Россия никогда не была страной иммиграции. Хотя, начиная с екатерининских времен, бывали периоды, когда в страну привлекались мигранты из-за рубежа, их роль в демографическом балансе страны была незначительной. В советское время Россия в ее нынешних границах была, скорее, страной эмиграции – речь идет, конечно, не об эмиграции за пределы СССР, а о переселении россиян из РСФСР в другие его республики.

Положение стало меняться с середины 1970‑х годов, когда число въезжающих в РСФСР стало превышать число выезжающих. За 16 лет (1975–1990) миграционный прирост населения России (порядка 2,7 млн человек) сравнялся с миграционной убылью за предшествующие 20 лет (1955–1974).

Некоторую часть миграционного притока тех лет составляли коренные жители союзных республик. Только между переписями 1979 и 1989 гг. число молдаван в России увеличилось на 69 % (в Молдавии – всего на 11 %), грузин и армян – на 46 % (в своих республиках – на 10 и 13 %), азербайджанцев – в 2,2 раза (24 %), узбеков и туркмен – в 1,8 раза (34 %), киргизов – в 2,9 раза (33 %), таджиков – в 2,1 раза (46 %). Но по абсолютным размерам эта часть притока была невелика, в основном же он состоял из «возвратных» мигрантов, т. е. россиян, ранее выехавших из России, и их потомков.

Возвратная миграция резко усилилась после распада СССР. Миграционный всплеск 1990‑х годов (1991–2001) принес стране почти 5 млн новых жителей. 69 % из них составляли представители народов и этнических групп Российской Федерации (из них 59 % – русские), если же добавить к ним украинцев и белорусов, то получится свыше 84 %. Общий зарегистрированный прирост числа представителей других народов, прежде всего армян и азербайджанцев, нередко полностью обрусевших, составил около 700 тыс. человек.

Увеличение миграционного прироста населения России совпало с изменением его роли в демографическом балансе страны. До начала 1990‑х годов население России увеличивалось преимущественно за счет естественного прироста (превышения числа родившихся над числом умерших), хотя постепенно становился заметным и вклад миграционного прироста: во второй половине 1980‑х годов на его долю приходилось свыше одной пятой общего прироста населения. Но в 1992 г. естественный прирост населения сменился его естественной убылью, и миграционный прирост превратился в единственный и весьма важный источник пополнения населения России.

Хотя миграции постсоветского периода, даже и в период миграционного всплеска 1990‑х годов, не могли полностью компенсировать естественную убыль населения, они все же сильно смягчили ее последствия. Естественная убыль населения России за 1993–2011 гг., по официальным данным, составила 13,2 млн человек, население же сократилось за этот период всего на 5,5 млн человек, иными словами, на 58 % (на 7,7 млн человек) эта убыль была компенсирована миграционным приростом.

Наряду с «демографическим» запросом на миграцию и даже несколько ранее стал осознаваться экономический запрос на нее, связанный с тогдашней ситуацией на рынке труда. Уже в 1970–1980‑е годы в СССР много говорилось и писалось о необходимости привлечения в «трудонедостаточные» районы России – в Центральную Россию, Сибирь, на Дальний Восток – населения из других частей СССР, особенно из перенаселенной Средней Азии. Например, на XXVI съезде КПСС в 1981 г. говорилось о том, что осложняется «положение с трудовыми ресурсами в ряде мест. Осуществление программ освоения Западной Сибири, зоны БАМа, других мест в азиатской части страны увеличило туда приток населения. И все же люди до сих пор зачастую предпочитают ехать с севера на юг и с востока на запад, хотя рациональное размещение производительных сил требует движения в обратных направлениях… В Средней Азии, в ряде районов Кавказа, наоборот, есть избыток рабочей силы, особенно на селе. А значит, нужно активнее вовлекать население этих мест в освоение новых территорий страны».

Разумеется, никаких разговоров о «культурной несовместимости» россиян и среднеазиатов тогда не было, разрабатывались различные проекты привлечения в Россию населения южных республик, иногда очень далекие от реальности (например, предложение перераспределить в пользу «трудонедостаточных» районов СССР 40 % ежегодного прироста населения Средней Азии – приблизительно 3,4 млн человек за 1985–2000 гг.). На самом деле, зарегистрированный приток мигрантов – представителей народов Средней Азии за это время был очень небольшим. Скажем, за последнее десятилетие XX в. (1991–2000) миграционный прирост числа узбеков, киргизов и таджиков в России составил менее 50 тыс. человек.

Миграционный бум середины 1990‑х годов был непродолжительным, к концу десятилетия он закончился, сейчас чистая миграция в Россию находится на довольно низком для европейской страны уровне (табл. 1).

Таблица 1. Чистая миграция в Россию и некоторые европейские страны в 2008 и 2010 гг., на 1000 жителей

Источник: Eurostat.

 

Есть ли волны мигрантов?

Несмотря на относительно небольшие, по меркам многих стран, объемы чистой миграции в Россию, в российском дискурсе о миграции широко распространено представление о том, что волна миграции буквально захлестывает Россию. Политики, журналисты, нередко и исследователи подчеркивают, что Россия – второй по значению центр притяжения миграции в мире. «Россия стала крупнейшим центром миграции в Восточном полушарии и уступает по величине миграционных потоков только США» – типичная газетная формулировка, отражающая общие представления об огромности обрушившихся на Россию миграционных потоков.

Вообще говоря, учитывая, что Россия – страна, обладающая самой большой в мире территорией, и вторая после США среди стран, принимающих мигрантов, по численности населения (ни Китай, ни Индия, ни другие демографические гиганты не выступают в качестве стран иммиграции), второе место России по числу принимаемых иммигрантов представляется вполне естественным. Однако занимает ли она его в действительности?

Рис. 1. Накопленное число мигрантов в процентах к населению соответствующих стран Источник: Migration and Remittances Factbook 2011. 2nd ed. The World Bank.

По данным ООН и основанным на них оценкам Всемирного банка, число проживающих в России мигрантов в 2010 г. составляло свыше 12 млн человек, и это действительно ставит Россию по этому показателю на второе место после США (правда, с большим отрывом, в США – 42,8 млн), на третьем месте – Германия (10,8 млн). Но речь идет об абсолютных величинах, познавательная ценность которых весьма ограничена. Скажем, в России в 2010 г. родилось почти 1,8 млн детей – больше, чем в любой европейской стране. Однако никому не придет в голову утверждать на этом основании, что в России – самая высокая в Европе рождаемость. То же относится и к миграции. Если соотнести рассматриваемую экспертами Всемирного банка совокупность мигрантов с населением соответствующих стран, то окажется, что в России в 2010 г. они составляли 8,7 %, а это отодвигает Россию очень далеко от начала списка стран, ранжированных по «миграционной нагрузке», впрочем, достаточно далеко от него оказываются и США (рис. 1). Даже если не говорить об Израиле, население которого сформировалось лишь недавно и в основном за счет миграции, большое число европейских и неевропейских стран и даже ряд бывших союзных республик оттесняют Россию почти в конец списка из 37 стран, представленных на рис. 1.

Но и это еще не все. По существу, оценки для России вообще не сопоставимы с оценками для большинства приведенных на рис. 1 стран. Они относятся к так называемому накопленному числу мигрантов (migrant stock), т. е. к общему числу людей, живущих не в той стране, в которой они родились. Поскольку, по данным переписи населения 2002 г., в России проживало 12 млн уроженцев других государств, они и рассматриваются экспертами ООН и Всемирного банка как международные мигранты. Однако при этом специально оговаривается, что в случае бывшего Советского Союза речь идет о людях, которые были внутренними мигрантами и превратились в международных, никуда не выезжая, только в результате появления новых границ.

Понимаемый таким образом массив мигрантов сложился в советское время. По оценке ООН, в 1990 г. в России он составлял 11,5 млн человек, что соответствовало данным Всесоюзной переписи населения 1989 г. По этническому составу, согласно данным переписи, этот массив более чем на 50 % состоял из этнических русских, а вместе с украинцами и белорусами, в основном уже обрусевшими, – почти на 89 %. В первую десятку входили также армяне, евреи, татары, чеченцы, казахи, осетины и ингуши, на всех остальных оставалось лишь 1,5 %. По переписи населения 2002 г. число лиц, живущих в России, но родившихся за ее пределами, составляло 12 млн, что и дало основание для новых оценок ООН. Рост, по сравнению с 1990 г., был незначительным. И по-прежнему речь идет, в основном, о бывших гражданах СССР, родившихся за пределами РСФСР, в одной из союзных республик. Сюда входят, например, дети целинников, родившиеся в Казахстане, дети военнослужащих, служивших в разных республиках Союза, чеченцы, ингуши и представители других репрессированных народов, родившиеся в депортации в Казахстане и Средней Азии, и т. д. В то же время в «накопленное число мигрантов» не попадают люди, родившиеся в России, но выезжавшие из нее, жившие за ее пределами (те же военнослужащие, специалисты, ехавшие по назначению, и т. п.), а теперь вернувшиеся и действительно проходящие как мигранты.

Одним словом, 12 млн мигрантов, о которых говорится в обзорах ООН и Всемирного банка, и те мигранты, которые обеспечили миграционный прирост населения России в последние два десятилетия, – это разные множества, имеющие лишь частичное и, скорее всего, незначительное пересечение, причем реальный миграционный прирост за последние 20 лет, по крайней мере, если речь идет о зарегистрированных мигрантах, существенно меньше общего накопленного числа мигрантов.

Помимо регистрируемых мигрантов в России имеется большое количество недокументированных («нелегальных») мигрантов, однако их число неизвестно, оценки колеблются в очень большом диапазоне, поднимаясь иногда до 15 млн человек и даже выше. В недавно принятой «Концепции государственной миграционной политики Российской Федерации на период до 2025 года» говорится, что ежегодно в стране «осуществляют трудовую деятельность без официального разрешения» от 3 до 5 млн иностранных граждан. Эта оценка примерно совпадает с оценками, которые дают исследователи миграции, но все же ее нельзя считать абсолютно достоверной, реальное число недокументированных мигрантов может быть и выше, и ниже.

 

Экономический императив

Частые ссылки чиновников, журналистов, а иногда и экспертов на непонятные им цифры свидетельствуют о распространенности в России миграционной мифологии, которая оказывает влияние и на восприятие миграции общественным мнением, и на миграционную политику, и даже на политику в более широком смысле слова.

К области бесспорных и достаточно серьезных фактов относится лишь то, что в силу глубоких демографических изменений – не только на российском, но и на глобальном уровне – приток мигрантов из-за рубежа приобрел для России, как и для большинства так называемых развитых стран, совершенно новую роль источника пополнения их населения, и эта роль сохранится надолго. Миграционный ресурс может использоваться для частичной или полной компенсации естественной убыли населения (возможно, и с избытком, если ставится задача роста населения) либо как дополнение к его положительному естественному приросту.

Как уже отмечалось, с 1992 г. в России наблюдается естественная убыль населения, во второй половине 1990‑х – первой половине 2000‑х годов она достигала 700–900 тыс. человек в год. С 2006 г. она быстро снижается, в 2011 г. составила 129 тыс. человек, и создается впечатление, что она вот-вот сойдет на нет и уступит место естественному приросту, так что численность населения России может быть стабилизирована без использования миграционного ресурса. Скорее всего, это впечатление ошибочно. Сокращение естественной убыли населения России после 2005 г. – это прежде всего результат благоприятных в данный момент изменений возрастной структуры, отражающих сложившиеся в прошлом деформации российской половозрастной пирамиды. Но эти же деформации приведут к тому, что следующая волна структурных изменений будет неблагоприятной, приведет к снижению абсолютного числа рождений и росту числа смертей, и естественная убыль снова начнет увеличиваться. В этих условиях опять начнет повышаться ценность миграционного ресурса, необходимого, как минимум, для того, чтобы предотвратить дальнейшее сокращение населения России.

