Пока будущие лидеры бандитского Петербурга сидели за решеткой, в стране одно за другим начинали происходить события, без которых их будущая деятельность была бы невозможна.

В марте 1985 года Политбюро ЦК КПСС выдвинуло на должность генерального секретаря самого молодого из участников партийного синклита — пятидесятичетырехлетнего Михаила Горбачева. За полгода до своего назначения Горбачев встречался с премьер-министром Великобритании Маргарет Тэтчер. После пятичасовой беседы с самым вероятным кандидатом на пост главы СССР в своей загородной резиденции Чеккерс она в интервью телеканалу ВВС сказала, что Михаил Горбачев ей понравился, «с ним можно иметь дело». Для сравнительно узкого круга диссидентствующей интеллигенции это был важный знак: от нового генсека ждали перемен. Дело в том, что мнение Тэтчер в этих кругах почиталось исключительно ценным: еще свежо было в памяти ее телевизионное интервью сразу с тремя глашатаями махрового советского официоза — Валентином Зориным, Игорем Фесуненко и Александром Бовиным, в котором британский премьер лихо и непринужденно разделалась с ангажированными из ЦК КПСС ребятами.

Большинство же к будущему лауреату Нобелевской премии мира отнеслись без особого восторга, скорее, с интересом. Похожий внешне на Павла Ивановича Чичикова — не старый и не молодой, не худой, но и не толстый, странно подвижный, он говорил много и без бумажки. Синтаксис сбитый, говор южный, слов много, но о чем — не слишком понятно. Вопреки ожиданиям продвинутой интеллигенции, один из его первых указов — «Об усилении борьбы с пьянством и алкоголизмом, искоренении самогоноварения».

Анатолий Лукин, родился в 1950 году

Я имел отношение к организованной преступности, позвище Лука, всю сознательную жизнь провел в блатной среде.

Родился в Ленинграде в интеллигентной семье, мать учительница. В детстве занимался регби, спорт и высокопартийная тетка, а она дальняя родственница Пельше была, помогли поступить в Военмех. Играл в группе «Аргонавты». Но долго не продержался, увлекся центром, закрутило — стал бегать по Галере, крутить дела, со мной шлялась такая центровая девка — Твигги. Пятый номер, между прочим. И, между прочим, дочка члена обкома партии. В 1976 году я с этой Твигги попал в историю, и нас приняли. Ее-то папаша отмазал сразу, пока мы чалились во 2-м отделении милиции, а мне прибывший член партии сказал: «Этот в клешах — сажать его надо». Я подался в бега. В 1980-м я выставил квартиру. Брали меня красиво, в ресторане «Восток» в ЦПКО,— четыре опера, наши не пляшут, я дернулся к своему таксисту, которому заранее сотку на торпеду положил, но не вышло. Кино.

За все про все отмерили мне двенадцать. Отправили в Чувашию в экспериментальный лагерь. Режим как в концлагере. Я окончательно перешел к блатным. Отсидел десять раз по пятнадцать суток, и меня отправили в Саратовскую область в крытку в Балашов. Она называлась кузницей воров. Блатных там ломали. В Балашове пытали голодом — некоторые зэки не выдерживали и нападали на вертухаев, когда те ели пирожки свои вонючие; забивали до полусмерти. Надзиратели были настолько неграмотные, что подходили к зэкам и по букве копировали фамилии с наших бирок на робе. Некоторых заставляли выступать по местному радио и говорить: «Я, такой-то вор, отрекаюсь...» И это было уже после Олимпиады в Москве, где ласковый мишка летал, а в сотнях километрах пусть плохих людей, но убивали за убеждения. Начальник оперчасти у нас был там некий Константиныч. Он меня часто вызывал и говорил, что, мол, я из приличной семьи, грамотный, а все по баракам усиленного режима шатаюсь, что меня жена-красавица не дождется.

Я ему отвечаю: «Константиныч, к чему эти беседы?» А когда он пообещал, что меня опустят, я разбежался и головой своей в его башню воткнулся. Называлось это — взять на Одессу. В карцере по моей просьбе блатные вытащили штырь из нар и алюминиевой кружкой вбили его мне в правое легкое. Тогда меня и отправили на больничку. Обошлось, а то бы пришлось вешаться.

Как пришел Горбачев, начались послабления нам. То есть даже к нам начали относиться по закону — перестали пытать. И как-то отпираю я кормушку и вдруг вижу, как Константиныча ведут — руки за спину. Может, так нехорошо поступать, но я не выдержал и кричу: «А тебя жена-то дождется?!» Он мне в ответ: «Ты неправ, мы теперь по одну сторону». Я ему: «Нет, старичок, мы теперь, как на дуэли, еще ближе сошлись, только у тебя по ходу волыну заело».

А ему за пытки, за доведение до самоубийств тоже двенадцать накинули, чтоб не дуло. Мы радовались Горбачеву, уважали его. Наверное, так же радовались зэки, когда Сталин сдох.

 

ВОДКА

Действительно, к этому времени в стране только официально состояли на учете несколько миллионов алкоголиков. От пьянства в СССР гибли сотни тысяч мужчин, от Олега Даля и Владимира Высоцкого до безвестных работяг.

