1

Я родился 15 октября в первый консулат Помпея Великого и Марка Лициния Красса в канаве близ Мантуи.

Не думаю, чтобы мать когда-нибудь простила отцу эту канаву. Она, конечно, не простила бы и мне, если бы я не удовлетворил её честолюбия, проявив склонность к наукам.

Вы спросите, а почему, собственно, в канаве? Разве мать Вергилия была проститутка, ничтожество? И был ли у него когда-нибудь отец, которого она могла бы простить?

Вот именно это и было пунктиком моей матери. В такую историю влипнешь — не отделаешься.

Правда менее драматична. Отец с матерью отправились навестить друзей в деревне Анды, как раз недалеко от Мантуи. Мать хотела отложить визит по понятным причинам, но отец настоял (почему — я не знаю), сделав уступку лишь в том, что нанял носилки. То ли тряска сделала своё дело, то ли просто пришёл мой час. Как бы то ни было, но на обратном пути отошли воды, и отец, который дома больше имел дело с овцами, нежели с женщинами, вытащил её в самое подходящее место, подальше от любопытных глаз, и выступил там в роли повивальной бабки.

Хорошо ещё, что канава была сухая. Что само по себе в это время года — чудо.

Возможно, я сейчас лишу таинственности одно предание, связанное с моим рождением, которое говорит больше о моей матери, чем обо мне. Впоследствии ей пришлось заявить (наверно, чтобы сгладить впечатление об этой истории с канавой), что на последнем месяце беременности ей приснилось, что она родила побег лаврового дерева. Веточка укоренилась, разрослась и стала давать всевозможные ягоды и цветы. Но это обман, хоть он и льстит моим стихам. Если не считать неуёмной страсти к солёным огурцам (так мне сказал отец), её беременность была совершенно нормальной. Во всяком случае, она не «помнила» об этом сне очень долго.

Мои родители не очень-то ладили. Возьмите кубок родосского вина, в котором нет ничего выдающегося, кроме его названия. Облагородьте его, придав аромат арабскими специями — перцем, шафраном и корицей. Это моя мать. А теперь возьмите кубок обыкновенного домашнего масла вторичной выжимки, куда крестьянин макает хлеб. Это отец. Перемешайте. Получился их брак.

Они и внешне были совершенно разные. Мать — светлокожая, с прямым носом; отец — смуглый, словно орех, высокий и плотный, как славянин. Я взял от них обоих — отцовскую наружность (кроме его широкого носа) и материнский характер. Это объясняет, почему я похож на крестьянина, но лишён крестьянской самоуверенности.

Я был вторым из трёх сыновей. Мой старший брат Марк...

Мой старший брат. Он давно умер, его смерть — словно нож в моём боку. Марк — бледное привидение с зелёными от тины волосами, которое ухмыляется мне из полумрака. Он мой Рем, напоминание о древнем римском проклятии, которое уходит своими корнями слишком глубоко, чтобы его можно было искупить. Я пока не могу рассказать вам о Марке.

Третьим сыном был Гай. Он тоже уже умер, но его смерть не принесла мне ощущения вины, только горе. Он был на девять лет моложе меня и словно был обязан своей жизнью смерти другого. Зная отца, я легко могу в это поверить: хотя у меня самого нет сыновей, я понимаю желание увидеть себя в своих детях. Печально потерять своё подобие и остаться с тряпкой в качестве наследника.

Смерть. Вина. Печаль. Видите, как эта тёмная тропинка, напоминающая об утопленнике, уводит меня вниз? Не об этом должен думать умирающий. Прочь эти мысли!

Он отравляет меня.

Я прочёл это в его глазах перед отплытием, несмотря на то, что на его губах была улыбка.

— Это всего лишь лихорадка, Вергилий, — (Почему ипохондрики так легко относятся к чужим болезням?) — Так тебе и надо, раз ты потащился в Грецию, а мне ничего не сказал. С чего ты взял, что поэма потребует трёх лет работы, свёкла ты этакая?

Это звучит так же неискренне, как нарочита его грубоватая сердечность и эксцентричная речь. Как и многие его притягательные черты — его республиканский дух, нелюбовь к лести и, что немало, почтение к старым римским обычаям, — эта манера говорить служит самым утилитарным целям. Если Октавиан не прагматик, то, значит, пустое место.

Буквально ноль. Оторвите у луковицы чешуйки слой за слоем. То немногое, что осталось, и есть Октавиан.

Вы шокированы. Я компрометирую les majeste. Главнокомандующий Октавиан, конечно, мёртв; он умер восемь лет назад по распоряжению Сената, и восстал, как феникс из пепла, Первый Гражданин Август, чтобы украсить Республику, которую он возродил. Но у Августа было много имён: Октавий, Октавиан, Цезарь. Человек меняет облик, как Протей. Я в этом убедился. Я буду придерживаться его истинной сущности и называть его Октавиан.

Нужно ли мне выразить своё мнение о нём ещё более откровенно? Августейший правитель Римского мира — расчётливый, безжалостный, трусливый, лицемерный приспособленец и так же морально устойчив, как флюгер.

И всё же он величайший из людей, которых когда-либо порождал Рим, спаситель страны. Божественные почести — это не более чем то, что ему полагается по заслугам.

Я опять удивил вас, на этот раз непоследовательностью, но я не непоследователен. Посудите сами.

Марий и Сулла. Цезарь и Помпей. Тираноубийцы, Антоний. Пятьдесят семь ужасных лет, с тех пор как побили камнями посланников Сената при Ноле, до победы при Акции. Вся Италия купалась в крови на протяжении почти трёх поколений, пока мы не добились мира.

Мир.

Вот великое слово, которое стоит над остальными, широко расставив ноги, как Колосс. Где бы вы ни находились, стоит только поднять глаза, чтобы увидеть могучую руку, простирающуюся над вами. Мир — это конечное благо, и мы обязаны им Октавиану. Если своими стихами я помог ему установить платоновскую Могущественную Ложь, то римский гражданин, живущий во мне, не пожалел бы ни о чём. Он смирился бы даже с собственной смертью.

Другое дело поэт. Он ни с чем не мирится, ничего не прощает. А иначе я бы сейчас не умирал.

Платон был прав, что исключил нас из своего идеального государства. Наши стихи — словно плохо выезженная лошадь. Мы можем запрячь их на благо общества, но не в состоянии обуздать их стремление к истине: и когда они бросаются в сторону и сходят с дороги, то наездник — поэт — разбивается в лепёшку.

Я пробовал. Не для себя, меньше всего для Октавиана, а ради Рима и в память об этих пятидесяти семи годах. Но не смог послать свою «Энеиду» в путешествие по векам с ложью на устах. Я пошёл на компромисс — и угрызения совести уничтожили меня.

Поэтому я бежал от них. Бежал в Грецию — куда же ещё может бежать испуганный поэт, как не к своей матери? — рассчитывая пробыть там три года. Три года, чтобы вновь обрести свою душу и убить в себе римлянина. Три года, чтобы выжечь золотую ложь из поэмы и вернуть ей чистоту.

Весть об этом дошла до Октавиана в Пергаме, прежде чем я успел отплыть. Когда я прибыл в Афины, он был уже там. А тут как раз холод в Мегаре, неожиданная простуда и корабль, готовый отвезти меня обратно в Италию...

Я попался, теперь мне конец. Поэма до сих пор лжёт, на языке у неё не то, что в сердце, и, если представится случай, я сожгу её.

Но случай не представится.

Вообразите простого навозного жука, которого египтяне зовут скарабеем.

Его мир — это навозная куча. Он отделяет порцию навоза, величиной превосходящую его самого, и скатывает его в шар. Затем встаёт на голову и принимается задними лапами толкать навозный шар. Через камни и пески ползёт он, с трудом продвигаясь вслед за своей огромной ношей, через тернии и грязь, толкает, старается изо всех сил, пока не найдёт подходящее место. Там он роет ямку для навозного шара и сам закапывается вместе с ним, чтобы попировать на навозе и отложить яйца.

Скарабеем движет только его собственный интерес.

Вы, конечно, поняли эту притчу. Навозная куча (вот идеальный символ!) — это римское государство, скарабей — главнокомандующий Октавиан, который не позволяет ничему встать между собой и абсолютной властью. Но погодите, это ещё не всё.

Проходит мимо египтянин. Он смотрит на скарабея и видит руку божью. Для него жук священен, его усилиями руководит бог. Навозная куча становится вселенной, навоз — огнём, и вот уже — глядите! — скарабей катит по небу солнце, давая миру свет.

А что, если египтянин прав? Тогда скарабей, рождённый в навозе, живущий на навозе и внутри него, становится орудием богов, и его труд, совершаемый ради самого себя, возвеличивается и таинственным образом переходит в другое качество, хотя сам он этого и не понимает. Скарабей-Октавиан, со всеми своими изъянами, превращается в божественного Августа. Это ли не тема для поэта?

Как бы то ни было, давайте продолжим притчу и дадим слово скарабею.

   —  Ясно, поэт, — говорит он, — что с самого начала у меня было высокое предназначение и оно — благо для человечества. Так воспевай же его, разъясняй людям пути Господни. Но давай не будем упоминать о навозной куче или навозном шаре. Они будут неуместны. И ты должен особо подчеркнуть моё полное бескорыстие, великодушие и бессмертие. Для твоих слушателей это будет гораздо поучительнее в моральном плане.

Что может ответить поэт? Для него борьба, отказ от прежних убеждений, навоз и грязь — существенны. Как он может обойти их, даже если они и умаляют величие темы? Он старается выиграть время.

   — Но может быть, — говорит он, — кто-нибудь другой сделал бы это лучше?

   — Я не хочу кого-нибудь другого, — отвечает скарабей. — Хочу, чтобы это был ты.

   — Но как же истина? Всё это — навозная куча, навозный шар — они же были. Я не могу проигнорировать их.

Скарабей хмурится.

   — Послушай, — говорит он. — Что важнее? Прошлое или будущее? У нас с тобой есть шанс построить идеальный мир. Не родившиеся ещё люди послушают твою поэму и скажут: «Да, всё правильно, так и должно быть — красиво, и благородно, и беспорочно, и целомудренно. Вот так мы и хотим жить». Кто ты такой, поэт, чтобы сеять сомнения в их умы? Ты нужен мне, Вергилий. У меня есть настоящее, но мне надо, чтобы ты дал мне будущее. Забудь моё прошлое. Помоги мне, не ради меня самого, а ради Рима.

Что я мог сказать? Вы понимаете, в какой я попал переплёт? Понимаете, как важна для него «Энеида» и почему он не мог оставить меня в живых?

Он совершенно прав. Но и я тоже прав.

Это наша трагедия.

Мои самые ранние воспоминания — о глине и огне.

Мы жили, все четверо, над гончарной лавкой, принадлежавшей моему деду, на улице Трёх Таверн, недалеко от центра Мантуи. Магий был отцом моей матери. Он был уважаемым в городе человеком, членом Совета, но в нём не было и намёка на снобизм, и доказательством тому — брак моих родителей. Отец был его управляющим, его правой рукой, он имел коммерческую жилку, что служило хорошим дополнением к гончарному мастерству Магия. Именно благодаря ему вам могли попасться наши горшки даже в Кремоне, — по общему признанию, это была обыкновенная глиняная кухонная посуда, но замечательной формы: я до сих пор ощущаю их прохладный изгиб у себя под рукой и вижу их горячую красноту, вижу, как они стоят на самом видном месте — у дверей лавки. Магий был не только мастер своего дела, он был благородный человек; я уверен, что мать стала его подарком моему отцу за то, что он помог Магию преуспеть. Мать тоже это знала. Эта мысль не могла быть ей приятна, как не могла способствовать этому неравному браку. Отец считал, что получил то, что ему причитается. Ему, как и его хозяину, не хватало снобизма, и явное презрение жены к материальным благам, которые он впоследствии положил к её ногам, обидело и искренне озадачило его.

Глина и огонь. Основные стихии. Я помню ощущение влажной глины, её восхитительную прохладную бесформенность, когда я сжимал маленькие кулачки и наблюдал, как она выползала, словно красные червячки, между моими пальцами. Я помню своё изумление, когда, по моему желанию, в волшебных руках добрых великанов она превращалась в людей или лошадей и быков, а затем, пройдя через огонь, фигурки сохраняли свою форму; помню и то, как, округлив глаза и затаив дыхание, не шелохнувшись, чтобы не нарушить очарования, я наблюдал, как великаны берут ком глины, кидают на гончарный круг и наколдовывают из него законченный горшок: бесформенная масса в их искусных руках приобретает облик и значение.

Для меня они были волшебными творцами, которые, вращая свой круг, без усилий создают из бесформенного вещества целые миры, и я боготворил их.

Мне было пять лет, когда умер дедушка. Его я помню только смутно: великан с ясными карими глазами и колючей щекой, царапавшей меня, словно пемза. Он пах, как его горшки, — жирной влажной глиной и древесным углем из печи для обжига (в отличие от большинства гончаров, у него была собственная печь во дворе позади лавки). И я всегда видел его только в серой домотканой тунике, забрызганной красной землёй, отлетающей от круга. Да, Магий до сих пор сам лепил горшки, хотя у него было полдюжины рабов, которые могли это делать вместо него. Не сомневаюсь, что у него была и туника из хорошей белой шерсти, и тога ей под стать, в которой он выполнял свои общественные обязанности, но они не сохранились в моей памяти.

И ещё один образ, яркий и острый, как осколок драгоценного камня, прежде чем я перейду к настоящим воспоминаниям: огромная качающаяся масса глины на кругу. Мои руки, обнимающие его, борются с аморфным Пелионом, стараются навязать свой порядок вместо его хаоса. Глина, как дикий зверь, бросается мне на грудь, просачивается сквозь сжатые пальцы, ускользает от меня тысячей разных способов. Набегают слёзы, волна за волной, — слёзы гнева на эгоистичное неистовство глины, слёзы разочарования её бессмысленным отказом от порядка...

Сильные руки, обхватывающие меня сзади, щетинистый подбородок на моей шее. Огромные кисти поверх моих, давящие с неодолимой силой, прижимающие их к глине. Направляющие, руководящие, формирующие. И внезапно необузданность глины исчезает, она становится покорной, идёт между моими ладонями гладко, как сметана. Полный порядок, всё правильно.

— Ты ещё сделаешь горшок, — говорит дедушка.

 

2

Мы покинули Мантую через год после смерти старика.

У него не было других наследников, моя мать была его единственной дочерью. Отец хотел продать гончарное дело и купить имение — маленькое такое, не больше шести акров. Мать возражала. Она ничего не имела против самой идеи покупки имения — заниматься сельским хозяйством более почтенно, чем торговать, — но приходила в ужас от мысли, что имел в виду отец. Если ей предстоит быть заживо похороненной в деревне, сказала она, тогда, по крайней мере, пусть это будет приличного размера поместье: у них были средства (магазин продали за большие деньги, да и вообще мой дед не был нищим), — это позволило бы ей общаться с дамами, равными ей по положению. Отцу это было смешно.

— Можешь восхищаться большими поместьями, если тебе нравится, — сказал он, — но никогда не покупай, пока не станешь богатой настолько, чтобы не пачкать собственных рук. Крупные хозяйства проглатывают деньги быстрее, чем собака пудинг.

Мать могла спорить, сколько угодно, но отец был непреклонен. К счастью, в результате она уступила. В конце концов, о деле должен позаботиться мужчина.

Отец выбирал несколько месяцев. В известном смысле для него это было время метаморфоз. В городе он всё время был как бы на втором плане: опрятный, скромный человек, который говорит только о расчётах и приказах, всегда со своими счётами и восковыми табличками. Теперь, когда он осматривал хозяйства, которые могли бы стать его собственностью, его характер, да и внешность тоже, начали меняться, как будто из горожанина, словно из куколки, вышел совершенно другой человек.

Но, конечно, это было обманчивое впечатление. Отец был сельским жителем по рождению: он вырос на ферме и только благодаря способностям к арифметике, которые помог развить его отец, он стал управляющим. К тому же он воспитывался в большой семье — у меня было пять дядей с отцовской стороны, — а земли не хватало, чтобы поделить на всех.

Поэтому «возвращение к земле» для моего отца стало возвращением к истокам и было естественным, как дыхание. Он знал язык земли, понимал её душу. Помню его во время осмотра одного из имений: он топал в своих зашнурованных крестьянских башмаках через поле, а за ним, чуть ли не бегом, мы с братом. Внезапно он остановился, подобрал горсть земли, сжал её, подкинул вверх и снова поймал.

   — Слишком жирная, — заметил он, показав нам плотный комок, лежавший на ладони. — Видите, она не рассыпалась и прилипает к пальцам, как смола. Такая почва очень хорошо держит влагу. Она тяжело вспахивается, зато даёт роскошный урожай.

Или, например, в другой раз.

   — Это хорошая земля, — объяснил он, растирая её между ладонями. — Не слишком лёгкая, не слишком тяжёлая. Несколько акров такой земли, и по пшенице я мог бы потягаться с лучшим сицилийским хозяйством.

Пока мы, изрядно вывозившись в грязи, путешествовали по полям, мать сидела, поджав губы, на своём муле или закрывалась занавесками в носилках. Отец настоял, чтобы мы выбирали дом всей семьёй. Она отклоняла все попытки фермерских жён проявить гостеприимство — не грубо (мать всегда была учтива), но с мягкой настойчивостью, которая не оставляла им никаких сомнений в том, что они ей не ровня.

   — Никогда не забывайте, — сказала она нам с Марком, выбрав подходящий момент, — что ваш дедушка был членом городского магистрата и судил таких людей, как эти.

   — Он их сёк? — спросил Марк.

Мать уставилась на неотёсанного слугу, глазеющего на нас, и не отводила взгляда, пока он не отвернулся.

   — Можно было бы и почаще, — ответила она громко.

Если она ожидала, что и отец будет держать соответствующую дистанцию, то была разочарована. Он знал, как важны для сельского люда законы гостеприимства — не меньше, чем дело; если удавалось ускользнуть от матери, мы с Марком прицеплялись к нему, как семена подорожника, в надежде поживиться несколькими медовыми лепёшками или горстью изюма.

Не то чтобы оказанное гостеприимство было всегда бескорыстно. Обязательно находится крестьянин, который старается скрыть недостатки хозяйства, усердно угощая потенциального покупателя хорошим вином, выдавая его за своё, хотя это и не так. Я заметил, что отец всегда настаивал на том, чтобы осмотреть имение прежде, чем принять угощение, а сам не упускал возможности без спросу попробовать яблоко с дерева или сорвать несколько виноградин с лозы.

   — Помните, — говорил он нам, — плодам вы должны верить больше, чем хозяину. Если яблоко кислое или на вкус как зола, то, что бы он вам ни говорил, толку не будет.

Это было маленькое аккуратное поместьице, едва ли больше шести акров. Я понял, что мы купим его, ещё прежде, чем отец сказал об этом: я хорошо изучил его и знал некоторые приметы. Если имение оказывалось не тем, что было обещано, он был общителен, смотрел бегло, не делая замечаний. Чем больше хозяйство нравилось ему, тем меньше он был разговорчив, только задавал вопросы. Мать вынуждена была томиться от скуки в своих носилках, но уж потом её острый язык отыгрывался за всё.

Началось неудачно. На этот раз из-за осеннего холода мать мы с собой не взяли. Поначалу путешествие было приятным. Затем внезапно похолодало и пошёл мелкий дождь, хорошенько подгоняемый порывами южного ветра. Ещё задолго до того, как мы добрались до фермы, я и Марк раскапризничались, и в результате, когда прибыли на место и привязали мулов к терновому дереву, все были не в духе.

Мы миновали ворота и приближались к внутреннему двору — впереди отец с Марком, я плёлся сзади. Поравнявшись с самшитовой изгородью, тянувшейся вдоль дорожки, я вдруг увидел, как из-под неё что-то вылезло. Я присмотрелся и вскрикнул.

Это был маленький старикашка — не намного выше меня, весь коричневый, искривлённый и скрюченный, похожий на обрубок оливкового дерева. В руке он держал поднятый топор. Я часто видел таких и прежде: крестьяне вырезают их из пня или древесного ствола и ставят охранять свои владения от воров и хищных животных. Но чтобы они двигались — такое я видел впервые. Я с рёвом бросился к отцу.

Отец удивлённо оглянулся, обхватил меня.

   — Что это на тебя нашло, дурень ты этакий? — сказал он. — Вытри сопли и веди себя как следует. — Затем он повернулся к старику: — Простите моего сына, сударь. Не это ли поместье Руфидия?

   — Верно. — Маленькие тёмные глазки светились подозрением. — А вы кто такие и чего хотите?

Отец объяснил. Коротышка разогнулся, причём явственно послышался скрип, и его морщинистое лицо прорезал оскал, обнажив четыре зуба.

   — Лучше я сам покажу вам всё, — проговорил он, делая широкий жест рукой, в которой был зажат топор. — Хозяина нет дома, но он не стал бы возражать, я уверен.

Я всё ещё цеплялся сзади за отцовскую тунику, наполовину скрытый под его зимним плащом. Тёмные глаза обратились на меня, и я увидел, как в них вспыхнуло веселье.

   — Как тебя зовут, мальчик?

   — Публий, сударь, — ответил я. — Публий Вергилий.

   — У тебя острый взгляд, мой Публий. — Старик засмеялся — как будто ветка заскрипела на ветру. — Будь осторожен, как бы тебе не порезаться об него однажды.

И всё. Он вновь повернулся к отцу, и обход начался. Когда мы тронулись, солнце уже почти садилось. Отец задавал много вопросов и важно кивал, выслушав ответ.

Я говорил, будто заранее знал, что мы купим это поместье, благодаря тому, что хорошо изучил отца, но это только половина правды. У меня была и другая причина, чтобы догадаться об этом. По сей день я верю (и, если хотите, можете считать меня суеверным дураком), что это одно из местных божеств, охранявших здешний скот, и камни, и хлеба, узнало будущего владельца имения и вышло приветствовать нас.

 

3

Мы переехали в имение ранней весной.

Если я что и унесу с собой в могилу, так это память о том первом утре. Мы прибыли на место уже в темноте, мы с Марком закутанные от холода в плащи, полусонные и недовольные. Отец отнёс меня наверх и положил в постель в комнате, которую я разделил с братом. Я долго лежал без сна, прислушиваясь к незнакомым шорохам и скрипам, боясь заснуть или высунуть голову из-под одеяла, чтобы существа, обитающие в темноте, не набросились и не утащили меня.

На следующий день — тот волшебный первый день — погода поменялась. Мою спальню, которая накануне ночью была тёмной, холодной и полной страхов, теперь заливал золотой с зеленоватым отливом свет. Вместо привычного громыхания повозок и ослиного рёва мир заполняло птичье пение. Воздух был свеж, как только что испечённый хлеб.

Я быстро поднялся и надел тунику. Внизу, в кухне, мать вытирала разлитое масло.

   — А где Марк? — спросил я.

Она выпрямилась, тыльной стороной руки откинула волосы с глаз. Я заметил, что губы её вытянулись в жёсткую линию.

   — Твой отец повёз его в школу в город, — сказала она.

   — Нет ли немного каши?

   — Знаешь, Публий, у меня сейчас достаточно забот, чтобы ещё варить кашу специально для тебя. Не понимаю, почему твой отец не позаботился о том, чтобы к нашему приезду на кухне был раб. Я напоминала ему об этом, перед тем как мы...

Но не такой был день, чтобы выслушивать жалобы матери. Пока она не договорила, я взял со стола хлеба и горсть маслин и был таков.

В восточной части наших владений был луг. Он кончался зарослями ольхи у реки, притока По, которая тянулась по равнине, как стелющаяся лоза, вялая, местами растекающаяся глубокими прудами, окаймлёнными тростником. Я бежал всё быстрее и быстрее огромными скачками, растопырив навстречу ветру руки наподобие ястребиных крыльев, и чувствовал, что в любой момент могу взлететь, устремиться к солнцу и прорваться сквозь него в сияющее небо, где прогуливаются боги.

Вместо этого я промчался через папоротник на поляну и увидел нечто такое, что остановило меня, словно я наскочил на стену.

Передо мною был медведь. Он стоял ко мне спиной, его передние лапы нагружены ветками, которые он аккуратно клал через ручеёк, струившийся к реке по дну дренажного рва. Я подкрался поближе, чтобы понаблюдать; сердце колотилось, я уже был не ястреб, а домовая мышь.

Пролетело какое-то насекомое — воздух кишел ими, — и я увидел, что это была пчела.

Уложив последнюю ветку, медведь повернулся, его очертания плавно поменялись, и он превратился в человека. Я напрягся, приготовившись дать стрекача.

   — Эй, иди сюда! — крикнул человек-медведь. — Не бойся, мальчик. Я не сделаю тебе зла.

Он говорил со странным сильным акцентом, но всё же можно было разобрать слова.

   — Ты один из парнишек нового хозяина, — сказал он. — Который из них? Марк? Или Публий?

Звук моего имени подействовал на меня как заклинание. Я ждал, не в состоянии пошевельнуться.

   — Ханно. — Человек ткнул большим пальцем в свою бочкообразную грудь. — Ханно, пасечник.

Вот оно что. Это был один из наших рабов, а вовсе не оборотень!

Я испытал такое облегчение, что почти забыл свой страх.

   — Публий, — сказал я, поднимаясь из укрывавшего меня папоротника. — Я принял тебя за медведя.

Лицо человека скривилось в усмешке, и он заревел, как осенний гром. Вдруг он неуклюже двинулся вперёд.

Размахивая волосатыми руками, он сделал несколько шагов, потом тяжело сел на траву и засмеялся.

   — Принял меня за медведя! — наконец проговорил он. — Забавно.

   — Ведь это пчёлы, не правда ли? — Я почувствовал, что краснею от смущения. — А медведи любят мёд.

Он посерьёзнел и кивнул огромной головой.

   — Точно. Ты и впрямь мог так подумать.

   — А что ты делал с ветками?

   — А? — Он поднял глаза. — Да это для пчёл. Чтобы они не намочили крылья, когда будут пить.

   — Я думал, что пчёлы пьют из цветков.

   — Так оно и есть, так оно и есть. Но они любят и просто так попить водички, если она не стоячая. Пчёлы не выносят стоячей воды. Она воняет.

   — Значит, у пчёл есть носы?

Он опять засмеялся.

   — Конечно есть. У тебя есть нос и у меня. У всех он есть, если, конечно, его не оторвали. Почему же ему не быть у пчёл?

   — А как же у рыб? — спросил я.

   — А зачем рыбе нос? Ты когда-нибудь пробовал нюхать под водой?

Теперь пришла моя очередь рассмеяться.

   — Ещё захлебнёшься, — сказал я.

   — Вот именно. — Он зажал нос большим и указательным пальцами и начал судорожно глотать воздух ртом, выпучив глаза.

   — Так и рыба. Она ничего не нюхает.

Я уже больше не боялся, но всё же не желал покидать спасительного подлеска.

   — Твои пчёлы могут ужалить? — поинтересовался я.

   — Разве что тебе вздумается потрогать их.

   — А можно посмотреть, что там внутри ульев?

Вокруг нас, под покровом деревьев, везде стояли грубо сколоченные домики из коры и ивовых прутьев.

Он покачал головой.

   — Так не получится. Они этого не потерпят. Без дыма не обойтись.

   — Дыма?

   — Ну да. От него они становятся смирными и ленивыми. Когда достают мёд, делают то же самое. Я покажу тебе потом, если захочешь.

   — А почему не сейчас?

   — В это время года соты пустые. Пчёлы не летают в холодную погоду. Да к тому же цветов ещё нет. Пчёлы сидят по домам, прямо как мы. Они очень находчивые.

   — Находчивые?

Ханно уселся на бревно, сорвал травинку, задумался.

   — Знаешь, что они делают, когда ветер? Когда он бушует — нравится?

Я замотал головой и присел рядом с ним.

   — Ну вот, они подбирают малюсенькие кусочки камней, — он показал большим и указательным пальцами их величину, — вот такие, не больше. И летают с ними.

   — Зачем?

   — Чтобы не сдуло. Ну вот как лодка берёт балласт. И вот ещё что странно. Они не тра... У них не бывает детей.

   — Правда?

   — Правда. Ты знаешь, у них нет ни самцов, ни самок, как это бывает обычно. Они берут своих детишек из цветов и приносят домой во рту. Ты найдёшь их запечатанными прямо в соты, так же, как мёд.

Мои глаза, должно быть, стали как блюдца. Ханно усмехнулся и встал.

   — Ну, я так проболтаю с тобой всё утро, — сказал он, ероша мне волосы. — Твой отец спустит с меня шкуру и будет прав. Я должен ещё сделать новые ульи, да и других дел полно — весна.

   — Я могу помочь? — спросил я.

   — Может быть. Посмотрим, что скажет твой отец.

С этого дня я был очарован пчёлами. И это очарование длилось всё отрочество и позже.

Представьте себе пчелу.

Пчёлы построили себе идеальное общество. Каждый знает своё место и счастлив той ролью, которую играет: рабочего, строителя, солдата, кто-то присматривает за домом. У пчёл нет политических амбиций. Ими движет не своекорыстие, их страсти контролируются и направляются в интересах государства. Когда есть угроза государству, они дерутся до последнего, чтобы защитить его. Они фанатически преданны ему. Избрав царицу, будут стоять за неё до конца, и если она умирает или убита, то у них самих пропадает желание жить. Существенно, что они не имеют пола. Они избежали того, что Софокл верно назвал безумным и беспощадным господином.

Это, как бы сказал отец, положительная сторона дела. Но есть и другая, более тёмная.

Вы знаете, как египтяне из дельты Нила разводили пчёл?

Если крестьянин потерял свой рой в результате природного бедствия или болезни, он строит маленькую хижину с черепичной крышей и узкими, как прорези, окнами, открытыми наискось всем четырём ветрам. Затем берёт телёнка-двухлетка. Затыкает ему рот и ноздри соломой или ветошью, а затем со своими людьми дубинками забивает его насмерть. Делают они это аккуратно, так, чтобы превратить мясо в кашицу, но при этом не повредить шкуру. Они запирают труп в хижине на подстилке из кассии, чабреца и ломаных веток. Телёнок гниёт, и из его зловонной плоти ползут живые пчёлы.

Видите, даже идеальные государства рождаются из крови и жестокости. Задача поэта — напоминать об этом. Мы не можем уйти от своей природы простым усилием воли. Прошлое всегда с нами: оно, воняя, цепляется за нас, как назойливый нищий.

Пришло время рассказать вам о Марке.

 

4

Брат был на два года старше меня. Любимец семьи, он превзошёл меня во всём, кроме внешности (он взял от отца даже больше, чем я). У него было всё, чего лишён я: храбрость, предприимчивость, открытость, уверенность в себе: идеальный мальчик, гордость отца и баловень матери.

Я ненавидел его.

Должен сказать, что мы оба ненавидели друг друга, но я-то считал, что ненавижу его сильнее. Он не замечал меня, разве только как объект для издевательств.

Подождите. Тут я должен быть осторожен. Оправдывая себя, слишком легко очернить его, а это будет ложь. Если я хочу избавиться от призрака брата, то должен быть правдив, даже если правда причиняет боль. Марк не был жесток, во всяком случае, не больше, чем любой другой мальчишка. Если он и изводил меня, то это потому, что я провоцировал его своей трусостью. Я боялся всего: боли, темноты, высоты и пауков; лазить по деревьям и прыгать в реку; грубых игр и чужих мальчишек; нанести кому-нибудь малейшую обиду, всё равно — ребёнку или взрослому. Мой страх был настолько всеобъемлющ, что Марк не мог не поддаться искушению. Не то чтобы он был подлый; пожалуй, подлым был я. В Зимние празднества он всегда делился своими конфетами, в то время как я потихоньку съедал их сам. Играя с другими детьми, он обязательно брал с собой и меня и поддавался мне как мог. И не его вина, что я быстренько находил предлог и ускользал, чтобы поразмышлять в одиночестве. Что касается родителей, то он искал их общества и ему нравилось бывать с ними, я же избегал их, когда только представлялась такая возможность.

Если родители и любили Марка больше, то потому, что он заслужил это, а не потому, что украл их любовь у меня.

Правда даётся с трудом и причиняет боль, как глубокий порез бритвой. Правда — вот первопричина моего комплекса вины; поэтому он так силён.

Тот первый год пролетел быстро. Мать поняла, что отец оказался прав: поместье, может, и было маленькое, зато всё в нём было устроено наилучшим образом, а в отцовских руках оно расцвело, как распускающаяся роза. Погода и та стала нашей союзницей. Весна была прямо-таки осязаемо плодородной: казалось, воздух можно взять в руки и сжимать, как козье вымя, вытягивая пенистые струи молока. Земля шевелилась под ногами от шебуршения оживающих семян. Почки лопнули на ветках деревьев и покрыли их цветами, словно открытая равнина была морским побережьем, окутанным пенящимися волнами. Весна сменилась летом, а потом подошла и жатва. Украшенные венками из дубовых листьев, мы призывали богиню хлебов в свои амбары и пели гимн урожаю, древний, как само время. Мы собирали виноград и оливки, яблоки и зелёный инжир, мёд, рвущийся из сот, и складывали всё это в кувшины, и в корзины, и на чердаки, пока они не начинали ломиться от припасов. А когда дни стали короче и холоднее, цапли начали летать высоко и на болотах заквакали лягушки, мы заперли двери на засов и приготовились к зимним бурям.

Они налетели с юга с яростью атакующих орлов. Они трепали нас три дня. Ветер свистел и завывал, гуляя по черепичным крышам, дождь хлестал по земле и превратил поля в бурлящее море грязи. Мы оказались среди воды, как на корабле, нас швыряло вверх и вниз, из стороны в сторону, вздымало на гребень волны и кидало в пучину, мы погружались и выныривали вновь, палубу залило водой, снасти снесло: а когда силы у ветра иссякли и солнце пробилось сквозь редеющие облака, мы выползли из трюма и увидели, что мир стал другим.

   — Могло быть и хуже.

Это отец: как настоящий сельский житель, он преуменьшал размеры ущерба. Имение выглядело так, будто какой-то бог-великан топнул ногой и растёр его своей сандалией. Плетни были порушены или наполовину погребены в грязи. Везде валялись оторванные ветки, а от деревьев остались одни остовы с содранными листьями и прутьями. Лозы шпалерного винограда, увивавшие стену дома, поломались, лишившись подпорок, и только черепица крыши была цветным пятном среди его верхних ветвей.

   — Могло быть и хуже, — повторил отец, оглядевшись. — Урожай в доме, животные в безопасности в своих загонах. А с ремонтом мы до весны управимся.

   — А как же пчёлы? — спросил я.

   — Ульи укрыты от самого сильного ветра. И Ханно должен был укрепить их камнями.

   — Может, мне сходить проверить? — предложил Марк.

Отец с улыбкой обернулся к нему: это была особенная улыбка, которую он приберегал для Марка, не для меня, — тёплая, одобряющая. Отцовская.

   — Сходи, сынок, — ответил он. — Я хочу взглянуть на остальные лозы.

   — Пойдём. — Марк схватил меня за руку. — Это была твоя идея.

Мы бежали к реке, разбрызгивая лужи, которые покрывали почти весь луг, Марк, как всегда, впереди, я за ним, ёжась от соприкосновения голых ног, обутых лишь в сандалии, с холодной водой.

   — Подожди меня! — крикнул я, и Марк остановился и обернулся с усмешкой.

   — Пошли, эй ты, тихоход, — сказал он. — Река, наверно, разлилась. Мы можем сделать лодки и поплыть в Индию. Публий, да пошли же!

Пашня осталась позади. Вода из маленькой дренажной канавки перелилась через край и почти достигла ульев — почти, но не совсем. Ханно хорошо выбрал для них место — на вершине небольшого склона, под прикрытием деревьев. Сами ульи были надёжно защищены, как и говорил отец: каждый домик покрыт сплетённой из камыша рогожкой, привязанной верёвками, которые, в свою очередь, были придавлены к земле тяжёлыми камнями. Я прислушался, но внутри не было ни звука. Пчёлы спали, и им снилась весна.

   — Давай спустимся к реке, — предложил Марк.

Я и не думал, что она может быть такой широкой.

Мимо нас текла бурая, густая, как суп, вода. Мёртвые ветки тянулись из воды, словно клешни, или, кружась, стрелой проносились мимо. По берегам, да и в самой реке, было разбросано то, что она украла у человека, — ивовый плетень, останки разбитого ялика, труп утонувшей овцы. Река гипнотизировала меня, я стоял как околдованный; она играла мускулами, словно смуглое божество, и подзадоривала меня помериться силами.

Я почувствовал тошноту.

   — С этой стороны целый кусок берега снесло! — ликовал Марк. — Посмотри вон на то дерево!

Это был вяз. Пока он стоял прямо, то, наверно, был добрых восьмидесяти футов высотой. Река повалила его, выхватывая землю из-под корней, унося её и приходя за новой порцией до тех пор, пока дерево не накренилось вбок и не упало: теперь оно лежало во всю длину в воде, кроной на противоположном берегу.

   — Будто мост. — Марк пробрался поближе к дереву, подхватил прибитую к берегу корабельную снасть и стал размахивать ею, как саблей. — Я Гораций, защищающий Свайный мост. — Он пролез среди торчащих корней, прошёл по гладкому стволу и повернулся лицом к армии этрусков. Под ним кипело и неистовствовало коричневое божество, хватая жадными пальцами его сандалии. — Подходи, Порсенна! Подойди и отведай римского железа, если осмелишься!

Я не двигался.

   — Ну, иди же, Публий! — Марк положил свой меч. — Не порть удовольствие, здесь совершенно не опасно. — Он крутился на пятках, припадал к стволу, распевал: — Публий — девчонка! Публий — девчонка!

   — А вот и нет! — закричал я.

   — Гляди, он твёрдый как скала! — Марк подпрыгнул. Ствол не шелохнулся. — Тебе же не надо заходить далеко. Можешь оставаться у берега и держаться за корни.

   — Нет. Это слишком опасно.

   — Девчонка! Девчонка!

Я медленно двинулся вперёд. На мелководье плавала длинная прямая палка — шест, которым подпирают бобы, принесённый сюда с одной из ферм, что расположены выше по течению. Если я возьму его, подумал я, то мне совсем не придётся покидать берег.

Я вскарабкался на ствол, ухватился за корень и решительно выставил шест вперёд.

   — Вот так-то лучше. Теперь давай-ка немного поживее. Устроим настоящий бой на мечах. Подходи, ты, девчонка! Сражайся!

И он всю свою силу обрушил на шест. От сокрушительного удара моя рука онемела, меня развернуло так, что я чуть не выпустил и корень и шест. Я начал реветь.

Марк засмеялся.

   — И ты называешь себя воином! — насмехался он. — Мне не нужна больше ничья помощь, чтобы защищать мост от тебя, Порсенна! Девчонка, больше ты никто!

   — Прекрати!

   — Девчонка! Девчонка!

Я бросился на него. Сквозь слёзы я видел, как конец шеста уткнулся в середину его груди, видел, как его лицо стало сначала удивлённым, а потом испуганным, слышал всплеск, когда он плюхнулся в воду.

Я мог бы спасти его, даже тогда. Я мог бы протянуть ему шест, ведь он цеплялся за одну из свисающих веток вяза, пытаясь не дать утянуть себя торжествующим пальцам божества. Это было бы легко, так легко.

Но я не сделал этого.

Ну, говори, Вергилий. Говори.

Осторожно продвинувшись по стволу, я приставил острие шеста к его горлу, под разинутым в крике ртом, и толкнул.

Мы нашли его тело через неделю в пяти милях ниже по течению, но какое-то животное добралось до него первым, половины лица как не бывало.

 

5

Об этом никто не знал. И так никогда и не узнал. Вы испытываете отвращение. Как он осмелился искать нашего сочувствия, этот убийца, этот исповедующийся братоубийца? Как он посмел заклеймить Августа трусом, лицемером и своекорыстным тираном, когда его собственная душа проклята? Как посмел этот поэт поучать нас?

Я не прошу вашего сочувствия. Никого не поучаю. И меньше всего я прошу прощения.

Я просто говорю правду.

Подумайте. Если братоубийство ложится проклятием на человеческую душу, то как же тогда быть с душой народа?

Вы беспокойно заёрзали. Вы знаете, что сейчас будет: правда, о которой никогда не упоминают, череп на пиру. Тёмное пятно на рождении Рима.

Какой ещё народ начинал с убийства брата братом? Ответьте мне. Какой ещё народ не только мирится с братоубийством, но и превозносит его?

«Да погибнут все, кто перепрыгнет через стену Рима!»

Однажды в Бриндизи я встретил еврея, который рассказал мне о другом случае, похожем на убийство Рема Ромулом. Его бог оставил на лбу убийцы отметину и изгнал его из племени, чтобы тот умер проклятый. Конечно, это было справедливое и заслуженное наказание, сказал еврей. Почему же тогда, ответьте, Рим поклоняется своему основателю как богу?

У меня не было тогда ответа. И до сих пор нет.

Взгляните, римляне, на свои древние Законы Двенадцати Таблиц. За убийство отца, матери, бабушки, дедушки живьём зашивали в мешок вместе с собакой, гадюкой, петухом и обезьяной и бросали в море. А о том, что полагалось за убийство брата, закон молчит. Неужели вонь от убийства брата меньше оскорбляет божественные ноздри? А может быть, это молчание греха, нелёгкого соучастия?

Вы не удивляетесь тому, что барахтаетесь в гражданской войне, как свинья в грязи? Море крови не смогло смыть это позорное пятно. Октавиан тоже, конечно, не сможет.

Поэтому не говорите мне, римляне, ни о славной судьбе Рима, ни о божественной миссии римского народа, ни о грядущем Золотом веке. Всё это не более чем слова. Я знаю, я и сам пользовался ими. Истина в том, что вы были прокляты при рождении и проклятие живёт в каждом из вас. Вы как треснутый кубок финикийского стекла: повреждение слишком глубоко, чтобы его можно было исправить, и, как ни латай, всё равно он не будет целым, остаётся только разбить его совсем, расплавить и начать заново.

Не говорите мне, римляне, о братоубийстве.

 

6

После смерти брата я месяц проболел.

В моей памяти мало что осталось об этом времени, кроме снов, если это, конечно, были сны. Он обыкновенно приходил ко мне по ночам. Иногда он стоял в углу комнаты, озарённом лунным светом, уставившись на меня, и вода по лицу сбегала с его прямых волос, стекала по раскрытым белым глазам, капала на половицы с края туники. Другой раз он обернётся ко мне из тени на свет, и окажется, что у него только пол-лица, вторая половина обглодана до черепа. Он молчал, и я никогда не заговаривал с ним. Я даже не прятался под одеялом, как делал всегда, когда меня преследовали ночные страхи. Даже тогда я понимал, что он — моё наказание и я должен либо терпеть, либо страдать ещё сильнее.

Он до сих пор приходит время от времени, особенно когда я усиленно поработал и переутомился или когда у меня мигрень.

Я пропущу несколько лет — не потому, что память о них не сохранилась, а просто потому что это не имеет значения. Эти годы были как бы отрезком дороги между двумя вехами — необходимые сами по себе, но ничем не примечательные, неотличимые один от другого.

Мой брат Гай родился месяцев через десять после того, как умер Марк. Его появление помогло ликвидировать — или, по крайней мере, перекрыть словно мостом — растущую трещину между родителями; мне бы никогда это не удалось. Они не считали меня виноватым в смерти Марка, во всяком случае, ничего такого не говорили. Для них это был несчастный случай, проказа не в меру расшалившегося мальчишки, которая привела к столь ужасным последствиям. Они никогда так и не узнали и, я думаю, даже не подозревали, что я вообще к этому имею какое-нибудь отношение, не говоря уже о том, что я был первопричиной несчастья. Когда появился Гай, меня просто отодвинули в сторону. Я ожидал этого и не обижался.

Что ещё? Конечно, я ходил в школу: учил буквы и дроби; выписывал: «Работать — это значит молиться» — и прочую давно известную ложь, которую с тех пор я помогал распространять; бывал бит учителями (не часто) и товарищами (частенько), рос и мужал, не только телом, но и душой. Жил.

Отцовское имение процветало, он прикупил и соседнее хозяйство, занялся продажей строевого леса и добился нескольких прибыльных договоров на поставку леса для строительства. Мать старела, толстела и становилась угрюмее, пристрастилась к дорогим украшениям и египетским благовониям.

Время шло.

К двенадцати годам я достиг следующей своей вехи.

До сих пор школой для меня была лавка, расположенная на улице, идущей от главной площади Кремоны, приспособленная под класс и отгороженная от прохожих потёртой занавеской. Заправляли в школе два брата — Арий Нигер и Арий Постум, которые поделили между собой (как я подозреваю, совершенно произвольно) обычные обязанности учителя письма и учителя арифметики. Братья были здоровенные, красногубые, жирные детины, с прямыми тёмными волосами и обломанными ногтями, и мы звали их (за спиной, разумеется) Niger и Nigrior (Злюка и Злыдень).

Я ненавидел их. А заодно и то, чему они учили.

   — Ладно, парень. Что останется, если отнять пять двенадцатых от унции? Ну, давай, давай же, живей! Я не буду ждать целый день!

   — Половина, сударь.

   — Глупости! Снимай тунику и подай розгу. Теперь ты, сын Фанния!

   — Треть, сударь.

   — Молодец! Ловкий парень! Никто не обсчитает тебя, когда вырастешь, а?

Будь на то воля отца, думаю, что, кроме этого, я не получил бы никаких других знаний. Не потому, что я был тупицей — совсем нет, большинство уроков были до смешного простыми, если вообще не бессмысленными, — или же отец не всерьёз относился к своим обязанностям. Просто для него практическое образование заканчивалось основами грамоты и счета, да он и не настолько интересовался мною, чтобы замечать мои высшие устремления. К счастью, мать была другого мнения, хотя её побуждения были не так уж благородны.

   — Тертуллия, жена мясника, на днях говорила мне, что её сын Квинт добился больших успехов в греческом. Он уже выучил половину книги Гомера, а ведь ему только тринадцать лет!

   — Что толку в греческом для мальчишки мясника? Покупатели следят за тем, не кладёт ли он большой палец на весы, им не до того, чтобы спрашивать, как звали бабушку Ахиллуса.

   — Ахиллеса, дорогой. Я думаю, это не будет лишним. К тому же если сын мясника в состоянии выучить греческий, то я не вижу причины, почему бы и нашим детям не сделать того же.

Мать настояла на своём. Как только я достаточно подрос, я пошёл в школу средней ступени.

Класс был лишь немногим лучше, чем у братьев Ариев: это была задняя комната в хлебной лавке на улице Общественных Бань. По крайней мере, мы могли уединиться, хотя обстановка и не вдохновляла: гипсовые бюсты Гомера, Гесиода и Алкивиада (почему и он находился там же, я смог оценить значительно позднее) слепо глядели на нас с нескольких полок. Там также была — чудо из чудес! — карта Греции, прикреплённая к стене за учительским стулом.

Учителя звали Эвполий, и я не могу себе представить человека, более не похожего на братьев Ариев. Он был высокий и худой, как тень, совершенно лысый, если не считать нескольких прядок волос, заботливо распределённых по черепу и напоминающих трещинки на яйце. Теперь я думаю, что ему было не больше пятидесяти, но тогда он казался мне древним и ветхим, как обрывок использованного пергамента, который тёрли пемзой до тех пор, пока он не начал просвечивать. Говорил он тихо, чуть ли не шёпотом, так что приходилось склоняться к нему, чтобы расслышать.

Он очаровал меня. Очаровал с первого же мгновения первого дня.

— Слушайте, — сказал он без всякого предисловия, лишь только овладел нашим вниманием. — С помощью бога-лучника Аполлона троянец Гектор оттеснил греков с полей брани Трои обратно к их кораблям. Ахилл не принимал участия в битве, рассердившись на то, что царь Агамемнон отнял у него рабыню Брисеиду. К Ахиллу подходит Патрокл, его друг, и просит одолжить ему доспехи. «Дай мне на время твои доспехи, — говорит Патрокл, — и я буду сражаться вместо тебя. Переодетый в твою броню, я разобью троянцев, отодвину их войско назад, спасу нашу армию. Разреши мне это, Ахилл, в знак нашей дружбы». И Ахилл позволил, не зная о том, что посылает друга на смерть. Вот таков сюжет. А теперь слушайте, дети мои!

И он, стих за стихом, рассказал это обжигающее предание. Я не понял ничего и понял всё. Я слышал звенящие удары бронзы о бронзу, глухой стук копья о плоть, скрежет упирающихся друг в друга щитов из воловьих шкур, ощутил запах пота и вкус пыли и крови на своих губах. Я чувствовал, как скорбь, и слава, и трагедия смерти Патрокла поднимаются к горлу и душат меня, как собираются в глазницах и проливаются слезами.

Меня обвиняли в том, что я воровал стихи у Гомера. Но это невозможно. Попробуйте, и вы поймёте, что легче вырвать дубину из рук Геркулеса, чем украсть хоть одну строчку Мастера. По сравнению с ним мы, поздние поэты, — пигмеи.

Когда в моих глазах прояснилось, я заметил, что учитель наблюдает за мной. В классе царила полная тишина.

   — Публий, ты уже понимаешь по-гречески? — спросил он.

   — Нет, сударь. Ни слова.

Он больше ничего не сказал, но с тех пор заинтересовался мной, и я понял, что нашёл друга.

 

7

Я учился у Эвполия четыре года.

Это был, возможно, лучший из моих учителей, включая даже Сирона. О нет, он не был образцом. Он морочил нам головы разными пустяками, по крайней мере, как все мальчишки, мы считали это ерундой, не понимая, что на классических примерах нас обучают основам мышления, на которых всё будет строиться в дальнейшем. Подобно тому, как ни один строитель не начнёт возводить дом со стен или крыши, зная, что они лишь создают внешний вид, но не могут стоять самостоятельно, а сперва заложит невидимый фундамент, чтобы дом стоял крепко и непоколебимо, Эвполий заставлял нас разбирать стихи по частям, словно скучный механизм, перебирать детали в грязных пальцах и ещё более неряшливых мыслях, чтобы исследовать их конструкцию.

— Сколько глаголов в этом отрывке? Сколько существительных? Кто такой был Диомед? А кто был его отцом? Его матерью? Каковы атрибуты Афины? Как ей досталась голова Горгоны? Что такое эгида?

Вопросам не было конца. Иногда я приходил домой выжатый как губка, голова шла кругом, но я час за часом сидел в свете единственной масляной лампы, уча наизусть сотни стихов.

Мне это нравилось.

Гомер, мы учили его. И это естественно. Гесиод из Аскры, суровый и тяжёлый, как базальт, твёрдый, как каменистая земля, которую он пахал, кислый, словно глоток уксуса, — Гесиод-мизантроп, поэт Железного века, подобно тому, как Гомер был поэтом века Бронзового. Они оба были нашими кумирами, и по справедливости. Но были и другие: Эсхил, что вырубал своих героев из живого утёса; Софокл, давший им сердце, заставивший их страдать и проливать кровь, поставивший вопрос «за что?», даже Еврипид, самый человечный из трагедийных авторов, который показал нам богов, окутанных нашими собственными несовершенствами, и осмелился сказать: «Если это боги и они так себя ведут, тогда это не боги вовсе».

Вы можете себе вообразить, что я чувствовал? Можете? Представьте, что вы слепы от рождения, обитаете в мире тьмы, где только осязаемые предметы имеют реальность — реальность высоты, длины и ширины, формы и фактуры. Вы касаетесь цветка — он мягкий и хрупкий. Огонь — это то, что жжёт. Вода — то, что мокрое. Но однажды вы вдруг просыпаетесь с открытыми глазами. Вы видите грядку с примулами, сияющими желтизной среди зелёной травы. Вы следите за язычками пламени, трепещущими в жаровне, видите, как вспыхивает и разгорается заря, поднимаете лицо и встречаетесь взглядом с безжалостным солнечным оком. Смотрите, как, сверкая, бежит по галечному ложу ручей, видите, как с грохотом разбиваются волны о скалистый берег, наслаждаетесь вечерней прохладой, глядя, как заходящее солнце превращает море в кровь.

Вот что я почувствовал. Вот что я чувствую до сих пор. Всё это, и даже больше, дал мне Эвполий.

Неужели вам странно, что я любил его?

Я узнал правду о Эвполии, когда мне было четырнадцать лет.

Думаю, что и до этого было достаточно намёков, мальчишки есть мальчишки, но я отмахивался от них, считая это просто непристойными разговорчиками. Большинство моих однокашников походили на пропащего сына мясника Квинта: крупные, красные, как сырой бифштекс, большие олухи из Кремоны, которых родители послали сюда, чтобы они приобрели патину цивилизованности. Разве могли они судить таких, как Эвполий? Разве могли они хотя бы даже начать понимать его?

Как я уже сказал, я особенно интересовал Эвполия. Он познакомил меня с возвышенными александрийцами, которые творили слишком поздно (и были чересчур человечными), чтобы занять своё место в обычной программе обучения, — Феокритом, Бионом, Эвфорионом и другими. Гомер и Гесиод пребывали в мирах, более высоких, чем мой собственный, — мирах, где прогуливались боги и где изъяснялись величественными гекзаметрами. Перед ними я мог лишь склонить голову и почитать их. А эти, более молодые поэты были частью моего мира. Они говорили о понятных мне вещах, таких, как деревья и поля, реки, овцы и пастухи, но облагораживали, возвышали их над мирским, как будто отмывали их от земных несовершенств, заключали в кристалл и сохраняли в вечной безмятежности. В отличие от моих кумиров, к ним можно было приблизиться. Читая их, я чувствовал, что хотя сравняться с ними и невозможно, но подражать им мне по силам.

Видите, я уже тогда мечтал стать поэтом.

Занятия в тот день уже закончились. Я складывал свои вещи, как вдруг ощутил чью-то руку на своём плече.

   — А, Публий, — услышал я тихий, бесстрастный голос Эвполия. — Я только что получил список с «Эпиграмм» Каллимаха. Ты не хочешь прочесть?

Я залился румянцем от удовольствия.

   — Да, сударь. Конечно хочу.

   — Хорошо. — Он замялся. — В это время я обычно купаюсь. Ты бы смог встретиться со мной в бане? Я сперва должен послать домой за книгой. Мы могли бы немного почитать вместе.

Я быстро соображал. Отец отрядил пасечника Ханно провожать меня в школу и обратно. У нас теперь было множество домашних слуг, и для дворового раба в доме не нашлось дела, но, несмотря на это, я выпросил для него эту милость. Отец с готовностью согласился и вернулся к делам более важным, нежели его сын. Ханно, как обычно, будет просиживать с чашей вина в таверне на углу. Я легко сумею уговорить его подождать с полчасика.

   — Мне бы очень этого хотелось, сударь, — ответил я.

   — Договорились. — Эвполий одарил меня сдержанной улыбкой и удалился.

Я продолжал собираться.

   — Следи за тем, чтобы задница у тебя была прикрыта.

   — Что? — Я испуганно поднял голову. Это был Тит, сын одного из наших соседей. Он был на полтора года старше меня и уже имел острый, проницательный взгляд своего отца.

   — Да ты что, ничего не знаешь? — спросил он.

Я приготовился зажать уши. Как я говорил, я уже раньше слышал эту гадость.

   — Он педик. — Тит ухмыльнулся. — Специалист по задницам. Понял?

   — Заткнись, Тит. — Я подхватил свою сумку и собрался уходить.

   — Да все об этом знают, — крикнул мне вслед Тит. — Желаю приятно провести время.

С Ханно не возникло никаких осложнений. Сомневаюсь, что он вообще слушал мои поспешные объяснения о том, что мне необходимо отнести записку матери друга.

   — Распоряжайся своим временем, как знаешь, — сказал он, наливая себе очередную чашу вина. — Когда ты вернёшься, я буду здесь.

Баня находилась чуть подальше на этой же улице — это было древнее, осыпающееся здание, чьи внешние стены когда-то были оштукатурены, но сейчас все трещины проступили вновь, словно морщины старухи под гримом. Меня остановил дежуривший у дверей раб.

   — Эй, сынок, куда это ты направился? — обратился он ко мне.

   — Я должен встретиться здесь с учителем.

   — Только не внутри, нельзя. По крайней мере, пока не заплатишь один асе, как все остальные.

   — Но я не собираюсь мыться, я только хочу...

   — Послушай, — проговорил он. — Я не против, чтобы ты ответил свой проклятый урок. Цена — один асс.

Я заплатил.

   — Полотенца — за дополнительную плату. — Он протянул руку.

   — Мне полотенце не нужно.

   — Как знаешь. — Он отвернулся, и я наконец вошёл.

Я знал, что в парной Эвполия не будет, во всяком случае не с книгой стихов. Должно быть, он ждёт у бассейна с холодной водой, где мужчины собираются, чтобы натереться маслом и побеседовать после ванны. Я прошёл туда.

Я увидел своего учителя раньше, чем он меня.

Он сидел обнажённый рядом с бассейном, на нём было только полотенце, обёрнутое вокруг талии. Он выглядел тощим и морщинистым, как ощипанный цыплёнок, и такой же безволосый. Рядом с ним был юноша с густыми тёмными кудрявыми волосами, лоснящийся от масла. Они разговаривали и смеялись. Одной рукой Эвполий обнимал юношу за плечи. Другая рука легко покоилась на бедре партнёра.

Эвполий поднял глаза и увидел меня. Он изменился в лице, открыл рот, чтобы сказать что-нибудь...

Я убежал. Я бежал так, как никогда до этого не бегал, ничего не видя от слёз, налетая на стены, колонны, людей. Я не представлял себе, куда меня несёт. Я просто хотел выбраться оттуда, бежать и бежать до тех пор, пока эта картина не сотрётся из моей памяти.

Ни на следующий день, ни когда бы то ни было он не упомянул об этом. Как и я. Для нас обоих было лучше притвориться, что ничего не случилось.

 

 

8

Свою первую взрослую тогу я надел, как велит обычай, утром в день своего пятнадцатилетия.

Позвольте, я опишу себя для вас таким, каким я был тогда, — обычный литературный портрет, написанный от третьего лица, чтобы соблюсти объективность.

Благосклонный читатель, я покажу вам Вергилия, стоящего на пороге зрелости.

Он значительно выше среднего роста и телосложением — настоящий деревенщина; он ширококостный, смуглый и страшно неуклюжий, как молоденький бычок. Волосы тёмные, густые и вьющиеся от природы. У него правильные черты, но лицо, которого в тот день впервые коснулось лезвие бритвы, имеет жалкое, затравленное выражение, которое свидетельствует о том, что натура находится в противоречии с внешностью. Это подтверждают глаза. Они большие, блестящие и умные, но настороженные, как у оленя. Они избегают вашего прямого взгляда, смутившись вашим вниманием, как будто не желают допустить хотя бы намёка на более тесную связь. Его голос, коль скоро он заговорит (а он частенько помалкивает, пока к нему не обратятся), окажется тихим, размеренно медлительным, что предполагает вялость ума, а то и вовсе слабоумие; но если у вас хватит терпения выслушать его, то вы поймёте, что говорит он по существу.

Довольно симпатичный паренёк, решите вы про себя. Хорошо развитый физически, но немножко, ну... (вы морщите лоб в поисках подходящего слова, но не находите его) странный. С головой что-то не в порядке. Но всё равно, интересно поглядеть, что станется с ним через год-другой.

И с этим вы уходите и вскоре забываете обо мне.

 

9

Почти сразу же, как мне исполнилось шестнадцать лет, меня отправили в Милан — учиться ораторскому искусству.

Это, конечно, устроила мать, хотя отец не так уж и сопротивлялся этой затее, как вы могли бы подумать, имея в виду расход, в который его ввели: не такой он был человек, чтобы идти на попятную, раз уже взялся за дело; и в течение следующих четырёх лет я доказал, что я способный и одарённый ученик.

Для матери это, естественно, было casket на вещи, которое должно привлекать к ней внимание.

— Публий? Он делает потрясающие успехи, дорогая, кстати, не хотите ли взять ещё один восхитительный фаршированный финик? Он специально для меня присылает их каждый месяц из Милана, такой внимательный мальчик, здесь их не достать, тот, у кого он их покупает, привозит их прямо из Рима... о чём это я? Ах да, Публий. Его учитель очень им гордится, говорит, что из него получится превосходный судебный оратор, а в дальнейшем — кто знает? — Рим, политическая карьера, а может, даже пурпурная кайма магистрата, если нам дадут право голоса. Добился же этого Цицерон, говорят, что его очень высоко ценят... а как дела у твоего сына Секста в его прачечной?