К этим демографическим соображениям присоединяются экономические, тесно связанные с положением на рынке труда. Вообще говоря, демографический и экономический запросы на миграционные ресурсы не всегда совпадают. Об этом наглядно свидетельствует динамика так называемого «демографического дивиденда» в России на протяжении двух последних десятилетий.

Начиная с 1992 г. в России отмечалась естественная убыль населения, ясно указывающая на остроту демографических проблем. Но с экономической и социальной точек зрения, изменения соотношений различных возрастных групп были благоприятными, в этом смысле страна получала «демографический дивиденд». В частности, сокращение численности населения долгое время сопровождалось увеличением числа (а значит и доли) лиц в трудоспособном возрасте: в 1993 г. оно не достигало 84 млн, в 2006 г. превысило 90 млн. Одновременно резко сократилось число детей до 16 лет – с 35,8 млн в 1992 г. до 22,7 млн в 2006 г. Число же лиц пенсионных возрастов почти не менялось, оставаясь на уровне 29–30 млн, и в 2006 г. было даже несколько меньшим, чем в 2002‑м. В результате непрерывно снижалась демографическая нагрузка на трудоспособное население. В 1993 г. она составляла 771 человек в «иждивенческих» – до и после трудоспособного – возрастах на 1000 лиц в трудоспособном возрасте, тогда как в 2006 г. – всего 580 на 1000, столь низкой она не была никогда прежде. Разумеется, это не могло не сказаться благоприятно на потребности в социальных расходах государства: в той мере, в какой она зависит от демографических соотношений, она была минимальной. Заметим, что и в этих условиях ситуация на рынке труда не была идеальной, спрос превышал предложение и в значительной мере покрывался за счет легальной и нелегальной миграции.

Начиная со второй половины минувшего десятилетия ситуация стала меняться в худшую сторону. В 2007 г. численность населения в трудоспособном возрасте впервые за длительный период сократилась. Эти сокращение быстро нарастает. По разным вариантам прогноза Росстата, численность населения трудоспособного возраста за ближайшее десятилетие (2012–2022 гг.) сократится на 8–11 млн человек, что не может не привести к недостатку предложения на рынке труда и не оказать негативного влияния на экономический рост.

Сильное «сжатие» предложения на рынке труда в ближайшие 10–15 лет неизбежно, и оно будет сопровождаться ростом экономической нагрузки на каждого трудоспособного. Сейчас на каждую 1000 лиц в трудоспособном возрасте приходится порядка 570 детей и пожилых, по низкому варианту прогноза это число увеличится на 159 человек, по среднему – на 213, по высокому – на 242. Такое увеличение обернется огромным ростом социальных расходов и, со своей стороны, обострит экономическую ситуацию в стране. Таким образом, демографические процессы будут подталкивать экономику к формированию растущего спроса на труд мигрантов, и, в конечном счете, именно рынок труда, «экономика» в широком смысле слова, будет главным «промиграционным агентом», и противостоять его требованиям не смогут никакие политики. Демографические и экономические соображения будут требовать все большего притока мигрантов, и эта растущая потребность, соединяясь с миграционным давлением извне, со стороны бедных и перенаселенных стран, обусловит постоянный приток в страну выходцев из соседних, а возможно, и из более отдаленных стран.

 

«Плохие» и «хорошие» мигранты

Масштабный приток мигрантов из-за рубежа – серьезный вызов для России, но это и шанс, который нельзя упустить. К сожалению, пока мы находимся только на дальних подступах к пониманию миграционной проблемы во всей ее полноте, не говоря уже о ее решении. Общественное мнение в России (как, впрочем, во многих других странах) склонно видеть, скорее, лишь негативные стороны миграции, связанные с нею риски, и явно недооценивает ее позитивный потенциал, а главное, ее объективную неотвратимость, вытекающую не только из российской, но и из глобальной демографической ситуации. Медийное пространство заполнено материалами, питающими миграционную мифологию, очень сильно оторванную от реальности. Эта мифология распадается на два мифа, которые можно назвать «мифом о плохих мигрантах» и «мифом о хороших мигрантах».

Первый из этих мифов включает в себя чрезмерное завышение числа находящихся в России мигрантов, о чем отчасти уже говорилось выше, а также обвинения их в коллективных пороках – преступности, распространении наркотиков, заражении россиян инфекционными болезнями и т. п., – имеющие весьма сомнительную доказательную базу. Характерный пример – постоянное подчеркивание связи миграции с ростом преступности, хотя, по регулярно публикуемым официальным данным МВД, на долю международных мигрантов приходится 1,5–2 % всех совершаемых в стране преступлений, причем, как сообщают чиновники Федеральной миграционной службы, значительная часть этих преступлений – использование поддельных документов. Еще одно обвинение, хорошо известное по антимиграционному дискурсу и в других странах, – конкуренция с россиянами на рынке труда, хотя и отечественный, и зарубежный опыт свидетельствует о том, что местное население и иммигранты обычно занимают на рынке труда разные, почти не пересекающиеся ниши, и большинство иммигрантов выполняет ту работу, которую местное население делать отказывается.

Второй миф противопоставляет «плохим иммигрантам», приток которых надо любыми средствами ограничивать, «хороших иммигрантов», которых надо всячески привлекать в страну. Без конца повторяется тезис о том, что нам нужны квалифицированные иммигранты, хотя понятие «квалифицированный» практически никогда не определяется, и непонятно, идет ли речь о квалифицированных рабочих, квалифицированных земледельцах или только о топ-менеджерах и исследователях высшей квалификации, нобелевских лауреатах, как будто у нас уже совсем нет спроса на рабочих-станочников, а то и на вовсе неквалифицированный или низкоквалифицированный труд. При этом совершенно не учитывается, что в достаточно крупных потоках иммиграции, о которых может идти речь в России, всегда очень высока доля низкоквалифицированной рабочей силы, вчерашних крестьян, не подготовленных или плохо подготовленных к городским видам деятельности, и т. п. На их дешевый непритязательный труд всегда есть спрос, за счет именно такой миграции сформировалось городское население России и других стран, уже живя в городах, оно стало образованным и квалифицированным. Нынешняя глобальная миграция в известном смысле воспроизводит ситуацию XIX–XX вв., хотя и на ином уровне: мировая деревня едет в мировой город. Можно ли жить вне этой глобальной ситуации?

Еще один вид «хороших мигрантов» – «соотечественники». В 2006 г. была принята Государственная программа по оказанию содействия добровольному переселению в Россию соотечественников, проживающих за рубежом. Мифология заключается в том, что соотечественник всегда хорош и нужен. Однако само понятие «соотечественник» трактуется очень широко и потому сильно затрудняет отграничение «хороших» мигрантов от «плохих». Согласно действующему Закону «О государственной политике Российской Федерации в отношении соотечественников за рубежом» к числу соотечественников за рубежом относятся, в частности, «лица, состоявшие в гражданстве СССР, проживающие в государствах, входивших в состав СССР, получившие гражданство этих государств или ставшие лицами без гражданства». Но при таком толковании среди «соотечественников» неизбежно должно оказаться большое количество тех, в ком общественное мнение часто видит «плохих» мигрантов – низкоквалифицированных, злонамеренных, больных, являющихся носителями «чуждой культуры» и проч. По-видимому, должны существовать – и, возможно, существуют – какие-то дополнительные фильтры, отсекающие «хороших» соотечественников от «плохих». Может быть, этим объясняется то, что большого успеха данная программа не имела. По программе предполагалось принять за 2007–2009 гг. 200 тыс. человек, реально было принято немногим более 16 тыс., к началу 2012 г. общее число прибывших в Россию соотечественников составило свыше 62,5 тыс. человек – не так много, если учесть, что общий миграционный прирост за эти годы составил не менее 1 млн человек.

Иногда в просторечии понятие «соотечественник», без оглядки на закон № 99-ФЗ, отождествляют с понятием «этнический русский» или, во всяком случае, «носитель русской культуры». В принципе не было бы ничего плохого, если бы Россия действительно создавала преференции для возвращения оказавшихся за рубежом носителей русской культуры, как, впрочем, и носителей культур других народов России. Скорее всего, так и нужно делать. Однако этот вопрос следует рассматривать отдельно от миграционных проблем России, имеющих демографические и экономические корни, – по чисто количественным соображениям.

В 1990‑е годы действительно наблюдалась массовая возвратная миграция выходцев из России или их потомков, но тогда, к сожалению, государственной программы по оказанию им содействия в переселении не существовало. Теперь же мобильные ресурсы такой возвратной миграции в значительной степени исчерпаны. За пределами России живет еще немало русских, однако они далеко не всегда подпадают под категорию «соотечественников, живущих за рубежом». Скажем, больше всего зарубежных русских живет на Украине, но это не мигранты, приехавшие туда из России, они там жили всегда, и странно было бы ожидать, что они могут сформировать крупный поток миграции в Россию. Если же говорить о живущих за рубежом действительных «выходцах из России», эмигрантах или их потомках, даже и хотевших бы вернуться в Россию, то довольно значительная часть из них просто не может этого сделать в силу возраста, состояния здоровья, семейных связей и т. п. Так что реальный миграционный потенциал «соотечественников за рубежом» невелик, во всяком случае, он не сопоставим с миграционными потребностями России.

* * *

История человеческой мысли свидетельствует о том, что мифология – неизбежный, но преходящий этап на пути к пониманию истинной сути вещей. Можно надеяться, что не останутся на этапе мифологии и взгляды россиян на сложную суть современных миграций.

Вопросы, связанные с миграцией, будут неизбежным и приобретающим все бо льшую важность пунктом повестки дня XXI столетия в России. К этому нужно быть готовыми. Отказ от антимигрантской мифологии должен вести не к недооценке рисков, действительно сопутствующих миграции, а к выработке трезвой и конструктивной миграционной политики, позволяющей минимизировать риски иммиграции и максимально использовать ее выгоды.

 

Новая роль миграции в современном мире

В России, как и в других развитых странах, переживших демографический переход, миграция приобретает новую, не свойственную ей ранее роль важного, если не важнейшего источника регулярного пополнения уже сложившегося населения со всеми вытекающими из этого последствиями для состава населения. Эта беспрецедентная ситуация плохо осознаётся в принимающих мигрантов странах, включая Россию. Повсеместно она воспринимается как нечто временное, преходящее и при этом не очень желательное, а часто и опасное. Однако нарастающее миграционное давление на развитые страны не подтверждает надежды на скорое сокращение притока иммигрантов. Их доля в населении этих стран увеличивается, в обществе нарастает недовольство иммиграцией, а политические элиты и властные структуры все лучше осознают свои ограниченные возможности управления глобальными миграционными потоками, и их охватывает растерянность. Государственные деятели делают противоречивые заявления, правительства проводят противоречивую политику, все это свидетельствует о поисках ответов на миграционный вызов и в то же время о том, что эти ответы еще не найдены.

