I

Над историческими событиями мы не властны, порой они нарушают спокойное, размеренное течение дел, пусть даже и прерываемое время от времени увольнениями со службы, пребыванием в камере предварительного заключения и прочими мелкими неприятностями, следить за отдельными, индивидуальными судьбами становится сложнее. Возьмите туже войну. Наше повествование основано на документах, но документов, касающихся жизни Петра Степановича в годы великой войны, осталось очень мало. Как быть? Ограничимся тем, что просто приведем эти документы в том виде, в каком они попали в наши руки, а потом, когда буря уляжется, снова вернемся к более упорядоченному изложению жизни нашего героя.

Начать с того, что сперва мы просто потеряли Петра Степановича из виду. Где он? Куда подевался? Не погиб ли в первый период войны, признанный впоследствии неудачным? Для призыва на фронт Петр Степанович был, вроде бы, староват, но ведь погибали и в глубоком тылу, становившемся к тому же, по мере приближения к нему фронта, все менее глубоким, – от бомбежек и прочее. А, может быть, он стал подпольщиком или примкнул к партизанам и принял геройскую смерть в неравной борьбе с оккупантами?

В который раз, оказавшись в затруднении, мы кляли себя, что выбрали такого неусидчивого героя, тщеславно надеясь через него приобщиться, если повезет, к славной эпохе, выкованной несгибаемыми Петрами Степановичами. А что бы вы чувствовали на нашем месте? Все следы Петра Степановича испарились, а из документальных свидетельств военного лихолетья нам удалось найти единственное письмо, написанное на каком-то случайном, неровно оборванном листе бумаги, и то не самим Петром Степановичем, а его женой Катей и адресованное их старшему сыну. Вот оно.

Здравствуй, дорогой мой Старшенький!

Как мне жаль и обидно было так поздно узнать, как вы там сильно голодаете… В Капустяновке, говорят, а я сама, ты же знаешь, при всем моем желании, прийти не могу, чувствую себя довольно неважно. Завтра рано идет к Ване его мама. Наготовила тебе маленькую посылку, но не уверена, возьмет ли она ее. Быть может, в другой раз я смогу передать больше, а теперь прости за малое.

Но я думаю, что ты, мой Старшенький, знаешь, как велико мое желание помочь тебе, чем могу, только обстоятельства не дают мне исполнить это желание… Ты знаешь, ты понимаешь и простишь мне… Дитя мое! Крепись, не падай духом и верь, что ты будешь жить!!! Я хочу, чтобы ты верил в то, что мы снова увидимся!! Я хочу в это верить, я живу этой надеждой! Мою молитву не теряй, быть может, она тебя будет выручать в тяжелые минуты, но лучше пусть не будет в твоей жизни тяжелых минут. Пусть с тобой будут всегда удачи! Пусть с тобой будут бодрость, и вера, и надежда!

Если б ты знал, как я думаю все время о твоем настроении, состоянии здоровья и твоем положении в части. Найди минуту, чтобы черкнуть пару слов о себе. Боюсь и волнуюсь, что Бутенко может не найти тебя. Как хочется, чтобы ты хоть этот хлеб получил. Знаю, что табаку ты будешь больше рад, но… увы, я не могу набрать на этот раз. Я прошу Бутенко, чтобы она выменяла для тебя пшена или каких других круп за нитки. Старшенький мой, старайся писать письма, чтобы не потерять нам связь и надежды!

Быть может, ты еще будешь здесь, и я смогу передачу передать братиком твоим. Хотела сообщить Марусе, чтобы она порадовала тебя письмом, да не успела этого сделать. Но не ошибусь, если передам тебе от нее привет и самые лучшие пожелания.

Будь же здоровым и телом, и душой! Пусть тебя везде сопровождают удачи и счастье! Благословляю тебя, мое дитя! Да хранит тебя господь!

Я и братья твои тебя крепко-крепко целуем. Младший особенно часто вспоминает тебя, а Средний грустит о тебе. Прости мне все обиды, не вспоминай их, знай, что мама хочет тебе только счастья. Пусть же будет это всегда с тобой, мой дорогой, мой милый Старшенький! Целую крепко. Твоя мама.

Как это письмо оказалось в наших руках? Да потому что не попало в свое время в руки адресата. То ли Катя не успела передать его маме Ивана Бутенко, то ли та сама не добралась до своего сына, возвратилась, не солоно хлебавши, и вернула недоставленное письмо, – этого мы никогда не узнаем. А письмо мы отыскали в кипе старых бумаг – вот оно, перед нами. Но в нем, как видим, ничего не говорится о Петре Степановиче, как будто и не было его никогда, а речь ведь все-таки идет о главе семьи! Он-то куда запропастился? Уж не стал ли он и в самом деле невидимкой, так что и написать о нем невозможно?

Долго мучил нас этот вопрос, пока, наконец, в другой пачке бумаг, относящихся к совсем другому, абсолютно благополучному и мирному периоду, мы не обнаружили еще один листок, исписанный хорошо знакомым нам почерком. Скопируем его для читателей.

Собственноручное показание

Я, Петр Степанович К, проживающий в г. Задонецке, Харьковской области, по Красноармейской ул. № 9, будучи предупрежден об ответственности за дачу ложных показаний, по существу заданных мне вопросов сообщаю следующее.

С 1938 года я работаю в Задонецкой свеклобазе в должности старшего агронома. В октябре месяце 1941 года, когда стали на город Задонецк налетать немецкие самолеты, я был занят отгрузкой свеклосемян, которых на свеклобазе имелось свыше 1000 центнеров, в глубь страны. До 15 октября 1942 года мне удалось отгрузить свыше 500 центнеров, а остальные не удалось отгрузить, так как 15 октября меня арестовали и посадили в Задонецкую тюрьму. Никто мне не делал в Задонецке никаких допросов, и никто мне не сказал, за что я арестован. Середина октября 1941 года в Задонецке была очень тревожной, и все были озабочены, занимались эвакуацией. Если бы меня не арестовали, то 17 октября я бы со своей семьей тоже эвакуировался бы, но поскольку меня постигло такое несчастье, семья вынуждена была остаться в Задонецке. Семья моя состояла (кроме меня) с жены и троих детей.

17 октября 1941 года группа арестованных, примерно в 30 человек, была под конвоем выведена из Задонецкой тюрьмы и пешим порядком отправилась в направлении г. Балашова Саратовской области. Шли пешком, с ночевками в пути, до Острогожска, а там посадили нас на платформу, и мы благополучно прибыли в город Балашов. В Балашовской тюрьме я пробыл 17 месяцев. За эти 17 месяцев мне было 4–5 допросов, на которых у меня допытывались: за что я арестован? Мне нечего было что-либо сказать по этому вопросу, так как я и сам не знал причины ареста. После одного из допросов меня посадили в одиночку, чтобы «я подумал»; в одиночке я просидел 62 суток. После чего был очередной допрос, но мне и тогда нечего было что-либо сказать о причине моего ареста, и меня снова перевели в общую камеру.

