Демографическая модернизация рассматривается в этой статье с позиций концепции «консервативной», или «инструментальной» модернизации России, развитой автором ранее. В свою очередь, отправной точкой для разработки этой концепции послужили как раз размышления по поводу советской демографической реальности.

В ряду других социально-исторических процессов демографическая модернизация предстает как демографический срез общей модернизации, понимаемой как превращение аграрного, сельского общества в промышленное и городское. В странах пионерной модернизации – это постепенная спонтанная трансформация, идущая на протяжении жизни нескольких поколений и охватывающая все стороны исторического развития – его технологическую составляющую, эволюцию системы социальных отношений и институтов, изменения культуры и даже структуры человеческой личности. В странах догоняющей модернизации, к которым относится и Россия, – это прежде всего основанное на избирательном заимствовании готовых образцов ускоренное развитие отдельных сегментов общественного организма при сохранении, по крайней мере частичном, всех остальных, традиционных сегментов в неизменном виде. Более того, из-за отсутствия в таких странах исторически подготовленных движущих сил модернизации частичная направленная и избирательная трансформация вынуждена опираться на традиционные социальные формы как на свой основной ресурс, что порождает заботу об их консервировании.

Определение «консервативная» указывает на эту сторону догоняющей модернизации – ее опору на сохраняемые и даже охраняемые традиционные социальные формы, нормы, ценности и т. д. Определение «инструментальная», со своей стороны, – указание на зависимость такой модернизации от заимствования готовых «инструментов», технологических и научных достижений без органичного для них социального и культурного «бульона», вне которого они не способны к саморазвитию. Таким образом, оба определения описывают один и тот же процесс с разных сторон и взаимно дополняют друг друга.

 

I. Незавершенная модернизация смертности

Успехи модернизации. Самым ярким свидетельством незавершенности демографической модернизации в России служит ситуация со смертностью.

В сравнительно недалеком прошлом смертность была высока повсеместно, в 1870‑е годы даже в Европе были страны, ожидаемая продолжительность жизни в которых не достигала 40 (Германия, Нидерланды) и даже 35 лет (Австрия), на этом фоне Россия не выглядела слишком отсталой. Но модернизация смертности во всех странах европейской культуры в это время уже началась, в них разворачивался эпидемиологический переход, и продолжительность жизни быстро росла. К началу XX в. она уже определенно оторвалась от своего допереходного уровня, все чаще превышала 45, а то и 50 лет, в то время как в России никаких существенных изменений не происходило, смертность оставалась традиционно высокой, чему соответствовала очень низкая продолжительность жизни – 32 года на момент первой российской переписи населения (1897). В первые десятилетия XX в. некоторое снижение смертности наметилось и в России, но оно шло медленно, отрыв России от передовых стран того времени неуклонно нарастал.

Часто думают, что перелом наступил после установления советской власти, однако статистика этого не подтверждает. Годы революции, Первой мировой и особенно Гражданской войны прервали даже ту слабую тенденцию к снижению смертности, которая все же наметилась в России в первые десятилетия XX в. Самое большее, что удалось сделать за период между двумя мировыми войнами, это возвратиться на предреволюционный уровень и, может быть, чуть-чуть улучшить показатели смертности к концу 1930‑х годов. Но отставание от западных стран за это время даже увеличилось.

Экономическая, социальная и политическая обстановка в межвоенном СССР не способствовала снижению смертности, скорее, напротив, нередко тормозила его или даже служила причиной роста смертности. В то же время, по-видимому, какие-то общецивилизационные процессы, протекавшие в СССР, как и во всем мире, в это противоречивое для страны время и связанные с распространением городской культуры, ростом образования, развитием системы здравоохранения, делали советское общество более восприимчивым ко многим нововведениям, на которые опирался тогда эпидемиологический переход на Западе. Их освоение часто было просто необходимостью, без них была бы невозможна стремительная урбанизация, приводившая к появлению огромных людских скоплений в городах, рисковавших стать источниками массовых эпидемий. Не могли не сказаться и промышленно-технические последствия индустриализации, расширявшие возможности заимствования и распространения новых медицинских и санитарных технологий.

Все это принесло плоды не сразу, в конце 1930‑х годов смертность в России была еще очень высокой, каждый пятый младенец умирал, не дожив до года, практически не снижалась смертность взрослого населения, ожидаемая продолжительность жизни мужчин была такой же, как в конце 1920‑х, и мало отличалась от уровня 1913 г. У женщин положение было несколько лучше, но не принципиально, отрыв от европейских стран или от США был колоссальным.

Резкий скачок произошел только после войны и, по-видимому, прежде всего был связан с появлением в это время антибиотиков, позволивших резко сократить детскую смертность и вообще смертность от инфекционных заболеваний, включая туберкулез. Советская наука и советская промышленность оказались к этому времени на достаточно высоком уровне, чтобы быстро освоить это мощное оружие борьбы со смертью. Оно было создано на Западе (особенно важным был период с момента открытия А. Флемингом пенициллина в 1928 г. до получения чистого пенициллина X. Флори и Э. Чейном в 1940 г.), но уже в 1942 г. З. Ермольевой был получен первый отечественный пенициллин, и вскоре он стал внедряться в практику. Младенческая смертность в СССР начала снижаться уже во время войны и в 1950 г. была вдвое ниже, чем в 1940 г. Два десятилетия между серединой 1940‑х и серединой 1960‑х годов стали периодом небывало быст рого снижения смертности в России, в результате которого резко сократилось ее отставание по продолжительности жизни от западных стран. К сожалению, этот период закончился, и Россия стала быстро терять завоеванные позиции. В то время как в большинстве промышленно развитых, урбанизированных и в этом смысле модернизированных стран смертность продолжала сокращаться, в России и в других советских республиках, напоминавших эти страны по уровню урбанизации, промышленного развития, образования и ряду других параметров, на первый взгляд, говоривших и о сходном с западным уровне модернизации, рост продолжительности жизни прекратился и даже сменился ее снижением.

Новое отставание. История нарастающего нового отставания России по этому показателю многократно и подробно описана, здесь можно ограничиться лишь небольшой иллюстрацией, показывающей, как к концу XX в. это отставание снова стало почти таким же, каким оно было в его начале (рис. 1).

Особенно показательным было то, что происходило с младенческой смертностью. К середине 1960‑х годов в России она сократилась в 4 раза по сравнению с 1950 г. (в 8 раз по сравнению с 1940 г.) и сравнялась со средней для Западной Европы, что, конечно, было большим достижением. Но затем снижение младенческой смертности замедлилось, а 1970‑е годы (эпоха развитого социализма) оказались для нее особенно бесславными: самый низкий показатель был зафиксирован в 1971 г., после чего он повысился, опуститься же ниже уровня 1971 г. смог лишь в 1982 г. Только после этого снижение младенческой смертности возобновилось, но было медленным и непоследовательным – в отдельные годы показатель снова повышался.

В результате практически исчезнувшее к 1964 г. отставание от Западной Европы снова приобрело огромные размеры – 20 лет спустя, в 1984 г., российский показатель более чем вдвое превышал европейский; еще через два десятилетия, в 2005 г., несмотря на несколько ускорившееся снижение младенческой смертности в России, это соотношение было даже хуже (рис. 2).

Рис. 1. Отставание России по ожидаемой продолжительности жизни при рождении от США, Франции, Швеции и Японии в XX в. и в начале XXI в., лет

Противоестественность эволюции младенческой смертности в России наглядно видна при сравнении ее с одной из самых бедных европейских стран – Португалией. В середине 1960‑х годов португальский показатель был в 2,5 раза выше российского, в начале 1980‑х годов показатели сравнялись, сейчас российский показатель втрое выше португальского (рис. 3). При этом следует иметь в виду, что официальная российская статистика занижает уровень младенческой смертности по сравнению с его оценкой по международным стандартам вследствие того, что Россия до сих пор не перешла на общепринятые рекомендуемые ВОЗ критерии определения живорождения.

Не менее убедительным доказательством того, что модернизация смертности в России зашла в тупик, стала крайне неблагоприятная динамика смертности населения трудоспособного возраста – от 15 до 60 лет. Если смертность детей все же снижалась, то у населения в трудоспособных возрастах, особенно у его мужской части, преобладающей была тенденция роста смертности, тогда как случаи ее снижения были лишь кратковременными эпизодами.

Рис. 2. Младенческая смертность в России, ЕС‑15 (до расширения в 2004 г.), США и Японии, на 1000 родившихся

Рис. 3. Младенческая смертность в России и Португалии с 1960 г., на 1000 родившихся

Причины смерти: непреодоленная архаика. Неблагоприятные показатели смертности, в свою очередь, отражают непреодоленную архаику структуры причин смерти, от которых умирают россияне. Эта архаика имеет два измерения.

С одной стороны, какой бы крупный класс причин смерти мы не взяли, от причин любого класса в России умирают раньше, чем на Западе. Это значит, что у нас, как и десятилетия назад, все классы причин сохраняют силу почти на всей шкале возрастов, тогда как на Западе их действие ограничено в основном верхней частью этой шкалы. От одних и тех же причин россияне умирают раньше, чем европейцы, американцы или японцы, причем разница в среднем возрасте смерти очень велика (табл. 1).

Таблица 1. Разница в среднем возрасте смерти между Россией и странами «западной модели» смертности

Примечание. Ранжировано по последнему столбцу.

С другой стороны, в России очень высока доля смертей от причин с относительно более низким возрастом смерти (табл. 2). Если взять, например, три выделенных в табл. 1 класса причин с самым низким средним возрастом смерти у мужчин в России (внешние причины, инфекционные и паразитарные болезни, прочие болезни), то они ответственны за 279 из каждой 1000 смертей (табл. 2). На Западе же от трех классов причин с минимальным средним возрастом смерти (внешние причины, инфекционные и паразитарные болезни, болезни органов пищеварения) умирает всего 123 из каждой 1000 умерших, при том что и минимальный средний возраст смерти от этих причин на Западе намного выше, чем у нас.

Таблица 2. Вероятность умереть на протяжении жизни от основных классов причин смерти в России и на Западе

Статистика смертности, все ее количественные параметры однозначно свидетельствуют о незавершенности в России эпидемиологического перехода, который и составляет содержание модернизации смертности. Его суть заключается в коренном изменении модели смертности по причинам смерти, переносе центра тяжести с причин, слабо связанных с возрастом, на причины, сильно связанные с возрастом. К первой из этих двух групп относятся причины смерти, в основном обусловленные экзогенной, внешней по отношению к естественному развитию человеческого организма детерминацией, неблагоприятными факторами физической или социальной среды. В генезисе причин второй группы главное место занимают эндогенные факторы развития организма, связанные с его естественным старением. Причины первой группы можно также назвать устранимыми, тогда как вторую группу образуют причины, столь же неустранимые, как сам процесс старения. Первая группа причин тянет возраст смерти вниз, вторая обусловливает более позднюю смертность.

Конечно, границы между двумя группами причин смерти размыты, почти в каждой причине соединяется действие экзогенных и эндогенных факторов. Тем не менее, обобщая наблюдения за изменениями, из которых складывается эпидемиологический переход, можно с уверенностью сказать, что они ассоциируются со все бóльшим вытеснением экзогенной составляющей причин смерти и установлением все более полного контроля над экзогенными факторами, относительно безразличными к возрасту, благодаря чему смерть отодвигается ко все более поздним возрастам.

Второй этап эпидемиологического перехода: новые задачи. По мере развития эпидемиологического перехода в развитых странах становилось ясно, что сам он распадается, как минимум, на два этапа, соответствующих последовательности установления контроля над двумя группами экзогенных факторов: средовыми и поведенческими. Эти два этапа требуют двух разных стратегий действия.

Первый из них предполагает развитие инфраструктуры и форм деятельности, позволяющих ограничить неблагоприятное воздействие факторов физической, отчасти и социальной среды. Для этого необходимы многие условия: развитие медицинской науки и медицинского образования, рост численности медицинского персонала, строительство больниц и создание фармацевтической промышленности, масштабные санитарно-эпидемиологические мероприятия, система массовых вакцинаций и т. п. Все это – непростые задачи, но их решение может быть основано на заимствованиях готовых «инструментов» и на государственном патернализме и оказывается весьма эффективным, потому что позволяет «перепрыгивать» через целые стадии постепенного развития, потребовавшегося странам-пионерам. Этот этап и был относительно успешно, хотя и вчерне, пройден в СССР к середине 1960‑х годов. Многое было еще недоделано и на этом этапе, но в той мере, в какой его задачи были решены, надо было переходить к следующему, на котором «инструментальная» и патерналистская стратегия, еще недавно эффективная, уже не годилась.

Благодаря успехам первого этапа изменилась сама структура патологии, против которой надо было бороться, на первое место среди угроз здоровью и жизни человека вышли заболевания неинфекционного происхождения, особенно сердечно-сосудистые заболевания и рак, а также несчастные случаи техногенного происхождения, насилие и другие подобные причины, непосредственно не связанные с болезнями. Новая структура патологии, более «выгодная», с точки зрения продолжительности жизни, была большим достижением модернизации смертности. Но очень скоро стало ясно, что возможности модернизации этими достижениями не исчерпываются, хотя путь к реализации имевшихся возможностей теперь должен стать несколько иным.

В отличие от предыдущего этапа, на котором человеком были одержаны огромные победы в его противостоянии с природой, в структуре патологии, характерной для нового этапа, преобладали компоненты, укорененные в самой жизни общества, в экономических и социальных условиях новой, постаграрной цивилизации и тесно связанные с индивидуальным поведением людей в этих условиях.

Чтобы ответить на новые вызовы, понадобились новая стратегия действий, новый тип профилактики, направленной на защиту здоровья и жизни, новые модели массового жизнеохранительного поведения. Все это требовало серьезного пересмотра системы приоритетов как на уровне всего общества, так и на индивидуальном уровне, намного больших, чем прежде, материальных затрат на охрану и восстановление здоровья, более активного и сознательного отношения к своему здоровью со стороны каждого человека.

Советское общество оказалось к этому неготовым. Можно указать на многие проявления и стороны этой неготовности, которые дали о себе знать тогда и сохраняются без больших изменений до наших дней. Среди них низкое место ценности здоровья и самой жизни на шкале ценностей советского и постсоветского общества и соответственно в системе их приоритетов; особенности индивидуального жизнеохранительного поведения, отягощенного множеством вредных для здоровья норм и привычек и недостаточно активного, когда речь идет о профилактике болезней или спасении жизни; постоянная ограниченность ресурсов, выделяемых обществом на нужды здравоохранения; нереформированность системы здравоохранения, все еще сохраняющей черты патерналистской «системы Семашко», может быть, и хорошей в свое время, но заточенной на решение задач исторического этапа, который уже миновал; многолетнее отсутствие научно обоснованной политики, соответствующей новым задачам борьбы за долгую и здоровую жизнь. Обо всем этом не раз писалось, нет смысла еще раз подробно останавливаться на всех причинах неблагоприятной ситуации со смертностью в России. Нетрудно заметить, что все они взаимосвязаны и, по-видимому, должны иметь какое-то более общее объяснение.

Мы еще вернемся к этому вопросу в третьей части этой статьи, сейчас же ограничимся констатацией того, что, в силу ряда причин, России пока не удалось преодолеть ни архаизма структуры причин смерти, ни общей архаики массового жизнеохранительного поведения. С одной стороны, не до конца решены основные задачи ранних этапов эпидемиологического перехода и сохраняются элементы традиционной структуры патологии и причин смерти, в частности, сравнительно высокая заболеваемость инфекционными болезнями, болезнями органов дыхания и пищеварения в молодых возрастах и смертность от них. С другой же стороны, недостаточно эффективна борьба против патогенных факторов, наиболее опасных на новом этапе развития. Следствие – большее, по сравнению с другими странами, распространение болезней, типичных для новой структуры патологии, в относительно молодых возрастах и соответственно более ранняя смертность от «болезней цивилизации», прежде всего сердечно-сосудистых и онкологических.

Российская модель смертности остается «промежуточной», потенциал снижения смертности, создаваемый эпидемиологическим переходом, – нереализованным. Неблагополучие со смертностью – не изолированный феномен, это признак более общего неблагополучия, индикатор незавершенности всей советской и постсоветской модернизации, сохраняющейся до сих пор неспособности российского общества выйти из «ловушки» догоняющей модернизации, преодолеть ее «консервативный» характер. Это еще в конце 1970‑х годов отмечал известный французский исследователь Эмманюэль Тодд.

«Средние западные представления о Советском Союзе далеки от того, чтобы видеть в нем систему, находящуюся на краю гибели… Я хотел бы показать, что СССР – это система, которая, будучи застойной, не является устойчивой… Надежную основу анализа советского кризиса, возможность продемонстрировать абсолютно регрессивную эволюцию системы, по крайней мере, с начала 1970‑х годов, я нашел в области демографии». «Ни одна интерпретация не может себе позволить игнорировать эволюцию смертности в СССР». «Невозможно предвидеть, какие формы приобретет советский кризис и выльется ли ускоряющееся разложение, характерное для этой системы сейчас, во всеобщий спазм – реформистский, революционный или военный. Но мы можем констатировать первое проявление кризиса – санитарный регресс и рост насильственной смертности… Распад первой из коммунистических систем уже начался».

 

II. Незавершенная модернизация семьи

Модернизация семьи – ответ на модернизацию воспроизводства населения.

Роль модернизации смертности как одного из величайших достижений современной цивилизации исключительна также и в силу того влияния, которое она оказала на всю организацию социальной жизни каждого отдельного человека и всего общества. Одним из главных оснований этой организации всегда служил фундаментальный процесс воспроизводства населения. Ни один социальный институт, никакие социальные и культурные нормы и ценности не могли не учитывать необходимости непрерывного продолжения человеческого рода. За тысячелетия человеческой истории социальная регламентация всех сторон жизни, влияющих на демографическое воспроизводство, с учетом их местной специфики у разных народов, в разных географических зонах достигла высокой степени совершенства.

При этом, как бы ни были разнообразны конкретные условия жизни людей и их отражение в культурных нормах, у всех у них всегда был один общий знаменатель: высокая смертность. Все культурно-нормативные системы, особенно в той их части, которая непосредственно касалась продолжения рода – отношения между полами, брака, семьи, – были подчинены требованию выживания, сохранения демографического равновесия в условиях высокой ранней смертности, что обеспечивалось соответственно высокой рождаемостью.

Высокую рождаемость не следует смешивать с многодетностью, последняя всегда была исключением, причем главным «корректором» была чрезвычайно высокая смертность детей. «Коль много есть столь несчастливых родителей, кои до 10 и 15 детей родили, а в живых ни единого не осталось?» – писал в свое время Ломоносов. Среднее же число выживающих и дающих свое потомство детей, судя по прямым дошедшим до нас свидетельствам, а главное, по темпам роста населения в прошлом, было небольшим, чаще всего колебалось вокруг двух, население если и росло, то очень медленно, иногда оно и убывало. В этих условиях отход от высокой рождаемости неизбежно привел бы к устойчивому сокращению населения, к вымиранию.

Огромное снижение смертности в результате эпидемиологического перехода коренным образом изменило положение вещей и, нарушив тысячелетнее демографическое равновесие, превратило высокую рождаемость из блага в опасность. Общество оказалось перед необходимостью значительного снижения рождаемости, и это потрясло все казавшееся незыблемым здание институционально-нормативной регламентации жизни людей, оно стало разрушаться.

Первой это почувствовала европейская семья, раньше всего во Франции, где и прозвучали первые инвективы в адрес нового семейного порядка. С его критикой выступил, в частности, консервативный французский социолог Ле Пле, обвинивший в разрушении семьи Французскую революцию. В конце XIX в. обличения Ле Пле пришлись ко двору русского консерватизма, его книгу перевел сам К. Победоносцев, который воспринял и его аргументацию. Он ссылается на выделенные Ле Пле три типа семьи, один из которых – неустойчивая семья – «представляет болезненное явление и заключает в себе очевидные признаки социального разложения». «Неустойчивая семья преимущественно встречается на Западе, и в особенности во Франции, среди населения, дезорганизованного за последние три четверти столетия вследствие принудительного раздела имущества. При таком порядке все дети, со дня вступления в брак или при получении возможности существовать сами по себе, покидают родной дом и устраиваются самостоятельно, оставляя в одиночестве престарелых родителей… Такой порядок роковым образом приводит и к уменьшению населения, ибо супруги из боязни многочадия избегают его. Итак, этот порядок служит всегда в обществе признаком расстройства или стремления к расстройству».

Интересно, что ни Ле Пле, ни Победоносцев, ни многие другие, включая, не в последнюю очередь, марксистов, совершенно не заметили демографических оснований исчезновения прежнего семейного порядка, а все объяснения искали (и ищут до сих пор) в политической или социально-экономической сфере.

Между тем начавшаяся в XIX столетии трансформация извечного института семьи была просто естественным ответом на обозначившиеся уже и все лучше осознававшиеся изменения условий демографического воспроизводства. Вместо того чтобы рожать много детей, мирясь с их последующей высокой смертностью, и строить семейную жизнь, ориентируясь на как можно более высокую рождаемость, можно вести себя иначе, рожать меньше при уверенности, что все рожденные выживут, а высвободившиеся время и энергию направить на решение новых социальных и экономических задач, включая, среди прочего, и задачи воспитания детей, к которому теперь предъявляются другие требования. Одновременно открываются новые возможности индивидуальной самореализации, особенно для женщин, все силы которых в прошлом уходили на производство потомства.

Все это делает демографическую революцию одной из главных опор глобального модернизационного процесса, не менее важной, чем промышленная или урбанизационная революции. Между тем общественное сознание, как правило, не только склонно к недооценке исторического значения современных демографических перемен, но весьма неохотно смиряется с ними и признает их неотвратимость. На практике же новый демографический (и гендерный) порядок неизменно демонстрирует свои огромные конкурентные преимущества и быстро распространяется, обрекая на гибель всю институционально-нормативную систему, сложившуюся при старом порядке. Общество вступает в полосу поиска, в котором участвуют сотни миллионов, а может быть, и миллиарды семей на протяжении нескольких поколений, постепенно преодолевая инерцию прошлого, отказываясь от сложившихся установлений и вырабатывая новые институциональные формы и новую культурную регламентацию индивидуальной, частной, личной жизни людей, трассирования их индивидуального жизненного пути. Поиск ведется единственным возможным в таких случаях путем – методом проб и ошибок, идет отбор наиболее конкурентоспособных, эффективных форм и норм.

Первыми и наиболее очевидными результатами этого коллективного поиска стали нуклеаризация семьи и распространение внутрисемейного регулирования деторождения, и еще недавно казалось, что главное уже произошло, и супружеская семья с небольшим числом детей стала той новой устойчивой формой, которая пришла на смену сложной многопоколенной семье прошлого. Однако теперь приходится поставить под сомнение устойчивость и этой формы, поисковый процесс не прекратился, оказался гораздо более далеко идущим, многоплановым и многомерным. В современной демографической литературе совокупность переживаемых семьей перемен обозначают чаще всего термином «второй демографический переход», хотя речь, по-видимому, все-таки идет не о собственно демографическом переходе, а о серии его следствий во всем, что касается организации личной жизни человека.

В Россию и демографический переход, и «второй демографический переход» пришли позднее, чем в страны западноевропейской культуры, имели и имеют свои особенности, отчасти связанные с «догоняющим» характером перемен, но это не отменяет их универсальной, общей для всех сущности.

Повторим еще раз, что фундаментальное значение для переживаемых семьей перемен имело обусловленное снижением смертности, особенно детской, отпадение необходимости в прежней высокой рождаемости, более того, все лучше осознаваемый императив отказа от нее. Снижение рождаемости стало естественным компонентом модернизации всей системы воспроизводства населения и запустило множество других перемен.

В поисках нового «расписания жизни». Поисковый, адаптивный характер этих перемен в брачно-семейной сфере очень хорошо виден при анализе возрастных характеристик брачности и рождаемости – за их динамикой прослеживается полное переустройство жизненного календаря современного человека.

В Западной Европе снижение рождаемости началось давно и вначале достигалось благодаря уникальному историческому феномену – поздней «европейской» брачности и соответственно более позднему началу деторождения. Число рождений уменьшалось, таким образом, «снизу», за счет ограничения прокреации младших материнских возрастов. Россия никогда не знала такого типа ограничения, поэтому даже в начале XX в. рождаемость здесь была намного выше, чем в Европе, притом что регулирование деторождения в браке тогда еще нигде (за исключением, может быть, Франции) не получило массового распространения и в большинстве европейских стран все еще оставалось очень смелой, нередко отторгавшейся общественным мнением социокультурной инновацией.

Тем не менее идеи такого регулирования – с помощью аборта или противозачаточных средств – к этому времени уже вошли в число модернистских ценностей передовых слоев в Европе, оттуда еще до революции проникли в Россию и легли на благодатную почву в послереволюционную пору, когда, в отличие от Европы, они не встретили здесь организованного консервативного противодействия. Стремительное снижение рождаемости в России в XX столетии и сближение с европейскими странами было достигнуто именно за счет использования этой инновации, без обращения к европейскому опыту поздней брачности. В конце 1920‑х годов, накануне форсированной индустриализации и урбанизации, коэффициент суммарной рождаемости в России превышал 6,5 и был в 2–3 раза выше, чем во многих западных странах. 20 лет спустя, в конце 1940‑х годов, он уже не отличался от показателя, типичного в то время для большинства западных стран, и сохраняет сходство с ними до сих пор (рис. 4).

При этом для России было характерно снижение рождаемости «сверху», за счет ее более раннего прекращения и исключения из процесса прокреации старших материнских возрастов. По оценке С. Захарова, до конца 1920‑х годов, т. е. до начала активной фазы демографического перехода в России, на долю женщин в возрасте 30 лет и старше приходилось примерно 55 % всех рождений. К концу 1960‑х годов эта доля упала до 30 % и ниже.

Рис. 4. Коэффициент суммарной рождаемости в России и некоторых западных странах

Но и западные страны не стояли на месте. В конце концов, и здесь «неомальтузианское» регулирование рождаемости в браке получило общественное признание и стало вытеснять ее «мальтузианский» контроль с помощью поздней брачности, брак стал молодеть. Еще в начале 1930‑х годов в Великобритании 74 % женщин в возрасте 20–24 года были не замужем, к середине 1960‑х – всего 42 %. Примерно за то же время показатель упал в Дании – с 68 до 45 %, в Нидерландах – с 75 до 53 %, в Норвегии – с 81 до 46 %, в Швейцарии – с 82 до 55 %, в Швеции – с 80 до 60 %.

Соответственно снизился и возраст женщин при рождении детей, и жители западных стран также перешли к ограничению рождаемости «сверху», доля рождений в возрасте до 30 лет в большинстве европейских стран в это время была примерно такой же, как и в России (рис. 5, левая панель).

Это изменение легко объяснимо. В 1960‑е годы в распоряжении западных обществ были уже надежные противозачаточные средства, лишившие поздние браки их демографического оправдания, они были приняты обществом. Постепенность расширения контроля над рождаемостью со стороны женщины или супружеской пары в западных странах позволила избежать советских шараханий от одной крайности в другую. В советской России столь же объективно неизбежный путь к такому контролю сопровождался то полной свободой, то полным запретом аборта, всегда подозрительным отношением к противозачаточным средствам, да и к самой идее свободы прокреативного выбора, что, в конечном счете, обернулось небывалым распространением аборта, которое лишь в самое последнее время начинает сокращаться. С точки зрения распространенности регулирования родителями числа и времени рождений, российское население давно уже «неомальтузианское», но с точки зрения методов такого регулирования, оно все еще на полпути, аборт до сих пор остается серьезным конкурентом планированию семьи (рис. 6).

Казалось бы, накопленный к началу 1970‑х годов опыт позволял говорить о том, что, получив возможность контроля над «календарем» рождений, женщины, супружеские пары сделали окончательный выбор в пользу более ранних рождений. Так, во всяком случае, казалось мне, когда я писал в 1970‑е годы, что «теоретически этот контроль может проявляться в значительном увеличении интервалов между вступлением в брак и рождением первого ребенка, а также между рождениями, но практически основным оказывается другой путь – сокращение периода репродуктивной деятельности за счет более раннего ее завершения». Однако это заключение оказалось слишком поспешным, ибо коллективный поиск более удобного «календаря жизни» продолжался и как раз в 1970‑е годы приобрел новое направление. Ограничение рождаемости «сверху» снова стало уступать место ее ограничению «снизу», рождение детей опять стало сдвигаться к старшим возрастам.

Этот стихийный поворот имел всеобщий характер, что с необыкновенной отчетливостью видно на рис. 7, где представлена динамика среднего возраста матери при рождении ребенка для 10 европейских стран, по которым соответствующие данные имеются с 1950‑х годов.

За короткое время средний возраст матери во многих европейских странах, в США, в Японии вырос на 1–3 года, иногда даже больше (рис. 8). Конечно, это не было случайным совпадением.

Сдвигая время рождения детей к более поздним возрастам, люди повсеместно получали новые возможности использования периода своей жизни до рождения ребенка в образовательных, экономических и гедонистических целях. Теперь они вступают в пору родительства, да и в пору профессиональной деятельности экономически и социально, интеллектуально и эмоционально более зрелыми, чем прежде. Сопряжено ли это с какими-то социальными издержками? Очень может быть, однако само по себе это ни о чем не говорит. Важно, что перевешивает, – плюсы или минусы, но судить об этом пока рано. Поколения, опробующие новый «календарь жизни», еще только накапливают опыт, а новому «календарю» еще предстоит доказать свою конкурентоспособность, и он либо закрепится, либо будет отклонен самой жизнью. Модернизм в семейной сфере, как, впрочем, и во многих других, проявляется не в том, что самое последнее нововведение признаётся и самым верным, а в готовности вести непрерывный поиск и отклонять неэффективные варианты.

Рис. 5. Доля рождений у женщин в возрасте до 30 лет в некоторых странах в 1970 и 2000 гг.

Рис. 6. Число абортов на 100 живорождений в некоторых странах со сходным уровнем рождаемости (в скобках – коэффициент суммарной рождаемости в 2007 г.)

Рис. 7. Средний возраст матери при рождении детей всех очередностей в 10 европейских странах, лет

Рис. 8. Увеличение (снижение) среднего возраста матери при рождении ребенка между 1975 и 2005 гг., лет

Участвует ли в этом коллективном поиске, в частности, в поиске нового «расписания жизни», Россия? Если и да, то не в первых рядах.

К середине 1960‑х годов Россия не отличалась от ведущих европейских стран или Японии не только по распространенности внутрисемейного контроля рождаемости (хотя и с использованием более отсталых средств), но и по ее календарю. Средний возраст матери при рождении детей всех очередностей в России в 1965 г. составлял 27,4 года (в Великобритании и Германии – 27,1, в Швеции – 27,2, во Франции и Польше – 27,3, в Японии – 27,6 года). Некоторое время повсеместно еще продолжалось снижение среднего возраста, но в начале 1970‑х годов развитые страны одна за другой переходили к росту показателя, и в 1980‑е го ды он уже рос почти везде. С начала 1980‑х годов наметился его небольшой подъем и в России, но здесь вскоре снова возобладала тенденция к снижению, средний возраст матери упал до уровня, какой в Европе почти не встречался, и только после 1994 г. рост, теперь уже более уверенный, возобновился. Но и сейчас этот показатель в России – 26,6 года в 2006 г. – один из самых низких среди промышленно развитых стран (он почти нигде не опускается ниже 27 лет, в Австрии, Великобритании, Германии, Греции, Норвегии, Португалии, Словении, Франции превышает 29 лет, в Австралии, Дании, Ирландии, Испании, Италии, Нидерландах, Финляндии, Швейцарии, Швеции, Японии – выше 30 лет), а доля рождений у матерей в возрасте до 30 лет – одна из самых высоких (рис. 5 на с. 130, правая панель).

Дифференциация прокреативного поведения. Переход к сознательному управлению «прокреативными исходами», числом и временем появления детей – в ответ на снижение смертности и вместе с ним – означал переход к совершенно новому уровню контроля обществом демографического воспроизводственного процесса, что не могло не вызвать далеко идущих перемен. Это было осознано не сразу, и только когда стал набирать силу «второй демографический переход», стало ясно, что уже казавшиеся очень большими перемены еще далеко не окончены.

Более 30 лет назад я писал о преодолении в процессе демографического перехода традиционной слитности матримониального, сексуального и прокреативного поведения и об их автономизации, но не мог предвидеть, что дифференциация демографического поведения, так или иначе связанного с рождаемостью, продвинется намного дальше, свидетельствуя о новом усложнении этого поведения, а стало быть, и задач социального управления им.

Внутренняя дифференциация глубоко затронула само прокреативное поведение и его связь с родительством. Социальное родительство – усыновление, удочерение – существовало наряду с биологическим всегда, было социально одобряемым, но оно никак не затрагивало прокреативного поведения. Напротив, биологическое родительство, отделенное от социального («незаконнорожденность»), тоже, конечно, не новость, как правило, социально осуждалось, было чем-то маргинальным. Теперь появление и развитие новых репродуктивных технологий – экстракорпорального оплодотворения, в том числе с использованием донорского генетического материала, суррогатного материнства – породило массу новых вариантов прокреации и связанных с ними вариантов родительства. «Происходит отделение не только генетического родительства от социального, родительства как такового от репродукции, но и диверсификация внутри не-генетического родительства, выражающаяся в отделении друг от друга разнообразных его форм».

Матримониальный плюрализм. Параллельно идет эрозия «стандартного» традиционного брака, матримониальное поведение также дифференцируется, и появляется множество различных вариантов организации личной жизни человека, единственной дозволенной формой которой всегда считался именно такой «стандартный», как правило пожизненный, официально признанный государством и (или) церковью брак, соединяющий воедино социально-экономическое обустройство индивидуальной жизни, секс и производство потомства. Конечно, всегда существовали и достаточно многочисленные отступления от идеала традиционного брака, говорившие, скорее всего, о несовершенстве идеала, но все общества мирились с этим несовершенством во имя обеспечения устойчивости жизненно важных функций, которые выполнял такой брак.

Некоторые из этих функций – производственные, воспитательные и т. п. – были потеснены уже тогда, когда началось превращение аграрных сельских обществ в промышленные и городские, что выбило многие основания из-под ног традиционной крестьянской семьи. Но производство потомства все еще казалось незыблемым фундаментом сохранения традиционных семейных форм. А затем настало время, когда глубокие изменения в извечном процессе воспроизводства населения стали колебать и этот фундамент.

Еще Ф. Энгельс предполагал, что в будущем «отпадет беспокойство о “последствиях”, которое в настоящее время составляет самый существенный общественный момент – моральный и экономический, – мешающий девушке, не задумываясь, отдаться любимому мужчине». Энгельс связывал эту перспективу с обобществлением средств производства, утратой семьей роли хозяйственной единицы общества и переходом в его руки воспитания детей. События развивались иначе, но кое-что из этих предсказаний сбылось. В частности, действительно отпало беспокойство о «последствиях» – но не потому, что были обобществлены средства производства, а потому, что в силу демографических изменений исчезла природная спаянность секса и прокреации, и их разделение получило социокультурную легитимацию.

Причина была другая, но результат был именно тот, который предвидел Энгельс, – «постепенное возникновение более свободных половых отношений, а вместе с тем и более снисходительного подхода общественного мнения к девичьей чести и к женской стыдливости». «Отношения полов станут исключительно частным делом, которое будет касаться только заинтересованных лиц и в которое обществу нет нужды вмешиваться. Это возможно благодаря устранению частной собственности и общественному воспитанию детей, вследствие чего уничтожаются обе основы современного брака, связанные с частной собственностью, – зависимость жены от мужа и детей от родителей».

По сути, здесь предсказаны сексуальная революция и многие другие социальные изменения, которые действительно произошли или происходят, хотя начались они совсем не в тех странах, в которых пытались уничтожить частную собственность и следовать «принципам коммунизма». Впрочем, серьезных перемен в семейной жизни ожидали и люди, далекие от идей Энгельса, но просто внимательно наблюдавшие за уже происходившими сдвигами и пытавшиеся вникнуть в их внутреннюю логику. «…Семья эволюирует, – писал Лев Толстой, – и потому прежняя форма распадается. Отношения полов ищут новой формы, и старая форма разлагается. Какая будет новая форма, нельзя знать, хотя многое намечается. Может быть большое количество людей, держащихся целомудрия; могут быть браки временными и после рождения детей прекращаться, так что оба супруга после родов детей расходятся и остаются целомудренными; могут дети быть воспитываемы обществом. Нельзя предвидеть новые формы. Но несомненно то, что старая разлагается…».

Эти слова были написаны более столетия назад, с тех пор многое наметилось с гораздо большей определенностью, хотя и сейчас едва ли возможно предвидеть, к чему приведет эволюция форм организации личной, в том числе интимной жизни человека, его взаимоотношений с родителями и детьми и т. п. Пока на первый план выходит растущее разнообразие индивидуальных «семейных траекторий». «Супружество более не обязательно предполагает совместное проживание, совместное проживание возможно без заключения брака, деторождение далеко не всегда происходит в браке и на место стандартной последовательности событий в индивидуальных биографиях приходит разнообразие индивидуальных жизненных путей».

«Второй демографический переход» начался и дальше всего продвинулся в западных странах, но, разумеется, не обошел стороной и Россию. Она еще в советское время выделялась на фоне европейских стран – и выделяется сейчас – очень высокой интенсивностью разводов, что, возможно, связано с высоким коэффициентом регистрируемой брачности, не оправданным современным содержанием брака. Оформление брачных уз с последующим, часто очень скорым разводом само по себе свидетельствует об очень сильной эрозии традиционного брака. В Западной Европе брачные партнеры давно уже не торопятся официально регистрировать свои отношения, отсюда – меньшее число браков, но и меньшее число разводов. Однако постепенно меняется отношение к зарегистрированному браку и в России. Как показал С. Захаров, начиная с поколений россиян, родившихся во второй половине 1960‑х годов, каждое следующее поколение проживает в официальном браке все меньшую часть времени совместной жизни с партнерами.

Рис. 9. Доля детей, родившихся вне зарегистрированного брака, в общем числе родившихся, в некоторых странах, %

Об этом же свидетельствует и растущая доля детей, рожденных вне зарегистрированного брака. В начале 1970‑х годов эта доля в России находилась на уровне 10–11 %, в большинстве европейских стран он был ниже, а тогдашний шведский показатель порядка 30 % казался чудовищно высоким. Сейчас в Швеции он превысил 55 %, многие европейские страны по этому показателю значительно превзошли Россию, но и в России он значительно вырос и достиг шведского уровня середины 1970‑х годов. В 2006 г. по доле детей, рожденных вне зарегистрированного брака, Россия была близка к Германии, ее догоняют католические Испания и Польша (рис. 9).

Таким образом, поведение россиян в брачно-семейной сфере так же, как и на Западе, постепенно дифференцируется. Наряду с привычным единственным типом брака, начинающегося с регистрации и продолжающегося до конца жизни одного из супругов, существуют нерегистрируемые браки, браки, начавшиеся без регистрации, а затем зарегистрированные, повторные браки как после формального развода, если брак был зарегистрирован, или овдовения, так и после прекращения предыдущего официально неоформленного сожительства, причем повторные браки еще чаще, чем первые, могут оставаться незарегистрированными, не переставая от этого быть браками. Есть браки, сознательно бездетные, малодетные и многодетные. Если добавить к этому, что дети рождаются как в браке, так и вне брака, брачные партнеры, зарегистрированные или нет, нередко имеют детей от разных браков, а так как развод не стигматизируется, то дети поддерживают отношения с обоими родителями и нередко ощущают себя членами двух новых семей, образовавшихся после развода родителей, то получается очень сложная мозаичная картина, которая существует в российской жизни, но слабо отражена в российском законодательстве или в представлениях благонамеренных политиков.

Эта картина будет неполной, если не упомянуть проблемы однополых браков, которые казались совершенно невероятными, пока брак представлял собой незыблемую твердыню стандартного образца, но теперь претендуют на признание в качестве лишь одного из вариантов сожительства наряду со многими другими. Такое признание противоречит традиционной европейской морали, европейским культурным установкам, и у него есть достаточно много противников. Тем не менее начиная с 1989 г. в двух десятках европейских (Бельгия, Великобритания, Венгрия, Германия, Дания, Исландия, Испания, Люксембург, Нидерланды, Норвегия, Португалия, Словения, Финляндия, Франция, Хорватия, Чешская Республика, Швейцария, Швеция) и ряде неевропейских (Израиль, Канада, Новая Зеландия, ЮАР, некоторые штаты США и Австралии) государств однополые сожительства были легализованы. В некоторых странах такие сожительства, хотя и вводятся в рамки закона, не приравниваются к браку. Так, согласно принятому во Франции в 1999 г. закону о Гражданском пакте солидарности (Pacte Civil de Solidarite, PACS), этот Пакт представляет собой «контракт, заключенный между двумя совершеннолетними физическими лицами разного или одного пола с целью организации совместной жизни», но попытка зарегистрировать однополое сожительство как брак была отклонена французским судом. Есть, однако, страны, в которых однополые сожительства могут быть зарегистрированы как брак (Бельгия, Испания, Канада, Нидерланды, Норвегия, Швеция, ЮАР, некоторые американские штаты). При этом приходится рассматривать и правовые коллизии, возникающие в связи с рождением детей, в том числе и в результате использования новых репродуктивных технологий.

Легализация однополых сожительств несомненно связана с более общими изменениями, характерными для «второго демографического перехода». «Эти законы были приняты в общем контексте разочарования в браке. …Низкий уровень брачности – это один из элементов более широкого круга явлений, таких как рост числа разводов, внебрачных рождений и т. д., ставящих под сомнение классические семейные формы». И новое законодательство, и меняющееся общественное мнение отражают растущее осознание однополых сожительств как элемента более сложной, нежели традиционная, системы организации частной жизни людей, допускающей множество альтернативных вариантов и требующей и более сложных и дифференцированных норм культурной регламентации.

