Словосочетание «лихие 90-е» — моветон. Оно изжевано. Даже тот, кто в это время лишь учился говорить, может сейчас поболтать о бритых затылках победоносного вида. Тогда организованная преступность оказалась на правом фланге истории, временно подобрала власть и вместе с только что рожденной буржуазией, сама не ведая того, активно создавала новую нацию. Поход братвы стал событием и изменил нашу жизнь. Другое дело, что сегодня их забываемый триумф кажется фантасмагорией. А еще через двадцать лет они превратятся в миф наподобие тамплиеров.

Уже вначале 2000-х традиция стрелок и наездов прервалась. Началось же становление мафии не при развале СССР и не в годы перестройки, а десятилетиями раньше, еще при коммунистах. Впрочем, в середине 70-х ни у одного мудреца от советской власти не возникало предчувствия, что в городе трех революций формируется явление, которое через двадцать лет станет cosa nostra невского разлива.

Рэкетиры же обкладывали данью сотни людей в день. Но страшно было не это, а то, что правительство стояло рядом и подсчитывало доходы.

Тем не менее жизнь этих рэкетиров ушла на то, чтобы выжить, потому что любая мафия до самозабвения оттачивает лишь два навыка — нанесение максимального вреда ближним и уничтожение себе подобных. Это ее главные репутационные активы.

С начала 90-х это явление умышленно приняло не свойственные формы. В конце прошлого тысячелетия в городе Ленина диктовали правила бывшие чемпионы спорта. В отличие от других регионов страны их группировки не считались с ортодоксальным воровским миром, столь популярным в провинции и Москве. Эта особенность и повлияла на их содержание.

ПЫЛЬНИК

В первый раз советские спортсмены столкнулись с миром профессиональных преступников задолго до того, как слово «крыша» получила второе значение. Произошло это в начале 50-х годов. Сразу после войны в Ленинграде вновь открылись спортивные секции. Приучать подрастающее поколение к физической культуре стали вернувшиеся с фронта мастера, в их числе и Григорий Кусикьянц. Сегодня его имя — символ побед советского бокса; его ученики — легенды. Его подопечный Валерий Попенченко стал чемпионом Олимпийских игр в Токио в 1964 году и единственным из советских боксеров обладателем кубка Вэла Баркера как самый техничный боксер. А за 15 лет до этого Кусикьянц был лишь рядовым тренером милицейского общества «Динамо». Ребята, которые ходили к нему заниматься, жили в коммуналках, играли в пристенок, знали о существовании сыра, но редко его видели, а еще реже ели. Домой они приходили только ночевать, а с утра до вечера бегали по дворам и улицам. Дети этого поколения верили: можно недоедать, десять лет носить отцовскую байковую рубашку — лишь бы не было войны. Для большинства из них бокс оказался не столько возможностью сделать карьеру или укрепить здоровье, сколько способом научиться постоять за себя в разрушенном агрессивном послевоенном мире. И все же не спортсмен был главной фигурой в проходном дворе начала 50-х: там царствовала шпана. Героем времени был тот семнадцатилетний, кто уже успел отмотать первый короткий срок по малолетке, умел лихо сплевывать через передние зубы, носил блатные сапоги в гармошку — прохоря, кепку капитанку, потрепанное серое полупальто с высокими накладными карманами и белое офицерское кашне на голую шею. В прохоря обязательно должна была быть вложена финка. Таких уважали и боялись. Даже те мальчики, которых родители заставляли разучивать гаммы на рояле, стремились манерами походить на блатных. Уличная шпана не дралась, она «делала». В карманах у них всегда лежала смесь из соли и перца, чтобы неожиданно швырнуть ее в глаза обидчику, а за щекой они порой держали кусочек бритвы, так называемую «мойку», которой всегда можно было полоснуть кого-нибудь по лицу. Как бы боксер ни изучал технику боя, хулиган морально все равно оказывался сильнее.

Между тем в ЦПКиО имени Кирова, на Елагином острове, проходили танцы на траве под живой оркестр, исполнявший песни Леонида Утесова и Марка Бернеса. От сотен ног над землей поднималась пыль, и это место стали называть «пыльником». Тогда с местами досуга в Ленинграде было туго, так что на «пыльник», кроме студентов, приходили и блатные, и новодеревенские ухари. Чтобы воспитывать в своих учениках не только силу, но и характер, Григорий Кусикь-янц решил отправлять их на танцы на Елагином острове, намеренно провоцируя столкновение с миром уличных хулиганов и воров. Разумеется, как только спортсмены приходили на «пыльник», шпана начинала к ним задираться. Молодым боксерам предстояло научиться выстаивать против тех, у кого слово «дуэль» вызывало нехорошую ухмылку. Подопечные Ку-сикьянца усвоили главное правило: сила не в том, чтобы не пропустить удар, а в том, чтобы подняться с земли после колотухи из-за угла. Блатные всегда ценили духовитость. Как только они начали получать отпор от спортсменов, они задумались о том, как обратить их силу в свою пользу. Они годами оттачивали умение втягивать человека в разговор, так что они без труда завязали знакомство с боксерами. Пронырливые, искушенные в интригах карманные воры предложили им поработать вместе. Не воровать, конечно, а подстраховывать. Сейчас пойманному за руку в транспорте карманнику не грозит ничего, кроме возмущения окружающих и нецензурной брани. После войны же вора могли избить до полусмерти. Боксерам нужно было ездить с ними в трамваях и троллейбусах и в случае палева отбивать от толпы. Получали они за это небольшую долю от заработанного, не больше десяти процентов. Однако в условиях всеобщей нищеты и это оказывалось важным заработком. Родители, как правило, не могли давать им даже мелочь на завтраки, а за день езды в трамвае с ворами они получали 100—200 рублей, сумму, сравнимую со студенческой стипендией.

В карманах у них всегда лежала смесь из соли и перца, чтобы неожиданно швырнуть ее в глаза обидчику, а за щекой они порой держали кусочек бритвы, так называемую «мойку», которой всегда можно было полоснуть кого-нибудь по лицу. Как бы боксер ни изучал технику боя, хулиган морально все равно оказывался сильнее.

Постепенно боксеры перешли на новую ступень — стали работать на прополе, то есть забирать у вора украденный кошелек и выходить с ним из транспорта на ближайшей остановке. Это занятие предполагало большее доверие между вором и боксером, теперь им платили уже четверть от наживы.

Они стали отдыхать вместе в ресторанах — местах, о которых до знакомства с воровским миром спортсмены и мечтать не могли. Государство предлагало им многолетний тяжелый труд, а в случае удачи и таланта почет и материальное благополучие, позволяющее раз в месяц ужинать не дома. У воров же была другая мораль — «не надо выслуживаться, надо брать свое прямо сейчас», они проводили в ресторанах практически каждый вечер. Боксеры были молоды и впечатлительны и мгновенно обратили внимание на то, что метрдотели и швейцары всегда кланяются им, независимо от того, кто они такие,— лишь бы были деньги.

Все это не сделало из птенцов общества «Динамо» плохих спортсменов — они так же ходили на тренировки, некоторые побеждали в соревнованиях, сами становились тренерами. Они продолжали всеми силами стремиться к новым рекордам. Однако на политические лозунги и передовицы газет уже смотрели с нескрываемым скепсисом.

Вскоре в компанию к ворам стали попадать представители других спортивных сообществ, в частности футбольного клуба «Зенит». Самый старый ленинградский вор в законе Валентин Гудевский, более известный как Дэртэн, недавно пошутил о том, как спортсмены отвлекали потенциальных потерпевших в то время: «Тогда и знаменитые зенитовцы ноги терпил в транспорте нам раздвигали».

Игорь Шадхан, родился в 1940 году, кинорежиссер

Мы жили с матерью и сестрой в обычном таком ленинградском дворе, где окна упираются в окна, и ты видишь, как твои соседи включают свет, выключают свет, что они делают. Моя семья была, кстати сказать, довольно благополучная. Отец до войны был директором завода, и у нас была трехкомнатная квартира отдельная. А время было такое, ну как вам объяснить... мне когда мать давала завтрак с собой в школу, то я его не мог с собой принести и есть на глазах у ребят, и я его выкидывал по дороге. Ну и во дворе, конечно, бегали дети, и бегали дети и постарше меня. И были воры — были воры квартирные, а были карманники. В моем доме жил такой вор карманник Васька, Канарейка была у него воровская кличка. Он был такой красивый молодой человек, сейчас бы сказали плейбой. Мне было в ту пору лет 12, и он мне предложил ему помогать — это называлось стоять на «прополе»: забирать у него украденные вещи, чтобы их при нем не могли найти, если его поймают. Я делал это не потому, что мне нужны были деньги, это дало мне сразу большой авторитет среди дворовых мальчишек. Был очень сильный в то время антисемитизм. Я из еврейского мальчика превратился сразу в помощника вора, и на меня мгновенно стали по-другому совсем смотреть. Он, надо сказать, был в некотором роде человек интеллигентный. У женщин тогда были такие сумки, которые сверху застегивались, и на застежку надо было так надавить — «плюм» — чтобы сумка открылась. И вот он покупал букет цветов, заходил с этим букетом в трамвай и заговаривал с какой-нибудь дамой, прикрывая сумку букетом. И пока он с ней разговаривал, он под букетом открывал сумку и вытаскивал из нее кошелек. Иногда он даже умудрялся закрывать эту сумку. Моя работа заключалась в том, чтобы следить за тем, как он это делает, а потом забирать у него украденное, выбегать из трамвая и прятать его в соседнем дворе в сарае. Васька никогда не давал мне денег, но всегда дарил мне авторучки и карандаши — это очень было тогда модно. Еще он водил меня в рестораны — так что я с 12 лет стал посетителем ресторанов — и очень хорошо меня там кормил. Моя мать ничего не знала об этом. Я, кстати, хорошо учился, и по вечерам мне читали серьезные книжки. Была двойная жизнь, в общем, страшная. Милиция меня забирала несколько раз, ругались матом, кричали — мол, шестеришь. А я только смотрел на них и улыбался. Это был не столько характер, сколько подражание старшим — как маленькие дети подражают ковбоям. Я до сих пор не знаю, почему они ни разу ничего не сказали маме. Так продолжалось полтора года. Я никогда не смотрел, что именно Васька украл. А однажды произошло следующее. Мы, как и всегда, ехали в трамвае, и там ехал человек с квадратной военной кожаной сумкой на ремне. Васька эту сумку срезал и передал мне. Я ее спрятал — уж не помню куда, не помню, зима это была или лето,— и побежал, как обычно. Во двор. И тут, когда я уже принес ее в сарай, меня в первый раз за все время одолело любопытство, и я открыл сумку, чтобы посмотреть, что в ней. Там было довольно много денег и ведомость с фамилиями. И я понял, что этот человек вез с собой зарплату, и это могла бы быть зарплата моей мамы. Я тогда сказал Ваське, что я больше не могу так. Он стал мне отвечать — мол, да ну, да ты чего. Должен признать, я не смог так сразу уйти от него — я боялся потерять тот авторитет, который у меня был. Он, видимо, сам все понял и стал потихоньку отпускать меня, все реже брал с собой. И при этом продолжал общаться со мной, как с товарищем, так что уважать меня меньше не стали.

ВЕЛИКИЙ ГОРОД С ОБЛАСТНОЙ СУДЬБОЙ

Самый большой из северных городов мира, четвертый по населению в Европе, к концу 70-х выглядел богооставленным. На улицах — грязно, в реках и озерах купаться — попросту вредно. Перенаселенные доходные дома в центре города — в полуразрушенном состоянии. Еще в 20-е годы Георгий Иванов в парижской иммиграции мог писать: «На земле была одна столица, остальное — просто города». Из всех имен, данных в разное время городу, к концу брежневского правления ему больше всего подходит название Северной Пальмиры — античного города, занесенного песками. Гранинское «великий город с областной судьбой» — точное определение того, что советская власть за 60 лет сделала с имперской столицей.

ПОДЛЕДНАЯ ЖИЗНЬ

Начальство в Ленинграде — битое. При Сталине расстреляли три генерации местной номенклатуры с чадами и домочадцами. Так что здешний партийный бомонд понимал: надо сливаться с местностью. В брежневской Москве ленинградский стиль представлял предсовмина Алексей Косыгин. Худощавый, хмурый, с правильной речью, он самой манерой поведения контрастировал с тучными, жизнерадостными брежневскими земляками, изъяснявшимися на восточноукраинском «суржике» с фрикативным «г». «Стиль Косыгин» — это внешняя пристойность, чувство номенклатурной меры.

В Смольном — маленький, злобный Григорий Романов, человек военно-промышленного комплекса. Ленинградский хозяин не поощрял кумовства; взятки в Питере брали реже, чем в провинции, и с большой оглядкой. Даже намек на вольномыслие карался волчьим билетом: романовский Ленинград вытеснил в Америку Бродского, Довлатова, Барышникова, Шемякина, в Москву — Райкина, Юрского, Битова.

На поверхности Ленинград — абсолютно советский город, и казалось, эта власть будет существовать вечно. Понурое большинство, обитающее в новостройках, жило своими шестью сотками, получало продовольственные наборы к праздникам, давилось в очередях за молочными сосисками и водкой, медицинской помощью, железнодорожными билетами. Из репродукторов звучали бодрые песни Эдуарда Хиля и Эдиты Пьехи. С точки зрения начальства в городе трех революций — тишь да гладь.

Между тем ледяной панцирь советской власти на глазах становился тоньше и тоньше, а подледная жизнь — все разнообразнее и разнообразнее. Ленинград напоминал могучий дубовый шкаф, насквозь изъеденный древоточцами.

Коммунистическая власть изначально — режим кровопийц, а не ворюг. Советский гражданин — вечный ребенок, находившийся под присмотром строгих родителей. У него один работодатель — государство, его постоянно, с младенчества до старости, учили. Он одевался, во что было велено, ел и пил в пределах гигиенической нормы, читал книжки по утвержденному списку и насильственно подвергался радиообработке. Как это часто бывает в семейной жизни, на самом деле советские граждане — дети шкодливые, вполуха слушали нотации родителей, подворовывали мелочь из карманов и прогуливали уроки.

Смысла слушаться не было. Карьера прорывов не обещала. Социальный лифт не работал. Скрытая инфляция и дефицит уравнивали между собой социальные низы и средний класс. Еще в 60-е инженер, офицер, врач, преподаватель вуза — почтенные люди, завидные женихи. А в 70— 80-е слова «доцент», «инженер», «хирург», «офицер» уже потеряли былое обаяние. Теперь бармен, продавец, автослесарь — вот привилегированные позиции. Именно эти люди ближе всего подобрались к желанной потребительской триаде: «дачка, тачка и собачка». Самая острая и самая современная пьеса того времени называлась «Смотрите, кто пришел», которая рассказывала о том, как дом в писательском дачном поселке, подобно чеховскому вишневому саду, переходит к новому владельцу — бармену. В общем, была та же картина, что и в конце императорского периода: Раневских сменяли Лопахины.

Общественный договор между коммунистической властью и гражданами формулировался любимой присказкой тех лет: «Вы делаете вид, что нам платите, а мы делаем вид, что мы работаем». В многочисленных ленинградских НИИ, КБ и прочих конторах служба шла ни шатко ни валко. Дамы обсуждали выкройки, кулинарные рецепты, вязали свитера. Мужчины проводили значительную часть времени в курилке, где рассказывали друг другу новейшие анекдоты о чукче, Чапаеве и Штирлице, делились воспоминаниями о субботней пьянке, частили начальство.

Главное на службе — это подготовка к очередному корпоративу. Выпускались стенгазеты с виршами местных куплетистов, готовился капустник, собирались припасы. Кто-то приносил кассетник с Высоцким и Beatles. Дамы одевались в свое лучшее джерси, высиживали очередь к парикмахерше, просили знакомых привезти польские духи «Быть может» из московского магазина «Ванда».

Никто уже всерьез не верил партийным лозунгам. На практике коммунистический строй лишь требовал от советского человека соблюдения некоего официального ритуала, каждый год уменьшающегося в объеме. Комсомолец должен был сдавать Ленинский зачет, по праздникам ходить на демонстрацию. На открытом партийном собрании не рекомендовалось протестовать против войны в Афганистане: исключили бы,— но все, что касается кухни, курилки и дружеского застолья, не только не контролировалось, но даже уже не являлось предметом оперативного наблюдения. В любой самой правоверной компании всегда находился балагур, который умел подражать невнятной речи стареющего Леонида Ильича.

Основное достижение ленинградцев к началу 80-х — приватизация жизни. Люди отделили личное от общественного. Активное меньшинство перестало полагаться на государство и начало строить свою жизнь вне официальных возможностей. Каждый уважающий себя мужчина должен был «халтурить» и «крутиться». Строили коровники, репетировали абитуриентов, писали диссертации для кавказских и среднеазиатских соискателей, брали взятки, делали ювелирку, воровали жесть с завода, торговали мясом «налево», шили штаны, принимали пациентов за деньги. Шутливое проклятие: «Чтоб тебе жить на одну зарплату» — из того времени.

Даже официальная эстрадная лирика повествовала не о строительстве БАМа, а о «крыше дома моего», то есть, грубо говоря, проповедовала мелкобуржуазные ценности. В погоне за ними ленинградцы и проводили значительную часть времени.

БЛАТ

Советская система самоснабжения к началу 80-х годов приобрела особо цветущую сложность. Максима времени: «Будешь иметь сто рублей — будешь иметь сто друзей» — обладала глубочайшим политэконо-мическим смыслом. Рубль, который презрительно называли деревянным, сам по себе действительно ничего не значил. Купить на него наверняка можно было только хлеб, водку и книгу Леонида Брежнева «Целина». Все остальное не покупали, а доставали. Важнейшее понятие в любой конторе — служебная командировка: в трест, в главк, в Смольный, на производство. На самом деле мужчины немедленно отправлялись в рюмочную, в кино с приятельницей или в баню. У женщин было гораздо больше хлопот. На них все и держалось. Основная забота отдела, лаборатории, мастерской — засылка одной из дам «патрульным» в город. Никогда заранее не было известно, где и в каком магазине «выкинут» дефицитный товар. Задача «патрульных» — обнаружить точку ажиотажного спроса, вовремя занять очередь и оповестить товарок: в ДЛТ — льняные простыни, в «Елисеевском» — краковская колбаса, в театральной кассе — билеты на «Современник».

У каждой сколько-нибудь статусной дамы главным капиталом являлась записная книжка. Стояла, скажем, задача — устроить девочку в английскую школу. Известно, что директор школы хотел попасть на спектакль «Ах, эти звезды». У одноклассницы подруга работала кассиром в БКЗ «Октябрьский». Кассира сводили с шурином, заместителем директора мясного магазина. Шурину, в свою очередь, дарилась бутылка Vanna Tallin, привезенная из поездки в Эстонию. Результатом многочасовых телефонных переговоров становилось изучение косвенных дополнений и чтение «Оливера Твиста» в оригинале.

Советский человек покупал не только то, что было нужно ему, но и то, что могло пользоваться спросом у кого-то еще. Например, гражданка, имеющая изящную ножку 36 размера, непременно купила бы австрийские сапожки 42-го, повесила бы в женском туалете своего учреждения объявление и рано или поздно обменяла бы свою покупку у женщины-гиганта на что-нибудь нужное ей. В каждую контору регулярно заходил какой-нибудь Эдик или Вадик, советский коробейник с сумками нафарцованного, купленного по знакомству в «Гостином Дворе», привезенного моряками дальнего плавания. Если денег на покупку не хватало, сослуживцы и сослуживицы щедро давали в долг. Правильно устроенный ленинградец практически ничего не покупал с прилавка в обычных магазинах. Невские снобы хвастались тем, что на них нет ни нитки советского. Например, в магазинах, по большей части, отсутствовал такой товар, как джинсы, но не было модника или модницы, которые бы ими не обладали. Все стоящее доставалось по блату. На рынке женихов ценились не молодые лейтенанты с кортиками и не аспиранты НИИ, а обладатели «жигулей», завсегдатаи ресторанов, люди в дубленках, американских джинсах, финских водолазках, в пыжиковых, а лучше волчьих, шапках и мохеровых шарфах. Появилось выражение «упакованный».

Самообеспечение касалось не только одежды, пищи и напитков, но и духовной сферы. Все, кто хотел, уже прочитали стихи Иосифа Бродского и прозу Александра Солженицына. «Последнее танго в Париже» в кинотеатрах не показывали, но у каждого киномана был друг с «видаком». Эдуарда Хиля слушали лишь пионеры и пенсионеры. Настоящим знатокам были доступны кассеты Pink Floyd и Led Zeppelin.

ПРОБКА

В период застоя советской сверхдержавой правили дети рабочих и крестьян. Ленинский проект в этом, и правда, удался. И Леонид Брежнев, и Григорий Романов, и мэр Ленинграда Ходырев, и подавляющее число их товарищей по Кремлю и Смольному родились в маленьких заводских городках или никому не известных деревнях. Пробивались через рабфаки, техникумы, армию, НКВД, комсомол. К 30—40-м вошли в номенклатуру и уже к 50-м годам правили миллионами людей.

Но в Ленинграде глухой поры рубежа 70-х и 80-х никакого единого рецепта для молодого человека, чувствовавшего, что его «прет», не было. Государство больше не нуждалось в янычарах. Правящие элиты сложились, им ни к чему приток свежей крови. Статус передавался по наследству. Дипломат — сын дипломата, молодой полковник — сын генерала, директор комиссионки — из семьи мясника. Перепрыгнуть с одной социальной ступеньки на другую становилось все трудней.

К началу 1970-х годов верхушка карьерных лестниц во всех сферах уже прочно оккупирована. На самом верху — сверстники Леонида Брежнева, выдвинувшиеся в 1937-м, чуть пониже — уцелевшие фронтовики, поколение Григория Романова. Шестидесятникам был дан шанс в годы оттепели, потом их карьера резко затормозилась. И все же те, кто родились одновременно с Владимиром Высоцким или Олегом Ефремовым, сумели закрепиться в академической науке, творческих союзах, в реферантурах ЦК и обкомов. Собственно, все эти три поколения: брежневское, романовское и евтушенковское, из которого потом вырастут Горбачев и Ельцин,— и образовали пробку на дороге к успеху. Для многочисленных детей фронтовиков, появившихся на свет в конце 40-х — начале 50-х годов, места не оставалось. Они были обречены на то, чтобы всю жизнь карабкаться до полковничьих погон, генеральские же им вовсе не светили. Люди, которым было уже за 30, могли претендовать разве что на правящие позиции в ВЛКСМ. А у тех, кто в это время еще учился в вузах, не было и таких шансов на восхождение, на самореализацию в рамках официальной системы. Но их родители не понимали, что старые способы в новых условиях не работают. Средний класс стремился к самовоспроизведению. Поэтому поколение фронтовиков и следующие за ними «дети двадцатого съезда» планируют для своих детей примерно такую же тропу к успеху, по которой шли сами,— только более прямую, быстрее выводящую к цели. Но для молодежи, вступавшей в жизнь, родители, по большей части, представлялись неудачниками, не способными быть ролевыми моделями. Любые советы старших воспринимались иронически: было слишком понятно, что по этим рецептам больше не живут.

МИЗАНСЦЕНА

Историк Ипполит Тен писал о предреволюционной Франции Людовика XVI и Марии Антуанетты: «Мизансцена уже расставлена, осталось поднять занавес». Все персонажи бурной петербургской истории 90-х годов уже ходят по городу, они уже посмотрели свои важнейшие фильмы и прочли главные книги, обрели идеологию, но их пока никто не видит. Студент ЛИТМО Владимир Кумарин, студент восточного факультета ЛГУ Андрей Константинов, врач первой подстанции «Скорой помощи» Александр Розенбаум.

Борис Элькин, родился в 1947 году, был кооператором, сейчас владелец Сытного рынка

Я работал на заводе и учился на вечернем факультете экономического факультета. Потом оказалось, где-то к четвертому курсу, что надо работать по специальности, и тогда я пошел работать в НИИ. Называлась эта история НИИ Гипротяжмаш. Находилась эта контора в Инженерном замке. Работал я там года два, и это было самое страшное время моей жизни. Назывался я там старший техник, зарплата у меня была 90 рублей. Такой отдел, метров сто зал, человек 30 за столами сидят: инженеры, руководители групп, у начальника стол с телефоном. Я был человек еще молодой, романтический, и говорил — вы мне дайте, чем тут заняться. А они мне говорили — ну, вы сидите. Я тогда стал читать книжки. Приносил из дома книжки, складывал их в верхний ящик стола, сидел и читал. И довольно долго этот номер у меня проходил, месяца три, пока ко мне не подошел главный инженер этого НИИ — такой породный поляк с красивой фамилией — и он меня застукал. И он говорит: «Ну и что вы читаете, молодой человек? Роман? Читать имеете право только техническую литературу». И мне объявили выговор.

В Инженерном замке работало тысячи две человек, там же было штук пять этих НИИ. Ругали советскую власть в курилке, при этом жили плохо. Получали по 110 рублей. Ну хватало на вино, на сырок на плавленый. И на ругание советской власти...

Вся эта штудия заканчивалась в 6 часов вечера. В половине шестого все барышни начинали краситься, сумочки собирать. Как известно, из Инженерного замка был только один выход. Когда звенел звонок на весь замок, а все уже стояли на низком старте, там начиналась дикая давка. Потому что если ты, не дай бог, задержался на работе до 5 минут седьмого, то ты уже все — пропал. Так народ работу любил.

Я понял, что я так больше не могу. И я сознательно пошел работать на завод зарабатывать деньги. На заводе платили больше, были всякие премии, прогрессивки, ну и было что стырить. Сейчас забыли одну штуку — был целый ряд вещей, которые принципиально в советских магазинах не продавались. Вот нельзя было купить шуруп или болт с гайкой. То есть изначально предполагалось, что люди это приберут себе. Если у человека дома есть гвоздь, то он или упер его с завода, или ему принес его друг, который работает на заводе. Потом появился такой термин, «несуны», которые вот с завода несут, и пословица появилась: «Тащи с завода каждый гвоздь, ты здесь хозяин, а не гость». У меня был начальник цеха, он так рассуждал: «Вот так бывает, воры, домушники, там, скокари. А я вор промышленный». Он каждый день уходил с завода с портфелем и должен был что-нибудь унести. Как-то я захожу к нему в кабинет, говорю: «Толя, пойдем». Ну в рюмочную пора уже, смена закончилась. Он говорит: «Суеверие — не могу, портфель пустой». Заметался по кабинету, сорвал грязные занавески, запихал в портфель и пошел. Говорю: «Толя, зачем тебе они?» Он: «Ну хоть на тряпки, не могу так идти».

Александр Тараторин, родился в 1967 году

Я имел отношение к организованной преступности, работал с «пермскими» (старшим был Ткач), прозвище Блондин.

Я родился и вырос на Ульянке. Где играли в хоккей в клубе «Прометей». А в школьном театре я исполнял Буратино. Жил как все. Цена сытого желудка — 20 копеек. А вообще на неделю родичи давали рупь. Школа 240, Кировский район. Советский Союз. Но уже 1979 год.

В 12—13 лет поперла из меня инициатива. В кустах возле дома поставили с пацанами скамейку, провода из подвала протянули для колонок, купили бутылочку лимонада «Буратино». Вот тебе и бар. А с бобин орали Битлы.

Но как-то нас погнали в Новую Ладогу на экскурсию, где музей паровозов. С родителей собрали по 2,70. Наша компания соскочила с поезда на Сортировке, где Софийская, и ушла в побег. Жгли костер и кидали туда фальшвеера. Практически бунт. Хотя нет, революция, ведь мы в черных бушлатах, которые выдавали нам на УПК — учебно-производственном комбинате.

И подошел к нам мужик со смыслом: «Не хотите ли заработать? Разгружать груши. Плачу по пятерке». Согласились. Пристрастились. Порой на 29-й троллейбус — и на разгрузку. Давали по трешке. Накопил. И в воскресенье как-то мы выбрались на Ульян-ку, на барахолку. С пацанами пришли посмотреть. У меня 43 рубля — сумма сумасшедшая. Распихана везде, от носок до рубашки. Ведь я помнил, как мама папу в командировку собирает.

Шел апрельский снежок, это был День космонавтики. Кто джинсы продавал по 100 рублей, кто что. Первый раз увидел кроссовки «Найк» с «соплей» за 150. Покрутил в руках бережно.

Рядом стоит дядька лысоватый, как Ленин. У него «Мальборо», «Филип Моррис». В глазах замелькало. Пачка — рубль пятьдесят, и она пластиковая, мультифильтр. Скинулись по 50 копеек.

А на УПК в школе выдавали тельники. Мы ж в шестом классе. Мы в бушлатах, шапках-пипах. Мы их называли «Поларис», как американские ракеты. Их моя мама шила, а говорила, что они из Венгрии.

Вот он и обратил внимание — мы как на подбор, как из детдома.

— А бушлатов нет? — Засуетился. Вроде не хотели меняться. Нехорошо стало. Не по-советски. Аж подташнивало.

— Я чинчину,— и показал доллары. Я парень рабочий — сам за себя могу платить. Я подсчитал — на рубль полтора доллара. Оказалось больше. Доллар — три рубля. И купил 10 баксов. Почти на все1 Тридцати рублей не стало.

Я их носил по школе. Ах как я их носил по школе! Такое чувство, что Дед Мороз живой. В подъезде скурил «Филип Моррис», а в кармане лежали баксы. Беседы были светские, бурные, деловые.

Дома я хранил баксы под батареей. Выломал паркетину и там спрятал. Вынимал как фокус-покус. Даже утюгом гладил на подносе материнском.

К первому мая все рухнуло. Наш физрук, грузин, Владимир Владимирович меня застукал с американским червонцем в раздевалке. Да, я осмелел. Меня понесло, всем начал показывать. Он крепко меня за руку — и к себе. Баксы в стол и спрашивает: «Ну что? Новый кювирок?»

Он пришел к нам домой вечером. Я в ванну залез и в воде часа два морозился. Спертое дыхание. Как будто тебя нет. Лопаешься. Все же вышел. Он пьет чай. По телику Политбюро про надои. Мама как простыня, как будто похоронка пришла. Он: разрешите откланяться — и ушел. Первая мысль — сдал. Все поплыло. Сестра старше. Сестра покрутила у виска. И тут же: «Я ни при чем». Хотя ведь знала. Женская логика. Шепчет: «Если сознаешься один — будет проще».

Если физрук раньше был милиционером, то сосед над нами был прокурором Всеволожского района. Хороший такой, вечно пьяный. К девяти вечера у нас на кухне сидела его жена — тетя Тамара и он сам с хлебной водкой, которую он гнал лично.

В доме запахло сигаретами. Маме скорую вызвали. Врачи приехали, накололи. Заблестели ампулы на блюдечке. Мама все причитала, тыкаясь в прокурора: «Толик, а что же будет?»

— Вера, надо идти,— отвечал он матери. Куда, я не понимал.

В десять приехал отец. Я с лестницы слышал, что со мной будет. Так как он поговорил уже с Толиком, который его встречал возле парадной. Мама повисла на руках: «Вася, не трогай — ему подкинули!» Отец начал с прихожей. В коридоре захрустели лыжи. Сестра разложила физику и стала учить. Я зажался между стенкой и шкафом. Бегать негде — 37 квадратов.

— Выходи, предатель! — орал батя. Квартира стала теснее.

На кухне начался семейный самосуд.

— Где взял?! — Затрещины. Дошло до удлинителя по ногам.

— Нашел!

— При каких обстоятельствах?!

Друзей не сдал. За Ульянку сказал, за «трубу». Заговорили о нашем местном 88-м отделе милиции. О статье УК 88 не вспоминали. Боялись, очевидно. Обнял маму. Опять в глазах затуманилось — сухари, мать, свитер с оленями. Но теперь у всех.

— Он малолетка, сидеть мне, за измену Родине,— отрезал отец, как в последний путь.

Но папе подливали хлебной. Дунувший, он подобрел.

Мать: «Давай в туалете утопим». А десять баксов на столе лежат. В руки их никто не берет.

— Пропитаны спецсоставом,— экспертно заявил прокурор.

А рядом селедочка.

— Родину любишь?

— Да.

— Ешь их, а с ВВ мы решим.

Отец даже из бара пачку сигарет «БТ» достал. Все-таки в Совтрансав-то шоферил.

Я начал есть. Не слаще конфет и советской жизни. Кусал и съел. Бумага колючая.

— Вот так, сынок, будет с империализмом,— человечно так предрек папа.

К часу ночи меня отправили спать. Я заснул, потому что устал. А через год началась Олимпиада. Это было начало конца. На улицах замелькали модницы с целлофановыми пакетами «Мальборо», в которые вкладывали авоськи, а пакет носили как оболочку. И так же гладили эти пакеты вечерами, как я баксы.

Определение Гоголя, назвавшего Невский проспект «всеобщей коммуникацией» Петербурга, и во времена Брежнева оставалось актуальным. Город спланирован так, что у главного проспекта нет ни конкурентов, ни дублеров. Миновать его, добираясь с одного конца мегаполиса на другой, практически невозможно.

На Невском располагались лучшие гостиницы, универмаги и гастрономы, рестораны и кафе. По нашему времени, все это довольно скудно, но в Ленинграде середины 70-х ничего ярче быть просто не могло. С утра до позднего вечера по Невскому ходили толпы людей.

Это был не только проспект, но и своеобразная социальнотопографическая зона свободы. По-настоящему вольготно здесь себя чувствовали не случайные прохожие, а аборигены, те, кто сами себя называли центровыми,— фарцовщики, спекулянты, жулики всех мастей, директоры магазинов.

Они носили необычную одежду, общались с иностранцами, скупали и продавали валюту, спекулировали дефицитными товарами, обманывали горожан, приезжих провинциалов и интуристов десятками способов.

Фактически центровые так же, как и диссиденты из «Сайгона», невольно подрывали идеологические основы Советского государства. У дельцов с Невского всегда можно было втридорога приобрести джинсы и сигареты «Мальборо» — символы буржуазного благополучия. Да и сам образ жизни центрового резко противоречил моральному кодексу строителя коммунизма. Он делал вид, что где-то работает, а на самом деле не намеревался держать в руках ничего тяжелее бумажника. Он не мог внимательно пересчитывать деньги — сгребал их привычным жестом и расплачивался с некоторым пренебрежением. В его топографии не было места галереям Русского музея, для него существовали другие точки отсчета — рестораны «Кавказский», «Нева», «Баку» и самая главная — «Гостиный Двор», одна из линий которого в то время называлась Галерой.

Несколько тысяч фарцовщиков в брежневском Ленинграде образовали параллельный мир, в котором в зачатке уже существовало все то, что через 10—15 лет наводнит Петербург: свободная торговля, игорные дома, рестораны.

Центровых изживали КГБ и милиция, обком и комсомольские активисты, но их с каждым годом становилось все больше. В конце концов, часть этих дальновидных, битых, ошпаренных властью людей войдет в элиту нового строя. Один из тех, кто когда-то крутился на Галере, купит «Гостиный Двор» в качестве бизнес-актива. Произойдет примерно то, что произошло когда-то с Лас-Вегасом, где вы не увидите даже крохотной мемориальной таблички: «Этот город основал гангстер — белорусский еврей Марик Суховлянский по прозвищу Меир Лански».

Сергей Медведев, родился в 1943 году

Я имел отношение к организованной преступности, Галера была оболочкой, сочно шуршащим фантиком. Истинный подпольный мир мало кто видел, органы в том числе. Вернее, не понимали его масштабов. Настоящие валютчики собирались в ресторанчике «Чайка» на канале Грибоедова, но не для сделок — дураков не было,— а чтобы переговорить. Бешеное

было местечко. Чтобы понятен был размах, расскажу. В начале 70-х делец с Васильевского по имени Алик Кочерга проиграл в карты полтора миллиона долларов, и, чтобы не убили, он взял их в долг у человека из «Чайки». Налом. Не припомню уже у кого. А отдавать-то надо, так он сколотил банду и орудовал. В его гоп-компании был и мясник с Малого проспекта Васильевского, рыжий такой, интеллигентный. Они налетали на квартиры ан-тикварщиков, спекулянтов. Кочерга отдал 700 тысяч долларов, потом их взяли, и ему отмерили 15 лет.

Деньги наживали сумасшедшие. Например, пароходная схема: мы давали первому помощнику польского судна «Мазовша» 10 тысяч долларов. Он привозил джинсы по 12 долларов, а брал их там по 6. Нам джинсы обходились в 25 рублей, а раскидывали мы их уже по 130—150. За неделю — две тысяч сорок долларов наживы. Это как сегодня миллионов 10 долларов.

А тратить некуда. Или плащи «болонья» — можно было выменять у финна за пару бутылок водки, а мгновенно продать рублей за 800.

Играли на катранах до одурения. Тогда козырный катран был у кинотеатра «Ленинград» у Додика. Дурдом как-то жену проиграл, а еще приличный мальчик, в музыкальной школе учился.

В 1973 году мы влетели на валюте, но мне повезло, что в доле было два сына полковника КГБ. Кстати, жил он во Всеволожске, где у него дом был с бассейном и бильярдом. Он их отмазал, ну и меня. В то же время какие-то дружины носились по центру. В Бонч-Бруевича, где я учился, был общественник с клюкой из арматурины, чечен, так он ни одни брюки-дудочки не пропускал — рвал. Комсомольцы лютовали, а вот милиция нет. Они больше с нами квасили. Я как-то полковнику Тичеку по пьянке ногу сломал. Ничего, они были душевные. Как-то опер известный — Мурадов, из греков, идет с авоськой, я его спрашиваю: «Что тащишь?» Он: «К подследственному. Вот жена пирожки испекла — сказала отнести».

Где валюта, там и хозяйственники. На Рубинштейна, 9, жил Дризин такой — знаменитый трикотажник. Мы с ним дела водили, ему потом лет 12 отмерили. Его дочь потом за Иосифа Кобзона вышла, а мама ее красавица, из венгерских евреек, работала барменом в ресторане «Москва», как раз над кафе, которое «Сайгоном» у диссидентов именовалось. Воровали эти с размахом: с завода Козицкого уходило в раз по 50 неучтенных телевизоров — они шли в Прибалтику. С фабрики Веры Слуцкой — по 50 тысяч метров тюля — они исчезали в Средней Азии.

А гуляли с ними в одних местах: в «Астории», на трассе в ресторане «Олень». Таксисту сотку на торпеду, и он весь день тебя возит. Я раз так нажрался, что с куража в финском автобусе с чухонцами вообще без документов укатил в Финляндию. Потом так же обратно.

В то же время по центру шатался Чернокнижник, сгребая все на своем пути, а его мать возле улицы Желябова всегда сгорбленная нищенкой притворялась, фязная, вонючая. А фарцовщикам давала деньги под дикие проценты — половина от суммы в день. Семейка еще та. И ухарей было хоть отбавляй — виртуоз-ломщик Удав, он после с ума сошел, Распылитель, все деньги на баб тративший, Микимото, укативший в 1972 году в Швецию, открывший там салон монгольского массажа и выдворенный за воровство денег из карманов клиентов, пока его хлопцы окучивали богатых дамочек.

В конце 60-х на Невском появился и Феоктистов, и уже в окружении Юры Рея и Циклопа. Они также промышляли плащами, но и пытались приставать к центровым. А тогда это было хлопотно. Все же дети послевоенной разрухи, к ножам, к оружию, к зуботычинам привыкшие. Я вообще очень драчливый был, поэтому и звали Лютый. Это потом, в 80-е, валютчики смирные пошли, лишь бы откупиться, а тогда завалили бы, и вся недолга.

Так вот Фека начал докапываться до моего дольщика. Дело было на улице Герцена в ресторане «Адмиралтейский». Кричит, мол, у него носовой платок пропал. Это он так шутил. Я его позвал в сторону и в туалете бритву к горлу. Железа все боятся. В дверь ломятся Рей с его людьми, а я нашептываю: «Володя, скажи им отдохнуть, а то у меня рука может дрогнуть». Помирились, конечно.

А город еще маленький был, как коммунальная квартира. Сережа Довлатов показывался среди нас, но особо не промышлял, больше на халяву пил с нами — у него денег никогда не было. Рано женился, все задумчивый бродил. С Бродским на скамеечке как-то бухали. Он нас затащил на какие-то чтения Ахматовой на Большую Зеленина, но она меня не вдохновила. Я дальше стихов Заболоцкого не пошел. Помню, Бродский по какой-то Марго безответно все страдал, но мы его не поддержали.

Потом баскетболисты со «Спартака» валютку скупали, и Саша Белов, конечно. Хоккеисты СКА тоже. Волейболисты «Автомобилиста». Все же за границу ездили, оттуда видики, шмотки перли.

Блатные тогда не лезли в наши дела. Только на катранах имели вес. Тоже не понимали уровня сделок. А жулики были отменные. Яша Друкер, например. Он глухонемыми верховодил. Их немцами звали. В ресторане раз сидим, он мне 500 рублей отдает.

— За что?

Показывает, мол, вынул из кармана брюк у меня и смеется. И шпана в центр не совалась.

А спортсменами и не пахло. Быки появились уже после Брежнева.

ГАЛЕРА

Нижняя и верхняя галереи «Гостиного Двора», обращенные к Невскому проспекту, вошли в историю города как Галера. Жители Ленинграда и зажиточные провинциалы в течение многих лет приходили сюда, чтобы купить дефицитные импортные вещи. На этих 230 метрах от выхода из станции метро «Гостиный Двор» до Думской улицы каждый день с самого утра тусовались сотни теневых дельцов, которые умудрились эти вещи выменять или купить у иностранцев. Это не значит, что всех их можно было в любой момент застать на этом месте, но каждый за день приходил сюда по несколько раз. Свою деятельность они называли фарцовкой. Фарцовка — это не какое-то конкретное занятие. Это стереотип поведения, образ жизни. Это продажа самопальных пуссеров и настоящего «Мальборо», привезенного из Голландии. Это скупка и ломка валюты. Никакой фарцовщик никогда не зарабатывал чем-то одним, не было человека, который мог сказать: «Я спекулирую джинсами». Утром — несколько финских курток, в обед — продажа одной штанины вместо джинсов, на полдник — шведские кроны. По тогдашнему закону это были совершенно разные преступные деяния, но они объединялись двумя понятиями — иностранец и дефицит, что и образовывало ментальность фарцовщика.

Галера в Ленинграде появилась практически сразу после смерти Сталина. По крайней мере в 60-е годы у нее уже были свои ветераны. Власть всегда боролась с Галерой — борьба с черным рынком и спекуляцией в СССР была такой же непрерывной и безуспешной, как борьба с пьянством. Сегодняшним аналогом Галеры можно было бы назвать Апрашку и рынок «Юнона», но это, как говорят блатные, «уже не то пальто». Как в черную дыру, последние двадцать лет туда уходит ворованное или отобранное наркоманами и другими зомби буржуазного города — здесь покупают и продают случайный товар. На ленинградской Галере времен застоя расходилось по шкафам советских людей самое вожделенное: импортные шмотки и сигареты, в ту пору — предметы роскоши.

Галера была жерлом огромной воронки. Вокруг, по Невскому и местам экскурсионного обслуживания, крутились сотни фарцовщиков, валютчиков, ломщиков, воров.

Галерный люд имел свой внешний вид и свой язык. Язык Галеры в разное время подвергался влиянию разных зарубежных культур, в зависимости от того, какой товар был в ходу. Так, в 70-е в моде были скандинавские веяния: валюта — чухонка, куртка — такешник (от финского слова «takki»). Затем пришла итальянская волна: 100 рублей — ченто. Неизменно употреблялись только американизмы, слово «баксы» можно было услышать всегда.

Существовало три основных источника товара: самопал, который поставляли цеховики; то, что покупали или выменивали у туристов; вещи, привезенные водителями автобусов и дальнобойщиками из стран Северной и Центральной Европы.

Самым большим спросом пользовались джинсы и колготки. Именно эти вещи тащили в СССР все иностранцы, независимо от их государственного строя. Поляки привозили косметику «Рира», тонны мельхиоровой итальянской бижутерии в красивых коробочках, на которых были выдавлены названия и поныне известных ювелирных компаний. Куртки, сапоги покупали по случаю, под заказ или себе лично. Такие вещи и за границей стоили дорого, и тюками их не везли. На Галере всегда можно было купить импортные сигареты, даже ночью, хотя и дороже на рубль, а заодно и баночное пиво. Его, по большей части, раскупали фарцовщики же, страдающие от похмелья. Каждое утро на Галере уходило под сто банок по 15 рублей.

Вставал работник Галеры около 7:30, так, чтобы в девять утра, когда около гостиниц фирма шла на посадку в автобусы, уже быть на рабочем месте. До обеда мажоры ездили за иностранцами по местам экскурсионного обслуживания с тем, чтобы выменять у них какую-нибудь вещь на кроличьи шапки или военную атрибутику, купить валюту, продать стеклянную баночку черной икры или попросту обмануть или обокрасть. Потом обедали на шведских столах в гостиницах «Москва», «Европейская» и «Ленинград». С четырех часов начиналось «второе время» — фарцовщики утюжили иностранцев, прогуливающихся вечером по центру Ленинграда. В рестораны уходили к семи-восьми и оставались там до полуночи. Так проходила жизнь с четверга по воскресенье. Остальные дни были пустыми — не заездными, в это время сбывали товар.

Многие обитатели Галеры страдали манией накопительства. Мечтали насундучить на всю жизнь, а на деле все спускали на отдых, гульбу в ресторанах.

Лишь некоторые скупали золото, складывали в трехлитровые банки, увозили под Псков или Новгород. Там закапывали — и уходили из жизни, никому не сказав, где сундук мертвеца.

Андрей Можегов, родился в 1961 году

Я имел отношение к организованной преступности.

Всю молодость пробегал жуликом по Невскому проспекту, прозвище Воробей.

Меня привели на Невский еще в школе. Это было классе в пятом или шестом. Все началось с простой фарцовки. Начали с обмена ремней, солдатской формы на какие-то вещи у иностранцев, на сигареты. Военторг же тогда работал, все это продавалось, стоило дешево — рубля полтора, по-моему, ремень стоил. Ну а вещи и сигареты тоже перепродавали. Дальше все по возрастающей пошло. Со временем появился интерес к валюте, еще к чему-то. К тому, что приносило больше денег. Валюту было страшно менять, была же 88-я статья, по ней много давали. Я попался как-то в возрасте уже 18 лет, но мне повезло — я ушел с дела, уже на меня заведенного, в армию, и дело само собой закрылось. Тогда это практиковалось, из армии не отзывали, хотя статья сама по себе серьезная, экономическая.

На Невском занимались тем, что предлагалось в тот день, что приносило деньги. Все просто сжато в определенные рамки — или иностранцы, или мошенничество. Дальше, до какого-то другого криминала, не доходило. Есть иностранцы — значит, ты занимаешься иностранцами. Нет иностранцев — значит, ты ищешь людей, которые высматривают по универмагам какие-то вещи дефицитные. Можно было их обманывать, кидать. Я находил, к примеру, людей, которые хотели купить в универмаге импортные джинсы. У меня был напарник и были заготовлены халат и нарукавники — как у работника «Гостиного Двора». Мой подельник исполнял роль покупателя. Я выходил из рабочего помещения в «униформе», представлялся кладовщиком и говорил, что я могу со склада по немножко завышенной

цене продать какую-то вещь. Подельник мне на глазах у покупателей отдавал деньги, у меня там лежали заранее заготовленные пара-две джинсов. Сумма денег была приличная, и, когда он мне ее отдавал, все видели, что здесь нет никакого обмана. Они мне с легкостью после того, как он уходил, отдавали деньги, и я просто уходил через первый этаж. И что толку меня потом ловить? Ловить бесполезно. Мошенничество — это такая статья, которую тяжко доказать. На следующий день я приходил и делал все те же самые операции на том же самом месте, абсолютно спокойно. Потому что в универмаг заходили в основном приезжие, и в процессе разговора у человека можно было выяснить кто он, откуда. Местные не особо интересовались, местные более проворные, пронырливые.

Я мог за день заработать рублей 300—500. Тратил на рестораны... что-то скапливал, конечно, но в основном транжирил. В то время мастерство состояло не только в том, чтобы деньги заработать, их нужно было еще и потратить. Подросток с деньгами вызывал интерес. Помогало то, что везде были знакомые, и была своя система оповещения. То есть знали всегда, где и что произойдет, где кого будут ловить. Кроме ресторанов, могли позволить себе какие-то вещи хорошие. Ну и отдыхать ездил в Дагомыс постоянно.

АТРИБУТИКА

Ничего дельного и интересного интурист в Ленинграде даже в валютных магазинах «Березка» купить не мог. Там лежал палех, сюрреалистические лакированные матрешки, вологодские кружева, павлопосадские платки.

На улице же с рук продавали военную атрибутику, которая только и могла символизировать военно-тоталитарный режим: погоны, бушлаты, фуражки, а вместе с ними юбилейные рубли, бюсты Ленина, пионерские вымпелы. И, конечно, заячьи зимние ушанки. В магазине они стоили семь рублей, но по причине высокого спроса купить их за эти деньги было трудно. Фарцовщики по блату брали их с черного хода магазинов по 20 рублей, а продавали по 20 долларов, то есть 60 рублей. Большинству заниматься атрибутикой было лень. Ведь надо было запихнуть все в сумку, и тут хочешь не хочешь, а становишься приметным. Немногочисленные продавцы аутентичных сувениров стояли у Катькиного сада. Главным среди них был старый, как сам «Гостиный Двор», крестьянского вида мужчина по прозвищу Коперник. Он настолько слился с пейзажем, что сержанты из уважения перестали его задерживать.

Главным же товаром, который втюхивали на Невском иностранцам, был кавьяр, то есть икра, и так называемые дыни.

ДЫНИ

Динары Социалистической Федеративной Республики Югославии в центре назывались дынями. До поры до времени никому и нигде, кроме как в стране Тито, они были не нужны. И вдруг их буквально чемоданами повезли в СССР. Хотя в банк их бы и здесь не приняли. Динары стали заменителем советских рублей для мошенников.

У югославских динаров в СССР были предвестники — исландские кроны.

Валюту менять было стремно. За это сажали, а часть вторая статьи № 88 УК о нарушении правил валютных операций была расстрельной. В ходу была нехорошая поговорка: «Восемь — восемь — лет на восемь».

И все же правительство утверждало, что доллар стоит что-то около 60 копеек, в то время как черный рынок давал за него 3 рубля, поэтому валютчики промышляли вовсю с широко открытыми глазами на затылке. Меняли быстро, тайком, и тут же разбегались в разные стороны. В основном шли доллары, финские и немецкие марки, реже — итальянские лиры. Другую валюту в руках держать приходилось редко. Это-то и смекнули румынские мошенники. Братское жулье приезжало в Ленинград в шоп-туры: привозили тряпки, продавали их за рубли и на эти рубли покупали доллары или другую валюту. Уж кто разглядел, что исландские кроны, которые на Лондонской бирже тогда стоили два доллара за чемодан, «похожи на вещь», никто не знает. Впервые кроны появились в руках пшеков. Они начали втюхивать их нашим фарцовщикам как валюту стойкую, редкую. Дошло не сразу. Вкурили тему примерно через месяц и не то чтобы обиделись, а задумались.

Наш «ответ Чемберлену» был мгновенным. Массовыми жертвами стали не родственные души из соцлагеря, а гости из капиталистической Европы.

На югославских динарах шрифт был напечатан кириллицей. На динарах размахивали саблями какие-то революционные всадники, которые запросто сошли за Чапаева. На динарах преобладал красный цвет. За доллар иностранцам начали предлагать не по два—два с половиной рубля, как прежде, а по пять, а то и по шесть. Только это были не рубли, а динары. Тут же появилось арго-словечко — «дыня».

Осчастливленные интуристы пытались расплатиться дынями в «Гостином Дворе» за сувениры, в ресторанах за шампанское, чем неизменно вызывали хохот у окружающих, в том числе и стражей правопорядка: ленинградская милиция не спешила вставать на защиту гостей города. Забава продолжалась долго. При начале экскурсионного обслуживания гостям города переводчики показывали различные купюры динаров и разъясняли, что «кто-то кое-где у нас порой». Все было тщетно. Жажда мгновенной выгоды оказывалась сильнее здравого смысла.

Невский проспект требовал все больше динаров. Их привозили юго-шлепы, как часто называли граждан Югославии, в больших спортивных сумках. За миллион динаров купюрами в 50 и 100 давали под тысячу долларов. На родине дыни были значительно дешевле. За 100 000 динаров в хорошем ресторане можно было получить разве что по морде.

Торговля дынями закончилась только тогда, когда государство признало, что доллар стоит рублей 10. Тогда же в изобилии появились и настоящие дыни из Узбекистана. Что касается самого принципа, при котором туристу подсовывают валюту третьей малоизвестной страны, то он работает и сегодня: в Праге румынские жулики возле обменников неизменно предлагали «хороший курс» на всевозможных языках и вместо чешских крон пытались подсунуть болгарские левы.

КАША

Видов мошенничеств было столько, на сколько вообще хватало воображения. Вместо рублей за валюту отлистывали дыни, клееные трешки (купюры в три рубля с наклеенными на цифру «3» цифрами «5» и «0»), облигации сталинских займов, бумажные червонцы времен НЭПа. Вместо палеха — самопальные коробки с наклеенными открытками, густо залитые лаком. И, конечно, не могли пройти мимо икры — бренда Советского Союза.

Черная икра стоила в сети магазинов «Березка» 45 долларов за стеклянную баночку в 113 граммов. Госцена этой же баночки для советского гражданина была 8 рублей. Купить ее за эти деньги было невозможно. Зато можно было достать через официантов ресторана «Метрополь» за 25 рублей и перепродать с рук иностранцу за 20 долларов. Табош с такой сделки мог бы составить рублей 35. Для советского инженера это большие деньги, а вот для фарцовщиков с их колоссальными доходами это не представляло большого интереса, пока вдруг в голову троим боксерам из Института физической культуры имени Лесгафта не пришла идея. Аверьян, Мавр и Сережа Сабур в общаге своей alma mater быстро соорудили передвижную лабораторию. Аппаратура была намного проще, чем самогонный аппарат. В огромную кастрюлю засыпалась пшенная каша и доводилась до нужной степени мягкости. Затем добавлялась черная гуашь, и в самом конце смесь припускалась подсолнечным маслом для придания ей блеска. Мавра потому и прозвали Мавром, что в начале концессии он лично стоял у плиты и пробовал кашу на вкус, отчего и пачкался. В результате кашу заливали в стеклянные баночки, а через стекло ее было не отличить от настоящей черной икры. Жестяные крышки доставали по блату на заводе «Союзреахим», на Ленинградской фабрике офсетной печати на Васильевском на них наносили нужный трафарет. А потом бабушка-пенсионерка бодро закатывала по пятьсот банок за ночь.

Банка обходилась в 1 доллар, а продавали ее за 15. Маржа стала ненамного больше — 45 рублей, но за счет демпинговой цены объемы резко возросли. Каждый день коробейники вывозили в центр багажники с этими баночками, где разбрасывали среди фарцовщиков. Как-то Мавра вместе со всем багажником в 500 баночек показал в очередном репортаже Александр Невзоров, но, пока снимали, так и не поняли, что в баночках — каша. Парни, промышлявшие на трассе в Финляндию, решили перенять ноу-хау и, чтобы не возник конфликт интересов, стали делать красную кашу: томатная паста, вареный рис и масло.

В конце концов, каши стало вдоволь, и отдавать ее начали по 5 долларов. Заодно за русский деликатес приспособились выдавать белковую икру, которая стоила в магазинах 1 рубль и 1 копейку и, по слухам, производилась из нефти. Этот товар был и вовсе для простаков, однако и его продавали вплоть до последних дней существования Галеры.

Апофеозом же рыбных махинаций на Невском стал шпротный паштет — феноменальная гадость. Кто-то обратил внимание, что на банке нарисована неизвестная ихтиологам рыба, похожая на осетра, но с загнутым хвостом. Стоила баночка 36 копеек. Порой удавалось ее обменять на 10 долларов. Тут уже даже сами фарцовщики говорили, что это перебор,—вдруг попробуют.

Все-таки жалко было интуриста.

Все эти обманы покупателей играли, тем не менее, положительную роль для развития туризма. Мало кто из «фирмы» ехал в Ленинград за колоннадой Биржи и Зимним дворцом. Путешествовали, скорее, как в Африку — поглазеть, а как это в Советах все устроено. А за это получали настоящие приключения, которые запоминались на всю жизнь и которые можно десятилетиями пересказывать знакомым. Иностранцев обманывали, обкрадывали, травили клофели-ном, порой били. Они, как завороженные, останавливались напротив грязных витрин-сирот и получали ощущения куда более яркие, чем первые наши граждане, попавшие за рубеж и внезапно узнавшие, что бананы и клубника растут и в сочельник.

Ничего не произойдет, если в Париже откроют баночку настоящей черной икры, купленную в Ленинграде. На каждом парижском углу можно смело купить такую же баночку, разве что чуть дороже. Ничего особенно экзотического в этой икре не было. А они открывали и обнаруживали в баночке кашу. И вот это-то как раз и было нашим местным колоритом.

ТРАССА

Четверть века назад путь от Выборга до Ленинграда был куда занимательней дороги из Петербурга в Москву. Главным героем на шоссе был все тот же фарцовщик, а приобретателем впечатлений рабочий человек из капиталистической Финляндии. Если в Ленинграде финнов центровые и за иностранцев-то не считали, то в Выборге и на трассе они и вовсе воспринимались карельскими лесорубами.

Порой по этой же дороге ездили шведы, но они останавливались на призывы дельцов редко. За это их не любили еще сильнее, чем не любили их финны за шведскую пословицу «Шведы бьются до последнего финна».

Вплоть до середины 90-х поездка в Ленинград на уик-энд была популярнейшим национальным развлечением у жителей соседней страны. Причины лежали в серьезном ограничении продажи крепких спиртных напитков на территории самой Финляндии.