Вскоре ко мне подсадили подозрительного типа, который стал со мною вести явно провокационные разговоры антисоветского порядка. Не помню фамилию этого человека, так как с тех пор прошло около 16 лет, но его через 3–4 дня увели из нашей камеры. К моему удивлению, через несколько дней вдруг меня стали вызывать на допросы и очные ставки, где уже не интересовались вопросами повода к моему аресту, а возник вопрос об организации побега из тюрьмы. Если бы кто-либо проверил это обвинение, то сразу бы убедился в его абсурдности, так как я, особенно после одиночного заключения, был в таком физическом состоянии, что еле передвигался по камере, а когда человек в таком состоянии, то он не мог осуществить не только побега, но даже не мог думать об этом. Грязную роль в этом вопросе сыграли на очной ставке два старика с города Задонецка, тоже заключенные, Остольский Федор Петрович и Соломка Петр Алексеевич. Когда я спросил Соломку: «Что вас побудило наговорить на меня всяких гадостей?», он ответил: «Нам с Федором Петровичем обещали свободу, если дадим такие показания, какие от нас потребовали».

Прошло еще некоторое время, однажды меня вызвали в коридор и под расписку зачитали, что мне Тройкой дан срок тюремного заключения на 10 лет по ст. 58 п. п. 10 и 11. Через несколько дней я был отправлен в Котлас, где и пробыл 10 месяцев.

В январе 1944 г. я был вызван в лагерную канцелярию и меня освободили, основываясь на… (далее идут две строки точек, видимо, Петр Степанович не помнил в точности оснований своего освобождения и уточнил их уже в беловом варианте своих показаний, нам же достался только черновик).

По возвращении в Харьков, я явился в областные органы МГБ, где мне сказали, что ко мне никаких претензий не имеется. Я явился в Харьковский сахсвеклотрест, и мне предложили возвратиться на ту же Задонецкую свеклобазу, где я работаю и сейчас в должности старшего агронома.

Возвратившись в Задонецк, я не застал в живых жены, и не оказалось дома старших двух сыновей: жена умерла, один сын был призван на фронт, а другой работал в Куйбышеве рабочим на оборонном заводе. Имущество мое было расхищено, и мне пришлось начать жизнь сначала. Уже здесь, в свеклотресте, я был награжден медалью за доблестный труд во время Отечественной войны.

Фамилии заключенных, что вместе со мной были в этапе, – Корсуна Николая Сергеевича, Чичирья Андрея Митрофановича, Покровского Петра Андреевича и Турина Карпа Алексеевича, – я помню.

Турин Карп Алексеевич умер при мне в Балашовской тюрьме, а остальные оставались в Балашове, когда меня увезли в Котлас. Указанные лица при мне не вели каких-либо антисоветских разговоров, во всяком случае, я этого не слышал. Да и не могли указанные люди вести со мною каких-либо антигосударственных разговоров, так как они меня совершенно не знали.

Вот уже идет семнадцатый год, как я был арестован, а я и сейчас не могу никому ответить: за что же я был арестован 15 октября 1941 года.

Тут же обнаружились и подколотые заржавевшей скрепочкой к этому черновому, рукописному тексту, еще две бумажки, на бланке, напечатанные на машинке и скрепленные печатями, то есть вполне официальные:

И вторая:

Выходит, Петр Степанович не только выжил, вернулся домой, так еще в который раз оказался невиновным. Но Соломка-то, бессовестный старик, каков! Пытался оговорить невиноватого! Какое вероломство!

Нам, как автору, эта линия показалась интересной, поначалу мы даже намеревались ее развить. Мы ведь понимаем, что нашему повествованию не хватает сильных страстей. Если читатель помнит, мы обещали ему встречу с героями, достойными пера Джека Лондона, но это у нас не получилось. Героизма тогда кругом было очень много, даже в мирное время – возьмите хотя бы трактористку эту, забыл, как ее звали… А уж о военном времени мы и не говорим! Но почему-то Петра Степановича, к которому мы так привязаны, героизм обошел стороной, и из-за этого мы не можем показать читателю, что в страстях мы тоже разбираемся.

А тут как раз нам подвернулось вероломство – это не то что Джек Лондон, это вообще Шекспир! Вот мы и подумали, соприкоснувшись с вероломством двух стариков – Остольского Федора Петровича и Соломки Петра Алексеевича, не окунуть ли нам нашего читателя в мир страстей и глубоких переживаний, связанных с вероломством. Нам уже слышался такой, примерно, диалог в духе Шекспира (Ричард III, помните, конечно):

S olomka Piotr Alekseevich

– Faith, some certain dregs of conscience are yet within me. I would not want to slander Piotr Stepanovich.

Ostolsky Fiofor Petrovich

– Remember our reward, when the deed is done…

Нет, мы лучше перейдем на русский язык, пока ведь не все у нас читают Шекспира в оригинале. Итак:

Соломка Петр Алексеевич

– По правде говоря, кое-какая совесть во мне еще сидит, не хочется мне наговаривать на Петра Степановича.

Остольский Федор Петрович

– Ты лучше вспомни о награде, которую нам пообещали за это.

Соломка Петр Алексеевич

– Ё-моё! Чуть не забыл о награде. Конечно, скажу, что потребуют!

Остольский Федор Петрович

– А где же теперь твоя совесть? Она тебе точно не помешает?

Соломка Петр Алексеевич

– Совесть – хорошая вещь, когда ее не слишком много. А когда она разрастается, так превращается в беса, который только мешает человеку во всех его делах. Хочешь нормально жить – живи собственным умом и без всякого совестливого беса.

Остольский Федор Петрович

– Ай, ай! Вот он сейчас у меня под локтем вертится и убеждает не наговаривать на Петра Степановича.

Соломка Петр Алексеевич

– Ты этому бесу не верь, не впускай его в себя, а то он в тебя заберется, чтоб лишить тебя сил.

Остольский Федор Петрович

– Ни хрена не выйдет, не на такого напал!

Соломка Петр Алексеевич

– Ну, вот теперь ты дело говоришь, как порядочный человек, который дорожит своей репутацией. Что же, пойдем, скажем все, чего от нас потребуют!

(Проваливаются).

Так мы немножко поупражнялись, а как стали думать дальше, так поняли, что у нас и с вероломством ничего не выходит. Тоже мне, вероломство! Мы такого вероломства, знаете, сколько видели! Чепуха на постном масле, по нашим временам! Любой бы так поступил на их месте – Соломки Петра Алексеевича или Остольского Федора Петровича. А на вашем, думаете, по-иному? Нет, на одном Соломке Петре Алексеевиче далеко не уедешь, не тот уровень. Нам самого Ричарда III подавай. Counting myself but bad tilllbe best. Надо бы нам выше подняться, там поискать, – но не можем бросить Петра Степановича. Да и кто же нам позволит – выше? Там все такое ослепительное, государственное, все в звездах… А мы все-таки не Шекспир. К сожалению. Так что оставим эту тему.

Впрочем, нам и с Петром Степановичем неплохо, мы уже не раз убеждались – и читатель тоже, – что и Петр Степанович не так прост, наверно, родился в рубашке. Не всем Петрам Степановичам так везло в ту пору, многие так никогда и не возвратились в свои Задонецки. Но если бы не они, как бы можно было в то время сохранить гораздо более ценные кадры Наркомата внутренних дел? Вынужденные день и ночь бороться с опаснейшими Петрами Степановичами, эти кадры вместе с обнаруженными ими преступниками, сурово насупив брови, двигались в глубь страны, на восток – не на запад же, в самом деле, им было двигаться, где в это время была такая стрельба и где и без них хватало вооруженных людей!

Но это-дело прошлое. Главное мы знаем: Петр Степанович реабилитирован, и теперь мы можем, ничего не опасаясь, с чистою совестью продолжить его жизнеописание. По крупицам, буквально по крупицам придется нам собрать сведения обо всем, что происходило в тяжелые военные и послевоенные годы, ибо сам Петр Степанович в это время почему-то почти ничего не записывал.