Политбюро приняло решение не вводить сразу сухой закон, а постепенно сокращать производство спиртного, компенсируя потери бюджета за счет увеличения цен на него. Количество магазинов, торгующих алкоголем, резко уменьшилось. Те немногие, которым еще разрешалось продавать спиртное, могли делать это лишь с 14.00 до 19.00. На одного покупателя — одна бутылка. Мера оказалась настолько непопулярной среди населения, что у многих возникло ощущение абсурдности происходящего: «В шесть утра поет петух, в восемь — Пугачева, магазин закрыт до двух, ключ — у Горбачева». Режим окончательно перестали воспринимать всерьез. Прямой практический результат — повсеместное появление пьяных углов, где цыгане и предприимчивые гопники ночами продавали водку втридорога. Впервые в советской истории в небывалых размерах расцвело производство низкокачественного контрафактного алкоголя. Между тем водка занимала почти четверть всего товарооборота в СССР. Потери государственного бюджета за первые два года антиалкогольной кампании составили чуть меньше 50 миллиардов рублей.

Известно, что в США сухой закон стал одной из главных предпосылок к расцвету мафии в 20-е годы. По отношению к СССР 80-х и нашим героям такое утверждение было бы не совсем верно. Тем не менее ограничение на продажу алкоголя способствовало тому, что будущие рэкетиры районного масштаба получили новый опыт взаимодействия с нелегальным бизнесом.

Первые деньги спортсмены стали на пьяных углах не зарабатывать, а экономить самым простым способом — отбирать бутылки у торговцев просто потому, что им не хотелось за них платить, а у спекулянта не было возможности жаловаться в милицию. Когда пьяных углов появилось действительно много, по несколько на каждой улице, спортсмены начали принуждать торговцев к ежемесячным выплатам в обмен на безопасность. В противном случае грозились уничтожить товар. Прошло совсем немного времени, и спортсмены поняли — нет необходимости вымогать, можно просто прогнать спекулянтов и продавать водку самим. Вероятно, у этой деятельности и были шансы когда-нибудь стать источником больших доходов, но через некоторое время в стране появилась возможность гораздо большего и разнопланового заработка, чем продажа левого алкоголя.

 

НЕФТЬ

Все академические мудрецы сходятся в одном — главная причина кризиса и последующего краха СССР — резкое, с 30 до 12 долларов за баррель, снижение цены на нефть, случившееся в 1986 году. Пока что молодые люди спокойно вымогали у барыг и фарцовщиков, выкидывали посетителей из окраинных и центральных баров, накачивали мускулатуру в спортзалах. Они и не знали, что их судьба решается на встрече директора ЦРУ Уильяма Кейси с королем Фадхом и принцем Бандаром — правителями Саудовской Аравии. Именно тогда янки удалось убедить саудитов открыть нефтяной кран.

Падение цены на углеводороды для СССР оказалось фатальным: на деньги, полученные от экспорта нефти, закупалось, в первую очередь, зерно, а также другие товары, без которых населению страны едва ли удалось бы обойтись. Эффект получился мгновенным.

К концу лета 1986 года на Карельском перешейке, в Репино, собралась группа малоизвестных стране молодых экономистов. Среди них — Анатолий Чубайс, Егор Гайдар, Оксана Дмитриева, Петр Авен, Андрей Илларионов. Для них ситуация была ясна: выход — в полном демонтаже социалистической плановой экономики. Спорили лишь об одном: сначала стабилизация — потом приватизация или наоборот.

В Кремль же такое четкое понимание проблемы пока не пришло. Для того чтобы скрыть свое банкротство, руководство начало во все больших размерах занимать деньги за границей. Кредитная история у СССР была образцовой, золотой запас большой, Горбачев явно шел на уступки во внешней политике и становился все более и более популярен на Западе. Почему бы и не дать? Так мы и просуществовали с 1986 по 1991 год — все меньше на свои, все больше на чужие.

И, тем не менее, тотального увеличения дефицита избежать не получилось. Теперь его списки пополнили уже самые необходимые продукты. Первым из них, не в последнюю очередь из-за вызванного антиалкогольной кампанией массового самогоноварения, стал сахар. Его раньше всех остальных начали продавать по талонам. В таких условиях удерживать вертикаль власти, а тем более сохранять старые идеологические установки становилось все трудней.

 

ГЛАСНОСТЬ

В Российском государстве всегда существовала цензура. Во времена Советского Союза она представляла собой толстый свод правил. Тысячи предложений с частицей «не». О том, что нельзя критиковать политику партии, в нем ничего сказано не было. Это подразумевалось само собой, было десятилетиями выработано само-цензурой. Что касалось остального, специальные люди, цензоры, разрешали или не разрешали к публикации (выпуску в эфир) книги, газеты, журналы, передачи. Когда Горбачев с трибуны впервые произнес слова «перестройка» и «ветер перемен», стало постепенно нарастать ощущение того, что теперь «можно говорить». Никто официально цензуру не отменял, система просто постепенно, отчасти сама собой, а отчасти под натиском корреспондентов и редакторов, перестала функционировать. Уже к 1987 году молодежная газета «Смена» (которая, правда, именно благодаря тому, что была молодежной, шла в авангарде перестройки) позволила себе резкие высказывания в адрес самого Горбачева. Еще более удивительным оказался эффект: в редакцию позвонили из Кремля и поблагодарили за критику, лишь попросив впредь с ними советоваться.

Гласность. Красивое и редкое для русской речи слово зачастило на страницах всех мировых СМИ. За границей термин не требовал перевода.