Даже и получившие ограниченную культурную санкцию однополые сожительства остаются все же маргинальным феноменом, будущее которого не вполне ясно. Пока они не вышли за пределы «западного» мира, да и внутри него они признаны далеко не везде. Здесь о них говорится для того, чтобы, обострив постановку вопроса, сделать более ясным сам вопрос: как общество, его институты, его культура могут и должны реагировать на глубокие и необратимые перемены? Уместно ли здесь морализирование, бичевание пороков и призывы к вмешательству государства в духе Юрия Крижанича, требование вернуться к якобы безупречным «традиционным семейным ценностям»? Или переживаемые семьей изменения заслуживают более спокойного и внимательного взгляда, большего доверия к тому стихийному поиску новых форм личной жизни, который ведут миллионы людей в десятках стран, в том числе и в России?

Чтобы ответить на этот вопрос, как и на другие вопросы, которые ставят переживаемые всеми современными обществами огромные демографические перемены, надо попытаться увидеть эти перемены в контексте всех социальных перемен, демографическую модернизацию – как интегральную часть общей модернизации.

 

III. Демографическая модернизация в контексте общей модернизации

Новые задачи социального управления демографическими процессами. Нет ни одного демографического параметра, в изменении которого Россия не следовала бы за западными странами, но часто – на почтительном расстоянии, после долгих колебаний, преодолевая внутреннее консервативное сопротивление. Вообще говоря, такое сопротивление неизбежно и даже небесполезно, оно удерживает от поспешных шагов, бездумного следования сомнительной моде и т. п. Но гири консерватизма не должны быть слишком тяжелыми, он не должен превращаться в государственную политику и неосмотрительно блокировать перемены, которые могут оказаться и весьма плодотворными. Ведь страны, относительно спокойно принявшие новации «второго демографического перехода», отличаются от России не только тем, что в них проводятся гей-парады и не запрещается бой быков. Они намного опережают Россию по производительности труда, уровню и качеству жизни, ее продолжительности. Нет ли здесь связи? Можно ли одновременно модернизировать одни стороны социального бытия и тормозить модернизацию других? Даже если принять далеко не бесспорные представления о потерях, которые несет общество, отказываясь, скажем, от «традиционных семейных ценностей», нельзя не видеть и его приобретений. Чего стоит одно только изменение гендерных отношений, восстанавливающее в правах половину рода человеческого.

Мне уже приходилось как-то цитировать слова А. Хомякова, надеявшегося на то, что «мы будем продвигаться вперед смело и безошибочно, занимая случайные открытия Запада, но придавая им смысл более глубокий или открывая в них те человеческие начала, которые для Запада остались тайными, спрашивая у истории Церкви и законов ее – светил путеводительных для будущего нашего развития и воскрешая древние формы жизни русской, потому что они были основаны на святости уз семейных и на неиспорченной индивидуальности нашего племени». Может быть, в первой половине XIX столетия в России «открытия Запада» еще могли казаться случайными, а идея об их избирательном заимствовании и перекройке на свой манер – убедительной. Но к XXI в. накопилось достаточно данных, заставляющих усомниться в таком взгляде на перспективы отечественной истории и попытаться увидеть модернизацию, в том числе и российскую, как закономерный целостный процесс, в котором все взаимосвязано.

Главные события модернизации совершаются не на заводах и фабриках, не на биржах и в банках, не в медицине или атомной физике, не в парламентах и политических партиях, хотя там и происходит очень многое. Главное, что модернизируется, – это сам человек, человеческая личность. Ее внутренняя дифференциация, ее усложнение – главный обобщающий результат всех модернизационных перемен. Потому они и порождают культурные проблемы и конфликты, тем более острые, чем быстрее протекает модернизация: она требует смены культурной идентичности, почти невозможной на протяжении одной жизни и в любом случае очень болезненной. Разные составляющие этой идентичности меняются с разной скоростью, целые поколения живут на культурном перепутье, переживая внутренний разлад.

Это сказывается даже на таком, казалось бы, бесспорном по своему смыслу процессе, как снижение смертности. «Первая эпидемиологическая революция», если воспользоваться терминологией М. Терриса, была в России «революцией сверху». Она не требовала глубокой перестройки всей поведенческой мотивации большинства людей, и это дало о себе знать, когда такая мотивация приобрела первостепенное значение в развитии «второй эпидемиологической революции», а общество оказалось к этому не готовым.

В странах пионерной модернизации события развивались иначе. Там и ранние этапы эпидемиологического перехода требовали изменений в массовом поведении, медицинские нововведения накапливались постепенно и столь же постепенно осваивались населением. Как отмечает один из исследователей, в XIX столетии на Западе, по мере распространения буржуазных домохозяйств среднего класса, женщины из этого социального слоя приобрели роль «домашних менеджеров», которые первыми приняли на себя ответственность за то, чтобы вводить в практику потоки новых медицинских и санитарных советов.

Нечто подобное, видимо, происходило и в период развития капитализма в России, и тогда это было не «инструментальным», а глубинным социальным феноменом, сопровождавшимся неизбежным в таких случаях культурным конфликтом. Он хорошо описан в знаменитом рассказе Льва Толстого «Крейцерова соната». Герой рассказа Позднышев воплощает полное неприятие всех перемен, затронувших в ту пору семейную жизнь нарождавшегося в России среднего класса. В конце концов, он убивает свою жену, которая, по его мнению, слишком далеко зашла в неуважении к тому, что он считал образцом семейной жизни. Среди прочих обвинений, которые он ей предъявлял, было и то, что она слишком заботилась о здоровье своих детей и слишком доверяла врачам. «Предполагается, что болезнь можно лечить и что есть такая наука и такие люди – доктора, и они знают. Не все, но самые лучшие знают. И вот ребенок болен, и надо попасть на этого самого лучшего, того, который спасает, и тогда ребенок спасен <…>. И это не ее исключительная вера, а это вера всех женщин ее круга, и со всех сторон она слышит только это: у Екатерины Семеновны умерло двое, потому что не позвали вовремя Ивана Захарыча, а у Марьи Ивановны Иван Захарыч спас старшую девочку <…>. Как же тут не мучаться и не волноваться всю жизнь, когда жизнь детей, к которым она животно привязана, зависит от того, что она вовремя узнает то, что скажет об этом Иван Захарыч. А что скажет Иван Захарыч, никто не знает, менее всего он сам, потому что он очень хорошо знает, что он ничего не знает и ничему помочь не может, а сам только виляет как попало, чтобы только не перестали верить, что он что-то знает». По мнению Позднышева, если бы жена его «была совсем человек, то у ней была бы вера в бога, и она бы говорила и думала, как говорят верующие бабы: “Бог дал, бог и взял, от бога не уйдешь”. Она бы думала, что жизнь и смерть как всех людей, так и ее детей вне власти людей, а во власти только бога, и тогда бы она не мучалась тем, что в ее власти было предотвратить болезни и смерти детей, а она этого не сделала».

Понятно, что все эти рассуждения – не личная позиция литературного персонажа, а отражение определенных культурных установок и стереотипов, причем в эпоху, когда их время уже заканчивалось. Изменившиеся условия, новые открывшиеся возможности требовали и новых стереотипов жизнеохранительного поведения, более активного и просвещенного, основанного, в частности, и на доверии к медицине, которая сумела доказать, что теперь она кое-что все-таки знает. Однако человеку, воспитанному на старых образцах, трудно принять новые, и он противодействует им, как может. Если подобное отторжение «новых веяний» способно вызвать даже стремление сделать более защищенной жизнь детей, то какой реакции можно ожидать в ответ на современные изменения семьи и брака?

Морализирующее сознание стремится истолковать все происходящие перемены в терминах порока и добродетели, тогда как реальная проблема, которую приходится решать модернизирующемуся обществу, заключается в том, как приспособиться к лавине нововведений, сопровождающих модернизацию, и овладеть новым, невиданным прежде разнообразием.

При этом одной из центральных становится проблема взаимоотношений индивида и общества, которую можно еще назвать проблемой социального управления индивидуальным поведением. Как и всякое управление, оно подчиняется закону необходимого разнообразия («закон Эшби»: разнообразие управляющей системы должно быть не меньше разнообразия управляемого объекта). Усложнение человека и форм его поведения делает неэффективной прежнюю систему управления и, в свою очередь, требует ее усложнения – управлять сложным объектом простыми методами невозможно. В той мере, в какой эта задача решается в ходе модернизации, найденные решения затрагивают все виды социального поведения, демографическое поведение – лишь частный случай, правда, очень важный в силу всеобщности и экзистенциального характера демографических процессов. Но важно подчеркнуть, что если найдены новые принципы управления, то они должны получить всеобщее распространение и затронуть все виды поведения.

От ценностно-рационального к целерациональному поведению. К настоящему времени накоплен немалый опыт попыток повлиять на демографические процессы, с тем чтобы направить их течение в желаемом направлении. Для этого используются рычаги законодательства, пропаганды, церковной проповеди, даже рекламы. Предполагается, что субъект такого влияния – законодатель, церковь и т. д. – заранее знает «цель» демографической эволюции, знает «как надо». Скорее всего, такое предположение ошибочно, знать заранее цель развития невозможно, целеполагание встроено в сам процесс эволюции.

Механизмы социального управления не создаются искусственно, а вырабатываются и изменяются в поисковом процессе самоорганизации социальных систем. Судя по всему, адаптация этих механизмов к новой сложности объекта управления, нараставшей на протяжении нескольких столетий Нового времени, выразилась, прежде всего, в смене преобладающего типа мотивации индивидуального поведения.

Еще Макс Вебер выделил несколько типов «социального действия», различающихся своей мотивацией. Центральное место среди них занимают два типа: ценностно-рациональное и целерациональное действие. Первое характеризуется тем, что человек действует «невзирая на возможные последствия, следует своим убеждениям о долге, достоинстве, красоте, религиозных предначертаниях, благочестии или важности “предмета” любого рода. Ценностно-рациональное действие… всегда подчинено “заповедям” или “требованиям”, в повиновении которым видит свой долг данный индивид». Напротив, «целерационально действует тот индивид, чье поведение ориентировано на цель, средства и побочные результаты его действий, кто рационально рассматривает отношение средств к цели и побочным результатам и, наконец, отношение различных возможных целей друг к другу». Воспользуемся классификацией Вебера для анализа интересующих нас перемен, не забывая, конечно, что речь идет об идеальных типах, которые никогда не встречаются в чистом виде.

Хотя оба типа социального действия могут соседствовать друг с другом, а также и с другими его типами, выделенными Вебером, – действиями под влиянием аффекта или длительной привычки, – судя по всему, соотношение их на протяжении истории очень сильно меняется. Нетрудно видеть, что ценностно-рациональное действие приспособлено к относительно простой социальной реальности, в которой можно заранее предвидеть ограниченное число возможных ситуаций, просчитать их наиболее вероятные, повторяющиеся последствия и сформулировать раз и навсегда данные предписания, заповеди оптимального поведения на все случаи жизни. Человеку остается только, «невзирая на возможные последствия», следовать этим готовым заповедям. Второй же тип – целерациональное действие – гораздо больше соответствует новой сложности мира, ибо позволяет гибко ориентироваться в бесконечном многообразии возникающих и быстро меняющихся ситуаций, предвидеть их неповторимые последствия и учитывать их при принятии решений, всякий раз индивидуальных. Поэтому для прошлых эпох было характерно безусловное преобладание ценностно-рациональной мотивации – следование канону, традиции, религиозной заповеди, что очень сильно ограничивало свободу индивидуального выбора. Одно из главных достижений модернизации – переход к преобладанию целерациональной мотивации, что влечет за собой признание права человека на свободный выбор в очень многих областях его жизни, в которых прежде такой выбор был недопустим.

Смысл целерационального действия не может быть правильно понят, если не учитывать крайне важного замечания Вебера: «выбор между конкурирующими и сталкивающимися целями и следствиями может быть, в свою очередь, ориентирован ценностно-рационально – тогда поведение целерационально только по своим средствам». Мир, в котором преобладает целерациональное действие, – это отнюдь не мир без ценностей, мир «вседозволенности» и т. п. Целерациональное поведение точно так же направляется общественными ценностями, как и ценностно-рациональное, но только не путем жестких внешних предписаний и под контролем внешней цензуры, а путем интериоризации ценностей и ориентированного на них свободного выбора. Традиционный человек усваивает строгие правила поведения, которые ему дает носитель ценностей – пророк, государь и т. п., – и следует им под контролем государственной власти, церкви, соседской общины. Современный человек усваивает ценности непосредственно, становится их носителем и сам сверяет свое поведение с ними, не оглядываясь на внешнюю цензуру. Он получает не только право выбора, но и ориентиры выбора, которые всегда при нем, подобно компасу, делающему возможным автономное свободное плавание в мире нового разнообразия. Можно предположить, что при этом мотивационная роль ценностей не только не ослабевает, но, напротив, возрастает.

Традиционная семья претендует на объединение всех ценностей в одном пакете: прочность брака, экономическая безопасность, супружеская любовь, сексуальное удовлетворение, рождение и воспитание детей, семейная солидарность. Этот список, вероятно, можно продолжить, но одного взгляда на него достаточно, чтобы понять: все сразу может и не получиться. С милым рай и в шалаше – но тогда не достигается экономическая безопасность. Жизнь с богатым, но нелюбимым мужем тоже не соответствует образу идеальной семьи. Вступают в противоречие чадолюбие в традиционном понимании (чтобы детей было много) и воспитание детей – средняя современная семья и экономически, и эмоционально, и по балансу доступного времени может дать надлежащее воспитание и образование лишь ограниченному числу детей, чадолюбие в современном понимании требует ограничения числа детей, но бóльших инвестиций в их воспитание. Буквально на каждом шагу своего жизненного пути современному человеку приходится делать выбор в условиях, когда сами ценности дифференцированы, и общество отвечает на эту ситуацию созданием гораздо более богатой, чем прежде, палитры вариантов выбора, рассчитанной на человека, вооруженного «встроенными» ценностными ориентирами. Это вовсе не уступка «вседозволенности», это – переход к новому типу управления социальным, в том числе демографическим и семейным, поведением в условиях не поддающегося перечислению множества возможностей. В этих условиях только такое управление и отвечает требованию закона необходимого разнообразия.

Демографическая модернизация и социальная структура. Соответственно можно сказать, что успехи модернизации – как общей, так и демографической – зависят от способности общества перейти к целерациональной мотивации поведения, от уже достигнутой ее распространенности, от темпов, которыми она продолжает распространяться. Но сама эта способность тоже имеет свои детерминанты, во многом определяется социальной структурой общества. Ни крестьяне, ни вчерашние крестьяне, лишь недавно превратившиеся в городской пролетариат, не готовы к тому, чтобы полностью расстаться с привычной ценностно-рациональной мотивацией. Только средние городские слои, и то, скорее всего, не в первом поколении, образуют ту массовую группу населения, которая, благодаря пребыванию с детства в сложной городской среде, благодаря своему образу жизни, образованию, информированности, окончательно порывает с ценностно-рациональным поведением.

Не удивительно, что на Западе главными носителями целерационального поведения выступали представители все более массовых средних городских слоев. На протяжении столетий превращения Европы из сельской в городскую никогда не было недостатка в критике городских пороков, к которым относилось и «сознательное», «расчетливое» (в терминах Вебера – «целерациональное») поведение со стороны защитников уходящей крестьянско-дворянской аграрной цивилизации. Но когда пришло время, средние городские слои не только сами оказались подготовленными к выработке и усвоению новых поведенческих стереотипов, в том числе и новых норм и ценностей жизнеохранительного, прокреативного, матримониального, сексуального поведения, но повлияли на поведение и других слоев общества, стали образцом для них.

В России XX в. условия формирования этих слоев были такими, что они не смогли до конца освоить новые принципы целерационального поведения, а тем более передать их другим. Конечно, урбанизация советского времени не могла не привести к созданию достаточно мощных городских слоев, которые по многим параметрам напоминали европейский или американский средний класс. Но эта урбанизация была слишком стремительной, «инструментальной», как и вся советская модернизация, она во многом осталась незавершенной, что способствовало долговременному сохранению промежуточной, маргинальной социальной структуры. Почти весь XX век российские города заполняли вчерашние крестьяне. Незадолго до распада СССР, по переписи 1989 г., поколения с преобладанием городских уроженцев составляли всего 41 % населения России, значительная их часть была детьми. Города, сами еще не очень развитые, просто не успели «переработать» свое новое население. Не удивительно, что главным проявлением незавершенности советской модернизации как раз и стала незавершенность формирования городского среднего класса. Он до сих пор остается недоделанным, промежуточным, все еще несущим в себе исторический конфликт между традиционализмом и модернизмом, подобно господину Позднышеву, одетому, как пишет Толстой, «в старое от дорогого портного пальто», под которым, «когда он расстегивался, видна была поддевка и русская вышитая рубаха».

Разумеется, сегодняшнее население страны далеко не то, каким оно было в начале XX в., позиции ценностно-рационального поведения россиян за последнее столетие были основательно подорваны. Об этом, в частности, свидетельствует повсеместное распространение внутрисемейного регулирования деторождения, типичный пример целерационального поведения. Но непомерное число абортов или разводов, да и высокая российская смертность говорят о том, что индивидуальная рациональная предусмотрительность, рассмотрение отношения средств к цели и побочным результатам остаются не самым сильным местом наших соотечественников, во многих случаях они действуют «по образцу», не слишком задумываясь о последствиях.

Впрочем, есть веские основания рассчитывать на то, что это промежуточное состояние российского общества достаточно скоро будет преодолено. Россия сейчас находится на таком этапе развития, когда формирование средних городских слоев входит в свою зрелую фазу. Превышение городских уроженцев над сельскими среди родившихся впервые отмечено в России в 1962 г., в 1983 г. их доля в общем числе родившихся впервые превысила 70 %, с каждым годом нарастала и их доля в населении. В 1990‑е годы я писал, что «уроженцы городов скоро станут несомненным большинством народа». К переписи населения 2002 г. к поколениям с преобладанием городских уроженцев относились все россияне в возрасте до 41 года, их доля в населении достигла 58 %, процесс вытеснения «сельских» поколений «городскими» продолжается.

Из рис. 10 видно, как менялась доля городских уроженцев среди женщин в возрасте 20–24 года с 1984 г. За четверть века эта доля выросла с 50 до 70 %, причем бóльшая часть роста пришлась на первую половину периода. Могло ли это не сказаться на демографическом поведении этой важнейшей демографической группы? Маловероятно.

Рисунок 10 – лишь одна из многих возможных иллюстраций тех перемен, которые, независимо от чьей бы то ни было воли, формируют меняющийся социальный облик новых поколений россиян. Конечно, социальная динамика не определяется только изменением тех или иных структурных пропорций, многое зависит от общих параметров социального развития, соотношения модернизационных и контрмодернизационных сил в обществе и т. д. Но и недооценивать структурные изменения, особенно когда речь идет о таких фундаментальных сдвигах, как изменение соотношения городского и сельского населения – одна из главных «осей» модернизации, – не следует.

Именно расширяющиеся городские поколения стали главным мотором «второго демографического перехода» в России, развернувшегося в последние десятилетия, а он еще в большей мере, чем предшествовавшее ему снижение рождаемости, говорит о «рационализации» массового поведения, основанного на свободном выборе. Отход от классических семейных форм пугает моралистов, но что они могут предложить взамен? Выше говорилось о том, что модернизация семейной жизни – поисковый процесс, и она, скорее всего, не завершена еще нигде. Тем более не завершена она в России – как потому, что началась здесь сравнительно поздно, так и потому, что не раз наталкивалась на искусственные препятствия. Нужно ли в очередной раз блокировать этот поиск? И возможно ли это? Модернизация семьи будет продолжаться, остановить ее невозможно, потому что она опирается на конкурентные преимущества новых семейных форм, пусть иногда и спорные.

Рис. 10. Доля городских уроженцев среди женщин в возрасте 20–24 года в 1984–2009 гг.

Но она будет продолжаться еще и потому, что демографическая модернизация – часть общей модернизации, создающей очень сложную, внутренне разнообразную социальную среду, в которой можно существовать только при условии полного обновления, читай усложнения, всех механизмов взаимодействия индивида и общества. Это обновление не может обойти стороной демографическую сферу, одну из главных сфер человеческого бытия.

 

1.1. Три этапа российского демографического кризиса

Уже довольно долгое время в России наблюдается ряд неблагоприятных демографических тенденций, совокупность которых характеризуется обычно как демографический кризис. Этот кризис не может не оказывать негативного воздействия на человеческий капитал страны, на его количественные и качественные характеристики, не может не сдерживать развития человеческого потенциала России.

Начиная с 1992 г. Россия живет в условиях естественной убыли населения. За 16 лет (1992–2007) эта убыль составила 12,3 млн человек, и хотя частично (на 5,7 млн человек) она была компенсирована миграцией, число жителей России к началу 2008 г. составило 142 млн человек против 148,6 в начале 1993 г., т. е. уменьшилось на 6,6 млн человек.

Убыль населения случалась в России и прежде, в XX столетии его рост прерывался четырежды. Но первые три раза это было связано с периодами социальных и военных катастроф, вместе с их окончанием заканчивались и периоды убыли населения. В целом население страны росло, и демографическая ситуация выглядела относительно благополучной. Однако это было лишь внешнее благополучие, в стране давно шли долговременные эволюционные процессы, осложненные политическими, социальными и военными потрясениями, которые с неизбежностью подводили страну к начавшейся в 1992 г. депопуляции.

Прежде всего это относится к рождаемости. Ни одно поколение россиян, родившихся после 1910 г. и вступавших в активный репродуктивный возраст начиная с конца 1920‑х – начала 1930‑х годов, не воспроизводило себя. Пока таких поколений в населении было немного и общий уровень рождаемости в стране определялся старшими когортами, он оставался относительно высоким. Но уже в первое послевоенное десятилетие все когорты женщин с более высокой рождаемостью постепенно оказались за пределами репродуктивного возраста, их почти полностью вытеснили более молодые когорты, рождаемость у которых к тому же продолжала снижаться.

В результате фиксируемые статистикой «поперечные» показатели – общий коэффициент рождаемости, коэффициент суммарной рождаемости – не только не смогли вернуться к довоенному уровню, но неуклонно падали. Уже к началу 1960‑х годов коэффициент суммарной рождаемости городских женщин опустился ниже уровня простого воспроизводства, хотя у сельского населения он в эти годы еще был относительно высоким. Но он быстро снижался и в селе, а кроме того, стремительно сокращалась доля сельского населения, а значит и его вклад в общую рождаемость.

Итогом этих изменений стало то, что в 1964 г. коэффициент суммарной рождаемости перестал обеспечивать простое замещение поколений уже для всего населения России, нетто-коэффициент воспроизводства опустился ниже единицы. Страна вступила в период скрытой депопуляции, и это можно считать началом первого этапа демографического кризиса в России, который продолжался до 1992 г. На протяжении этого периода только однажды, в 1986–1988 гг., видимо, под влиянием мер демографической политики 1980‑х годов, антиалкогольной кампании, а возможно и оптимистических социальных ожиданий первых лет «перестройки», нетто-коэффициент воспроизводства снова превысил порог замещения поколений, но это повышение оказалось кратковременным и сменилось новым резким падением (рис. 1.1).

Снижение нетто-коэффициента ниже уровня простого воспроизводства позволяло диагностировать начало депопуляции, но оно не повлекло за собой немедленной естественной убыли населения. Какое-то время депопуляция развивалась в скрытой, латентной форме, население по инерции продолжало увеличиваться. Оно уже не воспроизводило себя, но накопленный в его возрастной структуре потенциал демографического роста обеспечивал сохранение естественного прироста. Однако этот потенциал конечен, он постепенно исчерпывался, и так как текущий уровень рождаемости все это время не обеспечивал замещения поколений, должен был наступить момент, когда естественная убыль населения становилась неминуемой. Согласно официальному прогнозу ЦСУ РСФСР 1980 г., появление естественной убыли населения России ожидалось в 2001 г.

Рис. 1.1. С 1964 г. нетто-коэффициент воспроизводства населения России находится ниже границы простого возобновления поколений

Близкие перспективы появления естественной убыли населения России и ряда других республик бывшего СССР побудили его руководство к принятию в начале 1980‑х годов мер, направленных на повышение рождаемости. Их эффект оказался крайне недолговременным, и уже после 1987 г. рождаемость снова стала снижаться. Накануне распада СССР, в 1991 г., коэффициент суммарной рождаемости в России достиг своего исторического минимума (1,73 рождения на одну женщину), в последующие годы он продолжал быстро падать, чему, возможно, способствовал экономический и социальный кризис 1990‑х годов. Падение рождаемости в сочетании с исчерпанием потенциала демографического роста привело к тому, что быстро сокращавшийся с 1987 г. естественный прирост населения России сошел на нет, и в 1992 г. число рождений в России впервые со времен Второй мировой войны оказалось ниже числа смертей, началась естественная убыль населения, что ознаменовало вступление в новый, второй этап демографического кризиса – переход от скрытой, латентной к явной депопуляции, прямому сокращению численности населения страны (рис. 1.2).

Особенностью этого этапа было то, что, несмотря на убыль населения, все эти годы страна получала так называемый «демографический дивиденд», связанный с особенностями российской возрастной пирамиды. Изменения соотношений различных возрастных групп были благоприятными, выгодными с экономической, социальной или демографической точек зрения, что, в определенном смысле, смягчало остроту нараставшего кризиса.

В частности, в этот период шло непрерывное увеличение числа лиц в трудоспособном возрасте (мужчин от 16 до 60 и женщин от 16 до 55 лет): в 1993 г. оно не достигало 84 млн, в 2006 г. превысило 90 млн. Одновременно резко сократилось число детей до 16 лет – с 35,8 млн в 1992 г. до 22,7 млн в 2006 г. Число же лиц пенсионных возрастов почти не менялось, оставаясь на уровне 29–30 млн, и в 2006 г. было даже несколько меньшим, чем в 2002 г.

В результате непрерывно снижалась демографическая нагрузка на трудоспособное население. В 1993 г. она составляла 771 человек в «иждивенческих» – до и после трудоспособного – возрастах на 1000 лиц в трудоспособном возрасте, тогда как в 2006 г. – всего 580 на 1000, столь низкой она не была никогда прежде. Разумеется, это не могло не сказаться благоприятно на потребности в социальных расходах государства: в той мере, в какой она зависит от демографических соотношений, она была минимальной.

Еще одной важной позитивной особенностью периода был непрерывный рост числа женщин репродуктивных возрастов. К ним обычно относят женщин в возрасте от 15 до 50 лет, их число выросло с 36,3 млн в 1992 г. до 40 млн в 2002–2003 гг., после чего оно чуть-чуть сократилось, все еще оставаясь очень высоким, более высоким, чем когда-либо в прошлом. Если же взять более узкий диапазон возрастов, вносящих основной вклад в рождаемость, то число женщин в возрасте от 18 до 30 лет, на долю которых обычно приходится 75–80 % всех рождений, между 1992 и 2006 гг. выросло с 11,9 до 14,2 млн – на 2,4 млн, или на 20 %. Это очень большой рост. Нечто подобное – и даже еще в большей степени – Россия пережила в 1970‑е годы, и тогда число родившихся все время росло, несмотря на некоторый спад рождаемости. Несомненно, увеличение числа потенциальных матерей внесло вклад в рост числа рождений после 1999 г.

Рис. 1.2. В 1992 г. число рождений опустилось ниже числа смертей, и естественный прирост населения России стал отрицательным

Отметим, наконец, и такой важный параметр, как динамика числа молодых людей призывных возрастов. Она также была крайне благоприятной, число 18–19‑летних юношей росло и в 2006 г. приблизилось к максимальному уровню, наблюдавшемуся в конце 1970‑х годов. Это облегчало достижение целей призывных кампаний при сохранении относительно высокого уровня рекрутирования молодых людей в сферу образования и экономику.

Таким образом, несмотря на переход от латентной к явной депопуляции и соответственно от первого ко второму этапу российского демографического кризиса, его острота существенно смягчалась благодаря получению «демографического дивиденда» в виде весьма благоприятных с экономической и социальной точек зрения изменений возрастной структуры. Однако эти благоприятные изменения могли быть только временными, они не могли остановить развитие кризиса, который подошел к своему третьему, особенно опасному этапу, когда получение «демографического дивиденда» заканчивается и изменения возрастной структуры, в отличие от предыдущего периода, становятся крайне невыгодными, с очевидностью усугубляя нежелательные последствия продолжающейся убыли населения.

Поворот от позитивных к негативным тенденциям изменения возрастных соотношений займет несколько лет, но его первые явные признаки уже налицо. В частности, уже с 2004 г. началось сокращение числа женщин репродуктивных возрастов, а в 2007 г. впервые за длительный период сократилась численность населения в трудоспособном возрасте. Эти тенденции будут быстро нарастать, причем они будут развиваться на фоне продолжающейся естественной убыли населения России. На это указывают все имеющиеся прогнозы.

 

1.2. Главные демографические вызовы ближайших десятилетий

 

1.2.1. Нарастающая естественная убыль населения

Начиная с 2001 г. естественная убыль населения России сокращается, что хорошо видно на рис. 1.3. Но это сокращение – временное, одно из следствий получения упомянутого выше «демографического дивиденда». С одной стороны, значительный рост числа потенциальных матерей способствовал увеличению числа рождений, с другой – приостановка роста и даже сокращение числа пожилых людей тормозили рост числа смертей (начиная с 2001 г. 60‑летний рубеж переходили малочисленные поколения 1941 г. и последующих лет рождения, вследствие чего число людей в возрасте 60 лет и старше между 2001 и 2006 гг. сократилось на 10 %).

Влияние обоих этих факторов уже ослабевает, но какое-то время еще сохранится, что будет содействовать дальнейшему сокращению естественной убыли населения – примерно до 2012 г. Но к этому времени число потенциальных матерей вернется к уровню начала 1990‑х годов, с которого началось его увеличение, а рост числа пожилых снова наберет силу за счет самых многочисленных послевоенных поколений, рождавшихся в 1949–1960 гг. Соответственно возобновится и рост естественной убыли населения. Этот рост может быть бóльшим или меньшим в зависимости от того, насколько в ближайшие годы удастся снизить смертность и повысить рождаемость, но таких изменений смертности и рождаемости, которые могли бы полностью исключить этот рост, никто из прогнозистов не ожидает (рис. 1.3).

Рис. 1.3. Согласно всем существующим прогнозам, снижение естественной убыли имеет конъюнктурный характер и через несколько лет сменится ее ростом

Таким образом, естественная убыль населения не исчезнет, а, пройдя через период временного сокращения, снова начнет расти. Представление о масштабах ожидаемой убыли дает средний вариант демографического прогноза Росстата (2008 г.), согласно которому она, достигнув в 2010 г. минимума в 463 тыс. человек, уже в 2017 г. превысит 600 тыс., а в 2025 г. превзойдет 800 тыс. человек.

При этом, в отличие от предыдущего периода, естественная убыль населения будет сопровождаться неизбежным ухудшением структурных соотношений, которое может иметь самые серьезные экономические, социальные и политические последствия.

 

1.2.2. Быстрая естественная убыль населения в трудоспособном возрасте

В ближайшее время страну ожидает резкое сокращение численности населения в рабочем возрасте. В соответствии с принятыми в России критериями, к рабочим (трудоспособным) возрастам принято относить мужчин от 16 до 60 и женщин от 16 до 55 лет. На протяжении последних пяти-шести десятилетий численность определяемого таким образом трудоспособного населения, несмотря на некоторые колебания, в целом росла. Однако период этого роста закончился. В 2006 и 2007 гг. численность населения рабочих возрастов снижалась, и это было лишь началом ее резкого и долговременного падения. Согласно среднему варианту прогноза Росстата, за 2009–2025 гг. ее убыль составит 14 млн человек (рис. 1.4). Близкие оценки дают и другие прогнозы, например, аналитический прогноз Института демографии ГУ ВШЭ, в котором оцениваются вероятности появления тех или иных значений прогнозных показателей. Наиболее вероятное (медианное) значение убыли населения в рабочем возрасте за 2008–2005 гг. – 13,9 млн человек, в пределах 60 %-ного доверительного интервала эта величина может колебаться (округленно) от 11 до 17 млн.

Рис. 1.4. Ожидаемая убыль населения в трудоспособном возрасте в 2009–2025 гг. согласно среднему варианту прогноза Росстата составит 14 млн человек

 

1.2.3. Рост демографической нагрузки на трудоспособное население

Сокращение численности населения в рабочем возрасте будет сопровождаться падением его доли во всем населении и увеличением демографической нагрузки – числа лиц в дорабочем и послерабочем возрастах в расчете на 1000 лиц трудоспособного возраста. Особенно важно, что заканчивается временная передышка, связанная с некоторым сокращением числа пожилых людей, и оно снова начнет быстро расти. Все это время начиная с 1992 г. число лиц пенсионного возраста держалось на уровне 29–30 млн. Но сейчас начинается его неуклонный рост: согласно среднему варианту прогноза Росстата, уже в 2011 г. оно превысит 31 млн – столько пенсионеров у нас никогда не было – и до 2025 г. увеличится еще примерно на 5 млн человек.

Одновременно будет увеличиваться и число детей и подростков до 16 лет. Сейчас их очень мало – к началу 2008 г. их насчитывалось немногим более 22 млн – самое маленькое значение за всю историю XX в. В ближайшие годы число детей и подростков будет расти – в результате повышения рождаемости, идущего после 1999 г., и вследствие выхода за пределы дорабочего возраста самых малочисленных когорт 1990‑х годов рождения. Скорее всего, этот рост будет продолжаться недолго и окажется не очень значительным. Согласно среднему варианту прогноза Росстата, число детей и подростков в начале третьего десятилетия приблизится к 26 млн. Даже если представить себе одновременную реализацию всех наиболее благоприятных прогнозных гипотез в отношении роста рождаемости и снижения смертности, то число детей и подростков к 2024–2026 гг. едва ли сможет достичь 30 млн (уровень 2000 г.), после чего начнется его новое сокращение. Тем не менее в ближайшие 10–15 лет число детей и подростков будет увеличиваться, и это увеличение будет вносить свой вклад в рост «иждивенческой нагрузки» на одного трудоспособного.

По оценкам Росстата (средний вариант прогноза), общая нагрузка детьми и пожилыми на 1000 лиц рабочего возраста увеличится с 578 (исторический минимум, зарегистрированный в 2007 г.) почти до 700 в 2015 г. и до 822 в 2025 г. (соответственно на 20 и 41 %). При этом вклад пожилых в общую нагрузку, который еще в 1970 г. составлял примерно 35 %, теперь будет составлять 55–60 %. Если же реализуется более оптимистический вариант прогноза, предполагающий быстрый рост рождаемости, то общая демографическая нагрузка в 2025 г. будет еще большей – почти 880 иждивенцев на 1000 трудоспособных (рис. 1.5 на с. 155).

 

1.2.4. Старение населения

Старение населения – глобальная тенденция, вытекающая из нового баланса рождений и смертей, который складывается в процессе демографического перехода. Одно из главных проявлений старения – значительное повышение доли пожилых людей в населении. Такое повышение начинается вследствие снижения рождаемости («старение снизу»), а затем усиливается снижением смертности пожилых («старение сверху»).

Рис. 1.5. Демографическая нагрузка на 1000 человек в трудоспособном возрасте будет непрерывно расти и, согласно среднему варианту прогноза Росстата, в 2025 г. превысит 800 на 1000

В России доля лиц в возрасте 60 лет и старше между 1960 и 2006 гг. увеличилась с 9 до 17 %, что соответствует доле этой возрастной группы в населении США, но существенно ниже, чем в Европейском союзе (22 %) или в Японии (27 %). Старение населения России продолжается, и в 2025 г. доля лиц в возрасте 60 лет и старше достигнет 23 %, т. е. превысит нынешний европейский уровень. Одновременно будет быстро увеличиваться и доля престарелых людей в возрасте 80 лет и старше (рис. 1.6).

Еще одно важное следствие старения – изменение соотношения старших и младших возрастных групп в составе экономически активного населения: доля старших увеличивается, а доля младших сокращается (рис. 1.7).

Подобных возрастных соотношений в прошлом никогда не существовало, все исторически сложившиеся экономические и социальные институциональные системы – образования, здравоохранения, трудоустройства, обеспечения в старости и т. п. – были приспособлены к гораздо более молодой возрастной структуре. Реформирование всех этих систем с целью их адаптации к необратимо изменившимся возрастным соотношениям – одна из главных задач ближайших десятилетий.

Рис. 1.6. Доля 60‑летних россиян в населении в ближайшие 15 лет превысит 22 %, 80‑летних – достигнет 3,5%

Рис. 1.7. Доля лиц в возрасте 40–59 лет в составе населения в возрасте 20–59 лет к началу 2026 г. повысится до 54%

 

1.2.5. Падение числа потенциальных матерей

Демографическое будущее России во многом зависит от числа рождающихся в стране детей. Сейчас оно невелико, что вызывает оправданное беспокойство общественного мнения и руководства страны. Принимаются меры по повышению рождаемости и соответственно ее роли как компонента будущей динамики населения России, однако решение этой задачи на том этапе демографического развития, в который сейчас вступает Россия, будет еще более сложным, чем на предыдущем этапе.

Нынешние низкая рождаемость и малое число рождений (порядка 1,5 млн в год против 2,2–2,5 млн в 1980‑е годы) имеют место в близких к идеальным, с точки зрения возрастной структуры, условиях периода получения «демографического дивиденда». Абсолютное число женщин детородных возрастов в России (в 2002–2003 гг. оно достигло исторического максимума в 40 млн) велико как никогда, крайне благоприятна и ситуация на брачном рынке.

Однако в ближайшие годы эти благоприятные условия останутся в прошлом, и изменить в этом смысле ничего нельзя. С 2004 г. идет сокращение числа женщин репродуктивного возраста (15–49 лет), к 2015 г. оно сократится по сравнению с 2003 г. более чем на 5 млн, к 2025 – более чем на 7 млн. Правда, число женщин в возрасте самой высокой репродуктивной активности (18–29 лет – возрасты, на которые приходится 75–80 % всех рождений) еще продолжало расти. Но после 2008–2009 гг. начнет сокращаться и оно и к 2015 г. уменьшится примерно на 2,7 млн, а к 2025 г. – на 5,9 млн. Эти оценки практически не зависят от вариантов прогноза, потому что все потенциальные матери 2015 г., равно как и последующих – до середины 2020‑х годов, – уже родились.

В 2004 г., когда число рождений (1502 тыс.) было максимальным за период между 1992 и 2007 гг., на каждую 1000 женщин в возрасте 15–49 лет приходилось 37,7 рождения. Только для того чтобы такое же число детей родилось при том числе женщин в репродуктивных возрастах, которое ожидается в России в 2025 г., этот показатель должен повыситься примерно до 45,7 на 1000. Однако, учитывая, что ежегодное число смертей на протяжении всего периода до 2025 г. будет превышать 2,2 млн, 1,5 млн рождений явно недостаточно. Для того чтобы число рождений устойчиво превышало число смертей, оно должно находиться на уровне, близком к 2,3 млн в год. Для этого, при числе женщин репродуктивного возраста 2025 г., необходимо, чтобы в 2025 г. на 1000 женщин в возрасте 15–49 лет приходилось 70 рождений. Начиная с середины 1960‑х годов такой показатель в России не отмечался ни разу, его появление не в качестве кратковременного эпизода, а как устойчивой величины в течение ближайших десятилетий маловероятно.

 

1.2.6. Сокращение численности населения России

Теоретически естественная убыль населения может быть компенсирована миграционным приростом. Только в этом случае можно было бы остановить сокращение численности населения России, а в какой-то мере и улучшить его возрастную структуру. Но масштабы естественной убыли настолько велики, что ее полная компенсация с помощью иммиграции представляется малореальной.

Прогнозируемая Росстатом величина естественной убыли населения России за 2008–2009 гг. – 11 млн человек – сопоставима с естественной убылью за предшествующие 16 лет (1992–2007) – 12,3 млн человек, – которая, как мы видели, была компенсирована миграционным приростом лишь на 46 %. Но даже и этот результат можно считать довольно высоким, он был достигнут только благодаря миграционному всплеску первой половины 1990‑х годов, когда происходило массовое возвращение россиян из бывших союзных республик СССР.

Рис. 1.8. Большинство прогнозов предсказывают дальнейшее сокращение населения России

После 2000 г. миграционный прирост компенсировал всего около пятой части естественной убыли.

Учитывая имеющийся опыт, прогнозисты с большой осторожностью оценивают возможность компенсации естественной убыли населения России его миграционным приростом, вследствие чего большинство прогнозов предсказывает дальнейшее сокращение населения страны. Так, согласно средним вариантам некоторых имеющихся прогнозов, население России на 2025 г. оценивается в 128,2 млн человек (прогнозы ООН и Бюро цензов США), 137,0 (Росстат, 2008), 138,1 млн (ИДЕМ ГУ ВШЭ, медианное значение вероятностного прогноза). Это означает сокращение населения страны по сравнению с максимумом, достигнутым к началу 1993 г., на 10–20 млн человек, или примерно на 7–10 %. Так как прогнозы обычно выполняются в нескольких вариантах, границы возможных оценок численности населения России в 2025 г. расширяются. С учетом всех вариантов указанных прогнозов оно может составить от 120,6 млн (нижний вариант прогноза ООН) до 144 млн (верхний вариант прогноза Росстата) (рис. 1.8).

Сокращение населения само по себе крайне нежелательно, оно лишает общество напора, динамизма, свойственного растущим населениям. Такое сокращение вдвойне нежелательно в России с ее огромной территорией, значительная часть которой крайне слабо заселена и освоена. Положение усложняется быстрой естественной убылью населения в рабочих возрастах, которая может сильно затормозить экономический рост. Все это создает побудительные мотивы для наращивания объемов компенсирующей миграции, однако возможности использования этого пути в настоящее время ограничены.

 

1.2.7. Большой приток иммигрантов

Величина миграционного прироста населения в предстоящие десятилетия будет во многом зависеть от миграционной политики России, но какой бы ни была эта политика, она не может не считаться с объективно существующими ограничениями социально-экономического и социально-психологического плана, которые делают полномасштабную компенсацию естественной убыли населения миграционным приростом маловероятной.