 

II

Еще до того, как Петра Степановича арестовали, неприятель неожиданно быстро придвинулся к нашим местам, и старший сын Петра Степановича ушел в ополчение. Ему исполнилось 16 лет, и он решил, не исключено, что по подсказке старших товарищей, укрепить своим присутствием нашу редеющую военную силу. Возможно, к этому времени и относится приведенное выше недоставленное письмо Кати. К сожалению, даже несмотря на присутствие старшего сына Петра Степановича на полях боев, под Лозовой, куда привела его судьба, удача явно была на стороне противника. Дошло до того, что командиры стали спарывать свои петлички, дружески советуя своим подчиненным, чтобы они спасались, кто как может. Стал пробираться домой и старший сын Петра Степановича.

Не получая долгое время никаких известий от старшего сына и опасаясь за судьбу двоих младших, Катя и после того, как Петра Степановича забрали и увезли куда-то из Задонецка, пыталась эвакуироваться. За нее обещала похлопотать одна старая знакомая, жена председателя райисполкома, правда, она не знала, станет ли муж помогать, когда узнает, что Катерина – жена арестованного. Ждали, когда председатель возвратится – он уже неделю как мотался по району, пытаясь организовать хоть какую-то эвакуацию вверенных ему предприятий и учреждений. Но, к сожалению, вернуться в Задонецк он так и не успел. Вдруг ни с того, ни с сего нагрянули немцы и захватили его прямо в конторе совхоза, эвакуацию которого он организовывал. Кто да что? Им некогда было разбираться. Добрые люди сказали, что это – председатель райисполкома, немцы расстреляли его и пошли дальше.

Так Катя с детьми и не уехала из Задонецка в более безопасные места, и потом восемь месяцев они жили под немцами, заодно с которыми в Задонецке побывали также румыны и итальянцы.

Когда эти немцы вошли в Задонецк, Катя, уже больная и измученная, сказала в сердцах: «Слава Богу. Теперь никого не арестуют». Она, конечно, не должна была так говорить, тем более что, в их семье и арестовывать-то больше некого было, как она думала. Но слово сорвалось, теперь его из песни не выкинешь, правды же в нем оказалось немного. В декабре 1941 года немцы стали высылать оставшееся мужское население Задонецка в свои тылы, а с их точки зрения, к мужскому населению уже относились не только 16-летний старший сын Петра Степановича, но и его 14-летний средний сын.

Мужское население погнали пешком, в каком-то селе они переночевали, утром погнали дальше, и прошел слух, что конечным пунктом будет лагерь военнопленных. Такая перспектива мало кого привлекала, и по дороге мужское население стало разбегаться, надо сказать, при легкомысленном попустительстве со стороны немецкого, а, может быть, и румынского, – сейчас этого уже не выяснить – конвоя. При первой возможности, дали деру и сыновья Петра Степановича. На какое-то время они нашли приют в селе Большая Камышеваха, у одного неробкого хозяина, который уже приютил у себя семерых таких же беглецов. Теперь их стало девять. Хозяин был старостой этого села и довольно ловко лавировал между назначившими его немцами и своими односельчанами. Для немцев главным было обеспечить своих солдат провиантом, с каковой целью они периодически наведывались в село. Накануне староста ходил по дворам и предупреждал людей, чтобы те прятали живность и продукты, оставляя лишь немного: ведро картошки, пару кур… Подвода с немцами останавливалась около каждого двора, староста напускал на себя лютый вид, чуть ли не ногой открывая калитки, и грубо требовал продукты. Люди выносили заранее приготовленное.

Пряча у себя девятерых беглецов, староста немало рисковал, но и проявлял дальновидность. Он помогал им, как мог. Спали они покатом на полу, в доме. В поле оставались неубранные кукуруза и сахарная свекла, беглецы могли пользоваться печью, а хозяин даже делился с ними хлебом. Все это зачлось ему впоследствии, когда немцев прогнали. Его даже не стали арестовывать, а сразу мобилизовали в Красную Армию, так же, как и его сына. Что стало со старостой впоследствии, нам неизвестно, а сын его числится в довольно длинном списке жителей села Большая Камышеваха, отдавших жизнь за Родину.

Катя осталась в Задонецке с шестилетним младшим сыном в полном неведении о судьбе двоих старших, мучилась от этого неведения и просто таяла на глазах. Никакой медицины не было, только Люба, жившая неподалеку знакомая медицинская сестра, иногда навещала ее. Муж Любы, Николай, командир Красной Армии, не вернулся еще с финской войны, говорили, замерз где-то раненый. Катя тогда ей очень сочувствовала, утешала, как могла. Так они и сдружились. Люба работала в районной больнице, больные ее очень уважали, называли Любовью Петровной, считали, что она умеет лечить не хуже докторов. Но сейчас что она могла сделать без лекарств и прочих медикаментов? Только банки ставить?

Однажды Люба пришла проведать Катю и нашла ее в полном отчаянии: куда-то исчез младший сын. Надо было идти его искать, но куда? И сил совсем не было. Люба сказала, что она пойдет, поищет, но младший сын Петра Степановича нашелся сам. Он вернулся в румынской каске, с котелком, полным еще не остывшей похлебки. Оказывается, он ходил к церкви, возле которой стояли румыны, и глазел там на их полевую кухню. Котелок он нес с гордостью, ожидал похвалы, а мама расплакалась, стала кричать, чтобы он не смел уходить без разрешения, тетя Люба стала ее успокаивать, в общем, все получилось не так, как он ожидал.

Конечно, от таких переживаний можно было еще больше заболеть. Кате становилось хуже и хуже, и когда Задонецк освободили, она была уже очень слаба.

Старший и средний сыновья Петра Степановича возвратились домой в конце февраля 1943 года, когда немцы отступили. Отступить-то они отступили, но пока не очень далеко, так что Задонецк все еще был, можно сказать, на линии фронта. Чего же удивляться, что неподалеку от дома, старшего сына задержали, посчитав его по возрасту подходящим для военной службы и заподозрив в дезертирстве? А среднего сына отпустили.

Средний сын Петра Степановича добрался до своего дома, нашел его полуразрушенным – без двери, без окон, без галереи. Он стоял перед домом в полной растерянности, когда его окликнула проходившая соседка: «Живы они. Живы!..» Мама с младшим братом нашлись в подвале совхозной конторы, где, кроме них, пряталось от обстрелов человек тридцать. Средний сын вошел туда, мать бросилась к нему: «А где старший?» Средний сын внезапно заплакал, страшно стыдясь при этом своих слез, ведь кругом было столько народу. Но он не мог сдержаться, видно, сказалось напряжение последних дней. Мама и люди, находящиеся в подвале, подумали, что старшего брата уже нет в живых. Подвал затих, некоторые тоже утирали слезы.

Катя пошла в город с документами, нашла комендатуру, и вернулась со старшим сыном. Но сил не оставалось никаких, она слегла. Через неделю старшего сына официально мобилизовали в армию – он достиг, наконец, призывного возраста. Катя не смогла даже пойти его проводить, только с большим трудом собрала для него сумку с продуктами на дорогу и ждала, когда он зайдет попрощаться. Он успел заскочить домой, уже в солдатской форме, поцеловал мать, постоял возле нее минутку и побежал садиться на какой-то грузовик, правда, без приготовленной для него сумки с продуктами. Еще до его прихода в дом попросились трое красноармейцев – погреться. Уходя, они решили незаметно прихватить эту сумку с собой – мало ли какие превратности военного времени их ожидали.