Среди советских СМИ самый солидный урожай от посевов гласности собрали толстые журналы — невиданные многомиллионные тиражи. Публикации ранее запрещенных романов, стихов и рассказов, статьи о жертвах сталинского режима, любые исторические очерки, проливающие свет на историю страны, стали главной темой кухонных разговоров.

На телевидении в выпусках новостей появились сурдопереводчики — первое за много лет признание того факта, что в стране есть инвалиды. Самым сильным шоком от телевидения перестройки стали прямые эфиры. Каждому слову, произнесенному в них, верили так же, как еще несколько лет назад не верили дикторам официальных новостей.

Наиболее ярко перестроечный дух времени отразился в передачах Ленинградского телевидения. В декабре 1987 года в его эфир вышла программа «600 секунд». Ничего подобного советское телевещание не знало. Присутствие в кадре плашки с таймером, который отсчитывал секунды, остающиеся до конца эфира, давало запредельный информационный эффект «здесь и сейчас». Революционным оказалось и содержание — это был в чистом виде репортаж с камерой на плече.

Харизматичная хрипотца Александра Невзорова в сочетании со столь же агрессивной, сколь и обыденной интонацией, и сама его речь — простого серьезного парня, торопящегося рассказать всем правду,— это и был голос времени. Программа вошла в Книгу рекордов Гиннесса, как самая рейтинговая: в половине десятого вечера улицы Ленинграда в буквальном смысле вымирали — все смотрели десятиминутки Невзорова. Материалы о коррупции, сюжеты об агонизирующей советской экономике, апокалиптические картинки советского коммунального быта, пожары, матерящиеся мужики, гниющие курицы — все это производило ощущение длящейся годами сенсации. В довершение этой картины, Невзоров снимал репортажи о «страшных „тамбовцах"», что, как позже признался сам Кумарин, было не столько помехой для его деятельности, сколько рекламой.

Невзоров был в то время единственным телевизионным журналистом во всей стране, кто показывал, как зарождаются ОПГ. В основном же интерес к ним проявляли западные репортеры, которым, впрочем, нужна была не репортажная правда, а экзотический эксклюзив — заснять экзем-плярную разборку русской мафии. Западный стрингер выходил на какого-нибудь пройдоху, имевшего контакты с бригадиром ОПГ, тот платил своей команде по 50 долларов, совсем неплохие тогда деньги, и те устраивали столь же красочное, сколь и правдоподобное представление где-нибудь на пустынной набережной Малой Невки.

Результаты полученной свободы слова способствовали не только политической открытости, массовому изучению новейшей истории и чтению эмигрантской литературы, но и новому, на этот раз добровольному зомбирова-нию населения. В 1989 году в эфире главных телеканалов страны появились психотерапевт Анатолий Кашпировский и экстрасенс Алан Чумак. Пока недавно сложившиеся ОПГ молниеносно набирали силу, столбили все новые территории, большинство советских граждан по вечерам внимали их оздоровительным сеансам. Миллионы людей, прильнув к телеэкрану, заряжали стаканы с водой. Утром же они погружались в битком набитые троллейбусы и трамваи, отрабатывали за талоны на загибающихся фабриках и заводах, чтобы отстоять дикие очереди за морожеными сосисками и скорее примчаться домой и поставить перед экраном очередной стакан с водой.

Галина Леонтьева, родилась в 1956 году, журналист:

Все началось с Апрельского пленума ЦК КПСС 1985 года. Горбачев произнес: «Ветер перемен». И мы первые почувствовали послабления со стороны обкома ВЛКСМ. Мы позволяли себе критиковать больше. Например, в Волосовском районе был совхоз «Ударник». Там есть деревня Извара, где усадьба Рериха. Мы неделю пробивали репортаж о том, что усадьба сыпется. Нам отвечали: «Рерих не наш художник». Но потом махнули: «Ладно — это не наша газета». Мы постепенно стали эту лодочку раскачивать, там что-то критиковать, как корреспонденты пихать редакторов. Рупором перестройки, конечно, стали молодежки. Газета «Смена» многое в Советском Союзе делала впервые. Первая критиковала Горбачева. Югин был тогда редактором, он очень не хотел ставить этот материал, и я ходила к нему три дня, чуть не врукопашную с ним боролась и сказала, что это надо делать. В итоге, когда мы этот материал опубликовали, причем мы сделали хитро — вставили эту критику в уста человека, у которого брали интервью,— на следующий день, как только вышла газета, нам позвонили из Кремля, сказали, что примут к сведению. Они вели уже себя так, они не могли уже просто наорать. Ну а потом начали КГБ уже критиковать, начали писать о неуставных отношениях в армии. В Советском Союзе же нельзя было заявлять о том, что была дедовщина в армии, и для того, чтобы написать этот материал, Таня поехала в Москву, к главным генералам, они там правили, что-то вычеркивали, но в итоге мы смогли рассказать, что пусть в качестве исключения, но такое бывает.

Когда мы стали печатать наше зарубежье, мы стали печатать Лимонова, а у него слово из трех букв самое приличное, допустим, в «Эдичке». Алданова стали печатать. Мы с разных направлений били в одну точку. Реакция на все это от общества была такова, что у газеты Смена был тираж 300 000 экземпляров. Это было сравнимо с парижской «Ле Монд». Вы знаете, я хочу сказать, что мы наше КГБ даже стали критиковать. Когда КГБ приняло решение и выразило нам свое «фе», мы на это тут же на первой полосе выразили свое «фе» КГБ. То есть практически они уже ничего не могли сделать, нас уже понесло, как реку, как поток.