Правда, в официальной Концепции демографической политики РФ до 2025 г. сформулирована цель: стабилизировать численность населения к 2015 г. и «обеспечить постепенное увеличение численности населения (в том числе за счет замещающей миграции) до 145 млн человек» к 2025 г. При этом предполагается к 2025 г. «обеспечить миграционный прирост на уровне более 300 тыс. человек ежегодно». Этим установкам отвечает верхний вариант новейшего прогноза Росстата (см. рис. 1.8), как представляется, избыточно оптимистический (он предполагает, что уже в 2015 г. по показателям рождаемости Россия превзойдет нынешний уровень всех европейских стран, за исключением Франции и Ирландии). Согласно этому варианту, потребность в компенсирующей миграции будет быстро снижаться, между 2012 и 2017 гг. она составит менее 200 тыс. человек, а затем начнет расти, в 2010 г. превысит 300 тыс. человек и только в 2025 г. превзойдет 500 тыс. человек.

Реалистичнее выглядит средний вариант прогноза Росстата, предполагающий более умеренные темпы улучшения показателей естественного движения населения. Но он соответственно требует большего вклада миграционного прироста. В случае развития по этому варианту прогноза миграция обеспечивает лишь частичную (примерно на 55 %) компенсацию естественной убыли за счет миграционного прироста, что не позволяет стабилизировать численность населения России (к 2025 г. оно сокращается до 137,5 млн человек) и возместить естественную убыль населения в рабочем возрасте (оно сокращается с 90 до 75 млн человек). Тем не менее ежегодный миграционный прирост достигает высоких значений. Уже в 2013 г. он превышает 500 тыс. человек в год и устойчиво растет, поднимаясь в 2024 г. выше планки в 800 тыс. человек.

Такой объем ежегодной миграции намного превосходит ее современный уровень, что может обернуться трудно разрешимыми социально-политическими проблемами. По официальным данным, зарегистрированный миграционный прирост населения России в 2007 г. составил 240 тыс. человек, а в среднем за 2001–2007 гг. – 175 тыс. человек в год. Отметим, что до сих пор этот прирост складывался в основном из русских и представителей других народов России. За 1992–2006 гг. он более чем на 76 % состоял из представителей народов России, в том числе на 67 % – из русских. Но со временем доля народов России в миграционном приросте сокращается. В 2006 г. она впервые опустилась почти до 50 %, в том числе доля русских упала до 43 %. Поскольку мобильные ресурсы живущих за рубежом русских и представителей других народов России сокращаются, тенденция падения их доли в миграционном приросте сохранится, а в случае нарастания миграционных потоков в Россию заметно усилится. Это существенно усложнит проблему интеграции мигрантов в российское общество и, если не будут найдены пути решения или хотя бы значительного смягчения этой проблемы, может сделать прием необходимого по демографическим и экономическим соображениям количества мигрантов невозможным.

Тем не менее увеличение притока иммигрантов, может быть, и не столь большое, но все же значительное, представляется более вероятным, чем резкий рост рождаемости, что и побуждает рассматривать миграционный приток как важнейший компонент «подпитки» населения России в будущем. Но чтобы это произошло, надо сломать существующую инерцию сокращения иммиграции и придать миграционному притоку значение целевого параметра. Пока же в концепции демографической политики упор делается на привлечение соотечественников, однако потенциал этой миграции, при самых благоприятных сценариях, невелик.

Вставка 1.1. «Существуют пределы миграционной емкости любой страны, связанные с ограниченными возможностями социальной адаптации в странах приема иммигрантов, являющихся носителями других культурных традиций, стереотипов и т. д. До тех пор пока количество таких иммигрантов невелико, они достаточно быстро ассимилируются местной культурной средой, растворяются в ней, и серьезных проблем межкультурного взаимодействия не возникает. Когда же абсолютное и относительное число иммигрантов становится значительным, а главное, быстро увеличивается, и они образуют в странах прибытия более или менее компактные социокультурные анклавы, ассимиляционные процессы замедляются и возникают межкультурные напряжения, усиливающиеся объективно существующим экономическим и социальным неравенством “местного” и “пришлого” населения… Сказанное в полной мере относится и к России: как и другие пережившие демографический переход страны, она тоже нуждается в мигрантах, тоже испытывает миграционный напор извне и тоже не может не ощущать объективных границ своей миграционной емкости. Как и везде, они связаны с положением на рынке труда, и, в особенности, с “пропускной способностью” адаптационных и ассимиляционных механизмов и скоростью адаптации, социальной и культурной интеграции иммигрантов».

Население России 2002. Десятый ежегодный демографический доклад / под ред. А. Г. Вишневского. М.: КДУ, 2004. С. 209–210.

 

1.2.8. Возможный рост эмиграции

На протяжении последних 15–20 лет Россия столкнулась не только с новыми для нее проблемами иммиграции, но и с проблемой эмиграции, пока не столь значительной по масштабам, но весьма серьезной, с точки зрения качества уезжающего населения, которое позволяет говорить об опасности «утечки умов».

Миграционный прирост населения России обеспечивается в основном за счет ее миграционного обмена с бывшими республиками СССР. В то же время баланс миграций между Россией и остальными странами – «дальним зарубежьем» – уже на протяжении длительного времени сводится с дефицитом. Эта ситуация начала складываться еще во второй половине 1980‑х годов, до распада СССР, и получила развитие в 1990‑е годы, когда сначала был разрешен выезд из страны некоторым этническим и религиозным группам, а затем – с 1 января 1993 г. – вступил в действие Закон о свободе въезда и выезда. Число выезжавших из страны быстро выросло, хотя сильного всплеска эмиграции из России, которого в начале 1990‑х годов опасались в Западной Европе, не произошло.

На первых порах эмиграция имела преимущественно «этнический» характер, 60–70 % учтенных эмигрантов составляли немцы и евреи, в меньшем числе выезжали также армяне, греки, представители некоторых других народов. Контингенты потенциальных «этнических» эмигрантов постепенно исчерпывались, на какое-то время учтенная эмиграция стабилизировалась на уровне 80–100 тыс. человек в год, а затем стала сокращаться. Тем не менее она привела к появлению довольно значительной миграционной убыли в обмене со странами, находящимися за пределами бывшего СССР. Если говорить только об учтенной миграции, то, по данным Росстата, за период с 1989 по 2006 г. эта убыль превысила 1,1 млн человек. Но, несомненно, существует и значительная неучтенная эмиграция.

В 2006 г. учтенная эмиграция составила всего 10 тыс. человек, что говорит о ее резком сокращении и, казалось бы, не должно вызывать особого беспокойства. Однако следует иметь в виду, что депопуляционные тенденции набирают силу и в Европе, которая также сталкивается с дефицитом рабочей силы. Это не позволяет западноевропейским странам отказаться от иммиграции, которую они пытаются диверсифицировать за счет притока мигрантов из Восточной Европы, включая и Россию. После вступления многих стран Восточной Европы в Европейский союз начался отток рабочей силы из этих стран в более богатые страны ЕС, что уже сейчас обострило проблемы с квалифицированными трудовыми ресурсами в восточноевропейских странах и создало в них заинтересованность в использовании таких ресурсов, имеющихся в России, на Украине и в некоторых других странах СНГ. Иллюстрацией этой растущей заинтересованности может служить вступившее в силу в 2008 г. облегчение Польшей пребывания на ее территории гастарбайтеров из России, Украины и Белоруссии. Если существующие сейчас различия в заработной плате между Россией и такими странами, как Польша, не говоря уже о странах Западной и Северной Европы, сохранятся и ситуация получит развитие, конкуренция с европейскими странами за рабочую силу превратится для России в еще один серьезный вызов.

* * *

В 2006 г., выступая с Посланием Федеральному Собранию Российской Федерации, президент В. Путин назвал демографию «самой острой проблемой современной России». Это выступление способствовало росту внимания государства и общества к демографическим проблемам, подтолкнуло к принятию ряда практических мер, направленных на улучшение демографической ситуации. При этом и В. Путин, и нынешний президент Д. Медведев подчеркивают, что сделаны лишь первые шаги, усилия, направленные на преодоление демографического кризиса в России, необходимо наращивать.

На этом пути придется решать очень сложные задачи, а вступление страны в новый, по многим параметрам неблагоприятный этап демографического развития, еще более затрудняет их решение. Рассчитывать на быстрый выход из демографического кризиса нет оснований, придется преодолевать негативную инерцию, накапливавшуюся десятилетиями. Надежных рецептов лечения многих демографических недугов не существует. Некоторые из них – общие у России и других урбанизированных, индустриальных и постиндустриальных стран, глубоко укоренены в современном образе жизни и слабо поддаются воздействию со стороны государства даже при проведении энергичной демографической политики. Необходимо трезво оценить возможности и границы такого воздействия, его эффективность. Не все, что нас не устраивает, можно изменить. Поэтому политика должна включать не только усилия по изменению неблагоприятных тенденций, но и меры по адаптации к тем из них, изменить которые невозможно.

 

1. Россия перед демографическими вызовами

Сбережение народа в широком смысле включает в себя сохранение или умножение не только числа людей, его составляющих, но и их здоровья и благополучия, интеллектуального и нравственного потенциала общества и каждого отдельного человека, способности народа к успешному освоению всех мировых достижений и активному участию в их развитии.

Однако все эти цели могут быть достигнуты только в том случае, если обеспечивается сбережение народа в узком смысле, если народ не убывает количественно, т. е. если не сокращается, а еще лучше – увеличивается численность населения страны.

К сожалению, Россия сейчас оказалась в таком положении, что не выполняется это базовое условие. Численность ее населения с 1993 г. сокращается, и за весь период сокращения – до начала 2009 г. – страна потеряла 6,6 млн человек, или 4,4 % по отношению к историческому максимуму 1993 г. Хотя в 2009 г. население не сократилось, это вряд ли свидетельствует о переломе тенденции, скорее всего, в обозримом будущем сокращение численности населения России продолжится.

Убыль населения случалась в России и прежде, в XX столетии его рост прерывался четырежды. Первые три раза это было связано с периодами социальных и военных катастроф, сопровождавшихся огромными, но относительно кратко временными подъемами смертности и снижением рождаемости (Первая мировая война, революция и Гражданская война; голод 1932–1933 гг.; Вторая мировая война). В эти периоды о «сбережении народа» можно было забыть.

Подсчитано, что если бы этих трех катастрофических колебаний численности населения России не было, то к началу 1954 г. ее население, несмотря на снижение рождаемости, могло бы достичь 185 млн человек. Фактически же оно составляло 108,6 млн (в начале 1941 г. было 111,4 млн), или на 76,4 млн меньше, чем могло бы.

Однако вместе с окончанием катастрофических событий заканчивались и периоды убыли населения, и оно снова начинало расти, так что демографическая ситуация в спокойные годы выглядела относительно благополучной. К сожалению, это было лишь внешнее благополучие, в стране давно шли долговременные эволюционные процессы, осложненные политическими, социальными и военными потрясениями, которые с неизбежностью подводили страну к ставшей явной в 1992 г. депопуляции.

Нынешняя депопуляция в России имеет глубокие корни, связанные с долговременными неблагоприятными тенденциями рождаемости и смертности именно в «спокойные» годы, хотя, конечно, потрясения катастрофических лет накладывали тяжелый отпечаток на демографическое поведение людей и на демографические тенденции и в более спокойные периоды.

В последние годы в демографическом развитии страны обозначились некоторые позитивные сдвиги, которые, по всей видимости, связаны с активизацией с начала 2007 г. мер государственной социально-демографической политики. Речь идет прежде всего о фиксируемых статистикой росте рождаемости и снижении смертности. Отдавая должное этим позитивным переменам, следует, тем не менее, предостеречь от чрезмерного оптимизма в отношении демографических тенденций обозримого будущего. Эйфория, связанная с позитивными подвижками последних лет, в момент вхождения России в один из самых сложных периодов ее демографической истории представляется неоправданной.

Даже если достигнутые успехи удастся закрепить и развить, в чем пока нет полной уверенности, достижение желаемых режимов рождаемости и смертности потребует немало времени. Но, кроме того, имеются унаследованные от прошлого и не связанные с текущими режимами этих процессов факторы, на которые практически нельзя воздействовать и которые еще долго не позволят России выйти из состояния депопуляции. Речь идет прежде всего о сложившемся возрастном составе населения.

Этот состав формировался на протяжении 100 лет и несет на себе следы всех потрясений советской эпохи, равно как и событий более близкого к нам постсоветского времени. Края возрастной пирамиды изрезаны выступами и впадинами, отражающими демографическую историю страны за 100 лет (рис. 1), причем эти неустранимые выступы и впадины оказывают самое прямое влияние на сегодняшние и завтрашние демографические показатели.

Сегодня естественная эволюция сложившейся возрастной пирамиды подвела к тому, что в России подходит (или уже даже подошел) к концу недавний период благоприятных изменений возрастной структуры, и они неотвратимо становятся крайне неблагоприятными.

Рис. 1. Возрастно-половая пирамида населения России на начало 2009 г. (столбики), согласно среднему варианту прогноза Росстата на начало 2019 г. (пунктир) и 2029 г. (сплошная линия), тыс. человек

У начавшегося в 1992 г. периода явной депопуляции (естественный прирост населения сменился его естественной убылью) была особенность, которая, в определенном смысле, смягчала последствия ухудшения демографической ситуа ции. Население сокращалось, но это сокращение сопровождалось улучшением возрастных соотношений, наиболее важных с экономической, социальной или демографической точек зрения, страна получала своеобразный «демографический дивиденд».

Он проявился, в частности, в относительно благоприятной динамике естественной убыли населения. Некоторое время она быстро нарастала, но затем появилась тенденция к ее сокращению, особенно начиная с 2001 г., что хорошо видно на рис. 2. Иногда эту тенденцию рассматривают как устойчивую, которая в скором времени приведет к возвращению от отрицательного прироста (т. е. убыли) к нулевому, а то и положительному. На самом деле, эта тенденция – временная, объясняющаяся деформациями российской возрастной пирамиды.

Рис. 2. Естественный прирост (убыль) населения России, 1990–2009 гг., тыс. человек

Источник: Демографический ежегодник России 2009. М.: Росстат, 2008.

Вследствие этих деформаций в начале первого десятилетия нового века совпали два демографически выгодных структурных сдвига: рост числа потенциальных матерей и замедление роста числа пожилых людей.

Первый сдвиг был обусловлен увеличением числа рождений в 1980‑е годы, он объясняет рост числа женщин репродуктивных возрастов в 1990‑е годы. Число женщин в возрасте от 15 до 50 лет выросло с 36,3 млн в 1992 г. до 40 млн в 2002–2003 гг., после чего оно чуть-чуть сократилось, все еще оставаясь очень высоким, более высоким, чем когда-либо в прошлом. Если же взять более узкий диапазон возрастов, вносящих основной вклад в рождаемость, то число женщин в возрасте от 18 до 30 лет, на долю которых обычно приходится 75–80 % всех рождений, с 1992 г., когда оно составляло 11,9 млн, выросло до 14,3 млн в 2007–2008 гг. – на 2,4 млн, или на 20 %. Это не могло не внести своего вклада в рост числа рождений, наблюдавшийся после 1999 г.

Второй сдвиг был связан с тем, что начиная с 2001 г. 60‑летний рубеж переходили малочисленные поколения 1941 г. и последующих военных лет рождения, вследствие чего число людей в возрасте 60 лет и старше между 2001 и 2006 гг. сократилось на 10 %. А это, в свою очередь, тормозило рост количества смертей, так как основная масса смертей всегда приходится на пожилые возрасты.

Совокупное действие обоих структурных сдвигов и привело к тому, что естественная убыль населения стала сокращаться – в этом выразился собственно демографический эффект получения «демографического дивиденда».

Однако этот эффект ощущался не только в демографической, но и в экономической и социальной областях. Хотя население страны в целом сокращалось, число лиц в трудоспособном возрасте (мужчин от 16 до 60 и женщин от 16 до 55 лет) в этот период непрерывно увеличивалось: в 1993 г. оно не достигало 84 млн, в 2006 г. превысило 90 млн. Одновременно резко сократилось число детей до 16 лет – с 35,8 млн в 1992 г. до 22,7 млн в 2006 г. Число же лиц пенсионных возрастов почти не менялось, оставаясь на уровне 29–30 млн, и в 2006 г. было даже несколько меньшим, чем в 2002 г.

В результате непрерывно снижалась демографическая нагрузка на трудоспособное население. В 1993 г. она составляла 771 человек в «иждивенческих» – до и после трудоспособного – возрастах на 1000 лиц в трудоспособном возрасте, тогда как в 2006 г. – всего 580 на 1000, столь низкой она не была никогда прежде. Разумеется, это не могло не сказаться благоприятно на потребности в социальных расходах государства: в той мере, в какой она зависит от демографических соотношений, она была минимальной.

Однако возрастной состав населения продолжает изменяться – и теперь уже в неблагоприятном направлении, соответственно влияние выгодных структурных подвижек начинает ослабевать. Примерно к середине первого десятилетия XXI в. Россия в своем демографическом развитии подошла к новому поворотному пункту, когда получение «демографического дивиденда» заканчивается и изменения возрастной структуры, в отличие от предыдущего периода, становятся крайне невыгодными. Наложение этих неблагоприятных изменений на продолжающееся сокращение населения ведет к тому, что Россия входит в наиболее острый и опасный этап демографического кризиса, развивающегося уже более полувека – с середины 1960‑х годов – вначале в латентной, а с 1992 г. – в явной форме.

Поворот от позитивных к негативным тенденциям изменения возрастных соотношений займет несколько лет, но его явные признаки уже налицо. В частности, с 2004 г. началось сокращение числа женщин репродуктивных возрастов (хотя число женщин в возрасте от 18 до 30 лет еще и в 2008 г. удерживалось на высоком, максимальном после 1984 г. уровне). В 2007 г. впервые за длительный период началось сокращение численности населения в трудоспособном возрасте. Эти тенденции будут быстро нарастать.

Какое-то время структурные преимущества еще будут давать о себе знать, содействуя, в частности, дальнейшему сокращению естественной убыли населения. Но примерно к 2012 г. число потенциальных матерей вернется к уровню начала 1990‑х годов, с которого началось его увеличение, а рост числа пожилых снова наберет силу за счет самых многочисленных послевоенных поколений, рождавшихся в 1949–1960 гг. Соответственно возобновится и увеличение естественной убыли населения. Это увеличение может быть бóльшим или меньшим в зависимости от того, насколько в ближайшие годы удастся снизить смертность и повысить рождаемость, но таких изменений смертности и рождаемости, которые могли бы полностью исключить этот рост, никто из прогнозистов не ожидает.

Представление о масштабах ожидаемой убыли дают имеющиеся прогнозы. Наиболее оптимистичные, но и наименее вероятные из них оценивают ежегодную естественную убыль в середине второго десятилетия нынешнего века в 200–250 тыс. человек, более вероятные оценки повышают это значение до 500 тыс. человек и более. Совокупная естественная убыль населения России за период с 2010 по 2025 г., по умеренным прогнозам, может достичь 10–14 млн человек (за 1992–2008 гг. она составила 12,6 млн человек).

Не лучше обстоит дело и с влиянием нового этапа депопуляции на экономическую сферу. В ближайшее время страну ожидает резкое сокращение численности населения в рабочем возрасте. На протяжении последних пяти-шести десятилетий она, несмотря на некоторые колебания, в целом росла. Однако период этого роста закончился. С 2006 г. численность населения рабочих возрастов снижается, но пока это лишь начало ее резкого и долговременного падения. Согласно среднему варианту прогноза Росстата, за 2009–2025 гг. ее убыль составит 13 млн человек. Близкие оценки дают и другие прогнозы.

Сокращение численности населения в рабочем возрасте будет сопровождаться падением его доли во всем населении и увеличением демографической нагрузки – числа лиц в до– и послерабочем возрастах в расчете на 1000 лиц трудоспособного возраста. Особенно важно, что заканчивается временная передышка, связанная с некоторым сокращением числа пожилых людей, и оно снова начнет быстро расти. Все это время начиная с 1992 г. число лиц пенсионного возраста держалось на уровне 29–30 млн. Но сейчас начинается его неуклонный рост, согласно среднему варианту прогноза Росстата, уже в 2011 г. оно превысит 31 млн – столько пенсионеров в России никогда не было – и до 2025 г. увеличится еще на 5–7 млн человек (в зависимости от варианта прогноза).

Одновременно будет увеличиваться и число детей и подростков до 16 лет. Сейчас их очень мало – к началу 2008 г. их насчитывалось немногим более 22 млн – видимо, самое маленькое значение, по крайней мере с начала XX в. В ближайшие годы число детей и подростков будет расти – в результате повышения рождаемости, идущего после 1999 г., и вследствие выхода за пределы дорабочего возраста самых малочисленных когорт 1990‑х годов рождения. Скорее всего, этот рост будет продолжаться недолго и окажется не очень значительным. Согласно среднему варианту прогноза Росстата, число детей и подростков в начале третьего десятилетия будет составлять примерно 26 млн. Даже если представить себе одновременную реализацию всех наиболее благоприятных прогнозных гипотез в отношении роста рождаемости и снижения смертности, то число детей и подростков к 2024–2026 гг. едва ли сможет достичь 30 млн (уровень 2000 г.), после чего начнется его новое сокращение. Тем не менее в ближайшие 10–15 лет число детей и подростков будет увеличиваться, и это увеличение будет вносить свой вклад в рост «иждивенческой нагрузки» на одного трудоспособного.

По оценкам Росстата (средний вариант прогноза), общая нагрузка детьми и пожилыми на 1000 лиц рабочего возраста увеличится с 578 (исторический минимум, зарегистрированный в 2007 г.) примерно до 700 в 2015 г., перешагнет через 800 в 2020 г. (соответственно рост на 20 и 38 %) и будет продолжать расти. При этом вклад пожилых в общую нагрузку, который еще в 1970 г. составлял примерно 35 %, теперь будет составлять 55–60 %. Если же реализуется более оптимистический вариант прогноза, предполагающий быстрый рост рождаемости, то общая демографическая нагрузка в 2025 г. будет еще большей – 850–860 иждивенцев на 1000 трудоспособных.

Таким образом, Россия, уже длительное время развиваясь в условиях депопуляции, которая на первом этапе (1964–1991 гг.) протекала в скрытой, латентной форме, в 1992 г. приобрела явную форму естественной убыли населения, но сопровождалась получением демографического дивиденда, а сейчас вступает в новый этап, когда демографический дивиденд исчерпан и естественная убыль населения сопровождается невыгодными структурными изменениями, оказывается перед очень серьезными вызовами.

 

2. Возможен ли недемографический ответ на демографические вызовы?

Осознавая серьезность стоящих перед страной вызовов, многие исследователи и прогнозисты пытаются найти на них ответ, не претендуя на изменение самих демографических тенденций, а ориентируясь на экономическую и социальную адаптацию к ним за счет научно-технического прогресса, роста производительности труда, изменения возраста выхода на пенсию и т. п. Нет сомнения, что такая адаптация потребуется – многие демографические изменения необратимы. Однако следует четко осознавать, что возможности адаптации небезграничны – существуют демографические пороги, переходить через которые крайне нежелательно по самым разным соображениям, причем эти соображения различны и имеют разный вес в разных странах. Своя специфика есть и у России, причем, по ряду исторических и географических причин, она принадлежит к числу стран, чьи возможности адаптироваться к неблагоприятным демографическим сдвигам весьма ограничены.

Небеспредельны, в частности, возможности роста производительности труда, на который уповают многие экономисты, полагая, что за счет этого роста со временем можно будет компенсировать сокращение населения России, которое поэтому не следует излишне драматизировать.

Сегодня производительность труда – не самое сильное место России, и расчеты на ее стремительный взлет пока выглядят чрезмерно оптимистичными. Однако приводимые ниже соображения касаются не столько оценки перспектив производительности труда в России, сколько общей экономической философии, допускающей компенсацию количества людей их качеством, эффективностью их труда и т. п.

В такой философии, как нам кажется, явно просматривается экономическая логика предприятия или отрасли: рост производительности труда позволяет решить поставленные задачи, достичь желаемого результата с меньшими издержками за счет использования меньшего числа работников. С точки зрения задач, решаемых предприятием или отраслью, человек – один из факторов производства, ресурс, средство достижения тех или иных экономических целей. Если можно решить эти задачи с меньшим числом людей – тем лучше.

Попытка распространить подобный подход на все общество не нова, но едва ли оправдана, это также давно известно. «Такова ведь доктрина, изложенная Рикардо в его знаменитой работе “Начала политической экономии”. Предположим, говорит он, что капиталист получает ежегодную прибыль в 2 тыс. фунтов стерлингов. Не все ли ему равно, сто или тысяча рабочих заняты у него на работе? “Не так ли обстоит дело и с действительным доходом нации?” – спрашивает Рикардо. Если действительный чистый доход нации – земельная рента и прибыль – остается на одном уровне, то в конце концов безразлично, получен ли он от десяти миллионов или от двенадцати миллионов жителей. Сисмонди в своих “Новых началах политической экономии” в ответ на это указывает, что, согласно такой точке зрения, для английской нации должно было бы быть совершенно безразлично, если бы исчезло все население и на острове остался бы один король при условии, что автоматические машины давали бы ему возможность получать ту же сумму чистого дохода, которую сегодня создает население в двадцать миллионов».

Даже с точки зрения экономики в целом, рост производительности труда, при всей его несомненной важности, не может ничего противопоставить сокращению численности населения, ибо человек присутствует в экономике не только как производитель, но и как потребитель производимых благ и услуг, а главное – как единственный мотор всех экономических изменений. Экономика, работающая на одного «английского короля», бессмысленна, экономика существует для людей, а не люди – для экономики.

Логика же общества и вовсе не сводима к экономической логике, отводит ей ограниченное и подчиненное место. В рамках экономической логики рост производительности труда важен тем, что дает возможность более эффективно решать сформулированные экономические задачи. В рамках «социетальной» логики он ценен тем, что, устраняя одно за другим многие экономические ограничения, позволяет формулировать сами эти задачи, расширять их круг, увеличивает свободу целеполагания, возможности выбора, разнообразие видов деятельности.

Число стоящих перед обществом задач никогда не бывает конечным. Рост производительности труда позволяет превращать в экономические задачи ранее таковыми не считавшиеся или вообще не существовавшие. Все эти задачи вытекают из неэкономических целей людей, по отношению к которым сама экономика – лишь средство. Рост производительности труда – главная предпосылка повышения качества жизни людей.

Казалось бы, логика экономического роста при неизменном или сокращающемся населении формально не противоречит росту ВВП на душу населения, а значит, и повышению качества жизни. В то же время каждому понятно, что рост душевого ВВП не означает немедленной раздачи возросших ресурсов по принципу «всем сестрам по серьгам». Фундаментальные цели социального прогресса достигаются в ходе решения коллективных задач, без решения которых невозможно достижение ни индивидуального благополучия, ни высокого уровня или качества жизни и т. п.

Решение таких коллективных задач часто зависит не столько от душевого, сколько от совокупного ВВП. Высокий совокупный ВВП позволяет даже при относительно бедном населении сконцентрировать огромные ресурсы в руках государства, которое благодаря этому может выполнять амбициозные внутренние программы, стать серьезным игроком на мировой политической сцене – устремления, не чуждые России. В силу ряда исторических и даже географических причин у нее есть немало задач, решение которых требует крупных централизованных затрат независимо от численности населения. Но чем меньше число людей, которым приходится обеспечивать такие затраты, тем беднее каждый из них.

Таковы, например, задачи, связанные с самой большой в мире государственной территорией России. Наша территория – огромное богатство, но эффективное использование этого богатства требует постоянных крупных затрат на обустройство и охрану пространства страны. На это никогда нет достаточных средств. Отсюда неухоженность российской территории, знаменитое российское бездорожье, запущенность периферийной сети населенных пунктов, браконьерское использование ее естественных ресурсов и т. п.

К такому же типу задач относится, например, развитие науки, поддержание экологического равновесия, да и вообще удовлетворение всех потребностей, которые нелинейно связаны с числом благополучателей.

Возможности решения всех таких задач связаны с размерами совокупного ВВП. А они-то как раз зависят не только от производительности труда, но и от числа производителей, т. е., в конечном счете, от численности населения. ВВП России в 2005 г. (1697,5 млрд долл. ППС) было почти таким же, как Италии (1626,3 млрд), но потребность в централизованных расходах Италии – в силу намного меньшей территории, интегрированности в Европу и по ряду других причин – были намного меньшими, чем у России. А ВВП Китая (5333,2 млрд долл. ППС) более чем втрое превосходил российский и, несмотря на более бедное население, Китай мог себе позволить расходовать на централизованные нужды огромные ресурсы.

Население России заинтересовано в том, чтобы бремя решаемых ею коллективных задач ложилось на большее число плеч, иначе оно становится непосильным. В результате часть из них не решается, другая решается лишь частично, вступая при этом в конкуренцию с задачей повышения качества жизни россиян, причем именно эта задача оказывается неконкурентоспособной и все время проигрывает. Характерный пример такого проигрыша – долговременная неспособность обеспечить показатели продолжительности жизни, сопоставимые с показателями стран примерно такого же уровня развития, о чем будет сказано ниже.

Но это лишь один и, может быть, даже не главный довод против переоценки возможностей дать экономический ответ на демографические вызовы. Более важный – и именно с точки зрения экономической логики – вопрос о том, не тормозит ли недостаточное по численности население, а особенно низкие или отрицательные темпы его роста, сам рост производительности труда? Этот вопрос давно уже привлекает внимание экономистов.

Еще в 1938 г. в президентском послании Американской экономической ассоциации, озаглавленном «Экономический прогресс и замедляющийся рост населения», американский экономист Элвин Хансен писал: «Было бы ничем не оправданным оптимизмом отрицать, что существуют вытекающие из резкого перехода от быстрого роста населения к его прекращению серьезные структурные диспропорции, которых можно избежать или которые легко можно смягчить, только если проводить соответствующую изменившейся ситуации экономическую политику».

Соответствующая экономическая политика, конечно, необходима, но ее возможности скорее всего ограничены. И в любом случае она должна учитывать весьма разнообразные последствия депопуляционных тенденций, оказывающих тормозящее воздействие на экономику.

Механизм торможения может быть связан, например, с тем, что в условиях стагнации, а тем более убыли населения, медленное обновление рабочей силы и ее старение вступают в противоречие с быстрым обновлением знаний, что тормозит научно-технический прогресс. В связи с этим в дополнение к тем неблагоприятным структурным изменениям в населении, о которых говорилось выше, следует назвать и такое важное, с экономической точки зрения, изменение, как старение его трудоспособной части.

40 лет назад я писал о том, что «высокие темпы научно-технического и организационного прогресса производства, постоянное возникновение новых технических направлений, новых огромных отраслей и т. п. процессы, интенсивность которых находится в прямой связи со скоростью всего экономического развития, требуют соответствующих по масштабам и темпам изменений в профессиональной и квалификационной структуре трудовых ресурсов… Как приобретение какой-либо профессии или специальности впервые, так и их смена, равно как и смена места работы, значительно проще в относительно молодом возрасте. Более высокий удельный вес молодежи в трудоспособном населении является важным условием высокой мобильности. Наоборот, более высокий удельный вес старших возрастных групп ослабляет мобильность, увеличивает “вязкость” трудовых ресурсов, затрудняет приспособление экономической структуры к меняющимся условиям и требованиям».

Рис. 3. Соотношение трех возрастных групп внутри населения в трудоспособном возрасте, 1959–2031 гг. (2010–2031 гг. – в соответствии со средним вариантом прогноза Росстата)

Актуальность этих соображений не убывает со временем, скорее, напротив, она возрастает. В России старение населения в трудоспособном возрасте идет непрерывно, хотя и с некоторыми колебаниями, уже много десятилетий. В 1959 г. в России население трудоспособного возраста состояло на 44 % из молодых людей до 30 лет и на 21 % – из лиц старших возрастов (45 лет и старше). Уже к 1990 г. соотношения изменились, но, казалось бы, не очень сильно: доля старшей группы превысила 24 %. Однако сейчас она уже перешла порог 30 %, пос ле 2030 г. перешагнет через 35 %. Доля же младшей группы к началу 1990‑х годов потеряла 10 процентных пунктов, к 2010 г. несколько повысилась (около 36 %), но уже через несколько лет она опустится ниже 30 %. Более полная картина старения трудоспособного населения представлена на рис. 3.

Старение как всего, так и трудоспособного населения, особенно на фоне сокращения численности того и другого, может негативно влиять на экономический рост не только через замедление темпов роста производительности труда, но и через состояние внутреннего рынка, который сжимается, не подавая производству нужных стимулирующих сигналов, да и через все неизбежное замедление темпов развития, спад энергии в обществе, не испытывающем напора поднимающихся молодых поколений.

Наряду с проблемами, общими для всех сталкивающихся с депопуляционными тенденциями стран, Россия имеет еще и свои специфические, связанные с огромным несоответствием между численностью населения и размером территории.

Россия располагает самой большой территорией в мире – более 17 млн кв. км, – которая почти вдвое превосходит территории других «гигантов» – Китая, США, Канады. В то же время население ее не столь велико, к тому же оно крайне неравномерно распределено по огромной территории. Наиболее плотно заселены историческое ядро России, Северный Кавказ и Поволжье, но и здесь плотность населения вдвое ниже, чем в Европейском союзе (119 человек на 1 кв. км). Европейская часть страны сопоставима по заселенности с США (29 человек на 1 кв. км). В азиатской же части, занимающей три четверти территории, проживает лишь один из пяти россиян (табл. 1).

Таблица 1. Население и территория федеральных округов Российской Федерации на начало 2009 г.

Наиболее многолюдны Центральный и Приволжский федеральные округа, в которых сосредоточено соответственно 26,2 и 21,2 % населения России. А в Дальневосточном округе, занимающем более трети территории страны, проживает всего 4,6 % россиян.

На протяжении XX в. шел регулируемый, подчас весьма жесткими мерами, сдвиг населения на север и восток и, в меньшей степени, на юг. Доля россиян, проживающих в азиатской части страны, стабильно, хотя и с существенным замедлением в 1960‑1980‑е годы, росла – от 13,3 % в 1926 г. до 21,8 % в 1989 г. Постоянно увеличивалось население, проживающее на территории современных Уральского (с 5,3 до 8,5 %), Сибирского (с 10,6 до 14,3 %), Дальневосточного (с 1,7 до 5,4 %) и Южного (с 12,5 до 14,0 %) федеральных округов. Удельный вес населения Центрального и Приволжского округов, напротив, неуклонно сокращался (соответственно с 34,5 до 25,9 % и с 26,2 до 21,5 %). После переписи 1989 г. возобладала обратная тенденция – смещение массы населения с северо-восточных окраин страны в юго-западном направлении. В результате население азиатской части страны уменьшилось за 1989–2008 гг. на 2,7 млн человек, а доля его сократилась до 20,7 %. Демографический потенциал Сибири и Дальнего Востока явно недостаточен для освоения расположенных здесь природных богатств и для создания развитой, более или менее сплошной экономической и поселенческой структуры. К тому же население Азиатской России убывает еще быстрее, чем население всей страны, что также отражает общую ограниченность российского демографического потенциала.

Баланс внутренних миграций явно складывается не в пользу восточных регионов, за 1991–2008 гг. отрицательное миграционное сальдо Урала, Сибири и Дальнего Востока приблизилось к 1,4 млн человек, тогда как только Центральный федеральный округ получил за счет внутренних миграций прибавку около 1,3 млн. Львиная доля этого прироста приходится на Москву и Московскую область.

Территориальные диспропорции размещения российского населения, которые сейчас нарастают, не исчезли и оставались весьма значительными и тогда, когда население азиатской части России росло. Но, оценивая нынешнюю ситуацию, нельзя сбрасывать со счетов и то, что происходит за пределами России. С середины прошлого века население зарубежной Азии почти утроилось и сейчас превышает 4 млрд человек. Сегодня на долю Российской Азии приходится 35 % территории этой части света и менее 1 % ее населения.

Смещение населения на запад страны отражает конкуренцию регионов за людские ресурсы в условиях их явного дефицита. Этот дефицит сказывается также и на росте городов, в том числе и наиболее крупных. В период бурной урбанизации они росли за счет сельского населения, которое тогда казалось безграничным. Однако сейчас потенциал сельско-городской миграции в России близок к исчерпанию, городам практически нечем пополнять население, оно сокращается. При этом не растет и даже несколько снизилась (с 73,8 до 73 % за период с 1991 г.) доля горожан в общем населении страны. Общественное мнение более или менее знакомо с феноменом, в известной степени закономерным, исчезновения с карты России десятков тысяч сел. Но за период между переписями 1989 и 2002 гг. впервые произошло сокращение числа городских поселений, которое продолжается и сейчас: в 1989 г. их было 3230, в 2002 г. – 2940, на начало 2009 г. – 2417.

По оценке А. Трейвиша, в нынешней России площадь обжитой территории, где есть постоянные поселения, не превышает 7 млн кв. км (около 40 % всей территории). Из них относительно благоприятных для жизни – примерно 5 млн кв. км: 29 % площади России, на которой сосредоточено 93 % ее жителей при плотности населения в среднем 26–27 человек на 1 кв. км, а сельского населения – 7 человек на 1 кв. км. «Поволжье и Сибирь, где на жителя приходится 2–2,5 га угодий и 1–1,5 га пашни, сравнимы только с самыми многоземельными странами мира. Почти везде, кроме Северного Кавказа, налицо изобилие агроземель, хотя и низкопродуктивных. Однако если учесть, что, по прогнозам, среднемировая обеспеченность пахотными землями к 2050 г. сократится до 0,7 га на одного жителя планеты, даже и низкопродуктивные земли будут востребованы еще больше, чем сейчас, а российская обеспеченность пахотными землями в расчете на одного жителя выглядит очень высокой». Но эксплуатация этих земель может натолкнуться на нехватку людей.

Согласно укрупненным расчетам А. Трейвиша, только чтобы поднять плотность жителей малонаселенных регионов до среднего по России уровня (даже не «достаточного», не «оптимального») и чтобы подтянуть совсем отстающие хотя бы до уровня малонаселенных, не хватает 21 млн человек, в том числе в Европейской России– 5 млн.

Эти расчеты не учитывают потребности в городских сгустках населения, особенно в крупных городах, без которых не обходится ни одна современная страна. В России не хватает крупных городов, особенно в восточной ее части. По-настоящему большими можно считать только Москву, число жителей которой превысило 10,5 млн человек, и Санкт-Петербург с 4,6 млн жителей. Численность населения других девяти российских городов-миллионников – Новосибирска, Нижнего Новгорода, Екатеринбурга, Самары, Омска, Казани, Челябинска, Ростова-на-Дону и Уфы – от 1 до 1,4 млн человек. Некоторое время в эту группу входили Волгоград и Пермь, но сейчас они выбыли из нее. На начало 2009 г. имелось еще 24 города с населением от 500 тыс. до 1 млн человек, но для огромной территории России этого мало. Крупные города – опорные пункты всей сети городов, центры регионального развития, и то и другое ослаблено маломощностью этого звена, организующего всю систему расселения, а в значительной степени и экономическую и социальную жизнь страны.

Изменить же эту ситуацию в нынешних условиях невозможно. Крупные города и без того отсасывают население из более мелких, но мобильного ресурса на всех уже не хватает, в частности, и вследствие сокращения – по демографическим причинам – численности молодежи. В этих условиях хоть как-то расти за счет внутренней миграции могут примерно полсотни наиболее экономически успешных крупных городов, расположенных в обжитой части страны с относительно мягким климатом.

Территория требует населения, и эту потребность невозможно закрыть ничем, кроме людей.

Заканчивая этот раздел доклада, следует подчеркнуть: его пафос заключается не в том, чтобы обосновать ненужность экономических или каких-либо иных ответов на демографические вызовы. Все возможные ответы такого рода нужны, их поиск, всемерное повышение их эффективности необходимы для того, чтобы смягчить последствия неблагоприятных демографических тенденций. Мы лишь стремились подчеркнуть, что кардинального решения проблемы все эти ответы не дают, только растущее население может обеспечить стране необходимый экономический и социальный динамизм.

Центральным же остается вопрос о том, способна ли Россия обеспечить в обозримом будущем рост своего населения.

 

3. Может ли дать ответ на демографические вызовы рост рождаемости?

Главная причина депопуляции России – низкая рождаемость, не обеспечивающая даже простого замещения родительских поколений поколениями детей. Российское общественное мнение с большим опозданием осознало эту проблему, существующую очень давно.

И сейчас мало кто знает, что ни одно поколение россиян, родившихся после 1910 г. и вступавших в активный репродуктивный возраст, начиная с эпохи «великого перелома», конца 1920‑х – начала 1930‑х годов, не воспроизводило себя. Пока таких поколений в населении было немного и общий уровень рождаемости в стране определялся старшими когортами, он оставался относительно высоким. Но уже в первое послевоенное десятилетие все когорты женщин с более высокой рождаемостью постепенно оказались за пределами репродуктивного возраста, их почти полностью вытеснили более молодые когорты, рождаемость у которых к тому же продолжала снижаться.

В результате фиксируемые статистикой «поперечные» показатели – общий коэффициент рождаемости, коэффициент суммарной рождаемости – не только не смогли вернуться к довоенному уровню, но неуклонно падали. Уже к началу 1960‑х годов коэффициент суммарной рождаемости городских женщин опустился ниже уровня простого воспроизводства, хотя у сельского населения он в эти годы еще был относительно высоким. Но он быстро снижался и в селе, а кроме того, стремительно сокращалась доля сельского населения, а значит и его вклад в общую рождаемость. Итогом этих изменений стало то, что в 1964 г. коэффициент суммарной рождаемости перестал обеспечивать простое замещение поколений уже для всего населения России, нетто-коэффициент воспроизводства опустился ниже единицы.