Мартовское солнце пригревало, снег сходил, и Катя надеялась, что весной она станет поправляться. Но 24 марта ей стало совсем худо, она стала бредить, звала старшего сына, просила его не умирать, как будто это он умирал… Средний сын сбегал за Любовью Петровной, при ней Катерина и скончалась. Лекарств ведь все равно никаких не было.

Может быть, не случайно последние мысли Кати были о старшем сыне. Его пехотный батальон в этот день двигался по длинному лесному оврагу в направлении, указанном начальством, которое еще не знало, что все они находятся в окружении. Так мало того, над ними еще все время кружил самолет – «Рама» и все высматривал, а у немцев знаете, какая была оптика! Одним словом, внезапно с двух сторон этого оврага появились немецкие танки, а в таких обстоятельствах обычно у танков большие преимущества перед пехотой. Красноармейцы инстинктивно бросились в стороны, под защиту деревьев. Бросился и старший сын Петра Степановича. Стоял страшный грохот, и он как будто даже приближался, немцы стреляли по бегущим из пулеметов. Бежавший сзади красноармеец Кулаков, из-за фамилии, а возможно также и из-за плотного телосложения носивший прозвище Куркуль, крикнул «Ложись!» Старший сын Петра Степановича вжался в покрытую снегом землю и в туже минуту Куркуль рухнул на него, придавив своим немалым весом, и тем спас. Сам-то он получил пулю в спину, и ему уже ничто не могло помочь.

Немецкие танки еще немного постреляли и, видимо, не желая больше расходовать боеприпасы, поползли из оврага. Старший сын Петра Степановича переждал какое-то время, а когда урчание моторов сделалось почти неслышным, выкарабкался из-под коченевшего трупа Кулакова, распрямился, укрывшись за нетолстым стволом осины, осторожно огляделся и, не рискнув расстаться с винтовкой, стал пробираться наверх. Так же, видимо, поступили и другие выжившие, потому что, когда старший сын Петра Степановича добрался до верхнего уровня, там уже поджидали немцы, которые отобрав оружие, присоединили его к небольшой группе выбравшихся из оврага красноармейцев. Среди них оказался раненный в руку и стонавший от боли недавний одноклассник старшего сына Петра Степановича Дмитро. Немцы подождали немного, присоединили к группе еще двоих выкарабкавшихся из оврага, привели всех – человек двенадцать – к большой брезентовой палатке, и велели ждать под присмотром одного фрица с автоматом.

Возле палатки два немца играли в шахматы. Один из них проиграли старший сын Петра Степановича, решив проверить свои знания немецкого языка, предложил победителю сыграть партию. Тот согласился и довольно быстро получил мат.

Все было тихо и мирно, и, почувствовав себя победителем, по крайней мере, в шахматах, старший сын Петра Степановича спросил, нельзя ли перебинтовать руку его раненому товарищу. Немцы заулыбались, принесли аптечку, и сделали ему перевязку по всем правилам своей немецкой науки. Видно, они тоже чувствовали себя победителями.

Но ближе к вечеру приехал грузовик с какими-то другими немцами, они грубо приказали пленным лезть в кузов, в котором уже было несколько красноармейцев, стали кричать «шнелль!» и чуть ли не подталкивать прикладами, все произошло буквально за одну минуту, грузовик укатил, и с этого момента следы старшего сына Петра Степановича надолго теряются.

После смерти Кати в Задонецке осталось двое детей – одному было 14 лет, другому шел восьмой год. Что с ними было делать в обстоятельствах военного времени? Где-то в Змиеве у них жила бабушка, мать Петра Степановича, но адреса ее никто не знал, да и жива ли она еще, было неизвестно.

Пока среднего сына Петра Степановича приютила семья Маруси, но там он сразу почувствовал себя нежеланным нахлебником. Пошел к директору совхоза, знакомому отца, просить какой-нибудь работы. По неопытности он боялся, что директор даже не станет с ним разговаривать, а тот, наоборот, обрадовался – паренек возник прямо-таки вовремя.

Директору еще на той неделе пришла разнарядка из райкома партии – выделить одну девушку для работы на военном заводе – на Урале или, может, в другом месте, где людей не хватало. Парни-то все были на фронте. Но кого он ни выберет, сразу прибегают матери – и ни в какую! Да еще подарки приносят по дружбе! А тут – сирота.

– Хорошо, что ты непризывного возраста, – размышлял директор вслух. – Мы скажем, что тебе 16 лет, должно пройти. Получишь там специальность.

Так средний сын Петра Степановича оказался в Куйбышеве.

А младшего взяла к себе, не видя другого выхода, тетя Люба, хотя жившая при ней ее мать была недовольна, опасаясь, что втроем они не прокормятся. Люба же всегда хотела иметь сына, но не получилось. И она сказала матери:

– Если бы свой был, мы бы его не выгнали, прокормили бы. Прокормим и этого.

Вернется или не вернется Петр Степанович или кто-то из его сыновей, она тогда не думала. Хорошо еще, что советская власть вернулась. Но зимой 1944 года неожиданно появился и Петр Степанович.

 

III

Когда Петр Степанович возвратился из заключения, он сразу хотел забрать своего младшего сына, не сообразив еще по-настоящему, как он будет жить с ним в своем опустевшем очаге. А Люба привыкла уже к мальчику, и он к ней привык. Она понимала, что ребенка придется отдать, но все оттягивала этот момент.

– Петр Степанович, – говорила она, – куда вам сейчас брать ребенка, у вас у самого ни кола, ни двора. Зачем травмировать мальчика? Вы устройтесь сначала, обзаведенье какое-то сделайте, тогда и заберете. А пока пусть поживет в привычной обстановке. Видаться с ним вы сможете в любой момент – приходите и видайтесь.

Петр Степанович и стал приходить почти что каждый вечер. Если бы не стеснялся быть навязчивым, приходил бы и каждый. Днем он работал, мотался по совхозам, составлял всякие планы и отчеты, вообще восстанавливал свеклосахарное производство района, сильно пострадавшее от оккупации, отсутствия мужчин и других неурядиц военного времени. Но вечером… Одиноко было Петру Степановичу по вечерам, тоскливо. Он крепился-крепился, пропускал день-другой, а потом все-таки шел к Любе – он, правда, всегда официально именовал ее Любовью Петровной – повидаться с младшим сыном, конечно, но не только. Он у нее вообще как-то хорошо себя чувствовал, с ней можно было поговорить. Любовь Петровна поила Петра Степановича чаем и внимательно слушала его рассуждения о перспективах свеклосахарного производства, о роли агронома, которого у нас никогда не умели ценить, но, конечно, и о вещах более общих, всегда занимавших ум Петра Степановича. В то время он серьезно задумывался о послевоенном устройстве мира. Петр Степанович склонялся к тому, что в интересах полного избавления от войн должно быть создано Всемирное правительство. Но согласятся ли с этим его предложением американцы? англичане? Они, конечно, вынуждены были вступить с нами в союз, чтобы не оказаться под властью Гитлера, но, когда Гитлера не будет, снова могут возобладать их эгоистические интересы.