Мы хотели жить как на Западе, вслух говорить, писать то, что ты думаешь, есть не один вид колбасы, а много, не стоять в очередях. Вот это мы хотели. Мы видели, что там продаются не только гвоздики и мимозы, но 15 видов цветов.

 

КГБ

Власть в СССР держалась на том, что в конце 80-х Гавриил Попов, тогда будущий, а теперь бывший мэр Москвы, назвал «подсистемой страха»: в Советском Союзе были, конечно, пироги и пышки, но важнее их были кулаки и шишки. Мобилизационная экономика могла работать только в том случае, если ее рекрут понимал: шаг в сторону — расстрел. Эту карательную функцию выполняли ЧК—ГПУ—НКВД—КГБ. Однако уже в брежневское время руководимый Юрием Андроповым КГБ, как и все советское общество, проржавел. В глазах обычного ленинградца Комитет являлся незримой силой, которая не позволяла специалисту по Возрождению из Эрмитажа поехать в Италию, которая боролась за то, чтобы Анатолий Карпов выиграл у Виктора Корчного матч за звание чемпиона мира по шахматам, которая решала, кто достоин аспирантуры, а кто должен работать в школе. Основные свои ресурсы эта организация направляла на борьбу с идеологическим врагом — группой довольно безобидных художников и мастеров слова, мирно проводящих жизнь в кочегарках и на кухнях. Другой важной прерогативой КГБ была борьба с валютчиками и фарцовщиками, и в этом случае ее КПД уже был как у паровоза. Впрочем, даже в борьбе с самиздатом, абстрактной живописью и верой в Иисуса Христа КГБ работал примерно так же эффективно, как Министерство сельского хозяйства в борьбе за урожай: денег, усилий и оперативных комбинаций много, а результат — песни Высоцкого из каждой форточки. Когда же врагам народа сначала разрешили беспрепятственно заявлять о своем несогласии с властью, пусть и не в политических аспектах, а потом их еще и показали по телевизору, КГБ буквально потерял смысл своего существования. Кроме того, все знали, что комитетчики были всегда обеспечены в разы лучше, чем милиционеры или армейские офицеры. Должностной оклад майора КГБ был таким же, как у армейского полковника. Для них существовала сеть собственных распределителей, больниц, санаториев. И вдруг в одночасье с появлением кооперативов и теневого бизнеса появилась масса людей, материально жившая несравнимо лучше, чем рыцари плаща и кинжала. Закрытые распределители не избежали всеобщего дефицита, товаров в них резко поубавилось. Все это способствовало резкому снижению служебного рвения сотрудников. Когда Комитет стали пытаться перепрофилировать на борьбу с организованной преступностью, вскрылась практически полная профессиональная непригодность его работников. Оказалось, они не обладали навыками работы с уличной преступностью — не то что с вооруженными бандами, но даже со сравнительно безобидными карманными ворами.

 

МИЛИЦИЯ

Еще в 1985 году рядовой сотрудник правоохранительных органов испытывал страх перед вышестоящей инстанцией — КГБ. Взаимоотношения этих двух структур описывались формулой: «Вы следите за порядком, а в важные дела не лезете». Существовал официальный совершенно секретный приказ под номером 008, в котором говорилось, что если оперативник получил информацию, касающуюся ответственного партийного работника, то он немедленно должен был ее переслать по назначению — в КГБ — и забыть. Менты никогда не любили гэбэшников, но боялись их. Никто всерьез не думал, что самиздатовские книжки митьков в руках у студентов действительно представляют хоть какую-то опасность, и при этом любой милиционер понимал: чекист в случае возникновения разногласий мог повлиять на его карьерный рост и даже способствовать увольнению. Но когда по телевизору стали говорить то, за что раньше могли запретить выезд за границу, страх перед Лубянкой растаял.

Приказ 008 перестал выполняться сам собой, хотя официально его никто не отменял. Оперативники уголовного розыска теперь могли задерживать ответственных работников обкома ВЛКСМ и возбуждать в их отношении дело, не докладывая об этом ни в какие инстанции.

В эпоху перемен рядовой милиционер, работавший в городе, ощущал происходившее куда острее, чем его начальство, покидавшее кабинеты только по особым случаям. На улицах появились кришнаиты, художники, уличные музыканты — все те, кого, по привычным представлениям, должны были вот-вот схватить, но все же не хватали. Правоохранители, надышавшись воздухом свободы, перестали чувствовать опасность не только со стороны КГБ, но и со стороны собственных начальников. Они стали отказываться задерживать панков в кожаных косухах. В конце концов, во время выступления Демократического Союза у Казанского собора в марте 1989 года, сотрудники ОМОНа отказались разгонять толпу по приказу начальства, наблюдавшего за событиями с третьего этажа дома Зингера.

В том же году, лишь несколько месяцев спустя, и сами сотрудники милиции организовали акцию протеста, правда, с лозунгами экономического характера. Летом около двух сотен человек в воскресный день вышли на Дворцовую площадь с плакатами, на которых были выведены требования: «Мы не можем защищать людей, если наши семьи голодают». Зачинщиком митинга стал замполит 30-го отделения милиции Николай Аржанников, впоследствии ставший депутатом Верховного Совета СССР от партии Демократический Союз. На главную площадь города немедленно прибыл оперативный дежурный КГБ по фамилии Карпов, и появились солдаты внутренних войск, базировавшиеся по соседству, на Халтурина. Вопреки ожиданиям руководства госбезопасности, дежурный доложил, что ничего антиправительственного он в требованиях демонстрантов не видит, а офицеры ВВ стояли рядом с мятежными оперативниками, курили и посмеивались.

