно.
— Но это надо доказать, а?
— Уже доказано, ваше величество.
— Да, но я — то об этом не знаю. Вы как-то вдруг… не предуведомив… Я даже не познакомился с материалами, да и есть ли они? — Николай был явно недоволен тем, что министр начал говорить о предмете, незнакомом ему.
Витте, чтобы сгладить неловкость, сказал:
— Ваше величество, я потому без предуведомления решил высказаться по сему предмету, что он отвечает вашей мечте о благоденствии подданных. Я помню, как вы благосклонно говорили со мной однажды о крестьянских делах. По свойственному вашему добросердечию вы благожелательно отнеслись к нуждам крестьян и считали их первенствующими.
Николай смягчился.
— Да, — сказал он, — я люблю моих крестьян. Хорошо, но как же вы полагаете? Может быть, напишете что-либо? А? И соберете мне кое-что почитать? Вы говорите, есть какие-то цифры?
— Я не замедлю представить на ваше высокое рассмотрение, ваше величество, мои мысли и материалы по затронутому предмету.
— Отлично! — Николай кивнул министру, давая тем знать, что затянувшаяся аудиенция окончена.
Витте откланялся и вышел. Он ликовал: разговор удался.
Их величества остались одни.
— Нравится тебе Витте? — переходя на английский, спросил жену Николай.
— Нет, Ники, он мне не нравится. Мне кажется, что он ищет большей власти, чем имеет. Будь добр, отодвинь штору. Спасибо. Может быть, он и полезный человек для России, не знаю…
— Вот и Победоносцев против него, — уныло сказал Николай.
— Мне подсказывает сердце, что Витте опасен для тебя. Победоносцев мог ругать его по другим причинам. А я чувствую…
— Между тем и папа говорил, да и все утверждают — Витте самый умный человек в России.
— Самый умный человек в России ты.
— Ты единственная умница здесь…
— Чего, однако, не находят ни твои дяди, ни твоя матушка! — зло сказала Аликс, и пятна выступили на ее щеках.
— Бог с ними, — примирительно ответил Николай и, чтобы переменить неприятную тему, сказал: — Однако же ждет ли меня этот тамбовский мужик?
Он позвонил.
Доложили, что мужик ждет давно.
6
Когда Луке Лукичу сказали, что царь согласился говорить с ним, он не удивился. Он был уверен, что молодой государь должен накануне коронации и миропомазания выслушать посланца народа.
Без боязни и страха вошел Лука Лукич в ворота императорской резиденции.
Стоя с непокрытой головой у террасы, он мысленно повторил все те почтительные, но твердые слова, которые скажет царю.
То, что он достиг заветного самым необыкновенным образом, через презренную бабку Фетинью, нисколько не смущало его. Конечно, в случае благоприятного исхода встречи бабка потребует мзду. Село заплатит, дал бы бог удачи!
Лука Лукич не сомневался в удаче. Царь не только выслушает его и сделает все, что попросит Лука Лукич. Царь обратится к нему за советом по всеобщим сельским и земельным делам, — Лука Лукич готов был дать этот совет, если даже для того пришлось бы прожить в Питере целый год.
Николай вышел на террасу. Он чувствовал себя отлично, ему даже было интересно поговорить с крестьянином. Он ожидал, что мужик, увидев его, падет на колени или бросится целовать руки, и немало удивился тому, что тот не только не упал в ноги, но, склонившись в поясном поклоне, выпрямился и стоял прямо, глядя царю в глаза.
Николай, внимательно вглядевшись в Луку Лукича, сразу же решил обласкать его. Все в этом старике импонировало ему: могучий рост, величавая медлительность, отсутствие раболепства, ясный взгляд и преисполненные достоинства слова. Именно таким представлял себе царь коренного русского крестьянина, опору трона, защитника порядка и создателя материальных благ.
Обратное чувство возникло у Луки Лукича, когда он как следует рассмотрел исподлобья даря. «Бородка рыжеватая, ровно тебе мочалка, — думалось Луке Лукичу. — Правая ножка выставлена форсисто вперед, лицо землистое, взгляд скучный. — Лука Лукич вздохнул. — Да, жидковат, мелковат, царского маловато!..»