Смысл игры был незатейлив: они пересекали границу небольшими толпами на автобусах вечерами по четвергам, тут же принимались неограниченно употреблять водку, колобродить и приходили в сознание только в понедельник с утра у себя на работе. Большинство без денег, многие без вещей, кое-кто с дикими советскими сувенирами за пазухой, но всегда осчастливленные. Все что они вывозили из СССР — это разрешенные их властями литр водки, пару бутылок советского шампанского и яркие эмоции, которые потом трудно вспомнить.

Фарцовка для определенной части населения Карельского перешейка стала естественным приработком. То, что делали с финнами фарцовщики, они сами же объясняли емким выражением: «Разгрузить соседа до конца». На жаргоне финнов называли «тупыми», но относились к ним по-отечески и никогда сильно не лупили.

Достаточно быстро дельцы осознали прозаичность честного обмена. В ход пошли те же уловки, что и на Галере,— вместо водки продавали воду, вместо икры — кашу, вместо шампанского — ситро. Югославские динары вместо рублей шли похуже — финны, даже нетрезвые, были хорошо осведомлены о внешнем виде «деревянных».

Финны же везли нам дешевое серебро и мелкие шмотки, которые затем сдавались в комиссионные на «Апраксином Дворе». Перед границей с СССР финские бизнесмены выстроили здоровенный ангар, где торговали секонд-хендом по 3 марки за любую вещь. Выезжающие скупали их мешками, зная, что перепродадут на трассе в несколько раз дороже. Культурный обмен происходил, как правило, на придорожных автостоянках и бензоколонках.

Риск сесть за валюту или мошенничество на трассе оказывался несопоставимо меньше, чем в центре города. Почти все фарцовщики были местными — из Выборга, Зеленогорска, Сестрорецка. И милиционеры оттуда же. Они сидели за одними партами, жили на соседних улицах, их родители работали на одних предприятиях. Это даже не было круговой порукой — это были практически родственные связи, укрепленные удаленностью от мегаполиса и легкой к нему неприязнью.

На стоянках скапливалось до десяти машин и мотоциклов с фарцовщиками. Когда становилось тесно, случались драки. Больше 200 финских марок с собой не возили — за это можно было присесть. Валюту закапывали в лесу. Потом часто забывали точное место и выезжали в буквальном смысле с граблями. Старожилы шутят: «Столько валюты припрятанной не нашли — новую трассу можно было построить».

К 1980 году на трассе уже слышно было имя Юры Комарова — будущего дона Трассы, отца «Комаровского» преступного сообщества.

Комаров, как и многие маститые мафиози, начинал с фарцовки. После первой отсидки за «кулак» он уже имел при себе группу уверенных парней.

Свое мировоззрение он определил одной фразой: «Что я, с авоськой буду ходить?»

ЧЕКИ И БОНЫ

Особо надежных граждан советское правительство порой посылало работать за рубеж. Для них была создана альтернативная, совершенно фантасмагорическая система оплаты труда, в корне отличающаяся от внутренней, но не количеством рублей, а их сложной и алогичной дифференциацией.

Начиналась она с утверждения, будто 1 рубль в пределах СССР больше на треть, чем 1 доллар, а вот за рубежом он равен некоему инвалютному рублю. Что это такое, пытались объяснить многие, но до сих пор никто не понял.

Советскому специалисту, работающему за границей, на сберкнижку начисляли 70 процентов от прежней заработанной платы. Помимо этого, в месте пребывания он теоретически зарабатывал в несколько раз большую сумму. Однако то, что ему причиталось, полностью на руки ему не выдавали. В зависимости от того, один ли он, с супругом/супругой, с детьми ли, он получал лишь определенную часть. Если в Монголии, то в тугриках, если во Франции, то во франках. Остальное и считалось как раз этими инвалютными рублями. Они-то и поступали на счета сотрудников во Внешэкономбанк, превращаясь в чеки Внешпосылторга — в некую придуманную параллельную экономике социализма валюту, на которую можно было, вернувшись домой, в специальных магазинах купить импортные вещи.

Но на этом путаница не прекращалась. Чеки были поделены еще и на зоны, в зависимости от тех стран, где трудился специалист. Чек Внешпосылторга с желтой полосой символизировал развивающиеся страны — Анголу, Кубу, с синей полосой — страны Совета Экономической Взаимопомощи, чья штаб-квартира располагалась в высотке на проспекте Калинина в Москве. Чек же без полосы говорил о том, что человек вернулся из капиталистической страны. Специалисты, соответственно, делились на сорта. Чеки без полос получали лишь те, кому посчастливилось быть полезным в ООН, ЮНЕСКО, на дипломатической работе.

Разлиновку для чеков придумали неспроста.

Холодильник Bosch в магазине «Внешпосылторг» на набережной Макарова на Васильевском острове можно было приобрести только на чеки без полос, дубленку — только на чеки с синей полосой и так далее. Кроме магазина на Макарова был еще закуток рядом с домом дипломатов в начале Наличной улицы, где можно было купить джинсы. В Красном Селе в автомобильном магазине на чеки без очереди продавали «жигули» и даже «Волги»: существовал отдельный план на машины для людей, побывавших в зарубежных командировках.

Многомерность породила массу маклей, движений и перепродаж внутри сообщества счастливчиков. Все товары в чековых магазинах имели такую же утвержденную госстоимость, как и в любых других. Например, австрийские сапоги стоили 70 рублей, то есть ровно столько, сколько они теоретически могли бы стоить в «Гостином Дворе». А на черном рынке чек без полосы продавался чуть больше, чем за два рубля. И сапоги, таким образом, фактически стоили уже 140 рублей. Чек с желтой полосой, естественно, стоил дешевле — 1 рубль и 70 копеек. Вокруг чековых магазинов образовалась целая биржа: продавали и покупали чеки, обменивали чеки одного типа на другой. Все, разумеется, происходило секретно, так как на каждом чеке советская власть вывела: «Чек обмену и продаже не подлежит».

Мимо этого странного мира мошенник пройти просто не мог. Для жуликов чековые магазины — один из самых надежных источников дохода. На набережной Макарова у магазина «Внешпосылторг» они предлагали обладателю чека хороший курс, один к двум. А в действительности рассчитывались с клиентом по номиналу, вместо остальных денег давали ровно нарезанную бумагу. Так как по закону чек стоил ровно столько, сколько на нем написано, то состава преступления в этом не усматривали. И когда обманутый приходил в 30-е отделение милиции Василеост-ровского РУВД, которое обслуживало чековый магазин, с заявлением, то оперативник спрашивал: «И что не так, уважаемый?» Довольно скоро потерпевший понимал, что писать на себя заявление, признаваясь в спекуляции, не стоит, тем более что в таком случае дорога за бугор будет для него закрыта навсегда. Опомнившись, он уходил. Порой еще возвращался на минутку с бутылкой армянского коньяка «три звездочки» за 8 рублей 12 копеек — за «беспокойство».

На Двинской улице был другой распределитель — магазин для моряков «Альбатрос». Предназначался он для тех, кто пересекал государственную морскую границу, в том числе и для военно-морских офицеров. Чеки «Альбатроса» назывались бонами. Система работала точно так же, с тем лишь отличием, что все цены в «Альбатросе» были копеечные — в десять раз меньше, чем установленные в советских магазинах. Куртка, к примеру, стоила около 10 рублей. Боны перепродавали один к восемнадцати— двадцати. Обманывали у «Альбатроса» по тому же принципу, что и на набережной Макарова. Разница была лишь в оборотах. «Альбатрос» лидировал: возле него всегда стояло до пятидесяти пройдох, которые про 1000 рублей дохода в день говорили «не очень». Чековая шизофрения рухнула вместе с Советским Союзом. На прощание советская власть обманула своих самых послушных и преданных граждан — с полок чековых магазинов убрали дефицит, и последние спецы хватали на свои чеки в буквальном смысле сувенирные спички.

КАТРАН

Катран — небольшая черноморская акула, весом примерно в 15 килограммов. Для человека катран не опасен. В сленг слово «катран» вошло как название подпольного игорного дома.

Катран — маленькое казино для своих, с одной лишь разницей: если в современных казино жульничество практически невозможно, то на катранах в отношении -«случайных» посетителей оно было нормой.

Вероятно, термин пришел из городов Поти, Гагры, Кутаиси, где с 70-х годов стало модно быть жуликом. Именно оттуда в Москву и в Ленинград приезжали самые яркие шулеры, те, кто шпилит в карты,— их называли каталами. К таким всегда прилипала шутка: -«В картишки? — Да-нет, братишка!»

В Ленинграде существовало три центровых катрана, известны они были узкому кругу людей:

— «У Сельского» — в доме за гостиницей «Европейская»; Невский пр., дом 32—34, квартира 84;

— «на Казначейской» — ул. Казначейская, дом 3, квартира 15;

— «на Чековом» — рядом с домом на набережной Макарова, где находился магазин «Внешпосылторг»; 2-я линия В. О., дом 59/2, квартира 18.

Со своими на катранах, как правило, играли честно. Более того, в статьях дохода от катрана не было позиции «входная плата». Пускали лишь тех, кого знали лично. Зарабатывали с игры, с куража: каждый выигравший считал своим долгом откидывать в сторону хозяина щедрые чаевые. Кроме того, хозяин зарабатывал на спиртном и еде, которую готовили для гостей. Играли в основном в буру; реже — в покер, терц, деберц (родина терца — тюрьма, деберца — еврейские кварталы Одессы).

Лишь изредка на катраны заводили лохов. Их подыскивали в аэропортах и крупных универмагах из числа тех, кто хотел прикупить дефицит. Когда заходил лох, то всех предупреждали, чтобы не спугнули его сленгом и манерами — чтобы не «сел на измену».

С облапошенного простака хозяину платили дополнительно.

Главный катран, естественно, бьш рядом с «Европейской» — квартира о четырех комнатах на последнем этаже, обставленная антикварной мебелью. Здесь иногда играли на десятки тысяч, не выходя из комнаты по несколько дней. Катран держал сам Сельский, или Колхозник,— жулик старого образца Сергей Кужлев, 1938 года рождения, засиженный, из евреев-блатарей сталинской закваски. Ему помогала его падчерица Лера Румянцева, 1944 года рождения, дочь другого известного жулика. Сюда приходили сливки ленинградского преступного сообщества, в том числе и сам Феоктистов с группой поддержки. Уже тогда от них пахло не одеколоном, а парфюмом. Заходили и воры в законе, и торгаши, даже ответственные советские работники. Катран «У Сельского» до заката советской власти не дотянул. В 1981 году в этой квартире произошло убийство. Сельский зарезал человека Феоктистова — Бурыкина. Ссора переросла в те оскорбления, которые Сельский снести не смог. Он был арестован в тот же день. Еще несколько лет Лера умело вела дела, пока не скололась ханкой. Катран превратился в наркобордель, и в 1985 году милиция была вынуждена его прихлопнуть.

В том же дворе, что и катран Сельского, находилось помещение ОКОДа (оперативной комсомольской дружины), куда каждый день комсомольцы таскали фарцовщиков. Сегодня вместо ОКОДа — Вернисаж свободных художников, а у Сельского — офис немецкой фирмы.

«На Казначейской» собирались юркие фарцовщики, еще не ставшие тяжеловесами Невской першпективы. Сюда заходили скорее «провести время», развлечься, чем играть по-крупному. Держал его Саша Иванов по прозвищу Свин, полученному после того, как он проиграл огромную сумму в карточную игру «свинья». «На Казначейскую» заходили с девушками, что было немыслимо на других катранах. Когда надоедали карты, шли играть на бильярде в подростковый клуб «Дзержинец» на переулке Грив-цова. Там за народные деньги трудновоспитуемым юнцам додумались купить два бильярдных стола. К подросткам были прикреплены сержант Адмиралтейского РУВД Володя Кутаев и опер Николай Николаевич. Они и принимали гостей с катрана за умеренную входную плату, которая впоследствии позволила сержанту Кутаеву приобрести автомобиль ВАЗ 21013.

«На Чековом» катране, как и следует из его названия, играли ломщики из магазина «Внешпосылторг», до входа в который тут было всего-навсего шагов тридцать.

Катраны себя изжили с всеобщим падением запретов и появлением казино.

ИГРА ВНЕ КАТРАНОВ

Шулеры на катранах играли в основном ради развлечения, зарабатывали же они на игре с доверчивыми и денежными провинциалами. Тех «обували» в салонах машин летом за Катькиным садом — с той стороны, что выходит к Александринке. В 1979 году во время облавы здесь было задержано более 15 человек и изъято около 200 тысяч рублей. Никто денег своими так и не признал.

Один из задержанных по прозвищу Леви и комиссарил тогда у садика:

— Эй, начальнички, четвертной откиньте бродягам!

— Перетолчешься! — ответили ему.

— Эх, денег нет — читай газету! — сокрушался Левша.

Однако днями напролет в салоне «жигулей» играть не станешь, поэтому серьезная игра с предсказуемым результатом часто велась в гостиницах «Спортивная» на Крестовском, «Речная» у Речного вокзала и в так называемом треугольнике из колхозных гостиниц: «Киевская», «Южная», «Заря». В них без паспорта можно было снять номер за 50 рублей.

Жертву часто присматривали среди приезжих самоуверенных богатеев из Сибири, прогуливающихся по ювелирным и меховым магазинам. С ними заводили дружбу через их же желание прикупить что-нибудь из импортных шмоток. После покупки приглашали в кабак, окружали хохочущими девахами, а потом в подпитии подводили беседу к игре и предлагали кого-нибудь обыграть, при этом обязательно нечестно. Клиент не мог знать, что его новый спутник в доле с теми, кого ему выдают за жертв. Результат — приезжий без штанов, иногда в прямом смысле.

Торговцу из Азии предлагали играть, создавая полную видимость того, что именно он управляет ситуаций,— позволяли самому купить колоду в одном из центральных магазинов.

КРАП

В советских универмагах, помимо сувенирных, продавались карты с четырьмя видами клетчатых рубашек. Отличались друг от друга они исключительно цветом, и на их рисунок довольно просто наносился крап. Для большинства игр хватало колоды в 36 листов, которую называли «стандарт».

Галантерейных магазинов в центре находилось с десяток. Конечно, в первую очередь это «Гостиный Двор», «Пассаж» и ДЛТ. В их отделах у продавщиц всегда лежали заряженные колоды.

Жулики платили девушкам по 20 рублей с каждой продажи или благодарили тряпичными подарками — колготками. У них простофиля и выбирал свою колоду.

Крап карт был разный. Вынимали, к примеру, четыре туза и с одной стороны бритвой срезали микроны. На рубашке еле заметно добавлялся миниатюрный лишний штришок, или выжигали мощной лампой рубашку определенной масти.

Настоящие шулеры водили машину в перчатках и о струны гитары подушечки пальцев не мозолили.

ШМЕН

Начиная с 60-х годов все центровые на Невском играли в шмен: это был опознавательный знак принадлежности к касте. Играешь в шмен — значит, крутишься, значит, деловой, рисковый, фартовый. На Невском возле входа в кафе «Север» и ресторан «Нева» в дневное время прохожий легко мог заметить странных уверенных в себе персонажей, которые внимательно вчитывались в советские червонцы.

Шмен — примитивная азартная игра. Для нее не нужно ничего, кроме денежных купюр. Правила просты: двое играющих должны договориться о достоинстве купюры, а затем об определенной комбинации из цифр номера каждой банкноты. Например, играем по три рубля. Выигрывает тот, у кого больше следующая комбинация: первую цифру умножаем на последнюю, отнимаем от полученного результата предпоследнюю, прибавляем вторую. Как правило, сложная комбинация выдумывалась для того, чтобы облапошить новичков или тех, кто просто медленно думал. При быстром подсчете соперника обманывали и забирали у него купюру. Между собой опытные центровые играли простыми ходами: первая цифра и последняя — у кого меньше, тот и выиграл.

Совсем уж для дилетантов в кошельке держали специально сохраненные купюры, на которых уже знали порядок цифр.

Игра стала настолько популярна, что докатилась до школьников. Не шпана, а пятиклассники-хорошисты играли на своих рублях, выданных им на обеды.

Шмен (chemin) в переводе с французского — дорога. Так что в названии игры содержалась метафора — шмен стал дорогой, идя по которой советский человек топал к своему буржуазному будущему.

Александр Буровцев, родился в 1969 году

Я имел отношение к организованной преступности. Всю сознательную жизнь прожуликовал в центре.

В шмене используются только единичные числа, то есть одиннадцати или двенадцати в этой игре нет. То есть, если мы, к примеру, складываем 8 и 7, то будет не 15, а просто 5. Значит, 0 — это «жир», такой термин от слова зеро, а 9 — это барин. Самый простой способ игры — это когда зажимается банкнота и называются номера цифр кому-то, к примеру, первая, а кому-то вторая. У кого больше — тот выиграл. Обычно все-таки берут две бумажки и называют комбинацию из цифр. Комбинации цифр называют «мнением». Бывают еще плавающие комбинации, как, например, две цифры в центре. Это такая ловушка, потому что тут можно выбирать.

Тут, конечно, нужно владеть устным счетом. Без устного счета практически невозможно играть. Запоминать бумажки, конечно, можно, но сложно. В шмене самое надежное — это клейка, то есть надо эти цифры заменить на какие-то другие цифры. Они стираются потом во время игры. Циферки такие в магазине продавались. Значит, я взял банкноту, заклеил на ней несколько цифр, и эту банкноту заряженную у себя держу. Потом я во время игры как бы нервничаю, тру бумажки, и в нужный момент я их снимаю. Хорошая игра. Она не требует ничего — даже стола. Только бумажки.

Был такой в центре Алик Шменщик, он мог такое залепить, что ты два часа считать будешь.

Был на Невском персонаж такой, Мориарти. Он занимался мошенничеством и всем, что подворачивалось. Его как-то загрузили — как раз на склейках, или, как еще тогда говорили, на терках. В магазинах продавался набор цифр, и там были цифры как раз в размер тех, что на купюрах. Это действительно хорошая работа — чтобы клееная купюра была как настоящая. И его один известный пильщик и подцепил на терках. Восемь тысяч рублей он проиграл. Мориарти все быстро понял. Он был не дурак, нехороший человек, но не дурак. И сумел эти деньги вернуть мошенническими действиями на следующий день.

Поехали в порт. Валюта же имела свою ценность. Приезжающие из-за рубежа, а именно из соцлагеря — румыны, поляки и прочая нечисть, они делали свой маленький бизнес. Они покупали у себя на исторической родине копии вещей, подделки — вареные джинсы, вареные куртки. Их стоимость на их исторической родине была 1,5—2 доллара. Они привозили их и продавали за 15—20 долларов в рублях. Итого у них получалась суперприбыль. Но они хотели продать напрямую покупателю — не давали заработать и тем самым себя обрекали. Они становились жертвами. Кто мог, им подсовывал деньги разных стран, просто трешки, переклеенные в полтинники, через парадняк. Они как дети, настолько были наивны.

С Мориарти мы поехали в порт. Поляки, продав эти свои джинсы, пытались снова купить доллары. Если я продавал по 5, то этот у меня берет по 4. То есть он с такими низкими ценами уже себя обрекает. Я достаю пачку долларов в резинке. Мы считаем рубли, потом считаем доллары. Все — хлоп — у пшеков туфта. Это потом они доперли, что тот очень много шуршал. То есть он каждый раз перешуршивал. Для этого надо быть профессионалом. Если я просто так начну шуршать, меня заподозрят. Ну, надо делать это так, как будто я нервничаю.

На катранах не играли в шмен. Шмен — это игра по факту, она не контролируется. Либо ты лоха грузишь конкретно, либо ты бодаешься на равных. Купюры же, даже если их много, все равно же крутятся по кругу, ты запоминаешь эти варианты — как в карты. Если ты просто болван и взял бумажку — ты обречен. Был еще такой персонаж, Витя, который садился играть в нарды в первый раз в своей жизни и засаживал 12 тысяч — вот это был номер. Он ездил в Финляндию, занимался контрабандой, проиграл мне 1200 долларов. Упирался, потом целый год опять занимался контрабандой и потом засадил нам сотку штук. Он проигрывал во все всем и со всеми рассчитывался. Он не прошел фуфлыжником — бывают же такие, которые проигрывают, а потом прячутся годами, спиваются. Известный в городе один человек проиграл свой миллион, и это сподвигло его на то, что он создал империю. Это не всем дано.

Шмен — это такая игра, которая могла иметь место только в определенных кругах. Во времена, когда было запрещено все, любые попытки, скажем так, нервощекотания. Сейчас же все дети играют в компьютер, то есть за тебя играют, картинки бегают вместо тебя. А когда ты играешь в трясучку, где-нибудь в парадняке, тебе дали 15 копеек, и у тебя шансов нет: если ты их проиграл, у тебя их больше никогда не будет. А можешь выиграть всю мелочугу у своих сверстников. Но для этого надо иметь много факторов, надо быть смелым, удачливым. Везет достойным. Если ты боишься проиграть, ты всегда проиграешь. Ты зажался — и все.

Вообще, игры — это такая жизнь, и не все могут ее прожить. Некоторых съедают раки головного мозга.

Кормить семью и двух детей растить с игры — это очень тяжело. Ты не можешь проиграть ни при каких обстоятельствах. Это какая должна быть в тебе сила воли. Напряг был очень серьезный. Но были и паузы, когда было легко и весело.

Помнится, у меня был дружок Бобер. Его папа научил во втором классе играть в шахматы, в четвертом классе играть в нарды, между вторым и четвертым научил играть в буру. Дети кричали: «Ура! У нашего папы бура».

И мы с Бобром, конечно, обували этих фраеров.

ПРОФСОЮЗ

Олово «проститутка» для большинства советских граждан ассоциировалось с политикой — с тех пор как в свое время Владимир Ленин обозвал несогласного с ним политической проституткой. Существование же классической проституции не признавалось на законодательном уровне: ни в Уголовном, ни в Административном кодексе союзных республик такой статьи не было. Даже если бы проститутка открыто заявила о своем образе жизни, то наказать ее, иначе как осуждением в товарищеском суде, не могли.

Если к обладанию «Мальборо» и импортными шмотками стремились все, то о проститутке советский человек и не мечтал. Ему не позволяла ни зарплата, ни менталитет, ни стеснительность, укрепленная отсутствием навыка. Девицы легкого поведения обслуживали в основном только отдельно взятых представителей теневой экономики и иностранцев. Проституция являлась неотъемлемой частью черного рынка в крупных городах.

Проститутки делились на валютных и рублевых. Валютные обосновались в шикарных по тому времени гостиницах и центровых ресторанах.

Цены в твердой валюте начинались от 100 финских марок и редко доходили до 100 долларов. Валютные проститутки работали только с «фирмой». Более того, в их сленге часто звучало оскорбительное слово «раш-шенок». Для таких существовали проститутки более низкой категории — по 25—50 рублей.

До конца 80-х годов проститутки в Ленинграде образовывали довольно малочисленную касту. Среди них было больше приезжих, чем ленинградок, официально они работали, как правило, в сфере обслуживания — продавцами, воспитателями детских садов, кладовщиками на производстве.

Входным билетом в этот клуб могла стать только рекомендация старших подруг, а с ними необходимо было наладить отношения, понравиться. В противном случае первый выход на «сцену» тут же оказался бы и заключительным. В центре проститутки называли себя профсоюзом. Несмотря на то что наказания за проституцию не существовало, девушки были полностью зависимы от отношения оперативников специальной службы милиции, контролирующей безопасность нахождения иностранцев в Ленинграде. Без их ведома ни одна из девиц не могла пройти в гостиницу, а если шла на конфликт, то на нее писали надуманные рапорты о мелком хулиганстве. Судья понимал правила игры и мог отправить ее на 15 суток. Кроме того, теоретически любую проститутку можно было привлечь за незаконные валютные операции, так что члены профсоюза вынуждены были проявлять лояльность к власти. Заключалась она, главным образом, в том, что девушки стучали — и друг на друга, и на мошенников, которые всегда находились у них на виду. Сотрудничество с представительницами древнейшей профессии к тому же гарантировало милиционерам отсутствие более серьезных неприятностей — если кто-то пытался отравить иностранца клофелином, чтобы обокрасть, старожилы немедленно сообщали об этом.

Сутенеров не было, но были так называемые «мамы», которые и находили клиентов. Как правило, они были намного взрослее своих подопечных, побывали по приглашению за границей, многих выдали замуж. Мамы получали проценты, и без их опыта, связей пришлось бы хлопотно. Одной из самых известных была Татьяна Дмитриева — Мама Таня, проживающая сегодня в Финляндии.

Для иностранца советская проститутка—такая же экзотика, как и пустые полки в магазинах. Девушки не обслуживали клиента строго по часам, а с удовольствием гуляли с ним сутками напролет. Для них, точно так же, как и для всех граждан Советского Союза, общение с иностранцем само по себе считалось привилегией. Отчасти это обстоятельство еще и несколько реабилитировало вечную профессию на территории СССР.

Только 29 мая 1987 года Указ Президиума Верховного Совета признал существование проституции. С этого дня впервые в Административный кодекс была добавлена статья 164.2. На основании этой нормы проститутку могли наказать штрафом от 100 до 200 рублей. К новой статье сотрудникам был разослан комментарий, где было указано: •«Если сотрудник милиции имеет достаточные основания полагать, что женщина занимается проституцией, то..> Всех советских проституток объединяла одна мечта — уехать: они мало понимали в капитализме, но ориентировались на забитые товаром витрины. Удалось немногим.

БАРЫГА

На Невском мало кто работал «в честную». И причина тому — законодательство СССР. Мошенничество наказывалось куда менее строго, чем спекуляция, а тем более скупка валюты. Так, за ломку денег на Невском получали по три года химии, а за валюту можно было схлопотать и все восемь. А докажут системную скупку, так пожалуйте «к стенке». Такое отношение власти к •«честному» подпольному труженику породило у центровых презрение к сделке. Зачем скупать 100 баксов за 300 рублей, чтобы продать максимум за 315, когда можно «сунуть куклу*. Риска в разы меньше, маржи больше. Вот большинство и нырнуло в кражи, мошенничество и банальный ночной разбой. А тех, кто оставался на позиции честной скупки, называли презрительно, абсолютно в эстетике лагерных плевков — барыгами.

Барыгой стал тот, кто честно перепродавал и соблюдал договоренности с клиентом. Тот, кто начинал порождать в стране мировоззрение, в котором клиент всегда прав.

Все остальные с улюлюканьем ломали, шпилили, воровали. Милиция тоже мысленно была на стороне жуликов, несмотря на то что именно они портили ей отчетность, а городу имидж. Иностранцы жаловались, разносили скандальную славу по западным СМИ. И все равно мошенник считался «своим».

ЛОХ

Три буквы ЛОХ с начала 80-х годов стали популярнее, чем самые известные три их коллеги на заборах. Ленинградская этимология этой аббревиатуры необычайно проста. ЛОХ — это буквы государственных номеров на автомашинах Ленинградской области. В области были зажиточные люди. Некоторые крестьяне зарабатывали правильным трудом: выращивали свиней, картошку и привозили товар на рынки Ленинграда, и конечно, на самый престижный — Кузнечный, ныне Владимирский рынок. К нему больше всего подъезжало подержанных «жигулей» с номерами ЛОХ. Центровые всегда высокомерно смотрели на кулака-тру-женика. Он был иначе одет, говорил по-другому и для них был простаком-мещанином. Они и прозвали таких лохами. Но как только в адрес первого скрытого сельского буржуя было брошено это словечко, так сразу оно стало очередным термином Галеры и уже приклеивалось каждому, кто работал честно, пусть и по буржуазному образцу.

Вскоре лох стал тем, кого просто невозможно не обмануть, не кинуть. Теперь лохами крестят направо и налево, не думая, что именно тот областной лох выиграл. Фермер, нэпман, лавочник остался, несмотря на все невзгоды. А центровые вымерли, как мамонты.

В этой связи новое звучание обретает прибаутка жуликов: «Лох не мамонт — не вымрет».

ЦЕХОВИКИ

Самые большие деньги в Ленинграде зарабатывали не центровые, а так называемые цеховики.

В СССР существовала местная легкая промышленность, в нее входили артели и райпромкомбинаты, которые подчинялись не министерствам, а районным властям. К примеру, Тосненский райпромкомбинат выпускал резиновые сапоги. На этих самых комбинатах за счет того, что была возможность договариваться с местными властями (все живут в одном городе и друг друга знают), кроме плана выпускали еще и левые партии, которые никак не были учтены в документах.

Единственный способ обналичить деньги в СССР — это продажа не-оприходованного товара в розницу. Поэтому эти сапоги или чулки привозили в магазин после того, как была распродана официальная партия. Шансов попасться на такой операции было не очень много — опасность существовала только непосредственно в тот момент, когда товар завозился в магазин. Называлось мероприятие «час страха». После этого проверки были уже не страшны. Называлось это торговлей «под место».

Деятельность цеховиков, в отличие от официальной промышленности, вынужденно выстраивалась по рыночному принципу: так как хранить товар было опасно, производить можно было только то, что пользовалось высоким спросом и могло быстро продаваться, то есть дефицит. Таким образом, цеховая продукция отчасти восполняла пробелы плановой экономики.

Существовали и мелкие цеховики — те, кто, приобретая часть необходимых комплектующих на тех же заводах, где они были украдены или произведены сверх плана, изготовляли свою продукцию на дому. Часть одежды шили из того, что поступало в порт контрабандными схемами из Польши, Венгрии, Румынии. Такие подпольные производства размещались, как правило, на частных квартирах. Именно эта незначительная доля оборота цеховых товаров и приобреталась фарцовщиками с Невского. Большая же часть продавалась в обычных советских магазинах или отправлялась в Среднюю Азию.

Андрей Берлин, родился в 1952 году

Я имел отношение к организованной преступности.

Проходил по одному делу с Малышевым, сегодня предприниматель.

В конце 80-х я был в гуще организованной преступности. Родился я в Ленинграде. С детства занимался борьбой, учился в университете на матмехе. К началу 70-х у меня была перспектива получать 85 рублей в месяц, и мне это не понравилось. В 1972 году я создал первый в Ленинграде, а может быть в СССР, легальный цех. На базе Всероссийского общества глухих мы производили трикотаж, а я официально занимался сбытом. В месяц зарабатывал около 12 тысяч рублей. Так уж получилось, что в «Гостином Дворе» наш трикотаж продавался, а в «Голубом зале» — зале для партийной элиты того же «Двора» этого трикотажа не было. Это нас и погубило. Посчитали нашу продукцию контрабандой. Я был арестован по обвинению в хищении госимущества в особо крупных размерах. Статья тогда каралась расстрелом. Я был против, и мне ничего не доказали.

В 1977 году в Смоленской тюрьме я познакомился с Кирпичом, который очередной раз отбывал за карман. Кстати, он уже был известен и проходил по делу вместе с вором в законе Японцем, которого после все почему-то окрестили в Япончика.

Кирпич уже тогда внимательно слушал мои разговоры о бизнесе.

ОТРАЖЕНИЕ

В СССР до хрущевской оттепели все мужчины делились на две категории: одни воевали, другие сидели. На погонах тех, кто командовал солдатами,— маршальские звезды. А на плечах авторитетов в лагерях — звезды воровские. Как геометрическая фигура они называются «роза ветров», и их часто можно встретить на старых географических картах.

Советский союз создал самодостаточную параллельную империю уголовного мира. Власть не справлялась с миллионами зэков и фактически назначила уголовников «старшинами» в лагерях. Хозяева лагерей вступали с ними в сговор, освобождая их от работ и давая всевозможные поблажки за то, что они заставляли мужиков и контриков давать план. Блатари всегда подчеркивали: «На воле закон ментовской, а в тюрьме — воровской». Так как каждый, кто жил в миру, так или иначе нарушал советский закон, в любую минуту мог оказаться за решеткой, то весь преступный мир подчинялся блатным авторитетам.

Идеология воров зеркально отражала коммунистические доктрины. Истинный большевик должен был иметь безупречную рабоче-крестьянскую биографию — с детства привыкать к честному труду, с юности 6о-роться за марксизм-ленинизм, жить скромно, по совести, активно участвовать в общественной жизни, иметь семью одну и на всю жизнь. Вор с большой буквы обязан был с малолетки сидеть, даже в юности не сотрудничать с властью, в армии не служить, принимать участие в сходах, не иметь дома и семьи, поддерживать об-щак, стойко переносить лишения.

Словосочетание «вор в законе» популярно в России, но не всем понятно этимологически. Оно означает лишь одно — признанный лидер, не только исповедующий десятилетиями сложившиеся уголовные заповеди, но и имеющий безусловное право их трактовать, а значит, и судить членов своей паствы по воровскому закону. Для вступления в партию требовались две рекомендации от членов КПСС. Для того чтобы кандидатуру рассмотрели на воровском сходе, требовалось два поручительства от коронованных особ. Когда рождался новый вор, то на сходке звучало: «Пусть ворует».

Практически все ленинградские воры были крестниками легендарного Бриллианта, повешенного в самом страшном лагере «Белый лебедь» в Соликамске. С конца 70-х в Ленинграде в среде блатных правил поставленный ворами смотрящим Боря Жид. Большинство старых воров в законе были евреями, и в их среде слово жид не являлось оскорблением.

Ленинградские воры представляли собой яркую палитру персонажей. Юрий Алексеев по прозвищу Горбатый, знаменитый квартирник и любитель антиквариата, считался из всех самым эрудированным и обладал огромным багажом искусствоведческих знаний. Женя Полтава скорее напоминал классического разбойника. Полтава внимательным образом следил за пополнением общака, грамотно создавал условия, чтобы все отстегивали долю. Он часто говорил: «Если человек — отнесешь ради уважения. Или живи на дереве, как обезьяна, и не сетуй на хлопоты».

Для центровых воры выполняли функцию судебной власти, но только в тех сферах жизни, которые были вне закона. Например, если фарцовщик считал себя обманутым другим дельцом и не мог сам решить с ним вопрос, то он шел к вору. Вор был обязан рассудить по понятиям и вынести вердикт. В этом случае, нравился тебе приговор или нет, ты был обязан его исполнить. Если же истец или ответчик наплевательски относился к статусному решению, его наказывали. Если человек не отдавал деньги, его избивали, деньги забирали и еще приплюсовывали штраф. Могли демонстративно пырнуть ножом, сжечь гараж, загородный дом. Для этого рядом с вором всегда была пристяжь — несколько человек, которые в любой момент были готовы, не раздумывая, выполнить указания «мастера».

Воры полностью контролировали карточные игры: с любого выигрыша каждому вменялось в обязанность откинуть в их сторону 10—12 процентов. За игрой в карты по Ленинграду смотрел Момка — Соломон Рудницкий.

Последним из могикан в традиционном воровском мире был Горовац-кий Берл Вульфович (Берла). Ему воровскую корону дали под старость. Из уважения к засиженным годам. Всю жизнь он прожил правильно. Отвечал за так называемое «братское» — заботу о тюрьмах, арестантских больничках. Погубили Берла наркотики. Впрочем, дерзости хватало и под старость: на последнем суде он попросил предъявить ему героин, который был у него изъят. Тут же выхватил и сожрал дурь.

Валерий Курченко, родился в 1946 году

Я имел отношение к организованной преступности.

Прозвище Сухой, иногда Свердловский.

Я блатной, из воровской семьи, бродяга. Родился на Урале, в тяжелом

краю. Мама и папа были партийные, фронтовики. Вкалывали. Верили.

А воспитала улица. Уже в шестом классе я с пацанами залез на овощную базу, и там мы украли шесть царских берданок и мешок яблок. Хотя в детстве хотел быть хирургом. Лет с шестнадцати я пошел по блатной жизни абсолютно сознательно. Выбрал путь сам. На работу не выходил. Западло было. Первый раз сел в двадцать лет за карман.

Вообще, ортодоксальные жулики в подавляющем большинстве были карманниками, домушниками. Это чистые статьи. Благородные. Карманники — элита.

На начало 60-х годов у воров были следующие заповеди: на власть не работать, жить без семьи, убивать жулик не имел право, только за оскорбление, и то ножом. Не укради у ближнего, то есть у своего, иначе ты крыса. Никогда не лги своим. Не торгуй наркотиками, не насильничай. С опером болтать, конечно, не стоит.

В лагере — не работать, контролировать картежные игры, с ларька в колонии собирать на БУР (барак усиленного режима), на крытую (самый строгий режим), на изолятор. Повязку не носить (повязки носили члены официальных секций в исправительно-трудовой колонии). Жулики все верующие. Нужно быть добрым, помогать людям. Накорми, обуй, а не подаяние.

Нам за соблюдение «торы» положены были изоляторы, БУР на шесть месяцев. Но нарядчику платили деньги, и он лепил левые ведомости, как говорилось, точковал карточки. Вот вроде и вышел на промку, а поиграл в картишки. Не работали. Раньше красных зон не было. Все черные. Если умный хозяин, то мужики план дают. Конечно, вор не имеет право давить на мужиков, но собеседование провести можно, мол, если будет план, то и водочки можно в зону загнать. Порой вкалывали те, кто проиграл в карты — фуфлыжники. Короче, как в песне из фильма «Путевка в жизнь»: «Мустафа дорогу строил, а жиган по ней ходил». Наколки у блатных свои были — церкви, звезды от Бога. Общественная воровская жизнь проста — искать пути, где деньги лежат, помогать семьям арестантов, своей семье. В камеру заходишь — расстилают чистое полотенце — надо ноги вытереть, значит, домой пришел.

На сходняке — 50—100 человек. До конца и не знаешь, сколько в семье. «Не забуду мать родную» — это же не про маму, а за семью.

Главу семьи выбирают на сходе. А ворами иногда сами себя объявляли — Джем так сам себя объявил. Хасан тогда согласился: «Пусть ворует».

Но, как правило, делают так называемый «подход» к ворам. Нужно, чтобы за тебя два-три вора поручились. В принципе, как при вступлении в партию большевиков-ленинцев. Иногда возникали непонятки. Вор не век живет. После смерти тех, кто поручался, могли начаться интриги — попробуй докажи. Надо было очевидцев собирать — что подход был, что тебя окрестили по правилам. Ритуал прост: сходняк, кто что знает за кандидата; вопросы ему, признать вором или отвод. После малявы идут в лагеря, города — оповещают все нужное общество, что появился новый вор. Теперь же сайт правительства есть, где все ключевые назначения вывешиваются,— та же функция.

Есть в этом мире и святые: Бузулуцкий Василий — похоронили в Питере в 1993 году. Конечно же, Вася Бриллиант. Они лет по сорок отсидели. Символы. Их не сломали на Белом Лебеде, а пытали там воров по-настоящему: либо подписывай отречение, либо под пресс. Они выстояли. Бриллианта повесили в камере. Им колоть лежачего было удобно и приятно. Это был своего рода плен, как в войну. Попал в концлагерь — либо вступай во власовскую армию, либо, как Карбышева, замучают.

Слава Япончик до убийства и Хасан стали вместо них. Они тоже выстояли плюс, конечно, в последние десятилетия финансовая мощь, связи на самом верху власти.

На похоронах у Японца я нес его фотографию перед гробом. Он выше для многих был, чем Крестный отец. Дошли до сегодняшнего времени Хасан, Красюк, Блондин Володя. Питерских не осталось. Был Берла, Илья Ассириец — он еще голубятню держал. Умерли. Много кого еще было, но они не сумели перестроиться в 80-е — так и воровали по мелочи. Сгинули, как те старые большевики, бравшие Зимний.

ЧЕРНОКНИЖНИК

Чернокнижник — скупой рыцарь, порожденный советским строем. Когда-то он был легендой Невского проспекта. Сегодня если кто и вспомнит Чернокнижника, то уж точно не то, что звали его Моисеем Наумовичем Бабицким. Богаче Чернокнижника кого-то и представить было невозможно — десятилетиями он не уходил с Невского, пока не делал минимум 200 рублей, на всем — на валюте, шмотках, иконах. Чаще всего Чернокнижника можно было найти на Рубинштейна, у известной скупки возле Малого драматического театра.

Чернокнижник был намного старше большинства центровых, валюты скупил столько, что любой другой фарцовщик мог только мечтать. Внешне же он был совершенно неприметен: небольшого роста, небрит, не очень чистоплотен, в одной потертой кожаной курточке, в стоптанных скороходах. Человек советской толпы. Где он жил — никто не знал. За ним плелся миф, что в его комнатке нет ничего, кроме раскладушки и гвоздя, на который он вешал свою куртку.

Экономил Чернокнижник на всем, вплоть до питания. Каждую копейку. Иногда он заходил в гостиницу «Советская», рестораны «Невский» и «Универсаль», но не чтобы поесть, а на деловые встречи. Он никогда не дискутировал с контрагентами. Не пользовался сленгом и не напивался. Питался же Чернокнижник в дешевых забегаловках — в «Минутке» на углу Желябова и Невского, в «Молочной столовой» около Елисеевского.

Машины у него не было.

Единственным, кто в скупости мог бы составить конкуренцию Чернокнижнику, был Валера Грязнуля.

Этот тип экономил на лекарствах для больной матери. Если в общественном транспорте его просили передать 5 копеек за проезд, он всегда клал их себе в карман. Грязнуля в течение многих лет с 8 утра до 3 часов дня проводил возле билетных касс кинотеатра « Родина». Он стоял на приемке: скупал у фарцовщиков, воров, ломщиков все что угодно, лишь бы это был дефицит. Он не носил с собой деньги. Вначале забирал товар на доверии, а уж потом, через час-два, расплачивался.

Грязнуля умер под пытками, но так и не выдал накопленное. Чернокнижник же умер тихо, у себя дома на раскладушке, и никто тоже так и не узнал, где в Псковской области он закопал трехлитровые банки с золотом.

ФРАНЧАЙЗИНГ

С Галеры никто никогда не получал ни налогов, ни дани. Фарцовщики платили, конечно, милиционерам, особенно работникам 27-го отделения Куйбышевского РУВД, на территории которого и стоял «Гостиный Двор», но, в общем-то, хаотично. Постовые брали червонцами в спичечных коробках. Такого, чтобы вся Галера регулярно кому-то отстегивала, никогда не было. Как и вообще не было порядка в насквозь плановой экономике.

Впрочем, мафия в представлении граждан уже существовала. Имя оргпреступности было известно всем — от инженера в Купчино до таможенника в Гавани. Владимир Феоктистов — первый человек в Ленинграде тех времен, который стал известен широкому кругу людей как преступный авторитет. Однако и ему в голову не приходило собирать с подпольных торговцев дань. Впрочем, люди, которые впервые это сделали, сослались именно на Феоктистова.

Произошло это в 1980 году, в конце августа, когда ласковый олимпийский мишка уже уфинтилил, каждому жителю этой офшорной территории было сделано предложение. Его озвучили известный ломщик Виталик Лимон, фарцовщик Витя Левашин по прозвищу Борода и чеченец Эдик Крэйзи. Последний как раз и состоял в грядке Феки.

Они начали собирать деньги на помощь Чернокнижнику. Троица хором убеждала торговый люд, что Чернокнижника приняли менты, и нужны немалые дукаты на вызволение. Они напоминали, что он многим давал на раскрутку и помогал в беде.

На некоторых пришлось поднажать:

— Ну, ты фрукт! — искренне возмущался Лимон, если он беседовал с сомневающимся.— Чернокнига в беде, а ты жидишься. Или ты как животное в цирке — только через боль понимаешь?

— Что такое?! — близко пододвигался Эдик.— В вагон для некурящих захотел?

И тут Борода корректно защищал жертву: «Эдик, не надо, человек просто растерялся. Правда, старик?»

Собрано было достаточно — с Галеры, да с бесконечного Невского, да с мажоров от гостиниц «Интурист» — всего около ста тысяч рублей. Чернокнижник появился в Ленинграде вскоре после подсчета «итого». Вернулся он, правда, не из «Крестов», а из Крыма, где 26 августа отпраздновал свой 49-й день рождения, и честно получил свои десять процентов. Феоктистова за использование бренда тоже отблагодарили — возможно, это и был первый в СССР удачный опыт франчайзинга.

Кое-кто заподозрил лукавство. Нашлись наивные, задававшие Феке вопросы. Тот открестился, но рассудил: «Кидок не предъявляется».

Чеченец Эдик в начале 90-х убыл в Германию, и, что с ним с тех пор стало, неизвестно. Левашин ныне — успешный питерский ресторатор. А Виталика Лимона в разгар буржуазного затмения 90-х поразили пролетарские телеоткровения Лени Голубкова. Лимон вложил 35 тысяч долларов в «МММ». Это не были последние гроши Лимона, но он был до самозабвения жаден. И вот с такой малости он в самом прямом смысле слова лишился рассудка. Никогда больше Лимон никого не кинул. Билеты с изображением Мавроди он спрятал в тайнике, в какой-то парадной на Старо-Невском, недалеко от гостиницы «Москва». Говорят, он все считает проценты, набежавшие за это время от своего вклада. Порой он понимает, какая космическая сумма его ожидает. Вот тогда Лимон счастлив.

ФЕКА

Уже в середине 70-х Владимир Феоктистов — знаменитость Невского проспекта. Прозвище Фека повторяли в центре куда чаще, чем фамилии оперативников, подпольных антикварщиков и руководителей города. Через двадцать лет с пера Андрея Константинова к нему приклеился статус «дедушки русского рэкета».

Все знали, где его найти. Многопалубный ресторан «Невский» на углу Невского и Марата стал его офисом. Все кто что-либо весил в центре — все сидели с ним за столом. Он обожал гудеть, был влюблен в кабацкую атмосферу. Бесконечные его неправедные сделки густо были усыпаны уловками, лукавством карточной игры, эпикурейством. Именно с его подачи жаргонное словцо — пиковые — прочно вошло в речь ленинградцев.

Первый раз Феоктистова арестовали через несколько дней после совершеннолетия. Его и приятеля, с которым они играли вместе за хоккейную команду фабрики «Скороход», обвинили в спекуляции: они скупили у гражданина Финляндии 3 плаща по цене 35 рублей за штуку и 34 нейлоновые рубашки по цене 10 рублей за ту же штуку. В коротком приговоре суд дотошно подсчитал наживу: «Суд устанавливает сумму в 533 рубля». Несмотря на ходатайство коллектива механического завода № 3, где Феоктистов работал слесарем, его приговорили к двум годам усиленного режима, сославшись на то, что 2 июня 1962 года подсудимый уже задерживался в центре города за мелкую спекуляцию иностранными вещами. Преступление с точки зрения сегодняшнего мировоззрения — обхохочешься, но в СССР безопасней было быть квартирным вором, нежели дельцом, скупающим у капиталистических иностранцев рубашки.

После освобождения родители попросили его взяться за ум.

Он поступил в Ленинградский ордена Трудового Красного Знамени инженерно-строительный институт, на заочное отделение факультета автомобильного транспорта. Тема его вступительного сочинения — «Дни, которые потрясли мир». Первые строки как будто копируют речь Леонида Брежнева: «Весь советский народ, все люди земного шара будут праздновать в этом году 50-й год советской власти». Дальше — больше:

«Прекрасней стала наша Родина: там, где были пески, растет хлопок, а на севере растут яблони». С первого курса он ушел в академический отпуск и так из него и не вернулся.

В 1972 году Феоктистов снова попал в колонию, по еще более смехотворному обвинению: «что он, будучи ранее, в течение года — 22.11.71,— привлеченным к ответственности за мелкое хулиганство, должных для себя выводов не сделал... в ночь с 17 на 18.01.72 в баре гостиницы „Россия", будучи в состоянии алкогольного опьянения, ругался публично нецензурной бранью». Итого: восемь месяцев «строгача».

Начиная с середины 70-х, его уже помнят как главного кутилу Невского проспекта. Он был скорее продуктом пиара, чем настоящим преступным авторитетом. Феоктистов, и правда, занимался рэкетом, но по сегодняшним представлениям довольно смешным. На Невском всегда было немало людей, чьи доходы в сотни раз превышали их советские зарплаты. Феоктистов и компания подпаивали их, втягивали в карточную игру, реже — в шмен и обманом выигрывали у них огромные по тем временам деньги. Как правило, они еще до того, как обуть лоха, выясняли, сколько он стоит, то есть сколько денег у него где-то припрятано. Если клиент не хотел отдавать проигранное, ему угрожали, в крайнем случае — награждали зуботычиной:

«5 декабря 1977 года возглавляемая Феоктистовым группа в составе Капланяна, Плиева и Меликова, заранее договорившись, вовлекла в азартную игру гражданина Садкова и путем подмены колоды карт, использования специального приспособления для мечения нужных для выигрыша карт на квартире Меликова по адресу: ул. Шевченко, д. 38, „обыграли" Садкова на сумму свыше 12 тысяч рублей; при этом Капланян в процессе игры специально прекратил играть, оставив в игре Меликова только с Садковым, а после игры принял участие в вымогательстве денег у Садкова путем лишения его свободы передвижения и угрозы насилием, в результате Садков был вынужден через Плиева передать участникам этого преступления 6050 рублей» .

Отсюда и произошла формула «долги надо платить». Атмосфера, в которой эта фраза родилась, ничуть не помешала тому, что все кому не лень стали произносить ее как прописную истину. В остальном Феоктистов жил на широкую ногу: балагурил в самых дорогих ресторанах Ленинграда, устраивал драки, мог нахамить официанту или демонстративно сунуть взятку милиционеру. Манера поведения и одежда Феоктистова вызывали ассоциацию с купцом-миллионщиком и уж никак не с блатным. Старожилы помнят его выходящим из гостиницы «Европейская» в длинном кожаном пальто с огромным соболиным воротником.

В 1980 году немецкий журнал расследований «Шпигель», отличающийся левыми взглядами, выпустил о Феоктистове статью, в которой назвал его главным мафиози Ленинграда. К тому же году, в седьмом номере антисоветского журнала «Посев», тоже выходящего в Германии, плеснули бензина в костер. В малюсенькой наивной статейке «Заметки о преступности» пропечатали: «Есть и гангстеры советского производства. Из них в Ленинграде наиболее известен Владимир Феоктистов. У него множество „подчиненных". Среди них есть даже вооруженная автоматами банда, специализирующаяся на взимании неуплаченных долгов... Феоктистов ведет себя открыто... За один вечер он легко проматывает 500 рублей (трехмесячный заработок среднего советского человека)... Милиция обходит Феоктистова стороной». Мимо этого не мог пройти Комитет государственной безопасности. На Лубянке приняли единственно возможное в ту пору решение.

За несколько дней до нового 1981 года Феоктистов и несколько его подельников были арестованы. Все, что ему инкриминировалось, он, вне сомнения, совершил. Кроме анаши, подкинутой ему в карман «для порядка». В соучастниках драк и подвигов не мелькали уголовные клички. Напротив, среди них встречались и интересные люди: студент консерватории Саша Плиев, студент педиатрического института Михаил Мири-лашвили. В процессе оперативной разработки всплыли имена начальника угрозыска Дзержинского РУВД подполковника Юрия Ломоватского, начальника ИЦ ГУВД полковника Бондарева, десятков оперуполномоченных.

По большому счету, в третий раз его посадили за образ жизни. Вернее за то, что он был абсолютным лидером среди тех, кто вел этот несоветский образ жизни. О чем и было сказано в приговоре, в самых первых строках: «Феоктистов, продолжительное время нигде не работая, ведя разгульный образ жизни, часто посещая рестораны и бары города Ленинграда, систематически занимался преступной деятельностью для добывания средств».

На суде выступали многие, но многие же отказывались от показаний. Наиболее виртуозно это делала его знакомая Нина по прозвищу Гаврош: «Феоктистов меня ногами не бил. Руками тоже не бил. А если бил, значит, сама заслужила».

Именем РСФСР Феоктистов на 10 лет был этапирован в Красноярский край. А перед этим успел сказать свое «последнее» слово, абсолютно в духе его школьного сочинения: «Я осознал глубину своего падения».

Елена Бехтерева, родилась в 1967 году, дочь Владимира Феоктистова

Родился отец в Воронеже, но потом дед с бабушкой переехали в Тбилиси. Дед ведь был офицером, служил в железнодорожных войсках. Он воевал, был ранен. Была даже такая книга при советской власти выпущена — «Отважные». В ней и про него написано. А бабушка — армянка, зубной врач. У нас и сейчас много родственников в Батуми.

Отец окончил школу на Лиговке и там же познакомился с мамой. Она всегда смеялась, что писала за него сочинения.

С детства его любимый фильм — «Свадьба с приданым». Они с мамой ходили на него раз десять в кинотеатр «Север». Как в свое время народ бегал на Чапаева. Может, тогда ему запала фраза из фильма: «Карты, они не милиция, фамилии не называют».

Когда отца посадили первый раз — мать его ждала, и потом они расписались. В этом же 1967 году родилась и я. Больше у отца детей нет.

Он любил кофе и сигарету поутру, а сам не умел подойти к плите. Как-то ждал маму полдня, чтобы плиту включить. До 30 лет вообще не пил. С одного бокала вина ему становилось плохо. Ел мало. Но любую еду сразу же посыпал густо солью, даже не пробуя.

Всегда жил какой-то своей придуманной жизнью: гулял. Круговерть. Любимый ресторан — «Невский», где был Ольстер. Потом уже «Пулковская». Отец всегда одевался с иголочки. Говорил: «Я должен выглядеть». Шмоточником был еще тем! Всегда в костюмах.

Деньги не задерживались, да он о них и не думал. Знал, что должны откуда-то появиться. Всегда говорил мне: «Я в душе пацан».

Любимая его кабацкая песня: «Не сыпь мне соль на раны». Наверно, из-за первых строк: «Ну почему меня не лечит время». Любил армянскую: «Ов, Сирун-Сирун». Спортом не занимался, но блестяще играл в настольный теннис, лотя в карты больше играл и лучше.

Мама работала буфетчицей в гостинице «Киевская», поэтому мы никогда не голодали. Даже когда он сидел. Всегда компоты коробками.

Когда я поступала в первый мед на стоматологию, то в анкете писала: «Из семьи рабочих». Иначе кто бы меня взял.

Помню, ездили с мамой дважды к нему на свидание в Красноярский край. Поселок Горевой. Меня тогда огорошил вокзал. Как в революцию — все в ватниках, какие-то мешочники... Жуть!

Отец, кстати, был чрезвычайно сентиментален. У него в лагере был щенок, а когда крысы отгрызли ему лапку, отец плакал.

Василий Денисюк, родился в 1948 году

Я имел отношение к организованной преступности.

Фека вел жизнь босяцкую. В кармане всегда хрустело деньжищами, и мгновенно эти звуки таяли. Все из ресторанов пришло и туда же вернулось. Никогда он не давал платить за стол другому. Не говоря уже — платить за себя. С него хорошо писать книгу «Ленинград кабацкий». За его столом кого только не было — и торгаши, и варьете. Володя же в Грузии жил. Так что много наезжало с Сочи, с Поти, с Батуми. А те все на понятиях, пиковые, фартовые. Но язык — враг его. Он не подколоть не мог. Порой зло, не к месту, несправедливо. Значит, рядом драки. А как советский ресторан без драки? Как сегодня без гламура. Рука у Феки была тяжелая. Он однажды даже Гену Петрова на попу посадил, а Гена боксер неплохой был. Он часто был несправедлив в мелком, а по нему пытались лупить по-крупному. Взять хотя бы историю с его скандальной посадкой в 1980 году. Он мне сам рассказывал, как докопался в ресторане гостинцы «Астория» к девахе. Та ломанулась якобы к жениху — немцу. Тот оказался журналистом и пронырой. С неделю наблюдал за ним, собрал слухи, которые полгорода знало, и в «Шпигеле» забабахал статью: «Русская мафия под прикрытием полиции». Андропову на стол. Команда — закрыть. Шум, слава, красноярский лесоповал. Его мама, кстати, Марианна Багратовна, говорила: «Хочешь, чтобы узнал весь Ленинград,— скажи Володьке».

БРАТЬЯ

На излете 70-х на Галере появились трое боксеров — Александр, Борис и Сергей Васильевы. Братья родились в Вырице. В боксе они особых успехов не достигли и попали на Галеру, как и многие другие, в поисках заработка и возможности реализовать амбиции. Из них резко выделялся средний брат Сергей — он единственный обладал стратегическим мышлением и талантом предпринимателя. Сергей окончил в Вырице школу-десятилетку, до седьмого класса был отличником и считался лучшим в школе учеником. С 12 лет занимался боксом. После восьмого класса он начал прогуливать уроки и учиться стал много хуже, но еще в старших классах успел прославиться в школе тем, что писал стихи. В 1974 году его осудили на пять лет по непопулярному обвинению в изнасиловании. Жертве было 16 лет, и заявление она написала под нажимом родителей. Вероятно, история про изнасилование была преувеличением, но в СССР в подобных делах дотошно разбираться было не принято. В лагере Васильев научился играть в шахматы и даже стал чемпионом среди заключенных. В 1978-м на основании Указа Президиума Верховного Совета СССР об амнистии его условно освободили. Так же условно он сразу же устроился сторожем в Вырицкую церковь.

На деле же Васильев в 22 года начал заниматься фарцовкой. Он снял квартиру в полуподвальном помещении во дворе дома 32/34 на Невском проспекте — в том самом месте, где находились катран Сельского и помещение отряда комсомольской оперативной дружины (ОКОД), призванной помогать правоохранительным органам бороться с мелкой спекуляцией в центре Ленинграда. Разумеется, дружинники знали о существовании Васильева и иногда даже его задерживали. Когда это случалось, то на вопрос «Где вы работаете?» он отвечал правду: «В Божьем храме».

Двое других братьев на Галере появлялись реже. Они чаще проводили время у чековых магазинов «Альбатрос» и «Внешпосылторг».

Центр не любил постоянства — с кем сегодня выгодней нажить денег, тот и друг на час. И у Васильева друзей среди дольщиков не было. Известно, тем не менее, что единственным в те времена человеком, с которым Васильев общался часто и с удовольствием,— это делец по прозвищу Боря Жид (не путать с одноименным вором). Через некоторое время после освобождения Васильев познакомился со знаменитым валютчиком Михаилом Дахьей — кстати, комсомольским дружинником в прошлом. «Они были абсолютно разными людьми, но обоими владела неудержимая страсть делать деньги. Дахья помог Васильеву встать на ноги, сколотить небольшой капитал. Сергей знал нескольких центровых мальчиков, которые скупали у иностранцев вещи, при возможности брали и валюту. Эту валюту они несли Васильеву, а тот Дахье». Пока доходы Сергея Васильева значительно уступали тем суммам, которыми ворочал его более опытный, но временный партнер Дахья. Постепенно он стал задумываться о самостоятельной карьере.