Не стала исключением и Россия. В отличие от стран Европы или США, по-настоящему с инокультурной миграцией она еще не сталкивалась. В 1990‑е годы основу миграции в страну составляли бывшие соотечественники (репатрианты), в 2000‑е годы к ним добавились экономические мигранты, но основу этого потока составляли выходцы из постсоветских стран, большинство из которых, по крайней мере, владели русским языком на бытовом уровне, а многие сохраняли ориентацию на русскую культуру и в значительно большем объеме. Однако постепенно положение меняется, и культурная дистанция между российским социумом и прибывающими мигрантами увеличивается. Между тем длительное пребывание за «железным занавесом», отсутствие у подавляющего большинства населения опыта взаимодействия с иноэтничным, инокультурным населением серьезно осложняют процесс интеграции мигрантов в российский социум. Для российского общества прием иммигрантов – серьезный вызов, и от того, сможет ли оно найти ответы на него, зависит будущее страны.

Сейчас, как и во многих других странах, экономическая миграция часто воспринимается лишь под углом зрения временного присутствия гастарбайтеров на российском рынке труда. Однако опыт других стран, да и российские демографические реалии заставляют думать, что какая-то часть этой временной миграции превратится в постоянную. И это уже происходит: по оценкам, основанным на данных социологических исследований, около 30 % временных трудовых мигрантов хотели бы остаться в России навсегда. Это естественно, и надо понимать, что в будущем поток постоянных мигрантов будет рекрутироваться из тех, кто поначалу приезжал в страну на временную работу.

Миграционный вызов для России усугубляется тем, что страна не обладает высокой миграционной привлекательностью и конкурентными возможностями в сравнении с другими развитыми странами. Даже среди постсоветских стран по-настоящему на миграцию в Россию ориентированы только жители Средней Азии, для жителей остальных новых независимых государств Россия не выглядит особо привлекательной для эмиграции страной, когда имеется выбор, предпочтение отдается странам ЕС и США. Это делает невозможным или, по крайней мере, весьма затруднительным для России при ориентации на прием значительных миграционных контингентов проводить селективную политику приема иммигрантов, осуществлять их серьезный отбор.

Специфика России, отличающая ее от многих стран, – сильная внутренняя неоднородность, как социально-экономическая, так и социокультурная. Россия – страна не только многоэтничная, причем основные российские этносы являются автохтонными, но и многоконфессиональная, православие и ислам, а также ряд других конфессий сосуществуют веками. Все это делает невозможной унификацию культурных практик, осложняет процессы ассимиляции, так как отсутствует единый субстрат, в который могут встраиваться новые граждане. Даже закрыв глаза на многие «но», нельзя не видеть, что попытки обсуждать, например, «кодекс москвича» наталкиваются прежде всего на отсутствие единого культурного кода у жителей столицы, да и всей страны.

С учетом всего сказанного пока перспективы приема массовой инокультурной миграции в России выглядят сложно, несмотря на большую потребность экономики в мигрантском труде, а страны – в новых гражданах. Использование любого ресурса, даже если этот ресурс – нефть или газ, требует больших первоначальных вложений, немалых текущих затрат. В случае с иммиграционным ресурсом это не только материальные, но и какие-то другие – эмоциональные, культурные, политические затраты. Сейчас российское общество не готово к таким затратам ни экономически, ни, что особенно важно, психологически. Соответственно невозможно и эффективное использование иммиграционного ресурса: если он и используется, то самым неэффективным, недальновидным способом, что не позволяет остановить убыль населения России и, конечно, снижает ее конкурентоспособность.

 

Антимигрантская мифология

в российском дискурсе о миграции

Казалось бы, что, столкнувшись со столь серьезным и неотвратимым вызовом, российское общество должно было сосредоточиться на поисках адекватных решений, позволяющих максимально использовать миграционный ресурс для расширения своих демографических и экономических возможностей, раздвинуть границы, лимитирующие сегодня прием большого количества мигрантов. Однако этого не произошло. По сути, практически все миграционные дебаты в России сводятся к обсуждению вопроса о том, как ограничить прием мигрантов, а не о том, как его расширить. Все понимают, что страна может принять лишь столько мигрантов, сколько она может полноценно интегрировать. Стало быть, надо расширять интеграционные возможности России. Между тем за короткое время в стране сложилась мощная антимигрантская мифология, безосновательно расширяющая зону нетерпимости к мигрантам и потому способная основательно блокировать интеграционные процессы.

Нельзя сказать, что в России отсутствует понимание неизбежности и важности иммиграции, ее несомненной позитивной составляющей. Об этом говорится в ряде официальных документов, не раз упоминалось в выступлениях первых лиц государства. Есть и активные противники иммиграции. Это и не удивительно: объективное наличие разнообразных плюсов и минусов иммиграции порождает в обществе различные позиции по отношению к этому сложному явлению и формирует общественный дискурс, который непосредственно влияет на процессы интеграции мигрантов, во многом предопределяя их успешность или неуспешность.

Однако, к сожалению, современный российский дискурс о миграции сильно смещен в сторону подчеркивания и преувеличения негативных сторон иммиграции, баланс плюсов и минусов иммиграции в общественном сознании оказывается нарушенным. В информационном пространстве с большим перевесом господствует и все время усиливается антииммигрантская мифология. Правда в ней объединяется с вымыслом, реальные проблемы неумеренно преувеличиваются, выводы науки игнорируются, все это, в конечном счете, способствует нагнетанию нетерпимости по отношению к мигрантам, напряженности в отношении между местным населением и приезжими и, конечно, затрудняет интеграционные процессы.

Основные составляющие этой мифологии – завышенные оценки масштабов миграции, неверные представление о ее этническом составе, подчеркивание культурной инаковости мигрантов и непреодолимости культурных границ между ними и местным населением, обвинение мигрантов в конкурировании с местным населением на рынке труда, неуплате налогов, выкачивании денег из России, увязывание миграции с преступностью, наркотрафиком, контрабандой и торговлей людьми, распространением инфекционных болезней, терроризмом и другими угрозами национальной безопасности и т. д. К сожалению, весь этот комплекс обвинений нередко исходит от официальных представителей власти, а затем широко распространяется СМИ и используется разного рода антимигрантскими силами вроде ДПНИ (Движение против нелегальной миграции).

При более внимательном рассмотрении все эти обвинения оказываются, по большей части преувеличенными, а то и вовсе надуманными, но, войдя в общепризнанную мифологию, становятся частью социальной реальности. Рассмотрим некоторые элементы этой мифологии.

Масштабы миграции. Завышение масштабов иммиграции в Россию стало одним из ключевых звеньев нагнетания антимигрантских настроений. Согласно официальным данным Росстата, миграционный прирост населения России за 1992–2010 гг. достиг 6,4 млн человек. К началу нулевых годов всплеск миграции подошел к концу, миграционный прирост за 11 лет – 2000–2010 гг. – составил 2,3 млн человек, что мало отличалось от прироста за такой же период перед распадом СССР (2,1 млн за 1980–1990 гг.), когда никаких антимигрантских настроений в России не было. Конечно, в постсоветской России, наряду с регистрируемой миграцией, получила широкое распространение и нерегистрируемая, или недокументированная миграция, которую в России называют «незаконной», хотя это и не рекомендуется международными организациями. Такая миграция не поддается прямому учету, и именно ее масштабы стали предметом постоянных спекуляций, будоражащих общественное мнение.

Хотя эксперты оценивали число недокументированных мигрантов в начале 2000‑х годов в 3–5 млн человек, высокопоставленные чиновники стали озвучивать свои гораздо более высокие оценки. Так, в апреле 2002 г. тогдашний руководитель миграционной службы А. Черненко, выступая в программе «Времена» ОРТ, заявил, что за последние 5–6 лет число приезжающих в Россию увеличилось на 10 млн человек. Примерно тогда же руководитель Межведомственной рабочей группы по вопросам совершенствования иммиграционного законодательства В. Иванов на парламентских слушаниях в Госдуме сообщил, что только в 2001 г. в Россию въехало из стран СНГ и других государств 15 млн человек. По заявлению замминистра внутренних дел А. Чекалина, «общее количество иностранцев из дальнего и ближнего зарубежья, прибывших на территорию России, в 1995 году составило 10,2 миллиона человек, а в 2002‑м – уже 23,3 миллиона. Из государств – участников СНГ приехало соответственно 4,9 и 15,4 миллиона». Он же сообщил, что ежегодная разница между числом въехав ших в страну и покинувших ее составляет около 2 млн человек. Еще один высокопоставленный чиновник МВД В. Попков распространил информацию о том, что «ежегодно в России оседает 3–3,5 млн незаконных переселенцев. К 2010 году число нелегально проживающих в России лиц может возрасти до 19 млн человек».

Во всех этих заявлениях постоянно смешивались без всяких разъяснений постоянная и временная миграция, число прибывших и число осевших в стране граждан других стран, число приезжающих и число единовременно находящихся в стране, число людей и число перемещений (один и тот же человек мог пересечь границу несколько раз) и т. д. Никого не смущал сам порядок называемых цифр. Скажем, определяя число работающих в России мигрантов в 2005 г. в 10–15 млн человек, не учитывали, что при 69 млн человек, занятых тогда в российской экономике, это означало, что нелегальные мигранты составляли от 15 до 22 % вовлеченной в экономику России рабочей силы.

Постепенно пришло осознание чрезмерности даваемых оценок, и Федеральная миграционная служба стала их снижать. Еще в ноябре 2006 г. Президент России В. Путин говорил, что число нелегальных мигрантов может достигать 15 млн человек, а в декабре 2006 г. глава ФМС К. Ромодановский в интервью «Комсомольской правде» сказал: «По нашим расчетам, сейчас в России находятся 10,2 млн нелегальных мигрантов. Правда, наука с нами спорит и говорит, что у нас не может быть столько нелегалов». Буквально через несколько дней он заявил, что «в настоящее время в России около 5 миллионов нелегальных мигрантов, в то время как в 2005 году их было более 10 миллионов». Позднее представители ФМС несколько раз называли цифру 5–7 млн, хотя представители других ведомств продолжали говорить о 10 и более миллионах нелегалов. В феврале 2009 г. заместитель директора ФМС А. Кузнецов сообщил, что в России живут и трудятся нелегально 4 млн иностранцев и лиц без гражданства. А в апреле 2009 г., выступая на пресс-конференции, К. Ромодановский и вовсе заявил, что, нелегальных мигрантов в России «тысячи, десятки тысяч человек, но это не миллионы. Массовой нелегальщины у нас нет».

Скорее всего, эта последняя оценка недокументированной миграции в России занижена, но нет сомнения, что ее реальные масштабы далеки от тех резко завышенных, ни на чем не основанных величинах, которые на протяжении многих лет постоянно вбрасывались в информационное пространство чиновниками и тиражировались средствами массовой информации.

Этнический состав миграционных потоков. Неверная информация о масштабах иммиграции сопровождалась столь же неверной информацией о составе мигрантов. Специалистам хорошо известно, что основу иммиграции, особенно в 1990‑е годы, когда она была наиболее масштабной, составляли потоки возвратной миграции из бывших союзных республик людей, ранее выехавших из России, или их потомков. В этническом разрезе эти потоки, по крайней мере зарегистрированные, в целом за период с 1992 по 2007 г. состояли на 64 % из этнических русских, свыше 17 % приходилось на представителей других народов России, более 6 % на украинцев и белорусов. Таким образом, на представителей всех остальных этносов остается менее 17 %. Состав нерегистрируемых потоков был, вероятно, несколько иным, но завышение масштабов этих потоков вкупе с невозможностью достоверно установить их этнический состав открывали возможность для неограниченных спекуляций по поводу наводнения России пришлым населением с чуждыми этническими корнями.