— Ну, здравствуй, любезный, — приветливо начал Николай. — Лука Лукич, кажется?
— Точно, государь. — Лука Лукич удивился: откуда царю знать его имя-отчество? Потом догадался: Фетинья сказала.
— Сколько же тебе лет? Крепок ты еще, погляжу. — Николаю все больше нравился этот исполин.
— Я, государь, пока что собираюсь прожить до ста лет, — почтительно ответил Лука Лукич. — Здоров, нечего бога гневить. Кабы не моя громаднющая семья — у меня, государь, семья вроде твоей — да кабы не мирские заботы, я бы и до двух сотен дотянул. — Он усмехнулся, помолчал и добавил: — Не года старят — думы. И мирские и свои.
— Какие же у тебя думы и заботы?
— Сын мой, государь, ушел из семьи, нужда его выжила, а теперь его в тюрьму закатали.
Николай нахмурился.
— В тюрьму? Он, что же, крамольник, что ли? Социалист?
— Точно, государь! — Лука Лукич почитал великим грехом скрыть что-нибудь в этот час от царя.
— Вот как! — Николай сурово посмотрел на Луку Лукича. — Это нехорошо: уходить из семьи, вставать против отца и против своего государя!
— Да ведь он за правду стоял, а его в тюрьму! За что? За правду?
— Я не знаю этого дела! — отмахнулся Николай. — Значит, за дело, раз в тюрьму. А что у вас за народная нужда? Мне бабушка говорила что-то, но я не уловил сути.
— Фетинья, государь, старуха хитрющая и деньгу любит, ты ей не очень-то верь, — проникновенно сказал Лука Лукич. — Но, спасибо ей, помогла мне с тобой свидеться. Батюшка, царь наш милостивый! Вот какая у нас нужда. Мы на нашу землю Грамоту имеем от твоего прародителя царя Алексея. Но царица Катерина ту землю у нас отобрала и своему постельничему Улусову отдала…
— Как ты смеешь так говорить? — оборвал его Николай.
— А я правду сказал, батюшка, правду, уразумей! — Лука Лукич был поражен тоном царя.
— Чепуха, какая там правда!
— Обыкновенная, государь. Дело житейское. Улусову наши земли пришлись по нраву, она ему их и отдала. А у нас на них Грамота имеется.
— Хм! — Разговор принимал неприятный оборот. Царь нахмурился. — Грамота? Что за Грамота?
Лука Лукич вынул из сумы ветхий свиток и отдал царю.
— Она с титлами писана, государь, — сказал он, боясь, как бы царь невзначай не помял Грамоту. — Бесценная вещь, и в ней вся наша жизнь.
Николай, перестав курить, стал рассматривать Грамоту. Не найдя в ней ничего интересного да и не разобравшись в титлах и завитушках древнего письма, он отдал Грамоту старику.
— Ну, что же вы просите? — стуча носком сапога, спросил Николай.
— Воротить нам нашу землю, государь.
— Я не могу возвратить вам того, что было отдано моей великой прабабкой дворянину Улусову за заслуги перед отечеством, — отвечал Николай, недовольно покусывая ус.
— Да какая там заслуга, батюшка? — со смехом отвечал Лука Лукич. — Невелика была улусовская заслуга, чтобы из-за нее все село по миру пускать.
Николай поморщился.
— На коленях просим тебя, государь, — прикажи нашему барину Улусову не отбирать у нас землю. Мы ее у него арендовали, а теперь он ее отбирает, и миру от того полная петля.
— Но, любезный, земля его собственность!