Оказавшись на Невском к концу 70-х, Василев застал то время, когда там гулял Владимир Феоктистов. Он много наблюдал за его карточными играми и бесконечной гульбой в ресторанах, но сам за стол садиться не стал. Более того, поведение Феоктистова казалось Васильеву вычурным, его представления о жизни — чересчур романтическими, и он прекрасно понимал, что ничего, кроме временной громкой и бессмысленной славы и хлопот, такое поведение не сулит.

Александр Кравцов, родился в 1958 году

Я познакомился с Сергеем Васильевым в 1984 году, когда начал работать в отделе спецслужбы при ГУВД. Его неоднократно задерживали и все за фарцовку — по мелочи. Хотя он занимался валютой.

Как-то мы вязали одного валютчика. А когда вытаскивали его из машины, а он вылезать не собирался, и к тому же нескладно хамил, мол, мы все уволены, то довел нас. За что и получил по морде. Кстати, получил чуть-чуть и один раз, после чего и умолк. А надо было бы больше подкинуть.

В результате этот кекс написал заявление в прокуратуру, а следователь возбудил цельное дело. Фамилию этого красавца-мажора до сих пор помню — Костюковский. Он быстро нашел целую кучу свидетелей, из которых двое были центровые проститутки. Все «свидетели» подтвердили, как я его люто избивал. В общем, настроение у меня ухудшилось.

Буквально на следующий день после того, как меня вызвали на допрос, на площади Искусств меня окликнул Васильев. Дословно: «Что Пинкертон такой грустный?» Я ему рассказал.

— Если я решаю вопрос, то ты ведь меня больше на Невском не замечаешь? — предложил он.

Трудно было отказаться.

На следующее утро мне позвонил следователь. В трубке был слышен ор, дескать, я всех запугал, заявитель изуродованный ничего не хочет, а потерпевший кричит, что сам ударился, и «свидетели» память потеряли.

Потом я узнал, что Васильев подозвал к себе этого Костюковского и тихо так ему сказал, чтобы он пробежал от Галеры до улицы Якубовича, где находилась горпрокуратура, за время сопоставимое с рекордным по легкой атлетике. Пробежал и отрекся от претензий.

Кстати, это было справедливо.

Так что Васильев уже тогда вопросы решал.

ДРУГОЙ ГОРОД

Петербург простирается от Черной речки до Обводного канала, от Лавры до Коломны. С севера, юга и востока дореволюционный город окружен социалистическим Ленинградом.

Во многом старое ядро города и его периферия — разные, так и не слившиеся между собой города. Дело не в социальном составе и материальном благополучии.

Большинство тех, кто остался жить в центре,— обитатели коммуналок. В одной квартире, парадной, доме — Ноев ковчег. Тяжело пьющие, старые девы, научные сотрудники, матери-одиночки, семейные пары. Лестницы грязные, на потолках протечки. Однако аура центра делает его жителей большими горожанами, чем обитатели новостроек. Главный ресурс Ленинграда, его прошлое,— к их услугам. Рядом с Биржей, Петропавловкой и Зимним дворцом жизнь кажется не такой беспросветной. Музеи, иностранцы, пестрая публика Невского: уличный театр создает зрителя бойкого и искушенного. Центр — пруд с проточной водой. Рядом бывшие одноклассники, приятели по двору, соперники по футболу. Магазины, киношки, рюмочные, мороженицы: при всем небогатстве выбора он есть. В центре самые престижные школы и Дворец пионеров с многочисленными детскими кружками. В районах новостроек — совсем по-другому.

ГЕНПЛАН

При Хрущеве пятиэтажками начали застраивать Купчино, Автово, Дачное, Гражданку, Полюстрово, Охту. В 70-е годы появились дома-корабли, в 80-е — дома 137-й серии. Советское градостроительство от западноевропейского ничем в принципе не отличалось: главная социальная задача — как можно быстрее обеспечить каждую семью собственной квартирой. Решение — промышленное домостроение, типовые дома и кварталы. Разница с Европой была в том, что в Ленинграде существовал один монопольный застройщик — Главленинградстрой, а у него плановый показатель — количество квадратных метров жилой площади в год. Градостроительные планы, вообще говоря, предусматривали строительство в каждом квартале детсадов, школ, магазинов, клубов, спортивных площадок. В каждом микрорайоне должен был быть кинотеатр и культурный центр, в каждом районе — станция метро, стадион, плавательный бассейн, театр. Но при ограниченных ресурсах план можно было выполнить, только пренебрегая деталями, то есть с минимальной инфраструктурой. Основная недоработка — транспорт. Почти все предусмотренные планом новые мосты через рукава Невской дельты, пешеходные и автомобильные туннели, эстакады над железными дорогами были построены на десятилетия позже запланированных сроков или до сих пор остаются на бумаге. Без метро долгое время были Старая и Новая деревни, Комендантский аэродром, огромный кусок Выборгской стороны, Веселый поселок, Ржевка-Пороховые, район проспекта Просвещения.

Разрезанный реками и железнодорожными полосами отчуждения, Петербург образовал несколько плохо связанных между собой огромных частей. Новые районы оказались своеобразными выселками. Транспортные коммуникации позволяли съездить «в город» без запредельного напряжения раз в сутки (как правило — на работу и обратно). Внутри огромных спальных поселений размером с Ярославль не было театров, домов культуры, парков; кинотеатр в лучшем случае один. Днем, когда работающее население уезжало в центр, а школьники и пэтэушники учились, новостройки превращались в пустыню. Вечером из переполненных автобусов и трамваев выкарабкивались измочаленные взрослые. Идти некуда: твой мир — малогабаритная квартира. Выход в театр или в гости — важное событие. Про такси именно тогда писал Владимир Высоцкий: «В Ленинграде-городе, как везде — такси,— но не остановите — даже не проси!»

При ограниченных возможностях досуга, люди в основном занимались тем, что пили — на траве пустырей, подстелив газетку, в парадных, на скамейках редких скверов. У универсамов «соображали на троих», стояли в очередь с бидонами в немногочисленные, потому образующие своеобразные доминанты пивные ларьки. Главная районная достопримечательность — заплеванный и опасный пивной бар. Туда было не попасть.

Для большинства подростков из местных школ и ПТУ и героев нашей книги новостройки — родина.

ГОПНИКИ

Большая часть ленинградских подростков — из рабочих семей. Только единицы из них получали высшее образование. В Ленинграде не хватало рабочих рук для растущей оборонной промышленности, транспорта. Возможность привлечения «лимиты» практически исчерпалась: деревня уже была высосана городами. Поэтому Григорий Романов и Смольный всеми силами старались привлечь в промышленность местных уроженцев. Множилась система ПТУ, выросшая из ремесленных училищ.

После школы-восьмилетки часть детей перебирались в эти заведения, по нравам сравнимые со знаменитой бурсой Николая Помяловского. Девочки по их окончании становились кассиршами и продавщицами в универсамах, санитарками в больницах, кладовщицами и нормировщицами на заводах. Мальчики, отслужив в армии, вливались в ряды пролетариата.

Среди ПТУ были совсем дикие и неуправляемые, классические школы-гетто. Туда поступали самые отчаянные ученики, множество из которых состояло на учете в детских комнатах милиции. Оттуда увольнялись сколько-нибудь профессиональные педагоги. Их ученики нюхали клей, пили политуру, лапали девок и срывали шапки с прохожих. Учащихся ПТУ с городских окраин называли гопниками. Они собирались большими компаниями. У них были свои заводилы, они дрались с чужими и отличали друг друга по «лычке», специальному значку учебного заведения на рукаве: треугольнику, квадратику или звездочке. Время от времени гопники, одетые в ватники, подпоясанные солдатскими ремнями, совершали налеты на центр города, отнимая у своих более благополучных сверстников «предметы роскоши» — шариковые ручки, кассетные магнитофоны, шапочки с надписью «Адидас», ну и, конечно, мелочь.

Явление это стало столь заметно, что Майк Науменко посвятил ему песню:

«Кто это идет, сметая все на своем пути... Кто не может связать двух слов, не ввязав между ними „бля“?.. Их называют „гопники"... Имя им — легион».

Именно гопники станут первыми жертвами будущих участников организованных преступных групп.

Владимир Викторов, родился в 1971 году

Я имел отношение к организованной преступности. Прозвище Вэн, работал с борцами.

Я родился в коммуналке. И жил там. Сначала в новостройках — на проспекте Металлистов. Малоутешительное зрелище. Колбаса твердого копчения у меня ассоциировалась с Новым годом. У родичей постоянно не хватало денег, к тому же отец пил. Я помню, как он замахивался на мать отверткой, а мы с братом прятались под диваном. Уже тогда я знал, что такое улица, потому что в коммуналке негде и нечего делать. Поэтому ты уходишь. А куда? Во двор. А там десятки таких же, у кого бати с «отвертками». Дворы большие, а было тесно. Я дрался с младших классов, меня еще из октябрят исключили.

Потом меня в пионеры приняли, а потом выгнали. Мы опрокинули портрет Черненко. Правда, никакой политики: нам все по барабану было, что Черненко, что Ленин. А они с меня галстук на линейке сорвали. На Галеру набегали чего-нибудь отобрать, тратили на водку. Мы же не знали, что мы зверее. Иначе бы все поотбира-ли. А я еще в первом классе попал в милицию за то, что около гостиницы «Москва» якобы приставал к иностранцам. Но я не спекулянт, чтобы приставать. Я думал, как фирмача нахлобучить, но не мог — был маленький.

Мы уже вовсю прогуливали уроки. Дрались двор на двор. Вадику, моему корешу, как-то в драке ножом брюхо распороли, другому приятелю глаз строгим ошейником выбили, третьему в щеку — и минус щека. Ничего. Тогда это считалось нормой.

С нами учились не только шпанские рожи, но и сынки музыкантов. Они тоже драться пытались, но родители их уберегли. Помните строчку Высоцкого: «Как школьнику драться с отборной шпаной»?

Вскоре мать развелась и я переехал в центр — на Моховую. Но, разумеется, снова в коммуналку. Двор новостроек отличался от дворов в центре. В новостройках дворы огромные и внутри есть скамейки, качели. Так что там собирались и дружили и враждовали двор на двор. А в центре — проходняки и колодцы, так что кучковались в садиках десятками дворов вместе. И уже выступали улицами. Ну сидели по бомбоубежищам. Нашего возраста парней порой забирали для перевоспитания в приемник-распределитель для несовершеннолетних на «Елизаровской», и они оттуда уже возвращались с «понятиями». И становились как бы судимыми, а значит, более опытными.

СПОРТ

Для мальчиков и девочек из простых советских семей без связей единственным массовым и относительно доступным социальным лифтом был спорт, причем очень быстрым. Простой паренек мог к двадцати годам оказаться в турне на Западе, о нем могли писать газеты. Не было в СССР другой возможности так стремительно стать небожителем, маленьким Гагариным. Высшей целью советского спортсмена был пьедестал за рубежом и звуки гимна. О нем мечтало большинство советских детей.

В системе советского спорта были задействованы не единицы, которые потом становились чемпионами, а тысячи детей и подростков. Практически спорт и физкультура взаимопроникали друг в друга. В каждом районе города существовали спортивные школы. В них бесплатно с семи лет тренировали по десяткам спортивных дисциплин. Уже со средних классов школы отметки спортсменам ставили за результаты в единоборствах, а не за домашнее задание. Можно было не знать, на каком этаже находится кабинет физики, но опоздание на тренировку казалось немыслимым проступком.

Для родителей, в свою очередь, спорт был гарантией присмотра за их чадом. Для учащихся спортивных школ создали множество бесплатных летних лагерей. Понимая, что в школе ребята мало чему научились, их запихивали в вузы через спорткомитеты, даже тех, кто явно не мог играть за сборные страны. Каждый вуз обязательно имел спортивные команды. При каждом крупном предприятии строили стадионы. Если спортсмен самоотверженно отстаивал честь института или предприятия, ему шли на уступки в учебе и на производстве.

Воспитание характеров в спортивной школе в корне отличалось от родительского и школьного. Любимым тренерским внушением были слова: с В спорте нет такого слова — „не могу“, в спорте нет такого слова „больно", в спорте есть одно слово — „надо"». В отсутствие спортивного инвентаря в летних лагерях, для занятий приспосабливали рваные автомобильные покрышки и ведра с песком. Вопреки выверенным научным теориям и методикам, тренеры на лету придумывали упражнения, не требующие специального снаряжения, как, например, подъем прыжками на одной ноге вверх по эскалатору метрополитена, который движется вниз. Одновременно с этим спортсменов старались воспитывать в духе рыцарства. Их учили тому, что нужно защитить девушку, если к ней пристает хам, что в общественном транспорте нужно стоять, даже если вагон пустой. Естественно, они презирали любого, кто зарабатывал на спекуляции и уж тем более воровал. И, конечно, они привыкли отстаивать свои убеждения, если надо — то и кулаками.

Государство подкармливало своих легионеров. Для них существовали специальные повышенные стипендии, им выдавались талоны на дополнительное питание, их одевали в дефицитные шерстяные костюмы, а большинство просто подвешивали на хорошо оплачиваемых должностях. Не говоря уже о статусе. Чемпионы становились звездами, народными любимцами.

Несмотря на значительные бонусы по отношению к достатку простого совслужащего, уже к концу 70-х спортсмены все же поняли — работники торговли «зарабатывают» несоизмеримо больше. Единственное что могло бы компенсировать эту несправедливость — это социальный статус и то уважение, которое советское общество отдавало героям силы. Однако времена, когда миллионы искренне переживали за победы советских сборных, прошли. К тому же век спортсмена короток, а профессии он так и не приобретал. А к двадцати пяти годам государство с ним рассчитывалось: диплом о высшем образовании есть, все — в добрый путь.

Но пойти в НИИ и на производство для них было так же противоестественно, как скрипачу — на разгрузку вагонов. В официанты подались единицы. Во-первых, профессия казалась зазорной, во-вторых, в официанты брали лишь по серьезной протекции. Но официальная советская карьерная лестница ничего лучше им предложить не могла. Зато к концу 70-х они пригодились торговым работникам, у которых оказался избыток «левых» денег.

Владимир Химченко, родился в 1959 году

Я имел отношение к организованной преступности.

Был хорошо знаком с известным «малышевским» бригадиром по прозвищу Акула.

Моя мама была учителем, когда-то работала в аппарате у Леонида Брежнева, пока он не перебрался в столицу, а отец был водителем с четырьмя классами образования.

Спортом начал заниматься еще до школы, в 10 классе стал чемпионом края по футболу, в это же время с нами рядом играл Мутко, он ведь тоже с наших краев.

В Ленинград попал случайно. Дело в том, что поезд в Москву и Питер ходил от нас в одно время и у меня уже был билет на столицу, но моя тетка родная предложила в Ленинград, так как здесь были хоть какие-то родственники, и вот в 1975 году я оказался в Ленинграде.

Учился я хорошо. Средний бал имел 4,75, мечтал поступит в Институт физкультуры имени Лесгафта, но не сдал физику, и пришлось поступать в ПТУ. Я выбрал под номером 31, но не потому, что хотел стать электромонтером по лифтам, а потому, что оно было в самом центре — возле гостиницы «Европейская». Я тогда не мог знать, что это впоследствии будет мое любимое место, просто я был пареньком из маленького городка с грязными улицами, и меня тянуло в центр.

Я стал заниматься боксом в клубе «Ринг» на улице Зодчего Росси — прямо во дворе, где было Вагановское училище. Меня вел известный тренер общества «Труд» Васин. Тогда туда приходили многие будущие знаменитые спортсмены, в том числе ставшие авторитетами, например один из братьев Васильевых — Саша.

Все время после занятий в ПТУ я проводил там. Примерно с двух часов дня до восьми, больше ничего и не видел. Тренер заменил отца. Я тогда не понимал, что он нас воспитывал не только как спортсменов, но я не курил, не думал о портвейне. Целыми днями работал над техникой и качался, прыгал на скакалке.

Я мечтал быть чемпионом, чтобы в мою честь сыграл гимн СССР. Когда я смотрел по телевизору, как выигрывали наши спортсмены, то у меня наворачивались слезы, я был абсолютно советским человеком, мечтал быть членом партии, правда, больше потому, что очень хотел получить высшее образование.

В центре я уже встречал фарцовщиков, они мне казались смелыми и более умными, чем я, но жизнь за бугром меня не интересовала. Так же безразлично я относился к такому слову, как «Мальборо», а вот джинсы хотел носить, но у меня не было 100 рублей. Я не хотел быть похожим на фарцовщиков, моими кумирами была Казанкина, чемпион по боксу Вячеслав Яковлев, Дитятин. Я бы за Родину порвал.

Александр Дружинин, родился в 1964 году

Я имел отношение к организованной преступности.

Был наемным киллером, на данный момент отбываю длительный срок за убийства.

Я родился в городе Кировск Мурманской области. Это городок — 20 тысяч населения, все работают на объединении «Апатит». Родители мои рабочие, через три года после моего рождения отец умер, мать работала прачкой на полторы ставки и умудрялась свозить нас на море по льготным путевкам. Жили бедно: мама, сестра и я. Я еще до трех лет с отцом ходил на лыжах. Я помню. Потом с соседом водились — в субботу, воскресенье всегда на лыжах. Соседи подарили 38 размера коньки, я в валенках пристегивался к ним, меня даже снимали по телевизору. В три года с простых лыж я глядел на человечка в горах и завидовал.

В первом классе подделал подпись матери, так как она была против горных лыж, и пошел в горнолыжную секцию. В Кировске это было массовое явление. В основном зимний спорт. Занимался до 1986 года — после армии еще гонял. Когда выдали лыжи — чуть ли не молился на них. Фирма «Элан». Ботинки кожаные. Тренер — Сергей Порфирьевич Иванов, он выступал в одной сборной с Тягачевым. И соперник у меня был Леня Мельников — чемпион мира среди юниоров, так его отец тоже с Тягачевым катался. А Тягачев потом Путина тренировал.

Помню, первый раз с середины горы посмотрел вниз и ужаснулся. Ничего. Сразу результаты пошли. Попал в сборную профсоюзов. Должен был ехать на «Интеркритериум» в Чехословакию. Мать не пустила — я болел, а я так хотел.

Я на отлично учился до шестого класса, а потом — только на сборах, пару месяцев в году в школе оказываешься. Когда меня в пионеры принимали, я стоял в почетном карауле. В комсомол я не вступал — мне сказали, что я уже там, когда я приехал с соревнований. Я мечтал поступить в Суворовское училище. Порядок, героизм. Я не помню причину. Думал, что возьмут. После восьмого класса пошел в военкомат, сказал: «Хочу — как это сделать?» Там хладнокровно восприняли, выгнали: мол, рано. Приходи после 10 класса в Нахимовское. Потом мать погнала в ПТУ, все равно в какое, лишь бы работал. Исполнилось мне 15 сентября 18 лет. У нас рудник — вот и пошел я горняком. Потом послали в мастерскую слесарем. Потом пошел помощником взрывника, зарабатывал 220 рублей. На работу бегал по 20 км, как на тренировках. Поработал, подумал, не съездить ли мне на соревнования. Я был в «Труде», в сборной центрального совета всей страны. Пригласили в Узбекистан — Чимган. Кубок Союза провели на шикарном уровне, первый секретарь ЦК приезжал. Первые соревнования, как на Западе,— бесплатные чаны с пловом. Реклама на древках. Я стартовал 40-м номером. После первой попытки стал 20-м. Вторая попытка — 1 -м. В общей сумме — 3-й. Без тренера ведь приехал, все удивились работяге. Меня все поздравляют. А награждают другого. Сняли за то, что пропустил древко между ног, а я-то знаю, что этого не было. Вместо меня — парень из ЦСКА. Я спорить даже не стал. Зато меня взяли в ЦСКА.

БАР

Особых развлечений у ленинградской молодежи не было, и гопота с окраин повалила в местные пивные бары. Результат: портвейн, драки, поножовщина. На проспекте Народного ополчения в конце 70-х открылся бар «Уют». Его тут же прозвали «Убьют». Посетители то и дело устраивали кровавые драки.

Гопники оказались не готовы соблюдать правила советского общепита. Они приносили с собой спиртное, в том числе и портвейн, старались не рассчитаться, во время потасовок ломали инвентарь.

Работники торговли вместо левой прибыли от них получали одни проблемы, а милицию уже тогда было трудно дозваться. К тому же все директоры треста столовых, в которые входили и пивные бары, давно жили по неписаному правилу: «Ты воруешь и все проблемы решаешь сам». Обращение за помощью считалось равносильным признанию собственной профнепригодности. Кому первому «упало на голову яблоко», до сих пор доподлинно неизвестно, но произошло это примерно в 1975 году. Тогда в появляющихся в новостройках барах, которые обзывались народом «мутными глазами» или «бубликами», появились у входа молодые подтянутые люди, в основном боксеры и борцы. Их тут же окрестили воротчиками или вышибалами.

ВОРОТЧИКИ

Парни оформлялись гардеробщиками, швейцарами или администраторами. Их зарплата была минимальной даже с точки зрения инженера, около 60 рублей, но эти гроши никто считать и не собирался.

Спортсменам объясняли, сколько они будут «иметь сверху». Во-первых, от рубля до трех с каждого посетителя за проход в дефицитное место (сумма увеличивалась в зависимости от статуса и популярности заведения). Во-вторых, мог приплачивать за порядок сам бармен — рублей 15 за смену. В-третьих, поздно вечером гардеробщик спекулировал водкой, которая не продавалась после 23:00, а заодно и дефицитным шампанским. Вокруг вышибалы начинали виться деловые люди, пусть пока и местного значения. Это означало, что он мог дешево покупать импортные сигареты и краденое в треть цены. Все это он потом перепродавал. Наконец, он становился важным человеком, так как именно он решал, кого впускать, а кого нет. А это уже привлекало к нему внимание девушек — к молодому, стройному, сильному, трезвому и уже хорошо одетому.

Воротник должен был поддерживать элементарный порядок: чтобы раздевались в гардеробе, не приносили с собой спиртное, не дебоширили.

Работа поначалу была не такой уж простой. Им оказывали сопротивление — в основном хулиганы и блатные. На косточках пальцев многих из бывших вышибал до сих пор остались шрамы от чужих сломанных зубов. Некоторые обматывали перед сменой кисти боксерскими бинтами, предварительно на домашней кухне выкрашенными в черный, синий или красный цвета, чтобы не видна была кровь.

Геннадий Масягин, родился в 1949 году

Я имел отношение к организованной преступности.

Был компаньоном известного гангстера Артура Кжижевича.

Я приехал в Ленинград после службы в армии в 1972 году. В солдатской шинели и с тридцатью рублями в кармане. Приехал из Карельской глубинки, воспитанный на историях о матросе Железняке, Зое Космодемьянской, с потребностью помогать стране и людям. Это у нас было в крови. Для меня все были братья — и китайцы, и африканцы. А не братва.

Я устроился водителем на стройку аэропорта «Пулково». Нас поселили в служебную гостиницу, и как шофер третьего класса я получал 88 рублей. Не много, с учетом вычетов за бездетность. Тем не менее я нашел клуб бокса и продолжал там тренироваться, бегал до «Пулково» и обратно.

Потихоньку стал водителем первого класса, начал возить начальство на черной «Волге». Уже успевал в кафешки с девчонками. Конечно, видел уже фарцовщиков, но на них пока смотрел с презрением, как на людей, позорящих Родину. Однако как-то купил у одного финские ботинки за 45 рублей, причем на размер больше. Ведь топтал сам в «Скороходе», а хотелось помодней.

Все началось с того, что в кафе меня пропускали вышибалы как своего, как боксера. И это было престижно. Девки смотрели как на человека, который может практически все. В конце концов, мне предложили встать на ворота в ресторан «Адмиралтейский». Но без оформления. После работы бегом успевал добраться до ресторана. За смену я получал 16 рублей — 10 рублей от ресторона и 6 из кафетерия, где работал барменом Джамал. Задачи ” — были не хитрые. Следить за тем, чтобы пьяные вели себя достойно, не пропускать быков, а пока гулянье не началось, попридержать тех, кто хочет выпить лишь чашечку кофе. Быстро научили, что с некоторых можно брать за проходку по рублю. Вот вам и 25—30 рублей за смену. Скоро муха у меня пролететь не могла. Порой лезут человека три, здоровые, пьяные. Что делать? Я говорю, парни, отойдем от дверей в подворотню — вы мне все в лицо выскажете. Отходим — шесть ударов — три тела на асфальте.

Из «Адмиралтейского» ушел из-за конфликта с директором. Мне один гость с порога «тыкать» стал, потом пообещал уволить. Оказался партийным начальником. Мне директор выговаривает. Я ему: «А на нем не написано». Короче, сорвался, лишнего наговорил. Кто я тогда, кто директор. Меня там не стало.

Я перешел работать в пивняк на Охту. Там публика иная — только уворачивайся. И боксер мог упасть запросто. Приходили в кирзовых сапогах, из которых торчали бутылки с портвейном.

До сих пор у меня все пальцы на руках в шрамах от чужих зубов. Перед работой руки смазывали детским кремом. К тому же бить надо было мало, сильно, резко и умеючи. Именно в подбородок. Боксеры знают, что если сильно въехать в верх челюсти, то может стать опасно по-настоящему.

В это время в городе уже жил Артур Кжижевич, тогда парень моложе меня, но из одного со мной города. Приехав в Ленинград, он устроился работать маляром. Артур тогда боксировать умел, а драться нет. Как земляк, встал со мной в пивняк на Охту.

КОМАНДНЫЙ ДУХ

Драки между вышибалами и агрессивными посетителями иногда случались нешуточные. Выходцы из спортшкол удерживали хлебное место ударами любой силы. А так как даже боксер в одиночку с тремя-четырьмя гопниками с кастетами не совладает, то на помощь к товарищам приходили их коллеги из «Динамо», «Локомотива», Школы высшего спортивного мастерства на Крестовском острове. Они все занимались у одних и тех же тренеров, вместе боролись на спартакиадах, ездили в летние лагеря.

Достаточно быстро спортсмены выяснили, кто из них и где стоит на дверях. И, конечно, помогали друг другу в случае агрессии со стороны преступного мира или шпаны. Как по «тревожной кнопке», на помощь одному съезжались десять боксеров из разных баров и кулаками показывали превосходство спортивного сообщества.

К тому же любой вышибала уже мог не только пропустить кого-то из знакомых в свое заведение, но и организовать лучший столик и нужный набор закусок к пиву. И они, конечно, всегда были готовы оказать эту услугу друг другу. Если чья-нибудь подруга хотела отпраздновать день рождения в баре, знакомый вышибала мог устроить ей столик практически в любом заведении, предварительно договорившись с коллегой. Со временем они сами стали собираться в барах и проводить там свободное время компаниями.

Таким образом спортсмены, сами того не понимая, образовали социальную сеть.

Скоро они назовут себя коллективом, а общество их — группировкой.

ПРЕВРАЩЕНИЕ

Парни пришли в общепит скромными и бедными. Первоначально они были счастливы заработать 20 рублей за смену, улыбались заведующему, называли его на «вы», а он по хозяйски «тыкал». К посетителям относились бережно, пытались общаться с ними как с гражданами в метро: мол, извините, пожалуйста, не могли бы вы раздеться. Однако достаточно быстро спортсмены осознали избыточность вежливого общения. Они стали минимизировать свои трудозатраты. И так было понятно, что штатский — им не ровня, посетитель бара — не соперник на ринге.

Обыватели падали с одного удара.

Спортсмены вошли во вкус. К тому же в кармане у них появилось не два-три червонца, а лавэ. Все это изменило их речь, манеры, даже походку. Они ощутили себя «тузами бубей» и превратились в хамов, тех же гопников, только иначе одетых, подтянутых и трезвых. С гордостью стали рассказывать друг другу истории о том, кто и сколько людей положил на пол.

ЛОЯЛЬНОСТЬ

Каждая десятая драка сопровождалась заявлением или телефонограммой в территориальные отделения милиции, поэтому спортсменам было важно заручиться поддержкой участковых, постовых и оперов. Вышибала всегда радостно встречал милиционера, охранял его и его девушку, наливал стакан левого вина. А так как воротчики об избиении никогда и не помышляли, а лишь охраняли бизнес, то милиция довольно быстро стала к ним лояльна.

К тому же у них была важная моральная фора — они много отдали во славу советского спорта, а значит, СССР.

В начале 80-х в баре «Южный», в Купчино, группа кавказцев, которая отбывала наказание на химии, избила гардеробщика. Тот ударил в набат. Через несколько дней в бар вбежали около пятнадцати боксеров. А через пару минут весь пол в «Южном» был забрызган кровью. В этот момент подошли постовые. Разговор сложился привычный:

— Ничего вы тут помяли их,— почесали фуражки сержанты,— ладно, нас тут не было, а вы поосторожней и приберите за собой.

Вот так рождалась спайка спортсмена и милиционера, как города и деревни.

ИЗ ВОРОТНИКОВ - В БАРМЕНЫ

Вскоре спортсмены узнали, как устроена советская торговля: сколько и на чем зарабатывает бармен, сколько он отдает начальству, сколько директор треста ресторанов и столовых относит в райисполком. Вначале надо было доказать свою преданность директору, показать, что ты понимаешь, по каким законам живет торговый мир, знаешь о круговой поруке, о том, что надо делиться с вышестоящими инстанциями, что не надо беспокоить руководство по пустякам, а лучше решать вопросы самому. И если нужно, то вступать в партию, делать вид, что борешься за вымпелы и знамена.

В случае, если молодой спортсмен следовал этим правилам, его переводили на следующую ступень — бармена.

ОТ ОКРАИНЫ - К ЦЕНТРУ

К концу 70-х вышибала из окраин пришел в центр города и потихоньку вытеснил оттуда швейцара — пожилого, с животом, в ливрее, как правило пенсионера милиции. Руководители увеселительных заведений в центре не могли не знать, что на окраинах их коллеги уже сами, без помощи государства, решили вопрос с порядком. В центральные кабаки, конечно, никакие гопники не залетали. У них не хватило бы ни денег, ни уверенности. На Невском царствовали фарцовщики и блатные.

Они не приносили с собой в рестораны портвейн, но беспокойства доставляли в избытке: приставали к официанткам, дрались с посетителями. Рестораны окончательно превратились в то, что называлось «местами концентрации антиобщественного элемента». Простому советскому служащему заходить туда стало попросту опасно. Даже официанты, перед которыми посетители всегда заискивали, начали чувствовать себя неуютно на рабочем месте. Работникам общепита необходимо было вернуть себе status quo.

В результате спортсмены встали на ворота и в престижные ресторации. Устояла лишь фешенебельная «Астория».

Контингент, с которым они работали, изменился. Теперь лупить приходилось центровых. Это сложнее, чем гопников где-нибудь на проспекте Блюхера,— в карманах энергичных «акционеров» Галеры всегда были деньги, центровые больно огрызались и могли натравить своих милиционеров.

К тому же сами фарцовщики за проход платили не рублик, как посетители баров в спальных районах, а откидывали червонцы. Значит, считались важной клиентурой. А клиент был, по большей части, прав, если не наносил прямое оскорбление воротчику. Иногда, правда, происходили столкновения с уголовниками, теми, кто считал: «Никто, кроме ментов, мне не может запрещать». Поначалу спортсмены несколько робели перед неведомыми им понятиями, характерами, погонялами авторитетов.

И все же они быстро интегрировались в центровую иерархию. Пока они оставались незаметными на Невском, их воспринимали как обслуживающий персонал, не более того, дразнили «перспективными грузчиками». Пройдет несколько лет, прежде чем они окончательно поймут, по каким законам живет Галера, и начнут показывать превосходство силы.

УСТОЙЧИВОСТЬ

К 1980 году фактически уже началось объединение спортсменов в организованные преступные группы. Главным качеством ОПГ исследователи называют устойчивость: «Устойчивость представляет собой особый вид субъективной связи, характеризующийся повышенной прочностью; устойчивая группа является более сплоченной, более опасной, чем неустойчивая. Устойчивость может быть основана на ранее имевшихся у участников группы прочных личных и служебных связях...* В год Олимпиады в Советском Союзе не могло быть более сплоченных команд, чем спортивные.

Однако ни сами воротчики, ни власть еще не подозревали об этом. Вышибалы не считали себя преступниками. И уж точно никто не догадывался о том, что примерно через десять лет они фактически захватят власть в стране.

Пока они даже не употребляли уголовный жаргон; они называли себя по-советски — общественным движением.

ГОРДОСТЬ И ПРЕДУБЕЖДЕНИЕ

Начало 1980-х — время для советской власти предзакатное. Количество оплошностей зашкаливает. Властная вертикаль уже только кажется незыблемой.

У Кремля больше обязательств, чем возможностей. Сверхдержава борется с Западом по всему земному шару. Поддерживает ядерный паритет с НАТО. Следит за сателлитами в Восточной Европе: как бы не забаловали. Расширяет зоны влияния в Третьем мире. Наши инструкторы и советники — в Никарагуа, Анголе, Мозамбике, Сирии, Йемене. Армия воюет в Афганистане. Наши подводные атомные крейсеры на круглосуточном дежурстве во всех мировых океанах.

Между тем афганские моджахеды получают «Стрингеры». Против прокоммунистических режимов в Африке и Латинской Америке сражаются разнообразные «контрас». В Польше коммунистический режим тоже грозит вот-вот обрушиться. Рейган резко увеличивает военный бюджет и навязывает СССР необходимость увеличивать свой.

Цены на нефть, достигшие максимума в конце 1970-х, замирают. Добыча ее в Западной Сибири выходит все накладнее. Валюта, которую мы получаем за нефть, тратится на зерно. Если его не ввозить из Канады и США — население не прокормить.

И, тем не менее, ни советские люди, ни американская разведка и не подозревают: режим не просто обречен в перспективе, он — на последнем издыхании.

Молчаливое большинство советских людей недовольно. И не тем, что в стране — одна политическая партия, а диссиденты — в тюрьме или высланы за границу. И даже не дефицит главная причина разочаров-ния. Главный раздражитель — отсутствие справедливости.

Граждане видят: все решает не партия, не государство, а, как выразился в своих воспоминаниях о тех временах Владимир Путин,— «волосатая лапа». Объявленные правила не работают: не то плохо, что мяса нет, а то, что для кого-то почему-то оно есть. Не то, что очереди за всем, а то, что есть те, кто — вне очереди. И пусть на кухнях интеллигенты, прочитавшие «Архипелаг ГУЛАГ», честят Брежнева за то, что его режим похож на сталинский,— водители по всей стране демонстративно выставляют фотографию генералиссимуса на лобовое стекло. Им Брежнев не нравится потому, что он недостаточный сталинист.

Народный идеал, как и века назад,— грозный царь. Начальники заворовались. Торговцы жиреют на спекуляции, разбавляют сметану и пускают колбасу налево. В институты принимают за взятки. Профсоюзные путевки — своим. Квартиры получают родственники исполкомовских. Это для Иосифа Бродского ворюга милее кровопийцы. Для большинства же милее кровопийца. Он наведет порядок.

И когда страна начнет стремительно меняться, основным лозунгом, который объединит Ленинград, станет «борьба со злостными расхитителями государственной собственности». А под расхищениями понимается не только казнокрадство, но и всякая не освященная обычаем экономическая деятельность. Любой богатей — подозрителен.

Все по риторике управдома из «Бриллиантовой руки»: «Наши люди на такси не ездят». И инженеры, мечтающие о социализме с человеческим лицом, и новообращенные православные монархисты, ждущие возвращения Романовых под благовест, и тетки из очереди, вспоминающие сталинский порядок,— все они видят одних врагов. И эти враги — буржуи или обуржуившиеся и залгавшиеся коммунистические чиновники.

А парни с окраины, честно борющиеся на татами или боксирующие на ринге,— свои ребята. Они законов не нарушали. Жили на свои. Служили государству. Пока что они незаметны, наводят порядок в окраинных барах. Нефть еще упадет в цене, солдат выведут из Афганистана, Берлинская стена — разрушится. Тогда придет их время.

«Роза Ветров» находилось на важной городской оси: аэропорт — гостиница «Пулковская» — гостиница «Россия» — центр.

Над входом необычным для тех времен дизайном обращал на себя внимание перенесенный с географических карт жестяной восьмиугольник — знак розы ветров. Кафе имело два входа: главный, в бар, с Московского; и еще один, в кафе, со стороны улицы Гастелло. Двери открывались прямо в метре от мемориальной доски в честь прославленного летчика. Два помещения внутри ничем не отличались от сотен аналогичных предприятий крупных социалистических мегаполисов. В них было не так богато и просторно, как в культовых заведениях на Невском, но достойно, чисто, по-советски уютно. У бармена был отличный набор аудиокассет с популярной западной музыкой. За стойкой наливали коньячный пунш и коктейль «Фрукты в шампанском» для дам.

Это место и стало малой родиной ленинградской организованной преступности. К концу 70-х годов на дверях кафе «Роза Ветров» стояли будущие отцы рэкета: чемпион города по боксу в тяжелом весе среди юношей Александр Челюскин, чемпион города по дзюдо в тяжелом весе

Павел Кудряшов и просто парни, державшие себя в спортивной форме,— Владимир Кумарин и Александр Милюков.

В двухстах метрах от «Розы» в ресторане гостиницы «Мир» уже основал себе штаб-квартиру Константин Карольевич Яковлев. Мрачное прозвище Могила он получил потому, что был представителем не престижной, но исключительно прибыльной профессии — работал могильщиком на Южном кладбище. И он постоянно наведывался и в кафе.

Оно стало самым модным местом в среде бывших спортсменов — лучшие из них всегда старались туда заглянуть. Среди прочих в «Розу» время от времени захаживали Сергей Васильев и Александр Малышев.

«Роза Ветров» явилась своеобразной оппозицией Галере и ее образу жизни. Главной идеей был не разгульный отдых, а заработок. Приобретенные рубли бережно складывали, а не распихивали, по-воровски скомканные, по карманам. Здесь было принято говорить о спортивных успехах и достижениях. Было важно, кто, когда и на какие соревнования ездил, с кем боролся, против кого устоял на ринге. Конфликтов происходило мало, но чувствовалось: парни готовы и могут решать вопросы с лету, неожиданными хлесткими ударами отправлять на пол «заблудившегося». Им для этого не требовалась финка. Пока они искренне считали: «Нож — оружие раба».

На Московском, 204, от былых времен сегодня остался лишь след от знака розы ветров на штукатурке сталинского дома чуть выше входной двери. В помещении находится магазин «Точка света».

Андрей Котов, родился в 1962 году

Я имел отношение к организованной «тамбовской» преступности, прозвище Кот.

Я родился на Охте в простой рабочей семье. Воспитывали меня, как и всех, в духе чести, достоинства, чтоб простых людей защищать. Заодно тут нельзя — там нельзя. А мы балбесами были. Я — точно.

Спортом я начал заниматься с раннего детства. Сначала плаванием, а когда мать развелась и мы переехали на Васильевский, то пошел в бокс — в клуб «Василеостровец» на 10-й линии. Там я познакомился со многими будущими знатными людьми. Лидер «пермских» Саша Ткач, Володя Колесник там уже по груше лупил — он из Афганистана с обожженной спиной приехал. Как только пошли результаты, я попал в клуб «Ринг» на улице Зодчего Росси к знаменитому тренеру Васину. Я тренировался с братом Сергея Васильева Борисом. Туда приходили и Сергей Васильев, и его старший брат Александр.

«Роза Ветров» стояла в рейтинге модных заведений. Но публика там собиралась не фабричная. Мы же на жизнь смотрели со страниц редких иностранных журналов, кинофильмов. А в «Розе» шары блестящие над стойкой, дискотека с итальянской эстрадой, девчата, коктейли. Танцевали на пятачке маленьком, фарцовщики собирались в «Пулковской». На дверях одно время стоял Кумарин, а постоянно там торчали и Паша Кудряшов, и Костя Могила, забегал и Сергей Васильев. Малышев с Челюскиным. Уже кучковались, но стриженых затылков и спортивных костюмов не было. Хотя посторонний человек на уровне инстинктов опасность мог почуять. Все уверенные, крепкие, раскованные такие, за трехой дрожащей лапой в карман не лезут. Кулаком там особенно не работали, но дурной славой пахло. Все как-то по-соседски. Кумарин бухаловом из-под полы приторговывал, ведь водка поздно вечером не продавалась. Потом он в «Таллин» за стойку поднялся. А в «Розе» за стойку встал борец — известный вольник. Так уж вышло, что там слепились все основные харизматические личности, у кого масло в голове было. Никто никого еще не делил, и Малышев с Кумариным жили как Володя с Сашей. Может, и была искорка, ведь все темы липли к Кумарину первыми, но ее никто не видел.

Ценности в голове были вроде бы правильные — не уступи, защити. Бедных трогать не смели. А центр рядом с Галерой. Ее уже Сергей Васильев окучивал, так что первые джинсы я надел в олимпийский год. Я их не покупал. Так, порой подзатыльник спекулю влупишь и заберешь немножко.

Это же не грабеж, а дележка. Наезжали и на барахоловку на Ульянке, там тоже отжимали порой немного. Первые наперстки я там увидел.

Отдыхали в гостинице «Советская» в баре «Шайба», а в ресторане тогда там работали официантами братья Гавриленковы.

А мы шармом увлекались: не то что блестящей жизнью, а телками, кабаками. Потихоньку поняли: кто сильнее, тот и прав. Романтика — хи-хи-ха-ха, бах-трах, а потом неожиданно нарсудья срок читает, мол, вот тебе поначалу немного — до встречи.

В армию пошел, так меня, энергичного, комсоргом сделали, потом в партию звали. Я смеюсь: «Ну вас к лешему — я ничего в этом не понимаю». А когда в 1983 году пришел из армии, то пару лет побоксировал, а тут и Брежнев умер да Горбачев «родился». Понеслось. Сам вышибалой не стоял, а большинство приятелей — на дверях. Уже горбатить, как родители, не хотел категорически, вплоть до мордобоя. Появился повод копировать друг друга, так до организованной преступности и докатилось.

Константин Добрынин, родился в 1976 году, юрист

Когда в 1982 году умер Брежнев, я ходил в детский сад «Незабудка». В тот день у нас был обед. Мы сидели за столиком. Вошла заведующая вместе с воспитателями. Она попросила всех детей встать и сказала: «У нас в стране случилось страшное горе».

В этот момент я сильно испугался, потому что самое страшное, что могло случиться в СССР, по моему мнению,— Америка сбросила на нас атомную бомбу. Я даже знал имя Рейган.

Она сказала: «Умер Леонид Ильич Брежнев, давайте почтим его память минутой молчания». Мы начали чтить его память. В этот момент мне стало очень радостно, и я рассмеялся, так как понял, что ядерной войны нет. Я помню эти ощущения до сих пор.

Потом генсеки начали умирать каждый год, и событием для меня это не стало. А когда появился Горбачев, то я спросил у своего отца: «Папа, он тоже скоро умрет?»

На что отец, оперативник милиции, засмеялся и ответил: «Он молодой и хороший».

Кумарин

Все те, кого считают отцами-основателями петербургской организованной преступности, умудрились отдохнуть на нарах и получить важные впечатления от жизни задолго до того, как в 1985 году подул ветер перемен. Исключением был Владимир Кумарин — его биография вплоть до года Московской Олимпиады не то что безупречная, а образцово-показательная, пример для всей советской молодежи. Когда 23 февраля 1972 года Феоктистов получил свою вторую судимость за дебош в ресторане гостиницы «Россия», рассуждения десятиклассника средней школы Тамбовской области Володи Кумарина читала половина Советского Союза. Специальный корреспондент многомиллионной «Комсомольской правды» Юрий Щекочихин, в будущем знаменитый российский журналист, процитировал их в статье «Чтоб мир познать»: «Володя Кумарин сказал мне: „По-моему, как-то странно учиться в школе, чтобы стать инженером. Школа для того, чтобы узнать весь мир, и плохое в нем, и хорошее. Мне хочется узнать отношения между людьми: почему, например, один человек смелый и чистый, а другой дрожит за свою мебель. Мне хочется понять это еще в школе, узнать как можно больше, чтобы уметь отстаивать то, что хорошо"».

В 1974 году Феоктистов уже начал восхождение на пьедестал первого центрового кутилы и грозы должников, новый 1975 год Сергей Васильев встретил в «Крестах», куда попал по непопулярному обвинению в изнасиловании.

Владимир же Кумарин в 1976 году поступил в Ленинградский институт точной механики и оптики. Свое вступительное сочинение он написал на тему «В мой жестокий век восславил я свободу»: «Пушкин пристально вникает в исторические темы и факты. В событиях прошлого можно было увидеть также борьбу за власть, как и в новое время. Так же остро стоял вопрос о роли народа. Пушкин верил в прогресс и окончательную победу своих общественных идеалов, поэтому он обращается к будущему».

А в декабре 1976 года ближайшему будущему сподвижнику Кумарина — Михаилу Глущенко приказом Комитета по физической культуре и спорта при Совете Министров СССР «в соответствии с выполнением разрядных норм и правил и требований Единой всесоюзной квалификации присвоено звание мастер спорта СССР международного класса по боксу». В графе приказа «за что присвоено звание» значится: «1975 год — Международный турнир „Золотой пояс" в Польше — первое место, 1976 год — Международный турнир в Минске — первое место, 1976 год — Чемпионат Европы, Турция,— четвертое место. Глущенко тогда защищал честь общества „Спартак"».

В следующем 1977 году Александра Малышева осудили за убийство. Пока он следовал этапом в колонию, в любимой всеми ленинградцами молодежной газете «Смена» появилась фотография Владимира Кумарина в строительной каске и с молотком в руке: он прибивает знак своего стройотряда на самый большой свинарник в Европе — «Гатчинский». Рядом — заметка с заголовком «Фундамент романтиков»: «Особенно по-ударному потрудились ребята в одно из воскресений. В среднем стройотрядовцы принимали в день по 60—80 кубометров бетона. А в этот день был установлен своеобразный рекорд. В основание свинарников и станции очистных сооружений бойцы отряда уложили двести двадцать кубов. Это был трудовой подарок студентов ЛИТМО внеочередной Седьмой сессии Верховного Совета СССР».

Еще учась в институте, Кумарин был знаком с Александром Милюковым, который приехал в Ленинград оттуда же, откуда и он,— из Мучкапского района Тамбовской области. Как-то в 1979 году они ехали вдвоем в такси, и водитель по дороге подсадил еще одного парня. Они познакомились. Выяснилось, что парня зовут Валерий Тюрин, он тоже приехал в Ленинград из Тамбовской области и работал барменом в одном из баров в Купчино, в хозяйстве известного торгового работника Ильи Векштейна. Валерий, уже известный центровым как Ляперс, пригласил ребят к себе в гости и предложил им работу гардеробщиками в кафе «Роза Ветров», которое вот-вот должно было открыться на Московском проспекте. После этой встречи, по словам самого Кумарина, в его жизни началось «самое интересное»: «Меня отчислили за неуспеваемость, потому что я перестал ходить в институт. А перестал ходить в институт, потому что устроился в кафе „Роза Ветров" — как тогда говорили — „стоял на воротах". Мы обеспечивали безопасность в кафе, улаживали конфликты — в общем, были вышибалами. Там появилось много интересных людей, и мы, конечно, с ними общались. Тогда же мы познакомились и с Новоселовым, нынешним председателем Законодательного собрания Петербурга. Впрочем, эти знакомства были шапочными и ни к чему не обязывали».

«Пройдет много лет, и в мае 1992 года, находясь в колонии, Владимир Кумарин напишет заявление на имя начальника учреждения: „Прошу внести в мое личное дело моих близких родственников...", после жены и дочери будет идти имя: „Милюков Александр Иванович — брат"».

Кумарин был самым незаметным из всех, кто работал или проводил время в «Розе Ветров»: небольшого роста, спокойный, рассудительный, он никогда не проявлял агрессию первым и отлично играл в сложные карточные игры. Он быстро сделал карьеру в системе советского общепита: получил место буфетчика в баре «Таллин» в Красносельском районе.

Его сменщиком в «Таллине» был Николай Гавриленков. Гавриленков приехал в Ленинград из города Великие Луки в Псковской области, где учился в филиале Института физической культуры имени Лесгафта по специализации «бокс». Он был женат на Елене Зайдулиной. Ее отец и дед, Измаил и Джемал Зайдулины,— известные советские капитаны-подводники. Сама она окончила Институт советской торговли. Гавриленков — единственный из будущих известных в Петербурге рэкетиров, который в молодости не побрезговал работой официанта. В «Таллин» барменом он пришел работать из гостиницы «Советская», где был сначала воротчиком, потом официантом и только после этого барменом. А до этого уже успел отсидеть четыре года за грабеж. Наказание отбывал на химии, на строительстве биохимзавода в Мансуровском районе Кировской области.

Конечно же, в паре с Кумариным он — старший: у него было больше связей и жизненного опыта. Кумарин к нему прислушивался. Под стойкой они переливали грузинское сухое вино «Ркацители» в бутылку «Гурджаани» и закупоривали пластмассовой крышкой, что позволяло заработать по два рубля с каждой бутылки за счет разницы в цене. Они не сорили деньгами, а скупали драгметаллы и бриллианты. В баре они знакомились с торговыми работниками и центровыми, отдыхавшими там по вечерам. Среди тех и других они выделялись уверенностью, физической силой и, за счет нее,— превосходством в любой конфликтной ситуации. К ним начали обращаться, когда нужно было вернуть долг или решить спор. Известно, что эту услугу предоставляли воры в законе, но все прекрасно знали поговорку блатных: «Вход рубль, выход — два». Кумарин и Гавриленков же пока делали это с логикой профессионалов: оказал услугу — отошел в сторону.

Постепенно, отчасти по не зависящим от них причинам, Кумарин и Гавриленков начали ощущать бар своей частной территорией, где правила устанавливают только они и они же вправе выгонять или наказывать любого, кто с ними не согласен.

В это время недалеко, в баре «Рига», вышибалами работали еще двое друзей — Александр Малышев и Александр Челюскин. В «Таллине» танцплощадка была выложена цветными мигающими квадратами, в «Риге» прозрачный стеклянный пол по ночам светился цветомузыкой.

Александр Назаренко, родился в 1959 году, однокурсник Владимира Кумарина, сегодня тренер

С Кумариным я был однокурсником в ЛИТМО с 76 до 79 года. Нас поселили в общаге на Вяземском переулке. В отличие от нас он поступил после армии. Служил, по-моему, танкистом, сам же шутил, что тракторист из деревни. В нем сразу ощущался лидер. Он понимал, что хочет. А мы себе тогда судьбу видели сплошную — 120 рэ зарплату после вуза. Стипендия у нас была 60 рублей. Кумарин единственный, кто всегда читал газеты, книги. К партийной власти он относился снисходительно, понимая, что все эти их возгласы о родине — вранье.

По субботам у нас в общаге были танцы в клубе «Романтик», а так как училось много болгар, то с музыкой было все в порядке — они привозили рок-винил. В общаге было что-то вроде скрытой дедовщины. Банковали парни с третьего, четвертого курса, и на первых же танцах произошло столкновение Володи с ними. Как всегда, ему предложили выйти, и он вышел с ними один. А через пять минут вернулся и спокойно так продолжил отдыхать. Оказалось, что он двоих так уработал... Он занимался боксом и был талантлив в кулаках. Также он занимался тяжелой атлетикой. Сразу же, разумеется, отодвинул «дедов», и все обратили на него внимание. Сначала шепоток по ЛИТМО пошел, потом еще было в общаге несколько бытовых столкновений, в которых он показал зубы, и все — лидер он.

К тому же в нем была масса энергии. Он любил решать чужие вопросы, ему нравилось, что к нему обращаются, и студенты начали обращаться. Некая идея самоутверждения, что ли. Но он никогда не выпивал. Вообще. Для всех это было удивительно — страна-то синяя вся была. И нам буквально запрещал. Но злости в нем не было. Правда, если кто-то шутил невпопад, то мог так глянуть колюче...

В первом же стройотряде стал командиром. Его комсомольская организация выдвинула, хотя и не очень его любила. Он тут же нашел себя. Сразу понял, что такое советская стройка — от кого зависит зарплата. Поэтому мы за коровник получали деньги серьезные, а коровника-то, по большому счету, не было. А студенты клали кому-то рубероид, чинили телевизоры. А он наверх какую-то долю засылал. Отряд назывался «Парус». А тех, кто не хотел ехать в ССО, такие как я все равно туда загнали, и отряд я сам назвал «Галера».

Со второго курса и на военной кафедре он стал старшиной. К тому же офицер на кафедре был его земляк с поселка Мучкапский, может, Володе и помог поступить.

На втором курсе он заставил меня опять ехать в стройотряд и сделал комиссаром. Он назывался «Радость». Работали мы в Гатчинском районе в деревне Сяськелево. Там он и встретил свою первую жену — Надю и свадьбу играли зимой в 1978 году там же. Надя оказалась, как понял, тем человеком, у которого муж всегда виноват, и долго они не прожили.

Он всегда относился уверенно к жизни. Мы все учим, учим, а он положит под подушку томик физики и говорит: «Ночью само перетечет». Шпаргалки-крокодилы не лепил, говорил: «Все образуется». Мгновенно ориентировался и находил выход на экзаменах.

Как-то преподаватель истории КПСС на экзамене, а это первый курс был, первый семестр, вышел в уборную, он тут же метнулся в аудиторию, перевернул билет, пометил его, выскочил и всем сказал: «Не дай бог, кто-нибудь возьмет его». Серьезно сказал. Потом сдал на пятерку. А препод вновь из туалета идет, похлопал его по плечу и похвалил — молодец. Володя говорит: «Козлина». Я: «Почему?»

— Он же руки просто о мой свитер вытер, а не похвалил меня.

Вот так он всегда неожиданно оценивал жизнь. Ложь от правды отделял мгновенно.

В стройотряде как-то удумал провести конкурс на лучшее блюдо. Мне и Вите говорит: «Ночью махнем за медом. Я знаю, где ульи». Ночью поползли. Витек говорит: «Я с пчелами отношения портить не хочу — я на шухере постою». Мы поползли. Вдруг собака занялась, прожектор врубили, видимо не мы одни такие проворные. Когда затихло, он шипит из травы: «Сползую — собаку завалю». Через минуту показывается вновь его голова, Володя шепчет: «Валим отсюда — собака сложная — возни будет много — палево». А мед он купил все-таки в магазине и выиграл конкурс.

Как-то в ДК «Ленсовета» на Петроградской наткнулись на автоматы — бросаешь монету и пытаешься такими стальными хваталками вытащить интересную тебе вещь. Разумеется, ноль шансов. Володя командует: «Ну-ка прикройте меня телами». Взял и отогнул пластмассовое прозрачное стекло и вытащил все, что ему надо. Говорит: «Они же нас обмануть хотели».

У него первые джинсы появились. Фирмы «Ли» — я точно помню. Он их просто принес, ничего не рассказывал. Вообще, он был не болтлив.

К лету 1979 года он точно уже решил просто дотянуть вуз. В октябре 1979 года на комсомольское собрание пришел кто-то из партийного комитета и стал говорить дословно, что Кумарин катится по наклонной плоскости, что поступают им сигналы о том, что он работает вышибалой, и это не соответствует званию студента. Потом его отчислили и он покинул общежитие.

Стоял он в «Розе Ветров». Я туда порой ходил. Вели они себя с его земляком Милюковым как хозяева. Если тебя пускали, то ты находился под их покровительством. А публику я там увидел тревожную — проститутки, лица преступные. Сразу видно, чем занимаются.

Когда в 1979 году он купил «жигули»-«семерку», для нас это было что-то недостижимое.

Любимой его песней была «Королева красоты»: «Я иду к тебе навстречу...»

Малышев

В противовес прилагательному «тамбовский», которое к концу 80-х укрепилось за Кумариным и его командой, про Александра Малышева многие говорили как про парня из Пскова. Мало кто знает, что родился Малышев в Ленинграде, на Лиговском проспекте. Впрочем, все его родственники, в том числе отец, мать и сестра, действительно из Псковской области. Родители Малышева в графе «происхождение» писали «из крестьян». Расстояние между колхозами, в которых они жили до того, как познакомились, измерялось десятками километров. В год смерти Сталина у Малышевых родилась дочь, но, когда через пять лет у них появился сын Саша, они уже успели переехать в Ленинград. В городе отец Малышева стал правильным суровым советским мастеровым. Тринадцать лет семья жила на углу Лиговского проспекта и Обводного канала, на первом этаже дореволюционного здания. Места эти с 20-х годов славились самой лютой в городе шпаной. В этих декорациях Малышев с малолетства привык драться и отстаивать свои десять копеек, если надо — то до крови.

В 1971 году Малышевы получают от государства отдельную трехкомнатную квартиру на первом этаже крупнопанельного дома на улице Пионер-строя. До сих пор это последняя улица, отделяющая Красносельский район от полей, а тогда это был даже не район новостроек, а блочные девятиэтажки, торчащие на глиняных пустырях. Здесь юноша продолжал расти уже не среди шпаны, а среди гопников. Разница была: если дворовые дети на Лиговском дрались ради выживания и принципа, то местные — ради пьяного развлечения и демонстрации собственной удали. Среди них Малышев чувствовал себя вольготно — он и физически, и характером был сильнее нетрезвых пэтэушников. Он был высокий, от природы наделен провинциальной богатырской храбростью, подкрепленной многолетними занятиями вольной борьбой.

25 августа 1975 года Александр Малышев был зачислен в Ленинградский механико-приборостроительный техникум на дневное отделение по специальности «обработка металлов резанием».