Для матери это было дороже потраченных денег.

Пока я учился в Милане, я жил у брата отца, в его семье. Дядя Квинт был не похож на моего отца: двадцать лет спокойной жизни и потворства собственным прихотям совершенно уничтожили всякое сходство между ними.

И внешностью и поведением дядя Квинт походил на свинью.

Я по натуре очень умерен в еде. Ем мало, пью ещё меньше, и вид набивающих брюхо людей вызывает у меня отвращение. Дядя Квинт и его жена тётя Гемелла (которая была даже толще, чем её муж) обедали как настоящие римляне: трапеза начиналась с середины дня и продолжалась, пока не приходила пора ложиться спать. Они ожидали, что и я буду присутствовать на этих обедах, хотя бы даже не всё время. Но их пример меня не вдохновлял.

Что ещё хуже — так это то, что в искусстве дядя Квинт был дуб дубом.

Он торговал (причём очень успешно) бронзовыми и медными изделиями, какими угодно — начиная с кухонной утвари и кончая бюстами. Вы думаете, что это последнее могло бы оказать на него влияние в духовном плане? Нет, несмотря на то, что какие-то вещи — вес металла, текущие продажные цены и рыночный спрос — он знал назубок, в других вопросах, таких, как мифологический источник произведения или имя самобытного греческого скульптора, он был абсолютным невеждой. У него, как он говорил, были рабы, и это их дело — знать подобные мелочи. А от него нельзя требовать, чтобы он всё помнил.

Кроме торговли и еды у него было ещё одно большое увлечение — политика. Он всем сердцем поддерживал Юлия Цезаря, который (по крайней мере, формально-юридически) был нашим правителем последние года четыре. Я впервые вкусил того, что было чуть ли не еженощной литанией, на второй вечер после своего приезда.

   — Попомни мои слова, юный Публий. — Дядя не переставал жевать пригоршню винограда, выплёвывая семечки в ладонь, почёсывал своё огромное брюхо, рыгал. — Цезарь — малый что надо. Это наш парень. Наш Гай нутром чует наши интересы.

Не догадываясь о том, что он предпочитает произносить монологи, я рискнул высказать своё мнение:

   — Цизальпинская Галлия — основная область, которая пополняет его легионы. Немудрено, что в глубине души у него те же интересы, что и у нас.

Дядя Квинт уставился на меня широко открытыми глазами и смотрел так поверх кубка с вином до тех пор, пока я не заёрзал от смущения и не опустил взгляд в тарелку.

   — Может, и так, — наконец проговорил он. — Но скоро он пойдёт с козырей, попомни мои слова. Ты почешешь спину мне, я — тебе. Мы бы уже целых десять лет как получили все гражданские права, с тех пор как Красе стал цензором, — должны были бы, если бы не эти высокомерные ублюдки, аристократы в Сенате. Чем скорее Цезарь одержит верх и разберётся с ними, тем лучше. А, Луций?

Он повернулся к моему двоюродному брату, третьему члену своего семейства. Луций был на три года старше меня, копия папаши, только помоложе, и уже стал его партнёром в деле. В этот момент он как раз расправлялся с гранатом.

   — Верно, папа, — ответил он, выплёвывая косточки.

   — Как только он разделается с этими разрисованными дикарями по ту сторону Канала, наступит очередь Сената, — сказал дядя Квинт с каким-то мрачным удовлетворением. — Цезарь с Помпеем и Крассом, они полностью контролируют Рим. Вот возобновят союз старых товарищей, да распердят всю пыль, вот погоди — увидишь.

   — Квинт! — воскликнула тётя Гемелла.

   — Прости, дорогая, — смиренно произнёс дядя Квинт и приступил к яблоку. Луций захихикал.

   — А у тебя как дела, Публий? — повернулась ко мне тётя. — Как прошёл первый день в школе?

   — Неплохо, — ответил я.

   — Один вздор, вот моё мнение, — сказал дядя. — И чем только думал твой отец, решив дать тебе эту профессию, прямо не знаю. Мерзкое занятие эта юриспруденция. Он бы лучше купил тебе собственное имение или попросил меня пристроить тебя в нашем торговом доме.

Я поднялся из-за стола.

   — Мне надо ещё кое-что сделать на завтра, — сказал я. — Прошу меня простить.

   — Покойной ночи, Публий, — поцеловала меня тётя. Её щека под слоем пудры была как свиной пузырь, который надувают мальчишки вместо воздушного шара.

   — Пока, пока, — попрощался дядя. — Спи крепко. Не давай этим педикам клопам кусаться.

Мне нечего больше рассказать об этих вечерах. Считайте, что я проводил их за чтением.

Моим учителем был ритор Афий Латрон, довольно приятный человек, но едва ли способный внушить какое-либо чувство: на ум приходит только слово безвредный. Сейчас вы поймёте, почему он решил преподавать искусство красноречия, а не применять его на практике. По части техники он был первоклассным оратором. Он знал все приёмы как свои пять пальцев — в его арсенале была целая батарея различных стилей, все языковые трюки и хитрости владения голосом, полный набор жестов. Но ему не хватало внутреннего огня, а оратор без воодушевления — что каша без соли. Глядя, как он приводит образец речи, вы отметите про себя: «Это сравнение он взял у Гортензия» или: «Сейчас остановится и осушит слёзы краем тоги».

С виду всё гладко, да только фокусник второсортный. Дети наблюдают в восторге, а тем временем взрослые, смотря поверх их голов, думают: что-то держит наготове в рукаве. Перепрятал монетку в левую руку. Хочет, чтобы мы думали, что это та же верёвка, которую он разрезал, но это совсем другой кусок. И хотя они не могут уловить, как совершается сам обман, но точно знают, что без мошенничества тут не обошлось, и следят за представлением снисходительно, относясь к нему не более как к забаве.

Вот таким был Латрон.

Приблизительно через год, вскоре после того, как переехал в Рим, я отправился послушать Цицерона. Не скажу, что я чрезмерно эмоциональный человек, если это, конечно, не касается поэзии. Я думаю головой, не сердцем, и испытываю невольное отвращение, когда кто-нибудь пытается повлиять на моё мнение. Но той речи я в подробностях не помню. С того самого момента, как он поднялся с места, Цицерон полностью овладел мною. Слушать его — всё равно что броситься в стремительный горный поток: сперва леденящий, вызывающий оцепенение, шок, который парализует и конечности и ум, затем ревущее, швыряющее из стороны в сторону неистовство течения; оно несёт тебя, куда хочет, презирая твои попытки сопротивляться, и, повинуясь собственному капризу, может тебя утопить или извергнуть; а под конец — огромное облегчение, когда лежишь, тяжело отдувающийся и дрожащий, совершенно обессиленный, и чувствуешь себя так, словно чуть ли не весь мир вокруг тебя — один отработанный шлак.

Сомневаюсь даже, что за всё время, пока он говорил, я осмелился перевести дыхание. И уж конечно не смог бы сказать, какие он употреблял ораторские приёмы, какие использовал жесты.

Вот у Цицерона живой огонь был. Может, он и имел человеческие слабости, но, слава Гермесу, это был оратор!

Латрон не был горным потоком, но, по крайней мере, он послужил своего рода холодным бассейном после ванны.

Говорят, искусство красноречия и поэзия — сёстры. Подобно сёстрам, они делятся нарядами и украшениями, и нет лучшего способа научить поэта, заставить его думать о форме и структуре, чем сильная доза риторики. Под руководством Эвполия я исследовал поэтическую кухню, но всё равно поэзия для меня оставалась поэзией; наряды и украшения сверкали, и блестели, и ослепляли меня, попробуйте-ка тут разглядеть механизм их создания. С Латроном можно было не бояться ослепления внешней красотой. Его ораторское искусство носило свои наряды наизнанку, выставив все швы напоказ.

Я многому научился у Латрона.

Несмотря на тщеславные устремления матери, с самого начала было понятно, что публичный оратор я никудышный. Я уже говорил о своём голосе. Хотя у меня и не было таких проблем, как у грека Демосфена, которому приходилось набивать рот галькой, чтобы преодолеть заикание, дело обстояло довольно скверно. Голос был слабый. В горле быстро пересыхало — я всегда был склонен к болезням горла, — и любой длинный период неминуемо закончился бы «петухом». К тому же, как я уже упоминал, я говорил очень медленно. Когда произносишь заранее приготовленную речь, это не имеет большого значения, но что касается импровизаций, то тут уж без вопросов.

Короче говоря, как пишут в школьном табеле, — неудовлетворительно.

Да и в других отношениях тоже было неудовлетворительно.

 

10

Вы, вероятно, заметили, что я до сих пор, за исключением одного-двух случаев, не упоминал о своих друзьях или даже знакомых. Как сказал бы писатель, даже образы родителей не получили развития.

Это не случайно. Я не говорил ни слова о друзьях, потому что у меня их не было. Да и едва ли я имел знакомых и даже (Боже, помоги мне!) родителей.

В Милане всё пошло по-другому.

Он был из Бергамо, сын местного сановника, и звали его Марк. Марк Ацилий Симплекс.

Ну разве это имя! Нам чертовски не хватает имён, я уже, должно быть, встречал десятки, если не сотни Марков. Но Марк Симплекс — совсем другое дело. Он был как раз тем, кем мог бы стать мой брат, будь он жив: мой умерший брат не только воплотился в нём, но и полностью развил свои возможности.

Может быть, на этот раз именно чувство вины заставило меня преодолеть свою застенчивость. Не забывайте, что теперь я стал старше. Я уже был в состоянии окинуть прошлое более хладнокровным взглядом и рассудить брата и себя, прежнего, без детского пристрастия. Наверно, я просто хотел загладить вину и быть прощённым.

Платон утверждает, что вначале люди были созданы двойными. У них было четыре глаза, два носа, два рта, четыре ноги и четыре руки. Затем боги разделили их пополам, как вы разрезаете яблоко, и обе половинки каждого существа зажили самостоятельно.

И с тех пор они стараются отыскать друг друга.

Может, так и было.

Марк учился вместе со мной у Латрона. Он был на год старше меня и уже стал приличным оратором. Если я продвигался, с трудом одолевая основы, то ему всё давалось легко и он делал успехи в труднейших риторических экзерсисах — требующих особенного мастерства в защите и нападении или сложных правовых спорах.

В тот важнейший во всех отношениях день я следил за тем, как он произносит как раз такую речь. Предположим, говорилось в задании, что по закону соблазнённая женщина имеет право либо обязать соблазнителя жениться на ней, либо приговорить его к смерти. Мужчина за одну ночь соблазняет двух женщин. Одна из них требует для него смерти, другая хочет, чтобы он на ней женился. Необходимо обосновать то или иное требование.

Марк предпочёл настоять на смертном приговоре. Но построил аргументацию не как адвокат женщины, а как защитник соблазнителя.

Когда он закончил, и я, и весь класс надорвали животики от смеха. Даже Латрон, который восседал на помосте, нахмурившись как туча, не удержался и пару раз улыбнулся. В конце он похлопал Марка по спине и проговорил: «Отличные доводы, мой мальчик, но малость, ну... отличаются от общепринятых».

Когда занятия закончились, я подошёл к Марку, чтобы поздравить его.

Он усмехнулся.

   — Я не был уверен, что выпутаюсь, — сказал он. — Старого крикуна чуть кондрашка не хватила. Но всё-таки обошлось.

   — Обошлось, потому что это была блестящая речь, к тому же блестяще произнесённая.

Он засмеялся.

   — Да, ты так думаешь? В таком случае давай сменим задание: «Так как же приходят стихи?»

Марк был одним из немногих, кто знал о моём увлечении. У меня уже была небольшая коллекция виршей (не могу назвать их стихами) в «александрийском» стиле. Я не стану здесь воспроизводить ни одной из них; да к тому же я их давным-давно изорвал. Правда — это одно, самобичевание — совсем другое.

   — Болезненно, — ответил я.

   — Угости-ка меня стаканчиком, и я позволю тебе, так и быть, почитать мне что-нибудь. Однажды мне удалось таким образом здорово облегчить боль.

Типичная шуточка Марка, но за ней крылось серьёзное предложение. Марк не только сочинял замечательные речи, но и был одним из лучших начинающих поэтов, каких я когда-либо знал. Он мог бы стать вторым Цицероном или... Вергилием.

Мог бы стать. Но спустя шесть лет он лежал на полях Фарсала с выпущенными кишками вместе с двадцатью тысячами таких же, как он, которые могли бы кем-то стать. Ему было тогда двадцать три года.

Ненавижу войну.

Мы завернули в одну из таверн в стороне от Рыночной площади и спросили кувшин самого лучшего вина. Пока Марк пил, я читал ему одно из своих стихотворений — помню, оно было о какой-то козе, — он порвал его в клочки. И правильно сделал.

   — Не забывай, Публий, — сказал он, когда покончил и с вином и с критикой, — всё должно быть единым целым — чувство и размер, звучание и форма, язык и аллюзии. Не трать впустую ни единого слова, ни единого звука. Держи свои стихи на голодном пайке, они должны быть стройные и утончённые, как... как... — Он поднял голову, окинул взглядом улицу. Вдруг глаза его широко раскрылись. — Юпитер Наилучший Величайший! — прошептал он. — Посмотри вон на тех девок!

Я проследил за его взглядом. На противоположном тротуаре две женщины рассматривали безделушки уличного торговца — или, скорее всего, просто притворялись, что делают это: в том, как они держали головы, была какая-то нарочитость, к тому же быстрые взгляды, которые они бросали в нашу сторону, не оставляли сомнений в их намерениях.

Да и по их нарядам можно было безошибочно судить о том, чем они промышляют. Это были проститутки. То, что мы зовём «волчицы».

   — Ты как — не прочь, Публий? — Марк всё ещё не спускал глаз с девиц. Та, что повыше, глядела прямо на него и улыбалась.

В моём животе затрепыхались бабочки.

   — Нет, уж лучше я пойду домой, — сказал я. — Дядя Квинт и тётя Гемелла будут меня ждать.

   — Глупости, ещё рано, — возразил Марк. Затем посмотрел на меня, на моё лицо, и ухмыльнулся. — Только не говори, что у тебя это впервые.

Я залился румянцем и ничего не ответил, а он продолжал:

   — Приап! Это и впрямь твой первый раз! Тогда всё понятно. Не беспокойся, я угощаю.

И, прежде чем я успел остановить его, Марк позвал девиц.

Почему я не сбежал — не знаю. Лучше бы я это сделал.

Рассмотрев их вблизи, я понял, что они старше, чем я думал. Не намного старше нас, но с уверенностью можно сказать, что им было чуть за двадцать. Ту, что повыше, — с большой грудью, — звали Флора. Говорила в основном она. Вторая была Лициска.

   — Так значит, вы студенты? — Флора села на скамейку рядом с Марком, прижавшись к нему бедром. Правой рукой Марк рассеянно похлопывал по нему и одновременно делал знаки официанту принести ещё вина.

   — Верно, — ответил он. — Изучаем прекрасное и горим желанием поучиться под вашим нежным попечительством поклоняться вашему алтарю.

Его рука соскользнула под стол, между её ног.

Флора захихикала и сдвинула бедра, поймав его в ловушку.

   — А он ничего, — сказала она Лициске, а затем обратилась к Марку: — Ты, что ли, поэт?

Марк кивнул на меня.

   — Вот он поэт, — объяснил он. — А я простой рифмоплёт.

Лициска прильнула ко мне, её пальцы пробежались по моим волосам.

   — Как тебя зовут, любовь моя? — спросила она. — У тебя прекрасные глаза. Я в восторге от них.

Её собственные глаза были словно осколки гранита, обведённые чёрным, веки тронуты зелёным малахитом. Эти глаза пронзили меня. Я вздрогнул и отодвинулся на край.

   — Ну давай же, красавчик! — Она прижалась ко мне ещё крепче. — Не стесняйся. Прочти нам стишок. У меня никогда ещё не было настоящего поэта.

Официант принёс вина и ещё две чаши. Он подмигнул Марку, расставляя их на столе, и отошёл. Флора налила всем.

   — Да ладно, Публий, прочти ей что-нибудь, — сказал Марк. Он переместил правую руку на Флорины плечи и кончиками пальцев нежно поглаживал её грудь, которую платье выставляло напоказ. Да продолжай же, говорили мне его глаза, не сваливай на меня всю работу.

Я вспыхнул и промямлил что-то вроде того, что у меня нет ничего подходящего для ушей юных дам.

Флора фыркнула.

   — Вы только послушайте, что он говорит! — воскликнула она. — Для «юных дам», каково, а?

   — А мне кажется, очень мило. — Губы Лициски оказались у самого моего уха, и её острые зубки покусывали мочку. — По крайней мере, он не хапуга, как некоторые. Не обращай внимания, любимый, не хочешь — не надо.

Я привстал.

   — Марк, мне очень жаль, но я действительно должен идти.

Лициска потянула меня обратно на скамейку. С быстротой нападающего краба она вцепилась в меня железной хваткой.

   — Может, с нами будет всё-таки лучше? — сказала Флора. — Здесь недалеко, за углом. — Она неожиданно по-деловому обратилась к Марку: — Серебряная монета. С каждого.

Марк присвистнул.

   — Ну ты и загнула, а?

   — Мы того стоим. Лучше тебе свои денежки не пристроить.

   — Ну пошли. — Марк встал, не снимая руки с её плеча, достал кошелёк, чтобы расплатиться за вино.

   — Деньги вперёд, — потребовала Флора.

Марк с усмешкой протянул ей деньги и бросил несколько монет на стол.

Мы вышли.

 

11

Они отвели нас в многоквартирный дом недалеко от бойни. По пути мы обогнали четырёх рабов, тянувших быка, который стоял как вкопанный посреди дороги. Глаза животного выкатились из орбит и побелели, с морды свисали слюни и клочья пены, он ревел от унижения и ужаса. Я знал, что быки чуют кровь и могут предвидеть смертельный удар. Так же, как и я.

Мы поднялись на второй этаж по двум лестничным маршам, вонявшим человеческими испражнениями. Странно, что сама комната при этом была чистая, правда, в ней совершенно не было мебели, если не считать кроватей, стоявших вдоль боковых стен. Пространство между ними было разгорожено занавеской, но она упала и валялась на полу неряшливой грудой.

Раздеваться обе женщины начали сразу же, как только закрылась дверь. Они абсолютно не обращали на нас внимания, руки работали быстро, ни единого лишнего движения. Натренировались. Я стоял в глубине комнаты, прижавшись спиной к стене, и трясся как в лихорадке. Рёв быка за окном стал ещё отчаяннее. Затем раздался глухой удар молотка, и мычание прекратилось.

Марк стянул с себя тунику и исподнее. Его плоть была уже в крайнем возбуждении. Он подмигнул мне и лёг на ближайшую кровать. Флора, совершенно голая, взгромоздилась на него. Её рука скользнула вниз и направила его пенис внутрь себя.

— Ну же, любовь моя. — Лициска тоже стояла передо мной обнажённая и — бесстрастная. Грудь у неё была поменьше, чем у Флоры, но высокая, с яркими сосками. Я заметил у неё неровный шрам как раз над лобком, бледно-серебристый на фоне смуглой кожи. — Чего же ты ждёшь? Раздевайся.

Флора начала легонько постанывать. Я быстро оглянулся. Марк взял в рот левую грудь Флоры и сосал её. Кожаный матрас на кровати заскрипел. Я почувствовал, как струйка пота побежала у меня по лбу.

Лициска зашипела с досады. Не успел я опомниться, как она залезла мне под тунику и стянула штаны. Я не заметил, как мы очутились в постели, я наверху, Лициска внизу, обвив меня ногами. Она схватила рукой мой пенис и стиснула его.

Я чуть не подскочил.

Лициска принялась извиваться. Я чувствовал, как её жёсткие, словно проволока, лобковые волосы трутся о мою ногу.

— Давай, любовь моя, — шептала она. — Первый раз, да? Не важно, дай я тебе помогу. Позволь Лициске помочь тебе. Вот, так лучше. Ещё лу-у-учше, ты только расслабься, Лициска всё сделает сама, вот умница...

Это был кошмар. Мне стало так худо, что чуть не вырвало, точно её рука — это какое-то ползающее по мне животное, холодное и липкое, какая-то жаба или огромный жирный слизняк, который трётся своей шкурой о мою ногу, покрывая слизью, оскверняя меня...

Соседняя кровать заскрипела громче, ритмичнее. Я невольно посмотрел туда. Марк сменил положение. Теперь он был сверху, но губами по-прежнему присосался к Флориной груди, словно пиявка. Его ягодицы качали между её бёдер, как насос. Ноги девицы обвили его талию, высоко задрав колени и скрестив лодыжки, она извивалась угрём. Стоны сменились тяжёлым пыхтением. Я успел заметить, что она, вывернув голову, покусывала его в ложбинку на шее, как раз там, где она сходится с плечом. Голова Марка поднялась и запрокинулась назад. Он вскрикнул — каким-то странным, всхлипывающим криком, словно раненое животное, — и вытянулся.

В этот миг я почувствовал, как весь напрягся в руках Лициски.

   — Уже лучше, любимый, — сказала она. — Я знала, что у тебя получится. Теперь я просто...

   — Нет!

Я рванулся, тяжело плюхнулся на пол и пополз к двери. Я ощутил, что в горле поднялась желчь, меня вырвало; глаза ел пот, я встал, надел штаны, снова стошнило; одной рукой я ухватился за дверной косяк. Слышал у себя за спиной ругань Лициски, которая шипела, как дикая кошка; «Ублюдок! Мерзкий ублюдок! Убирайся отсюда! И ты считаешь себя мужчиной?! Ублюдок!»

Я рывком открыл дверь, шатаясь и чуть не падая, преодолел два лестничных пролёта и оказался на улице; сквозь слёзы проступали лица — издевающиеся, смеющиеся, пялящие глаза, безобразные лица.

Я вспомнил Эвполия. Свои ощущения, когда я застал его с юнцом в бане. И тогда на память мне пришли слова Тита, которые он бросил мне вслед в пустом классе: «Он педик! Специалист по задницам! Понял?»

Я ткнулся головой в грубую каменную стену и зарыдал.

 

12

Я никогда не говорил Марку, почему я тогда сбежал, да он и не спрашивал, он был слишком хорошо воспитан, чтобы настаивать на объяснении, зная мою скрытность. Думаю, что он списал всё на нервы, и подобная ситуация больше ни разу не возникала. Я бы не допустил, потому что больше не верил в себя.

Одного этого опыта оказалось достаточно, но, как бы он ни был неприятен, оглядываясь в прошлое, я убедился, что он бесценен. Я не только удостоверился в том, что не люблю женщин, но и понял, что если бы подчинился своей природе, то кончил бы тем, что стал презирать себя и был бы презираем другими. Куда лучше подавить побуждение или, если это невозможно, научиться контролировать его. Что я и сделал, и если я не смог стать счастливым, то, по крайней мере, сохраняю чувство собственного достоинства и самоуважение.

Я никогда не жалел о принятом решении. И хотя обет безбрачия, который я сам на себя наложил, был нелёгким бременем, он в значительной мере уберёг меня от страданий.

Спустя несколько лет, когда я жил близ Неаполя, местные жители (греки, конечно) дали мне прозвище Parthenias — Девственник. Частично это был намёк на одного из моих учителей, Парфения, но прозвище имеет и куда более глубокий смысл. Во-первых, это игра слов — перевод на греческий имени Виргиний, которое лишь чуть-чуть отличается от моего. Во-вторых (во всяком случае, мне приятно так думать), это прозвище отражает моё общественное persona, которое мне с таким трудом пришлось создавать. Я воспринял его как комплимент — и до сих пор так считаю, хотя оно уже больше не отражает истины (я не говорю о сексуальной стороне). Вместе с тем имя доказывает удивительную проницательность наших греческих учителей и совершенную невозможность состязаться с ними в утончённости языка. Мы, италики, можем стремиться подражать им, но никогда нам не превзойти их.

Я пробыл в Милане четыре года, пока мать не прислала письмо, в котором сообщала, что они с отцом решили послать меня в Рим.

 

 

13

Представьте себе обычную табуретку, какую можно найти на любой фермерской кухне, — на трёх ножках, расшатанную, чиненную-перечиненную, кое-где источенную древесным жучком. Эта табуретка, сделанная некогда хорошим мастером, честно отслужила своё, но она знавала и лучшие времена. Не слишком красивая, но всё же полезная вещь.

Так и Рим, вернее — Римское государство.

Осмотрите первую ножку табуретки. На первый взгляд кажется, что она из хорошего твёрдого дуба — как следует отёсанная, высушенная, местами немножко шершавая, но, в сущности, крепкая. Приглядитесь получше: дерево всё прогнило, потрескалось. Решительный человек мог бы взять её, отодрать от сиденья и сломать о колено, как сухую хворостину.

Это Помпей.

Вторая ножка гладкая и отлично отполированная, это не обыкновенное дерево, а ценный кедр. Поднесите её к носу. Понюхайте. Она пахнет дорогими маслами и мазями и воскрешает в памяти индийские и арабские суда. Вы понимаете, что эта ножка явно не на месте, возможно, её взяли от кресла какого-то восточного царя или от обеденного стола толстого банкира. Она лишь терпит это грубое окружение из-за роли, которую играет, а вовсе не потому, что и сама такая же.

Это Красс.

Третья ножка похожа на первую, только получше отполирована, блестит побольше и кажется какой-то ненастоящей. Поднимите табуретку, рассмотрите как следует древесину, из которой сделана третья ножка. Отколупните ногтем краску с её поверхности. Это совсем не дерево, а железо. Железный кол, вогнанный в структуру Римского государства.

Это Цезарь.

Поставьте табуретку на место. Стоит — не так чтобы очень прямо (ножки-то все разной длины), но этого вполне достаточно, чтобы ею можно было пользоваться. А теперь опять поднимите. Ухватитесь покрепче и оторвите любую ножку.

Это были Карры.

Вести дошли до нас в начале лета. Горя желанием показать, что он не хуже Помпея и Цезаря в военных делах, Красе вторгся в Персию с тридцатью шестью тысячами войска. В мае персы сразились с ним при Каррах и разбили его армию. Шестнадцать тысяч римлян и италиков были убиты, десять тысяч взяты в плен, потеряны семь священных Орлов вместе с легионами, в чьих воинов они вселились. Красе погиб позднее, его убили во время мирных переговоров с полководцем персов, отрубили ему голову и руки и послали в подарок персидскому царю.

Это было самое тяжёлое военное поражение Рима со времён Канн.

Как теперь табуретка будет стоять?

 

14

Первое, что я увидел, войдя в Рим, был труп.

Он валялся, раскинув руки, на краю тротуара всего в пятидесяти ярдах от Фламиниевых ворот, и это было не мужское тело, а женское. Её изнасиловали и перерезали горло.

Задним числом я понимаю, что это был мне знак. Боги могут играть с вами злые шутки, но в одном, по крайней мере, они милосердны: они мало кому даруют способность предсказывать будущее. Для меня она была просто трупом, но этого было достаточно.

Рабов, везущих мой небольшой багаж, я оставил позади. С рассвета до заката в стенах города не разрешалось пользоваться повозками и экипажами, но у ворот было всегда полно бездельников, готовых проводить вас. Единственный сопровождающий, которого я взял с собой, с подозрением покосился на труп женщины и на всякий случай сделал знак против дурного глаза. В то же время мой новый проводник, не обратив на него ни малейшего внимания, переступил через раскинутые конечности, словно это были ветки, загородившие дорогу.

   — Всё в порядке, господин, — ответил он, когда я спросил его о трупе. — Ещё пока рано. Её уберут через часок.

   — А кто она?

Это был дурацкий вопрос, и он отреагировал на него соответственно: сперва вытаращил на меня глаза, а затем аккуратно сплюнул в сточную канаву.

   — Какая-то сука, которая попалась во время беспорядков, — наконец-то сказал он. — Это не порядочная женщина. Приличные женщины не выходят по ночам. Да не морочьте себе этим голову, за ней присмотрят. Так вы говорите, что направляетесь на Эсквилин, так, что ли, сударь?

   — Что за беспорядки? — Я был так ошеломлён, что мозги не ворочались.

Провожатый остановился и уставился на меня.

   — Вы что, нездешний, сударь? — спросил он. — То есть настоящий, так сказать, чужестранец? Да это продолжается не один год, с перерывами. — Он снова сплюнул и тронулся дальше. — Но по большей части, конечно, бунтуют. Всё из-за этих ублюдков в Сенате, думают задницей, почти все, простите за выражение. Норовят сократить ту маленькую помощь, которую выдают хлебом, да ещё заставить нас как следует заплатить за привилегию подыхать от голода. Мы бесправны, но мы свободные граждане, такие же, как и они. А Клодий, вот это парень, он на самом деле порядочный человек. Он хоть и шишка, но не смог вынести их вони и вместо этого перешёл на нашу сторону. Держит их в узде. — Он ощерился, как старый башмак, лицо его сморщилось. — Ну а если и распорют несколько животов или разобьют одну-другую башку, ну что ж, это жизнь, разве не так? — Он мотнул головой вперёд. — Подходим к Рыночной площади, сударь. Видели её раньше?

   — Нет, я первый раз в Риме.

Он приосанился и раздул ноздри, почуяв запах хороших чаевых.

   — Первый раз, а? — сказал он. — Могу показать вам окрестности, с моим удовольствием, сударь. Слева-от-вас-здание-Сената-далее-Народное-Собрание-это-ораторская-трибуна-справа-так-называемый...

   — Спасибо, — быстро вставил я. — Спасибо, но я скоро посмотрю всё сам.

Он хмыкнул, поковырял в левой ноздре, вынул палец и обследовал результат.

   — Я просто хотел помочь, сударь. Здесь нам налево. По Священной дороге. Смотрите не запачкайте ноги — тут целая лужа лошадиной мочи.

В Риме стоит зловоние.

Он воняет жирным илом Тибра, покрытым толстым слоем гниющих отбросов, и человеческим калом, принесённым сюда Большой Клоакой. Он воняет навозом, и уличным мусором, и мочой, которая портит стены, испещряя их, словно граффити. Он воняет полумиллионом потных тел, столпившихся на небольшом пространстве, зажатых в ветхие перенаселённые дома, которые вспыхивают, как факелы, от первой же искры или обрушиваются, словно гнилое дерево, когда человеческий груз станет для них слишком тяжёл. Зловоние висит над Римом, точно ядовитые испарения.

Рим — подходящая оправа для римлян. Я ненавижу его.

Я поселился в семье Квинта Валерия Прокула, здесь не воняло. Прокул не был моим родственником, хотя я стал считать его своим вторым (или первым?) отцом. Он был другом семьи моей матери, гостившим у них иногда, — у Магиев, как я уже говорил, были хорошие связи, несмотря на профессию деда. Уютный дом Прокула стоял на склоне Эсквилина, недалеко от того места, где потом раскинулись сады Мецената...

Да, теперь я владею этим домом, хотя у Прокула был сын, который мог бы наследовать ему. Боги иногда играют с нами скверные шутки, особенно боги в человеческом обличье. Я расскажу вам о том, как этот дом стал моей собственностью, но позже, всему своё место.

Прокул был банкир, средних лет, солидный, респектабельный, известный на Рыночной площади одновременно своим практическим умом и честностью — замечательное сочетание для тех времён, да, думаю, и для любых других. Он был высокий, видный, со стального цвета волосами и прямым взглядом ледяных глаз, говорил спокойно и точно, держался с достоинством. На одних респектабельность сидит неловко, как плащ с чужого плеча, других туго спелёнывает, как саван. Прокул носил её просто и элегантно, как собственную тогу.

Жену его звали Корнелия — она принадлежала не к самому роду Корнелиев, но, во всяком случае, к одной из его патрицианских ветвей: её отец имел сенаторское звание. Но что ещё важнее, она была одной из наиболее образованных, просвещённых женщин, которых я когда-либо имел честь знать; и это тоже было редким сочетанием качеств. У них с Прокулом было двое детей: чудесный мальчик полутора лет — Луций и пятнадцатилетняя девочка...

Кажется, с рассказа о прошлом я переключился на панегирик. Ну и пусть. Если уж произносить хвалебную речь, то о ком, как не о Валерии Прокуле.

Возьмите горсть искрящегося снега с рифейских вершин — это её кожа. Вообразите себе иссиня-чёрный блеск воронова крыла — это её волосы; нежнейший лепесток розы — её щека, резвые Плеяды — её глаза...

Я знаю. Знаю. Всё это жалкая сдельщина. Вздор, которого можно ожидать от наёмного писаки, что продаёт свои рифмы по монетке за строку каким-нибудь неучам, возжелавшим поразить воображение подружки или дружка. Но никак не от меня. Не от Вергилия. Хотя поэзия — это вся моя жизнь, я никогда не был в состоянии облечь в слова то, что чувствовал к Валерии.

Я любил её. Я, который никогда не был близок с женщиной, кто был не способен на физическую любовь к женщине, я любил её.

Дайте мне одно мгновение. Прошу вас, будьте милосердны, дайте мне одно лишь мгновение. Один миг на воспоминание.

 

15

Я понял, что она пишет стихи, почти сразу же, как встретился с ней. Нет, я имею в виду не внешние признаки, когда глаза бешено вращаются, указывая на божественную одержимость, или человек за что-то берётся, но мысли его явно где-то далеко. Всё это дешёвые трюки, карикатура на плохих греческих писателей. Я не говорю и о более прозаических вещах, таких, как чернильные пятна или мозоли на правом среднем пальце. Не могу объяснить, как я догадался о том, что это родственная душа, но я понял это; и она так же быстро разгадала меня.

Я был доволен. Теперь мы не могли не подружиться. Мы много времени проводили вместе, по большей части в саду, расположенном во внутреннем дворе. Поначалу её родители несколько сомневались относительно моих намерений. Как я уже говорил, Валерия была красавица и, кроме того, обручена с сыном богатого сенатора, а Прокул, несмотря на то, что был человеком с широкими взглядами (или, наоборот, благодаря этому?), имел здравое представление о человеческой природе. Однако со временем родители безоговорочно приняли наши отношения, убедившись, что они совершенно безвредны, так же как и я сам. Не знаю, может, такие вещи передаются на расстоянии, но в любом случае я был благодарен им за их терпимость, даже если моя благодарность имела лёгкий оттенок сожаления.

Представьте себе картину.

Конец лета. Мы сидим внутри колоннады, окружающей сад. Перед нами небольшой бассейн с мраморным фонтаном, доставленным из Афин. На фонтане два Купидона верхом на дельфине, из его поднятой вверх морды бьёт струёй вода и брызгами рассыпается в бассейн. Над бассейном свисает толстая ветка розмарина, наполняющая своим благоуханием сад. По розовым клумбам важно выступает павлин, волоча за собой свой хвост, похожий на затканную вручную материю, переливающуюся лазурью, зеленью и золотом. Валерия сидит в кресле из кедра с высокой спинкой, как на троне, а я — напротив, на низенькой скамеечке. Она в белом. Небесно-голубая лента, повязанная вокруг лба, сдерживает тёмные кудри, но два завитка всё-таки выбились и мягко и нежно покоятся на её щеке, подобной цветку персика.

Мы читаем Сапфо.

Она замечательно читает. У неё негромкий голос, слова-пёрышки колышет лёгкий ветерок, льётся благозвучная греческая речь. Я растворился в нём, в этом сонном жужжании пчёл, и когда стихотворение заканчивается, то оно словно смешивается с солнечным светом и ароматом розмарина и наполняет сад золотой дымкой.

Валерия опускает книгу.

— Теперь ты почитай что-нибудь, Публий, — просит она.

На уме у меня только Сапфо, но читать её после Валерии — непристойно, всё равно что лягушке тягаться с соловьём. Я рискую перейти к латыни, к Катуллу, прекраснейшему из поэтов.

Поколебавшись, начинаю:

Кажется мне тот богоравным или —

Коль сказать не грех — божества счастливей,

Кто сидит с тобой, постоянно может

Видеть и слышать

Сладостный твой смех; у меня, бедняги,

Лесбия, он все отнимает чувства:

Вижу лишь тебя — пропадает сразу

Голос мой звонкий.

Тотчас мой язык цепенеет; пламя

Пробегает вдруг в ослабевших членах,

Звон стоит в ушах, покрывает очи

Мрак непроглядный .

Валерия сидит совершенно неподвижно, её лицо застыло, стало непроницаемым. Я оскорбил её. Как я мог быть настолько глуп и бесчувствен, чтобы произнести слова любви, о которых на самом деле не помышлял! И вдруг она усмехается — самым что ни на есть непоэтическим образом — и ерошит мне волосы.

— От безделья ты, мой Публий, страдаешь, — доканчивает она стихотворение, заменив имя поэта моим. — От безделья ты кипишь и рвёшься.

Я смеюсь, и неловкость рассеивается. С Валерией соперничать бесполезно. Павлин распускает хвост и роняет помет на мраморные плиты.

 

16

Пожалуй, надо представить вам ещё одного члена семьи Валерии, — вернее сказать, будущего члена, поскольку он вновь появится в моём рассказе: это жених Валерии, Марк Котта. Мне Котта не очень нравился. Он был похож на одну из этих отлитых по шаблону гипсовых статуэток, что торговцы тысячами продают в качестве сувениров возле театра или во время Игр: лицо всегда одно и то же, но имена, начертанные на пьедестале, меняются в зависимости от того, какой актёр, или возница, или гладиатор оказывается сейчас популярен. Вы можете увидеть сколько угодно Марков Котта, слоняющихся без дела по вечерней Рыночной площади или упражняющихся на своих породистых скакунах на Марсовом поле: гладкие, щеголеватые юноши с вылощенными лицами и вылощенными голосами, благоухающие маслом для волос, парикмахерской пудрой и деньгами. Единственная отличительная особенность Котты и единственная черта, оправдывающая его в моих глазах, — это его преданность Валерии, и за неё я готов был простить ему всё.

Он тоже меня не любил.

О нет, дело было не в ревности, точнее, не в сексуальной ревности. Похоже, что и ему, как и Прокуду, шестое чувство подсказывало, что я вполне безобиден. Но это породило в нём не спокойную терпимость, а желание главенствовать, я чуть было не написал «желание задираться», но это для него чересчур сильное слово: Котта был нормальным образчиком своего класса (не хуже и не лучше), а это означало, что он вёл себя достаточно правильно, ибо был вынужден соблюдать нормы слегка искажённой морали своего класса. Его неприязнь ко мне основывалась на чём-то менее ощутимом, чем ревность на почве сексуальных притязаний. Ему не давало покоя то, что мы с Валерией были посвящены в нечто, чего он постичь не мог, — у нас с ней была общая душа.

Это звучит претенциозно, я знаю, но не стану ничего исправлять, потому что это правда. А как ещё мне это выразить? Сказать, что мы были друзьями, — слишком слабо; в то же время сочетание «больше чем друзья» — сомнительно, это всё равно что намекнуть на скрытое половое влечение, чего не было ни с той, ни с другой стороны. Я не могу даже сказать: «Мы были как брат и сестра», — это выражение очень часто, и весьма банально, используют как синоним близости, но родственные узы не гарантируют взаимной симпатии, мне это известно по собственному опыту. Я мог бы вызвать из небытия имя Платона, мог бы заявить, например, что «наши отношения напоминали идеал Платона» или что «я любил её платонической любовью». Этот оборот замечательно передал бы мою мысль философу, но для обыденной жизни он уж слишком холодный — и слишком негативный, — чтобы служить моей цели.

Видите, в чём проблема? Поэтому не обращайте внимания на высокопарность фразы и воспринимайте её в том смысле, который подразумевается.

У нас с Валерией была общая душа.

В предыдущей главе я предложил вам парную виньетку или диптих — вероятно, несколько приукрашенный в стиле подобных вещей, но схвативший суть моего чувства к Валерии. Позвольте предложить вам ещё кое-что: на этот раз триптих, где я в более ярких красках изображу себя, Валерию и Котту.

Снова лето, и снова мы в саду позади дома. Вьющиеся красные розы пламенеют на фоне темно-медовых колонн. Котта лежит, раскинувшись, на траве, его туника с пурпурным краем слегка испачкана зеленью, под рукой у него кувшин с лучшим вином Прокула. Мы с Валерией сидим в креслах под колоннадой.

Настроение у Котты хуже некуда, и для этого есть веские причины. Он только что узнал, что прошлой ночью загорелся принадлежащий ему доходный дом. Жильцов первого этажа, над лавками, благополучно вывели. Остальные сгорели.

   — Мы нашли ублюдка, который всё это устроил, — говорит он. — Он зажёг жаровню — вы не поверите! — чёртову жаровню, в такую-то погоду!

Валерия замерла, её широко раскрытые глаза погасли. Я вижу то, что видит она своим мысленным взором: языки пламени, нестерпимо жёлтые в темноте, пожирающие гнилые, пересохшие доски; вместе с ней слышу крики, чувствую запах жирного чёрного дыма, пропитанного тошнотворно-сладким зловонием горящего мяса.

   — Сколько? — спрашивает она.

Котта поднимает голову.

   — Сколько чего?

   — Сколько человек погибло?

Он хмурит брови.

   — Откуда мне знать? Подобные места — как садок с кроликами. Пятьдесят... может, сотня. Это произошло ночью, должно быть, все спали.

В лице Валерии ни кровинки. Я наклоняюсь к ней, касаюсь её руки. Её пальцы на мгновение сжимают мои.

   — Это будет стоить мне не один миллион, — продолжает Котта. — Здесь не только потеря здания. Здесь и арендная плата. Подрядчиков теперь не найти ни за какие деньги. Они держат нос по ветру, а дело-то выеденного яйца не стоит.

   — Кто-нибудь пытался спасти их? — Я с удивлением заметил, что руки у меня трясутся.

   — Подойти было невозможно. — Котта хмурится. — Он вспыхнул как факел. А ближайшее место, где можно было набрать воды, за три улицы. Какого чёрта никто не побеспокоится о водоснабжении в городе!

   — Или о городских зданиях, — тихо говорю я.

   — Каких — многоквартирных? — Он, кажется, искренне удивлён. — С ними всё в порядке. Чернь таких и заслуживает. Или ты хочешь, чтобы в Риме каждая крыса из сточной трубы имела собственную квартиру? Мраморные полы, росписи на стенах — так они должны жить? Да через месяц они всё это превратят в трущобы.

   — Нет, — вздыхаю я. — Этого я не жду. Я только говорю, чтобы дома строили как следует и содержали их в порядке, а не как сейчас — гиблое место.

   — Ну да, конечно. А откуда возьмутся деньги?

   — Из арендной платы, естественно, — говорит Валерия. Она всё ещё бледна, но теперь уже от гнева. — За сколько в год ты сдаёшь комнату в своём доме, Марк? За тысячу? Две?

   — По существующим расценкам, не больше. — Похоже, этот вопрос задел Котту. Более того, он встретил сопротивление Валерии и теперь явно защищается. — Но должно же сенаторское сословие откуда-то получать деньги. Мы не можем марать руки никаким ремеслом, как вы, с узкой каймой.

Не думаю, что он считал это оскорблением. Он лишь констатировал факт, и ему даже не приходит в голову, что мы можем воспринять это как-то иначе. Валерия не отвечает и, приободрённый этим, Котта продолжает:

   — Кстати, от арендной платы есть прок. — Рукой с зажатым в ней кубком он показывает на кольцо, которое Валерия носит рядом с железным обручальным. Это александрийское кольцо, с инкрустацией в виде богини любви в окружении купидонов. — Да если на то пошло, то это они заплатили за безделушку, которую я купил тебе на день рождения.

   — Мы не считаем, Марк, что ты не должен иметь прибыли. — Я стараюсь говорить спокойно; я не хочу ссоры, ради Валерии. — Мы только думаем, что ты мог бы часть этих денег вложить в ремонт. В конце концов, — я подыскиваю слова, которые будут ему понятны, — стремиться сохранить свои вложения — это здоровый деловой подход, разве не так?

   — Или просто считай это долгом совести. — Кажется, Валерия не особенно беспокоится о том, поссорятся они или нет. Я никогда не видел её такой злой.

Котта смотрит то на неё, то на меня. На его лице написано недоумение, и я понимаю, что он совершенно искренне не может взять в толк, из-за чего весь сыр-бор. И вдруг я чувствую, что не столько злюсь на него, сколько жалею. Он как ребёнок, которого отшлёпали за то, что он не считал дурным. Я бросаю взгляд на Валерию. Она улыбается мне в ответ, легонько кивает и говорит:

— Я слышала, ты купил нового жеребца, Марк? Расскажи нам.

Он рассказывает, со всеми подробностями, и таким образом ненужной ссоры удаётся избежать. Я с признательностью касаюсь левой руки Валерии и вдруг замечаю, что, кроме обручального кольца Котты, на ней теперь нет никаких украшений. Александрийское кольцо исчезло, и я никогда больше не видел, чтобы она его снова надела.

Я никогда...

Больше никогда.

Закрой картинку, Вергилий. Закрой скорее!

Больше никогда.

Никогда.

Всё, хватит воспоминаний о Валерии. Они приносят мне слишком много горя.

 

17

Той осенью беспорядки усилились. Мы, на вершине Эсквилина, были как бы над ними, но внизу, в долине, где обитали неимущие слои, всё бурлило — словно зачервивевший сыр кишел личинками. Второй раз за два года были отложены выборы консулов. Вооружённые банды — сторонники аристократа Милона, который был одним из кандидатов, и демагога Клодия — шатались по улицам и превратили город в поле сражения. По ночам нельзя было выйти из дому, если вы дорожили своей жизнью, а по утрам никто не удивлялся, увидев свежую кровь, блестящую на мостовой, или заметив на углу улицы нечто, что поначалу казалось грудой тряпья. Идя по судебным делам на Рыночную площадь и обратно, я предпочитал закрывать глаза и уши на то, что творилось вокруг. Я чувствовал себя, словно человек в здравом уме, шагающий по городу умалишённых.

Дом Прокула всё больше и больше становился для меня островком здравомыслия, и после занятий я спешил вернуться туда как можно скорее. Обедали мы, как правило, поздно — Прокул частенько был занят по вечерам — и, по обыкновению, в компании друзей. Мне очень нравились эти обеды, хотя бы потому, что они сильно отличались от застолий у дядюшки Квинта. Мне нравилась их простота и то, что беседа была важнее еды и питья. Они были, во всех смыслах этого слова, цивилизованными.

К тому же именно там я завязал свой первый контакт как начинающий поэт.

Это был чудесный сентябрьский вечер. Я читал в своей комнате, пользуясь последними лучами гаснущего солнца, как вдруг в открытую дверь просунулась голова Валерии.

   — Вот ты куда забрался, — сказала она.

Я улыбнулся и отложил книгу.

   — А где же мне ещё быть? — ответил я. — Кое-кому из нас надо ещё и учиться. Не могут же все быть богатыми дилетантами, вроде тебя.

Она показала мне язык, подошла к столу, взяла книгу и прочла заглавие.

   — Phainomena, — фыркнула она. — Скучища!

   — А мне это стихотворение кажется пленительным, — возразил я. — Женщины вообще не способны к философии как науке.

   — Ах ты, невежа, — заявила она. — Я, между прочим, прочла его в оригинале. У тебя это перевод, к тому же не самый лучший.

   — Достал, что смог! Не всё ли равно...

Она засмеялась и бросила свиток на стол.

   — Видел бы ты себя, — сказала она. — Покраснел, как кусок колбасы. Надевай-ка свою лучшую тогу и пошли вниз. Пора обедать, и меня послали позвать тебя.

   — Уже? А моя лучшая мантия?

   — Отец вернулся домой рано и привёл с собой гостя.

   — Кого? — Я взял Арата, свернул его и спрятал обратно в футляр. — Помпея собственной персоной? С Цезарем, несущим за ним тапочки?

Валерия задержалась у двери.

   — Нет, не совсем, — ответила она. — Но тогу всё равно надень. Мы тогда, по крайней мере, не будем кидать тебе орехи, перепутав с ручным медведем.

Когда я вошёл в столовую, уже подали первое блюдо. Ни Валерии, ни её матери не было и следа.

Значит, это не семейный обед, но и не литературная или философская вечеринка. Политика. Я внутренне содрогнулся.

На среднем ложе, на почётном месте, лежал молодой человек лет двадцати с небольшим, с острыми чертами лица и аристократическим носом. Когда я вошёл, он бросил на меня взгляд: быстрый, оценивающий взгляд.

   — А, Публий. — Прокул указал мне на пустующее ложе слева от молодого человека. — Значит, Валерии удалось обнаружить тебя. Поллион, это и есть мой друг и гость, приехавший с севера, о котором я тебе говорил, — Вергилий Марон.

   — Азиний Поллион. — Юноша наклонился вперёд и пожал мне руку, как только я занял третье ложе. — Очень рад встрече.

Это действительно была для меня приятная неожиданность. Я, конечно, слышал о Поллионе и был рад, что Валерия предупредила, чтобы я надел свою лучшую тогу. Поллион был самый многообещающий молодой человек в Риме: разносторонний, каким мне, я уверен, никогда не стать, и внушающий благоговейное восхищение. Он дружил с Катуллом, писал блестящие стихи и трагедии, сочинял торжественные речи в настоящем аттическом стиле и подумывал о том, чтобы испробовать своё перо на историческом поприще. К тому же он был одним из самых перспективных протеже Цезаря, которому суждено носить окаймлённую пурпуром тогу магистрата и красный плащ полководца. В общем, пугающе совершенная личность.

   — А мы, Публий, только что говорили о беспорядках. — Прокул очистил от скорлупы перепелиное яйцо и макнул его в соль. — Я спрашивал Поллиона, почему Помпей ничего не предпринимает.

Поллион нахмурился.

   — Действовать должны консулы, это их дело, — сказал он. — Помпей не имеет власти в Риме. Получив статус правителя, он даже не имеет права войти в город.

   — А не может такого быть, что он просто хочет, чтобы всё шло как идёт?

Поллион помедлил с ответом, потянулся за оливкой.

   — Зачем ему это? — спросил он.

   — Чтобы вынудить Сенат назначить его диктатором. Зачем же ещё?

   — Надо быть дураком, чтобы сделать что-нибудь подобное. — Сказано это было довольно категорично. — Принять диктаторские полномочия — значит сыграть на руку Сенату. Это привело бы его к столкновению с Цезарем, и не позднее чем через месяц у нас началась бы гражданская война.

   — Вы думаете, что именно этого хочет Сенат? — спросил я. — Ещё одной гражданской войны?

   — Это не то, чего они хотят, а то, что получат, да только они слепы и не видят этого. Они не один год пытались вбить клин между Цезарем и Помпеем, а теперь, когда погиб Красе и умерла Юлия, похоже, что им наконец это удастся.

Юлия была женой Помпея и дочерью Цезаря. Она умерла год назад в результате осложнений после выкидыша.

   — Неужели всё будет так плохо? — улыбнулся Прокул. — Помпей, по крайней мере, не глух к голосу разума. И эти последние несколько лет он совершал чудеса, наводя порядок в хлебных поставках. В отличие от вашего Цезаря, он-то производит впечатление человека, сознающего свою ответственность.

Поллион рассмеялся.

   — Прости, Прокул, — сказал он. — Ты рассуждаешь как сенатор, а я боюсь, что коллективный ум Сената находится у них в заднице. Почему Помпей должен доверять Сенату? — Он поднял руки с растопыренными пальцами. — Прежде всего, они унижают Помпея, отказываясь утвердить его планы, касающиеся восточных провинций и раздачи земли солдатам, хотя всё это очень разумные требования. Далее, они повторяют ошибку с Цезарем. Они не могут отстранить Помпея от консульской должности, поэтому обходят сомнительный закон, предоставив ему управлять лесами после того, как вышел срок его службы. И в конце концов в ужасе воздевают руки, удивляясь, что две обиженные партии объединяют силы. Не правда ли, это недальновидно?

   — Это не важно. — Прокул нахмурил брови. — И Помпей и Цезарь подчиняются законам государства.

Им не могут позволить действовать исходя из собственных корыстных интересов.

   — А если в основе самих этих законов лежит корыстный интерес, что тогда? Не лучше ли проигнорировать их и поступить так, как мы считаем правильным?

Прокул поставил кубок с такой силой, что вино выплеснулось на стол и растеклось по отполированному дереву.

   — Нет! — отрезал он. — Это не лучше! Цель не оправдывает средства. Я не отрицаю — в том, что происходит, есть и доля вины Сената. Но дать Цезарю его Галльские провинции, а Помпею землю для его солдат — стоило нам семи лет мятежей и кровопролития.

   — Это из-за Клодия, а не из-за Цезаря.

   — Клодий — ставленник Цезаря!

   — Если бы Сенат не был таким тупоголовым, мой дорогой Прокул, Цезарю не было бы нужды пренебрегать им и использовать Клодия, чтобы тот протолкнул его законопроект через Народное Собрание. — Поллион выбрал себе ещё одну оливку. — А как народный трибун Клодий имеет полное право на законных основаниях блокировать любое решение Сената, которое кажется ему... направленным не туда.

   — Ты имеешь в виду, что оно Цезарю покажется... направленным не туда. — Прокул поманил дворецкого и указал ему на пролитое вино. — Вытрите это, пожалуйста. И можно подавать главное блюдо.

Поллион усмехнулся.

   — Значит, насколько я понимаю, — озорно сказал он, — ты проводишь различие между Клодием и Милоном?

Прокул напрягся. Я знал, что к Аннию Милону он испытывал смешанные чувства. Это был изменивший своему классу аристократ, сторонник насилия ради насилия. Пять лет назад Помпей, с благословения Сената, помог ему сформировать отряды, чтобы противостоять бандам Клодия. Тщательно подготовленное сражение между ними превратило Рыночную площадь в руины, Большая Клоака была забита трупами. Власти Клодия был нанесён жестокий удар, если не сказать, что ей полностью пришёл конец. Для многих сенаторов, в том числе и для любимого Прокулом Цицерона, Милон был героем, спасителем государства.

   — Положение требовало принять строгие меры, — сказал Прокул. — Я не могу мириться с ними, но это было необходимо.

Поллион внезапно рассмеялся.

   — Значит, в конце концов ты всё-таки веришь, что цель оправдывает средства? — спросил он.

От необходимости отвечать Прокула избавило прибытие основного блюда — тушёной свинины, гарнированной луком-пореем, капустой и грибами, под соусом из миндаля и петрушки. Некоторое время мы ели молча.

Наконец Поллион окунул пальцы в полоскательницу, вытер их салфеткой и повернулся ко мне.

   — Прокул говорит, что ты поэт, — сказал он.

От смущения я залился краской и уткнулся в свою тарелку.

   — Тут нечего стыдиться. Что ты пишешь?

   — Так, кое-что. Эпиграммы в основном. Немножко элегии.

   — Кто твой любимый писатель?

   — Каллимах.

Он одобрительно кивнул.

   — Лучше не придумаешь. А кого ты любишь из латинских авторов?

   — Катулла и Кальва.

   — Не Цицерона? — В его глазах мелькнул огонёк, и он скосил взгляд в сторону Прокула.

   — Но только не за стихи, нет, — ответил я.

Поллион пружинисто встал и произнёс нараспев, в нос:

Я засмеялся. Прокул казался печальным.

   — Едва ли это справедливо, Поллион, — сказал он. — Цицерон написал кое-что получше этого.

   — Но ничего, что так же верно отражало бы его собственную душу, — снова усмехнулся Поллион.

Печаль Прокула растаяла, и он засмеялся.

   — Да ты, юная гончая, решился затравить меня, а? Ладно, у нас у всех есть грехи. Даже у тебя.

Поллион откинулся назад, чтобы не мешать рабам убрать грязные тарелки и поставить вместо них чаши с фруктами и орехами.

   — Из-за покушения на Цицерона бедняга Катилина попал на острие мировой истории, — ответил он. — Да так там, пригвождённый, и остался.

   — Цицерон — великий муж. — Прокул отобрал грушу и принялся счищать с неё кожуру. — Наверно, самый великий из тех, кого породил Рим.

   — Это он всё время нам так говорит. Может, он и великий, но всё равно жутко скучный. И воплощение близорукости Сената.

   — Вот тебе раз! — Прокул положил нож. — В последние десять лет он сделал больше, чем кто-либо другой из живущих, чтобы сохранить государство. И если ему это не удалось, то здесь нет его вины.

   — Тогда чья же это вина? — спросил Поллион. — Его так называемое «единомыслие всех достойных» было только попыткой подпереть старые, прогнившие формы сенатского правления. Он отделался от Помпея, сказав ему во всеуслышание и со всеми подробностями, как тому повезло, что Цицерон ему друг, а когда Цезарь предложил ему место в реальном правительстве, категорически отказался. Меня никогда не переставало поражать человеческое тупое себялюбие.

   — По крайней мере, он честен, — перебил Прокул. — Даже Цезарь признает это. Поэтому-то он и приложил столько усилий, чтобы залучить его на свою сторону. Ему необходима чистота Цицерона, чтобы придать видимость респектабельности собственным закулисным сделкам.

   — Риму прежде всего нужна сила, а не респектабельность. Иначе он будет продолжать двигаться тяжело, как корабль, лишённый весел.

   — И ты думаешь, что Цезарь — идеальный платоновский лоцман? — Прокул презрительно усмехнулся, как он умел это делать. — Хорош лоцман! По уши в долгах, в личной жизни — сплошной позор и двуличный, как Янус.

   — Да уж, он не образец совершенства, — улыбнулся Поллион. — Но очень к этому стремится. И для Рима сейчас он — самое лучшее. Они нужны друг другу, и, если Цезарь падёт, Рим падёт вместе с ним. Помните об этом.

Поняв, что беседа завела их в сферы, слишком опасные даже для дружеского застолья, Прокул переменил тему разговора, и мы перешли к обсуждению более абстрактных вещей. Когда вскоре Поллион поднялся с места, чтобы уйти, он помедлил у двери и вновь обратился ко мне:

— Между прочим, Вергилий, — сказал он, — ты упоминал Кальва. Приходи ко мне на днях, я тебя с ним познакомлю. Мы, поэты, должны держаться вместе.

Вот так я познакомился со своим первым покровителем.

 

18

Не хочу приступать к следующей части своего рассказа.

Я сидел у себя в комнате, заканчивая читать речь Гортензия, как вдруг без стука вошёл Прокул. Его лицо...

Нет, Вергилий. Начни снова. Расскажи всё с самого начала. Это было через день после окончания Зимних празднеств. Мать Котты, Эмилия Руфина, пригласила Валерию с матерью на обед, устраиваемый только для женщин. Корнелия колебалась, и на это были причины: как я говорил, народ, особенно женщины, не очень-то выходил вечером на улицу, боясь беспорядков. Но Валерия тем не менее была настойчива.

   — Не смеши меня, мама! — заявила она. — Мы же практически соседи! Это же совсем не то, что разгуливать по Субуре в сопровождении одного только Публия в качестве охраны. — И она послала мне улыбку.

Корнелии было не до улыбок.

   — Валерия, — сказала она. — Мне бы очень хотелось, чтобы ты отнеслась к этому посерьёзнее и получше задумалась об опасности.

   — Но ведь это всего в нескольких сотнях ярдов от нас. — Валерия примостилась к матери на ручку кресла. В её голосе послышались просительные нотки: — И мы возьмём с собой Кассио и Гету, чтобы они охраняли нас. — Кассио и его брат Гета были рабы Прокула — большие и сильные, словно быки, и к тому же всецело преданные семье.

Корнелия посмотрела на Прокула.

   — Что ты об этом думаешь, дорогой? — спросила она.

Но Прокул едва ли слушал их. Он погрузился в письмо, которое только что получил от своего поверенного в Дамаске; это были явно плохие известия, судя по опущенным уголкам его рта.

Он на мгновение поднял голову.

   — О чём? — отозвался он. — О, сделай, как сама считаешь лучше. — Он встал. — Извини, я должен ответить на письмо немедленно.

И он удалился в свой кабинет.

Валерия возобновила атаку.

   — Не будь такой отсталой, мама! — сказала она. — Мы же совсем не выходили во время праздников. И к тому же ты говорила, что хотела похвастаться новой брошью.