Страна вступила в период скрытой депопуляции, и это можно считать началом первого этапа современного демографического кризиса в России. На протяжении этого этапа, который продолжался до 1992 г., только однажды, в 1986–1988 гг., видимо, под влиянием мер демографической политики 1980‑х годов, антиалкогольной кампании, а возможно и оптимистических социальных ожиданий первых лет «перестройки», нетто-коэффициент воспроизводства снова превысил порог замещения поколений, но это повышение оказалось кратковременным и сменилось новым резким падением (рис. 4).

Нетто-коэффициент воспроизводства населения зависит от рождаемости и от смертности. Однако смертность отражается в этом показателе далеко не в полной мере, учитывается только смертность женщин до достижения ими среднего возраста матери. В прошлом, когда смертность в детстве и в молодых возрастах была высокой, она влияла на величину нетто-коэффициента очень сильно. Но сейчас это влияние почти исчезло, даже в России с ее относительно высокой смертностью до среднего возраста матери доживает 98 % родившихся девочек. Поэтому нетто-коэффициент воспроизводства все больше превращается просто в измеритель уровня рождаемости с точки зрения ее способности обеспечивать возобновление поколений (простое, расширенное или суженное).

Соответственно динамика нетто-коэффициента свидетельствует о том, что российская рождаемость давно опустилась ниже уровня простого замещения поколений, и возникает закономерный вопрос, способна ли она в обозримом будущем повыситься настолько, чтобы обеспечить хотя бы неубывание числа россиян, что, несомненно, должно служить одним из критериев «сбережения народа».

Рис. 4. С 1964 г. нетто-коэффициент воспроизводства населения России находится ниже границы простого возобновления поколений

К сожалению, приходится признать, что такое развитие событий маловероятно. На то есть, по меньшей мере, две причины, причем даже теоретически воздействовать можно только на одну из них.

Первая причина – это установившийся низкий уровень рождаемости. Если оценивать его, как это обычно делается, показателем суммарной рождаемости условного поколения, то он достиг исторического минимума (1,16 рождения на одну женщину) в 1999 г. и с тех пор неуклонно растет, оставаясь при этом намного ниже уровня, теоретически необходимого для простого замещения поколений (примерно 2,15). В 2008 г. показатель суммарной рождаемости в России достиг 1,51, и она оказалась примерно в середине списка развитых стран, ранжированных по величине этого показателя.

В официальной Концепции демографической политики России предполагается, что в результате проведения эффективной пронаталистской социально-демографической политики к 2025 г. показатель суммарной рождаемости по высится до 1,95, т. е. до уровня, сейчас весьма редкого для развитых стран. Возможность столь эффективного воздействия на прокреативное поведение людей далеко небесспорна. Хотя активизация демографической политики с 2007 г. дала очевидные результаты, эксперты оценивают их с большой осторожностью, имея на то достаточно веские основания.

Давно известно, что и конъюнктура, и политика могут влиять на текущие показатели рождаемости, менять ее «календарь», так называемые «темпы формирования семьи», т. е. возраст при рождении детей в разных поколениях матерей, интервалы между последовательными рождениями, а тем самым и уровни рождаемости, фиксируемые в разные календарные годы. Однако на итоговой рождаемости женских поколений такие изменения сказываются мало. Рождаемость у реальных поколений женщин (когортная рождаемость) меняется эволюционно и достаточно плавно, не зная резких колебаний и скачков, хотя их и демонстрируют чувствительные к конъюнктуре «поперечные» показатели рождаемости календарных лет, к которым обычно приковано внимание непрофессиональных наблюдателей.

Игра же с «календарем» рождаемости, выступающая в качестве еще одного конъюнктурного фактора, может быть неудачной, а иногда и опасной из-за порождаемых ею демографических волн. Так было в 1980‑е годы, когда стимулированное мерами демографической политики кратковременное повышение «поперечного» коэффициента суммарной рождаемости, наложившись на рост числа женщин прокреативных возрастов (следствие высокой рождаемости 1950‑х годов), привело к значительному росту числа рождений и одновременно подготовило его резкий спад в 1990‑е годы.

Оценивая перспективы изменения итоговой рождаемости поколений под влиянием нынешнего цикла демографической политики, эксперты отмечают, что даже при благоприятном развитии событий полноценно отреагировать на меры пронаталистской политики смогут только женщины, родившиеся в 1990‑е го ды и позднее. Скажем, у поколений 1995 года рождения итоговая рождае мость может превысить 1,8 или даже 1,9 ребенка в расчете на одну женщину, но они вступят в период активного формирования семей только после 2015 г. Итог же прокреативной деятельности более ранних женских когорт уже в значительной степени предопределен, и у них либо вовсе нет резервов роста рождаемости, либо эти резервы крайне незначительны.

Это не значит, разумеется, что попытки проводить пронаталистскую политику не должны делаться, а ее формы не должны совершенствоваться. Следует только иметь в виду, что при самых оптимистических ожиданиях даже и успешная пронаталистская политика принесет плоды в достаточно отдаленном будущем, пока же придется мириться с относительно низкой рождаемостью, способной поддерживать только суженное воспроизводство населения.

Однако, помимо низкой рождаемости, которая долго не позволит избавиться от сохраняющейся с 1992 г. естественной убыли населения, есть еще одна причина пессимистического взгляда на будущие изменения численности населения России. Эта уже упоминавшаяся причина – сложившаяся возрастная структура населения страны.

Выше неслучайно было сказано, что 2,15 рождения на одну женщину – уровень рождаемости, соответствующий (в условиях современной смертности) простому замещению поколений теоретически. На практике это соответствие может наблюдаться только в том случае, если возрастная пирамида населения сформирована в результате длительного сохранения неизменного уровня повозрастной рождаемости и имеет плавные края без значительных деформаций. Между тем российская возрастная пирамида, как мы видели, совершенно не соответствует этим требованиям (см. рис. 1 на с. 165).

С точки зрения рождаемости, в ближайшие десятилетия особенно важна впадина в нижней части пирамиды, которая образовалась вследствие спада рождаемости в 1990‑е годы, наложившегося на все еще дающее о себе знать эхо Второй мировой войны, и потому оказалась особенно глубокой. В скором времени эта впадина передвинется вверх и захватит все основные возрасты деторождения, что предопределяет новый спад числа родившихся.

Если поколениям женщин, появившихся на свет в 1990‑е годы, и удастся реализовать свой шанс и родить больше детей в расчете на одну женщину, чем их предшественницам, их абсолютный вклад в общее число рождений не может быть большим, ибо сами эти поколения крайне малочисленны. Соответственно будет ограниченным и противодействие роста рождаемости (если он будет) общим депопуляционным тенденциям. Сейчас уже ясно, что даже если оправдаются самые оптимистические ожидания в отношении роста рождаемости и показатель суммарной рождаемости повысится до 1,95 в 2025 г. и до 2,0 в 2030 г., годовое число рождений едва ли достигнет 1,8 млн на пике 2012–2016 гг., а затем начнет снижаться (рис. 5).

Рис. 5. Число родившихся в России с 1900 г., 2010–2030 гг. – средний, высокий и низкий варианты прогноза Росстата, млн человек

 

4. Может ли дать ответ на демографические вызовы снижение смертности?

[105]

 

Снижение смертности способно противодействовать депопуляции России, но не противодействует

На протяжении последних 100 лет Россия жила с непозволительной демографической расточительностью, которая крайне плохо согласуется с идеей сбережения народа. Главным проявлением этой расточительности были огромные демографические потери, обусловленные как относительно высокой смертностью в спокойные годы, так и всплесками катастрофической смертности в годы политических и социальных потрясений.

Выше уже упоминалась оценка потерь населения вследствие демографических катастроф первой половины XX в. (свыше 76 млн человек). Однако даже когда эпоха социальных потрясений закончилась, Россия продолжала нести огромные демографические потери из-за нараставшего с середины 1960‑х годов отставания от большинства развитых стран в снижении смертности. Если бы начиная с этого времени снижение смертности в России шло теми же среднегодовыми темпами, что и в странах Европейского союза, США и Японии с 1961 по 1996 г., «если бы кризис смертности в СССР не парализовал здесь ее общемировую тенденцию к снижению, то общее число россиян, умерших за 1966–2000 гг., было бы меньше фактического на 14,2 млн человек, или почти на 10 %. Эта величина превосходит возможную оценку людских потерь населения России во Второй мировой войне (если принять их равными половине потерь СССР)».

Неблагоприятные тенденции смертности, сложившиеся в России в советское время, не удалось переломить и в постсоветский период. Если взять для сравнения 10 европейских стран с типичными для Западной Европы тенденциями смертности (Австрия, Великобритания, Германия, Ирландия, Испания, Люксембург, Нидерланды, Финляндия, Франция, Швеция) и добавить к ним США и Японию, то за период с 1991 по 2005 г. усредненный для 12 стран общий коэффициент смертности снизился на 23 %, что соответствует среднегодовому темпу снижения 1,9 % (2,0 % у мужчин, 1,9 % у женщин). В России же общий коэффициент смертности за то же время повысился на 40 % (среднегодовой рост на 2,4 %, в том числе на 3,1 % у мужчин и на 1,6 % у женщин).

Общий коэффициент смертности – грубый показатель, сильно зависящий от возрастного состава населения, он не позволяет проводить корректные сравнения. Но переход к возрастным коэффициентам смертности позволяет не только делать такие сравнения, но и дать приблизительную оценку демографических потерь, которые несет Россия вследствие того, что ей никак не удается выйти на траекторию снижения смертности, по которой уже много десятилетий движутся другие развитые страны.

Если предположить, что с 1991 по 2008 г. направление и темпы изменений возрастных уровней смертности в России были бы не такими, какими они оказались в действительности, а такими, какие зафиксированы в 1991–2005 гг. в среднем в 12 названных выше развитых странах (модель «Запад») (рис. 6), то можно исчислить гипотетическое число смертей, которое должно было бы наблюдаться в России при фактической численности и возрастно-половой структуре ее населения (рис. 7, левая панель).

Разницу между гипотетическим и фактическим числом смертей можно интерпретировать как «избыточные смерти» россиян, обусловленные неблагоприятными тенденциями смертности в России. Подчеркнем, что это избыточные смерти, полученные не при сравнении уровней смертности в России и передовых по уровню смертности странах, – в этом случае разница была бы намного большей. Предполагался только давно уже свойственный этим странам темп улучшений при весьма высокой исходной российской смертности начала 1990‑х годов.

Такой же, но несколько более консервативный расчет был сделан на основе сравнения не с «западными» (с оговоркой, что они включают и Японию), а с девятью восточноевропейскими странами (Болгария, Венгрия, Польша, Румыния, Словакия, Чешская Республика, Латвия, Литва и Эстония) (рис. 7, правая панель).

Рис. 6. Среднегодовые темпы изменения возрастных коэффициентов смертности в России и в 12 западных странах, 1991–2005 гг., %

Рис. 7. Фактическое и гипотетическое число смертей в России в 1991–2008 гг.

Общее число избыточных смертей за 18 лет (1991–2008) оценивается в первом случае в 12,9 млн, во втором – в 10,7 млн. Это означает, что если бы этих смертей не было, то нынешнее население России насчитывало бы примерно на 11–13 млн человек больше, чем имеется в действительности (напомним, что естественная убыль населения России за 1992–2008 гг. составила 12,6 млн человек).

38 % избыточных смертей в первом случае и 44 % во втором приходится на взрослое население в возрасте от 20 до 60 лет, из них почти 30 % (во втором случае – более 34 %) – на мужчин (рис. 8 и табл. 2).

Рис. 8. Число избыточных смертей в России за 1991–2008 гг. по сравнению с западной и восточноевропейской моделями изменений смертности, тыс.

Таблица 2. Структура избыточных смертей в России за 1991–2008 гг., %

 

Снижение смертности способно противостоять старению населения России, но не противостоит

Старение населения, быстрое увеличение доли в населении людей послерабочих возрастов, для которых основным источником средств существования оказывается пенсия, ставит очень серьезные вопросы перед пенсионными системами всех стран, в том числе и России, порождает множество вызывающих тревогу экономических и социальных проблем, которые также повсеместно воспринимаются как один из серьезнейших вызовов.

Однако, как это часто бывает, развитие создает не только проблемы, но и возможности их решения. Обусловившая старение необратимая перестройка возрастной пирамиды – результат перехода от равновесия высокой смертности и высокой рождаемости к равновесию низких смертности и рождаемости (демографический переход). Снижение смертности – ключевой процесс этого перехода, который не просто удлиняет жизнь человека, но изменяет все ее расписание.

Начиная с некоторого момента снижение смертности оказывается настолько значительным, что, в определенном смысле, обращает процесс старения вспять. Благодаря снижению смертности в старших возрастах сегодняшнему 60‑лет нему человеку может предстоять прожить больше времени, чем 50‑летнему 20 лет назад. В этом смысле он равен по возрасту 50‑летнему человеку 20‑летней давности, а может быть, даже и моложе его.

В качестве измерителя этих изменений не так давно был предложен так называемый «перспективный медианный возраст», которым можно пользоваться в сравнительных целях.

Как известно, в России лучшие показатели смертности были достигнуты в середине 1960‑х годов. Сравним Россию того времени с некоторыми странами. Скажем, в США с тех пор, в силу нараставших процессов старения, медианный возраст населения значительно вырос – с 27,1 года в 1965 г. до 34,8 года в 2005 г. Но уже в 1965 г. ожидаемая продолжительность жизни «медианного» американца была такой, как у тогдашнего 25‑летнего россиянина, т. е. по этому параметру он был моложе на 2,1 года, а в 2005 г. «медианный» американец соответствовал россиянину 1965 г. в возрасте 25,7 года. Иными словами, если использовать российское население 1965 г. в качестве стандарта, то американские мужчины не состарились, а помолодели. В Японии процесс старения зашел гораздо дальше, чем в США, медианный возраст с 1965 по 2006 г. увеличился с 26,3 до 41,9 года, но перспективный медианный возраст, хотя здесь, в отличие от США, он не сократился, вырос намного меньше – с 23,7 до 30,4 года. Главное же – это то, что и в США, и в Японии он существенно ниже обычного медианного возраста, и разрыв все время увеличивается (рис. 9).

В России, как видно из того же рис. 9, дело обстоит совсем иначе. Пунктирная кривая проходит не ниже, а выше сплошной, стандартизованный показатель указывает на еще большее старение, чем обычный. Сравнение с Японией особенно показательно. Япония лидирует по традиционным показателям старения, в том числе по величине медианного возраста. На протяжении уже четырех десятилетий она демонстрирует одну из самых высоких, если не самую высокую, скорость старения. Но в старении по оси перспективного возраста лидирует Россия. Показатель перспективного медианного возраста российских мужчин увеличивается примерно с той же скоростью, с какой растет обычный (хронологический) медианный возраст японских мужчин, и по своей величине совпадает с ним.

Иными словами, сохранение высокой смертности в России, в отличие от других стран, не позволяет противостоять демографическому старению.

В частности, оно блокирует законодательное повышение возраста выхода на пенсию, которое рекомендуют экономисты и которое, действительно, было бы желательно с учетом растущей нагрузки на пенсионные фонды. Но воспользоваться этими рекомендациями в России – значит проигнорировать ее демографические и социальные реалии.

Рис. 9. Обычный и перспективный медианный возраст мужчин в России, США и Японии, лет

Источник: расчеты на основе данных Росстата и Human Mortality Database. University of California, Berkeley (USA), and Max Planck Institute for Demographic Research (Germany). Available at . org or (data downloaded on March 6, 2010).

Сторонники повышения возраста выхода на пенсию ссылаются на опыт большинства развитых стран. Но в этих странах кривые обычного и перспективного медианного возраста соотносятся как в США или Японии, а не как в России. Поэтому, несмотря на более поздний возраст выхода на пенсию, в европейских странах до него доживает гораздо больше людей, чем в России, и в 65 лет им предстоит почти такая же, а иногда и более долгая жизнь, чем в России в 60 или даже 55 лет. С этой точки зрения, они имеют демографические основания и для дальнейшего повышения пенсионного возраста, которое во многих из них уже запланировано.

Если же наложить европейский опыт нормирования возраста выхода на пенсию на российские реалии, то российская пенсионная система станет классическим образцом социальной несправедливости, особенно применительно к пенсионному обеспечению мужчин.

В России она несправедлива уже и сейчас. Из-за высокой смертности далеко не все мужчины, вступившие в рабочий возраст, доживают до его верхнего предела. Если условно принять, что среднестатистический россиянин начинает работать в 20 лет, а выходит на пенсию в 60, то ожидаемая продолжительность его жизни в этом интервале не может превышать 40 лет. Как правило, она оказывается меньшей из-за того, что часть людей не доживает до выхода на пенсию. Например, в Нидерландах преждевременная смертность сокращает предельную ожидаемую продолжительность рабочей жизни на 2 %, в США – на 4,3 %. В России же потери составляют 14,3 % всего фонда рабочего времени (рис. 10).

Это означает, что значительное число людей, перешагнувших через 20‑лет ний возраст и работавших иногда по нескольку десятков лет, умирают, тем не менее, не дожив до пенсии. Условно можно считать, что сделанные ими пенсионные взносы остаются невостребованными или же «наследуются» выжившими. Их можно рассматривать как вклад в формирование пенсионного фонда тех, кто дожил до пенсии и прожил после этого какое-то время. Отношение совокупного времени, проработанного в возрасте от начала трудовой деятельности до выхода на пенсию (в нашем примере – от 20 до 60 лет), к совокупному времени, прожитому после выхода на пенсию, можно интерпретировать как коэффициент поддержки пожилых.

Из-за высокой смертности мужчин вклад «невостребованных взносов» в коэффициент поддержки пожилых у нас очень велик и все время увеличивается (рис. 11). Так, при возрасте выхода на пенсию 60 лет, у мужчин в условиях смертности 1965 г. он не достигал и 20 %, в условиях смертности 2006 г. повысился почти до трети, а если бы возраст выхода на пенсию был 65 лет, он превысил бы 40 %.

Рис. 10. Ожидаемое число лет, которое предстоит прожить мужчине, достигшему 20 лет в интервале от 20 до 60 лет в некоторых странах в 2007 (*2006) г.

При современном уровне смертности российских мужчин и нынешняя пенсионная граница, приходящаяся на возраст 60 лет, слишком высока. Столь значительная роль невостребованных пенсионных вкладов, как у российских мужчин при пенсионной границе 60 лет (35,4 % в 2005 г.), в других странах не наблюдается даже при границе 65 лет (23,4 % в Польше, 14,8 % в США, 11,1 % в «Западной Европе», 10,7 % – в Японии) (рис. 12). Если же в России мужчины выходили бы на пенсию в 65 лет, то в условиях смертности 2008 г. до этой границы не доживала бы половина мужчин, перешагнувших 20‑летний возраст.

Очень скромны жизненные перспективы и у тех российских мужчин, которые все же дожили до пенсии. Ожидаемая продолжительность жизни 60‑летнего россиянина в 2008 г. составляла 14,2 года. Это на 3,5 года меньше, чем в 65 лет у англичанина, на 4,4 года меньше, чем у француза, и почти на 6 лет меньше, чем у жителя Нидерландов. Для россиянок разница не столь разительна, но и у них ожидаемая продолжительность жизни в 60 лет меньше, чем у жительниц Западной Европы в 65 лет.

Если же представить себе, что возраст выхода на пенсию для мужчин в России поднят до 65 лет, то, при нынешнем уровне смертности, в момент выхода на пенсию россиянину предстояло бы прожить в среднем 11,7 года, что в 1,5 раза и более уступает ожидаемой продолжительности жизни среднего жителя Западной Европы того же возраста, – на 6 лет меньше, чем у англичанина или ирландца, почти на 7 лет меньше, чем у француза, более чем на 8 лет меньше, чем у голландца (рис. 13).

Рис. 11. Вклад умерших в коэффициент поддержки пожилых при разных пенсионных границах в условиях российской смертности соответствующих лет, Россия, %

Источник: расчеты на основе данных Росстата и Human Mortality Database. University of California, Berkeley (USA), and Max Planck Institute for Demographic Research (Germany). Available at or (data downloaded on March 6, 2010).

Рис. 12. Вклад в коэффициент поддержки лиц пенсионного возраста тех, кто не доживает до пенсии, в интервале возраста от 20 до 60 лет в России и от 20 до 65 лет в других странах, % (мужчины)

Примечание. «Европа» – арифметическая средняя по четырем странам: Англия и Уэльс, Франция, Италия, Швеция.

Источник: рассчитано на основе Базы данных Human Mortality Database (HMD).

Рис. 13. Ожидаемая продолжительность жизни в возрасте 65 лет в некоторых странах, 2008 (*2007) г., лет

 

Российский кризис смертности преодолим, но не преодолевается

Огромные демографические потери от высокой смертности и весьма низкие показатели продолжительности жизни россиян в средних и пожилых возрастах, не позволяющие противостоять демографическому старению, – результат долговременной стагнации или даже деградации показателей смертности в России, которые вполне заслуживают названия кризиса смертности.

Очевидные признаки этого кризиса обнаружились уже в середине 1960‑х годов. К этому моменту Россия хотя и не совсем догнала западные страны, но значительно приблизилась к ним, и можно было ожидать, что ее многолетнее отставание от Запада по показателям смертности в скором времени будет окончательно преодолено. Однако начиная с 1965 г. отставание снова стало увеличиваться, и к концу XX в. стало примерно таким же, каким было в начале столетия.

Ожидаемая продолжительность жизни населения при рождении – обобщающий показатель, который позволяет проследить нарастание кризиса смертности в России с середины 1960‑х годов и оценить масштабы ее нынешнего отставания (рис. 14).

В отношении смертности женщин можно с некоторой натяжкой говорить о более чем 40‑летней стагнации: ожидаемая продолжительность жизни женщин то снижалась, то возвращалась к уровню 1964 г., в 1986–1992 гг. даже несколько превышала его. В 2008 г. показатель вернулся примерно на уровень конца 1980‑х – начала 1990‑х годов. Но смертность мужчин демонстрировала явный рост. Продолжительность жизни мужчин за все эти десятилетия ни разу не достигла уровня 1964 г., когда она, единственный раз за всю историю России, превысила 65 лет. В 2008 г. она была на 3,3 года ниже, чем в 1964 г.

Рис. 14. Ожидаемая продолжительность жизни в России, США, Франции, Швеции и Японии, 1946–2008 гг., лет

Из рис. 15 видно, как начиная с середины 1960‑х годов расстояние между показателями продолжительности жизни в России и других развитых странах, которое до этого времени сокращалось, стало неуклонно нарастать и к началу XXI в. у мужчин оно оказалось примерно таким же, каким было за 100 лет до этого.

Россия – не единственная промышленно развитая страна, в которой с середины 1960‑х годов тенденции смертности были неблагоприятными и обусловили нарастающее отставание от большинства стран такого же уровня развития. В той или иной степени сходные процессы были характерны для всех бывших «социалистических» государств Восточной Европы, равно как и для бывших европейских республик СССР.

Хотя Россия всегда выделялась высокой смертностью и среди этих стран, тенденции динамики смертности в 1970‑1980‑е годы в них были общими, наблюдались стагнация или сокращение продолжительности жизни, что давало основание говорить об общих для всех этих стран кризисных тенденциях (рис. 16 и 18).

Однако примерно с конца 1980‑х годов общность тенденций стала исчезать, и в ряде восточноевропейских стран начался уверенный рост продолжительности жизни, что свидетельствовало о постепенном преодолении кризиса. К 2008 г. исторический максимум ожидаемой продолжительности жизни мужчин, достигнутый до 1990 г., был превзойден в 7 из 12 представленных на рис. 17 стран, женщин – в 10 из 12. И только в России, Белоруссии и на Украине даже лучшие показатели, достигнутые после 2000 г., оставались существенно ниже, чем наблюдались до того, как кризис смертности набрал силу.

Рис. 15. Отставание России по ожидаемой продолжительности жизни при рождении от США, Франции, Швеции и Японии, 1901–2008 гг., лет

Рис. 16. Ожидаемая продолжительность жизни в России и некоторых странах Восточной Европы, 1970–2008 гг., лет

Рис. 17. Разница между максимальной ожидаемой продолжительностью жизни, достигнутой до 1990 г., и показателем 2008 г., лет

Рис. 18. Ожидаемая продолжительность жизни в России, Москве и странах Балтии, 1970–2008 гг., лет

В самые последние годы в России наметилась позитивная тенденция и обозначилась тенденция движения в том же направлении, что и в большинстве восточноевропейских стран. Однако пока динамика ожидаемой продолжительности жизни не выходит за рамки уже наблюдавшихся ранее колебаний, не превращавшихся затем в устойчивую тенденцию. Прозвучавшее недавно с довольно высокой трибуны утверждение, будто наша средняя продолжительность жизни полностью соответствует средней продолжительности жизни в странах Восточной Европы, вызывает удивление – отставание от этих стран еще очень велико (рис. 16).

Особенно интересно сравнение России со странами Балтии, которые примерно до середины 1990‑х годов были довольно близки к России и по уровню, и по тенденциям смертности, а затем резко разошлись с нею (рис. 18). Однако самое удивительное – это представленные на том же графике тенденции продолжительности жизни населения Москвы, которые вот уже 15 лет гораздо ближе к тенденциям стран Балтии, чем России.

Опыт восточноевропейских стран, включая и некоторые бывшие республики СССР, да и опыт Москвы дает все основания полагать, что кризис смертности, разворачивавшийся в России, в СССР и даже во всех «социалистических» странах Восточной Европы с середины 1960‑х годов и имевший общую природу, в принципе преодолим. Однако, к сожалению, говорить о его преодолении в России (по-видимому, то же относится и к Украине и Белоруссии) пока нет оснований, и важно понять, в чем причины его устойчивости.

 

5. Несостоятельность российской модели сбережения народа

 

Затяжной характер отставания России по продолжительности жизни от большинства развитых, а теперь все чаще и от развивающихся стран, нарастание этого отставания, масштабы сопряженных с ним демографических и экономических потерь, острота порождаемых им проблем – все это кажется трудно объяснимым и заставляет задуматься не просто об отдельных причинах сохраняющегося многие десятилетия неблагополучия, а о несостоятельности всей российской модели охраны народного здравия.

И причины, и проявления этой несостоятельности многообразны.

 

Незавершенный эпидемиологический переход

Самая общая причина заключается в том, что в России долгое время пробуксовывает эпидемиологический, или санитарный переход – фундаментальная социально-демографическая трансформация, модернизирующая всю структуру причин смерти и за счет этого обеспечивающая современный устойчивый рост продолжительности жизни. Этот переход начался давно, в том числе и в России, следом за другими странами она довольно успешно прошла первый его этап, но до сих пор не может преодолеть качественно отличающийся от первого второй этап перехода.

Если на предыдущем этапе главные усилия были направлены, прежде всего, на снижение смертности от инфекционных и других острых болезней, то новый этап был связан со снижением и перераспределением в сторону старших возрастов смертности от болезней системы кровообращения, новообразований, других хронических болезней, таких как диабет, язва желудка и кишечника, хронические болезни мочевыделительной системы и т. д., а также с повсеместным снижением смертности от внешних причин. Соответственно были переориентированы и усилия здравоохранения. Осознание новых задач, отвечающих наступившему этапу эпидемиологического перехода (иногда говорят о «втором эпидемиологическом переходе» или «второй эпидемиологической революции») позволило большинству развитых стран начиная с 1960‑х годов выработать новую стратегию действий.

На этом этапе система здравоохранения и население как бы меняются местами – инициатива переходит к населению, поскольку источники опасности для здоровья и жизни сегодня часто находятся вне зон прямого влияния медицины: в питании, окружающей среде, привычках, поведении и стиле жизни. Соответственно и новая стратегия борьбы со смертью требует, чтобы население не ограничивалось пассивным принятием проводимых органами здравоохранения мер (эпидемиологического надзора, массовой вакцинации и т. п.), но проявляло заинтересованную индивидуальную активность, направленную на оздоровление среды обитания, собственного образа жизни, заботу о своем здоровье, искоренение вредных и внедрение полезных привычек и т. п.

Это в значительной мере и произошло в западных странах, что, в свою очередь, потребовало соответствующих перемен и в медицинской науке, системах здравоохранения и т. п. Стала развиваться эпидемиология неинфекционных заболеваний и даже внешних причин заболеваний и смерти, изменились требования к профессиональной подготовке специалистов здравоохранения, которые не только не обязаны быть хорошими клиницистами, но даже, напротив, должны иметь «неклиницистское» мышление, ибо хороший клиницист эффективен при общении с пациентом, но может оказаться беспомощным при решении задач на уровне всего населения. Намного выросла информированность населения об опасностях, грозящих здоровью и жизни людей, о способах предотвращения этих опасностей.

Новая стратегия понималась очень широко, требовала ужесточить охрану окружающей среды, укрепить защиту от несчастных случаев, усилить индивидуальную профилактику болезней, борьбу с вредными и опасными привычками, по сути, в значительной степени изменить весь образ жизни людей. Конечно, не все необходимые изменения были полностью реализованы даже и в самых благополучных странах, тем не менее там очень многое было сделано, и вся деятельность по охране и восстановлению здоровья, оттеснению смерти к более поздним возрастам оказалась на новом этапе.

К сожалению, Россия все еще топчется в самом начале второго этапа эпидемиологического перехода. Основные направления борьбы со смертью по-прежнему связываются с патерналистскими усилиями системы здравоохранения, торжествует медикалистский подход, когда главных успехов ожидают от внедрения новейших методов лечения, развития высоких медицинских технологий и т. п. В то же время в жизнеохранительном поведении населения мало что меняется, и оно оказывается главным препятствием на пути снижения смертности.

 

Недостаточность ресурсов

Эпидемиологический переход – широкий социальный процесс, который, конечно, предполагает глубокую перестройку всей системы здравоохранения, но не сводим к ней. По сути, он означает изменение всей шкалы общественных приоритетов. Очевидные успехи в борьбе с ранней смертностью, явный экономический и социальный выигрыши, которые они несут, в свою очередь, способствуют повышению ценности здоровья и жизни в общественном сознании, оправдывают и даже делают необходимыми растущие затраты на их сохранение.

Достижения западных стран были бы невозможны, если бы в этих странах не было осознано, что на современном этапе развития за сохранение долгой и здоровой жизни надо платить. Период относительно дешевого здравоохранения, когда быстрый и значительный эффект давали массовые санитарно-гигиенические мероприятия, сплошная вакцинация, стремительное распространение антибиотиков и т. п., ушел в прошлое. По достижении ожидаемой продолжительности жизни в 60–70 лет каждый новый отвоеванный год жизни требует все бо льших усилий, а значит и затрат.

Рис. 19. Общие душевые затраты на здравоохранение в долларах США по паритету покупательной способности (левая шкала) и превышение ожидаемой продолжительности жизни, равной 60 годам для мужчин и 70 годам для женщин, в годах (правая шкала), 2005 г.

Это подтверждается графиком на рис. 19, где душевые затраты на охрану здоровья в разных странах сопоставлены с числом лет жизни, выигранным по сравнению с уровнем е(0) = 60 лет для мужчин и е(0) = 70 лет для женщин. Чем ниже душевые затраты, тем меньше это превышение. Правда, российские показатели на графике выглядят даже хуже, чем могли бы быть при нынешних затратах.

Успехи тех стран, где в последние десятилетия смертность быстро снижалась, а продолжительность жизни увеличивалась, опирались на значительный рост как государственных, так и частных, а соответственно и совокупных расходов на охрану и восстановление здоровья.

В США доля затрат на охрану здоровья в ВВП выросла с 5 % в 1960 г. до 16,2 % в 2007 г., при значительном росте самого ВВП. 8–10 % ВВП, расходуемые на охрану здоровья (большей частью из государственных средств), – уровень, типичный сегодня для богатых европейских стран (рис. 20).

Россия тратит на охрану здоровья значительно меньшую часть своего ВВП. В 2008 г. государственные расходы на здравоохранение и физическую культуру в России составили 3,7 % ВВП – это уровень США 1980 г., но в США в то время еще 5,2 % ВВП тратилось на те же цели частными плательщиками, так что общие расходы на здравоохранение достигали 8,8 %. В России же оплата населением медицинских и санаторно-оздоровительных услуг и его расходы на приобретение лекарств в 2008 г., по официальным данным, добавила только 1,6 % ВВП, что повысило общие затраты до 5,3 % ВВП. При этом после трех лет роста (2005–2007) в 2008 г. эта доля снова сократилась (рис. 21).

Рис. 20. Общие затраты на здравоохранение в некоторых европейских странах, % к ВВП, 1970–2008 гг.

Источник: База данных ВОЗ Health for All (HFA), обновление января 2010 г.

При этом необходимо учитывать, что в европейских странах, США или Японии каждый процент ВВП намного весомее, чем в России, так что абсолютная величина затрат на охрану здоровья в расчете на душу населения в них заметно выше, чем в России, и быстро растет (рис. 22).

После 1990 г. быстрый рост затрат на здравоохранение демонстрирует большинство стран Восточной Европы. Сопоставимые данные об этих затратах по всем странам имеются в базе данных ВОЗ, но последние данные по России в этой базе почему-то приводятся только за 2000 г. (рис. 23). За более поздний период – до 2005 г. – имеется только оценка экспертов ВОЗ, представленная на рис. 24. Из нее следует, что хотя душевые затраты на охрану здоровья в России выросли, ее положение в ранжированном по этому показателю списке и без того плохое (седьмое от конца в списке из 35 стран Европейского региона, представленных на графике) в 1998 г., к 2005 г. даже ухудшилось – она передвинулась на пятое от конца место.

Рис. 21. Доля затрат на здравоохранение в ВВП. Россия, 2000–2008 гг., %

Источники: Здравоохранение в России 2005: стат. сб. М.: Росстат, 2006; Здравоохранение в России 2009: стат. сб. М.: Росстат, 2009.

Рис. 22. Общие затраты на здравоохранение в некоторых странах Европейского региона ВОЗ в расчете на душу населения, долл. США по паритету покупательной способности, 1979–2007 гг. (в скобках – рост за весь период, раз)

Примечание. Греция – 1980–2007; Израиль – 1984–2006; Италия – 1988–2007; Люксембург – 1979–2006; Португалия – 1979–2006; Франция – 1980–2007 гг.

Источник: База данных ВОЗ Health for All (HFA), обновление января 2010 г.

Рис. 23. Общие затраты на здравоохранение в некоторых странах Восточной Европы в расчете на душу населения, долл. США по паритету покупательной способности, 1990–2007 гг.

Источник: База данных ВОЗ Health for All (HFA), обновление января 2010 г.

Данные Росстата свидетельствуют о довольно быстром росте затрат на охрану здоровья в России в номинальном выражении – с 2000 по 2008 г. они выросли с 1827 до 15 531 руб. на душу населения в год, или в 8,5 раза (рис. 25). Но если сравнить эти 15,5 тыс. руб. с соответствующими затратами в 2007 г., например в Греции (2,7 тыс. долл. ППС), Великобритании (3 тыс. долл.), Германии и Франции (3,6 тыс. долл.) или Норвегии (4,8 тыс. долл. ППС), то российские затраты на охрану здоровья выглядят более чем скромными.

Конечно, все не сводится к деньгам, есть другие, в частности, социокультурные, поведенческие факторы, которые могут сильно влиять на смертность независимо от уровня финансирования здравоохранения, его обеспеченности материальными ресурсами и т. п. Но они могут как компенсировать (до известной степени, конечно) бедность системы здравоохранения, так и, напротив, усиливать ее негативный эффект, что, возможно, и имеет место в России.

В любом случае, сегодня рассчитывать на достижение в России тех же показателей здоровья и смертности, что и в странах, в которых затраты на нужды здравоохранения десятилетиями превышают российские в разы, было бы нереалистично. Уже советский опыт показал, что экстенсивный рост некоторых ключевых характеристик системы здравоохранения – количества медицинского персонала, числа больничных коек и т. п., – не подкрепленный более быстрым ростом финансирования, позволяющим повышать зарплату медицинского персонала и совершенствовать инфраструктуру здравоохранения, был мало эффективным. Отчетные показатели системы здравоохранения улучшались (а иногда и ухудшались) на глазах, но это никак не влияло на продолжительность жизни россиян (рис. 26).

Рис. 24. Общие затраты на здравоохранение в России и некоторых странах Европейского региона ВОЗ в расчете на душу населения, долл. США по паритету покупательной способности в 1998 и 2005 гг., по оценке ВОЗ

Источник: База данных ВОЗ Health for All (HFA), обновление января 2010 г.

Рис. 25. Общие затраты на здравоохранение в России (затраты из консолидированного бюджета на здравоохранение и спорт плюс платные медицинские и санаторно-оздоровительные услуги населению и расходы на приобретение лекарств), 2000–2008 гг., руб.

Источник: Здравоохранение в России. 2009: стат. сб. М.: Росстат, 2009.

И сейчас обеспеченность врачами или больничными койками в России, как правило, намного выше, чем в странах с низкой смертностью, отставание же по продолжительности жизни остается огромным (рис. 27, 28).

Неэффективность системы здравоохранения связана, по-видимому, не только с его недофинансированием и отсутствием современной стратегии действий, но и с несовершенством действующих принципов управления и организации, которые не обеспечивают обратной связи этой системы с обществом и не позволяют эффективно распорядиться даже теми средствами, которые имеются. Вопрос о реформировании системы здравоохранения стоит давно, но задуманные реформы пробуксовывают, и многие механизмы, без которых в современных российских условиях невозможно добиться улучшения здоровья и снижения смертности, не внедряются.

Главная проблема, которую надо решить, – это обеспечение эффективной обратной связи между теми, кто финансирует, кто лечит и кого лечат. На Западе чаще всего ее решение основывается на совместной разработке этими сторонами программ развития здравоохранения в сочетании с использованием принципа «деньги следуют за пациентом» и, в той или иной степени, принципа соучастия потребителей медицинских услуг в их оплате. При этом вопрос о государственных гарантиях медицинской помощи не ставится под сомнение, речь идет лишь о выборе наиболее эффективных механизмов предоставления таких гарантий.

Рис. 26. Изменение численности врачей и среднего медицинского персонала, числа больничных коек и ожидаемой продолжительности при рождении в России, 1960–2008 гг., 1960 = 1

Источник: Российский статистический ежегодник за разные годы. Здравоохранение в России 2009. М., 2009.

Западные схемы организации охраны здоровья не идеальны, они постоянно подвергаются критике, но все же, судя по результатам, достаточно эффективны и предоставляют определенные гарантии человеку, нуждающемуся в медицинской помощи. В России сейчас как раз такие четкие гарантии отсутствуют, а те, что установлены законом, – часто декларативны.

Все это лишний раз свидетельствует о необходимости кардинального изменения положения дел в российском здравоохранении. Его ключевыми проблемами остаются финансовая необеспеченность и неконкретность государственных гарантий оказания медицинской помощи, обусловливающие плохую защиту населения от рисков затрат на лечение в случае заболеваний; значительное неравенство в распределении бремени расходов на медицинскую помощь и в ее доступности для населения с разным уровнем дохода и живущего в разных регионах и типах населенных пунктов.

Рис. 27. Число жителей на одного врача (в скобках – ожидаемая продолжительность жизни для обоих полов), 2006 г.

Источник: Российский статистический ежегодник 2009. М., 2009. Табл. 26.16.

Рис. 28. Число жителей на одну больничную койку (в скобках – ожидаемая продолжительность жизни для обоих полов), 2007 г.

Источник: Российский статистический ежегодник 2009. М., 2009. Табл. 26.16.

Недостаточность финансовых ресурсов и материального оснащения медицинских учреждений сочетается с избыточностью коечного фонда, низкой эффективностью использования имеющихся ресурсов, наличием структурных диспропорций между различными видами и уровнями оказания медицинской помощи. Для адекватного ответа вызовам времени необходимы масштабные институциональные преобразования в сфере здравоохранения. Все эти вопросы здесь не рассматриваются, направления необходимых преобразований обсуждаются в опубликованных в последние два года специальных докладах Государственного университета – Высшей школы экономики.

Однако есть одна проблема, связанная с работой системы здравоохранения, на которой нельзя не остановиться.

 

Неопределенность приоритетов

При том положении дел в области здоровья и смертности, какое сложилось в России, перелом неблагоприятных тенденций требует упорных целенаправленных действий многих государственных и общественных институтов. Для того чтобы эти действия были успешными, они должны быть объединены общей стратегией, определяющей цели и инструменты политики по борьбе с устранимой смертностью, ее запрос на ресурсы, методы контроля реализации стратегии и т. п. Сама проблема, по своему характеру, требует консенсуса всех общественных сил, участвующих в ее решении, а это также предполагает наличие объединяющей всех стратегической идеи.

Выработать такую стратегию – значит прежде всего определить приоритеты. Выше уже говорилось о необходимости пересмотра всех общественных приоритетов – учитывая всегда существующую ограниченность сил и средств, следовало бы прежде всего четко определить значение вызова кризиса смертности среди других вызовов, на которые российскому обществу придется отвечать в обозримой перспективе.

Однако даже если приоритетность самой проблемы и будет признана на высшем политическом уровне, чего, как нам представляется, пока нет, переход к ее решению требует нового определения приоритетов на следующем, практическом уровне, среди конкретных задач по снижению смертности.

Это предполагает правильную постановку диагноза, выявление главных проб лемных узлов, основных источников потерь, реальных перспектив их устранения и только после этого – выбор направления приоритетных действий. Ключевую роль в выработке конкретной стратегии действий по снижению смертности играет анализ причин смерти, причем всей их структуры. Ее-то и необходимо изменить, поставив под контроль как минимум те ее компоненты, которые уже сейчас находятся под контролем в странах с низкой смертностью и поэтому могут рассматриваться как устранимые в первую очередь.

По сути, в установлении такого контроля и заключается возобновление движения по пути «второго эпидемиологического перехода».