Любовь Петровна так высоко не летала, но все же и у нее находилось что сказать в пользу Всемирного правительства. Например, однажды у них в больнице оказался английский офицер, находившийся здесь с какой-то миссией и внезапно заболевший дизентерией. Так если не считать того, что он не говорил по-русски, он ничем не отличался от нормальных людей, даже дизентерией болел так же, как и мы. А немцы! На них-то она вдоволь насмотрелась, пока они здесь были. Среди них тоже были вполне нормальные люди. А итальянцы! Тут она начинала смеяться, у нее был очень приятный смех. По ее рассказам, итальянцы носили смешные шляпы с перьями и передвигались на мулах. В лютый мороз они просились в дом. Им говорили, что в доме тесно, нет места, а они отвечали, как малые дети: «Нам не интерес карашо, нам интерес жарко». Когда они заходили, ботинки их были расшнурованы, чтобы поскорее ноги оказались в тепле. А румыны, которые дали младшему сыну Петра Степановича котелок с похлебкой!

Так что все – люди, – заключала свой международный обзор Любовь Петровна, – я думаю, даже негры не слишком от нас отличаются.

Петр Степанович не рискнул признаться, что никогда не видел живого негра, но и он, конечно, не сомневался, что негры – такие же люди, как и мы, и что когда-нибудь и негр сможет занять пост председателя Всемирного правительства.

Само собой, Петр Степанович не раз все обдумал, прежде чем прямо сказать в один из таких вечеров.

– Любовь Петровна, вы остались одна, и я овдовел. Давайте соединим наши жизни.

Но если вдуматься, так все само к тому и шло. Младший сын и без того признавал Любовь Петровну за мать, даже называл ее «мама Люба», и она уже привыкла к нему, как к сыну. Петр Степанович хоть и был старше нее, но всего на десять лет, сверстников же Любови Петровны после войны, сами понимаете, было не густо. А после пронесшегося надо всеми урагана, после всевозможных потерь и разорений, следы которых видны были и в личной жизни, всем хотелось почувствовать какую-то опору. Петр Степанович, со своей стороны, как-то лучше рассмотрел Любовь Петровну и убедился, что может на ней жениться. Правда, она была медицинским работником, а в молодости у Петра Степановича было предубеждение к таким женщинам. Ее поцелуешь в приливе хороших чувств, а она столкнется с вашими зубами, и в голове у нее сразу: «у человека тридцать два зуба: восемь резцов, четыре клыка и двадцать зубов коренных». Однажды в те поры он объяснял одной молодой особе, почему для любви вредны медицинские знания:

– Я вот вас люблю, способен вами восхищаться, сравнивать вас с Венерой себя могу считать Демоном, но тут же – рядом – нарастают мысли, отравляющие всю поэзию, весь романтизм! Вы красавица, а рядом анатомия и физиология: я вижу ваш скелет, кишечник, голову в разрезе и ваши мозги с серым и белым веществом…

Помнится, эти объяснения вызвали неоднозначную реакцию. Венера и красавица были восприняты с плюсом, но кишечник и особенно скелет так смутили бедную девушку, что ухаживание за нею пришлось прервать.

Теперь таких запросов, как в молодости, когда Петр Степанович измерял проценты любви, у него уже не было, но все-таки он и сейчас все взвесил и пришел к положительным выводам. А будучи человеком наблюдательным, он, по некоторым признакам, предположил, что и Любовь Петровна будет не против его предложения. Окончательное решение Петр Степанович принял в бане, когда, освободившись от одежды и оставшись наедине со своим мужским естеством и окатив себя водой из шайки, он ощутил в себе прилив сил, которых, как ему казалось, у него уже почти не осталось.

Он не ошибся, и как-то все у них хорошо пошло, он даже не ожидал, считая себя уже почти стариком. А оказалось, что нет…

Петр Степанович и Любовь Петровна сначала жили, не расписываясь, но потом, ближе к концу войны, решили, что, пожалуй, большого смысла в этом нет, лучше узаконить отношения. Весной сорок пятого года они расписались и даже отметили это событие небольшой вечеринкой.

Особой свадьбы, конечно, не было, как, впрочем, ее не было и когда они поженились с Катей. А про пышную свадьбу Жгутика Петр Степанович давно уже забыл, как забыл о многом из той, прежней жизни, отрезанной от нынешней непонятной зыбкой чертой. Но все же событие отметили, пришли из знакомых два агронома – сослуживцы Петра Степановича, двоюродный брат Любови Петровны Виктор с женой. Сварили картошку, кильку соленую получили накануне по карточкам, капуста квашеная с зимы оставалась. Буханку хлеба Петр Степанович на базаре купил. Развели немного спирта, выпили за скорый конец войны – ждали со дня на день, тут уже сомневаться не приходилось, – побалакали. Двоюродный брат после продолжительных и упорных боев под Киевом остался без правой руки, так не погиб же! Он давно уже вернулся с фронта и научился все делать левой рукой, почти как правой, за столом даже и незаметно было, что он однорукий. Зато все знали, что он хорошо пел, отсутствие руки этому не мешало, и когда выпили еще по одной, Любовь Петровна попросила его:

– Заспівай, Вітя!

Все замолчали, и он тоже немного помолчал, а потом, как-то выпрямившись на стуле и плотнее опершись на его спинку, запел:

Хорошо пел Виктор, а кто о чем думал, пока он пел, мы не знаем. Любовь Петровна, например, плакала, да и Петра Степановича, видно, подпирали слезы, но он сдержался.

 

IV

В Куйбышеве среднего сына Петра Степановича определили на завод, привели к рабочему-фрезеровщику и сказали ему: «Это твоя смена». Через неделю парень уже работал самостоятельно, толковый оказался. Получал рабочий паёк, дали ему и место в общежитии – живи и живи. Может, он бы и задержался в этом Куйбышеве, но тут нежданно-негаданно вернулся отец из заключения и стал его разыскивать. У среднего сына Петра Степановича снова появилось что-то вроде дома, и он стал тосковать по отцу, по братьям, по Задонецку Волга тоже, конечно, хорошая река, но до Донца ей далеко. Он так и написал отцу: хочу вернуться домой.

Петр Степанович сразу понял, что средний сын попал в Куйбышев незаконно, не по годам, и отправил ему нужные документы. Средний сын Петра Степановича пошел с документами на прием к директору. Тот отослал его к заместителю по кадрам – лейтенанту НКВД. А заместитель мог принять его только через неделю. Парень решил, по легкомыслию, что дело уже сделано, перестал ходить на работу, настроение было чемоданное. Заместитель же – лейтенант НКВД – трудился под лозунгом «все для фронта»! Так что он принял через неделю среднего сына Петра Степановича, выслушал его, а потом взял за шкирку, вывел на улицу и сказал: «Иди работай!».

Появление среднего сына Петра Степановича перед своим учителем-напарником, фрезеровщиком, очень того удивило, но он же и подсказал решение: «Тебя судить за прогулы будут. Получи продовольственные карточки за месяц и беги». Повторять второй раз ему не понадобилось, несмотря на свои 15 лет, средний сын Петра Степановича был толковый малый, начитанный. Он получил и продал карточки и вскочил в последний вагон какого-то поезда, едущего на запад. В этом военном товарном поезде, в вагоне с саперами, он добрался до Ростова, они его еще и кормили.