Умный ход. Эта брошь была камея, выполненная по последней моде, с профилем самой Корнелии между двумя резвящимися дельфинами. Мы с Валерией заказали её для подарка на Зимние празднества, и Корнелия была в восторге.

   — Публий, как ты думаешь? — уже почти сдавшись, обратилась Корнелия к последнему средству обороны. — Идти нам или нет?

   — О нет, не спрашивай Публия! — засмеялась Валерия. — Он обязательно скажет «нет». Он ещё больший любитель испортить другим удовольствие, чем ты.

Я развёл руками.

   — Не втягивайте меня в свои семейные перебранки, — ответил я. — Я уже и так как следует раскритикован, спасибо. Кроме того, мне дали речь, которую я должен дочитать к завтрашнему дню, так что у меня нет времени.

Корнелия вздохнула.

   — Валерия, тебя бы следовало отшлёпать, — проговорила она. — Ну ладно, будь по-твоему. Но мы не должны задерживаться слишком поздно.

Валерия обняла мать, подмигнув мне из-за её плеча.

После нескольких дней вынужденного безделья я занимался весь день и весь вечер. Во время Зимних празднеств, конечно, всё закрывается, поэтому неизбежно приходится переключаться на домашние дела. В глубине души я приверженец традиций и считаю, что даже рабы должны иметь выходные дни, но это очень затруднительно, если есть работа и её нужно сделать.

Должно быть, было около полуночи, во всяком случае гораздо позднее того времени, когда я обычно ложусь спать, судя по тому, что глаза у меня болели от напряжения после многочасового чтения при свете лампы. Я слышал все шумы внизу — стук входной двери, негромкие голоса, — но почти не обратил на них внимания, думая, что это вернулись Валерия и её мать. Затем дверь в мою комнату отворилась и вошёл Прокул, держа лампу. Его лицо было застывшим и безжизненным, как посмертная маска.

   — Внизу Марк Котта, Публий, — произнёс он. — У него плохие известия. Корнелия и Валерия...

Больше он ничего не мог сказать. Он жутко закашлялся, повернулся и, пошатываясь, словно пьяный, вышел из комнаты. Лампа выпала у него из рук и разбилась о деревянный мозаичный пол в коридоре. Пока я разделывался с лужей горящего масла, он ушёл. Я слышал, как захлопнулась дверь его кабинета.

Котта ссутулился на стуле в гостиной, обхватив голову руками. Когда я вошёл, он поднял на меня пустые глаза.

   — Они мертвы, — сказал он без предисловий. — Убиты. Изнасилованы и убиты. Обе.

Комната поплыла. Я ухватился за стол и держался за него до тех пор, пока не исчезли тьма, застилавшая мне глаза, и звон в ушах. Я сел в кресло напротив Марка.

   — Как это произошло?

Круглое мальчишеское лицо Котты (он был всего лишь на год старше меня) было бледным и искажённым, лишённым всякого выражения.

   — Они ушли рано, — проговорил он. — Корнелия захотела вернуться домой. Я предложил пойти с ними или послать нескольких дюжих рабов, но они и слышать об этом не хотели. Она сказала, что всё будет в порядке, с ними Кассио и Гета и два носильщика.

Марк глубоко вздохнул. Я сделал знак одному из домашних рабов, ожидающих поблизости от гостиной, чтобы он принёс вина.

   — В общем, — продолжал Котта, — они ушли, и мы больше об этом не думали. Через некоторое время услышали, как кто-то стучит в дверь с улицы. Привратник открыл и обнаружил вашего Кассио, скрючившегося на ступеньках, с вывалившимися внутренностями. — Он внезапно усмехнулся — просто изгиб рта, в котором не было никакого чувства. — Между прочим, он тоже уже умер. И Гета. От всех избавились.

Пришёл раб с вином. Он замер с широко раскрытыми глазами, пока я взял у него кубок и протянул Марку. Котта игнорировал его, и меня тоже. Сомневаюсь, что он вообще его видел.

   — Это была банда молодых головорезов, так сказал Кассио. Но не люди Клодия. Хорошо одетые, не простолюдины. Наверно, банда Милона, приспичило повеселиться. — Котта закрыл глаза, закачался. — В стельку пьяные, держали мечи, а не кинжалы. Они устремились прямо к ним, разделались с Гетой, потом накинулись на Кассио. Бросили его умирать, пока... занимались с женщинами. — Он поднял голову, стиснул зубы и процедил: — Носильщики, конечно, сбежали. Эти трусливые ублюдки ничего не видели, им за это заплатили.

   — Кто это был? Кассио узнал кого-нибудь? — Если нападавшие были отпрысками представителей высшего класса, то наверняка всё так и было.

Котта покачал головой.

   — Никого он не узнал. Кроме... — Рука Марка провела линию на щеке. — У главаря была отметина вот здесь. Рубец. А может, родимое пятно.

   — Хорошая семья. Рубец на щеке. Его в конце концов будет довольно легко найти.

Глаза Котты расширились. Он свирепо уставился на меня.

   — Пошевели мозгами, Публий! — грубо сказал он. — К этому времени ублюдки уже на полпути к Остии. А если его всё-таки поймают, что он получит? Изгнание? — Последнее слово он просто прошипел.

   — За изнасилование и убийство? Конечно, больше чем изгнание, — ответил я.

   — Ты меня не слушал. — В голосе Котты звучала горечь. — Он один из людей Милона. Это любимчики Сената. Этих сволочей все любят, с тех пор как они прижали городскую чернь. Думаешь, его передадут общественному палачу, как какого-нибудь ничтожного злодея?

   — За убийство и изнасилование жены и дочери всадника — да, конечно. Я так думаю.

   — Ох, тебе ещё учиться и учиться. Тебе ещё чертовски многому надо научиться, Публий. — Котта оскалился по-волчьи. — Если мы, настоящие римляне, умираем раньше времени, то это либо из-за войны, либо из-за политики. Никакой другой причины даже и близко нет.

   — Где они сейчас? Корнелия и... Валерия?

   — Дома. Мы отнесли их домой. Сходи за ними, если хочешь. — Он взглянул в сторону двери, ведущей в кабинет. — Но я бы на твоём месте отправился один.

   — А ты? Ты идёшь?

   — Нет. — Он поднялся, при свете лампы его глаза вспыхивали по-кошачьи. — О нет. Только не я, Публий. У меня ещё кое-где имеется дельце. Мне есть чем заняться.

Когда он удалился, я тихонько постучал в дверь кабинета, но ответа не последовало, и дверь была заперта. Я двинулся в дом Котты, прихватив с собой полдюжины рабов и двое носилок для тел.

На следующий день рано утром нашли тело знатного юноши, Тита Лютеция Альбина, которое валялось у стены публичного дома в переулке, ведущем от Священной дороги. На правой щеке у него было небольшое красноватое родимое пятно; ему перерезали горло. Под телом лежала камея Корнелии.

 

19

Через четыре дня мы предали их огню.

Прокул был не в состоянии заниматься необходимыми приготовлениями. Я связался с его братом Секстом, жившим поблизости, и они с женой взялись за это спокойно и очень умело. Самого Прокула с малышом Луцием и его няней до дня похорон отправили в деревню. Меня тоже пригласили с ними, но я чувствовал, что лучше мне остаться на месте и не обременять их своим присутствием. Я облачился в траур и бродил по дому как привидение. Если бы в доме были настоящие духи, я бы обрадовался им, лишь бы только в последний раз увидеть её, услышать её голос. Но их не было, и дом казался холодным, и пустым, и строгим, как старая кость, оставленная на волю ветрам.

Их сожгли на одном погребальном костре. Прокул, конечно, присутствовал, но он ни с кем не говорил — похоронную речь произнёс его брат — и стоял, закутав голову тогой. Как ближайший родственник он выступил с факелом вперёд, а когда он отвернулся от покойных и я увидел его лицо, оно походило на череп, глаза и щёки ввалились, кожа висела унылыми серыми складками. Брат всё время держался рядом, ненавязчиво направляя его мягкими прикосновениями, словно Прокул был марионеткой, и, как только всё кончилось, уложил его в стоящую наготове коляску.

Я смотрел на огонь, пока он не погас. Даже едкий дым, подгоняемый резким западным ветром, не мог выжать слёз из моих глаз. Всё, что были, уже давным-давно пролиты. Больше я ничего не мог ей дать.

 

20

Через день после похорон Котту обвинили в убийстве Лютеция Альбина.

Думаю, что, наверно, при определённых обстоятельствах дело могли бы замять, это было бы в интересах всех, кого оно касалось.

В конце концов, улики, указывавшие на связь Альбина с убийствами Корнелии и Валерии, были неопровержимы: и описание, сделанное Кассио перед смертью, и брошь — всё безошибочно указывало на него. Кроме того, характер Альбина тоже свидетельствовал против него — как понял Котта, тот был известный приверженец Милона и часто ввязывался в уличные скандалы и непрерывные драки с головорезами Клодия. Более того, он жил на Эсквилине, всего в сотне ярдов от того места, где произошло столкновение.

Но из-за отца Альбина дело не было спущено на тормозах. Будучи слеп к грехам сына, он отказался признать, что юнец мог впутаться в историю с изнасилованием и убийством. Уличные драки — да: в конце концов, если консулы слишком слабы или чересчур безответственны, чтобы суметь сохранять мир, это должны взять на себя лучшие члены общества. Но не изнасилование. И не убийство. Мальчик из хорошего рода. Здесь, должно быть, какая-то ошибка, его, очевидно, с кем-то спутали, убийцу должно покарать, и отстоять честь семьи... и так далее. Даже друзья-сенаторы тактично пытались отговорить отца Альбина возбуждать дело, но он настаивал на том, чтобы начать судебное преследование.

Естественно, никто не сомневался, что не будет отказано выпустить Котту под залог. Он был сын сенатора, а значит, на него распространяется неписаный закон положение обязывает. Не я один предполагал, что, как это обычно бывает в тех случаях, когда кому-то грозит судебное преследование, а он не может ничего предложить в своё оправдание, Марк воспользуется возможностью тихо ускользнуть из Рима, и пусть дело решается заочно, тем самым сберегая время и деньги и помогая избежать лишних затруднений всем, кто в нём замешан. Но Марк не сделал этого. Он решил остаться в городе и предстать перед судом. Но я удивился ещё больше, когда через несколько дней после того, как ему было предъявлено обвинение, я вернулся домой после целого дня, проведённого в судах, и обнаружил Котту, который дожидался меня, чтобы поговорить.

Он сидел в кресле Корнелии, вертя в руках кубок с вином, принесённый ему рабом. Он поднялся, когда я вошёл. Должно быть, на моём лице отразилось изумление, и он усмехнулся.

   — Да, это я, Публий, — сказал он. — Пока ещё не в Африке, как видишь.

   — Ну как ты, Марк?

   — Цвету и пахну. — Он заглянул в свой кубок. — А как Прокул?

   — Всё ещё тяжело переживает. — Я присел рядом на стул. — Брат присмотрит за ним ещё несколько недель. Ну, и за ребёнком тоже.

Вошёл раб, чтобы забрать у меня плащ, и я попросил его принести воды для меня и ещё вина для Котты.

   — Нет, мне больше не надо, спасибо. — Котта поставил кубок на стол. — Я ненадолго. Я только пришёл попросить тебя об одолжении.

   — Каком одолжении?

Котта посмотрел на меня. Лицо его было мрачным, но глаза блестели.

   — Я хочу, чтобы ты защищал меня на процессе об убийстве, — ответил он. — Хочу, чтобы ты был моим адвокатом.

Наверно, я, как дурак, разинул рот от удивления, потому что он засмеялся.

   — Я серьёзно, Публий, — сказал он. — О, ты, конечно, будешь только помощником. Вести дело отец попросил Цезанния Филона.

   — Ты не в своём уме! — Снова появился раб, и я махнул ему, чтобы он уходил. — Я никогда в жизни даже не говорил перед присяжными, не то что выступать защитником в процессе об убийстве!

   — Ну так сейчас самое подходящее время, чтобы начинать, — заявил он. — А что касается твоей карьеры, то это не нанесёт ей ущерба, это я тебе могу обещать.

   — Ради бога, кому это пришло в голову?

Котта пожал плечами.

   — Думаю, что мне, — ответил он. — Но я посоветовался с отцом, поэтому не волнуйся, назначение официальное.

   — Но почему я? Я имею в виду, вокруг полно ораторов намного опытнее меня. А Филон — самого высшего ранга. И как он отнесётся к тому, что в подчинении у него буду я?

   — Публий, ты недооцениваешь себя. — Котта снова сел в кресло. — В любом случае, пусть лучше это будешь ты, чем кто-нибудь более опытный, но не заинтересованный лично. — Он нахмурился. — Валерия много о тебе думала. Ей было бы приятно знать, что кто-то... что один из членов семьи взялся за это дело. И я надеялся, что ты тоже хотел бы этого.

   — Я, конечно, хочу. Дело не в этом. Процесс об убийстве — не игрушка. Что станется с тобой, если я всё испорчу?

   — Не испортишь.

   — Это очень даже возможно. — Я встал и принялся расхаживать по комнате. — Кто обвинитель?

   — Марцелл.

Я в ужасе остановился, повернулся лицом к нему.

   — Марцелл? Да он один из лучших юристов в городе! Марк, ты сошёл с ума!

Марк спокойно смотрел на меня.

   — Я так решил, — произнёс он. — На мою ответственность. Полную. Ты сделаешь это? Ради Валерии?

Я колебался. В общем, всё могло быть не так уж и плохо. В судебном процессе помощник играет второстепенную роль. Он как солдат-пехотинец под началом полководца — делает, что ему велят, придерживаясь в споре равнин, в то время как его более опытный коллега штурмует вершины. Написать речь мне не составило бы труда — я знаю, что сочинять могу довольно неплохо, — и поскольку Филон оставляет перекрёстный допрос за собой, а он так и поступит, то мне удастся произнести речь, не опозорившись вконец. Котта был прав. Я обязан ради Валерии помочь её жениху всем, чем смогу.

Эта мысль напомнила мне об одной вещи, в которой я должен убедиться, прежде чем соглашусь.

   — Ладно, — проговорил я. — Я сделаю это. Но сначала ты должен мне кое-что сказать.

   — Конечно, — улыбнулся Котта. — Всё, что хочешь.

   — Это был ты, Марк? Ты убил его?

Улыбка исчезла с его лица.

   — Какое это имеет значение? — спросил он.

   — Для меня это важно. Если ты не убивал — хорошо. Но если ты это сделал, я должен знать. Я всё равно буду защищать тебя; поверь мне, я приложу все свои способности. Но я не хочу входить в своё первое дело, поверив в ложь.

   — А ты не чересчур разборчив для первого раза, а, Публий? — сказал он. — Считаешь себя чистым, да?

   — Да, если хочешь.

Он надолго замолчал. Затем проговорил:

   — Большинство адвокатов не задают подобных вопросов. Это запутывает дело.

   — Я не адвокат. И я спрашиваю тебя как друга, а не как клиента. Ты сделал это, Марк? Да или нет?

Он отвернулся.

   — Нет, конечно нет! — воскликнул он раздражённо. — Хорошо — я искал его. Но так и не нашёл. Наверно, он напоролся на одну из банд Клодия.

   — Ты клянёшься, что не имеешь к этому отношения?

   — Послушай, Вергилий! — Он вновь повернулся ко мне лицом. — Ну я же сказал, разве нет? Тебе что — этого недостаточно? Тогда хватит, к чёрту, задавать эти дурацкие вопросы.

   — Поклянись. Пожалуйста. Ради. Валерии.

Он сделал глубокий вдох, медленно выпустил воздух.

   — Ладно, — сказал он. — Ладно, раз ты так хочешь. — Он поднял правую руку над головой. — Клянусь Юпитером Наилучшим Величайшим и силами Ада, что я ничуть не виноват в смерти этого сраного Лютеция. Хотя и хотел бы, чтобы это было не так. — Он опустил руку. — Устроит тебя это?

   — Да. Спасибо.

   — Не за что, — печально ответил он, вставая. — Я лучше пойду. Я уже и так отнял у тебя слишком много драгоценного времени.

   — Марк? — позвал я.

Он оглянулся от двери.

   — Да?

   — Спасибо. За то, что дал мне шанс. Я ценю это. Правда.

Он нахмурился. Потом его лицо растянулось в улыбке.

   — Всё в порядке, — сказал он. — Ты только будь уверен в себе и вытащи меня.

   — Я сделаю всё, что от меня зависит. Большего я обещать не могу.

Он кивнул и вновь повернулся, чтобы уйти.

   — Ах да, между прочим, — спохватился я, устремившись за ним к входной двери. — Когда суд?

Привратник распахнул перед Марком дверь. Он остановился на ступеньке.

   — Я думаю, не раньше чем через два-три месяца, — ответил он. — У тебя полно времени. Но ты всё-таки лучше поговори с Филоном, пока не состаришься.

   — Хорошо, — согласился я. Бабочки уже затрепыхались у меня в желудке. — Ещё увидимся, Марк. И ещё раз спасибо.

Он помахал мне рукой и ушёл. Я вернулся к своим юридическим книгам с новым рвением.

 

21

Однако ещё до того, как был назначен день судебного разбирательства, случилось кое-что ещё — событие, которое чуть не раскололо государство надвое. Чтобы пояснить это, я должен вернуться немного назад и вторгнуться в область политики.

Мятежи, если вы помните, были результатом борьбы между лидерами двух группировок — Клодием, сторонниками которого выступала чернь, и Милоном, поддерживаемым правым крылом Сената. Эта междоусобица действительно парализовала всю политическую жизнь в Риме. Выборы затянули до такой степени, что консулы этого года не были определены до июля, то есть до половины срока их должности, и консульским выборам на следующий год грозил подобный же срыв. Единственный человек, который был в силах изменить положение дел, был Помпей. Но его сейчас не было в Риме, ибо статус правителя лишал его права вступить в пределы города (формально-юридически он командовал легионами в Испании, получив в управление эту провинцию, но оставил их на своих заместителей, а сам выполнял гораздо более важное — и популярное — задание: обеспечивал поставки зерна в Рим).

Противники Помпея объявили, что его нежелание вмешиваться — это преднамеренная политика. Попустительствуя тому, чтобы дело докатилось до анархии, говорили они, он тем самым вынуждал назначить его диктатором. Если так, то он явно был на пути к успеху. Милон выдвинул свою кандидатуру на должность консула следующего года. Не желая, чтобы его обошли, Клодий добивался быть избранным на пост претора. Это положение дало бы ему хорошую возможность оказывать влияние на суды. Выборные кампании подняли новую волну неистовых схваток между двумя группировками, которые препятствовали любым назначениям, как уже сделанным, так и на будущий год. Восемнадцатого января Милон и Клодий, с отрядами своих сторонников, встретились за пределами Рима, на Аппиевой дороге. Была ли эта встреча случайной, или Милон, зная о передвижениях своего противника в тот день, выступил, нацелившись на убийство, — неизвестно, но банды столкнулись, и в результате стычки Клодий был убит. Его последователи отвезли тело обратно в Рим и в качестве погребального костра сожгли здание Сената.

Известия об этом потрясли город. Не сказать, чтобы по Клодию было пролито слишком много слёз. С его репутацией он имел мало шансов умереть в собственной постели. Но он был народным трибуном и, как таковой, имел неприкосновенность. Убив его, Милон нарушил не только человеческий, но и божественный закон и нанёс удар по самым основам римской конституции. С другой стороны, уничтожение здания Сената было вызовом законным властям, и его нельзя было оставить без внимания. Сенат собрался вне стен Рима и принял Чрезвычайный Декрет. Помпея наделили полномочиями набирать войска в Италии и использовать их для восстановления порядка в городе. А позже, с подачи самых правых элементов, его назначили «консулом без коллеги». Это позволило избежать зловещего титула «диктатор», но результат был тот же.

Рим стал монархией.

   — Поллион был прав, — сказал Прокул, растянувшись на обеденном ложе. — Цезарь не может просто сидеть сложа руки и наблюдать, как Помпей завладевает Римом. Будет война. Это лишь вопрос времени.

Выглядел он ужасно: с ввалившимися глазами, впалыми щеками, он больше походил на восьмидесятилетнего старика, чем на мужчину в самом расцвете сил. Я буквально мог сосчитать кости на его руке, державшей кубок с вином.

   — Не обязательно. — Я отхлебнул вина с водой. — Войска используются лишь для восстановления порядка. Они ничем не угрожают Цезарю. И Помпей всё-таки консул, а не диктатор. А как только все немного утрясётся, почему бы ему вновь не начать управлять с коллегой.

   — Не думаю. — Прокул страдальчески улыбнулся. — Сам он на это не пойдёт. Насколько я понимаю, может погибнуть целая куча людей.

   — Во всяком случае, с беспорядками покончено, — сказал я, пытаясь улучшить ему настроение — Говорят, Помпей ввёл более строгие законы против взяточничества в судах. Значит, он заботится о порядке.

   — В таком случае государство и в самом деле рухнет, — произнёс Прокул, в его голосе как будто появились прежние сухие нотки. — Сделайте взяточничество невозможным, и вы лишите большинство сограждан источника дохода. И вскоре Помпей, если не остережётся, получит мятежи ещё похуже.

   — Он хочет быть уверен в том, что над Милоном будет настоящий суд.

Прокул кивнул.

   — Демонстрирует своё беспристрастие, — сказал он. — Очень мудро, особенно если он намеревается оставаться в хороших отношениях с Цезарем, хотя это и будет стоить ему нескольких друзей в Сенате. Но всё равно ему надо быть очень осторожным.

Кто-то постучал с улицы.

   — Ты ждёшь кого-нибудь? — спросил Прокул.

   — Нет.

Это был Котта. Увидев Прокула, он остановился посреди столовой.

   — Простите, сударь, — сказал он. — Я не знал, что вы вернулись. — Он посмотрел на меня. — Если я не вовремя, то...

   — Совсем нет, Марк. — Прокул встал — медленно, как старик. — Конечно, мы рады тебе.

   — Я пришёл к Публию по делу. Но может быть, в другое время было бы удобнее.

Прокул улыбнулся.

   — Не беспокойся, мой мальчик, — проговорил он. — Тебе всегда здесь рады. Оставайся. Выпей вина.

Но вы должны меня извинить, — он отвернулся, — я возвращусь к себе в кабинет.

Мы смотрели ему вслед, пока не услышали, как закрылась за ним дверь.

   — Давно он уже дома? — спросил Котта.

   — Всего пару дней.

   — Выглядит ужасно.

   — По крайней мере, он теперь может об этом говорить. — Я указал Марку на ложе. — Садись. Ты ел?

   — Да, спасибо. Но немножко вина не помешает. — Он кивнул рабу, дот наполнил кубок и протянул его Марку. — Я пришёл рассказать тебе кое-какие новости о деле.

   — Ну? Хорошие новости или плохие?

   — Хорошие. — Он выпил. — Мы перенесли суд на месяц раньше.

   — Но это же через три недели! — воскликнул я. — Ради бога, зачем?

   — Ты сможешь подготовиться?

   — А Филон знает об этом? — Филон, как вы помните, был моим руководителем.

   — Конечно. Он это и предложил. Если мы ускорим дело, то застанем противника врасплох.

   — Каким образом?

Котта ухмыльнулся.

   — Ходят слухи о предстоящем суде над Милоном. Процесс будет через два месяца, в апреле. Конечно, Милона будет защищать Цицерон — ты знаешь, что он всегда его поддерживал, — и угадай, кто будет у него помощником?

   — Не Марцелл?

Улыбка Котты стала ещё шире.

   — Правильно. Наш обвинитель Марк Клавдий Марцелл. Ему придётся отказаться от дела, чтобы работать над новыми документами. Так что с сегодняшнего дня противник, считай, разбит. Понимаешь теперь, почему Филон хочет поторопить суд?

   — Но они же ни за что не согласятся! Они попросят отложить процесс.

   — Конечно попросят, но у них ничего не выйдет. — Котта взял гроздь винограда из чаши, стоящей на столе. — У нас есть друзья, которые проследят за этим.

   — И кто же теперь будет обвинителем? Ты уже знаешь?

   — Ну да. Фурий Барбат.

   — Это хороший юрист.

   — Конечно хороший. — Котта усмехнулся. — А я никогда и не говорил, что дело будет лёгким.

В ту ночь я отправился спать в лучшем расположении духа, чем в течение нескольких недель до этого. Перенос суда на более ранний срок, безусловно, даст нам преимущество, но тем не менее это не было нечестным ходом. Всё равно как если бы во время поединка один из соперников поскользнулся, то было бы достойно глупца или сумасшедшего отступить и ждать, пока он вновь встанет на ноги; в юриспруденции использовать каждую лазейку, которую оставляет противная сторона, входит в обязанности адвоката. Доводы Котты о приближении даты суда были вескими, и я не стал копать глубже.

А следовало бы. Конечно следовало бы. Но ничего не поделаешь, я всегда был наивным человеком.

 

22

Суд состоялся первого марта.

Я чувствовал себя так, словно иду на собственную казнь, и, наверно, это было заметно. Кажется, я уже упоминал о том, как мне было мучительно сложно появляться на публике, а не то что произносить речь. Читать свои стихи — это ещё можно вынести, всё-таки ты перед небольшой компанией симпатизирующих тебе друзей: подобно тому как плотник, остругивая брус, в конце концов очищает дерево от выступающих сучков, так и я если и не освободился от застенчивости полностью, то, по крайней мере, привык к публичным чтениям. К тому же при декламации стихов нет и речи о том, чтобы импровизировать, и уж тем более никто и не думает прибегать к языку жестов или каким-либо зрительным эффектам, как это требуется в суде. Адвокату мало быть великолепным оратором, он должен ещё быть и непревзойдённым актёром. А я никогда не был способен к актёрству.

В то утро я шёл к Рыночной площади, как богатый патрон, окружённый клиентами: меня сопровождал Прокул со своим братом Секстом и дюжиной других родственников, друзей и доброжелателей. Всё мне казалось ненастоящим, как будто я участвовал в пьесе. Даже знакомые улицы города превратились в разрисованный занавес; пихающиеся, толпящиеся люди были не более чем статистами, которым заплатили, чтобы они придали моему шествию видимость реальности. Я мог представить себе, как они, лишь только я исчезну с глаз, прекращают торговаться, сворачивают парусиновые дома и прячут их до другого представления; или, если состав исполнителей и реквизит ограничены, бесшумно забегают вперёд и через одну-две улицы повторяют сцену.

Стыдно признаться, но я был чуть-чуть под хмельком. Перед выходом Прокул настоял, чтобы я выпил целый кубок неразбавленного вина, и если учесть, что я провёл бессонную ночь и не завтракал, и добавить к этому мою обычную воздержанность, то результат был вполне предсказуем. Если Прокул надеялся, что моя речь станет от этого свободнее, то, боюсь, он был разочарован. Краски утра казались ярче — это точно: даже грязный Рим стал разноцветным, и день, как я уже говорил, приобрёл расплывчатую нереальность; но язык из-за вина стал тяжёлым, и слова либо совсем не сходили с него, либо, торопясь отделаться от меня, спотыкались друг о дружку.

Рыночная площадь была переполнена, как, впрочем, и всегда. Вся правовая и коммерческая машина империи втиснулась в пространство шестьсот на двести ярдов, поэтому ощущение свободного места возникнуть и не могло.

Мы продрались сквозь толпу и вошли в предназначенное для нас помещение. Здесь было сравнительно тихо, хотя и тут толклось полно народу; несмотря на то что я всё здесь знал, я чувствовал себя как чужестранец: быть одним из зрителей — совсем не то, что одним из главных действующих лиц, и я отдавал себе в этом полный отчёт. Все, я чувствовал, смотрели на меня. Разговоры прекратились, поползли шепотки — и ни один из них, я уверен, не был для меня лестным. Меня оценивали, находили придурковатым, недостойным быть защитником. Несмотря на то что день был холодный, я чувствовал, что под тяжёлой шерстяной тогой по всему телу выступил пот, а во рту пересохло так, будто я съел целую пригоршню песка.

Я пламенно желал оказаться в каком-нибудь другом месте. Или, ещё лучше, умереть и чтобы меня уже похоронили.

Филон болтал в другом конце зала с пожилым мужчиной. Увидев, что вошли мы, он прервал беседу и неторопливо пошёл в нашу сторону. Он чувствовал себя совершенно непринуждённо, даже улыбнулся, положив ладонь на мою руку.

   — Всё готово, Вергилий? — спросил он.

Голос не повиновался мне. Я кивнул и так сжал свитки, на которых была записана моя речь, словно почувствовал, что кто-то подскочил ко мне сзади и хочет их украсть, оставив меня безмолвным перед лицом присяжных.

   — Молодец. Только не надо так волноваться, тебя не съедят, мы намерены победить. — Он обернулся к Прокулу. Я заметил, как сузились его глаза, когда он увидел исхудалое лицо Прокула, его затравленный взгляд, тогу, сидевшую на нём, как на пугале. — Как поживаешь, Квинт?

   — Хорошо, спасибо. — Прокул попытался улыбнуться. Результат был удручающий.

   — Мы намерены победить, — повторил Филон другим тоном, как будто разговаривал с ребёнком. — А теперь иди вон туда и посиди рядом с братом, пока я поговорю здесь с юным Вергилием.

Прокул, словно марионетка, сделал то, что ему велели. Филон, насупившись, смотрел, как он удаляется.

   — Значит, он всё ещё не оправился? — тихо спросил он у меня.

   — Нет, ещё нет. И сомневаюсь, что вообще когда-нибудь оправится.

   — О Юпитер! — Филон отвернулся. — Одно утешение, что этого ублюдка уже нет в живых. Но это не вернёт их.

   — Нет, — ответил я. — Не вернёт.

Прищуренные глаза посмотрели на меня в упор, затем он хлопнул меня по плечу.

   — Ну ладно, муж, — сказал он. — Хватит об этом. Давай с этим покончим.

Филон мне нравился. Это был маленький человечек чуть за сорок, едва достававший мне до плеча, худой и жилистый, как терьер, и такой же энергичный. К тому же он был блестящий судебный адвокат — не такой, как Цицерон, конечно, но и ему не было равных, — человек огромной эрудиции и культуры. Я не мог пожелать себе лучшего — или более приятного — руководителя.

   — Котта ещё не прибыл, — заметил он, — но пока ещё рано. Фавония тоже нет. — Фавоний был судья.

   — Вы думаете, он появится? — Бабочки засуетились всерьёз, и я хватался за соломинку.

Он улыбнулся.

   — Котта? Конечно появится. Я сам видел его вчера вечером. Не беспокойся, парень, всё идёт по плану. Я же говорил, что мы собираемся победить.

   — Вы не можете быть в этом уверены. — Какой-то демон завладел моим языком. Ни один адвокат не сказал бы так в день суда.

Он как-то, странно посмотрел на меня, казалось, будто хотел что-то сказать, но потом передумал.

   — Конечно не могу. Нет ничего надёжного в этом изменчивом мире. Но ведь мы можем сделать всё, что от нас зависит, правда?

   — Да, конечно. — Я улыбнулся.

Внимание Филона привлекло какое-то движение позади меня, у дверей.

   — А вот и Котта, — сказал он.

Я обернулся. Котта только что вошёл в окружении своих друзей. Увидев нас, он помахал рукой и направился в нашу сторону. Он выглядел свежим и беззаботным — даже счастливым, — как будто это судебное разбирательство было вечеринкой, устроенной в его честь. Не похож он на человека, обвиняемого в убийстве, подумал я.

Мне это должно было бы показаться подозрительным. Если бы я не был так занят своими мыслями, наверно, я бы почуял неладное.

   — Вергилий. Филон, — кивнул он нам. — Прекрасно. Можем приступать.

Филон рассмеялся.

   — Не торопись так, — сказал он. — Мы не можем начать без судьи, и присяжных собралось ещё только половина.

   — Всё в порядке, не так ли? Я имею в виду, вам удалось...

   — Конечно, конечно, — поспешно отозвался Филон.

Котта с облегчением вздохнул.

   — Отлично, — сказал он и повернулся ко мне: — Ну как, Публий? Всё готово к великому дню?

   — Не совсем, — улыбнулся я. Бабочки крыльями легко коснулись моих внутренностей.

   — Ты совершишь чудеса, я уверен. Не беспокойся. — Он оглядел быстро заполняющийся зал судебных заседаний. — Противники уже явились?

   — Альбин вон там, в дальнем углу, разговаривает с Барбатом.

Я посмотрел в другой конец зала. Барбата я знал. Наш главный оппонент — отец убитого — был типичным римским аристократом, высокий, с прямым носом, с высокомерным, словно у верблюда, выражением лица. Он разговаривал (или, вернее, говорил с таким расчётом, чтобы его услышали) с седым сутуловатым человеком намного старше себя, в сенаторской тоге с пурпурной каймой.

Толпа зашевелилась и притихла. Филон вновь посмотрел на дверь.

— Фавоний пришёл, — доложил он. — Ну, теперь пойдёт комедия.

Странно, что он так сказал. Даже тогда я заметил это, хотя теперь, оглядываясь назад, понимаю, что не так уж и странно. Мы прошли вперёд и молча стали напротив судьи, перед которым, по обряду, выстроились шесть стражей, державших жезлы и секиры. Затем толпа за ним сомкнулась, и судебный процесс начался.

Вступительная речь Барбата была первоклассной. Мне бы, конечно, следовало делать себе пометки. Но я только и мог, что сидеть, как последняя деревенщина, слушая и время от времени таращась по сторонам. Улики неопровержимо доказывали, что Альбин виновен в убийстве, и Барбат даже не пытался оправдать преступление. Вместо этого он пытался вызвать к нему сочувствие. Альбин, сказал он, молодой человек из хорошей семьи, но уж слишком горячий. Кто из присяжных, кто сам отец, скажет, что это такой уж тяжкий грех? Особенно с тех пор, как его буйство было направлено в нужное русло (я заметил, что Барбат не очень-то напирал на это: возмущение против Милона и его банд всё ещё не улеглось). К тому же молодой человек любил вино. Какой же может быть вред от столь безобидного сочетания юношеской удали и дара Бахуса? А если в результате такого невинного кутежа юнец, наверно ещё не привыкший пить, и совершил поступок, который на трезвую голову вызвал у него отвращение и о котором он потом горько пожалел, то должен ли он из-за этой дурацкой, трагической ошибки быть лишён жизни, и не просто, а таким позорным, деспотическим образом, как будто в Риме нет закона — нет закона, господа присяжные, подконтрольного таким прямым и честным, беспристрастным и ответственным гражданам, как вы сами...

В общем, вам всё ясно. Барбат, как я сказал, был великолепен, но я наблюдал за присяжными, пока он говорил, и видел их лица.

Присяжным было скучно.

Я не мог этого понять. Барбат был одним из лучших адвокатов в Риме, и он произносил одну из самых своих безукоризненных речей, а присяжным словно не было до этого дела! Поражённый, я посмотрел на судью. Фавоний изучал свои ногти. Он разве что не зевал.

Барбата, казалось, это совершенно не волновало, хотя его, как любого юриста, должно было заботить, какое он производит впечатление. Теперь, как я и ожидал, от панегирика Альбину он перешёл к поношению Котты. Но — что опять-таки удивило меня — это был жиденький материал. Будь я на его месте, я бы привёл улик вдвое больше и нанёс бы более действенные удары, даже не прибегая к преувеличению. Барбат ничего подобного не сделал. Его нападки на личность Котты были поверхностны, он чуть ли не извинялся перед ним; а когда он внезапно закончил выступление, произнеся тщательно взвешенный приговор, поблагодарил присяжных и вернулся на место позади своего клиента, я почувствовал себя почти что обманутым.

Но так или иначе, у меня не было времени всё это обдумать. Филон кивнул мне, и я понял, что теперь моя очередь говорить.

Мы с Филоном условились, что будем действовать именно таким образом. Опытные юристы, особенно если выступают в роли защитников, часто произносят речь в конце, чтобы это было последнее, что услышат присяжные. От человеческой природы никуда не денешься, и хороший оратор, воспользовавшись этим, может привлечь голоса на свою сторону, даже если улики говорят против. Правда, это было для меня слабым утешением. Я поднялся, приготовился обратиться к присяжным, глянул в круг заинтересованных безымянных лиц и... пропал окончательно.

Я расскажу вам всё без утайки. Вспомните, как вы сами оказались в затруднительном положении, а теперь представьте, что за этим наблюдала сотня незнакомых людей, старающихся не пропустить ни малейшей подробности. Хорошо ещё, что я должен был только приблизительно очертить дело, чтобы Филон его потом довершил, и от меня не требовалось делать собственных выводов. Во всяком случае, если хотя бы в малейшей степени я и думал о себе как о практикующем юристе, той речи было достаточно, чтобы полностью уничтожить моё самомнение. Я краснел, я заикался, я сбивался с мысли, противоречил сам себе, ронял свои записи, — короче, делал всё, чтобы отдать себя на милость суда, как будто я был обвиняемым. Это было ужасающее представление.

Наверное, где-то посредине своей речи я вдруг обратил внимание на одну странную вещь — и, как вы можете догадаться, это, вероятно, заметно отразилось на мне, на моём состоянии. Присяжные, сидевшие вялыми и скучными во время обращения Барбата, слушали меня с сосредоточенным вниманием. Будь я хоть сам Цицерон, я не мог бы требовать лучшего отклика. Когда мне удавалось доказать положение, головы согласно кивали. Если я подпускал немножко иронии или сарказма, то это не оставалось незамеченным и приветствовалось одобрительным смехом и даже аплодисментами. Сам Фавоний вдруг оживился и добродушно улыбался мне. Когда в конце концов я, спотыкаясь, дохромал до конца речи и с пылающими щеками прошмыгнул на своё место рядом с Филоном, раздался почтительный и одобрительный гул.

Филон положил ладонь мне на руку и улыбнулся.

— Хорошая работа, парень, — шепнул он. — Очень хорошая.

Меня так трясло от смущения и отвращения к самому себе, что я не мог отвечать. Я оценил его доброту — оценил доброту всего суда, перед которым была представлена, наверное, худшая судебная речь из всех когда-либо произнесённых в Риме, — но понял, что если какой-нибудь адвокат подводил своего клиента по собственной глупости, то этот адвокат был я. Я готов был заползти в яму и попросить насыпать сверху кучу земли.

 

23

Мы выиграли дело решением значительного большинства присяжных.

Когда подсчитали голоса, я не мог в это поверить. Я просто рухнул на место, как будто мне дали молотком между глаз, словно телёнку, которого хотят забить.

Нельзя сказать, что Филон был на исключительной высоте. Его речи были довольно умелые, перекрёстные допросы он проводил со знанием дела, но всё это едва ли производило впечатление. Да и Барбат не сделал никаких серьёзных ошибок; если они и были, то всё равно его формально-юридическое исполнение было лучше, а его помощник (чьё имя я теперь уже не вспомню) сделал свою работу мастерски, В том, что мы выиграли, должна была быть какая-то другая причина. Когда судьи встали и раздались хлопки и начались поздравления, я понял; что не могу принять в этом участие. Я почувствовал себя истощённым и потерянным и даже каким-то нечистым.

   — Ну, Публий, — Котта прорвался сквозь группу улыбающихся, смеющихся и выражающих свой восторг людей и обнял меня за плечи, — тебя сейчас разорвут, непременно. Я знал, что ты сможешь это сделать.

   — Значит, ты знал больше, чем я, — сказал я. — Больше, чем я знаю. Вопрос в том, откуда ты знал?

Марк напрягся. Уронив руку с моего плеча, он искоса взглянул на меня.

   — Что ты имеешь в виду?

   — Мы должны были проиграть. Или, в лучшем случае, пробиться с трудом. Из-за меня мы были полностью разбиты, и ты должен сознавать, что это так и было бы. И всё-таки ты знал с самого начала, что всё это не имеет значения, что мы победим. Вот в чём вопрос, Марк. Откуда ты знал это? Откуда ты мог это знать?

Он нервно улыбнулся, ища поддержки, но Филон углубился в беседу с Фавонием. Барбат и Альбин уже ушли — Альбин с негнущейся спиной и пустыми глазами, как будто он второй раз потерял сына и теперь уже безвозвратно. Покидая зал суда, он бросил короткий взгляд в то место, где сидел Котта. Хотя он и не произнёс ничего, его взгляд кричал: «Убийца!» Этот взгляд приснился мне ночью, потому что я уже знал то, что выяснилось позже.

   — Всё уже позади, Публий, — проговорил Котта. — Присяжные — это странные животные, они не всегда соблюдают правила. Может быть, им понравилась моя внешность. Может, они пожалели меня. А может, ты был не так плох, как думаешь.

   — А может, их подкупили, — грубо сказал я.

Нервная улыбка стала ещё шире и так и застыла на его лице.

   — Зачем бы это понадобилось кому-нибудь делать? — спросил он.

   — Я думаю, причины очевидны. Если бы мы провалили дело, то в лучшем случае к этому времени ты был бы уже на пути из Рима, и уж наверняка не скоро бы вернулся.

   — Но ты же не провалил. — Улыбка исчезла, он выглядел раздражённым. — Ты выиграл, и я тебе благодарен. Я не заслужил такого отношения, Публий.

   — Зачем вы перенесли судебный процесс?

Было заметно, что он не ожидал этого вопроса.

Глаза его забегали.

   — Я же говорил тебе. Марцелл снял с себя ведение дела.

   — И передал его Барбату. Который вполне прилично подготовился за допустимо короткое время, так? Или не так? Что касается Барбата, то он уж очень явно тянул своих тяжеловозов, ты не согласен?

Котта пожал плечами. Теперь он смотрел мрачно и всё время оглядывался через плечо, как будто ища повод, чтобы закончить разговор. Но я бы не отпустил его.

   — Оставь ты его в покое, — сказал он. — Знаешь, Вергилий, мне правда нужно...

   — Я так понимаю, вы перенесли процесс, чтобы не успел войти в силу закон Помпея о взяточничестве в судах?

Ему не было нужды отвечать, v В его глазах я прочёл, что попал в яблочко. Наступила тишина.

   — Ну, хорошо, — наконец произнёс он. — Хорошо. Мы подкупили присяжных. Ну и что? Все так делают. И ты получил от этого выгоду, разве нет? Неоперившийся адвокат выступает против такого превосходного юриста, как Барбат, и выигрывает дело. Теперь ты настоящий адвокат, Вергилий, и всё это благодаря мне. Или, вернее, Валерии.

   — Не впутывай её сюда!

   — Почему? Ты что думаешь, я бы пригласил тебя, если бы не она? — Котта презрительно усмехнулся. — Мы бы выиграли дело и без тебя, но если бы мы позвали кого-нибудь другого, причина не была бы так чертовски очевидна, разве не так? Будь благодарен, Вергилий, просто будь благодарен. И помалкивай.

   — Если бы ты не поклялся, что не убивал... — начал я.

И не стал продолжать, потому что увидел его изменившиеся глаза, увидел в них правду. Меня внезапно затошнило. Даю вам честное слово, что эта мысль впервые пришла мне в голову. По своей наивности я вообразил себе, что подкуп был самым страшным из его преступлений.

   — Ты поклялся! — воскликнул я. — Ты дал мне торжественную клятву, что не убивал его, а сам убил, да, Котта?

Он нервно взглянул через плечо, но рядом с нами никого не было, а Филон и Фавоний всё ещё горячо спорили о (я так думаю) возможном толковании невразумительного закона о собственности.

   — Тише ты! — сказал Котта. — Естественно, я убил его! Он заслужил, чтобы умереть десять раз за то, что он сделал с Валерией!

   — Но ты мне поклялся, что не имеешь к этому отношения! — В голове до сих пор не укладывалась вся чудовищность ситуации, я был в состоянии лишь твердить очевидное, хватаясь, как утопающий, за соломинку. — Марк, ты же поклялся!

   — Конечно поклялся! — Похоже, он начал терять терпение. — А иначе ты бы не взялся за это, а я должен был ради Валерии протянуть тебе руку и помочь добиться успеха.

   — Я же сказал, что всё равно буду защищать тебя, даже если это ты убил его.

   — Ладно, ты действительно это сказал, — отмахнулся Марк. — Ну не всё ли равно? Это была всего лишь обыкновенная божба.

   — Мне не всё равно, — ответил я. И, не сказав больше ни слова, отвернулся от него и побрёл из зала суда.

Больше я никогда с Коттой не разговаривал.

Да, для меня это имело значение. В тот день я потерял свою девственность. Я потерял невинность как адвокат, потерял её в своём первом деле, в результате насилия — как Валерия. Я отправился прямо в ближайшую баню и заставил тереть себя до тех пор, пока кожа не покраснела, как сырое мясо, и не начала кровоточить, но и после этого я всё равно чувствовал себя грязным. Филон знал об этом, я уверен. Всё он знал, но тем не менее мог играть в эти игры. Я уважал Филона, считался с ним. А теперь...

Филон — шлюха. А если Филон шлюха, то, значит, и всё ораторское искусство, которым он занимался, такое же.

Это было моё первое и последнее выступление в суде. Потерянную однажды девственность не восстановишь. И что бы ни сказали родители, я решил покончить с юриспруденцией и сосредоточиться на поэзии и философии. Тут я пока ещё был чист и мог беречь свою невинность.

Я же говорил, что был наивен.

 

24

Я уже давно не вспоминал о поэзии. Да и о Поллионе больше ничего не добавил. По правде говоря, за эти месяцы у меня было мало времени что-либо читать или писать, в то время я чувствовал, что меня тянет больше к философии, чем к поэзии. Философы отвечают на вопросы, поэты только задают их, а у меня и без того было достаточно вопросов, на которые не было ответов.

Тем не менее свой долг я вернул. Я навещал Поллиона, гулял с ним по Рыночной площади, обсуждал стихи, насколько позволяли мои ничтожные способности. Во время суда над Коттой я заметил его в конце зала заседаний, и его присутствие заставило меня краснеть ещё больше. Но он всё ещё не выполнил своего обещания представить меня поэту Кальву.

Поллион исправился ближе к концу марта. Он решил не устраивать официального обеда, за что я был ему благодарен: среди такого благородного общества мой язык совершенно бы меня не слушался и превратил бы вечер в пытку. Вместо этого он просто пригласил меня «поболтать с несколькими приятелями» — довольно заманчивая перспектива (ибо я знал, кто будут эти приятели).

Дом Поллиона стоял на склоне Палатина, недалеко от того места, где жил Цицерон; это одна из самых привилегированных частей города. Раб, открывший дверь на мой стук, важно выслушал мои невнятные извинения (по внешности его можно было принять за профессора риторики) и провёл меня через богато обставленный вестибюль в столовую. Он распахнул полированную кипарисовую дверь и доложил обо мне.

Со стола было убрано всё, кроме нескольких ваз с весенними цветами и великолепным греческим серебряным сосудом для вина с подходящими кубками. На ложах возлежали сам Поллион, два мужа постарше и юноша примерно моего возраста или даже моложе.

   — Вергилий! Рад, что ты наконец выбрался! — улыбаясь, приветствовал меня Поллион, пока я неуверенно топтался у порога. — Входи же, ложись вон там, рядом с Галлом, — он указал на молодого человека на ложе слева, — и я представлю тебя всем.

Он говорил по-гречески, и я понял, что это было данью уважения старшему гостю. Возраст Парфения приближался к пятидесяти годам, он был изящно и аккуратно одет, носил тщательно подстриженную греческую бороду, кожа сильно умащена. Я знал, что это был крупнейший из современников знаток Каллимаха.

   — Вы ещё не знакомы с Кальвом, не так ли? — спросил Поллион, когда я почтительно поздоровался с Парфением. — Гай, это юный Вергилий Марон, который так восхищался твоими стихами.

Кальв протянул мне руку.

   — Очень рад познакомиться с тобой, Вергилий. Всегда счастлив встретить человека, обладающего хорошим вкусом.

Я улыбнулся.

Если Кальв решил очаровать вас, то удержаться от улыбки невозможно. Это был совершенный пример торжества характера над внешностью. Маленький, почти лысый (хотя ему едва перевалило за тридцать), с неправильными чертами, он тем не менее более, чем кто-либо другой в Риме, пользовался успехом, особенно у женщин.

Остался молодой человек непосредственно справа от меня. При ближайшем рассмотрении оказалось, что он даже моложе, чем я думал, — наверно, лет шестнадцати или семнадцати, — но не по годам раскованный и чувствующий спокойную уверенность в себе — качество, которому я завидовал.

   — Корнелий Галл, — завершил представления Поллион. — Сын моего друга из Фрежюса, учится в Риме.

Фрежюс — это в Галлии, по ту сторону Альп. Теперь понятно, почему у него рыжие волосы и зеленоватые глаза.

Мы обменялись рукопожатиями.

   — Приятно познакомиться, — сказал я. — Ты здесь уже давно?

   — Всего несколько дней. Пока ещё только устраиваюсь. — Его греческое произношение было лучше, чем моё. В Марселе, конечно, полно греков, но у него, должно быть, был отдельный учитель. Значит, он из богатой семьи, хотя и провинциальной.

   — Немного вина, Вергилий? — Поллион сделал знак рабу, и тот тут же принёс мне кубок.

   — Чуть-чуть, пожалуйста. В основном чтобы была вода.

   — Оно не крепкое, — засмеялся Поллион. — Не волнуйся, тебя не на пьянку пригласили.

   — Трезвенник, — одобрительно кивнул Парфений. — Это хорошо.

   — А по мне, — проворчал Кальв, — разбавлять вино — просто кощунство. Особенно такое, как подал ты, Поллион. — Он обернулся ко мне: — Между прочим, не тебя ли я не так давно видел в суде? Дело Альбина?

Я покраснел и пробормотал что-то вроде того, что это было не самое удачное выступление. Он отмахнулся от моих извинений.

   — Просто нервы малость расшалились. С каждым такое может случиться в первый раз. — Он подмигнул Парфению. — Даже трезвенники любят Демосфена, а? А если он смог справиться, Вергилий, то, значит, и ты сможешь.

   — Даже и пытаться не буду, — сказал я. — Я не создан для юриспруденции. Или для политики.

   — Попробовать всё-таки стоит, — нахмурился Кальв. — Аристотель был прав. Человек — животное политическое. Поэзия — это всё хорошо, но совершенный человек должен интересоваться и общественными делами. Ты согласен, Поллион?

   — Абсолютно. — Поллион протянул свой кубок, чтобы его наполнили. — Если человек сам не вмешивается в политику, то всё равно, хочет он того или нет, политика затягивает его. К тому же это его гражданский долг.

   — Это говорит стоик, — улыбнулся Парфений. — Но если наш юный друг больше склоняется к эпикуреизму, то я одобряю его выбор. Для философа — или поэта — лучше держаться от политики подальше. Слишком много политики и слишком мало философии — вот что привело Рим к погибели.

   — Тогда как обратное привело к гибели Грецию? — Это уже Кальв. Все засмеялись. — Философия — это одно дело, но если Вергилий хочет вдобавок быть ещё и поэтом, то должен получить драгоценную поддержку ваших друзей-эпикурейцев.

   — Ну, вряд ли это справедливо, — пробормотал Парфений. — Мы же совсем не против стихов, но только не в философии и не в науке, здесь больше подходит обычная проза.

   — И значит, ты бы назвал Лукреция прозаиком? — озорно спросил Кальв. Поэма Лукреция «О природе вещей» была одновременно и блестящим образцом эпикурейской философии, и захватывающей дух поэзией.

Парфений насупился.

   — В этом есть свои достоинства, — сказал он. — Но сам поэт признавал, что он просто подсластил пилюлю. И умер он сумасшедшим. Вряд ли это тот человек, кому стоит подражать.

Поллион повернулся к Галлу.

   — А ты как думаешь? — спросил он. — Должен поэт заниматься политикой или нет?

Будь я на месте Галла, то покраснел бы от смущения и, стремясь не оскорбить ничьи чувства, начал бы заикаться и всё время противоречил себе; но Галл отнёсся к вопросу совершенно спокойно и выдержал необходимую паузу для размышления.

   — Я думаю, вот вы сами, сударь, и вот Азиний Поллион — какие ещё нужны доказательства?

Кальв поперхнулся от смеха.

   — В самом деле, прелестный комплимент, — проговорил он.

   — Я полагаю, всё-таки можно различить человека и его искусство, — сказал Парфений. — Поэзии, как таковой, нет места в политике, коль скоро она действует на чувство, а не на разум.

   — Однако вы, сударь, сами сказали, что Лукреций просто подсластил философскую пилюлю, — улыбнулся Галл. — Сколько народу ему удалось склонить своей поэмой к эпикуреизму? Пациент охотнее пойдёт к врачу, который подслащает своё лекарство мёдом, чем к тому, кто этого не делает.

   — Но только в том случае, если его лекарство действует!

   — Вот, — сказал Поллион, — в этом-то вся соль. Для того чтобы поэт имел право проповедовать, должно быть истинно то, чему он поучает. Но кто это решает?

   — Вот именно, — подхватил Парфений. — Поэты вообще обладают слишком опасной силой, чтобы позволять им вмешиваться в философию и политику. Поэт, который проповедует то, что не может быть оправдано, или подпирает прогнивший режим, убеждая своими стихами, что это рай на земле, — продал свою душу и заслуживает проклятия.

Галл засмеялся и обернулся ко мне.

   — Плохи наши дела, Вергилий, я имею в виду молодых поэтов, — сказал он. — Похоже, что ты прав, сторонясь политики. Соблазн продать свои услуги может оказаться слишком велик.

Потом разговор перешёл на другие темы, но я о нём не забыл. Наверно, если бы мы с Галлом послушались совета Парфения и держались от политики подальше, всё могло бы закончиться совсем по-другому. Для нас обоих.

 

25

Если дело Котты открыло мне глаза на продажность судебного ораторского искусства, то суд над Милоном, состоявшийся в начале апреля того же года, показал, насколько оно беспомощно против грубой силы.

На этот раз Помпей умело сочетал в своих-поступках непреклонность и такт. Вооружённый полномочиями, данными ему Сенатом, он набрал войска и использовал их, чтобы навести в городе порядок. Он действовал открыто, грубо и эффективно, и в течение нескольких дней волнения и уличные драки, которые годами баламутили город, прекратились.

Если бы для Помпея это была игра и он использовал своё положение только для того, чтобы искоренить остатки группировки Клодия, то Сенат это устроило бы: всё-таки он был их человек и они могли продолжать притворяться перед собой, что вожжи всё ещё в их руках. Но у Помпея практически не было выбора. Затяжная вражда с Клодием дала выход неистовой, деятельной натуре Милона. Поскольку Клодия теперь не было в живых, Милон будет искать, куда бы ещё направить свою энергию, — факт, который не ускользнёт от внимания соперника Помпея — Цезаря, всё ещё находившегося в походе в Галлии. Милона придётся убрать, причём убрать надолго. Помпей приступил к подготовке судебного процесса, который гарантировал бы осуждение Милона. Чтобы быть уверенным в том, что ничто не сорвётся, он самолично, окружённый телохранителями, присутствовал на суде, в то время как большой отряд войск взял в кольцо Рыночную площадь. Если ещё и оставались сомнения, в чьих руках находится реальная власть и кто имеет будущее, то процесс над Милоном быстро их рассеял.

Я, конечно, тоже там был. Все были. В последний день суда, когда Цицерон должен был произнести свою главную защитительную речь, я стоял на ступеньках храма Конкордии между небритым сирийцем и узколицым аристократом с недовольно поджатыми губами. Внизу, по самому краю площади, лицом к нам стояли цепью солдаты с обнажёнными мечами. Главные действующие лица ещё не появились.

Кто-то выкрикнул моё имя, я обернулся.

Это был Галл. Он пробился ко мне сквозь толпу и, улыбаясь, протиснулся между мной и сирийцем.

   — А я думал, что уже знаю тебя, — сказал он, — Значит, всё-таки не совсем отказался от политики?

   — Я пришёл посмотреть на Цицерона.

   — Я тоже. Мы не можем подойти поближе?

   — Похоже, что нет.

Мы стояли так тесно, что я едва мог пошевелить руками, не то что сдвинуться с места.

   — Думаешь, будут ещё какие-нибудь волнения?

   — Сомневаюсь, — ответил я с горечью. — Помпей уже показал, что не потерпит никакой самодеятельности.

Накануне банда сторонников Клодия предприняла попытку прорвать кордоны. Войска Помпея отреагировали немедленно. С безжалостностью машины они совершили убийство нескольких человек. Я видел всё с другой стороны площади, и это вызвало у меня тошноту.

   — Ты говоришь так, будто не одобряешь этого.

   — Я одобряю результаты. Не средства.

   — Но ничто другое не помогает.

Зазвучали трубы. Солдаты подняли свои щиты.

   — Начинается, — прошептал Галл, когда толпа затихла. — «Идущие на смерть приветствуют тебя».

Это была пародия.

Вы конечно же читали опубликованную речь Цицерона. По общему признанию, подобные литературные произведения всегда в какой-то степени являются результатом принятия желаемого за действительное: они представляют собой не то, что на самом деле было сказано, а идеализированный вариант, переписанный с оглядкой на прошлое и отлакированный в тишине кабинета на потребу досужих читателей и старательных школяров с испачканными чернилами пальцами. Их большой недостаток — в особенности это касается Цицерона — в том, что они не в состоянии передать силу живого голоса или заряженную атмосферу зала суда. Я с удовольствием читал многие речи Цицерона, но если я слышал, как он произносил их, то написанные слова не шли ни в какое сравнение с тем, что сохранилось в моей памяти, они звучали глухо, как свинцовые монеты, и я не мог уделить им того внимания, которого они заслуживали.

Но речь в защиту Милона — исключение. Произносивший её Цицерон был дрыгающейся марионеткой, спотыкающейся о сцену, жующей бессмысленные слова. Его голос, который мог прожечь всю вашу плоть до костей и заставить кровь кипеть в венах, старчески дрожал, был слабым, как у третьесортного актёра; к тому же я не мог расслышать всего, что он говорил, потому что находившиеся среди толпы сторонники Клодия орали во весь голос, но никто даже не сделал попытки утихомирить их. Казалось, что оскорбления, которые они выкрикивали, властей не касались: они просто служили для запугивания защиты, до которой не было никакого дела никому, по крайней мере из властей предержащих. В какой-то момент крики превратились в ужасающий, прямо-таки волчий вой, и Цицерон остановился. Он поднял голову и устремил взгляд на Помпея — тот сидел как статуя, с ничего не выражающим лицом, в кольце охранников. Они смотрели друг на друга через всю Рыночную площадь, наверно, минуты две, а вокруг выли волки. Затем Цицерон вновь повернулся в ту сторону, где стоял я, и я увидел его лицо. Глаза были пустые и казались мёртвыми, как будто какой-то демон ночи высосал из его тела душу и оставил одну оболочку.

Если не считать свиста толпы, то, когда он кончил говорить, стояла полная тишина — не то ошеломлённое молчание, к которому он привык, а молчание равнодушия.

Для такого человека, как Цицерон, это, наверно, было хуже, чем глумление.

Милон, конечно, был осуждён и отправился в ссылку в Марсель. Говорят, когда Цицерон послал ему письменный вариант речи, Милон поблагодарил его, саркастически заметив, что он рад, что этот вариант не был произнесён, иначе он никогда бы не попробовал марсельской барабульки. Это было несправедливо. Если Цицерон и проиграл, то не потому, что плохо старался и даже не из-за малодушия. Просто искусство, в котором он превосходил всех, больше никому не было нужно.

Там сидело будущее, окружённое железным кольцом солдат, и дирижировало первыми проявлениями агонии Республики.

 

26

После той речи в защиту Милона я часто виделся с Галлом. Вскоре выяснилось, что, оказывается, у нас с ним был один учитель риторики — Эпидий.

Я почти ничего не говорил о своей учёбе в Риме, да и не стал бы — в основном потому, что другие, более важные события перевесили всё, но ради полноты рассказа теперь немножко остановлюсь на этом. Как вы знаете, родители послали меня в Рим учиться ораторскому искусству. Я не был заранее записан к какому-то определённому учителю, и поскольку я отлично устроился и имел возможность наблюдать учителей непосредственно, то выбрал Эпидия.

Частично мой выбор пал на него потому, что он был грек: для меня Греция была символом цивилизованности, в противоположность варварству Рима. Однако в отличие от греческих риторов,, он учил простой аттической манере красноречия, которая основывалась не столько на эмоциональном воздействии, сколько на аргументированных доказательствах. Мне показалось, что это больше соответствует моему характеру и моим способностям.