— Земля божья, государь, — твердо проговорил Лука Лукич, — а ты поставлен богом над ней хозяином. Ты наш главный земельный хозяин, царь-батюшка. Ты у бога насчет земли приказчик, вот как старые люди говаривали. Твое дело, государь, поравнять всех землей. У иных ее вовсе мало, у других такое множество, что руки до нее не доходят. Бесхлебье у нас, батюшка, а это тебе же в убыток! Какой спрос с голодного мужика, рассуди сам… Ему бы работать, а он в побирушки идет. Государь, ждем твоей милости насчет земли. Вели мне сказать всю правду, прикажи сделать так, как я тебе посоветую… Ведь я и тебе добра желаю. — Лука Лукич снова склонился перед царем.
Николай был ошеломлен; только поэтому он не прервал Луку Лукича на полуслове. Он ничего не понял, кроме одного: этот мужик хочет каких-то милостей насчет земли. Но ведь земля им дана! И потом, что же такое? Опять и опять о мужиках… И Витте… Да что они, сговорились, что ли? Может быть, этот старик подослан кем-нибудь? К тому же и сын его преступник, враг…
— Тебе надо обратиться к своему помещику, — холодно процедил он. — Слышишь? Я говорю, пойди к Улусову, поговори с ним. А все, что ты тут говорил, выбрось из головы. Кто тебя подослал, а?
— Сам собрался, — еле выговорил Лука Лукич.
— Представь себе, старик, вдруг ко мне будут ходить от каждого села… Что же это получится?
— Ваше величество, государь, а ты сделай сразу для всех сел. — Лука Лукич чувствовал, что слова его падают в пустоту.
— Я спрашиваю, ты у Улусова был?
— Был, и не раз, государь. Он что камень — ни слеза горючая, ни слово разумное его не прошибают. А в селе, государь, шумят, с топорами на Улусова хотят идти.
— Бунтовать? С топорами? — Николай повысил голос. — Я за бунт строго накажу. Я сечь буду бунтовщиков, так и передай своим, этим…
— Скажу, государь. Но что же нам делать? У адвокатов я был — один говорит одно, другой — другое. Судьи твои ни Грамоты, ни великой нашей нужды в расчет не берут, горе наше до них не доходит, сердца у них чугунные. Или и твое сердце не откроется перед народной мольбой?
Николай оторопел перед вопросом, поставленным в упор.
Гатчинское затворничество, страхи и шипение Константина Петровича, удесятеренная охрана, пресекающая проникновение во дворец духа натуральной жизни, сумрачный, вечно боявшийся бомбы отец сделали свое дело.
Николай остерегался всего непонятного и раздражающего. Он просиживал над бумагами до поздней ночи, но едва ему попадалось что-либо выходящее из ряда заранее составленных представлений, тотчас терялся, бежал за советами к мама, дядьям, к Победоносцеву, к Витте…
Все твердили ему разное: Победоносцев отрицал все, что предлагает Витте; Витте ненавидел Победоносцева; министр юстиции презирал всех скопом. Великие князья имели свои собственные суждения. А там еще матушка! У той тоже свои мысли, и опять-таки противоположные всем, высказанным до нее. Теперь обнаружилось, что и бесценная Аликс хочет заниматься государственными делами и не согласна ни с кем: ни с министрами, ни с князьями, ни с мама.
Но ведь не бежать же за советом сейчас. Он один на один с непонятным человеком, с его непонятными словами и требованиями. Что ему сказать? Николай в ту минуту не представлял себе, как бы он мог разрешить, с его точки зрения, мелкую дрязгу, к тому же освещенную односторонне. С другой стороны, мужик говорит с ним уверенно, чувствуя несомненную правоту, оттого и держится так.
— Хорошо, — с кислой миной промямлил Николай. — Я прикажу… Там разберутся.
— Где «там», государь? — смотря прямо в глаза царю, спросил Лука Лукич.
— Я велю… Если, конечно, позволят законы…
Горько вздохнул Лука Лукич. «Все пропало!» — подумал он и вслух сказал:
— Не гневайся, государь, на меня. Молод ты, ох, молод, батюшка. Того я в расчет не принял: рановато к тебе пришел. А о законах твоих скажу: лежат они, будто глухая плотина поперек речки. Трещит, государь, та плотина, и ежели не пробьешь в ней дыру, сорвут ее вешние воды и все смоют дочиста. Прости, государь, мои смелые речи, но я правду и господу богу говорю, а он превыше нас с тобой. Прощай!