На вокзале в Ростове его чуть было не задержали. Милиция проверяла документы, он попытался пристроиться к путевым рабочим, как будто он – один из них, но милиционеры его как-то вычислили и стали махать ему руками, дескать, ну-ка иди сюда! Он сделал вид, что идет к ним, усыпил их бдительность, нырнул под вагон и замешался в толпе. Выждал, когда поезд тронулся, снова запрыгнул в последний вагон и так добрался до Мариуполя. Здесь порядка было уже (или еще?) меньше, никто никого не трогал, и он довольно спокойно пересаживался с поезда на поезд, пробираясь на север – до Сталино, а потом и дальше.

Все путешествие длилось недели две, деньги кончились, и средний сын Петра Степановича научился немного подворовывать на чужих огородах, а то и на пристанционных базарах. Его ни разу не поймали, хотя в Харькове он чуть не попал в облаву, и в конце октября 1944 года он, наконец, добрался до Задонецка.

Не зная, куда идти, средний сын Петра Степановича явился к отцу в контору – она находилась в том же доме, что и до войны. Петр Степанович в это время излагал своим двоим сослуживцам, с которыми он сидел в одной комнате, идеи Лютера Бербанка, по его мнению, недооцененные. Когда кончится война, говорил он, они буду очень полезны для восстановления нашего сельского хозяйства. Вы представляете, американцы…

В это время открылась дверь, все трое подняли глаза от бумаг и увидели на пороге подростка с изможденным землистым лицом, в кепке, в промасленном ватнике и таких же ватных штанах. Петр Степанович не сразу понял, что перед ним – его сын, и чуть было не сказал ему, что он ошибся дверью…

Средний сын Петра Степановича ничего не знал о переменах в отцовской жизни и был немало удивлен, когда отец привел его к дому Любови Петровны, памятному ему по тем дням, когда он прибегал сюда звать тетю Любу к умирающей матери. Они вошли во двор, и он еще раз удивился, увидев прилипшую к оконному стеклу физиономию своего младшего брата: тот с любопытством глазел на отца, появившегося в неурочное время, да еще в сопровождении какого-то незнакомого парняги.

Петр Степанович не впустил среднего сына в дом, а попросил посидеть на бревнах, лежавших неподалеку от ворот. Сам же поспешно растопил печь, мотанулся с двумя ведрами к колонке за водой, и стал наполнять поставленную на плиту выварку. Внезапно Петр Степанович хлопнул себя по лбу, достал из погреба глечик с молоком, отлил из него молока в зеленую эмалированную кружку, заполнив до краев, отрезал большой ломоть хлеба, все это отнес среднему сыну, как-то безучастно сидевшему на бревнах, и попросил его еще немножко подождать.

Ноябрь в наших местах обычно холодный, а в октябре еще бывает тепло. Не так, как летом, но тепло. И в тот день стояла хорошая, солнечная погода. Но все же Петр Степанович пошел в огород за домом, расчистил небольшое место среди бурьянов и зачем-то стал разжигать там костер. Когда костер разгорелся, Петр Степанович позвал, наконец, среднего сына, посадил его на стоявший вблизи костра широкий пень и, выразив сожаление, что у него нет машинки для стрижки волос, удалил с головы своего сына столько волос, сколько позволила его техника владения ножницами. Голова получилась немного полосатая, но волос на ней практически не осталось.

После этого Петр Степанович с помощью специального ковшика налил в ведро горячей воды из выварки, разбавил ее холодной из другого ведра, отнес воду в огород, и велел сыну раздеться донага, что было несложно, потому что, как выяснилось, промасленная ватная одежда среднего сына Петра Степановича была надета прямо на голое тело. Эту одежду Петр Степанович тут же бросил в костер, куда до этого попали и все состриженные волосы. Сунув палец в ведро с водой, Петр Степанович убедился, что вода горячая, но терпимая, вручил сыну кусок хозяйственного мыла и стал поливать его из ковшика, следя за тем, чтобы сын везде хорошо намыливался, особенно в тех местах, где у него еще остались волосы, чтобы не пришлось состригать и их.

Сын делал все, что велел отец, но как-то вяло, пассивно, как бы перемогая себя. Уже когда он вытирался большим вафельным полотенцем, Петр Степанович заметил, что сын весь дрожит, несмотря на прилично гревшее солнце и полыхавший рядом костер. Он дал ему свои рубаху и кальсоны и предложил лечь в постель, на что сын охотно согласился, отказавшись от еды. Попросил только попить.

Разумеется, все происходившее не укрылось от глаз младшего брата, который уже все понял.

– Это мой средний брат? – спросил он Петра Степановича, когда тот вышел на кухню, чтобы заварить чай.

– А разве ты его не помнишь?

– Помню, только я его не узнал.

Петру Степановичу в тот день нужно было закончить срочный отчет, пришлось вернуться на службу поручив младшему сыну присматривать за братом до прихода мамы Любы. Она же, вернувшись с работы, застала среднего сына в бреду и, как медицинский работник, сразу заподозрила сыпной тиф. Как в воду глядела. Его срочно отвезли в больницу.

Когда через несколько дней средний сын Петра Степановича, наконец, пришел в себя, дежурная сестра обрадовалась, это был хороший признак. Больные тифом часто умирали в бреду, так и не приходя в сознание. Он же, очнувшись, чувствовал большую слабость, к которой добавилась неловкость: он с удивлением осознал, что лежит совсем голый, и страшно смутился. А в больнице просто были трудности с бельем.

В сентябре 1944 года младший сын Петра Степановича пошел в первый класс. Разумеется, Петр Степанович хотел, чтобы и средний сын возобновил учебу, прерванную войной. Сам средний сын хотел того же. Но как это сделать? Пока он добирался до дому, пока болел тифом, время текло, не останавливаясь, шел к концу ноябрь, учебный год давно начался, поступить куда-нибудь было уже невозможно. Пропадал еще один год, четвертый. Петр Степанович ужасно переживал из-за этого, пытался что-то сделать, но не смог. Ему было очень обидно, мы знаем об этом из его письма сестре.

Ты помнишь, как наши малограмотные родители лезли из кожи, чтобы мы все получили высшее образование? А мой сын, отличник, никак не может подняться выше семилетки. Директор школы у нас новый, никого из нас не знает. Я ходил к нему, просил взять сына в восьмой класс, а он заладил: в середине учебного года не имею права. «Если бы он в прошлом году закончил седьмой класс, тогда можно было бы еще подумать. А после такого перерыва – он будет тянуть класс назад». Говорить с ним было беcполезно, он смотрел на меня спесиво, как на замшелый пень.

Обиделся Петр Степанович, обиделся и даже не сумел этого скрыть. Но, может, это и к лучшему? Он излил свою обиду сестре, а она ему вот что ответила, телеграммой, заметьте.

Петру Степановичу в тот день нужно было закончить срочный отчет, пришлось вернуться на службу, поручив младшему сыну присматривать за братом до прихода мамы Любы. Она же, вернувшись с работы, застала среднего сына в бреду и, как медицинский работник, сразу заподозрила сыпной тиф. Как в воду глядела. Его срочно отвезли в больницу.

Когда через несколько дней средний сын Петра Степановича, наконец, пришел в себя, дежурная сестра обрадовалась, это был хороший признак. Больные тифом часто умирали в бреду, так и не приходя в сознание. Он же, очнувшись, чувствовал большую слабость, к которой добавилась неловкость: он с удивлением осознал, что лежит совсем голый, и страшно смутился. А в больнице просто были трудности с бельем.