Похоже, что я не был одинок в своём выборе. Эпидий был популярен — я бы даже сказал, что он был модным учителем. Если бы я приехал в Рим несколькими годами позже, то мог бы учиться бок о бок с будущим правителем Римского мира.

Да. У нас был один учитель — Эпидий — с Октавианом и с его другом Марком Агриппой. Правда, они учились после меня и мы не встречались до тех пор, пока он не стал властителем почти что половины земли и ему не понадобился поэт, который не дал бы этой власти просочиться сквозь пальцы. В известной степени я жалею, что не знал Октавиана в юном возрасте. Не потому, что это могло бы дать мне политические преимущества, как Галлу (но что хорошего ему это принесло?), а потому, что видел бы, каким он был раньше, и мог сравнить это с его позднейшим обликом.

Однажды в Фивах я видел деревянную статую Прозерпины. Суровое лицо богини почернело от времени, его избороздили трещины и старушечьи морщины, но тем не менее у неё была улыбка юной девушки. Жрец поведал мне, что она была повелительницей Ада, но я видел лишь дитя, собирающее цветы, которое, разверзнув землю у неё под ногами, похитила Смерть. Кто из нас был прав — я или жрец? Можно ли, вооружившись песком и пемзой, стереть черноту и морщины с её детского лица? Или тьма проникла так глубоко, что время просто сделало видимым то, что у неё внутри? Не знаю. И никогда не узнаю.

Возможно, что если бы я ещё тогда встретил Октавиана, то теперь мог бы получше его понять.

Я продолжал учиться у Эпидия даже после того, как решил для себя оставить помыслы о юридической карьере. В какой-то мере это было ради родителей: ведь это они послали меня в Рим учиться говорить публично, и я был перед ними обязан не принимать поспешных решений. Кроме того, как я уже сказал, обучение риторике если и не необходимо для поэта, то, по крайней мере, очень ценно, а Эпидий был отличным учителем. Это он научил меня, как важны простота и благозвучие и что если их использовать должным образом, то они могут иметь большую силу, чем преувеличенная напыщенность.

Другим моим учителем, хотя и неофициальным, был Парфений. Что он нашёл во мне — я не знаю. Прошло довольно много времени, прежде чем я решился показать ему лучшие из моих убогих писаний, но именно он искал моего общества, а не наоборот. Он пришёл навестить меня через несколько дней после нашей встречи у Поллиона, под предлогом того, что принёс мне список с книги, которую, как я сказал, хотел бы прочесть. Мы долго говорили о поэзии (после того, как я поборол свою застенчивость), и он пригласил меня в тот же вечер в свой дом на ужин. Там я встретил — как потом выяснилось, они заранее об этом условились — моего последнего будущего наставника, эпикурейца Сирона, друга Парфения. Сейчас я больше ничего не скажу ни о Парфении, ни о Сироне, кроме того, что мне повезло, что я дружил с ними и был их учеником ещё долгие годы спустя.

Примерно через месяц после суда над Милоном я шёл по улице и вдруг встретил Галла, направляющегося ко мне. За ухом у него торчал цветок — был третий день Праздника Цветов, — и он явно был навеселе.

   — Ты откуда, Вергилий?

Я показал ему книгу, которую держал в руках. От свитка оторвался краешек.

   — Я носил её чинить к Каннию (Канний был продавец книг в Аргилете), но у него закрыто из-за праздников.

   — Вот балда, конечно закрыто, — усмехнулся Галл. — Все, кроме тебя, это знают. Что за книга? Что-нибудь интересное?

   — Не для тебя. Это эпикуреец. Я откопал его у Парфения.

Он прочёл название и насупился.

   — Филодем, да? Вергилий, кто же читает это в праздник? Запихни её под тогу и пошли со мной в город. Повеселись для разнообразия.

   — Правда, Галл, я не думаю...

   — Думаешь. Слишком много и слишком часто. — Он взял меня за руку и развернул спиной в ту сторону, куда я шёл. — Ничего не случится, если ты проведёшь часок-другой без своих книг. К тому же я хочу, чтобы ты кое с кем познакомился.

   — С кем это?

   — Потерпи — увидишь.

Я засеменил рядом с ним, как школьник.

   — Ну скажи хотя бы, куда мы идём? — спросил я.

   — На театральное представление. — Он вынул цветок из-за своего уха и заткнул за моё. Цветок тут же выпал. — А потом... Ну, там посмотрим.

Мы свернули налево и пошли в сторону Рыбного рынка. На улицах было полно народу, даже больше, чем обычно, в основном все в таком же лёгком подпитии, как и Галл. Впереди нас, то выделяясь из толпы, то сливаясь с ней, две волчицы с факелами в руках во всю мочь своих молодых и одновременно старческих голосов пели александрийскую любовную песнь, и я вспомнил Милан; но Праздник Цветов посвящён богине — покровительнице проституток, поэтому, наверно, в этом не было ничего особенного. Во всяком случае, казалось, никто не возражал.

   — А что за представление? — спросил я.

   — Если я скажу, то ты не пойдёшь. — Галл заставил меня обойти носильщика, заснувшего привалившись спиной к стене в обнимку с бутылкой вина. — По крайней мере, это не в театре Помпея, вот всё, что я могу сказать.

С одной стороны, я испытал облегчение. Театр Помпея был на дальнем склоне Капитолия — туда идти и идти. С другой стороны, из всех театров в городе это была единственная каменная постройка, поэтому там давали самые достойные представления. Всё, что показывали где-либо ещё, было сомнительно.

Мы пересекли Рыночную площадь и двинулись через Велабр в сторону Бычьего рынка и Тибра. Было такое впечатление, что чуть ли не вся толпа перемещалась в том же направлении, и её состав внушал мне опасения. Тог попадалось очень мало, да и те, что я видел, в основном не худо было бы почистить. Большинство мужчин были в простых туниках, а женщины — с пронзительными или хриплыми голосами.

   — Они обосновались недалеко от Речных ворот, — сказал Галл. — И это ничего не будет нам стоить: я знаю кое-кого из исполнителей.

   — Близко?

Он ухмыльнулся.

   — Близко.

Я сопоставил то, что мне было известно.

   — Это мим, да? — догадался я. — Галл, ради бога, дай я вернусь к своему Филодему! Уверяю тебя, мне там не понравится.

   — Ты видел когда-нибудь мим?

   — Нет, но...

   — Тогда считай, что идёшь туда в образовательных целях.

Некоторое время мы шли молча.

   — А автор кто? — наконец спросил я.

   — Лаберий. Называется «Марс и Венера».

   — О, Господи!

Лаберий был римский всадник, с хорошими связями, но ведущий непристойную жизнь и склонный к площадному юмору. Он был ярый противник Цезаря, и его творения — которые с трудом можно было различить лишь по названиям пьес — частенько содержали грубые политические выпады на потребу публики, состоявшей из трудового люда. К тому же он, завлекая толпу (правда, в этом он не был одинок), использовал сомнительные приманки, вроде дрессированных животных, женского стриптиза и откровенного секса. От одной мысли об этом меня передёрнуло. Могу себе представить, что это будет за пьеса — «Марс и Венера».

   — И кто же твой друг?

   — Её сценическое имя Киферида, — ответил Галл.

Мы завернули за угол, и я увидел впереди цель нашего путешествия. Как правило, театры, даже если это временные строения, выглядят довольно солидно, а некоторые даже с размахом (и дорого) украшены переносными мраморными колоннами и бронзой. Однако тот театр, куда мы пришли, будучи предназначен для мима, представлял собой просто подмостки и возвышающийся ярусами полукруглый зрительный зал. Полотняный тент, который служил защитой от дождя, отодвинули, чтобы было светлее.

— Мы в первый ряд, — бесцеремонно кивнул Галл привратнику, казавшемуся бывшим борцом-призёром. Тот осклабился и пропустил нас.

Как ни странно, но мне было интересно: как говорил Галл, это была познавательная экскурсия. Маленький оркестрик — две флейты, ручной барабан и кимвал — разминался в сторонке, пока публика рассаживалась по местам и доставала свои апельсины и орехи. К нам присоединилось ещё совсем немного представителей среднего класса, заняв места в первых рядах, — я заметил несколько тог с узкой каймой, сенаторских тог с широкой каймой пока не было. В основном это была молодёжь, и Галл здоровался с некоторыми из них по имени. Пришли даже несколько женщин.

Наконец занавес опустился, и представление началось.

 

27

Это оказалось как раз то, чего я боялся.

Вам, конечно, знакома история о Марсе и Венере. Краснощёкий, буйный бог войны и пышнотелая богиня любви — любовники, тайные любовники, потому что Венера замужем за Вулканом — уродливым, хромым богом-кузнецом (я сохраняю латинские имена, хотя первоисточник греческий). Однажды Вулкан сообщает о том, что собирается отправиться на свой остров Лемнос. Не успел он удалиться, как является предупреждённый заранее Марс, Венера радушно встречает его, и любовная парочка торопится в постель.

Но Вулкан хоть и рогоносец, но не дурак. Он прекрасно знает, что делается у него за спиной. Его путешествие на Лемнос лишь уловка. Он выковал сеть, которую нельзя разорвать, и, неожиданно вернувшись домой, застаёт Марса и Венеру в постели, набрасывает на них сеть и крепко связывает их вместе in flagrante delicto.

И приглашает других богов полюбоваться.

Можете себе представить, как эта история могла преобразоваться в римскую комедию: Марс — статный, расхаживающий с важным видом солдат, Венера — красавица жена и обманутый муж Вулкан — старый шут, тем не менее в конце одерживающий над ними верх. Обычный комедийный сюжет, но в нём есть сок, которого достаточно, чтобы превратить комедию в грубый мим.

Без этого Лаберию нечего было бы играть.

Всё было ясно с самой первой сцены — семейной ссоры Венеры с мужем. В образе Вулкана не было ничего неожиданного — заезженный в комедиях объект для насмешек, старый распутный дурак с накладным фаллосом, свисающим до земли. Удивила меня Венера.

Это была не красавица, а шлюха не первой молодости с нарумяненными щеками (актёры в миме не надевают масок) и зелёными веками, обведёнными чёрным. В её характере было больше от стервы, чем от сирены: она колотила мужа хлопушкой, вереща, как торговка рыбой, и используя такую лексику, какую я никак не ожидал услышать со сцены.

Публике это нравилось. Галл складывался пополам от смеха, держась за бок. А я сидел с ничего не выражающим лицом, застывший от растерянности. Если бы наши места не были в середине ряда, я бы ушёл.

   — Да ты что, Вергилий? — наконец заметил Галл моё неодобрение. — Это же так смешно! Не будь таким ханжой!

   — Не вижу ничего смешного, когда одну из главных римских богинь изображают сквернословящей гарпией.

   — Никто в наши дни уже в неё не верит. Это несерьёзно.

   — Это не обсуждается.

   — Бац! — раздалось со сцены: богиня настигла мужа и обеими руками шарахнула его по заду. Вулкан с воплем подпрыгнул, схватившись за голые ягодицы. Зрители взревели.

   — Наверное, Венера и есть твоя подружка Киферида.

У Галла от удивления отвисла челюсть. Потом он ухмыльнулся.

   — Хорошенького ты мнения о моём вкусе, — сказал он. — Ты что, ничего не заметил?

   — Что не заметил?

   — Да так, ничего, — ответил он. — Нет, это не Киферида. Она будет попозже.

И он вновь отвернулся — смотреть спектакль. Венера сгребла Вулкана — она была, по крайней мере, на голову выше его — и принялась трясти, словно тряпичную куклу. Но он дотянулся до неё, вцепился в длинные золотистые волосы и дёрнул.

Волосы остались у него в руке, открыв блестящий мужской череп. Раздался взрыв смеха.

Сомневаюсь, что изумление моё могло быть сильнее, даже если бы голова оторвалась вместе с париком. Венера изобразила испуг, прикрыла лысину залатанной салфеткой и очертя голову бросилась вон со сцены. Вулкан кинулся вслед за ней, размахивая хлопушкой. Буря аплодисментов.

   — Это мужчина! — Я остолбенел.

Галл хлопал вместе со всеми.

   — Ну конечно, — ответил он. — Иначе потерялся бы весь смысл.

Чтобы понять, что он имеет в виду, мне понадобилась целая минута. И тогда мне всё стало ясно. Ну и дурак же я!

Венера — это Цезарь.

Должно быть, я был единственный в театре, кто не знал этого с самого начала. Лаберий, как я говорил, писал политические сатиры, обращаясь ко всем слоям общества — от самых низших до самых высоких, — доказательством тому зрители, которые собрались в тот день. И своё жало он нацелил в Цезаря. Его Венера — самая убийственно точная пародия на Цезаря, какую я когда-либо видел. К намёку на двойную сексуальную направленность Цезаря, о которой было хорошо известно, Лаберий прибавил дополнительный штришок: Венера считалась прародительницей рода Юлиев. Даже если бы я ничего этого не знал, карикатурная концовка должна была открыть мне глаза: о том, как Цезарь стеснялся своей лысины, ходили легенды.

   — Лаберию, конечно, ни за что не выйти сухим из воды? — вновь обратился я к Галлу. — Я имею в виду, что сатира — одно, а эта дрянь... — Я не мог найти нужного слова.

   — Ну да, рано или поздно он обожжётся. Хотя с тех пор как Цезарь отошёл от прямой политики, не сказать, чтобы его это особенно беспокоило.

   — Ты считаешь, что это не прямая политика?

Галл засмеялся и ничего не ответил.

Оркестр заиграл разухабистый танцевальный мотив, и на сцену влетела — другого слова здесь не подберёшь — одна из красивейших девушек, каких я когда-либо видел.

— Вот это Киферида, — сказал Галл.

Она была темноволосая и гибкая, как молодое ивовое деревце. Когда она в прыжке встала на руки и прошлась по сцене, хлопая под музыку ступнями, колокольчики зазвенели у неё на поясе — а больше на ней ничего не было. Сзади подошла другая девушка, на которой было надето ещё меньше (если вообще что-нибудь надето), и подкинула в воздух шар. Киферида ловко поймала его ногами и принялась жонглировать — публика отбивала такт. Затем она отбросила шар назад своей ассистентке и перевернулась. Зрители приветствовали её одобрительными возгласами.

Вышли ещё две девушки, на них было одежды не больше, чем на ассистентке Кифериды. Они несли короткие разноцветные жезлы. Образовав треугольник, в центре которого стояла Киферида, все трое начали перебрасываться жезлами в такт музыке, сплетая сложный узор из красного, жёлтого и голубого, а в середине, выгибаясь и выламываясь, Киферида исполняла греческий кордак.

Я почти ощущал волны вожделения, исходившие от окружавшей меня публики. В отличие от них, Галл спокойно улыбался, время от времени искоса заглядывая мне в лицо.

Барабан выбивал быструю дробь, и музыка внезапно оборвалась в тот самый момент, когда последняя рука схватила в воздухе последний жезл. Все четыре девушки повернулись лицом к зрителям, поклонились и покинули сцену под бурные аплодисменты.

   — Ну и что ты о ней скажешь? — обратился ко мне Галл.

   — Она, конечно... талантлива, — ответил я очень холодно.

Он слабо усмехнулся.

   — С талантом у неё всё в порядке, — сказал он. — Это я тебе обещаю.

От ответа меня освободило продолжение спектакля. Вновь появилась Венера, опять в парике, и произнесла монолог. Лаберий перевернул сюжет с ног на голову. Казалось, Венера отчаялась затащить Марса к себе в постель, ей больше не отвечали взаимностью: Марс, поведала она нам, нашёл кого-то ещё.

Теперь, когда я понял политическую подоплёку пьесы, я уже знал, чего можно ожидать, ещё до выхода Марса. Где они нашли такого актёра, я не знаю, но с его тусклыми выпуклыми глазами и рыбьим выражением это был вылитый Помпей: ему достаточно было остановиться с неподвижным лицом и вылупиться на публику, чтобы вызвать гром аплодисментов. На нём была карикатурная солдатская форма с длинным мечом в ножнах, который, к восторгу публики, всё время путался с огромным фаллосом, свисающим из-под туники. Пока Венера была занята распутыванием, она жаловалась на неверность любовника. Диалог имел одновременно и явную сексуальную и политическую окраску. Не могу сказать, что он мне очень понравился, но это было весьма остроумно.

Я не буду пытаться описать всю пьесу, — если вы её не читали, то, наверно, сможете себе вообразить: обычная смесь дешёвых комических ситуаций и грязных шуток, пересаженных на избитый сюжет, но с политическим подтекстом, который должен был оживить пьесу и придать ей содержание. Киферида больше не появилась до последнего акта, где она играла новую возлюбленную Марса — Потенцию, то есть Власть.

На сцену вышел Марс, волоча её на необъятную кровать, украшенную брачными венками, и, хотя она не произнесла ни единой реплики, её короткие белые одежды с широкой пурпурной, сенаторской, каймой настолько прозрачно намекали на замысел автора пьесы, что всё было понятно даже для тех зрителей, которые ничего не смыслили в политике. Улёгшись посреди кровати, бог войны поднял свой чудовищный фаллос, сказал, подражая Помпею, несколько высокопарных слов о тяготах службы и исполнения долга перед державой и прыгнул на неё. Потенция раздвинула ноги — публика захохотала. Галл рядом со мной чуть ли не всхлипывал от смеха. Я сидел неподвижно, терзаясь от смущения и мечтая о том, чтобы всё это скорее закончилось.

Но Лаберий на этом не успокоился. Пока кровать ходила ходуном от божественных усилий Марса, вошла Венера и, увидев их, отвела душу, выдав тираду против обоих. Задрав подол, она показала набитый бутафорский фаллос, ещё больше, чем у её любовника. Держа его торчком, она нырнула в кровать, которая, то ли случайно, то ли так было задумано, тут же обрушилась. И в этот момент вновь появился Вулкан и набросил сеть на три борющиеся фигуры.

Это означало конец пьесы — трудно представить, чтобы публика могла отреагировать более бурно, не покалечив себя при этом. Осталось только Вулкану выступить вперёд и произнести эпилог:

И они захлопали. Удивляюсь, как театр не обрушился нам на головы от одних аплодисментов, о топоте я уж не говорю.

   — Ну же, Вергилий. — Галл аплодировал, не уступая самым горячим поклонникам. — Согласись, что тебе понравилось.

   — Это было... своеобразно, — ответил я. — Но всё равно я не понимаю, как Лаберий будет выкручиваться. Ладно, Цезарь — он в Галлии. Но Помпей-то в Риме. И он должен знать, что происходит.

   — У Лаберия есть могущественные друзья, — сказал Галл. — К тому же насмешка — это опасное оружие для противника. Воспримешь её всерьёз — будешь смешон ещё больше. — Он поднялся. — Ну пошли, я представлю тебя Кифериде.

Октавиан, я уверен, мог бы писать замечательные мимы, если бы его пропагандистские способности не приняли более зловещий оборот, и когда я думаю о том, что он сделал с Галлом, то не могу не сравнить это с тем, как Цезарь обошёлся с беднягой Лаберием.

Лаберий-таки зашёл слишком далеко. И Цезарь утончённо отомстил, велев ему появиться в качестве актёра в одной из собственных пьес, что, естественно, означало автоматическую потерю гражданских прав. Лаберий подчинился, но величественный пролог, в котором он выразил свои извинения, побудил Цезаря помиловать его и восстановить его высокое положение. Унижение послужило для него достаточным предупреждением, и Лаберий больше никогда не отпускал шуток, ни скабрёзных, ни иных.

Октавиан никогда бы не стал упражняться в столь эффективном, но всё же мягком правосудии. Он мог простить высказывание (если оно заменяло действие), мог даже простить откровенное предательство (если изменник уже обезврежен, а прощение целесообразно), но никогда бы не простил, если бы кто-то задел его самолюбие. Самолюбие — это главная черта Октавиана. Тронуть его — значит задеть Октавиана за живое и тем самым лишить себя всякой надежды на милосердие. Что Галл и узнал на собственном горьком опыте.

Боги — особенно если они сами возвели себя в боги — не смеются над собой и никому другому не позволяют это делать. Посмеяться над ними — значит признать, что они не достигли совершенства.

 

28

Киферида меня приятно удивила.

Вы извините мне, я уверен, моё предубеждение. Если видишь раздетую, почти голую девушку, которая танцует на руках, чтобы угодить толпе, явившейся смотреть мим, то естественно сделать определённое предположение о её характере и умственных способностях. Но в случае с Киферидой подобного рода предположения были бы совершенно необоснованны.

Не скажу, что она нужна была Галлу из-за своего ума — это было видно по тому, как его пальцы поглаживали бедро девушки, пока он знакомил нас. Но он, несомненно, был готов обращаться с ней как с равной по интеллекту, и это поразило меня.

— Киферида почти твоя соседка, Вергилий, — сказал он. — Она из Равенны.

   — Ну, тогда мы вряд ли соседи, — улыбнулся я. — Но я бы никогда не подумал, что в этой области Италии может быть много греков.

Киферида засмеялась.

   — Это всего лишь моё сценическое имя, — пояснила она. — На самом деле я обыкновенная Волюмния.

   — Так уж и обыкновенная, — возразил я, и её лицо осветилось ослепительной улыбкой.

   — Ты сказал, что твой друг не любит женщин, — обратилась она к Галлу. Тот смутился и покраснел, и она вновь повернулась ко мне: — Как тебе понравилось представление?

   — О, Вергилий — серьёзный учёный, — пришёл в себя Галл. — Он не позволяет себе наслаждаться. Я считаю, что ты была великолепна.

   — Да ладно тебе, — сказал я. — Я совсем не такой чопорный. Мне очень понравилось.

   — Врёшь. Я наблюдал за тобой. Ты сидел так, словно у тебя кочерга в заду.

Киферида засмеялась, видя моё замешательство, и положила ладонь мне на руку.

   — Неважно, — сказала она. — Не всем это по вкусу. Я сама не в восторге, но мне надо есть. Кстати, насчёт еды... — Она с улыбкой взглянула на Галла.

   — Составишь нам компанию, Публий? — спросил Галл.

   — Конечно составит, — ответила Киферида, прежде чем я успел извиниться за то, что мне уже пора. Левой рукой она подхватила мою правую, а правой обняла Галла за талию. — Даже серьёзные учёные должны есть. Куда пойдём?

   — Я думал, может, зайдём в кабачок к Руфиону? Тут недалеко.

   — Хорошо.

За винным погребком располагался маленький уединённый садик. Было видно, что Галла ждали — стол был уже накрыт и обед принесли так быстро, словно его заказали заранее. Я с интересом огляделся — для меня даже это было приключением. Как и большинство людей, которые могут себе это позволить, я предпочитал есть дома или у друзей. Питаться в трактирах, равно как и в постоялых дворах во время путешествия, было по меньшей мере рискованно, и лучше было этого избегать.

Однако этот кабачок оказался исключением. Еда была простой и свежей — никаких подозрительных соусов, забивающих вкус мяса, а холодная деревенская ветчина, сыр, салат и оливки — самые вкусные из всех, какие я когда-либо пробовал. Вино, конечно, тоже намного выше среднего.

   — Руфион — вольноотпущенник моего отца, — объяснил мне Галл, когда я спросил его об этом. — Он знает, что ему будет, если он отравит сына и наследника своего бывшего господина. — И он подмигнул самому хозяину, суетившемуся с вином. На лице хозяина — он походил на испанца — расплылась широкая улыбка, и он закивал.

   — Значит, тебе не понравился мим? — спросила Киферида.

   — По мне, так это немножко... натуралистично, — ответил я.

Галл расхохотался.

   — Натуралистично! — воскликнул он. — Да Цезарь у Лаберия получился чуть ли не евнухом.

   — Но если считать Лаберия драматургом, то между ним и Аристофаном разница небольшая, — заметила Киферида.

Должен признаться, что я был изумлён. Мимические актрисы обычно не обнаруживают знания классической греческой драмы. И тем более не выражают свои мысли так чётко.

   — Разве что в качестве, — сказал я.

   — Ну естественно. — Она совсем по-птичьи сделала глоток вина. — Но по крайней мере, Лаберий служит той же главной цели.

   — Какой же?

   — Обратить внимание на безобразия. Вытащить их на свет, выставить на всеобщее обозрение. Поставить вопрос о правильности государственной политики. Всё это совершенно необходимо в здоровом обществе.

   — Тебе не кажется, что ты немножко преувеличиваешь значение Лаберия?

Она посмотрела на меня в упор; я всегда тушуюсь, когда женщины так смотрят.

   — Нет, не кажется. Неужели то, что мы делаем, не лучше — и не полезнее, — чем показывать скучные семейные комедии старика Менандра? Разве это не важно, что греческий театр потерял свою остроту, когда Филипп Македонский уничтожил города-государства? Или что Аристофан написал свои лучшие пьесы до того, как в Афинах не стало свободы слова?

Мне становилось всё интереснее.

   — Значит, ты считаешь, что политика — неотъемлемая часть драмы?

   — Конечно. Политика и мораль. А что ещё? Вспомни Софокла. И это не только в драме. Возьми любое другое искусство, в особенности поэзию...

До этого момента Галл слушал нас с улыбкой. Теперь он поднял руку.

   — Ну, будет вам, — решительно сказал он. — Сейчас неподходящее время для интеллектуальных споров. Заткнитесь вы оба и доедайте свой обед.

Киферида легонько оттолкнула его подбородок.

   — Варвар, — заявила она. — Типичный галл, правда, Вергилий?

Я сам не заметил, как улыбнулся.

   — Ты, наверно, и стихи тоже пишешь? — спросил я.

Киферида замотала головой, рот её был набит колбасой, ответила, проглотив.

   — Слишком трудно. У меня полно хлопот и с чужими словами. Вот что мне на самом деле нравится, — она взяла кусочек латука, — так это играть в приличных пьесах, вместо того чтобы завлекать простаков и в девяти случаях из десяти заканчивать день на спине.

   — Только в девяти? — сказал Галл. — Да разве кто-нибудь когда-нибудь слышал, чтобы в спектакле играла женщина? Я имею в виду, играла по-настоящему?

   — А почему бы и нет? Думаешь, я сыграю Гекубу хуже, чем мужчина?

   — Ты умрёшь от скуки через месяц.

   — Я уже и так изнемогаю. — Она усмехнулась. — Как ты, наверно, догадываешься.

Галл прыснул.

   — Поосторожнее, — сказал он. — Вергилий опять краснеет.

   — Насколько всё это правда? — быстро спросил я, чтобы скрыть своё смущение. — Я имею в виду Помпея и Сенат?

   — Их союз? — Галл вынул косточку из оливки. — Пока что это поэтическая вольность, но от истины недалеко. Сенату нужно заполучить на свою сторону сильную личность, чтобы противостоять Цезарю, а Помпей жаждет почестей. Они покружатся, принюхиваясь друг к другу, словно собаки, но вряд ли это к чему-нибудь приведёт.

   — А Цезарь?

   — У него руки связаны галльским восстанием, но это не будет длиться вечно. Когда он его подавит — а он это сделает, — то захочет взять реванш, став консулом. Вот что будет, если дела примут интересный оборот.

   — Для него это было бы заслуженно.

Галл налил себе ещё кубок вина.

   — Попробуй-ка сказать это кому-нибудь из этих шишек в Сенате, — заметил он. — Да они скорее сделают консулом раба, лучше пусть он нарушит их сенатскую клановость, но только не Цезаря.

   — Сенат не может помешать этому. Консула выбирают открытым голосованием.

   — Им это не понадобится. Цезарь попал в безвыходное положение. Чтобы участвовать в выборах, он должен вернуться в Рим, да только он не может этого сделать из-за статуса правителя.

   — Тогда он может участвовать заочно, — заметил я. — Прецеденты есть. Нужно только... — Я осёкся.

Галл кивнул.

   — Вот именно, — сказал он. — Нужно только особое разрешение Сената. Понял, как это делается? Ублюдкам надо лишь подождать два года, пока истечёт срок его правления, и они поступят с ним, как с частным лицом.

   — За два года Цезарь многое может сделать.

   — Только если Помпей решит сотрудничать с ним и распространит свои интересы на внешние дела. Другое дело — если Помпей свяжется с Сенатом. Тогда дверь захлопнется у Цезаря перед носом. Во всяком случае, законных путей не останется.

   — Ну, хорошо. А если предположить, что он не захочет распустить свои войска, когда выйдет его срок? Допустим, он решит остаться командующим?

   — Тогда это уже открытый бунт, и он оказывается в изоляции. — Галл пожал плечами. — Видишь теперь, почему Сенату так нужен Помпей? Если он будет на их стороне, то Цезаря загонят в угол конституционным путём.

   — А в военном отношении?

   — Тоже. Может, он и имеет преимущество, но не такое большое, чтобы можно было рисковать. Если есть возможность избежать военного столкновения, то вряд ли он пойдёт на это.

   — Вы, конечно, уже слышали последний bon mot Цезаря? — вставила Киферида.

Галл улыбнулся ей.

   — Нет, — ответил он. — Расскажи нам.

Киферида налила себе вина.

   — Цезарь был в компании, — сдержанно улыбнулась она, — казалось, что он разоткровенничался, и тут кто-то спросил, какие у него планы. «Раз я кончил в Галлии, сказал он, то теперь собираюсь поплясать на членах Сената».

Галл присвистнул.

   — Должен сказать, что это в его духе. — Он поднял свой кубок в безмолвном приветствии.

   — Ты думаешь, он это серьёзно?

   — Цезарь всегда серьёзен, когда шутит. Конечно, он сказал это всерьёз.

   — Значит, жди беды?

   — Если Сенат не опомнится, то да. И если Помпей не перестанет сидеть на двух стульях или же сделает неправильный выбор.

   — Думаешь, дело дойдёт до драки?

   — Не из-за Цезаря. Он не хочет войны и не может себе это позволить. Но если Сенат будет настолько глуп, чтобы загнать его в угол, всё изменится. И тогда они увидят, что у волка есть зубы.

Это было за два с половиной года до того, как в конце концов Цезарь обернулся волком. И когда это случилось, ему пришлось перегрызть Риму горло.

 

29

Если говорить о моей поэзии, то для меня это были насыщенные годы. Не то чтобы я писал много — по крайней мере, чего-то стоящего — несколько коротких стихотворений, несколько подлиннее, ничего памятного. Однако я усердно учился под руководством Эпидия, Парфения и Сирона и, с помощью Поллиона, потихонечку создавал круг друзей. Мои занятия риторикой постепенно, но неумолимо отошли на второй план: даже родители, получая письма как от меня, так и от Прокула, вынуждены были признать, что быть адвокатом — не моё призвание. Это очень разочаровало их.

После долгих месяцев мучительного напряжения Прокул почти пришёл в себя. Когда он вернулся в свой дом на Эсквилине, это был просто бормочущий мешок с костями — старик с изрытым худым лицом, настоящий дух, которым пугают детей. Он всё ещё нёс бремя двух смертей — оно согнуло ему спину и полностью выбелило волосы. Но время сделало этот груз не таким тяжёлым, он уже не так давил на плечи, как прежде. Прокул даже иногда стал говорить о них, о Корнелии и Валерии. Это было выше моих сил, и я восхищался его мужеством.

Зима, наступившая после описанных мною событий, принесла новое горе, хотя — стыдно сказать — и не такое острое. В письме матери мимоходом сообщалось, что её замучили перемежающиеся желудочные боли: она перепробовала всевозможные лекарства и даже не остановилась перед тем, чтобы поехать в Кремону проконсультироваться у врача-грека, но всё безрезультатно. Поскольку посыльный сам заболел в дороге, письмо, написанное в конце октября, пришло только перед Зимними празднествами. Через два дня я получил другое послание (не могу назвать его письмом), датированное тридцатым ноября, на этот раз от отца, в нём говорилось, что мать умерла.

Я совершенно не ожидал такого известия; положа руку на сердце, не могу сказать, что это меня глубоко задело. С тех пор как я поселился в Риме, я всего два раза ездил домой, и оба раза наши встречи были не то чтобы натянутые, но прохладные. Я отрастил бороду и надел траур, но в Кремону не поехал. На это были свои причины: мать давно уже похоронили, зима сделала дороги труднопроходимыми, и, кроме всего прочего, отец специально запретил мне приезжать. Рядом с ним был его истинный сын Гай, которому было уже десять лет, а чужих ему не надо.

Я ничего не рассказывал о Гае, только упомянул о его рождении. Не потому, что я имел что-то против него — совсем нет: он был славный парень, почти как Марк, чьё место он занял в сердцах родителей, перенёсших на него свою привязанность. Я не уверен, что разговаривал с ним больше чем два-три раза, — по-настоящему разговаривал, я не считаю шутливые беседы. Организм у него был намного слабее, чем у меня: хотя я и кашлял иногда кровью, но у него болезнь приняла более суровую форму и впоследствии убила его. Но несмотря на это, он был сыном своего отца, духом сильнее, чем телом, настоящий крестьянин, хорошо чувствующий землю. Если бы он дожил до зрелости, отец бы им гордился.

Незадолго до смерти матери отец продал имение и купил поместье побольше близ Мантуи. Частично он сделал это из чувства долга: поместье принадлежало одному из его многочисленных братьев, который внезапно умер за год до этого, оставив вдову с тремя дочерьми, и отец хотел быть уверенным, что девушкам будет обеспечено достойное приданое. Однако руководил им не один только альтруизм: это была прекрасная земля, и, даже заплатив порядочные деньги (которых женщины не получили бы, выставь они её на открытую продажу), отец считал, что совершил выгодную сделку.

События в Риме доказали правоту Галла. Цезарь подавил галльское восстание и сосредоточился на том, чтобы обеспечить себе консульство, которое Сенат решил ему не давать, тем самым лишая Цезаря будущего. Помпей становился всё более и более ревнив к военной славе своего коллеги, в то время как сам Цезарь терял иллюзии относительно усилий Помпея сделать что-либо на благо Рима. По мнению Сената, если между ними поглубже вбить клин, то их союз распадётся, как гнилое бревно. Поскольку срок, когда Цезарь будет вынужден сдать командование, приближался, а Помпей до сих пор палец о палец не ударил, чтобы помочь ему, Сенат осмелел. Его представители осторожно старались выведать у Помпея, как бы он отнёсся, если бы Цезарю не удалось преодолеть запрет появляться в Риме. Тот был уклончив, но многие подозревали, что он ждал Цезаря, чтобы заключить тайную сделку.

Если это верно, то он был разочарован. Такому крупному политику, как Цезарь, не нужны никакие сделки, во всяком случае с Помпеем. Незадолго до того, как должен был истечь срок, по которому он не имел права вступить в Рим, на его сторону перешёл один из его главных противников, народный трибун Курион. Цезарь имел возможность блокировать принятие законов, необходимых Сенату, чтобы уничтожить его. Сенат стонал, но ничего не мог поделать, пока не подойдёт к концу срок должности Куриона. Всё, что они могли, — это ждать, строить планы и надеяться.

Кризис наступил, когда стали известны результаты выборов магистратов на следующий год. Куриона, естественно, не допустили отслужить второй срок, но на его месте оказался Антоний, а Антоний был человеком Цезаря. Оказавшись перед угрозой тупика ещё на год, Сенат толкал к войне. Седьмого января на бурном заседании Палаты Антонию и его коллеге Кассию — оба были сторонники Цезаря — посоветовали ради собственной безопасности покинуть Рим. Помпея, вынужденного наконец прекратить выжидательную политику, избрали диктатором и поручили ему командование сенатскими войсками.

Антонию и Кассию понадобилось три дня, чтобы добраться до Цезаря, стоявшего у границы Италии. Узнав о том, что происходит, он отдал приказ своим войскам перейти Рубикон — небольшую речку, отделяющую Италию от Галльских провинций, чем окончательно поставил себя вне закона.

Началась гражданская война.

 

 

30

В Риме началась неразбериха.

Представьте улей, который кто-то опрокинул и разбил. Вокруг беспорядочно, бесцельно летают пчёлы: одни рассержены, рвутся в драку, но не найдя, с кем бы сцепиться, становятся ещё злее. Другие, чей мир внезапно перевернулся и стал совершенно чуждым, стараются заняться привычным, но теперь уже бесполезным делом, собирая разлитый мёд и ремонтируя раздавленные соты. Некоторые внезапно меняют своё отношение к собратьям, вероятно сводя старые счёты. Но большинство не делают ничего, потому что сделать ничего нельзя. Потерянные и сбитые с толку, они летают вокруг разрушенного улья, просто чтобы двигаться, — когда плодотворная деятельность невозможна, движение даёт ощущение, что они чего-то добиваются.

Не прошло и нескольких часов после того, как Сенат принял Чрезвычайный декрет, и Аппиева дорога, ведущая на юг в сторону Неаполя, была плотно запружена повозками. Большинство из тех, кто спасался бегством, были аристократы, которые стояли за войну, а теперь, добившись своего, решили, что войны им не надо. Везде были отряды Помпея, но его солдаты казались такими же нервными и несчастными, как и простые горожане: о военном искусстве Цезаря уже ходили легенды, и перспектива сразиться с ним была для рядовых солдат кошмаром.

И правильно они беспокоились. Прежде чем войска Сената осознали, что у них есть враг, с которым придётся воевать, Цезарь походным маршем двинулся на юг и занял этрусские перевалы, что расчистило ему путь к Риму через Апеннины. Посланная против него армия тут же сдалась, даже не пытаясь создать видимость сопротивления. Когда это известие достигло Рима, Сенат и высшие магистраты собрали свои манатки и бежали. Помпей, справедливо считая войну в Италии проигранной, погрузил в Бриндизи свои отряды на корабль и отплыл в Грецию.

Мне вспоминается разговор, который произошёл у меня несколько лет назад с одним солдатом, потерявшим руку в Герговии. Он сражался со здоровенным галлом, вооружённым палашом, как вдруг поскользнулся в луже крови. И тут же почувствовал лёгкий удар по правой руке, посредине между локтем и запястьем. Он выпрямился, замахнулся мечом, чтобы ударить противника, — и обнаружил, что ни меча, ни руки, которая его держала, нет. Боли не было, сказал он (хотя, конечно, она потом пришла), только безмерное удивление, когда он взглянул вниз и увидел свою кисть, всё ещё сжимающую рукоять меча.

Вот так в последнее время чувствовали себя в Риме многие. Сенат и магистраты бежали, войск в городе нет, и можно ожидать бунтов, грабежей, повальных нарушений закона и порядка — словом, возврата к насилиям, имевшим место несколько лет назад; однако, как ни странно, безобразий было очень мало. Ошеломлённый народ просто выжидал. Это было невероятно.

И Поллион и Галл уехали раньше, чтобы присоединиться к Цезарю. Поллион всегда его поддерживал, я это знал, а отец Галла был его личным другом. Впрочем, мне приходилось встречать по ту сторону По даже тех, кто в глубине души не был сторонником Цезаря. Из остальных моих друзей одни двинулись на восток к Цезарю, другие — на юг к Помпею. Мало кто не тронулся с места. Прокул, правда, решил остаться, хотя и был до мозга костей приверженцем Сената и не скрывал этого, но я сомневаюсь, что он задумывался о том, что ему так или иначе грозит.

В середине февраля я покинул Рим и отправился в Кампанию по приглашению своего учителя Сирона, у которого была вилла на побережье недалеко от Неаполя. Парфений тоже был приглашён.

Наверное, мне надо бы кое-что добавить об этом приглашении, поскольку оно определило дальнейшее течение моей жизни. Я говорил вам, что Парфений и Сирон были эпикурейцами и что эпикурейцы воздерживаются от политики. Думаю, что даже и без их влияния в то время такая философия меня бы привлекла. Как я убедился, удовлетворение собственных прихотей (а что же такое политика, как не это?) ужасно и отвратительно. Именно из-за него были изнасилованы и убиты Валерия и её мать, развращён Филон, мой руководитель в деле Котты, оно подчинило римское правосудие военной силе Помпея. Поддаться ему — всё равно что попросить дар Мидаса, который, стоит только получить его, крадёт жизнь у всего, до чего ни дотронешься, хотя бы даже всё превращалось в золото. Политика — это зло, и я не хотел принимать в ней участие, даже в качестве наблюдателя.

Сирон и Парфений разделяли мои чувства. Вилла в Кампании должна была стать нашим философским прибежищем, местом, где могли бы собраться люди, так же, как мы, желавшие удалиться от обезумевшего мира и запереться от него. Здесь они могли бы либо жить коммуной, либо, если под давлением обстоятельств всё-таки придётся жить в мире, использовать виллу для своего духовного возрождения. Она замечательно подходила для этого. Годы, что я провёл на вилле, исключая те, когда сюда вторгался внешний мир, были самыми счастливыми в моей жизни.

Это было общество, жившее размеренной жизнью, и это меня очень устраивало. Я всегда, по возможности, предпочитал твёрдый распорядок дня: только если ходить по одной и той же проторённой дорожке, мозг может ослабить вожжи и позволить телу блуждать своим путём. Я вставал с зарей или даже чуть пораньше, купался и очень умеренно ел. Затем, в зависимости от погоды и от того, над чем я работал, я часок гулял по берегу, размышляя, или сидел с книгой на террасе, выходящей на море. Если я писал стихотворение, то трудился над ним целый день: сперва это была сырая масса, но я постепенно придавал ей форму, вылизывая стихи, словно медведица своих медвежат. А если ничего не сочинял, то делил день между философией и поэзией — причём сначала занимался философией, как более серьёзным предметом.

По вечерам мы вели беседы. Это была самая лучшая пора.

Учился я гораздо больше, чем писал. У Сирона была отличная библиотека. Конечно, большинство книг в ней было по философии — эпикурейцы считают поэзию пустяком, — но Парфений перевёз сюда из Рима большую часть собственной библиотеки, которая замечательно восполнила недостаток. Иногда на виллу приезжали в гости друзья, разделявшие наши склонности, и заходили живущие по соседству единомышленники.

Хорошие книги, хорошие друзья — и досуг, чтобы наслаждаться всем этим. Разве удивительно, что я был счастлив в те годы?

Я не историк, разве только когда это необходимо. Поскольку события первых пяти лет затронули меня лишь в самом общем смысле, то краткого резюме будет достаточно. Если вы хотите получить полный отчёт, то почитайте Поллиона, который всё это время был одним из полководцев Цезаря.

Полтора года ушло у Цезаря на то, чтобы вынудить Помпея принять бой и разбить его главное войско при Фарсале. Двадцать тысяч полегло с обеих сторон.

Двадцать тысяч. Двадцать тысяч сердец остановились от прикосновения пальцев Мидаса, превратившего их живую плоть в орудие власти. Двадцать тысяч братоубийств, отмеченных «политической необходимостью».

Сам Помпей бежал в Египет только для того, чтобы, едва сойдя на берег, быть убитым. Его забальзамированную голову и кольцо с печаткой подарили Цезарю в знак искреннего расположения юный царь Птолемей и его сестра Клеопатра. Цезарю понадобилось полтора года, чтобы сломить сопротивление в Африке, в Тапсе, и ещё одиннадцать месяцев, чтобы завершить дело при Мунде в Южной Испании.

Испанская кампания вознесла двух заложников времени, и оба они впоследствии сыграли важную роль. Первым был сын Помпея Секст, единственный из командиров, который вышел из сражения живым и ускользнул из расставленных Цезарем сетей. Второй — семнадцатилетний внучатый племянник Цезаря, настоявший, несмотря на болезнь, на том, чтобы последовать за ним. Не спасовав перед трудностями пути и не испугавшись даже возможности крушения, этот безукоризненный юноша показал себя в походе героем — стойкость, с которой он переносил опасности и лишения, оставила о нём наилучшее впечатление.

Да. Я говорю об Октавиане. Человеке, которого Вергилий обвинил в трусости и физической и моральной развращённости. Вы его не узнаете? Ну, потерпите немного.

Перед гражданской войной Цезарь оставил завещание, назвав Помпея своим главным наследником. Ясно, что он должен был его изменить, — но кого он мог поставить вместо Помпея? У него не было ни явного наследника, ни законного сына, который мог бы автоматически получить его тогу, если бы он в конце концов решил отойти от дел. А преданность, сила духа и мужество были качествами, которые Цезарь ценил превыше всего. Особенно в красивых юношах, бывших к тому же с ним в кровном родстве.

Как же Октавиан мог не продемонстрировать себя, если в недалёком будущем должно быть составлено новое завещание? Или вы думаете, что он был слишком молод, чтобы понимать, что делает или насколько высока ставка? Результат был предрешён. Имя Октавиана было первым названо вместо Помпея в новом завещании, и Рим получил престолонаследника, не зная ещё о существовании царя.

Кампания, которая привела к Мунде, была истинным началом принципата Августа. Поэтому я не говорю о походе Цезаря против помпеянцев.

Привет, Август.

 

31

Это произошло в конце лета, наверно, в сентябре или, может, в октябре, года через четыре после того, как я приехал в Неаполь. Я шёл берегом моря, пытаясь сочинять стихи. День был для этого времени года необычайно жарким и сухим, стихотворение отказывалось приобретать форму. Я знал, что лучше всего в таком случае — отступиться и подождать, пока стихи придут (или не придут) в своё время сами. Чувствуя, что перегрелся и слегка раздражён, я вернулся на виллу.

Войдя, я услышал голоса, доносившиеся из садика, расположенного во внутреннем дворе, — один принадлежал Сирону, а другого я не узнал. Если бы стихи получились, я бы отправился прямо к себе в комнату записать их. Но поскольку ничего не сочинялось, я искал, чем бы отвлечься. И пошёл на голоса.

Сирон стоял под грушевым деревом. В то время ему было около семидесяти, он был маленький, сгорбленный и белый, как прутик, с которого содрали кору. Можно было буквально пересчитать его кости — тонкие и хрупкие, словно птичьи. Он разговаривал с человеком намного моложе его самого, с тонким лицом и дерзким ртом — по виду аристократом, нарочито одетым с дорогой простотой.

   — А, Вергилий, — сказал Сирон. — Что-то ты рано вернулся.

   — Стихи сегодня со мной не в ладу, — ответил я.

   — Ты знаком с Юнием Брутом?

Глаза гостя свидетельствовали о том, что мягкость его лица обманчива. У него был тяжёлый, непреклонный взгляд фанатика. Своим пристальным взором он мог смутить даже солнце, если бы решил, что оно мешает ему следовать своим принципам.

   — Нет. — Мы пожали друг другу руки. — Рад познакомиться.

   — И я тоже. — Говорил он тихо, почти заискивающе. — Но прости меня, мы уже с тобой раньше встречались.

Я удивлённо вскинул брови.

   —  На суде над Милоном, — пояснил он. — Ты был с Корнелием Галлом.

Теперь я его вспомнил. Мы стояли рядом на ступеньках храма Конкордии. Должно быть, у него феноменальная память на лица. Насколько я помнил, мы тогда не обменялись ни единым словом, ни даже взглядом.

   — Что ты об этом думаешь? — спросил я. — О суде?

   — Пародия и преступление. Милон заслужил благодарность, а не ссылку.

Две короткие фразы, словно надпись на камне. Так и слышался стук деревянного молотка по резцу.

   — В результате он нашёл смерть, — ответил я. — От добра добра не ищут.

Брут уставился на меня. Я почувствовал себя неуютно, как будто своим возражением нарушил приличия. Когда разразилась война, Милон вернулся в Италию и сделал попытку поднять Юг против Цезаря. Ему размозжили голову из пращи под стенами Компсы.

   — Отдать жизнь в борьбе с тиранией — это прекрасно, а оберегать государство — наша величайшая обязанность, — изрёк Брут.

   — Совершенно верно. — Я в упор посмотрел на него. Краешком глаза я заметил, что Сирон глядит на него с неодобрением.

   — Милон думал, что противостоит тирану, — продолжал Брут. Совершенно неожиданно он показал зубы в неприятной улыбке. Глаза его оставались холодными и колючими, как зимняя стужа. — Конечно, он ошибался.

   — Конечно, — ответил я сухо. Преданность Брута Цезарю была хорошо известна. И причина её тоже.

   — Розы в этом году очень хороши, не правда ли? — заметил Сирон.

Брут бросил на него пронзительный взгляд.

   — Намекаешь, чтобы я избегал политики? — спросил он. — Она оскорбляет твои эпикурейские чувства, да, Сирон? Ну, хорошо, прости, но...

   — Я имею в виду только то, что розы в этом году красивые, — спокойно перебил его Сирон.

Брут сморщил губы, как будто откусил лимон, но перевёл разговор. Было такое ощущение, что беседуешь с тигром, который думает только о том, чтобы съесть тебя на ужин, и я не жалел, что он вскоре ушёл, сказав, что у него есть другие дела. Больше я его не видел.

В тот же день, попозже, я читал в своей комнате, как вдруг вошёл раб и сообщил, что приехал Поллион и ждёт меня внизу.

Я поспешил спуститься. Я знал, что он возвращался в Рим — он занимал одну из высших должностей магистрата этого года, — но не знал, что он собирался заехать в Неаполь. Поллион сидел на террасе, глядя на море. Он обернулся поздороваться со мной, и я увидел, как он постарел... вернее, ожесточился, так будет правильнее. Четыре года назад это был тонкокожий эстет. Теперь же всё в нём кричало, что он воин.

   — Ты хорошо выглядишь, Вергилий, — сказал он, когда мы пожали друг другу руки.

   — И ты. Не часто к нам приходят два таких важных гостя в один и тот же день.

Он встрепенулся.

   — Два? — спросил он.

   — Юний Брут. Вы с ним разминулись. Считай, что тебе повезло.

   — Брут? — Глаза Поллиона расширились. — Что он здесь делал?

   — Пререкался в основном. Спорил с Сироном о философии, как заправский стоик. У него дела в Неаполе.

   — Он что — в самом деле так сказал?

Тон, которым был задан этот вопрос, озадачил меня. Это было не просто любопытство, здесь чувствовалась настойчивость.

   — Нет, — ответил я. — Он сослался на то, что у него есть какое-то дело, которым надо заняться. Я только предположил, что это в городе. Может быть, я ошибся.

   — В Неаполе Цицерон, — сказал Поллион. — Остановился у друзей на несколько дней. Подумывает о том, чтобы купить ещё одну виллу.

   — Может, тогда дело Брута связано с Цицероном. Они ведь хорошо знают друг друга, не правда ли?

   — Да, — подтвердил Поллион. — Знают. Хотя я подозреваю, что даже Цицерону это знакомство переносить трудновато.

В этот момент вошёл раб с виром, и я так и не задал вопрос, который готов был сорваться с моих губ. Поллион выпил, глядя через окно на море, на запад.

   — Цезарь дал мне три легиона и Дальнюю Испанию, — сказал он. — Сын Помпея Секст до сих пор на свободе. У нас не будет мира, пока он жив.

   — Значит, он не берёт на себя командование? Цезарь, я имею в виду?

   — Хотелось бы мне, чтобы взял! — Поллион повернулся ко мне лицом. Голос был жёсткий. — По крайней мере, вне Рима он был бы в безопасности.

Это меня удивило.

   — Разве он до сих пор не в Испании? — спросил я.

Поллион поставил пустой кубок на стол и принялся мерить шагами комнату.

   — Нет, он вернулся. Говорят, что хочет взять вожжи в свои руки. По-моему, он прав, там многое нужно сделать, и Риму необходима твёрдая власть. Но он наживает себе новых врагов — справа, слева и в центре.

   — Что же тут нового! — Я налил себе немного вина и добавил воды.

   — Я сказал, новые враги, — нахмурился Поллион. — Со старыми он сможет справиться. Он их знает. А эти — его друзья или считаются его друзьями. И Цезарь не считает их врагами или даже хуже того — не заботится об этом.

   — Брут? — спросил я.

   — Брут один из них. Его брат Децим. Гай Требоний и Гай Кассий. И ещё полдюжины других, и с каждым днём их становится всё больше. Все хорошие друзья, у которых есть причины быть благодарными Цезарю за его прошлые и теперешние добрые дела. — Поллион горько улыбнулся. — Кому нужны враги, а?

   — Но почему? — задал я простой вопрос.

   — О, тут есть много поводов. Для некоторых, самых... честных, как наш друг Брут, — он скривил рот, — это угрызения совести. Они думают, что Цезарь становится слишком автократичен.

   — Но ведь так оно и есть?

Поллион широко раскрыл глаза и уставился на меня так, как будто у меня вдруг выросла ещё одна голова.

   — Ну конечно, парень, так оно и есть. По-другому никак нельзя. Проведи-ка полдня в Риме, и ты это поймёшь. Если он хочет что-то сделать, то вынужден править единолично. Я же говорил, что городу нужна сильная рука. И в конце концов, он же диктатор.

   — Диктатор — это временная должность. Она действует только во время чрезвычайного положения в государстве.

Поллион хлопнул рукой по столу. Меня поразила сдерживаемая ярость, которую он вложил в удар, и я впервые осознал, в каком он сильном напряжении.

   — Не начинай, Вергилий, — рявкнул он. — Старая система прогнила, как кусок червивого мяса. Цезарь сейчас единственный, кто в состоянии не допустить государство до погибели, а если Цезаря не станет, то эти отличные парни с их знатными древними именами разрушат его через год. Цезарь должен взять всё под свой единоличный контроль и держать в руках.

   — Вы хотите, чтобы он был царём? — спросил я. — Хотите вернуть нас к временам Тарквиниев? Ты знаешь, что с ними случилось.

   — Да, и Брут тоже. Я думаю, что он видит себя в роли своего знаменитого предка. Знаешь, что Цезарь про него говорит? «Если Брут чего хочет, то на полную катушку». Да избавят нас боги от лицемерных патриотов!

Я не на шутку встревожился. Я не испытывал любви к Цезарю, но он, по крайней мере, обеспечивал стабильность. Теперь казалось, что эта стабильность под серьёзной угрозой.

   — Но ведь Брут всегда поддерживал Цезаря, — сказал я. — Он один из его ближайших сподвижников, как будто он... ну... — Я запнулся.

   — Как будто он его родной сын, — закончил за меня Поллион. — Во всяком случае, ходят такие слухи. Но мы не говорим об отцеубийстве. Пока ещё. — Он прекратил расхаживать и налил себе ещё вина. — Пока. А что касается царского титула, то тут обе стороны не без греха. Цезарь тщеславен, любит блеск, это его слабое место. Его враги играют на этом, предлагая ему всевозможные экстравагантные почести, зная, что он их примет; они тешат его тщеславие в надежде, что это подстегнёт стойких приверженцев традиции, вроде Брута, сделать для них грязное дело. И помяни моё слово, они это сделают.

   — Но он не стремится к царствованию, я в этом уверен, — сказал я. — Он не сделает такой глупости.

Я знал, что это была бы невероятная глупость. Римляне прокляли царский титул с тех пор, как древний Брут сверг Тарквиния Гордого четыре с половиной века назад. Если Цезарь примет корону, то ему понадобятся все его войска, чтобы удержать её.

Поллион покачал головой.

   — Нет, конечно, — ответил он. — Но позволяет предлагать себе внешние атрибуты царской власти, вот что скверно. Это его слабая струна, я говорил тебе, и это убьёт его. — Он оборвал сам себя и выдавил улыбку. — Мне не следовало этого говорить. Сделай знак.

Я улыбнулся и сделал знак, чтобы предотвратить несчастье. Поллион глубоко вздохнул и сел.

   — Давай оставим это, — проговорил он. — Я не из-за политики сюда пришёл, это грязное дело. Как продвигаются стихи?

   — Медленно, — ответил я.

   — Есть сейчас что-нибудь заслуживающее внимания? Работаешь над чем-нибудь стоящим?

   — Да так. Несколько отрывков и коротких стихотворений. — Я подозревал, что он спросил не просто так, но не догадывался, что за этим может крыться. — Ничего особенного.

   — Хорошо. — Поллион сдвинул брови, сунул руку в складки своей тоги, вытащил оттуда книгу и протянул мне. — Полагаю, ты это читал?

Я прочёл название. «Идиллии» Феокрита.

   — Ну конечно, — ответил я. — Феокрит — один из моих любимых поэтов.

   — Кто-нибудь когда-нибудь перелагал его на латынь? Я имею в виду не перевод — адаптацию.

   — Во всяком случае, мне об этом неизвестно.

   — Не хочешь попробовать? — И, не получив ответа, прибавил: — Естественно, я договорюсь о публикации.

Я присел, голова пошла кругом. Несмотря на его бесцеремонную манеру, это было серьёзное предложение, равносильное заказу — первому у меня — от одного из наиболее уважаемых в Риме мужей. Это может сделать мне имя. Если справлюсь.

   — Не знаю, что сказать, — выдавил я наконец.

   — Скажи «да».

   — Но Феокрит... Не знаю, смогу ли я...

   — Сможешь. Последние стихи, которые ты мне прислал, доказывают это.

Мы с ним переписывались, конечно, когда он был за пределами Италии: от случая к случаю, по необходимости, но постоянно, насколько это было возможно. Я отсылал ему копии любых, даже самых ничтожных вещей, над которыми мне случалось работать, и его критические отзывы здорово мне помогали.

   — А почему бы тебе самому за это не взяться?

Он пожал плечами.

   — Времени нет, — ответил он. — И к тому же ты как поэт гораздо сильнее.

   — Ерунда.

   — Не совсем. Я уже создал лучшее, на что был способен. Я могу писать больше — и буду, когда появится свободное время, — но я никогда не напишу лучше. Ты — совсем другое дело, Вергилий. Ты, как бы долго ни писал, будешь всё время совершенствоваться. Ничего не поделаешь.

Я зарделся, но в голове уже начали роиться мысли. Не так-то много поэтов поддаются переделке, так же как лишь некоторые растения можно выкопать из их родной почвы и успешно пересадить куда-нибудь в другое место; но я всегда чувствовал, что Феокрит был одним из них. До некоторой степени он уже акклиматизирован, потому что первую половину жизни прожил в Сиракузах, и его поэзия проникнута духом сицилийской деревни. Его «Идиллии» — пасторальные виньетки, простенькие истории о пастухах и пастушках и их крестьянских заботах; но эта простота обманчива, ибо Феокрит — художник-мастер, и каждое стихотворение — это изысканная миниатюра, тщательно выполненная в мельчайших подробностях. Такая поэзия хорошо перенесёт пересадку из сицилийской сельской местности в италийскую — в Кампанию и даже в Кремону и Мантую...

   — Дай мне обдумать твоё предложение, — сказал я.

Поллион улыбнулся.

   — Ну что ж, — ответил он. — Я не прошу тебя завершить эту вещь за шесть месяцев, я знаю, как медленно ты работаешь. Не начинай, пока не будешь готов, и можешь заниматься этим сколько угодно.

   — Но на это могут уйти годы. Если вообще когда-нибудь доделаю.

   — Доделаешь. — Поллион забрал у меня из рук кубок и наполнил его до краёв. — Но как бы много времени ни было на это потрачено, я уверен, что подождать стоит. А теперь сядь и выпей вот это. Тебе нужно как следует подкрепиться, потому что я собираюсь надоедать тебе своими африканскими воспоминаниями.

Я рассмеялся и выпил.

Это было за два года до того, как я закончил первую из «Буколик», которая меня удовлетворила, а потом прошло ещё восемь лет, прежде чем они все были опубликованы. К тому времени мир опять изменился и вместе с ним и я, и мои стихи. «Буколики», конечно, сделали меня, но они в какой-то степени, как вы увидите, послужили и причиной моей гибели.

Поллион пробыл у нас два дня, а затем, в следующем феврале, ещё три или четыре перед отъездом в Испанию. Мы не обсуждали политическую ситуацию, но я видел, что он был очень обеспокоен.

   — Цезарь собирается вторгнуться в Персию, — сказал он. — Если бы он уехал из Рима, удалился на восток и угомонился, я бы вздохнул с облегчением. Он как ребёнок, который тыкает палкой в гнездо шершней, чтобы посмотреть, как летают насекомые.

   — Ты думаешь, его ужалят? — спросил я.

Поллион повернул ко мне осунувшееся лицо.

   — Я думаю, что они убьют его, — ответил он.

Через шесть недель из Рима пришли известия. Шершни всерьёз всполошились, и Цезарь мёртв.

 

32

Вы знаете историю об Эдипе?

Эдип был сыном Лая, царя Фив, и его жены Иокасты. У них долго не было детей. Лай идёт к оракулу Аполлона в Дельфы, чтобы попросить бога о помощи.