Как-то осенью 1976 года он с двумя соседскими мальчишками, Леонидом Голубцовым и Сергеем Матвеевым, в легком подпитии отправился гулять на другой конец города — на Гражданку. В парадной одного из домов на проспекте Мечникова к ним пристали четверо гопников. Восемнадцатилетний Малышев ножом нанес одному из них несколько легких порезов, и те разбежались. Казалось бы, инцидент был исчерпан. Однако через полчаса два человека из тех четверых догнали Малышева и приятелей у соседнего дома — они вооружились палками и решили отомстить за товарища. Снова завязалась драка, и напуганный Голубцов, зная, что у Малышева с собой нож, крикнул ему: «Саня, режь!» Малышев сильно ударил одного из обидчиков рукояткой ножа в левый глаз. Парень по фамилии Шестеренко умер «от открытой черепно-мозговой травмы, сопровождающейся переломом костей черепа, разжижением вещества головного мозга...». Малышева и компанию арестовали на следующий день. Учащегося второго курса техникума Малышева суд приговорил к 6 годам и 8 месяцам лишения свободы за умышленное убийство без отягчающих обстоятельств, Леонида Голубцова — к 8 месяцам, за подстрекательство к убийству, Сергея Матвеева — к семи месяцам и 28 дням лишения свободы. Среди прочего суд признал последнего виновным в хищении чужого имущества: у одного из потерпевших он украл шапку стоимостью в 18 рублей.

В 1979 году Малышева выпустили на поселение, что позволило ему стать одним из частых посетителей кафе «Роза Ветров». В мае 1981-го его досрочно на 1 год и 11 месяцев освободили. В том же году он вступил в ВЛКСМ. Как и многие бывшие коллеги по спорту, Малышев решил делать карьеру в системе советского общепита. Он тоже встал на ворота и быстро обрел тот же круг знакомств, что и Владимир Кумарин: «Почти все мои знакомые прошли через школу баров: и Малышев, и Артур, и Крупа, и Паша Кудряшов, и Челюскин. Мы все варились в одном котле» .

В августе 1982 года он устроился на работу буфетчиком в ресторан «Янтарь» в Пушкине и жил, как и все, с того, что разбавлял пиво. А с весны 1983-го Малышев стал вышибалой в баре «Рига», или, говоря официальным языком, гардеробщиком в столовой № 24 Красносельского района.

В это время за стойкой в «Риге» работали бывшие коллеги Кумарина по «Розе Ветров» Александр Милюков и Павел Кудряшов, а его напарником на дверях стоял выходец из того же заведения Александр Челюскин. И Малышев, и Челюскин были похожи — оба высокие, уверенные в себе и без двойного дна. Они не занимались подпольной торговлей.

Челюскин родился в Ленинграде в 1962 году, его отец рано умер, а мать работала завхозом в детском саду. Саша окончил школу со средним балом 4,5 и примерным поведением. Перед тем как получить высшее образование, он в 1979 году восемь месяцев проработал на Экспериментально-исследовательском заводе в качестве слесаря. Для поступления в институт директор завода и секретарь партбюро дали ему характеристику: «...за короткий срок перенял опыт передовых рабочих... сдал на первый разряд слесаря-сборщика... выполняет производственные задания на 110 процентов... все детали сдает с первого предъявления».

Тема вступительного сочинения Челюскина — «Ниловна — прекрасный женский образ в романе Горького „Мать“:

У Ниловны умирает муж, а сын, который не может жить по установленным правилам, попадает под влияние революционеров. И Ниловне ничего не остается делать, как в преклонном возрасте изменить свое отношение ко всему, что ее окружало. Сначала у нее появилось только чувство боязни за сына, ведь он рисковал и свободой, и своей жизнью. Даже то, что это делалось ради благородной цели, не облегчало и не убирало страха из души матери. Но это не может продолжаться долго...

У Ниловны к этим думам присоединяется чувство гордости за сына, который ради людей, их свободы и счастья рискует собой...

Паша Власов и его друзья сумели с новой силой разжечь в сердце простой русской женщины стремление ко всему лучшему, светлому, что есть в нашей жизни... Их жизнь не прошла даром... И наши дети с них всегда и во всем будут брать пример"».

Работая вышибалой сначала в «Розе Ветров», а потом в «Риге», Челюскин не бросил ни институт, ни тренировки. Еще в 1984 году на имя ректора поступила бумага, подписанная завкафедрой физвоспитания: «Ходатайствую о предоставлении возможности повторного прохождения учебного материала студенту Челюскину, кандидату в мастера спорта, члену сборной команды ЦС ДСО „Водник" по боксу, в связи с длительным отрывом от учебного процесса, связанным с подготовкой к участию в чемпионате Ленинграда» .

Вечера Малышев с Челюскиным проводили в ресторанах, где часто случались драки. Они охотно в них участвовали: против этой парочки шансов не было практически ни у кого.

В 1983 году Малышев снова случайно отправил на тот свет соперника. 21 февраля 1984 года его вновь арестовали.

Векштейн

Через некоторое время после того, как Малышев стал работать в «Риге», Александр Милюков сменил место работы на ресторан «Казбек». На воротах в этом заведении к тому времени стояли абсолютный чемпион СССР по боксу в тяжелом весе Вячеслав Яковлев и человек, через 5 лет получивший прозвище Толя Кувалда за силу удара и особенности строения черепа. Ресторан был частью Комбината общественного питания Главле-нинградстроя-2. Все предприятия комбината — торговый центр, фабрика-кухня, рестораны, бары, магазины полуфабрикатов — находились на территории Купчино. Руководил комбинатом Илья Юзефович Векштейн. К началу 80-х в хозяйстве Векштейна открыто продавался дефицит: бастурма, икра, сигареты «Мальборо» и «Салем», компоты с ананасами и бананы.

Илья Векштейн — потомственный советский торгаш. Родился в 1953 году. Его отец заведовал магазином «Хрусталь» на проспекте Стачек. Еще служа в рядах Советской армии в Ленобласти, Илья покупал увольнительные и по протекции родителя вел черную бухгалтерию в овощном магазине на углу наб. р. Мойки и Невского. В 19 лет юноша научился обсчитывать остатки и снимать излишки.

Демобилизовавшись, он тут же официально вступил в ряды торговых работников, а с конца 70-х уже работал на руководящих должностях. У Векштейна быстро наладились теплые отношения с властями всех уровней. Раз в месяц его подчиненные готовили десятки так называемых «посылок» с нужными продуктами питания. Посылки развозились должностным лицам, начиная с начальника ГУВД Кокушкина и заканчивая средней руки функционерами от партии.

Кроме того, что, как и многие, Векштейн наживался на продаже дефицитных товаров из-под полы по завышенной цене, он довольно быстро догадался, что то же самое можно делать, что называется, и оптом — перепродавать товары повышенного спроса вагонами. Для этого нужно было всего-навсего иметь доверительные отношения с директорами баз и заведующими пищевых комбинатов и ресторанов. Заведующие заказывали товар, базы по звонку Векштейна его отпускали. Илья Юзефович вместо товара отдавал предприятиям деньги по госцене, а полученные таким образом сигареты или консервированные фрукты целыми партиями отправлял в Среднюю Азию по цене рыночной. Рестораны за счет того, что он мгновенно скупал все за наличные деньги, неправдоподобно быстро выполняли план и получали премии. С базами Векштейн договаривался за банальные взятки. Тогда подобные мокли называли «сумасшедшей ерундой». Заработав очень большие по советским меркам деньги, Илья Векштейн почувствовал себя «серьезным человеком». Будучи небольшого роста, он сам про себя говорил: «Я маленький, но не игрушечный». На практике подобное самоощущение выливалось в то, что почтенный советский работник начал вести себя примерно так, как карикатурный «новый русский» в начале 90-х. Он мог надеть милицейскую форму и выйти в зал ресторана в разгар веселья, мог в «Казбеке» пальнуть из ружья в потолок, порой на своих «жигулях» пятой модели играл в пятнашки с таким же ухарем.

Все более непринужденно он обращался и с представителями контролирующих органов. Когда на предприятия общественного питания приходила с проверкой Госторгинспекция, они, как правило, в качестве контрольной закупки приобретали рюмку коньяка и бутерброд. Это они и сделали однажды в баре ресторана «Казбек», кстати, в смену Милюкова. Директор оказался на месте. Илья появился не быстро и, вальяжно поинтересовавшись, «в чем вопрос», выпил спиртное, закусив бутербродом. На возмущение двух проверяющих он засунул в карман каждому по 50 рублей и предложил покинуть помещение. Что они и сделали.

При таких заработках и образе жизни главной проблемой для Векштейна оказалась безопасность. Во-первых, весь его бизнес держался исключительно на устных договоренностях, велика была вероятность возникновения разногласий и недопонимания с партнерами, и в таком случае разрешить противоречия можно было только силой. К тому же буйное поведение в барах и ресторанах Ленинграда зачастую вызывало агрессивную реакцию других посетителей, а постоять за себя кулаками Векштейн не мог. И он нашел выход из ситуации: договорился со своими барменами и воротчиками, что за дополнительную плату они будут охранять не только порядок в его заведениях, но и лично его. И когда у Векштейна случались неприятности, он немедленно звонил своим ребятам, те приезжали на машине в течение получаса и избивали всякого, с кем у хозяина возникли разногласия. Первое время он действительно пользовался охраной, только когда без нее было не обойтись, но позже, видимо не в силах устоять перед искушением, уже без особой надобности начал бравировать своими, как ему казалось, уникальными возможностями. При помощи своей новоиспеченной гвардии он решал даже незначительные проблемы — например, вызывал спортсменов в момент мелких размолвок с посетителями ресторанов или недоразумений в отношениях с ухажером приглянувшейся девицы. Уже в 1980 году находившийся при Векштейне боксер Вася Петров устроил потасовку на еврейском празднике в ресторане «Крыша». Спустя несколько лет драки вокруг Векштейна стали происходить постоянно, из-за любого пустяка. Такая манера поведения привлекала к нему ненужное внимание, не говоря о том, что он попал в зависимость от собственной охраны. Служба безопасности — это еще не телохранители, они не дежурили рядом с ним днем и ночью, а коммерческая сотовая связь только-только появилась в Европе, и Векштейн даже подозревать не мог об ее существовании. Чем больше он становился заметным и чем больше наживал врагов, тем более опасным было его возвращение домой по вечерам.

Евгений Вышенков

Я имел отношение к организованной преступности, в юности профессиональный спортсмен.

С Векштейном я познакомился летом 1982 года. Как-то с приятелями-спортсменами мы отдыхали в Зеленогорске, а на обратном пути заглянули в один из самых модных ресторанов — «Океан». Это был поплавок на берегу Большой Невки в Приморском районе. Нас человек шесть, девахи, мы все загорелые, уверенные в себе. Приятель начал нас фотографировать. Вдруг к нам подходит мужчинка. В пиджаке, на галстуке, со значком депутата горсовета на лацкане, роста маленького и говорит: «Любезнейшая просьба, вы фотографируйте так, чтобы я в кадр не попал, а то я вам пленку засвечу». Мы не были галантны, но мужчина был вдвое нас старше, а тренера всегда прививали нам уважение к взрослым. Ответили мы примерно так: «Папаша, ешьте свою котлету. Были бы вы помоложе, в Неве бы уже купались».

Тогда он ответил по-воландовски: «Даю слово — уже через час вы будете в воде». Мы заржали. Через полчаса мы курили на воздухе возле входа.

На набережной резко остановилось два «жигуленка». Из них вышли четверо крепких парней. С крепкими парнями мы бы посоревновались в удали. Но я увидел легенду — абсолютного чемпиона СССР по боксу в тяжелом весе Славу Яковлева. Его я узнал по фотографиям в «Советском спорте». Шансов, как в шахматах против Карпова. Вернее, были — не попасть в реанимацию.

Мой кореш тоже узнал чемпиона, как-то жалобно на меня посмотрел и убедил себя: «Не бежать же». И пошел на них. Мне пришлось сделать то же самое. Левой рукой я прикрыл челюсть. Чтоб не с первого удара сломали, а правой махнул. Сегодня мне кажется, что даже зажмурился от предвкушения. Скулу не сломали, так как мне тут же отключили свет. Славе я, очевидно, понравился, так как я умудрился открыть глаза через минуты три. Мои товарищи плавали в воде. Ерепенясь, я постарался вскочить на ноги, дальше, как в Гамлете,— молчание — мне еще раз ткнули. Последнее, что я услышал от Яковлева: «Да лежи ты».

Перед девушками было неловко. После я поинтересовался у метрдотеля: «Что это было?» Он мне ответил: «Я вам, юноша, удивляюсь. Это же Илья был. Вы еще хорошо отделались».

Чуть позже мне объяснили, что Илья — это Илья Векштейн.

ПРЕТЕНЗИЯ

К началу 80-х самая пронырливая часть второго эшелона бывших спортсменов уже освоилась на воротах баров и ресторанов. Они в меру обнаглели, перезнакомились с фартовыми завсегдатаями, приоделись и хорошо усвоили самые примитивные законы торговли дефицитом. Они сами скупали «Мальборо» у мажоров и перепродавали пачку на рабочем месте на 50 копеек дороже. Но разбогатеть по-настоящему на подаяния посетителей, приплату за порядок от бармена и маржей от перепродажи импорта было невозможно. Большие деньги — во всяком случае, так думали воротчики — крутились только среди центровых, на Невском проспекте. Для того чтобы их зарабатывать, необходимы были специальные навыки: от знания языков до умения мгновенно преображаться, быстро входить в роль.

Подавляющее большинство вышибал на это были не способны, да и учиться не стремились. Еще несколько лет назад их учили лишь оставлять здоровье на ринге, часами отрабатывать одно и то же движение и беспрекословно подчиняться тренеру. Риск фарцовщика им был непонятен. Они привыкли к открытому единоборству, а не к уловкам и суете.

И они стихийно начали формулировать для себя оправдание. Спортсмены вспомнили, что, пока они ломали друг другу кости и славили города, спортивные общества и страну, спекулянты по-клоповьи пухли, и решили, что это дает им моральное право притеснять нелегальных торговцев. Воротчики на Невском повадились заниматься даже не вымогательством, а банальным грабежом. Они то и дело норовили заплатить фарцовщику треть цены за кроссовки или пуховик, могли отобрать несколько курток, иногда — избить. Впрочем, центровые пока находились под опекой местной милиции, так что подобные выходки нередко заканчивались задержанием обидчика. Главная же слабость спортсменов состояла в том, что их деятельность была абсолютно хаотичной. Но к середине 80-х на Невском появился человек, сумевший придать спортивному движению системность и слаженность,— Сергей Васильев.

Геннадий Масягин

Мы фарцу всегда щемили. Как-никак, у них всегда были бабки. Мы свои бабки зарабатывали риском, кулаками, по большому счету здоровьем своим. А у них тоже были риски — бабочка — валютная статья восемь-восемь, за продажу шмоток тоже советский закон карал, но они рисковали как-то так вот. Казалось, что им как-то легко. Ты на воротах стоишь, приходит толпа неслабых людей. Может, и не тренированных, но крепких и не перепившись. Сколько у меня там, 81 килограмм, и они: «Да ты че там, пацан». И приходилось выкидывать их всех, иначе зачем ты там нужен? В «Адмиралтейском», где я работал, фарца не приветствовалась, они там крутились ближе к «Гостинке». Ближе к ресторану «Нева». Мы их просто не пускали. Они люди скользкие. Мы люди, не скажешь что грубоватые, мы привыкли зарабатывать потом своим, жесткими тренировками. А они такие изнеженные, как нам казалось, легко зарабатывали. Все же дефицитом было — туфли, носки красивые. И все баснословных денег стоило. Поэтому, конечно, мы их хлопали, попадали в ментовку, выкручивались там. Всяко бывало. Я знаю очень хорошего боксера, он у фарцовщиков отобрал вещи и попал в тюрьму на три года. Все крутились на «Гостинке» же, и тот дал заяву ментам и ткнул пальцем, и парень получил три года. Просто очень хороший боксер. По тем временам смотришь, идет мажор с сумкой, и кроссовки выдернешь или там что-то еще. Они практически все время ментам жаловались, надо было не показываться какое-то время. Выкручивались где-то деньгами, а где-то просто так, мол, не доказано, ничего не видел. Они же тоже в подвешенном состоянии. Подойдешь, попросишь кроссовки померить. Наденешь — ну ладно, я пошел. А денег? А денег в следующий раз получишь, если получишь. Они-то считали, что мы быки, а мы-то считали их слизняками, как правило. Они постоянно стучали ментам, у нас практически никто не стучал.

Васильев

Сергей Васильев с самого начала считал, что главным аргументом в установлении его авторитета на Невском проспекте должна стать грубая физическая сила. После того как Владимира Феоктистова посадили в последние дни 1980 года, самыми заметными фигурами среди центровых оказались некие братья Виноградовы из его грядки. Младший из них, Володя, стоял на воротах в ресторане «Невский», знакомые называли его Дуборезом. Потом и про них обоих стали говорить — братья Дуборезы. Васильев намеренно спровоцировал конфликт с Владимиром Виноградовым. На глазах у фарцовщиков и десятков случайных зевак он опрокинул его на асфальт. После этого, разумеется, рейтинг Васильева на Невском резко вырос. Сам зачинщик драки позже признался, что он тогда сознательно шел на риск — понимал, что мог бы и не совладать с Дуборезом, и тогда ситуация сыграла бы не в его пользу.

Между тем сам он в драку полез исключительно потому, что это был вопрос репутации. Вообще же Васильев старался большую часть дел делать чужими руками. Он дал денег на раскрутку нескольким фарцовщикам и скупщикам валюты при условии, что все, собранное за день, они будут сдавать ему. Тем самым он оградил себя от главного на тот момент риска центрового — быть пойманным на улице за руку в момент покупки вещей или валюты. После разборки с Виноградовым к Васильеву примкнул первый серьезный спортсмен — Владимир Миронюк. Когда-то он был чемпионом Европы по боксу среди юниоров, но оставил спорт после того, как потерпел сокрушительное поражение от великого Олега Коротаева в 1974 году: «Миронюк — быстрый, высокий, взрывной и техничный боец, и все ждали сражения, которое, возможно, откроет новую страницу в полутяжелом весе. Но... Что-то произошло с Миронюком, что-то в нем надломилось, и с первых же секунд боя стало ясно — он обречен. Слишком уж робко встретил он натиск Коротаева. В начале второго раунда тот, хладнокровно и неотвратимо наступая, загнал Миронюка к канатам и сильным коротким ударом поставил точку».

Миронюк какое-то время состоял в грядке Феки на вторых ролях, а после того, как самого Феоктистова арестовали и Дуборез потерпел поражение в стычке с Сергеем Васильевым, охотно принял предложение поучаствовать в деятельности последнего. Вторым выходцем из спорта рядом с ним стал боксер Федя Мороз, ветеран среди центровых. Чуть не с самого открытия кафе «Роза Ветров» Сергей Васильев был его постоянным посетителем. Большинство приходили туда отдохнуть и себя показать. Васильев же имел четко поставленную задачу: завести знакомство с лучшими борцами города. В отличие от них, он не мог похвастаться особыми спортивными достижениями, но зато он пока был единственным, кто понимал, как их можно конвертировать в наличные деньги. Он собрал вокруг себя команду более молодых и мало что смыслящих в коммерции спортсменов — Александра Челюскина, Пашу Кудряшова, Анатолия Максимова. С их помощью он намеревался захватить бизнес наперсточников на одном из ленинградских рынков.

РЫНКИ

Рынок в Советском Союзе уж точно ничего общего с гоголевскими ярмарками не имел. Не событие и праздничное действо, а реалия нужды. Тут не гусарили, не швыряли монетой, а опасливо приглядывались, брали на сэкономленное. Любой рынок, кроме колхозных, на которых селянам официально разрешалось продавать исключительно собственноручно произведенные продукты, был под запретом. Тем не менее они появлялись в СССР, незаконно и стихийно. На них продавались товары, которые нельзя было купить в магазинах. В силу разнообразия и непостоянства ассортимента, в народе эти места прозвали барахолками.

Как и любое стихийное явление, барахолки были непобедимы: их разгоняли, они мигрировали, их догоняли. В Ленинграде в конце 70-х народом в качестве торговой площади был облюбован пустырь возле железнодорожной станции «Ульянка» на проспекте Народного ополчения. Новый рынок стал называться «за трубой», так как вдоль Народного ополчения проходила толстенная коммуникация. Это был предпоследний черный рынок в Ленинграде. Последний появился в Девяткино за три месяца до того, как их официально разрешили.

Фирменным товаром на Ульянке были виниловые диски с рок-музыкой, малопонятная эзотерическая литература, русская поэзия Серебряного века. Практически недоступный том Булгакова с «Днями Турбиных» и «Театральным романом» предлагался за 25 рублей в пику его госстоимости в 4 рубля 90 копеек, а принт мистической Блаватской в самопальном переплете доходил до 20 рублей за 200 страниц мельчайшего шрифта с ятями.

Шмоток «за трубой» практически не было, но всегда лежали на ковриках не распакованные аудиокассеты «БАСФ», сигареты «Данхилл» и «Салем», баночное импортное пиво, шведский шоколад в треугольной упаковке и болгарский зеленый горошек.

Сюда захаживала молодежь, отрицавшая эстетику советских вокально-инструментальных ансамблей, и научно-техническая интеллигенция, уже побывавшая в Венгрии и Египте.

НАПЕРСТКИ

Эта игра — ровесница христианской цивилизации. Ее принцип прост: прохожему на рынке или на большой городской площади предлагают угадать, под каким из трех колпаков находится маленький предмет, в случае удачи обещая двукратный выигрыш.

В Древнем Риме колпаками служили скорлупки от грецких орехов. И якудза — это я-ку-дза, проигрышная комбинация старинной карточной площадной игры в Японии. Что-то подобное существовало и в Европе, а оттуда перекочевало в Новый Свет. В 1880-х годах на Кони-Айленде в Нью-Йорке один за другим стали появляться парки развлечений, прообразы сегодняшних «Диснейлендов». Среди аттракционов, пляжей, сотен игрушечных башенок и минаретов образовалось место, вошедшее в историю как район «трех карт». Здесь сотни мошенников зазывали отдыхающих сыграть на деньги в простую игру, правила которой были абсолютно аналогичны будущим советским «наперсткам». Из трех карт, лежавших на деревянном ящике, надо было угадать ту, под которой скрывалась пиковая дама. Каждый прохожий имел право открыть две любые карты. Тот, кто не находил даму пик, а ее там вообще не было, оставлял мошенникам деньги. «Три карты» собирали не меньше, а то и больше посетителей, чем самые яркие, красивые и необычные аттракционы в луна-парке.

В СССР похожее развлечение появилось уже после Великой Отечественной войны, когда на улицы выплеснулись калеки. Они предлагали прохожим сыграть в «петельки». Фокусник обматывал пальцы обеих рук веревочкой, раздвигал их и ловко переставлял пальцы, запутывая рисунок веревки. Игрок должен был так воткнуть в хитросплетения свой палец, чтобы не попасться в силки. А это было невозможно.

Году к 1983-му на Ульянке появились кавказцы, которые предлагали посетителям рынка угадать, под каким из трех стаканчиков остался шарик после того, как они быстро и хаотично много раз поменяли их местами. Среди них был Михаил Мирилашвили.

В 1984 году на Ульянку пришел Сергей Васильев в компании двух своих братьев. Он обратил внимание на кавказцев с несколькими станками наперстков. Мгновенно поняв, что уступает им в количестве бойцов, Васильев заметил, что, в отличие от спортсменов, многочисленные кавказцы не умели действовать слаженно и спортсменами не были. На следующий день он с братьями вернулся на Ульянку «с подкреплением»: Челюскиным, Кудряшовым и Анатолием Максимовым. Вячеслав Яковлев и Александр Милюков, которые в это время уже давно занимались тем, что обеспечивали безопасность Векштейна, пообещали «вписаться, если надо».

Борис Васильев подошел к одному из станков и намеренно проиграл 50 рублей.

Кавказцы, развлекающие народ на Ульянке, работали большой компанией, которая делилась на так называемых «верхних» и «нижних». Нижние крутили колпаки, тщательно следя за тем, чтобы никому не удалось выиграть, и, как только могли, веселили прохожих. Верхние бродили вокруг них по рынку, время от времени «выигрывали» в наперстки, чтобы показать окружающим, что нет ничего невозможного. Заодно они служили охраной — в любой момент были готовы отвести в сторону и припугнуть слишком уж буйного потерпевшего, который мог своими криками снизить популярность игры среди собравшихся лохов.

Делая вид, что отстаивает проигранные другом 50 рублей, Челюскин отправил верхних в нокаут несколькими профессиональными боксерскими ударами. Нижние оказались как бы в плену у Васильева и компании. Им назначили «зарплату», за которую те стали работать на нового хозяина, а заодно обучать новых коллег искусству крутить наперстки.

Васильев пригласил поучаствовать в концессии еще нескольких товарищей по спорту, в том числе и дзюдоиста Андрея Шеметова, он же Утюг. Это был первый случай, когда бывшие спортсмены объединились в команду со строгой внутренней иерархией и четко распределенными обязанностями. Васильев стал единственным учредителем и забирал прибыль, остальные оставались наемными работниками. Дневной оклад верхнего составлял 50 рублей, нижние зарабатывали раза в два больше. Челюскин, кстати, примерно в это время был отчислен из института за академическую неуспеваемость. Васильев занимался организацией процесса, каждый день решал, где, когда и каким составом они будут «работать», и договаривался со всевозможными контрагентами, в том числе и с представителями территориальных отделений милиции.

В стремлении повысить рентабельность бизнеса он перенес наперстки на автомобильный рынок на Энергетиков.

Собственно, официально никакого автомобильного рынка на Энергетиков не было, а были салон по продаже автомобилей «жигули», где машину могли приобрести только те, кто стоял годами в очереди, станция техобслуживания и скромное одноэтажное здание — официальное «окно», где машину можно было переоформить на другого человека. Принцип переоформления подчинялся морали социализма: при продаже от государственной стоимости машины оценщиком отнималась определенная сумма за амортизацию. Если «жигули» стоили пять тысяч рублей, то продать через год их можно было за четыре пятьсот. На практике же на огромных вытоптанных газонах ежедневно стояли десятки желающих продать свои авто и сотни мечтающих их приобрести. Превосходство спроса над предложением диктовало собственную ценовую политику: за годовалые «жигули» давали до десяти тысяч. Разницу между госстои-мостью и реальной суммой сделки покупатель передавал продавцу из рук в руки после окончания волокиты с документами.

За счет того, что на Энергетиков торговали машинами, да еще к тому же по ценам, в несколько раз превышавшим официально установленные, публика здесь была богаче и, соответственно, денег на игру не жалела.

К тому же при проигрыше люди здесь до слез не расстраивались, а относились к этому как к искрометной лотерее. Мало кто пытался показать характер и наехать на нижнего: для таких случаев у Васильева и была наготове тяжелая артиллерия в лице боксеров.

Довольно быстро наперстки перестали быть для Васильева основным источником дохода. Схема левой перепродажи машин сама собой подразумевала жульничество. У покупателя всегда была возможность не отдать продавцу заранее оговоренную разницу между госстоимостью и ценой рынка, а продавцу по советскому закону не на что было пожаловаться. Поэтому на Энергетиков время от времени появлялись мошенники. Другое дело, что после кидка они старались долго не появляться на месте преступления, опасаясь не милиции, а друзей и родственников потерпевшего. У Васильева же такой проблемы не было, так что заработки на желающих продать свой автомобиль он поставил на поток. Спортсменов он к этой деятельности не привлекал: для доверчивого автовладельца они выглядели слишком сурово, да к тому же их помощь оказывалась нужна в очень уж редких случаях.

Слухи об успехах Васильева быстро разошлись и достигли ушей ленинградских блатных авторитетов. Через некоторое время на Энергетиков приехала делегация кавказцев, возглавляемая вором Зурабом Хопе-рией. Они полагали, что одного их слова будет достаточно для того, чтобы молодые ребята уступили им хлебное место. О дальнейшем развитии событий есть разные мнения. Один вариант предлагает пресса:

«— Давай! — скомандовал Васильев. „Боевики" ринулись вперед, в руке у одного был жугулевский коленвал, у другого — металлический прут. На этот раз произошла не драка, а настоящая бойня. Кто-то из „боевиков" первым же ударом выбил зубы Зурабу Хоперия, кому-то сломали руку».

Очевидцы же предлагают версию, по которой коленвал был как раз таки в руках у одного из людей Зураба Хоперия, а находившемуся рядом с Васильевым Утюгу пришлось отражать атаку голыми руками. В любом случае, неожиданно для самого себя, Хоперия был вынужден отступить.

Валерий Никонов, родился в 1961 году

Я имел отношение к организованной преступности.

Году в 85-м ко мне подъехал мой ученик с предложением — наперстки, кидание машин. Это происходило тогда на Энергетиков и у Красненького кладбища. Эта тема тогда пошла и набирала обороты. Был такой рынок, Ульянка, черный рынок, он работал только в выходные дни, и там поставили первые наперстки. Шарик там был, и определить, под каким колпаком он находится, человек мог, но выиграть ему бы не дали. Можно случайно споткнуться, толкнуть, куча легальных способов.

Людей губит жадность, и я не всегда могу понять, что ими движет, помимо жадности. Что играть с государством, что играть с нами — результат один и тот же. Играли все — даже менты. Был случай как-то с ОБХСС. Им выдали меченые деньги на то, чтобы они выявили спекулянтов, а они увидели нас и решили обогатиться.

Проиграли все. А потом бегали за нами, плакали — буквально плакали — отдайте хоть что-то. Но тут мы с ними поступили жестко — ничего им не отдали.

С обыкновенными людьми, которые играли, конфликтов не было. Были конфликты с цыганами. Они же сами работают на обмане, они прекрасно же работают руками с картами, и вот, когда они попадают в ситуацию, в которой их обувают, крик стоит бешеный. Кричат женщины. Приходилось подходить к баронам, к мужчинам, и просить. Нормально, без всяких: мол, ребята, давайте... Они с трудом, но уводили. Вот, допустим, рынок в Девяткино открыла наша команда, там были пластиночники, и они хотели нам морду набить. Я это слышал и стоял, ухмылялся, а кто-то из них сказал: это же бойцы с «трубы». То есть за нами закрепилась какая-то слава. К тому времени мы достигли больших результатов, и нас знало полстраны, а информация о том, кто чем начал заниматься, она же моментально распространяется. Были попытки жителями Бугров пресечь нашу деятельность, но это был неудачный штурм, прям скажем. Там с одной стороны ров, и им приходилось сначала, как в Средние века, когда брали крепость, преодолевать этот ров, а потом они нарывались на нас. И все это заканчивалось падением опять в грязь. Как правило, мы старались все конфликты решить мирно. Один раз только в одного из наших воткнули нож, но, слава богу, не попали ни в печенку, никуда. Проблема была поместить в больницу, без заявления в милицию нельзя было. Спасло то, что один из учеников раненого оказался хирургом. Зарабатывали на наперстках прилично — я лично на 2—3 машины в месяц. У меня не было от этого упоения, но у кого-то было, конечно. Милиция тогда была чище, чем сейчас, взятки брали процента 3—4. Мы платили им деньги, иначе они не давали нам работать. А многие просто отказывались от денег, нас регулярно подбирали, но так как у нас уже были найдены ходы через суды и прокуратуру, то до суда дела никогда не доходили. Вначале был, конечно, страх перед милицией, не боится только дурак. А потом почитаешь кодекс и поймешь, что ничего страшного нет.

Кто-то взял себе Энергетиков, кто-то Девяткино, кто-то Красненькое кладбище. Наперстки набрали обороты по-настоящему. Это был где-то 85-й, 86-й. Уже было представление о том, что существует оргпреступность. Это государство его отрицало вплоть до середины 90-х. Кому это было по душе, я лично ушел оттуда с рождением дочери, в 1989 году, но меня еще лет 5—6 дергали на «разборки».

ДАНЬ

Пока Сергей Васильев занимался наперстками и автомобильным мошенничеством, он не выпускал из виду и Невский проспект. Как-то он собрал Челюскина, Кудряшова и Шеметова по прозвищу Утюг и рассказал им то, что все и так знали: Галера не платит и это неправильно. Он предложил обрушить бизнес фарцовщиков лукаво: не требовать денег с каждого, а изображать возмущение и вредить подпольной торговле.

Они мгновенно согласились, увидев в предприятии минимум рисков и очевидную долгоиграющую прибыль. На Думской улице возле « Гостиного Двора» они окружали спекулянтов и делано восклицали: «Не позорь страну». И били в печень незаметными мастерскими ударами. Товар они не забирали, а рвали.

Через несколько дней вся Галера, в первый раз за время своего существования, встала. Парни ждали следующего сигнала от Васильева. Они рассчитывали, что спекули кинутся к нему, а он с ними «решит вопрос», и, таким образом, фарцовщики будут приносить им гарантированный ежемесячный доход.

Собственно, это и был тот алгоритм, который изначально предлагал Васильев. Как будто бы неожиданно он не сработал. Васильев с глубокой грустью рассказал, что на него вышли оперативники, которые получали долю с Галеры, и потребовали прекратить акцию устрашения. Против милиции у спортсменов пока что методов борьбы не было. От идеи «заплати налоги и сбереги почки» отказались.

Однако вскоре выяснилось, что стратегия Васильева изначально была не такой, какой он выдавал ее своим партнерам.

И его истинный замысел осуществился как раз в полной мере. С самого начала прессинга к Васильеву пришли не фарцовщики, а мелкие цеховики, у которых из-за того, что перестала работать Галера, встало производство самопала. Их было всего-то с десяток, но каждый готов был хорошо заплатить за то, чтобы торговля их товаром шла бесперебойно. Васильев не ограничился получением с них ежемесячных податей, а воспользовался своей победой для того, чтобы стать посредником между цеховиками и спекулянтами и лоббировать интересы тех из них, кто мог предложить ему большую выгоду.

Всю историю про фарцовщиков и милицию Сергей изначально придумал для того, чтобы не делиться доходами с младшими товарищами.

Когда те догадались, что их обманули, они, конечно, были поражены вероломством друга — но произошло это только через несколько лет.

УБИЙСТВО

Несмотря на то что, вопреки обещаниям Никиты Сергеевича Хрущева, последнего преступника в 1980 году по телевизору так и не показали, убийство в советском городе было событием исключительным. Но к середине 80-х тучи над Ленинградом сгустились. Произошло два убийства, которые, вероятно, никак не были связаны между собой, но ясно показывали — климат в городе трех революций поменялся, обстановка стала опасной.

В 1984 году в своей парадной на проспекте Блюхера из обреза был застрелен известный тогда борец Борис Федоров. Предварительно убийца вывернул в подъезде лампочку: скорее всего, жертва знала стрелка в лицо. Федоров общался и с Кумариным, и с Малышевым, и с Васильевым. По воспоминаниям знакомых, он отличался удивительной физической силой и столь же удивительной жадностью. С тех времен молва как эхо доносит слух о том, что он как-то неправильно распорядился антиквариатом, принадлежавшим не только ему. На допрос по делу об убийстве Федорова вызывали Владимира Кумарина: «...я с ним (Федоровым) раньше поддерживал тесные отношения. Убили его из обреза, а поскольку я сам выходец из деревни, да еще такой боевой Тамбовской губернии (где до сих пор помнят об Антоновском восстании), то многие посчитали, что Федорова мог убить я» . Подозрения следователей не подтвердились, а вот слухи жили в городе еще долго и, по воспоминаниям самого Кумарина, сослужили ему не самую плохую службу: его стали бояться. Убийство Федорова так и не раскрыли.

В мае 1985 года на Васильевском острове, на углу Пятой линии и набережной Лейтенанта Шмидта, в расселенном доме был обнаружен труп Ильи Векштейна: руки и ноги были связаны, рот заклеен, лицо обожжено — явные следы пыток.

Экспертиза показала, что ему в рот заливали раскаленное подсолнечное масло.

Векштейн — известная в Ленинграде фигура. На место происшествия съехалось руководство ГУВД. Накладные на «Мальборо», подписанные многими директорами трестов и обнаруженные в карманах Ильи Юзефовича, следствие посчитало важной зацепкой. В результате на работников ленинградской торговли было возбуждено около 50 дел по экономическим статьям, многих арестовали и осудили. Убийц Векштейна так и не нашли.

ПРИГОВОРЫ

Не установив причастности Кумарина к убийству Федорова, следователи все же уличили его и его постоянного визави Гавриленкова в хулиганстве.

«22 декабря 1984 года, около 23 часов, в кафе „Таллин", расположенном в д. 1 корп. 1 по ул. Маршала Казакова, подсудимый Кумарин совместно с другими неустановленными следствием лицами из хулиганских побуждений нанесли Лагину несколько ударов кулаком в лицо, сбивали с ног, нанесли несколько ударов ногами по телу...» И еще один, более ранний эпизод: «...около 21 часа подсудимые Кумарин и Гавриленков из хулиганских побуждений напали на гр-на Логвиненко, завели его в подсобное помещение, где избили его и отобрали 105 рублей». В результате каждый из них получил по три года лишения свободы.

За несколько месяцев до того, как зачитали приговор Кумарину и Гавриленкову, Александр Малышев тоже был осужден на три года. В конце декабря 1983 года он с Челюскиным и своей девушкой Олей ужинал в ресторане «Бригантина», после чего они заехали в ближайший от его дома бар — на проспекте Ветеранов, 166, где Малышев во второй раз в драке убил человека. Малышеву не понравилось отношение некоего Бу-салаева к его девушке, и он ударом отправил Бусалаева на пол. На свою голову, за Бусалаева заступился Цветков. «Подсудимый с силой оттолкнул его от себя, в связи с чем потерпевший, находившийся в сильной степени алкогольного опьянения, упал, ударившись головой о каменный пол, получив тяжкие телесные повреждения, от которых скончался 28 декабря 1983 года». В итоге Малышева признали виновным в совершении убийства по неосторожности. Ему дали рекомендации с последнего места работы: «характер спокойный, с посетителями вежлив». Главные же мотивы небольшого срока отражены одной фразой из приговора: «Потерпевший вел себя недостойно по отношению к девушке, с которой пришел Малышев».

Тем временем государство не прекращало яростно бороться со спекулянтами. В то же время, когда арестовали Кумарина и Малышева, КГБ вело громкое расследование в отношении Михаила Дахьи, прославившегося тем, что он наводнил город дешевыми турецкими электронными часами «Семь мелодий». После изнурительного следствия и публичного покаяния по телевидению судьи смилостивились и дали Дахье 15 лет лишения свободы вместо исключительной меры наказания.

Пока будущие лидеры бандитского Петербурга сидели за решеткой, в стране одно за другим начинали происходить события, без которых их будущая деятельность была бы невозможна.

В марте 1985 года Политбюро ЦК КПСС выдвинуло на должность генерального секретаря самого молодого из участников партийного синклита — пятидесятичетырехлетнего Михаила Горбачева. За полгода до своего назначения Горбачев встречался с премьер-министром Великобритании Маргарет Тэтчер. После пятичасовой беседы с самым вероятным кандидатом на пост главы СССР в своей загородной резиденции Чеккерс она в интервью телеканалу ВВС сказала, что Михаил Горбачев ей понравился, «с ним можно иметь дело». Для сравнительно узкого круга диссидентствующей интеллигенции это был важный знак: от нового генсека ждали перемен. Дело в том, что мнение Тэтчер в этих кругах почиталось исключительно ценным: еще свежо было в памяти ее телевизионное интервью сразу с тремя глашатаями махрового советского официоза — Валентином Зориным, Игорем Фесуненко и Александром Бовиным, в котором британский премьер лихо и непринужденно разделалась с ангажированными из ЦК КПСС ребятами.

Большинство же к будущему лауреату Нобелевской премии мира отнеслись без особого восторга, скорее, с интересом. Похожий внешне на Павла Ивановича Чичикова — не старый и не молодой, не худой, но и не толстый, странно подвижный, он говорил много и без бумажки. Синтаксис сбитый, говор южный, слов много, но о чем — не слишком понятно. Вопреки ожиданиям продвинутой интеллигенции, один из его первых указов — «Об усилении борьбы с пьянством и алкоголизмом, искоренении самогоноварения».

Анатолий Лукин, родился в 1950 году

Я имел отношение к организованной преступности, позвище Лука, всю сознательную жизнь провел в блатной среде.

Родился в Ленинграде в интеллигентной семье, мать учительница. В детстве занимался регби, спорт и высокопартийная тетка, а она дальняя родственница Пельше была, помогли поступить в Военмех. Играл в группе «Аргонавты». Но долго не продержался, увлекся центром, закрутило — стал бегать по Галере, крутить дела, со мной шлялась такая центровая девка — Твигги. Пятый номер, между прочим. И, между прочим, дочка члена обкома партии. В 1976 году я с этой Твигги попал в историю, и нас приняли. Ее-то папаша отмазал сразу, пока мы чалились во 2-м отделении милиции, а мне прибывший член партии сказал: «Этот в клешах — сажать его надо». Я подался в бега. В 1980-м я выставил квартиру. Брали меня красиво, в ресторане «Восток» в ЦПКО,— четыре опера, наши не пляшут, я дернулся к своему таксисту, которому заранее сотку на торпеду положил, но не вышло. Кино.

За все про все отмерили мне двенадцать. Отправили в Чувашию в экспериментальный лагерь. Режим как в концлагере. Я окончательно перешел к блатным. Отсидел десять раз по пятнадцать суток, и меня отправили в Саратовскую область в крытку в Балашов. Она называлась кузницей воров. Блатных там ломали. В Балашове пытали голодом — некоторые зэки не выдерживали и нападали на вертухаев, когда те ели пирожки свои вонючие; забивали до полусмерти. Надзиратели были настолько неграмотные, что подходили к зэкам и по букве копировали фамилии с наших бирок на робе. Некоторых заставляли выступать по местному радио и говорить: «Я, такой-то вор, отрекаюсь...» И это было уже после Олимпиады в Москве, где ласковый мишка летал, а в сотнях километрах пусть плохих людей, но убивали за убеждения. Начальник оперчасти у нас был там некий Константиныч. Он меня часто вызывал и говорил, что, мол, я из приличной семьи, грамотный, а все по баракам усиленного режима шатаюсь, что меня жена-красавица не дождется.

Я ему отвечаю: «Константиныч, к чему эти беседы?» А когда он пообещал, что меня опустят, я разбежался и головой своей в его башню воткнулся. Называлось это — взять на Одессу. В карцере по моей просьбе блатные вытащили штырь из нар и алюминиевой кружкой вбили его мне в правое легкое. Тогда меня и отправили на больничку. Обошлось, а то бы пришлось вешаться.

Как пришел Горбачев, начались послабления нам. То есть даже к нам начали относиться по закону — перестали пытать. И как-то отпираю я кормушку и вдруг вижу, как Константиныча ведут — руки за спину. Может, так нехорошо поступать, но я не выдержал и кричу: «А тебя жена-то дождется?!» Он мне в ответ: «Ты неправ, мы теперь по одну сторону». Я ему: «Нет, старичок, мы теперь, как на дуэли, еще ближе сошлись, только у тебя по ходу волыну заело».

А ему за пытки, за доведение до самоубийств тоже двенадцать накинули, чтоб не дуло. Мы радовались Горбачеву, уважали его. Наверное, так же радовались зэки, когда Сталин сдох.

ВОДКА

Действительно, к этому времени в стране только официально состояли на учете несколько миллионов алкоголиков. От пьянства в СССР гибли сотни тысяч мужчин, от Олега Даля и Владимира Высоцкого до безвестных работяг.

Политбюро приняло решение не вводить сразу сухой закон, а постепенно сокращать производство спиртного, компенсируя потери бюджета за счет увеличения цен на него. Количество магазинов, торгующих алкоголем, резко уменьшилось. Те немногие, которым еще разрешалось продавать спиртное, могли делать это лишь с 14.00 до 19.00. На одного покупателя — одна бутылка. Мера оказалась настолько непопулярной среди населения, что у многих возникло ощущение абсурдности происходящего: «В шесть утра поет петух, в восемь — Пугачева, магазин закрыт до двух, ключ — у Горбачева». Режим окончательно перестали воспринимать всерьез. Прямой практический результат — повсеместное появление пьяных углов, где цыгане и предприимчивые гопники ночами продавали водку втридорога. Впервые в советской истории в небывалых размерах расцвело производство низкокачественного контрафактного алкоголя. Между тем водка занимала почти четверть всего товарооборота в СССР. Потери государственного бюджета за первые два года антиалкогольной кампании составили чуть меньше 50 миллиардов рублей.

Известно, что в США сухой закон стал одной из главных предпосылок к расцвету мафии в 20-е годы. По отношению к СССР 80-х и нашим героям такое утверждение было бы не совсем верно. Тем не менее ограничение на продажу алкоголя способствовало тому, что будущие рэкетиры районного масштаба получили новый опыт взаимодействия с нелегальным бизнесом.

Первые деньги спортсмены стали на пьяных углах не зарабатывать, а экономить самым простым способом — отбирать бутылки у торговцев просто потому, что им не хотелось за них платить, а у спекулянта не было возможности жаловаться в милицию. Когда пьяных углов появилось действительно много, по несколько на каждой улице, спортсмены начали принуждать торговцев к ежемесячным выплатам в обмен на безопасность. В противном случае грозились уничтожить товар. Прошло совсем немного времени, и спортсмены поняли — нет необходимости вымогать, можно просто прогнать спекулянтов и продавать водку самим. Вероятно, у этой деятельности и были шансы когда-нибудь стать источником больших доходов, но через некоторое время в стране появилась возможность гораздо большего и разнопланового заработка, чем продажа левого алкоголя.

НЕФТЬ

Все академические мудрецы сходятся в одном — главная причина кризиса и последующего краха СССР — резкое, с 30 до 12 долларов за баррель, снижение цены на нефть, случившееся в 1986 году. Пока что молодые люди спокойно вымогали у барыг и фарцовщиков, выкидывали посетителей из окраинных и центральных баров, накачивали мускулатуру в спортзалах. Они и не знали, что их судьба решается на встрече директора ЦРУ Уильяма Кейси с королем Фадхом и принцем Бандаром — правителями Саудовской Аравии. Именно тогда янки удалось убедить саудитов открыть нефтяной кран.

Падение цены на углеводороды для СССР оказалось фатальным: на деньги, полученные от экспорта нефти, закупалось, в первую очередь, зерно, а также другие товары, без которых населению страны едва ли удалось бы обойтись. Эффект получился мгновенным.

К концу лета 1986 года на Карельском перешейке, в Репино, собралась группа малоизвестных стране молодых экономистов. Среди них — Анатолий Чубайс, Егор Гайдар, Оксана Дмитриева, Петр Авен, Андрей Илларионов. Для них ситуация была ясна: выход — в полном демонтаже социалистической плановой экономики. Спорили лишь об одном: сначала стабилизация — потом приватизация или наоборот.

В Кремль же такое четкое понимание проблемы пока не пришло. Для того чтобы скрыть свое банкротство, руководство начало во все больших размерах занимать деньги за границей. Кредитная история у СССР была образцовой, золотой запас большой, Горбачев явно шел на уступки во внешней политике и становился все более и более популярен на Западе. Почему бы и не дать? Так мы и просуществовали с 1986 по 1991 год — все меньше на свои, все больше на чужие.

И, тем не менее, тотального увеличения дефицита избежать не получилось. Теперь его списки пополнили уже самые необходимые продукты. Первым из них, не в последнюю очередь из-за вызванного антиалкогольной кампанией массового самогоноварения, стал сахар. Его раньше всех остальных начали продавать по талонам. В таких условиях удерживать вертикаль власти, а тем более сохранять старые идеологические установки становилось все трудней.

ГЛАСНОСТЬ

В Российском государстве всегда существовала цензура. Во времена Советского Союза она представляла собой толстый свод правил. Тысячи предложений с частицей «не». О том, что нельзя критиковать политику партии, в нем ничего сказано не было. Это подразумевалось само собой, было десятилетиями выработано само-цензурой. Что касалось остального, специальные люди, цензоры, разрешали или не разрешали к публикации (выпуску в эфир) книги, газеты, журналы, передачи. Когда Горбачев с трибуны впервые произнес слова «перестройка» и «ветер перемен», стало постепенно нарастать ощущение того, что теперь «можно говорить». Никто официально цензуру не отменял, система просто постепенно, отчасти сама собой, а отчасти под натиском корреспондентов и редакторов, перестала функционировать. Уже к 1987 году молодежная газета «Смена» (которая, правда, именно благодаря тому, что была молодежной, шла в авангарде перестройки) позволила себе резкие высказывания в адрес самого Горбачева. Еще более удивительным оказался эффект: в редакцию позвонили из Кремля и поблагодарили за критику, лишь попросив впредь с ними советоваться.

Гласность. Красивое и редкое для русской речи слово зачастило на страницах всех мировых СМИ. За границей термин не требовал перевода.

Среди советских СМИ самый солидный урожай от посевов гласности собрали толстые журналы — невиданные многомиллионные тиражи. Публикации ранее запрещенных романов, стихов и рассказов, статьи о жертвах сталинского режима, любые исторические очерки, проливающие свет на историю страны, стали главной темой кухонных разговоров.

На телевидении в выпусках новостей появились сурдопереводчики — первое за много лет признание того факта, что в стране есть инвалиды. Самым сильным шоком от телевидения перестройки стали прямые эфиры. Каждому слову, произнесенному в них, верили так же, как еще несколько лет назад не верили дикторам официальных новостей.

Наиболее ярко перестроечный дух времени отразился в передачах Ленинградского телевидения. В декабре 1987 года в его эфир вышла программа «600 секунд». Ничего подобного советское телевещание не знало. Присутствие в кадре плашки с таймером, который отсчитывал секунды, остающиеся до конца эфира, давало запредельный информационный эффект «здесь и сейчас». Революционным оказалось и содержание — это был в чистом виде репортаж с камерой на плече.

Харизматичная хрипотца Александра Невзорова в сочетании со столь же агрессивной, сколь и обыденной интонацией, и сама его речь — простого серьезного парня, торопящегося рассказать всем правду,— это и был голос времени. Программа вошла в Книгу рекордов Гиннесса, как самая рейтинговая: в половине десятого вечера улицы Ленинграда в буквальном смысле вымирали — все смотрели десятиминутки Невзорова. Материалы о коррупции, сюжеты об агонизирующей советской экономике, апокалиптические картинки советского коммунального быта, пожары, матерящиеся мужики, гниющие курицы — все это производило ощущение длящейся годами сенсации. В довершение этой картины, Невзоров снимал репортажи о «страшных „тамбовцах"», что, как позже признался сам Кумарин, было не столько помехой для его деятельности, сколько рекламой.

Невзоров был в то время единственным телевизионным журналистом во всей стране, кто показывал, как зарождаются ОПГ. В основном же интерес к ним проявляли западные репортеры, которым, впрочем, нужна была не репортажная правда, а экзотический эксклюзив — заснять экзем-плярную разборку русской мафии. Западный стрингер выходил на какого-нибудь пройдоху, имевшего контакты с бригадиром ОПГ, тот платил своей команде по 50 долларов, совсем неплохие тогда деньги, и те устраивали столь же красочное, сколь и правдоподобное представление где-нибудь на пустынной набережной Малой Невки.

Результаты полученной свободы слова способствовали не только политической открытости, массовому изучению новейшей истории и чтению эмигрантской литературы, но и новому, на этот раз добровольному зомбирова-нию населения. В 1989 году в эфире главных телеканалов страны появились психотерапевт Анатолий Кашпировский и экстрасенс Алан Чумак. Пока недавно сложившиеся ОПГ молниеносно набирали силу, столбили все новые территории, большинство советских граждан по вечерам внимали их оздоровительным сеансам. Миллионы людей, прильнув к телеэкрану, заряжали стаканы с водой. Утром же они погружались в битком набитые троллейбусы и трамваи, отрабатывали за талоны на загибающихся фабриках и заводах, чтобы отстоять дикие очереди за морожеными сосисками и скорее примчаться домой и поставить перед экраном очередной стакан с водой.

Галина Леонтьева, родилась в 1956 году, журналист:

Все началось с Апрельского пленума ЦК КПСС 1985 года. Горбачев произнес: «Ветер перемен». И мы первые почувствовали послабления со стороны обкома ВЛКСМ. Мы позволяли себе критиковать больше. Например, в Волосовском районе был совхоз «Ударник». Там есть деревня Извара, где усадьба Рериха. Мы неделю пробивали репортаж о том, что усадьба сыпется. Нам отвечали: «Рерих не наш художник». Но потом махнули: «Ладно — это не наша газета». Мы постепенно стали эту лодочку раскачивать, там что-то критиковать, как корреспонденты пихать редакторов. Рупором перестройки, конечно, стали молодежки. Газета «Смена» многое в Советском Союзе делала впервые. Первая критиковала Горбачева. Югин был тогда редактором, он очень не хотел ставить этот материал, и я ходила к нему три дня, чуть не врукопашную с ним боролась и сказала, что это надо делать. В итоге, когда мы этот материал опубликовали, причем мы сделали хитро — вставили эту критику в уста человека, у которого брали интервью,— на следующий день, как только вышла газета, нам позвонили из Кремля, сказали, что примут к сведению. Они вели уже себя так, они не могли уже просто наорать. Ну а потом начали КГБ уже критиковать, начали писать о неуставных отношениях в армии. В Советском Союзе же нельзя было заявлять о том, что была дедовщина в армии, и для того, чтобы написать этот материал, Таня поехала в Москву, к главным генералам, они там правили, что-то вычеркивали, но в итоге мы смогли рассказать, что пусть в качестве исключения, но такое бывает.

Когда мы стали печатать наше зарубежье, мы стали печатать Лимонова, а у него слово из трех букв самое приличное, допустим, в «Эдичке». Алданова стали печатать. Мы с разных направлений били в одну точку. Реакция на все это от общества была такова, что у газеты Смена был тираж 300 000 экземпляров. Это было сравнимо с парижской «Ле Монд». Вы знаете, я хочу сказать, что мы наше КГБ даже стали критиковать. Когда КГБ приняло решение и выразило нам свое «фе», мы на это тут же на первой полосе выразили свое «фе» КГБ. То есть практически они уже ничего не могли сделать, нас уже понесло, как реку, как поток.

Мы хотели жить как на Западе, вслух говорить, писать то, что ты думаешь, есть не один вид колбасы, а много, не стоять в очередях. Вот это мы хотели. Мы видели, что там продаются не только гвоздики и мимозы, но 15 видов цветов.

КГБ

Власть в СССР держалась на том, что в конце 80-х Гавриил Попов, тогда будущий, а теперь бывший мэр Москвы, назвал «подсистемой страха»: в Советском Союзе были, конечно, пироги и пышки, но важнее их были кулаки и шишки. Мобилизационная экономика могла работать только в том случае, если ее рекрут понимал: шаг в сторону — расстрел. Эту карательную функцию выполняли ЧК—ГПУ—НКВД—КГБ. Однако уже в брежневское время руководимый Юрием Андроповым КГБ, как и все советское общество, проржавел. В глазах обычного ленинградца Комитет являлся незримой силой, которая не позволяла специалисту по Возрождению из Эрмитажа поехать в Италию, которая боролась за то, чтобы Анатолий Карпов выиграл у Виктора Корчного матч за звание чемпиона мира по шахматам, которая решала, кто достоин аспирантуры, а кто должен работать в школе. Основные свои ресурсы эта организация направляла на борьбу с идеологическим врагом — группой довольно безобидных художников и мастеров слова, мирно проводящих жизнь в кочегарках и на кухнях. Другой важной прерогативой КГБ была борьба с валютчиками и фарцовщиками, и в этом случае ее КПД уже был как у паровоза. Впрочем, даже в борьбе с самиздатом, абстрактной живописью и верой в Иисуса Христа КГБ работал примерно так же эффективно, как Министерство сельского хозяйства в борьбе за урожай: денег, усилий и оперативных комбинаций много, а результат — песни Высоцкого из каждой форточки. Когда же врагам народа сначала разрешили беспрепятственно заявлять о своем несогласии с властью, пусть и не в политических аспектах, а потом их еще и показали по телевизору, КГБ буквально потерял смысл своего существования. Кроме того, все знали, что комитетчики были всегда обеспечены в разы лучше, чем милиционеры или армейские офицеры. Должностной оклад майора КГБ был таким же, как у армейского полковника. Для них существовала сеть собственных распределителей, больниц, санаториев. И вдруг в одночасье с появлением кооперативов и теневого бизнеса появилась масса людей, материально жившая несравнимо лучше, чем рыцари плаща и кинжала. Закрытые распределители не избежали всеобщего дефицита, товаров в них резко поубавилось. Все это способствовало резкому снижению служебного рвения сотрудников. Когда Комитет стали пытаться перепрофилировать на борьбу с организованной преступностью, вскрылась практически полная профессиональная непригодность его работников. Оказалось, они не обладали навыками работы с уличной преступностью — не то что с вооруженными бандами, но даже со сравнительно безобидными карманными ворами.

МИЛИЦИЯ

Еще в 1985 году рядовой сотрудник правоохранительных органов испытывал страх перед вышестоящей инстанцией — КГБ. Взаимоотношения этих двух структур описывались формулой: «Вы следите за порядком, а в важные дела не лезете». Существовал официальный совершенно секретный приказ под номером 008, в котором говорилось, что если оперативник получил информацию, касающуюся ответственного партийного работника, то он немедленно должен был ее переслать по назначению — в КГБ — и забыть. Менты никогда не любили гэбэшников, но боялись их. Никто всерьез не думал, что самиздатовские книжки митьков в руках у студентов действительно представляют хоть какую-то опасность, и при этом любой милиционер понимал: чекист в случае возникновения разногласий мог повлиять на его карьерный рост и даже способствовать увольнению. Но когда по телевизору стали говорить то, за что раньше могли запретить выезд за границу, страх перед Лубянкой растаял.

Приказ 008 перестал выполняться сам собой, хотя официально его никто не отменял. Оперативники уголовного розыска теперь могли задерживать ответственных работников обкома ВЛКСМ и возбуждать в их отношении дело, не докладывая об этом ни в какие инстанции.