В сентябре 1944 года младший сын Петра Степановича пошел в первый класс. Разумеется, Петр Степанович хотел, чтобы и средний сын возобновил учебу, прерванную войной. Сам средний сын хотел того же. Но как это сделать? Пока он добирался до дому, пока болел тифом, время текло, не останавливаясь, шел к концу ноябрь, учебный год давно начался, поступить куда-нибудь было уже невозможно. Пропадал еще один год, четвертый. Петр Степанович ужасно переживал из-за этого, пытался что-то сделать, но не смог. Ему было очень обидно, мы знаем об этом из его письма сестре.

Ты помнишь, как наши малограмотные родители лезли из кожи, чтобы мы все получили высшее образование? А мой сын, отличник, никак не может подняться выше семилетки. Директор школы у нас новый, никого из нас не знает. Я ходил к нему, просил взять сына в восьмой класс, а он заладил: в середине учебного года не имею права. «Если бы он в прошлом году закончил седьмой класс, тогда можно было бы еще подумать. А после такого перерыва – он будет тянуть класс назад». Говорить с ним было бесполезно, он смотрел на меня спесиво, как на замшелый пень.

Обиделся Петр Степанович, обиделся и даже не сумел этого скрыть. Но, может, это и к лучшему? Он излил свою обиду сестре, а она ему вот что ответила, телеграммой, заметьте.

СОГЛАСИШЬСЯ ОТПУСТИТЬ СРЕДНЕГО СЫНА ПОЛТАВУ ГРИЩЕНКО УСТРОИТ МАШИНОСТРОИТЕЛЬНЫЙ ТЕХНИКУМ ЭТОМ ГОДУ ПОЛУЧИТ СПЕЦИАЛЬНОСТЬ ДИПЛОМОМ ТЕХНИКУМА СМОЖЕТ ПОСТУПИТЬ ЛЮБОЙ ВУЗ ЖИТЬ У НАС РЕШАЙ СРОЧНО

Вот так Грищенки! Петр Степанович показал телеграмму среднему сыну, у того глаза загорелись. Решение приняли в тот же день, а через две недели средний сын Петра Степановича уже был студентом техникума и жилу Грищенок. Их сын Тарас, погодок старшего сына Петра Степановича, был на фронте, так что место у них было. Материально из дому помогали. Стипендии, конечно, не хватало, а Петр Степанович не хотел, чтобы его сын околачивался у сестры нахлебником, хотя Грищенки, по тем временам, и неплохо зарабатывали.

Когда Петр Степанович расписывался с Любовью Петровной, средний сын из-за учебы не мог приехать, да Петр Степанович и не настаивал, потому что средний сын был очень привязан к Кате, и ему, как посчитал Петр Степанович, его новый брак мог быть неприятен.

 

V

С Иваном Бутенко все было в порядке, на него пришла похоронка. А старший сын Петра Степановича как в воду канул. Как ушел в тот день, попрощавшись с матерью, так от него ничего и не слышали. Говорили – пропал без вести, так Петр Степанович считал, что большой разницы нет, – сколько убитых осталось не подобранными и не зачисленными в погибшие в первые годы войны. Немножко надеялся, конечно, но не так чтобы очень: война уже кончилась, а от него – ни слуху, ни духу.

И Маруся так рассудила. Ей было уже двадцать лет, к ней сватался Федя Коноваленко, тоже одноклассник. Он вернулся с войны почти неповрежденным, и у них уже все было решено.

А сын тут вдруг возьми и объявись. Он, оказывается, был в плену, потом его где-то проверяли на подозрительность. Слава богу, все оказалось в порядке, и теперь он снова служит в рядах Советской, бывшей Красной, армии и будет служить до тех пор, пока его не демобилизуют, а когда это произойдет, ему неизвестно. Все это было написано в треугольном солдатском письме без марки, которое вручила Петру Степановичу почтальонша, к счастью, хорошо ему знакомая: письмо-то пришло по старому адресу. С целью правильной доставки корреспонденции, почтальонша внимательно изучила все, что было написано на треугольном конвертике со штампом «Просмотрено военной цензурой» и, будучи немного в курсе обстоятельств жизни Петра Степановича, догадалась, что треугольничек пришел почти что с того света. Чтобы утвердиться в своей догадке, она даже помедлила немного возле калитки, но Петр Степанович не стал сразу разворачивать треугольник, а, с недоумением вертя его в руках, ушел в дом.

Письмо начиналось словами: «Дорогие Мама и Папа!». Позднее старший сын Петра Степановича, конечно, узнает, что мамы его давно уже нет в живых, потому что она умерла 24 марта 1943 года, в тот самый день, когда он попал в плен. Просто мистика какая-то! Но сейчас откуда он мог знать об этом, проведя столько времени в плену? Поэтому он и писал: «Дорогие Мама и Папа!». А как же он мог еще писать?

Что испытал Петр Степанович, развернув обычный по тем временам бумажный треугольник? Какие чувства? Чтобы ответить на этот вопрос, надо самому побывать в его шкуре, а нам не приходилось. Если бы он был женщиной, мы еще могли бы сами что-то вообразить, какой-нибудь там обморок, а потом, когда ей уже распустили кринолин, – ах! я всегда знала, что он жив! Какое счастье! И т. д., и т. п.

Но Петр-то Степанович был мужчиной и – к той поре – с довольно-таки дубленой кожей. Удивляться этому не следует. Мы специально посмотрели статью «Дубление» в Большой Советской энциклопедии, там прямо написано: «Широкое распространение в Советском Союзе в годы сталинских пятилеток методов ускоренного красного и комбинированного дубления привело к резкому сокращению длительности процесса дубления». Петр Степанович прошел и красное, и комбинированное, какие уж тут обмороки!

Но все-таки и он не остался бесчувственным и, по нашим сведениям, даже заплакал. Скупыми, мужскими, но все-таки слезами, а это с ним не часто случалось. Мы знаем только еще один случай, о котором не преминем вам сообщить в надлежащем месте. Были это слезы радости или слезы печали? Повод был радостный, что говорить, но он столько всколыхнул в душе. Все, конечно, обрадуются, узнав об этой счастливой новости, но Катя-то уже не узнает и не обрадуется. Может, Петр Степанович единственный и понимал, как ей всегда хотелось радостной жизни, и как мало радостей послала ей судьба. Пожалуй, только дети и были ее радостью, а все остальное, чего она ждала, соединяя свою жизнь с жизнью Петра Степановича, полного таких надежд… Обманул Петр Степанович ее ожидания, обманул, а она даже ни разу его этим не попрекнула. Ну да ладно.

Старший сын Петра Степановича вернулся летом 1947 года, в воскресенье. Когда он неожиданно и несколько нерешительно открыл калитку в знакомый еще по довоенным временам, но тогда чужой двор по Красноармейской 9, Петр Степанович, по случаю выходного дня, строгал доску, с помощью каковой намеревался укрепить расшатавшееся крыльцо. Можно сказать, что он готовился таким образом к приезду сына, зная об этом приезде загодя из последнего полученного им письма. Петр Степанович поднял взгляд к калитке, медленно положил рубанок – мимо вкопанного в землю стола, на котором лежала доска, так что рубанок упал на землю, – и стал всматриваться в вошедшего, с трудом узнавая в нем сына. Какое-то время оба стояли неподвижно, как бы привыкая друг к другу. Последний раз они виделись перед уходом сына в ополчение в 1941 году.