   — У меня нет наследника, — говорит он. — Скажи мне, Аполлон, что мне делать, чтобы иметь сына?

   — Считай, что тебе повезло, Лай, — отвечает Аполлон. — Твой сын убьёт своего отца и женится на матери.

Лай приходит в ужас. Он возвращается в Фивы и, не объявляя причин, отказывается от жены. Иокаста в ярости поит его допьяна и пробирается к нему в постель. Она беременеет и через девять месяцев рожает от него ребёнка.

Лай не убийца, но он знает, что не может оставить ребёнка в живых. Он забирает малыша от няни, прокалывает ему гвоздём ноги и бросает на погибель на горе Киферон. Эдипа находит пастух и привозит в Коринф, где он был воспитан царём Полибом и его женой Перибеей.

Эдип взрослеет, он думает, что Полиб и Перибея его настоящие родители. Из-за насмешек, что он не похож на них, он идёт в Дельфы, ища ответа у бога.

   — Отцеубийца! — вопит бог. — Ты вступишь в кровосмесительную связь со своей матерью! Ты оскверняешь землю, по которой ходишь, загрязняешь воздух, которым дышишь! Вон из моей святыни!

Испытывая омерзение, Эдип бежит из Дельф, но не в Коринф — ведь он горячо любит своих родителей, — а в Фивы. На пути ему попадается старик в колеснице, который грубо приказывает ему убраться с дороги. В гневе Эдип стаскивает старца на землю и убивает, не зная, что этот незнакомец — Лай, его отец.

Он пускается в путь дальше и встречает Сфинкса, чудовище с головой женщины, телом льва, змеиным хвостом и орлиными крыльями.

   — Дальше тебе не пройти, — говорит Сфинкс, — пока не отгадаешь мою загадку.

   — Спрашивай, — соглашается Эдип.

   — Какое существо ходит на четырёх ногах, и на двух, и на трёх, и чем оно слабее, тем больше у него ног?

   — Человек, — отвечает Эдип. — Младенцем он ползает на четвереньках, в расцвете лет ходит прямо и опирается на палку в старости.

Видя, что загадка отгадана правильно, Сфинкс бросается со скалы, на которой сидел, и вдребезги разбивается о камни внизу.

Эдип приходит в Фивы, и его радостно встречают как победителя Сфинкса. Фиванцы делают его своим царём, он женится на овдовевшей Иокасте, и у них рождаются дети.

Время идёт. Его преступление начинает смердеть. Город поражает чума. Всё кишит мухами. Люди умирают, и их непохороненными бросают прямо на улицах или кучами сжигают на кострах, от которых идёт жирный дым. Эдип посылает в Дельфы узнать, как можно умилостивить гнев богов.

   — Прогоните убийцу Лая, — отвечает бог.

Легко сказать, думает Эдип. Но кто же убийца Лая? Неизвестно, кто напал на старика и лишил его жизни, свидетелей не было. В поисках решения Эдип не знает покоя. Он ищет и молится, расспрашивает, копается в прошлом, словно крестьянин, который ворошит навозную кучу, переворачивая и переворачивая навоз, пока всё вокруг не провоняет. Иокаста догадывается об истине и умоляет его оставить всё как есть, но в своей гордыне он не может успокоиться, пока не получает однородное, гниющее, зловонное месиво и не оказывается стоящим голым посреди разорения, которое сам и произвёл. Его мать-жена вешается, и он, докопавшись наконец до правды и испытывая отвращение к самому себе, снимает с её груди брошь и выкалывает себе глаза.

Hurbis. Мы понимаем это греческое слово как разъедающую, разрушающую язву спесивой гордыни и честолюбия. В своей гордыне Эдип осмелился вмешаться во всеобщий порядок, и это погубило его.

Так же как и Эдипа, Цезаря сгубило высокомерие. А чем же тогда были события Праздника Волков, как не результатом высокомерия Цезаря?

Мрачный из-за чёрных туч и града день. Жрецы Фавна со лбами, вымазанными собачьей кровью, покрытые шерстью, как козлы, с воплями бегут по улицам Рима и хлещут всех попадающихся на пути женщин плетьми из сыромятной кожи, чтобы те были плодовитыми. Один из них — Антоний — держит корону. Он подходит к помосту, где на золочёном троне, с застывшим лицом, неподвижно восседает Цезарь, облачённый в порфиру, в красных сандалиях, доходящих до икры; он наблюдает за ритуалом, словно древние цари Альбы. Три раза жрец Антоний предлагает Цезарю корону, три раза Цезарь отстраняет её, а вокруг воет толпа, требуя принять корону, — и так до тех пор, пока жест отказа не становится просто притворством...

Спесь.

Через месяц его не стало.

Говорят, перед этим он получил достаточно предостережений. По Рыночной площади разгуливали призраки, совы являлись среди бела дня, а в храмах на ночь слетались вороны. В его статую ударила молния, уничтожив первую букву имени. В ночь перед убийством его жене Кальпурнии привиделось это во сне, и она умоляла его не идти в Сенат. По пути на собрание некий Артемидор передал ему записку, в которой были изложены все детали заговора, вплоть до имён заговорщиков. Всё это он проигнорировал. Смерть не коснётся его, нет, не его, не Цезаря. Других — возможно. Но не Цезаря.

Спесь.

В него вонзили кинжал у подножия статуи Помпея, он упал, и они наносили удар за ударом, пока не убедились, что он мёртв. А когда он умер, его сын Брут поднял окровавленный кинжал высоко над головой отца и вскричал: «Цицерон!»

Уж чего Брут хотел, то хотел вовсю. Кого это задевало — не имело значения.

 

33

Мы были поражены смертью Цезаря, хотя у нас в Неаполе не принято было разговаривать о политике. Большинство из нашей общины одобряли мотивы убийц и даже их методы: в Греции тираноубийцы занимали почётное место. Я не одобрял их (хотя и не говорил об этом вслух) прежде всего потому, что встречался и беседовал с Брутом, и если остальные были на него похожи, то человек, которого они убили, был гораздо симпатичнее их самих; во-вторых, потому что, как и Поллион, я ставил порядок выше хаоса, но, насколько я понимал, с порядком придётся подождать. Как все фанатики, Брут и его друзья сосредоточились на том, чтобы снести систему, которой они противостояли, не думая ни о том, чем заменить её, ни о подлинной сущности власти. По-моему, это так же преступно, как сознательно установить несправедливый и деспотический режим — даже хуже, потому что, когда нет контроля, рушится сам общественный строй и зло начинает процветать на всех уровнях так же неизбежно, как на поверхность стоячего пруда поднимается пена.

В течение следующего месяца нам регулярно доставляли известия — по большей части потому, что они лили воду на нашу эпикурейскую мельницу: нечестность профессиональных политиков опровергала идеалы стоиков, так глупо веривших, что философия и политика совместимы. Речь Антония и чтение завещания Цезаря, по которому сады за рекой должны быть отданы народу, а триста серебряных слитков поделены между всеми совершеннолетними гражданами мужского пола, взбаламутили толпу против убийц, и им пришлось бежать из Рима. Для римской черни никакие разумные доводы не имеют значения, когда дело касается её кошелька. Любой бы мог сказать об этом Бруту, но он не стал бы слушать. Ему пришлось учиться на своих ошибках.

От августейшего римского Сената тоже не было проку. Многие из сенаторов были назначены Цезарем, а поскольку Антоний заявил, что раз они отменили законодательство Цезаря, то пользоваться привилегиями больше не будут, сенаторы поспешили изменить своим принципам и отказать в поддержке убийцам. Цицерон тоже притих. Кроме всего прочего, он был реалист и, должно быть, был крайне смущён показным плачем Брута над трупом Цезаря. Стоя в тени Цезаря, Антоний медленно, но верно прибирал власть к рукам, и республиканцам оставалось лишь беспомощно наблюдать за этим и в ярости скалить зубы.

Однако в начале мая до нас дошла весть об одном событии, которое должно было в корне изменить ситуацию, хотя ни мы, да и никто другой, не понимали этого. В Италии, в маленькой рыбацкой деревушке под названием Лупия, что недалеко от Бриндизи, высадился наследник Цезаря Октавиан.

Об Октавиане трудно говорить непредвзято. Вы, мой читатель, я знаю, представляете себе это так, словно наконец на сцену вышел ведущий актёр, и остальные тут же отступили, признавая его врождённое превосходство, или же, наоборот, попытались отодвинуть его в глубину сцены, но неизбежно потерпели поражение. Призрак Августа уже маячит у него за плечом, купая его в божественных лучах. Что бы Октавиан ни сделал, он всё равно прав, его конечная победа божественно предопределена, это лишь вопрос времени.

Освободитесь, если можете, от этого заблуждения. Постарайтесь увидеть его таким, какой он был, а не таким, каким должен был стать. Судите о нём, как если бы он был просто одной из многих скаковых лошадей. Взвесьте его шансы, учитывая, что он решил помериться силами с такими опытными скакунами, как Антоний, Кассий, Цицерон и остальные. Только так вы сможете оценить и его величие, и одновременно самые неприятные стороны его характера.

Ему девятнадцать лет, совсем ещё мальчик, узкогрудый, на журавлиных ножках, хрупкого сложения и болезненный. У него мало опыта в военном деле, никакой власти. Образование чисто теоретическое, хотя и самое лучшее, какое только можно купить за деньги (при этом правописание и орфография ужасающие). Несмотря на то что семья его отца была богатой и очень уважаемой, она не имела политического веса — провинциалы не попадают в ту тонкую, крепкую, как железо, сеть влиятельности, которая гарантирует мальчику, даже пока он ещё лежит в колыбели, достижение высокого положения в государстве. Противопоставьте этому три аргумента: его друзей — Агриппу и Мецената (я ещё дойду до них), его положение приёмного сына Цезаря и, наконец, последнее, но не менее важное — его целеустремлённую жестокость. Кое-кто занижал его шансы на успех. Сам Октавиан никогда в нём не сомневался, ни на минуту. Закованный в броню абсолютного эгоизма, он выискивал у своих противников одно за одним слабые места, повергал врагов и шагал по их обнажённым спинам.

Ближе к концу апреля Октавиан вступил в Рим. Народ и ветераны Цезаря приветствовали его как сына диктатора и мстителя. Обратите внимание, что он позаботился взять на себя эту роль открыто и посеял сомнения как в законности положения Антония в качестве преемника Цезаря, так и в его готовности отомстить за убитого друга: в последний месяц Антоний воздвигал хрупкий modus vivendi с тираноубийцами и Сенатом. Появление ореола вокруг солнца тоже каким-то образом было связано с его прибытием и истолковано как божественное одобрение его притязаний...

Поняли, как это срабатывает? Придраться не к чему. Ни угроз, ни требований, кроме разумных, никакого оспаривания статус-кво. Но тем не менее равновесие как-то нарушается в пользу Октавиана. Он становится лидером правых, любимцем народа, и свет, который падает на него, неизбежно отбрасывает тени.

Он словно борец, который без видимого напряжения перемещает своё тело так, чтобы его более тяжёлый противник расходовал свои силы. Равновесие нарушается, исчезает, и вот уже удивлённый соперник сбит с ног и грохается на землю.

Большинство борцов извлекают урок из первой же схватки и перестают недооценивать врага или доверять ему. Антоний урока не извлёк.

Недооценка и доверие стали гвоздями в крышке его гроба.

 

34

Наверное, это было в июле или, может быть, в августе в год смерти Цезаря. Я провёл день в Неаполе и только зашёл в книжную лавку Деметрия недалеко от Гончарного ряда, как столкнулся с темноволосым мальчиком, который как раз выходил оттуда, нагруженный книгами. Я рассыпался в извинениях.

   — Всё в порядке, — сказал юноша. — Это моя вина. Как всегда, в жуткой спешке. Папа говорит, что так я скоро на обратном пути встречу самого себя.

Я поднял упавшую на мостовую книгу и взглянул на заголовок: «Сатиры» Гая Луцилия.

   — Интересный выбор, — заметил я, протягивая ему книгу. Луцилий не был модным писателем. Его «Сатиры», написанные около века назад, были смешанным собранием латинских гекзаметров — живые, лёгкие стихи в старой грубоватой манере, но косматые и костлявые, как мул грузчика. Я удивился, что они нашлись в лавке Деметрия.

Мальчик улыбнулся:

   — Мне он нравится. У него есть собственный голос. Римский, не греческий. Иногда мне хочется подправить его слог.

Он не хвастался, а просто констатировал факт. Я поймал себя на том, что улыбаюсь ему в ответ.

   — Значит, ты поэт? — спросил я.

   — Нет ещё.

   — Учишься здесь в школе?

Он рассмеялся.

   — Нет, — сказал он. — В Риме. Или, вернее, учился до прошлого года.

Тут я заметил, что он был старше, чем я думал, — по меньшей мере лет семнадцати или восемнадцати, но уж очень маленький для своего возраста. Я снова извинился.

   — Не стоит, — ответил он. — Очень многие так ошибаются. Я привык.

Мы не заметили, как вновь очутились в лавке. Деметрий, толстый, лысеющий одноглазый грек, разговаривал с надсмотрщиком над рабами-переписчиками. Он хотел подойти к нам, но я жестом отослал его обратно.

   — Ты надолго в Неаполе? — спросил я.

   — Всего на несколько дней, я навестил дядю. Вообще-то я еду учиться в Афины.

Это заинтересовало меня ещё больше. Афины были — да и сейчас тоже — местом, куда отправлялись юноши из хороших семей (и с большими доходами), чтобы завершить своё образование. Этот молодой человек вряд ли был из них. Его одежда была недорогая, хотя и приличная, и, судя по его речи, я бы подумал, что он провинциал, принадлежащий к среднему классу, не выше. Он заметил моё плохо скрытое изумление (это был очень наблюдательный паренёк) и снова засмеялся.

   — О, я не аристократ, — сказал он. — У дяди гончарная лавка через несколько домов отсюда. А отец — бывший раб.

Я покраснел, чувствуя, что, наверно, обидел его, но, похоже, он не придал этому никакого значения. Сомневаюсь, что я когда-нибудь встречал кого-либо, обладающего такой же выдержкой.

   — Мой дед тоже был гончаром, — нашёлся я.

   — Правда? Здесь, в Неаполе?

   — Нет, в Мантуе. Ребёнком я всё время играл у него в лавке.

   — А я до сих пор это делаю в лавке дяди Тита. Это доводит его до бешенства.

Теперь была моя очередь рассмеяться. Его наивная откровенность после утончённой беседы Сирона или Парфения была освежающей. Она немного напоминала мне Валерию.

Молодой человек поудобнее переложил под мышку связку книг.

   — Пожалуй, я пойду. Дядя, наверно, недоумевает, куда это я запропастился. — И тут его осенило: — Слушай, а почему бы нам не пойти вместе и не выпить немного вина? Если, конечно, ты не слишком занят.

Я колебался. Я нелегко сходился с людьми и уж конечно не через случайные знакомства. С другой стороны, дела я закончил — к Деметрию я забрёл просто так, поглядеть, — было жарко и до завтра я был свободен. И к тому же мне было любопытно.

Юноша заметил мою нерешительность.

   — Но конечно, у тебя есть ещё чем заняться, — вежливо проговорил он. — Теперь моя очередь принести свои извинения.

Это решило дело.

   —  Не стоит, — ответил я. — Буду рад. — Я протянул ему руку. — Публий Вергилий Марон.

   — Квинт Гораций Флакк, — представился он.

Я словно вновь шагнул в мир своего детства с его серовато-коричневыми красками и густыми запахами земли. В переднем углу лавки работали два раба. Когда мы вошли, они подняли головы. Гораций помахал им, и они улыбнулись в ответ. Шлепок мокрой глины о рабочий стол, щёлканье и жужжание колеса приветствовали меня, как старые друзья, нашёптывали мне, словно добрые духи. Стало покалывать пальцы, будто вновь ощутившие просачивающуюся сквозь них глину и дедушкины руки, прижимающие мои ладони. Знаю, что это звучит странно, но на какое-то время я испытал почти невыносимое чувство потери, утраченной простоты, и на глаза навернулись слёзы. Если бы тот, кто сейчас отдёрнул в задней части лавки грубую занавеску и вышел нам навстречу, стирая с рук глину, оказался моим дедом, я бы не удивился, а был бы только благодарен, словно меня за что-то (не спрашивайте, за что и почему) простили.

   — Дядя Тит, это Вергилий, — произнёс Гораций. — Его дед был гончар в Мантуе.

Он и представил меня верно, самым подходящим образом. Не «Мы налетели друг на друга в книжной лавке Деметрия», а «Его дед был гончар». Я пожал старику руку.

   — Рад с вами познакомиться, сударь, — поздоровался я.

   — Он немножко глуховат, — сказал Гораций.

   — Глупости! — Дядя пододвинул табуретку. — Садитесь, господин, дайте ногам отдохнуть. Я принесу вам вина.

Я был рад присесть. Рядом с ними обоими я чувствовал себя неуклюжим великаном. Старик был не намного выше своего племянника, такой же пузатый, как собственные кувшины для масла, с абсолютно лишённым волос черепом, который блестел, словно отполированный. Он вновь исчез за занавеской.

Я наблюдал, как один из рабов — судя по внешности, родом из Северной Греции и такой же старый, как его хозяин, — кинул на круг ком глины и из него получился такой же горшок, какой я помнил по дедовой лавке. Занавес опять разъехался, и появился старик. Он принёс поднос, нагруженный кувшином с вином и кубками, хлебом, оливками в собственном соку и овечьим сыром, и поставил всё это на пол рядом со мной.

   — Ничего особенного, — сказал он, — но сыр хороший. Угощайтесь.

Я попробовал кусочек. Он был острый и имел резкий привкус — настоящий деревенский сыр, такой же, как мы всегда делали у себя на ферме.

   — Ты тоже налетай, Квинт, — обратился старик к Горацию. — В Афинах тебе не найти такого сыра.

   — Когда ты уезжаешь? — спросил я.

   — В конце месяца. — Гораций налил себе ещё вина и сделал длинный глоток.

   — У кого ты учишься?

   — У Феомнеста и Кратиппа.

Я был поражён. Феомнест был главным светилом Академии. Кратипп — один из лучших перипатетиков.

   — Вы, конечно, простите меня, сударь, я должен работать, — сказал старик и, когда я сделал движение, чтобы подняться, остановил меня: — Нет, нет, не вставайте. Оставайтесь сколько хотите, вы никому не помешаете. Был рад познакомиться.

И ушёл.

   — Ты был в Афинах? — спросил Гораций.

   — Боюсь, что нет. Родители отправили меня в Рим.

   — Они живут в Мантуе?

   — У отца там поместье.

Он кивнул.

   — У папы теперь тоже. Маленькое такое, недалеко от Венузии.

   — А твоя мать?

   — Она умерла.

Странно, но я почти был уверен, что ответ будет именно такой; я как будто смотрел в зеркало, видя себя не таким, какой я был, а таким, каким мог бы стать. Следующий мой вопрос вырвался непрошенно, почти что помимо моей воли. Даже когда я задавал его, он причинял мне боль, словно я отдирал корку с раны.

   — Ты ладишь с отцом?

Гораций помедлил. Затем не спеша поставил свой кубок.

   — Он самый лучший человек на свете, — сказал Гораций. — Если я чего-нибудь стою, то это всё благодаря ему. Если в будущем я добьюсь чего-то большего, все похвалы — ему.

Я почувствовал такую боль, как будто у меня в кишках повернули нож.

   — Папа показал мне, как жить, — продолжал Гораций. — Не научил. Показал. «Погляди на того человека, — скажет. — У него есть деньги, но внутри он мёртв. Никто его не уважает. Никто не любит. Не будь похожим на него, Квинт». Или: «Посмотри на этого. Он держит слово, поступает по справедливости, он верный друг. Делай так же, и ты никогда не собьёшься с пути истинного». — Он взял кубок и выпил. — Вот что я называю образованием. Всё остальное ничто по сравнению с этим.

Я подумал о своём отце. Иногда мне казалось, что он даже имени моего не сможет вспомнить.

Гораций оторвал от каравая кусочек хлеба, обмакнул в оливковое масло и впился в него зубами.

   — Папа отказывал себе во всём и откладывал деньги со своих доходов вольноотпущенника, — сказал он. — Бог знает, как это ему удавалось. Я тебе говорил, что он был помощником аукциониста? Он привёз меня в Рим и дал школьное образование, какое получают богатые мальчики. — Он вдруг рассмеялся. — У меня до сих пор рубцы на заду, чтобы удостовериться в этом. Нам, конечно, не по карману был раб, который бы таскал за мной книги, поэтому отец делал это сам. Другие мальчишки смеялись над этим, но он не обращал внимания, и я тоже.

   — Твой отец, должно быть, удивительный человек, — заметил я и почувствовал внутри необычайную пустоту. В груди у меня было так же пусто, как у бронзовой статуи.

   — Не больше, чем твой, я уверен, — учтиво ответил он. — Ты сказал, у него поместье недалеко от Мантуи?

Но я не хотел говорить о своём отце. Что я мог сказать? Я был для него ничто. И всегда было так. Мы даже больше не переписывались. Я глотнул вина и притворился, что не расслышал.

   — У тебя есть где остановиться в Афинах?

Он пожал плечами.

   — У друга друга моего друга, — ответил он. — И всё-таки трудно покидать Рим, именно тогда, когда наконец такое происходит.

   — Что ты имеешь в виду?

   — Убийство тирана. Борьба за свободу. Падение оков.

Он говорил свободно, не чувствуя неловкости, и даже, я думаю, не замечал театральности фраз, которые произносил. Я вспомнил Брута, его тяжёлый взгляд и плотно сжатые тонкие губы. Он мог употреблять такие слова. Но когда он говорил о тиранах, свободе и цепях, слова свистели в воздухе, как пущенные пращой камни. Было слышно, как они летят вслед, затем раздавался глухой удар о живую плоть и хруст раздробленных костей. У этого мальчика было по-другому. Тираноубийство для него — детская сказка, в которой всё либо чёрное, либо белое, герой против злодея, воплотившего всю грязную сущность человеческой природы. Гораций был, наверно, всего на четыре или пять лет моложе меня, но пред его искренним идеализмом я чувствовал себя древним и циничным и изрядно замаранным.

Я завидовал ему. И до сих пор завидую. Его взгляды с годами менялись, но характер — нет.

Мы поговорили ещё немного — о философии и о поэзии. Я, конечно, не представлял себе тогда — ведь после той единственной встречи я потерял его из виду почти на пять лет, — что Горацию суждено было стать одним из моих самых близких друзей. Мало того, что он блестящий поэт, он ещё и самый поистине человечный человек из всех, кого я когда-либо знал, бескорыстный и совершенно лишённый тщеславия. Он был настолько добр, что отдал мне половину своей души. Я знаю, что не заслужил этого, но всё равно он — моя половина, и притом моя лучшая половина. Если бы я мог выбирать, кем другим мне стать в этом мире, я бы выбрал его. Но раз этого нельзя, то я горжусь, что зову его своим другом.

 

35

События следующих полутора лет стали уроком политики с позиций силы, преподанным юнцом, едва достигшим двадцати лет. Они дали ему если и не окончательную власть, то, по крайней мере, положение, которое его приёмный отец занимал тринадцать лет назад, но только узаконенное официальным решением Сената; а мне они принесли... впрочем, сами увидите, что они мне принесли.

С тех пор как Октавиан явился в Рим, их отношения с Антонием становились всё более натянутыми. Со стороны Октавиана это было умышленно: чтобы расчистить пространство для себя, он должен был прежде всего отстранить Антония от Цезаревых войск, а затем размежеваться с ним в своих притязаниях узаконить власть.

Ему удалось это превосходно. Если это слово будет уместно.

В начале октября он выехал из Рима на юг и принялся оказывать влияние на настроение воинов: если Антоний на самом деле желал отомстить за Цезаря, тогда почему его убийцы всё ещё на свободе? А не было ли здесь какого-нибудь секретного сговора? Если Антоний ценил людей Цезаря так высоко, как он об этом заявлял, то почему же он так скуп на награды? Для противной-то стороны он был более чем великодушен. Несомненно, им лучше доказать свою преданность другому полководцу. Который больше ими дорожит...

И так далее. Вы поняли суть. А вот что сделал Антоний. Проклиная собственную глупость, что дал Октавиану доступ к своим войскам, он прежде всего поспешил в Бриндизи, наспех назначил нескольких военачальников и приготовился, пока не стряслось чего-нибудь похуже, вести армию на север, демонстрируя силу. Октавиан как раз и рассчитывал, что именно это он и сделает. Мишенью был брат Брута Децим, который занял город Модену.

Затем Октавиан приступил ко второй части своего плана. «А вот и я, — заявил он Сенату. — К вашим услугам». Теперь он уже не заикался ни об отмщении Цезаря, ни о греховности братания с его убийцами, среди которых был Децим Брут. Чувство сыновнего долга у Октавиана было очень гибким, если вообще было.

Сенат не имел выбора. Решив, что раз кризис миновал и с Модены снята осада, то от молодого Октавиана можно отделаться или прихлопнуть, как надоедливую осу, и они поручили ему совместное командование вместе с новоизбранными консулами Гирцием и Пансой.

Я не собираюсь описывать Моденскую кампанию, беспорядочную и грязную, которая стоила государству обоих его консулов, — Гирций был убит сразу, а Панса умер от ран.

В апреле с города сняли осаду, и Антоний отступил на север. Поскольку опасность прошла, Сенат попытался избавиться от Октавиана...

Арабские кочевники рассказывают об одной чрезвычайно неприятной личности по прозвищу Морской Старик. Это чудовище в человеческом обличье поджидает у ручья путников и просит перенести его на другой берег. Но как только он сядет прохожему на плечи, так сразу же обхватывает ногами горло своей жертвы, так что тому приходится выбирать: либо быть задушенным, либо тащить непрошеного гостя, куда тот захочет. На самом деле этот выбор вовсе не выбор, потому что результат один — Старик не отпускает своего конягу, пока в нём остаётся хоть капля жизни.

В подобную беду Сенат попал с Октавианом. Чем больше они старались стряхнуть его, тем крепче тот цеплялся. Они приказали ему сложить с себя командование, он отказался. Распустили легионы сами — легионы взбунтовались. Отдали приказ вмешаться Лепиду, который управлял Галлией, — Лепид перешёл к Антонию, прихватив с собой семь своих легионов. Наконец в июле Октавиан сам перешёл в наступление. В здание Сената вступил отряд войсковых командиров и от его имени потребовал консульства. Когда один возмущённый сенатор спросил, что даёт право двадцатилетнему мальчишке занимать высший государственный пост, вожак выхватил меч и приставил его к горлу сенатора.

— Вот это, — заявил он.

Это был неоспоримый аргумент. Девятнадцатого августа Октавиан стал консулом.

Во время церемонии вхождения в должность над Капитолием взмыли двенадцать грифов — тот же знак, который был дан Ромулу при основании Рима. Жрецы, конечно, объявили их предвестниками того, что новый консул окажется вторым Ромулом и что этот консулат ознаменует новую эру Рима. Может, они и были правы. Может быть, действительно это боги разговаривали с нами при помощи воздушных иероглифов. Но я лично сомневаюсь.

Можете считать меня циником, но любой стоящий птицелов в состоянии устроить такое чудо. От этих грифов сильно попахивало Октавианом.

 

36

Прежде чем идти дальше, я, пожалуй, немного остановлюсь на Антонии.

Для меня это очень трудная часть рассказа. Поскольку события непосредственно коснулись меня, то проще всего было бы изобразить его портрет как бы глазами Октавиана: опасный и распутный пьяница, промотавший собственное состояние и способный продать Рим за поцелуй своей египетской шлюхи. С другой стороны, из-за своей антипатии к Октавиану я должен остерегаться броситься в другую крайность и представить его в радужном свете, как героя восточной легенды. Антоний не был ни героем, ни злодеем. Он был всего лишь человек, имеющий человеческие слабости, и погиб он, потому что не мог возвыситься над собой и падал всё ниже.

Когда я был маленький, у нас был сосед по имени Помптин. Помптин имел быка-призёра Аякса, бывшего предметом зависти всей округи. Можно было не сомневаться в том, что любая корова, которую он покрыл (а покрывал он каждую задравшую перед ним хвост), станет стельной с первой же попытки, и сыновья и дочери Аякса славились далеко за пределами Кремоны.

Помптин очень гордился Аяксом. Помню, отец грустно сказал, что тот обращался с быком лучше, чем с собственными детьми, кормил его зерном из своих рук, выхаживал его, когда бык болел, разговаривал с ним целыми часами, вместо того чтобы сплести ограду или заострить колья для частокола. Аякс, в свою очередь, тоже любил хозяина. Он ходил следом за Помптином, как собака, и даже позволял тому ездить на себе верхом (никто другой не осмелился бы этого сделать, потому что у Аякса был свирепый нрав и он не трогал одного только Помптина).

Как-то раз ранней весной Помптин пропал. Утром он сказал сыновьям, что ему нужно выкопать ров на границе поместья, но до вечера не вернулся. Когда стемнело, сыновья начали беспокоиться. Они подняли рабов, отправились на поиски и обнаружили Помптина лежащим у наполовину вырытой канавы. Он был жив, но сильно покалечен. Над ним стоял Аякс с окровавленными рогами, а вокруг разбросаны растерзанные трупы пяти волков.

Очнувшись, Помптин рассказал сыновьям, что случилось. Он копал ров, а Аякс, как обычно, пасся чуть поодаль. Вдруг Помптин поднял голову и увидел, что в его сторону идут волки: зима была суровая, и нехватка дичи заставила их поискать более лёгкой поживы на фермах у реки. Он бросил мотыгу и помчался прочь, но прежде чем успел добежать до спасительных деревьев, вся стая набросилась на него.

Дальше он помнил только то, что Аякс стоял над ним. Волки набрасывались снова и снова, но всё время перед ними возникали эти жуткие рога. Аякс расшвырял свору, как солому, поднимая их на рога, словно крестьянин, подбрасывающий вилами охапки сена. Перед тем как потерять сознание от боли и ран, Помптин увидел зверей с выпущенными кишками.

Но на этом история не закончилась. После случая с волками Помптин не знал, как угодить Аяксу. Если бы это было ему по карману, Аякс бы ел золочёное зерно из золотой кормушки и запивал его лучшими винами. Как бы то ни было, бык получил почётную отставку. Самое тяжёлое, что ему надевали на шею, был венок из цветов в Праздник Весны. Помптин купил у ближайшего соседа превосходную землю под пастбище, чтобы Аякс мог всё лето щипать самую сладкую травку.

В то время у Помптина был враг, мелкий фермер по имени Клувий, у которого он несколько лет назад выиграл земельную тяжбу. С тех пор Клувий искал случая отомстить, и покупка пастбища дала ему такую возможность. Тот участок был у реки, а за ним — естественно, отгороженная плетнём — находилась глубокая предательская трясина.

Однажды, зная, что Помптин отлучился, Клувий передвинул плетень. Затем он взял мешок зерна и, мало-помалу разбрасывая пригоршни зерна всё дальше и дальше в болото, заманил быка в топь, где он завяз и в конце концов утонул.

Вот вам, если угодно, история об Антонии и Октавиане. Достоинства Антония те же, что и у Аякса: он был храбр, благороден и целиком предан своему хозяину Цезарю, ради спасения или отмщения которого он с радостью отдал бы свою жизнь. Но потакание своим грубым потребностям привело его к гибели: Октавиан, подобно Клувию, имел обыкновение заводить врага всё дальше и дальше в грязь, а сам при этом стоял на берегу и смотрел, как тот барахтается в ней и тонет.

Как гражданин Рима, я понимал, что Антоний сам привёл себя к краху и что его смерть — благо для Рима. Но по-человечески мне жаль его, как было жалко быка. В конечном счёте он был гораздо лучше своего противника, а мотивы, которые двигали Октавианом, ничуть не благороднее, чем у Клувия.

 

37

В конце ноября того года я по делам Сирона поехал в Рим. И, как обычно, решил остановиться у Прокула, в доме на Эсквилине, который оставался моим вторым домом даже после смерти Валерии.

До нас в Неаполе, конечно, доходили вести о последних политических событиях. Несколько недель назад Октавиан отправился на север и встретился в Болонье с Антонием и Лепидом. Теперь, по слухам, они ведут войска на юг.

Когда я доехал до Альбы, движение на Аппиевой дороге пошло непрерывным потоком: повозки, по большей части доверху нагруженные корзинами, дорогие экипажи, запряжённые породистыми лошадьми, даже иногда попадались носилки. По всем признакам, многие горожане, кто побогаче, почуяли, откуда ветер дует, и решили податься на юг, где поспокойнее. Прямо за Капенскими воротами, при въезде в город, опрокинулась, перегородив движение, перегруженная повозка. Пока вспотевшие рабы пытались освободить её от поклажи, задние возницы ругались и кричали. Рядом в полном пренебрежении валялось то, что я поначалу принял за перебинтованный труп, на него никто не обращал внимания. Вспомнив свой первый приезд в Рим десять лет назад, я содрогнулся и сделал знак от дурной приметы, но тело оказалось просто бронзовой статуей, вывалившейся из одной из поломанных корзин.

Когда я наконец добрался до дома Прокула, было уже поздно. Дом был погружен в темноту, что показалось мне странным, потому что обычно на стене всю ночь горел факел. Попросив носильщика подождать, я подошёл к двери и постучал. Долго никто не отзывался. Я уже было решил, что Прокул тоже уехал, и думал, что же делать дальше, как вдруг за дверью послышался голос: «Кто там?»

Голос принадлежал Гелену, надсмотрщику над рабами Прокула. Он показался мне каким-то испуганным.

— Гелен! Это я, Вергилий, — закричал я. — Ну, давай же, старина, открывай! Не пропадать же мне тут.

Дверь отворилась.

   — Вергилий! — У Гелена вытянулось лицо. — Мы не ждали вас, господин!

Он держал дверь открытой — но, я обратил внимание, не очень широко. Я отпустил носильщика и вошёл. Гелен закрыл за мной дверь и запер её на засов.

   — Хозяин в кабинете, — сказал он. — Проходите прямо туда.

   — Как поживаешь, Гелен?

Он страдальчески улыбнулся. Лицо его было серым.

   — О, у меня всё в порядке, господин, — ответил он и хотел что-то добавить, но через зал уже шёл Прокул.

   — Вергилий! Добро пожаловать, мой мальчик!

Он изменился к лучшему с нашей последней встречи. В глазах появился блеск, и спина выпрямилась, словно он помолодел на несколько лет, но лицо было печальным.

   — Вы хорошо выглядите, сударь, — сказал я, пожимая ему руку.

   — Не лучше, чем ты. — Он улыбался, положив вытянутые руки мне на плечи. — Рад, что ты вернулся. Как доехал?

   — Терпимо, — ответил я. — Как Луций?

Луций, если вы помните, был его сын. Ему шёл уже двенадцатый год.

   — Слава богу, хорошо. — Прокул сделал знак Гелену принести вина. — Я послал его к своему двоюродному брату на Родос, подальше от неприятностей. Ну входи же, садись. Ты, наверно, устал.

   — Да не особенно, — сказал я. — А что за неприятности?

   — Я всё забываю, — заметил он, — что вы не интересуетесь тем, что творится вокруг.

Я улыбнулся.

   — Не так уж это нас и не касается. Но вы не ответили на мой вопрос.

Мы улеглись на ложа. Появился Гелен с подносом, на котором стояло вино и блюдо с фруктами. Когда он поднял кувшин, чтобы налить нам вина, рука его дрогнула. Вино перелилось через край кубка и растеклось по столу.

   — Простите, господин, — проговорил Гелен. Понурив голову, он промокал салфеткой расплескавшуюся жидкость.

Прокул взял кувшин и налил вина сам.

   — Гелен, принеси гостю простой воды, — произнёс он. — Ты разве забыл?

Гелен выпрямился. На мгновение его губы шевельнулись, как будто он собирался что-то сказать. Затем он повернулся и вышел из комнаты. Я вопросительно смотрел на Прокула, но, казалось, он не замечал ничего необычного.

   — Ты знаешь, что они дошли до Рима? — спросил он. Мне не нужно было спрашивать, кого он имел в виду.

   — Нет. Когда?

   — Два дня назад. Сенат утвердил их договор в Болонье. Испания и Старая Галлия отойдут Лепиду. Африка, Сицилия и Сардиния — Октавиану. — Прокул аккуратно разрезал яблоко. — Италия и остальная Галлия достались Антонию.

   — Этого и следовало ожидать, — ответил я.

Вновь вошёл Гелен и поставил передо мной кувшин воды. Лицо его было неподвижно и ничего не выражало.

Прокул нахмурился.

   — Они в конце концов перессорятся, — сказал он, — словно жадные дети. Каждый захочет забрать себе всё. А когда начнётся свара, мы тут как тут — подбирать обломки.

Моя рука повисла над кувшином.

   — Мы?

По его лицу скользнуло выражение, которое я не могу определить.

   — Наверно, мне не следовало говорить «мы». Я имею в виду то, что Цицерон зовёт Надёжной Основой. Законную власть и тех, кто её поддерживает.

Я почувствовал некоторое беспокойство.

   — Но ведь Октавиан, — сказал я, — и есть законная власть. Хотите вы этого или не хотите, но он всё-таки консул.

   — Уже нет. Он отказался в пользу Басса.

Я молча уставился на Прокула. Он кивнул.

   — Да, это так. Он, Антоний и Лепид теперь имеют чрезвычайные полномочия для восстановления государства. Они даны им на пять лет. — Прокул отхлебнул вина. — Неплохой срок для консульства, тебе не кажется?

   — Разве это законно?

   — А ты думаешь, это имеет какое-нибудь значение? — Прокул поставил свой кубок. — В любом случае Сенат утвердил. Но у Сената не было выбора, они же знают, у кого настоящая власть. На данный момент.

   — Только на данный момент?

   — Не забывай о востоке.

   — Брут и Кассий? — Голос выдал моё презрение к ним.

Прокул пристально поглядел на меня, и я почувствовал, что краснею.

   — Мы же не дураки, Вергилий, — наконец ответил он. — Брут покинул Италию, чтобы избежать гражданской войны, а не из-за трусости и не из-за того, что его не поддержали. Последние пятнадцать месяцев он собирает людей и деньги на севере Греции. А у Кассия больше дюжины легионов в Сирии.

   — Думаете, они что-нибудь стоят против галльских ветеранов Цезаря?

Гелен, стоявший у стены за правым плечом своего господина, слегка шевельнулся. Он был недоволен мной.

   — Может, и нет, силы равны, — ответил Прокул. — Но время работает на Брута и Кассия. Антоний со товарищи рано или поздно передерутся, и тогда им придёт конец. А тем временем у молодого Секста Помпея стало достаточно кораблей, чтобы отбить охоту вступать с ним в морское сражение. А блокада Италии в сочетании с проводимой Антонием реквизицией земель может вызвать волнения, которых будет довольно, чтобы нарушить равновесие.

   — Какая реквизиция земель?

Прокул замолчал.

   — Ты ничего не слышал? — спросил он и добавил: — Нет, конечно же не слышал. Антоний реквизирует землю в восемнадцати самых богатых городах, чтобы расплатиться с войсками. Он...

   — В каких? — Я уже почти что знал ответ. В горле у меня пересохло.

   — Беневент. Капуя, — неохотно стал перечислять Прокул. — На севере Кремона...

   — А Мантуя?

Он кивнул.

   — Мантуя тоже, — произнёс он. — У твоего отца до сих пор там поместье?

Я не успел ответить, наш разговор прервал громкий стук во входную дверь. Гелен окаменел. Стук повторился, на этот раз ещё громче, как будто кто-то колотил по ней молотком или рукояткой меча.

   — Посмотри, кто это, Гелен, — сказал Прокул.

Гелен не двинулся с места.

   — Гелен. — Прокул говорил на удивление мягко. — Делай, что тебе положено. Открой, пожалуйста, дверь.

Я в изумлении переводил взгляд с одного на другого. Гелен от рождения был рабом Прокула, но я никогда раньше не видел, чтобы он так свободно себя вёл. А Прокул, хотя и обращался с рабами очень уважительно, не терпел непослушания.

Гелен всё ещё стоял, словно мраморная статуя, позади ложа своего господина. Прокул встал.

   — Ладно. Тогда я сам это сделаю. Извини, Вергилий.

Он поднялся и вышел из комнаты. Я слышал звук отодвигаемого засова, стук двери и неясные голоса.

   — Что происходит? — спросил я Гелена... и вдруг понял, что слуга плачет. Он стоял неподвижно и прямо, а слёзы прокладывали русла по затвердевшим щекам.

Захлопнулась входная дверь. В зале залязгал металл и загремели голоса. Прокул что-то сказал в ответ и через мгновение вновь оказался с нами. Он не взглянул на Гелена.

   — Прости, — обратился он ко мне. — Я думал, что смогу тебя избавить от этого.

   — Кто это? Кто там, в зале?

   — Пять солдат и офицер, Марк Вибий. Я знал его, когда он был ещё ребёнком. Потому, — его рот дёрнулся, — и получил эту маленькую поблажку.

   — Ничего не понимаю.

   — Сегодня утром на Рыночной площади вывесили список... врагов отечества. По приказу Антония и Октавиана. Там есть и моё имя.

   — Вас пришли арестовывать? — Я не мог в это поверить.

   — Не совсем, — спокойно ответил Прокул.

   — Господин, вам надо бежать, — не выдержал Гелен. — У вас есть ещё время. Вы ещё успеете.

   — Куда мне бежать? — проговорил Прокул.

   — Они убьют его, — повернулся ко мне Гелен. — Тот список, что вывесили, это список смертников. Скажите ему, чтобы он бежал.

   — Вергилий ничего подобного мне не скажет, — резко возразил Прокул. — Он такой же хороший эпикуреец, как и хороший друг. Он знает, что смерть не имеет значения. Особенно для меня. — Прокул взял мою руку и крепко пожал её. — Прощай, мой мальчик. Напомни обо мне своему отцу, когда следующий раз увидишься с ним.

Я почувствовал, что на меня внезапно обрушилось несчастье. Мозг совершенно отказывался работать. Уставившись в стол, я лишь твердил про себя: «Они могли бы, по крайней мере, дать ему время допить вино».

Прокул обернулся к Гелену.

   — Вибий любезно разрешил мне это сделать самому, — сказал он. — Проследи, чтобы ему и его людям предложили прохладительные напитки, пока они будут ждать. Распоряжения по поводу погребения в верхнем левом ящике бюро. Моё завещание в подобных обстоятельствах, конечно, излишне, но ты найдёшь его там же. Спасибо тебе за многолетнюю службу.

И это всё. Он кивнул — один раз мне, один раз Гелену. И вышел. Открылась и закрылась дверь в его кабинет.

Я видел его тело, когда всё было кончено. Он не перерезал себе вены, как я ожидал, а закололся. Собирался ли он таким образом избавить и себя и нас от разрушительного действия медленной смерти или просто хотел избежать ненужной грязи — не знаю. Подозреваю, что скорее второе: Прокул всегда был утончённой натурой. Пока кинжал торчал в ране и Гелен не вынул его, крови, несомненно, было очень мало.

 

38

Смерть Прокула была цивилизованной по сравнению с начавшейся вслед за этим кровавой бойней.

Представьте себе лису, которая забралась в битком набитый курятник. Она убивает всех подряд, хватая одного за другим цыплят, мечущихся в панике, сворачивая им шеи, разрывая их в клочья, отбрасывая в сторону искромсанные тела. Она носится по курятнику, взметая вокруг себя тучи перьев, а пыль под её лапами сбилась в размокшую красную кашу.

Вот что было в Риме во время «восстановления», затеянного триумвирами. За десять дней погибло триста сенаторов и две тысячи всадников; Антоний и Октавиан уничтожили их либо за политическую деятельность, либо, чаще всего, просто ради их богатства. Остальные, кому повезло больше, бежали на побережье к Сексту Помпею, который, будучи сам приговорён к смерти, принимал меры, чтобы всех собрать и отправить на Сицилию. Цицерон, злейший противник Антония, не был из их числа. Когда начались проскрипции, он был на своей вилле близ Формий. Он сделал нерешительную попытку присоединиться к Помпею, но его перехватили и убили. Ему отрубили голову и руки, и Антоний прибил их на Рыночной площади к трибуне, где он выступал, чтобы толпа могла на них поглазеть.

Я не ходил смотреть на них. Я уехал из Рима на следующий день после смерти Прокула и помчался в Мантую. Меня очень беспокоило то, что сказал Прокул о конфискациях, и я сильно тревожился об отце. Это было нелёгкое путешествие. У городских ворот установили патрули для поимки беглецов, а на дорогах за городом было полно солдат, горевших желанием увеличить своё армейское жалованье за счёт вымогательств. Но всё равно путь на север был в сто раз безопаснее, чем дорога на Капую. Ни один беглец в здравом рассудке не отправился бы на север, где стояли основные войска триумвиров.

Я ехал верхом на лошади в сопровождении двух рабов, и это путешествие заняло восемь дней. Даже и без этих дополнительных опасностей оно было в высшей степени неприятным. Погода, которая и в Риме была плохая, по мере продвижения к северу портилась ещё больше. Резкий холодный ветер вышибал слёзы из глаз, оставляя нас полуслепыми, замедлял лошадиный аллюр, так что временами им приходилось переходить на шаг. Многие постоялые дворы закрыли, боясь солдат; открытыми остались лишь грязные развалюшки самого худшего сорта. Все семь ночей я спал, завернувшись в свой плащ, но всё время просыпался весь расчёсанный.

Я не узнал отца, и он меня тоже.

Дверь он открыл сам. Поначалу я принял его за одного из наших рабов, и притом не из домашних. Он весь осыпался, как комок сухой земли; кожа, дряблая, грязно-коричневая и высохшая, свисала сухими складками. Когда он вытянул руку, похожую на когтистую лапу, чтобы коснуться моей груди, и я заглянул ему в глаза, я понял, что он почти слепой.

— Это я, папа, — сказал я. — Публий.

Он поднял брови.

   — Публий? Какой Публий?

   — Твой сын. Я приехал из Рима.

Он посторонился, чтобы дать мне войти. Я сразу же узнал дом, хотя это был не тот, где я жил в детстве: он был построен по тому же плану. Я было взял отца за руку, чтобы отвести в комнату, но он оттолкнул меня.

   — Я достаточно хорошо вижу, — сказал он. — Мне не нужна твоя помощь.

В доме было грязно и воняло. Остатки пищи — чёрствый хлеб, гнилые яблоки, рассыпанные варёные бобы — валялись разбросанные по полу. Стол был завален грязной посудой, часть из которой была разбита. Я, оглядываясь, стоял посреди комнаты.

   — А где рабы? — спросил я.

   — Разбежались. — Отец стоял рядом со мной. Я почуял его кисло-сладкий запах, такой же, как в комнате, но с примесью мочи. Его туника была такая грязная, что я не мог определить, какого она цвета.

   — А Гай? Мой брат Гай?

   — Умер два месяца назад, — ответил он.

Я подошёл к столу и механически принялся складывать тарелки в стопку.

   — Ты не говорил мне об этом. Не писал, — проговорил я.

   — А почему я должен был писать тебе об этом?

Я зажмурился, чувствуя, как внутри поднимается горечь.

   — Я твой сын.

   — В самом деле? — бросил он. — У меня было два сына. Оба они умерли — и Марк и Гай. У меня было поместье. Теперь всё пошло прахом.

Значит, я не ошибся. Поместье конфисковали.

   — Поговорим об этом потом, — устало сказал я. — Давай прежде всего уберём здесь.

Я вышел на улицу и вызвал своих рабов из конюшни, куда они отправились спать вместе с лошадьми.

   — Он пришёл пять дней назад, — произнёс отец. — Бритый черноволосый ублюдок с письмом, которое я не смог прочитать. Сказал, что у него приказ от Цезаря.

Ну конечно, он должен был взять имя Цезаря. Лишь только прибыв в Рим, он узаконил своё усыновление. Теперь он официально был Гаем Юлием Цезарем. Только враги продолжали звать его Октавианом.

Наконец в комнате стало чисто и аккуратно, и рабы зажгли две жаровни с древесным углем, чтобы разогнать декабрьский холод. Отец умылся и переменил тунику. Он сел напротив меня, прихлёбывая вино, которое я подогрел и смешал с ячменным отваром и мёдом. Было почти уютно. Домашняя сцена, изображающая любящего отца и почтительного сына.

   — Я сказал ему, что он лжец. — Старик улыбнулся, и я заметил, что зубы у него чёрные и поломанные. — Цезарь бы никогда не отдал такого приказа. Мы его поддерживали. Он бы никогда не выкинул нас с нашей земли, не отобрал бы имения. К тому же он мёртв. Убит этими ублюдками сенаторами в Риме.

Я объяснил ему, в чём дело. По крайней мере, попытался объяснить.

   — Он упоминал какие-нибудь другие имена? Я имею в виду, посыльный.

   — Называл какого-то Поллиона. И Корнелия Галла.

Я снова сел. Ну конечно. По логике, он должен был выбрать своим представителем Поллиона. Тот командовал испанскими легионами, которые составили часть войск триумвиров, и был испытанным администратором. Но Галл? Неужели он так быстро вырос во мнении Октавиана?

   — Ты уверен?

   — Со слухом у меня всё в порядке, парень.

Похоже, что всё не так безнадёжно. Если на севере земельными реквизициями занимались Поллион и Галл, то они, по крайней мере, беспристрастно выслушают меня.

   — Где они сейчас? В Кремоне?

   — В Милане. — Он уловил волнение в моём голосе. — Ты их знаешь?

   — Очень хорошо. Поллион заказал мне несколько стихотворений.

   — Правда? — угрюмо произнёс отец. — Значит, ты всё-таки чего-то стоишь. Любопытный сюрприз.

Это была не то чтобы похвала, но всё же лучше, чем ничего. Нищий должен быть благодарен за то, что ему подают.

На следующий день я отправился в Милан, один, потому что почёл за лучшее рабов оставить с отцом. Поллион несколько дней назад уехал в Рим — я был несколько раздосадован, поняв, что мы разминулись с ним в дороге, — но Галл был на месте — во дворце правителя провинции. Когда я вошёл, он диктовал письмо секретарю-греку. Он поднял глаза и уставился на меня как на привидение, потом подошёл и тепло обнял.

   — Вергилий! Какими судьбами?

Я поведал, в чём дело, и он помрачнел.

   — Я могу не так уж много, — сказал он. — Документы подписаны, и право собственности передано другому лицу. Но оставь их у меня, я попробую чего-нибудь добиться, даже если придётся обратиться к самому Цезарю.

   — Лучше не надо, — проговорил я.

   — Почему? — Он отпустил секретаря и уселся на край стола.

Мне стало неуютно. Я несколько лет не видел Галла. Внешне он почти не изменился, если не считать того, что раздался в плечах и пополнел. Но теперь он работал на Октавиана, и я не знал, как он с этой точки зрения оценит нашу прежнюю дружбу.

   — Хотя бы потому, что я бы предпочёл не быть обязанным.

   — Ерунда! — улыбнулся Галл. — Он не людоед. И будет рад быть полезным, я уверен.

   — Я видел образцы этой полезности в Риме, — не удержавшись, выпалил я. — Я уехал оттуда, потому что больше не смог бы переварить.

Его улыбка погасла.

   — Это было необходимо. Сейчас необходимо. Не может быть половинчатых мер, Вергилий. Он только делает то, что должен. Ради мира.

   — На кладбище всё очень мирно. Потому что там одни покойники. — Я знал, что говорю, как в мелодраме, и, скорее всего, это глупо — даже наверняка глупо, но не мог остановиться.

   — Послушай! — Галл до боли сжал мою руку. — Нельзя сделать омлет, не разбив яиц. Это необходимо, Публий. Цезарь — Юлий Цезарь — пытался обойтись полумерами, но добился только того, что его убили. Его сын не может себе позволить повторить эту ошибку. Ему есть что терять.

   — Он убил Прокула. Какая была «необходимость» разбивать именно это яйцо?

   — Прокул? — прошептал он. — Прокул мёртв?

   — Покончил жизнь самоубийством десять дней назад. По приказу твоего хозяина.

Галл покачал головой.

   — Это не Цезаря приказы. Не его. Наверно, Антония.

Я устало пожал плечами и отвернулся.

   — Какая разница? Всё равно его уже нет в живых. Кто бы ни отдал приказ.

Галл надолго замолчал. Потом тихо произнёс:

   — Мне очень жаль, Публий. Мне действительно очень жаль. Но это ничего не меняет. Октавиан — вернее Цезарь...

   — Почему нельзя называть его Октавианом?

   — Цезарь, — он сделал ударение на этом слове, — делает всё, что от него зависит. Если мы хотим спасти государство, строгие меры необходимы. Это всё равно что отрубить больную руку.

   — Но, может быть, у нас есть какой-то другой путь?

   — У нас нет времени. — Галл хлопнул рукой по столу. — Ты должен это понять! Антоний и Цезарь не могут себе позволить игнорировать жизнеспособную оппозицию. И действовать, не имея людей и денег, тоже не могут. Это ужасно, я знаю, но так должно быть. Публий, это необходимо!

   — Если я ещё раз услышу это слово, меня вырвет.

Галл вспыхнул.

   — Ну, хорошо, — сказал он. — Я не хочу спорить. Во всяком случае, не сейчас, когда мы увиделись после стольких лет. Я знаю, что прав, и надеюсь, что и ты со временем это поймёшь. Но давай сейчас оставим этот разговор. Пожалуйста.

Я глубоко вздохнул и постарался успокоиться. Галл прав. Он был моим лучшим другом, мы так давно не виделись, а я не нашёл ничего лучшего, как кричать на него.

   — Ладно, — проговорил я.

   — Как продвигаются стихи?

Я улыбнулся.

   — Медленно, как всегда.

   — Поллион говорит, что ты работаешь над переделкой Феокрита.

   — Да, верно. — Сзади меня стоял стул секретаря. Я присел. — Два стихотворения закончил, а несколько других на стадии замысла. Но это долгое дело.

Он плеснул себе немного вина и протянул мне кувшин, как бы спрашивая, не налить ли и мне. Я покачал головой.

   — А как ты решил к этому подойти? Я о твоей обработке.

   — Я думал придать стихам италийский колорит. Но без определённых ссылок. Просто общее настроение.

Галл принялся катать между ладонями кубок, насупившись, как он всегда делал раньше, когда собирался сказать что-то, что могло бы меня огорчить или смутить. В конце концов он отрывисто проговорил:

   — А ты не думал о том, чтобы ввести элементы политики?

   — Что ты имеешь в виду?

   — Ну, что-нибудь из того, что мы обсуждали с Поллионом. Это будет интересное смешение жанров, нечто совершенно новое, абсолютно римское. Трактовка спорных политических и социальных вопросов на фоне сельской идиллии.

   — О каких политических и социальных спорных вопросах ты говоришь? — саркастически спросил я. Я видел, куда он клонит.

   — Ну, это, естественно, тебе решать. — Галл слегка откинулся назад. — Но такие стихи — по-настоящему хорошие стихи — были бы полезны.

   — Полезны для кого?

Галл отвёл глаза.

   — Это могло бы помочь снять двусмысленность ситуации, — ответил он, — расчистить путь силам порядка. Объяснить так, как это могут только образованные классы, чтобы всё стало немножко понятнее.

   — Короче говоря, ты хочешь сделать из меня придворного поэта? Облагораживать всё, что делает Октавиан, бессмертными стихами?

Это было слишком прямолинейно.

Галл снова вспыхнул.

   — Совсем нет, — сказал он. — Мы бы не стали просить тебя идти против своих принципов.

   — Очень рад, — ответил я, — потому что ответил бы «нет».

   — Я не имел в виду... — начал было Галл, но я перебил его.

   — Я не пишу для мишурных военачальников, которые убивают уважаемых мною людей.

Галл примирительно поднял руки ладонями наружу.

   — Пожалуйста, Публий, — сказал он. — Это не имеет никакого отношения к Цезарю. Лично к нему. Подумай. И постарайся быть объективным. А я пока посмотрю, что можно сделать с поместьем твоего отца.

Он встал.

Я тоже встал.

   — Ты ведь не пытаешься принудить меня к этому, нет, Гай? — спросил я.

Я, кажется, обидел его, по-настоящему обидел.

   — Нет. Никогда, — тихо ответил он. — Клянусь, что нет. Не думай так, Публий. Мы друзья, и я сделаю для тебя всё, что от меня зависит, что бы ни случилось. Но у меня, как и у тебя, есть свои убеждения. Я искренне тебе это посоветовал, как поэт поэту. Просто будь объективен. Пожалуйста.

   — Ну, хорошо, — слегка замявшись, сказал я. — Даю слово.

С этим я и ушёл.

 

39

Вернувшись в поместье, я увидел лошадь, привязанную к кормушке у конюшни. Это была армейская лошадь — о чём свидетельствовало тавро на крупе, — но не настолько хорошая, чтобы принадлежать офицеру. Я кликнул рабов, но не получил ответа.

Дверь в доме была открыта. Я прошёл через кухню в комнату — и чуть не наскочил на острие меча.

Державший его был в военной форме — легионер, примерно того же возраста, что и отец, но только более коренастый и мускулистый. Позади него я заметил отца и двух рабов, стоявших у стен. Один из них прижимал к руке пропитанную кровью тряпку.

   — Ты, что ли, будешь сын? — обратился ко мне солдат. Говор у него был нездешний. Я предположил, что он южанин, возможно кампанец.

Мне стало нехорошо.

   — Да, правильно, — ответил я. — А ты кто?

Теперь меч упёрся мне в горло.

   — Звать меня Флавиан.

   — Что ты хочешь? Денег? — Какой-то дезертир, подумал я, хотя солдаты и не дезертируют из победоносных войск. Наверно, у него были неприятности другого рода.

Он ухмыльнулся и сплюнул.

   — Подавись ты своими деньгами. Я хочу, чтобы вы убрались с моей земли.

   — С твоей земли? — Я был до того удивлён, что в самом деле рассмеялся — довольно опасная штука, когда к горлу приставлен меч. Острие кольнуло под подбородком, и я замер.

   — Вот именно. — Он глянул на меня сузившимися глазами. Затем, очевидно решив, что я не представляю для него никакой угрозы, опустил меч и отступил. — Это моё поместье. И я хочу, чтобы вы убрались отсюда.

Колени у меня задрожали. Но что бы ни случилось, я не должен показать, что испугался. Я прислонился спиной к стене.

   — Ты в порядке, отец? — спросил я.

   — Этот ублюдок ворвался в дом, — возмущённо сообщил отец. Я позавидовал его мужеству. — Вот Тит, — он показал на раненого раба, — пытался остановить его, но тот его порезал.

   — Он сам налетел на мой меч, — сказал Флавиан.

   — Врёшь. Это ты на него напал. — Я заставил себя говорить твёрдо: ораторское образование кое-чего стоит. — Этот раб не имеет отношения к поместью. Он мой. И если ты надолго вывел его из строя, то ты за это ответишь.

Солдат заморгал. Я решил закрепить преимущество, подпустив властные нотки.

   — Из какого ты легиона?

   — Легион Алаудов. Вторая когорта.

   — Центурион?

   — Децим.

   — Корнелия Галла знаешь?

Солдат слегка побледнел. Я понял, что он начинает по-новому оценивать своё положение.

   — Да, господин, — ответил он.

   — Убери свой меч. — Он поспешно повиновался, и это приободрило меня. — Я только что вернулся из Милана. У меня был разговор с моим другом Галлом, — я напирал на слово друг, — и похоже, что произошла ошибка. Он согласен со мной, что тут надо разобраться.

   — О, здесь нет никакой ошибки. — Флавиан порылся в тунике и достал засаленный, измятый клочок пергамента. Он протянул его мне со странной гордостью. — Посмотрите сами.

Я взял пергамент и прочёл то, что там было написано. Он был совершенно прав. Это был законный акт передачи, по которому собственность переходила к нему, безотлагательно вступающий в силу.

   — Он датирован послезавтрашним днём, — солгал я, отдавая пергамент назад.

Он нахмурил брови и стал всматриваться в неразборчиво написанный документ — как я надеялся, без результата.

   — Мне сказали, что сегодняшним, — проговорил он.