В эпоху перемен рядовой милиционер, работавший в городе, ощущал происходившее куда острее, чем его начальство, покидавшее кабинеты только по особым случаям. На улицах появились кришнаиты, художники, уличные музыканты — все те, кого, по привычным представлениям, должны были вот-вот схватить, но все же не хватали. Правоохранители, надышавшись воздухом свободы, перестали чувствовать опасность не только со стороны КГБ, но и со стороны собственных начальников. Они стали отказываться задерживать панков в кожаных косухах. В конце концов, во время выступления Демократического Союза у Казанского собора в марте 1989 года, сотрудники ОМОНа отказались разгонять толпу по приказу начальства, наблюдавшего за событиями с третьего этажа дома Зингера.

В том же году, лишь несколько месяцев спустя, и сами сотрудники милиции организовали акцию протеста, правда, с лозунгами экономического характера. Летом около двух сотен человек в воскресный день вышли на Дворцовую площадь с плакатами, на которых были выведены требования: «Мы не можем защищать людей, если наши семьи голодают». Зачинщиком митинга стал замполит 30-го отделения милиции Николай Аржанников, впоследствии ставший депутатом Верховного Совета СССР от партии Демократический Союз. На главную площадь города немедленно прибыл оперативный дежурный КГБ по фамилии Карпов, и появились солдаты внутренних войск, базировавшиеся по соседству, на Халтурина. Вопреки ожиданиям руководства госбезопасности, дежурный доложил, что ничего антиправительственного он в требованиях демонстрантов не видит, а офицеры ВВ стояли рядом с мятежными оперативниками, курили и посмеивались.

Сотрудники правоохранительных органов почувствовали свободу, но фактически их требования выполнены быть не могли. Боязнь любого начальства ушла, а лезть под пули и защищать чье-то личное имущество за мизерную зарплату никто не хотел. Начался отток самой креативной части сотрудников в нарождающийся бизнес, в криминальные и полукри-минальные структуры. Не без помощи этих ренегатов оставшиеся в органах стали довольно быстро коррумпированы.

Андрей Колпаков, родился в 1962 году

Я был старшим уполномоченным отделения спецслужбы. И когда Демократический Союз собрал огромный митинг и шествие, их было тысячи три или четыре, по Невскому еле можно было проехать. Это были от поклонников Виктора Цоя до взрослых для меня тогда людей, которые носили очки и явно имели высшее образование. Лица у людей были в основном приятными. Нам сказали туда идти, и я пришел туда с несколькими сотрудниками. Я увидел, что там собралось три или четыре поста наружного наблюдения, мы друг друга знали. Они подошли, сказали: «Нам велели фотографировать». И щелкают таким маленьким фотоаппаратом. Я им говорю: «Что тут фотографировать, вон телевидение снимает». И за Казанским собором стояло два кунга с омоновцами, а тогда омоновцев было двадцать человек. Это были чемпионы рукопашного боя — Снетков, Нестеров. Огромные, за 100 килограмм рыцари в бронежилетах. А мы подходим курить с ними. Курим, смеемся. Тогда я увидел в первый раз триколор. А на Доме книги, на третьем этаже, где сейчас кафешка, стоят несколько человек в папахах, то есть видно, что это либо генералы, либо полковники с огромными радиостанциями. В этот момент хрип, Нестеров берет радиостанцию, и происходит следующий диалог:

— Видите толпу?

— Очень трудно ее не увидеть.

— Рассекайте ее надвое.

— В каком смысле надвое и зачем.

— Ну их много, рассекайте надвое.

— Что они такого делают, чтобы я их рассекал.

— Они сейчас полезут на памятник Барклаю де Толли.

— Когда они полезут на памятник Барклаю де Толли, тогда я кого-то сниму с этого памятника.

А дальше дословно было так:

— Вы слышите, что они кричат?

— Да они все правильно кричат,— отвечает им Нестеров.

Дальше там молчание на третьем этаже, видимо, он оглох от такого ответа. Потом, наконец, говорят:

— Да я вам приказываю.

— Да я вас вижу, вы там, на третьем этаже. Вы спускайтесь вниз, вместе рассекать и будем.

И в этот момент все, кто стоял рядом с Нестеровым — и мы, и двое омоновцев,— заржали. И вот это ощущение, что вон там стоят наши генералы, эти что-то орут с флагами, а мы смеемся, стало конечной точкой, стало понятно, что власти нет, что-то в стране изменилось.

КООПЕРАТОРЫ

К 1988 году экономика СССР пришла в окончательный упадок. Списки дефицита пополнили уже десятки жизненно необходимых товаров. Советское руководство пошло на крайние для тоталитарного социалистического государства меры — фактически разрешило частную предпринимательскую деятельность. 26 мая 1988 года вышел закон «О кооперации в СССР». Он представлял собой довольно пространный многостраничный документ, носящий больше гуманитарно-декларативный, чем регулирующий, характер. Он явился ярчайшим примером решительных полумер. Дело в том, что к тому времени кооперативное движение существовало во многих странах мира (те же знаменитые кибуцы в Израиле), но в общем объеме экономики оно занимало десятые доли процента. Это сейчас понятно, что частный бизнес не может управляться коллективно, поскольку коллектив не может брать на себя предпринимательские риски. Поэтому подавляющее большинство кооперативов в СССР оказались на деле частными предприятиями, принадлежащими одному или нескольким лицам. Все остальные так называемые «члены кооператива» были, по существу, наемными работниками. Неизвестно, отдавали ли себе отчет авторы этого закона в том, что он по сути своей подрывал самую основу социалистической экономики — фактически разрешал частную собственность на средства производства — создавал одно из основных условий возможности развития капитализма.

Первые участники кооперативного движения довольно быстро поняли только одно: разрешено все, что впрямую не запрещено. Впрочем, мнение о том, что заниматься легальным бизнесом в первую очередь кинулись самые активные деятели советской теневой экономики — цеховики и спекулянты,—ошибочно. За годы незаконной деятельности они слишком сильно привыкли опасаться советской власти. Большинство из них были уверены, что новый закон не более чем провокация или, во всяком случае, краткосрочное явление: через некоторое время лавочку прикроют, а тех, кто создавал кооперативы,— посадят. С куда большим рвением к новым возможностям отнеслись продвинутые комсомольцы и ответственные инженеры, которым нужно было кормить семьи. Их деятельность была максимально разнообразна: они скупали товар на предприятиях по госцене, чтобы перепродать в несколько раз дороже, производили пленку для самодельных парников и вешалки для белья, возили на машинах арбузы и помидоры из Узбекистана. В условиях тотального дефицита доход приносили любые производимые товары и услуги. Норма прибыли для всех этих видов деятельности составляла не меньше 100%, а, как правило, в разы больше. Однако причины того, что кооперативы стали источником первых многомиллионных состояний в стране состоит не в этом, а в том, что на практике наличные средства с банковского счета кооператива можно было снимать без какой бы то ни было серьезной отчетности. До 1988 года в Советском Союзе безналичные деньги были некой условностью. Одни предприятия могли что-то продавать на них другим предприятиям по ценам, установленным Госпланом, но напрямую в частные руки они никоим образом попасть не могли. С появлением кооперативов ситуация резко изменилась. Государственное предприятие получило возможность приобретать что-то у кооператива, а кооператив уже, в свою очередь, мог эти деньги без проблем обналичить. Самыми массовыми сделками такого рода стала покупка компьютеров. Кооператоры покупали их в Польше, к примеру, по 1000 долларов и тут же продавали какому-нибудь НИИ по 10 ООО долларов. Ничего противоречащего закону в этом не было. Таким образом, миллионы рублей, которые еще год назад как будто не существовали, оказались в частных руках. Это привело к еще большему денежному навесу в стране — денег, на которые фактически ничего нельзя было купить. Возможность легких сверхдоходов сохранялась вплоть до гайдаровской реформы.

Закон о кооперации действительно вызвал всплеск деятельности среди населения: унылый серый ленинградский пейзаж разукрасился наивно разноцветными вывесками ресторанов и кафе, витринами убогих грязных ларьков с жвачкой, сигаретами и лимонадом, подгнившими деревянными ящиками с арбузами и апельсинами, дешевыми, но броскими вещами, развешанными по наскоро состряпанным витринам и одетыми на самих ленинградцев. Однако свою задачу, как ее видели создатели документа, он не решал: «В условиях политической и экономической систем СССР, при ведущей роли государственной (общенародной) формы собственности, повсеместное развитие получает кооперативная форма собственности, способствующая более полному использованию возможностей и преимуществ социализма, приумножению общественного богатства, насыщению рынка высококачественными товарами и услугами, их удешевлению...» В действительности цены на услуги и товары, производимые кооператорами, были в несколько, а то и в десятки раз выше цен, установленных государством. В результате приобретать их могли только люди, чьи доходы значительно превышали советские зарплаты. К 1991 году таких людей было не больше 10 процентов от всего населения. Закон также обещал, что «государство, используя средства массовой информации и другие формы, создает наиболее благоприятные идеологические предпосылки для деятельности кооперативов, обеспечивая повсеместно такой морально-психологический климат, при котором каждый член кооператива осознавал бы, что, работая в нем, он выполняет важное общественно полезное дело...». Только что получившие свободу СМИ, как и все советское общество, не спешили исполнить это обещание — вплоть до середины 90-х слово «кооператор» для большинства звучало как презрительное ругательство.

Борис Элькин

Закон о кооперации был очень невнятный, и многие, особенно цеховики, его испугались. Подумали, что это подстава. А были отчаянные ребята, которым уже невозможно было работать на хозяина, ну и я в том числе, кстати, которые сказали: «Мы в это дело впишемся». Из всех современных олигархов где-то четверть — это кооператоры. История была простая как палка.

На чем я заработал первые деньги какие-то значительные? Я их заработал на полиэтиленовой пленке. Происходило это следующим образом. За небольшую взятку, в 1000 рублей, ну, по тем временам не такую и маленькую, я купил пленочный экструдер, якобы списанный якобы с Охтинского химкомбината. С этого же комбината ухари, еще за 10ОО рублей, мне его поставили, поставили головки — в общем, привели его в порядок. Дальше я стал делать полиэтиленовую пленку. Полиэтиленовая пленка была в стране дефицитом. Ну не было ее вообще. Люди в очередях стояли, чтобы накрыть эти свои грядки... У меня был первый частный экструдер, так мне повезло. Я покупал сырье за взятки, так-сяк, где-то выдуривал этот полиэтилен высокого давления. Дальше там был очень нехитрый процесс, как-то он выдувался, и пленка готова. Но цену на готовую продукцию я устанавливал сам, как хотел, каждый день. Вот проснулся с утра и решил, что пленка будет стоить три рубля. Казенная стоила 40 копеек, но ее не было. Была парадоксальная совершенно ситуация: люди стояли в очереди у меня на складе и ставили себе номерки на руки, потому что мне не хватало сырья. Прибыль у меня была небольшая: я за 1 вложенный рубль получал 4, причем скорость оборота у ме ня была сутки. То есть это реально печатный станок. Дошло до смеха, меня вызвал заместитель председателя райисполкома по фамилии Кошкин, как сейчас помню. Он меня пригласил к себе и говорит:

— На тебя жалобы от населения, ты население плохо пленкой обеспечиваешь.

— Господь с вами,— говорю я ему,— подгоните сырья, я в три смены буду работать, я его обеспечу...

У меня было мотало сделано, по 10 метров, а старухи пленку, когда покупали, рулетками перемеривали. И я тогда сказал, чтобы мотало сделали на 20 сантиметров больше. Все стали ох...вать, им стало казаться, что они просто наживают. Хотя на следующий день я мог сказать, что сегодня 4 рубля пленка будет стоить.

Я был кооператором, у меня было много денег, и меня познакомили с такой Валькой, она была директором магазина на чеки серии «Д» на Наличной улице. И вот я приезжаю к ней.

— Что, Бориска, будешь брать?

— А что есть? — я говорю.

— Джин «Бифитер».

— Три бутылки.

— Тоник?

— Упаковку.

— Кола?

— Упаковку.

— Пиво есть немецкое «Лёвенбрау» в банках.

— 12 упаковок.

— «Мальборо».

— 4 блока.

— Плащ на тебя есть белый, голландский. Померяешь?

— Пиши.

— Есть сок кипрский.

— 12 банок.

И мне все это грузят в багажник. Я приезжаю домой, все это раскладываю. Сажусь у окна, там алкаши какие-то ходят, время уже совсем голодное. И я наливаю себе джин с тоником, лед и лимон туда добавляю, закуриваю «Мальборо» и думаю — вот все, п...дец, я живу, видимо, как Рокфеллер.

Александр Тараторин

В армию уходил советским человеком. Окончил ПТУ-88, мне ж первый секретарь Григорий Романов каску строительную подарил на одном официальном празднике. А первого наставника звали Марлен — Маркс и Ленин.

17 ноября 1987 года приземлился после службы в армии в аэропорту «Пулково». Понял — попал в другую страну. Весь аэропорт будто сварили — все в варенке, штаны бананами и в белых кроссовках. Цыганки не с картами, а с ведрами. А в них гвоздики. Матери купил сразу же. На лотке увидел газеты с обнаженными девицами, какими-то предсказателями. Тоже прихватил. Люди с открытками стоят около таксистов — агитируют то ли в свидетели чего-то, то ли в «Белую церковь». Постоял, послушал. Рядом в наперстки игра, в открытую. Проиграл золотое кольцо-печатку. Полегчало. Это я потом узнал, что играл Артур Кжижевич со своими хлопцами. Таксисты, заметил,— более развязны, никаких 20 копеек на посадку. Доехал круто на кузове 123-го «мерседеса». Первый раз вышел в город и тут же наткнулся на пока редкие, но малиновые пиджаки и шпанские кепки.

Мне столько в мозг инфы попало — не понял, что творится. Стержень-то был коммунистический, и пошел я шоферить с обостренным чувством социальной справедливости.

Первое время держался, несмотря на роскошь в таких магазинах, как «Балтик Стар», в «Прибалтийской» и прочее. Познакомился с будущей женой — Ириной. А дядя ее, Павлов Юрий Алексеевич, был директором Кировского рынка. Там увидел Саню Питерского. Услышал прозвища Юра Полковник, Коля Карате. Они, как старики, сидели, играли в карты, организовывали какую-то лотерею с предсказуемым концом. Как-то мы поехали в Палангу с дядей — все-таки Ира его племянница. Там цыгане пели. Открылся другой мир — ресторанный. Там уже Малышев сидел. Разговоры высокие. Кто-то предлагал чуть ли не деревянные дома строить в центре Ленинграда. Мол, Бога нет, значит, все позволено. Я-то до этого только «Красную звезду» читал, типа «сержант Прокопенко выстрелил десять раз — попал одиннадцать». Я прикололся, хотел на следующий день найти «Ленинские искры». Не нашел следов «бога».

Помню, дядя невесты Петров кому-то сказал в кабаке: «Ты наш человек». А ему спортсмен отвечает: «Потерпи, мы еще с тобой в бане попаримся».

Но продолжал пахать за баранкой. На молокозаводе № 1, где директор был тов. Полянский. Я лопатил 45 тонн в ночь. Молока. В месяц по полторы тысячи. Быстро научился маклям. Нырнул в мир левака. В месяц при зарплате в 100 имел косарь. Тогда прибаутка была, что ночью ездят лишь скорая, милиция, таксисты, молоко и хлеб. Молоко, как ни странно, было самым доходным. Милицию по рентабельности точно обгоняли. Кстати, Ирина моя тогда работала на сливках. В цеху в смысле. Там дела творились чудные — пересортица на синих пробках от кефира. В общем набегало. Причем о БХСС уже никто не думал. Потому как им платили веером.

Кстати, однажды попал на карбюраторный завод, год так 1988-й. Там сошелся с армянином-цеховиком. Он мне показывает карбюраторы с китайскими иероглифами. Сам видел, как тот парень в фильме о Ленине в октябре. Так эти иероглифы потом подпольно зубными бормашинами стирали.

Вскоре пошел на повышение. Устроился на колбасный завод на Литовском. Стал бригадиром молодежной бригады.

Меня парторг напутствовал: «Сань, за тобой идут люди, ты кандидат в партию. Выручай! Все чего-то сыпется». Это он приуменьшал. Возил мясное рагу — кило рубль — ключ ко всем дверям. Официально получал — 89 рублей в месяц. А со всей мздой — до тысячи рублей в день. А в гараже базар-вокзал: где колбаса висит, где кроссовки, где вино. Заодно все боремся с несунами. Колбасу домой, как дрова, носил, на двух руках — ел весь микрорайон. А тем временем талоны уже пошли.

При всем этом успевал в Смольном, в обкоме комсомола. Меня к Гидаспову подвел дядя, который с ним работал в депо. Папа — все толкал в школу КГБ: «Я не смог, так из тебя сделаю человека». Но я чуял, скоро их резать будут, как в праздник Варфоломея. Говорю: «Батя, еще не дорос до чести такой».

Я ж до армии увлекался организацией молодежных вечеров. Тогда же успел попереводить западные песни для обкома. Этим ответствовал Сергей Рыжов — парторг Ждановского завода. Он у проходной давал тексты с печатями с гербом, со штампиками — «Разрешено». Ему это было важно. Тексты пелись на музыкальных вечерах. И в конце 80-х эта ересь продолжала действовать по инерции. Теперь это называлось дискотекой. Но сначала лекция, почему их музыка влияет на удары сердца и скрытая антисоветчина, а потом танцы. Ровно 11 песен — это высчитали в партии.

Но теперь ответственный парторг за рок-н-ролл сдулся. Пил страшно. Так, что прикуривать от него было опасно. Все время крутил партийный билет. Будто что-то страшное хотел сказать.

Я тоже в двух плоскостях. Ночью вкалываю, колбасу правую и левую разбрасываю. Днем дискотеками занимаюсь — деньги трачу. На своей машине эти софиты перевозил. Еще кормил это стадо.

Время, как бутерброд, забродившая селедка под шубой от переизбытка майонеза. Примерно такой вкус, но весело. Информация меняется быстрее, чем сегодня в Интернете.

Советская власть кончилась для меня, когда на мясокомбинат имени Кирова я завез телегруппу Невзорова в своей машине. Девушку как экспедитора, в белом халате. Я за 2,50 этот халат купил и на спине разрезал, так как она широковата была в талии. Они снимали битую скотину, дохлую, в отвалах. Сравнивали с падежом. ВОХРа на комбинате даже не рюхнулась. Я не верил, что такое можно показать по ТВ. Когда показали — все. Теперь все можно.

ЗАГРАНИЦА

«Заграница — это миф о загробной жизни: кто там побывал, тот оттуда не возвращается»,— писал Илья Ильф. В советской реальности почти так и было. Официально, правда, границы закрыты не были. По идее, для того чтобы их пересечь, требовалось то же, что и сейчас,— загранпаспорт, путевка и виза. Загвоздка состояла в том, что для получения загранпаспорта необходимы были характеристики с места работы (идеологически выдержан, морально устойчив) с тремя визами (директор — парторг — профорг) и справка из первого отдела о том, что проситель не является носителем секретной информации. Так что на деле за рубежом бывали только немногие избранные. «Курица не птица, Болгария не заграница» — шутка близких к номенклатурным верхам советских снобов: еще какая заграница, более недостижимая, чем сейчас какая-нибудь Бразилия. Представления о «свободном мире» были самыми приблизительными и почти всегда преувеличенно позитивными. Заграница виделась каким-то недоступным раем, где все одеты в джинсы, пьют виски и ездят в Венецию.

Михаил Горбачев дал своим подданным свободу, которой они лишились в 1920-е годы,— свободу передвижения. Отныне для того, чтобы поехать в Болгарию или даже в США, достаточно было отстоять длинную очередь в ОВИР и еще одну такую же в консульство страны поездки за визой. Более того, государство даже сделало своим первым туристам своеобразный подарок: во Внешторгбанке на Малой Морской улице можно было по официальному курсу, то есть практически «на халяву», купить 300 долларов. Остальные деньги отдавали по рыночному курсу оставшимся в Союзе родственникам знакомых эмигрантов в рублях, а по приезде у этих самых знакомых забирали доллары, шекели или немецкие марки.

Первое пребывание в капстране всегда оборачивалось шоком. Прежде всего, советский человек чувствовал себя на положении отщепенца. Каким бы ни был твой социальный статус в Рашке, как называли нашу страну многочисленные эмигранты, в Нью-Йорке или Берлине он ничего не стоил. Большинство русских туристов не владели ни одним иностранным языком, могли покупать одежду только в самых захудалых секонд-хендах и вынуждены были экономить на еде. Вторым шоком становилось непредставимое материальное изобилие. Любой универсам в самом мрачном уголке Бруклина выглядел на фоне Елисеевского магазина как авианосец по сравнению с речным трамвайчиком. Советский человек впервые узнавал слово «йогурт», выяснял, что сыр бывает не двух, а двух сотен сортов, дивился разнообразию алкоголя. Торговые площади и отсутствие очередей приводили приехавшего в состояние, какое испытывает никогда не бывавший в городе деревенский житель, увидев небоскреб. Люди уходили в запой, с ними случались инфаркты, они понимали, что прожили жизнь зря, что они неполноценные. Они даже не знали, как открывается обычная жестяная баночка с кока-колой.

Пройдет много времени, в конце концов, с гайдаровской реформой, товарные рынки будут насыщены, заграницей станут Эстония с Украиной. Но это ощущение первого шока не пройдет у большинства никогда. Желание жить в своей стране, а быть не хуже иностранца, чувство оскорбленного национального достоинства, память о пережитом унижении станет в некоторых случаях основой идеологии, побудительным мотивом для достижения целей. В начале 1990-х годов Владимир Жириновский, самый близкий по взглядам к авторитетным бизнесменам политик, учившийся, по иронии судьбы, в одной школе с будущим «тамбовским» депутатом Госдумы Михаилом Глущенко, напишет: «Мы помним, как возили сумки поношенных трусов разных Мишек и Левок, теперь пусть послушают, как шуршат шины наших „мерседесов" по их автобанам».

Владимира Кумарина досрочно освободили из колонии в конце 1986 года. Два года, проведенные в местах лишения свободы, не нанесли ощутимого ущерба его позициям, а наоборот, скорее, укрепили их: «В это время многое замыкалось на меня. Все ведь считали, что я отсидел за убийство. Это обстоятельство давило на многих». Кумарин устроился грузчиком, потом — лоточником в трест ресторанов и кафе Калининского района и очень быстро восстановил утраченный статус: стал буфетчиком в пивном баре на Гражданском проспекте. Его сменщиком за стойкой работал спортсмен из Тамбова Юрий Золотов. Бывший коллега Кумарина по «Таллину» Николай Гавриленков умудрился сразу наняться барменом в «Казбек». Его часто можно было встретить на Невском возле ресторанов «Нева» и «Север». С высоты своего роста (187 см) и возраста (тогда ему было почти 40) он уже учил жизни начинающих фарцовщиков: рассказывал, как и на чем лучше заработать.

Близкие знакомые в шутку называли Кумарина и Гавриленкова «Тара-пунька и Штепсель»: один из них небольшого роста, а другой — высокий и мощный.

Офисом, где Кумарин решал не связанные с официальной работой дела, стал бар «Космос» на Светлановском проспекте. Вокруг него начали собираться его земляки. Он знакомил завсегдатаев заведения с курсантом Военного института физкультуры членом КПСС Валерием Дедовских, мастером спорта по борьбе Андреем Рыбкиным, чемпионом Европы среди юниоров по боксу Сергеем Лукошиным. Все они родились в Тамбовской области. Кумарин хорошо ориентировался в ленинградской жизни и помогал им устроиться. Начинать им приходилось иногда с самых низов, первая должность Лукошина — уборщик в баре «Космос», где первое время он работал за еду.

Кумарин со своей компанией часто проводили свободное время в ресторанах «Север» и «Нева». Они так прижились в этих местах, что все без исключения воротчики и не помышляли брать с них трешки за проход. Новые друзья из Тамбова помогали Кумарину в его делах, получении долгов и спекуляции. Это позволяло им и заработать немного денег, и самим научиться не пропадать в большом городе.

Малышев вернулся в Ленинград практически одновременно с Кума-риным, но, в отличие от последнего, центр не любил. Только в Красносельском районе он чувствовал себя в своей тарелке. После освобождения жить ему было особенно не на что, и он стал оказывать услуги нескольким обитающим по соседству фарцовщикам, работающим рядом с магазином «Березка» у гостиницы «Советская». За фиксированную ежемесячную плату он защищал их от тех, кто занимался мелким рэкетом. В случае неприятностей они могли ссылаться на Малышева: мол, все вещи принадлежат ему. А тот, в случае, если конфликт этим не исчерпывался, разбирался с обидчиком так, как будто вещи, и вправду, были его.

Срок Малышев отбывал в колонии в Комсомольске-на-Амуре, где до сих пор еще сохранилась черная власть, а тогда без одобрения вора или блат-комитета в лагере не решался ни один бытовой вопрос. Тем не менее в Ленинград он вернулся без наколок на теле, не употреблял блатной жаргон и уголовником себя не считал.

Возвращение Малышева отмечали в ресторане «Зеркальный» при гостинице «Ленинград». Среди гостей были старый друг Александр Челюскин и многие из тех, кто крутил колпаки с Сергеем Васильевым. Еще когда Малышев стоял на воротах в «Риге», его воспринимали как человека, который всех собирал вокруг себя, с ним многие искренне хотели дружить, так что эта компания сразу стала его постоянным кругом общения. В ней он выделялся не столько физической силой, сколько способностью быстро принимать решения и брать на себя ответственность.

Самого Васильева, когда Малышева встречали из лагеря, за столом не было. В это время уже начали допрашивать его сообщников по сделкам с машинами на Энергетиков, а через полгода арестовали его самого. На схеме-разработке Васильева, составленной в ходе расследования, был обозначен его ближайший круг общения (братья Борис и Александр Васильевы, Кудряшов и Челюскин, Владимир Миронюк, боксер Федя Мороз), его связи с фарцовщиками у «Гостиного Двора», цеховиками, группой мошенников на Энергетиков. Отдельной стрелочкой на этой схеме была обозначена дружба Васильева с покойным директором ресторана «Казбек» Векштейном.

13 апреля 1987 года во время обыска при задержании у Васильева изъяли набитый деньгами чулок, два ключа с брелком «New York» и календарь с финансовыми подсчетами за 1986 год. В приговоре, по которому Васильев получит 6 лет лишения свободы, будут перечислены десятки эпизодов мошенничества с автомобилями, а вот слово «наперстки» в нем даже не упомянут. «В принципе,— скажет позже Васильев корреспонденту журнала „Огонек" Лиханову,— я собирался подкопить деньжат и махнуть в Швецию. Тогда бы меня вообще никогда не взяли».

После того оглашения приговора журналист Леонид Милош написал статью в газете «Смена», где красочно пересказал всю биографию Васильева, начиная с конца 70-х годов: «Свободного времени у него никогда не было, стрелка его деятельности ни на минуту не останавливала свой бешеный темп. Жил скромно: старая, обшарпанная мебель, сломанная кровать, в холодильнике консервы, килька, вареная колбаса — никаких деликатесов. Только новенький магнитофон „Панасоник" и цветной японский телевизор той же фирмы никак не вписывались в эту убогую обстановку запущенной и грязной квартиры. Впрочем, этот „спартанский" образ жизни объяснялся патологической жадностью Васильева» . По воспоминаниям друзей, набор видеокассет был таким же аскетичным, как и обстановка. Васильев все время смотрел два фильма: «Чапаев» и «Броненосец Потемкин».

Закончил статью Леонид Милош пророчески: «„Должность" главного „мафиози" Ленинграда вакантна, но надолго ли? Как известно, вакуум должен заполняться...» Статья вышла в марте 1988 года.

ОВОЩИ

После ареста Сергея Васильева 15 марта 1987 года команда его наперсточников распалась. Они снова стали зарабатывать мелким грабежом.

Ветераны бандитизма называют этот период стыдливо и брезгливо: «телки-метелки — кулаки поточить». Те, кто всего через несколько лет ужаснет город, просыпались глубоко за полдень, как правило, с тяжелой головой. Дальше их день был распланирован подобно онегинскому. Сначала нужно было «найти тему». Например, завиноватить кого-нибудь из спекулянтов, отобрать у него пару пуссеров или танкеров и тут же их продать — чтобы было на что гулять. По вечерам хорошим тоном среди них стал объезд недоступных для трудящихся точек общепита. Передвигались от берега Невы к Финскому заливу: начинали с бара «Канатник» и ресторана «Зеркальный» в гостинице «Ленинград», затем заходили в ресторан-поплавок «Океан» на Приморском проспекте, а заканчивали веселье на ночной дискотеке в мотеле «Ольгино». После этого главной проблемой было нахождение квартиры, куда можно завалиться с девчонками. Любимым развлечением в ресторанах были драки: они били, как им казалось, наглых, а на самом деле просто случайных посетителей.

Их поведение стали массово копировать и другие спортсмены, стоявшие на воротах. За несколько месяцев таких веселых гуляк набралось в городе под сотню. У большинства было ощущение праздника, который всегда с тобой.

ЗАНЗИБАР

Спортсмены в шмен играли немногим чаще, чем в шахматы. Отторгая оттенки уходящей подпольной субкультуры Невского проспекта, они интуитивно раздражались ее полутонами, лукавством, ироничностью над собой. Мощная инерция толкала бывших чемпионов на штурм и натиск.

К 1987 году категорическим ответом на шмен стала случайно выдуманная новая игра. Исторически ее появление — безупречно.

Правила оказались примитивны как гиря: новичку предлагали положить на стол купюру, равную по достоинству банкноте инициатора представления. Затем первому советовали загадать любое число. Потом произнести его вслух. Он соглашался: например, двести сорок три. Тогда владелец секрета приговаривал: «А у меня на один больше — двести сорок четыре». И быстро забирал чужие деньги. На возмущение простаку отвечали хохотом: «Правила такие. Игра называется Занзибар. Рискнешь еще раз?»

ТОЛЕРАНТНОСТЬ

В спорте всегда было много молодых людей и девушек из провинции. На соревнованиях отбирали лучших молодых спортсменов из глубинки, приглашали их в крупные города и устраивали в специальные интернаты. Их называли привозными. Большинство тренеров делали ставку именно на провинциалов, так как мотивация у них была намного сильнее: они оказывались в мегаполисах без родственников и квартир. Отношение к приезжим было толерантным: не могло произойти такого, чтобы кто-то указал кому-то на то, что он не местный, и уж тем более в голову никому не пришло бы произнести фразу «понаехали тут». Общность интересов и социальная близость были важнее того, кто где родился и вырос.

И все-таки спортсмены-вышибалы стали в какой-то момент делиться на компании. С одной стороны, в чужом городе всегда тянет к ребятам, выросшим с тобой на соседней улице. С другой — устроившись на работу воротчиком, молодой человек получал возможность помогать тем, кто только что приехал в Ленинград. Наконец, сам принцип распределения спортсменов по вузам и общежитиям был устроен таким образом, что земляки оказывались соседями. Боксеров из Воркуты, которые обычно прогуливали школу, но отлично выступали на соревнованиях, часто отправляли учиться в Горный институт. Их компания, начиная с середины 80-х, часто собиралась в баре «Кубик Рубик» на Васильевском острове. В ней явно выделялись два лидера: Омет — Сергей... и Сироп — Вячеслав Максименко. Одаренных парней из Перми пристраивали в Институт имени Лесгафта. Самым заметным среди них был Коля Алексеев. Он снимал раскладушку в общежитии клуба «Ринг» на улице Ломоносова и крутился в барах возле Невского проспекта. Его наставником в боксе был Федя Мороз, тот самый, который одним из первых примкнул к Васильеву. Агрессивный боксер Артур Кжижевич из Карелии стоял на воротах в баре Выборгского района «Северное сияние» (в просторечии — «СС»), а рядом с ним его друг детства — Геннадий Масягин. Молодые, но уже именитые борцы из Рязани Александр Баскаков и Альберт Старостин, привезенные в ленинградские спортшколы, в силу малочисленности рязанских одноклассников дружили с боксерами из Великих Лук Псковской области — Андреем Сергеевым и Алексеем Косовым. Заводилой всей этой разношерстной компании стал Николай Гавриленков (он тоже когда-то приехал в Ленинград из Великих Лук). Геннадий Авдюхин из Ростова дружил с боксером Михаилом Глущенко из Ташкента. Вот уже несколько лет они регулярно проводили вечера в пивном баре «Очки» на углу Невского и канала Грибоедова, где рядом с ними сидели татарин Алим и борец с Северного Кавказа Мага.

ПОЛЕ ЧУДЕС

7 Марта 1988 года возле железнодорожной платформы «Девяткино» появился последний в Ленинграде незаконный рынок. На огромном пустыре у станции метро «Комсомольская» (сейчас «Девяткино») сотни торговцев на одеялах, раскладушках и туристических столиках продавали дубленки, турецкие сумки, газовое оружие, импортные консервы, чулки, заколки и еще сотни всевозможных мелочей. Новость о появлении Девяткино распространилась по городу молниеносно: сарафанное радио работало не менее быстро, чем сегодняшние социальные сети.

Будущие гангстеры попали на рынок в этот же предмимозный день. Первым там оказался Толя Макс — тот самый Анатолий Максимов, который крутил колпаки в компании Васильева еще на Ульянке. Имея достаточный опыт игры в наперстки, он попытался работать в одиночку. Вечером того же дня спекулянты из Девяткино случайно рассказали об этом кому-то еще из участников концессии Васильева. 8 марта на рынке появилось несколько станков, а вокруг них все та же компания, которая держала их на Энергетиков. На этот раз возглавлял ее Александр Малышев. Они с Челюскиным, Кудряшовым и Утюгом образовали как бы равноправное акционерное общество. Но закрытого типа. Все доходы, за исключением того, что они отдавали нижним и еще нескольким приглашенным для большей уверенности верхним (Сергею Мискареву по прозвищу Бройлер, Москвичу, Марадонне), они делили строго поровну. Другое дело, что функции организатора все равно, так или иначе, брал на себя Малышев.

Каждую субботу и воскресенье от выхода из метро до самодельных торговых мест по тропинке тянулась толпа людей, как на демонстрацию. В первый же день игра в колпаки принесла прибыль, достаточную для покупки «жигулей». В последующие выходные заработки были скромнее, но все равно каждый из акционеров редко уносил оттуда меньше тысячи рублей.

Эта информация не могла проскользнуть мимо Владимира Кумарина. Узнав о доходах Малышева и компании, он отправил Лукошина договариваться о том, чтобы тоже поставить станки с наперстками в Девяткино. Тот сразу пошел на резкий разговор с Кудряшовым: с порога без обиняков поставил его в известность о том, что они придут на рынок на следующий день. Кудряш отреагировал агрессивно — ему не понравилась не столько сама идея, сколько форма, в которой Лукошин ее преподнес. Тогда Кумарин поменял тактику и прислал в качестве гонцов несколько человек, вместе с которыми Кудряшов тренировался в одном клубе. Они по-свойски стали убеждать его, что нужно уступить Кумарину один станок. Малышев отказал, вслух выражая свои не беспочвенные опасения: «Дай палец — откусит руку». Но спортсменов объединяло прошлым — общие сборы, соревнования, и Павел Кудряшов просил как за своих. Малышев неохотно уступил.

На следующий день Кумарин и компания пришли не с одним, а сразу с тремя станками. Среди них были и Николай Гавриленков, Валерий Дедовских, недавно освободившийся из тюрьмы боксер Геннадий Петров,

Вячеслав Дроков, борец-вольник Андрей Рыбкин, все тот же Лукошин, брат Гавриленкова Виктор, Андрей Сергеев и Алексей Косов из Великих Лук. Вслед за ними на рынке один за другим стали появляться другие, тоже уже известные узкому кругу персонажи: Артур Кжижевич из Карелии, Коля Алексеев из Перми и компания из Воркуты: Омет, Сироп и Битый Глаз.

Каждая компания работала на себя, но по вечерам они отдыхали __/ все вместе в одних и тех же заведениях. Малышеву пришлось смириться с наступившей демократией. Ни о какой вражде и дележе места не могло быть и речи. Как-то Марадонна ехал на такси по Выборгскому шоссе, его машина попала в аварию и перевернулась. Через 15 минут ее уже с хохотком ставили на колеса случайно проезжавшие мимо Андрей Рыбкин и Александр Баскаков.

Все бы ничего, но десяток станков с наперстками создавал на рынке слишком много шума, и, кроме того, там все время сновали другие мелкие жулики и карманные воры. Граждане активно сигнализировали, и к лету Девяткино разогнала милиция.

СОСИСКА

До мая 1988 года Некрасовский был обычным колхозным рынком города Ленинграда, там продавали по большей части молочные продукты, овощи и фрукты. Но сразу после выхода закона о кооператорах второй этаж отдали под торговлю вещами. И его буквально в течение нескольких дней наводнили пуссеры, танкеры и вареные джинсы.

Источником этого изобилия были все те же цеховики, которые поставляли товар на Галеру, а продавали его или нанятые продавцы, или кто-то из ближайшего окружения поставщика: сестры, соседи, подруги. Немного позже к ним присоединились и первые челноки. К этому времени ленинградская барахолка была уже непредставима без наперсточников. На Некрасовский первыми крутить колпаки пришла компания выходцев из южных республик: Мушег Азатян по прозвищу Резаный, Куанч Бабаев и Мага. Куанч и Мага — мастера спорта по классической борьбе.

Идея переезда с закрывшегося Девяткино на Некрасовский принадлежала Кумарину. Не чувствуя в себе сил справиться с конкурентами, он поделился ею с Малышевым. В итоге в первые летние дни 1988 года на Некрасовкий рынок заявились Кумарин с Дедовских и Гавриленковым и Малышев с Челюскиным и Кудряшовым. Кавказцы сдались только после драки. Им по-братски оставили треть второго этажа. На другие две трети переселилась вся толпа наперсточников с Девяткино.

На Некрасовском, который стал первым в городе торговым центром, народу было море, и мало кто мог пройти мимо заманчивой возможности выиграть деньги в простую игру. Малышев с подачи Александра Крупицы по прозвищу Крупа, приятеля Артура Кжижевича, пригласил крутить колпаки двух жонглеров из цирка на Фонтанке. У Кумарина эту роль исполняли Геннадий Андреев (Клубника) и Вячеслав Дроков (Зинка). Те и другие лихо шутили, зазывая народ на аттракцион-залипон:

— Прилетел к вам из Америки, на зеленом венике. Веник распался, а я здесь остался.

— Кто глазки пучит — ничего не получит.

— Тетя Алина прислала три миллиона. Один себе забрать — оба вам отдать.

— Купите газету ТРУД — там скажут, где деньги растут.

— Вот туз. А вот ваш картуз.

— Все будет честно, без обмана. Как у волшебника Сулеймана.

— Мужчина без денег — мужчина бездельник.

— Мужчина без риска — мужчина сосиска.

Прибаутки нравились даже проигравшим — во всяком случае, из числа тех, у кого водились деньжата.

Некоторые из них, не жалея проигранных пятидесяти рублей, жали руку нижним и благодарили за науку. Однако, в отличие от Энергетиков и Девяткино, на Некрасовский рынок потянулись и те граждане, которые жили на одну зарплату. В самом центре Ленинграда впервые появились легальные магазинчики с яркими импортными вещами. Многие приходили сюда просто посмотреть на это изобилие. Они, конечно, больше других хотели выиграть 25 рублей в наперстки, а на деле проигрывали свои последние деньги. Самыми жалкими оказывались небогатые домохозяйки. 25 рублей для них были большой суммой, в кармане обычно больше четвертака и не бывало, так что, проиграв его, они старались отыграться и закладывали святое — обручальное кольцо. Разумеется, мгновенно расставались и с ним. Понимание того, что пропажу будет сложно объяснить мужу, приходило чаще всего слишком поздно. Многие из женщин в такой ситуации, желая вернуть драгоценность во что бы то ни стало, предлагали наперсточникам сексуальные услуги прямо в соседних парадных.

Молодых спортсменов подобные предложения коробили, соглашаться они на них не могли, но и возвращать проигранное из милости им тоже не хотелось. Не столько потому, что было жалко вещей, сколько ради соблюдения принципа. Вели они себя по-разному. Дроков к таким клиентам не испытывал никакого сочувствия — не возвращал никогда, ничего и невзирая ни на что. Анджей, наоборот, иногда еще до начала игры отводил в сторону какую-нибудь обреченную домохозяйку и шептал: «Беги отсюда!»

Каждый день сотни людей, проигрывая, рыдали на первом этаже рынка. Будучи зачинщиками всего этого беспорядка, концессионеры не могли не принимать в расчет законодательство и правоохранительные органы — строго по графику они сами приходили в Смольнинское РУВД для составления протоколов об административном нарушении и платили штраф в 50 рублей. А тех, кто подходил в штатском, предъявлял корочки и пытался получить мзду, просто били. Кто-нибудь кричал: «Карманник!» — и ему поддавали.

В июле этого же 1988 года в компанию Кумарина Лукошин привел Михаила Глущенко, боксера из Ташкента, уже ранее обвиненного в изнасиловании, но избежавшего наказания благодаря тому, что судебно-медицинская экспертиза признала его невменяемым.

Дмитрий Костыгин, родился в 1972 году, акционер «Ленты»

В 1988 году, по-моему в конце мая или начале июня, я приехал в Ленинград и заехал на Некрасовский рынок. Я только начал заниматься подобием бизнеса — как все — джинсы, кроссовки. К этому времени заработал первый свой дайм одной монетой и храню его до сих пор. В моих действиях еще не было логики, одни телодвижения.

На втором этаже рынка увидел наперсточников. До этого я их наблюдал в Нижнем Новгороде. Тогда я относился к этому как к шоу. Что-то вроде упражнения на зоркость. Никакой опасности вокруг играющего я не почувствовал — все залихватски так, с улыбочкой, с куплетами. Что-то наподобие: «Несложные движения для головокружения».

Поставил 25 рублей и не угадал, под каким колпаком шарик. Не обиделся, сам виноват. Мне была предложена призовая игра, но я поостерегся. Вначале думал, что нужно быть внимательней. Я же пацаном еще был и реальность интерпретировал косо. А так как мне нужно было присмотреться к товарам, то побродил, потолковал с купцами, внимательней прищурился на игру, и кое-что дошло. Не надо быть Пуаро, чтобы со стороны минут за десять все понять.

Тут ко мне подходят два лба, предложили 10 пар кроссовок по дешевке. Я сразу предупредил, что денег при себе нет. Мы отошли на улицу, где товар должен был лежать в машине, там они мне и объясняют: мол, они боксеры — это инновация такая, и что с меня деньги, а шансов у меня нет. Я улыбаюсь и повторяю, что денег с собой не ношу. Они обыскали. Я «признался», что все деньги у приятеля. Они объявили мне 100 рублей, очевидно за то, что хотел купить и нажиться на их доброте. И мы пошли искать моего друга. Пока искали, я успел подойти к милиционеру в форме — сунул ему пятерку, он их шугнул, и я ушел.

Все верно — начало рынка на Некрасовском рынке.

Я, ЗИН, ТАКУЮ ЖЕ ХОЧУ

Бывшие спортсмены все больше и больше становились похожи на чекистов двадцатых: стали брить головы и носить кожаные куртки. Главным их сходством была тяжелая цепь: те и другие добывали себе золото на шею, отбирая его у населения.

Первыми применение бесчисленным цепочкам, кольцам, серьгам и браслетам, оставленным проигравшими, нашли Зинка и Клубника. В один из летних дней они появились на рынке в тяжеленных, с палец толщиной, золотых цепях. И все, кто был вокруг, разумеется, тут же им позавидовали и захотели носить нечто такое же.

Ювелирные мастерские на улице Бармалеева и у Витебского вокзала на Серпуховской улице заработали на полных оборотах. В диалогах спортсменов стали часто звучать слова «бисмарк» и «якорка», обозначающие плетение. Позже «картье».

Однако главным, конечно, было не оно, а вес нового украшения. Стала ходить молва, что где-то видели парня с 300-граммовой корабельной цепью. Всего через полгода появляться на людях без цепи на шее будет уже неприлично, она станет тем же, что погоны на форме военного или узор на одежде эскимоса, только будет нести в себе куда более примитивную информацию: братан или не братан.

ЛЕВ ПРЫГНУЛ

В июле 1988 года уже известный журналист Юрий Щекочихин в «Литературной газете» выпустил статью под заголовком «Лев прыгнул». Фактически она представляла собой интервью с начальником только что учрежденного Шестого отдела МВД СССР по борьбе с организованной преступностью, коррупцией и наркобизнесом Александром Гуровым. Гуров поведал читателям о том, о чем в СССР никогда не смели говорить,— о советской мафии:

«...Данные, которыми мы уже располагаем, говорят о том, что преступные организации распространены, прежде всего, во всех южных регионах, включая Украину и Молдавию. Из городов Украины считаю наиболее зараженными Киев, Львов, Одессу, Донецк, Днепропетровск... Конечно, Москва и Ленинград. Отмечены преступные организации (но на более низком уровне) в Тамбове, Пензе, Ярославле, Перми...»

Напоследок журналист, желая понять, каким Гуров видит состояние организованной преступности на тот момент, спросил его:

— Александр Иванович, если сравнить льва с мафией, то все-таки... Лев готовится к прыжку или уже прыгнул?

— Лев прыгнул.

Щекочихин, сам того не подозревая, ответил на вопрос из своей же статьи, написанной за 16 лет до этого о маленькой школе в Тамбовской области, где он познакомился с Володей Кумариным. Она заканчивалась несколькими лирическими фразами: «Было темно. Горела пара станционных огней, да светилось одно окно в школе. Кто там, интересно, был?»

ПАДЕНИЕ НЕВСКОГО

О открытием границ и появлением кооперативов Галера утратила былой шарм. Раньше нужно было еще внимательно приглядеться, чтобы выискать фарцовщика у «Гостиного Двора», а товар, который они продавали, для многих был исполнением мечты. Теперь же фарцовщиков появились чуть ли не тысячи, и ничего такого, что нельзя было бы купить хоть на том же Некрасовском рынке, у них не было.

Между тем бывшие спортсмены стали агрессивно демонстрировать обитателям Невского, что теперь именно они — хозяева положения. В ресторанах «Нева» и «Север» за ними всегда держали несколько столов, которые часто приходилось сдвигать для того, чтобы усадить вместе всю компанию. Если халдей мешкал, его могли схватить за фалды и приказать: «Слышь, ты, пингвин, метнулся! Или помочь?» О том, чтобы снять кожаную куртку при входе в заведение, не могло быть и речи. Правда, с метрдотелем они пока что разговаривали более-менее бережно. Такси-стам-отстойщикам они стали платить строго по счетчику, а если у тех возникали возражения, то их избивали. Услугами проституток они считали себя вправе пользоваться вовсе бесплатно. С торговцев и жуликов начали собирать дань, правда, пока хаотично: увижу — получу. Жаловаться на все эти бесчинства в милицию было бесполезно. Даже если каким-то чудом одного из спортсменов и удалось бы официально привлечь к ответственности, вокруг все равно осталось бы несколько десятков его хорошо сложенных приятелей. Так, начиная с лета 1988 года, наши герои стали держать в страхе всех, кто, так или иначе, зарабатывал в центре города. Правда, сами они пока что были рады и отобранному у иностранца кошельку. Грабили фирмачей куда более бесхитростно, чем лукавые фарцовщики. Как-то боксер Ричард Дроздов подсел за столик к датскому подданному, проводящему вечер с русской девушкой, и сказал примерно следующее:

— Смотри, какой у меня бумажник. А у тебя какой?

Датчанин достал свой бумажник, Ричард взял его и ушел.

В это же время в городе появилось немалое количество мелких налетчиков из провинции — Воркуты, Красноярска, Архангельска. Они приезжали по несколько человек. У них не было связей, так что они зарабатывали чем придется. Каждую ночь шатались по городу, выискивая, что и у кого можно отобрать. Неплохим барышом считался даже фотоаппарат-мыльница, выхваченный у иностранца, не говоря уже о видеокамере. Появилась компания малолеток из областного городка Никольское под предводительством юнца по прозвищу Борман, который впоследствии стал известным карманным вором. Они догоняли богатого иностранца, один из них насаживал ему на голову кроличью зимнюю шапку задом наперед, хотя дело было летом,— так, что она закрывала глаза и даже нос, а другой быстро обматывал плечи удивленного туриста широким расписным платком. Третий же выхватывал у него сумку или бумажник, и все трое разбегались в разные стороны. Сами они называли этот промысел «продаем шали».

Случайные налетчики пока мало чем отличались от будущих «серьезных» бандитов. Последние этим пользовались. Как-то ночью в сентябре 1988 года сотрудники спецслужбы ГУВД задержали на канале Грибоедова около десяти молодых парней, поджидающих в машинах удобного случая кого-нибудь ограбить. При проверке их документов милиционеры смеялись. В штампах прописок в паспортах значилось: у первого — Харьков, улица Ньютона, дом 1; у второго — Харьков, улица Ньютона, дом 3; у третьего — Харьков, улица Ньютона, дом 5, и так далее. Старший из уроженцев улицы Ньютона сослался на Николая Гавриленкова, как на человека, способного объяснить их появление в Ленинграде. Когда через некоторое время сотрудники поинтересовались этим вопросом у того, кого уже знали как Степаныча, он отмахнулся юмором: «Каковы, а? В информационных стременах, на точном месте!»

И приезжие налетчики, и спортсмены, собирающие дань, в отличие от бывалых центровых, относились к местной милиции без особого пиетета. Сотрудникам все чаще и чаще приходилось рукоприкладствовать на глазах у зевак. Старые прожженные карманные воры с Невского выпивали с операми в ресторане «Метрополь» и требовали навести порядок. Воры ввели словечко «крадуны», презрительно подчеркивающее разницу между ними, блатными, и мелюзгой, только мешающей им «работать».

Порой сотрудники милиции наспех задерживали особо наглых крадунов, отводили их в близлежащие парадные и избивали. В ответ им все чаще давали отпор. Между тем с введением талонов на продукты материальное положение оперативников стремительно ухудшалось. Многие милиционеры сами стали заниматься неприкрытым мародерством. Задерживая гастролеров, неизвестных ранее жуликов, запросто вытряхивали у них деньги, после чего давали им пинка и отпускали.

Они быстро пришли к тому, что готовы охранять частную собственность только в том случае, если владелец лично обеспечивал их заинтересованность. Совладелец ресторана «Чайка», гражданин ФРГ герр Бродер, безрезультатно писал заявление за заявлением в ГУВД, призывая оградить его посетителей от нападений в ночное время. В результате он банально стал доплачивать милиционерам за охрану прилегающей к ресторану территории. Опера в первый же день «зарплаты» объявили всем налетчикам, чтобы никто не смел грабить вдоль канала от Невского проспекта до Русского музея под страхом незаконных репрессий. Непонятливым прокалывали шины «жигулей», выкидывали водительские удостоверения в канал, насыпали сахарного песка в двигатель. В результате утвержденная Бродером дистанция с семи вечера до трех часов ночи была практически единственным безопасным пространством в центре Ленинграда.

ЯЗЫК

Новые герои Невского проспекта принесли с собой новый язык. Арго фарцовщиков имело ярко выраженный блатной акцент. Они не говорили на фене, но любили к месту употреблять «опасную» лексику: «канитель», «порожняк», «красноперый». В обыденных ситуациях речь ленинградских центровых пестрела производными от финских слов. Сапоги называли «лапландами», автобусы — «линьями», стоянки на трассах — «кормушками» (от финского «куорони»), вместо «поменять» говорили «вайстануть». Центровым необходимо было быстро обмениваться информацией, и они привыкли говорить тихо и умели понимать друг друга с полуслова или даже с помощью жестов. Прикосновение правой рукой к левому плечу обозначало, что рядом находится милиция.

Манера общения спортсменов была принципиально другой. В ней не было и намека на недосказанность и полутона, все стало «чисто» и «конкретно». Они разговаривали громко, не обращая внимания на посторонних.

Из жаргонизмов, произошедших от иностранных слов, они знали только «баксы». Прежде всего, они использовали спортивную терминологию, которую хорошо понимали с детства: «вошел в ноги», «боковой», «двойка в голову», «нырнул».

Рэкетирами и бандитами спортсмены сами себя не называли, но, как только они стали заметными, их так стали называть окружающие.

Язык блатных казался спортсменам чуждым и неуместным. Со временем, когда некоторые из них все-таки были вынуждены налаживать отношения с представителями традиционного преступного мира и сами отмотали первые сроки, в их речь перекочевали наиболее простые и доходчивые слова и выражения из фени, при этом их смысл искажался настолько, что они могли быть понятны любому непосвященному. Скажем, словом «пацан», которым на зоне называли тех, кто живет «правильной» жизнью, соблюдает заповеди — отрицает установленные администрацией правила, стали обозначать любого, кто состоял в одном из новообразовавшихся коллективов спортсменов.

10 РУБЛЕЙ

Осенью 1988 года ожил рынок у платформы «Девяткино». На этот раз на огромном пустыре уже жарили шашлыки и продавали спиртное в одноразовых стаканчиках. Теперь по будням наперстки по-прежнему крутили на Некрасовском, а на выходные привозили сюда. Вероятно, памятуя о том, как беспорядок однажды уже навредил его бизнесу на этом месте, Малышев придумал простой и в то же время революционный алгоритм контроля над происходящим на рынке. Он стал собирать с каждого торгующего по 10 рублей. За это продавцу гарантировалась безопасность — хоть от крепких парней с наперстками, хоть от малолетних воришек. Что бы ни случилось, спекулянт был вправе обратиться за помощью к Малышеву или к тому, кого он в этот день назначал ответственным за Девяткино. Сами торговцы десятку, заплаченную Малышеву, не воспринимали как побор. Скорее наоборот, многих из них радовало, что появилась хоть какая-то защита. Другие спортсмены были тоже вынуждены согласиться с новыми правилами. Повода, чтобы попроситься в долю к Малышеву, у них не было, а если бы они начали собирать мзду в те же 10 рублей независимо от него, это выглядело бы как провокация. В течение нескольких месяцев никто не пытался нарушить установившийся порядок вещей.

КУРТКА

Субботним утром 17 декабря на рынок приехал торговец Олег Фарзалиев, чтобы продать две кожаные куртки по шестьсот рублей. Ему составил компанию его приятель и бывший коллега по работе на Кировском заводе — Александр Красильников. За рынком в этот день присматривал Сергей Мискарев, он же Бройлер. Он подошел к ним, взял пошлину в червонец и, как и всегда в таких случаях, сказал, что если возникнут какие-то проблемы, то обращаться нужно к нему.

Через некоторое время куртками заинтересовались наперсточники из Воркуты — Омет и Битый Глаз (Юрий Лосев). Они примерили на себя по куртке, заплатили Фарзалиеву по двести рублей вместо шестисот за каждую. В это время Бройлер находился неподалеку и попытался разрешить конфликт мирно, напомнив Омету и его сподвижнику, что они «договорились не трогать своих клиентов» , но те его проигнорировали.

А когда Красильников сам потребовал у Битого Глаза вернуть куртку или оставшуюся сумму, то Лосев обозвал его «жирной скотиной». Чуть позже Лосев, Лукоша и примкнувший к ним Федор Гончаренко (Федя Крымский) его избили.

Фарзалиев и его приятель ушли с рынка, так и не получив свои восемьсот рублей. Бройлер попытался поймать нарушителей конвенции, но, когда дошло до драки, Мискарева избили тоже.

Дело было не в куртке, а в репутации — главном активе Малышева. Он произнес сакраментальную фразу — «это не личное дело, это дело коллектива» — и попросил передать Омету, что хочет с ними встретиться на следующий день. Об этом тут же узнали Кумарин и Гавриленков и пообещали подмогу спортсменам из Воркуты, тем более что Лукоша — их друг. Кумарин тем же вечером собрал всех своих в баре «Космос», чтобы дать им ценные указания насчет следующего дня. И, конечно, добавил яду. Он настоял на том, что нужно отправить на разборку Лукошина, прекрасно понимая: где Лукоша, там и конфликт. Выиграв его, он бы поставил под сомнение способность Малышева контролировать торговлю на рынке.

Малышев же, узнав, что за воркутинских спортсменов вступятся Кумарин и Гавриленков, быстро подсчитал, что перевес в силе окажется явно не на его стороне. И принял решение брать с собой оружие, предупредив товарищей: «Если что, идем до конца».

РАСКОЛ

Декабря в половине одиннадцатого все стали съезжаться к рынку. Малышев и компания приехали на трех машинах, в каждой по пять человек. Среди них были Бройлер, Челюскин, Кудряшов, Носорог, Слон, Викинг, Москвич, Марадона, Герцог, Стас Жареный, Артур Кжижевич, Крупа и Коля Длинный. С противоположной стороны выступили Валерий Дедовских, Михаил Глущенко, Андрей Рыбкин, Александр Милюков, Вячеслав Дроков, Омет, Сироп, Битый Глаз и Анджей с выводком великолукских спортсменов, младший брат Гавриленкова Виктор Степанович с Геннадием Петровым. И, конечно, Лукоша. Ни Владимира Кумарина, ни Николая Гавриленкова с ними не было.

Первым в сторону рынка зло и бодро пошел сам Малышев. От платформы к пустырю, на котором располагалось Девяткино, вела узкая тропинка, и остальные, в том числе и «кумаринские», пошли по ней всей гурьбой, по пути обмениваясь будничными фразами вроде «как дела». Один из спортсменов увидел у Стаса Жареного под курткой на спине за ремнем пистолет.

— Это зачем, а? — спросил он.

— Пусть будет,— огрызнулся Жаринов.

На пустыре они встали толпой друг напротив друга. В руках у сподвижников Малышева была масса каких-то кульков и сумок с оружием. У Слона в руках оказался автомат ППШ, у самого Александра Малышева — ТТ. Все это видели, но разговор поначалу завязался мирный. Через некоторое время Лукоша с вопросом «А это че такое?» подбежал к Слону и попытался отобрать ППШ, схватив его за ствол. Слон передернул затвор. Малышев скомандовал: «Стреляй!» — но автомат заело. Лукоша не унимался. К нему подошел Бройлер и ударил в грудь ножом. Лукоша рухнул на одно колено и схватился рукой за рану. В этот самый момент к ним подбежал Федя Крымский, который опоздал к началу разборки, и тут же кинулся на Бройлера. Бройлер повалил его на землю и несколько раз сильно ударил все тем же ножом.

