I. Предисловие публикатора
В истории каждой культуры и её языка бывают моменты глубокого кризиса, когда ясны и прерыв по отношению к предшествовавшему, и выход за его пределы. Именно тогда возникает перевод того, что в прежние времена было понятно и без переводов, на лексически, синтаксически и образно новый язык.
Именно в момент осознания, что связь с прежним наследием разорвана окончательно, в осаждённом Ленинграде был написан текст, также представлявший попытку осмыслить перевод с классического на новый русский язык и даже осуществить такой перевод на практике. Речь идёт о небольшой рукописи, помеченной февралём 1942 года и посвящённой одному из подававших большие надежды, но впоследствии забытых поэтов начала 1920-х, каких в раннесоветское время было немало в дичавшей и умиравшей бывшей имперской столице.
Об авторе обнародуемой рукописи известно то, что он был 1900 года рождения, уроженец Санкт-Петербурга, происходил из смешанной русско-итальянской семьи. Его отец и дед похоронены на католическом Выборгском кладбище, чья территория после революции была «переоборудована» под чугунолитейный завод (промышленная зона находится там и по сию пору), а в первые месяцы войны использовалась как место для учебных стрельб. Автор жил до войны по адресу площадь Труда, д. 6, был научным сотрудником Института истории искусств, публиковал работы по истории музыки и литературы; ему принадлежат также несколько вокально-инструментальных композиций, одна из которых помечена первыми месяцами блокады.
О герое статьи неизвестно больше того, что сообщает сам написавший. Звали автора обнародуемого текста Глеб Владимирович Альфани.
II. Незабытый поэт
(штрихи к литературной судьбе Арсения Татищева)
Кажется, только двадцать лет прошло со дня публикации этого небольшого сборничка, но слово «только» неприменимо к предельно насыщенному событиями промежутку, обозначившему наш разрыв с эпохой, когда стихи, подобные татищевскому «Светозвучию» (о нём и пойдёт речь), могли ещё быть не только записаны, но даже благосклонно приняты читателем. Даже само имя их автора вызовет недоумение у многих преданных любителей отечественного слова; оно может показаться выдумкой, миражем; но нет — я держу в руках маленькую квадратную книжечку на плохой бумаге с библиофильскими виньетками, чудом уцелевшую в испытаниях последних месяцев и не только не потерявшую, но и обретшую — во всяком случае, для меня лично — дополнительное очарование.
Илл. 1. Арсений Татищев на заседании памяти Александра Блока в петроградском Союзе писателей, 1921 г.
Я видел её автора несколько раз. Мне было известно о нём то, что в годы, как тогда говорили, Великой войны он был в действующей армии и получил ранение. Но кого из тех, кто по возрасту подлежал во второй половине 1910-х призыву, возможно было этим удивить? Арсений Степанович Татищев резко выделялся из толпы не столько чертами лица, хотя по лицу его были заметны достоинство и порода, сколько ростом и всегдашней отрешённостью взгляда. На одном из собраний литературной общественности — организованном Союзом писателей заседании памяти Блока — Татищев, голодный и внутренне сосредоточенный, попал в объектив фотоаппарата. Кажется, это его единственный уцелевший снимок.
Высокий, с военной выправкой, с зачёсанными слева направо гладкими волосами и аккуратно подстриженными короткими усами, Татищев всегда появлялся в неизменной и аккуратно вычищенной, хотя и заношенной, шинели с петлицами. В этом не было вызова — ему просто нечего было больше надеть. Говорил он тихо; я, признаться, даже не помню его читавшим стихи. Но многие, в том числе и я, знали, что это — недюжинный стихотворец, и именно в стихах послереволюционного времени, собранных в крохотную книжку, сказались особенности татищевского таланта. Поэтическую его интонацию тогда трудно было определить; мне по причине того, что я ясно запомнил его участие в литературном поминовении Блока, сначала почудилось в ней нечто блоковское; но сейчас, после опыта расчеловечивания, через который прошли все мы, Блок представляется мне и страшней, и блистательнее всех, кто тогда, как казалось нам, продолжал его дело. Просто Блок внутренним оком увидел то, через что мы страдательно прошли спустя пятнадцать-двадцать лет.
Илл. 2. Ника с венком в правой руке и пером в левой в начале Конногвардейского бульвара [съёмка Андрея Самойлова, 2011 г. — кадр из фильма «Ленинград» (2014–2015)].