Тот же генерал А. Чекалин, который заявил, что в 2002 г. в Россию приехало 23,3 млн иностранцев, на вопрос, откуда в основном приезжают нелегалы, ответил: «Это курды, афганцы, китайцы, вьетнамцы, иракцы, граждане Сомали, Бангладеш, Индии, Эфиопии, Шри-Ланки, Непала, Анголы, Нигерии. А основной маршрут незаконных мигрантов проходит через российско-казахстанский участок границы». Одно время усиленно муссировалась тема китайской экспансии. «По численности миграционных потоков в Россию Китай уверенно занимает лидирующие позиции». «Нелегальная миграция с территории Китая в стратегически важные районы Забайкалья, Хабаровского края и Приморья не прекращается. В некоторых районах Дальнего Востока китайцев проживает уже в 1,5–2 раза больше, чем коренного населения». «В последние годы численность нелегально прибывающих на территорию Сибири и Дальнего Востока граждан Китая стабильно выросла и, по данным местных иммиграционных служб, составляет как минимум 10–12 миллионов человек и, таким образом, уже практически превышает численность местного населения».

Затем на первое место вышла тема мигрантов из Закавказья, особенно из Азербайджана. Еще в 2000 г. депутат Государственной думы Д. Рогозин заявил в выступлении по телевидению, что «в Москве и Московской области проживает около 2 миллионов жителей Азербайджана»). Примерно в то же время газета «Известия» сообщила, что «в Ставропольском крае на сегодняшний день численность [азербайджанской] диаспоры составляет порядка 50–60 тысяч человек, в Волгоградской области – до 80 тысяч, в Тюменской области – более 100 тысяч, в Свердловской – минимум 50 тысяч, в Ульяновской – 35 тысяч… Что касается остальных регионов России – азербайджанцы в большей или меньшей степени представлены практически во всех крупных регионах. Это и Новосибирская область, и Воронежская, Брянская, Белгородская, Рязанская, Липецкая, Пензенская, Иркутская области, и Хабаровский край, и Магаданская область…»). «Два миллиона азербайджанцев, переселившись к нам, обеспечивают, таким образом, независимость страны от своих граждан. Судя по тому, что в России появились проблемы, мы приближаемся к этому рубежу. Еще 5 миллионов гастарбайтеров въедет в страну – и социальный взрыв России обеспечен…». Если верить подобным оценкам, то в России в это время находилось порядка 2–2,5 млн азербайджанцев. Для любого эксперта ясно, что для страны с населением в 8 млн человек иметь 2,5 млн человек, живущих в России (а упоминается еще эмиграция и в другие страны), невозможно. Тем не менее миф о небывалом нашествии азербайджанцев годами воспроизводился и журналистами, и чиновниками. По словам высокопоставленного чиновника ФМС, сказанным в 2006 г., «ежегодно в Россию въезжают около 800 тысяч азербайджанцев. Из них право на легальное трудоустройство получает только 1 %». Когда посольство Азербайджана оценило число находящихся в России мигрантов (документированных и нет) из этой страны в 600 тыс., аналитики информационного агентства Media-Press поставили эту цифру под сомнение, поскольку, «по сведениям правоохранительных органов, оценка числа граждан Азербайджана близка к истине, но не для России в целом, а для одной лишь Москвы».

Позднее тема азербайджанской миграции была оттеснена темой миграции из Таджикистана и вообще из Средней Азии, что отчасти соответствовало реальному и вполне предсказуемому изменению состава миграционных потоков. По мере того как исчерпывались ресурсы возвратной миграции, на первое место выходила обычная экономическая, трудовая иммиграция, характерная для многих европейских стран, и в ней действительно нарастала доля приезжих из Средней Азии. Но осознание ее масштабов, как и во всех предыдущих случаях, было сильно преувеличенным. Даже в научной литературе число таджикских мигрантов в России оценивалось иногда в 1,5–2 млн человек, при том что все население Таджикистана в начале 2007 г. составляло 7,1 млн человек, в том числе 1,1 млн мужчин и 1,2 млн женщин в возрастах от 20 до 45 лет, на которые приходится подавляющая часть трудовых мигрантов.

В 2005 г. было выполнено специальное исследование преувеличения масштабов миграции населением семи субъектов РФ. Представления населения сравнивались с данными переписи населения 2002 г. о присутствии в регионе представителей различных национальностей, ассоциирующихся с миграцией.

Исследование показало, что «в среднем респонденты были склонны преувеличивать данные Госкомстата на два порядка (в 192 раза)» – по-разному в разных регионах и в отношении разных этнических групп. В то же время повсеместно «респонденты, как сговорившись, отвечали, что через 10 лет доля этих групп вырастет примерно в 1,5–1,8 раза, причем эти мнения оказались одними и теми же, вне зависимости от региона опроса, от того, какая группа оценивалась, от восприятия того, какую долю составляла какая-либо из этих групп в населении регионов во время опроса».

Сейчас дело уже сделано, раздутые представления о масштабах иммиграции и ее этническом составе прочно укоренились в головах россиян. Они внесли огромный вклад в формирование и нагнетание антимигрантских, алармистских настроений в обществе. Даже если сейчас власть и ее представители, равно как и медийное сообщество, займут более ответственную позицию и попытаются приблизить транслируемые ими количественные оценки к реальности, переломить сложившиеся представления будет очень непросто.

Положение усложняется тем, что к необоснованным запугивающим количественным оценкам добавилась целая гамма «страшилок», порождающих в общественном мнении ощущение исходящих от миграции необыкновенных опасностей. Мигрантам инкриминируется ограбление России, наводнение ее преступниками, создание террористической опасности и вообще угрозы национальной безопасности России, распространение заразных болезней и т. д.

Ограбление России. С 2006 г., когда ФМС озвучила сделанную по ее заказу налоговиками оценку денежных переводов мигрантов в свои страны, эта тема стала активно обсуждаться и в экспертной среде, и в медийном пространстве, причем преобладало восприятие мигрантских трансфертов как одного из каналов ограбления России. На счет гастарбайтеров относился также и ущерб от неуплаты налогов, хотя, как известно, налоги в России платят не работники, а работодатели, поэтому, может быть, налоги, связанные с использованием нелегальной рабочей силы, и утаивались от фискальных органов, но это еще не значит, что они вывозились из России.

По словам директора ФМС К. Ромодановского, «только экономический ущерб, причиненный нелегальной миграцией России в виде неуплаты налогов, составляет… более 8 миллиардов долларов в год. Ежегодно мигранты стран СНГ вывозят из России свыше 10 млрд долл., минуя систему государственного контроля. При этом объем зарегистрированных денежных переводов граждан этих стран в 2005 г. превысил 3 млрд долл. Ежегодно объем денежных средств, переводимых трудовыми мигрантами из России, растет в 1,5–2 раза».

В различных публикациях встречаются и более высокие оценки: «по разным подсчетам, из экономики России уводится от 20 до 50 млрд долл.»; «гастарбайтеры вывезли в прошлом году 30–37 млрд долл.» Авторы подобных оценок явно не представляют себе порядка величин, о которых говорят. По оценке Всемирного банка, сумма учтенных в 2006 г. переводов мигрантов из всех стран мира составила 213 млрд долл., в том числе из США – при гораздо большем числе мигрантов и намного более высоких зарплатах, чем в России, – 44 млрд.

Конечно, встречаются и серьезные, даже оригинальные публикации: в одной из них, например, высказывалась здравая мысль, что денежные переводы помогают сдерживать инфляцию в стране. Специалисты считают надуманной проблему вывоза капитала нелегальными иностранными работниками (и в этом с ними солидарны, как ни парадоксально, многие чиновники). В глобальном контексте мигрантские трансферты рассматриваются как весьма положительное явление, способствующее развитию бедных стран и ослаблению социальной напряженности в них.

Однако в России доминируют публикации, создающие образ мигранта, обкрадывающего Россию и россиян. Часто используемый прием – драматизация темы с помощью заголовка: «ФСБ: мигранты вышли из-под контроля. Государство теряет полтриллиона рублей», «Мигрантов признали валютным насосом», «Украинские гастарбайтеры выкачивают деньги из РФ», «Гастарбайтеры вывозят из РФ национальные бюджеты». (Под такого рода заголовками («Послать подальше», «Капиталы утекают почтой», «Куда и почему уходят русские деньги?») публикуются и серьезные статьи. А за нейтральным заголовком «Гастарбайтеры: напасть или спасение?» скрывается броский подзаголовок, отражающий действительную позицию авторов: «Что несет России многомиллионная армия гастарбайтеров и не вредит ли нам “откачка” денег в соседние республики?».)

Негативная коннотация иногда переходит в юродство: «Таджики вывезли из России еще один миллиард долларов», «Пьяньдесят рублей в Таджикистон». На языке СМИ переводы не «переводят», а «крадут» (наиболее часто упоминаемый глагол), деньги «утекают», «уходят», «выкачиваются».

Вытеснение россиян с рынка труда. Исследователи знают, что местное население и мигранты пересекаются на рынке труда лишь частично, чаще мигранты занимают те рабочие места, на которые местная рабочая сила, по разным соображениям, не претендует. Однако в общественном мнении широко распространено убеждение в том, что мигранты – недобросовестные конкуренты на рынке труда, это вызывает недовольство местного населения, ответом на которое со стороны власти служат разного рода ограничения на труд мигрантов, в частности, квотирование разрешений на работу, которое широко применялось в последние годы в России. В условиях нарастающего дефицита предложения на российском рынке труда подобные ограничения оказываются неэффективными, а то и вредными, и по мере того, как это осознавалось, ФМС России все более последовательно продвигала идею отказа от института квотирования разрешений на работу для безвизовых мигрантов. Правительственная комиссия по миграционной политике, все ведомства (кроме Минздравсоцразвития России) тоже поддерживают такой подход.

Однако миф о захвате мигрантами рынка труда уже основательно окреп и дал почву для волны негодования в СМИ, которые стали рисовать страшные картины недалекого будущего. «Отмена квот будет иметь эффект прорвавшейся плотины. В результате гастарбайтеры наводнят страну по самый Крайний Север и займут рабочие места, принадлежащие россиянам», – утверждает автор «Комсомольской правды». «В России отменят квоты на трудовых мигрантов – фактически это форма геноцида» – заголовок статьи, размещенной в ЖЖ и на сайте ДПНИ. Комментарии в Интернете вообще не цитируемы. Масс-медиа интерпретируют предложение об отмене от квот как отказ от контроля над притоком мигрантов, как открытие границ: «Мигранты без границ», «Добро пожаловать в Россию, мигранты дорогие!», «ФМС России отменяет квоты на мигрантов: милости прошу к нашему шалашу?», «Квоты отменены. Шувалов зовет всех». Даже официозный рупор не смог избежать искушения поместить материал под заголовком «Мигранты без счета. В России могут отменить квоты на гастарбайтеров». Встретившись с этим шквалом народно-журналистского возмущения, власти, обязанные искать решения непростых экономических проб лем России, оказываются в сложном положении.