Между тем, насколько можно судить по заявлениям ответственных лиц и доступным документам, именно на этапе диагностики, оценки существующей ситуации, достигнутых успехов и нерешенных проблем обнаруживаются большие пробелы, которые делают невозможной и выработку адекватной стратегии. Существующая ситуация часто оценивается весьма поверхностно, с использованием некорректных, искажающих картину, а то и просто неверно понимаемых показателей, причем игнорируется не только научная аналитика, но и официальные, регулярно публикуемые данные Росстата. При этом следует отметить, что для серьезной диагностики требуется и намного больше исследований, и более полная, нежели собираемая сейчас, статистическая информация. Но поскольку ведомствами, отвечающими за охрану здоровья, не востребовано и то, что имеется, трудно ожидать с их стороны активности, направленной на развитие научных исследований или совершенствование государственной статистики, хотя это и входит в круг их прямых обязанностей.

Некачественный анализ, если не его полное отсутствие, имеет далеко идущие практические последствия, сказывается на определении конкретных целей, направлении усилий, распределении средств.

Например, все время подчеркивается, что «основной причиной смерти в России остаются болезни системы кровообращения» и поэтому главные усилия надо направлять на борьбу с этими болезнями, реализуются специальные программы по совершенствованию оказания медицинской помощи больным с инфарктами миокарда и инсультами головного мозга и т. п. Хотя в самом общем виде все это верно, в подобных рассуждениях отсутствует понимание российской специфики, что не может не снижать эффективности предпринимаемых усилий.

Болезни системы кровообращения – главная причина смерти во всех странах, и ничего плохого в этом нет. От чего-то же люди должны умирать, и для среднестатистического россиянина лучше умирать от этой причины, чем от любой другой. В нынешних условиях умерший от нее мужчина живет в среднем больше, чем умерший от рака, на 3,1 года, от болезней органов дыхания – на 7,3 года, от болезней органов пищеварения – на 13 лет, от внешних причин – на 24,5 года, от инфекционных болезней – на 24,8 года. Соответствующие разрывы для женщин – еще больше: 10,7; 11,5; 14,8; 27,9; 35,3 года.

Рис. 29. Различия в среднем возрасте смерти от различных причин между Россией (2008 г.) и странами «западной модели» с высокой продолжительностью жизни (число лет, на которое в России этот возраст ниже)

Неприятная специфика российской смертности от болезней системы кровообращения заключается в том, что средний возраст смерти от них, будучи самым высоким, по сравнению с другими причинами смерти в России, в свою очередь, намного ниже, чем средний возраст смерти от этой причины в других странах. Вообще говоря, эта особенность характерна для российской смертности почти от всех групп причин смерти (рис. 29). Но она особенно важна для тех из них, которые уносят наибольшее количество жизней, прежде всего именно для болезней системы кровообращения – в условиях смертности 2008 г. 508 из 1000 родившихся мальчиков и 674 из 1000 родившихся девочек имеют шанс умереть от этой причины. На Западе эта причина смерти потеснена другими – с более высоким средним возрастом смерти (например, болезнями органов дыхания). Но у нас средний возраст смерти от других причин еще ниже, чем от болезней системы кровообращения, хотя и от них у нас умирают очень рано. Как следует из рис. 29, средний возраст смерти от болезней системы кровообращения в России у мужчин почти на 12 лет, а у женщин – почти на 8 лет ниже, чем на Западе. А это означает, что российская специфика не в том, что люди вообще умирают от этих болезней, а в том, что слишком многие умирают от них в молодых возрастах, причем особенно это характерно для мужской части населения. Резкие отличия от западного стандарта у мужчин проявляются уже в возрасте 25–29 лет и потом стремительно нарастают.

Очевидно, что стратегия борьбы со смертностью от болезней системы кровообращения вообще и борьбы с этой смертностью у молодых мужчин не может быть одинаковой. В частности, во втором случае высокая смертность от сердечно-сосудистых заболеваний очень часто ассоциирована со злоупотреблением алкоголем и вообще гораздо теснее связана с образом жизни, чем когда речь идет о пожилых людях, у которых главный вклад в развитие болезней системы кровообращения вносят естественные возрастные изменения. Соответственно внутри общей стратегии противостояния смертности от болезней системы кровообращения должна быть выработана специальная стратегия борьбы с ранней смертностью от этой причины, и ввиду огромных потерь, в значительной степени предопределяющих отставание России по продолжительности жизни, именно она должна быть приоритетной. Главной составляющей этой стратегии должно стать не развитие высоких медицинских технологий, хотя, конечно, нужно и оно, а профилактика, направленная на изменение образа жизни и на улучшение всего социального климата, от которого зависит благополучие и самочувствие наиболее активной части населения России.

Второй ключевой пример связан с недооценкой губительной роли внешних причин и выдвижением на приоритетные места других причин смерти. В частности, в последнее время много говорится о неблагоприятной ситуации с онкологическими заболеваниями и смертностью от них, о якобы идущем повышении этой смертности, необходимости развивать национальную онкологическую программу и т. д.

Было бы странно возражать против борьбы с раком и смертностью от него, тем более что эта борьба становится все более и более успешной. Здравоохранение всех стран рассматривает смертность от онкологических заболеваний как одно из главных направлений своей деятельности, и Россия в этом смысле не может быть исключением. И все же надо ясно понять, что сегодня отнюдь не смертность от рака определяет катастрофические, на фоне других стран, показатели российской смертности.

Непонятно, откуда взялось утверждение о росте у нас онкологической смертности. К такому выводу можно прийти на основе анализа обычных коэффициентов смертности, однако они дают искаженное представление о ситуации из-за своей зависимости от меняющейся возрастной структуры. Корректную оценку дают стандартизованные по возрасту показатели, и они указывают на продолжающееся снижение смертности от этой причины (рис. 30).

Тенденции смертности от онкологических заболеваний в России в основном совпадают с общеевропейскими, и Россия не слишком сильно отличается от них по достигнутому уровню, чего, к сожалению, нельзя сказать о другой группе причин смерти – о так называемых «внешних причинах» (рис. 31 и 32).

Рис. 30. Обычный и стандартизованный коэффициенты смертности от онкологических заболеваний. Россия, 1980–2008 гг., на 100 тыс. жителей

Именно высокая смертность от внешних причин – наряду с высокой ранней смертностью от болезней системы кровообращения – вторая главная составляющая катастрофического российского отставания по продолжительности жизни. Потери, которые Россия несет от этой группы причин, ничуть не меньше, чем потери от онкологических заболеваний, и в то же время несравнимо больше, чем соответствующие потери в других странах. И то и другое обстоятельства – прямое указание на то, что именно борьба с внешними причинами должна сейчас стать одним из главных приоритетов российской системы «сбережения народа», но именно этого-то как раз и не происходит.

Отдельные разрозненные инициативы и меры на некоторых направлениях борьбы с внешними причинами ничего не решают, выбор этих направлений ничем не обоснован, а эффективность мер невелика.

Например, в утвержденной в 2007 г. Концепции демографической политики РФ на период до 2025 г. в числе основных задач по снижению смертности названо сокращение смертности в результате дорожно-транспортных происшествий, и в последнее время в выступлениях ответственных лиц именно борьба со смертностью от этой причины называется в качестве одного из главных приоритетов. Хотя не вполне ясно, почему из всех внешних причин, в принципе устранимых, выделены именно дорожно-транспортные происшествия, на долю которых в 2006 г. пришлось всего около 10 % всех смертей от внешних причин, можно согласиться с тем, что это – достаточно серьезная причина смерти. В мире по числу жертв она действительно наиболее опасная из всех внешних причин смерти, и если в России это не столь очевидно, то лишь потому, что у нас очень высока смертность от других внешних причин, таких как самоубийства, убийства, случайные отравления алкоголем, повреждения с неопределенными намерениями (рис. 33). Кроме того, это очень важная причина инвалидизации населения, так как на один случай смерти от ДТП приходится во много раз больше выживших, но получивших травмы (в России, по оценкам, – в 8 раз).

Рис. 31. Стандартизованные коэффициенты смертности от злокачественных новообразований и внешних причин в России и европейских странах, 1980–2008 гг., на 100 тыс. жителей

Источник: База данных ВОЗ Health for All (HFA), обновление января 2010 г.

Рис. 32. Стандартизованный коэффициент смертности от злокачественных новообразований и внешних причин, травм и отравлений в России и европейских странах, 2006 г., на 100 тыс. жителей

Источник: База данных ВОЗ Health for All (HFA), обновление января 2010 г.

Рис. 33. Структура внешних причин смерти в 2008 г. Источник: Демографический ежегодник России 2009. М.: Росстат, 2009. Табл. 6.2.

Но в какой мере российское общество, его государственные органы готовы к эффективной борьбе с ДТП и их последствиями? В мире эта проблема все лучше осознаётся и как одна из центральных для сохранения здоровья и жизни людей, и как немаловажная для экономики. По некоторым оценкам, экономическое бремя дорожно-транспортных происшествий достигает 3 % ВВП. Не удивительно, что на исследования и разработки по проблемам транспортного травматизма в мире расходуется больше средств, чем на исследования и разработки по туберкулезу. На дорожно-транспортные происшествия давно перестали смотреть как на «случайность», усилия, направленные на их предотвращение и ослабление их негативных последствий, тщательно продумываются, структурируются. На это уже несколько десятилетий направлена работа многочисленных научных центров, таких, например, как Шведский национальный институт дорожно-транспортных исследований, Лаборатория дорожных исследований Великобритании (ТРЛ Лтд.), Нидерландский институт исследований дорожно-транспортной безопасности (СВОВ), исследовательские центры при университетах в США, Австралии, Великобритании, Германии и т. д. Занимаются этим и правительственные организации, например, в США – Национальная администрация безопасности движения на шоссейных дорогах (НХТСА) и Национальный центр предотвращения и контроля травм при Центрах контроля и профилактики заболеваний.

В России, видимо, считается, что с ДТП и их последствиями можно справиться без всяких исследований, исходя из одного лишь здравого смысла депутатов и чиновников. Совсем не смешно выглядит длившаяся десятилетиями и ничем не кончившаяся анекдотическая история попыток создать исследовательский центр по безопасности дорожного движения в системе МВД. Еще в 1954 г. в составе Научно-исследовательского института криминалистики (НИИК) МВД СССР был образован отдел безопасности движения (из пяти человек). В 1962 г. в отделе оперативной техники и связи Научно-исследовательского института милиции (НИИМ) МВД РСФСР была создана группа безопасности движения. В 1965 г. в составе Научно-исследовательского института милиции при МООП РСФСР снова создан отдел проблем безопасности движения. В 1974 г. образован Всесоюзный научно-исследовательский институт безопасности дорожного движения (ВНИИБД) МВД СССР со своей лабораторной базой, вычислительным центром, типографией и научной библиотекой. В 1985 г. утвержден Всесоюзный научно-исследовательский институт безопасности дорожного движения (ВНИИБД) МВД СССР, а в его составе образована научно-исследовательская лаборатория по разработке проблем обеспечения безопасности дорожного движения. В 1988 г. Распоряжением Совета Министров СССР создан Научно-исследовательский центр по безопасности дорожного движения (ВНИЦБД) МВД СССР (на правах института). В 1992 г. на базе упраздненного ВНИЦБД МВД СССР образован Научно-исследовательский центр Госавтоинспекции МВД России (на правах института).

Где все эти институты и центры? Где результаты их работы? Где специалисты, которые могут объяснить, почему в России, имеющей 196 автомобилей в личном пользовании на 1000 жителей, смертность от ДТП составляет 25,2 на 100 тыс. населения, а в Финляндии, при 540 автомобилях на 1000, – всего 7,2 на 100 тыс. (при этом финны полагают, что у них 23,9 % всех смертей от ДТП связаны с употреблением алкоголя, а мы оцениваем эту долю всего в 9,7 %).

Повторим, ДТП – лишь одна и не самая главная из внешних причин смерти, которые наносят демографическому благополучию страны не меньший, а в определенном смысле и намного больший урон, чем даже такая страшная болезнь, как рак. Вполне можно сказать, что невероятно высокая смертность от внешних причин – это раковая опухоль нашего общества. Казалось бы, давно надо было создать какие-то серьезные центры, подобные тем, которые заняты изучением и лечением онкологических заболеваний и немало в этом преуспели. В стране, которая претендует на то, что строит общество, основанное на знании, весь огромный пласт накопившихся социально-гигиенических проблем пытаются расковырять с помощью подручного материала, не затратив на это ни копейки, полагаясь на обыденный здравый смысл людей, которые считают себя специалистами по всем вопросам.

Особо следует остановиться на давней советско-российской болезни – злоупотреблении алкоголем.

По мнению большинства экспертов, влияние «алкогольного фактора» на обе главные составляющие российской сверхсмертности – раннюю смертность от болезней системы кровообращения и смертность от внешних причин – огромно. Ответ же системы здравоохранения, да и всего общества на этот социальный порок совершенно неадекватен. Отдельные разрозненные меры, которые иногда предлагаются, не только не могут решить проблему алкоголизма, но способны лишь дискредитировать борьбу с пьянством, что уже не раз бывало. В стране нет продуманной алкогольной политики, нет специалистов, способных ее выработать, нет исследований, на которые они могли бы опираться, а ситуация с потреблением алкоголя зачастую представляется в непроверенном и искаженном виде.

В литературе не раз отмечалось, что беспокойство вызывает не столько количество потребляемого в России алкоголя, сколько его структура и тенденции ее изменения. Во многих странах такой же, как в России, уровень потребления не сопровождается аномально высокой мужской смертностью и огромным разрывом в продолжительности жизни мужчин и женщин. Рассматривая связь мужской сверхсмертности со структурой алкогольного потребления, исследователи выделили страны «пивного», «винного» и «водочного» поясов и показали, что смертность, особенно мужская, тем выше, чем более крепкие напитки преобладают в массовом потреблении. Высокое содержание этанола в относительно небольшом объеме крепких напитков означает принятие «ударных доз», которые зачастую приводят к сильной интоксикации, чреватой многими неприятными, нередко летальными последствиями. Отсюда делается вывод, что «для решения проблемы катастрофической смертности следует принять меры, направленные на радикальное уменьшение доли водки и самогона в структуре потребления россиян». Этот взгляд подтверждается недавним опытом ряда стран (например Польши), в которых изменение структуры потребления алкоголя сопровождалось значительным снижением смертности и ростом продолжительности жизни.

Изменение структуры алкогольного потребления – гораздо более доступная и эффективная мера, нежели нереалистичный и коррупциогенный «сухой закон» и другие подобные меры, хотя оно и не исключает определенных административных ограничений на продажу алкогольных напитков в определенное время, в определенных местах или определенным группам населения, на рекламу спиртного и т. п. – но только в качестве дополнительных мер. Однако все это предполагает разработку и последовательное проведение целостной и продуманной антиалкогольной политики, а не периодические всплески не очень просвещенного антиалкогольного энтузиазма.

Пока такой политики в России не существует, а смысл некоторых действий на государственном уровне не всегда понятен. Так, в недавнее время прошла активная кампания по борьбе с «пивным алкоголизмом», что не слишком вяжется с идеей вытеснения крепких спиртных напитков пивом и вином, как это сделали другие страны. Даже если пиво – зло, из двух зол надо выбирать меньшее. В Чешской Республике – чемпионе по потреблению пива – ожидаемая продолжительность жизни мужчин на 11,5 года выше, чем в России.

Надежной статистики алкогольного потребления в России нет, но даже имеющаяся официальная информация неверно интерпретируется. Например, в проекте официальной Концепции развития системы здравоохранения, разработанном Минздравсоцразвития России, утверждается, что «с 1990 по 2006 г. потребление алкоголя на душу населения в РФ выросло не менее чем в 2,5 раза. В основном это произошло за счет увеличения потребления пива (в структуре продажи алкогольных напитков доля пива возросла с 59 % в 1990 г. до 76 % в 2006 г.)». В этом утверждении воспроизводятся официальные данные Росстата, но искажается их смысл. В них речь идет об увеличении в 2,5 раза (за 1990–2008 гг. – в 2,6 раза) не потребления алкоголя, а объема продаж жидкости, в которой растворен алкоголь, в основном за счет роста потребления пива. При этом неверно выбран год отсчета – в 1990 г. учтенный объем продаж пива был даже ниже, чем в 1980 г., когда пиво было дефицитным товаром. Если же сравнивать с 1995 г., когда восстановился уровень продаж пива начала 1980‑х годов и наметился его рост, то объем продаж пива в декалитрах к 2008 г. вырос вдвое, но при этом почти на 40 % сократился объем продаж водки (тоже в декалитрах). Рост же потребления абсолютного алкоголя все это время менялся мало и к 2008 г. даже снизился, правда, незначительно (рис. 34).

Некоторые эксперты полагают, что снижение смертности в последние годы связано с какими-то позитивными подвижками в потреблении алкоголя, хотя никаких доказательств этого предположения пока нет, как, впрочем, нет и исследований, способных его подтвердить или опровергнуть.

Неумеренное потребление алкоголя – лишь одна, хотя и исключительно важная черта образа жизни россиян, ответственная за их высокую смертность. Борьба с алкоголизмом, конечно, необходима, так же, как и с наркоманией, курением, нерациональным питанием, несчастными случаями. Хотя такая борьба не исчерпывает, разумеется, всего того, что следует сделать для преодоления российского кризиса смертности, если бы удалось добиться прорыва хотя бы на этих важнейших направлениях, высокая смертность в России стала бы, наконец, отступать.

Рис. 34. Продажа алкогольных напитков в России, 1970–2008 гг., млн дкл Источник: Российский статистический ежегодник, 2009. М.: Росстат, 2009. Табл. 20.20.

 

Социокультурная архаика

Эпидемиологический переход – модернизационный процесс, причем в первую очередь не технологический, а социальный, тесно связанный с другими направлениями социальной модернизации.

Хотя непосредственная ответственность за низкие показатели здоровья и продолжительности жизни россиян лежит на системе здравоохранения, которую, видимо, надо понимать значительно шире, чем просто область деятельности одного особого ведомства (например Минздравсоцразвития России), даже и при самом расширительном ее толковании она – лишь часть общества и отражает его нынешнее состояние.

Коренные причины сегодняшнего неблагополучия со «сбережением народа» связаны с долговременными особенностями развития России в советский и постсоветский периоды. В странах, добившихся значительного снижения смертности, десятилетиями, если не столетиями, шли значительные перемены в образе жизни большинства населения, без которых невозможно выработать ни массового жизнеохранительного поведения современного типа, ни государственной политики, адекватной условиям нового этапа эпидемиологического перехода. Россия же в основном оставалась в стороне от этих перемен, сама их необходимость не осознавалась или осознавалась недостаточно.

В стране по разным причинам сохранялись, а то и культивировались черты образа жизни, несовместимые с требованиями нового этапа борьбы с нездоровьем и смертью. В советский период низкий уровень жизни, постоянный дефицит потребительских товаров и услуг, бедность продовольственного рациона, нехватка жилья, неразвитость инфраструктуры досуга, несовершенная техника безопасности делали невозможными или, во всяком случае, ограничивали те изменения в образе жизни и поведении людей, которые позволили добиться столь значительного снижения смертности в западных странах в последние десятилетия XX в. Нерациональное питание, вредные привычки, другие опасные для здоровья черты образа жизни не были преодолены тогда и не преодолены до сих пор. А именно их преодоление должно стать одним из главных направлений борьбы за снижение смертности.

Однако на этом направлении пока нет больших успехов, что, скорее всего, связано с особенностями социальной структуры российского общества, прежде всего с неразвитостью его средних слоев. Именно эти слои во всем мире выступают в качестве носителя стереотипов поведения и связанных с ними ценностей, благоприятствующих сохранению здоровья и продлению жизни, вырабатывают стиль жизни, способствующий борьбе с нездоровьем и ранней смертностью. Принципы и ценности нового жизнеохранительного поведения издавна вызревали по мере развития европейской буржуазии и постепенно становились достоя нием все более массовых средних городских слоев. Как отмечает один из исследователей, еще в XIX столетии на Западе, по мере распространения буржуазных домохозяйств среднего класса, женщины из этого социального слоя приобрели роль «домашних менеджеров», которые первыми приняли на себя ответственность за то, чтобы вводить в практику потоки новых медицинских и санитарных советов. Когда пришло время, эти слои не только сами оказались подготовленными к выработке и усвоению новых поведенческих стереотипов, но повлияли на поведение и других слоев общества, стали образцом для них.

Анализ социальной дифференциации смертности в России показывает, что и у нас есть слои, по своему жизнеохранительному поведению аналогичные европейскому среднему классу. Это – социальные группы, характеризующиеся более высоким уровнем образования и занятые преимущественно умственным трудом (российские «белые воротнички»).

В последние годы был выполнен ряд исследований, позволяющих судить об особенностях смертности этих слоев. В частности, было показано, что падение продолжительности жизни взрослых россиян, как мужчин, так и женщин, между 1970 и 1989 гг. в основном определила динамика смертности лиц, занятых физическим трудом, тогда как динамика смертности занятых умственным трудом либо увеличивала продолжительность жизни населения, либо, во всяком случае, не снижала ее. В периоды роста смертности у лиц с высшим образованием ухудшение ситуации было минимальным, в то же время в благоприятные периоды рост продолжительности жизни в населении с высшим образованием происходил примерно так же, как в менее образованных группах. Анализ структуры смертности по причинам смерти в зависимости от уровня образования по данным за 1989 г. показал, что различия между высшими и низшими образовательными группами сопряжены с теми же причинами смерти, которые определили рост смертности в России после 1965 г. и отличие смертности в России от экономически развитых стран. Связь между уровнем смертности и принадлежностью к определенным социальным слоям прослеживается не только для взрослого населения, но и для детей, что не удивительно, ибо здоровье и смертность детей не могут не быть связанными с особенностями поведения их родителей.

Показательны и упоминавшиеся выше относительно благоприятные тенденции смертности населения Москвы, которая выделяется на общероссийском фоне не только уровнем (что, конечно, тоже важно), но и стилем жизни, более близким к европейским стандартам.

Однако во всей России модернизация социальной структуры все еще идет медленно, средние слои не столь развиты и многочисленны, как на Западе, и их поведение не стало достаточно убедительным образцом для большинства населения. В своей повседневной жизни оно лишь отчасти ориентируется на современные общекультурные, гигиенические и т. п. стандарты, а отчасти все еще сохраняет верность традиционным представлениям о правилах бытового поведения, питания, использования досуга, заботы о здоровье детей и т. п. Неблагоприятная динамика смертности на протяжении последних десятилетий определяется в основном ее динамикой в группах населения, занятых физическим трудом и имеющих более низкий уровень образования. Отрыв большинства населения по показателям смертности от наших «средних слоев» остается еще очень большим. Если бы эти слои стали более многочисленными и смогли послужить авторитетным примером, образцом для подражания для других групп населения, одно это привело бы к очень серьезным улучшениям показателей смертности и продолжительности жизни всех россиян.

Поэтому одной из главных предпосылок кардинального решения проблемы смертности в России и преодоления ее отставания от большинства развитых стран остается продолжение и завершение реформ, ориентированных на модернизацию социальной структуры российского общества, развитие средних слоев, а значит, и на создание либеральной экономической и политической среды, в которой они только и могут существовать.

 

Может ли дать ответ на демографические вызовы иммиграция?

Невозможность обеспечить в обозримом будущем положительный естественный прирост населения России, а тем более восполнить за счет внутренних ресурсов значительную убыль трудовых ресурсов в ближайшие годы резко повышает значение для страны притока людских ресурсов извне, иммиграции. В этом состоит ключевая особенность нынешнего этапа демографического развития России, крайне необычная для нее, ибо на протяжении последнего столетия Россия чаще отдавала население – в «дальнее» или «ближнее» зарубежье, – нежели принимала выходцев оттуда.

Правда, уже с середины 1970‑х годов Россия имела устойчивое положительное сальдо миграции в обмене с бывшими республиками СССР. Однако это была не столько иммиграция, сколько репатриация – возвращение на историческую родину выходцев из России, ранее выезжавших в Казахстан, Среднюю Азию, Закавказье, или их потомков. Этот процесс ускорился после распада СССР. Регистрируемый миграционный прирост за 1992–2007 гг. оценивается в 5,8 млн человек, но, судя по его этническому составу, это была, в основном, возвратная миграция (рис. 35).

Следует, однако, иметь в виду, что основная масса возвратных мигрантов прибывала в 1990‑е годы, сейчас этот поток практически иссяк. Обмен населением между Россией и бывшими республиками СССР, интенсивный в советское время, впоследствии резко сократился, вначале в основном за счет выбытия из России, что и обеспечило значительный миграционный прирост ее населения, а затем и за счет прибытий, что привело к снижению миграционного прироста примерно до уровня советского времени (рис. 36). Сейчас мобильные ресурсы «соотечественников», готовых мигрировать в Россию, невелики. Поэтому политика «возвращения соотечественников», сохраняя свой гуманитарный смысл поддержки людей, желающих вернуться на свою историческую родину, с точки зрения ее вклада в масштабные миграции, которые могут рассматриваться как один из ответов на вызовы депопуляции, не имеет перспективы.

Кроме регистрируемой, в основном постоянной миграции есть еще плохо учитываемая временная миграция, в основном трудовая, которая едва ли может рассматриваться в контексте решения демографических проблем России.

Между тем крупномасштабное привлечение иммигрантов в Россию несомненно способно в той или иной степени противодействовать ее демографическому упадку. Это следует хотя бы из того, что миграционный приток компенсировал примерно половину естественной убыли населения России, наблюдавшейся с 1992 г., а в 2009 г. даже перекрыл естественную убыль и обеспечил пусть и небольшой, но прирост населения страны.

Рис. 35. Этнический состав миграционного прироста населения России за 1992–2007 гг.

Рис. 36. Миграционный обмен между Россией и другими бывшими республиками СССР за три периода одинаковой продолжительности, тыс. человек

Однако, учитывая неизбежную перспективу нарастания естественной убыли, нынешних масштабов иммиграции будет недостаточно для ее компенсации – потребуется их значительное увеличение. В частности, рассуждая теоретически, можно было бы попытаться «отремонтировать» российскую возрастную пирамиду и хотя бы частично закрыть провалы в ее нижней части (см. рис. 1 на с. 165) за счет привлечения мигрантов 1990‑х годов рождения. Это могло бы стать реальным, хотя и очень нестандартным актом демографической политики, позволяющим заложить более прочное демографическое, да и экономическое будущее России. За 1990–1999 гг. в России родилось на 9 млн человек меньше, чем за 1980–1989 гг., и компенсировать столь большую разницу с помощью миграции едва ли возможно. Но возместить хотя бы часть ее можно, и это еще не поздно сделать, поскольку речь идет о поколениях, которые сейчас находятся в возрасте от 10 до 20 лет.

Разумеется, решение столь необычной задачи (в ответ на столь же необычную и опасную ситуацию) предполагает разработку и реализацию очень непростой и достаточно затратной программы, обеспечивающей, помимо всего прочего, минимизацию рисков, неизбежно связанных с приемом большого количества мигрантов. Насколько российское общество и его политическая элита готовы к активным действиям на этом направлении, сказать трудно. Сейчас в общественном мнении преобладают скорее антимигрантские и даже мигрантофобские настроения и предрассудки. Но ставки весьма серьезны, и если это будет осознано, возможно, представители политической элиты рискнут пойти против течения, и общественные настроения изменятся.

В определенном смысле, «миграционный ответ» на нарастающую депопуляцию – самый реальный, но в то же время сопряженный с немалыми рисками. Массовая иммиграция, особенно если речь идет о мигрантах из культурно отдаленных стран и регионов, способна породить множество проблем, связанных со взаимодействием местного и пришлого населения, и стать источником серьезных социальных, этнических, конфессиональных и т. п. конфликтов.

Конфликтного развития ситуации можно избежать, если обе стороны проблемы (неизбежность иммиграции и ее выгодность, с одной стороны, и связанные с нею риски – с другой) будут своевременно осознаны, и удастся выработать эффективные стратегии и тактику приема крупных масс мигрантов и их интеграции в российский социум.

Одним из важных факторов такой интеграции может стать российская система образования. Та же самая причина, которая делает желательным миграционный приток молодежи (провал в нижней части российской возрастной пирамиды), обусловливает избыточность мощностей сложившейся системы учебных заведений, создает проблемы трудоустройства преподавателей и т. д. В результате возникает определенная взаимодополнительность: становящиеся избыточными возможности системы образования могут быть использованы для «перековки» мигрантов, их встраивания в российский социум.

В случае приема большого числа мигрантов, основной их поток неизбежно будет направляться в экономически наиболее развитые регионы, в крупные города, где и сосредоточены основные мощности образования. Они могут быть использованы для решения задач разных ступеней образовательной системы.

На ступени среднего образования – это обучение русскому языку и приведение образования детей и подростков из семей мигрантов в соответствие с требованиями образовательного стандарта. Возможно, это – самая главная задача, потому что в ходе ее решения уже на относительно ранних стадиях социализации формируются поколения людей, которые впоследствии могут стать полноценными гражданами России.

На ступени профессионального образования может решаться задача профессиональной подготовки и переподготовки взрослых мигрантов по наиболее дефицитным рабочим специальностям в сочетании с повышением уровня общего образования, необходимого для профессиональной подготовки. Большие возможности имеются и у высшего и послевузовского образования – как в смысле подготовки кадров высокой квалификации для России, так и в смысле их подготовки для стран выхода мигрантов, что также немаловажно с точки зрения выстраивания устойчивых отношений со странами, включенными в систему долговременных миграционных связей с Россией.

Еще одна задача, в решении которой может и должна принять активное участие система образования, – воспитание у молодежи толерантности, развитие навыков жизни в полиэтническом и поликонфессиональном обществе, которое формируется в случае приема крупных миграционных потоков.

Поскольку речь идет об очень сложных социальных процессах, управлять которыми крайне трудно, а большого опыта интеграции мигрантов в России нет, едва ли можно надеяться на то, что проблемы интеграции мигрантов окажутся легкими и будут решены в короткое время. В этих условиях экспертное сообщество обязано предупредить и общество, и власть, что очень многие социальные и политические проблемы, а соответственно и угрозы внутренней стабильности и национальной безопасности ближайших десятилетий, будут связаны именно с иммиграцией. Противодействие этим угрозам (подчеркнем: не самой иммиграции, а связанным с нею угрозам) возможно, но оно требует общественного консенсуса в отношении всей миграционной проблематики, которого пока не существует.

Конкретные масштабы миграционного притока, или чистой миграции (иммиграция минус эмиграция), даже на ближайшие одно-два десятилетия прогнозировать трудно, хотя бы потому, что неизвестны нынешние ее объемы, значительная, возможно, бóльшая часть миграционного потока остается в тени. Кроме того, имеется значительный элемент неопределенности, связанный с тем, что потребность в иммиграции в известной степени зависит от того, как будут эволюционировать рождаемость и смертность, а в еще большей мере – от управленческих решений, миграционной политики. Кроме того, пока недостаточно хорошо осознаны различия между постоянной и временной иммиграцией, соотношение между которыми тоже зависит от целей и методов миграционной политики, не выработана долговременная миграционная стратегия.

Объективно потребность в миграции задается масштабами убыли всего и трудоспособного населения – и то и другое будет измеряться многими сотнями тысяч человек в год. Даже если рассматривать в качестве цели миграционной политики полную компенсацию этой убыли, обеспечить прием такого количества людей в качестве постоянных жителей России сейчас едва ли возможно (по разным соображениям). Следовательно, значительную часть иммигрантов должны составлять временные гастарбайтеры, причем часть из них может рассматриваться в качестве кандидатов в постоянные с перспективой получения российского гражданства. Кроме того, сколь либеральной ни была бы политика в отношении иммигрантов, какие-то ограничения на въезд в страну или в праве на работу, какая-то система квотирования неизбежно будут существовать, и какая-то часть желающих будет отсекаться, а часть отсеченных будет пытаться преодолеть возникающие барьеры незаконным путем. В этом смысле нелегальная иммиграция – обязательный спутник легальной. Таким образом, сама иммиграция имеет сложную структуру, что предполагает и достаточно сложную систему регулирования миграционных процессов, установления количественных соотношений между различными категориями мигрантов, их отслеживания и т. п.

Сейчас все эти вопросы в России очень слабо изучены, даже задача такого изучения по-настоящему никогда не ставилась, что уже само по себе указывает на недооценку проблемы и связанных с нею угроз. Особо следует отметить, что даже когда миграционные проблемы оказываются в поле зрения исследователей, законодателей или политиков, рассматриваются почти исключительно внутриполитические их аспекты, и совершенно не учитывается глобальная проблема растущего миграционного давления Юга на Север и роль успешного или неуспешного ответа принимающих стран на этот, по сути, мирный внешний вызов как фактора их международного влияния.

Пока вопрос о том, какой вклад может внести иммиграция в ответ на стоящие перед Россией демографические вызовы, остается открытым.

 

Заключение

Сбережение народа и депопуляция – вещи несовместные. В то же время перспективы преодоления депопуляции России сегодня выглядят не очень оптимистично.

Несмотря на позитивные тенденции рождаемости и смертности в последние годы, достигнутые уровни этих процессов все еще крайне далеки от желаемых, а сами тенденции слишком кратковременны, чтобы можно было с уверенностью говорить об их устойчивости. При этом динамика населения в ближайшие десятилетия зависит не столько от этих процессов, сколько от негативного потенциала, накопленного в возрастной структуре, влиять на которую можно лишь в очень ограниченных пределах и ценой очень серьезных усилий.

Именно этот, структурный компонент предопределяет существенное ухудшение демографического фона в ближайшее десятилетие и требует разработки и реализации мер социально-демографической политики, направленных на хотя бы частичную нейтрализацию ожидаемых неблагоприятных изменений.

История такой политики в России знала подъемы и спады, ее нынешний, довольно активный этап начался после выступления В. Путина с президентским посланием Федеральному Собранию в мае 2006 г. В этом послании он назвал демографическую проблему самой острой проблемой современной России и перечислил стоящие в связи с этим задачи: «первое – снижение смертности. Второе – эффективная миграционная политика. И третье – повышение рождаемости». Все эти задачи сохраняют свое значение и сейчас – и именно в том порядке, в котором их назвал В. Путин.

1. Высокая смертность в России давно уже перестала быть чисто демографической проблемой, а переросла в политическую. Она не просто не вяжется с идеей «сбережения народа», а указывает на какую-то глубинную болезнь общества, которую оно к тому же плохо осознаёт. Интересно, что одно из немногочисленных предсказаний краха советского режима, который многим показался неожиданным, было сделано еще в конце 1970‑х годов именно на основе анализа положения со смертностью. Его сделал французский социолог и демограф Эмманюэль Тодд (см. с. 124 наст. изд.).

Демографические, экономические, социальные, даже имиджевые потери России от недопустимо высокой, по меркам XXI в., смертности настолько велики, что они не оставляют выбора. Необходимо в корне переломить ситуацию, а для этого проблема смертности (и, разумеется, проблема здоровья, которая с нею ассоциирована) должна выдвинуться на совершенно другой уровень, войти в число первых приоритетов и привлечь к своему решению самые серьезные силы и ресурсы российского общества.

2. Иммиграция – единственный реальный ресурс, позволяющий хотя бы частично противостоять в ближайшее время сокращению численности населения России. Риски, связанные с иммиграцией, затрудняют использование этого ресурса, но другого нет. Только миграция может сейчас стать источником сбережения и приращения народа, без которого он будет убывать.

Решить проблемы миграции, двигаясь по наезженной колее, невозможно. Россия не сталкивалась прежде с такой проблемой, у нее нет соответствующего опыта, многое надо начинать с нуля. Нужны совершенно новые подходы, неординарные решения, нужны пробы, которые обычно неотделимы от ошибок, но уйти от всего этого нельзя. Масштабные международные миграции – все более утверждающая себя реальность современного глобализованного мира, и если Россия не хочет утратить конкурентоспособность, она должна найти свое место в этой реальности.

3. Рождаемость. По уровню рождаемости Россия находится примерно в середине списка европейских стран, можно представить себе, что со временем она переместится в верхнюю часть этого списка и окажется на одном уровне с Францией или Швецией, хотя пока до этого еще довольно далеко. Но рождаемость – это проблема здоровой семьи, удовлетворения глубинных человеческих потребностей женщин и мужчин, и на это должна быть направлена государственная семейная политика, создающая социальный климат, дружественный семье с детьми. Такую политику надо всемерно развивать. Возможно, это – путь к некоторому повышению рождаемости, но в любом случае – к улучшению положения уже рожденных детей, их здоровья, их воспитания и образования, в конечном счете, – к повышению качества новых поколений россиян.

Что же касается вклада рождаемости в преодоление депопуляции, то он возможен, но едва ли будет большим. Для этого недостаточен и уровень Франции или Швеции, простое воспроизводство населения не обеспечивается и там. Рассчитывать же на то, что Россия в обозримом будущем обгонит эти страны, что рождаемость в ней удвоится или утроится, нереально.

 

1. Эпидемиологический переход, эпидемиологическая революция, санитарный переход

Концепция эпидемиологического перехода была сформулирована американским демографом Абделем Омраном в 1971 г. в статье «Эпидемиологический переход: теория эпидемиологии демографических изменений» [Omran 1971].

Термином «эпидемиология» в его привычном значении обозначается наука, изучающая закономерности возникновения и распространения болезней. Этот смысл восходит, вероятно, еще к Гиппократу и его учению об эпидемиях и относится к области медицины. В рамках самой медицины его значение менялось, получая расширительное толкование. Поначалу речь шла только об инфекционных болезнях, но затем стали говорить и об эпидемиологии неинфекционных заболеваний, эпидемиологии травматизма. Этот термин употребляется и за пределами медицины, например, говорят об эпидемиологии преступлений. Такое более редкое словоупотребление не противоречит смыслу древнегреческого слова ἐπιδημία – имеющий всенародное распространение, – не относящемуся непосредственного к медицине. Омран также трактовал термин «эпидемиологический» в расширительном смысле, как указывающий на сущность любых массовых явлений, и полагал, что «многие эпидемиологические методы, применение которых до сих пор ограничивалось рассмотрением особенностей здоровья и заболеваемости, могут быть с успехом применены и к исследованию других массовых явлений» [Ibid.: 509].

Согласно концепции Омрана, эпидемиологический переход – это исторический сдвиг от эпохи, когда смертность в решающей степени зависела от эпидемий и голода, а средняя продолжительность жизни людей колебалась в пределах от 20 до 40 лет, через промежуточную эпоху, когда факторы кризисной смертности, прежде всего эпидемии, утрачивают свою прежнюю роль, смертность снижается, а продолжительность жизни повышается примерно до 50 лет, к эпохе болезней, обусловленных старением организма (дегенеративных болезней) или человеческой деятельностью (degenerative and man-made diseases) [Omran 1971: 516], когда «ожидаемая продолжительность жизни достигает небывалого уровня 70 лет и выше» [Ibid.: Tab. 4].

На этой последней стадии «по мере того, как начинают преобладать дегенеративные и хронические заболевания, растут количество психических заболеваний, наркомания, число несчастных случаев, опасность радиации и других явлений, связанных с неблагополучным состоянием окружающей среды» [Ibid.: 516].

Таким образом, в концепции Омрана уже содержится указание на то, на борьбе с какими причинами смерти необходимо сосредоточить усилия после того, как инфекционные заболевания – главный источник высокой смертности в прошлом – в основном поставлены под контроль. По-видимому, направление размышлений Омрана было подсказано ситуацией, сложившейся в развитых странах в 1960‑е годы, когда рост ожидаемой продолжительности жизни в этих странах замедлился и в экспертной среде появилось сознание того, что возможности прежней стратегии борьбы за повышение продолжительности жизни, ориентированной прежде всего на установление контроля над инфекционными заболеваниями, исчерпываются и эта стратегия нуждается в переосмыслении.

Омран был не единственным, кто осознал необходимость выработки новой стратегии борьбы за дальнейшее удлинение человеческой жизни. Почти одновременно с его статьей American Journal of Public Health опубликовал передовую статью под названием «Эпидемиологическая революция», в которой говорилось, что новая эпидемиология расширяет понимание своих задач, выходя за пределы ограниченной области инфекционных заболеваний и включая в круг своих интересов все причины болезней, инвалидности и смерти [Editorials… 1972: 1440].

В этой статье, автором которой был американский гигиенист Милтон Террис, упор делается, скорее, на революцию в эпидемиологическом мышлении. Но несколько позднее М. Террис, излагая свою концепцию более подробно, четче указывает на произошедшие за последнее столетие объективные изменения в самой структуре заболеваемости благодаря установлению контроля над инфекционными заболеваниями, что составило смысл первой демографической революции и подвело к новой «большой и трудной задаче: ни много ни мало осуществить вторую эпидемиологическую революцию и спасти буквально миллионы мужчин и женщин от предотвратимых болезней, инвалидности и смерти» [Terris 1976: 1159]. «В ходе первой эпидемиологической революции органы здравоохранения достигли чудес профилактики инфекционных заболеваний… То же самое может быть верно для второй эпидемиологической революции в профилактике неинфекционных заболеваний» [Ibid.: 1156]. Хотя здесь говорится о заболеваниях, из общего контекста ясно, что Террис имеет в виду все неинфекционные причины, он с самого начала отмечал, что теперь эпидемиолог должен включать в круг своих интересов не только болезни, но и насильственные причины смерти – несчастные случаи, убийства и самоубийства [Editorials… 1972: 1440].

Неинфекционные причины болезней и смерти имеют различную природу. Часть из них обусловлена, по преимуществу, эндогенными факторами, неотделимыми от возрастных изменений человеческого организма, что делает борьбу с такими причинами особенно сложной, а успехи в этой борьбе – ограниченными. Главные возможности здесь связаны, видимо, с тем, что эндогенные факторы человеческого долголетия никогда не бывают отделены непроницаемой перегородкой от экзогенных, – человек никогда не живет изолированно от природной и социальной среды. Сроки исчерпания данного ему от природы ресурса долголетия не могут не зависеть от условий труда и отдыха, питания, лечения, привычек и т. д. Влияя на эти условия, можно, до известной степени, противостоять старению, преждевременному износу его организма, «ремонтировать» его. Но за счет этого можно лишь оттеснить смерть к более поздним возрастам, сама же смертность от эндогенно обусловленных причин в принципе неустранима.