Все, кто был в этот момент рядом, около шестидесяти человек, мгновенно выстроились в две шеренги.

Компаньоны Малышева достали волыны, железные прутья и несколько стволов. Их противники оказались вооружены только ножами.

С этого момента мир спортсменов раскололся и стал двуполярным. Если еще накануне они сшибали деньги небольшими компаниями, а отдыхали все вместе, то вечером никто не говорил «ребята Кума» или «парни Малышева». Возник термин «тамбовские» и тут же в поддых ему еще один — «малышевские».

Кто в каких рядах стоял утром 18 декабря 1988 года, тот там на всю жизнь и остался. Те немногие, кто был в тот день в Девяткино и дожил до сегодняшнего дня, и сейчас точно могут сказать, кто с кем пришел.

Несмотря на славу этого первого побоища, российские «правоприменители» до сих пор плохо разбираются во внутренней структуре организованной преступности. Так, ближайшего товарища Александра Малышева, миллиардера Геннадия Петрова, всегда называли «малышевским», и только в 2008 году после ареста обоих в Испании судья Бальтазар Гарсон Реаль назвал задержанных Петрова и Малышева «тамбовско-малышевскими». И был безукоризненно точен, ведь в Девяткино недавно освободившийся боксер Петров стоял на стороне Кумарина. А когда Малышев крикнул Алымову по прозвищу Слон: «Стреляй!» — то автомат ППШ смотрел как раз на Петрова.

Сцена вооруженного противостояния длилась не дольше 10 секунд. Ситуацию спас Паша Кудряшов, громко закричав: «Да вы ох...ли! Опомнитесь, парень умирает!» Тут же все услышали хрип Феди Гончаренко и вправду опомнились. Несколько человек схватили его и Лукошу на руки и понесли с поля. Несли все вместе, гурьбой, не испытывая друг к другу зла. Раненых отвезли в больницу на Вавиловых. Федя умер тем же вечером, а Лукоша на следующее утро заявил милиционерам, что не помнит, что и где произошло.

Валерий Зинченко, родился в 1974 году, юрист

В 1987 году мой отец отправил меня заниматься карате. Он занимался антикваром и, судя по всему, понимал, что времена наступают беспокойные и парню придется вскоре туго. Тогда все секции, где учились единоборствам, назывались карате, потому что это было модно и подпольно. По сути это были навыки рукопашного боя. Я жил на Гражданке и начал ходить в зал на Пионерскую. Это был подвал при СМУ. Без особых, мягко говоря, удобств. Отец наверняка что-то платил. Тренером был Позовников Андрей. Его в 90-х убили. Я тогда ничего не понимал. Ведь Позовников еще тренировал и ватерполистов.

Потом наша семья переехала в центр, и я стал заниматься на улице Блохина. Зал был в какой-то путяге. Тренером у нас был Федор Гончаренко. В секции было человек пятнадцать. Он готовил пацанов к улице — не признавал боксерские перчатки, мы тренировались в накладках. Методы его были достаточно суровые — он постоянно на нас повышал голос: «Давай бей, сопли подотри, на улице правил нет, не стони...» Пожалуй, и вся нравственность, так что с воспитанием была напряженка. Но тогда мы смотрели на него по-иному. Он ходил в красивых спортивных костюмах, в кожаной куртке.

Как-то в конце 1988 года мы пришли как обычно, но в зал зашел какой-то парень его склада и сказал, что тренировка отменяется. И коротко объяснил: «Федю убили».

ЛУКОША

Через пару дней приятель Сергея Лукошина — Андрей Богачев, известный как Боцман, выкрал его из больницы. А 28 декабря Саша Милюков праздновал в гостинице «Европейская» свой день рождения. Милюков, кстати, в тот день впервые в своей жизни надел фрак, за что на короткое время получил прозвище Граф. Поздравить его пришли оба Степаныча, Гена Петров, Анджей. Лукошин за вечер несколько раз повторил, что «сейчас пойдут темы» и что «это нельзя так оставлять».

В последний день 1988 года Лукоша, Сироп и Юра Битый Глаз заехали на дискотеку в гостиницу «Карелия», где случайно встретили Герцога, наименее заметного и не особенно агрессивного из борцов Малышева. Он был в команде даже не на вторых, а на третьих ролях.

Они стали выговаривать Герцогу за Девяткино, провоцировать на драку. Герцог был с дамой и не мог не ответить на хамство. Лукошин, Сироп и Битый Глаз его избили. Потом буквально силой выволокли за собой девушку, с которой танцевал Герцог, и ее подругу и все вместе отправились в другой бар. Сироп, видимо всерьез увлекшись новой знакомой, оставил друзей. В тонированной «восьмерке», за рулем которой сидел Битый Глаз, остались он, Лукоша и подруга девушки Герцога. Недалеко от моста Александра Невского их машина на встречной полосе лоб в лоб столкнулась с грузовиком, и все трое погибли. Герцог, разумеется, рассказал Малышеву о том, что произошло, но смерть обидчиков сделала дальнейшие разбирательства бессмысленными.

РАССЛЕДОВАНИЕ

В ноябре 1988 года власти города Ленинграда на деле признали существование в городе организованной преступности — при ГУВД был создан специальный 5-й отдел по борьбе с ней. В подразделения уголовного розыска было разослано указание направить лучших сотрудников в новый отдел, который возглавил Николай Горбачевский. На практике, конечно, с лучшими из своих подчиненных никто расставаться не хотел, так что зачастую вместо этого начальники попросту писали хорошие характеристики тем, от кого давно хотели избавиться, и новая структура в значительной степени оказалась сформирована именно из таких кадров.

Убийство на рынке в Девяткино стало первой крупной разработкой Горбачевского.

Как только раненых Гончаренко и Лукошина привезли в больницу на Вавиловых, врачи отправили телефонограмму в отделение милиции Калининского района. Гончаренко скончался, так что на следующий день сотрудник уголовного розыска пришел опрашивать одного Лукошина. Тот заявил, что плохо себя чувствует и ничего не помнит, кроме того, что дело было на стихийном рынке в Девяткино. А еще через день он сбежал из больницы, и найти его до Нового года так и не удалось, а в новогоднюю ночь, как известно, он разбился насмерть на машине. Таким образом, у следователей было только две зацепки — номер машины, на которой раненого Гончаренко привезли в больницу, и Девяткино. А так как Девяткино находилось во Всеволожском районе Ленинградской области, то дело поспешили передать в областную прокуратуру.

Дело вел следователь по особо важным делам Владимир Михайлович Лещенко. Так как ему с самого начала было очевидно, что случившееся не было бытовым выяснением отношений, то он поручил его как раз недавно открытому 5-му отделу.

За первые полтора месяца выяснить не удалось практически ничего, что проливало бы свет на произошедшее в Девяткино 18 декабря. К середине февраля, однако, после многочисленных допросов случайных спекулянтов с рынка, родственников и знакомых Гончаренко, Горбачевский рапортовал Лещенко: «В процессе работы были установлены клички лиц, которые были на рынке в день совершения преступления: Юра Лось, Марадона, Бройлер, Утюг, Челюскин, Анжей, Слон».

Кроме того, всплыло прозвище Крупы — стало известно, что он был в машине с Гончаренко, когда того везли в больницу.

Случайные свидетели показали, что драка на рынке произошла «между группами парней, у которых было в наличии огнестрельное оружие, ножи, дубины...» .

К апрелю прозвища участников драки превратились в фамилии, а к ним прибавились новые. Выяснилось, что в ней принимали участие Малышев, Кудряшов, Челюскин, Мискарев, Жаринов, Акимов, Алымов, а, кроме того, на рынке в этот день присутствовали Лукошин, Лосев, Шеме-тов и Милюков по кличке Темный. Заодно удалось узнать, что Крупа — это Александр Крупица. Его доставили на допрос, но он дал предельно скудные показания: с Гончаренко он познакомился в ресторане «Океан», а в машине, которая везла раненого Федю в больницу, вообще оказался случайно, проходил мимо, и его попросили показать дорогу. Куда больше следователям повезло с Александром Жариновым по прозвищу Стас Жареный, который в этот момент сам находился под следствием за вымогательство. Он довольно подробно пояснил, чем и с кем он занимался на рынке по выходным, что произошло там накануне убийства Гончаренко, а заодно вспомнил, что видел, как Лукошин и Гончаренко напали на Миска-рева. К середине апреля было в деталях известно, что происходило в Девяткино 17 и 18 декабря, кто кого убил и почему. Следователям удалось не только установить личность убийцы, Сергея Мискарева, но и понять истинный смысл происшедшего. 16 апреля 1989 года Лещенко написал в очередном запросе к Горбачевскому: «На рынке в Девяткино произошла драка между двумя преступными группировками за раздел сфер влияния» .

Андрей Лебедев, родился в 1962 году, депутат Госдумы

После Девяткино никакого шума, совещаний не было. В третью городскую больницу, которая находилась на нашей территории, привезли Лукошина с проникающим ножевым ранением. Нам телефонограмма. Я приехал его опрашивать. Вижу, спортивный. Он: не помню, не знаю. Что-то где-то в области. У меня задача стояла одна — отбить материал,— чтобы не было уголовного дела. Его и не возбуждалось — в область откинули, тем более Луконин сбежал с больницы и погиб в аварии через неделю. Конечно, земля слухами полнилась, мол, в Девяткино разбор был, но на нас это никак не влияло. Слова такого «оргпреступность», еще не было, хотя мы понимали, что спортсмены одними поборами со входа да левым вином не ограничиваются. А мы еще жили по старинке — не могли себе купить ничего у фарцовщиков. А «Космос» на моей территории теперь, после Девяткино, стал «тамбовский». Ведь здесь перед событием собирались Кума­рин, Ледовских, Глущенко. Помню, как Кумарин в 1988 году в «Космосе» мне представил Ледовских: «Андрей Ярославович, это член партии, мастер спор­та, лейтенант Советской армии»,— и его по имени и отчеству.

Еще:

К самому концу столетия мы начали «падать». И стремительно. К «Космо­су» уже наезжали какие-то «челнинские» на машинах без номеров да без документов. Движения стали опаснее, речь короче, взгляды потеряли товари­щеский блеск. Раз осматривали тачку, отодрали сиденье, а там написано «смерть мусарам». Пахнуло зоной. Они начали вести себя дерзко. Мы же вольготно себя не чувствовали. Успокаивал лишь пистолет под курткой. Спортсмены же из-за стоек ушли, а на ворота совсем молодежь встала. У них нашлось много дел. И пока они ставили за себя кого-нибудь. Ставили так называемых — автопилотов. Если раньше они знали, что всегда можно с уголовным розыском встретиться, поулыбаться, порешать вопросы, а мы знали, что и они помогут, то теперь все изменилось. Они как бы перестали в нас нуждаться — гусь свинье не товарищ а мы поняли, что это волки. Пальбы пока не было, но стало ясно, что ни у одного меня есть ствол и удостоверение не влияет на скорость пули. Как-то однажды у меня на территории сожгли «жигули», а один «казанский» заявил: «„Жигуль" горит так же, как и „мерседес"».

Пришло время талонов. Я, например, все время хотел есть. Раньше бы заскочил в «Космос» и там по знакомству бы до отвала навалили, а теперь не хотелось. Они стали высокомерны. Как-то зашел, так новый бармен так мне ответил, что я салфетки сбил и много чего «хорошего» ему наговорил. Всеобщий дефицит всего пришел. Плюс борьба с пьянством. Мы начали все доставать. Угол Карпинского и Науки превратился в пьяный. Спортсмены начали их поджимать. Мы стали выживать тоже. Поставили пару ларьков возле станции метро «Академическая», где торговали наши жены. Об этом все знали. Порой наезжали и на нашу точку, но мы решали быстро. Торговали корюшкой с Ладоги. Сотрудники шестого отделения лично с лотков торговали. Принимали вещи на комиссию. Импортные ликеры пошли — персиковые, амаретто.

Закупали на Апрашке. Деньги, товар хранили в кабинетах. Тетрадка прихода лежала у меня на журнале регистрации агентурных сообщений.

Нам коллеги из БХСС дали набой — мы начали покупать левый коньяк у оптовиков и отдавали в бары. Своим. Те закатывали его в левые бутылки и продавали.

Например, в бар завозят два ящика «Тбилиси» по 35 рублей. Он улетает в вечер, но на приходе пишется лишь одна бутылка. А остальное левак. Такая бутылка обходилась в 8 рублей, а продавалась за 35. В день уходили ящики. Вечером вновь разливали. Когда разливали, то это называлось у торгашей полчаса страха. То есть еще частично жили по-советски, и думали по-советски, и воровали по-советски. Хотя теперь понятно, какой там страх. На улицах уже шанхай начался.

Тема вскоре ушла. Началось обнищание, появился в ларях более дешевый коньяк. А на месте «Космоса» ныне отделение «Энергомашбанка», председателем совета директоров которого я долго являлся. Но это другая история.

ПОДПОЛЬЕ

Малышеву, уже отсидевшему за два убийства, не хватало только обвинения в организации третьего, и резонансного. Сначала они с Челюскиным два месяца не ночевали дома, а когда их фамилии и имена стали фигурировать в милицейских справках, и их стали разыскивать, подались в бега. Сначала по липовому приглашению оказались в Финляндии, а оттуда перебрались в Швецию, где попросили политического убежища как узники совести — верные традициям евангелисты, подвергающиеся гонениям. Шведы им поверили, а они в благодарность отпустили бороды — так, с их точки зрения, должен был выглядеть настоящий евангелист. Вскоре к ним присоединился Утюг, который выдал себя за пацифиста, отказавшегося воевать в Афганистане.

Никаких кредитных карт у них и в помине не было, а валюты они взяли с собой немного, так что очень скоро двое Саш и их приятель начали бедствовать. Они снимали углы у девиц из Ленинграда, обосновавшихся в Стокгольме, и думали как заработать. Первые попытки были честными: они пришли в спортивный клуб и продемонстрировали шведам свое спортивное превосходство. Ими восхитились, но предложили отстаивать честь потомков викингов бесплатно. Тогда они решили работать на погрузке и разгрузке тяжелых предметов, но предметов было много, а платили мало. По воспоминаниям одной из девушек, приютивших их компанию в Стокгольме, Малышев в конце концов сказал: «Они сами толкают нас на криминал». Но даже и криминала достойного им не подвернулось. Дошло до того, что изгнанники были вынуждены лазить по соседским балконам и без спроса собирать овощи, оставленные там на хранение. Они часто гуляли по центральным улицам: в сотнях магазинов и лавочек всегда было чем поживиться. Однажды к ним прилип фотоаппарат-мыльница, и на него Утюг сфотографировал Челюскина и Малышева в полный рост на одной из самых людных туристических улиц. Эту фотографию нашли у Малышева при обыске в 1992 году. Сотрудник РУБОП Николай Аулов подарил ее Андрею Константинову. В 1994 году Константинов совместно с известным шведским журналистом Малькольмом Дикселиусом издал книгу «Криминальное русское подполье». Фотография попала в эту книгу, а Малькольм Дикселиус, увидев ее, передал своим коллегам, и она разошлась по многим шведским газетам с подписью: «Русская мафия в Стокгольме». С тех пор шведы очень боятся Челюскина и Малышева.

БРОЙЛЕР

Пока Малышев скрывался в Швеции, следствие, некоторым образом, зашло в тупик. Лещенко, конечно, знал, что произошло на рынке, но одно дело — знать, а совсем другое — доказать. Большинство из тех, кто мог бы давать показания, скрывались. И даже если бы они и оказались в кабинете следователя, то едва ли стали бы честно рассказывать о том, чем занимались на рынке и из-за чего возник конфликт. Между тем удалось найти самого Бройлера. До того как оказаться под стражей, Мискарев уже занимался тем, что получал дань с кооператоров и каждый раз, заходя в магазин или ларек, приговаривал одну и ту же фразу: «Дайте мне что-нибудь из денег». К удаче сотрудников недавно созданного 5-го отдела ГУВД, в момент задержания у него при себе оказался обрез, что значительно упрощало дальнейшую процедуру. Практически сразу Мискарев написал заявление, в котором признался в убийстве Федора Гончаренко в драке. Вот как дословно выглядело признание Бройлера (орфография и пунктуация сохранены):

«17 декабря 1988 года я находился на рынке в Девяткино, где было много народу — спекулянтов, покупателей, среди которых Федя фамилии которого я не знал. На рынке произошла драка...

Ко мне подошли группа ребят в количестве 7—8 человек, среди которых был Федя который был одет в короткую куртку, знал его видел в ресторане Ленинград. Я не ожидал, что меня станут бить продолжал заниматься своими делами не обращая на них внимания. А в это время меня со всех сторон начали избивать руками и ногами, в том числе и Федя. Я не мог подняться и на четвереньках стал пытаться отползти от них, а потом упал на снег и закрыл лицо руками так как били руками по голове.

Какое это время продолжалось я не помню. А затем меня подняли и Федя ударил меня ногой в живот, а еще кто-то в глаз кулаком. А потом Федя сказал „хватит с него" так и не объяснив за что. Но затем я сделал выводы, что это могло произойти только из-за спекулянта за которого я заступился...

Вечером я пошел в ресторан „Паланга", видел многих своих знакомых ребят, Марадону, Сашу кооперативщика которым я сказал, что меня избили на рынке в Девяткино...

Утром 18 декабря 1988 года я от них ушел около 10:00 на рынок в Девяткино...

На рынок я приехал где-то в 10:30 один никакого оружия со мной не было. На рынке как всегда была толпа людей. Я хотел поговорить с Федей за что меня избили и узнать где мои туфли он был не один они перед своей работой как всегда стояли кучками в местах где стояли наперсточные станки. Были и наши ребята — Стас Жаринов, Андрей Акимов, Бога Сергей, Малышев Саша, Кудряшов Паша, Юра Алымов, Саша Челюскин и другие. Драка по поводу моего конфликта с Федей не намечалась. С противоположной стороны были Федя с ребятами, Лукошин, Битый Глаз других я знаю наглядно. Я стоял спиной и когда развернулся то увидел, что Лукошин затеял драку, а затем меня ударили по лицу сбоку и полетел на карачках на землю, затем я начал подниматься а вокруг меня были парни, я перехватил из руки чей-то нож так как думал, что меня могут порезать, нож был у меня в правой руке и когда я развернулся то увидел Федю который бил меня ногой, но сильного удара у Феди не получилось и мы упали, нож у меня так и остался в руке. Сцепились мы с Федей в двое, и покатились с ним в это время друг другу нанося удары. Я был в сильном стрессовом состоянии и не понимал что делаю думая только о том, что мне необходимо защититься так как у меня не было выбора. В борьбе я наносил удары ножом в область корпуса спереди. Количество ударов я не помню толком, но по всей видимости неоднократно, приблизительно 2—3 удара, но точно узнал потом. Борьба была только между нами мной и Федей удары ножом наносил только я другие не могли ударить Федю ножом потому что были от нас на расстоянии. Когда я вскочил с Феди а он лежал, мне в лицо прыснули слезоточивым газом „черемуха" но в своем состоянии я этого почти не почувствовал. На меня направил этот баллон парень, а рядом с ним стоял еще один с цепью на конце которой был металлический предмет. Я кричал и все передо мной было как в тумане и я бежал с всеми с рынка, а нож выбросил по пути с железнодорожного полотна вниз. Как я наносил Феде удары должен был кто-то видеть».

Ничего такого, что указывало бы на то, что Мискарев состоял в организованной преступной группе, в словах Бройлера не было, как не было тому и других неоспоримых доказательств. А оперативников и следователей поджимали сроки. В итоге то, что еще весной называлось преступными группировками, к осени, когда зачитывали приговор Сергею Мис-кареву, получило гораздо более нейтральное определение: «...на стихийном рынке на ст. Девяткино между Гончаренко и его знакомыми, с одной стороны, и Мискаревым и его знакомыми, с другой стороны, произошел конфликт...» Человек, которому в руки попал бы приговор по делу Мискарева, не зная обстоятельств происшествия на рынке, решил бы, что речь и правда идет о стихийной драке. Предлагаемый в нем вариант развития событий мало чем отличался от того, как было описано первое убийство, совершенное Малышевым в случайном уличном конфликте в 1976 году. Наказание Бройлер отбывал в более чем сносных условиях. Утром он выходил из камеры в изоляторе на улице Лебедева в длинном красном шелковом халате с драконами на спине и отправлялся в спортзал на второй этаж. Там он занимался тяжелой атлетикой, и на вопрос кума (так называют в изоляторах оперов) «Как дела?» неизменно отвечал, что «жмет 160 кг на 8 раз».

Сергей Можегов по прозвищу Воробей

После противостояния в Девяткино на Некрасовском рынке продолжали крутить наперстки. Но уже масштабнее. Гена Петров организовал сеть. От него станки стояли на втором этаже рынка, около входа — на ступеньках, возле гостиницы «Октябрьская», возле станции метро «Площадь восстания». Я поджигал от Гены на Некрасовском. Моя задача была проигрывать или выигрывать, заталкивая таким образом прохожих. Со мной работали Эдик Алексон и Женя Лужский. Порой на нос выходило до полутора тысяч рублей. Милиция нам особо не мешала.

Сергей Жуков, родился в 1961 году,

в 90-х предприниматель

До 11 лет жил на Невском. Родители — мастера спорта по баскетболу, занимался гандболом. Но и спорт когда-то заканчивается. Выгоды это не приносило — ну поездки, ну форма. Жить красиво хотелось. Спортсмен в 1982-м в центре еще не котировался. Начал продавать арбузы, елки зимой. С Кумариным познакомился около его кафе «Таллин», где они работали с Гавриленковым, а я за «Таллиным» арбузами торговал. Он на белой «восьмерке» подкатил в белом адидасовском костюме — дай арбузов. Да забирай. Помню, денег у него уже много было. Из кармана достал мятые купюры.

Появились деньги — стал заходить в бары. А их-то не навалом. «Рим», например, на Кировском. Там в начале 80-х уже Коляк банковал. Помню, он уже со стволом ходил. Уже тогда опасался. Потом на него покушений под десять было и убили в Ялте, но это уже произошло в XXI веке.

Васильев по центру бегал со шмотками. К середине 80-х к нему уже стали обращаться, так как пошли конфликты, а официально никто обращаться к государству был не готов. Васильев сидел постоянно в гостинице «Ленинград» — в «Канатнике», а потом открыли бар «Зеркальный», и он туда пересел.

С 1986 года я работал в автосервисе в Калининском районе, на Прокофьева, 10. Сначала кузовщиком, потом начальником отдела снабжения, потом завскладом. Это был филиал от Красного Села. И весь город был у меня. Сначала у всех были «семерки». Первая «восьмерка» — у Милюкова. Потом Кудряшов с Малышевым прикатили. Они разбили Пашин «Москвич 2141» черного цвета. Костя Могила приехал на «восьмерке», которую он купил у Юры Золотова, того кто в пивняке за «Таллиным» стоял. Но они вели себя уважительно. В прессе тогда о них не писали еще, но имена уже были в определенном кругу. А вот с ними к концу 80-х повалила молодежь. Эти хамы. Артур Кжижевич прикатил. Он попросил сделать авто для брата Вани Капланяна — дольщика Феки, а мастер не успел. Так мастеру лицо разбили. Потом Артур забрал колеса со склада. Я обратно. Он заявил, что из машины пропал ствол. Я обратился к Андрюхе Боцману, тому, кто потом в бригаде Колесника Володи был, его потом нашли возле гостиницы «Карелия» в люке. Но тогда он помог — я вместе с ним на стрелку к Артуру ездил. Боцман сказал, что колеса его и никаких разговоров о стволе быть не может. Наш автосервис никому не платил, так как я умудрялся находить общий язык со всеми. Ведь мы отдыхали в одних местах — Ялта, Пицунда, Дагомыс. Одни бары — «Космос». А в «Космосе» уже Кумарин, Ледовских, Глущенко, молодой Ян Гуревский — покойник. Могила — тот не очень спортсмен. Он все качался после того, как ушел с Южного кладбища. Штаб-квартира Могилы был в гостинице «Мир» за «Розой Ветров». Там уже при нем был водителем Денис Волчек — будущий депутат Госдумы.

Также встречались на пароме «Ильич», который в старый Новый год ходил до Риги и обратно. Этакий тур для трудящихся. Так что все «трудящиеся» были там. В том числе и Сергей Васильев, его как раз на поселок в конце 80-х отпустили, вот он и трудился.

В сухой закон, кстати, как-то поплыли, а так как спиртное стало запрещено, то с собой брали целые ящики пепси-колы, в которые переливали коньяк, и воды, в которую переливали водку.

В конце 80-х и Фека заглядывал на станцию. Ему после отсидки «ровер» подарили. Он у меня на днях рождения бывал, так как моя дочь вместе с его дочкой Леной училась в первом меде.

А вот дилерскую станцию на Ржевке подмяли они под себя быстро. Там директором был Олег Шумский. А жил он недалеко от «Космоса», где все и собирались. Помню, Шумский идет мимо, а Кумарин говорит — во, Шумский! Давайте наедем, отпиздим, а потом сами и защитим.

Через некоторое время подъезжаю к Ржевке — смотрю, а там вместо администраторов уже молодые «тамбовские» рулят. Потом Шумского назначили к нам. Он и пришел вместе с «крышей» в лице Васи Брянского, а тот сидел на Демьяна Бедного вместе с будущим депутатом Госдумы Мишей Глущенко и будущим организатором убийства депутата Галины Старовойтовой.

К концу 80-х спортсмены стали уже силой. Баров, ресторанов пооткрывалось. Они там хозяйничали. В «Коэлге» на Народной было четкое разделение столов, где БХСС сидел, а где братва. С «Коэлгой» вообще смешно, они четыре грузовика мрамора со станции метро себе к рукам прибрали. Там такое было — и в бармена Алексея Варичева из подствольного гранотоме-та стреляли, и двух сотрудниц прокуратуры убили.

Потом начались вещевые рынки. Кумарин, тот на Некрасовском с утра до вечера. Костя Могила ходил со стволом за свитером. Стрелки повсюду. Стрелки везде. И у нас на станции: только «пермские» уедут, так «тамбовские» приедут.

Пальба началась взрослая. Открылся «Кэнди Мэн», с этого момента мода на героин поперла. Тут все перемешалось.

Я в 1993 году ушел с обломков советской торговли и перешел в кооперацию. Мы строили фундаменты за городом, ведь тогда начался бум загородного строительства. И нас бандиты не трогали, так как не видели. Мы как работяги и в лесу. А им хватало города.

Формально победителем с Девяткино вышел Малышев. Правда, дивиденды от этой победы оказались небольшими: рынок в Девяткино перестал быть для его команды источником дохода, сам он оказался вынужден скрываться от милиции, а отсутствие в городе не могло не пошатнуть его лидирующего положения. По-настоящему выигрышной вся эта ситуация оказалась для Владимира Кумарина и Николая Гавриленкова — в первую очередь потому, что утром 18 декабря ни того ни другого в районе тогдашней станции метро «Комсомольская» не было. Их фамилии не фигурировали ни в одном документе, связанном с убийством Гончаренко, и это давало им возможность, ничего не опасаясь, продолжать собирать команду и расширять сферы влияния.

Кумарин и Гавриленков не прекратили крутить наперстки на Некрасовском рынке, который теперь был практически полностью им подконтролен. Игра эволюционировала, и появилась ее европеизированная форма — «три карты». Суть осталась прежней: нижний быстро перекладывал с места на место три карты, из которых нужно было угадать либо пиковую даму, либо бубнового туза. Само собой, в руках у заводилы всегда была четвертая карта, которой он, если человек угадывал, успевал ловко их подменять. Игра не переставала приносить большие доходы, а правоохранительный контроль над жуликами с каждым днем ослабевал. «Тамбовские» наперстки появились и в других людных местах города, на Апрашке и у гостиницы «Октябрьская». А уже чрез год не осталось ни одной станции метро, где прохожий не мог бы проверить себя на удачливость.

Заодно люди Кумарина и Гавриленкова стали систематически получать дань с фарцовщиков в центре города. Если еще полгода назад в центре Ленинграда царил хаос, то теперь за каждым местом скопления туристов стал присматривать кто-то из них. За порядком на площади Диктатуры пролетариата следил Михаил Глущенко. Возле Петропавловской крепости стоял борец Андрей Рыбкин. Рядом с гостиницей «Астория» в ресторанчике «Актер» частенько засиживались Анджей и Алексей Косов — молодые боксеры из Великих Лук, студенты Института железнодорожного транспорта получали с мажоров, промышлявших вокруг Исаакиевского собора. На стрелке Васильевского острова пересчитывали прибыль валютчиков спортсмены из Воркуты. На площади Искусств банковал чемпион мира по дзюдо Юрий Соколов, одним из первых получивший приглашение от «тамбовских» и только сделавший вид, что присоединился к ним, хотя всегда старался быть сам по себе.

Начинающие рэкетиры быстро догадались: чем больше денег фарцовщик заработает, тем больше отдаст им. Так что они стали получать не просто так, за то, что они есть на белом свете, а начали оказывать своим клиентам первые услуги. Они смотрели за тем, чтобы чужие фарцовщики не приезжали на точку, потихоньку стали отжимать карманников. Тут же они наладили отношения с патрульно-постовой службой. Раньше с сержантом мог договариваться каждый спекулянт один на один, теперь же спортсмены небольшую часть собранной со всех дани централизованно откидывали в сторону отделения милиции. Спортсмены были социально близкими, более понятными и менее болтливыми, и милиционеры с радостью пошли на новые условия. Тем более, сборщики дани отчасти выполняли те функции, с которыми сами они уже едва могли справляться: гоняли случайных воров и хулиганов.

Вся эта деятельность требовала от «тамбовских» хорошей организации. Ближайшими к Кумарину людьми были Валерий Ледовских, Михаил Глущенко, Андрей Рыбкин, Александр Баскаков. Первые трое занимались тем, что организовывали работу коллектива и решали те важные вопросы, на которые у их шефа не оставалось времени, а Михаил Глущенко заодно курировал станки с наперстками. Баскаков возглавлял «рязанских», или, как их еще называли за крупное телосложение, «слонов». Он был приятелем Андрея Рыбкина и, благодаря этому, решил, в конце концов, со своим небольшим коллективом примкнуть к Кумарину. «Рязанские» стали при нем чем-то вроде боевой бригады. Помимо физической силы, у них был еще и крутой нрав. К тому же у Владимира Сергеевича всегда была возможность делать вид, что они не имеют к нему прямого отношения.

Сам Владимир Кумарин занимался уже исключительно принятием принципиальных решений и тем, что сегодня называется связями с общественностью. В рестораны «Нева» и «Север», где в гуляньях и драках проводило время его ближайшее окружение, он заглядывал иногда, лишь на 20 минут, чтобы собрать информацию и раздать поручения.

Весной 1989 года для стороннего наблюдателя Кумарин и Гавриленков все еще представляли собой одно целое, хотя это было уже не так. Они, конечно, были связаны исторически: вместе работали в «Таллине» и отбывали срок по одному делу, но все больше и больше отдалялись друг от друга. Фактически они возглавляли две обособленные организации с двумя разными источниками дохода. Николай Гавриленков не мог ничего приказать, скажем, Ледовских, хотя тот и выказывал к нему уважение. Внешне отношения старых товарищей казались доверительными, но как-то Кумарин случайно в разговоре назвал Гавриленкова «тигром на мягких лапах».

Гавриленкову подчинялись «великолукские». Если Кум держал наготове боевую ячейку из Рязани, то у Николая Степановича всегда была возможность вызвать подмогу из тех же Великих Лук. В этом небольшом городе располагалась достаточно известная крышка, и желающих подсобить земляку всегда находилось с избытком.

ГРУППИРОВКИ

Как только после разборки в Девяткино появился термин «тамбовские», словоформа вошла в моду. Большинство из тех, кто собирался на рынках небольшими компаниями, чтобы заработать на наперстках, стали именовать себя прилагательными, образованными от названия их малой родины. Те, кто работал под началом Омета и Сиропа, превратились в «воркутинских». Они, конечно, принципиально отличались от «тамбовских»: если Кумарин создал целую организацию с множеством подразделений, то «воркутинские» так и оставались по сути шайкой уличных хулиганов. У них не было яркого лидера, не было внятной иерархии и, главное, не было никаких долгосрочных стратегий. Они мыслили исключительно категориями личного заработка. Их уделом так и осталось вымогательство.

Единственными настоящими конкурентами «тамбовских» стали сподвижники уехавшего в Швецию Малышева. Александр Малышев, в отличие от Кумарина, выстраивал взаимоотношения со своими товарищами как с рыцарями круглого стола. Любое его решение всегда обсуждалось с ними. Оставшиеся в Ленинграде Кудряшов, Викинг, Слон, Носорог успешно продолжали вести деятельность от имени «малышевских», хотя в отсутствие лидера быстро наращивать силовой ресурс и грамотно организовывать работу им не удавалось, так что пока они по всем практически показателям Кумарину уступали. Из тех небольших грядок, что стояли в Девяткино на стороне Малышева, тоже образовалось несколько отдельных группировок. Коля Длинный объединил вокруг себя «пермских». Артур Кжижевич вместе с Крупой и Геной Масягиным собрали приезжую толпу из Тольятти и окрестностей Казани. Называть их стали «татарами».

Фактически наличие мелких группировок мало сказалось на общей двуполярной картине организованной преступности в Ленинграде. Их лидеры не делились с Кумариным или Малышевым доходами, но между ними существовало негласное соглашение о взаимовыручке. Скажем, в случае любого крупного конфликта «воркутинские» должны были быть на стороне «тамбовских», а последние, в свою очередь, при случае вступались за «воркутинских» — еще долгое время силы распределялись так, как это было в Девяткино.

Термин «группировки» употреблялся только в прессе и в милицейских документах, сами спортсмены по старинке называли себя коллективами. Исчезло из их лексикона разве что молодежное слово «движение».

ВТОРОЙ СОСТАВ

Ветеранов спортивного движения в городе было не больше сотни. Между тем в 1989 году вокруг них уже смыкалось кольцо тех, кто пока не принимал участия в игре в колпаки, не гулял в ресторанах по ночам и не теснил фарцовщиков. Это тоже были профессиональные спортсмены, только на несколько лет моложе и с меньшими заслугами. Большинство из них еще пять или семь лет назад видели таких, как Дедовских, Кудряшов и Челюскин, на соревнованиях и относились к ним с придыханием. Если тогда они восхищались победами в единоборствах, то теперь засматривались на машины, спутниц и манеры старших. Но для того, чтобы всем этим обладать, не нужно было прорываться сквозь строй легионеров от спорта, достаточно было лишь примкнуть. Тем более, существительное «ворота» не ассоциировалось у них с заводской проходной.

Рэкетиры чувствовали, что они находятся только в самом начале своего подъема, конкуренции между ними не было. Началось с того, что к Михаилу Глущенко на площади Пролетарской диктатуры подошли бор-цы-вольники и без особой надежды на успех попросили пустить их на хлебное место. Глущенко их удивил, сказав, что своим он легко уступит половину площади. После этого процесс пополнения коллективов пошел сам по себе. Среди бывших коллег по спорту появилась традиция обниматься при встречах — крепко похлопывать друг друга по спинам в знак того, что они долго вместе шли одним путем.

В разговорах стали мелькать новые имена и прозвища: Чум, Пластилин, Женя Рукопашник, Боцман, Ефим, Кочубей, Акула, Сокол, Салават. Большинство из них влились в команды «малышевских» и «тамбовских». Как правило, спортсмен оказывался в той группировке, где у него были знакомые. Первоначальная тенденция разделения на практике оказалась проста: ленинградцы шли под крыло к Малышеву, приезжие — к Кумарину.

За мастерами единоборств пришла очередь представителей и других видов спорта — легкоатлетов, игроков в гандбол и водное поло. Михаил Кашнов, мастер спорта по прыжкам с шестом, стоявший на воротах в баре «Космос», славился столь резким ударом, что даже боксеры его стали опасаться и прозвали Кошмаром.

Число чемпионов, мастеров и кандидатов в мастера спорта к концу 1989 года возросло со ста до пятисот. Практически все они знали друг друга в лицо.

С этого времени молодому человеку, добившемуся успехов в спорте, было гарантировано трудоустройство в группировке рэкетиров. Заслужившие имя продолжали приходить в свои спортзалы. Не для системных тренировок, а для того, чтобы размяться, поболтать с тренером, поиграть в баскетбол, а в раздевалке познакомиться с восемнадцатилетними борцами. Что бы ни происходило в стране, спортшколы продолжали набирать новых учеников, а значит, ОПГ были обеспечены притоком новых, хорошо подготовленных физически кадров.

Гаврилов Денис, родился в 1970 году

Я имел отношение к организованной преступности.

Я с детства занимался легкой атлетикой, метал молот. Это был еще глубокий социализм. Я в спорт попал, как и большинство,— тренеры ходили по урокам физкультуры, смотрели на первоклассников, буквально брали за запястья и тащили уже в свой спортзал. Это было тогда нормально — спорт был государственной идеей.

В моей семье все прекрасно понимали, что такое коммунизм. Мой дед служил в войсках НКВД, и для него все было прозрачно. Он часто нам рассказывал, как на войне комиссары только языком мололи. Тем не менее он при таком отношении к жизни не мог воровать. Его устроили как-то на овощную базу, а он, проработав три месяца, сказал: «Братцы, я не могу так воровать». А отец работал водителем, и ему пришлось вступить в партию, чтобы получать летом отпуск. После этого дед с ним сильно поссорился. Кричал на него: «Как ты можешь!» Так что часто в нашей семье издевались над выступлениями Брежнева по телевизору.

Со мной спортом занимался мой товарищ — Дмитрий Боев. Он в начале 90-го также влился в ряды «комаровских». Так вот, у него мать работала бригадиром холодного цеха в ресторане гостиницы «Спутник». У нас спортивный лагерь был возле Осиновой Рощи, и у нас с Димой в шкафу висели всегда колбасы твердого копчения. Лежали сыры. Даже икра. Что касается черной икры, то в их семье ею кормили даже кошку, которая разъелась ею до неимоверных размеров. Дима говорил: «Так сохнет, вот и кормим».

Когда я пришел из армии в 1990 году, встретился со спортивными друзьями. Работать на заводе никто не хотел, и я не исключение. Работяг презрительно называли напильниками. Сначала через спортивных соратников устроился в кафе воротчиком на Гражданке, на Ушинского. Сегодня его не существует. Мне тогда уже сказали, что стою я от Юры Золотого, он тогда уже считался «тамбовским». И сразу в кафе начали наезжать не знакомые мне спортсмены, которые спрашивали: «Чье кафе?» Я отвечал, что завтра с ними поговорят. Потом приезжал Золотов, и все вопросы отпадали. Иногда приезжали какие-то хулиганы с револьверами по диким поводам — кто кому по пьянке заехал по кумполу бутылкой. С этого началась круговерть, окучивали магазины, все прочее дерьмо.

Я вскоре начал работать с борцами, а то «тамбовские» увлекались чрезмерно интригами.

Интересно, что именно Золотой высмеивал золотые цепи, которые были в моде. Наверно, потому, что побывал в колонии и в возрасте. Относился к рэкету по-крестьянски, как кулак к крупному рогатому скоту,— «мне 500 ларьков платят по 100 долларов. Мне это хватит на всю жизнь».

Мы больше стремились к дорогим спортивным костюмам и кроссовкам. Может быть, не доносили в спорте. Хотя на дверях мы стояли в рубашке и брюках. Мне говорили, что ресторан приличный. Более того, мне сказали в спортприкиде не пускать. Я как-то остановил известного в определенных кругах ассирийца, его звали Ростик. Он явился в спортивном костюме, я не пустил, а он давил: «Мой костюм стоит 300 долларов, значит, я могу в приличном виде здесь показаться». Можете набрать в Интернете «свидетель на свадьбе в спортивном костюме» и найдете шикарную фотографию парня из Долгопрудного в спорткостюме времен 90-х прямо рядом с женихом и невестой.

Мои товарищи тоже стаяли на воротах. Боич и Федор в кафе «Петроградец», а в ресторане «Приморский», вмещавшем 300 посетителей, стояли хоккеисты. Вот там были руки легионеров. Не кулаки, а куски мяса. У них в день по три драки. Страшно смотреть. В кафе «Космос» на Гражданке тоже легкоатлеты встали — шестовики с высшей школы имени Алексеева. Кафе-то шесть на шесть, но девок собиралось много, значит, драки. Помню, дверь открывалась, и мой знакомый уже стоял, отведя кулак, перебинтованный как у боксера. Я: «Тихо, тихо, я свой». Драки шли всюду. Как-то мы подрались с ребятами будущего бренда «Бандитского Петербурга» — Васи Брянского. Несмотря на то что те были боксерами, наш товарищ — Юра Сеськин — дискобол положил одного боксера на реанимацию. Через пару дней они заявились в мой бар вдесятером. Я не успел моргнуть — уже на полу. Говорю: «Это как?» Они: «Полежи».

Так все завертелось, что абсолютно постороннего народа появилось масса. Вот смешной случай: «Мы приехали на стрелку по одному магазину. Все за метр девяносто, на пиджаках, фактурные. Вдруг подходит в прямом смысле мужик, его буквально трясет. Мы спрашиваем: „Ты кто?" Его колбасит, слово не может вымолвить. Мы: „Перепил, что ли?" А он: „Хрюму". Выяснилось, что он, как нас увидел, так дар речи потерял, хотя откуда-то нарисовался и заявил владельцу магазина, что решает вопросы. Мы даже пинка ему не дали».

Моя сестра в спортинтернате училась с Валуевым. Его сперва взяли в греблю, потом в баскетбол, потом диск метать. Он всегда был добрый, фактурный. Его как притащили в спорт, так кто-то притащил и в движение. А ему еще 18— 19 лет. Пацан. А выглядит устрашающе. Как-то приехали в Купчино на стрелу к чеченам. Те по горскому обычаю выставили какого-то своего борца-чемпиона. Как Кочубея. Мы опешили. Во-первых, что за алгоритм? Во-вторых, борец был здоровенный, слов нет. Тогда один из нас нашелся: «Минуточку, у нас, мол, свой Пересвет есть». И вскоре привезли Колю Валуева. Теперь они задний ход включили, хотя Коля больше улыбался.

Да на большинстве встреч не надо было никакого оружия, все можно было решить в деловом режиме, но мало кто соображал, учились на ходу, брызгали амбициями, все привыкли кулаками работать. Отсюда конфликты. Как-то, помню, приезжают «воркутинские» буквально нашпигованные стволами. С автоматами в прямом смысле. Как в фильме «Антикиллер». Нам смешно. Мы говорим: «Парни, вы чего это? Германец войну вновь объявил?» А они: «Нас прошлый раз обстреляли на пустячном разговоре. Нарвались на каких-то наркоманов. Бегать заставили от них по кустам. Так вот: теперь мы без оружия ни-ни».

Блатные сразу против нас волыны откопали. Антону — моему товарищу, в шею выстрелили из-за пустяка на улице Толмачева. Метались тогда по центру такие братья Бурмашевы — на героине, с гранатами за спиной, с пятью ходками каждый.

Доходило до смешного. Правда, это сейчас смешно. Как-то встретили боксеров — говорим: «Где работаете?» Они: «А у нас спортклуб рядом с Московским вокзалом. Мы после тренировки с голодухи идем, находим людей с огромными чемоданами и выстегиваем. Потом чемоданы потрошим прямо на ринге — там удобней». Мы: «Нет, парни, это что-то за гранью».

Цениться стала быстрая сила. Рядом со мной был боксер, его звали все Вопрос. Потому что он говорил часто: «Не вопрос». Худой, небольшой, но со страшным левым ударом. Он клал спортсменов одним тычком, незаметно. Если предъявляли потом ему, то он оправдывался: «Извините, что так вышло. Я драться не умею. Сил нет возится с вами — шкафами».

Музыка нам попадала в уши случайно. Спортсменам было в СССР не до музыки. Мне, например, привил любовь к русскому року мой сосед — мажор. Я слушал эстраду, а он говорит: «Выбрось эту блевань»,— и дал БГ.

Хотя когда в день по пять встреч и не знаешь когда и на какого дебила нарвешься, то не до «Аквариума». Фон идет в автомашине, и хорошо. На нервяке все. Порой ощущения нехорошие.

Красные пиджаки появились как-то вдруг. В 1994 году я вышел из «Крестов», где отдохнул за превышение мер необходимой обороны, что себе позволил при одной случайной встрече, хотя, когда на вас с ножом — не знаю, как я по-иному должен был реагировать. И приятели сразу меня повезли в магазин. Предлагают малиновый пиджак. Я говорю: «Это перебор». Они: «Да ты что — теперь все так ходят». Я надел. Так что, если бы был в желтую полоску, то тоже бы взял. С этого времени спортивные костюмы плавно превратились в костюмы обычные. Рабочая такая униформа. Как у чиновников.

Некоторые немного отставали. Так, как-то пришлось подъехать по какому-то плевому делу. А из метро выполз армянин в дешевом костюме черном, а поверх него, как ошейник, была наброшена цепь неимоверных размеров. В кило! Мы заржали: «Вопросов нет!» Я до сих пор в клипах не видел ни одного штатовского репера, который бы носил толще. Кстати, в середине 90-х рубоповцы тоже начали носить цепи. Они начали косить под братву. Лысые, в золоте, с барсетками. Позднее зажигание. Братва их путала, и порой они попадали под молотки, если не успевали вытащить удостоверения. Но, как правило, успевали, хотя сленг оставался мафиозный. Часто им говорили: вы определитесь у себя внутри — вы за большевиков или за коммунистов.

Первые же из первых бренды движения мало заботились о внешнем виде. Их репутация бежала впереди них на километр. Так, однажды мы встречались с Николаем Гавриленковым, легендарным Степанычем, впоследствии убитым из-за раздора в семье «тамбовских», так вот он вышел в шортах, рубашке за сто рублей. Хотя в стороне стоял новый «паджеро» с охраной — это как сейчас «бентли». По нему было видно, как он устал от этих стрелок. Типа, парни, разберитесь сами, что вы меня дергаете.

Кстати, все разумные понимали, что занимаемся не тем. Так, в тюрьме я часто беседовал с очень известным «тамбовским» — Сережей Соколом, его потом застрелили шестью выстрелами в спину. Говорю: «Это тупик, мы ходим, щиплем бизнесменов, занимаемся черт-те знает чем, барыгами их называем. Надо самим что-нибудь продавать, строить». Сокол — в штыки: «Нет! Мы станем как сицилийская мафия». Но мало кто понимал и отпрыгнул. Кому-то было неудобно перед однополчанами, кто-то настолько впитал в себя спортивные навыки «бей-беги», что не смог измениться.

Сегодня или вспоминаем со смехом, или вообще противно вспоминать. Но буквально все спортсмены так или иначе участвовали в этой кутерьме. Кто отрицает — лукавит. Ему стыдно.

Дятьково

Весной 1989 года Андрей Рыбкин привел в компанию Кумарина Василия Владыковского. Сейчас многие его знают как Васю Брянского, хотя родился он в Гомельской области и в Брянске, скорее всего, никогда не был.

За пять лет до этого Владыковский служил в войсках спецназа в одном взводе с Юрой Колчиным, и в 1984 году они вместе приехали в Ленинград. Как только один из них стал работать с «тамбовскими» в офисе Михаила Глущенко, он сразу позвал с собой боевого товарища. Юрий Колчин родился в селе Дятьково Брянской области. Как и большинство ассимилировавшихся рэкетиров, он через некоторое время стал приглашать в город друзей детства, и в подчинении у Владыковского оказалось человек десять из этого населенного пункта в Брянской области, за что он и получил прозвище.

Через много лет во время следствия Колчин будет проходить как организатор по делу об убийстве депутата Госдумы Галины Старовойтовой вместе с теми молодыми людьми из Дятьково, кого он пригласил к «тамбовским».

Первый срок Колчин получил в ноябре 1989 года, после того как был задержан на Некрасовском рынке во время игры в «три карты». К этому моменту он официально работал дворником в Кировском районе и числился членом ВЛКСМ. Ему дали два с половиной года колонии общего режима, но не за мошенничество, а за оказание сопротивления милиции с применением насилия: «Отказался подчиниться законным требованиям, выражался грубой нецензурной бранью, а затем укусил брюшную стенку милиционера Шарова, прекратил свои действия после того, когда участковым Сушковым были применены специальные средства». 29 декабря 1990 года Колчина освободили условно-досрочно, а уже через неделю, 7 января 1991 года, его вновь задержали сотрудники уголовного розыска: «Колчин в неустановленное время, в неустановленном месте, у неустановленного лица незаконно приобрел огнестрельное оружие — пистолет конструкции Токарева ТТ, боевые припасы — 8 штатных боевых патронов калибра 7,62 мм и боевую гранату РГД-5...» Он снова укусил милиционера: «Находясь в 4 отделении милиции, после изъятия у него оружия при выводе его из помещения для задержанных в туалет предпринял попытку скрыться и нанес удар ногой в грудь милиционеру Войновскому, причинив ему физическую боль, однако был задержан Войновским и Малинкой, которым оказал активное физическое сопротивление, при этом укусил Войновского, причинив ему ссадину руки». Сам Колчин так объяснил свои действия: «...он, Колчин, подумал, что его выводят убивать, и решил обратиться за помощью к прохожим на улице».

Вместе с Колчиным был задержан Михаил Глущенко: «Колчин показал, что в тот день около 23 часов он ехал в автомашине с ранее незнакомым Глущенко» .

Находясь в следственном изоляторе, Глущенко собственноручно написал заявление на имя начальника ГУВД (орфография и пунктуация сохранены):

«Я Глущенко М. И. описываю всю ситуацию. Все началось в 1976 г. На первенстве Европы в Турции. Как перспективного боксера меня начали вербовать, вернее остаться в Турции для проф. бокса. Я как патриот своей страны отказался. И тут все началось по приезду в г. Алма-Ата где я родился. Приезжали люди и вели переговоры по поводу возврата заграницу. Но я остался дома. Они стали за мной следить и сделали на меня установку. Специально познакомили с девушкой и сделали фабрикацию д. посадили в тюрьму. Городской суд приговорил к 8-ми годам. Я начал писать во все инстанции, в Генер. Прокуратуру, в организацию объединенных наций. И Верховный суд отменил 8 лет. Я сам прилетел в Москву на судебно-медицинскую экспертизу, там меня держали вместо 21 дня — 9 месяцев. Но все опять с помощью контр-разведки Турции. Потом меня признали социально опасным для общества и отправили в Алма-атинскую психиатрическую больницу. В больнице при помощи разведки в меня кололи разные лекарства. И вот я вырвался и прилетел в Ленинград. Поступил в институт Лесотехнической академии и проучился два курса. Затем люди из Турции сделали так, что меня сильно попросили уйти. И также потом из холодильного института.

Я начал прятаться от них. Почти построил свою семейную жизнь. Женился. И вот они опять напомнили о себе.

31 декабря 1990 года они пришли ко мне и сделали мне предложение, чтоб я передавал им сведения и поучаствовал в подрывной деятельности — взорвать Запорожский танкостроительный завод. Я категорически отказался и последовал удар. На протяжении нескольких дней за мной ездила машина „наблюдателей" и в окна подсвечивали фонариком. Эти люди по национальности турки. Вечером проезжая ко мне подсел какой-то парень. Я его где-то видел. Мне говорили милиция что на Некрасовском рынке. Но точно не помню. Попросил чтоб я его довез до Купчино. Мне было по пути, я ехал к теще. Вдруг за нами увязались три машины. Мне предложили остановиться. Парень которого я вез тут же заснул. Я остановился и увидел пистолет. Я испугался.

Я считаю товарищ генерал это прямая подготовка чтобы меня посадили. Прошу разобраться в этом деле.

С искр. Уважением Мастер спорта международного класса

М. Глущенко».

Вину за незаконное ношение оружия Колчин взял на себя, его приговорили к 3,5 года лишения свободы. Михаила Глущенко отпустили еще до суда.

ЧЕС

Через полгода после того, как Некрасовский рынок стал вещевым, прилавки на втором этаже стали превращаться в некое подобие отдельных магазинчиков. Места стали размежевываться с помощью ширм и самодельных перегородок; появились вешалки и манекены для вещей. Среди тех, кто торговал на Некрасовском, было несколько молодых людей, которые через пятнадцать лет учредят фирму «Эллис» и построят «Владимирский Пассаж», а заодно и владельцы второго в стране коммерческого банка «Викинг» — братья Устаевы.

Те, кто обосновался на втором этаже Некрасовского, и оказались первыми в Ленинграде кооператорами, с которых весной 1989 года спортсмены стали получать дань. Не централизованно, как Малышев с торгашей в Де-вяткино, а всей гурьбой — кто с кого успел. К этому времени закон о кооперации успел уже серьезно изменить облик города: открылись сотни кафе, договорных магазинов, борделей. И, главное, появились тысячи ларьков — они облепили Ленинград, как опята. А бывшие спортсмены между тем уже укоренились во мнении, что любой делец должен платить им дань. В их речи то и дело мелькала фраза: «Барыга по жизни должен». Первых кооператоров находили визуально, буквально обходили город по кварталам. По одной стороне проспекта бежали парни одной группировки, а по другой — из конкурирующей. Приходя к кооператору, они задавали один и тот же вопрос: «Кому платишь?» Если им называли прозвище, например Викинг, или сообщество, например «пермские», то они помечали в дешевых блокнотиках и неслись дальше. Если же клиент никому еще не платил, да к тому же не понимал, о чем идет речь, его предостерегали: «Ну мало ли что может случиться... вон, сколько хулиганов в городе. И кто тебя защитит?» Если коммерсант все равно не понимал, ему тем же вечером устраивали неприятности, например слегка избивали по дороге домой. Наиболее уязвимыми оказались ларьки: для того чтобы припугнуть непослушных владельцев, бандиты их время от времени сжигали. Существовала подробная инструкция касательно того, как именно это нужно делать: дешевое солдатское одеяло забрасывали на крышу, на него выливали трехлитровую банку бензина, а сверху бросали дешевый турецкий аналог зажигалки «Зиппо». Таким образом, у продавщицы оставалось время, чтобы выбежать из ларька.

Подобные методы использовались и для поджога дверей квартир строптивых кооператоров. При этом нужно было с особой тщательностью промачивать бензином дверные косяки с помощью клизмы.

Некоторые использовали более целесообразный способ борьбы с ларечниками — не сжигали их хозяйство, а увозили на подъемных кранах и присваивали себе.

На помощь рэкетирам вскоре пришла независимая пресса. Вкладка частных объявлений в газете «Вечерний Ленинград» из тонкой бумажки с предложениями обменять квартиру превратилась в полноценный рекламный буклет. В нем можно было найти все, что только взбредет в голову — от объявления о продаже букваря образца 1970 года до информации салона интим-услуг: «Очаровательные феи наведут незабываемый уют в вашем доме». Люди в дешевых спортивных костюмах садились за телефон и начинали обзванивать салоны, коммерсантов, оптом продающих медь и трубы, меховые ателье. Беседы вели незатейливые и «под копирку»: «С кем работаете? Кто старший?» И назначали десятки встреч на день или с самим предпринимателем, если он пока никому не платил, или с представителями контролирующей его группировки. Летом 1989 года у БКЗ «Октябрьский» можно было наблюдать следующую картину: на площадке стояло несколько тонированных «девяток», их экипажи прогуливались рядом, все как на подбор в джинсовых куртках «Райфл». К ним каждые десять минут подъезжали или такие же, как они, рэкетиры, или одинокие озабоченные коммерсанты. Если на встречу приходили коллеги, то следовали извинения за беспокойство, если кооператор, то его отводили в сторону и разъясняли, что с этого момента он будет платить им.

Когда наши герои начали собирать дань с зарождающегося бизнеса, их задача была найти кого-то, с кого ее можно получить. Буквально за полгода цель изменилась — нужно было убедиться в том, что дань платят все поголовно. В обиход вошло слово «получалово».

КРЫША

В своих представлениях бывшие спортсмены получали с предпринимателей деньги ни за что, за сам факт своего существования. Кумарин первым догадался, что, если просто насильственным путем отбирать часть заработанного, это не будет вызывать ничего, кроме раздражения и желания любыми силами избавиться от вымогателей. Он пришел к тому, что дань должна восприниматься кооператором как трата, расход на безопасность в условиях отсутствия государства. В то время, пока большинство занимались тем, что трясли мелких торгашей и челноков, Владимир Сергеевич познакомился с директором Некрасовского рынка, а через него с руководителями еще нескольких крупных предприятий. Они все уже чувствовали, что в городе стало опасно, и договоренности лично с Кумариным были для них наиболее приемлемым способом решения проблемы. По крайней мере он всегда был обходителен, никогда не обращался к собеседнику со словами «Слышь, ты!» и создавал полную иллюзию равноправных партнерских отношений. Однако и тем из бандитов, чьи взгляды на взаимодействие с бизнесом были менее прогрессивными, чем у Кума, все равно пришлось защищать кооператоров, в первую очередь, от своих же коллег, которые то и дело норовили не расплатиться в кафе, на стоянке, с проституткой, за одежду в магазине. Рэкетир, которому кооператив платил, вынужден был реагировать. Во-первых, нельзя было допустить такого ущерба для своей репутации, а во-вторых, недополученная бизнесменом прибыль в итоге наносила ущерб и самому сборщику подати. Выходило, что волей-неволей, а бывшие спортсмены все-таки брали на себя функцию охраны предприятий.

Вместе с тем кооператоры все чаще сами стали кидать друг друга — обманывать с поставками фломастеров или стирального порошка. Необходимо было быстро, без бюрократических тонкостей решить вопрос, и тут братва оказывалась незаменима.

Пришло к тому, что грамотные кооператоры уже не ждали, когда к ним придут за деньгами, а сами старались выбрать тех, кому они будут платить. Они давали рекомендации друг другу, пользовались сплетнями и информацией в СМИ. Не имея внятных критериев, которыми можно было бы пользоваться при выборе группировки, начинающие капиталисты принимали в расчет самые поверхностные показатели: кто больше всего на слуху, кто на какой машине.