Криминализация России. МВД РФ регулярно публикует на своем сайте общую статистику преступности, в частности, данные о числе совершенных преступлений, с выделением преступлений, совершенных иностранцами. Их доля в общем числе преступлений обычно ниже 2 %, причем, по словам бывшего пресс-секретаря ФМС РФ, «70 % от совершенных ими (мигрантами) преступлений – это подделка миграционных карт». Никакой другой статистики преступлений, кроме статистики МВД, не существует.

Тем не менее тема криминогенности миграции постоянно муссируется СМИ и, конечно, звучит в выступлениях чиновников. Особенно усердствуют в этом московские власти. Еще в 2004 г. тогдашний руководитель ГУВД Москвы В. Колокольцев утверждал: «По статистике около 49 % преступлений в Москве совершаются приезжими. Причем речь только о раскрытых преступлениях. Если же считать нераскрытые, то можно говорить о 70 %». Да, но насколько достоверны эти сведения и кого считать приезжими? В это же время на сайте ГУВД Москвы висело интервью с заместителем начальника ГУВД И. Глуховым: «Каждое пятое преступление совершено приезжими. Из них 30 % – жителями Московской области и прилегающих к Москве областей, 25 % – жителями других регионов Российской Федерации, около 40 % – гражданами ближнего и дальнего зарубежья, 5 % – лицами без определенного места жительства». Таким образом, получается, что на долю иммигрантов в Москве пришлось не более 8 % преступлений. Кому верить? А вот относительно недавняя московская информация. «Глава комиссии МГД по безопасности Инна Святенко, ссылаясь на данные столичного ГУВД, заявила, что в 2008 г. в Москве иностранцами было совершено 30 % всех преступлений. Из этих правонарушителей 98 % – выходцы из ближнего зарубежья. Преступная активность “неместных” в сравнении с предыдущим годом возросла на 12 %».

Впрочем, голоса об исходящей от мигрантов криминальной опасности достаточно часто звучат и на федеральном уровне. Представителям МВД всегда казалось очевидным, что «наличие большого количества незаконных мигрантов оказывает давление не только на рынок труда и социальную сферу России, но и является источником роста преступлений и правонарушений». «Установлено совпадение направлений маршрутов трафика незаконных иммигрантов и контрабанды наркотиков и оружия, что свидетельствует о криминальной деятельности гостей из-за рубежа… Жесткая иммиграционная политика в государствах Западной Европы создает условия для накопления незаконных мигрантов в России, их вовлечения в противоправную деятельность, объединения в этнические полулегальные группировки и создания неконтролируемого рынка товаров и услуг». А в 2006 г. глава ФСБ Н. Патрушев на выездном заседании Национального антитеррористического комитета в Архангельске заявил, что незаконная миграция «приобрела признаки организованной и тщательно законспирированной преступной деятельности».

Тема преступности мигрантов зазвучала с новой силой в разгар кризиса. Зампред подмосковного правительства С. Кошман во всеуслышание заявил, что «армия гастарбайтеров легко может превратиться в армию разбойников», а «Известия» вынесли этот тезис в заголовок одной из статей: «Армия гастарбайтеров может стать армией разбойников». Эта же тема звучала и в других публикациях газеты: «Что станет с ними, оставшимися без работы? Будут ли они группироваться в банды-стаи и добывать на пропитание себе и своим семьям на “большой дороге”?».

В кризисные 2008–2009 гг. действительно наблюдался рост преступности среди иммигрантов. В 2008 г. число совершенных ими преступлений, по данным МВД, составило 53,9 тыс. против 50,1 тыс. в 2007 г., т. е. выросло на 7,8 % (в 2010 г. оно снизилось более чем на 15 %). А вот как комментирует ситуацию зам. главы Следственного комитета. «Милицейское ведомство фиксирует всплеск преступности именно в среде мигрантов. Мы… не можем безучастно смотреть на рост преступлений, совершаемых иностранными гражданами и лицами без гражданства. Только в прошлом году мигранты, в основном из стран СНГ, совершили 54 тыс. преступлений… По нашим оценкам, рост преступности среди нелегальных мигрантов в прошлом году составил 134 процента… Многие гастарбайтеры переходят на нелегальное положение, объединяются в банды для нападения на граждан, похищения имущества. В ряде регионов выявлены случаи, когда они скрываются в лесах, для того чтобы совершать свои “набеги”». Официозная «Российская газета» интервью с руководителями Следственного комитета сопровождает заголовками, достойными «желтой прессы»: «Гастарбайтеры уходят в лес. Четверть всех преступлений совершают иностранцы», «Криминальная миграция». Информагентство выступления руководителей СКП интерпретировало однозначно как свершившийся факт: «В России гастарбайтеры объединяются в банды».

Представители ФМС, лучше знакомые с ситуацией, не раз пытались, ссылаясь на официальную статистику, переломить убеждение в особой криминогенности иммиграции. Отвечая на вопрос о том, «почему появляются такие разные цифры о преступности мигрантов в Москве? Говорят то о 3 %, то о 60 %. Какие факторы способствуют росту нетерпимости общества в отношении мигрантов?», статс-секретарь ФМС Е. Егорова ответила: «Если постоянно упоминать о преступлениях мигрантов, то создается образ врага. В прошлом году отрезали голову таджику, это было демонстративно жестокое преступление. И оно, как ни печально, получает оправдание в глазах части нашего общества: кровь за кровь… Когда представители московских властей говорят на эту тему, они употребляют термин “приезжие”, а это в том числе наши внутренние мигранты, те, кто приехал в Москву из регионов. Именно они вместе с иностранцами дают цифру 60 %».

Однако переломить информационную ситуацию пока не удается. Слова о том, что «…преступность среди граждан, которые прибывают из ближайшего зарубежья, год от года растет, постоянно растет», звучат с самых высоких трибун. Распространение заразных болезней. Миф о том, что мигранты становятся источником распространения инфекционных болезней – еще один компонент общей антимигрантской мифологии. По данным опросов, в больших городах почти половина населения считает, что мигранты распространяют болезни, и СМИ часто поддерживают это убеждение. Газетные заголовки типа «В России каждый десятый трудовой мигрант болен туберкулезом» или «Какие болезни везут в Москву мигранты?» типичны для освещения этой проблемы. Но официальным лицам кажется, что об этом говорят мало. «Есть еще одна опасность, о которой мало кто говорит. Речь идет о санитарно-эпидемиологической проблеме мигрантов. 15 процентов из них больны инфекционными заболеваниями: СПИДом, сифилисом, лепрой, гепатитом», – заявил в интервью «Российской газете» зам. председателя Следственного комитета В. Пискарев.

Между тем статистика показывает, что проблема здоровья мигрантов серьезная, но не столь угрожающая, как она часто изображается СМИ и политическими агентами. Например, по официальным данным, туберкулезом болен каждый 125‑й из обследованных мигрантов, а не каждый 10‑й, как явствует из газетных статей. ВИЧ в Москве нашли у 165 человек из 88 150 обследованных за 7 месяцев 2007 г. (т. е. у каждого 534‑го мигранта).

Угрозы национальной безопасности. Было бы странно, если бы стремительно распространяющаяся антимигрантская мифология не породила ощущение угроз национальной безопасности России, которые несет в себе иммиграция. В 2009 г. ФМС на одном из круглых столов в Госдуме представила справку, в которой со ссылкой на неназванных экспертов утверждалось, что если доля приезжих в России превысит 10 %, то возникнут угрозы конституционным основам государства, общественной стабильности и безопасности. Под пером разных «экспертов» этот процент варьирует, но вера в существование такого магического порога, «критического процента мигрантов», прочно укоренилась в сознании россиян. Кажется, в него верят и власти: «Мне бы очень хотелось, чтобы был такой объем прибывающих иммигрантов, при котором они могли бы ассимилироваться в России. Если этот объем больше, то возникают межэтнические и межрелигиозные противоречия».

В. Шнирельман попытался проследить, откуда взялись эти «пороговые» цифры, назвал большое количество авторов, списывающих их друг у друга, но добрался лишь до утверждений этологов, что если у животных доля пришельцев из чужого стада достигает 12–25 %, то их изгоняют силой, чтобы избежать роста напряженности. К человеческим сообществам это едва ли имеет отношение. Кстати, перед распадом СССР, по переписи 1989 г., доля славянских народов (русских, украинцев и белорусов, но с большим перевесом русских) составляла в Киргизии 24 %, в Молдавии 27 %, в Эстонии 35 %, в Латвии 42 %, в Казахстане 44 %, но тогда на эти проценты никто не обращал внимания.

Приносимые иммиграцией угрозы национальной безопасности политики, чиновники и журналисты обнаруживают на каждом шагу.

В то время как в мире преобладает мнение, что денежные переводы мигрантов способствуют смягчению проблем получающих стран и снижению в них социальной напряженности и вытекающей из нее политической нестабильности, Члену Комитета по безопасности ГД РФ кажется, что одним из следствий миграции становится как раз нестабильность на постсоветском пространстве. «Ту часть денежного потока, который покидает нашу страну нелегально, впору называть денежным трафиком. Не на эти ли деньги организуются тюльпановые, бархатные и прочие революции?».

Другая логическая цепочка: нелегальная занятость – криминал – межэтническая напряженность – терроризм. Интервью с генерал-майором В. Летуновским (Погранслужба ФСБ РФ) выходит под заголовками: «Военные бьют тревогу: каждый десятый нелегальный мигрант может быть потенциальным террористом!».

Рассуждения некоторых журналистов звучат просто панически. «Если представить себе, что каждый десятый нелегальный мигрант будет мобилизован в террористические организации…то это уже сила бóльшая, чем российская армия. Если учесть высокую концентрацию нелегальных мигрантов вокруг основных промышленных, финансовых и культурных центров страны, то совершенно очевидно, что потенциал этой силы может оказаться выше возможностей силовых ведомств страны». Другой журналист пишет, что «если бы все они прошли армейскую подготовку в одном из иностранных государств, они могли бы с легкостью просто захватить Россию, так как в 10 раз превышают по численности ее армию, и к тому же расквартированы по территории страны».

«Проблема» разворачивается в Интернете: «в результате непродуманной и неэффективной политики Кремля в области миграции и демографии вблизи российской столицы и в ней самой было размещено не менее 400 тыс. иностранных граждан призывного возраста (35–40 дивизий!), содержащихся за счет российской экономики и охваченных весьма действенной системой управления…».

В книге, подготовленной в рамках программы Министерства образования РФ «Формирование установок толерантного сознания и профилактика экстремизма в российском обществе», утверждается, что «в современном мире территориальная экспансия обрела ползучий характер и осуществляется с использованием миграции… Государство поддерживает родственные себе находящиеся на чужой территории этнически-религиозные группы, всячески способствуя увеличению их численности и расширению занимаемой ими территории – это тенденция к захвату части территории другой страны изнутри этой страны .

Применительно к туркам-месхетинцам расчет делается на занятие ими наиболее стратегически важных участков территории Краснодарского края (возле дорог, мостов, водохранилища), а также на значительно более высокие темпы их размножения, чем у местного населения».

Перепуганные вторжением мигрантов чиновники готовятся к нему чуть ли не как к военным действиям, например, планируют использование беспилотных аппаратов для поиска мест труда и пребывания мигрантов: «Сейчас пока не сезон, но уже в марте-апреле, когда традиционно ожидается приток мигрантов для работы в регионе, беспилотники начнут частые полеты».