Сотрудники правоохранительных органов почувствовали свободу, но фактически их требования выполнены быть не могли. Боязнь любого начальства ушла, а лезть под пули и защищать чье-то личное имущество за мизерную зарплату никто не хотел. Начался отток самой креативной части сотрудников в нарождающийся бизнес, в криминальные и полукри-минальные структуры. Не без помощи этих ренегатов оставшиеся в органах стали довольно быстро коррумпированы.

Андрей Колпаков, родился в 1962 году

Я был старшим уполномоченным отделения спецслужбы. И когда Демократический Союз собрал огромный митинг и шествие, их было тысячи три или четыре, по Невскому еле можно было проехать. Это были от поклонников Виктора Цоя до взрослых для меня тогда людей, которые носили очки и явно имели высшее образование. Лица у людей были в основном приятными. Нам сказали туда идти, и я пришел туда с несколькими сотрудниками. Я увидел, что там собралось три или четыре поста наружного наблюдения, мы друг друга знали. Они подошли, сказали: «Нам велели фотографировать». И щелкают таким маленьким фотоаппаратом. Я им говорю: «Что тут фотографировать, вон телевидение снимает». И за Казанским собором стояло два кунга с омоновцами, а тогда омоновцев было двадцать человек. Это были чемпионы рукопашного боя — Снетков, Нестеров. Огромные, за 100 килограмм рыцари в бронежилетах. А мы подходим курить с ними. Курим, смеемся. Тогда я увидел в первый раз триколор. А на Доме книги, на третьем этаже, где сейчас кафешка, стоят несколько человек в папахах, то есть видно, что это либо генералы, либо полковники с огромными радиостанциями. В этот момент хрип, Нестеров берет радиостанцию, и происходит следующий диалог:

— Видите толпу?

— Очень трудно ее не увидеть.

— Рассекайте ее надвое.

— В каком смысле надвое и зачем.

— Ну их много, рассекайте надвое.

— Что они такого делают, чтобы я их рассекал.

— Они сейчас полезут на памятник Барклаю де Толли.

— Когда они полезут на памятник Барклаю де Толли, тогда я кого-то сниму с этого памятника.

А дальше дословно было так:

— Вы слышите, что они кричат?

— Да они все правильно кричат,— отвечает им Нестеров.

Дальше там молчание на третьем этаже, видимо, он оглох от такого ответа. Потом, наконец, говорят:

— Да я вам приказываю.

— Да я вас вижу, вы там, на третьем этаже. Вы спускайтесь вниз, вместе рассекать и будем.

И в этот момент все, кто стоял рядом с Нестеровым — и мы, и двое омоновцев,— заржали. И вот это ощущение, что вон там стоят наши генералы, эти что-то орут с флагами, а мы смеемся, стало конечной точкой, стало понятно, что власти нет, что-то в стране изменилось.

 

КООПЕРАТОРЫ

К 1988 году экономика СССР пришла в окончательный упадок. Списки дефицита пополнили уже десятки жизненно необходимых товаров. Советское руководство пошло на крайние для тоталитарного социалистического государства меры — фактически разрешило частную предпринимательскую деятельность. 26 мая 1988 года вышел закон «О кооперации в СССР». Он представлял собой довольно пространный многостраничный документ, носящий больше гуманитарно-декларативный, чем регулирующий, характер. Он явился ярчайшим примером решительных полумер. Дело в том, что к тому времени кооперативное движение существовало во многих странах мира (те же знаменитые кибуцы в Израиле), но в общем объеме экономики оно занимало десятые доли процента. Это сейчас понятно, что частный бизнес не может управляться коллективно, поскольку коллектив не может брать на себя предпринимательские риски. Поэтому подавляющее большинство кооперативов в СССР оказались на деле частными предприятиями, принадлежащими одному или нескольким лицам. Все остальные так называемые «члены кооператива» были, по существу, наемными работниками. Неизвестно, отдавали ли себе отчет авторы этого закона в том, что он по сути своей подрывал самую основу социалистической экономики — фактически разрешал частную собственность на средства производства — создавал одно из основных условий возможности развития капитализма.