Лука Лукич поклонился и ушел — такой же прямой, строгий, независимый.
Николай был рассержен и озадачен до крайности. Все его взгляды на власть и на государственное устройство проистекали из идеи, которую ему вдалбливали с малых лет: самая верная опора трона — крестьянство. Оно трудолюбиво и неприхотливо, оно верит в бога и в царя одинаково, и нет более убежденного монархиста, чем русский мужик. «За царя-батюшку — в огонь и в воду», — внушали Николаю, и Николай был в совершеннейшем убеждении, что так оно и ость. Но этот дед!.. Он такое говорил, и как говорил! А что ему ответил царь русский?
Николай понял, что совершил ошибку, что старик ушел, чуть ли не потеряв в него веру. Он хотел крикнуть, остановить мужика. Но зачем? Что он ему скажет? Как исправит ошибку?
Он долго сидел в раздумье на ступеньке террасы.
Смеркалось. Апрельский день кончался, с залива потянуло холодком. Николай зябко повел плечами, закурил.
Рассеянный взор Николая поймал тень, мелькнувшую среди деревьев недалеко от террасы.
— Кто там? — окликнул он.
Из-за деревьев выскочила фигура в военном.
— Подойди сюда! — приказал Николай. — Кто ты? Почему здесь?
— Особого корпуса жандармов унтер-офицер Самопалов, ваше величество! — рявкнул унтер, вытянувшись перед царем и сделав рябую физиономию каменной. — Охраняю место, будучи на посту!
— Только не кричи так! Ты говори тихо, там государыня играет! — Николай помолчал. — Значит, меня охраняешь, Самопалов?
— Так точно, вашу священную особу.
— От кого же ты меня охраняешь? — последовал вялый вопрос.
— От верноподданных, ваше величество!
— Ступай! — резко сказал Николай. — И, пожалуйста, не попадайтесь вы мне больше на глаза. Все вы! Где-нибудь там, подальше, чтобы я вас не видел!
— Слушаюсь, ваше величество! — забывшись, гаркнул Самопалов и скрылся.
Музыка окончилась.
Николай вспомнил, что министр юстиции ждет его, тяжело поднялся и через террасу ушел домой.
7
— Ну, какие же вести принесли вы об этих заговорщиках? — спросил Николай Муравьева. — Я читал вчера департаментский доклад и был возмущен.
— Пока существуют правительства, ваше величество, до тех пор будут существовать и антиправительственные партии. Этим я лишь хочу отметить злую закономерность сего прискорбного явления.
Одутловатая физиономия министра казалась намазанной салом; сало поблескивало между реденькими волосинками на верхней губе и между еще более редкими на подбородке. Держался он независимо, не раболепствуя, даже с некоторым превосходством, потому что слыл в сферах незаменимым знатоком по части наивыгоднейшего в каждом отдельном случае толкования законов империи.
— Скажите, как называлась эта партия? В докладе я что-то не уловил, он так бездарно составлен!
— И не могли, ваше величество. Только последние аресты выяснили все. Они называют себя «Союзом борьбы за освобождение рабочего класса».
— Ах, вот как! Очень любопытно! Вы слышите, Аликс? За освобождение рабочего класса?.. Гм…
Аликс не подняла глаз от книги.
— Ну и что же? Все они, конечно, с револьверами, анархисты, конечно, а?
— Нет, ваше величество, они называют себя, как вы, вероятно, уже читали в докладе, социал-демократами.
Аликс встрепенулась при этих словах.
— Социал-демократы? — с изменившимся лицом переспросила она. — Как? И здесь есть социал-демократы? — Было ясно, что ей стало страшно.
— Так точно, — делая поклон в сторону Аликс, ответил министр. — Завелись и у нас. Германский продукт, — с откровенной ненавистью прибавил он.
Министр не любил императрицу и называл ее в семейном кругу гессенской выскочкой, гордячкой и фурией.