 

Антимигрантская мифология и миграционная реальность

Еще 20 лет назад слово «мигрант» не порождало в России никаких негативных ассоциаций. На исходе советского времени оно вошло – впервые с негативными коннотациями – в политический словарь в Латвии и тогда служило подогреванию антирусских настроений. Но довольно скоро после распада СССР антимигрантский дискурс возник и стал набирать силу в России, сделался неотъемлемой частью и властного, и масс-медийного дискурсов. И тот и другой способствуют нагнетанию алармистских настроений и несут ответственность за то, что за короткое время в стране сложилась устойчивая антимигрантская мифология и одним из существенных компонентов общественных настроений стала мигрантофобия.

Как и всякая мифология, антимигрантская мифология, крайне односторонняя, бережно коллекционируя все отрицательные проявления и последствия иммиграции, не желает видеть и не видит ее положительной роли. Тем самым она наглухо отгораживает поверивших в нее людей от реальности. Но реальность, в которой иммиграция по ряду причин, в том числе и в силу присущих ей многих положительных сторон, оказывается неизбежной, при этом никуда не девается и требует своего. Противоречия между мифологией и реальностью приводят, в частности, к крайней противоречивости, непоследовательности и властного, и медийного дискурсов.

В случае масс-медиа ситуация понятная: СМИ обязаны отображать и ретранслировать многообразие взглядов, присутствующих в обществе. Но разноголосица оценок, вбрасываемых различными ведомствами, и артикулируемых ими подходов, часто противоречащих друг другу, – вещь не совсем обычная, она свидетельствует об отсутствии у власти четких представлений и о сущем, и о должном. Стремление ведомств демонстрировать самостоятельность и их неспособность придерживаться какой-то одной линии доходит до абсурда. То Генпрокуратура и СКП устраивают соревнование в поиске виновных в корректировке квот в субъектах Федерации (весна – лето 2009 г.). То представители ведомств, пользующиеся оценками ФМС России, выдают их за свои, ведомственные (погранслужба, главный санитарный врач Г. Онищенко). То представители одного ведомства демонстрируют противоположные позиции (ГУВД Москвы). Нередко одни и те же ведомственные начальники на протяжении короткого времени высказывают разные, порой противоположные мнения.

Потеря ориентиров затронула и политиков. В начале 2000‑х годов позиции были четко определены: левые и национал-патриоты были ярыми противниками иммиграции, тогда как правые выступали их оппонентами. Сегодня политическое измерение трансформировалось: М. Шевченко выступает за приток мигрантов («мы заинтересованы в том, чтобы люди из государств бывшего СССР приезжали в нашу страну»), его поддерживает Г. Джемаль, тогда как политик, представляющий либеральный фланг несистемной оппозиции, может позволить ярые антимигрантские, на грани ксенофобных «либерал-националистические» выступления (В. Милов).

В результате общество дезориентировано, нетерпимость к иммигрантам и всему, что с ними связано, начинает казаться естественной и даже приветствуемой реакцией на новую ситуацию. Между местным населением и приезжими нарастает отчужденность, процессы интеграции мигрантов замедляются, а то и вовсе блокируются.

Дезинтеграция – ненормальное состояние общества, делающее его нежизнеспособным. Любая дальновидная политика, не нацеленная на нарастание напряженности в обществе, а тем более на его распад, должна включать заботу об ослаблении дезинтеграционных процессов и повышении социальной сплоченности. Это полностью относится и к миграционной политике. Нельзя одновременно признавать неизбежность и полезность миграции, принимать значительные количества мигрантов и не заботиться об их интеграции. Эта мысль хорошо выражена в названии отчета Независимой комиссии по иммиграции, рекомендации которой в свое время были положены в основу Закона об иммиграции в ФРГ: «Структурируя иммиграцию – поощряя интеграцию».

В то же время нельзя не видеть, что политики часто подвержены соблазну опираться на древний принцип «разделяй и властвуй», далеко не бессмысленный в плане кратковременной политической конъюнктуры. Может быть, этим соблазном и объясняется то, что быстрое распространение мигрантофобии в России в последние десятилетия происходило не без участия власти. Однако если возобладает более ответственное отношение к будущему России, в том числе и к ее миграционному будущему, то власть должна будет не только сама полностью освободиться от антимигрантской риторики, но и попытаться развеять уже сложившуюся антимигрантскую мифологию в сознании граждан России. Сделать это теперь будет непросто, борьба с этой мифологией должна стать одной из задач адекватной миграционной политики. Но именно одной из задач, потому что решение этой негативной задачи – избавления от укоренившихся взглядов и предрассудков и соответствующей им практики – невозможно без одновременного решения позитивной задачи – предложения обществу убедительной альтернативы, предполагающей прием достаточно большого количества мигрантов при минимизации рисков, имманентно присущих крупномасштабным миграциям.

Какой может быть эта альтернатива?

 

Интеграция мигрантов и границы толерантности

Любое общество, испытывающее коллективную неудовлетворенность, внутренние напряжения, склонно к разного рода социальным фобиям, к стремлению найти виновника своих проблем. Чаще всего это «чужие» – внешние супостаты, внутренние «враги народа», этнические или конфессиональные меньшинства. Понятно, что на роль «чужих» как нельзя лучше подходят иммигранты. Негативное отношение к мигрантам в России поэтому – в значительной степени отражение ее нерешенных внутренних вопросов: если ослабеет острота этих вопросов, ослабеет и мигрантофобия, нетерпимость по отношению к приезжим.

Но напряжения в отношениях между местным населением и мигрантами, в той или иной мере возникающие во всех случаях появления заметного количества пришлого населения, имеют все же и другие причины, имманентные самому процессу миграции на заселенные территории. Такая миграция предполагает последующее налаживание отношений между местным и пришлым населением, и оно всегда наталкивается на существенные трудности. Это в полной мере относится и к современным миграциям в развитые страны.

На первый взгляд, понять причины наблюдающегося повсеместно отторжения мигрантов, мигрантофобии, требований прекратить прием иммигрантов и т. п. не так просто. И общество, и элиты в развитых странах достаточно хорошо осознают грозящую им всем депопуляцию, нехватку рабочих рук на рынке труда, – иными словами, свою потребность в людях, для удовлетворения которой противники иммиграции обычно настоятельно рекомендуют повышать рождаемость. В России, с ее огромными просторами, все понимают, что стране нужны люди. Почему же тогда так велико неприятие миграции, которая может обеспечить приток практически любого количества людей, причем уже «готовых», взрослых, на вынашивание, выхаживание, выкармливание, социализацию которых не нужно затрачивать никаких сил и средств?

Потому что это другие люди. Они живут по другим законам, имеют другую систему ценностей, не совместимые с законами и ценностями местного населения.

Сейчас жители многих развитых стран, принимающих большое количество мигрантов, испытывают беспокойство именно по поводу того, что большой приток мигрантов, влекущий за собой изменение состава населения принимающих обществ, несет угрозу их коллективной идентичности и их системе ценностей. Как отмечает Д. Коулмен, если последующие поколения мигрантов и лица смешанного происхождения станут все больше идентифицировать себя с населением той страны, куда они приехали, то изменение состава населения не будет имеет особых последствий. Если же, напротив, они в большей степени станут определять себя как нечто отличающееся от коренного населения, убывающего как по абсолютной численности, так и относительно, то ситуация будет иной. Подобные процессы могут иметь самые разнообразные и существенные последствия, могут повлиять на идентичность той или иной страны, на социальную сплоченность ее населения. Может возникнуть ситуация, когда разные группы людей захотят говорить на разных языках, начнут требовать, чтобы использовались различные системы права. У этих групп могут быть различные ориентации, с точки зрения внешней политики страны, в которой они живут, и т. п.

Эти опасения вполне обоснованы, так как у мигрантов, так же, как и у жителей принимающих стран, есть свои ценности, которыми они могут не захотеть поступаться. Их ценности часто не совпадают с ценностями принимающих обществ, а иногда и враждебны им, а столкновение разных систем ценностей не может не вести ко взаимной нетерпимости, а значит и к разного рода конфликтам, порой очень острым и опасным.

Призывы к толерантности, воспитание толерантности не могут стать единственным ответом на эту опасность. Разумеется, когда люди живут и тесно, повседневно взаимодействуют между собой, взаимная терпимость людей к инаковости их сограждан или даже просто их соседей, коллег по работе, прохожих на улице становится необходимым условием сохранения социального порядка. Существуют, однако, пределы, за которыми терпимость становится несовместимой с собственной системой ценностей, а потому недопустимой в сколько-нибудь интегрированном обществе.

Границы допустимого в каждом обществе как раз и определяются его системой ценностей, и именно вопрос о нахождении этой границы приобретает остроту в случае массовых миграций, когда взаимодействие местного населения и мигрантов осложняется существующими между ними цивилизационными и культурными различиями. Нет ничего удивительного в том, что европейские общества предпочитают оставить за границей допустимого многоженство, женское обрезание, навязываемые родителями браки, деление людей на касты и многие другие нормы и формы социального поведения, никогда не существовавшие или давно изжитые в Европе, но вполне приемлемые с точки зрения тех обществ, из которых выходят мигранты. В то же время никакое современное общество и никакое современное законодательство не требует, например, унификации религий.

Границы толерантности могут быть проведены по-разному в разных странах, поскольку должны учитывать специфику каждой из них. Но коль скоро такие границы проведены, все остальные формы разнообразия, привносимые миграцией и остающиеся по эту сторону проведенных границ, даже если они непривычны, кому-то не нравятся, доставляют некоторые неудобства и т. п., требуют терпимого отношения. Это не означает, что все они должны как-то специально поощряться. Но они должны оставаться в зоне свободного индивидуального выбора, не стесняемого давлением государства или общественного мнения. Эта зона и есть область господства толерантности.

Если такая область реально существует, то существуют и возможности гибкого, адаптивного индивидуального поведения, допускающего, в том числе, и частичную и даже полную смену человеком своей культурной идентичности. Ничего нового в этом нет. Всегда были примеры перехода, в том числе и сознательного, добровольного, на другой язык, к другим убеждениям, в другую веру.

Полноценная интеграция мигрантов может быть достигнута лишь тогда, когда граница толерантности более или менее определена (идеальная «демаркация» здесь едва ли возможна) и, с одной стороны, достигнут консенсус по поводу того, что остается по ту сторону границы и не допускает терпимого отношения ни местного населения, ни мигрантов, а с другой – определена область свободы индивидуального выбора, который требует толерантного и даже уважительного отношения со стороны всех. Соответственно интеграционная политика должна обеспечивать движение к такому консенсусу, сближение позиций в вопросах допустимого и недопустимого. Пути и формы этого движения, его скорость, его конечные результаты в разных странах неизбежно будут разными, потому что неодинаковы исторический опыт, отправные точки движения, состав участников взаимодействия – местного и пришлого населения, поэтому разные страны вырабатывают и опробуют разные модели интеграционной политики, которые общество и его институты стараются реализовать в своей практической деятельности. Наличие таких моделей играет организующую роль, позволяет избежать случайных, хаотичных движений и выстроить систему непротиворечивых действий, подчиненных некоторым общим ориентирам. Поиск моделей взаимодействия между местным и пришлым населением, способных обеспечить желаемую интеграцию, идет во всех принимающих странах, однако идеальная модель пока нигде не выработана.