Татищевский же голос в поэзии был, в отличие от пророческого блоковского, одновременно хрупким и сильным, изощрённым и предельно простым. В нём дышали XIX век с его изгибчивой формой (особенно Фет) и новые для нас тогда поветрия с европейского Запада (то, что воплотилось в сюрреализме). Это была поэзия отчасти сновидческая, полная большой, но совсем не навязывающей себя читателю культуры. И в этом заключалась её странная сила и одновременно уязвимость.
Я незаметно перешёл от воспоминаний об авторе «Светозвучия» к оценке стихов, так и не ответив на наивный, но неотменяемый вопрос: о чём эта крошечная книжка? Тогда, в 1919–1922 гг. было совершенно ясно, что это стихи о нас, перевёрнуто живущих в перевёрнутом нами самими мире. Но мир может быть перевёрнутым, если сохраняется некая точка отсчёта, «норма». Разница между временем, когда я впервые прочитал «Светозвучие», и тем, когда пишу эти строки, заключается в том, что «норма», «канон», «основание» видятся теперь навсегда разбитыми и опираться не на что. Всё интонационное новаторство и содержательная глубина «Светозвучия» повисают в воздухе произошедшей с нами и на наших глазах катастрофы, их просто нечем мерить. Они — даже для меня — только фрагмент частично уцелевшего в жадном огне и в ледяном ветре папируса, поддающийся только приблизительной классификации относительно места записанного на нём в утраченном целом, которое (целое) было вполне себе живо, когда под благоволящим оком революционной военной цензуры сборник был отпечатан в Петрограде.
«Светозвучие», о котором я пытаюсь написать нечто более или менее вразумительное, состоит из двенадцати небольших стихотворений. Странно, но приходится напоминать, в том числе и себе самому, о магических смыслах дюжины, необязательно календарных (сутки, разделяемые напополам, год).
1 См. илл. 2 — И. В.
2 См. илл. 3 — И. В.
«Светозвучие» было написано Татищевым как своего рода молитва, как заговор от подступавших бед, и, как таковой, этот цикл поразителен, ибо ни разу не превращается в нечто прямолинейное, не теряет своей суггестивной силы.
Илл. 3. Похороны Александра Блока. Процессия минует сожжённый Литовский замок.
Мы знаем, увы, что в бедствиях последнего времени не помогла и молитва. Произошло то, что должно было произойти.
Но как удивительно, видя вокруг лишь голод, болезнь, нечистоты, руины, повальную смерть, знать, что ещё двадцать лет назад была жива вера в возможность заклясть приближение этого словом.
Веры такой у нас больше не будет, как не будет такого слова (оно точно будет другим), но мне не хотелось бы, чтобы оно было с пренебрежением забыто. Ради этого и написаны эти заметки.
III. Краткое заключение
К тексту Г. В. Альфани хотелось бы прибавить буквально несколько строк.
Я не буду много говорить об очевидном:
во-первых, о стихотворном комментарии к стихотворному же тексту;
во-вторых, о замене в новом (комментирующем и переводящем прежний) стихотворном тексте разнообразного метрического репертуара «Светозвучия» на сильно прозаизированный, элиотовский по звучанию, свободный, а по сути, как и в написанных свободным стихом частях «Светозвучия», полиметрический стих с сильным креном в сторону трёхстопных размеров;
в-третьих, о замене точных и ассонантных рифм «Светозвучия» на безрифменность в комментирующих стихах.
Главное другое: говоря о «Светозвучии», автор «Незабытого поэта» Г. В. Альфани даёт к нему комментарий, касающийся не только формы, не чисто аналитический, а аналитико-творческий и смысловой. Удивляться тут особенно нечему: филологом по образованию он не был — насколько мне известно из архивных изысканий, изучал историю в Петроградском университете, а также слушал курсы по теории музыки и композиции в консерватории — а кроме того, хотел донести до читателя, если таковой обещал быть в будущем, именно смысл сказанного в «Светозвучии», по-своему интерпретировав его. Это — воссоздание нового и работающего поэтического текста по смысловому каркасу старого, взамен его — и есть перевод, притом перевод, при котором интерпретатор оказывается соразмерен интерпретируемому и, по сути, присваивает его, делает фактом собственной биографии.