Иначе обстоит дело с другой частью неинфекционных причин смерти, которые зависят преимущественно от экзогенных, внешних факторов и обрывают жизнь вполне здоровых людей задолго до того, как оказывается исчерпанной их естественная жизнеспособность. Эти факторы, как и в случае с инфекционными болезнями, могут быть поставлены под контроль. Такой контроль, вероятно, не может быть абсолютным, но в принципе обусловленная средовыми факторами смертность устранима. Едва ли не основную массу экзогенно обусловленных и потому устранимых смертей составляют смерти от внешних причин.

По разным причинам, возможно, в силу медицинской традиции, сложившейся в период успешной борьбы с инфекционными заболеваниями, задачи и успехи второй эпидемиологической революции часто также воспринимаются прежде всего через призму борьбы с болезнями. Отмечая несомненные достижения последних десятилетий в снижении смертности, обычно основное внимание обращают на успехи в борьбе с неинфекционными заболеваниями, прежде всего сердечно-сосудистыми. Подчеркивается, что начало снижения смертности во второй половине XX в. стало «краеугольным камнем в истории медицины» [De Flora et al. 2005: 896], говорят о кардиоваскулярной революции как о главном эпидемиологическом изменении [Mesle, Vallin 2002: 444], об успехах в борьбе с раком и т. п. О снижении же смертности от внешних причин смерти говорится гораздо меньше.

Между тем снижение рисков, связанных с внешними причинами смерти, – очень важная составляющая второй эпидемиологической революции. Не случайно, рассматривая 10 ведущих причин смерти, которые в ходе этой революции необходимо поставить под контроль прежде всего, Террис на одно из первых мест – после сердечно-сосудистых и онкологических заболеваний – ставит внешние причины смерти.

«Несчастные случаи – особенно трагичная причина смерти, потому что их жертвами очень часто становятся дети и молодые люди. Сейчас это ведущая причина смерти в возрасте до 35 лет. Для всех возрастов она занимает четвертое по значимости место; если бы им уделялось внимание, соответствующее их значению для здоровья нации, они, несомненно, могли бы быть исключены из списка десяти ведущих причин смерти. Эпидемиологические исследования углубили наше понимание хозяина, агента, и окружающей среды в различных видах несчастных случаев и указали на превентивные меры, которые могут и должны быть использованы» [Terris 1976: 1156].

Любопытно, что Террис не ссылается на Омрана, а в демографической литературе, обильно цитирующей Омрана, нет никаких упоминаний о Террисе. Однако оба они, видимо, независимо друг от друга, четко указывали на то, что мир вступил в новую эру – эпоху борьбы с неинфекционными причинами смерти, и оба отмечали, что речь идет не только о болезнях, но и о том, что в современных терминах называется «внешними причинами смерти».

Впоследствии особая самостоятельная роль внешних причин смерти была осознана еще лучше, что привело к выделению их в отдельную группу – все причины смерти были подразделены на (i) инфекционные болезни, причины материнской и перинатальной смертности и смертности, обусловленной плохим питанием, (ii) неинфекционные болезни и (iii) внешние причины смерти [Murray, Lopez 1996: 14].

Согласно концепции Омрана, изложенной в его базовой статье 1971 г., эпидемиологический переход заканчивается эрой дегенеративных и рукотворных болезней и причин смерти, что вполне соответствует картине, наблюдаемой сегодня, по крайней мере в развитых странах. Эта эра и рассматривалась как последний этап эпидемиологического перехода, первые шаги новой эры в странах Западной и Северной Европы Омран датирует в основном второй половиной XIX в. (Первый этап – это «практически все еще досовременные модели заболеваемости и смертности»; последний – снижение детской смертности, которая «в Англии неуклонно падает с конца 19 века» [Omran 1971: 517, 524].) Если попытаться сопоставить его трактовку с трактовкой Терриса, то, видимо, первую эпидемиологическую революцию Терриса можно рассматривать как ранний этап этой эры, закончившийся в развитых странах к середине XX в. Согласно Террису, осознание новой ситуации наметилось в 1940‑е годы, и, хотя он и в 1970‑е годы полагал, что «имеющиеся достижения, возможности, равно как стратегия и тактика, необходимые для реализации второй эпидемиологической революции, не только не поняты; они почти не обсуждаются» [Terris 1976: 1155], судя по последующим результатам, в это время новая стратегия борьбы за снижение смертности уже становилась реальностью.

Позднее в литературе стали появляться предложения разных авторов, включая и самого Омрана [Omran 1998], детализировать предложенную им периодизацию, добавив еще несколько стадий или даже в принципе изменить сам подход к их классификации. Предлагают, например, добавить четвертую стадию – «отсроченных дегенеративных заболеваний», поскольку умирать от них будут все позднее и позднее, а «продолжительность жизни увеличится до восьми десятилетий, а возможно и более» [Olshansky, Ault 1986: 386]. Но поскольку сам Омран изначально говорил о достижении на третьей стадии перехода ожидаемой продолжительности жизни «70 лет и выше» [Omran 1971, Tab. 4], что не исключает 80 лет и выше, то едва ли это добавление можно считать серьезным основанием для выделения еще одной стадии. А тем более его нет, поскольку в концепции Омрана важны все же не количественные, а качественные характеристики – на третьей стадии определяющими становятся дегенеративные и рукотворные заболевания, и пока в этом смысле ничего не изменилось.

Другие авторы, считая идею простого добавления еще одной фазы к периодизации Омрана спорной, присоединяются к идее рассматривать эпидемиологический переход как часть более общего «санитарного перехода» [Mesle, Vallin 2002: 444], с тем чтобы «объединить в более широком представлении о санитарном переходе первую (описанную Омраном) фазу роста продолжительности жизни в основном за счет снижения смертности от инфекционных болезней и вторую фазу, определяющуюся снижением смертности от сердечно-сосудистых заболеваний, и оставить открытой дверь для последующих фаз» [Ibid.]. Омран возражал против «переименования» концепции, исходя из своего широкого толкования эпидемиологии, которая «содержит в себе возможности научного анализа влияния экономических, социальных, демографических, здравоохраненческих, технологических и экологических изменений на здоровье… Здоровье – зависимая переменная от эпидемиологии, а не наоборот» [Omran 1998: 99].

Впрочем, и авторы идеи санитарного перехода не отказываются от представлений об эпидемиологическом переходе, а лишь дополняют их. Санитарный переход, поясняют они, состоит из собственно эпидемиологического перехода, т. е. долговременных изменений в здоровье населения, «включая изменение моделей заболеваемости, инвалидности и смертности», о чем писал Омран, и из перехода в здравоохранении (health care transition), который представляет собой появление моделей социального ответа на эти изменения [Frenk et al. 1991: 23]. Не касаясь сейчас вопроса о несколько иной, чем у Омрана, интерпретации рядом авторов эпидемиологического перехода, – трактовке его, в первую очередь, не как ключевого звена общего демографического перехода, а как ключевого события в процессе долговременного снижения смертности, не обязательно всегда связанного с демографическим переходом [Вишневский 2014: 13] (справедливо и то и другое), отметим, что идея санитарного перехода может быть полезна для анализа ситуации со смертностью в России.

Обычно эта ситуация трактуется как проявление незавершенности эпидемиологического перехода [Вишневский, Школьников 1997: 12–15; Демографическая модернизация… 2006: 257–259, 382–395; Вишневский 2009: 56–63], обусловленной догоняющим характером советской модернизации, или даже как «обратный эпидемиологический переход» [Семенова 2005]. Но, может быть, правильнее говорить именно о незавершенном санитарном переходе, о ненайденных моделях социального ответа на требования времени, порожденные изменившимися моделями заболеваемости и смертности. Именно осознание этих требований, отразившееся, в частности, в обобщениях Омрана и Терриса на рубеже 1960–1970‑х годов, привело к выработке во многих странах (но, к сожалению, не в России) новой стратегии охраны здоровья и жизни, соответствующей новым условиям. Эта стратегия стала практическим ответом на реальные задачи борьбы со смертностью, вышедшие на первый план после того, как были одержаны решающие победы в борьбе с инфекционными болезнями, и, хотя эти болезни еще не полностью исчезли, они утратили свою прежнюю роль. Она и позволила осуществить предсказанную Террисом вторую эпидемиологическую революцию, возможно, еще не завершившуюся.

 

2. Решены ли задачи второй эпидемиологической революции?

Со времени пионерных обобщений Омрана и Терриса прошло несколько десятилетий, и сейчас можно судить о том, действительно ли наступила предсказанная ими эра и насколько эффективными оказались усилия по установлению контроля над неинфекционными причинами смерти.

В 1960‑е годы ситуацию со смертностью, как в успешных западноевропейских странах, так и в тогда еще не столь значительно отстававшей от них России, в решающей степени определяла (как определяет и сейчас) «большая четверка» причин смерти: болезни системы кровообращения, новообразования, болезни органов дыхания и внешние причины. В 1970 г. совокупный вклад четырех классов причин в стандартизованный коэффициент смертности от всех причин в странах Западной Европы был близок к 80 %, и в последующие годы даже увеличивался, а в России уже тогда достигал 90 % (рис. 1).

Соответственно задачи борьбы со смертностью сводились и все еще сводятся прежде всего к снижению смертности от этих четырех классов причин. Если судить по динамике стандартизованного коэффициента смертности, то эти задачи в западноевропейских странах решались весьма успешно, стандартизованный коэффициент смертности от трех из четырех главных классов причин смерти демонстрирует почти синхронное снижение, столь быстрое, что и впрямь можно говорить о новой эпидемиологической революции. Только о смертности от рака этого сказать пока нельзя: ее снижение началось позднее, и ее уровень до сих пор не слишком сильно оторвался от уровня начала 1970‑х годов, хотя в последние два десятилетия заметные позитивные подвижки есть и здесь (рис. 2).

В России события развивались по-другому. При значительном структурном сходстве между западноевропейскими странами и Россией, уровни смертности от указанных причин в 1970 г., а тем более их последующая динамика очень сильно различались.

Рис. 1. Совокупный вклад болезней системы кровообращения, новообразований, болезней органов дыхания и внешних причин в стандартизованный коэффициент смертности от всех причин в 15 странах, входивших в ЕС до мая 2004 г., и в России

Источники: База данных ВОЗ «Health for АЛ», Росстат.

Рис. 2. Динамика стандартизованного коэффициента смертности от болезней системы кровообращения, новообразований, болезней органов дыхания и внешних причин в России и 15 странах, входивших в ЕС до мая 2004 г.; 1970 г. = 100%

Источники: База данных ВОЗ «Health for АЛ», Росстат.

При том, что совокупный вклад в стандартизованный коэффициент смертности причин смерти, входящих в «большую четверку», в странах ЕС‑15 изменился не очень сильно (рис. 1) и эти изменения не носят принципиального характера, его внутренняя структура подверглась очень сильной трансформации. Главное в этой трансформации – резкое сокращение вклада болезней системы кровообращения (с 45 % в 1980 г. до 30 % в 2011 г. у мужчин и с 48 до 31 % у женщин) при одновременном росте вклада онкологических заболеваний (с 19 % в 1970 г. до 32 % в 2012 г. у мужчин и с 18 до 30 % у женщин). По сути, вклад этих двух классов причин сравнялся, у мужчин рак даже вышел на первое место. Вклад же двух других классов причин существенно не изменился.

Применительно к России говорить о серьезной трансформации структуры причин смерти не приходится, с 1970 г. она почти не изменилась. Единственное, что можно заметить в российской части графика, это некоторое снижение вклада болезней органов дыхания. Установление контроля над причинами смерти этого класса относилось, скорее, к задачам первой эпидемиологической революции, было ее продолжением и, возможно, поэтому шло в России относительно более успешно.

В то же время обращает на себя внимание чудовищная разница в динамике смертности от внешних причин смерти (рис. 2). Если в ЕС‑15 за четыре десятилетия – с 1970 по 2010 г. – стандартизованный коэффициент смертности от причин этого класса сократился более чем вдвое – у мужчин на 55 %, у женщин на 60 %, – то в России он, пройдя через несколько резких колебаний, по сути, вернулся к тому же уровню, на котором находился в 1970 г.

Если в Западной Европе внешние причины смерти устойчиво находятся на четвертом месте, замыкая список «большой четверки» причин, то в России у женщин они еще в 1980‑е годы вышли на третье место, а у мужчин никогда и не опускались ниже третьего места, а нередко поднимались и до второго (рис. 1). И при этом совокупный стандартизованный коэффициент смертности от «большой четверки» причин смерти, как у мужчин, так и у женщин, в 1970 г. был намного выше европейского, а в дальнейшем разрыв только увеличивался (рис. 3).

Сказанного достаточно, чтобы утверждать, что, по крайней мере в рассмотренных выше странах Западной Европы, вторая эпидемиологическая революция идет весьма успешно. В России же ее пока приходится считать не состоявшейся.

Однако наш анализ следует продолжить.

Рис. 3. Стандартизованный коэффициент смертности от болезней системы кровообращения, злокачественных новообразований, болезней органов дыхания и внешних причин в 15 странах, входивших в ЕС до мая 2004 г., и в России, на 100 тыс.

Источники: База данных ВОЗ «Heal&for АЛ», Росстат.

 

3. Только ли кардиоваскулярная?

В современной демографической литературе выражение «вторая эпидемиологическая революция», как правило, не используется, но зато широко распространено представление о «кардиоваскулярной революции», которой отводится главное место в происходивших в последние полвека изменениях в смертности.

Казалось бы, приведенные выше графики не оставляют сомнения в том, что так оно и было, и именно снижение смертности от болезней системы кровообращения определяло всю картину изменений смертности на протяжении последних «революционных» десятилетий. Как можно видеть на примере стран ЕС‑15, именно резкое сокращение стандартизованного коэффициента смертности от болезней этого класса и ее доли в смертности «большой четверки» привело к общему снижению коэффициента смертности от четырех причин, взятых вместе. А так как доля большой четверки в общей смертности изменилась незначительно, то снижение смертности от болезней системы кровообращения оказало решающее влияние и на снижение стандартизованного коэффициента смертности от всех причин.

Напомним, однако, об ограничениях аналитических возможностей стандартизованного коэффициента смертности. Этот показатель – удобный инструмент для сравнения между собой разных стран или разных периодов в одной стране – все же не безупречен, в частности потому, что не позволяет судить о возрастном профиле происходящих изменений, – недостаток, который легко проиллюстрировать на примере смертности от болезней органов дыхания.

Мы видели, что стандартизованный коэффициент смертности от этого класса причин смерти, единственного из «большой четверки», демонстрировал устойчивое снижение в России, даже более быстрое, чем в странах ЕС‑15, и, казалось бы, это можно считать российским достижением. В самом деле, в 2011 г. стандартизованный коэффициент смертности российских женщин от болезней органов дыхания был на 33 % ниже, чем жительниц ЕС‑15. Однако так ли это хорошо?

Снижение смертности от болезней органов дыхания на протяжении последних 50 лет во всех развитых странах происходило за счет того, что все больше исключались смерти от этого класса причин в младших, особенно детских возрастах. На этом пути были достигнуты необыкновенные успехи, болезни органов дыхания в основном сохранили свою роль опасной угрозы только для жизни очень пожилых людей, жизнеспособность которых уже в значительной степени исчерпана. Например, средний возраст смерти от причин этого класса с 1960 по 2010 г. вырос для женщин в США на 10,2 года, во Франции – на 10,3, в Италии – на 17,4, в Японии – на 21,4 года. В России же рост составил всего 5,1 года. В результате женщины в России в 2010 г. умирали от этой причины в среднем в 68,6 года, тогда как в США – в 82,2, в Италии – в 87,5, во Франции – в 87,7, в Японии – в 89,8 года. С демографической точки зрения, умирать от этой причины в этих странах стало «выгодно», и поэтому надо как-то оценить, насколько позитивным следует считать снижение смертности от этой причины и вообще задуматься над тем, что в данном случае следует понимать под «снижением смертности». А для этого надо уйти от стандартизованного коэффициента смертности и воспользоваться какими-то другими аналитическими инструментами.

По крайней мере, один такой инструмент демографам хорошо известен уже несколько столетий. Речь идет о таблицах смертности по причинам смерти, которые позволяют рассматривать одновременно и изменения возрастного профиля смертности от каждой отдельной причины или группы причин смерти, и вероятности для новорожденного из каждой когорты родившихся – условной или реальной (на практике, конечно, чаще приходится иметь дело с условными когортами) – умереть именно от этой причины. Иными словами, показатели таких таблиц позволяют рассматривать изменения смертности по причинам смерти сразу в двух измерениях.

Привычное выражение «снижение смертности» весьма неточно, вероятность смерти для всех людей одинакова и всегда равна 100 %. На самом деле, когда говорят о «снижении смертности», имеется в виду просто оттеснение смертей к старшим возрастам. Но если говорить о снижении смертности от отдельных причин, ход рассуждения должен измениться. Человек может избежать смерти от данной причины, но в этом случае он умрет от какой-либо другой причины, и важно понять, от каких причин умирать предпочтительнее. У разных людей на этот вопрос могут быть разные ответы, но, с точки зрения демографии, исследующей влияние изменений в смертности на рост общей продолжительности жизни, ответ может быть только один: предпочтительнее рост общего числа умерших от тех причин, от которых умирают в среднем в более позднем возрасте.

Поскольку причины смерти конкурируют между собой, реальные изменения могут идти в двух направлениях: с одной стороны, может изменяться средний возраст смерти от каждой причины (группы причин) смерти, с другой – вероятность умереть от каждой из них.

В первом случае рост – всегда вклад в «снижение смертности», уменьшение – в ее «повышение». Во втором случае все не так однозначно. Безусловно выгодно только снижение вероятности смерти от причин с более низким средним возрастом смерти. Снижение же вероятности смерти от причин с более высоким средним возрастом смерти выгодно лишь в двух случаях: либо когда такое снижение компенсируется ростом среднего возраста смерти от этой причины, так что совокупное время, прожитое умершими от нее, хотя бы немного увеличивается; либо, если этого нет, когда эта причина замещается другими с более высоким или растущим средним возрастом смерти. Как правило, происходит и то и другое, но здесь возникают сложные взаимодействия, оценить результаты которых не всегда просто.

Возьмем для примера изменения смертности мужского населения Франции за 50 лет между 1960 и 2010 гг. и попытаемся понять, в чем заключались эти изменения в терминах причин смерти.

Совокупное время, прожитое поколением, складывается из совокупного времени, прожитого умершими от каждой из причин (или групп причин) смерти. Соответственно произошедшие за 50 лет изменения можно наглядно проиллюстрировать с помощью предложенной в свое время диаграммы [Андреев, Вишневский, Шабуров 1986], представляющей распределение всего прожитого поколением времени, по времени, прожитому умирающими от крупных классов причин смерти. По горизонтальной оси на этой диаграмме откладываются вероятности для новорожденного умереть на протяжении жизни от одной из причин (Pi ), по вертикальной оси – средний возраст смерти от этой причины, или, что то же самое, ожидаемая продолжительность жизни людей, которые от нее умрут (x i ). Площадь каждого выделенного цветом прямоугольника – совокупное время, прожитое всеми умершими от i-й причины, а сумма этих площадей – все совокупное время, прожитое некоторым условным поколением. Понятно, что если ∑Pi = 1, то

На рис. 4 представлены две такие диаграммы, относящиеся к мужскому населению Франции в начале и конце периода.

Сопоставление двух графиков на рис. 4 говорит о том, что доля умирающих от болезней системы кровообращения в общей численности условной когорты сократилась с 33,1 до 26,4 %, а те, кто все же умирал от БСК, умирали позднее, средний возраст смерти от них увеличился на 9,4 года. Прямоугольник, соответствующий этой причине смерти, стал у же и выше, но в целом его площадь даже несколько уменьшилась, а значит, уменьшилась и его доля в общей закрашенной площади, так как сама эта площадь выросла. Главное же достижение заключалось в том, что успех в повышении среднего возраста смерти от болезней системы кровообращения был мощно поддержан ростом среднего возраста смерти от тех патологий, которые замещали эти болезни как причину смерти. Если не считать рака, то средний возраст смерти от всех крупных классов причин вырос больше, чем от БСК, в частности, от болезней органов дыхания и пищеварения – более чем на 12 лет, от внешних причин – почти на 15 лет. Болезни системы кровообращения потеряли свое первенство по среднему возрасту смерти, уступив его болезням органов дыхания. Что же касается рака, риск умереть от которого у мужского населения Франции сейчас выше, чем риск умереть от болезней системы кровообращения, то хотя средний возраст смерти от него увеличился меньше, чем от БСК, рост все же был очень значительным (на 8,4 года), сейчас средний возраст смерти от рака намного выше среднего возраста смерти от любого другого класса причин в 1960 г., включая и БСК, а площадь соответствующего прямоугольника на графике выросла почти вдвое и превзошла площадь прямоугольника БСК. Как это ни парадоксально, но именно рост ожидаемой продолжительности жизни умирающих от рака внес решающий вклад в общее увеличение ожидаемой продолжительности жизни условной когорты – в целом за 50 лет она выросла на 11 лет.

Взятое для примера мужское население Франции – не исключение среди развитых стран. Как у мужчин, так и у женщин изменения в распределении всего совокупного времени, проживаемого условным поколением, по совокупному времени, проживаемому умирающими от крупных классов причин, в большинстве этих стран в главном шли в одном и том же направлении – и не в том, в каком они шли в России (рис. 5 и 6). При всех различиях между показанными на этих рисунках тремя европейскими странами, США и Японией в главном прослеживается сходство: сокращается доля совокупного времени, проживаемого умирающими от сердечно-сосудистых заболеваний, но увеличивается доля времени, проживаемого умирающими от рака и от «других болезней» либо, как в случае Японии, от болезней органов дыхания, а в случае США – и от «других болезней», и от болезней органов дыхания. В России же, как видим, – изменения противоположные, и, кроме того, у мужчин бросается в глаза отсутствующее в других странах заметное увеличение доли совокупного времени, прожитого умирающими от внешних причин.

Рис. 4. Распределение совокупного времени, проживаемого условным поколением, по времени, проживаемому умирающими от крупных классов причин. Франция, мужчины, 1960 и 2010 гг. Пунктирная линия соответствует ожидаемой продолжительности жизни для новорожденного – е(0)

Характерный для большинства развитых стран (но не для России) тренд, приведший к новой композиции времени жизни людей, умирающих от разных причин смерти, – следствие значительного увеличения среднего возраста смерти от всех крупных классов причин (табл. 1). При этом в случае сердечно-сосудистых заболеваний выигрыш в среднем возрасте смерти, как правило, отнюдь не был самым большим.

Рис. 5. Распределение совокупного времени, проживаемого условным поколением, по времени, проживаемому умирающими от крупных классов причин в 1960 и 2010 гг. в некоторых странах, мужчины

Рис. 6. Распределение совокупного времени, проживаемого условным поколением, по времени, проживаемому умирающими от крупных классов причин в 1960 и 2010 гг. в некоторых странах, женщины

Таблица 1. Прирост среднего возраста смерти в некоторых странах за 50 лет (1960–2010), годов

Если не говорить о России, о которой речь пойдет ниже, то столь значительное увеличение среднего возраста смерти от каждой крупной группы причин, а вследствие этого и от всех причин, взятых вместе, собственно, и означает осуществление предсказанной М. Террисом «второй эпидемиологической революции», пусть и не столь масштабной, как первая.

Но эта «вторая» революция едва ли сводится к «кардиоваскулярной революции», которая сегодня у всех на слуху. Поистине революционные изменения затронули всю «большую четверку», да и большинство других причин смерти, сердечно-сосудистые заболевания не демонстрируют каких-то особых, из ряда вон выходящих успехов.

 

4. Изменения в смертности за полвека в России и во Франции

Теперь обратимся к России, в которой, как уже отмечалось, вторая эпидемиологическая революция пока не состоялась. В чем конкретно проявляется российская стагнация и где мы несем наибольшие потери?

Сначала рассмотрим особенности изменений смертности в России за последние полстолетия.

Мы видели, какие огромные изменения в распределении времени жизни мужского поколения по времени, проживаемому умирающими от крупных классов причин смерти, произошли за 50 лет между 1960 и 2010 гг. во Франции. Какие-то изменения происходили и в России. Однако если во Франции эти изменения дают все основания говорить о второй эпидемиологической революции, то в России скорее, напротив, свидетельствуют о ее отсутствии.

Для начала сравним ситуацию в двух странах с помощью графиков на рис. 4 на с. 238 (Франция) и 7 (Россия).

Различия сразу бросаются в глаза. В России – практически никакого роста высоты основных столбиков при их значительном росте во Франции; расширение основания прямоугольника, соответствующего болезням системы крово обращения при сужении основания прямоугольника новообразований (во Франции – наоборот); значительное расширение низкого столбика внешних причин при том, что во Франции он стал несколько у же, но намного выше; сужение и снижение столбика «других причин» – полная противоположность тому, что наблюдалось во Франции. В итоге сумма закрашенных площадей (т. е. совокупное время, прожитое условным поколением) на российском графике не изменилась, что говорит о полной стагнации, на французском же графике значительно увеличилась, свидетельствуя о приросте средней продолжительности жизни для поколения на 11 лет.

Рис. 7. Распределение совокупного времени, проживаемого условным поколением, по времени, проживаемому умирающими от крупных классов причин. Россия, мужчины, 1960 и 2010 гг. Пунктирная линия соответствует ожидаемой продолжительности жизни для новорожденного – е(0)

Рис. 8. Распределение совокупного времени, проживаемого условным поколением, по времени, проживаемому умирающими от крупных классов причин. Франция, мужчины, 1960 и 2010 гг. и Россия, 2010 г. Пунктирная линия соответствует ожидаемой продолжительности жизни для новорожденного – е(0)

Нынешняя (2010 г.) российская «картинка» заметно хуже французской картинки 50‑летней давности (верхняя часть рис. 8 на с. 242). А уж ее сравнение с современной французской картинкой (нижняя часть того же рисунка) с очевидностью говорит о потерянных 50 годах: на фоне второй эпидемиологической революции во Франции ни о чем подобном в России говорить не приходится.

Попытаемся рассмотреть изменения, происходившие в двух странах, более подробно (табл. 2–5). Для этого также воспользуемся возможностями, предоставляемыми таблицами смертности по причинам смерти, которые содержат, в частности, данные о распределении чисел умирающих по возрасту и причинам смерти – числа dxi (x – возраст, i – причина смерти). Это так называемые табличные числа, не зависящие от фактической возрастной структуры.

Сопоставим матрицы изменений чисел dxi в двух странах (2010 dxi  – 1960 dxi ).

Таблица 2. Изменения чисел умирающих по возрастным группам и причинам смерти между 1960 и 2010 гг. (2010 dxi  – 1960 dxi ). Мужское население Франции, на 100 тыс. смертей

Таблица 3. Изменения чисел умирающих по возрастным группам и причинам смерти между 1960 и 2010 гг. (2010 dxi  – 1960 dxi ). Мужское население России, на 100 тыс. смертей

Таблица 4. Изменения чисел умирающих по возрастным группам и причинам смерти между 1960 и 2010 гг. (2010dxi  – 1960dxi ). Женское население Франции, на 100 тыс. смертей

Таблица 5. Изменения чисел умирающих по возрастным группам и причинам смерти между 1960 и 2010 гг. (2010dxi  – 1960dxi ). Женское население России, на 100 тыс. смертей

Отрицательные значения в таблицах означают уменьшение числа смертей между 1960 и 2010 гг., положительные – увеличение.

Рассмотрим вначале интересующие нас изменения в возрастном разрезе. В правом, итоговом, столбце французской таблицы для мужчин все числа, за исключением двух последних – в возрасте 80 лет и старше, – отрицательные. Это значит, что во всех возрастах до 80 лет общее число смертей сократилось: из каждых 100 тыс. смертей более 31 тыс. сдвинулись в самые старшие возрасты. В российской таблице изменений мало, отрицательные числа, причем часто очень небольшие, относятся к возрастам до 20 и старше 70 лет, здесь число смертей сокращалось. Но зато оно увеличивалось, и довольно заметно, в средних возрастах – от 20 до 70 лет именно в эти возрастные группы сдвинулось почти 12 тыс. из каждых 100 тыс. смертей.

Во французской таблице для женщин в правом столбце знаком «минус» отмечены все значения до 85 лет – сдвиг смертей к старшим возрастам заметнее, чем у мужчин, за границу 85 лет сместилось более 37 тыс. из каждых 100 тыс. смертей. Российская таблица для женщин еще больше, чем мужская, характеризует долговременный застой ситуации со смертностью, изменения едва заметны, а там, где они есть, далеко не всегда благоприятны. Отрицательные значения, говорящие об уменьшении числа смертей, в правом столбце – только в возрастах до 25 лет и 65–74 года. В старшие возрасты – 75 лет и старше – сдвинулось всего (округленно) 3200 на каждые 100 тыс. смертей, из них на возрасты 85 лет и старше – менее 1300 на 100 тыс. При этом прибавилось 1850 на каждые 100 тыс. смертей в средних возрастах – от 25 до 65 лет. Вся эта картина наглядно отражена на рис. 9.

Рис. 9. Изменения табличных чисел умирающих (dx ) за 1960–2010 гг. по возрастным группам во Франции и в России, на 100 тыс. смертей

Посмотрим теперь, как табличные числа смертей изменялись в разрезе крупных классов причин смерти.

В последней, итоговой, строке французской таблицы для мужчин все числа, за исключением числа смертей от рака, – отрицательные, а все приращение числа смертей от рака пришлось на возрасты старше 65, а особенно – старше 75 лет. В последней строке российской таблицы число смертей от рака – отрицательное, причем, в противоположность Франции, их наибольшее сокращение произошло именно в самых старших возрастах. Но зато примерно на столько, на сколько во Франции увеличилось число смертей от новообразований (12 760 на 100 тыс.), в России выросло число смертей от болезней системы кровообращения (12 734 на 100 тыс.). Разница только в том, что в России почти 90 % этого прироста составили смерти в возрасте до 80 лет, в том числе 62 % – от 35 до 70 лет.

Отдельно скажем о внешних причинах смерти. У мужского населения Франции их число увеличилось только в возрастах старше 75, а особенно старше 85 лет, но в целом для всех возрастов оно сократилось. В России это число значительно выросло, причем рост шел во всех возрастных группах от 20 до 80 лет, прирост в возрастах от 20 до 45 лет был бо льшим, чем от болезней системы кровообращения.

Характер различий последних строк французской и российской таблиц для женщин примерно такой же, что и для мужчин. Несколько чаще изменения идут не в противоположном, а в одном и том же направлении, хотя масштаб изменений – разный. Например, число смертей от внешних причин у женщин выросло и в России, и во Франции, но во Франции он был значительно меньшим (см. также рис. 10).

Рис. 10. Изменения табличных чисел умирающих (dx ) за 1960–2010 гг. по крупным группам причин смерти во Франции и в России, на 100 тыс. смертей

Если коротко обобщить результаты нашего сравнительного анализа изменений смертности в двух странах, то можно сказать, что рядом с безостановочными успехами в оттеснении смерти от всех причин к старшим возрастам во Франции, которая, как мы видели, в этом отношении мало отличается от большинства развитых стран, ситуация в России на протяжении полувека выглядит беспомощным топтанием на месте.

 

5. В чем проигрывает Россия?

Принес ли какие-нибудь изменения к лучшему последний период российской истории – после 1991 г.? Отрицательный ответ на этот вопрос уже отчасти был дан выше при сопоставлении стандартизованных коэффициентов смертности в России и в странах ЕС‑15. Но в целях лучшего понимания тенденций последних десятилетий продолжим это сопоставление, обратившись к анализу эволюции возрастных моделей смертности от главных групп неинфекционных причин смерти – сердечно-сосудистых заболеваний, новообразований и внешних причин. Именно в сохраняющихся и даже увеличивающихся различиях этих моделей в странах ЕС‑15 и в России – ключ к пониманию нашего отставания.

Начнем с главной причины потерь в России и (по крайней мере, до недавнего времени) в ЕС‑15 – болезней системы кровообращения.

В России у мужчин число смертей от этой причины начинает быстро нарастать уже после достижения 25‑летнего возраста, основная масса умирающих от этих причин концентрируется в возрастах до 70–75 лет, после чего их доля даже сокращается (рис. 11). В странах Западной Европы рост начинается позднее (российские показатели, фиксируемые в 25 лет, там не достигаются и к 40 годам), кривые поднимаются гораздо менее круто, но зато этот подъем длится до самых поздних возрастов, так что пик умерших от болезней системы кровообращения приходится не на 70–75 лет, как в России, а ближе к 90 годам. У женщин возрастное распределение смертей от болезней системы кровообращения больше похоже на западноевропейское, но все же тоже сильно сдвинуто в сторону более молодых возрастов.

Рис. 11. Возрастное распределение табличных чисел умирающих (dx ) от болезней системы кровообращения

Несколько иначе выглядит возрастное распределение умирающих от онкологических заболеваний (рис. 12). Пик числа умерших в России и в этом случае достигается ранее, чем в странах ЕС‑15. Но возраст начала роста и крутизна кривых до достижения 60–65 лет в России и в странах ЕС‑15 примерно одинаковы. В старших возрастах российские и западноевропейские кривые сильно расходятся, но все же в целом потери от рака различаются намного меньше, чем от сердечно-сосудистых заболеваний.

Но где различия особенно разительны, так это в возрастном распределении смертей от внешних причин (рис. 13).

Здесь отличия России от стран ЕС‑15 исключительно велики, особенно у мужчин. Создается впечатление, что Россия и западноевропейские страны относятся к разным цивилизациям. Смертность взрослых мужчин от внешних причин смерти выше, чем в сравниваемых странах, в разы. Соответственно и потери от этого вида смертности чрезвычайно велики.

Рис. 12. Возрастное распределение табличных чисел умирающих (dx ) от новообразований

Рис. 13. Возрастное распределение табличных чисел умирающих (dx ) от внешних причин

Рисунки 11–13 позволяют также судить и об изменениях возрастного распределения чисел умирающих за два десятилетия – между 1990 и 2010 гг. Кривые для стран ЕС‑15 демонстрируют более или менее выраженную тенденцию сдвигаться вниз и вправо, «прогибаясь» в сторону правого нижнего угла графика. При сравнении кривых 1990 и 2010 гг. ясно видно, что правый конец кривых 2010 г. все увереннее устремляется вверх, свидетельствуя о смещении все большего числа смертей от каждого из рассматриваемых классов причин к самым старшим возрастам. Особенно ярко перемены заметны у мужчин – прежде всего в возрастном распределении смертей от рака, где принципиально изменилось направление движения кривой в старших возрастах, хотя достаточно серьезные подвижки произошли и в распределении мужских смертей от болезней системы кровообращения и внешних причин. У женщин тенденция та же, но выражена слабее, возможно потому, что подобные сдвиги произошли у них раньше, еще до 2010 г.

 

6. «Избыточная смертность» и ее распределение по возрастно-причинным группам

Подобно тому, как это уже было сделано выше при сравнении изменений смертности по причинам смерти в России и Франции за 50 лет, можно подробнее рассмотреть и текущие различия в смертности между Россией и странами ЕС‑15 с помощью матриц различий, или «диагностических таб лиц», позволяющих сравнивать распределение всех смертей по возрасту и причинам смерти (чисел dxi ), и выделить «возрастно-причинные группы риска» для населения России, указав для каждой из них избыточное, по сравнению с ЕС‑15, число смертей в возрасте х от причины i (dxi R  – dxi E U -15 ).

Ограничимся возрастом 70 лет и рассмотрим в качестве преждевременных российских потерь только избыточные, по сравнению с западноевропейскими странами (ЕС‑15), смерти до достижения этого возрастного рубежа. Наш анализ будет заключаться в оценке вклада в общую величину таких потерь каждого класса причин по пятилетним возрастным группам и выявлении основных «возрастно-причинных групп», ответственных за эти потери.

В табл. 6 и 7 приведены избыточные числа смертей для всех выделенных в таблицах возрастно-причинных групп для мужчин и для женщин в условиях смертности 2010 г.

Цифра в правом нижнем углу таблиц показывает, что в 2010 г. в России, по сравнению со странами ЕС‑15, из каждых 100 тыс. мужских смертей во всех возрастах более 46 тыс., а из каждых 100 тыс. женских смертей более 21 тыс. можно было считать избыточными, в ЕС‑15 они наступили бы уже после достижения 70 лет. Итоговые строки таблиц показывают, что порядка 80 % всех избыточных смертей (79,9 % у мужчин и 80,6 % у женщин) обусловлены двумя классами причин смерти: болезнями системы кровообращения и внешними причинами. В целом, конечно, первенствуют болезни системы кровообращения, но до достижения возраста 50 лет у мужчин и 45 лет у женщин это не так. До указанных возрастов главный источник нашей избыточной смертности – внешние причины смерти. Вклад всех остальных причин смерти значительно меньше.

Таблица 6. Избыточные табличные числа (dxi R – dxi E U -15 ) мужских смертей в возрасте до 70 лет в России, по сравнению с ЕC-15, на 100 тыс. мужчин, умирающих во всех возрастах и от всех причин, 2010 г.

Таблица 7. Избыточные табличные числа (dxi R – dxi E U -15 ) женских смертей в возрасте до 70 лет в России, по сравнению с ЕC-15, на 100 тыс. женщин, умирающих во всех возрастах и от всех причин, 2010 г.

Подобные «диагностические таблицы» были составлены и для 1990 и 2000 гг. (см. приложение). Обобщенная картина отставания России от стран ЕС‑15 вследствие различий в смертности от разных причин смерти на три даты (1990, 2000, 2010 гг.) представлена на рис. 14. На графике ясно виден как общий рост этого отставания, так и непозволительно высокий вклад в это отставание внешних причин смерти, у мужчин он все время почти конкурируют с болезнями системы кровообращения.

Рис. 14. Избыточные табличные числа умерших от различных причин (di ) в возрасте до 70 лет на 100 тыс. умерших во всех возрастах в России по сравнению со средними значениями для стран ЕС‑15, 1990, 2000 и 2010 гг.

 

7. Причины смерти и ожидаемая продолжительность жизни

Избыточная, по сравнению со странами ЕС‑15, смертность от некоторых важнейших причин смерти в относительно молодых возрастах предопределяет значительное отставание России от этих стран по ожидаемой продолжительности жизни. В 2010 г. разница составляла для мужчин 15,4 года, для женщин – 8,9 года, ее декомпозиция по методу Андреева [Андреев 1982] позволяет судить о вкладе в наше отставание крупных классов причин смерти (рис. 15 и 16).

Как и следовало ожидать, главный вклад в российское отставание от ЕС‑15 и у мужчин, и у женщин вносят все те же два класса причин – болезни системы кровообращения и внешние причины смерти. Более высокая смертность от этих двух классов причин на 77 % обусловливает российское отставание по продолжительности жизни мужчин и еще больше – на 89 % – для женщин. При этом, если рассматривать различия в смертности на всей возрастной шкале, то вклад болезней системы кровообращения существенно выше, чем внешних причин. Но если ограничиться только возрастами до 70 лет (рис. 16 и табл. 8), то преобладание болезней системы кровообращения становится гораздо менее выраженным. Это особенно заметно у мужчин: вклад смертности от внешних причин в общее отставание от ЕС‑15 приближается к вкладу болезней системы кровообращения (25,9 и 50,9 % для всех возрастов, но 31,2 и 38,6 % в возрасте до 70 лет).

Рис. 15. Общие потери в ожидаемой продолжительности жизни в России по сравнению со странами ЕС‑15 в результате различий в смертности от крупных классов причин смерти, 2010 г., лет

Рис. 16. Потери в ожидаемой продолжительности жизни в России в возрасте до 70 лет по сравнению со странами ЕС‑15 в результате различий в смертности от крупных классов причин смерти, 2010 г., лет

Таблица 8. Вклад более высокой смертности от болезней системы кровообращения и внешних причин смерти в общее отставание России от ЕС‑15 по ожидаемой продолжительности жизни, 2010 г., %

 

Заключение

Первая половина XX столетия в развитых странах ознаменовалась небывалым ростом ожидаемой продолжительности жизни. Несмотря на потрясения двух мировых войн, послевоенную разруху, экономические и социальные кризисы, продолжительность жизни в европейских странах, по которым имеются данные начиная с 1900 г., между началом века и 1960 г. этот показатель и у мужчин, и у женщин вырос на 20–25 лет, иногда и больше (табл. 9). В России продолжительность жизни за это время удвоилась. Подобные перемены после тысячелетий стагнации продолжительности жизни человека даже в самых передовых странах своего времени иначе как революционными не назовешь.

Таблица 9. Прирост ожидаемой продолжительности жизни при рождении в некоторых странах, лет

На фоне этого скачка прирост продолжительности жизни в тех же странах за последующие полстолетия – между 1960 и 2010 гг., – в лучшем случае на 10–12 лет, который ассоциируется со второй эпидемиологической революцией, выглядит не особенно большим. Но даже если использовать слово «революция» лишь как метафору и иметь в виду, что речь идет о продолжении начавшегося ранее движения, достижения последних 50 лет представляются весьма существенными. Они тем более значительны, что в 1950–1960‑е годы прирост продолжительности жизни во многих развитых странах замедлился, а то и вовсе приостановился, и тогда могло казаться, что возможности дальнейшего снижения смертности исчерпаны. Эти опасения не подтвердились. Вторая эпидемиологическая революция – пусть и не такого масштаба, как первая, – стала реальностью в большинстве промышленно развитых, урбанизированных стран.

Россия же, к сожалению, наблюдает эту революцию со стороны, не принимая в ней никакого участия. Вопрос о том, почему это происходит, выходит за рамки настоящей статьи. Нашей задачей было показать, в чем именно отставание России проявляется в терминах причин смерти – это необходимо понять, потому что без такого понимания нельзя выявить главные болевые точки и определить приоритеты стратегии борьбы за снижение смертности.