Первые участники кооперативного движения довольно быстро поняли только одно: разрешено все, что впрямую не запрещено. Впрочем, мнение о том, что заниматься легальным бизнесом в первую очередь кинулись самые активные деятели советской теневой экономики — цеховики и спекулянты,—ошибочно. За годы незаконной деятельности они слишком сильно привыкли опасаться советской власти. Большинство из них были уверены, что новый закон не более чем провокация или, во всяком случае, краткосрочное явление: через некоторое время лавочку прикроют, а тех, кто создавал кооперативы,— посадят. С куда большим рвением к новым возможностям отнеслись продвинутые комсомольцы и ответственные инженеры, которым нужно было кормить семьи. Их деятельность была максимально разнообразна: они скупали товар на предприятиях по госцене, чтобы перепродать в несколько раз дороже, производили пленку для самодельных парников и вешалки для белья, возили на машинах арбузы и помидоры из Узбекистана. В условиях тотального дефицита доход приносили любые производимые товары и услуги. Норма прибыли для всех этих видов деятельности составляла не меньше 100%, а, как правило, в разы больше. Однако причины того, что кооперативы стали источником первых многомиллионных состояний в стране состоит не в этом, а в том, что на практике наличные средства с банковского счета кооператива можно было снимать без какой бы то ни было серьезной отчетности. До 1988 года в Советском Союзе безналичные деньги были некой условностью. Одни предприятия могли что-то продавать на них другим предприятиям по ценам, установленным Госпланом, но напрямую в частные руки они никоим образом попасть не могли. С появлением кооперативов ситуация резко изменилась. Государственное предприятие получило возможность приобретать что-то у кооператива, а кооператив уже, в свою очередь, мог эти деньги без проблем обналичить. Самыми массовыми сделками такого рода стала покупка компьютеров. Кооператоры покупали их в Польше, к примеру, по 1000 долларов и тут же продавали какому-нибудь НИИ по 10 ООО долларов. Ничего противоречащего закону в этом не было. Таким образом, миллионы рублей, которые еще год назад как будто не существовали, оказались в частных руках. Это привело к еще большему денежному навесу в стране — денег, на которые фактически ничего нельзя было купить. Возможность легких сверхдоходов сохранялась вплоть до гайдаровской реформы.

Закон о кооперации действительно вызвал всплеск деятельности среди населения: унылый серый ленинградский пейзаж разукрасился наивно разноцветными вывесками ресторанов и кафе, витринами убогих грязных ларьков с жвачкой, сигаретами и лимонадом, подгнившими деревянными ящиками с арбузами и апельсинами, дешевыми, но броскими вещами, развешанными по наскоро состряпанным витринам и одетыми на самих ленинградцев. Однако свою задачу, как ее видели создатели документа, он не решал: «В условиях политической и экономической систем СССР, при ведущей роли государственной (общенародной) формы собственности, повсеместное развитие получает кооперативная форма собственности, способствующая более полному использованию возможностей и преимуществ социализма, приумножению общественного богатства, насыщению рынка высококачественными товарами и услугами, их удешевлению...» В действительности цены на услуги и товары, производимые кооператорами, были в несколько, а то и в десятки раз выше цен, установленных государством. В результате приобретать их могли только люди, чьи доходы значительно превышали советские зарплаты. К 1991 году таких людей было не больше 10 процентов от всего населения. Закон также обещал, что «государство, используя средства массовой информации и другие формы, создает наиболее благоприятные идеологические предпосылки для деятельности кооперативов, обеспечивая повсеместно такой морально-психологический климат, при котором каждый член кооператива осознавал бы, что, работая в нем, он выполняет важное общественно полезное дело...». Только что получившие свободу СМИ, как и все советское общество, не спешили исполнить это обещание — вплоть до середины 90-х слово «кооператор» для большинства звучало как презрительное ругательство.

Борис Элькин

Закон о кооперации был очень невнятный, и многие, особенно цеховики, его испугались. Подумали, что это подстава. А были отчаянные ребята, которым уже невозможно было работать на хозяина, ну и я в том числе, кстати, которые сказали: «Мы в это дело впишемся». Из всех современных олигархов где-то четверть — это кооператоры. История была простая как палка.

На чем я заработал первые деньги какие-то значительные? Я их заработал на полиэтиленовой пленке. Происходило это следующим образом. За небольшую взятку, в 1000 рублей, ну, по тем временам не такую и маленькую, я купил пленочный экструдер, якобы списанный якобы с Охтинского химкомбината. С этого же комбината ухари, еще за 10ОО рублей, мне его поставили, поставили головки — в общем, привели его в порядок. Дальше я стал делать полиэтиленовую пленку. Полиэтиленовая пленка была в стране дефицитом. Ну не было ее вообще. Люди в очередях стояли, чтобы накрыть эти свои грядки... У меня был первый частный экструдер, так мне повезло. Я покупал сырье за взятки, так-сяк, где-то выдуривал этот полиэтилен высокого давления. Дальше там был очень нехитрый процесс, как-то он выдувался, и пленка готова. Но цену на готовую продукцию я устанавливал сам, как хотел, каждый день. Вот проснулся с утра и решил, что пленка будет стоить три рубля. Казенная стоила 40 копеек, но ее не было. Была парадоксальная совершенно ситуация: люди стояли в очереди у меня на складе и ставили себе номерки на руки, потому что мне не хватало сырья. Прибыль у меня была небольшая: я за 1 вложенный рубль получал 4, причем скорость оборота у ме ня была сутки. То есть это реально печатный станок. Дошло до смеха, меня вызвал заместитель председателя райисполкома по фамилии Кошкин, как сейчас помню. Он меня пригласил к себе и говорит:

— На тебя жалобы от населения, ты население плохо пленкой обеспечиваешь.

— Господь с вами,— говорю я ему,— подгоните сырья, я в три смены буду работать, я его обеспечу...

У меня было мотало сделано, по 10 метров, а старухи пленку, когда покупали, рулетками перемеривали. И я тогда сказал, чтобы мотало сделали на 20 сантиметров больше. Все стали ох...вать, им стало казаться, что они просто наживают. Хотя на следующий день я мог сказать, что сегодня 4 рубля пленка будет стоить.