   — Нет, здесь этого не сказано. У нас есть два дня отсрочки. — Я посторонился от двери. — Предлагаю тебе покинуть сейчас дом и вернуться в положенный срок. Конечно, если к тому времени ошибка не будет исправлена, а я очень надеюсь, что так оно и будет.

Проходя мимо, он робко взглянул на меня, и я почувствовал чуть ли не жалость к нему. В конце концов, он-то не виноват, что у отца отнимают собственность, а для него поместье означало обеспеченную старость. Если он его потеряет, то нет никакой гарантии, что получит другое.

   — Хорошо, господин, — сказал он. — Извините, что побеспокоил.

Я промолчал и вышел вслед за ним. Проследив, что он сел на лошадь и уехал, я вернулся к отцу.

   — Молодец, мой мальчик! — Отец улыбнулся, показав свои редкие зубы. — Здорово отделался от него!

Я присел на скамью. Помимо воли меня трясло, и я был не в состоянии оценить непривычную похвалу.

   — Это только до тех пор, пока он не обнаружит, что я его обманул, — ответил я.

Старик нахмурился.

   — Что ты имеешь в виду?

   — Он просто не умеет читать, вот и всё. Бедный неуч, чёрт бы его побрал.

   — Так ты говоришь, что он может вытурить меня? Прямо так вот?

   — Именно.

   — Да я скорей умру, — заявил отец. — Или убью ублюдка своими собственными руками, если он сделает хоть шаг по моей земле.

   — Бесполезно, — устало проговорил я. — Закон на его стороне. Ты же не можешь бороться со всей римской армией.

Он посмотрел на меня глазами, горящими презрением.

   — Ты трус, — медленно произнёс он. — Намочил штаны от страха.

Я слишком утомился, чтобы спорить.

   — Я говорю, что так вполне может случиться, — ответил я. — Но, по крайней мере, я вырвал для нас лишний денёк. Рабы помогут тебе уложить вещи. Я договорюсь, из Мантуи пришлют повозку. Ты можешь вернуться домой со мной вместе.

Думаю, что мой тон удивил его, а может быть, даже пристыдил немного, потому что, несмотря на свою резкость, он всё-таки был справедливый человек. Он долго сидел понурившись. Затем безразлично произнёс:

   — Прости, Публий. Ты сделал всё, что мог. Ты не виноват.

   — Я виделся с Галлом. Он хочет нам помочь, но на это может понадобиться время.

Отец не шевельнулся. Его почти незрячие глаза уставились в пол под ногами.

   — Это поместье — вся моя жизнь, — сказал он. — Ты ведь понимаешь? Если его отнимут, это убьёт меня. Я останусь как вырванное с корнем растение.

   — Я знаю, отец, — промолвил я. — Знаю.

На следующий день мы выехали в Неаполь. Отец уселся позади возницы, сгорбившись, словно нахохленная ворона, и даже не оглянулся.

 

40

Решительные приготовления к войне начались с наступлением нового года — не раньше; Прокул оказался прав относительно перемены общественного мнения. Ужас, который навели проскрипции, оставил глубокую рану, и она затягивалась медленно; а тем временем к несправедливости земельных реквизиций триумвиры добавили ещё одну обиду — налог на собственность, чтобы покрыть всевозрастающие издержки на проведение кампании.

У Антония и Октавиана было двадцать восемь легионов против девятнадцати, имеющихся у республиканцев. Восемь они послали вперёд на север Греции, где обосновались Брут и Кассий. Оставшиеся пересекли Адриатическое море в течение лета. Прокул думал, что флот Помпея изрядно потреплет их, но Помпей был слишком занят укреплением собственных позиций в Сицилии, чтобы думать о благополучии союзников.

Поначалу Октавиан не принимал участия в походе: «сын божественного Юлия» (в начале года Цезарь был официально провозглашён богом) лежал в Диррахии, корчась от колики. Антоний переправился с войсками и стал против республиканских армий. Октавиан присоединился к нему в сентябре, и две армии сшиблись при Филиппах.

Первое сражение у Филипп стало для республиканцев ошеломляющим бедствием. Брут и Кассий стояли лагерем рядом друг с другом к западу от города, блокируя Эгнатиеву дорогу. Южнее лежал болотистый участок, который должен был защитить лагерь от фланговой атаки и охранять пути сообщения. Пытаясь пробить в этом месте брешь, Антоний приступил к строительству гати, но на этот случай Брут и Кассий приготовили осадные укрепления. Антоний внезапно напал на эти укрепления, одновременно начав лобовую атаку на лагерь Кассия. И имел полный успех. Войска Кассия были наголову разбиты, а его лагерь разграблен. Не ведая о том, что Брут самостоятельно пошёл в атаку и фактически захватил лагерь Октавиана, Кассий решил, что битва проиграна. Как настоящий римлянин, он покончил с собой, отдав честь победы Антонию.

Антонию. Не Октавиану и Антонию, а Антонию. Октавиан, если слухи верны, прятался в это время где-то в болотах. Он явился только на следующий день, пешком, мокрый насквозь, весь облепленный тиной и без плаща. Когда Антоний спросил его, в чём дело, Октавиан только и мог ответить, что его врачу приснился сон, будто он (Октавиан) должен покинуть лагерь перед сражением. Где он находился всё это время? Октавиан так и не сказал.

Впоследствии Антоний как-то высмеял Октавиана за то, что он струсил, и пятно на репутации Октавиана осталось ещё надолго.

Октавиан, конечно, настоящий трус. Я знаю это по собственным наблюдениям: он, к примеру, панически боится грома и будет прятаться в подвале до тех пор, пока гроза не кончится. Но всё не так просто. С Октавианом всегда всё непросто.

Вспомните наши инстинктивные реакции. Если мы схватим руками что-нибудь слишком горячее — миску обжигающего супа, например, или раскалённое железо, — мы тут же это отбросим. Мы не рассуждаем: «Если я уроню миску, то суп разольётся» или «Если я брошу эту железку, то может начаться пожар». Никаких мыслей. Реакция непроизвольная.

У Октавиана всё по-другому. Между действием и реакцией он ухитряется вклинить мысль. Может, он и трус, но обладает способностью не дать трусости взять верх над собственными интересами. Возьмите, к примеру, его поведение во время испанской кампании или во втором сражении при Филиппах, когда он подхватил упавшее знамя и пронёс его сквозь пекло битвы. В этих условиях обстоятельства требовали, чтобы он показал мужество, и он его показал.

Я не сужу его, а лишь отмечаю факт. Возможно, он был по-настоящему храбр, победив собственный страх и подчинив его разуму. Не знаю. Но его поступки поражают хладнокровием и слишком хорошо согласуются с его расчётливой натурой. Его трусость до сражения при Филиппах меньше соответствовала его характеру, но зато свидетельствовала, что хотя бы в глубине души у него был проблеск человечности.

По смерти Кассия Бруту пришлось всю тяжесть борьбы взвалить на себя. От природы более осторожный, чем его товарищ, он ничего не предпринимал, в надежде, что приближающаяся зима сделает позиции врага непригодными для обороны: его флот угрожал снабжению неприятеля продовольствием, а Эгнатиева дорога была единственным путём на юг. Но всё-таки дезертирство и давление собственных офицеров вынудило Брута к действиям. Двадцать третьего октября он пошёл в наступление. Республиканцы были разгромлены, и Брут, видя, что его дело погибло, лишил себя жизни.

Позвольте мне сразу сказать, что я разделял — и до сих пор разделяю — мнение о битве при Филиппах. Я не республиканец. Тот, кто всерьёз считает, что республиканское правительство принесло вред и продолжало бы причинять ущерб, если бы исход сражения был другим, — тот не может быть республиканцем. Чтобы финансировать кампанию, Брут и Кассий были совершенно беспощадны. Совместными усилиями они обескровили Азию. Когда один город, Ксанф, отказался платить, они осадили его. Чем сдаваться на сомнительную милость тираноубийц, жители Ксанфа подожгли свой город и совершили массовое самоубийство на Рыночной площади: мужчины, женщины, дети — все. По мне, так это достойно осуждения. Система управления, вызывающая подобную реакцию, — нравственно глубоко испорчена.

Свобода может расцвести на крови, но, как правило, это кровь невинных людей.

Мне больше импонирует Кассий, чем Брут. У Кассия, как и у Антония, была спасительная сила гнева — не могу найти более подходящего слова.

Он был истинно гомеровский герой, со всеми присущими герою лучшими качествами: храбростью, импульсивностью, великодушием и острым чувством чести. Естественно, он обладал и недостатками гомеровских героев: гордыней, опрометчивостью, неприкрытым эгоизмом и склонностью не столько к разумным, сколько к инстинктивным действиям. Можно восхищаться человеческими чертами Ахилла и Агамемнона, но вряд ли кто-нибудь захочет жить под их началом.

Брут отличался от Кассия. Это был анти-Октавиан: так же, как и его враг, холодный, самодовольный фанатик, но без правоты Октавиана. В конечном счёте на стороне Октавиана, по крайней мере, было право. Брут был просто опасен, и мир без него стал лучше.

 

41

Тем временем отцу вернули поместье.

Это нелогично, я знаю, но одно это решение для меня было гораздо важнее, чем все события, описанные в предыдущей главе.

Известие пришло в начале мая в письме Поллиона, к нему был приложен документ, устанавливающий право собственности, выписанный отцу «навечно». Когда я отдал свидетельство отцу и объяснил ему, что это такое (он был уже почти совсем слепой и сам читать не мог), он заплакал и поцеловал мне руку.

Поцеловал мою руку!

Что такое победы или законы по сравнению с этим?

Пять месяцев отец наслаждался жизнью в Неаполе. Поначалу он бродил по вилле, как неуклюжий призрак, потому что, когда он был вырван из знакомой среды, то во время небольших вылазок вынужден был полагаться лишь на небольшое поле зрения слева от себя. Однако когда пришла весна и погода стала получше, большую часть времени он стал проводить в саду, и не просто так сидел, а работал: сажал, подрезал ветки и выдирал сорняки. На ощупь и по запаху он делал это лучше, чем я со своими двумя здоровыми глазами. Естественно, он никогда не принимал участия в наших философских спорах — считал их не заслуживающими своего внимания, — но обнаружив, что Сирон имеет сносные (для теоретика) познания о растениях и сельском хозяйстве, он старался припереть его к стенке и на чём-нибудь подловить. Что ему и удалось несколько раз, к великому удовольствию.

Не могу сказать, что за эти пять месяцев мы стали друг другу намного ближе: мы были слишком разные по темпераменту и уж очень несхожие имели интересы. Но всё-таки под конец нам, по крайней мере, не было неуютно вдвоём, и иногда он даже называл меня «сын».

С приходом письма всему этому настал счастливый конец. У отца не было больше причины задерживаться. Поллион даже дал ему рабов, которые отправились с ним на север и остались работать в поместье, — трёх галлов и трёх испанцев, взятых в походах Цезаря и прежде принадлежавших государству, и с ними женщину-рабыню из Северной Африки — вести домашнее хозяйство. Я бы поехал вместе с ними, но в конце месяца заболел Сирон, и, зная, что ему уже не поправиться, я остался на месте.

В других отношениях этот период был для меня менее плодотворным. Как я говорил Галлу, я уже закончил две пасторали Феокрита. Третья находилась в стадии отделки. Вернувшись к этому стихотворению после нашей беседы, я обнаружил, что это совершенно не то, я больше не вижу его ясно, словно сместился угол зрения: если вы поэт, то поймёте, что я имею в виду. Я обнаружил, что, возясь с ним, сам того не желая, вводил современные темы и даже имена.

Это одновременно и испугало меня, и вызвало какое-то неприятное чувство. Прежде чем я поддался искушению идти дальше, я запер стихотворение в ящик стола, словно это было какое-то опасное животное или наркотик, к которому я пристрастился, и не прикасался к нему больше года. Нет, я писал другие стихи, не очень много и не очень хорошие, — но не пасторали. Это было сознательное решение, но оно лишь отодвинуло неизбежное.

Представьте себе только что пойманного жеребёнка, необузданного, как ветер, прямо с воли. Глупый фермер сразу взнуздает его, будет рвать губы мундштуком и сломит дух кнутом. Он может быстро его приручить, но лошадь уже испорчена, она годится только на то, чтобы возить дрова или вращать мельницу, как вол. Мудрый фермер даёт жеребёнку свободно бегать по загону, кормит его из собственных рук травой и горохом, и так до тех пор, пока конь не привыкнет к виду человека и его запаху и не перестанет видеть в них угрозу. Затем фермер накидывает на спину жеребёнка лёгкий чепрак и мало-помалу приучает его носить разные предметы, пока наконец он не будет готов нести наездника.

В течение этих полутора лет, подобно жеребёнку у мудрого фермера, мне было позволено галопировать по загону. Чувства мои находились в таком же смятении. Просто дело было в том (и теперь, оглядываясь назад, я вижу это яснее), что идея Галла смешать реальный мир с причудливой утопией Феокрита показалась мне заманчивой. Как сказал Галл, такая смесь будет чем-то совершенно новым, совершенно римским, а нам, латинским поэтам, нечасто удаётся обойти греков. К тому же я знал, что он честно ничего не ждал от меня за помощь с отцовским поместьем. Письмо и свидетельство пришли от Поллиона, а Поллион был человеком Антония, не Октавиана. Со стороны Галла это был замечательно тактичный способ отделить политику от дружбы. Последнее, и самое главное, — я чувствовал, что в огромном долгу перед ним за одно только расположение, которое, в кои-то веки, проявил ко мне отец. Мне нечем было отплатить. Я артачился и всё бегал и бегал по кругу, брыкаясь и шарахаясь от протянутой горсти гороха. Хотя я и не подозревал об этом, меня приучали к запаху человека, к запаху власти.

Боюсь, что всё это выглядит так, будто я прибедняюсь, чтобы вызвать сочувствие. Поверьте, я к этому не стремлюсь. Никто не может винить дрессировщика лошади, который делает своё дело, особенно если он делает его хорошо. Достоинство лошади не в ней самой, а в том, насколько хорошо она служит; и если она в конце концов сбрасывает хозяина, кого из них двоих считать виноватым?

Третьего июня умер Сирон. Я, конечно, очень горевал, но он был рад наконец уйти: несмотря на то, что его последняя болезнь была короткой, в течение нескольких лет его мучили сильные боли. Не могу согласиться с Эпикуровой максимой «Длительную боль легко переносить // Сильная боль быстро проходит». Слишком часто она противоречит тому, что мы видим, и признать её — значит допустить сильный перевес риторики над истиной.

Когда вскрыли завещание Сирона, оказалось, что виллу близ Неаполя он оставил мне. Я был в замешательстве. У Сирона не было семьи, всё так. Но за долгие годы они очень сблизились с Парфением. Я подошёл к Парфению и тактично намекнул, что я отказываюсь от наследства. Он улыбнулся.

— Сирон знал, что делает, Публий, — сказал он. — Пусть будет так. Я не надолго переживу его, и вилла всё равно бы перешла к тебе после меня.

Я понял, что Парфений тоже болен. Ему было суждено пережить Сирона всего на несколько месяцев. К тому времени, как произошло сражение при Филиппах, я уже потерял обоих своих учителей.

Филиппы стали последним гвоздём, забитым в гроб Республики. Конечно, остался ещё кое-кто из твёрдолобых: Помпей со своим флотом на Сицилии, Агенобарб с семьюдесятью кораблями и двумя легионами на Адриатике. Но, не будучи вождями такого масштаба, как Брут и Кассий, они имели лишь второстепенное значение. С другой стороны, союз трёх мужей сократился до двух — зловещий признак. Лепид, всегда имевший в этом альянсе наименьший вес, попытался, пока его коллеги были в Греции, самостоятельно договориться с Помпеем. В наказание Антоний и Октавиан отняли его провинции и поделили между собой: вся Галлия и восток отошли Антонию, Испания, Сардиния и Африка — Октавиану.

Раздел отразил, кто из них важнее. После Филипп Антоний, без вопросов, был главным партнёром. Именно он, а не Октавиан, разбил республиканцев. После похода очарование имени Цезаря померкло: воины смогли убедиться, что, несмотря на притязания Октавиана, священная тога сидела на нём как на пугале. Октавиан не был Цезарем, и теперь всё это знали. Война для него в политическим смысле стала бедствием.

Антоний отправился дальше, как он думал, потуже закручивать гайки. В то время как он двинулся на восток бороться с разрухой, в которой Брут и Кассий оставили азиатские провинции, Октавиан остался в Италии, чтобы продолжать невесёлую работу — проводить земельную реквизицию. В военном отношении он стоял перед необходимостью столкновения с Помпеем, но у Помпея теперь было около ста восьмидесяти кораблей, и его войска с каждым днём росли за счёт постоянного притока республиканцев, лишённых собственности италийцев и беглых рабов. Нападать на Помпея по меньшей мере опасно. Октавиан мог только выжидать, скрежеща зубами.

Случай восстановить загубленную военную репутацию подвернулся Октавиану в конце года. Ему предоставили его жена Антония Фульвия и его брат Луций.

Луций был полное ничтожество, но с политическими амбициями. Годом раньше ему на голову свалилась консульская должность (которую он получил от Антония) и триумфальное шествие (тоже подарок Антония), чтобы отпраздновать победы над безвестным альпийским племенем. Провозгласив себя спасителем Республики, он повёл словесное наступление на Октавиана, и, воодушевлённый такой высокой поддержкой, убедил Фульвию, что вооружённый мятеж будет в интересах Антония.

Октавиан не знал, то ли потирать руки от удовольствия, то ли рвать на себе волосы. Если Луций действовал с ведома Антония, то тогда Октавиану пришёл конец. На всякий случай он послал легион охранять порт Бриндизи, где должны стоять все военные корабли. Тем временем два его военачальника, Руф и Агриппа, преследовали Луция до Перуджи, осадили город и начали морить голодом. В феврале следующего года он сдался.

Октавиан, конечно, не мог покарать ни Луция с Фульвией, ни их сторонников, не задев при этом Антония, да это и не важно, ведь он оправдал себя как полководец и в придачу ошеломил Антония. Но город — это совсем другое дело. Он захватил его сенат, состоящий из трёхсот членов, и всех беглецов-республиканцев, обнаруженных в его стенах, и предал их смерти.

Я был в Риме через месяц после того, как пала Перуджа, — навещал Галла, у которого были там дела. Мы не спеша брели по улице Книгопродавцев в Аргилете, заглядывая в лавки, и я давал Галлу советы по поводу рукописи Мелеагра, как вдруг кто-то окликнул меня по имени. Оглянувшись, я увидел маленькую, круглую фигурку, направляющуюся в нашу сторону.

   — Вергилий! Ну как, вылепил за последнее время какие-нибудь стоящие горшки?

Гораций.

 

42

Он не очень-то отличался от того похожего на мальчика юношу, сжимающего рукопись стихов Луцилия, на которого я налетел пять лет назад в Неаполе рядом с лавкой Деметрия, если не считать, что он стал толще и кромка волос отступила назад. Ещё через десять лет он будет такой же обширный (и такой же лысый), как его дядюшка Тит.

Я представил их друг другу. Когда Гораций услышал имя Галла, с его лица исчезла улыбка. Галл, если и заметил это, то не подал вида.

   — Послушайте, пойдёмте куда-нибудь выпьем, — предложил Галл. — Угощаю. Недалеко от Кипрской улицы есть приличный винный погребок.

Его знание римских питейных заведений было поистине энциклопедическим, так же хорошо он знал только городские публичные дома.

Я думал, что Гораций придумает что-нибудь, извинится и уйдёт. Я ошибался, решив, что Гораций стесняется: Галл, конечно, был в городе важной персоной, и Гораций, как сын бывшего раба, должен был чувствовать себя гораздо ниже по своему общественному положению. Но это было не так. У Горация были более веские причины держать дистанцию.

   — Предложение слишком заманчивое, невозможно отказаться, — сказал я, крепко сжав руку Горация, чтобы тот не исчез. — Имей в виду, Галл закажет больше, чем требуется. Он всегда так делает.

   — Я в состоянии сам заплатить за своё вино. — Гораций был почти что груб.

Галл поднял брови, но промолчал. Он вёл нас сквозь лабиринт узких улочек, а я следовал за ним, всё ещё держа Горация за руку.

   — Ты давно уже в Риме? — спросил я.

   — Всего несколько недель.

   — Отец с тобой?

   — Он умер, — коротко ответил Гораций.

   — Мне очень жаль, — проговорил я. Я уже начал жалеть, что потащил Горация с нами. Он явно чувствовал себя неловко, и его поведение даже мне казалось резким. — Может быть, мы могли бы...

Я собирался предложить встретиться, обменявшись адресами, в другой раз; но в этот момент обернулся Галл.

   — Ну вот мы и пришли, — объявил он, указывая на небольшой погребок на углу. — Здесь лучшее в Риме альбанское вино.

   — Оно из ваших собственных поместий, не так ли? — спросил Гораций. Это прозвучало почти насмешливо.

Галл нахмурился и стал посреди дороги.

   — Нет, — ответил он. — Имение моего отца в Провансе. — Его тон был таким, словно он хотел добавить: «А что?»

   — А у моего было поместье недалеко от Венузии. — Гораций тоже остановился. — Он делал отличное деревенское вино, вы такого не пили никогда. Терпкое, зато настоящее. Теперь его делает кто-то другой.

Галл молча уставился на него. Он не был раздражён, он вообще редко сердился, но я заметил, что Гораций начал ему надоедать.

   — Послушай, — обратился он ко мне. — Не знаю, что происходит, но мне хочется выпить. Давайте обсудим это внутри.

   — Пойдём, Гораций, — позвал я.

Мы вошли и сели за стол. Галл заказал вина и тарелку пикулей.

   — Так о чём речь? — спросил он Горация, когда официант ушёл. — Насколько я знаю, мы с вами никогда раньше не встречались, а вы обращаетесь со мной, словно я прижал в углу вашу сестру.

   — Вы ведь состоите в земельной комиссии?

   — Да, верно. Вместе с несколькими другими людьми.

   — Два месяца назад мой отец умер, потеряв своё поместье. Его конфисковали. Вы и ваши приятели.

Повисла тишина. Вернулся официант, поставил тарелку и налил вино.

   — Мне очень жаль, — наконец проговорил Галл. — Мне в самом деле жаль. Но не я принимаю решения.

Мне было неловко, за них обоих. Такое, я знал, часто случалось. Рим был наводнён теми, кто в результате реквизиций лишился земли и теперь попал в город, чтобы найти себе работу и, по возможности, возместить потерю. За последние два года при мне к Галлу обращались пять раз. Но он действительно ничего не мог поделать, и это причиняло ему сильную боль.

С другой стороны, я думал, что правильно оценил Горация, несмотря на наше мимолётное знакомство. Он не был жалобщиком, не затаивал обиды и, кроме того, был порядочным человеком. Должно быть, смерть отца задела его так глубоко, что вызвала подобную реакцию. И снова меня поразили параллели между нашими судьбами.

   — Мой отец тоже лишился поместья, — сказал я.

Гораций удивлённо поглядел на меня.

   — Твой отец? Когда?

   — В прошлом году, в декабре. Галл вернул его обратно.

   — Это Поллион, — поспешил поправить Галл.

   — Вы оба, и я благодарен вам. И всегда буду благодарен. — Я повернулся к Горацию: — Выслушай меня. Я съездил к Галлу в Милан и рассказал, что произошло. Мне нечего было дать ему взамен, никаких прав, кроме...

   — Прекрати, Публий, — перебил Галл.

   — Никаких прав, кроме дружбы. И Галл сказал, что сделает всё, что в его силах. Никаких условий, никакого подкупа, никаких обещаний. Только дружба.

Я заметил, что Галл заёрзал на своём месте, но, не обращая на это внимания, продолжал. Я сам уже разозлился.

   — Он вернул поместье. На это ушёл не один месяц, но он его вернул. Он не виноват в этих конфискациях. Если хочешь кого-нибудь обвинить, вини Октавиана.

Я осёкся. Я говорил на повышенных тонах и только теперь заметил, что на меня смотрят другие посетители. Я почувствовал, что краснею.

Галл буквально затрясся от смеха.

   — Ну ты наконец закончил, Публий? — проговорил он. — Если нет, то постарайся заткнуться раньше, чем тебя арестуют за государственную измену. — Он повернулся к Горацию: — Не поймите меня превратно. Я согласен с Цезарем — конфискации необходимы. Но всё равно, это не я делаю. Не лично я. Расскажите поподробнее, и я посмотрю, чем можно помочь.

Гораций покачал головой.

   — Нет. Спасибо вам, но нет. Что сделано, то сделано, отца всё равно не вернёшь. Я знаю, что это не ваша вина, правда, и мне жаль, что вёл себя так по-хамски. — Он протянул Галлу руку.

Тот пожал её.

   — Извинения приняты, — ответил он. — Но если вы передумаете...

   — Не передумаю.

   — Ну хорошо. — Галл, я видел, вздохнул с облегчением. — А теперь выпейте вина. Пожалуйста.

Гораций отпил немного, мгновение подержал вино во рту и только после этого проглотил. Улыбнулся.

   — Вы правы насчёт вина, — сказал он. — Оно превосходно.

Я отхлебнул из своего кубка и тактично (как я думал) переменил тему разговора.

   — Так что ты делаешь в Риме?

   — Работаю писцом в финансовом ведомстве. — Гораций взял из тарелки маринованный огурчик и впился в него зубами.

   — Я думал, ты учишься в Афинах.

   — Я и учился. Пока не разразилась война. Тогда я присоединился к Бруту.

Я совершенно забыл, как некстати может оказаться прямота этого молодого человека. Конечно, в городе были бывшие республиканцы, но они, как правило, не очень-то о себе распространялись или лгали. Вот так прямо признаться, что добровольно служил на стороне проигравших, да ещё бок о бок с одним из руководящей верхушки — это было, мягко говоря, необычно. Однако Галл, похоже, ничего не заметил.

   — Вы сражались при Филиппах? — спросил он.

Гораций кивнул и сделал глоток вина.

   — Я был в штабе Брута. Хотя сражался не совсем то слово, я бы употребил другое. Бежал, так будет вернее.

Галл рассмеялся.

   — Вы, без сомнения, преувеличиваете.

   — Совсем нет. Я бросил щит и бежал со всех ног.

Галл посмотрел на Горация, и в его глазах блеснул огонёк.

   — «И пускай пропадает щит мой, — он медленно и тщательно выговаривал слова на греческом. — Не хуже ничуть новый могу я добыть».

Мы все засмеялись. Цитата была из раннего греческого поэта-воина Архилоха, который тоже (или так, по крайней мере, он говорит) бросил во время битвы свой щит — окончательное бесчестье для солдата, не важно — грека или римлянина. Гораций казался немного смущённым, как будто его уличили во лжи: впоследствии я узнал, что он служил с отличием. Далёкий от того, чтобы бросить свой щит, он спас жизнь своего товарища и вынес его из боя, рискуя собой. Но рассказ об этом никак не вязался бы с его мягкой самоиронией.

Мы заговорили о поэзии. Гораций конечно же слышал о Галле-поэте и восхищался им, хотя и не без критики. Натура не позволяла ему делать язвительных замечаний — качество, как я считаю, столь же необходимое для хорошего критика, как и проницательность и умение судить здраво. Несколько раз я с удовольствием замечал, что Галл морщится и, неохотно соглашаясь, кивает.

Гораций поинтересовался моими стихами, но я не ответил. Чтобы переменить тему, я спросил Горация, как идут дела с Луцилием.

   — Я всё ещё подумываю взяться за него, — сказал он. — Всё времени нет. Пока что я озабочен тем, чтобы тело не рассталось с душой.

   — Тебе не кажется, что поддерживать первое тебе превосходно удаётся? — лукаво произнёс я.

Он усмехнулся.

   — Чего нельзя сказать о втором. Да, Вергилий, я знаю, что становлюсь толстым. Но ничего не могу с этим поделать.

   — «Пищи стихам не давай, — процитировал Галл Каллимаха. — Позаботься о стройности Музы своей».

   — О, да моя Муза от природы толстая, — возразил Гораций. — Как Клавдия Гемелла. — Клавдия Гемелла была женой одного из виднейших сенаторов. Весьма крупная дама, которая сильно желала, чтобы её считали артистической натурой. Мы засмеялись.

Внезапно Гораций встал.

   — Простите, мне надо идти, — сказал он и затем обратился к Галлу: — Спасибо за вино. Было очень приятно познакомиться с вами, сударь.

Мы дали друг другу свои адреса. Поскольку меня долго не будет в Риме, я подробно рассказал ему о вилле близ Неаполя.

   — Заходите на днях ко мне, — пригласил его Галл, когда Гораций шёл к двери.

— Спасибо, — ответил Гораций, но я знал, что наверняка он не придёт. Галл мог многое предложить, а если Гораций о чём-либо и печётся, так это о сохранении собственной независимости.

Он и сейчас такой. Это ещё одно его качество, которому я завидую.

 

43

Вести об Антонии пришли в начале весны, когда вновь открылась навигация. Предыдущие месяцы он провёл не на зимних квартирах со своими войсками в Пергаме, а в Александрии в качестве личного гостя царицы Клеопатры.

Полагаю, что сейчас я впервые упоминаю Клеопатру; и поскольку в дальнейших событиях ей предстоит сыграть важную роль, наверно, мне надо бы немного рассказать о ней. Так же, как и в случае с Антонием, и по тем же причинам, мне это будет нелегко.

Вы, вероятно, знаете, историю о Меланиппе? Меланиппа была родом с Родоса — богатая, знатная и образованная девушка. Она имела несчастье привлечь к себе внимание художника по имени Ификл. Несколько лет он докучал ей, следуя за ней повсюду, посылая любовные записки и дорогие подарки и вообще всячески надоедая. В конце концов она подкупила свою служанку, чтобы та тайно впустила его, когда отца не было дома. Ификл не пытался прибегнуть к силе. Он просто бросился к её ногам и признался в своей вечной любви.

Поначалу Меланиппа была с ним любезна. Она объяснила, что помолвлена и хотя она и ценит его чувства, но не может ответить взаимностью. Самое лучшее для него, сказала она, это потихоньку уйти и забыть её совсем. Ификл отказался, и Меланиппе ничего не оставалось, как только позвать рабов и приказать вышвырнуть его вон.

Ификл пришёл домой и приготовил свой самый большой холст. Он начал с того, что нарисовал правдивый портрет девушки, такой, чтобы все могли её узнать. А потом принялся его видоизменять. Нос у неё был капельку длиннее среднего — он удлинил его ещё больше, пока он не стал гротескным. Зубы были слегка неровными — он приделал ей клыки, как у Горгоны. Глаза были чуть-чуть близко посажены — он сделал их свиными глазками. Понимаете, он не лгал. Просто взял то, что было несовершенно, и подчеркнул это.

После этого он вывесил портрет на Рыночной площади, где каждый мог его увидеть. Узнав об этом, Меланиппа повесилась.

Вот так же, за исключением деталей, Октавиан поступил с Клеопатрой.

Он не врал откровенно, но, будучи непревзойдённым артистом, искажал истину, подгоняя её под свои цели, и делал он это так хорошо, что мне теперь трудно под маской Горгоны разглядеть реальную женщину. А вам, выросшим в уверенности, что эта маска и есть её настоящее лицо, ещё труднее.

В таком случае начнём с голых исторических фактов. Клеопатра была дочерью царя Птолемея Флейтиста. В четырнадцать лет она стала соправительницей Египта вместе со своим младшим братом, но через три года в результате дворцового переворота была свергнута. В благодарность за помощь в возвращении трона, которую оказал ей Цезарь, она стала его любовницей и родила ему сына, Цезариона. В момент смерти Цезаря она находилась в Риме, и там возобновила своё знакомство с Антонием.

Во время гражданской войны Клеопатра была в Египте, и её враги утверждали, что она оказывает поддержку республиканцам. Это была ложь, но она дала Антонию повод вызвать Клеопатру в Тарс. Она приплыла туда по реке Кидн на своей царской барже — прибыла с помпой, одетая, как греческая богиня любви Афродита. Антоний — будучи Антонием — не оказал сопротивления. Не прошло и недели, как они стали любовниками, и он принял её приглашение провести зиму в Александрии. В начале нового года она родила сына и дочь.

Клеопатра не была красавицей, но имела изумительный голос, хрипловатый и — по слухам — невероятно обольстительный. Она была очень умна (гораздо умнее Антония) и, ко всему прочему, выдающийся лингвист. Неправда, что коренные египтяне ненавидели её, как раз наоборот: она искренне любила их культуру, свободно говорила на их языке — первая из греческих правителей. После её смерти страна стихийно поднялась против Октавиана, и даже сейчас они говорят о ней просто «царица».

Неправда и то, что она была нимфоманка. Ею двигало не половое влечение, а необходимость сохранить независимость Египта. Она видела, как падают, словно кегли, древние эллинистические царства, подпадая под власть Рима, и прекрасно знала, что Рим жаждет Египта из-за баснословных сокровищ Птолемеев и из-за его богатых урожаев хлеба. Будь это возможно в современном мире, она бы обезопасила свою страну сильным династическим браком. А так самое большее, что она могла сделать, это становиться любовницей тех, кто мог гарантировать защиту. За это Октавиан клеймил её шлюхой, и, хотя это нечестно, нельзя сказать, что совершенно несправедливо. Клеопатра, говорят, ублажала и Цезаря и Антония и с обоих брала плату властью, а не деньгами. Если она и была шлюхой, то благородной. Она оставалась верна и Цезарю и Антонию, пока они были живы, и памяти Антония, когда его не стало. По крайней мере, с её стороны их брак был законным и налагающим обязательства, и она уважала его святость. Если бы Октавиан позволил Антонию править на востоке (а он не мог этого допустить), то она бы успокоилась на этом. Его заявления, что Клеопатра нацелилась разорить Рим и перенести столицу в Александрию, были чистым вымыслом, рассчитанным на то, чтобы вызвать панику в народе.

Обвинения в расовой нечистоте и постоянном пьянстве были просто враньём, и я оставляю их без комментариев.

В первые месяцы года неожиданно умер Калён, наместник Антония в Галлии, который командовал одиннадцатью легионами ветеранов. Услышав эту новость, Октавиан незамедлительно двинулся на север. Он объявил себя новым временным, до следующих выборов, правителем провинции и поставил над войсками своего проверенного военачальника, Руфа.

Мне всегда казалось, что тут что-то не так. Уж слишком всё удачно получилось. Калён был в расцвете лет, сильный и здоровый, но почему-то вдруг умер естественной смертью. Если вы воскресите в памяти более раннюю кампанию против Антония, то вспомните, что Сенат поручил совместное командование армией Октавиану и консулам, Гирцию и Пансе. Гирций, безусловно, был убит в сражении, а Панса умер от ран. Теперь время от времени начинал ползти неприятный слух, что раны Пансы были отравлены: всерьёз подозревали его врача Гликона, но он был оправдан за недостатком улик. Смерть Пансы дала Октавиану военную власть, в которой он так нуждался, чтобы оказывать давление на Сенат и установить доверительные отношения с Антонием. Это тоже было... кстати.

Как я сказал, у меня нет доказательств, что Октавиан замешан в этом. Но смерть Калена не могла случиться более своевременно. И уж очень это соответствует характеру Октавиана.

Аннексия Галлии привела к политическому кризису. Антоний тут же принял ответные меры. Он вступил в переговоры с Секстом Помпеем на Сицилии и, что более важно, с Агенобарбом, который командовал остатками республиканской армии на Адриатике. Они объединили флоты и поплыли в Италию, но обнаружили, что Бриндизи для них закрыт. Хотя эта мысль, очевидно, принадлежала не Октавиану, но он наскоро собрал войско и двинулся маршем на юг. В течение нескольких недель два военачальника свирепо глядели друг на друга через пространство, которое внезапно стало линией фронта, и казалось, что вот-вот вспыхнет с новой силой гражданская война.

 

44

В конце сентября по приглашению Галла я вновь оказался в Риме. Его дом был на западном склоне Эсквилина. Раньше он принадлежал одной из жертв проскрипций — сенатору, имевшему эклектичные сексуальные наклонности и дополняющие их пристрастия в искусстве. Галл находил это сочетание забавным, но меня это приводило в сильнейшее смущение. Я только раз взглянул на мозаичный пол у себя в комнате, как тут же попросил чем-нибудь его прикрыть. Просто поменять комнату было бы бесполезно. Остальные были ещё хуже.

На следующий после приезда день я читал в саду во внутреннем дворике, как вдруг ко мне вышел Галл.

   — Надеюсь, ты взял с собой приличную тогу? — сказал он.

Я отложил книгу.

   — Естественно, — ответил я.

   — Тогда поднимайся и надевай её. Мы идём в гости.

Галл в таком расположении духа может довести до белого каления. Я вспомнил его таинственный поход в театр.

   — Это не пьеса, нет? — спросил я. — Или ты затеял пикник с Киферидой и одной из её подружек?

Киферида, если вы помните, была любовница Галла, их связь то обрывалась, то возобновлялась (сейчас как раз они опять сошлись). В прошлом она была также любовницей Антония и ах-какого-набожного Брута, что говорит о её широких взглядах и чувстве юмора. Мне она нравилась, но в небольших дозах. На этот раз она была бы слабым подспорьем в моих философских занятиях.

   — О, Киферида пришла бы с удовольствием, — засмеялся Галл. — Но сомневаюсь, что ей будут очень рады. А её друзьям и подавно. Но тебе-то там понравится.

   — Ты не собираешься сказать мне, куда мы идём?

   — Нет, конечно. — Галл ухмыльнулся. — Это сюрприз.

Я нахмурился. Знаю я его сюрпризы.

Он ждал, когда я спущусь.

   — Это не так уж далеко, но мы должны произвести впечатление, — сказал он. — Носилки у входа. — Он посмотрел на меня. — Вергилий, только не эти чёртовы домашние шлёпанцы! Мы же не пообедать выходим.

Вздохнув с облегчением, я отдал их рабу. Что бы там Галл ни задумал, похоже, это ненадолго.

Мы сели в носилки. Как Галл и обещал, путь был недолгим. На мгновение я с ужасом подумал, что мы направляемся в дом Прокула — теперь, конечно, уже чужую собственность, — но мы проехали мимо, вдоль древней Сервиевой стены в сторону Эсквилинских ворот. Мы остановились у большого дома, и рабы помогли нам сойти.

   — Где мы? — спросил я Галла, пока мы поднимались по ступенькам.

   — А где ты думаешь? — Он усмехнулся.

Я терялся в догадках.

   — Галл, мне бы хотелось это узнать сейчас, пожалуйста. К кому мы явились?

   — К Цильнию Меценату, — ответил он.

Как только мы поднялись на верхнюю ступеньку, двери отворились.

Нас провели в сад, и я решил, что напрасно беспокоился о тоге.

Меценат, советник Октавиана по культуре и дипломатии и один из самых могущественных людей в Риме, играл в ручной мяч с тремя рабами. Он был голый до пояса и весь потный, как свинья.

   — Галл! Я в восторге, что ты смог прийти, мой мальчик! — сказал он, когда мы закончили свои приветствия. — А это, должно быть, твой друг Вергилий, вот этот, с великолепными бицепсами.

Я бросил взгляд на Галла, чтобы узнать, как он это воспримет, но Галл смеялся.

   — Не отпугивай его, Меценат, — произнёс он. — Он здесь только потому, что я не сказал, куда мы идём.

Меценат надул губы. Он кинул мяч одному из рабов — красивому юноше-африканцу — и щёлкнул пальцами. Подбежали ещё два раба с толстыми шерстяными полотенцами и начали растирать его.

   — Очень лестно, — проговорил он. — Очень лестно. А я-то думал, что он мчался галопом вслед за тобой, высунув язык, просто не надеясь увидеть меня. Ну, ладно, — вздохнул он. — Довольно безобидная фантазия. Как бы то ни было, добро пожаловать, Публий Вергилий Марон.

Должен признаться, я не знал, как на всё это реагировать. Я, конечно, знал о репутации Мецената. Он был щёголь, эпикуреец, любитель красивых вещей и красивых людей. Прокулу он был бы противен — Прокул не тратил время на людей вроде Мецената. Но всё же он показался мне привлекательным. Несмотря на избалованную манеру, у него было мужественное лицо и проницательные, умные глаза, которые не смогли обмануть меня, даже пока он говорил Галлу всю эту ерунду. Больше того, для человека, который любит поесть, он был в замечательной форме. Я подумал о своём дядюшке Квинте (давно умершем от апоплексического удара) и сравнил его белое и рыхлое, как тесто, медузообразное тело с мускулистым торсом Мецената. Это не тот человек, от которого с радостью отделываешься. Во всех отношениях не тот.

Рабы закончили растирать его полотенцами. Третий раб (похоже, что у Мецената на каждое малейшее поручение был отдельный раб) принёс ему свежую тунику, которую тот и надел.

   — Пойдёмте в дом, — пригласил Меценат, взяв за руки меня и Галла, и провёл нас назад через крытую галерею. — Я жажду стихов.

В гостиной было мало мебели, но обставлена она была с безупречным вкусом. Я никогда не видел такой красивой мозаики на полу. К краю бассейна, расположенного в центре, припал бронзовый мальчик, держащий на ладони лягушку. Он был как живой — и мне казалось, что вот сейчас я увижу, как он дышит.

Меценат заметил мой интерес.

   — Я нашёл его в Афинах, — сказал он. — Хорош, не правда ли?

   — Потрясающе. Пракситель? — Меценат, довольный, кивнул. — Кто сделал копию?

Хозяин вытаращил глаза.

   — Мой милый мальчик! — воскликнул он (насколько я мог судить, он был всего на год или два старше меня). — В этом доме нет копий!

Я покраснел и забормотал извинения. Галл прыснул. Если статуя подлинная — а я уверен, что так оно и есть, — то она должна стоить миллионы.

Вошёл раб (не из тех, что были в саду) и застыл в ожидании приказаний.

   — Вина, — бросил Меценат. — Кувшин сетийского. И принеси сюда какого-нибудь фруктового сока для Вергилия.

Признаюсь, я был удивлён и польщён. Меценат явно озаботился узнать обо мне больше, чем только как меня зовут. Фруктовый сок принесли в тяжёлом серебряном кубке, чудесно сделанном в коринфском стиле.

   — Галл говорит, что ты самый многообещающий из всех наших поэтов. — Галл поднял свой кубок, чтобы раб наполнил его. — Я не один месяц приставал к нему, чтобы он тебя привёл.

Я снова вспыхнул и отпил сока. Он был очень вкусный, с привкусом мёда.

   — Галл преувеличивает, — ответил я.

   — Глупости. — Галл лениво развалился на своём ложе. — Ты уже обошёл меня. А между тем ты ещё даже и не начинал.

   — Не скромничай так, Вергилий, дорогой, — сказал Меценат. — Скромность — это очень хорошо, но для посредственностей, а не для тебя. Я слышал, ты работаешь над собранием пасторалей. Мы можем надеяться, что ты что-нибудь нам прочтёшь, как ты думаешь?

   — Боюсь, что я не захватил их с собой, — ответил я. — В любом случае, готовы только две.

Из складок своей тоги Галл извлёк пергаментный свиток и бросил мне. Я развернул его, прочёл первые несколько слов и удивлённо посмотрел на Галла.

   — Ты прислал мне это несколько месяцев назад, — усмехнулся Галл. — Ну, начинай. Читай.

Я не мог отказаться, не обидев всерьёз нашего хозяина. Это было первое из серии стихотворений: томящийся от любви пастух рассказывает о ней испорченному юному подпаску. Меценат, закрыв глаза, с улыбкой слушал, как я, запинаясь, читал свою пастораль. Под конец я чуть не умер от смущения; стояла оглушающая тишина.

   — Прелестно, — наконец вымолвил Меценат, открыв глаза (я заметил, что они подчёркнуты египетской косметикой). — Чрезвычайно прелестно. Просто, но эта простота обманчива. Я понимаю, что имеет в виду Галл. Ты, конечно, взял за основу шестую «Идиллию» Феокрита?

Я кивнул. В горле так пересохло, словно там были опилки.

   — В оригинале главный герой — Полифем. Могу я спросить, почему ты решил заменить его обыкновенным пастухом?

   — Полифем ассоциируется с чем-то свирепым, — ответил я. — В «Одиссее» он — чудовище. Он расшибает людям головы и ест свои жертвы сырыми. Полифем никогда не смог бы быть «прелестным».

   — Понятно, — кивнул Меценат. — Ты, конечно, совершенно прав. Он большой грубиян.

   — И опять же, — продолжал я, — Полифем — мифический персонаж. А я хотел, чтобы мои герои были реальными людьми. Идеализированными, но реальными.

   — И их заботы тоже должны быть настоящими?

   — И заботы тоже. — Я оседлал своего конька и перестал стесняться. — Как же читатель может отождествить себя с героем, пока не поймёт его?

   — В самом деле. — Меценат отхлебнул вина и небрежно спросил: — А ты вообще преследуешь в стихах какую-нибудь цель?

Я насупился. Краем глаза я увидел, как напрягся Галл.

   — Какая же тут может быть цель, — ответил я, — кроме как развлекать читателей?

   — Ну, может быть, сообщать им что-нибудь, — мягко сказал Меценат. — Даже воспитывать. Ведь в этом и состоит назначение поэзии.

Я почувствовал, что вдруг весь взмок, словно человек, боящийся высоты, который подошёл к краю отвесной скалы и заглянул в бездну у себя под ногами. Голова у него начинает кружиться, он боится, но вместе с тем ощущает непреодолимое желание прыгнуть, дать бездне поглотить себя. Галл, я заметил, исподтишка делал пальцами предупреждающие знаки, но Меценат не обращал на них никакого внимания. Он всё ещё ласково улыбался и выжидающе смотрел на меня.

   — Верно, — ответил я. — Но всё же, прежде чем взять на себя смелость поучать, поэт должен быть уверен в своём предмете.

   — А если он уверен, то будет ли считать своей обязанностью донести это до читателя, как ты думаешь?

Комната, улыбающееся лицо Мецената стали отчётливыми и нереальными. В голове загудело.

   — Мог бы, — услышал я свой голос. — Если у него есть уверенность. Только в том случае, если есть уверенность.

   — Значит, мы должны сделать всё, что от нас зависит, чтобы убедить тебя, Вергилий, дорогой. — Меценат говорил весёлым, подтрунивающим тоном, но глаза были серьёзны. Я посмотрел на Галла. Он твёрдо выдержал мой взгляд, потом сделал знак рабу наполнить свой кубок. Напряжение в комнате ослабло.

   — Ты, конечно, слышал новость. — Меценат повернулся к Галлу.

   — О неприятностях на юге? — Галл нахмурился, уткнувшись в своё вино. — Конечно. На Рыночной площади только об этом и говорят. Думаешь, это к чему-нибудь приведёт?

   — Надеюсь, что нет. Это недоразумение, только и всего. Никто не хочет войны, и меньше всех Цезарь. Я слышал, что много случаев братания в расположении войск.

   — Ты с этим как-то связан?

   — Как посредник — конечно, — улыбнулся Меценат. — В сущности, я завтра выезжаю в Бриндизи. Твой друг Поллион, — обратился он ко мне, — тоже будет там как представитель Антония. Я думаю, мы придём к какому-то решению. Довольно Италии воевать. Что ей сейчас необходимо — так это мир.

   — А Цезарь, — я был дипломатичен, — может ей его дать?

   — В сотрудничестве с Антонием. — Меценат тоже мог быть дипломатичным. — Плюс добрая воля всех стремящихся к миру людей. — Он внезапно замолчал, лицо его прояснилось. Оглядываясь назад, я понимаю, что это была прекрасная игра. — Мне пришла в голову блестящая мысль, мой дорогой. Почему бы тебе не поехать со мной в качестве моего гостя? В Бриндизи! По дороге мы сможем узнать друг друга получше, и Поллион там будет. — Видя, что я колеблюсь, он добавил: — Вергилий, я в самом деле смертельно обижусь, если ты откажешься! И я уверен, Галл не будет возражать, правда, Галл?

Галл поглядел на меня, в глазах его блестел огонёк.

   — О нет, — ответил он. — Я думаю, это замечательная идея.

На мгновение мне показалось, что время остановилось. Я чувствовал, что и Галл и Меценат смотрят на меня, в комнате стояла абсолютная тишина. Я заглянул за выступ скалы в разверзшуюся внизу бездну, глубоко вздохнул...

И прыгнул.

   — Почему бы и нет? — сказал я, сердце моё бешено стучало. — Хорошо. Если вы так хотите, то я, конечно, поеду.

Я знал, что у меня есть все шансы разбиться вдребезги; но я неожиданно почувствовал радостное возбуждение полёта.

 

 

45

Если бы меня попросили отчертить границу и сказать: «Вот здесь я стал поэтом Октавиана», я бы выбрал ту поездку в Бриндизи.

Меценат убеждал меня, ведя дискуссии, но не о политике, а о поэзии. Я понял, что он не только досконально знал литературу, но и по-настоящему ценил её — а это не всегда одно и то же. Прежде всего, я очень удивился, обнаружив, что, когда мы с ним одни, он разговаривал совершенно нормально и серьёзно, не жеманясь. Поскольку я преодолел свою застенчивость, наши споры стали язвительными, мне это нравилось, но я не всегда в них оказывался на высоте, во всех смыслах. Только говоря о своих работах, он был далеко не серьёзен, и это также поражало меня: Меценат писал самую ужасающую чушь, но понимал это и умел посмеяться над собой. Он говорил, что это не имеет значения, и был прав.

Теперь мы лучше узнали друг друга — почти двадцать лет, до той последней гибельной встречи, которая произошла всего несколько месяцев назад, он был одним из моих лучших друзей, — но до сих пор я так и не понял, кем же Меценат был на самом деле: «болтливой сойкой» при Агриппе, моим острым критиком или мастером дипломатии и пропаганды при Октавиане. Подозреваю, что всеми тремя, и даже больше. Один сенатор как-то сказал про Юлия Цезаря, что тот был «всё для всех». Это, несомненно, справедливо и для Мецената, хотя и не в том смысле, который вкладывал сенатор, говоря о Цезаре. Что касается меня, то мне было достаточно того, что он мой друг, и ни к чему копать слишком глубоко. Во время той поездки он завоевал моё уважение (я и до сих пор его уважаю, хотя он в этом и не нуждается), и если они оба с Галлом верили, что Октавиан — единственная надежда Рима, то, несмотря на то, что я сохранил о нём собственное мнение, я тоже оказывал ему поддержку.

Здесь может возникнуть одно недоразумение, и мне, наверно, следует внести ясность. В своей пятой «Сатире» Гораций поведал о путешествии, которое он, Меценат и я проделали в Бриндизи. Мне очень жаль, но я должен сказать, что это чистый вымысел (ибо Гораций даёт изумительный образец скромной жизни), хотя «Сатира» написана с ведома и полного одобрения Мецената. Это был чудный ироничный вздор, очень похожий на мои стихи, посвящённые Галлу (я расскажу о них в своё время). Мы все очень смеялись, читая его. Мецената никогда бы не нашли мёртвым в гостинице (а именно в этом вся соль стихотворения), не говоря уже о том, что умер он из-за блох. Когда он путешествует, о его жилье договариваются заранее или с богатыми друзьями, или с видными местными сановниками, но всё равно он предпочитает брать своё бельё.

На самом деле наша поездка в Бриндизи была роскошной. Мы прибыли туда в последний день сентября, и там наши дорожки сразу разошлись, потому что я, естественно, в самих переговорах участия не принимал. Меценат устроил меня у своего знакомого, некоего Аппия Маркона — старого, полуслепого и совершенно глухого. Радушно встретив меня в своём доме и дав строгое наставление рабам позаботиться обо мне, он учтиво предоставил меня самому себе, что очень устраивало нас обоих. Поллиона я тоже почти не видел. Он был помощником Антония, поэтому на уме у него были дела поважнее, чем общение с друзьями. Я это понимал и наслаждался собственным обществом.

Несмотря на то что Бриндизи — главный порт на востоке, это довольно маленький городок. С этой мирной конференцией он трещал по швам, но — вот парадокс! — настроение было почти праздничное. Теперь я понимал, что подразумевал Меценат, говоря о братании: в винных погребках было полным-полно солдат и моряков и из Октавиановых и из Антониевых войск, но беспорядков почти не происходило. Офицеры тоже, казалось, не предпринимали попыток держать их подальше друг от друга. Было очевидно, что никто не хочет войны. С точки зрения солдат, в ней не было никакой выгоды: новая гражданская война не положит денег ни в чей карман. В любом случае войска были сыты сражениями по горло. В чём Италия нуждалась — так это в мире.

На следующий день после приезда я выбрался осмотреть город. Не могу как следует вспомнить, где я бродил, но закончил, как вы могли ожидать, в квартале книгопродавцев. Я разглядывал рукопись платоновских «Законов», как вдруг понял, что за мной наблюдает сутулый пожилой человек. Я поднял голову — он поклонился, приложив руку к сердцу и как-то странно, неуклюже присев.

   — Простите, что я так уставился на вас, — сказал он. — Я не мог не заметить вашего интереса к философским работам. Вы, случайно, сами не философ?

   — Изучаю философию, — ответил я. — На большее я не претендую.

   — Но вы, — старик показал на книгу, которую я держал в руках, — последователь Платона?

   — Эпикура, — поправил я.

Он нахмурил брови.

   — Я никогда не понимал, — проговорил он, — как можно отрицать существование души.

   — Некоторым утешительнее верить, что смерть — это конец.

Он покачал головой.

   — Вера — это одно, — осторожно произнёс он, — факты — совсем другое. Душа существует. Предпочитаем ли мы верить в неё или нет — не важно.

Уже несколько месяцев я не обсуждал философских вопросов — всё моё время отнимала поэзия и другие дела. Меня обдало горячей волной предвкушения интересного спора, и, положив книгу на место, я бросился в атаку.

В конце концов каждый остался при своём мнении. Мой новый друг представился. Его звали Матфей, и по происхождению он был александрийский еврей, обосновавшийся теперь в Бриндизи. Он пригласил меня в свой дом, находившийся неподалёку, выпить по чаше вина.

Я очень приятно провёл день с Матфеем и Сарой, его женой. Несмотря на то что Матфей изучал греческую философию, он больше интересовался еврейским Писанием. Я не могу восстановить в памяти всех подробностей нашей беседы, помню только, что мы спорили о еврейских пророчествах, касающихся Мессии (по-латыни «Помазанник»).

По еврейским верованиям, Мессия — это человек, посланный Богом освободить их племя от врагов, включая, конечно, и их самих. Они не знают, когда он придёт, но его приход будет означать начало новой эры процветания и справедливости. В век Мессии лев возляжет рядом с ягнёнком и войны на всей земле прекратятся навсегда.

Мы сидели на осеннем солнышке в саду Матфея, он читал мне Писание, и даже сквозь его корявый перевод я мог почувствовать ритм и жар языка. Кто бы он ни был, этот Исайя, он был великим поэтом, тем более великим, что был рупором их бога. Когда я распрощался с ним и ушёл, слова его остались со мной и звучат в ушах до сих пор.

На следующий день был подписан договор о мире. По этому случаю Октавиан и Антоний поделили мир между собой; Антонию достался восток, Октавиану — запад. Лепиду оставили во владение Африку, а решение об изгнании Агенобарба отменили. Кроме того, так как жена Антония Фульвия умерла в ссылке в Афинах, договор закрепили династическим браком между Антонием и сестрой Октавиана Октавией.

Говорят, что, когда весть докатилась до Рима, устроили такие празднества, каких ещё не было на памяти живущих. Бриндизи, конечно, в ту ночь безумствовал. Я никогда ничего подобного не видел, включая даже благодарственный молебен после битвы при Акции. Словно весь город превратился в одну огромную свадьбу, солдаты и горожане — все вместе. Не было ни насилий, ни грабежей, вряд ли даже кто-то сильно напился, что само по себе уже было чудо. Более того, было странное, растворившееся повсюду, даже в самом воздухе, ощущение — ощущение, что всё будет хорошо. Я не могу сказать об этом более понятно, как не могу объяснить необъяснимое. Просто так было. Если бы требовалось убедить меня в том, что мир — величайший дар, который могут дать нам боги, то, что бы ни случилось потом, та ночь была самым лучшим доказательством.

Я вернулся к себе рано, но не мог уснуть. Мне не было покоя, как будто по коже ползал миллион крошечных мушек. Я пытался читать, но либо буквы разбегались по странице, либо слова выскакивали из головы. Я много раз вставал, ходил по комнате и снова ложился, но всё время мой взгляд был прикован к окну. В конце концов я распахнул ставни и выглянул наружу, в город.

Это был волшебный вечер, ясный и весь усеянный алмазными звёздами. Я увидел, как внизу, подо мной, сверкают тысячи факелов и их огоньки, похожие на светлячков, переплетаясь, движутся по узким улицам; я услышал шорох голосов, словно волны перекатывали по берегу гальку. Не знаю, сколько времени я простоял так, в восторге впитывая в себя мир, и согласие, и чистое наслаждение этой ночью. Кажется, я молился, но не уверен в этом, тем более не знаю, какому богу. Во всяком случае, когда я отвернулся, по щекам моим текли слёзы.

Не могу вспомнить ни как я достал грифель и восковые таблички, ни как писал стихотворение, которое стало моей четвёртой «Эклогой». Я никогда раньше не писал стихов, подобных этим, и никогда больше не смогу. Они пришли непрошенно, завершённые и совершенные, как искусно огранённый драгоценный камень. В них воплотилась и эта ночь, и мои воспоминания о свитке с еврейским Писанием, и ликование по поводу договора и брачного контракта, но это ещё не всё. Было что-то, что стояло у меня за спиной и, пока я писал, водило моей рукой, но до сегодняшнего дня я не могу сказать, кто или что это было. Я могу быть только благодарен.

Стихи славят рождение ребёнка, не обычного ребёнка, а того, кто вернёт Золотой век, времена Сатурна, когда нигде на земле не было ни войн, ни голода, ни страха, когда человек и природа были едины в своей идеальной гармонии и боги спокойно гуляли по благословенным полям. Они славят мир, и изобилие, и прекращение навсегда раздоров и кровопролитий и миллиона миллионов пролитых понапрасну горьких слёз человеческой истории:

Мальчик, в подарок тебе земля, невозделана вовсе,

Лучших первин принесёт, с плющом блуждающий баккар

Перемешав и цветы колокассий с аканфом весёлым.

Сами домой понесут молоком отягчённое вымя

Козы, и грозные львы стадам уже страшны не будут.

Будет сама колыбель услаждать тебя щедро цветами .

Как я сказал, не знаю, откуда пришли стихи. Не я писал их, они писались сами, и это единственное из моих стихотворений, где я не изменил ни единой строчки. Когда всё было закончено, я закрыл таблички, положил их рядом с кроватью и спокойно заснул.

 

46

Ликование по поводу заключённого в Бриндизи договора длилось недолго.

На этот раз виноват был не Антоний, не Октавиан, а Секст Помпей. Вполне понятно, что он почёл себя оскорблённым: когда Октавиан и Антоний считали, что он может быть полезен, каждый предлагал ему вступить в союз. После Бриндизи Помпей оказался в дураках, его выставили обратно на Сицилию, как преданного пса, который, хозяин знает, прибежит, махая хвостом, стоит лишь свистнуть.

В последние месяцы года Помпей вознамерился дать им почувствовать своё присутствие. Обосновавшись на Сицилии и Сардинии, он начал совершать оттуда набеги на побережье Италии, угрожая жизненно важным для Рима поставкам зерна. Цены на продукты возросли, и положение усугублялось тем, что ввели новые налоги, чтобы набрать денег на новую войну на море. В конце концов в середине сентября римская чернь взбунтовалась, и пришлось ввести войска.

Стало ясно, что с Помпеем, так или иначе, придётся считаться. Понимая, что их флот ещё недостаточно силен, чтобы рисковать всей кампанией, Антоний и Октавиан решились заключить мир. Они уговорили Помпея принять Корсику, Сардинию, Сицилию (по закону) и Пелопоннес в качестве провинции для управления в обмен на обещание хорошо себя вести.

На востоке положение было ещё хуже. Персия — огромная империя, лежавшая вблизи границ Рима, — захватила Сирию, и шаткие планы Антония насчёт буферных государств на восточной окраине римской территории покосились и рухнули, как прогнивший многоквартирный дом. Цари мелких государств один за другим сдавались захватчикам: Каппадокия, Коммагена, Галатия... один за одним, Хуже всего, что командовал персидской армией римский военачальник, заместитель Цезаря Лабений, который изменил ему. К осени ситуация стала критической. Антоний выступил на восток, чтобы взять на себя руководство военными действиями, и в результате в Италии целый год царил мир.