Наш анализ показывает, что в России все еще сохраняется структура причин смерти кануна второй эпидемиологической революции – если и не во всех деталях, вникнуть в которые в рамках одной статьи невозможно, то в главных чертах. Не будет большим преувеличением утверждать, что преодоление отставания России от стран, уверенно идущих по пути этой революции, упирается прежде всего в нашу неспособность решить две ключевые проблемы: добиться значительного оттеснения к более поздним возрастам смертности от сердечнососудистых заболеваний и резко ограничить роль внешних причин смерти.

 

Литература

Андреев Е. М. (1982). Метод компонент в анализе продолжительности жизни // Вестн. статистики. № 9. С. 42–47.

Андреев Е. М., Вишневский А. Г., Шабуров К. Ю. (1986). Продолжительность жизни и причины смерти // Демограф. процессы и их закономерности / под ред. А. Г. Волкова. М.: Мысль. С. 110–130.

Вишневский А. (2014). Демографическая революция меняет репродуктивную стратегию вида Homo sapiens // Демограф. обозрение. № 1. С. 6–33.

Вишневский А. (2009). Незавершенная демографическая модернизация в России // СПЕРО. № 10. С. 55–82.

Вишневский А., Школьников В. (1997). Смертность в России: главные группы риска и прио ритеты действия. М.: Науч. докл. Моск. центра Карнеги. Вып. 19.

Вишневский А., Школьников В., Васин С. (1991). Эпидемиологический переход и причины смерти в СССР // Экономика и мат. методы. Т. 27. Вып. 6. С. 1013–1021.

Демографическая модернизация России, 1900–2000 / под ред. А. Г. Вишневского. М.: Новое изд-во, 2006.

Омран А. (1977). Эпидемиологический аспект теории естественного движения населения // Проблемы народонаселения. О демограф. проблемах стран Запада / под ред. Д. И. Валентея, А. П. Судоплатова. М.: Прогресс. С. 57–91.

Семенова В. Г. (2005). Обратный эпидемиологический переход в России. М.: ЦСП.

De Flora S., Quaglia A., Bennicelli C., Vercelli M. (2005). The Epidemiological Revolution of the 20th Century // The FASEB J. Vol. 19. P. 892–897.

Editorials. The Epidemiologic Revolution // American J. of Public Health. 1972. Vol. 62. No. 11. P. 1439–1441.

Frenk J., Bobadilla J. L., Stern C., Frejka T., Lozano L. (1991). Elements for a Theory of the Health Transition // Health Transition Rev. Vol. 1. No. 1. P. 21–38.

HMD (The Human Mortality Database).

Mesle F., Vallin J. (2002).La transition sanitaire: tendances et perspectives // Demographie: analyse et synthèse / sous la dir. de G. Caselli, J. Vallin, G. Wunsch. INRD. Vol. III. Chap. 57. P. 439–461.

col1_0, Lopez A.D. (eds). (1996). The Global Burden of Disease. A Comprehensive Assessment of Mortality and Disability from Diseases, Injuries, and Risk Factors in 1990 and Projected to 2020. Summary.

Olshansky S. J., Ault A. B. (1986). The Fourth Stage of the Epidemiologic Transition: The Age of Delayed Degenerative Diseases // The Milbank Quart. Vol. 64. No. 3. P. 355–391.

Omran A. R. (1971). The Epidemiologic Transition: A Theory of the Epidemiology of Population Change // The Milbank Memorial Fund Quart. Vol. 49. No. 4. Pt. 1. P. 509–538.

Omran A. R. (1998). The Epidemiologic Transition Theory Revisited Thirty Years Later // World Health Statistics Quart. Vol. 51. No. 2–4. P. 99–119.

Terris M. (1976). The Epidemiologic Revolution, National Health Insurance and the Role of Health Departments // American J. of Public Health. Dec. Vol. 66. No. 12. P. 1155– 116 4.

Vishnevsky A., Shkolnikov V., Vassin S. (1991). Epidemiological Transition and Regional Contrasts // Genus. Vol. XVLII. No. 3–4. P. 79–100.

 

ПРИЛОЖЕНИЕ

Таблица П-1. Избыточные табличные числа (dxi R – dxi E U -15 ) мужских смертей в возрасте до 70 лет в России, по сравнению с ЕC-15, на 100 тыс. мужчин, умирающих во всех возрастах и от всех причин, 1990 г.

Таблица П-2. Избыточные табличные числа (dxi R – dxi E U -15 ) женских смертей в возрасте до 70 лет в России, по сравнению с ЕC-15, на 100 тыс. женщин, умирающих во всех возрастах и от всех причин, 1990 г.

Таблица П-3. Избыточные табличные числа (dxi R – dxi E U -15 ) мужских смертей в возрасте до 70 лет в России, по сравнению с ЕC-15, на 100 тыс. мужчин, умирающих во всех возрастах и от всех причин, 2000 г.

Таблица П-4. Избыточные табличные числа (dxi R – dxi E U -15 ) женских смертей в возрасте до 70 лет в России, по сравнению с ЕC-15, на 100 тыс. женщин, умирающих во всех возрастах и от всех причин, 2000 г.

 

«…Семья эволюирует, и потому прежняя форма распадается. Отношения полов ищут новой формы, и старая форма разлагается. Какая будет новая форма, нельзя знать, хотя многое намечается. Может быть большое количество людей, держащихся целомудрия; могут быть браки временными и после рождения детей прекращаться, так что оба супруга после родов детей расходятся и остаются целомудренными; могут дети быть воспитываемы обществом. Нельзя предвидеть новые формы. Но несомненно то, что старая разлагается…».

Эти слова Толстого интересны сами по себе, но, может быть, еще более интересны тем, когда они были сказаны, когда с определенностью отметил он то, на что и сегодня еще не у всех открылись глаза. Какая будет новая форма, нельзя знать, но возврата назад не будет. А многим хочется именно возврата назад.

 

«Божественный порядок»

270 лет тому назад, в 1741 г., увидела свет книга немецкого лютеранского пастора Иоганна Петера Зюссмильха под названием «Божественный порядок в изменениях рода человеческого, подтверждаемый его рождениями, смертями и размножением». Наблюдая за изменениями населения, Зюссмильх видел в них доказательство Божественной мудрости, обеспечивающей выполнение библейской заповеди «Плодитесь и размножайтесь!», он сформулировал шесть правил, предписываемых Божественной мудростью. Первые два из них гласят: 1) Бог заботится о равновесии смертности и рождаемости. «Божественный порядок» требует населения, но не перенаселения; 2) Бог управляет смертями таким образом, что продолжительность жизни оказывается достаточной для продолжения рода.

Одним из главных проявлений «Божественного порядка» в прошлом было чрезвычайно медленное размножение населения Земли, позволявшее поддерживать равновесие между числом людей и количеством средств существования в условиях застойной аграрной экономики. К концу XVIII в. – века Зюссмильха – население планеты не достигло еще 1 млрд человек – таков был итог размножения людей на Земле за несколько десятков тысячелетий. Это означает, что каждое следующее поколение по численности почти не отличалось от предыдущего, т. е. что на смену каждой «средней» родительской паре приходило чуть-чуть больше, чем два ребенка, да и то далеко не всегда, потому что были периоды сокращения численности населения или стагнации. Например, по имеющимся оценкам, население Европы в начале I тыс. н. э. (без территории бывшего СССР) насчитывало 31 млн человек, в 500 г. н. э. – 30 млн, в 1000 г. – 30 млн (по другой оценке – для Европы до Урала – в начале нашей эры – 31 млн, в 1000 г. – 36 млн). Иными словами, население Европы тысячу лет не росло.

 

Миф многодетности

Медленный рост населения, иногда чередующийся с его сокращением, говорит о массовой малодетности супружеских пар, что, конечно, противоречит ни на чем не основанному мифу о многодетности традиционной семьи. Существует глубоко укоренившееся, но не имеющее ничего общего с действительностью убеждение, что в прошлом у всех народов, в том числе и в России, преобладали или, во всяком случае, были широко распространены многодетные родители. Это убеждение – результат подмены понятий, когда число детей отождествляется с числом рождений без учета смертности. Но смертность вносила очень большие коррективы в фактическое число детей. «Коль много есть столь несчастливых родителей, кои до 10 и 15 детей родили, а в живых ни единого не осталось?» – писал Ломоносов, современник Зюссмильха.

Конечно, бывали и многодетные семьи, у того же Зюссмильха родилось 10 детей, из которых выжило 9. Но он-то сам считал это благословением божиим, которое достается далеко не всем. «Можно считать правилом, – писал он, – что половина всех родившихся не достигают четырех лет, а двое из трех не доживают до 11‑летнего возраста, или что только треть всех родившихся живет больше 10 лет… <…> Бог, и в этом тоже, дает нам понять, что он Бог незримый, но справедливый и мудрый, который в большинстве семей, как кажется, по крайней мере, когда речь идет о смерти детей, отступает от этого правила, что не мешает ему, когда речь идет о целом, применять его с мудростью… Опыт говорит нам, что есть немало родителей, кои сохраняют в живых всех своих детей, что из десяти или большего их числа нередко умирают лишь немногие. Но зато у других родителей погибают все дети, и родители остаются ни с чем».

«Божественный порядок», как его понимал Зюссмильх, и приводил к тому, что на статистическом уровне и в Европе, и в России многодетность, как и сейчас, была относительно редким исключением, среднее же число детей в семье если и отличалось от того, какое наблюдается сейчас в европейских странах, то ненамного. Этот вопрос изучался историками-демографами во многих странах, полученные результаты не оставляют места для разночтений.

 

Падение смертности и конец «Божественного порядка»

Парадокс истории заключается в том, что трактат Зюссмильха появился тогда, когда описанный им тысячелетний «Божественный порядок» доживал свои последние дни. Стремительно надвигались события, которые резко нарушили сложившуюся систему равновесий и потребовали установление иного равновесного порядка. Наступала новая эпоха, которая требовала новых правил игры, новой культурной регламентации, новых традиций.

Центральную роль сыграло резкое снижение смертности. Высокая смертность была частью «Божественного порядка», одним из краеугольных камней, на которых выстраивалось все здание традиционных культурных норм, религиозных и нравственных предписаний, регулировавших демографическое поведение людей. В частности, она диктовала повсеместное конвергентное развитие тех принципов социальной жизни, которые затрагивали производство и выхаживание потомства и обеспечивали непрерывность поколений. При всем многообразии культурных форм и норм в этой области, все они покоились на общем основании. В организации семейной жизни, матримониальных правилах, семейных ролях мужчины и женщины и т. п. могли быть немалые различия, но некоторые базовые нормы, принятые во всех крупных культурно-религиозных системах, были одинаковыми. Брак должен был быть почти всеобщим и пожизненным, в женщине видели, в первую очередь, продолжательницу рода, большое число детей рассматривалось как благословение божье, всякое вмешательство в процесс прокреации осуждалось и т. д. Если бы все эти нормы не охранялись культурой и не соблюдались, в условиях высокой смертности человечество вымерло бы.

Стремительное снижение смертности привело к тому, что многие из этих норм утратили смысл, начались их эрозия, поиск новых форм организации частной жизни людей и их культурной оболочки, больше соответствующих новым историческим условиям, которые включают и резко снизившийся уровень смертности.

 

Снижение рождаемости

Первым принципиальным изменением стало снижение рождаемости, еще в XIX столетии казавшееся странной особенностью Франции, в начале XX в. охватившее все страны западной культуры, а позднее распространившееся на весь мир. Будучи реакцией на всеобщее снижение смертности, снижение рождаемости особенно ясно демонстрирует универсальный характер происходящих перемен.

Традиционная высокая рождаемость была столь же неотъемлемой частью «Божественного порядка», как и высокая смертность, которая, собственно, и задавала главные правила семейной жизни. Производство потомства было одним из важнейших приоритетов «семейного труда», задачей брака, решавшейся только после многих лет совместной жизни, потому что смерть постоянно сводила на нет усилия по рождению и воспитанию детей. Традиционные условия жизни не оставляли места для свободы прокреативного выбора, попытки тем или иным способом намеренно ограничить число рождений всегда были маргинальными формами поведения, морально предосудительными, а часто и сурово каравшимися законом.

Изменение «Божественного порядка» в одном звене – исчезновение высокой смертности – необратимо нарушает сложившееся равновесие и влечет за собой цепочку других изменений, без которых восстановление равновесия невозможно. Сохранение традиционно высокой рождаемости при резко снизившейся смертности не просто не нужно, оно становится опасным, порождая массовую многодетность и стремительный рост населения, что вступает в противоречие с экономическими и прочими возможностями отдельных семей, целых государств, в конечном счете – всего Человечества.

В европейских странах эту опасность прежде всего почувствовала семья. Постепенно нараставшее и резко ускорившееся с конца XVIII в. снижение смертности при сохранении высокой рождаемости превращало многодетность из редкого и исключительного феномена во все более массовое явление, что порождало множество непривычных проблем – дробление наследств, недостаток земельных наделов, невозможность прокормить семью и т. п. – и заставляло семьи искать пути возврата к прежнему равновесию, т. е. к прежней малодетности. Поначалу это осознали семьи, принадлежавшие к верхним слоям европейского общества – аристократии и буржуазии. Историки установили, что уже во второй половине XVII в. число рождений в семьях европейской аристократии заметно сокращается за счет того, что женщины прекращают рожать детей во все более молодом возрасте: средний возраст при рождении последнего ребенка опускается до 31,2 года, а во второй половине XVIII в. – до 25,1 года. А в семьях женевской буржуазии сдвиг произошел позднее, однако уже в первой половине XVIII в. средний возраст при рождении последнего ребенка и у них опустился до 31,5 года, а число рождений снизилось с 5,9 в конце XVII в. до 3,5 (первая половина XVIII в.). Но постепенно озабоченность непосильной многодетностью распространилась на крестьянское и городское население. Не случайно основателем неомальтузианского движения, имевшего целью снижение рождаемости в браке, стал Фрэнсис Плейс, английский рабочий активист, отец 15 детей.

К концу XIX в. опасения в отношении многодетности докатились и до России. Вот размышления на эту тему Долли Облонской – персонажа «Анны Карениной» Л. Толстого. «И все это зачем? Что ж будет из всего этого? То, что я, не имея ни минуты покоя, то беременная, то кормящая, вечно сердитая, ворчливая, сама измученная и других мучающая, противная мужу, проживу свою жизнь и вырастут несчастные, дурно воспитанные и нищие дети… Так что и вывести-то детей я не могу сама, а разве с помощью других, с унижением. Ну, да если предположим самое счастливое: дети не будут больше умирать, и я кое-как воспитаю их. В самом лучшем случае они только не будут негодяи. Вот все, чего я могу желать. Из-за всего этого сколько мучений, трудов… Загублена вся жизнь!» При этом Долли еще не приемлет никаких методов ограничения числа рождений, и у нее на лице появляется «выражение гадливости», когда Анна Каренина передает ей слова врача о том, как это можно сделать. «Открытие это, вдруг объяснившее для нее все те непонятные для нее прежде семьи, в которых было только по одному и по два ребенка, вызвало в ней столько мыслей, соображений и противоречивых чувств, что она ничего не умела сказать и только широко раскрытыми глазами удивленно смотрела на Анну. Это было то самое, о чем она мечтала еще нынче дорóгой, но теперь, узнав, что это возможно, она ужаснулась».

Вопросы, которые ставила перед собой Долли Облонская, давно задавали себе в более или менее явном виде миллионы европейских семей, вынужденных искать ответы на новую ситуацию, вызванную снижением смертности и выживанием в каждой семье все большего числа детей. И все эти ответы сводились, в конечном счете, к одному: к намеренному ограничению числа детей, известному и прежде, но только как маргинальная, культурно неприемлемая или количественно ограниченная (монашеский целибат) практика.

Теперь же проблема ограничения деторождения становится перед всеми, и какими бы способами ни достигалась эта цель – откладыванием браков или пожизненным безбрачием, детоубийством, искусственным абортом, применением противозачаточных средств, – все эти способы вступают в противоречие с традиционными установками на высокую рождаемость. В новых условиях все попытки сохранить прежние традиционные культурные нормы прокреативного поведения оказываются несостоятельными, и эти нормы быстро отмирают.

 

Проблема прокреативного выбора

В европейских странах – пионерах поиска нового демографического равновесия – этот поиск велся стихийно, опробовались различные способы его достижения, но в любом случае они ставили под сомнение главную традиционную норму – культурный запрет на свободу прокреативного выбора, т. е. на регулирование родителями числа и сроков рождения детей. Со снижением смертности сохранение этого запрета не просто утрачивает смысл, оно вступает в непреодолимое противоречие с требованиями времени. Этот запрет подвергается постепенной эрозии и, в конце концов, совершенно исчезает. Теперь за каждым человеком и за каждой супружеской парой признаётся право самим решать, иметь ли им детей и сколько, выбирать сроки появления детей на свет. На первый план выходит вопрос о способах реализации таких решений, который, в конечном счете, решается в пользу так называемого «планирования семьи» с помощью противозачаточных средств. Всеобщий запрет на намеренное предотвращение зачатия сменяется его всеобщим распространением, которое становится культурно приемлемым и даже рекомендуемым, хотя долгое время параллельно используются и другие, более архаичные методы регулирования численности потомства.

Снижение рождаемости, будучи количественным ответом на снижение смертности, способом восстановления нарушенного тысячелетнего равновесия, потребовало огромных культурных инноваций. К их числу относится, конечно, описанный только что переход к планированию семьи, внедрение контрацепции, в том числе и ее современных методов, в повседневную практику большинства семей. В последнее время все больше внимания привлекают так называемые «вспомогательные репродуктивные технологии» (ВРТ), также оказывающие влияние на прокреативное поведение женщин и супружеских пар. Однако за этими инновациями, которые все же могут казаться чисто «технологическими», стоят более глубокие сдвиги: исчезновение закрепленной всеми предшествовавшими крупными культурно-нормативными системами слитности сексуального, матримониального и прокреативного поведения, автономизация каждого из них.

Эти сдвиги – часть цепной реакции, запущенной снижением смертности, они неизбежны. Но, коль скоро они происходят, они ставят под вопрос всю охранявшуюся тысячелетней традицией культурно-нормативную регламентацию в сфере семейной жизни, ибо влекут за собой многообразные изменения, затрагивающие отношения полов, формы брака и семьи, внутрисемейные отношения, половую и семейную мораль, положение женщины и ребенка в семье и обществе и многое другое.

Культурно-нормативная регламентация поведения человека в этой исторически совершенно новой ситуации еще только должна сложиться. Сейчас сотни миллионов людей находятся в поиске форм организации своей личной жизни, адекватных новым условиям, статистика фиксирует многие, хотя, вероятно, далеко не все проявления этого коллективного поиска.

 

Неизбежность перемен

Все эти проявления были бы невозможны, если бы сохранялась традиционная высокая смертность и женщина, супружеская пара должны были бы по-прежнему всю жизнь заботиться о воспроизводстве потомства, чтобы хоть кто-то из рожденных ими детей мог уцелеть и продолжить род. Но перемены стали неизбежными , когда, в интересах поддержания прежнего равновесия в условиях низкой смертности, прокреативное поведение должно было обособиться от сексуального, и рождение ребенка перестало быть неконтролируемым последствием полового акта. Если бы этого не произошло, ничем не ограничиваемая рождаемость привела бы к такому стремительному умножению человечества, на фоне которого даже нынешний демографический взрыв в развивающихся странах, теперь уже более или менее близкий к завершению, показался бы детской забавой. Последствия были бы катастрофическими и, в конечном счете, обернулись бы небывалым подъемом смертности, который, в лучшем случае, вполне традиционным способом, с помощью четырех всадников Апокалипсиса, вернул бы человечество к прежнему равновесию, а в худшем – вообще положил бы предел существованию человеческой цивилизации.

Поиск ведется во всех направлениях, опробуются самые разные варианты адаптации к новым демографическим и социальным реалиям. В странах европейской культуры статистика и исследования повсеместно фиксируют все более частое и раннее добрачное начало половых отношений; более раннее отделение детей от родительской семьи; более позднее вступление в брак или устойчивое партнерство; более позднее рождение первого ребенка; убывающее число зарегистрированных браков и рост числа свободных союзов и других «нестандартных» форм совместной жизни; ослабление прочности брака и увеличение числа разводов, неполных семей; огромную долю детей, рожденных вне зарегистрированного брака; растущее число детей, которые как бы принадлежат сразу нескольким семьям, потому что развод родителей и их вступление в новые браки уже не считается катастрофой, и дети сохраняют связь с обоими родителями; отделение биологического родительства от социального и размывание понятия родительства. Все более либеральными становятся семейные нравы, все более гибкой – семейная мораль, за эмансипацией женщины идет своеобразная эмансипация от семьи детей и пожилых, все больше ослабевает межпоколенческая семейная солидарность, уступая место социальной солидарности.

 

«Второй демографический переход»

Изменения постепенно накапливаются и в постиндустриальных обществах зашли уже так далеко, что дали основание говорить о совокупности этих изменений как об особом, «втором» демографическом переходе. Существует множество попыток понять детерминанты этого перехода, исходя из экономических, социальных или культурных соображений, связать его с падением нравов, секуляризацией и ослаблением влияния религии, изменением экономической полезности детей, ростом индивидуализма, стремлением людей к самореализации и распространением «постматериалистических ценностей» и т. д. По сути, все эти попытки сводятся к тому, чтобы объяснить, почему теперь люди трассируют свои индивидуальные жизненные траектории не так, как прежде. Но в общих чертах ответ и так ясен: потому что отпали прежние жесткие социальные (едва ли не в наибольшей степени обусловленные демографическими соображениями) требования к таким траекториям.

Демографические изменения первичны по отношению ко многим экономическим и культурным переменам, а не вытекают из них. Рождаемость снизилась не потому, что женщины стали учиться, работать за зарплату, стремиться к самореализации, использовать современные противозачаточные средства и отказываться связать свою жизнь навеки с непроверенным партнером. Напротив, все это стало возможным благодаря тому, что отпала прежняя необходимость в непрерывном рождении детей, огромная доля которых не выживала. Исполнение «демографического долга» теперь требует от человека затраты гораздо меньшего времени и сил, резко расширилась область индивидуальной свободы, не ограниченной объективными демографическими требованиями, и перед каждым открылись возможности выбора индивидуального жизненного пути, каких не существовало никогда прежде.

 

Плюрализм жизненных путей и конфликт внутри культуры

Отношение общества к этим поискам далеко не однозначно, ибо и здесь возникает обычный в подобных случаях конфликт внутри культуры (вначале европейской, а затем и всей мировой). С одной стороны, отстаиваются «традиционные семейные ценности», с другой – в процессе адаптационных изменений, учитывающих новые демографические реалии, формируются новые стереотипы массового поведения и появляются новые совсем не традиционные культурные парадигмы, допускающие гораздо более богатое, чем прежде, разнообразие культурно санкционированных индивидуальных вариантов жизненного пути человека, организации семейной жизни, отношения полов, воспитания детей.

В общественных дебатах, как всегда, громко звучат голоса разного рода ортодоксальных консерваторов, которые твердо знают «как надо»: никаких перемен, все должно быть так, как было всегда! Противоположную позицию занимают утопические «футурологи», готовые отказаться от всего, что верно служило человечеству на протяжении его истории (хорошая иллюстрация этой позиции – футурологическая идея превращения материнства в особую профессию, с тем чтобы женщины, не входящие в число профессиональных матерей, могли оставаться бездетными). Однако все эти голоса оказываются слишком слабыми на фоне тектонических сдвигов, которые демонстрирует массовая практика сотен миллионов, в то и миллиардов людей на протяжении вот уже нескольких поколений.

Не имея реальной возможности остановить ускоряющиеся и, видимо, неизбежные перемены, государство на уровне законодательства и правоприменительной практики, церковь, общественное мнение везде вынуждены реагировать на новую, не вполне ясную ситуацию и как-то приспосабливаться к ней, порой игнорируя прочно укоренившиеся культурные табу.

В качестве крайнего примера такой реакции можно привести легализацию начиная с 1989 г. в ряде европейских (Дания, Норвегия, Швеция, Исландия, Нидерланды, Бельгия, Франция, Германия, Финляндия, Люксембург, Великобритания, Испания, Швейцария, Чехия, Словения, Венгрия, Хорватия, Австрия) и неевропейских (Канада, ЮАР, Израиле, Новая Зеландия и Австралия) стран однополых сожительств. В некоторых странах такие сожительства, хотя и вводятся в рамки закона, не приравниваются к браку. Так, согласно принятому во Франции в 1999 г. закону о Гражданском пакте солидарности (Pacte Civil de Solidarite, PACS), этот Пакт представляет собой «контракт, заключенный между двумя совершеннолетними физическими лицами разного или одного пола с целью организации совместной жизни», но попытка зарегистрировать однополое сожительство как брак была отклонена французским судом. Есть, однако, страны, в которых однополые сожительства могут быть зарегистрированы как брак (Нидерланды, Бельгия, Испания, Канада, ЮАР, Норвегия, Швеция, Португалия, Исландия, Аргентина, некоторые штаты США).

В любом случае легализация однополых союзов свидетельствует об огромных изменениях в культурных нормах. Сексуальные отношения между людьми одного пола – не новость, однако, как правило, они не получали культурной санкции, часто резко осуждались и преследовались законом. В европейской культуре нового времени отношение к ним было резко отрицательным, само упоминание о них еще сравнительно недавно было табуировано.

Признание однополых сожительств общественным мнением и даже законом противоречит традиционной европейской морали, европейским культурным установкам, и у него есть достаточно много противников. Однако, по-видимому, такое признание связано с более общими изменениями, характерными для «второго демографического перехода».

Новое законодательство отражает растущее осознание однополых сожительств как элемента более сложной, нежели традиционная, системы организации частной жизни людей, допускающей множество альтернативных вариантов и требующей более сложных и дифференцированных норм культурной регламентации. Тем не менее даже и получившие ограниченную культурную санкцию однополые сожительства остаются все же маргинальным феноменом, будущее которого не вполне ясно. Пока они не вышли за пределы «западного» мира, да и внутри него они признаны далеко не везде. Они приведены здесь в качестве примера, чтобы, обострив постановку вопроса, сделать более ясным сам вопрос: как общество, его институты, его культура могут и должны реагировать на новую ситуацию, сделавшую объективно возможными огромный рост свободы индивидуального выбора в семейной сфере и гораздо большее, чем прежде, разнообразие индивидуальных вариантов жизненного пути.

Перемены происходят быстро и не всегда однонаправленно. Скажем, еще недавно в Европе возраст вступления в первый брак снижался, а материнство молодело, как бы продолжая линию, начатую европейской аристократией в XVII столетии: женщины заканчивали деторождение все раньше и раньше. Но буквально на наших глазах произошел поворот, браки становятся все более поздними, и материнство в самых разных европейских (и не только европейских) странах стареет: вместо того чтобы раньше завершать период рождения детей, его стали позднее начинать. В этом «рыскании» в самых разных направлениях, несомненно, отражаются поиски новых форм организации частной жизни, индивидуального жизненного пути человека, адекватных новым демографическим и социальным реалиям.

Российское общество участвует в этом коллективном поиске, но с некоторым запаздыванием, нередко демонстрируя резкое осуждение каких-либо «западных» инноваций, которое заканчивается, рано или поздно, их спокойным принятием. Однако путь этот – не всегда безобидный. Например, Россия оказалась в стороне от западной «контрацептивной революции» 1960‑х годов, что обернулось для нас небывалым распространением искусственного аборта. Сейчас, когда число абортов в России быстро сокращается, неожиданно активизировались борцы с абортами. Но они напрочь не желают видеть опыт западных стран, где число абортов неизмеримо меньше. Настаивая на всякого рода ограничительных или запретительных мерах, они выступают против сексуального воспитания, без которого невозможно повысить контрацептивную культуру, да и вообще уберечь молодых людей от всякого рода «подводных камней», которые они встретят на своем жизненном пути, совсем не таком, каким он был у их отцов и дедов. Не станем оспаривать благих намерений наших моралистов, напомним только, что путь, вымощенный благими намерениями, не всегда ведет туда, куда хотелось бы.

Семья переживает огромные перемены. Не все в них ясно. Как ни странно, но и сегодня можно повторить слова Толстого, написанные более 100 лет назад: «какая будет новая форма, нельзя знать, хотя многое намечается». Тем более важно внимательно присматриваться к этим переменам, к тому, что намечается, не отвергая с порога то, чего вчера еще не было. Это не может служить единственным поводом для осуждения, гораздо важнее понять причины и поисковую природу переживаемых семьей перемен.

 

Демографические перемены, охватившие мир в XX столетии, имеют фундаментальное значение, они оказывают огромное влияние на ключевые социальные процессы нашей эпохи. Суть же этих перемен остается малопонятной, причем не только широкой публике, но часто и людям, которые, казалось бы, должны хорошо разбираться в подобных вещах уже просто в силу профессиональной необходимости: экономистам, политикам и т. п.

Слишком удивляться этому, конечно, не приходится. Люди жили на Земле тысячелетиями и были убеждены, что Земля покоится на трех китах. Впоследствии наука немного потеснила мифологию, но отнюдь не вытеснила ее, мифы продолжают успешно конкурировать с научным знанием. К числу таких весьма стойких мифов принадлежит и миф о старении населения.

Согласно этому мифу старение населения – одна из главных составляющих демографического кризиса, переживаемого всеми странами с низкой рождаемостью (в том числе, конечно, и Россией), признак «одряхления нации», источник непомерной нагрузки на работающее население, численность которого становится все меньше и меньше, так что скоро «стариков некому будет кормить», предвестник неизбежного банкротства систем социального обеспечения. Одним словом, старение населения – это большая беда, и никто не знает, как ее избыть. Что можно противопоставить этому мифу?

 

Истоки старения населения

Старение населения – это изменение его возрастного состава, при котором сокращается доля детей и молодых людей и увеличивается доля пожилых. Этот процесс действительно идет во всем мире – сначала он затронул только развитые страны, но постепенно распространяется и на все остальные (табл. 1).

У истоков старения наций, как и всех других перемен, объединяемых понятием «демографический переход», стоит одно из величайших достижений человечества – установление контроля над наиболее опасными факторами смерти и резкое снижение смертности. В результате вымирание поколения замедляется и увеличивается совокупное время, прожитое каждым поколением при одной и той же его исходной численности. Каждый родившийся доживает в среднем до более позднего возраста, все чаще – до глубокой старости. Изменяется вся структура проживаемого каждым поколением времени, ибо с ростом общего числа лет жизни еще более высокими темпами увеличивается число лет, прожитое в средних и старших возрастах. Например, ожидаемая продолжительность жизни в Швеции за XX в. выросла у мужчин с 50,9 до 77,1 года, у женщин – с 53,7 до 81,9 года. В результате совокупное время, проживаемое каждой тысячей родившихся обоих полов, увеличилось с 52,3 до 79,4 тыс. человеко‑лет, или в 1,5 раза. Но при этом число человеко‑лет, проживаемых в возрасте до 20 лет, выросло в 1,2 раза, в возрасте от 20 до 60 лет – в 1,4 раза, а в возрасте 60 лет и старше – в 2,4 раза.

Таблица 1. Доля лиц в возрасте 60 лет и старше во всем населении – фактическое и согласно среднему варианту долгосрочного прогноза ООН

Источники: The Sex and Age Distribution of the World Populations. The 1992 Revision. N.Y.: United Nations, 1993. P. 4–8; World Population to 2300. N.Y.: United Nations, 2004.

Само по себе такое изменение свидетельствует об огромном социальном завоевании, о небывалом выравнивании шансов на жизнь. Прежде долгожительство было привилегией немногих, слабо связанной с привычными социальными привилегиями – знатностью, богатством. Продолжительность жизни гораздо больше зависела от воли случая: кому-то выпадал жребий умереть, не прожив и недели, кто-то доживал до седин, но таких было меньшинство. Шансы на короткую или на долгую жизнь были примерно одинаково неравны для всех родившихся – и для богатых, и для бедных.

Теперь все изменилось, долгожительство из привилегии немногих превратилось в норму для большинства, в этом смысле принцип egalite реализовался в гораздо большей степени, чем могли ожидать провозгласившие его деятели Французской революции. Чем ниже смертность, тем более полно реализован этот эгалитаризм. В России сейчас смертность намного выше, чем в Европе, Северной Америке или Японии, значит, в ней больше неравенства перед лицом смерти и она, стало быть, еще недостаточно демократическая страна, что бы и кто бы ни думал о ее политическом и социальном устройстве.

Но даже и в России снижение смертности на протяжении XX в. было огромным, соответственно кардинально изменилась и структура времени жизни поколений. Ожидаемая продолжительность жизни новорожденных россиян в начале XXI в. составляла 65 лет – это очень мало по сравнению с европейскими 77 или японскими 81, но все же это вдвое больше, чем было 100 лет назад. В 1900 г. в России только 493 из каждой 1000 новорожденных мальчиков и 526 из 1000 новорожденных девочек имели шанс дожить до 20‑летнего возраста, в 2000 г. – соответственно 961 мальчик и 976 девочек. Сейчас у нас до 60 лет доживает больше мужчин, а до 75 лет – больше женщин, чем 100 лет назад доживало до 20‑летнего возраста. Но именно оставшееся в прошлом быстрое раннее вымирание формирует тот контур возрастной пирамиды с широким основанием и узкой верхней частью, который оплакивают демографы, политики и журналисты, озабоченные старением населения.

Вторая причина старения населения – и даже, может быть, более важная на современном этапе – это снижение рождаемости, но оно, в свою очередь, тесно связано со снижением смертности, служит ответом на него.

«Плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю» – люди долго следовали этому завету, однако в конце концов от него пришлось отступить. Первый человек, Адам, к которому и была обращена приведенная выше божественная рекомендация, жил, согласно библейскому преданию, 930 лет, а Ной – 959 лет. Если бы все его потомки жили столько же, Земля наполнилась бы очень быстро. Но когда люди стали умножаться, Господь подсократил время их жизни: «пусть будут дни их сто двадцать лет». Дольше 120 лет, действительно, практически никто не живет, да и до этого предела доживают редчайшие единицы. В среднем же на протяжении тысячелетий каждому родившемуся было отпущено жизни лет тридцать. Кому – больше, кому – меньше, а в среднем тридцать. Поэтому люди плодились быстро, а размножались медленно – к началу XX в. их набралось немногим более 1,5 млрд.

Но к этому времени Луи Пастер уже изобрел вакцинацию, произошло немало и других изменений в экономике, социальной жизни – и отмеренные еще в допотопные времена 120 лет вдруг оказались не столь недостижимыми. Сто двадцать не сто двадцать, а семьюдесятью-восьмьюдесятью годами средней продолжительности жизни уже никого не удивишь. Земля стала стремительно наполняться людьми, за каких-нибудь 100 лет их стало вчетверо больше, чем набежало за десятки тысячелетий человеческой истории.

Все мы живем на одной планете и, пока живем, занимаем на ней некоторое место, в определенном смысле пропорциональное времени нашей жизни. Чем дольше мы живем, тем больше производим и потребляем, создавая тем самым нагрузку на ресурсы, предоставляемые нам природой или созданные трудом предшествующих поколений. Долговременное существование людей возможно только в том случае, если их хозяйственная деятельность согласована с ресурсными возможностями ареалов, в которых они живут, а если говорить обо всем человечестве – с ресурсными возможностями планеты. Как бы велики ни были эти ресурсы, они не безграничны.

Если снижение смертности не сопровождается снижением рождаемости, оно означает стремительный рост нагрузки на ресурсы. Каждая тысяча родившихся, даже при низкой российской продолжительности жизни (65 лет), занимает на Земле больше места, чем две тысячи россиян, родившихся 100 лет назад, при средней продолжительности жизни немногим более 30 лет.

То же и в мире. В 1950 г. родилось примерно 100 млн человек, которым при тогдашней ожидаемой продолжительности жизни (46,5 года) предстояло прожить 46,5 млн человеко‑лет. В 2000 г. родилось порядка 130 млн человек – на 30 % больше, чем в 1950‑м. Но им, теперь уже при нынешней среднемировой ожидаемой продолжительности жизни (65 лет), предстояло прожить 84,5 млн человеколет – не на 30 %, а на 82 % больше. К этому надо добавить, что XX в. ознаменовался стремительным ростом потребностей людей, каждый день их жизни требует теперь гораздо бóльших рукотворных и природных ресурсов, чем прежде. Так что совокупный объем ресурсов, на которые претендуют новорожденные 2000 г., превосходит потребности их дедов, родившихся в 1950 г., в разы.

Мировая экономика не поспевает за этим взлетом потребностей, и возникает реальная угроза быстрого нарастания разрыва между возможностями и потребностями всего человечества, каждой страны и каждой семьи. Соответственно на всех уровнях социальной системы включаются стабилизаторы, способные уменьшить этот разрыв или хотя бы затормозить его разрастание. Предпринимаются огромные и небезуспешные усилия для расширения экономических возможностей за счет повышения эффективности хозяйственной деятельности, технического прогресса и т. п. Но одновременно вступают в действие и механизмы сокращения потребностей, а среди них едва ли не главное место принадлежит замедлению и прекращению демографического роста. Если исключить катастрофический вариант решения этой задачи в результате небывалого планетарного всплеска смертности, то единственным путем, по которому пока, к счастью, и идет человечество, становится снижение рождаемости.

Оно постепенно распространяется на все страны, каждое последующее поколение в них оказывается менее многочисленным, чем предыдущее, и именно это становится главной непосредственной причиной старения населения. Мало того, что структура времени предстоящей жизни каждой тысячи новорожденных становится все более «старой» – самих этих тысяч оказывается все меньше и меньше. Возрастная пирамида утрачивает привычную форму не только потому, что расширяется ее верхняя часть, но – и в еще большей степени – потому, что сужается нижняя.

Таким образом, старение населения – это не преходящий кризис, а закономерный эволюционный процесс, неотделимый от других магистральных перемен, составляющих суть демографического перехода. Рано или поздно этот переход закончится, повсеместно окончательно установится новый тип воспроизводства населения, а возрастная пирамида нового типа с низкой долей молодых и высокой долей пожилых возрастов полностью вытеснит прежнюю «молодую» пирамиду.

Но нам выпало жить в промежуточное, переходное время, когда новая возрастная пирамида только формируется. В памяти жив еще прежний демографический порядок, а консерватизм человеческого мышления поддерживает надежду на то, что все как-то образуется, снова станет так, как было.

Эти надежды тщетны. Старение населения остановить невозможно. Речь идет не о том, что можно изменить, а о том, к чему нужно приспособиться.

 

Новое расписание жизни поколения

Старение населения сопряжено с огромными изменениями в жизненном пути людей, в обстановке их повседневной жизни, их родственных связях и т. п. Эти изменения осознаны давно. Еще в 1950‑е годы французский социолог Жан Фурастье, сравнивая жизнь европейца конца XVII и середины XX вв., рисовал следующую картину.

В конце XVII столетия в Европе среднестатистический отец семейства женился первый раз в 27 лет; он вырос в семье, в которой всего родилось пятеро детей, но из них лишь половина дожила до 15 лет; как и у его отца, у него самого было пятеро детей, из которых только двое или трое были живы к моменту его смерти. Этот человек доживал до 52 лет; когда он умирал, уже не было в живых никого из его бабушек и дедушек (трое из них скончались еще до его рождения), обоих его родителей и троих из его детей. В середине XX в. такой «средний» человек родился в семье, в которой было всего трое детей, женился в 26 лет на 24‑летней девушке и также имел двоих-троих детей. Достигнув 50 лет, он имел один шанс из двух прожить еще более 26 лет.

В прошлом в одном случае из двух дети умирали раньше своего отца, половина оставшихся теряла отца, не достигнув совершеннолетия. Средний возраст детей к моменту смерти одного из родителей составлял 14 лет. Ныне возраст «среднего» сына к моменту смерти отца приближается к 55–60 годам. Прежде родители умирали, как правило, до того, как их младшие дети заканчивали образование. Теперь нормальная супружеская пара на 15–20 лет переживала брак младшего из своих детей.

Большинство людей всегда живет внутри некоего «семейного облака», в окружении близких и дальних родственников. Так было всегда, но теперь это «облако» изменило свою форму. Прежде оно было «горизонтальным», семейное окружение человека складывалось в основном из людей его поколения, родных, двоюродных, троюродных братьев и сестер и их супругов. Любой неграмотный крестьянин прекрасно понимал значение таких слов, как невестка, зять, шурин, золовка, свояк, свояченица, – ныне их точный смысл не вполне ясен большинству людей с высшим образованием. Ибо эти линии связи стали немногочисленными и утратили свое былое значение. Зато теперь умножились и вышли на первый план межпоколенные родственные связи. Сегодня никого не удивит человек, имеющий одновременно родителей, детей и внуков, «семейное облако» стало «вертикальным».

Семья – это общество в миниатюре. То, что происходит с каждой семьей, происходит и со всем населением. Сосуществование поколений детей, родителей и прародителей повсеместно становится общим правилом, а не редким исключением, как прежде. Состоящее из «вертикальных» семейных структур население само выстраивается «вертикально», по-иному группируется вокруг оси возраста, вследствие чего все периоды жизни человека можно использовать теперь гораздо более полноценно.

Прежде всего это относится к периоду трудовой деятельности, к формированию и использованию фонда рабочего времени поколения.

Он зависит, конечно, от того, как определяются границы рабочих возрастов. Чтобы не усложнять рассуждения и упростить сравнения, примем условно в качестве рабочего периода возрастной интервал от 20 до 60 лет. Время, которое предстоит прожить «среднему» новорожденному в этом интервале (с учетом тех, кто не доживает до него или умирает до его окончания), называется «отсроченной продолжительностью жизни в рабочем возрасте». Если бы никто из родившихся не умирал до достижения 60 лет, то такая отсроченная продолжительность жизни в интервале от 20 до 60 лет составляла бы 40 лет. Но какая-то часть людей обязательно умирает, не достигнув 60 лет, поэтому в действительности интересующий нас показатель всегда меньше 40 лет.