Я был кооператором, у меня было много денег, и меня познакомили с такой Валькой, она была директором магазина на чеки серии «Д» на Наличной улице. И вот я приезжаю к ней.

— Что, Бориска, будешь брать?

— А что есть? — я говорю.

— Джин «Бифитер».

— Три бутылки.

— Тоник?

— Упаковку.

— Кола?

— Упаковку.

— Пиво есть немецкое «Лёвенбрау» в банках.

— 12 упаковок.

— «Мальборо».

— 4 блока.

— Плащ на тебя есть белый, голландский. Померяешь?

— Пиши.

— Есть сок кипрский.

— 12 банок.

И мне все это грузят в багажник. Я приезжаю домой, все это раскладываю. Сажусь у окна, там алкаши какие-то ходят, время уже совсем голодное. И я наливаю себе джин с тоником, лед и лимон туда добавляю, закуриваю «Мальборо» и думаю — вот все, п...дец, я живу, видимо, как Рокфеллер.

Александр Тараторин

В армию уходил советским человеком. Окончил ПТУ-88, мне ж первый секретарь Григорий Романов каску строительную подарил на одном официальном празднике. А первого наставника звали Марлен — Маркс и Ленин.

17 ноября 1987 года приземлился после службы в армии в аэропорту «Пулково». Понял — попал в другую страну. Весь аэропорт будто сварили — все в варенке, штаны бананами и в белых кроссовках. Цыганки не с картами, а с ведрами. А в них гвоздики. Матери купил сразу же. На лотке увидел газеты с обнаженными девицами, какими-то предсказателями. Тоже прихватил. Люди с открытками стоят около таксистов — агитируют то ли в свидетели чего-то, то ли в «Белую церковь». Постоял, послушал. Рядом в наперстки игра, в открытую. Проиграл золотое кольцо-печатку. Полегчало. Это я потом узнал, что играл Артур Кжижевич со своими хлопцами. Таксисты, заметил,— более развязны, никаких 20 копеек на посадку. Доехал круто на кузове 123-го «мерседеса». Первый раз вышел в город и тут же наткнулся на пока редкие, но малиновые пиджаки и шпанские кепки.

Мне столько в мозг инфы попало — не понял, что творится. Стержень-то был коммунистический, и пошел я шоферить с обостренным чувством социальной справедливости.

Первое время держался, несмотря на роскошь в таких магазинах, как «Балтик Стар», в «Прибалтийской» и прочее. Познакомился с будущей женой — Ириной. А дядя ее, Павлов Юрий Алексеевич, был директором Кировского рынка. Там увидел Саню Питерского. Услышал прозвища Юра Полковник, Коля Карате. Они, как старики, сидели, играли в карты, организовывали какую-то лотерею с предсказуемым концом. Как-то мы поехали в Палангу с дядей — все-таки Ира его племянница. Там цыгане пели. Открылся другой мир — ресторанный. Там уже Малышев сидел. Разговоры высокие. Кто-то предлагал чуть ли не деревянные дома строить в центре Ленинграда. Мол, Бога нет, значит, все позволено. Я-то до этого только «Красную звезду» читал, типа «сержант Прокопенко выстрелил десять раз — попал одиннадцать». Я прикололся, хотел на следующий день найти «Ленинские искры». Не нашел следов «бога».

Помню, дядя невесты Петров кому-то сказал в кабаке: «Ты наш человек». А ему спортсмен отвечает: «Потерпи, мы еще с тобой в бане попаримся».

Но продолжал пахать за баранкой. На молокозаводе № 1, где директор был тов. Полянский. Я лопатил 45 тонн в ночь. Молока. В месяц по полторы тысячи. Быстро научился маклям. Нырнул в мир левака. В месяц при зарплате в 100 имел косарь. Тогда прибаутка была, что ночью ездят лишь скорая, милиция, таксисты, молоко и хлеб. Молоко, как ни странно, было самым доходным. Милицию по рентабельности точно обгоняли. Кстати, Ирина моя тогда работала на сливках. В цеху в смысле. Там дела творились чудные — пересортица на синих пробках от кефира. В общем набегало. Причем о БХСС уже никто не думал. Потому как им платили веером.

Кстати, однажды попал на карбюраторный завод, год так 1988-й. Там сошелся с армянином-цеховиком. Он мне показывает карбюраторы с китайскими иероглифами. Сам видел, как тот парень в фильме о Ленине в октябре. Так эти иероглифы потом подпольно зубными бормашинами стирали.

Вскоре пошел на повышение. Устроился на колбасный завод на Литовском. Стал бригадиром молодежной бригады.

Меня парторг напутствовал: «Сань, за тобой идут люди, ты кандидат в партию. Выручай! Все чего-то сыпется». Это он приуменьшал. Возил мясное рагу — кило рубль — ключ ко всем дверям. Официально получал — 89 рублей в месяц. А со всей мздой — до тысячи рублей в день. А в гараже базар-вокзал: где колбаса висит, где кроссовки, где вино. Заодно все боремся с несунами. Колбасу домой, как дрова, носил, на двух руках — ел весь микрорайон. А тем временем талоны уже пошли.

При всем этом успевал в Смольном, в обкоме комсомола. Меня к Гидаспову подвел дядя, который с ним работал в депо. Папа — все толкал в школу КГБ: «Я не смог, так из тебя сделаю человека». Но я чуял, скоро их резать будут, как в праздник Варфоломея. Говорю: «Батя, еще не дорос до чести такой».