Год после заключения договора в Бриндизи я жил то в Неаполе, то в Риме. Теперь, когда я согласился с планами Октавиана и Антония насчёт государства, я всерьёз принялся за пасторали. Как будто исчезло какое-то препятствие. Я больше не противился тому, чтобы дать стихам политическое звучание; по правде говоря, я, словно бык, который, однажды узнав вкус соли, опять и опять приходит лизать её, получал удовольствие, решая эту сложную задачу. Прежде всего, я заплатил свой долг, написав два стихотворения о конфискациях. К ним я прибавил ещё одно, о божественности Цезаря (недавно, по просьбе Октавиана, Антоний стал жрецом Божественного Юлия. Таким образом, стихи стали тройным комплиментом). Казалось, на некоторое время это смогло утолить страстное желание.

Здесь я, пожалуй, должен рассказать историю, которая является предостережением как для поэтов, так и для критиков: для поэтов — потому что критики могут вычитать в стихах то, чего в них и не подразумевалось; для критиков — потому что они, в силу своей профессии, могут приписать поэту намёки, которые он и не думал делать. Меценату понравились «политические» стихи, но, читая одно из других (неловкую смесь пасторали с эпикурейскими снадобьями), он вдруг неожиданно поперхнулся, что очень удивило меня.

   — Я не вполне уверен, мой дорогой мальчик, — сказал он, — что мне нравится здесь иносказание.

Должно быть, я казался озадаченным, потому что он прибавил:

   — Образ Силена. Антоний может себе любить вино и женщин, но вряд ли ему понравится, что его изображают недоразвитым полубогом. Особенно интересующимся естественными науками.

Я успокоился. Объяснил, что тут нет намёка на Антония и что если Силен что-либо и олицетворяет, то только философское единство между инстинктивной и разумной сторонами человеческой души. Я видел, что Меценат не слушает. У меня создалось впечатление, что он был доволен и просто отшлифовывал сравнение, которое могло ещё пригодиться в будущем.

Не знаю, думал ли когда-нибудь сам Антоний, что я к нему непочтителен, вряд ли. Я по опыту знал, что похвалы люди имеют обыкновение замечать. Но когда их критикуют в аллегорической форме, то узнают себя неохотно. Другие, конечно, это понимают, особенно те, которые, как Меценат, легко мыслят символами, но порой они оказываются уж чересчур умны.

Я написал ещё одно стихотворение об этом периоде или, может быть, чуть более позднем, точно не помню: довольно короткий насмешливый стишок, посвящённый Галлу. Я упоминаю о нём, потому что, оглядываясь назад, вижу: это было обдающее холодом предвидение того, что должно было случиться. После одной из их бурных, но всегда непродолжительных ссор Киферида уехала в Милан с молодым кавалеристом, оставив Галла не таким уж безутешным (он никогда долго не печалился). В стихах же я изобразил его близким к самоубийству и готовым умереть ради любви; он частенько бродил по лесным полянам и клялся совершить отчаянный поступок. А Ликорида (так Галл называл Кифериду в своих собственных стихах) тем временем тащилась босая по студёному северу вслед за своим возлюбленным воином. Это был прелестный вздор в «александрийском» стиле, и Галл с Киферидой, когда она в конце концов, как я и предполагал, вернулась, — оба от души посмеялись над ним. Но тем не менее в стихотворении было зерно истины — разве не имеют поэты дар, подобно прорицателям, предвидеть будущее? — и я впоследствии вспомнил об этом, когда пришло время всерьёз оплакивать моего друга.

В течение двух следующих лет Антония не было в Италии, если не считать одного короткого, но важного визита. Отодвинув персов от границы, он устроил штаб-квартиру в Афинах, где жил с Октавией и новорождённой дочерью Антонией (нет, это всё-таки не был мальчик, несмотря на мои оптимистические пророчества в четвёртой «Эклоге»).

Октавия — один из «хороших» образов в моём рассказе. В какой-то мере она была похожа на Клеопатру.

Вижу, как вы удивлённо вскинули брови, но вот что я имею в виду. Их сходство проявлялось не во внешности (Октавия была намного красивее) и не в характере. И конечно, не в поведении. Но тем не менее обе женщины обладали огромной внутренней энергией, и это объединяло их. Для Клеопатры это была любовь к своей стране и к власти, для Октавии — любовь к семье и древним римским добродетелям — верности и преданности. Обе, каждая на свой лад, любили Антония, и он по-своему отвечал обеим на их чувство. Если кто-то и мог спасти его от самого себя, то это Октавия. Они жили вместе два года, он был образцовым мужем: трезвый, верный, внимательный. Он даже стал посещать лекции по философии, которую ненавидел, — философией больше интересовалась Октавия. Однако порок так глубоко въелся в натуру Антония, что даже Октавия не могла искоренить его. Подобно тому как человек, однажды отведавший пряного вина, уже больше не захочет пить всю жизнь пресную воду, так и Антония вновь повлекло от Октавии к Клеопатре, которая погубила его. Но даже и тогда Октавия не жаловалась. После смерти Антония она воспитывала его детей как своих собственных до тех пор, пока её брат не убил их.

Тем временем сам Октавиан женился, в третий и (до настоящего времени) в последний раз. Его почитатели говорят, это был чистейший брак по любви, но у меня нет такой уверенности. Секс для Октавиана был просто продолжением политики, и женитьба на Ливии дала ему доступ в высшее общество, которое было нужно ему позарез, плюс дополнительную премию в виде жены, обладающей даром политического анализа, превосходившим даже его собственный.

Для того чтобы жениться на Ливии, Октавиану пришлось развестись со своей второй женой Скрибонией. И он сделал это, в тот самый день, когда она родила ему дочь Юлию, под тем предлогом, что «она раздражает меня».

Я хотел бы встретиться со Скрибонией, которая казалась мне привлекательной, но познакомился с Ливией, которую нашёл просто пугающей.

Незадолго до свадьбы Октавиана опять стряслась беда из-за Секста Помпея. На этот раз последствия должны были быть значительно серьёзнее.

 

47

Я не собираюсь в подробностях описывать войну против Помпея, но должен всё же остановиться на ней, потому что она ярко высвечивает отношения Антония и Октавиана и способности Октавиана как командующего флотом (вернее, их отсутствие). Видите, я подготавливаю дело как юрист. Очень скоро Антоний станет рогатым чудовищем, пожирателем детей, которое ведёт против бедной дрожащей Италии целую тявкающую свору звероголовых восточных богов. Против него встанет защитник Италии; Цезарь-Аполлон, спокойный, сильный, безмятежный в своей мраморной холодности: Цезарь Победитель Пифона, Истребитель Демонов. Не буду задурять вам голову этой Санкционированной Версией. Недостатки (и неудачи) были у обеих сторон. Мне просто хочется, чтобы вы яснее их увидели.

Безошибочно почуяв, что его оттесняют на политическую обочину, Помпей забеспокоился. В конце концов он потерял терпение и отдал приказ своим пиратским кораблям совершать набеги на западное побережье Италии. Октавиан послал письма Антонию, прося о помощи. Антоний сразу же явился с частью своей флотилии, но к тому времени подкрепление было уже не нужно. Недовольный Антоний поплыл обратно в Афины. В конце зимы Октавиану досталось в битве при мысе Скилей, где он потерял добрую половину своих кораблей. Он был вынужден проглотить свою гордость и вновь обратиться к Антонию, и Антоний опять пришёл на помощь.

Он привёл в Тарент весь свой флот. К счастью (как потом оказалось), он взял с собой жену Октавию. Однако Агриппа тем временем строил новые военные корабли. Октавиан отправил Антонию послание, где ещё раз сообщал, что его помощь не требуется. Антоний, вполне понятно, разозлился. Он не стал возвращаться домой; отношения между ними испортились настолько, что оказались на грани войны.

Вот тут-то вмешалась Октавия. Она металась между мужем и братом, объясняя, оправдывая, пытаясь как-то их помирить. В конце концов она привезла обоих в Тарент, и всё уладилось. Два верховных главы армии возобновили свои обязательства во взаимной поддержке, и Антоний с Октавией вернулись в Грецию.

Октавиан благоразумно предоставил командовать морским флотом Агриппе. К июлю следующего года новый флот был готов. Октавиан разработал сложный план нападения. В задачу Агриппы входило уничтожить флот Помпея, а тем временем Октавиан и Лепид должны были вторгнуться в Сицилию из Италии, с материка, и из Афин соответственно. Вторжение удалось лишь наполовину. Лепид благополучно высадил свои войска. А Октавиану вновь досталось, на этот раз его потрепал шторм, и из-за нанесённого им ущерба пришлось отложить планы на целый месяц.

Пожалуй, я расскажу здесь немного, что думали в то время об Октавиане. Это очень важно. Прежде всего, он создавал себе репутацию безбожника. После битвы у мыса Скилей Помпей отчеканил монеты, провозгласив себя «сыном Нептуна». Многие считали, что шторм, сокрушивший во второй раз флот Октавиана, это подтверждает; перед Играми Октавиан убрал из процессии статую бога, но это не помогло делу. Хороший полководец просто никогда ничего подобного не сделал бы. Народ вспомнил легенду о древнем флотоводце Аппии Клавдии, который, когда священные цыплята отказались есть — худшее из предзнаменований, — швырнул их в море с криком: «Тогда пускай попьют!» — и проиграл битву.

Во-вторых, многие видели, что к военному делу Октавиан совершенно не способен. В то время ходила эпиграмма — не могу вспомнить, кто её автор, — которая била его по больному месту.

Эта эпиграмма очень метко его характеризует, и, кстати, точно подмечена его страсть к авантюрам. Октавиан, по общему мнению, не мог выиграть сражение.

Его непочтительность к богам только усугубляла дело.

В августе Октавиан предпринял ещё одну атаку на Помпея и опять потерпел унизительное поражение, несмотря на то что его соратники были на высоте. На этот раз беда коснулась его лично. В бою его корабль протаранили, и он затонул. Октавиан уцепился за доску, и в темноте его прибило течением к берегу. С ним был один-единственный раб. Решив, что всё кончено, Октавиан умолял, чтобы тот убил его. Раб, к счастью для Рима, отказался и утром благополучно доставил его — хотя и изрядно промокшего и перепачканного — обратно в штаб-квартиру.

Агриппа был сыт по горло. Тактично, но твёрдо он потребовал, чтобы Октавиан взялся за что-нибудь, что у него получается лучше, и предоставил воевать тем, кто в этом смыслит. Октавиану не оставалось ничего другого, как проглотить свою гордыню и уступить.

Окончательная битва произошла при Навлохе третьего сентября и под командованием Агриппы закончилась полной его победой. Предание гласит, что Октавиан был не в состоянии принять в ней участие — это очень даже понятно, — но ему пришлось подняться с постели, чтобы отдать приказ наступать. Правда это или нет, но Помпей был разбит. Он бежал с остатками своего флота на восток и впоследствии, по приказу Антония, был казнён.

Смерть Секста Помпея положила конец этому этапу гражданской войны. И расчистила сцену для двоих ведущих актёров. Следующий акт драмы должен был стать заключительным.

 

48

А я тем временем вдруг обнаружил, что стал знаменитым.

«Буколики» наконец-то были закончены и опубликованы, в значительной степени благодаря влиянию Мецената, хотя он и согласился оставить в силе прежнюю договорённость с Поллионом. Частично это было из дипломатических соображений, потому что Поллион был известен как человек Антония, а всё, что предполагало тесные отношения между Антонием и Октавианом, в то время было чрезвычайно желательно. Тот договор устраивал, конечно, и меня тоже: в последние несколько лет мы с Поллионом виделись редко, но всё же регулярно переписывались. Я его и до сих пор считаю одним из самых своих близких друзей, и мне бы в самом деле очень не хотелось оказаться неблагодарным. Но тем не менее Меценат дал понять, в самой деликатной форме, что эта книга стихов вышла при его собственной и Октавиановой поддержке, и это обусловило их немедленный успех.

Известность не доставляла — и не доставляет — мне радости. Публичные чтения приводят меня в ужас: я вынужден как следует сосредоточиваться, чтобы не сбиться и, как результат, не впасть в панику. Абсолютно незнакомые люди останавливают меня на улице и спрашивают о моей работе — совершенно спокойно, как будто имеют на это полное право. Частенько мне приходится вежливо отказываться от настойчивых приглашений отобедать, сопровождающихся маленькими «подарками», чтобы обеспечить моё согласие. Всё это вызывает у меня мучительное смущение. Если бы я мог оставаться в Неаполе и в Рим — ни ногой, то был бы счастлив. К сожалению, это невозможно. А теперь, конечно, об этом слишком поздно даже и мечтать.

Но я всё-таки нашёл одно преимущество в своём новом литературном положении, и это касалось Горация. Мы встречались с ним несколько раз, когда я был в Риме, и разговаривали, не только о поэзии, но и о жизни вообще. Каждый раз меня поражало, как мы с ним похожи и какие при этом разные.

Представьте себе треснутое зеркало. Оно отражает и одновременно искажает, уродуя совершенно нормальное лицо и делая его нелепым; нос разрастается до немыслимых пропорций, глаза оказываются на разных уровнях или искривляются в астигматизме. Переверните метафору, так чтобы отражение стало реальностью, а реальность — отражением. Теперь, вместо того чтобы обезображивать прекрасное, зеркало приукрашивает уродливую внешность — уменьшает и выпрямляет распухший нос, ставит глаза на одну линию. Гораций был моим зеркальным отражением. В нём я видел собственные недостатки и несовершенства, сглаженные и превращённые в достоинства.

Несколько раз я пытался свести Горация с Меценатом. Но каждый раз он отвергал это предложение.

   — Я сам по себе, — говорил он. — Мне нечего предложить покровителю, что бы он согласился принять взамен или захотел оплатить. Спасибо тебе, Публий, но не стоит.

Я уговорил его наконец. Это случилось приблизительно в то время, когда шли переговоры в Таренте.

Я жил в доме Галла, как всегда, когда приезжал в Рим. Сам Галл уехал куда-то по делам, а мы с Горацием сидели в саду, обсуждая поэму Горация, которую он написал несколько месяцев назад на ту же тему, что и моя «Мессианская эклога». Он придерживался в ней пессимистического взгляда: подлинное счастье, мир и порядок совершенно не присущи этому миру. Чтобы найти их, нужно отвернуться от мира и отыскать мифические Острова Блаженных, утопическую страну за западным океаном, где проживают свою лишённую волнений жизнь боги и герои.

   — Значит, ты не веришь, — сказал я, — что люди когда-нибудь построят идеальное общество?

Гораций горько рассмеялся:

   — До сих пор они добились не так уж многого, не так ли? Человеческая история — это собачий завтрак. Почему мы должны ожидать, что что-нибудь изменится?

   — Ты правда так думаешь?

Он внезапно посерьёзнел, отвернулся и стал смотреть на воробьёв, чирикающих на ветках сливового дерева.

   — Может, и нет, — ответил он. — Может, однажды, когда-нибудь очень нескоро, нам удастся вылезти из этой гнилой, затягивающей жижи на твёрдую почву и правильно взглянуть на мир. Но всё равно нам будет нужна помощь, потому что человеческая природа, какая она есть, не позволит нам сделать это самостоятельно.

   — Но нужно непременно попробовать, — сказал я. — Мы пытаемся. Может быть, на этот раз получится.

Он вновь обернулся ко мне, и его круглое, добродушное лицо было злым.

   — Мы? — воскликнул он. — Кто это для тебя мы, Публий? Кто, по-твоему, собирается навести в мире порядок? Антоний? Или этот ублюдок Октавиан, которого ты вдруг так полюбил?

   — Возможно.

Он уставился на меня, замотал головой.

   — Ну нет, — возразил он. — Не Октавиан. Это уж точно. Ты знаешь, что он ответил после Филипп одному бедному гомику, который имел нахальство попросить денег на скромные похороны? «Попроси грифов»! О Юпитер! Я сам это слышал. «Попроси грифов»! Если это и есть освободитель, на которого ты возлагаешь надежды, то можешь забыть о них, насколько я понимаю.

   — Послушай, Квинт, — спокойно сказал я. — Ты веришь, что над миром трудятся боги. Так пусть же они пользуются какими хотят инструментами.

   — Октавиан — это не божественный инструмент, он обыкновенный х... к тому же не очень-то чистый. — Гораций, когда злился, мог быть очень грубым и не выбирал выражений. — Я не хочу иметь с ним никаких дел. А значит, и с его подстилкой Меценатом.

Должно быть, я выглядел совершенно ошарашенным, что и было на самом деле, потому что Гораций немедленно раскаялся. Он смущённо улыбнулся.

   — Прости, Публий. Я не то имел в виду. Я знаю, что Меценат твой друг.

   — Он ещё и один из самых... образованных людей, которых я когда-либо встречал. А Октавиан запросто может быть обыкновенным х... — я так старательно выговаривал слова, что Гораций засмеялся, — но он — единственная надежда Рима.

   — В таком случае — бедный Рим. — Гораций налил себе вина из кувшина, стоявшего рядом.

   — Пошли познакомишься с ним, — внезапно предложил я. — Сейчас.

Гораций поперхнулся.

   — С Октавианом?

   — С Меценатом, — ответил я. — Поверь, он совсем не такой, как ты думаешь.

   — Ты имеешь в виду, что он не педик? — ухмыльнулся Гораций.

   — При чём здесь это? Я прошу тебя как друга дать моему другу шанс. Можешь ты это сделать?

Он долго смотрел мне в глаза. Затем медленно проговорил:

   — Ну, ладно, Публий. Хорошо. Но если он заговорит о политике или начнёт делать какие-нибудь предложения, тогда я уйду. Немедленно, и больше никаких шансов, уйду и не оглянусь. И никогда снова туда не приду. Ты понял?

Я почувствовал, как пересохло у меня в горле, и жадно глотнул вина.

   — Он не будет, — сказал я. — Обещаю тебе.

   — Но только не прямо сейчас, — подмигнул Гораций. — У меня сегодня свидание с девушкой-сирийкой, я несколько месяцев добивался этого и не променяю его на дюжину Меценатов. Или даже на одну хорошую поэму.

   — Уважительная причина, — согласился я. — Я как-нибудь договорюсь.

Мы отправились туда через два дня. Я предупредил Мецената (не сказать, чтобы ему это было нужно) об условиях Горация, и он не обманул моих надежд. Я заметил, улыбнувшись про себя, что Гораций не удосужился сменить тогу и что на ней было пятно от вина на верхней складке. Сам Гораций был так холоден, как будто наносил визит своему злейшему врагу, однако я видел, что он нервничал.

   — Не волнуйся, Квинт, — лукаво шепнул я в ожидании, пока раб откроет внушительную парадную дверь. — Он не кусается.

Гораций усмехнулся.

   — А если он это сделает, — ответил он, — то подцепит бешенство.

Меценат был в саду, так же как и в нашу первую встречу — но только на этот раз он не играл в мяч, а покойно откинулся на ложе со стопкой восковых табличек и грифелем в руках. На нём была надета простая туника, которую, как я знал, он любил больше всего; он никогда, если была возможность, не носил тогу, отдавая предпочтение греческой одежде, где только возможно. Когда он поднялся с места, чтобы поздороваться с нами, я облегчённо вздохнул, обратив внимание, что он говорит без своего обычного жеманства.

   — Гораций! Рад, что ты смог прийти!

Гораций насупился и что-то невнятно пробормотал. Я вздрогнул. Меценат, казалось, ничего не заметил.

   — Устраивайтесь поудобнее. Через минуту принесут вино. А пока что мне очень нужна ваша помощь.

   — В чём? — Я улёгся на второе ложе. Гораций после некоторого колебания занял третье.

Меценат показал на восковые таблички.

   — Кое-что из моей жалкой писанины. Никак не могу справиться. Вожусь уже несколько дней, но получается только хуже.

Это было что-то новенькое. Накануне я провёл с Меценатом несколько часов, а он ни словом не обмолвился, что трудится над стихотворением. Я почуял что-то неладное.

   — Тогда давайте послушаем, — предложил я.

Меценат украдкой послал мне улыбку.

   — Замечательно. — Он откашлялся и начал:

Я расхохотался. Не смог удержаться. Гораций вытаращил глаза, будто я спятил. Меценат замолчал и посмотрел на меня с потешным выражением удивления на лице.

   — Что случилось? — спросил он.

Я едва мог вымолвить слово.

   — Это ужасно! — с трудом выдавил я. — Я в жизни такой чуши ещё не слыхал.

Меценат, казалось, пал духом.

   — Не очень хорошо, правда? Но я надеялся, что вы поможете мне поправить стихи.

   — Тебе никто помочь не в состоянии. Это как одноногая кошка! Самое лучшее, что ты можешь сделать, — это избавить её от страданий.

Я заметил, что Гораций так и застыл с открытым ртом — я потом понял почему. Что бы я ни говорил, но он ожидал, что я буду Меценату льстить и что он за своё покровительство требует полного раболепства и униженной лести. Вместо этого Гораций увидел, что обычно застенчивый Вергилий ругает одного из самых могущественных людей в Риме, и, что более важно, этот вышеупомянутый влиятельный муж смиренно всё это сносит.

Всё это, конечно, с самого начала было подстроено Меценатом.

   — Но ты, Гораций, не думаешь, что уже ничем нельзя помочь, не так ли? — Трогательная мольба Мецената была виртуозной. Я чуть было опять не разразился смехом, но это всё бы испортило.

   — Ну, — Гораций закашлялся, — начать с того, что размер совершенно неправильный. — Он устроился поудобнее на своём ложе. — Но не так уж всё безнадёжно. Давайте поглядим, что можно сделать, а?

И мы вместе взялись за «стихи» Мецената. К тому времени, как мы закончили, лёд растаял.

Как я потом понял, я ошибался, думая, что Гораций целиком принял всё за чистую монету. Может быть, он и был прямолинеен, но он не был глупцом и прекрасно разгадал намерение Мецената. Но тем не менее, обладая чувством юмора и к тому же будучи добродушным, он оценил уловку и не обиделся.

   — Человек, способный поставить себя в дурацкое положение для того, чтобы гость расслабился, — заметил он по дороге домой, — не может быть совсем уж плохим.

   — Значит, ты придёшь к нему снова? — нетерпеливо спросил я.

   — Пока с уверенностью не могу сказать, — улыбнулся Гораций. — Я мог бы иногда, когда сам захочу, если он примет меня...

   — О, он примет тебя, Квинт!

—...но не сейчас. Дай мне время подумать, и я сделаю выбор. У меня ведь тоже гордость есть, ты знаешь.

В конце концов они, конечно, подружились, Меценат и Гораций. Но, несмотря на то, что у него ушло всего девять месяцев, чтобы изменить своё мнение, в то время как у меня — два года, он никогда так и не стал до конца человеком Мецената, не говоря уже об Октавиане. По сей день он так и остался необъезженным конём — готовым сохранять дружелюбные отношения со своими хозяевами, но не желающим продавать свою свободу за горсть бобов.

Гораций — моё выпрямленное отражение. Я завидую ему.

 

49

Как я вам говорил, битва при Навлохе означала не только конец Секста Помпея, но и гражданским войнам. Однако прежде чем перед последним актом опустится занавес, оставалось сыграть ещё одну короткую сцену, как потом выяснилось, комедийную.

Ведущим актёром стал бывший коллега Октавиана Лепид.

После Навлоха Лепида, вместе с Агриппой, оставили блокировать Мессину. Плиний, заместитель Помпея, предложил сдать город на милость победителя, и хотя Агриппа посоветовал Лепиду подождать Октавиана, тот всё-таки согласился на это предложение. К тому же он соединил свои собственные легионы с легионами Плиния. На следующий день, когда туда из Навлоха прибыл Октавиан, Лепид, требуя восстановления прав триумвира, попытался использовать войска как средство давления.

Пять лет назад он мог бы добиться своего. Теперь было не то время. Легионеры, которых тошнило от войны, а ещё больше от самого Лепида, отказались поддержать его. Лишённый опоры, Лепид мог только молить о милосердии. Октавиан дал ему почётную (и не имеющую никакой власти) должность Верховного Жреца Римского государства и упёк его в провинциальный город Цирцеи. Это действительно был для Лепида конец. Он больше никогда не видел Рима.

Октавиан тем временем приступил к реорганизации. Большинство легионов было расформировано. Уволенных ветеранов расселили по мелким поместьям по всей Италии и на островах. Наконец, на исходе года, Октавиан возвратился в Рим, и Рим кинулся наперебой предлагать ему всяческие почести. Он был всеобщим любимцем. Для него ничего было не жалко, и среди всех этих празднований о его прошлом забыли. Взамен и он доказал, что тоже может быть великодушным: государственные долги были аннулированы, налоги снижены, а документы, имеющие отношение к гражданским войнам, публично сожжены. Он даже намекнул, что, когда Антоний вернётся из похода на Персию, будет восстановлена Республика. То было время восхитительного оптимизма, и Октавиан был его героем.

Вот тогда-то я получил свой второй заказ, не от Поллиона и даже не от Мецената, а прямо от самого Октавиана.

Я был в Риме (кажется, в те дни я не выезжал оттуда), когда пришла повестка: я употребил это слово, потому что теперь уже знаю, что это так, а вообще-то это было просто приглашение на обед к Меценату следующим вечером; в качестве дополнительной приманки Меценат сообщал, что будет также Марк Теренций Варрон.

Расскажу здесь немного о Варроне. Варрон — это воплощение учёности. За свою долгую жизнь (в тот год ему исполнилось восемьдесят лет) он написал больше пятисот книг, охватывающих все литературные сферы: поэзия и проза, история (естественная и общественная), трагедии, труды по этимологии и религии... перечисление будет бесконечным и исчерпывающим. В промежутках он к тому же сумел сделать выдающуюся политическую карьеру. Я никогда не встречался с ним. Но всегда мечтал об этом. Теперь, казалось, моё желание исполнится.

Раб принял у дверей мой плащ и проводил в столовую. Ложа были уже заняты. На Меценате была греческая одежда из шелка — тонкой мягкой ткани, сиявшей, словно крылышко бабочки, — и он весь был увешан драгоценностями. Через стол напротив него лежал подвижный старик, которого я принял за Варрона: лысый, с бахромой седых волос над ушами, очень аккуратно одетый в строгую белую сенаторскую тогу с широкой каймой. Когда я вошёл, он рассуждал о стрижке овец.

Молодой человек на почётном месте слева от Мецената был Октавиан.

Я никогда прежде его не видал, но всё равно узнал сразу же — худой, светловолосый юноша, с очень приятной внешностью, но чересчур хрупкий, почти болезненный. Я стал как вкопанный на пороге, да так неожиданно, что сопровождавший меня раб налетел на меня сзади. Варрон замолчал с поднятой, как у мраморной статуи, рукой.

— Публий! — Меценат быстро встал и заскользил (не могу придумать более подходящего слова) по комнате ко мне. Его серьги звенели, и до меня донёсся его запах — смесь мускуса и розы, который показался мне слишком сильным и неприятным. — Ну наконец-то! Я так счастлив тебя видеть, мой милый мальчик!

По тому, как крепко он обнял меня за плечи, я с замиранием сердца понял, что он разыгрывает радушного хозяина, но сделал скидку на обстоятельства.

   — Я полагаю, ты знаешь Варрона? — Конечно, я не знал, но Меценат был так настроен, что я не стал возражать. Я кивнул, а Варрон что-то промычал. — А это, — Меценат сделал паузу, чтобы произвести большее впечатление, — это наш Особенный Гость, который просто умирает от нетерпения познакомиться с тобой.

Молодой человек перевёл взор и пристально посмотрел мне в лицо. Не могу описать или проанализировать тот первый взгляд, который остановил на мне Октавиан. Это был взгляд... соучастника? хозяина? собственника? Все вместе. Определённо очень задевающий и очень выбивающий из колеи взгляд. Его глаза сами по себе приковывали к себе: тусклые, блёкло-голубые, почти серые, а за ними... ничего. Буквально ничего. Они были словно два замерзших озерца в бесплодной пустыне горных снегов — пугающие своей пустотой.

Октавиан улыбнулся. У него были редкие и неровные зубы. На таком лице они выглядели насмешкой, как кривые ноги у статуи Аполлона.

   — Вергилий. Рад наконец-то познакомиться с тобой. — Он не протянул мне руки. Я, заикаясь, что-то ответил. Что именно, так никогда и не мог вспомнить.

Октавиан показал на свободное место слева от него.

   — Сядь рядом со мной. Пожалуйста.

Меценат подвёл меня к ложу и уложил, как тряпичную куклу. Неизвестно откуда появились рабы. Я машинально протянул руки и почувствовал, как они льют на них прохладную воду.

   — Варрон рассказывал нам о своей последней книге, — сказал Меценат. — Руководство по сельскому хозяйству. Вкусно, не правда ли?

   — Предполагается, что ты будешь читать книгу, а не есть её, — проворчал Варрон, явно недовольный тем, что его перебили на полуслове. Я подумал, что он не очень-то ладит с хозяином дома.

Октавиан засмеялся — тоненький звук, в котором не было веселья, словно его научили так делать просто потому, что от него этого ждут.

   — О, Меценат съест что угодно, — проговорил он. — Особенно если это стоит дорого.

   — Может, мне тогда стоило написать её на павлиньей коже, — сказал Варрон. — Или на шкуре молодого осла.

Это вновь вызвало смех — на этот раз не удержался Меценат. Недавно он устроил в Риме сенсацию, подав своим гостям в качестве деликатеса мясо молодого осла; он был всегда готов оценить шутку на свой счёт.

   — Ну, не будь таким жестоким, — сказал он. — Тем более что я ни за чем не постоял, чтобы вечеринка удалась.

Он хлопнул в ладоши, и целый строй рабов внёс первое блюдо — яйца павы в гнезде из фенхеля, крошечных солёных рыбок, плавающих в голубой формочке для желе, и ассорти из сырых овощей, слегка сбрызнутых уксусом и рыбным соусом. Глаза Варрона жадно загорелись, и он стал щедро накладывать себе рыбное творение, лишь только его опустили на стол. Октавиан, наоборот, был так же воздержан в еде, как и я, и положил себе несколько жёстких на вид зелёных оливок, которые рабы поставили около него. Он и пил немного — сомневаюсь, что за весь вечер его кубок наполняли больше одного раза.

   — Варрон, ты рассказывал нам о своём руководстве по ведению хозяйства. — Меценат облупил яйцо павы и макнул его в соль.

Варрон поднял голову и хмуро посмотрел на него. На подбородке у него блестела капелька желе.

   — Это не руководство. У меня есть дела поважнее, чем учить неотёсанных мужланов, как обрабатывать землю.

Меценат, запихивая яйцо в рот, искоса бросил на меня взгляд.

   — Тогда, умоляю, скажи, что же это такое?

Варрон взмахнул ложкой.

   — Трактат. Твои образованные фермеры теперь не знают, каким концом мотыги надо работать. Управляющие имением нагло их обкрадывают. — Он злобно сунул ложку в формочку и наложил себе на тарелку новую порцию трясущегося желе. — Кто-то должен заставить их научиться азам. Пятьдесят лет назад было по-другому. Тогда крестьяне знали, как это делается, даже если у них водились деньги. Им не надо было ничего объяснять.

   — Ты считаешь, что необходимо обучать народ сельскому хозяйству? — спросил Октавиан.

   — Конечно. — Варрон зло воззрился на него, сжав челюсти (интересно, наверно, он растерял почти все свои зубы). — Во всяком случае, высшие классы. Ты тоже так считаешь?

   — Безусловно. — Октавиан выбрал себе редиску, с минуту разглядывал её, потом откусил кончик. — Особенно теперь, когда всё наконец успокоится. Нам нужно поощрять тех, кто желает поселиться в деревне.

Варрон пробормотал нечто похожее на «Да поселись ты у меня в заднице», но, возможно, я ослышался.

   — Что мы хотим, — Октавиан обращался к Варрону, глядя при этом на меня, — тай это выразить прелесть старой деревенской жизни. Хватит с Италии войн и разрушений. Пора всё восстанавливать, сделать переоценку ценностей и вернуться к важным делам. Обыкновенный добродетельный крестьянин — вот что сделало Рим великим. Цинциннат снял диктаторскую тогу, чтобы пахать землю в своём поместье. Нам нужен панегирик италийской деревне, честному поту и труду. Ты согласен, Вергилий?

Я уставился на него, чуть не расплескав своё вино. Наверное, это голос Октавиана так на меня подействовал — он был, безусловно, приятный и почти завораживающий, — но я почему-то полностью с ним согласился. Он прав. Это было именно то, что нужно Италии. Не восхваление вождей и битв, не литературные шедевры отточенного мастерства, а прославление более скромных вещей, маленьких, мирных забот простого народа, которые были, по большому счету, гораздо важнее.

   — Да, — сказал я. — Согласен. Очень даже.

   — Да не смотри ты на меня, Цезарь, — проворчал Варрон. — У меня на тарелке всего хватает. — Он зачерпнул ложкой желе и набил им полный рот. — Хорошая рыбка, вот эта. Что это?

   — Мальки угрей, — ответил Меценат.

Варрон одобрительно кивнул.

   — Поймать молодых угрей, — осклабился он (я оказался прав насчёт его зубов), — вот это да!

   — Я слышал, твои «Буколики» произвели впечатление. — Октавиан всё ещё пристально смотрел на меня. — Я, конечно, и сам их читал, и считаю, что они превосходны. Просто превосходны.

   — Благодарю, Цезарь.

   — Может быть, ты прочтёшь нам потом что-нибудь. — Это был приказ, а не просьба, и поэтому ответа не требовалось.

   — Его стихи так и дышат италийским сельским пейзажем, не правда ли? — улыбнулся Меценат. — Когда я читал их, то чуть ли не чувствовал запах коз.

Мы с Варроном засмеялись — его смех напоминал скрип ворот. Октавиан ограничился улыбкой. Может быть, у него в запасе было мало смеха, и он не хотел его тратить понапрасну.

   — Они совершенно безукоризненны, — согласился он. — У тебя редкий талант, Вергилий.

   — Спасибо.

Он выбрал оливку и аккуратно кончиком ножа вынул из неё косточку.

   — Ты сейчас пишешь ещё что-нибудь?

   — Не совсем так, Цезарь. Я задумал эпическую поэму в миниатюре. Что-нибудь в духе «Ио» Кальва.

   — О чём она будет?

   — Я пока ещё не решил. Но у меня есть некоторые сомнения. Эпические поэмы, даже небольшие, кажутся мне немножко слишком... возвышенными.

   — Ну, наверно, это-то как раз ко времени. — Октавиан нахмурился. — А как насчёт того, чтобы написать в стихах то, о чём мы сейчас говорили?

   — Труд по сельскому хозяйству? — Я бросил взгляд на Варрона. — Это поистине будет ворон, состязающийся с лебедем.

Варрон засмеялся.

   — Не обращай внимания на мои седины, юноша, — сказал он. — И не думай, что я обижусь. Я читал твои произведения, очень неплохо. Немножко не хватает мужественности, но так не бывает, чтобы всё сразу.

   — Но я ничего не смыслю в сельском хозяйстве.

   — Ты ведь деревенский парень, не так ли, Публий? — улыбнулся мне Меценат. — У твоего отца до сих пор поместье в Мантуе, ты сам говорил.

Не думаю, что он сказал это с умыслом. Но тем не менее мне внезапно напомнили о том, что если у моего отца до сих пор есть поместье, то человек, которому я должен быть благодарен, лежит на ложе рядом со мной. Я всё ещё обязан вернуть свой долг — ему, Меценату, который был моим другом, и, вполне возможно, Риму.

   — Да, у него есть поместье, — ответил я.

   — Нас не интересуют практические советы, — вставил Октавиан (я обратил внимание на это нас). — Не больше чем Варрона. Назови это памфлетом. — Меценат бросил на него предупреждающий взгляд, но Октавиан, проигнорировав его, тщательно повторил слово: — Политический памфлет, обращённый к образованным слоям, объясняющий, что мы стараемся сделать, осуществить. Ты понял?

   — Да, Цезарь. Я понял.

Должно быть, он что-то почуял в моём голосе, потому что сказал, чуть ли не извиняющимся тоном:

   — Это нужно ради мира, Вергилий. Мы не просим возвеличивать меня или оскорблять кого-то другого. Мы хотим, чтобы ты сделал это ради мира.

   — Я же сказал, что всё понял! — Я произнёс это резко, намного резче, чем намеревался. И уж конечно резче, чем позволяла учтивость.

Варрон неодобрительно хмыкнул и потянулся за яйцом. Меценат нахмурил брови. Октавиан просто кивнул.

   — Хорошо, — сказал он и повернулся к Меценату: — Так как насчёт обеда, который ты нам обещал? Я проголодался!

Я обратил внимание, что он не спросил, принял ли я его заказ, и его уверенность, что я возьмусь за это, покоробила меня. Неужели он так убеждён, что я сделаю всё, что он ни попросит? Или он знал меня лучше, чем я сам?

Возможно, подумал я, и то и другое было правдой, и эта мысль была самой неприятной.

Рабы принесли основное блюдо. Я поел немножко, чтобы не обидеть хозяина (хотя всё равно потом мучился несварением желудка), извинился и рано ушёл — подумать о поэме, которая должна была стать моими «Георгиками».

 

50

На некоторое время я забыл об Антонии.

Думаю, что я оставил его в Афинах вместе с Октавией после заключения Тарентского мира. Антоний (кто может упрекнуть его за это?) пересмотрел мнение относительно своего коллеги. Дважды он приходил на помощь Октавиану, и дважды его унизили. Теперь, по условиям договора, он потерял значительную часть своего флота в обмен на обещание, что получит войска, которое никогда не будет исполнено. Несмотря ни на что, Антоний, по крайней мере, был честным человеком. Он держал слово и ожидал того же от других. Октавиану же, в конце концов он начал это понимать, доверять нельзя.

Другая причина трений между ними была личной.

В течение двух лет Антоний жил с Октавией как примерный муж, но тем не менее они были полной противоположностью — как огонь и вода. Совместная жизнь сначала стала трудной, а затем — невозможной. Антоний, которым управляли эмоции, не смог соответствовать высоким требованиям жены.

Давайте внесём ясность. Октавия не была ни ханжой, ни стервой. Если бы Антоний завёл любовницу в Афинах, то Октавия, без сомнения, расстроилась бы, но не стала его попрекать за это: в ней не было ни капли ревности или злости. Поначалу одного её присутствия было достаточно, чтобы пристыдить Антония и обратить его к добродетели. Однако в конце концов его подлинная природа взяла верх. Воспользовавшись как предлогом её беременностью и началом персидской кампании, он отправил Октавию обратно в Италию, а когда она уехала, вызвал Клеопатру в Антиохию. И там женился на ней.

Женитьба Антония на Клеопатре не противоречила букве римского закона. Брак с неримлянином был недействительным, и фактически Антоний просто принял Клеопатру как официальную любовницу. Тем не менее это было умышленное оскорбление, потому что Октавия была сестрой Октавиана, а женившись на Клеопатре, он дал ей отставку. И он не мог заявить, что сделал это из политических соображений. Если бы ему были нужны деньги для похода на Персию (а он в них не нуждался), то для того, чтобы достать их, у него были легионы, и Клеопатра не стала бы ему помехой. Нет, эта женитьба — его личное дело, никак не связанное с политикой. Просто Антонию было всё равно, что будет дальше.

Так или иначе, но этот шаг Антония всё-таки имел политические последствия, не говоря уже об оскорблении Октавиана. Поскольку на востоке этот брак считался законным и налагающим обязательства, Антоний сделал своей новой жене свадебный подарок в виде громадного куска римской территории: Халкида, Центральная Сирия, побережье Палестины, Финикия, Кипр... такого не заметить было нельзя.

Как говорит драматург Менандр, кого боги хотят погубить, того они прежде всего лишают разума. Если Антоний желал раздуть ссору с Октавианом, избегая открытой атаки (а я не верю, что он в самом деле в тот момент стремился к этому), то он не мог найти более подходящего способа, чем жениться на египетской царице. Но тем самым как нельзя лучше сыграл на руку Октавиану.

Если бы Антоний завоевал Персию, может быть, всё пошло бы по-другому: ему, по крайней мере, было бы что противопоставить победе Октавиана над Секстом Помпеем. Но случилось так, что война стала для него гибельной. Она была плохо спланирована с самого начала. К началу зимы Антоний потерял добрую треть своих людей. Отступление к побережью было ужасающим. В его войсках не было ни пищи, ни одеял, ни даже обуви, и Антонию пришлось просить помощи у совершенно недружественного царя Армении. Спасся он лишь благодаря немедленному личному вмешательству Клеопатры, которая послала флот, чтобы выручить его разбитое вдребезги войско.

Остаток года он провёл в Александрии, восстанавливая силы. Вот мера его всё ещё не иссякшего доверия Октавиану (или, может быть, его близорукости) — он слал письма в Рим, прося обещанные четыре легиона. Октавиан, естественно, не дал их, зато отправил заимствованные у Антония же уцелевшие в битве при Навлохе корабли, — которые, он знал, Антонию без надобности.

Октавия предложила более действенную помощь. Выпросив у брата две тысячи солдат, она доставила их в Афины вместе с несколькими кораблями, груженными продовольствием. Антоний принял их, но велел ей не лезть не в своё дело и вернул её обратно в Рим. На следующий год он отправился на очередную войну против Армении. На этот раз ему повезло больше, и он отпраздновал победу триумфальным шествием.

Когда весть об этом докатилась до Рима, разразился скандал. Триумфами награждает только Сенат, и устраивают их в Риме — только в Риме. Антоний праздновал свою победу над Арменией в Александрии. И заправлял всем этим не Римский Сенат и не Народ вместе с Юпитером Наилучшим Величайшим, а Клеопатра, усаженная на золотой трон и одетая как богиня Исида.

Но это ещё не самое худшее. После триумфа Антоний произнёс речь, в которой сообщил, что передаёт все восточные римские провинции двум своим детям от Клеопатры, и объявил законным сыном Цезаря Цезариона, а не Октавиана. Это был прямой вызов. Антоний поставил себя во главе эллинистического востока в противовес Октавиану, правившему на западе, и если ещё оставались какие-либо сомнения относительно его намерений, то форма клятвы, данной Клеопатрой, — «буду вершить правосудие с Капитолия, это так же верно, как завтрашний день», — стёрла их начисто. Антоний сделал свой выбор. Он заявил о своих претензиях на единоличное руководство Римским государством, и война стала неизбежной.

 

51

После того как опубликовали мои «Буколики», Рим показался мне неуютным, как никогда. Не только потому, что я стал слишком знаменит, но и потому, что многие совершенно напрасно решили, что я, благодаря своей дружбе с Меценатом (а через него с Октавианом), имею некое влияние на правящую верхушку. Меня постоянно донимали просители — абсолютно незнакомые мне люди, — которым я ничем не мог помочь. Один-единственный раз я нарушил собственное правило не просить Мецената ни о каких одолжениях, да и то потому, что тот, кто получил помощь, подчёркнуто не хотел её.

Я уверен, что Меценат и без моего напоминания был бы рад помочь Горацию. Камнем преткновения был сам Гораций. Он сдержал своё слово и в конце концов согласился вновь прийти в гости к Меценату, но только потому, что почувствовал себя достаточно независимым в финансовом отношении, чтобы принять дружбу на равных.

Я, конечно, рассказал Меценату о том, что отец Горация лишился своего поместья, и мы стали прикидывать между собой, как исправить положение. И наконец придумали, как раз перед моим отъездом в Мантую. У Мецената было небольшое имение в Сабинских горах к востоку от Рима, не новое приобретение в результате земельных чисток, а часть поместья, которым владели два поколения его семьи. Оно было в плачевном состоянии. Крестьянин, арендовавший его, был бездетным и слишком старым, чтобы поддерживать хозяйство. Меценат поговорил с Горацием и тактично намекнул, что Гораций может взять его себе, особенно нажимая на то, что о теперешнем арендаторе позаботятся, чтобы он не остался без гроша, и что тот вполне доволен таким соглашением. Ни о какой арендной плате речи нет — в таком состоянии поместье едва себя окупает. Быть может, Гораций будет так любезен и согласится избавить от него Мецената, ведь от этого всем будет лучше?..

К моему удивлению и восторгу, Гораций принял это предложение. Мы отправились туда все трое. Меценат не преувеличивал: поместье было в жутком запустении, всё заросло сорняками, фруктовые деревья и виноградные лозы не подрезаны, ограды прогнили, а кое-где их и вообще уже не осталось, инвентаря очень мало, да и тот весь изношенный. Сам дом был дрянная развалюшка. Крыша протекла, стены изрешечены дырами, а внутри всё выглядело так, будто здесь зимовало стадо свиней. Короче, полный беспорядок.

Осмотрев всё, Гораций буквально сиял.

— Замечательно, — сказал он Меценату. — Дайте мне несколько месяцев, посмотрим, что тут можно сделать.

Он всегда держал слово. Я приехал к нему на следующий год и увидел аккуратное славное поместьице, о котором можно только мечтать. В известном смысле оно символизировало то, за что в более широких масштабах боролись я, Меценат и Октавиан, — восстановление Италии. Я увидел, чего добился Гораций, и это ещё больше воодушевило меня на создание «Георгии». Если бы они могли помочь, хотя бы немного, осуществить подобные перемены по всей Италии, значит, они стоят моих жалких усилий.

Гораций до сих пор, семнадцать лет спустя, живёт здесь, в своём сабинском поместье, стойкий и независимый, как всегда. Я и раньше говорил, что завидую ему.

Вскоре после моей встречи с Октавианом я уехал из Рима в Мантую. Я получил известие, что отец умирает.

Это не было неожиданностью. Он терял силы с каждым годом и едва мог передвигаться с помощью раба, поддерживающего его под руки. У него не было никакой болезни, как у матери. Просто организм износился, как старый башмак, и он был рад наконец расстаться с жизнью. Мы провели вместе три недели и за это время помирились.

Я вспоминаю один особенный вечер, как оказалось последний. Мы сидели на улице, под виноградными лозами, свисающими со шпалер, шёл слабый дождик — так, слегка моросило. Всё вокруг пропиталось земными запахами: благоуханием трав, жирным ароматом самой земли, и сквозь них пробивался принесённый лёгким ветерком с расположенного за кухонным садиком выгона острый, перехватывающий горло запах коз. Я что-то говорил, что — теперь уж не вспомнить, но это и не важно. Отец сидел, повернувшись ко мне в профиль, закрыв свои незрячие глаза, вдыхая ароматы и прислушиваясь. Я знал, что он слушает не меня, а милые звуки сельской округи: едва различимое звяканье козьих колокольчиков, пение ночных птиц, редкое шуршание какого-нибудь зверька. Внезапно он повернул голову ко мне.

   — Ты думаешь, Публий, всё это будет продолжаться? — спросил он. — Всё это? Когда мы умрём?

Вопрос застал меня врасплох: отец никогда не задавал подобных вопросов. Но я понял, что он имеет в виду.

   — Некоторые верят, так что будет.

   — А ты?

Я помолчал немного.

   — Нет, — сказал я. — Я — нет.

Отец улыбнулся:

   — Тогда мне жаль тебя. — И через мгновение добавил: — А знаешь, во что я верю?

   — Нет. Расскажи.

   — Я думаю, что мы — часть этого. Не сами по себе. А часть этого. Часть земли, дождя, запахов. Умирая, мы возвращаемся. И никогда больше не отделимся. Мы становимся землёй, и так каждый из нас, любой из тех, кто существовал когда-нибудь.

Я никогда раньше не слышал, чтобы он говорил подобное. Может быть, он знал, что это его последняя ночь, и уже приготовился в путь.

Я ничего не сказал — я ждал.

   — Земля — это всё, что у нас есть, — наконец продолжил он. — При рождении ребёнка пуповина рвётся, но если мы разорвём пуповину, которая соединяет нас с землёй, то засохнем и умрём, как дерево без корней. Можно покрыть землю городами или найти себе сотню различных занятий, но в конце концов всё равно все возвращаются к земле. Без земли под ногами мы — ничто.

   — Становится холодно, отец, — заметил я. — Давай вернёмся в дом.

   — Подожди немного. — Он снова закрыл глаза и отвернулся. — Ты был хорошим сыном, Публий. На свой лад. Прости, что не был тебе хорошим отцом.

   — Ты сделал меня таким, каков я есть. Ты не мог бы дать мне больше.

Его губы дёрнулись.

   — Ты сделал меня таким, каков я есть, — печально повторил он. — Да, конечно, так оно и есть, и я жалею об этом. Но что ты такое, Публий? Где твои корни? Во что ты веришь?

   — Давай-ка я укрою тебя одеялом.

   — Не надо, мне хорошо. Сейчас пойду в дом. Ты прав, становится холодно, уже очень поздно.

Он медленно встал, и я поднялся, чтобы помочь ему. И когда я взял его под локоть, он схватил мою руку и повернул ко мне свои слепые глаза.

— Не разоряй землю, — сказал он. — Держись за неё, что бы ни случилось. Земля — твоё преимущество, твоё единственное преимущество, сын. Запомни это.

На следующее утро, зайдя разбудить его, я нашёл отца в постели мёртвым. Должно быть, он умер ещё в начале ночи, потому что уже был холодный и окоченевший. Я попытался закрыть ему глаза, но веки застыли, и невидящие зрачки смотрели, как я рыдал над его телом.

 

52

Когда до Рима дошла весть о речи Антония в Александрии, это вызвало общественный протест. Октавиан отправил ему письмо, в котором, не стесняясь в выражениях, устроил разнос за связь с Клеопатрой и за то, как он обошёлся с Октавией. Антоний ответил той же монетой, написав Октавиану, что это не его дело. Но что ещё важнее, он также послал письма в Сенат, предлагая сложить с себя обязанности триумвира, если Октавиан сделает то же самое. Естественно, Октавиан на это пойти не мог. Италия видит в нём и своего вождя, и борца против сатаны Антония, и Октавиан немедленно приступил к воплощению этого в жизнь.

Так задолго до официального объявления началась настоящая война, которая идеально подходила Октавиану: война идей, а не оружия. Он должен повести единоличную борьбу с Антонием. «Италия» и «Цезарь» должны стать синонимами; чтобы способствовать этому, Октавиан принялся вселять в италийцев чувство гордости своей национальной принадлежностью. Заметьте, я не говорю «римляне»: это слово ни в малейшей степени не отражало мысль Октавиана, который представлял Италию как единый организм, а его стратегия и заключалась в том, чтобы донести эту мысль до народа и неразрывно связать себя с ним. В самом Риме он и Агриппа, по большей части на свой собственный счёт, затеяли программу общественного строительства, чтобы украсить город, а Меценат позаботился о том, чтобы каждый знал, откуда идут деньги, хотя сами благодетели были очень скромны. Октавиан также начал исподволь внушать уважение к традиционной религии, восстанавливая древние храмы, делая дорогие пожертвования духовенству. Запрещая в городе восточные религии, он, по существу, проводил границу между «Италией» и «Цезарем», с одной стороны, и «востоком» и «Антонием» — с другой.

Представьте себе художника, который хочет написать картину, которую нужно повесить на стене так, чтобы она висела высоко над головами, но в то же время была хорошо видна и понятна снизу. Прежде всего он упростит сюжет, сведя его до одних только главных элементов. Затем выстроит их в линию: грубые образы, лишённые деталей, не сбивающие с толку своей сложностью, — возможно даже искажённые с учётом угла зрения. Наконец, раскрашивает в основные цвета, без полутонов, не смешивая краски, или просто делает их черно-белыми. Если снять такую картину со стены и рассмотреть с близкого расстояния, то она покажется нелепой детской мазнёй, которая раздражает отсутствием утончённости и неумением рисовать. Верните её туда, где ей положено висеть, и она поистине поразит вас больше, чем работы Зевксида.

Вот таким образом на начальных этапах Октавиан вёл борьбу против Антония. Это была стратегия гения. Она повела за собой всю Италию, а Антонию, хотя он и лез из кожи вон, нечем было на это ответить.

К новому году уже все знали, что надвигается война. Оба консула были сторонниками Антония; бросив от его имени вызов Октавиану, они покинули Рим, прихватив с собой значительную часть Сената. Для Октавиана это был удар: если он собирался выставить себя спасителем Римского государства, то тогда как же оправдать дезертирство обоих главных магистратов и большинства правительственного органа? Но на самом деле это намного усложнило задачу Антонию. Там, где Октавиан прилагал усилия, чтобы прояснить свою позицию, Антоний оказывался перед дилеммой. Он мог повести за собой либо своих римских сторонников как римский магистрат, либо восточных союзников как эллинистический царь, но ни то, ни другое было невозможно. Что бы он ни выбрал, он неминуемо оскорбил бы другую сторону. Но решаться на что-то было необходимо.

Год прошёл в приготовлениях. Антоний собрал мощный флот и велел подвластным ему царям мобилизовать свои войска. Клеопатра снабдила его деньгами в огромном количестве, но это была лишь крупица баснословных сокровищ Птолемеев, хранившихся в Александрии. Клеопатра уже стала главной причиной трений между Антонием и его римскими союзниками, но она отказалась уехать и имела на это право, поскольку оплачивала большинство расходов.

Октавиан внезапно сменил тактику. Он напустился на Клеопатру как на первого врага. А Антоний стал невинным простофилей, вынужденным плясать под её дудку под влиянием наркотиков и колдовства. В самом конце мая Антоний сам сыграл на руку своим врагам, в конце концов расторгнув брак с Октавией.

Хотя Октавиан выжал из развода для собственной выгоды всё, что было возможно, оскорбился он совершенно искренне. За исключением, может быть, только своей новой жены Ливии (но и насчёт неё у меня нет полной уверенности), сестра была единственным человеком, к которому он чувствовал настоящую привязанность. Наверно, потому, что в ней было то, чего не хватало ему самому. Однако развод имел ещё одно последствие, более разрушительное. Для двух самых главных приверженцев Антония, Планка и Тиция, развод послужил сигналом, что Клеопатра окончательно взяла над ним верх, и в возмущении они переметнулись к Октавиану. Они выдали, что Антоний оставил своё завещание на хранение весталкам в Риме, и Октавиан, под давлением обстоятельств, не постеснялся добыть его силой и предать гласности.

В большинстве пунктов не было никаких сюрпризов, в них подтверждалось, что царства передаются в дар детям Клеопатры от Антония, и наследником Цезаря признавался Цезарион. Но был один пункт, в котором было кое-что новенькое, что в глазах простого римского люда перевешивало всё остальное. Антоний просил похоронить его вместе с Клеопатрой в Египте.

Не знаю, было это измышлением Октавиана или нет. Конечно, могло быть и так, ведь никто, кроме Октавиана, завещания не читал; однако Антоний никогда не отрицал этого, значит, доля правды здесь есть. Я знаю, это покажется мелочью, но она имела огромное значение. Тем самым Антоний отказался от своего римского наследия. Он отрезал себя от Италии, и за это сама Италия отреклась от него.

Я подозреваю, что даже Октавиана ошеломила такая бурная реакция. До этого стоял ропот на возросшие из-за войны налоги. Теперь он прекратился. Едва ли ещё сохранялась надобность в проводимой Октавианом для раздувания страстей кампании поношения Клеопатры. Отпала даже необходимость науськивать секретных агентов вести народ по той дорожке, на которую он хотел его подтолкнуть. Сначала Италия, а потом и провинции объединились, чтобы принести клятву Октавиану в личной преданности и солидарности с ним. Это был потрясающий вотум доверия, прямой наказ вести войну. Его мог подстроить и Октавиан (или Меценат), но в конечном счёте Антоний сделал это собственными руками. Он не только вырыл себе могилу, но и спрыгнул в неё и самолично засыпал себя землёй, а Октавиану, чтобы завершить дело, осталось только притоптать её.

И он сделал это ещё до конца года. В древней впечатляющей религиозной церемонии, которую не видели вот уже несколько поколений, облачённый в одежды жреца богини войны Октавиан объявил от имени Рима Священную войну — не против Антония, который, может быть, и нарушил существующую мораль, а против развратившей его женщины — пьяной, поклоняющейся зверям распутной ведьмы Клеопатры.

Начался последний этап войны.

 

53

Сражение при Акции оправдало ожидания всей Италии и доказало, что Октавиан как стратег наконец-то достиг совершеннолетия. Ещё прежде чем как следует открылась навигация, он переправил свои войска через Адриатическое море и устроил береговой плацдарм на побережье Эпира в Северной Греции.

Вы конечно же замечаете здесь противоречие. Октавиан переплыл море, не встретив сопротивления, и не произошло никакой битвы. Что случилось с флотом Антония, имеющим численное превосходство?

Я нашёл ответ значительно позднее, в одной из своих редких (и, к счастью, коротких) бесед с Агриппой. Сомневаюсь, что мне ещё раз до конца своего рассказа доведётся упомянуть о ближайшем друге Октавиана, флотоводце и бывшем назначенном им наследнике. Мы не были хорошо знакомы; он ставил меня в один ряд с Меценатом — которого презирал — и считал избалованным бесполезным писакой, чересчур уж умным, и притом настоящим выродком. Мне он казался безмозглой горой мышц, полуграмотным грубияном с сильно преувеличенным представлением о собственной значимости. Без сомнения, мы оба были не без греха. Но по крайней мере, мы уважали способности друг друга, что с его стороны было уже немало.

Не помню точно всех обстоятельств того разговора. Мы оказались гостями одного аристократа в Бриндизи. Я возвращался из поездки в Афины, он следовал по делам в Египет, и нас обоих на несколько дней задержала неблагоприятная погода. Атмосфера была неуютная, беседа не клеилась, но и он и я чувствовали себя обязанными сохранять обыкновенную вежливость.

Агриппа был крупный мускулистый мужчина, с широким лицом и мощной челюстью. Он напоминал мне тех собак, которых разводят крестьяне, чтобы натравливать их на быков. Меценат как-то сказал — и это была только наполовину шутка, — что в голове у Агриппы одновременно может находиться лишь одна мысль, да и то если она достаточно проста. Не могу полностью согласиться с ним. Агриппа был великолепный тактик и в военных делах намного превосходил любого из своих соперников или коллег, включая Антония. Только в более широких сферах стратегии и политики его военное искусство подводило его. Агриппа не был Цезарем и даже Октавианом.

Как я сказал, мы вместе оказались в гостях. Я сидел в солярии, делая кое-какие выписки из философского текста, как вдруг вошёл он. Он не ожидал увидеть меня и явно был захвачен врасплох; в самом деле, на мгновение я подумал, что он сразу же уйдёт. Однако он в конце концов пододвинул стул и уселся у окна, глядя на дождь.

   — Отвратная погода, — проворчал он.

Я воспринял это как первый шаг к разговору и вежливо согласился. На какое-то время мы опять замолчали. Агриппа нервно играл с большим кольцом на правой руке. Я заметил, что пальцы у него были короткие и толстые, как обрубки, а ногти обломанные и грязные.

   — Ты возвращаешься или уезжаешь? — наконец произнёс он.

   — Возвращаюсь. Я только что из Греции.

   — Дрянная страна. Одни развалины. Я не дам за неё ни гроша.

   — В Афинах есть своя прелесть.

   — Говорят. Но с меня хватит севера. — Он засмеялся — коротким, лающим смехом. — Между прочим, у меня там было когда-то дельце.

Я отложил книгу.

   — Я слышал об этом, — ответил я. — И ещё у некоторых других людей.

Он подозрительно посмотрел на меня, не насмехаюсь ли я над ним, но я встретил его взгляд с совершенно невинным выражением, и он успокоился.

   — Ах да, — сказал он. — Вы тут в Италии были в полной безопасности, разве нет, Вергилий? Вместе с вашим Меценатом. У вас только и забот было, что о хорошеньких хозяюшках, пока мужчины выполняли свою работу.

   — Кто-то должен это делать. — Я был невозмутим. — Не то чтобы я лично беспокоился об этом.

Он хмыкнул и почесал свою бочкообразную грудь. Я видел, что дело пахнет отнюдь не весёлой вечеринкой, и постарался повернуть разговор в более подходящее русло.