— Как же так? — с волнением переспросила Аликс. — Князь Бисмарк называл их самыми опасными людьми! Он предостерегал от них германского императора! Оказывается, они и здесь есть? — Она недоуменно смотрела на мужа.
— Но они же не бомбисты, ваше величество, — успокоил Николай жену. — Так кто же они? — снова обратился он к министру. — Чего им нужно?
— Пожалуй, они пострашнее бомбистов, ваше величество. Они сторонники преобразования общества на основе социалистических отношений, посредством революции, — холодно излагал министр суть дела. — Они проповедуют, что управлять государством должны те, кто трудится.
— А я? — рассердился Николай. — Разве я не тружусь?
— Они за счастье, гм, всех трудящихся людей, — торопясь все высказать, ответил министр. — Рабочих и мужиков.
Николай пожал плечами.
— Ну, хорошо. А что же они делают? — спросил он, пройдясь из угла в угол.
— Они, ваше величество, беседуют с рабочими и мужиками.
— О чем же?
— О всеобщем счастье в духе социализма…
— Ну и что же еще.? Вы как-то неясно говорите!
— …восстают против притеснений, чинимых хозяевами, и пропагандируют переход власти в руки рабочих.
— Ах, даже так! А царствующий дом?
— Они отрицают царствующие дома, ваше величество.
— Они, что же, убить нас хотят, как моего великого деда? Или как?
— Об этом у них ничего не написано. Вообще они отрицают террор против отдельных личностей. Но они также отрицают и самодержавие.
— И чтобы властвовали мужики и рабочие? — Николай глуховато рассмеялся. — Но что же они в том понимают? Вот у меня был сегодня один мужик. Сер, туп, говорил бог знает что! Рабочие и мужики… Эти социалисты Они их подстрекают на бунт, что ли? Говорите же!
— Да, ваше величество, они подстрекают их на бунт, — сдерживая раздражение, ответил министр.
— И много их у нас… этих… подстрекателей?
— Я думаю, во всей России человек… пятьсот, пожалуй.
Николай весело смеялся, а министр стоял, наклонив голову, чтобы не выдать обуревавших его чувств: при всей преданности идее самодержавия господин министр юстиции полагал, что этот самодержец совершенно непригоден к царствованию в такое смутное время.
Вволю посмеявшись, Николай сказал:
— И эти пятьсот человек выступают против всего государства? Против меня? Против всей армии, против полиции? Но кто же они такие, эти самонадеянные люди?
— Рабочие, ваше величество, из мужиков есть, ну, интеллигенты, конечно… И студенты. Этим тут раздолье…
— Ах, опять студенты? Они тоже против царствующего дома, эти молокососы?
— Да, ваше величество.
— И что же? Что они уже сделали? В чем состоит их деятельность?
— Означенный «Союз борьбы», ваше величество, по сей день выпустил несколько десятков прокламаций.
— Вообще прокламации или подстрекательство? Например, к бомбам?
— Как я уже доложил, ваше величество, они к бомбам непричастны, — с усилием проговорил министр: тон разговора и чудовищное легкомыслие царя убивали его.
— Ах, так!
— Они адресовали прокламации рабочим, поднимая их на стачки и забастовки.
— И рабочие слушались их?
— Двести тысяч рабочих бастовали в Петербурге, ваше величество, поднятые их прокламациями.
— Двести тысяч! — воскликнула Аликс. — Отчего же их раньше не…
— Да, да, я тоже хотел спросить, отчего же их не арестовали?
— К несчастью, ваше величество, учреждения охраны смотрели на социал-демократов как на безопасных болтунов. Между тем учение Маркса распространяется повсюду подобно заразе.
Николай пожелал узнать, кто главарь «марксистских» социалистов.
— Наиспособнейшим и опаснейшим считаем Владимира Ульянова, сына действительного статского советника Ильи Ульянова, инспектора симбирских училищ. — Помедлив, министр прибавил: — Этот Владимир — брат Александра Ульянова, повешенного за устройство покушения на вашего незабвенного родителя.
Николай нахмурился.