 

Интеграционные модели как ориентиры политики

Для человека, вынужденно или добровольно покинувшего свою родину и оказавшегося в непривычной социокультурной среде, адаптация и укоренение в ней – непростой, часто очень болезненный процесс. Издавна известны институциональные формы, которые позволяют пришлому населению одновременно существовать в «двух средах» и тем облегчает адаптацию. Одна из таких наиболее известных с давних времен форм мирного взаимодействия пришлого населения с местным – это его существование в диаспоре. Классические диаспоры – еврейская, армянская, греческая – возникли в результате насильственного вытеснения людей с их исторической родины, изгнания, которое на протяжении столетий, а то и тысячелетий рассматривалось как временное. Поэтому для людей, живущих в диаспоре, крайне важно обособление от принимающих обществ, сохранение своей культурной идентичности, включая язык, религию, исторические предания и т. п., равно как и общие, отдельные от страны пребывания, надежды на будущее. Подобное обособленное существование диаспор, как правило (из которого, как из всякого правила, бывали и исключения), устраивало и принимающие общества. Оно взаимодействовало с диаспорами, но глубокого взаимопроникновения не было.

Миграции новейшего времени, прежде всего заокеанские миграции европейского населения в новые, созданные европейцами же государства, показали, что для прибывающих иммигрантов возможно не только коллективное сознание пребывания на чужой земле, которая противопоставляется утраченной собственной родине, но и альтернативное ему коллективное сознание обретения новой родины. Соответственно в первом случае сообщество мигрантов ориентировано на культурную изоляцию и сохранение своей незыблемой культурной идентичности, тогда как во втором его задача заключается в том, чтобы максимально облегчить вхождение иммигранта в новую для него социальную и культурную среду, сохраняя только те элементы культурной самобытности, которые этому не препятствуют, а порой не сохраняя даже и их. В этом втором случае понятие «диаспора», если оно и используется, приобретает новое значение, противоположное прежнему. Теперь диаспора должна быть ориентирована не столько на то, чтобы обособить вновь прибывшего мигранта от принимающего общества, сколько на то, чтобы помочь ему как можно быстрее вписаться, интегрироваться в него.

Таким образом, исторический опыт подсказывает две крайние ситуации (полное обособление или полное растворение в принимающем обществе), но сейчас на практике почти всегда реализуются переходные, промежуточные варианты, «полудиаспоры», «четвертьдиаспоры» и т. д. – с разной степенью идентификации себя со «своим» сообществом и с обществом страны-хозяина. В современных условиях вариативность даже усиливается, потому что изменяются не только масштабы миграций и их смысл, но и сама технология миграций. Вследствие небывалого развития средств транспорта и связи, распространения Интернета сотни миллионов, а то и миллиарды людей могут без труда физически перемещаться между разными культурными пространствами либо даже одновременно пребывать в нескольких из них. Это совершенно по-новому ставит вопрос о формировании, сохранении, изменении культурной идентичности.

В полном соответствии с историческим опытом – и древним, и новейшим – двумя полюсами континуума, в пределах которого могут находиться разные варианты интеграционных моделей, служат, с одной стороны, модель «плавильного котла», успешно работавшего долгое время в США, а с другой – модель мультикультурализма, получившая распространение сравнительно недавно – с конца 1960‑х – начала 1970‑х годов, сперва как ответ на напряжения в отношениях франкофонной и англоговорящей общин в Канаде. В 1971–1972 гг. мультикультурализм был провозглашен принципом государственной политики этой страны, что получило закрепление в 1988 г. в специальном Законе о мультикультурализме.

Модель «плавильного котла» трактуется обычно как ассимиляционная, требующая от мигрантов полного растворения в социуме и культуре принимающего общества; мультикультурализм, напротив, подчеркивает ценность культурного разнообразия. Однако ни одна из этих моделей никогда не реализовывалась в чистом виде. Скажем, американский «плавильный котел» не предполагал религиозного единообразия, а канадский мультикультурализм, как говорится в канадском учебном пособии для сотрудников правоохранительных органов: «…не является и основанием для всеобъемлющей толерантности… Этнические различия принимаются до той степени, пока индивиды (не группы) могут идентифицировать себя с культурной традицией их выбора, но только в том случае, если эта идентификация не нарушает прав человека, права других или законы страны».

Таким образом, вопрос выбора интеграционной модели – это вопрос нахождения правильного баланса между интересами социального целого и интересами каждого человека – как местного, так и пришлого – в конкретных условиях места и времени. Такой баланс может быть найден в пределах континуума между «абсолютным» «плавильным котлом» и столь же «абсолютным» мультикультурализмом, но, скорее всего, достаточно далеко от этих двух крайних точек.

 

Барьер или шлюз?

Что бы ни понималось под интеграцией мигрантов в принимающее общество, ее цель всегда заключается в том, чтобы нейтрализовать напряжение, вытекающее из соприкосновения местного населения с другими людьми, носителями других систем ценностей. В случае классических диаспор это достигалось благодаря разграничению местного и пришлого сообществ на групповом уровне, просто за счет минимизации контактов между сообществами, их взаимной изоляции. Предельный случай – средневековые гетто. Однако современная жизнь не оставляет места для такой изоляции. Общество атомизируется, люди перемешиваются, автономизируются от группы, каждый сам становится носителем своей системы ценностей, и теперь людям – и местным жителям, и мигрантам – приходится налаживать взаимодействие между собой на индивидуальном уровне. А это предполагает частичный, а то и полный отказ от своей ценностной инаковости во имя достижения мирного общежития, при котором люди перестают быть взаимно другими.

В российском антимиграционном дискурсе настойчиво проводится мысль, что иммигранты, особенно некоторые, – другие навсегда, «проникнуть в их коллективное сознание нереально – мигрантские группы абсолютно закрыты», культурные границы, разделяющие местное население и мигрантов, непреодолимы, смена мигрантом и даже его потомками своей культурной идентичности невозможна. При этом в качестве главных меток идентичности обычно рассмат ривается этническая или религиозная принадлежность, и наличие этих меток служит основанием для проявления нетерпимости. Это выражается, например, в достаточно популярном сегодня лозунге «Россия для русских», который широко используется противниками приема Россией большого количества мигрантов.

Но кого считать русским? По какому критерию? Можно ли стать русским или им можно только родиться? Даже царский генерал Куропаткин, активный поборник идеи «Россия для русских», который требовал, чтобы «русское племя в России пользовалось бóльшими правами, чем инородцы и иноземцы», все же утверждал, что «инородцы, которые сознательно выберут своим языком русский язык, своею родиною Россию, – своею службою и деятельностью только усилят русское племя».

Поскольку предпосылка этничности как основы культурной идентификации давно и многократно опровергнута всем опытом – и мировым, и отечественным, например, широчайшим распространением русскоязычия среди всех народов современной России, а ранее – СССР или огромным вкладом в русскую культуру, науку, государственную, политическую, военную деятельность обрусевших украинцев, татар, немцев, евреев, грузин, – этот список можно продолжать бесконечно, и такой же список можно выстроить и в отношении религиозных конфессий, – то сторонникам незыблемой идентичности приходится сдвигаться в сторону биологических меток, проще говоря, в сторону расизма. В. Шнирельман называет это «расиализацией, в основании которой лежит не столько биология, сколько культура… Для такой ситуации вполне уместен термин “культурный расизм”, а создающая для него основы наука уже давно получила название “научного расизма”». Но едва ли можно сомневаться, что от «культурного» расизма недалеко и до биологического. Сползание же к расизму – хоть культурному, хоть биологическому – делает невозможным формирование единой российской гражданской идентичности и губительно для России как многонационального государства даже независимо от проблемы иммиграции. Но, конечно, оно никак не способствует и ее решению.

Плечом к плечу с теми, кто отрицает саму возможность смены мигрантами их культурной идентичности, становятся те, кто утверждают, что мигранты не хотят этого делать. Постоянно раздаются упреки в том, что мигранты расселяются анклавами, «возникают национальные общины мигрантов, которые не ассимилируются», не хотят учить русский язык, намеренно игнорируют принятые в России нормы поведения и т. п. «Вопреки догмам либералов об ассимиляции мигрантов, они не только не хотят ассимилироваться, но намерены установить в чужих странах, особенно Запада и России, свои порядки».

Надо сказать, что доказательная база этого тезиса очень слабая, и не очень ясно, к кому он относится. Если речь идет о гастарбайтерах, заведомо приехавших на заработки на короткое время, то от них смена культурной идентичности, вероятно, и не требуется. Она важна – и для самих мигрантов, и для принимающей страны – только в том случае, если они намерены связать с ней свою судьбу навсегда или, по крайней мере, надолго. Но тогда в чем может быть смысл их нежелания интегрироваться? Сделав первый шаг в направлении миграции, человек неизбежно становится на путь смены своей культурной идентичности. Этого требует укоренение мигранта в новую для него социальную среду не только когда он едет в другую страну, но даже когда просто переезжает из деревни в город собственной страны. Поскольку решения о таких переездах принимаются в основном добровольно, мигранты внутренне готовы к переменам, хотя могут и не осознавать их сложности, глубины и т. п. Этот тезис можно сформулировать и иначе: мигрируют только те, кто внутренне готов вживаться в новую среду. Этим, кстати, определяется хорошо известный селективный характер миграции: в ней участвуют наиболее энергичные, предприимчивые и готовые к переменам жители мест выхода.

Судить о готовности долговременных мигрантов интегрироваться в российский социум позволяют исследования поведения и намерений детей мигрантов, обучающихся в российских школах. В ответах детей на вопросы исследователей отражается, по-видимому, и позиция их родителей, и в какой-то мере намечающаяся их собственная стратегия, что тоже очень важно.

Насколько можно судить по этим исследованиям, если в поведении детей мигрантов и встречаются элементы изоляционизма, то не по их вине. «В литературе, затрагивающей проблему изоляции и обособления мигрантов, часто путаются причины и следствия такого рода явлений. Социальная изоляция мигрантов в детских и подростковых коллективах чаще всего вызывается антимигрантскими настроениями в обществе… Возникает своего рода порочный круг, когда негативные установки по отношению к “чужим” в школе ведут к замыканию детей мигрантов в себе и своей группе, что лишь усугубляет интолерантность со стороны соучеников, а иногда и учителей».

При этом никаких признаков отторжения школы как основного института социализации в этом возрасте у детей мигрантов не наблюдается. Напротив, по данным исследования в Санкт-Петербурге, «антишкольная культура (неприятие учителей, стремление прогуливать, невыполнение домашних заданий) у детей мигрантов ниже, чем у их одноклассников, а увлеченность учебой выше». Отмечается «высокая мотивационная заинтересованность в изучении русского языка. Более 80 % детей, в семьях которых русский не является основным языком общения, подчеркивали важность его изучения». Эти и другие данные противоречат постоянно повторяющемуся утверждению о противодействии мигрантов интеграционным процессам, равно, впрочем, как и элементарная логика поведения людей, заинтересованных в нормальном существовании в среде, в которой они живут.

Отмечая эти и подобные факты, которые сильно противоречат поспешным и поверхностным оценкам безответственных политиков и журналистов, не хотелось бы и упрощать ситуацию, недооценивать серьезные риски, сопряженные с иммиграцией и ее дезинтеграционным потенциалом, который, при определенных условиях, может свести на нет все усилия по интеграции мигрантов.