В обиход прочно вошло слово «крыша», которое не имело унизительного значения вымогателя, а было чем-то сродни сицилийскому «покровителю». Еще когда молодые боксеры прикрывали наперсточников на Энергетиков, они часто повторяли: «Без зонта кадка палится». Тем самым они подчеркивали, что без верхних нижние пропадут. А само слово «крыша», очевидно, появилось как залихватское сокращение от «прикрытия».

В городе началась мода на братву. Кооператоры стали хвастать своими «крышами», как машинами или любовницами: у кого на джипах, у кого мастера спорта. Даже на ларьках появились наклейки с названиями «крыш». На одном из них, у Витебского вокзала, рядом со сникерсами и ликером амаретто, красовалась табличка с красноречивой надписью: «Охрану осуществляет Малышев А. И.».

Группировки, в свою очередь, стали всеми возможными способами повышать свою конкурентоспособность на рынке охранных услуг. Больше всего повезло «тамбовским», так как именно о них больше всего ходило историй. Чем больший ужас навевало название их группировки на население, тем больше коммерсанты стремились к тому, чтобы пользоваться их услугами.

На втором месте по популярности уверенно шли «малышевские». И хотя все остальные были явными аутсайдерами на новообразовавшемся рынке «охранных» услуг, на всякого ловца находился зверь, и более мелкие коллективы прекрасно себя чувствовали за счет мелкого же бизнеса. Даже получая с сотни ларечников по 100 долларов в месяц, можно было зарабатывать 10 ООО долларов, что было более чем достаточно для поддержания небольшого коллектива.

В конкурентной борьбе между группировками стали активно участвовать властные структуры. Тому, кто повлияет на решение нового, еще никому не подконтрольного коммерсанта платить дань определенной группировке, выдавалась премия в размере двух- или трехмесячного оброка с его предприятия. В другом варианте чиновников лукаво затягивали в преступные схемы, выплачивая им по 10% с каждого взноса кооператора, которого они привели. В Смольном и в администрациях районов появился новый бюрократический штамп — когда бизнесмен жаловался на бандитов, ему давали номер телефона и говорили: «Позвоните, вам там все объяснят».

К концу 1989 года начинающие кооператоры уже стояли в очереди в первых офисах рэкетиров, чтобы попасть к ним «под крышу». В помещении на Демьяна Бедного, 3, которое Михаил Глущенко арендовал для «тамбовских», ежедневно бывали десятки людей. Встречающая сторона сама смеялась над своей «фирмой»: «Заходи не бойся — выходи не плач». Пришедшему купцу объясняли, как он должен вести себя с чужой братвой. В случае конфликта с агрессором ни в коем случае нельзя было вступать в диалог, нужно было только повторять две фразы, как мантру: «Все принадлежит таким-то, а я здесь только управляющий».

СТВОЛЫ

ППШ , который был в руках у Слона в Девяткино, достал для него Гена Ростовский у черных следопытов. Любое огнестрельное оружие было редкостью. То, что 18 декабря 1988 года между бывшими спортсменами произошло вооруженное противостояние, им самим казалось чем-то исключительным. Уже через месяц после конфликта они перестали даже огрызаться друг на друга, никто не собирался никому мстить. И все-таки, как только возникло словосочетание «мой кооператор» или «мой коммерс», между вымогателями стали постоянно происходить стычки. Так что схема, случайно изобретенная Малышевым, когда представители двух сообществ назначали встречу на определенное время с целью разрешения спорной ситуации, стала использоваться регулярно. Появилось выражение «забить стрелку», которое буквально означало «назначить определенное время для выяснения отношений». Первое время стрелки были мирными, сторонам удавалось без применения силы найти приемлемый для всех выход из положения. Спортсмены пока ощущали не то чтобы взаимные симпатии, но некую общность, не дающую им без особого повода вести себя агрессивно. Участники разборки могли всего лишь несколько лет назад заниматься у одного тренера. Они все еще при встрече обнимали друг друга. Трудно было поверить в то, что им не удастся договориться по-хорошему. Однако рано или поздно должны были возникнуть ситуации, когда никто не мог уступить. Их нельзя было разрешить иначе, кроме как с применением физической силы.

Спортсмены стали говорить про некоторые стрелки, что съезжаются «бампер в бампер», что, с одной стороны, просто соответствовало действительности, а с другой — было калькой с выражения комментатора Николая Озерова «кость в кость», подразумевающего бескомпромиссную игру в хоккее. Все чаще и чаще встречи заканчивались драками и, соответственно, тем, что их участники оказывались в больнице. Бейсбольные биты в городе еще не продавались, так что рэкетиры либо кроили друг друга по старинке — кулаком, либо пускали в ход арматуру. Самым популярным орудием стали дубовые ножки от столов из гостиницы «Октябрьская». Они мало того, что были тяжелыми, так еще и легко откручивались. Крепкие ребята заходили в гостиницу вчетвером, заказывали у официанта кофе, потом поднимали коленями столешницу, выкручивали все четыре ножки, складывали стол со скатертью на пол и исчезали. Этим ножкам суждено было разбить сотни лбов и десятки стоек «жигулей».

В самый разгар этой бойни в городе практически в открытой продаже появилось огнестрельное оружие, которое привозили из Прибалтики и из Ленинградской области, из расквартированных в Сертолово армейских дивизий. Только с одного из складов эстонской воинской части ПВО было украдено 43 автомата Калашникова и 261 пистолет Макарова. На Апрашке продавали новые, «в масле» АКМ по 1200 долларов и ПМ по 500. Кроме этих, самых ходовых товаров, можно было достать гранаты и даже гранатометы. Наши герои стали скупать это добро коробками. Разумеется, они не думали о том, что будут стрелять друг в друга, но ствол за пазухой придавал уверенности на случай драки, а как только он появился у одного, пошла цепная реакция. Началась гонка вооружений. Иногда боеприпасы покупали вообще без практической цели, исключительно из любопытства. Одна компания борцов как-то приобрела ящик гранат и поехала в ЦПКиО посмотреть, как они будут взрываться. Они одну за другой бросали их, не забыв вынуть чеку, на лед замерзшего пруда, и ни одна не разорвалась. Вскоре к ним подошел постовой из будки и возмущенно воскликнул: «Кто тут за вами убирать будет!»

Самую одиозную покупку совершил Владимир Кумарин. На стоянке у аэропорта «Пулково-2» он хвастался полутораметровым авиационным пулеметом, снятым с истребителя Миг. Это устройство стреляло не пулями, а маленькими снарядами, способными пробить стену пятиэтажного дома.

Никто, включая самого Кумарина, не знал, как им можно было бы воспользоваться. Даже для того, чтобы просто вынуть его из машины и привести в действие, понадобился специалист и несколько минут времени.

Всего через пару лет ствол у братвы на заднем сиденье автомобиля будет выглядеть так же естественно, как бутылка газировки. Одно из свидетельств этому — подслушанный в 1991 году телефонный разговор какого-то рэкетира и сохранившийся до сегодняшнего дня в виде стенограммы (приведена дословно): «Инициатор разговора Кира — жена „МН“, просит „МН“ купить сыну жвачку, затем передает трубку сыну — „А“:

А — Папа, купи мне жвачку и автомат.

МН — Зачем тебе автомат?

А — Такой же, как у тебя в машине лежит.

МН — Это не автомат, а пистолет.

А — Пистолет.

МН — Хорошо».

Шемелев Кирилл, родился в 1971 году

Я имел отношение к организованной преступности.

Я родился в Ленинграде в середине 70-х, мои бабушка и дедушка работали в НКВД, мать в БХСС, отец был серьезным инженером. Спортом занимался с детства, к 18 годам получил мастера спорта по биатлону.

В 1987 году на Васильевском острове в пиццерии на углу Съездовской и Среднего я вместе с товарищем продал одному из центровых орден Ленина — 22 грамма золота, 5 грамм платины. Это был своеобразный рубеж — в тот вечер я перестал быть советским человеком.

Именно с этого бара все и началось. На воротах стоял тогда там боксер, замыкающийся на такого Сашу Гусева — его потом убили, а Гусев на Пашу Кудряшова. Кстати, Кудряшов в 1988 году в этой пиццерии, по-моему, числился экспедитором.

Тогда я был еще совсем молодым, но к 1989 году та молодежь, что имела отношение к спорту, имела характер, хотела денег много и желательно сразу, стремилась в бандиты. Я других ребят в тот момент не знал. До армии пришлось немного поучаствовать в движении. Гусев, помню, говорил: «На голимый криминал лезут только нищие, а вы даже золото не забирайте у кооператоров — это крысятничество. Пусть платят, как положено, и все».

Настоящая работа началась уже после армии. К этому времени, к 1990 году, большинство купцов было уже спортсменами приколочено.

Я стал работать на Петропавловской крепости под Борей Ивановым — его потом убили, он дружил с таким Сергеем Соколовым, Анджеем «великолукским». Их потом тоже убили. Но старший был Андрей Рыбкин. Мы получали с матрешечников, которые торговали сувенирным барахлом. Каждый стол платил от 70 до 100 долларов в месяц, независимо от того, сколько он работает — день или весь месяц. Я был кем-то вроде бригадира. Подо мной небольшая грядка — один бывший спецназовец, один борец с Колпино, два молодых красавца с мясокомбината. Все молодежь.

С 1990 года начали постреливать. Мне как снайперу начали поступать предложения, но я отказывался — крови не брал на себя. Стволов было уже с горочкой. Как-то в Купчино нас остановили патрульные и начали обыскивать, нашли два ТТ. Мы начали стонать, мол, не наши стволы — надо отдавать. Они забрали их и нас отпустили. А чуть позже мне позвонил этот сержант и зарядил за них нереальный ценник. Чуть позже стволы начали возить в метро. Я сам таскал «Калашников» в простой сумке — самое безопасное. На тревожные стрелки возили знакомые девушки, за деньги, конечно, некоторые даже прятали автоматы в коляски с детьми.

Еще немного, и слово «валим» стало обычным словом.

Как-то один из наших ствол чистил, чистил-чистил... и в живот себе выстрелил случайно. Вроде криминала нет, а милицию звать не хочется. Так эти двое с мясокомбината говорят: «Нужны три спортивные сумки». Потом его в ванну, живот вскрыли, ловко душ внутрь засунули, кровь выкачали и вынесли по частям. Наши все с опытом были — кто воевал, кто в Карабахе — в обморок не падали. Но все равно неприятно. Я как-то подколол, мол, опять три сумки надо? А он оценивающим взглядом: «Ты в две влезешь». Упыри.

Потом я завербовался в Карабах на сторону Армении, меня приняли в наемники на Васильевском в Армянской церкви в обществе «Арцах», потом наемничал в Приднестровье. Затем вернулся — отсидел за вымогательство. Пока сидел, крест от казаков за Приднестровье получил. Потом всех убили, пока я сидел. Тюрьма мне жизнь спасла. Мне стало легче. Я нашел нормальную жизнь, работаю, как все люди. Некоторых случайно встречаешь на улице — не подходишь — неприятно.

МОГИЛА

Особняком в мире новообразовавшихся банд вымогателей стояла фигура Кости Могилы. В то время, как Кумарин оккупировал центр города, не очерченные владения Константина Яковлева простирались от Автово до Сенной площади. Территорию к юго-западу от Автово традиционно контролировали «малышевские».

Отец Яковлева, Кароль Розенгольц, родился в Варшаве в 1921 году. Сын Костя появился на свет в Ленинграде в 1954 году, и ему сразу дали фамилию матери. Раннее детство он провел в коммуналке в Дзержинском районе. Будучи юношей, Константин занимался вольной борьбой, получил звание кандидата в мастера спорта, но крупных чемпионатов никогда не выигрывал.

В конце 70-х Яковлев устроился работать на Южное кладбище и сделал там карьеру бригадира землекопов, что само по себе уже приносило хорошие деньги. В начале 80-х он устроил себе офис в гостинице «Мир», куда к нему всегда можно было прийти, чтобы обратиться за помощью в самых разных проблемах, от бытовых до криминальных. То нужно было выставить из квартиры сожителя чьей-то знакомой официантки, то быстро переправить налево партию лобовых стекол от «жигулей».

Уже к началу перестройки прозвище Могила не было пустым звуком для участников теневой экономики. В 1986 году вокруг него сложился небольшой коллектив из малоизвестных спортсменов и блатных. Люди Яковлева душили фарцовщиков у гостиницы «Пулковская», брали под крыло угонщиков. В 1987 году у Могилы, у первого из будущих преступных авторитетов, появилась машина сопровождения: за его белым «мерседесом» ездила бежевая «шестерка» с охраной. Константин Яковлев тянулся к номенклатурной эстетике не только в этом: он носил костюм с галстуком и любил обедать в ресторане «Тройка» на Загородном проспекте. Он никогда не дрался и не повышал голос. Известно, что у Яковлева был один-единственный протеже — типичный мажор Гарик на папиной «Волге». Гарика часто нахватывали спортсмены, чтобы вытряхнуть содержимое багажника, но Могила всегда вступался за юнца. Говорили, что отец Гарика был крупной партийной шишкой и лично просил Константина Карольевича присматривать за сыном.

Когда после Девяткино наперстки расползлись по всему городу, Яковлев поставил свои станки на авторынке на Краснопутиловской улице. Нижними — теми, кто крутил непосредственно колпаки, у них работали угонщики. На том же рынке Могила открыл свой первый кооператив — магазинчик, в котором торговали запчастями с краденых машин. В отличие от многих ему подобных, Могила не брезговал и откровенным криминалом — прикрывал наркоторговцев в Московском районе.

Костя Могила с самого начала старался налаживать отношения не со спортсменами, которых в своем бизнесе воспринимал в основном как рабочую силу, а со столичными ворами: Эдиком Красновым, Цикнадзе по прозвищу Михо и Дедом Хасаном — одним из самых упоминаемых в криминальной хронике спустя 20 лет.

На вопрос, зачем ему это нужно, Яковлев как-то дал исчерпывающий ответ:

— Не сказки же аудитории травить. Это же деньги.

Из тяжеловесов ленинградского рэкета Могила общался, по большей части, с Юрой Комаровым.

РОДНАЯ РЕЧЬ

В феврале 1991 года по заданию оперативников коммерсант Мухин записал свой разговор с Яковлевым, после чего в отношении него было возбуждено уголовное дело по обвинению в вымогательстве. Пленка сохранилась. Сегодня текст является документом того времени:

«Если мало ли какой-то наезд будет или что, значит, зовут меня Костя, в городе зовут Могильщик. Значит, сразу скажи, ребята, вот у меня есть знакомый — занимается моим делом. Я его попросил, он мне помогает. Какие там ко мне претензии, вот, пожалуйста, с ним встретьтесь и разбирайтесь. Я не хочу в эту ситуацию, я рабочий человек, б...ь, у меня своя работа, разборки мне на х... не нужны, вот с ним и разбирайтесь. У него есть какие-то полномочия по отношению ко мне, и все. Спокойненько, без наездов, не посылай на хер никого. Скажи, ребята, если хотите, давайте стрелочку забьем. Ну, чтоб мы с тобой состыковались, дня через два. Вот скажите, где вы будете через два дня, я передам человеку, он подъедет. Скажи, что вопрос будет решаться без мусоров, б...ь, это я отвечаю за это, на х... Скажи, подъедет правильный человек.

...

Если ты не уверен в себе, к Саше Малышеву не подъезжай, к Сереже Васильеву не подъезжай, с Букиным не разговаривай и тогда будешь платить мне. Правильно? Ну и правильно, на х... надо, чтобы обо мне все знали? Обо мне знают те, кого я прикрываю. На х... надо, чтобы каждая проститутка обо мне знала. Деловые люди, с которыми я имею дела, меня знают. Друзья там мои. С Малышевым мы вместе выросли, Сашка Кудряшов, Кумарин, „Роза Ветров".

...

Под крышу нужно влезать к кому-нибудь. Понимаешь? Я весь удар беру на себя, понимаешь? Мне придется воевать. Просто воевать. То есть мне надо говорить так, б...ь. Вот я приеду на стрелку, скажу, вот коммерс мне отдал бабки, б...ь, как вы просили, но вы их х... получите. Все. Все претензии ко мне. Вот единственный выход. Согласен? Чтоб к тебе не было претензий. Мне надо, понимаешь, в конце концов, если так делать, мне надо тоже, б...ь, одному, на х..., тяжело будет выводить, я тебе сразу говорю. Значит, надо, это самое, на братву сразу деньги. Там „казанские", значит, я в Москву к Французу поеду. Тоже с голыми руками не приедешь. Если пообещал сколько-то, нужно будет выполнять это. Так можно ляпнуть все что угодно. Сказать, что отдам, а с чего отдам. Нет, ты уж лучше, старик, подумай.

...

Вот здесь гостиница „Мир", Мопс беспределыцик этот там, болтался. Восьмидесятые годы, в начале, там оттуда все мы выросли. И Кумарин, и Пашка Кудряшов — все ведь мы вместе росли, можно сказать. Гена там болтался, через день, б...ь, шелабаны получал. Это очень важно. Ты не волнуйся.

...

Кумарин, б...ь, тоже, на х..., насобирал там разных, там «ярославских», «рязанских», б...ь. Кто, на х..., ни приедет, а ребята, б...ь, да вот, оставайтесь. Мы как раз, наоборот, всех выгоняем из Ленинграда. X... знает, во что превратили город. Бардак».

КОМАР

Комаровская» преступная группировка сформировалась тогда же, когда и «тамбовская», и имела довольно серьезный вес в Ленинграде, с той оговоркой, что про нее все-таки всегда думали, как про деревенскую.

Ее лидер, Юрий Данилович Комаров, 1952 года рождения, никогда не занимался спортом, а был еще в 70-е годы бесстрашным уличным хулиганом в Зеленогорске.

К 1989 году он успел три раза отсидеть: за нанесение тяжких телесных повреждений, за хулиганство и за самоуправство. Он не стал блатным, но усвоил основные воровские заповеди: считал, что жить нужно по понятиям, относить деньги в общак, помогать своим.

Бизнес Комаров начинал, как и многие, с того, что получал с фарцовщиков, хотя делал он это в куда более простой манере, чем это было принято в центре Ленинграда. Те, кто зарабатывал на трассе, практически все для удобства ездили на мотоциклах «Ява». Комаров подъезжал к ним пьяный, с топором, разбивал одну «Яву» для примера и говорил: «Так будет со всеми, или будете платить. Я здесь главный». Ему верили. Примерно таким же образом он со временем стал поступать и со всем мелким бизнесом, появившимся в его околотке после закона о кооперации. Поначалу коллективом Комарова были синие, как называли тех, кто нажил себе десятки наколок в лагерях, живущие с ним по соседству, в Курортном районе.

Весомыми фигурами в нем были лишь те, с кем Юрий Данилович познакомился в местах лишения свободы,— Вася Трофим и Валя Энгельгард. Количество «комаровских» резко возросло в течение 1989 года. В Зеленогорске от правоохранительных органов тогда скрывалось несколько парней из Купчино.

Познакомившись с Комаровым, они решили, что впредь будут работать под его началом, и притащили с собой всех своих товарищей. Кроме них, к Комарову где-то в это же время присоединилась группа бандитов из города Саранска.

Помимо шашлычных, магазинов и распивочных вдоль трассы доходом «комаровских» стали ларьки у станции метро «Купчино» и у собора Воскресения Христова на Крови. Обращались они с кооператорами гуманно: торгуй, чем хочешь, плати исправно, спи спокойно.

Главным ресурсом «комаровских» была крестьянская самоуверенность их лидера. Юрий Данилович и с Малышевым, и с Костей Могилой, и с маститыми ворами умел общаться на равных. Не в последнюю очередь Комарову в делах помогало природное чутье: он всегда знал, где и когда его подкарауливают сыщики, когда можно еще поднажать на собеседника, а когда нужно просто отложить дела «на потом». Он любил повторять: «Многие проблемы решать не надо. Заснул, утром проснулся, проблемы нет». Он был прекрасным идеологом, умеющим объединять людей, человеком открытым и честным со своими. А вот управленцем он оказался никудышным. Как только время заставило считать деньги, в слове «общак» разочаровались, каждый захотел получать заработанное им лично. К тому же Комар не был трудоголиком: много пил, мог часами один за другим смотреть фильмы, брался за много дел сразу, но большую часть так и не доводил до конца. Привело это к тому, что он стал частенько слышать от подчиненных: «Мы с тобой, но деньги отдельно».

Юрий Комаров за всю жизнь так и не нажил серьезных активов, но и врагов не нажил: за все бурные 90-е годы в него ни разу не стреляли. Другой поразительный для человека его профессии факт биографии Комарова состоял в том, что после 1989 года его ни разу не привлекали к уголовной ответственности. При этом и имидж его с течением лет менялся мало, он всегда оставался равен сам себе.

Среди городских коллег Комаров больше всего общался с Малышевым. Очевидцы рассказывают, как они сидели вдвоем в кафе у залива и случайно столкнулись с Михаилом Мирилашвили и его людьми, которые стали вести себя развязно, видимо забыв о том, что находятся на земле маркиза Карабаса. Комаров забил стрелку: «Встречаемся возле памятника Ахматовой». Только когда неучтивые гости прибыли в условленное место, они поняли, что это Комаровское кладбище, где их уже ждут люди без чувства юмора и с оружием. Комаров выстрелил пару раз в землю у ног старшего и сообщил, что он не гарантирует похороны рядом с могилой поэтессы.

«В ТЕ ДНИ, КОГДА В САДАХ ЛИЦЕЯ...»

В Пушкине, там, где всегда ходят тысячи туристов, само собой, работали и фарцовщики. Их было много, и «крышевали» их представители разных группировок. Осенью 1989 года туда пришел некий Егоров, недавно освободившийся из колонии и назвавшийся «комаровским», и стал без особых на то оснований в грубой форме предъявлять свои права на долю «тамбовских» и «великолукских». Он вел себя так агрессивно и самоуверенно, что на стрелку с ним отправились человек 30 — в расчете на то, что и Егоров приедет с группой поддержки. Возглавляли процессию «великолукские» Сергей Соколов и Овик, друзья Анджея. С ними же был Кочубей, правая рука «тамбовского» лидера Саши Ефимова, и «рязанские». В километре позади этой кавалькады ехали «жигули», набитые оружием. Столкновения не произошло. Как только вся компания выстроилась в шеренгу на условленном месте возле Царскосельского дворца, все они были арестованы сотрудниками ОРБ и ОМОНа, поджидавшими их в засаде. Случайно под руку попалось несколько «малышевских». В Пушкинском РУВД всех задержанных поместили в один актовый зал, чтобы по одному подвергнуть традиционной процедуре профилактических бесед и фотографирования. Пока ждали своей очереди, выяснили, что один из «великолукских» находится в розыске. И тут было принято «олимпийское» решение — спортсмен из «малышевских» вызвался поменяться с беговым паспортными данными, чтобы вместо него отправиться в изолятор. Там он собирался сделать вид, что произошла путаница, назвать свое настоящее имя и выйти на свободу. Так оно и произошло, хотя, само собой, выпустили его только после хорошей трепки.

Пока милиционеры в Пушкине неспешно оформляли документы, из города приехал один из «великолукских», Паша Звоник, прицепил к решетке окна первого этажа трос от «девятки» и рванул. Все, кто еще оставался в актовом зале, сбежали. Егорова нашли на следующий день. Он сказал, что случайно перепутал место встречи, а про милицию ничего ведать не ведает.

Через несколько дней на Московском вокзале в видеосалоне, принадлежавшем Геннадию Петрову, с Комаровым беседовали Малышев и Николай Гавриленков. Степаныч начал беседу с нехорошей иронии — мол, как же так? Комаров умудрился так заговорить зубы своим собеседникам, что выходило, что, с одной стороны, Егоров не имеет к нему никакого отношения, а с другой стороны — не было смысла наказывать Егорова — все равно с него нечего спросить.

КРЫШКА

Владимир Феоктистов, он же Фека, не был блатным, и уж тем более вором в законе, ничто не мешало ему подняться по служебной лестнице в колонии и достичь ее вершины — стать главным нарядчиком. То есть человеком, который распределяет, кто и где будет жить, кто и чем заниматься, докладывает хозяину зоны, какие бригады выполняют план. В 1987 году по амнистии в честь 70-летия советской власти ему сократили не отбытый срок наполовину. 8 марта 1989 года его освободили. В Ленинграде Феку с размахом встретили в ресторане гостиницы «Охта». В огромную облепленную золотистой фольгой алюминиевую кастрюлю бросали купюры. Вокально-инструментальный ансамбль неоднократно исполнял «Не сыпь мне соль на рану».

Кабаки пошли чередой. Тогда за столы к авторитетам часто подсаживались люди, никак не интегрированные в преступность, более того — любимые народом. 6 апреля на дне рождения известного мошенника Саши Лерфа в «Прибалтийской» Феоктистов случайно оказался за одним столиком с Александром Розенбаумом. Аудиокассеты с его записям уже продавались в каждом ларьке. Для завязки разговора Феоктистов барда сердечно поблагодарил: «Твои песни помогали нам выжить»,— а после по старой привычке начал немотивированно оскорблять: «Что ты рюмку как х... держишь?» Розенбаум в карман за ответом не полез, и между ними началась перепалка, вышедшая далеко за рамки бытовой ссоры. В ближайших знакомцах Розенбаума был лидер одного из преступных сообществ в Казани — Леха Француз, тот, чьи друзья через некоторое время первые дали настоящий отпор чеченам: они зарезали несколько человек прямо на Арбате. Феоктистов сказал несколько лишних слов и про него. Разумеется, тому это стало известно. Через несколько дней друзья Феоктистова, имеющие вес и связи в преступном мире Ленинграда, выяснили, что Француз дал команду покончить с Фекой. Они умудрились поговорить с ними обоими, а потом посадить за общий стол и помирить; во время разговора Феоктистов признал свою неправоту. Его прошлой славы пока было достаточно для того, чтобы на этом исчерпать конфликт.

Старая компания Феки, Ованес Капланян по прозвищу Нахаленок и Евгений Цветков, пополнилась мастером спорта по дзюдо Володей Губановым и борцом по имени Исмаил. Они всегда держали за собой столик № 38 в ресторане «Турку» в гостинице «Пулковская» и гудели точно так же, как и за 10 лет до этого, не обращая внимания на то, как изменился город за это время. Трапезы сопровождались драками и хамством. Скромно Владимир Викторович вел себя только на одном застолье, на свадьбе своей дочери осенью 1989 года. Она выходила замуж за Андрея — племянника всемирно известной ученой Натальи Бехтеревой. Во дворце на набережной Красного флота Феоктистов сторонился родителей и гостей жениха, а на банкете вместе со своими приятелями отсел в соседний зал.

Нечего и говорить, что акции Феки с конца 70-х сильно упали. Когда-то его слова передавали друг другу как некий сигнал, теперь же бандиты смотрели на него то со снисхождением, то с недоумением. Многие из старых знакомых по инерции обращались к нему за помощью. Как-то Феоктистов вызвал на разговор известного шулера Владимира Мушона — тот кинул центровую девицу на три тысячи долларов. Она пожаловалась Фе-ке, и он, как часто делали в таких случаях, решил разыграть собственника денег.

— Тезка, если бы я знал, что это твои деньги, разве я смог бы покуситься на чужое? Почему она мне сразу не сказала, а только показывала коленки? Как теперь быть, помоги мне советом,— не без иронии спросил Мушон и добавил, практически на ухо: — А коленки, честно говоря, неважнецкие.

Феоктистов вслух сказал своим друзьям: «О возвратке речи быть не может».

Феоктистов, пытаясь приспособиться к новым условиям,— обложил данью таксистов у гостиницы «Пулковская». Первая попытка была неудачной. Один из таксистов рассказал, как к нему подошел какой-то барин с двумя быками по бокам и потребовал отвезти его в центр. Водитель отказался, и тогда фигура возмущенно назвала свою фамилию — Феоктистов, на что шофер с искренним недоумением спросил: «Космонавт, что ли?» Те, с кого Фека и его собутыльники все же умудрились получить оброк, практически сразу же сдали их в милицию: «Согласно показаниям водителей, подсудимый Цветков высказывал угрозы в таких выражениях, как: „Мы вас всех вычислим и грохнем",— подсудимый Беньяминов,— что их будут „гасить монтировками", Беглов угрожал вывозить их по одному на Южное кладбище и „грохать" там, Мамедов и Сергеев высказывали угрозы в виде подтверждения угроз „да, грохнем", „мы здесь хозяева", Феоктистов при встрече с водителями угрожал последним, что, если кто-то из них „возникнет", тому будет „крышка"» .

В октябре 1990 года арестовали первых прозаседавшихся 38-го столика. Феоктистов уехал в Канаду к своему знакомому, легенде Невского проспекта еще 60-х годов, имевшему десятки судимостей во всех странах мира Григорию Захарову, многим известному как Дурдом. В августе 1991 года Владимир Викторович оказался в Нью-Йорке. В ресторане на Брайтоне он столкнулся с несколькими эмигрантами, с которыми испортил отношения еще за 15 лет до этого. Эта встреча чуть было не закончилась резней.

18 августа 1991 года прокуратура Ленинграда выдала санкцию на арест Владимира Феоктистова. Его задержали в Москве на съемной квартире. На вопрос, зачем он вернулся, Феоктистов ответил: «Ну вот такой я балбес и дурак, что хочу жить в СССР».

Уже в «Крестах» Владимир Феоктистов дал интервью журналисту газеты «Смена» Дмитрию Ежкову: «Ты представь, сколько в городе каждый день творится шумных и громких преступлений. С ножами, пистолетами, кастетами... но им интереснее меня поймать, чем тех малолеток. И считается — ого! — ничего себе кого поймали. Для обывателя это делается. Не я гремлю, фамилия моя гремит. Плетут ведь черт знает что, сплошные легенды. Понимаешь?»

БИЗНЕС

В то время, когда Сергей Васильев обязан был находиться в колонии-поселении, его видели на круизных паромах, курсирующих между Ленинградом и Таллином. После того как его досрочно освободили, он практически каждый день заходил в ресторан «Садко», а его рабочий день начинался в восемь утра в буфете гостиницы «Европейская». Он быстро восстановил старые связи и обзавелся новыми. Среди его хороших знакомых числился начальник спецслужбы ГУВД полковник Федотов, пришедший в милицию из КГБ в рамках андроповской реформы.

С утра до вечера он встречался с разными людьми, о чем-то договаривался. Васильев наладил отношения с цеховиками и занялся организацией сбыта их товара. Одновременно с этим он скупал валюту у карманных воров. Любую информацию, которую ему удавалось получить от кого-либо из сотен своих знакомых, он умудрялся монетизировать. Выяснив, скажем, что группа богатых греков собирается посетить Русский музей, он тут же посылал туда карманников, а те исправно платили Васильеву долю. После почти трех лет отсутствия про него продолжали думать как про влиятельного человека. Рядом с ним всегда находился спортсмен средней руки, недалекий, но пронырливый Александр Лачин. Ему Васильев поручал всю неприятную работу, которую не хотел делать своими руками. Заодно Сергей держал при себе старшего брата Александра, не очень полезного ему в делах, но незаменимого в качестве ударной силы. Собственно, эти два человека и составляли «армию» Васильева в то время, когда преступные группировки насчитывали уже сотни человек.

Получать с Васильева никому в голову не приходило, все-таки он был важной фигурой в мире бывших спортсменов. В ситуациях, когда позарез была нужна охрана, он всегда мог обратиться за услугой к «тамбовским».

Такое положение вещей Васильева вполне устраивало. Он не стремился наверстать упущенное и создать свою группировку, стать авторитетом.

Он не собирался профессионально заниматься вымогательством, возможно полагая, что это не вполне рентабельный для него бизнес. Могло показаться, что он отстал от времени, но в действительности он снова показал себя блестящим стратегом, раньше других поняв, что на долгой дистанции собственный отряд бойцов может стать серьезным обременением в делах.

Васильев отличался исключительной демократичностью. Заметные фигуры из «тамбовских» быстро стали общаться с большинством людей «через секретарей», а лично к ним обращались только старые знакомые или равные по статусу. Васильев же мог зайти в «Неву» поговорить с Кумариным, а через час о чем-то договариваться с мелким жуликом на улице Бродского. Будучи открытым в контактах, он ни разу не был замечен в кредитовании. На просьбы дать денег в долг, о какой бы сумме ни шла речь, он отвечал шаблонно: «Нет, парни, я все уже роздал». Может быть, это стало одной из причин того, что его стали за глаза называть Карабасом-Барабасом. Даже его родной брат ездил по поселку Вырица на такой старой «девятке», что в ней едва закрывались двери.

Между тем благосостояние Сергея Васильева росло: уже в 1990 году он носил «Брегет» и подъезжал к гостинице «Европейская» на «роллс-ройсе».

ДИАЛОГ

К 1990 году работа сотрудников милиции, особенно тех, кому не было тридцати, окончательно встала на коммерческие рельсы. Ореол секретности, десятилетиями витавший над Галерой, исчез. Все узнали, кто кого прикрывает, кто кому сколько отстегивает. Пару лет назад милиционеры боязливо брали взятку в двадцать долларов, предусмотрительно спрятанных фарцовщиком под коврик в машине. Теперь если карманные воры решили поработать на Апрашке, то они утром заходили в уголовный розыск 27-го отделения милиции и объявляли, кто сегодня работает, а в конце дня приносили долю.

С рэкетирами диалог выстрел лея еще лучше. Бороться с ними никто, кроме специально организованного ОРБ, не собирался. Милиционерам точно так же, как и бандитам, понравилась поговорка «Нажил — заплати». У них была по сути общая идеология, состоящая в том, что торгаш должен рэкетирам просто так, а милиционерам за то, что нарушает правила. Опера, получавшие от государства смешные деньги за свою работу, не были готовы одинаково защищать права бедных и богатых.

Вдобавок к этому система отчетности в МВД была устроена таким образом, что раскрываемость по статье «вымогательство» мало влияла на общие показатели. Так что, когда кооператор приходил жаловаться на бандитов, от него старались отмахнуться. Конечно, его нельзя было просто выставить за дверь. Милиционеры делали недвусмысленные намеки: «Вы же понимаете, что от его друзей я вас охранять не смогу». То есть предлагали хорошо подумать, прежде чем писать заявление. В действительности подумать следовало еще до того, как зайти в отделение милиции. Вероятность того, что тот, у кого кооператор будет искать защиты, тем же вечером «сдаст» его бандитам, когда они будут ужинать в одном кафе или ресторане, была больше, чем 50 на 50.

Бандиты по инерции продолжали платить постовым за то, что те не мешали им собирать дань, и всегда могли откупиться, если их все-таки задерживали.

Наиболее продвинутые кооператоры либо те, которым внутренне претило общение с бандитами, начали обращаться к своим знакомым оперативникам, чтобы те защищали их интересы на тех же условиях, что и ОПГ. Преимущество милицейской «крыши» состояло в том, что они же могли помочь уладить и некоторые конфликты с законом. И все же это не было оптимальным решением для бизнеса, потому что пока стражи правопорядка не были готовы к применению таких методов работы, как поджоги и избиения. Самые осторожные предприниматели приплачивали одновременно и ментам, и бандитам. В таких случаях те и другие об этом знали и, как правило, не возражали.

Андрей Колпаков

Году в 1990-м я работал в уличной группе спецслужбы милиции. Однажды нам позвонил наш знакомый кооператор и сокрушенно поведал о наезде каких-то бандитов. Они избили его, отобрали восемьсот долларов, повесили еще две тысячи долларов долга, также сообщили о ежемесячной плате. Мы выдвинулись к нему на следующий день — тогда, когда они обещали повторно навестить несчастного.

Его офисом была снятая квартира во дворе здания Капеллы. Я встал на верхний этаж, двое напарников сели за его стол. При этом мы придумали, как психологически подавить противника,— на полку над входной дверью мы поставили несколько трехлитровых банок, наполненных водой.

Два красавца явились вовремя. Я напал на них сзади еще на лестнице, а так как занимался боксом, то одного сразу угомонил и вынул у него из-за ремня наган, а второго под прицелом пистолета Макарова втолкнул в «офис». Первого тоже за уши втащил.

В этот момент мой товарищ Женя начал стрелять из своего табельного по банкам, и на них сверху полилась вода с осколками. Они прижались к паркету, как при артналете. Мы пристегнули их наручниками к батарее и стали изображать из себя чудовищ — достали ножи и делали вид, что сейчас обрежем уши. Они взмолились, представились людьми Наиля Рыжего, по нашей команде позвонили ему по телефону.

Наиль прибыл на Певческий мост через минут двадцать. Подкатило три-четыре джипа «ниссан-патруль», оттуда вышло человек под пятнадцать. Они хмуро стояли на фоне Дворцовой площади.

Евгений вышел, прихватив с собой их наган. Наиль его знал в лицо. Монолог состоялся примерно такой:

— Салам, Хаматов. Веришь ли ты, что твои через пару часов надолго окажутся в камере?

— Тогда отдаешь восемьсот долларов, выписываешь кооператору премию за ущерб, навсегда забываете о его существовании. В таком случае мы отпустим пленных, а наган я выкидываю в Мойку.

— Закопали.

Так все и произошло. Мы, конечно, могли их двоих закрыть, но тогда бы остальные кооператора через неделю выкинули в Мойку.

Через месяц мы случайно наткнулись на Наиля на Невском. Он посмеялся. Говорит: «Я когда сказал возместить все, так как мы на центровых оперов нарвались, то мне парни не поверили: „Наиль, зачем ты так? Какие это менты — ты видел, что они творят?"

А их наган до сих пор лежит на дне канала возле Певческого моста. Эхо войны».

НЕДВИЖИМОСТЬ ПАРТИИ

К 1990 году на полках советских магазинов остались только веники и соль.

Тем более странно на передовице газеты «Ленинградская правда» 30 марта выглядел заголовок: «Специалисты из Японии наладят линию по производству теннисных мячей на „Красном треугольнике"». Журналист подсчитал, что уже к концу года мощности линии позволят выпустить 5 миллионов шариков, то есть каждый житель города сможет получить по мячу.

В этот же день в Великобритании, в столице Уэльса Кардифе, была зарегистрирована компания «Racemerge Limited». 13 июля того же года Управление делами Ленинградского областного комитета КПСС внесло в уставной фонд этой компании следующие объекты недвижимости: гостиницу «Меркурий» (Таврическая ул., дом 39), гостиницу «Смольнин-ская» (Тверская ул., дом 22), гостевую резиденцию К-1 (1-я Березовая аллея, дом 20) и здание партийной автобазы (Херсонская ул., дом 20). Вся недвижимость была оценена в 12 миллионов 513 тысяч рублей, что позволило Управлению получить в компании «Racemerge Limited» 34 процента акций.

Акты о передаче в собственность зданий были подписаны управляющим делами Ленинградского обкома КПСС Крутихиным А. А.

В 1990 году Аркадий Крутихин стал одним из основателей банка «Россия».

ВОЗВРАЩЕНИЕ

После вынесения приговора Мискареву — Бройлеру за убийство в Девяткино Челюскин и Малышев переехали в Германию. Найти себя за границей им так и не удалось, местная преступная субкультура их не принимала, и им пришлось жить мелким промыслом, связанным с мошенничеством и угонами. Через некоторое время Малышев один отправился в Польшу, где так же, как и в СССР, уже сформировались хорошо вооруженные преступные группировки. Серьезную конкуренцию Малышев им составить не мог, но все же умудрялся получать оброк с русских челноков на огромных варшавских рынках. На помощь ему в этом деле как-то на пару месяцев приезжал Костя Могила. Поздней весной 1990 года Александр Малышев вернулся в Ленинград. Его группировка представляла тогда собой большую, но разрозненную структуру. Одновременно несколько человек из его ближайшего окружения полагали, что управление ею могут целиком взять на себя. В итоге наступал эффект известной басни Крылова. Появление лидера всеми было воспринято с радостью. Он заставил всех своих баронов действовать в одних и тех же интересах. К тому же фамилию Малышев хорошо знали многие в городе, и его появление спровоцировало быстрый рост численности группировки за счет тех, кто добровольно хотел встать под его знамена.

«Малышевские» стали в силе постепенно уравниваться с «тамбовскими», и в Ленинграде начался процесс раздела сфер влияния, в первую очередь между двумя лидерами рынка охранных услуг, а заодно и между более мелкими игроками.

«Малышевские» практиковали принципиально отличающийся от кумаринского подход к работе с кооператорами: их не уговаривали и не запугивали, а сразу портили или отбирали товар или просто били. Именно они ввели в 1990 году моду на быков.

Один из товарищей Малышева, Викинг, к месту и не к месту приговаривал: « Меньше ста — не человек».

Год жизни за границей не повлиял на презрительное отношение Александра Малышева к центральным районам Ленинграда: он в первую очередь стремился распространить свое влияние на периферию.

Он, конечно вынужденно, из-за того, что многие дела можно было делать, только находясь в центре города, проводил много времени в ресторане «Универсаль» на Невском, но по-прежнему часто заходил и в «Розу Ветров», и в недавно открывшиеся «Коэлгу» на Народной улице, и в «Тихую жизнь» рядом с Южным кладбищем.

КАТЬКИН САД

Летом 1990 года Екатерининский сад превратился в сумбурный сувенирный базар. Как по команде, по его периметру выросло кольцо из складных столиков со шкатулками, ложками, орденами, юбилейными рублями, иконами. Разумеется, весь товар был контрафактным и предназначался в основном для интуриста, который после перестройки повалил в СССР с новой силой. У некоторых лоточников можно было, конечно, купить и настоящий палех, но только по блату и очень дорого. Левые расписные платки привозили из Мурманска, матрешки и шкатулки гнали из Карелии. В колонии Металлострой наладили формально подпольное производство каких-то ятаганов, царских сабель, ножей. Все это напоминало обломки пирамид, которые продают на каирском базаре, а туда свозят самосвалами с ближайших строек. От Галеры Катькин сад отличался абсолютной неприкрытостью и тем, что все торговцы на нем поголовно с первого дня платили дань бандитам. Это место стало знаменательно тем, что оказалось последним, которое несколько группировок смогли по-братски разделить между собой. Первыми туда пришли подопечные Александра Малышева. Весть о появлении новой точки быстро разошлась среди бывших спортсменов. У Александра Ивановича при встречах стали спрашивать про садик, но он отвечал, что ловить там особенно нечего — место тревожное, одни хлопоты, денег не поднимешь. Один из борцов-вольников, услышав это, воскликнул: «Раз Саша так говорит — значит, надо скорее туда бежать». В итоге доходы поделили следующим образом: с той стороны, что обращена к Публичной библиотеке, платили «малышевским», со стороны Александринки — «тамбовцам», а ряд напротив Дворца пионеров был неравномерно поделен между мелкими группировками. В том числе не был обижен и олимпийский чемпион по классической борьбе Петр Наниев.

Бандиты пытались навести хоть какой-то порядок, но тщетно. Вокруг лотков постоянно ошивались десятки воров всех мастей. Очевидцам запомнился диалог между несовершеннолетними крадунами из села Никольское с боксерами Малышева:

— Воровать здесь нельзя,— заявили новые силовики.

— Даже начальник 27-го отделения милиции такого себе говорить не позволяет,— возразил мальчуган по прозвищу Котлета.

— Тогда платите,— предложили боксеры.

— Воры бандитам не платят,— услышали они в ответ.

Уже после того, как Катькин сад был по-братски поделен между бывшими спортсменами, туда прибежал Артур Кжижевич. Ему корректно объяснили: «Кто не успел, тот опоздал». Кжижевич не унимался и грозно убеждал в именитости своей фамилии. Дословно это звучало так: «Я Кжижевич». Тогда борец по прозвищу Поздняк сжалился и из уважения к уже прошлому спортивному братству предложил остальным: «Давайте лотки подвинем вплотную друг к другу, таким образом для Артура несколько свободных метров освободится». И тут же пожалел об этом, так как вызвал еще больший гнев Артура: «Кто меня тут двигать собрался?»

СПИСОК

Тем же летом Малышев распространил по городу среди угонщиков и воров список значимых людей, чьи автомобили нельзя было трогать. Один из листков этого списка случайно сохранился. Он настолько вытерт временем, что на нем читается лишь часть номеров автомобилей и имен владельцев (орфография и пунктуация сохранены):

«Малышев 33—44 ЛД коричневый мерен

Мороз Саша (Терминатор) 56—37 ЛД девятка светлая

Ростовский Гена 40—24 ЛД БМВ синяя 7ка

Беляев Леня (Пыня) 30—37 ЛД девятка белая

Квакин 42—40 восьмерка синяя

Тюменцев Вася 20—17 ЛД опель вектра

Быстров Леня и Сниток 90—99 ЛД нисан патруль (белый) с кингурят-ником

Каспаров Леня 11—91 ЛД шестерка светло-серая (гор. морг Мечникова)»

ФЛАГМАНСКИЙ

До самого конца 80-х в пятидесяти метрах от Ленинградской государственной академической капеллы имени Глинки располагался бесплатный общественный туалет. В общем-то общедоступных мест гигиены было много, но этот туалет был особенный. Горожане его называли «флагманский». Он был самой чистой народной уборной в СССР.

Дело в том, что десятилетия в Нахимовском училище жила традиция — проштрафившихся учащихся отправляли драить гальюн к Певческому мосту. Вспоминают, что для шика курсантами применялись даже шампуни.

Традиция прервалась к 1990 году. Туалет прибрали себе «тамбовские», и он стал платным. Его присмотрел Геннадий Петров, в трудовой книжке которого тогда значилась должность — бригадир бригады туалетчиков Московского вокзала.

Какое-то время спустя на стене дома по Мойке, рядом с капеллой, появилась табличка: «Ближайшие туалеты находятся по адресам: Садовая, 15; М. Конюшенная, 12; Невский, 20; наб. Фонтанки, 40».

СЛИЯНИЕ И ПОГЛОЩЕНИЕ

В организованной преступности начала 90-х был, по большому счету, только один принцип: кто сильнее, тот и прав. Он прямо противоречил идеологии воров, которые всегда говорили, что судят по совести, по правде, по-людски. Ни «тамбовские», ни «малышевские» не собирались считаться с блатными традициями и даже не особо ими интересовались. Ленинградские воры старой школы, в свою очередь, не смогли приспособиться к новым условиям и так и продолжали шарить по карманам и играть в буру на деньги. Ситуация в Москве и некоторых других регионах России развивалась иначе. Там воры пересмотрели свои законы таким образом, чтобы и в меняющемся государстве не утрачивать свой авторитет. Они стали играть если не главные, то важные роли в преступных сообществах. Их не смущало даже то, что они становились богаты, что шло вразрез с основными правилами блатной жизни. Одной из важных их функций было ведение переговоров с партнерами и коллегами, в том числе и из других городов. Они не понаслышке знали воровские заповеди и, когда нужно было «решить вопрос по понятиям», апеллировали к ним в каждом предложении. И Кумарин, и Малышев в диалоге с ними чувствовали себя неуверенно. Они стали искать связей в мире блатных.

Больше чем за 20 лет до этого, в 1968 году, в Свердловск развлечься приехал молодой торговый работник Валерий Тюрин. В гостинице «Юбилейная» на проспекте Ленина он обыграл в карты богатого дельца, а тот не захотел отдавать деньги. На первом этаже гостиницы, в ресторане «Кедр», каждый вечер собирались блатные. Тюрин обратился к ним за помощью, и один из них, Валерий Курченко, вызвался получить его долг за небольшой гонорар.

В начале 1988 года Курченко приехал в Ленинград с бригадой карманных воров и случайно сошелся с центровым со странным прозвищем Флюгарка, оказавшимся родным братом Валерия Тюрина. Когда Кумарин стал искать знакомства с кем-то из воров в законе, ему представили Валерия Курченко в кафе «Север», где Тюрин работал барменом. Кумарин попросил его стать при нем советником, своеобразным юрисконсультом, чтобы иметь возможность общаться с московскими ворами по понятиям. В качестве встречной услуги он обещал дать прикрытие карманникам. Курченко, как и все воры, оказался прекрасным рассказчиком. Все, что он знал о профессиональной преступности в СССР, казалось молодым еще спортсменам потусторонним миром, и любую байку они слушали с неподдельным вниманием. Тем паче они понимали, что рано или поздно окажутся в тех местах, о которых поведывал им Курченко. Он часто повторял шутку 30-х годов: «ДОПР не тюрьма, не горюй, товарищ». На поведение спортсменов это никак не влияло, понятия они, само собой, не усвоили. Они воспринимали Курченко исключительно как источник полезной информации.

При Малышеве роль советника выполнял Владислав Кирпичев.

Их познакомил будущий подельник Малышева Андрей Берлин, который, в свою очередь, оказался с Кирпичом в одной психиатрической лечебнице, где они оба «косили» под невменяемых, чтобы не оказаться на зоне.

Кирпичев быстро приспособился к работе со спортсменами и, не ограничиваясь ролью дипломата, сам создал небольшую бригаду и активно занялся получаловом.

В качестве переговорщика ему не было равных. В «Пулковскую» как-то приехали москвичи, у которых Малышев и компания украли несколько вагонов сахара. Кирпичев долго молчал, а Малышев, не имея ни одного веского аргумента в свою пользу, стал включать дурака. В конце концов москвичи не выдержали, и один из них достал из портфеля документы, положил на стол и обратил внимание на подписи и печати. И вот здесь вступил Кирпичев. Он ухмыльнулся и сказал дословно: «Не знал я, что здесь дипломированные юристы собрались. А зачем мы разговариваем, давайте 02 позвоним, там нам все и объяснят»,— после чего говорил только он и вопрос решился в пользу Малышева.

В другой раз к Малышеву прибыла делегация столичных воров во главе с сыном Япончика, Витей Калиной, с предложением поучаствовать во всесоюзном общаке. Александр Иванович ошеломил их, заявив, что он спортсмен и своим в трудную минуту поможет сам. Кирпич и тут не растерялся, вспомнив, как один вернувшийся с фронта в звании капитана вор примирил воров-фронтовиков и воров-ортодоксов, сказав, что нет смысла противостоять друг другу, а «главное, быть человеком и не толкать фуфло».

И Курченко, и Кирпичев, попав в новую среду, продолжали чтить авторитетов предыдущего поколения. Оба время от времени с трудными вопросами приходили на поклон к старику Берлу.

Валерий Курченко

В конце 80-х я работал вместе с Кумариным и его ребятами. Не столько он, сколько его молодежь хотела у нас совета, как им поступить в спорном вопросе. Мы растолковывали, мы же были как военспецы царской армии после революции.

Девяткино было уже при мне, а я еще тогда говорил, хотя тесно общался с Лукошей, что Малышев был прав. Надо было «ворку-тинским» дипломатию включать. Не захотели, вот их и проткнули. А то что Бройлер погоны в детстве носил, так что ж с этого?

К 1990 году у Кумарина было уже под пятьсот человек — из Тамбова, конечно. Конечно, из Воркуты. Из Рязани. Чуть позже Ледовских привел Василия Владыковского, а к нему примкнул Колчин с «брянскими».

У Малышева было меньше, но к 1991 году он набрал силу в тысячу человек. Не меньше.

С Феоктистовым всегда были кавказцы — Исмаил, Нахаленок — Кап-ланян, но он к 1990 году сдуваться стал. Я слышал, как он дрался с Васильевым, но то, что его как-то ударил Рыбкин,— это я видел, да и Миша Резаный на него шипел.

А вот Васильев бригады не имел. Он всегда сидел в ресторане «Садко» вместе с Сашей Лачиным, которого позже убили, таким боксером — Мишей Середой, который в ресторане «Океан» на воротах стоял. Потом был у него Андрей Татарин, ему потом голову отрезали. Но больше вокруг Васильева всякие дельцы-евреи крутились. Он как будто бы дудочку волшебную имел, а они его слушались.

Когда дело доходило до жаркого, то Васильев обращался за помощью к другим. Мы сидели также часто в «Садко», потому что там за стойкой жена Валеры Ледовских работала. Как-то ко мне подходит и вдруг говорит: «Я, дядя Валера, с тобой». Я ему: «Сергей, ты же сидел криво — был дневальным ШИЗО. Зачем тебе? Что случилось?»

Оказалось, он был в доле магазинчика на Чайковского, на который ма-лышевская шпана с разбегу налетела. Мы помогли, миллион рублей обратно отжали. Встречались с Малышевым на Невском, 102,— у Саши в одном из офисов. Он потом нашу долю в чемодане трешками отдавал. Жаден он — что есть, то есть.

Между прочим, и Кум, и Малыш правильно сидели — повязку помощника администрации на рукав не цепляли, но и в блаткомитет не лезли.

А к нам тогда кто только не обращался! Как-то в «Метрополе» с Никитой Михалковым разговорились, спрашиваем осторожненько: «Помощь не нужна?» Он: «Нет, у меня афганцы».

Мы: «Извиняй».

Как-то одна дикторша телевидения Людмилу Чурсину приводила, они хотели кафе открыть — просили, чтобы никто не беспокоил. В Москве с Крутым вышла история, но он трубку протянул, а на том конце вор авторитетный — Аксен. Мы отошли. И Задорнов обращался, и Полунин.

Менты тоже люди нужные: они нам, мы им. Порой помогали и машину найти, и наказать любовника жены.

В августовские дни 1991 года — сидел дома — прикалывался на Лебединое озеро по телевизору. Мы при старой власти тоже вопросы решали, но теперь стало полегче. Так что болел за сборную демократов.

Андрей Берлин, родился в 1952 году

Я имел отношение к организованной преступности, проходил по одному делу с Малышевым.

В 1990 году, когда примерно летом Малышев вернулся в Питер, Слава начал работать с ним. Кирпич же только освободился, и у него ничего за душой, кроме авторитета, не было. И стал у него наподобие Суслова у Брежнева — ответственным за идеологию. Малышев, конечно, был в силе, но бурная жизнь подбрасывала каждую минуту новые темы, в которых не всегда можно было разобраться. Так, например, в 1990 году в Ялте у Малышева возник конфликт с местными жуликами, и неизвестно чем бы это все кончилось, если бы Кирпич не нашел нужные слова.

Офис Саши Малышева тогда был в «Пулковской». Вокруг него сидели все те — можно сказать бароны, кто был рядом в 1988 году на Девяткино, за исключением глупо погибшего Марадоны и арестованного Бройлера. В отличие от Кумарина, Малышев не создавал строгую вертикаль своей власти. Он был добрее и более открыт. Не особо любил приказывать. А вот у Кумарина было чисто восточное мировоззрение, он мог молчать о многом. Кстати, Кумарин читал много книг по восточной философии. А вот Малышев увлекался больше детективами и фэнтези. Хотя «Крестного отца» тоже читал.

В это время от Гавриленкова несколько дистанцируется Гена Петров и начинает плотное сотрудничество с Сашей. И не потому, что один нравится, а другой нет. Дело все в перспективах, а у Малышева они были колоссальны. На тот момент у него наиболее прогрессивная структура. Ведь вокруг уже гудел экономический хаос и кооператорам нужны были услуги. Они шли в очередь.

Спортсменов у Малышева было к 1991 году несколько тысяч. Все «малышевские». Другие коллективы могли только держаться под натиском такого сообщества. Например, на похоронах жены Кирпича в Сестрорецке в начале 1991 года собралось около двухсот человек. У самого Кирпича было человек двадцать, и все больше засиженные.

Владимир Кирпичев, родился в 1941 году, пенсионер

Мой родной брат был известным преступным авторитетом. Звали его Слава, прозвище Кирпич. В общей сложности он отсидел 38 лет. А я его запомнил человеком веселым и добрым. Мы оба родились в Ленинграде. Он в 1937 году, я — в год войны. Родители у нас были настоящие коммунисты. Отца в 70-х с салютом хоронили. В блокаду нас маА вывезла по Дороге Жизни.

Слава с малолетства жил улицей. А кто тогда не жил так из пацанов? Родители сутками на работе. Ели одну картошку. Мать постоянно шутила: «Масло в печке угорело». Я тоже по свалкам — помню немцев-пленных, как они играют на гармошках, а мы со Славой их дразним. Слава начал воровать лет с девяти. И был в этом талантлив. Воровал ручки с золотыми перьями у иностранцев при входе в Кировский театр. Отец с ним мучился, батя был романтиком — начитался Макаренко и буквально отдал его в спецколонию для малолеток. Он искренне верил, что там его педагоги исправят. Слава вышел совсем другим. И пошло-понеслось. А книги Слава любил: найдет — выучит наизусть и декламирует для мальчишек.

Я же занимался с детства боксом, закончил Герцена, был секретарем комсомольской организации, висел на Доске почета. Воспитывали нас на ринге честными и бескомпромиссными. Помню, мне говорят: «Проиграй — парню мастера надо выиграть». Меня воротит — мы же за хрустальную вазу в подарок на пьедестале готовы были здоровье класть.

А Слава порой выходил из тюрем, его знал весь город. Вокруг него воры начали знатные появляться — Баймак, Берла. Он кутил в ресторанах, если день рождения, то от пуза. Был такой Коля Карате, с ним за столом сиживал. Боксеры встречались. Сафон такой — он потом в 90-е создал общество по помощи арестантам. Феоктистова Слава, конечно, знал. Они не то чтобы конфликтовали, но не ужились. Слава прямой был и как-то сказал Феке: «У тебя не только руки нет, но и башки, а за стол твой порой всякие гондоны садятся». А дружил Слава с Юрой Комаром и его братом Владом. Конечно, он свято воровскую традицию не соблюдал — женился на Наталье в конце 70-х, в 1980-м родилась Аня.

В конце 90-х Слава снюхался с Малышевым. Тогда Малышев заседал в «Пулковской». Там весь его бомонд столовался. Все как интеллигенты — в галстуках. Все терли — кто на кого наехал. Меня Слава ограждал от этого мира, да к тому же я преподавал физкультуру в консерватории — опасался, что выгонят.

Но как-то и я встрял — магазин моего товарища подожгли, и брат этих архаровцев вызвал в «Пулковскую».