— Вот как! Боже мой! Один бомбист, другой того хуже! Кстати! — Николай оживился. — Недавно я получил письмо, пишет жандармский подполковник Филатьев. Он находит, что самое большое зло на земле состоит в том, что некие люди начинают учить других, как им жить. Между тем, — справедливо замечает Филатьев, человек, по-видимому, весьма умный, — людей не надо учить жить, самое великое учение о жизни давно известно — это учение Христа. Он пишет, что при помощи этого учения можно установить, мир и гармонию, помирить рабочих с хозяином, мужика с помещиком, а власть со всеми. Тогда людям незачем будет слушать социалистов и все заживут дружно, хорошо, как завещал нам Христос. В этом что-то есть, а?
— В этом, осмелюсь заметить, ваше величество, кроется пагубная идея Народ должен чувствовать державную силу царя — это самое главное.
— Вот это действительно я упустил! — с видимым сожалением процедил Николай.
— И вообще, ваше величество, полагаю так: чем у жандарма меньше идей, тем лучше.
— Пожалуй… А ему письмо написал, гм, да… Однако… Ульянов, а?! Ужасная семья… Ну и что с ним хотят сделать?
— В административную ссылку, ваше величество, в Сибирь.
— Ну что же! Может быть, поостынет там! Пусть и все эти пятьсот там живут, но в разных, надеюсь, местах?
— Совершенно в разных, ваше величество.
— И чтобы не влияли, чтобы с мужиками не встречались.
— Слушаюсь, ваше величество.
— А Ульянов, он что — запирается на допросах? Страшен собой?
— Внешне, говорят, обыкновеннейшая личность.
— Вот как!
— Но очень начитанный. В камеру потребовал много книг, статистические различные выкладки, земские отчеты, доклады министров. Интересуется, видите ли, народным хозяйством империи, изучает, так сказать, жизнь.
— Так, так. — Николай нервно пощипывал бороду.
— Единомышленники Ульянова предсказывают ему большую будущность.
— Так пресеките эту будущность! — резко сказал Николай. — Пресечь навсегда, — злым тоном добавил он. — Чтобы о нем забыли… чтобы духу его здесь не было…
— Слушаюсь, ваше величество.
— Да, вот еще что: у меня сегодня был мужик из села… Ах да, из села Дворики Тамбовской губернии, Лука Сторожев. Конечно, груб, неотесан, принес какую-то грамоту… Вы не знаете, что это?
— Сторожев? Как же, знаю. Этот мужик, ваше величество, со своей Грамотой побывал в разных местах. И, разумеется, везде получил отказ. Как раз в тяжбе мужиков из Двориков с помещиком замешан Владимир Ульянов.
— Вот каких они находят адвокатов! И, кстати, он мне говорил, будто и его сын…
— Как же, ваше величество! Готовился к поднятию мужицких бунтов посредством прокламаций и пропаганды.
— Так вы этого молодчика… подальше в Сибирь, и пусть поживет там подольше. И Ульянова тоже… подальше, подальше. Вообще-то вешать бы их или в крепость, но законы у нас… Ужасно либеральные у нас законы! — с раздражением говорил Николай. — Меня хотят лишить родительского престола, подбивают против меня чернь, а законы выгораживают этих, как их… Нелепость! Вот я сам займусь законами. — Николай помолчал, постоял у окна. — Благодарю, — сказал он потом. — По окончании дела — доклад мне на утверждение.
Николай был взбешен. Мутной волной поднялась злоба на тамбовского мужика, на его сына и на того, кто готовит из мужиков эмиссаров для поднятия бунта, на всех, кто хочет встать против трона. «Да, да! Мало их вешали, стреляли, заточали в крепости, в тюрьмы, посылали на каторгу, в ссылку… Мало, непозволительно мало! Непростительная слабость царствовавших ранее — и вот теперь все обрушилось на меня! Но я не буду слаб и малодушен. О, дайте мне срок, дайте укрепиться на троне, дайте время окружить себя верными людьми — уж я покажу вам!..»
Бесшумно вошел камер-лакей и доложил, что обед готов.