Всем известное словечко «понаехали» появилось не сегодня и не вчера, оно очень хорошо отражает обычную реакцию местного населения на появление пришлого элемента во все времена и во всех странах. Нетерпимое отношение к приезжим – не новость и в России. В конце XIX в. приток мигрантов-отходников из русской деревни в русские города вызывал примерно такое же отношение и такие же оценки, какие можно видеть сейчас в отношении отходников из Таджикистана или Узбекистана, да и их положение в обществе было примерно таким же. В. Ленин приводил несколько иллюстраций тогдашней ситуации. «Все деревенские жители называются серыми и, что странно, нисколько не обижаются на это название, и сами называют себя таковыми». Современники смотрели на мигрантов свысока, жаловались на то, что жизнь отходников в столицах прививает им «многие культурные привычки низшего разбора и наклонность к роскоши и щегольству». «Г. Герценштейн прямо вопит о “показной цивилизации”, “широком разгуле”, “бесшабашном кутеже”, “диком пьянстве и дешевом разврате” и пр.», – добавляет Ленин. В свою очередь, «сельские мигранты в городе и крестьяне сопротивлялись проникновению светской, буржуазной культуры в свою среду… Благодаря институту землячества, тесным связям отходников с родной деревней, крестьянству, занимавшемуся отходничеством, удавалось в значительной мере сохранять традиционный крестьянский менталитет не только в деревне, но и в условиях города. В обществе земляков, в котором новичок, прибывший в город, и на работе, и на досуге постоянно находился среди своих, и в городском окружении сохранялись привычные крестьянину социальные нормы поведения». Историк цитирует свидетельство современника (конец XIX в.): «Разрыв между городом и деревней был не только экономический, но и психологический и даже языковой. Культурный городской слой плохо понимал язык деревни и даже отвергал его, а деревня совсем перестала понимать городской культурный язык. Они плохо понимали друг друга и расходились, не договорившись ни до чего. Так образовались две культуры: городская и крестьянская, два разных мира».

Существование этих двух разных миров сыграло не лучшую роль в последующей истории России, и можно было бы извлечь из этого опыта кое-какие уроки. Но, похоже, что этот опыт забыт, и сегодня потомки «серых» отходников, несмотря на всю их «серость», ставшие коренными современными горожанами, свысока смотрят на мигрантов уже не из русской, а из мировой деревни и обвиняют их в том же, в чем обвиняли их дедов и прадедов.

Речь идет, разумеется, не о специфическом российском феномене. Сходная реакция на появление большого количества мигрантов характерна не только для российского общества, она свойственна значительной части населения европейских стран, становится все более заметной и в США – классической стране иммиграции. Никакая власть не может игнорировать эти общественные настроения и сама оказывается перед серьезным выбором. Это относится и к российской власти. Либо она сможет найти серьезные аргументы и переубедить массовый электорат, сделать понятной для него объективно неизбежную роль миграции в XXI столетии (но для этого она сама должна ее понять), либо она не сможет этого сделать и солидаризуется с массовыми настроениями, в той или иной форме одобрит и поддержит проявления нетерпимости по отношению к мигрантам и, в конечном счете, сделает невозможным пополнение населения России за счет миграции, связанное с изменением его этнического состава.

С точки зрения долговременных интересов России, ее конкурентоспособности в мире, ее будущего, несомненно, предпочтительнее первый вариант. Но, во-первых, нельзя призывать власть игнорировать политическую конъюнктуру сегодняшнего дня, с этим тоже связаны немалые риски. А во-вторых, нельзя перекладывать на власть те задачи, которые должно выполнить само общество. Россия нуждается в переосмыслении проблем миграции и в изменении отношения к ней, решение этой задачи возможно, если к нему будут привлечены силы на всех общественных уровнях – органов власти, политических партий и движений, средств массовой информации, науки, образования и т. д.

Смена идентичности никогда не бывает простой и быстрой, это всегда – мучительный и не всегда успешный процесс преодоления разного рода препятствий. Объект политики – именно эти препятствия, она может воздействовать как в сторону их увеличения, так и в сторону уменьшения, и понятно, что направленность политики зависит от ее целей.

Если субъект политики – государство – считает нужным ограничить миграцию из-за рубежа, то, естественно, его усилия должны быть направлены на увеличение препятствий, введение всякого рода ограничений – вплоть до полного запрета, как это было, например, в СССР. Один из способов ограничить иммиграцию – сделать страну миграционно непривлекательной, выстроив систему барьеров, затрудняющих интеграцию пришлого населения, окружающих его стеной нетерпимости, противодействующих смене культурной идентичности иммигрантов.

В той же мере, в какой государство признаёт иммиграцию желательной или неизбежной, оно должно направить свои усилия на устранение препятствий для интеграции иммигрантов, в том числе и путем облегчения для них добровольной смены культурной идентичности. А это, в свою очередь, предполагает доброжелательное, терпимое отношение к иммигрантам в пределах общей границы толерантности, исключающей недопустимые по законам принимающей страны формы и нормы социального поведения.

Обеспечение такого отношения – задача государственной власти и ее политики. Забота о толерантности в отношении мигрантов – не блажь, а необходимость, это единственный путь принять достаточно большое количество мигрантов (а мы видели, что по ряду причин России этого не избежать) и в то же время не допустить нарастания недовольства со стороны как местного, так и пришлого населения, эскалации конфликтов, чреватых, в конечном счете, расколом общества.

В поисках оптимальных решений России, как и всем другим странам, придется балансировать в поисках своей интеграционной модели между мультикультурализмом и «плавильным котлом». Приехавший в Москву житель таджикской глубинки, прекрасно справляясь с земляными работами на московских стройках или с вождением «маршрутки» на московских улицах, не может в одночасье заговорить на чистом русском языке, усвоить все нормы московской жизни, у него будет много трудностей на бытовом уровне. Пытаясь справиться с ними, он будет льнуть к таджикской диаспоре, искать ее поддержки, а это, в свою очередь, будет способствовать консервированию его таджикской идентичности. То же будет происходить и с мигрантами из Узбекистана, Киргизии и т. д. Это не может не привести к некоторому сдвигу в сторону мультикультурализма, что предполагает принятие, может быть, даже и непривычного культурного многообразия, не просто терпимое, но дружелюбное отношение к особенностям культуры и бытового поведения приезжих, если оно не приводит к нарушению российских законов, и т. д. Но допустимая доля мультикультурализма не должна вести к геттоизации мигрантских диаспор, к отгораживанию всех таджиков или всех узбеков непроницаемой стеной от российского общества. Это будет уже не мультикультурализм, а то, что Амартия Сен назвал «множественным монокультурализмом». «Сосуществование двух образов жизни или двух традиций, которые никогда не пересекаются, следует, по сути, рассматривать как выражение “множественного монокультурализма”». Защита мультикультурализма, о которой постоянно приходится слышать в наши дни, очень часто как раз и есть не что иное, как защита множественного монокультурализма».

Обществу, принимающему мигрантов и живущему с дальней перспективой, нужна открытость диаспор. Они должны выполнять роль шлюза, который позволяет иммигранту избежать «кессонной болезни» при погружении в новую для него социальную среду, освоиться в ней и свободно выбрать свою новую множественную идентичность, чтобы он смог, если того пожелает, одновременно оставаться и таджиком, и мусульманином, и россиянином, и москвичом, и европейцем – этот список не имеет конца. Постепенно у него, а тем более у его детей, выстроится и новая иерархия этих идентичностей, и это, может быть, самое важное, о чем должны думать политики.

Эта иерархия во многом зависит от того, какой прием встретит мигрант на вновь обретаемой родине. Если «шлюзование» пройдет гладко, если личный опыт мигранта покажет ему, что страна прибытия открывает перед ним, а особенно перед его детьми, возможности, достоверно большие, чем те, какие были доступны на его родине, его новая идентичность как равноправного гражданина принимающей страны выйдет для него на первый план, оттеснив на более низкие места его расовую, этническую, конфессиональную или классовую идентичности, от которых он тоже не отказывается. Если же с первых шагов он столкнется с ксенофобией и мигрантофобией, если пройдет через унижения и оскорбления и даже во втором поколении не почувствует себя полноправным гражданином своей новой родины, то и иерархия его идентичностей выстроится по-иному, и он будет искать приоритетов в идентификации себя с исламом, Третьим миром, международным революционаризмом или терроризмом, продолжая при этом считать себя французом, немцем, американцем или россиянином.

Впрочем, препятствия к обретению мигрантом новой идентичности могут исходить не только от принимающей стороны, но и от диаспоры, активно транслирующей ценности его прежней родины. Обычная форма давления на мигрантов – обвинение их в отступничестве от своей страны, этнической группы, традиции, религии, раздающиеся, как правило, из традиционалистских, консервативных кругов, нередко политизированных, трактующих человека как принадлежность выделенной по тому или иному критерию общности. «Недавно прибывших иммигрантов могут побуждать к тому, чтобы они сохраняли свой традиционный образ жизни, и прямо или косвенно препятствовать тому, чтобы они изменяли свое поведение. Следует ли из этого, что во имя культурного разнообразия мы должны поощрять культурный консерватизм и требовать от людей оставаться привязанными к их культурной среде и не пытаться принять другой образ жизни, даже если у них есть веские причины это сделать?».

Говоря о неизбежной эволюции культурной идентичности иммигрантов, нельзя не поставить вопроса о влиянии иммиграции на идентичность местного населения. Предполагает ли умеренный, «шлюзовой» мультикультурализм постепенное движение только в одном направлении – в сторону ассимиляции приезжих местным населением, или речь идет и о встречном движении, когда местный культурный фон впитывает, вбирает в себя элементы культур мигрантов и вырабатывается обогащенный культурный сплав, отличающийся от этого первоначального фона?

Сейчас в России в воздухе носится идея ассимиляции, газетные заголовки говорят сами за себя: «Нужны ли мы нам? Как ассимилировать мигрантов»; «Путин призвал иммигрантов активнее ассимилироваться»; название обзора СМИ: «Российские СМИ: мигрантов либо нужно выгнать из Москвы, либо тотально ассимилировать». Ассимиляция – это полное восприятие мигрантами и их потомками черт и правил поведения принимающего населения, тогда как для него самого действует принцип «ни шагу назад!». Но ведь сами эти черты и правила непрерывно меняются. Возрадуются ли британцы, если иммигранты вдруг обнаружат склонность воспринимать черты и правила викторианской Англии, от которых сами они давно отошли? С какими чертами и правилами поведения должны идентифицировать себя иммигранты в современной России? С советскими? досоветскими? постсоветскими? с теми, которые пока еще находятся в стадии становления? Эти вопросы россияне нередко ставят даже применительно к самим себе.

Любая национальная культура живет в потоке перемен, в том числе нередко и под влиянием заимствования у иммигрантов, и это затрагивает все ее пласты – от кухни, манеры одеваться или стиля отношений между мужчиной и женщиной до высокой литературы и музыки. Встречное движение неизбежно. Белые американцы еще презирали негров, но уже обожали джаз. Но все же и здесь существуют пределы, может быть и не совсем ясные, связанные с разными иерархическими уровнями идентичности. Допустимы ли, например, подвижки навстречу иммигрантам в области политической культуры, скажем, согласие на действие в европейских странах законов шариата? По-видимому, и здесь критерием должны служить «границы толерантности», о которых говорилось выше. Область мультикультурализма, а значит и область благоприятствования всем формам культурного многообразия, не должна выходить за эти границы.