Их старший мне говорит с порога: «А ты кто такой?1» Я отвечаю, мол, за меня могут тут сказать, но я и сам тебе готов объяснить: не смотри, что в возрасте,— я на ринге многих успокаивал. Они потом извинились и ушли. В «Пулковской» тогда и Фека сидел. Слава даже по его делу проходил. Тогда он, Васильев и Володя Губанов встретились с неким Осиповым, который вагон пива прокрутил. А Осипов то ли от испуга начал стрелять в них — Славе руку прострелил, Васильеву попал в голову под ухо. Тогда Васильева привезли истекающего кровью ко мне домой, на Обводный канал, а я уже скорую вызывал — думал: кончится.

А у Славки никогда денег не было. Бродяга есть бродяга — он жил босяцкой жизнью, хотя в 90-е деньги коробками к нему шли. У него попросят — он дает, приговаривая: «Деньги — грязь, человек важнее».

Слава даже журналистов не чурался — общался с Невзоровым, Набу-товым, Константиновым. Его застрелили в 1996 году в ресторане «Джой». Хоронили мы его на кладбище 9-го января. Памятник поставили жулики ему из лабрадорского мрамора недалеко от могилок родителей.

РИСКИ СЛАВЫ

Широкая известность Кумарина и «тамбовцев» вынудила ОРБ обратить внимание на его деятельность. В ноябре 1989 года были арестованы тренер по боксу детской и юношеской спортшколы Красногвардейского района Валерий Дедовских и Габриэл Мирилашвили, брат Михаила. В июне задержали экспедитора кооператива «Витамин» Владимира Кумарина. В феврале 1991 года для пущей изоляции Кумарина переводят в изолятор КГБ. В первый же день во внутренней тюрьме КГБ Кумарин пишет заявление: «Прошу Вас дать указание выдать мне второе одеяло. Под одним одеялом приходится „сворачиваться в комочек" и от боли в спине просыпаться. В моей просьбе прошу не отказать». На заявлении стоит резолюция: «Согласовать вопрос с врачом» и подпись: «Дежурный Малышев». Им вменялось несколько не связанных между собой преступлений:

1. Вымогательство кооперативного имущества. В одном из подсобных помещений кафе «Космос», которое некий Наумов арендовал под цех по производству зефира, «Кумарин, запугивая Наумова, говорил о возможности захватить в г. Таллине гражданина Ратиловского — председателя кооператива „Сириус", с которым кооператив „Гермес" был связан договорными отношениями, и с применением наручников доставить его в Ленинград... Наумов был вынужден взять из выручки кооператива не менее 1500 рублей, которые в помещении столовой предоставил Кумарину, однако последний отказался их принять, потребовав передачи всех 2000 рублей единовременно и в более крупных купюрах...» . Владимир Кумарин в связи с этим показал, что «Наумов рассказал о сделке кооператива по продаже полиэтиленовых мешков. Он посоветовал эти деньги перевести в Детский фонд и подумать о детях, так как за такую аферу могут посадить в тюрьму».  Говорят, во время очной ставки Кумарин и вовсе сказал Наумову: «Я же тебя только зефира попробовать попросил, опомнись».

2. Самоуправство, то есть самовольное, с нарушением установленных порядков, осуществление права. «...Получив от гражданки Кисилевой Г. И. информацию о незаконном изъятии у нее гражданами Норко и другими 4550 рублей... Кумарин и Дедовских запугивали гражданина Норко применением насилия, опасного для его жизни и здоровья,— угрожали принудительно вывезти его за город, избить, подвесить за половые органы, совершить акт мужеложества, убить».

3. Причинение менее тяжких телесных повреждений. «7 января 1988 года Ледовских, находясь в состоянии алкогольного опьянения, на почве личных неприязненных отношений, в процессе конфликта с сожительницей Тарасовой, войдя в кв. 6 д. 20 по набережной реки Карповки, схватил за волосы находившуюся там сожительницу Тарасову и вытащил ее из квартиры на лестничную площадку, где умышленно ударил ее головой о стену, сбил ее с ног, нанес множественные удары кулаками и ногами по лицу и телу»

4. Подделка выдаваемых государственными учреждениями документов. Валерия Ледовских обвиняли в том, что он подделал водительские права, а Габриэла Мирилашвили — в подделке трудовой книжки и паспорта.

Слушания по делу походили в течение года. К каждому приезду обвиняемых в зал суда, благодаря заботе Михаила Мирилашвили, им выдавали продуктовые наборы с бутербродом с черной икрой, бутербродом с палтусом, люля-кебаб и мелко нарезанные фрукты.

Приговор должны были зачитать 19 августа 1991 года. Прокурор запросила для Кумарина 10 лет лишения свободы в колонии строгого режима, для Ледовских — 9, а для Мирилашвили — 8.

НОВОБРАНЦЫ

Кооператоров с самого начала было в сотни раз больше, чем братвы. К 1990 году их количество исчислялось уже десятками тысяч. Появлялись все новые ларьки, магазины, разрасталась сфера услуг, началась торговля сырьем — лесом, углем, металлом.

Никаких отцов-основателей вместе с близкими товарищами из клубов «Динамо», «Ринг», «Локомотив» да Школы высшего спортивного мастерства не могло хватить на то, чтобы окучивать весь этот «мегабазар». Тем более, многие кооператоры стали просить постоянной помощи: присутствия при ежедневных сделках, охраны грузов, ресторанов. Беспрерывного присмотра требовали такие места, как угол Толмачева и Невского — центр уличной проституции. Стали нужны не авторитеты, а исполнители на зарплате или в небольшой доле. В ОПГ, в первую очередь в «малышевскую», стали массово набирать новичков. Двадцатилетние только и ждали приглашения. Они вот уже пару лет с восхищением смотрели на тонированные «девятки» и мечтали развалиться в барных креслах. Новобранцев набирали из социальных низов. Это были чаще всего дети, чьи родители с трудом дотягивали до каждой следующей зарплаты, а отцы пили и время от времени избивали матерей. Большую часть времени эти юнцы проводили на улице, где и получали свои первые уроки выживания в перестроечном городе. К коллективам спортсменов примыкали маленькие компании, которым удавалось уже с горем пополам получать с пяти ларьков где-нибудь в Рыбацком. Эти ребята могли запугать только мелких кооператоров в соседнем дворе, но даже у них случались время от времени мелкие неприятности. А у «крыши» не было и машины, чтобы не ударить лицом в грязь перед агрессором. Когда на такие компании наталкивались спортсмены, они их спрашивали: «Вы с кем?» — и, услышав в ответ, что они сами по себе, в качестве дипломатического жеста предлагали присоединиться к ним. В Ленинград уже специально для того, чтобы попасть в ОПГ, стали приезжать молодые люди из провинции. В отличие от старшего поколения наших героев, в большой город они тянулись не для того, чтобы заниматься спортом или учиться, а от отсутствия других перспектив. Само собой, это была далеко не самая способная молодежь страны. Жили такие работники по восемь человек в съемных комнатах, буквально на матрасах.

Новым сотрудникам назначали зарплату в 500 долларов и выдавали подержанную «девятку» на пять человек. Эти экипажи отправляли по вызовам в разные точки города, когда нужно было решить какие-то технические вопросы. Скажем, если пьяные не хотели расплачиваться в ресторане или кто-то обижал проститутку. Иногда они просто курсировали по ночам между ларьками и магазинчиками, тем самым предотвращая случайный ущерб от мелких хулиганов. Если новобранец приводил кооператора, то, разумеется, он получал процент с его дани. Когда молодежь вливалась в группировку уже со своими ларьками, с них не требовали платить процент с этих заработков — слишком уж малы они были. Иногда новичкам давали возможность заработать, когда нужно было припугнуть кого-то, не имея цели извлечь прибыль. В таких случаях на жертву выпускали десяток парней, разрешая им забрать себе все, что они смогут отобрать у потерпевшего.

Слабость новых работников была в их патологической неграмотности, неумении разговаривать с людьми, неспособности даже примерно оценить уровень прибыли предприятия. Но была у них и сила — для них не существовало ни авторитетов, ни страха. Им было совершенно все равно, устроить погром в дешевой рюмочной или в гостинице «Астория», драться с дворовым подростком или с мастером спорта по боксу. Они были преданы только лично тому, кто позвал их в группировку, и готовы были порвать любого, на кого покажет пальцем старший. В то время в одну из ленинградских группировок влилось несколько парней с Моховой улицы. На две головы ниже спортсменов, на тридцать килограммов легче, на 10 лет младше. Как-то на Пушкинской улице они столкнулись со здоровенными боксерами, отозвавшимися о них презрительно. Несмотря на очевидный перевес в силе на стороне спортсменов, шпана переломала им кости палками, выдернутыми из скамеек рядом с бронзовым Пушкиным. Когда им позже рассказали, на кого они подняли руку, один из них, Илья по прозвищу Ужик, ответил: «Они думали, дадут ложку, а оказались вилы. Не всегда шелковая рубаха выручает».

Тот же Илья, услышав что-то неприятное в свой адрес, избил участкового в рюмочной, отобрал у него пистолет и удостоверение и принес старшим как трофей. Те были вынуждены вернуть все это участковому с извинениями и подарком.

Для того чтобы организовать работу новоприбывших, их разделили на маленькие группы. Возглавлял каждую группу, по крайней мере на первых порах, кто-нибудь из взрослых спортсменов. Старшего стали называть бригадиром, а сами группы — бригадами.

Это понятие пришло, как ни странно, с производств. Ведь как-то надо было объяснять несмышленышам, некоторые из них к тому же уже отсидели по малолетке, что такое дисциплина. Борцы и боксеры не могли им толковать правила, ссылаясь на спортивную иерархию. Им рассказывали про основы управления на примере советских заводов. Разжевывали буквально как идиотам: «На каждом заводе есть директор. Каждый цех занимается своим делом. Есть инженеры, есть маляры. У каждой группы маляров — свой бригадир».

Порядок среди молодежи удалось наладить только на уровне выполнения ими заданий, поведение же их оставалось неконтролируемым. Они по-прежнему могли сидеть в кафе в перчатках и, как только старший оказывался вне зоны видимости, мгновенно превращались в хамов. Постепенно спортсмены перестали обращать внимание на бесчинства тех, кого уже прозвали «кепками». В итоге получилось так, что большинство «кумаринских» и «малышевских» никогда ни Кумарина, ни Малышева в глаза не видели. В количественном отношении спортсмены стали составлять не больше двадцати процентов в своих же коллективах. Другое дело, что новичкам ни при каких условиях не светили даже мелкие руководящие позиции. Между собой их называли пехотой, подразумевая, что те годятся только для ведения боевых действий. Ни у одного из них не было шанса проявить себя иначе, чем полной бесшабашностью или чрезмерной агрессивностью. Таких использовали примерно с той же целью, что Кумарин когда-то Лукошина,— разжечь конфликт там, где он был на руку. Вершиной карьерной лестницы для новобранца была должность бригадира команды из пятерых таких же, как он. Набор молодых людей в группировки продолжался в течение последующих десяти лет. Большинство из них погибали, не дожив до 30 лет, в результате кровавых конфликтов друг с другом или от наркотиков.

Александр Тараторин

Если лидеры были все-таки мыслящими, хитрыми, а те, кто пришел из спорта за ними, помоложе,— характерными, то в некоторых массовых сообществах набор шел из провинции. Лидер «пермских» Ткач собрал вокруг себя целый выводок тех, кто буквально сбежал из Перми за свои художества. Но, как правило, опасаясь не государства, а своих корешей, перед которыми накосячили. Как в Америку гнали отбросы общества, иначе бы зарезали. Начался за этим «столом» натуральный сучий ропот: «Мы, да мы, да у нас». Интеллект деревенский, неразвившийся. Кичились распущенностью, вседозволенностью. Это была пристяжь. Да и не только его. Большинство приезжих было похоже друг на друга. Голимое лекало, как у старого еврея Соломона. В кабаках они выеживались друг перед дружкой. Собрали лекторат, как сами кричали, коверкая слова. А проще «рамсы» качали за булку с маслом. Вот так образовался клуб очевидных, но невероятных буквально в каждой ОПГ.

Врать ведь тоже надо уметь. Завораживать нацию. Доказать недоказуемое. Обосновать. Внести в массы, что белое — это черное. То есть перевернуть мораль. А могли это лишь лидеры. А вокруг «гоп со смыком», хулиганы без стержня, изгои, параноики. Им нужны были свои Геббельсы. Они перемещались грядками, грудками, как анархисты на грузовиках. По любой причине, пусть из-за килограмма бананов, налетали как осы. Толпа завораживала. Они по одному только ковырять в носу могли. Без грядки кто они? Обыватели с коммунальными платежами, папе в Пермь сигареты послать и то перепутали бы какие. А сбившись в кучу, и подраться можно. А лучше устроить погром и что-нибудь спереть. Так в революцию громили винные склады.

Но придумать сами ничего не могли. Только ударить более слабого. Как в анекдоте, когда Крокодил Гена и Чебурашка опоздали на электричку, а Гена Чебурашке в морду. «За что, Гена?1» — «Так надо же что-то делать!»

Тем более что государство ушло.

Они моду на кепки и приволокли. Да резиновые сапоги притащили с собой и лишь в Питере их разули.

А похожи были на голограмму японскую, которую повернешь, а на картинке девка улыбается. Они только это делали с прищуром.

Вскоре эта орда образовала воронку. Бессмысленная и кровавая карусель эта стала похожа на метрополитен с заснувшим машинистом — по кругу носится поезд — никто не понимает ничегошеньки. Логики никакой. Рассчитать преступление не могут. Все в диких зеленых галстуках и красных пиджаках. Газет не читали. Идиотские выходки.

Вплоть до самого своего самоуничтожения бесились. Так у Ткача на дне рождения 2 июля известный всем Ричард танцевал на стойке со стрип-шестом. Как в «Бриллиантовой руке»: бабы падают, гуси летят. Остальные подпрыгивали, как пингпонговые шарики.

А все человечество считали лохами. Сами же быстро превратились в старую, пожеванную магнитофонную ленту. Короче, Бивис и Батхед. Нужны только для массовки. А ветер дунул — все — нет никого. Я их называл — вигонь — прилипалы.

Но горя принесли с собой чересчур. Юла раскручивалась с 80-х. Скоро даже хозяйки на кухне уже о «тамбовских» говорили. В 91-м «пермские» расцвели — у Ткача сандалии впереди. Собирали друг у друга цепи, один 140-й «мерс» на двадцать человек, телефон отобранный, неработающий. И вперед — на стрелку, как сбежавшие от помещика крестьяне. Порой в «Рекламе Шанс» объявление о продаже сахара прочитает по слогам и все, кричит: «Моя тема — надо шваркать!»

Другие были не лучше. Просто жрали все подряд. Как людоеды. Сварил человека. Пару дней поболел и привык. Потом и жгли людей. В психбольницу надо было сажать всех. Жизнь трамвайного билета не стоила.

Евгений Бубнов, родился в 1977 году

Я имел отношение к организованной преступности, в середине 90-х был среди «пермских», прозвище Длинный.

Родился в 1976 году в Гатчине. Меня воспитывал дед — человек партийный, его друзья — директора заводов. Один из них, Яров, одно время был рядом с Ельциным. Спортом занимался с детства — борьбой, потом боксом. В 1990 году в спортзалах мы уже увидели бандитов. Тогда их поводки, образ жизни был уже очевиден — дорогие японские иномарки, тонированные «восьмерки». Старшими были Никитин, Сурик. Для всех нас это были символы, к которым надо стремиться, но на нас они смотрели как на мелюзгу. Сами они уже были теми «гатчинскими», кто входил в «малы-шевских». Самого Малышева никто не видел — он был как волшебник Гудвин. Его имя завораживало.

Мы начали бомбить ларьки. Одно время так разошлись, что ночью торговля прекратилась. Как-то в спортзале нас встретили старшие и непринужденно поинтересовались, когда это прекратится, наконец. Мы ответили, жить-то надо. Тогда они сказали, что хватит дурью маяться, и предложили работу на рынке — с каждого торговца собирать по 25 рублей. Тем, кто отказывался, мы ломали товар. В милицию никто не обращался. Она сама была на проценте, кроме старых оперов, единственных, кто мог еще показать зубы.

Чуть позже мы оперились — на стрелки нас начали брать, но присутствовали лишь для мебели. В Гатчине бандитов на 1991 год было уже под сто. Мы до лидеров дотянуться не могли. Чтобы тебя заметили, надо было подвиг совершить, типа семерых одним ударом, тогда реклама и тебя подтягивали. Тюрьма не пугала, к ней относились как к неизбежности.

Потом встретил «пермских», начал работать с Ткачом. Стрельба уже пошла. Пуля, она самая быстрая, но метод не самый умный. Не говорит об интеллекте мафии. Да и конфликты доминировали больше внутрикорпоративные. Мы как-то коллективом сидим и серьезно разговариваем, что, может, придет такое время, и кого-то из нас попросят убрать своего же. Чтоб этого не было, надо жить своей жизнью, чтобы старшие не могли сказать, что мы им должны. Также стреляли из-за пурги всякой, все горячие, пыхают, как спички. Как-то на одной вечеринке парень объявил другому, что тот ему должен. Второй говорит: «Не вопрос, пойдем отдам». Вышли, и он его из-за публичной обиды хлоп на глушняк из ТТ.

Из моих самых близких людей — двоих застрелили. Один — крестный отец моего сына — такие показания дал, что больше для меня не существует. Я ему на очной ставке сказал: «Посмотри мне в глаза — может, что-то путаешь?» Он не посмотрел.

Сел надолго. Брали меня на съемной квартире. Звонок в дверь. Потом грохот и: «Открывай добром — мы с СОБРом». Я кричу: «Бить будете». Они: «Еще как!» Я: «Тогда идите на хрен — сами ломайте-тужьтесь». Пока долбали, я четыре конфорки включил — все сжег лишнее, стекла разбил на кухне, чтоб своим знак подать, если вдруг нарисуются, сел на диван, включил телик — жду.

Когда вышел, отошел. Все, навоевался. У гангстеров точно можно найти справедливость, но только в словаре на букву «С». И то толкование будет в стиле их издания.

Сергей Родов, родился в 1972 году

Я имел отношение к организованной преступности.

С четвертого класса я уже занимался спортом. В начале дзюдо, но не мое — не пошло. Потом боксом. К концу восьмого класса уже было по пять тренировок в день. Придешь из школы — поспишь пару часов и на тренировку. Школа мне была неинтересна, как и большинству тех парней, с которыми мы тренировались. После восьмилетки поступил в 115-е ПТУ от Метрополитена. Мне даже преподаватели советовали окончить училище с золотой медалью. Но мне это было незачем. Все время проводил в спортзалах. И улица, конечно, а на коктейли в барах немного не хватало. Наверное, я раздолбай. После училища поступил в Институт физической культуры имени Лесгафта. Нас училось около двадцати пяти боксеров. Учиться было даже интересно, химию только мало кто понимал.

Это был уже 90 год. И все, кто хотел пойти в движение на улицу,— пошли. Из двадцати пяти боксеров в братве, так или иначе, оказалось человек пятнадцать—восемнадцать. Это уж точно. Даже тренеры некоторые примыкали. Моего тренера со «Светланы» тоже заманили, но он пару раз съездил на стрелки и сказал — не мое. А вот тренер Артура Кжижевича участвовал в темах.

Темы нарисовывались случайно. Хаос. Мы слышали, конечно, о Кумарине, Малышеве, Колеснике. Но мы — молодежь в те времена. А они как генералы. Поэтому начинали окучивать кооператоров там, где увидим, где случайно найдем. На Московском вокзале кто-то показал спекулянтов, которые проводников снабжают,— пришли — наехали. Они сперва огрызались, даже из газового оружия стреляли. Куда там — пару раз в бороду дали, и все. Милиция местная нас знала — идешь — они навстречу — привет — привет. Иногда только с ними ссорились — как-то поперек них набедокурили — очевидно, их кошелек выстегнули, так они поддали нам. Правда, в кабинетах. Но бить не умеют. Потом отпустили, погрозив.

Время было бестолковое — многое делали не зачем, а потому, что идея пришла в голову. Как-то на стрелку плевую пришли втроем — смотрим, вокруг братва напряженная собирается. Хорошо, что к нам наш знакомый боксер подошел от них и говорит: «А я думаю, что рожи знакомые, хорошо вспомнил, а то вас гасить уже собрались». Так что особенного братства не наблюдал. Как-то на нас с двумя «калошами» прыгнули — опять же хорошо, что меня боксер знакомый признал. После этого пошли на Сенной рынок — там знакомые парни «воркутинские» промышляли. Говорим, а где ствол купить можно? Они, мол, вон спекулянты стоят, у них газовое оружие переделанное под боевое. Мы подошли — спросили — они подтвердили — мы в бороду дали им и стволы забрали.

Так покуролесили немного, а потом прибились к солидным грядкам, где вертикаль, дисциплина. Так что с 1988 года уже все те спортсмены, кто хотел, могли влиться в рэкет, а пальба началась где-то с 1992—1993 года. Мне кажется, начали стрелять не боксеры, а тот, кто уступал спортсменам в единоборстве. А после первых залпов стало ясно, что «смит и вес-сон» — аргумент посильнее правильно летящего кулака.

ЧУЖИЕ

Столица Татарстана уже много лет была поделена между районными молодежными группировками. Еще в конце 70-х годов 26 членов «тяпляповской» банды убивали и калечили людей в течение нескольких лет, за что четверо из них были приговорены к смертной казни. Через 10 лет та же беспощадная молодежь из разных кварталов стала заниматься рэкетом и делить доходы от него между собой.

В 1990-м году в Ленинград из Казани, где «перваки» и «борисковские» уже вовсю кромсали друг друга, стали приезжать беговые — те, кого разыскивали за убийства милиция и конкуренты. Они оказывались здесь с поддельными документами и без денег. Освоиться на новом месте им помогали соплеменники, успевшие врасти в местные криминальные структуры. Первыми из таких вынужденных мигрантов были Ринат Гиламов по прозвищу Ружье и Жоркин. Запомнить все производные от названий микрорайонов Казани — «жилка», «хади такташ», «кинопленка» — было невозможно, так что всех стали называть просто «казанскими». «Казанские» сразу обратили на себя внимание агрессивной провинциальностью. Они обладали одним-единственным навыком — навыком уничтожения себе подобных, но зато его отточили до совершенства. Ничего другого они делать не умели и не хотели. В незнакомом городе без протекции существовать сложно, и крохотные коллективы с разных улиц татарской столицы один за другим стали представляться «малышевскими». Их не приняли в сообщество, испугавшись их дикой неуправляемости, но держали на подхвате, как и оружие, на всякий случай. Первое время «малышевские» сдерживали агрессию «казанских», подкармливали их, не допускали их конфликтов с местными контрагентами и не обращали внимание на раздражающие этнические лозунги вроде «Хади Такташ — весь город наш». «Казанские» же оказались самодостаточны, они и в незнакомом месте продолжали отстреливать друг друга: «перваки» мстили «борисковским», «жилка» терзала «тяпляповских», и наоборот.

В начале 1991 года в Питере оказались представители самой богатой и влиятельной группировки Казани, собранной из жителей ее центра,— «кировские». Их лидер, Наиль Хаматов по прозвищу Рыжий, ездил на джипе Nissan Patrol, жил в гостинице «Астория» и рубашку второй раз не надевал. Хаматов приехал «крышевать» крупный татарский бизнес, связанный с нефтью. Наиль каждый месяц отправлял транши в Казань. Через некоторое время, когда обороты выросли, присматривать за Хаматовым из Казани прислали Мартина. Он-то и застрелил Хаматова в том же 1991 году.

Кроме неискоренимого желания истреблять друг друга татары слыли страстью к мелкому интриганству. Как-то Ринату Галимову, когда он не смог занести грев в зону, соратники посоветовали зайти в лагерь в милицейской форме, а через несколько дней после того, как он с успехом проделал эту операцию, ему предъявили ношение погон и на этом основании попытались снять с должности смотрящего за «казанскими» в Ленинграде.

ДРУГИЕ

Одновременно с гостями из Казани в Ленинграде стали одна за другой образовываться и другие группировки. Под руководством боксера и героя Афганистана Владимира Колесника кристаллизовалось сообщество боксеров из клуба «Ринг». У Колесника остались ожоги на спине после того, как он горел в танке на войне, он отличался исключительной консервативностью и немногословностью. Уже в то время, когда «шестисотый» «мерс» стал важным атрибутом любого лидера группировки, Владимир Колесник продолжал ездить на черной «Волге». Его правой рукой стал тот самый Боцман, который когда-то выкрал Лукошу из больницы на улице Вавиловых. Одним из главных их активов стала гостиница «Карелия».

К мурманчанину Вите Слоке подъехали земляки и объявили себя «мурманскими». Чеченцы объединились вокруг старого мошенника по прозвищу Джапар. Братья Агарагимовы, борцы классики, собрали вокруг себя спортсменов из Дагестана. Осетины подняли на свое знамя имя чемпиона мира по классической борьбе Петра Еврастовича Наниева. Постепенно группировок стало больше, чем бутылок за стойкой хорошего бара.

«ЗИНГЕР»

В сентябре 2009 Владимир Колесник, как кандидат в муниципальные депутаты Токсовского поселения, так рассказал об этом времени: «Долго я думал с чего начать в 90-е годы. И тут я вспомнил о маминой старенькой машинке „Зингер".

Я научился на ней шить еще в школьные годы. Просто смотрел, как это делала мама. То нитку в иголку вдевал, то шпульку в челнок вставлял. Достал я тот самый „Зингер" и попробовал пошить брюки. Над первой парой просидел всю ночь, а получились они не очень. Утром с красными глазами, в расстроенных чувствах пошел на работу. Но сдаваться не в моих правилах. Я решил, что обязательно разберусь в технологическом процессе, и слово сдержал. Потихоньку приноровился, и стало получаться все лучше и лучше. Я тогда был просто счастлив: ведь то, что я делал своими руками, нравилось людям. Постепенно бизнес стал расширяться, я пригласил к сотрудничеству своих старых товарищей по спорту, которые тоже оказались не у дел, и так пошло-поехало» .

ПАЛЬБА

Вплоть до 1990 года даже самые резкие выяснения отношений редко заканчивались выстрелами, даже если у кого-то и было желание расправиться с контрагентом, это принято было делать руками или, в крайнем случае, тяжелыми предметами, которые оказывались под рукой. Одним из таких последних «благородных» поединков стала гибель Юры Соколова в драке с Ришатиком — боксером из Мурманска в квартире, которую он получил от государства, когда стал чемпионом мира по дзюдо. Бывалые говорят, что поводом явилось нежелание Соколова падать под каких бы то ни было лидеров.

Когда в ОПГ оказалась шпана, у которой не было шансов против мастера спорта в рукопашном поединке, они стали пускать в ход оружие. Еще больше масла в огонь подлили «казанские», которые только и умели, что стрелять. Скоро все стали повторять слова, приписываемые Малышеву: «Сейчас кулаками ничего не решишь».

Блатные пытались увещевать молодежь, нажимая на эффективность дипломатии, умения вести диалог, на свой лад пересказывали детский рассказ «Тайное становится явным», но все-таки отступили, увидев бессмысленность этих уговоров.

Встречи больше не проходили в теплой товарищеской атмосфере. Братва выходила из машин молча, за руку здоровались только старшие. Остальные вставали полукругом, держа правую руку за пазухой. Деловая, конструктивная интонация стала уходить из разговоров. В споре выигрывал тот, кому удавалось запугать противника. Первое, что было важно,— это количество людей и машин, которые подъезжали к месту встречи. Вторым фактором стало оружие. В 1990 году пистолеты и автоматы перестали пылиться в офисах и ждать своего случая и превратились в обязательную часть рабочей униформы. В багажниках возили бронежилеты. Находчивые тут же вспомнили спартанский метод ведения переговоров: отправляли на них одного человека без машины и оружия. Десятки парней, к которым он подходил, чувствовали себя глупо. Переговорщик же вел себя дерзко, тем самым еще усиливая замешательство оппонента. Друзья одинокого дипломата тем временем прятались вокруг и наблюдали за происходящим, переписывали номера машин, а в острый момент, если он наступал, выходили из укрытия и застигали противника врасплох.

Стволы поначалу служили для запугивания, в крайнем случае из них стреляли по ногам, но долго на одних угрозах было не продержаться, они теряли действенность.

В 1991 году около десяти машин собралось на Медном озере. После резкой фразы один из старших достал ствол, его оппонент иронично заметил: «Достал так стреляй» — и демонстративно подставил лоб. И немедленно получил пулю.

Александр Дружинин

В год смерти Андропова я разбился на лыжных гонках на Медео. Бедро раздроблено, нога отдельно. Это мне уже в госпитале говорили. А госпиталь был забит афганцами-обрубками. К ним ходили комсомольцы — телевизор привезут, типа поддержки. Ни рук ни ног. Гниение кругом. Тут что-то во мне сломалось. Вот она — плата за родину, и я понимал, что у Кремлевской стены их не похоронят, и матери их, как у меня,— прачки и также будут жить в нищете, только им теперь стирать чужое побольше придется.

А мне кости сверлили, чтоб поставить на ноги, ручной дрелью.

Приехал домой, метнулся в Таллин в Педагогический институт имени Вильде на кафедру физкультуры. Стал восстанавливаться. Это трудно. Как Брумель — на крике. Но стал абсолютным чемпионом праздника Севера в 1986 году. Выступал за Эстонию. А числюсь в «Динамо», стипендия сорок, жрать нечего. Со временем устроили меня — министр строительства Эстонии, министр связи Эстонии катались на горных лыжах, я их немного тренировал. Подвесили к директору производственного объединения «Норма», они ремни безопасности к «жигулям» выпускали. Числился контролером ОТК.

Пытался фарцевать с финнами. Чухонка, матрешки. Но нас местные сдали. Нас КГБ шуганула. Была «копейка» у тестя в Кировске, я ведь к этому времени женился,— с номерами «МУ». Вот мы на ней и зажигали. Чекист, помню, кричал: «Вы че, мурманчане! Понаехали тут!» Я не стал спорить: «А вы таллинчане — весь порт забит мажорами».

Потом «академка», потом заочный. Смысла учиться уже не видел, а ребенок уже родился. В Кировске тренером стал работать. Потом инструктором в гостиницу. Знакомый мой — Благодатский,— убиенный в 2004 году. Он был потом депутатом, а убили здесь, в Питере. Он был деятельный — замутил, чтобы гостиница построила подъемник. Ведь началось кооператорское движение. Строили вчетвером, цемент на себе в гору таскали по 50 кг. Экономили, за лето построили. По 8 тысяч получили. Тут же к нему подкатили местные уголовники, сначала на дружеской ноге, потом им показалось мало. Они не спортсмены и были мне противны.

Он собрал команду из нас, и начались стычки небольшие. Я далек от этого был, но в гостинице в ресторане произошла стрелка. Мы пришли пустые. Еще ведь со стволами не ходили. Максимум ножи. Короче, драка. Отстояли. Я ничего не заработал, как дурачок. Я помогал, потому как он спортсмен, а уголовников не любил.

Короче, живу с женой, устроился водителем на КамАЗе. Уже талоны в стране. Пытался таксерить, водку пихал. Крутился как все.

Наконец, в Польшу поехали — золото, бинокли повезли. Раза два. Выходило 200 баксов в месяц — больше суеты. Не мое. А жена в другом доме оказалась, как в плохом сериале. А сын со мной.

Поперлись с товарищем снова в Польшу, потом решились пешком ходить через границу в Германию. Воровать. На вокзале увидели русского с тяжелой сумкой. Думали, запчасти, и украли. А в сумке монеты — новые десятки, советская атрибутика, ордена, медали. В том числе ордена Ленина. Продали все в Голландии, но на вес, так как они говорили, что русские наводнили рынок этим. Попали в тюрьму за кражу — пару недель посидели — нас не выслали — мы попросили политического убежища — нам дали по 600 марок и убежище. Мы сбежали и автостопом снова в Голландию. В Амстердаме квартиру снимали.

Возвращаюсь в Россию, а Саша Якимов — кореш, сидит за рэкет. Его потом убили. Я его встречаю, и едем втроем покорять СПб. К тому же в Питер мы из Таллина заглядывали раньше, общались с Ваней Витебским. Его потом убили. Колю Петрова знали. Он потом с «пермскими» водился, его потом застрелили. Мы же проездом зацепляли эту жизнь. Нахватывали валютчиков на Невском. Мы смотрим: крутые ребята — куртки кожаные. Хотел быть похожим. Приезжал в бар «Шайба», в гостиницу «Советская». Видел характеры, считал, что я не уступлю, если что. Так что на дальнем кольце в орбите, но в орбите. Потихоньку засасывало. А что, горняком подыхать за талоны на хозяйственное мыло? Сука и скука.

Вот мы в 1989 году из Кировска и в Питер. Я с Якимовым и еще один. Он жив — не стоит его имя упоминать, потом еще Саня с Новосибирска прибился. Мы назывались Саньки, сняли четырехкомнатную квартиру на Трамвайном проспекте и водили жалом. Могли в бандиты, могли в коммерцию. Осваивались. Бывало, и за магнитолу выхлестнем кого. Барыг с дурью накрывали. Познакомились случайно с Костей Могилой, Кулибабу знали. «Сюрприз» — кафе на Старо-Невском — там и познакомились. А офис у Могилы был на Суворовском. Стали «могиловские». Стали периодически туда заезжать, чтобы стать в дело. Надежда была на зарплату, на долю, воротчиками побыли. Но особого понта не нашли. Так. Если была просьба, мол, вот еще ребята, стрелка — поприсутствуйте. Мы для массы.

Позже появился напарник, человек Васи Тюменцева — Андрюша Маленький Ушастый. Вывозили коммерса в Купчино, пугали. Он испугался, обещал пароход купить. Потом Андрея в Америке убили. Так вот, этот коммерс прятался и от Малышева, и от «тамбовских». Никелем занимался. Мы охраной к нему приклеились — деньги у него водились. Он мошенник, конечно. С ним мы и в Мончегорск 50 тысяч долларов взятку возили за вагоны никеля. Уже оружие перевозили с собой, в брониках тренировались. Уже вокруг пальба идет. В душе уже был уверен — надо отстреливаться, если что. Не ждать. На выезде гоняли в Брест машины и отбирали машины, которые сняты с учета. «Форд-калибра» появился. В гостинице «Русь» — офис. Стрелять — не вопрос. Появилась тема — через Москву кредит на «Уралмаш» через Европу. С «солнцевскими» встреча. Банковал коммерс, мы для виду, так было принято. Вот и «Лянча» новая у нас. В Екатеринбурге запутали коммерсанта — отдал БМВ-850. Помню, стоят шесть машин, он говорит «Выбирайте любую». У нас общие знакомые и с «ма-лышевскими» — нарисовался Сериков такой. Его потом убили. Он в порту. Пришла тема — решить вопрос с человеком в порту. Меня знают: если я сказал — сделаю. Сказали, что чел хочет отжать бизнес.

Помню, один парень, сказал: «Да нет, ребята, вы же добрые, не сможете убить». Засела мысль. А тут гада надо убить. Саня Якимов на подхвате — он лифт держал. Лифта-то два, а в одном жертва. Я забрал ПМ себе для верности, ему ТТ отдал. Вдруг он не сделает? Я в сердце жахнул и контроль в голову. Саня вдруг себе доказать что-то собрался и сам несколько раз в голову. Зачем? Запалил пистолет только. И так с Сериковым начали корешиться. Договаривались, кстати, за 10 тысяч баксов.

И у них впечатление — мы решаем вопросы. Мы залезть в долю хотели, в порт залезть. В это время меня попросили убрать Казакова — уголовника в Кировске. Того, с кем драка тогда в гостинице была. Мне по барабану, но я не хотел, чтобы правили синие. Заказчик — он же также за «Динамо» выступал. Я тебе за пятерку на дружественной волне Казакова и вальнул.

Я понял, что, во-первых, я реально это могу. И не хуже других. Пошли дела — получили 250 тысяч долларов в Мурманске. «Мерседес»-купе взяли. Много чего появилось. И ноутбук. Я все со стола забрал у должника.

Потом один «пермский» уголовник в Мурманске первую дискотеку на Пяти углах открыл. Мы были в доле, а он кинул. Решили завалить, но его за два дня до предполагаемой стрельбы посадили. От него за мной начали охотиться. Нашли в Кировске, когда я катался на лыжах. Я вышел из казино, били 10 человек. Меня нашли на стройке с товарищем. Он умер, я выжил. Надо было решать вопрос. Я Носенко поймал — это их главарь, пытаю — он: «Я своих не отдаю». Крепкий, падла. Я его завалил. Все лето потратил, чтобы разыскать остальных. Одного нашел и утопил. Остальных не нашел. К тому же Якимов торопил — на порт наехали чичены. Он не уверен был в себе. Вот подошло и дело «Барбалеты» — 97 год, осень. О нем в СМИ написаны десятки статей.

Я с Сериковым договариваюсь на 35 тысяч. С «малышевских» два автомата с глушителями, патроны со спецзарядами, гарнитура, радиостанции. Там спор был мутный: у директора «Барбалеты» заканчивался срок аренды и продлевать его не собирались. Нарисовались чехи, кричали, что они дали 300 тысяч баксов на углубление причалов.

Я отработал. Якимов прикрывал. Я сделал. Сериков должен был указать клиента в лицо. Он опасался, менял ночами адреса, а офис «Барбалеты» в одном месте. Автоматы румынские. Приклады обрезал. Я под бом-жика оделся, как в «Брате». Автомат в сумку драную, как в «Брате». В маске. Мимо охраны. Этого человека расстрелял в его же машине, а из второй охрана высыпала. Охрана на меня. Я в их сторону, в ноги жахнул — прыть их исчезла, все залегли за джип. Отхожу, а в здании офиса рядом стоит в окне человек — тоже охранник, как в кино, нагло смотрит этот «фильм». Вот я саданул, чтоб не дуло в мозгах. Но только стекла разбил. А он нырнул. Санька Якимова я что-то, правда, не увидел в положенном месте. Меня б завалили, если бы они пошустрее были.

Потом нас за все это приняли. Я хороших людей не убивал. И не дошел бы до уровня, когда мне все равно кого убивать, как террористам. Мы друг друга убивали. Все честно.

ПИРОЖКИ

Простые жители города, существующие от зарплаты до займа в червонец, быстро догадались, что отнять у них бандитам нечего и они их не тронут. Они стали представлять себе бандитов на тонированных машинах и с цепями в качестве робин гудов.

Офисы братвы расплодились по подвалам и первым этажам всего города. Вся округа знала, где они находятся. Жители Ленинграда, замученные мелкой преступностью, обращались к ним за помощью. Кого-то избивал муж, а участковый был бессилен, кому-то было страшно подниматься по лестнице из-за пьяных гопников, кто-то умолял наказать соседа по коммунальной квартире, устроившего притон в своей комнате. Бандиты охотно оказывали услуги всем этим людям. Им было лестно доверительное отношение к себе, и они видели в этом оправдание многим другим своим поступкам. Выходило, что они, и правда, были добрыми разбойниками: отбирали деньги у богатых и помогали бедным. Молодежи, которую отправляли на установление справедливости, было весело разносить челюсти мелким дебоширам, красоваться перед лимитчицами в общежитиях. Бандитам не составляло никакого труда решать те проблемы, с которыми не справлялись правоохранительные органы. В районе Некрасовского рынка практически в каждой парадной кололись наркоманы, а борцы, чей офис находился непосредственно на Греческом проспекте, каждый полдень вместо разминки обходили все дворы в близлежащих кварталах и лупили их. Вскоре этот микрорайон стал зоной, свободной от наркотиков. В благодарность пенсионерки стали носить «борцам» свежеиспеченные пироги и называть заступниками. Что-то рыцарское, заложенное тренерами, как будто еще оставалось в бандитах. Пока что они к некоторым ситуациям относились не с точки зрения рентабельности, а эмоционально.

Один из ныне живущих ветеранов организованной преступности, Сергей Сенченко, Сеня, случайно встретил на улице плачущую женщину. Выяснилось, что она работает учительницей в школе, а бывший десятиклассник занял у нее последние деньги и скрылся. Педагог понимала, с кем беседует, и пообещала вознаграждение, если его немного припугнут.

— Я сделаю это бесплатно,— ответил Сеня.

На следующий день он прямо в школу принес ей всю сумму и еще добавил от себя 300 долларов, сказав, что молодой человек таким образом приносит извинения.

АВГУСТ

19 августа 1991 года в Москву были введены войска ВДВ.

К Ленинграду подъезжала колонна бронетранспортеров.

У Мариинского дворца собралось около тысячи студентов с лозунгами: -«Нет фашистской хунте».

В Управлении специальной службы ГУВД сотрудникам была дана команда никуда не вмешиваться, сидеть по кабинетам и приводить в порядок бумаги, а наготове рядом с сейфами держать бутылки с бензином и в случае погрома сжигать дела агентов и убегать. Полковник Владислав Слепухин ходил по коридору и напевал: -«Я помню тот Ванинский порт...»

В гостинице «Астерия» в лобби сидел сотрудник ОМОНа Нестеров, крутил в руках пистолет-пулемет Стечкина и в своеобразной манере критиковал поведение начальства: «Мыши серые».

За соседним столиком сидела братва из Воркуты, этих знали как братьев-воркутят — все под два метра ростом, бритые, в одинаковых джинсовых куртках и с тяжелыми золотыми цепями на шеях. К воркутинским подошли оперативники спецслужбы милиции, и между ними произошел следующий разговор:

— Скажите, где танки? Парни, вы только мигните — мы поможем. Что мы, колонну танкеток не возьмем в оборот? — предложил Сироп.

— Это каким это образом? — опешили милиционеры.

— Вы как маленькие. У нас же пара парней Афган прошли, а «четверка», набитая железом, тут рядом, на Якубовича у прокуратуры припаркована. Четыре гранатомета «Муха» припасено. Что тут особенного. Мы на «девятинах» подъедем, первый и последний танк сожжем, остальным будет не развернуться. Высунутся, и мы их перекоцаем.

ВЕРДИКТ

Из-за путча вынесение приговора Кумарину не состоялось 19 августа и было перенесено на 4 сентября. Мирилашвили был осужден условно за подделку трудовой книжки, куда внес запись о должности подросткового врача для получения лимитной прописки в городе, и вышел из зала суда. Ледовских был осужден за подделку временного талона водительского удостоверения на Некрасовском рынке и избиение сожительницы. Девушка пришла в суд с цветами, вручила их судье и заявила, что любит Валеру. Срок в два года истек через два месяца, и Ледовских вышел на свободу. Кумарин за вымогательство кооперативного имущества был осужден на четыре года. Через год его освободили досрочно.

4 августа 1992 года начальник 14 отряда написал рапорт начальнику колонии № 20/6: «Докладываю, что осужденный Кумарин Владимир Сергеевич, 1956 г. р., добросовестно относится к труду и имеет примерное поведение. Полагал бы поощрить его и представить на условно-досрочное освобождение». Под рапортом стояла подпись: «Ст. лейтенант Феоктистов».

Георгий Пугачев, родился в 1961 году

Я имел отношение к организованной преступности.

В конце 80-х я работал в Управлении уголовного розыска Ленинграда и загремел. После суда меня направили в колонию Нижнего Тагила для бывших сотрудников. В 1991 году туда привезли известного всем зятя Брежнева Николая Чурбанова, который, как известно, был арестован еще в 1987 году, а после получил 12 лет. Любопытно — мне тоже отмерили 12 лет, а натворил я поменее.

Тогда в Тагиле сидело много маститых фигур — по Краснодарскому, Узбекскому делам.

18 августа 1991 года поздно вечером, после отбоя они все собрались в клубе колонии. За столом сидели: бывший генерал Чурбанов, его кореш — бывший генерал МВД Калинин, бывший заместитель министра МВД Узбекистана Бегельман, бывший первый секретарь ЦК КПСС Узбекистана Усманходжаев, бывшие полковники с Краснодара. Они пили чай, спорили о судьбе России.

В этот момент к ним вошел начальник колонии — полковник Иван Жарков — человек нрава крутого.

Никто не встал при его появлении. Он с ухмылкой спросил: «Ну что, сколько мне отмерили срока, если ваша возьмет? Небось на всю катушку — пятнадцать?»

— Ты нам, Иван Данилович, ничего плохого не сделал. Получишь свою пятерочку,— ответил ему Чурбанов.

Когда ГКЧП рухнуло, Жарков при всех указал Чурбанову на карцер:

— За что пятнадцать суток?! — возмутился тот.

— За нарушение распорядка дня — вы же после отбоя чаевничали, да еще в организованной антиправительственной группе,— засмеялся хозяин.

Но Чурбанова в штрафной изолятор не отвели, Жарков его простил и сказал: «Ты бы, Коля, поступил по-другому».

Юрист Эдуард Торчинский, родился в 1959 году

В 1991 году я был кооператором. Мы экономили — в двух комнатках сидели все. Строили очередной завод, как нам казалось, лучший в мире.

Туда пришел вдупель пьяный сварщик — началась потасовка. Я врезал и одному, и другому. Вскоре меня вызвали куда следует и заявили, что мы вдвоем избили работягу.

Это было начало августа. В силу своего верхоглядства мы похохотали, тем более что главному инженеру досталось от меня больше, чем сварщику. Мы дали объяснения и решили, что все кончилось. Я уехал отдыхать с семьей в Крым.

18 августа до меня дозвонился следователь. Уж как он меня разыскал, говорит о его неукротимом интимном желании сообщить мне дурную весть. И говорит: «С учетом происходящих событий слово „кооператор" — преступно». И потребовал, чтобы я немедленно вернулся, так как на фоне происходящих катаклизмов избиения пролетария он не спустит.

Честно скажу — меня он этим напугал. Я рванул в Симферополь на самолет. Десятки тысяч осаждали аэропорт — чиновники, милиционеры, военные. Я обратился к директорам совхозов, с которыми я работал, а они мне вручили бумажку в клеточку с подписью кого-то, по которой я и улетел в Ленинград.

Когда прилетел, то прошло уже с момента КГЧП три дня. Все было ясно, Янаев откапал все свои слезы. Их смели. С определенным сарказмом я явился к следователю.

— Теперь нет основания вас привлекать,— вежливо сказал он.

А потом он заходил в мой магазин «Фрукты-овощи» на «Чернышевской» и брал товар бесплатно, хотя мы ни о чем не договаривались. Мне это надоело, и я его шуганул. А он умудрился что-то такое заявить, мол, я тебе от всего сердца помог, а ты жадничаешь.

Жульверн Авдышев, родился в 1961 году

Я имел отношение к организованной преступности. Придерживаюсь старых традиций. Первый раз я сел по молодости и надолго. Попал в девятнадцатый лагерь Кировской области для особо одаренных и не поддающихся перевоспитанию. Это было в Олимпийский год. В этой зоне я и познакомился с патриархом преступного мира — Василием Бабушкиным по прозвищу Бриллиант. Он был самым авторитетным вором в законе. По одному его слову зона могла с ног на голову перевернуться и обратно встать на место. Менты его на «вы» называли. Он был небольшого роста, худой, в старых круглых очках.

Как-то при мне он заслушивал спор между арестантами. И выяснилось, что один из них употреблял морфий. Так Бриллиант сказал следующее: «Ты очень хороший человек, но с сегодняшнего дня я не хочу, чтобы ты находился там, где нахожусь я. Человек, который употребляет наркотики, не может иметь своего мнения и слова». Вот так этот парень из категории порядочного арестанта сразу превратился в обычного мужика.

Наверное, я до сих пор нахожусь под воздействием его личности и веры.

Годы спустя я эти слова Бриллианта несколько раз как завет авторитетным ворам пересказывал, а они злились. Крыть-то нечем, а опровергать его — это как Библию переписывать.

А Бриллианта в начале 90-х задушили в Соликамске в самом лютом месте — на «Белом Лебеде». Это помещение камерного типа на территории Соликамского пересыльного пункта. Место для тех, кто не прогибается под красных. До 90-х там был ад: убивали, насиловали, калечили.

Мне довелось посетить «Лебедь». Один пример: работа начиналась с пяти тридцати и пока луна не погаснет. Тащим мы бетонный столб человек двадцать. Командуют: пятеро таких-то отойти. Тащат пятнадцать. Потом: трое таких-то отойти. Как жилы лопаются, слышно. А нам кричат: «Рабы, жить хотите — дотащите».

И верховодила не милиция. Она там права голоса практически не имела. Надзирателями были зэки из тех, кому жить осталось до первой минуты на воле. Они с дубинами ходили. Это были уже не гниды и не твари, это другое состояние. Их потом как вшей давили.

А когда путч случился в 1991 году, я сидел в лагере с названием «Красный берег». Так пока ГКЧП не захлебнулось, три дня начальник оперчасти вышагивал по зоне и орал: «Мрази, еще пару дней, и я вам покажу советскую власть — всех с особо тяжкими статьями на тот свет отправим».

Так что пусть Ельцину земля пухом будет. Он прервал эту живодерню.

А Бриллианта похоронили рядом с Соликамском и воткнули колышек с номером, а место начали охранять менты, чтоб не выкопали. Словно крест на Голгофе охраняли, чтоб Иисуса не сняли.

Но потом воры подкупили их, те отвернулись, тело вынули и похорони ли по-людски в нужном месте.

Вера Татарникова, родилась в 1945 году, журналист, живет в Германии

В конце 80-х я работала главным редактором газеты «Аничков мост» и являлась секретарем правления Союза журналистов Ленинграда. В 1991 году финансирование Союза рухнуло, и мы старались выжить. Помещение на первом этаже знаменитого дома 70 по Невскому просИекту было сдано в аренду под ночной клуб «Доменикос». Его история забавна. Вначале идея клуба принадлежала сицилийцу из Палермо по имени Пиколло — другу Собчака. Но заведение открыл нигериец Лакки, которого убили в 90-х. С самого начала клуб «крышевал» Слава Кирпичев. Он часто приходил в Союз в своем чесучовом костюме и был безумно вежлив. А рядом с ним «малышевские»: Сергей Зиновьев, которого все звали Ташкент, Юра Криминал.

Криминал за мной тогда приударил и подарил французские духи «Трезор». Я взяла, от греха подальше. Потом он начал рваться в Союз чуть ли не каждый день, вел себя развязано, и Андрей Берлин — друг Кирпичева, его шуганул. И Криминал, и Ташкент, и Кирпич сегодня на том свете.

Потом пришли «казанцы». Они всегда стаями ездили, мы их клопами за маленький рост называли. Заявились Мартин, Маис и еще выводок. У нас стоматология тоже арендовала помещение, и они хотели с нас денег. Я сказала, что денег нет — самим трудно. А Мартин, привалившись к косяку, заметил: «Мы тебя не убьем — мы тебе ноги вырвем, будешь всю жизнь ползать». Я пообещала им лечить их бесплатно. Через какое-то время Ульяна — заведующая клиникой, звонит: «Они приперлись, но это не лечится — у одного пулевое ранение в челюсть. Я только кровь остановила».

А напротив здания Союза райком партии, был там же отдел КГБ, перед райкомом стоянка машин запрещена, никто не смел припарковаться. Кроме них. А они бросали машины и через проспект к нам. Никто замечания им не делал.

Помню, Ташкент говорил: «К нам вход рубль — выход сто долларов». А коммерсантам так: «Мы „крыша", а ты крыса». А сами в Париж ездили, дорвались с восторгом и упоением. Вокруг крутились остатки каких-то «феоктистовских». «Малышевские» снимали правительственные дачи через Юрия Комарова. Черт-те что.

До этого я их не видела. Да я живого вора в жизни не видела. А тут появилось столько джипов, как если бы сегодня танки по Невскому ползать начали. Новая Россия не с гласности началась, когда мы вместе с Белкой Курковой, с Салье бегали по телевидению. Бандиты стали новой субстанцией. С ними началась веха новых людей.

Я до этого и Кумарина в баре «Таллин»-то видела, но воспринимала его как бармена. Моя дочь всегда говорила тогда: «Вова очень хороший».

Моего мужа — основателя первого совместного предприятия в городе, через несколько лет убили. Он хотел от «малышевских» перейти под «крышу» «тамбовских», говорил: «У них условия привлекательней».

Следователь молоденький через много лет спрашивает про его знакомых с «крыши» — про Ташкента, Кирпичева, других. И говорит: «У вас про кого ни спросишь, так все убиты». Я говорю: «Время было такое».

Сергей Медведев

Есть у меня недостаток — по паспорту родился я в Москве, прямо на Красной площади. В 1943 году там гостиница была, а мама работала начальником эвакуационного госпиталя. Отец, как враг народа получивший пятнашку, искупал ее в тылу у немцев. Они склад какой-то рванули, и ему глаз выбило да пятку оторвало, он 92 дня в лесу скрывался, выжил и вот осенью 1942-го его на лечение отпустили к матери.

После войны нравы были построже, чем в 90-х. В пятых классах шестнадцатилетние сидели. Где им учиться было1 И сыновья полков с медалями, и прошедшие детские колонии. Они все воевали, так или иначе. А это значит, научились убивать. В ближнем бою с ними никакие «тамбовские» или «малышевские» и пяти минут бы не продержались.

За драки и говорить не нужно. В барах в 80-е, по сравнению с послевоенными годами, не били, а похлопывали. На углу 8-й линии и набережной Шмидта разливуха расчудесная была. Там калеки-фронтовики — не суйся не зная. На углу Среднего и 1-й линии разливуха с блатными — и зная, не суйся. Самая шпанистая — 19-я линия — возле Василеостровского УВД. К Гавани дальше — водочный завод Дерябкина, роща акаций, училище подплава. Все это надо было миновать челночным бегом — шпана, мореходы всех дубасили. А в конце Дунькин тупик — обветшалый доходный дом на углу Кожевенной и Косой. Там и днем без ножа трудно было. Строго по ушам отхлестать могли. За что? А чтоб знал.

Улицей Нахимова все и заканчивалось, а дальше остров Голодай, а там совхоз с китайцами, теми, кто еще в двадцатые годы вместе с латышскими стрелками советскую власть ставил. Туда на лодочные станции мы гоняли с девками.

Посредине Среднего — между 15-й и 16-й линиями — яблоневый сад. Там Зяма с бородой, как у Льва Толстого, пиво продавал весь день. Хочешь, и ночью накроет с рюмочкой. У его жены Доры все в парикмахерской стриглись. Их блатные потом зарезали, искали, что они в блокаду насобирали.

Поэтому торгаши особенно достаток не показывали. Директор пивбаров «Петрополя» и «Бочонка» тов. Маразасов, вроде так его фамилия была, 30 лет в одних штанах проходил. Зато умер своей смертью.

На танцы в Мраморный зал ДК Кирова собиралось под 500 человек. Шпана на цепях, только не вокруг шей, а с велосипедными за пазухой. Дрались прямо перед входом, за ДК ведь тогда болото было сплошное. А рядом, кстати, то известное Смоленское поле, где казнили революционеров в XIX веке. Били так, что нынешние омоновцы в обморок упали бы.

Жах — и на пару месяцев борозда на лопатках. Я раз из-за будущего композитора Коравайчука чуть не сел.

Он странный. Приходил на танцы с фотоаппаратом, девок исподтишка щелкал. Вот я ему шею английским ключом и распорол. А у него в доме на 15-й еще и Барышников жил, прибитый, в вязанной шапочке ходил — мы его на танцы звали, а он скромничал.

Верховодили шпаной блатные, те, кто с войны пришел, но встал на старые рельсы,— у них по руке, по ноге нет, ордена, а они, видно, в детстве не наигрались. Днем с пацанами кашеварят, вечерами краденое толкают.

Блатные хороводили в кабаках «Полтава», «Лондон», «Шанхай». К 60-м они уже отставали в развитии. Сгорели, как мой кореш Жорка Захар. Мы с ним в ЦПКиО гоняться на коньках ездили. Тогда там все аллеи, все лужайки заливали в сплошной лед. Я догоняю кого-нибудь — шапку сбиваю, а Жорка подбирает.

Каждое 5 мая на деревянном Тучковом мосту драки с петроградскими — 200 на 200. Без стрельбы, но порезать могли запросто. Мусора не лезли. Один раз, правда, в начале 50-х сунулись разогнать традицию, а мы даже их лошадям зубы выбили.

Милиционеры на конях с ППШ наперевес ночами патрулировали. И пересвистывались, потому что, если свисток слышен, значит, жив.

Оружия было много, но в цене особенное — для маленьких рук. Из ТТ пацан и в корову не попадет, так что искали дефицитные браунинги. А остального сколько хочешь. У меня в сарае на 16-й линии миномет стоял. Пацаны наганы в пристенок проигрывали. Мы в войну ходили играть на Лютеранское кладбище. Могилы с немецкими фамилиями у нас там за фашистов шли. Так что все, что там отбито, это нами из пистолетов и пулеметов отбито. Там малины много росло, в склепах нищие жили. В кинофильме «Брат», где они в склепе сидят, показали крохи от прошлого.

В середине 50-х умыкнули мы с Крестовского острова хорошую медь — срезали с яхты ночью киль и сдали на Донской переулок в утильсырье. Нас кинули — просто не заплатили. Так мы взяли артиллерийский порох — длинный такой, макаронами назывался, кусок мыла — динамит, привязали РГП — ручную гранату противопехотную, к ней лесочку подлинней и рванули ночью. Так жахнуло, что отчетность товароведа до Среднего проспекта разлетелась.

Никто языком не сболтнул. Мне мать всегда твердила: «Тебя спрашивают, а ты молчи». Я потом при задержаниях на допросах спать научился. Нас обучала не только улица. В нашем доме жил Циммерман — царский офицер. Он еще с Буденным до Варшавы дошел. Он все сидел на балконе, подперев подбородок клюкой. Все говорил: «Только в войну и отдохнул, когда выпустили из лагеря». Много знал, красиво говорил. Тетка моя выпьет «Стрелецкую», беломорину в зубы, на груди два ордена Красной Звезды и учит: «Дружинники вас лупят, потому что им бабы не дают».

Поэтому за стук могли порезать запросто. Это вам не бандитские посиделки. Время было и подлое — воронки по ночам людей собирали. Время было и доброе — если кто пироги во дворе печет, то всем по кусочку достанется.

Потом в центре время началось удобное.

А в 80-е пришли быки, и вскоре кончилось Ленинградское время.