Я ж до армии увлекался организацией молодежных вечеров. Тогда же успел попереводить западные песни для обкома. Этим ответствовал Сергей Рыжов — парторг Ждановского завода. Он у проходной давал тексты с печатями с гербом, со штампиками — «Разрешено». Ему это было важно. Тексты пелись на музыкальных вечерах. И в конце 80-х эта ересь продолжала действовать по инерции. Теперь это называлось дискотекой. Но сначала лекция, почему их музыка влияет на удары сердца и скрытая антисоветчина, а потом танцы. Ровно 11 песен — это высчитали в партии.

Но теперь ответственный парторг за рок-н-ролл сдулся. Пил страшно. Так, что прикуривать от него было опасно. Все время крутил партийный билет. Будто что-то страшное хотел сказать.

Я тоже в двух плоскостях. Ночью вкалываю, колбасу правую и левую разбрасываю. Днем дискотеками занимаюсь — деньги трачу. На своей машине эти софиты перевозил. Еще кормил это стадо.

Время, как бутерброд, забродившая селедка под шубой от переизбытка майонеза. Примерно такой вкус, но весело. Информация меняется быстрее, чем сегодня в Интернете.

Советская власть кончилась для меня, когда на мясокомбинат имени Кирова я завез телегруппу Невзорова в своей машине. Девушку как экспедитора, в белом халате. Я за 2,50 этот халат купил и на спине разрезал, так как она широковата была в талии. Они снимали битую скотину, дохлую, в отвалах. Сравнивали с падежом. ВОХРа на комбинате даже не рюхнулась. Я не верил, что такое можно показать по ТВ. Когда показали — все. Теперь все можно.

 

ЗАГРАНИЦА

«Заграница — это миф о загробной жизни: кто там побывал, тот оттуда не возвращается»,— писал Илья Ильф. В советской реальности почти так и было. Официально, правда, границы закрыты не были. По идее, для того чтобы их пересечь, требовалось то же, что и сейчас,— загранпаспорт, путевка и виза. Загвоздка состояла в том, что для получения загранпаспорта необходимы были характеристики с места работы (идеологически выдержан, морально устойчив) с тремя визами (директор — парторг — профорг) и справка из первого отдела о том, что проситель не является носителем секретной информации. Так что на деле за рубежом бывали только немногие избранные. «Курица не птица, Болгария не заграница» — шутка близких к номенклатурным верхам советских снобов: еще какая заграница, более недостижимая, чем сейчас какая-нибудь Бразилия. Представления о «свободном мире» были самыми приблизительными и почти всегда преувеличенно позитивными. Заграница виделась каким-то недоступным раем, где все одеты в джинсы, пьют виски и ездят в Венецию.

Михаил Горбачев дал своим подданным свободу, которой они лишились в 1920-е годы,— свободу передвижения. Отныне для того, чтобы поехать в Болгарию или даже в США, достаточно было отстоять длинную очередь в ОВИР и еще одну такую же в консульство страны поездки за визой. Более того, государство даже сделало своим первым туристам своеобразный подарок: во Внешторгбанке на Малой Морской улице можно было по официальному курсу, то есть практически «на халяву», купить 300 долларов. Остальные деньги отдавали по рыночному курсу оставшимся в Союзе родственникам знакомых эмигрантов в рублях, а по приезде у этих самых знакомых забирали доллары, шекели или немецкие марки.

Первое пребывание в капстране всегда оборачивалось шоком. Прежде всего, советский человек чувствовал себя на положении отщепенца. Каким бы ни был твой социальный статус в Рашке, как называли нашу страну многочисленные эмигранты, в Нью-Йорке или Берлине он ничего не стоил. Большинство русских туристов не владели ни одним иностранным языком, могли покупать одежду только в самых захудалых секонд-хендах и вынуждены были экономить на еде. Вторым шоком становилось непредставимое материальное изобилие. Любой универсам в самом мрачном уголке Бруклина выглядел на фоне Елисеевского магазина как авианосец по сравнению с речным трамвайчиком. Советский человек впервые узнавал слово «йогурт», выяснял, что сыр бывает не двух, а двух сотен сортов, дивился разнообразию алкоголя. Торговые площади и отсутствие очередей приводили приехавшего в состояние, какое испытывает никогда не бывавший в городе деревенский житель, увидев небоскреб. Люди уходили в запой, с ними случались инфаркты, они понимали, что прожили жизнь зря, что они неполноценные. Они даже не знали, как открывается обычная жестяная баночка с кока-колой.

Пройдет много времени, в конце концов, с гайдаровской реформой, товарные рынки будут насыщены, заграницей станут Эстония с Украиной. Но это ощущение первого шока не пройдет у большинства никогда. Желание жить в своей стране, а быть не хуже иностранца, чувство оскорбленного национального достоинства, память о пережитом унижении станет в некоторых случаях основой идеологии, побудительным мотивом для достижения целей. В начале 1990-х годов Владимир Жириновский, самый близкий по взглядам к авторитетным бизнесменам политик, учившийся, по иронии судьбы, в одной школе с будущим «тамбовским» депутатом Госдумы Михаилом Глущенко, напишет: «Мы помним, как возили сумки поношенных трусов разных Мишек и Левок, теперь пусть послушают, как шуршат шины наших „мерседесов" по их автобанам».