Когда-то это отличие было очень большим, но, как видно из табл. 2, снижение смертности в XX столетии привело к значительному сближению фактической и предельно возможной отсроченной продолжительности рабочей жизни, в некоторых странах оставшиеся различия составляют менее 3 %. Это небывалое гуманитарное достижение и одновременно источник огромного экономического выигрыша.

Таблица 2. Отсроченная продолжительность рабочей жизни (от 20 до 60 лет) в некоторых странах в начале и в конце XX в., лет

Показатели этой таблицы не зависят от рождаемости, они говорят о распределении времени жизни поколения безотносительно к его исходной численности и определяются только тем, как поколение вымирает. Мы видим, что показатели для поколений, живущих в условиях смертности начала и конца XX в., очень сильно различаются. А это не может не иметь далекоидущих экономических последствий.

Каждый человек на протяжении своей трудовой жизни должен произвести достаточно, чтобы: а) прокормить себя; б) отдать «долг», в счет которого он жил в детстве, до начала трудовой деятельности; в) отложить на собственную жизнь в старости, когда он уже не будет работать. В начале XX в. главной заботой во всех странах была «отдача долга», причем не только за себя, но и за многочисленных сверстников, не доживших до начала трудовой деятельности: они ведь тоже «брали в долг», пока были живы.

В России, при ее смертности рубежа XIX и XX вв., очень высокой даже по тем временам, на каждый год жизни «среднего» представителя поколения в рабочем возрасте приходилось 0,92 года жизни в до– и послерабочем возрастах. Но в дорабочем (когда накапливался «долг») – намного больше, чем в послерабочем: соотношение было примерно три четверти на четверть. Сходным оно было и в других странах.

За 100 лет все изменилось. В меньшей степени – в России с ее жутко высокой для рубежа XX и XXI столетий смертностью: здесь все еще две трети «иждивенческой» жизни приходится на детские возрасты. Но в странах с низкой смертностью время жизни в до– и послерабочих возрастах распределяется приблизительно поровну.

Какая ситуация выгоднее с экономической точки зрения: прежняя или нынешняя? Конечно, нынешняя. Судите сами. И дети, и пожилые иждивенцы были всегда. В прошлом и те и другие кормились за счет скудного фонда рабочего времени каждого поколения, но львиная доля уходила детям. Сейчас фонд рабочего времени значительно вырос, но на его долю, причитающуюся иждивенцам, претендуют в равной степени и дети, и пожилые. Однако дети потребляют до того, как они начали производить, и в прошлом из-за высокой ранней смертности многие из них так никогда и не возмещали потребленное, это были чистые потери. Иждивенцы же преклонных лет потребляют после того, как прожили трудовую жизнь, и живут на ими же накопленное. Более того, какая-то часть накопленного никогда не востребуется людьми, хотя и работавшими, но умершими до достижения верхней границы рабочего возраста или вскоре после того, как они ее достигли, – в экономическом смысле это ситуация, прямо противоположная той, которая возникает при ранней смертности детей. Так что демографические изменения создают предпосылки для сведе ния экономического баланса поколений с гораздо меньшими потерями, чем прежде.

При этом следует учитывать и то, что человек вступает в свой второй «период иждивенчества» через 40–45 лет после того, как покинул первый период, а за это время общество становится намного богаче. При прочих равных условиях теперь оно способно без особого напряжения поддерживать уровень потребления пожилых, намного более высокий, чем их уровень потребления в тот период, когда они были детьми и когда в значительной мере формировались их потребности.

Наши рассуждения могут показаться излишне упрощенными, поскольку они не принимают во внимание многих конкретных особенностей прежней и нынешней ситуаций. В частности, весьма условны границы рабочего возраста – от 20 до 60 лет. Разве не известно, что в прошлом большинство людей начинали работать задолго до достижения 20 лет, да и сейчас это не такая уж редкость? Точно так же люди продолжали и продолжают работать и после достижения 60 лет. Можно ли без учета всех этих обстоятельств сравнивать конец XIX и начало XXI вв.?

Знание конкретных деталей и их учет при общих рассуждениях, конечно, необходимы. Но и упрощенная, освобожденная от деталей схема, математическая модель тоже бывают небесполезны. Таблица смертности – инструмент, с по мощью которого рассчитаны показатели, приведенные в табл. 2, – как раз и есть такая модель. Она действительно не учитывает фактического возраста начала и окончания трудовой деятельности, но помогает понять, как и почему он меняется.

При внимательном прочтении этой таблицы становится почти очевидным, почему даже в недалеком прошлом трудовая деятельность должна была начинаться очень рано, а теперь ее начало стало возможным отодвинуть к более поздним возрастам.

Фонд рабочего времени поколения был очень маленьким, его поневоле приходилось расширять за счет более молодых и более пожилых, т. е. за счет тех, кого известный русский демограф С. Новосельский отнес когда-то к «полурабочим» возрастам. Он рассчитал отсроченную продолжительность рабочей жизни в России и в других странах на рубеже XIX и XX вв., считая рабочими, как и мы, возрасты от 20 до 60 лет, а полурабочими – от 15 до 20 и от 60 до 70 лет и принимая год жизни в этих возрастах за полгода рабочей жизни. Это дало прибавку, но не такую уж большую. Вот что у него получилось (табл. 3).

Таблица 3. Отсроченная продолжительность рабочей жизни в некоторых странах на рубеже XIX и XX вв., лет

Источник: Новосельский С.А. Смертность и продолжительность жизни в России. Пг., 1916. С. 172–173.

Даже и в европейских странах, а о России и говорить нечего, приходилось как можно более полно использовать фонд рабочего и «полурабочего» времени – просто для того, чтобы прожить. Нельзя было, например, сокращать его для того, чтобы удлинить время учебы, получения образования, это было доступно лишь немногим. Создание современной системы образования в таких условиях было невозможно.

Совсем другое дело сейчас, когда фонд рабочего времени поколения увеличился в 1,5–2 раза, у общества появился «демографический жирок», а значит, и определенная свобода выбора. Использовать часть выигранного времени для удлинения периода учебы (тем более что теперь почти все начавшие ее доживают до ее завершения) оказалось крайне выгодным, позволило резко повысить экономическую отдачу каждого рабочего года. К тому же теперь и «вертикальное семейное облако» помогает продолжать образование до 20–25 лет – ведь сейчас у людей в этом возрасте, как правило, живы родители и даже прародители, что раньше было редкостью. Теперь же и смертность снизилась, и матери и отцы в момент рождения последнего ребенка оказываются более молодыми – при низкой рождаемости женщины в основном заканчивают рожать детей к 35 годам, часто даже к 30, а прежде нередко рожали до 50 лет.

Так что сегодня даже у женщины, родившей по нынешним временам поздно, ее младшие дети достигают 20‑летнего возраста, когда самой ей 50–55 лет: они еще вполне могут пользоваться материальной поддержкой родительской семьи. Можно сколько угодно морализировать или иронизировать по поводу великовозрастных балбесов, сидящих на шее своих родителей, но это – один из ресурсов, за счет которого создается современный человеческий капитал. А единственное основание для иронии или моральных сентенций – это то, что раньше все было не так. Но все ли, что было раньше, было лучше?

Казалось бы, расширение свободы выбора в связи с ростом фонда рабочего времени должно было сказаться и на верхней границе рабочего периода, привести к ее снижению. В самом деле, если теперь средняя отсроченная рабочая жизнь поколения стала на 10–15, а то и более лет продолжительнее, чем прежде, почему бы не прекращать трудовую деятельность хотя бы годика на два раньше? Но тут нет той социальной и экономической мотивации, которая побуждает удлинять период получения образования, и общество, как правило, делает выбор не в пользу увеличения времени посттрудового досуга. Скорее напротив, верхняя граница периода трудовой деятельности повышается и наблюдается его общий сдвиг к старшим возрастам. В большинстве европейских стран возраст выхода на пенсию – 65 лет, а то и старше. Сильно схематизируя для наглядности, можно сказать, что рабочий период имеет тенденцию сдвигаться от интервала 20–60 к интервалу 25–65 лет.

Но и это в большинстве случаев оправдано произошедшими демографическими изменениями. Ведь время жизни в старших возрастах также значительно увеличилось. Например, в Швеции в условиях смертности начала XX в. на каждые 100 тыс. родившихся приходилось 866 тыс. человеко‑лет, прожитых в возрасте 60 лет и старше, а в условиях смертности конца XX в. – 2055 тыс. Для Франции соответствующие показатели – 579 и 2078 тыс., для США – 692 и 1843 тыс., для России – 413 и 1 1 1 7 тыс. человеко‑лет.

Теперь не только намного больше людей доживает до 60 лет, но, как правило, и живут они после этого существенно дольше – мужчины примерно на пять лет, женщины – на семь-восемь. Поэтому можно сдвинуть рубеж окончания трудовой деятельности на пять лет, ничуть не сократив времени пенсионного досуга.

В результате всех этих подвижек складывается совершенно новое «расписание» жизни поколения, подобного которому не было никогда прежде. К нему-то и надо приспособиться, изменив многие институты, нормы и взгляды, которые формировались и укреплялись веками в расчете на совершенно другую временную структуру человеческой жизни.

 

Надо адаптироваться

Спору нет, новое «расписание» жизни поколений требует перераспределения совокупной массы потребляемых поколением ресурсов в пользу все более поздних периодов жизни.

Ситуация явно непривычная. Во все века люди знали, что на их иждивении находятся дети. Детей было много, их содержание осознавалось как долг родителей, семьи, а если дети оставались сиротами, – то дальних родственников, сельской общины и т. п., – все это считалось нормой. Стариков же было мало, а неработающих почти совсем не было (в России в 1897 г. на одного человека в возрасте 70 лет и старше приходилось 15 детей до 15 лет), их иждивение не играло большой роли в экономике большинства семей и народном хозяйстве в целом.

Теперь же все поменялось, стало много пожилых и престарелых, которых «кто-то должен кормить». А так как рождаемость продолжает снижаться, а доля стариков – увеличиваться, то «скоро некому будет их кормить». Мы к этим клише уже начинаем привыкать. «Надо понимать, что содержание пенсионеров осуществляется за счет тех, кто работает», – разъясняют нам время от времени руководители Пенсионного фонда.

А правильно ли это разъяснение?

Почему кто-то должен «кормить» стариков? Ведь это не дети, которые могут жить только в кредит. Пожилые люди – в массе своей, конечно, – это те, кто уже проработал 30, 40, а то и 50 лет. Их никогда не может быть «много», их всегда меньше, чем число работавших в «их» время, – ведь каждое поколение постепенно вымирает. Выходя на пенсию, они перестают работать, но продолжает работать и приносить дивиденды созданный ими капитал.

Новые поколения приходят на уже готовое, созданное их родителями и прародителями, сегодняшними пенсионерами. И то, что производится сегодня, – только отчасти продукт живого труда ныне работающих, в нем всегда присутствует частица овеществленного труда родительских поколений. Нынешние работники живут в построенных предшественниками домах, трудятся на возведенных ими заводах, ездят по проложенным ими дорогам и наведенным ими мостам, используют созданные ими и ими же вложенные в головы детей знания… Если бы каждому поколению пришлось начинать все на пустом месте, немного бы они наработали.

Кроме того, как и все граждане, пожилые люди могут претендовать на часть рентных доходов от эксплуатации природных ресурсов, на которые у них ничуть не меньше прав, чем у тех, кто участвует в текущем производстве.

Почему же тогда «кормление» стариков так жестко связывается с численностью трудоспособного населения? Возможно, потому, что от него сейчас сильно зависят пенсионные системы.

Развитие пенсионных систем, несомненно, должно стать одним из главных ответов на быстрый рост доли пожилых людей в XX столетии, хотя изначально они создавались, исходя из других соображений. Развитие товарно-денежных отношений и городских видов деятельности подорвало основы семейной солидарности поколений, характерной для крестьянской жизни, и потребовало выработки новых форм их социальной солидарности. Тогда-то и стали возникать государственные пенсионные системы (исторически это произошло в конце XIX в.), означавшие, что иждивение пожилых людей в той или иной степени брало на себя государство. Источниками ресурсов, за счет которых государство платило пенсии, были либо обычные налоги, либо специальные страховые платежи работников и работодателей. Расходы на пенсии покрывались из текущих платежей (система «pay-as-you-go»), количество пожилых людей было небольшим, намного меньшим, чем число работавших, соответственно и их иждивение было для государства не слишком обременительным.

Заметим, что поступление ресурсов при системе «pay-as-you-go» слабо связано с прошлым трудовым вкладом получателей пенсий. Оно в гораздо большей мере отражает достаток плательщиков, которым они в определенной, довольно произвольной мере делятся с пенсионерами. В условиях экономического роста это выгодно всем: работающим есть чем поделиться, а пенсионеры реально получают даже больше того, на что они могли рассчитывать. Мог ли, скажем, французский, да даже и советский рабочий, начинавший свою трудовую деятельность в 1930 г., ожидать того уровня благосостояния, который оказался ему доступен, когда он вышел на пенсию в 1975‑м? Едва ли.

Но ничто не вечно. Пенсионные системы совершенствовались, идея ответственности государства за содержание пожилых укреплялась, круг лиц, имеющих право на пенсию, расширялся, а размеры пенсий по мере роста богатства обществ, особенно после Второй мировой войны, увеличивались. И вот тут-то и вмешалось новое обстоятельство – старение населения: стало быстро расти число пенсионеров – и абсолютное, и относительное, в расчете на одного плательщика страховых взносов или налогоплательщика из следующих, не столь многочисленных поколений. Система «pay-as-you-go», имевшая скорее филантропический, нежели экономический смысл, перестала справляться со своими задачами.

Ответом на новую ситуацию стала более экономически обоснованная идея накопительных пенсий, которая теснее связывает право пожилого человека на пенсию с его вкладом в экономику, сделанным на протяжении трудовой жизни. Впрочем, эта связь существует и тогда, когда текущий заработок человека позволяет ему самому откладывать на старость, а потом жить на сбережения.

Для нас сейчас важно другое: если действительно можно установить связь между экономическим вкладом человека на протяжении его рабочей жизни и его благосостоянием в послерабочем периоде и отказаться от системы «pay-as-you-go», то почему это благосостояние постоянно ставится в зависимость от числа сегодняшних работников и их текущих налоговых платежей или каких-то других? Демографу трудно ответить на этот вопрос, и я с удовольствием переадресовываю его экономисту.

Разумеется, нас интересует теоретический ответ, а не ссылка на конкретные обстоятельства, которые способны похоронить любую теорию. Если человек всю жизнь трудился над созданием чего-то, что никогда не было использовано и со временем превратилось в груду ржавого лома, проданного по дешевке в другую страну, то с чего же он будет получать дивиденды? Но не будем о грустном…

Единственное, что кажется очевидным, так это то, что сохранение прежней «распределительной» пенсионной системы – это как раз пример типичной неадаптированности социального института к новой ситуации, создаваемой старением населения. И понятно, что для каждого, кто не может или не хочет менять действующую систему, старение населения – это надвигающаяся страшная катастрофа.

А дело ведь не только в пенсиях. При новом раскладе времени жизни многое надо делать не так, как делали еще совсем недавно: и лечить, и учить, и селить, и обслуживать, и страховать, и развлекать…

Скажем, одно из неприятных последствий происходящих перемен – старение трудовых ресурсов: соотношение младших и старших рабочих возрастов меняется в пользу старших. При нынешних темпах развития науки и техники знания, полученные во время учебы в молодости, неизбежно устаревают с очень большой скоростью. А доля носителей таких устаревших знаний при новой возрастной структуре увеличивается. Устранить это противоречие невозможно. Нужно, стало быть, искать какие-то адаптивные формы его разрешения. Возможно, это должна быть регулярная, всеохватывающая и общедоступная система обновления знаний, рассчитанная на людей средних рабочих возрастов, или что-нибудь в этом роде.

Немалые проблемы возникают и в социально-политической жизни. Ведь пожилые люди составляют все бо льшую часть электората, да и в политической, идеологической, культурной элите, среди чиновников их становится все больше. Не усилится ли консерватизм, застойность постаревших обществ, не станут ли они «геронтократическими»? Не возникнет ли из-за этого конфликта поколений? Видимо, и здесь нужно думать об адаптации политических институтов к новой ситуации, может быть, вводить какие-то возрастные квоты при заполнении определенного рода вакансий и т. п.

Рыночный сектор во всем мире давно уже отреагировал на происходящие сдвиги, предложил широкий выбор товаров и услуг, ориентированных на платежеспособный спрос пожилых людей. Бодрые старички и старушки в шортах, объезжающие туристические достопримечательности, стали привычным элементом ландшафта многих и многих городов и весей на всех континентах. И что-то не слышно, чтобы из коммерческого сектора раздавались жалобы на старение как на угрозу будущему.

Другое дело чиновник. Ему-то как раз легче ничего не делать и валить все беды на стихию жизни, которая, по его мнению, всегда устроена неправильно. Для него старение населения – это что-то вроде внезапно налетевшего урагана: за него нельзя ни с кого спросить, а потому на него можно спокойно перекладывать вину за все свои недоработки, недомыслия, а то и злоупотребления.

Сегодня уже мало кто помнит, как высокие чиновники, а с их подачи и средства массовой информации, пугали россиян «проблемой 2003 года». В отчете об одной конференции, посвященной этому вопросу, сообщалось, что, «по мнению участников конференции, важнейшими факторами, составляющими ожидаемый кризис 2003 г., являются: растущее выбытие основных фондов предприятий, крупные выплаты по внешним долгам и демографический кризис». По поводу двух первых «составляющих» сказать ничего не могу, хотя понимаю, что за ними, несомненно, стоят принимавшиеся кем-то финансовые, инвестиционные и прочие решения. Но при чем здесь демографический кризис? Валить на него, конечно, удобно, но как может ползучий кризис, длящийся несколько десятилетий, вдруг обострить ситуацию в каком-то отдельно взятом году?

Из недр тогдашнего Минтруда доносились пояснения, что в 2003 г. из-за постарения населения станет невыносимой нагрузка иждивенцами на работающее население. В конце концов сведущие люди разъяснили чиновникам и журналистам, что, хотя в долговременной перспективе нагрузка пожилыми в России росла, в данный момент она как раз снижалась. И что вообще иждивенцы состоят не только из пожилых, но и из детей, а общая иждивенческая нагрузка в 2003 г. не только не выросла, а была самой низкой за весь послевоенный период. Так что если «проблема 2003 года» и существовала, то демография здесь была ни при чем. Тут подоспел рост мировых цен на нефть, и «проблему» перестали поминать. Но эта история служит хорошей иллюстрацией того, как из подчеркивания негативных сторон старения населения можно пытаться извлечь политическую выгоду.

Тем не менее реальные проблемы, не связанные с экономической конъюнктурой или электоральным циклом, а порожденные глубинными эволюционными демографическими изменениями, конечно, существуют. Но они требуют не паники и нагнетания «демографической истерии», а пересмотра многих сложившихся представлений, изменения многих «правил игры», перестройки многих привычных институтов. Предстоит еще немало и проб, и ошибок, но важно не застывать в неподвижности, считая, что всякое изменение – это ошибка и все всегда должно оставаться, как было.

 

Россия – белая ворона

Старение населения – всемирный процесс, он затрагивает все страны и везде порождает сходные проблемы. В России старение началось позднее, чем в большинстве европейских стран, но тоже продвинулось уже очень далеко (табл. 4).

Стало быть, наши проблемы сродни проблемам всех стареющих обществ? Нельзя ли позаимствовать что-нибудь из их опыта? Кое-что, конечно, можно, но далеко не все. И захотим – не потянем. Хотя какими-то чертами Россия и в самом деле близка к западным странам, во многом она все еще остается среди них белой вороной. Если мы вернемся к табл. 2 и снова сопоставим российские показатели с показателями других стран, то увидим, что, хотя наше отставание по величине фонда рабочего времени поколения за 100 лет заметно сократилось, оно все еще остается немалым. Мы не добираем по сравнению с ними три-четыре года.

Таблица 4. Доля трех крупных возрастных групп в населении России в годы переписей населения, %

Если же взять только мужчин, то разрыв оказывается еще большим (свыше пяти, а то и шести лет).

Жить же мы хотим, как все, с тем же «расписанием» жизненного пути, что и европейцы, американцы или японцы. Хотя пока такое расписание – не по нашему демографическому карману.

Хорошо бы было, конечно, тоже включиться в общую тенденцию «сдвига» рабочего периода с интервала 20–60 на интервал 25–65 лет, удлинив период учебы. И мы как будто и движемся в этом направлении, сейчас вот поговариваем о втором высшем образовании. А за счет какого времени? Сдвигаться-то нам пока особенно некуда. А сдвинемся – прижмем стариков, что нас, конечно, не смущает: предложений о повышении возраста выхода на пенсию до европейского уровня у нас хоть отбавляй. Но понимают ли предлагающие, о чем говорят?

В самом деле, во многих странах законодательный возраст выхода на пенсию выше, чем в России: как правило, для мужчин и даже для женщин – 65 лет, иногда и выше. Но ведь все эти страны добились огромного выигрыша в продолжительности жизни пожилых людей. А мы? У российских женщин тоже был выигрыш, но в 2–3 раза меньший, чем у француженок, американок или японок. У мужчин же (в это трудно поверить) не то что никакого выигрыша в продолжительности жизни пожилых людей за весь XX в. – чистый проигрыш (табл. 5).

Мало того, что в Западной Европе, Северной Америке или Японии до возраста выхода на пенсию доживает гораздо больше людей из каждого поколения, чем в России. Дожившие до пенсии там имеют высокие шансы пользоваться ею на протяжении относительно длительного времени. В 2000 г. «среднему» 65‑летнему обитателю «западного» мира предстояла более долгая жизнь, чем «среднему» 60‑лет нему россиянину (табл. 6).

Таблица 5. Прирост за XX в. ожидаемой продолжительности жизни мужчин и женщин, достигших 60 и 65 лет в некоторых странах, в годах

Таблица 6. Ожидаемая продолжительность жизни в возрасте 60 и 65 лет в России и некоторых странах, 2000 г., в годах

Учтем еще различия в продолжительности здоровой жизни. Этот показатель стал оцениваться сравнительно недавно, и его нельзя считать столь же точным, как показатель общей продолжительности жизни: достоверность фиксации момента смерти и момента наступления хронического нездоровья, инвалидности, конечно, различна. Но все же методика оценки продолжительности здоровой жизни развивается, и Всемирная организация здравоохранения регулярно производит такую оценку для всех стран. Воспользуемся ею и увидим, что достигший нынешнего пенсионного возраста мужчина в России имеет в среднем шанс прожить, оставаясь здоровым, только примерно три четверти оставшейся ему жизни – на пять-семь лет меньше, чем его сверстник в Европе, Америке или Японии (табл. 7).

Таблица 7. Ожидаемая продолжительность здоровой жизни в 2002 г., по оценке ВОЗ, лет

Но до пенсии надо еще дожить. А у нас шансы на это не слишком велики, и уже на протяжении нескольких десятилетий понижаются. В 1965 г. из каждой 1000 мужчин, достигших 20‑летнего возраста, 732 имели шанс дожить до 60 лет. В 1980 г. – всего 644, в 2000‑м– и вовсе 563. А соответствующий показатель в США в 2000 г. – 856, во Франции – 868, в Японии – 904, в Швеции – 912. Шансы для 20‑летнего мужчины дожить до 65 лет в этих странах тоже немаленькие, намного больше, чем в России дожить до 60: в США – 790, во Франции – 808, в Японии – 854, в Швеции – 862. А у нас до 65‑летнего возраста при нынешней смертности могут дожить чуть не вдвое меньше – только 450 из каждой тысячи 20‑летних.

И вот эти жалкие остатки проработавших всю жизнь поколений россиян вдруг оказываются непосильным бременем для накачанной небывалыми нефтяными доходами российской экономики, и чуть не каждый день нам объясняют, почему – в целях ее спасения – неизбежно повышение возраста выхода на пенсию.

Нет на вас, друзья, Ивана Андреевича Крылова!

А ведь у вас и так все неплохо складывается. Значительная часть россиян не доживает до пенсии и не использует свой взнос в обеспечение собственной старости, преждевременная смертность компенсирует эффект постарения населения, облегчая жизнь Пенсионного фонда. Чего же вы еще хотите? Повышение возраста выхода на пенсию, конечно, облегчило бы ее еще больше, но ведь если так пойдет, то этот фонд вообще может оказаться ненужным.

Все-таки надо договориться, что для чего существует – люди для Пенсионного фонда или Пенсионный фонд для людей? Или более широко: чего же мы все-таки хотим – чтобы люди умирали пораньше или чтобы жили подольше?

Если второго, то демографического старения не только не избежать – ему надо максимально содействовать. Пока наша возрастная пирамида «стареет» только «снизу» вследствие снижения рождаемости. Снижение смертности в детских возрастах (оно у нас все же идет, хотя и медленно) до поры до времени противостоит старению населения. И только когда начинает снижаться смертность пожилых людей, к «старению снизу» добавляется «старение сверху». Сейчас оно как раз и идет на Западе, и нам надо бы добиваться его всеми силами.

Единственный дозволенный метод борьбы со старением населения – повышение рождаемости. Однако использование этого метода возможно только теоретически, на практике оно совершенно невероятно. Для того чтобы при низкой смертности иметь и низкую долю пожилых в населении – такую, например, какая была в России в первой половине XX в., т. е. на уровне 6–7 %, – нужен огромный рост рождаемости. При ожидаемой продолжительности жизни 75 лет – уровень для нас пока недостижимый, но во многих странах уже превзойденный – нужно было бы иметь общий коэффициент рождаемости на уровне примерно 35 промилле (а не менее 10, как сейчас). Это нынешний уровень Пакистана или Ирака. Но у них средняя продолжительность жизни – 61 год, и темпы роста населения избыточно высоки.

Рождаемость в России сейчас очень низка, и было бы хорошо, конечно, если бы удалось ее повысить. Но Пакистаном или Ираком Россия все равно не станет, а то повышение рождаемости, на которое можно рассчитывать даже при самых благоприятных обстоятельствах, не остановит процесс старения населения «снизу». К старению же населения «сверху» за счет снижения смертности пожилых просто надо стремиться.

Эликсира вечной демографической молодости не существует, да и нужен ли он? Такая молодость – спутник быстрой смены поколений, господствовавшей на протяжении всех минувших веков. На наших глазах она становится достоянием истории. Теперь поколения живут долго, и это небывало расширяет пространство индивидуальной человеческой жизни, время доступных каждому трудов, забот и радостей земных.

Что же в этом плохого?

 

Демографический переход и новый возрастной состав населения

За громкими потрясениями и свершениями XX в. осталось почти незамеченным и очень плохо понятым его главное событие: демографическая революция, или демографический переход. Между тем именно это событие оставит в истории человечества след более глубокий, чем любое потрясение или свершение минувшего столетия или даже, может быть, все они вместе взятые.

Значение этого события заключается в том, что впервые за всю историю изменились – и притом практически на всей планете – условия размножения популяций вида Homo sapiens. Это изменение имело бесчисленные последствия, но сейчас мы остановимся только на том, что относится к нашей теме, а именно на трансформации возрастного состава населения, известной широкой публике как «демографическое старение».

Смысл небывалых демографических перемен формулируется очень просто: переход от равновесия высокой смертности и высокой рождаемости к равновесию низкой смертности и низкой рождаемости. А это автоматически приводит к перестройке возрастной пирамиды, соотношения ее нижней и верхней частей.

Одно и то же число людей, родившихся до и после демографического перехода, проживает совершенно разное количество лет, и это в корне меняет соотношение между различными возрастными группами. При этом благодаря снижению рождаемости численность населения от поколения к поколению может изменяться очень мало, как это было до начала демографического перехода и, вероятно, будет после его завершения.

При переходе от прежней к новой возрастной пирамиде выигрывают все возрастные группы, но особенно – старшие. При увеличении общей продолжительности жизни с 30 до 75 лет (в 2,5 раза) совокупное время, прожитое в средних возрастах (от 20 до 65 лет), увеличивается тоже в 2,5 раза, в возрасте до 20 лет – всего в 1,6 раза, зато в возрасте 65 лет и старше – в 8–9 раз (рис. 1).

Рис. 1. Прирост времени жизни в разных возрастах в стационарном населении при росте ожидаемой продолжительности жизни от 30 до 75 лет, раз

Источник: Coale A. J., Demeny P. Regional Model Life Tables and Stable Population. Princeton, NJ: Princeton Univ. Press, 1966.

 

Возрастной состав и демографическая нагрузка

Несмотря на огромные изменения в распределении населения по возрасту, снижение доли детей и рост доли пожилых доля средней группы, в которую не входят до– и послерабочие возрасты, практически не изменяется (рис. 2).

Соответственно совокупная нагрузка на население в рабочих возрастах до и после перехода различаются не очень сильно, хотя составляющие этой нагрузки изменяются: резко увеличивается нагрузка пожилыми и сокращается нагрузка детьми (рис. 3). И тех и других содержит одно и то же рабочее население, однако в общественном сознании и даже, возможно, в социальной теории между содержанием детей и пожилых проводится различие, для которого есть немалые практические основания. Но то, что сближает эти два вида нагрузки, обычно привлекает меньше внимания.

Явное наблюдаемое различие заключается в том, что в современных индустриальных странах детей, как правило, содержат родители, а пожилых – государство. Жителям этих стран кажется, что так и должно быть. Это кажется столь же бесспорным, как и то, что Солнце восходит на востоке, а заходит на западе, из чего следует тоже очевидный, но, к сожалению, неверный вывод о том, что Солнце вращается вокруг Земли. Примерно так же обстоит дело и с пониманием смысла пенсионной системы.

Рис. 2. Доля трех возрастных групп в стационарном населении с разной продолжительностью жизни

Источник: Coale A. J., Demeny P. Regional Model Life Tables and Stable Population. Princeton, NJ: Princeton Univ. Press, 1966.

Конечно, государство принимает участие – и немалое – в воспитании детей, обеспечивая в той или иной степени работу систем образования, здравоохранения и т. п. Но оно не кормит, не одевает и вообще не содержит детей – это как было всегда, так и остается делом семьи.

Содержание же пожилых людей в странах с развитой пенсионной системой сегодня рассматривается как задача государства – и не в том смысле, что оно создает и поддерживает необходимые для пожилых людей специальные институты – то же здравоохранение, богоугодные заведения и т. п., а буквально, в смысле полного обеспечения их средствами к существованию посредством пенсий.

Такой взгляд на пенсии – явление исторически новое. Подавляющее большинство населения в прошлом никогда никаких пенсий не получало, содержание пожилых людей было частным делом их самих или их семьи. Современные пенсионные системы – ответ на саларизацию труда, развитие городского образа жизни и т. п.

Введенная Бисмарком традиция быстро распространилась, была всеми принята, рассматривалась как проявление социальной справедливости и социальной солидарности. Сложнее понять, как раскрывает экономическую природу пенсий экономическая теория, очень часто дебаты о развитии или реформировании пенсионных систем обходятся без теории.

Между тем хотелось бы, чтобы экономисты объяснили, почему при мало меняющейся, иногда даже снижающейся демографической нагрузке на одного работника (детьми и пожилыми), при постоянном росте производительности труда и совокупного богатства общество вдруг сталкивается с неразрешимыми проблемами содержания пожилых людей. Например, в России в первом десятилетии нынешнего века совокупная демографическая нагрузка была самой низкой за всю историю страны. И именно в это время появились настойчивые требования о повышении возраста выхода на пенсию как единственном способе для государства свести концы с концами.

Рис. 3. Демографическая нагрузка на 1000 лиц в возрасте 20–65 лет в стационарном населении с разной продолжительностью жизни

Источник: Coale A. J., Demeny P. Regional Model Life Tables and Stable Population. Princeton, NJ: Princeton Univ. Press, 1966.

Разумеется, ни Бисмарк, ни его последователи в разных странах до определенного момента не ожидали тех глубоких изменений в жизненном цикле и возрастном составе населения, в результате которых на 1000 лиц в возрасте от 20 до 65 лет будет приходиться 260–270 человек в возрасте 65 лет и старше вместо 70–80, как было прежде. Но эти изменения произошли и сделали сохранение прежнего типа перераспределения ресурсов от работников к пенсионерам невозможным. В чем же причина этой невозможности?

 

Распределительная или накопительная система?

Кажется очевидным, что сужение нижней части возрастной пирамиды в ходе демографического старения высвобождает ресурсы, а не связывает их. Сокращается доля детей в населении, соответственно должна сократиться и доля расходов на них, за счет этого можно увеличить долю расходов на пожилых. Но кто и как это должен сделать?

Как полагал американский экономист Ричард Истерлин, «необходимо с помощью налогообложения изъять семейные сбережения, предназначенные на содержание молодых иждивенцев, с тем чтобы эти капиталы могли быть использованы на покрытие растущих общественных затрат по содержанию пожилых иждивенцев. Проблема политической приемлемости такой меры достаточно серьезна, но она не кажется неразрешимой, учитывая, что платящие налог работники сами же являются и потенциальными получателями из создаваемых за счет этого налога фондов». Судя по всему, этот ответ ориентирует на сохранение повсеместно распространенных сейчас распределительных пенсионных систем. Дирижировать перераспределением ресурсов должно государство или какие-нибудь другие централизованные институты.

С другой идеологией связаны попытки перейти от распределительной системы к накопительной. По сути, дело заключается в том, чтобы привязать пенсии не к структуре населения, а к структуре жизненного цикла человека, обеспечив его послерабочую жизнь за счет сбережений, сделанных в рабочий период. В этом случае не государство через налоговую систему, а сам человек перераспределяет свои ресурсы между разными этапами своей жизни, обеспечивая и содержание своих детей до достижения ими экономической самостоятельности, и свое собственное содержание после прекращения экономической деятельности. И при таком решении не обойтись без государства, без законодательного регулирования сберегательного поведения населения, всей системы сбережений, включая и гарантии их долговременной сохранности и защиты от обесценения, есть много нерешенных проблем. Тем не менее при такой системе значительная доля ответственности за формирование будущей пенсии – вместе с правом на его контроль – смещается в сторону индивида.

Накопительная система особенно важна в период перехода от старой возрастной структуры к новой, многие практические проблемы связаны именно с этим переходом, а не с новой возрастной структурой самой по себе. Когда новая возрастная структура установится окончательно, формально разница между распределительной и накопительной системой исчезнет.

Но при этом не исчезнет смысловая разница: кто обеспечивает содержание человека после прекращения им экономической деятельности: он сам или государство (может быть, другие общественные институты). С каким из этих вариантов связана бо льшая эмансипация пожилых людей, бо льшая социальная справедливость и бо льшая демократия? Так ли неизбежно патерналистское посредничество государства?

Все эти вопросы обычно не ставятся, а сразу ищутся прагматические ответы на вопросы, порождаемые промежуточной, переходной ситуацией, загоняющей в тупик финансовую систему, созданную в предыдущую демографическую эпоху.

 

Возраст выхода на пенсию

Эти ответы почти автоматически сводятся к самому простому решению: повышению возраста выхода на пенсию. При этом, предлагая такое решение, часто даже не считают нужным уточнить, какой смысл новой возрастной границы имеется в виду.

На деле эта граница имеет, как минимум, две цели, не вытекающие одна из другой: определить возраст, когда у человека возникает право на получение пенсии и он может, если захочет, прекратить свою трудовую деятельность, или когда он обязан ее прекратить.

Сейчас в России, по умолчанию, речь идет о праве, никто (за исключением некоторых категорий, например военнослужащих) не обязан выходить на пенсию, разрешено одновременное получение зарплаты и пенсии, что уже само по себе трудно объяснимо. Видимо, на то есть экономические и политические причины, не имеющие теоретических оснований, и мы на них останавливаться не будем.

Стремление государства, выплачивающего пенсии, повысить возрастную границу, по достижении которого возникает право на получении пенсии, вполне понятно. В признании такого права явно или неявно присутствует логика социального страхования, проявления социальной солидарности, требующей поддержки членов общества, нетрудоспособных по различным основаниям (болезнь, инвалидность и т. п.). Достижение граничного возраста рассматривается как страховой случай (такой же, например, как болезнь), событие, с наступлением которого и возникает право на получение пенсии.

Этот возраст не может устанавливаться произвольно, он основывается, как минимум, на общепризнанных интуитивных эмпирических представлениях о том, по достижении какого возраста большинство людей с высокой вероятностью уже не могут работать, – в силу плохого состояния здоровья, накопившейся усталости и т. п. – и потому могут претендовать на пенсию. Для пересмотра возрастной границы должны измениться и эти представления, что требует серьезных перемен в определяющей их реальности. Именно при оценке этой реальности у демографа появляется возможность вставить свое слово, а уж прислушаются ли к нему экономисты и политики, это они решат сами.

Само по себе демографическое старение – не такая страшная вещь. Мы видели, что оно отнюдь не увеличивает совокупную демографическую нагрузку на работающее население. Но, кроме того, те же перемены, которые изначально запускают процесс старения (а это прежде всего снижение смертности), создают предпосылки для ответа на многие вызовы, порождаемые этим процессом. Перестройка возрастной пирамиды обычно начинается со «старения снизу» вследствие снижения рождаемости. Но затем к нему присоединяется «старение сверху»: увеличивается продолжительность жизни и улучшается состояние здоровья пожилых людей. Контроль над биологическими и социальными факторами, которые прежде ограничивали рост продолжительности жизни, одновременно открывает путь к замедлению биологического старения индивида. В развитых странах увеличивается не только общая продолжительность жизни, но и продолжительность здоровой жизни. Люди не просто живут дольше, они доживают до более поздних возрастов в лучшем состоянии, параллельно старению населения идет омоложение индивидов, отодвигаются сами границы старости.

Это не может не приводить к изменению всего жизненного цикла людей, появляются объективные основания для удлинения периода их трудовой активности, а значит и для повышения возраста выхода на пенсию. Во многих странах это и происходит, но в России оснований для этого пока нет.

Известно отставание России по ожидаемой продолжительности жизни при рождении, по этому показателю она находится на одном из последних мест в Европе. То же относится и к продолжительности жизни в старших возрастах, например, по достижении 60 лет, что особенно важно при обсуждении возраста выхода на пенсию. Россия и по этому показателю – в самом хвосте европейского списка, что делает несостоятельными часто встречающиеся ссылки на европейский опыт повышения пенсионного возраста.

Сейчас возраст выхода на пенсию для мужчин в России такой же, как во Франции, – 60 лет. Но ожидаемая продолжительность жизни 60‑летнего мужчины во Франции – 22,5 года, в России – 14,4. Это означает, что французского пенсионера государство должно содержать на 8,1 года (в 1,6 раза дольше), чем в России. В свете этого сравнения понятны основания для беспокойства французских законодателей, пытающихся (пока безуспешно) повысить возраст выхода на пенсию, и гораздо меньше – российских, поскольку во Франции показатель продолжительности жизни 60‑летних, подобный нынешнему российскому, последний раз отмечался еще до Второй мировой войны.

По перспективам дожития сегодняшнему 58‑летнему россиянину соответствуют 68‑70‑летние японцы, американцы или немцы. Россиянки в 67 лет соответствуют 75‑летним японкам или 74‑летним француженкам (рис. 4).

К ограничениям, связанным с низкой ожидаемой продолжительностью жизни пожилых людей, в России добавляются ограничения, вытекающие из низкой ожидаемой продолжительности здоровой жизни. Имеющиеся оценки (2010 г.) свидетельствуют об очень большом отставании России и по этому показателю. При повышении возраста выхода на пенсию повышается и риск того, что значительная доля людей в предпенсионных возрастах окажется неспособной к эффективному труду, так что проблему их содержания все равно придется решать с помощью каких-то пособий. Все это станет платой не за старение населения, а за характерную для России многолетнюю экономию на охране здоровья и жизни ее граждан.

Рис. 4. Возраст, в котором ожидаемая продолжительность жизни составляет 15 лет

Источник: Вишневский Α., Васин С, Рамонов А. Продолжительность жизни и возраст выхода на пенсию//Демоскоп Weekly. 2012. № 511–512. .

По экономическим соображениям, просто вследствие непреодолимых бюджетных ограничений, повышение возраста выхода на пенсию может оказаться неизбежным, на этом настаивают экономисты. Однако демографических оснований для этого в России пока нет. Но, кроме того, экономические и социальные выгоды повышения возраста выхода на пенсию также представляются далеко не бесспорными.

Сейчас, когда законодательно установленный возраст выхода на пенсию не служит барьером для присутствия на рынке труда (он дает право выхода на пенсию, но не делает его обязательным), тот сегмент рынка труда, на котором присутствуют работники пенсионного возраста, функционирует на основе саморегулирования. Кто может и хочет работать и находит работу для себя, тот работает, остальные – нет. Ни у государства, ни у работодателей нет обязательств перед ними; неэффективные, в том числе из-за ослабленного здоровья, работники естественным образом вымываются из состава рабочей силы. В ближайшие годы из-за сокращения численности и доли населения в экономически активных возрастах рынок труда будет испытывать недостаток предложения, и удерживать пенсионеров на рынке труда может казаться естественным. Но чрезмерное, по сути, всеобщее вовлечение в экономическую деятельность пожилых людей, часто с не очень хорошим здоровьем, может стать тормозом развития экономики и в то же время привести к росту безработицы за счет тех же пожилых, которые не смогут найти соответствующее своим возможностям рабочее место, к росту социальных обязательств государства перед ними.

 

Заключение

При разработке и проведении пенсионной реформы демограф – не центральная фигура, гораздо бо льшая роль по праву принадлежит представителям финансовых и страховых институтов или специалистам по рынку труда и трудовому законодательству. Немаловажна и позиция политиков. Тем не менее демографическая экспертиза – тоже необходимая часть такой работы. И она отнюдь не сводится только к тому, чтобы посчитать, сколько лиц в рабочих и пенсионных возрастах будет через 10 или 20 лет, как это иногда полагают. Демографы нередко лучше многих понимают глубинный смысл перемен, меняющих состав населения и структуру индивидуального жизненного цикла. А именно эти перемены, в конечном счете, определяют те требования, которые предъявляют к пенсионным системам меняющиеся общества.