   — Мне всегда было интересно, — сказал я, — как вам так удалось поймать Антония врасплох. Повезло?

   — К чёрту везение, — прорычал он. — Агенобарб его продал. Цезарь не один месяц подготавливал это.

Для меня это было полной неожиданностью. Агенобарб командовал флотом Антония, он отвечал за то, чтобы не дать войскам Октавиана переправиться и помешать им высадиться. Я знал, что он к концу войны перешёл на сторону Октавиана — вскоре после этого он умер, — но не догадывался, что эта мысль у него появилась так рано.

   — Агенобарб — предатель?

   — Я не люблю это слово. Он, конечно, видел в этом смысл.

   — Но зачем? Зачем он это сделал?

Агриппа пожал плечами.

   — Кто его знает. Это не моё дело. Не смог больше переносить эту суку Клеопатру, я так думаю. Как и многие из них. Думали, что Антоний предаёт Римское государство. — Скривив рот, он тщательно выговаривал слова. — Эти педики республиканцы все одинаковые. Все они для собственной выгоды очень благочестивы, а у самих мозги в заднице.

   — Антоний знал об этом?

   — Может, и знал. Да всё равно ничего не мог сделать, разве не так? У него было достаточно хлопот, чтобы удерживать этих показушников, а Агенобарб умел ладить с шишками. — Он резко поднялся. — Похоже, что проясняется. Пожалуй, я прогуляюсь к гавани, глотну свежего воздуха и погляжу, как там корабли.

   — Тогда увидимся за обедом, — сказал я.

Он, насупившись, посмотрел на меня сверху вниз, затем кивнул и вышел.

В тот вечер он так больше и не появился, как, впрочем, и в другие дни, пока длилось наше вынужденное существование под одной крышей. Наверное, он предпочитал обедать морскими сухарями и трюмной водой вместе со своим другом капитаном.

Агриппа был прав, у Антония действительно были трудности с сохранением армии. Причина была, конечно, в Клеопатре. Если бы она удалилась в Александрию и дала ему одному довести войну до конца, результат мог бы быть совсем другим. А так он вынужден был держать оборону. Он не мог вторгнуться в Италию, пока Клеопатра была рядом, — его римские союзники не потерпели бы этого, и не мог заставить её уехать, потому что она была главным источником денег и продовольствия; кроме того, восточные союзники могли расценить это как проявление неуважения по отношению к ним. Единственное, что он мог сделать, — это заманить врагов и, зажав их между своими войсками и морем, либо покорить, уморив голодом, либо разбить на море.

В конце концов, он не сделал ни того, ни другого. Агриппа двинулся на юг и взял Патры и Коринф, перекрыв Антонию снабжение продовольствием. На севере местные союзники, от которых он зависел, перешли к Октавиану, а от флота было мало проку, с тех пор как он отказался обеспечивать его воинами (возможно, из-за того, что не доверял Агенобарбу?). По мере того как петля затягивалась и иссякали запасы пищи, начались роптания и дезертирство. Сознавая, что дело быстро идёт к тому, что он не сможет удерживать позиции, Антоний отступил к Акцию.

Битва при Акции — последняя, решающая битва — произошла второго сентября. У Антония было шесть эскадр — что-то около трёхсот пятидесяти кораблей — плюс ещё одна (принадлежавшая Клеопатре), чтобы прикрывать тыл. На борту находилось приблизительно тридцать пять тысяч человек. Агриппа, командовавший флотом Октавиана, отошёл подальше от берега, дожидаясь благоприятного ветра, который обычно поднимался к полудню, чтобы переместиться к северу. Когда ветер поменялся, оба они — Антоний и Агриппа — двинулись навстречу друг другу: Антоний — на вёслах, Агриппа — под парусами. Они столкнулись, и оба корабля пошли ко дну.

В этот критический момент три эскадры Антония с правого фланга и одна из центра неожиданно дезертировали, а остальные две, которым путь загородила Клеопатра, подняли вёсла в знак того, что сдаются. Одним ударом Антоний лишился всей флотилии, за исключением остатков собственной эскадры — около сорока кораблей, вступивших в бой с врагом, — и эскадры Клеопатры. Перебравшись со своего разбитого судна на флагман Клеопатры, он покинул поле брани и спасся бегством. Оставшиеся корабли, увидев, что их вождь бежал, сдались.

На следующий день Октавиан послал известие об этом в Рим с самым быстроходным из имеющихся в его распоряжении одномачтовым парусным судном. Большую часть из уцелевших кораблей Антония он сжёг в качестве благодарственной жертвы богам, предварительно сняв бронзовых овнов, украшающих их носы, и установил их как памятник победы. Остался единственный вопрос — о самих Антонии и Клеопатре, но их судьба была заранее предрешена.

 

54

Но должно было пройти ещё несколько месяцев, прежде чем их судьба решилась. Октавиану приходилось действовать очень осторожно. Теперь он оказался лицом к лицу не с Антонием, который был конченым человеком, но с куда более опасным противником, самой Клеопатрой.

Когда-то у меня был раб, некий Симон, родом с гор к северо-востоку от Пеллы, столицы Македонии. Его левая рука, от локтя до запястья, представляла собой сплошную сморщенную рубцовую ткань (благодаря этому я купил его очень дёшево). Когда я спросил его, как он получил такую страшную рану, вот что он мне рассказал.

До того как его продали в рабство, он был охотником. Однажды вместе с несколькими друзьями они вспугнули львицу. Симон метнул копье и ранил зверя в бок. Львица убежала, но она была тяжело ранена, и Симон преследовал её, собираясь добить. Она спустилась в узкую лощину и скрылась в пещере на противоположном конце.

Друзья Симона вынуждены были отступить. У них не было с собой факелов, да они и не испытывали никакого желания преследовать раненую львицу в её логовище. Однако Симон решил по-другому. Животное, он знал, серьёзно ослабело, а может быть, уже издохло или издыхало. К тому же пещера была узкая, немножко больше, чем расщелина в скале. Если он подберётся, выставив вперёд копье, у львицы не будет места для манёвра, и она, если нападёт, сама насадит себя на острие. Кроме того, он хотел довести дело до конца. Не обращая внимания на предостережения друзей, он вошёл в лощину.

Расщелина была неглубокая, и даже без факела ему была видна хищница, припавшая к земле у дальней стены. С ней были три её детёныша. Теперь-то Симон понял, что совершил глупейшую ошибку, но уже не было времени исправлять её. Львица прыгнула, прямо на острие копья. Рассчитанное на кабана, копье имело поперечину в нижней четверти древка. Каким-то образом зверю удалось дотянуться через неё когтями до руки Симона и располосовать её так, как торговец рыбой разделывает осётра.

Приятели Симона, услыхав крики и поняв, что случилось, оттащили его. Львица была уже мертва, копье вошло в неё по самую перекладину. Оно прошило её тело насквозь и вышло наружу в нижней части хребта. Его железное лезвие на добрую пядь торчало из шкуры.

Симон сказал, ему повезло, что он сам остался жив. Друзья крепко перетянули верёвкой вену на руке и благополучно доставили его домой; но хотя рана со временем зажила, сухожилия были порваны и левая рука не действовала.

Эти две ситуации нельзя считать полностью аналогичными: Октавиан был слишком искусный охотник, чтобы дать себя покалечить. Но тем не менее в остальном метафора вполне подходящая. Клеопатру, как зверя, загнали в её собственную страну. Что касается её самой, то у неё было мало надежд: Октавиан не мог допустить, чтобы она осталась на троне, даже если бы и сохранил ей жизнь. Дети — это другое дело, и она была готова на всё, чтобы защитить их. Перенеся царские сокровища в свой мавзолей и загромоздив их сухим хворостом и кувшинами масла, она забаррикадировалась там сама. Если Октавиан не отдаст корону кому-нибудь из её детей, сказала она, то она бросит на землю зажжённый факел.

Октавиан оказался в затруднительном положении. Он не мог позволить себе лишиться сокровищ — он надавал слишком много обещаний слишком многим людям, от которых зависел. Равно как и не мог оставить кого-нибудь из сыновей Антония или Цезаря на египетском троне. Так или иначе, но Клеопатру придётся вытащить из мавзолея.

Антония к тому времени уже не было в живых. Добравшись с Клеопатрой до Египта, он отправил её вперёд, а сам остался, чтобы препятствовать наступлению Октавиана. Теперь, преданный последними остатками войск и думая, что сама Клеопатра мертва, он бросился на свой меч. Октавиан дал разрешение перевезти его в мавзолей, и он умер на руках Клеопатры. Она оплакивала его как настоящая жена, и, я полагаю, её горе было более искренним, чем любое горе, на которое только способен Октавиан.

Выход из тупика нашли член штаба Октавиана Прокулей вместе с моим другом Галлом, который быстро становился одним из самых доверенных лиц Октавиана. Пока Галл разговаривал с Клеопатрой через железную решётку в стене, Прокулей и ещё двое проскользнули в окно и поймали её. Клеопатру увели из мавзолея и посадили под домашний арест в собственном дворце.

О том, что случилось дальше, я слышал только от Галла, да и то он проболтался об этом, когда был пьян, — иначе, я думаю, из него эту историю невозможно было бы вытянуть даже клещами.

Через несколько месяцев после смерти Клеопатры мы были в Риме. Галла как раз только что назначили наместником Египта, и мы праздновали это событие перед его отъездом. Я, конечно, был совершенно трезв, но на счету Галла было по меньшей мере два полных кувшина вина, и он стал очень говорлив.

Разговор шёл о смерти Клеопатры.

   — Цезарь не мог убить её, ясно? — Галл уставился на меня своими осовевшими глазами поверх двадцатого кубка вина. — Он хотел ей смерти. Вся армия желала ей смерти. Агриппа желал ей смерти. Весь ваш сраный Рим желал ей смерти. Но он не мог этого сделать. Не мог убить последнюю царицу Египта.

   — Почему это? — спросил я.

Галл слегка повернулся на своём ложе, рыгнул.

   — Думал, что она проклянёт его, — сказал он. — Проклятием фараонов. Вот почему он разрешил похоронить её, как она хотела, с Антонием. Перепугался её смертельного проклятия.

Это звучит глупо, я знаю, однако чем больше думаешь об этом, тем более вероятным — даже правдоподобным — оно становится. Октавиан очень суеверен. К примеру, он всегда следит за тем, чтобы поставить обувь на пол непосредственно перед тем, как лечь в постель, и никогда не приступит к важному делу в девятый день месяца или не отправится в путь сразу же после базарного дня. Он безоговорочно верит в вещие сны, и в приметы, и в могущество колдовства. А египтяне большие мастера по части проклятий.

   — И всё равно она должна была умереть, — продолжал Галл, — поэтому он переговорил с ней с глазу на глаз, и они договорились.

   — О чём? — спросил я. Галл молча таращил на меня глаза. — Галл! О чём они с ней договорились?

   — Кнут и пряник, — сказал он. — Цезарь пощадит детишек, если она покончит с собой, и даст похоронить её рядом с Антонием. А нет, так они все пройдут в его триумфальном шествии, а после их задушат.

   — Но он всё-таки убил их. Мальчиков, — сказал я.

Галл пожал плечами, приподнялся, налил себе ещё вина. Оно пролилось через край его кубка и растеклось по столу, словно кровь.

   — Её-то к этому времени уже не было, Публий, — ответил он. — Да и вообще, это были сыновья старого Юлия и Антония. Он не мог оставить их в живых, что бы он там ей ни наговорил.

   — Так что же произошло?

Галл медленно выпил вино, поставил кубок и вытер рот.

   — Нам было приказано остерегаться её, — произнёс он. — Не ставить стражниками римлян, только египтян. Сидели, били баклуши, ждали, пока она кончит дело, но она всё тянула. В конце концов Цезарь сказал ей, что через три дня их увезут в Рим. Бог знает, как бы он поступил, если бы она спровоцировала его, но она не стала. Упросила кого-то тайно пронести к ней в корзине с фигами эту проклятую змею. — Он ухмыльнулся. — Слава богу, избавились.

   — Но почему змея? Я имею в виду, кинжалом было бы, конечно, легче?

На мгновение Галл казался озадаченным. Затем рассмеялся.

   — Тут не всякая змея годится, — ответил он. — Не всякая. Аспид. Египтяне верят, что он посланец этого... как его... бога Солнца. Укусит тебя аспид — и ты бог. — Он попытался щёлкнуть пальцами, но был слишком пьян. — Вот так — щёлк, и всё.

   — Октавиан знал?

   — Ясно, знал! Всё было спланировано, я же говорил. Единственный промах, который он совершил, — струсил в последний момент. Решил, что вдруг она всё равно его проклянёт, и подумал, пускай лучше поживёт подольше. Поэтому он послал за змеиным жрецом, чтобы отсосал яд. Но было, конечно, слишком поздно, и потом считалось, что он ничего об этом не знал. Но там, где дело касается суеверий, Цезарю изменяет разум. — Галл улыбнулся мне и поднял свой кубок. — Не говори ему, что я тебе это рассказал, ладно?

Вот такая история. Хотите верьте, хотите нет. Фактам, несомненно, она соответствует и, что более важно, как раз в духе Октавиана. Но у меня нет доказательств. Только то, что сказал Галл, и будь он сейчас жив, я не сомневаюсь, всё бы отрицал.

 

55

Через год после смерти Клеопатры, к концу весны, «Георгики» были почти закончены. Обдумывая их, я всё время советовался с Меценатом, и мы оба — и я и он — были довольны результатами.

«Георгики» состояли из четырёх книг и рассказывали о различных отраслях сельского хозяйства: хлебопашестве, садоводстве, скотоводстве и пчеловодстве.

Что касается содержания, то кое-что шло от отца и из воспоминаний о моём детстве, но большую часть, признаюсь, я позаимствовал из трактата «О сельском хозяйстве» Варрона. Несмотря на свою резкую манеру поведения, он сам существенно помог мне, и я рад, что он прожил ещё достаточно долго, чтобы увидеть в конце концов опубликованную книгу.

С поэтической стороны бесспорным примером для меня был Гесиод; однако с самого начала я не мог заставить себя взять его за основу. Это слишком великий поэт, чтобы подражать ему, и в то же время для моих целей он был чересчур суров. Я долго думал, прежде чем выбрал Лукреция.

Однако соображения мои были не такими простыми, как вы могли ожидать: тот, кто пишет о сельском хозяйстве, обычно не берёт себе в качестве образца философов. Но Лукреций был не просто философ, но и поэт, и не просто поэт, а вдохновенный певец, который способен вдохнуть в вас пламя и заставить горло судорожно сжиматься во время чтения. Если бы я сумел сделать для Октавиана то, что Лукреций сделал для Эпикура, и зажечь в своих читателях огонь, я бы мог с чистой совестью уйти на покой.

Другая причина была личная. Я выбрал Лукреция как своего рода средство изгнания духов.

Не знаю, что больше привлекало меня в эпикуреизме: само учение или стихи Лукреция. Они были единым целым — ослепительным и чистым, как сверкание меча. Потом я встретил Сирона, самого мудрого и самого доброго из людей. Раз учение Эпикура годилось для него и для другого моего учителя — Парфения, я решил, что, значит, оно подойдёт и мне, и все сомнения отпали. Если это звучит чересчур упрощённо, прошу прощения. Что до меня, то это так и было.

После смерти Сирона я пришёл к более критическому переосмыслению своей веры. На первом месте для меня была поэзия. Это не было прямым нарушением эпикурейских канонов — свидетельством тому Парфений, да и сам Лукреций. Серьёзнее то, что я всё больше втягивался в политику, это уже полностью шло вразрез с учением Эпикура и осуждалось им: Сирон, я знаю, ужаснулся бы. Но и опять-таки это был простительный грех — многим эпикурейцам удавалось сочетать политику с философией.

Главным обвинением против меня было то, что я изменил своё отношение к богам и к смерти человеческой души. Вот тут уж мне не было никакого оправдания. Эпикурейцы признают существование богов, но считают, что они не интересуются людьми. Они населяют чистый воздух между мирами и заняты собственными делами. С этим я больше не мог соглашаться. Во что именно я верил, точно не знаю, но недавние события убедили меня в том, что боги — особенно Юпитер — не совсем отказались от нас и помогают Октавиану.

Что касается души, у меня больше не было твёрдого мнения о ней. Может быть, это из-за последнего разговора с отцом, но я почувствовал, что хочу верить в то, что она не умирает. И это тоже для эпикурейцев была ересь.

Вот поэтому-то я и выбрал Лукреция. Опираясь на него, я возвращался по своим следам, сбрасывая философскую кожу, из которой я не то чтобы вырос (думать так было бы высокомерием), а просто обнаружил, что она мне больше не подходит.

Как я сказал, я заканчивал свои «Георгики», нанося последние штрихи, в тот год, когда Октавиан вернулся в Италию, уладив дела на востоке. В начале лета он прибыл в Бриндизи и почти сразу же заболел. Он был слишком слаб, чтобы следовать прямо в Рим, поэтому пробыл какое-то время в местечке Ателла в Кампании. К концу июля я получил послание, в котором он просил приехать к нему и привезти с собой копию поэмы.

Октавиан остановился на одной из загородных вилл Мецената. Я вздохнул с облегчением, обнаружив, что Меценат тоже был там: одна мысль о том, чтобы с глазу на глаз читать правителю Римского мира, совершенно лишала меня присутствия духа. С другой стороны, я узнал, что должен был стать частью лечения и от меня ждали, что я прочту ему всю поэму — всю поэму — в ближайшие несколько дней. Без сомнения, это большая честь, но я был бы рад, если бы меня предупредили заранее. Либо голос подведёт, думал я мрачно, либо нервы не выдержат, и отправят меня домой в закрытой повозке.

С нашей последней (и единственной встречи) прошло семь лет. Внешне Октавиан не очень изменился, хотя отчётливо проступали следы недавней болезни: жёлтое осунувшееся лицо, исхудалые руки. К тому же я заметил, что, несмотря на летнюю жару, он носил шерстяные гамаши — он был подвержен простудам — ив тех редких случаях, когда отваживался выйти на улицу, надевал тяжёлый военный плащ.

Читка прошла хорошо. По счастью, Октавиан предпочитал принимать «лекарство» маленькими дозами, да и в любом случае нас то и дело прерывали государственными делами. Со времени моей последней книги всё стало не так ужасно.

Я решил (не говоря никому об этом ни слова) завершить поэму коротким восхвалением Галла; только я начал читать эту часть, как почувствовал, что атмосфера изменилась. Я поднял глаза. Октавиан сидел, поджав губы и уставившись на Мецената, тот нахмурился.

   — Это надо убрать, — проговорил Октавиан.

   — Прошу прощения, Цезарь? — Я подумал, что, наверно, ослышался.

   — О Корнелии Галле здесь упоминаний не будет.

Это сказано было весьма категорично. Я вытаращил глаза. Меценат хотел было что-то сказать, но Октавиан остановил его. Он не был сердит — Октавиан редко злился или, во всяком случае, редко, это показывал, — но от него веяло холодом, как от ледника.

   — Могу я спросить почему, Цезарь? — К своему стыду, я почувствовал, что весь трясусь. — Галл — мой друг. Я думал, что он и ваш друг тоже.

   — Есть вещи и помимо дружбы.

   — Извините, я всё ещё не понимаю.

   — Галл... перешёл границу, Публий, — вкрадчиво вставил Меценат. — Немного... — он пытался улыбнуться, но ничего не получилось, — вырос из своих сапог.

   — Как это? — сказал я. Я был просто ошарашен. Галл не был изменником, а подобную реакцию я мог объяснить только предательством.

   — Недавно он повёл себя... ну, довольно глупо. — Меценат бросил взгляд на Октавиана, чьё лицо было неподвижно, словно высеченное из мрамора. — В этой своей последней военной кампании. Вышла какая-то ерунда с изваяниями и надписями. Как будто он один одержал победу.

   — А разве это не так? — спросил я.

   — Не в этом дело. Галл, в конце концов, лицо подчинённое. А получилось какое-то сплошное... самопоздравление.

Я начал понимать.

   — Ты имеешь в виду, что он должен был отдать честь победы Цезарю? — сказал я. — Несмотря на то, что Цезарь был в это время где-то в Египте?

Не знаю, как я осмелился произнести это. Я оскорбился и за Галла, и за себя как за поэта.

   — Это именно то, что ему следовало сделать, — сказал Октавиан. — Ради пользы государства.

Должно быть, на моём лице отразился гнев, потому что Меценат примирительно поднял руку.

   — Ты должен понять, Публий, что военачальникам больше не дадут приписывать себе слишком много славы. Самовозвеличивание привело Римскую республику к гибели.

   — И поэтому они должны отдавать честь побед тем, кто этого не заслуживает? — огрызнулся я.

Я зашёл слишком далеко. Лицо Октавиана стало белым как мел.

   — Тебе объяснили причины, Вергилий, — произнёс он. — И с тебя достаточно. Согласишься ты с этим или нет — это твоё дело, но будет так, как я сказал. И ты уберёшь этот кусок.

Я сидел абсолютно неподвижно. Свиток соскользнул с моих коленей и покатился по выложенному плиткой полу. Меценат смотрел на меня с безмолвной мольбой, Октавиан просто... смотрел. Я глубоко вздохнул.

   — Хорошо, Цезарь, — тихо проговорил я. Я думал, что мог бы убить его.

   — Послушай, Публий. — Меценат положил ладонь на мою руку. — Здесь нет ничего личного. Но мы не можем больше терпеть этот дух стремления к почестям среди армейских командиров. В наше время это слишком опасно.

   — Опасно для кого? — Я старался не смотреть на Октавиана, но именно он ответил мне.

   — Ты знаешь свою историю, Вергилий. К военачальникам приходит удача. Постепенно они становятся для солдат чем-то сверхъестественным. Вскоре они уже для своих людей значат больше, чем само государство, и тогда начинают проталкиваться к власти. Не успеешь оглянуться, как Рим вновь окажется втянутым в очередную гражданскую войну. Лучше с самого начала не позволять процессу развиться.

Речь произвела на меня должное впечатление, особенно в бесстрастной, размеренной манере Октавиана. Этот тон давным-давно мне был знаком. Но тем не менее в его устах это звучало фальшиво.

   — Галл не предатель, — сказал я. — Вы можете, если хотите, официально сделать ему замечание, но, при всём уважении к вам, Цезарь, вы не имеете права говорить мне, что я не могу частным образом похвалить моего друга в моей поэме.

   — Но это не частная поэма, — тихо произнёс Меценат. — Это общественное признание государственной политики. И ничего с этим не поделаешь, Публий.

Мои руки так крепко вцепились в подлокотники кресла, что косточки побелели. Заметив это, я приказал себе расслабиться и разжал пальцы.

   — Отлично, — сказал я. — Можете теперь сами писать свои общественные признания.

Октавиан не шевельнулся.

   — Погоди, Вергилий, — произнёс он. — Не будь дураком. Не стоит ссориться из-за ерунды. В конце концов, в этом отрывке всего десяток строк.

   — Ну вот и пусть они останутся.

   — Нельзя.

Я не ответил. Меценат, казалось, был встревожен.

Октавиан встал с места и прошёлся до дальней стены, на которой был нарисован Персей, держащий на весу голову Горгоны. Я отстранённо подумал про себя, что наш господин и хозяин прихрамывает: может быть, старая рана или врождённая болезнь. Он долго стоял в молчании, разглядывая картину.

   — Ты нужен мне, Вергилий. — Он всё ещё стоял ко мне спиной. — У меня есть настоящее, но мне нужен ты, чтобы дать мне будущее. Помоги мне. Не ради меня самого, а ради Рима.

Вот так. Просьба, которую, как я надеялся, он не выскажет, облечённая в такие слова, которые, я надеялся, он не употребит. Мне нечего было на это ответить.

   — Хорошо, Цезарь, — сказал я. Только это. Я рассчитывал, что он не будет больше на меня давить.

Октавиан кивнул. Он до сих пор смотрел на картину. Я слышал, как Меценат за моей спиной перевёл дыхание.

   — Хорошо. — Октавиан наконец обернулся и попытался улыбнуться. И вновь меня поразили его узкие и неровные зубы. — Ты всё понял, не так ли?

   — Ох, понял, Цезарь, — ответил я. — Я всё отлично понял.

   — Надеюсь, что так. Я правда надеюсь на это. — Он поколебался и затем продолжил более громко: — В любом случае я хотел обсудить с тобой ещё один проект.

   — И что же это?

Глаза Октавиана на мгновение остановились на мне, затем он отвёл взгляд».

   — Я хочу, чтобы ты написал эпическую поэму.

   — Историю Энея. — Меценат следил за мной так, как следят за норовистой лошадью, стараясь уловить малейший признак, что она может удрать.

Я повернулся к нему.

   — Ещё одно общественное признание? — ехидно спросил я.

Октавиан сделал странное движение рукой, как будто отражал удар. Он никак не желал посмотреть на меня.

   — Я же сказал, — произнёс он. — Мне нужно, чтобы ты дал мне будущее. Ты великий поэт. Может быть, самый великий из всех, кого когда-либо порождал Рим. Мы — ты и я вместе — имеем возможность построить идеальный мир. Я могу распоряжаться людскими телами, даже их умами, но только ты можешь отдать мне их сердца.

Я не шелохнулся и не промолвил ни слова. Даже Меценат, казалось, пришёл в замешательство, безошибочно уловив мольбу, прозвучавшую в голосе Октавиана.

   — Я не вечен, Вергилий. — Опять спиной ко мне. — Я слаб здоровьем и, может быть, не протяну и десяти лет. Я хочу, чтобы моё дело жило и после моей смерти, чтобы кто-то подхватил его. Ты можешь написать поэму, которую будут слушать не родившиеся ещё люди и говорить: «Да, это правильно, вот как всё должно быть. Вот как мы хотим жить». Ты сделаешь это, Вергилий? Пожалуйста!

   — А как же быть с вашим прошлым? — услышал я свой голос. — С убийствами. Предательствами. Ложью. С вашими собственными недостатками. Хотите, чтобы я оправдал такое?

Когда он наконец обернулся, клянусь, на глазах у него были слёзы.

   — Забудь об этом, — сказал он. — Забудь прошлое, это не имеет значения. То, что я сделал, было необходимо. Пожалуйста, Вергилий. Мне необходимо, чтобы ты оправдал меня, не ради меня, а ради блага Рима.

Я заметил, что Меценат отвернулся и принялся изучать другую роспись — Приама и Ахилла. Наверно, хотел сделать вид, что не слышит мольбы Октавиана, но я подозреваю, что он, как и я, просто был смущён.

Мы с Октавианом долго смотрели друг на друга. Наконец я опустил глаза.

   — Ну хорошо, Цезарь, — сказал я. — Не могу обещать вам будущего, но вы получите свою «Энеиду».

 

56

Я не сразу приступил к «Энеиде». Прежде чем написать слово, мне нужно было обдумать и проработать целую гору замыслов.

Даже если бы Октавиан и не назвал Энея, я всё равно выбрал бы его сам. Хотя он и не имел непосредственного отношения к Риму, его сын Юлий — прародитель рода Юлиев, к которому принадлежит Октавиан. Более того, у Энея безупречная гомеровская родословная, а значит, если я сделаю его своим героем, это даст мне возможность показать чёткую связь между Гомером и Италией, между старым и новым миром.

История Энея мне тоже годится. Вместе со своим престарелым отцом он плывёт по приказу богов из Трои, чтобы основать новое, лучшее государство на западе. Преодолев множество опасностей, он добирается до Карфагена, где его удерживает прекрасная царица Дидона. Он разрывается между любовью и долгом, но всё-таки долг побеждает, и он плывёт дальше, в Италию. Здесь его приветствует царь Латин, которому было пророчество, что заморский вождь женится на его дочери и возвеличит его царство.

Однако дочь Латина была обещана в жёны другому — Турну. Турн убеждает италийцев пойти войной на Энея и его троянцев. В конце концов Эней побеждает. Троянцы и италийцы братаются, и таким образом цель достигнута.

Видите, какие здесь возможности: в основе лежат темы божественного провидения, почтения к родителям, религиозное послушание и конфликт между долгом и собственными интересами, что так соответствовало целям Октавиана. И потом, оцените, каков размах! Октавиан требовал, чтобы я стал ни больше ни меньше как вторым Гомером. Моя «Энеида» должна стать для римлян тем же, чем были для двух сотен поколений его «Илиада» и «Одиссея». Благодаря мне сам Октавиан и то, что он старался создать, должны стать бессмертными: божественное мерило, с которым будут сверять все будущие поступки.

Вы удивляетесь, почему я чувствовал, что не соответствую этим требованиям?

Будь я предан Октавиану телом и душой, то и тогда задание было бы довольно устрашающее. А так я был связан по рукам и ногам собственным представлением об Октавиане как о личности. Любой поэт скажет вам, что зависимый поэт — вообще не поэт, не то что второй Гомер.

Я должен объяснить свою позицию, даже рискуя повториться, ибо ясность здесь — жизненно важна. Прежде всего, я был убеждён — и сейчас убеждён, — что то, чего добивается Октавиан, правильно, что у него был наказ свыше — построить новый мир; я до сих пор надеюсь, что это так, хотя у меня уже нет такой уверенности. Если бы это было возможно, я бы полностью поддержал его, но я не мог этого сделать открыто. А если бы и попытался, то стихи пошли бы вялые и кислые, второразрядные, и от них не было бы никакой пользы. Я мог лишь попробовать пойти на компромисс, прибегнув к поэтическим аллюзиям и аллегории. В поэме отразилось бы моё истинное мнение, облечённое в такую форму, что оно было бы недвусмысленным для искушённого взгляда со стороны, а иначе могло бы быть принято за приукрашивание или поэтическую фантазию.

Знаю, что это звучит очень запутанно, но не могу изложить попроще и лучше приведу пример.

Я обещал Октавиану убрать те строчки в заключении моих «Георгии», превозносящие Галла. В конечном счёте я заменил их отрывком о смерти Орфея.

Вы конечно же знаете эту историю. Жену Орфея Эвридику кусает змея, и она умирает. Орфей, божественный певец, спускается в Аид, чтобы вернуть её. Его песнь источает слёзы даже из железных глаз Плутона, бога смерти, и он разрешает Орфею вывести обратно свою жену, но с условием, что он не посмотрит на неё до тех пор, пока они не достигнут верхнего мира. На самом краю царства Плутона Орфей оглядывается и теряет Эвридику навеки. Тогда Орфей начинает скитаться по лесам, оплакивая свою жену. Он наносит оскорбление вакханкам, необузданным спутницам Диониса, и они разрывают его на куски. Его растерзанное тело плывёт по реке Стримон, но его душа продолжает петь, скорбя о своей потерянной жене.

Теперь представьте в свете этой истории Галла. Галл тоже поэт, певец. Он тоже оскорбляет безжалостного бога, и его за это уничтожают, хотя его стихи переживают своего автора. Наконец, в качестве подсказки для читателя, я вторгаюсь в сам миф. Так, моим героем становится некий Аристей, который растерял своих пчёл из-за гнева Орфея. На самом деле вина (говорю я) лежит на этом Аристее: всё произошло из-за того, что он преследовал Эвридику, пытаясь изнасиловать её, поэтому она и наступила на змею. Теперь каждый, кто знает миф, понимает, что это глупость. По традиции Аристея не связывают ни со смертью Эвридики, ни с мифом об Орфее.

Теперь, я надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду. На поверхности прелестная история с намёком (пытался ли Аристей изнасиловать Эвридику? Знает ли Вергилий что-то такое, чего не знаем мы? Какой умный поэт!). Ничего не говорится открыто, ничего не утверждается определённо. Но всё равно правда высказана, и — если у вас есть ключ — вы без труда всё поймёте.

Конечно, тут была явная опасность. Я знал, что если Октавиан когда-нибудь об этом догадается, милосердия мне ожидать нечего. Тем не менее «Энеида» в конечном счёте важнее даже, чем моя собственная жизнь или гордыня Октавиана. Я рассчитывал на три обстоятельства. Первое: я мог утаивать от Октавиана отрывки, в которых критика наиболее очевидна, до тех пор пока работа не будет закончена; второе: собственное тщеславие Октавиана, которое позволит ему распознать поверхностное восхваление, но не спрятанную под этим критику; и, наконец, третье: возможное соучастие Мецената. Уж он-то, я был уверен, не пропустит ничего.

Ступив на этот путь, я сознательно проложил курс между Сциллой и Харибдой. Может быть, я был не прав. Конечно, такое решение означало для меня смерть. Всё равно. Я сделал всё, что мог, и если в конце окажется, что этого недостаточно, ну что ж, я слишком устал.

Прежде чем завершить эту главу, давайте я расскажу вам, что случилось с Галлом. Позвольте мне рассказать это быстро; я словно хирург, который торопится закончить операцию, чтобы насколько возможно избавить пациента от боли.

Октавиан вызвал его в Рим, где его обвинили в плохом управлении войсками. Вслед за этим лизоблюды обрушили на него поток обвинений. По постановлению Сената, он был лишён собственности и приговорён к изгнанию. Октавиан стоял в стороне: ему не позволяли вмешиваться, сказал он, строгие моральные требования, которые предъявляла ему его высокая должность. В отчаянии Галл свёл счёты с жизнью. Я был рядом с ним в момент его смерти и закрыл ему глаза, прежде чем вернуться к своим книгам и выполнению задания, цель которого — увековечить его убийцу.

Понимаете теперь, как трудно было писать «Энеиду», давая ему будущее, в котором он так сильно нуждался. Смерть, когда она придёт ко мне, не будет нежеланной. Как не будет она и незаслуженной.

 

57

Ну вот, осталось рассказать совсем немного, только самый конец.

Последние годы были для меня периодом нарастающих разочарований. Наверно, я подсознательно хотел слишком многого. Надеялся, что звуки труб возвестят начало Золотого века и что все мои сомнения разрешатся как по волшебству. Но ничего подобного не произошло. Конечно же нет, хотя я и желал, чтобы было так, и сверх того ещё: хотел, чтобы мы все оставались детьми, хотел верить в несбыточное.

После победы при Акции Октавиан стал для всех героем. Он объединил Италию и впервые дал ей чувство единого государства. Он щедро тратил деньги на государственные постройки (на это шли трофеи, захваченные во время его войны против Египта), и это сделало его популярным среди простого народа. Но что было ещё лучше — он принёс мир. Большинство легионов было расформировано, и двери храма Януса, которые всегда во время войны держат открытыми, были впервые на памяти живущих заперты. Рим балансировал на пороге эпохи мира и процветания, какого он не знал за всю свою историю.

И тогда, среди триумфа, грома труб и наступившей вслед за всем этим мирной тишины, люди начали сравнивать Октавиана с Цезарем. Как и Цезарю, ему наперебой предлагались различные почести. Как и Цезарь, он сосредоточил в своих руках верховную власть и поддерживал её с помощью своих войск.

Цезарю в конце концов это не удалось. Был ли Октавиан просто вторым Цезарем?

Октавиан прекрасно сознавал всю опасность такого положения. Заняв самую высокую государственную должность консула и лишив ведущие кланы их традиционных прав, он ступил на тот же гибельный путь, что и покойный диктатор. Против него уже был заговор — во главе с молодым Лепидом — и будут и другие. Так или иначе, но ему придётся найти способ удержать власть, делая при этом вид, что отдаёт её.

Он решил эту проблему в начале своего седьмого консулата. В своей «удивившей» всех речи, которая была образцом лицемерия, он восстановил Республику под управлением Сената. Затем, с тщательно подготовленной спонтанностью, позволил своим друзьям проголосовать за то, чтобы вернуть ему снятые с себя полномочия, но только в другой форме. Не буду входить в детали — всё это очень сложно и не имеет большого значения для моего рассказа. Достаточно сказать, что, хотя я и понимал необходимость его действий, меня тошнило от того, в какой форме это было сделано. К тому же я помнил судебные процессы над Милоном и Коттой.

В благодарность за это доказательство уважения к республиканским традициям Октавиана Сенат своей собственной волей нарёк Августом. Это было идеальное имя, Октавиану с Меценатом пришлось изрядно потрудиться, выбирая его. В нём слышался намёк на божественность происхождения Октавиана, и до поры до времени оно послужит связующим звеном между несовершенным верховным главой армии Цезарем и совершенным кормчим Римского государства. О прекрасный новый мир, о богоподобный Август, возродивший на земле золотые дни Сатурна, когда истина и справедливость будут царить вечно!

Знаю, я несправедлив. В конце концов, чего ещё я мог ожидать? Я молился, чтобы наконец всё утряслось, и вот теперь, когда это произошло, только ворчал. Если цена, которую мы должны заплатить за стабильное правительство, — лицемерие, разве не должны мы платить её с радостью? Наверное, все здоровые политические системы стоят, в основе своей, на обмане, вернее на самообмане. Не знаю. Но мне кажется, одно дело — быть обманутым невольно, с добрыми намерениями, и совсем другое — распознать обман и всё равно рукоплескать обманщику, признавая его божеством.

Примерно в это же время произошла ещё одна вещь, которая не скажу что усилила моё разочарование, но конечно же напомнила мне о своей собственной противоречивой нравственной позиции. Это не имеет никакого отношения к политике. Это чисто личное.

Пока я собирал материалы для своей «Энеиды», я жил в Риме, у Мецената. Мы как раз позавтракали, и я собирался вернуться к себе в комнату, чтобы приняться за работу, но Меценат дёрнул меня за рукав.

   — Не исчезай сразу, Публий, — сказал он. — Думаю, мы сегодня утром могли бы нанести один маленький визит. Я знаю, что ты занят, но это не отнимет много времени.

   — И куда мы пойдём? — Не могу сказать, что я был очень рад: ему, может, и нечем заняться, но у меня-то была работа.

Меценат пожал плечами.

   — Просто в гости, — ответил он. — Не ходи, если не хочешь.

Теперь я понял, что это было нечто важное. Меценат никогда не устраивал импровизаций из-за пустяков.

   — Хорошо, — согласился я. — Если, конечно, это не займёт целый день.

   —  О, это недалеко, — заверил он меня. — Как раз за углом. Не сомневаюсь, ты останешься доволен.

Знай я, куда мы идём, я бы отказался и упросил бы его, если он ценит нашу дружбу, выбросить из головы эту мысль. Но я ни о чём не догадывался, пока мы не пришли в дом Прокула.

   — Кто здесь живёт? — спросил я.

Он улыбнулся, и его улыбку я могу описать только как озорную.

   — Подожди — увидишь, — сказал он.

Его раб постучал в дверь. Наверно, я невольно ожидал, что дверь откроет Прокулов Гелен, но, естественно, привратник был незнакомый — юноша в зелёной тунике. Он поклонился, и, к моему удивлению, Меценат, вместо того чтобы спросить, дома ли хозяин, прямиком прошёл через вестибюль в гостиную и уселся в кресло, в котором всегда сидел Прокул.

   — Ну, — обратился он ко мне, когда я, в совершенном недоумении, подошёл к нему, — не хочешь ли предложить своему первому гостю выпить?

Должно быть, я вылупился на него как полный идиот, потому что он внезапно расхохотался, встал и хлопнул меня по плечу.

   — Это же тебе, дурень! Публий, это твой дом! Маленький подарочек от Августа и от меня в знак благодарности. — И когда я опять ничего не сказал, добавил: — Что-то не так, Публий? Я думал, ты будешь рад.

Конечно, откуда ему было знать. Когда мы познакомились, Прокула уже не было в живых, и после его смерти я ни разу не был в этом доме. Меценат не виноват. Но всё же я остро почувствовал иронию судьбы: Октавиан убил Прокула и отнял его дом. Теперь, не ведая о том, что он для меня значит, Октавиан, расплачиваясь за услуги, возвращает его мне.

Меценату могло показаться, что я спятил. Я бросил его, где он был, и, выйдя обратно через вестибюль, направился к кабинету. Меценат пошёл следом — олицетворение невинного смущения. Я остановился и огляделся вокруг.

   — Кровь отмыли, — произнёс я.

   — Какую кровь? Публий, да что с тобой? Тебе что-то не нравится?

Он был мне другом. Подарок был щедрый и от души, и я знал, что не могу ему ничего объяснить.

— Нет, очень мило, — сказал я. — Как раз то, о чём я всегда мечтал.

Я провёл ночь в кабинете, на ложе, на котором умер Прокул, вероятно надеясь примириться с его призраком. Но здесь не было призраков, разве что только в моей голове.

 

58

Над «Энеидой» я работал семь лет. С тех пор как я приступил к ней, Рим всё дальше и дальше скатывался к анархии. Если быть справедливым, то это не была всецело вина Октавиана. В какой-то мере меня бы больше устроило, если бы это было так, если бы он оказался недостойным тираном. Можете назвать это, если хотите, испорченностью человеческой натуры и (как я боюсь этого выражения!) проявлением божественной воли. Наверное, Гораций прав, и Золотой век — это миф или же дело далёкого будущего. Похоже, что боги играют с нами, протягивая руки лишь затем, чтобы отдёрнуть их, как только мы их коснёмся. Не знаю. Но за последние несколько лет были заговоры, гражданские волнения, мятежи, кровопролития, — всё то же самое, что и было до того, как Октавиан прибрал к рукам всю власть. Да ещё природные бедствия, что тоже говорит о том, что боги в конечном счёте не на его стороне: три года назад разлился Тибр, причинив огромные разрушения, а следом пришли голод и мор. На Октавиана начали оказывать давление, чтобы он, как Цезарь, стал единственным консулом и даже диктатором. До сих пор он противился этому, но сколько это может ещё продолжаться? И на сколько, в самом деле, хватит самого Октавиана? Со здоровьем у него очень плохо — и всегда было плохо. Насколько я знаю, по крайней мере дважды он был при смерти, и заменить его некому, кроме Агриппы, но для Рима это будет катастрофа. Если Октавиан скоро умрёт, а я думаю, что, наверно, так и будет, то всё опять погрузится во мрак и человеческая натура вновь заявит о себе.

Что толку будет тогда в моих стихах? И чего заслуживает их продажный автор? Позора? Или просто над ним будут смеяться?

Спокойно, Вергилий. Спокойно. Что сделано, то сделано. Заканчивай свою повесть, и пусть будущее рассудит. Ты в любом случае уже не будешь принимать в этом участия.

Я не раскрывал никому своих замыслов, не показывал никому свою разрастающуюся поэму. Октавиан поначалу был снисходителен, затем начал нажимать на меня, в конце концов стал настойчив, но мало чего смог добиться. Я никогда прямо не отказывал ему дать почитать рукопись — иначе бы у него сразу возникли всякие подозрения, — а сколько мог, тянул кота за хвост и либо читал сам, либо посылал ему только самые безобидные отрывки. С Меценатом было гораздо сложнее. Как покровитель — и, более того, друг — он имел право на мою откровенность, но я не мог до такой степени злоупотреблять его благожелательным отношением и не был уверен, что он меня поддержит. По счастью, он довольствовался тем, что я ему показывал, и больше меня не неволил. На руку мне сыграл и тот факт, что под конец они с Октавианом были уже не так близки, как раньше. Хотя размолвка у них произошла из-за политики и не имела ко мне никакого отношения, я — наверно, с моей стороны, это эгоистично — был этому рад. Пролив между Сциллой и Харибдой угрожающе сузился, и я больше не мог доверять себе как лоцману.

Крах наступил два месяца назад, в июле этого года. Отчасти его ускорила моя собственная глупость, отчасти — вмешательство моего секретаря Александра.

Я ни разу не упоминал об Александре, да и вообще не называл по имени ни одного из моих рабов — странно, рабы играют такую важную роль в нашей повседневной жизни, а мы едва ли считаем их за людей. Александра подарил мне мой друг Поллион, который после Акция возвратился в Рим и оставил политику, чтобы продолжить свои литературные занятия. Александр был у меня уже несколько лет, и я мог полностью положиться на него. Несмотря на то что Александр был рабом, он имел отличное образование (может быть, даже это было для него чересчур, ибо он был очень тщеславный юноша) и способности к поэзии.

Я был у себя на вилле, работал над последней книгой поэмы. Чувствуя, что начинается головная боль (в последние несколько лет я стал очень им подвержен), я решил сделать перерыв и прогуляться часок по берегу моря. По глупости я оставил рукопись открытой на конторке, а саму конторку — вместе с остальной частью поэмы, лежащей внутри, — незапертой. Вернувшись, я встретил у двери Александра. На лице его играла самодовольная улыбка, которой он одарял меня, когда думал, что сделал что-то умное.

   — О, вы вернулись, господин? — сказал он. — Цильний Меценат ждёт вас целую вечность. Вам лучше пройти прямо туда.

Я почувствовал, как холодный ветерок коснулся моей шеи.

   — Прямо куда? — спросил я.

Александр насупился: надо же быть таким глупцом, чтобы не понять его намёка.

   — В свой кабинет, конечно. Я провёл его туда, как только он приехал.

Не знаю, почему я не надавал пощёчин этому дураку. Но, увидев выражение моего лица, он попятился.

   — Я что-то сделал не так, господин? — проговорил он, притворно сокрушаясь. — Мне так неприятно.

   — Дурак, — прошипел я. — Проклятый дурак.

Я прошёл через вестибюль и распахнул дверь в кабинет.

Меценат сидел у моей конторки со свитком «Энеиды» в руках. Когда я вошёл, он хмуро взглянул на меня.

   — Я не ждал тебя раньше чем завтра, — сказал я.

   — Дороги хорошие. — Он положил свиток. Глаза наши встретились, и я понял, что моя тайна уже больше не тайна. — Публий, что ты наделал?

Я пожал плечами и попытался отшутиться:

   — Поделом тебе. Тот, кто читает чужие письма, никогда не слышит о себе ничего хорошего.

   — Это, — он показал на рукопись, — не письмо. Ты погубил нас всех, и себя в том числе.

Я сел и стиснул руки, чтобы унять дрожь. Сколько лет я страшился этого мига. И вот теперь, когда он настал, у меня появилось такое ощущение, что всё это нереально.

   — Я должен был это сделать, Гай. — Я, наверно, ещё никогда не называл его по имени и заметил, как что-то промелькнуло в его глазах. — Каким-то образом я должен был сказать правду. Иначе не получилось бы никакой поэмы.

Он покачал головой, но не в знак несогласия, а с недоумением, и промолчал.

   — Это был единственный путь, — сказал я. — По-другому правды не скажешь. — С таким же успехом я мог бы обращаться к винному пятну на его тоге. — Не думай, что люди не ищут её.

   — Август должен знать, — наконец проговорил он. — Я не могу это скрывать от него.

Я кивнул. В горле пересохло. Меценат встал. Он не смотрел на меня.

   — Неужели ты так сильно ненавидишь нас, Публий? — тихо спросил он. — И неужели ты так мало веришь в нашу правоту?

   — Я не ненавижу вас, — ответил я. — И хочу верить в то, что вы делаете, но не могу. Не до конца. Я помог вам, как сумел. Это всё, что в моих силах.

Он обернулся, словно собирался что-то сказать. Но потом передумал и двинулся к двери. На пороге он задержался.

   — Не хотел бы я оказаться в твоей шкуре, когда Август услышит об этом. Он не очень-то любит изменников.

Я не изменник! — хотелось закричать мне. Я просто поэт! Но слова застряли у меня в горле, да и всё равно он уже ушёл.

До конца дня я заперся в кабинете и написал несколько писем: одно — длинное — Горацию. Несколько покороче другим своим друзьям и, наконец, третье — самое трудное — Меценату. Затем я принялся приводить свои дела в порядок и думать, чем заняться в оставшееся мне короткое время.

 

59

Через три недели я отплыл в Грецию.

Своим друзьям я представил дело так, что собираюсь провести три года за границей, работая над окончательным вариантом поэмы. В какой-то мере это была правда. Я решил, что семь бед — один ответ. Если Октавиану не нравится «Энеида» в том виде, как она есть, тогда буду писать её для себя, чтобы я мог получить удовлетворение как поэт; избавлюсь от этой притворной благочестивости и сделаю упор на человеческой драме. Может быть, Октавиан позволит мне тихо дожить в безвестности, особенно после того, как я дал ему понять, что хочу держаться от политики подальше, распространив слух, что поскольку «Энеида» завершена, то я собираюсь посвятить жизнь философии. Однако Горацию я сказал всю правду. В конце концов, он — моя лучшая половина, он должен понять. На тот случай, если со мной что-нибудь случится, пока я буду за границей, я оставил распоряжение сжечь все копии «Энеиды», которые остались в Италии (а там есть несколько копий самых безвредных частей поэмы). Полную рукопись я, естественно, взял с собой.

И наконец, в своей последней воле я завещал то, что всегда считал домом Прокула на Эсквилине, и ещё половину своего поместья его сыну Луцию. В известной степени это была искупительная жертва — совершенно несоразмерная, но это всё, чем я мог отплатить человеку, на которого смотрел как на второго отца. Другая доля пошла Октавиану: он всегда был жаден до денег, и я подумал, что, может быть, он удовлетворится этим и оставит остальную часть наследства тому, кому она предназначена. Своим литературным душеприказчикам Варию и Тукке (оба они люди Октавиана) я дал разрешение публиковать всё, что уже было мною издано, но не больше. Это, конечно, не помешает им выпустить «Энеиду» in toto отдай им Октавиан приказ это сделать, но я надеялся, обстоятельства сложатся так, что это будет невозможно.

Боюсь, эта надежда такая же мёртвая, каким скоро буду я сам. У Октавиана поэма в безопасности, с чем я его и поздравляю.

Письмо Мецената, должно быть, пришло в Пергам незадолго до того, как я пустился в путь, содержание его было достаточно специфическим, чтобы привести Октавиана в Грецию на самой его быстроходной галере. Когда я высаживался в Пирее, он уже ждал меня на пристани. Это не был арест — при нём даже не оказалось его почётного караула, — но мы оба знали, что моя песенка спета.

   — Ну, Вергилий, — бодро сказал он, когда мы пожимали друг другу руки. — Ты не ожидал увидеть меня здесь, не правда ли?

   — Нет, Август. Какая приятная неожиданность.

Его свита заулыбалась, закивала, глядя, как мы разыгрываем свои роли. Тогда, продолжая фарс, Октавиан обнял меня за плечи и повёл к своему экипажу.

Я ожидал, что, когда мы останемся одни, он сбросит маску, — ничуть не бывало. Он даже не упомянул о письме Мецената. С его губ сорвался единственный упрёк — что я намеревался «лишить его своего общества».

   — Мне очень жаль, — сказал я. — Нам, великим поэтам, иногда нужно побыть в одиночестве. Чтобы поднять настроение и восстановить дух.

   — А ты не мог восстановить свой дух чуть поближе к дому? — воскликнул он. — Эй, ты, старый чёрт?

Я молчал. За занавешенными окнами экипажа портовые звуки сливались с криками улицы и громыханием телег.

   — Ну же, Вергилий! Ты что — язык проглотил? Какого чёрта тебя понесло в Грецию?

Я заметил, что за эти последние несколько лет речь Октавиана становилась всё грубее и грубее. Он иногда говорит так, словно передразнивает сабинского крестьянина, перебрасывающегося любезностями с соседом через стену свинарника. Наверно, думает, что так он становится привлекательнее, демократичнее. Лично мне эта манера кажется неестественной и чрезвычайно надоедливой.

   — Что — обязательно для этого должен быть какой-то повод? — спросил я.

Он нахмурил брови.

   — Нет, конечно, — ответил он. — Нет, конечно, свёкла ты этакая! Совсем не обязательно. Можешь отправляться куда хочешь.

   — Значит, я могу остаться здесь?

Он ещё сильнее сдвинул брови.

   — Возможно, в другой раз, Публий, — сказал он. — Ты нужен мне в Риме, и я бы оценил, если бы ты вернулся вместе со мной.

   — Прямо сейчас?

Он бросил взгляд на меня, потом опять в сторону — на задёрнутые занавески.

   — Вообще-то я не очень тороплюсь, — проговорил он. — Денёк-другой не сыграет особой роли.

Денёк-другой. Вместо того чтобы остаться здесь на три года, как я собирался.

   — В любом случае корабль ещё не готов, — продолжал он. — Капитан сказал, что отошла доска на обшивке. Ничего серьёзного, но лучше бы нам её закрепить. Слабо подразнить Нептуна, а?

Он обернулся и посмотрел мне прямоте лицо. И я понял.

Я понял, что он всё знал и говорит мне об этом.

В начале моей «Энеиды» Нептун усмиряет бурю, которая разбила корабли Энея, и выкидывает его на карфагенский берег: намёк для моих читателей (скрытый, конечно) на кораблекрушение, которое потерпел сам Октавиан перед Навлохом, и оскорбление, нанесённое им статуе бога во время Игр.

   — Нет, Август.

Он фыркнул:

   — Это опасное занятие, Вергилий. Дразнить богов. И ни к чему не приведёт. Совсем ни к чему.

   — Да, Август.

Вот и всё, что он сказал. Остаток пути мы проехали в молчании.

Не могу описать словами, что я чувствовал в течение следующих нескольких дней, находясь, по существу, под домашним арестом, хотя и считался гостем Октавиана в роскошном дворце афинского архонта, который тот предоставил в его распоряжение. Я был свободен в своих передвижениях — куда я мог сбежать? — и посетил несколько лекций в Академии, осмотрел местные достопримечательности, навестил своих старых друзей и тактично попрощался с ними. Всё было очень цивилизованно.

На пятый день я предпринял поездку в Мегару посмотреть на стены, которые афиняне возвели во время войны со Спартой. Был жаркий полдень, и я совершил ошибку, оставив дома свою шляпу. Я немного побродил по городу, но потом, почувствовав жажду, остановился у потока, вливающегося в море, чтобы попить. Вода была холодная как лёд, — наверно, источник брал начало глубоко под землёй — и отправилась прямиком ко мне в желудок. Уже на обратном пути я почувствовал, что заболеваю, а ранним вечером меня стало знобить. Октавиан, что для него совершенно нехарактерно, сразу же это заметил.

   — Что с тобой, Публий? С животиком неприятность, а?

   — Просто небольшая Простуда, Август, — ответил я, стуча зубами. — К утру я поправлюсь.

   — Пусть уж лучше Муса приглядит за тобой. — Он поманил к себе раба и послал его за врачом. — Он тебя быстренько подправит.

Муса был грек, один из проверенных слуг Октавиана. Несколькими годами раньше он своими холодными ваннами и компрессами спас Октавиану жизнь. Октавиан никогда не отправлялся в путь без него.

   — Со мной всё в порядке, Август, — сказал я. — Надо только ночью хорошенько поспать.

   — Глупости! — Октавиан улыбнулся, показав свои острые зубы. — Нам надо позаботиться о тебе, Вергилий. Да к тому же корабль готов, и завтра мы отплываем. Мы же не хотим, чтобы ты умер у нас на руках, не доплыв до Бриндизи, правда ведь?

Я содрогнулся; никакая это не простуда. Теперь я знал, что он приговорил меня к смерти.

 

60

И что же это тогда? Яд, который подсыпает мне Муса?

Наверное, белладонна — сонная одурь, цветок Прозерпины. Это она, я думаю, даёт желаемые симптомы. Когда он — Муса — придёт в следующий раз и принесёт мне моё «лекарство», я могу спросить его без обиняков. А может быть, стоит спросить у самого Октавиана. Теперь это уже не имеет значения, и мне будет интересно посмотреть на его реакцию. Если, конечно, он вообще как-нибудь на это прореагирует.

Спасибо ещё, что у меня достаточно ясная голова, чтобы писать. Октавиан либо не торопится (хотя он утверждает, что срочно нужен в Риме, мы напрасно тратим время в этом морском путешествии), либо он опасается, как бы причина моей смерти не стала слишком очевидной. Я подозреваю последнее.

Ну тогда почему, можете спросить вы, я не покончу с собой? Надуть Октавиана, лишив результатов его последнего притворства, — по крайней мере, насколько я в курсе, последнего, — зная, что он попадёт в затруднительное положение, когда приплывёт в Италию и высадит на берег не живого поэта, а хладный труп? Или ещё того лучше — броситься в море, чтобы он не мог предъявить вообще никакого поэта — ни живого, никакого другого? Это последнее, конечно, было бы поэтичной местью мне — местью моего брата Марка. О да, я видел его в эти последние несколько ночей — с траурной повязкой на голове, его наполовину обглоданное лицо, на которое падал свет ламп, освещавших мою каюту, было повёрнуто ко мне. Он-то, во всяком случае, порадовался бы смерти от воды, но я не доставлю ему такого удовольствия.

Истина в том, что меня всё это уже не интересует. Убить себя назло Октавиану — в лучшем случае, не большая победа, если не сказать глупая. Это всё равно что ребёнок, который не может добиться своего, отказывается обедать, несмотря на то, что сам же голодный. Что толку мне в мелких победах. В сравнении с книгой, которую вы сейчас держите в руках (если и в самом деле держите), такие победы бессмысленны.

Даже если бы я и хотел себя убить теперь, когда задача моя выполнена, то как бы я сумел это сделать? Одного усилия воли тут недостаточно, а других средств у меня нет. У меня нет кинжала, как у Прокула, или лезвия, как у Галла, чтобы перерезать себе вены, не говоря уже о змее, которая своим ядом сделала бы меня бессмертным, как египетскую царицу. Дверь каюты заперта, а если даже и нет, то я всё равно не успел бы дойти до банки, меня бы остановили. Эпикур считает, что человек, уставший от жизни, может уйти из неё, как зритель уходит с пьесы, переставшей его занимать; но Эпикур не имел в виду узника. Нет, пусть Смерть придёт, как придёт. По крайней мере, она явится в своём самом кротком обличье, как она пришла к Одиссею или к моему отцу. Кто может попросить о более спокойной смерти? Уж конечно не я: это больше, чем я заслуживаю.

Естественно, я попросил рукопись «Энеиды», чтобы сжечь её (она исчезла вместе с остальным моим багажом, когда моё судно поставили в док в Пирее). И естественно, мою просьбу проигнорировали. Не важно. Октавиан поймёт, что невозможно вырезать из поэмы куски, не испортив её, и он не осмелится это сделать. Он должен издать её и быть проклятым — или, если даже его и не проклянут, то по меньшей мере репутация его будет слегка подпорчена.

Единственный страх, который у меня ещё остался, потому что, как я уже сказал, смерти я не боюсь, — это то, что вы, мои читатели (если вы на самом деле существуете!), всё ещё ослеплены обаянием мифа об Августе. Если это так, то я потерпел неудачу, окончательно и навечно. В конце концов Октавиан может ввести Золотой век (и я молюсь, чтобы он это сделал!) или, наоборот, вернуться в тёмные, забрызганные кровью закоулки истории. Не знаю, как будет, но он великий человек, и он велик потому, что порочен, а не потому, что совершенен. Поймите это, и вы поймёте мою поэму.

И ещё одно, прежде чем я навеки положу свой грифель. Я слышу, как вы говорите: «Ах, бедный Вергилий! Наверно, он был не в себе, когда писал эту книгу. Он сам признался, что у него был жар.

Может быть, вся книга — это плод его бреда или даже сумасшествия. Конечно же, разве он мог так обмануть Августа? «Энеида», несомненно, — это именно то, что он и задумал: гимн торжеству мечты Августа». В ответ я могу лишь попросить вас заглянуть в конец последней книги: обратите внимание, каким образом был убит Турн и как я это описываю. Подражание Гомеру здесь, конечно, намеренное. Мой Эней (который на самом деле Октавиан), забыв о своём воспитании, убивает, будто порочный гомеровский герой, каким он всегда и был, но только он делает это как настоящий Октавиан — с благочестивыми, лживыми (обманывающими себя?) словами оправдания на устах: он сваливает ответственность за смерть Турна на некое смутное, отвлечённое понятие Долга. А теперь представьте себе во всех подробностях легенду о Данаидах, которая, как я пишу, изображена на перевязи Палланта. Легенда в своём «александрийском» стиле как в зеркале отражает истинное «я» Октавиана (он — это Данай) и его отношения с Антонием — Египтом. Всё это есть там; всё, что я хотел сказать, — всё суммировано в этой миниатюре, причём совершенно недвусмысленно, если внимательно посмотреть пристрастным глазом. В конце концов, держа в руке кончик этой нити, пройдите ещё раз по всей книге, смотайте нить в клубок и посмотрите, куда она вас приведёт.

Спокойно, Вергилий. Спокойно. Комедия это или трагедия — твоя роль сыграна. Поклонись публике и покинь сцену.

Думаю, что теперь я засну.