Мы не будем описывать последовавшую затем сцену, мы же при ней не присутствовали. Мы лишь знаем, что ко всем неизбежным в такой момент эмоциям у Петра Степановича добавлялось, буквально заглушая все остальное, желание как можно скорее накормить сына, ему казалось, что с этим нельзя медлить, как с искусственным дыханием. Как только он почувствовал, что может отойти от него, оставив покурить во дворе, он бросился в погреб, стал там чиркать спичками, чтобы зажечь керосиновую лампу, и почувствовал, что руки у него дрожат, и спички не загораются. Картошки он еще мог бы набрать в темноте, но ведь ему нужно было взять банку с помидорами, и он не знал точно, где стоит миска с малосольными огурцами.

Он чуть было не позвал сына – помочь засветить лампу, но вовремя опомнился, и ему удалось унять дрожь в руках…

Петр Степанович занялся чисткой картошки, стал зажигать примус, собирать на стол. За всеми этими делами ему почему-то легче было разговаривать с сыном, расспрашивать его про то, как он доехал от своего места службы в Германии, вообще про Германию… Не про плен, а как, например, немцы сейчас к нам относятся? Как там с продуктами? Хотя, скажем честно, немцы в тот момент его не сильно интересовали, его больше беспокоила предстоящая встреча сына с Любовью Петровной, когда она вернется с дежурства в своей больнице. Как оно все пройдет? Надо бы ее как-то предупредить.

Младшему сыну Петра Степановича было уже 11 лет. В то воскресенье он с утра болтался с хлопцами на Донце, вернулся, когда Петр Степанович заканчивал свои кухонные приготовления, и не сразу узнал в незнакомом дядьке в военной гимнастерке старшего брата. Петр Степанович велел ему поесть, а после сходить в больницу и сообщить новость маме Любе. Однако, быстро оценив значение момента, младший сын пришел в такое возбуждение, что есть не стал, а схватил вареную кукурузину, наспех посыпал солью, и, обгрызая ее на ходу, побежал в больницу, по дороге оповещая всех соседей о возвращении брата.

К вечеру об этой новости знал, можно сказать, весь город. Знакомые заходили поздороваться, а когда стемнело, собрались за вкопанным в землю столом несколько довоенных друзей старшего сына, принесли бутылку самогона. Пришли и Маруся, и Федя Коноваленко, и другие, человек пять или шесть. Многие разъехались, а кого-то уже и не было на этом свете. Помянули их, выпили за здравие тех, кто выжил, а Петр Степанович произнес тост прямо-таки философический.

– Человеческая жизнь, – сказал он, – быстротечна, и луна, что нам светит (все посмотрели на небо, потому что луна, в самом деле, сияла вовсю, хотя и закрываемая время от времени пробегавшими облаками) и светила еще при Навуходоносоре, только подчеркивает эту быстротечность. Но такой инфузории, как я, кажется, что она живет очень давно и даже познала законы жизни. Какой закон главный? Закон потерь. Только в детстве и немного в молодости мы приобретаем, а потом тратим и теряем. Тратим наши знания, а теряем человеков… – Он помолчал, как будто перебирал в памяти всех, кого знал и кого уже не было. А, правду сказать, так вспомнилась ему только Катя, ему снова ужасно жалко стало, что она мало хорошего успела увидеть в жизни, даже платья крепдешинового он ей не купил, а ведь ей так хотелось… Далось ему это крепдешиновое платье! Он представил себе, что она могла дождаться негаданного возвращения сына, от жалости голос его начал дрожать, потому Петр Степанович и замолчал ненадолго, но потом все-таки продолжил.

– Что такое закон природы? По закону всемирного тяготения вода может течь только вниз, через это никто и не видел, чтобы вода по своей воле текла вверх. Если б такое случилось, это было бы чудо, противное законам природы. – Петр Степанович снова сделал паузу, понимая, что речь его получается слишком длинной и надо дать ей достойное завершение. – По закону потерь мой сын не должен был бы вернуться, а он вернулся. Это – чудо. Наука не признает чуда, а я верю в науку, но за такие чудеса можно и выпить.

Все поддержали Петра Степановича одобрительными возгласами, стали чокаться, а потом долго еще сидели под скользившей между облаками луной, и Лена Верченко даже процитировала всегда трогавшие Петра Степановича стихи про луну, которая с высоты над Белой Церковью сияет; потом пели вполголоса «Розпрягайте, хлопці, коней», «Под звездами балканскими» и другие песни; потом снова разговаривали, перебирая события последних лет, – каждому было, что рассказать; снова помянули Ваню Бутенко и Витьку Непорожного – Петр Степанович знал обоих; Маруся даже всплакнула, опустив лицо и вытирая непрошеные слезы. Старший сын чокался со всеми, поддерживал беседу, но, в общем, был не очень-то разговорчив и, казалось, даже не все слышал, будучи погружен в свою думу. И Федя Коноваленко почти ничего не говорил. В войну он попал в окружение, выбравшись, оказался в партизанах у Ковпака, ходил героем, но в тот вечер ему неудобно было показывать свое геройство.

Петр Степанович и Любовь Петровна ушли раньше – ему с утра идти на службу, а она была после дежурства. Младший сын остался вместе со всеми. Любовь Петровна пыталась и его отправить спать, он только помотал головой и не стронулся с места. Разошлись, когда небо уже стало светлеть.

Пили немного, но все-таки хорошо, что у Любови Петровны, как у медицинского работника, дома всегда был небольшой запас спирта.

 

VI

Любовь Петровна тревожилась, как примет ее вернувшийся старший сын, но все прошло хорошо. Он был уже человек взрослый и повидал много такого, о чем не любил рассказывать. Когда он понял – после окончания всех проверок, – что сможет, наконец, вернуться домой, больше всего ему виделось, как мать радуется его возвращению. И когда отец написал ему в первом же письме, что мать умерла, он почувствовал не горе даже, а просто растерянность. Воображаемая встреча с матерью была в его сознании чем-то вроде пропускного пункта, через который ему предстояло пройти, чтобы вернуться в прежнюю жизнь, а потом уже зажить по-новому. А сейчас что?

Любовь Петровна, как умная женщина, рассудила, что сейчас главное для старшего сына Петра Степановича – после долгих скитаний по зыбкой мари войны – почувствовать твердый грунт под ногами, прочную стену за спиной. А они с Петром Степановичем жили по тем временам порядочно. У них был свой дом, унаследованный Любовью Петровной от родителей (мама умерла в самом конце войны), огород большой, пока были карточки, они всегда их хорошо отоваривали, Любовь Петровна уколы делала частным образом.

– Ты, – сказала она старшему сыну, – о прошлом не думай. Твое дело – доучиться еще один год, чтобы десятилетку закончить. А потом, если захочешь, пойдешь дальше образование получать. Мы с батькой поможем, не сомневайся.

Любовь Петровна, по знакомству, устроила старшего сына разнорабочим на хлебозавод, чтобы он получил продовольственные карточки и вообще… Хлебозавод, одним словом… А после работы он учился в вечерней школе, заканчивая десятый класс. К удивлению и даже гордости Петра Степановича, за пять…, да где там за пять, за шесть потерянных лет он почти ничего не забыл, и все эти тангенсы-котангенсы щелкал, как семечки. А директор школы, знакомый Петра Степановича еще по довоенным временам (он демобилизовался и вернулся на свою прежнюю должность вместо того нетопыря, что не хотел принимать среднего сына Петра Степановича в восьмой класс), говорил:

– У вашего сына – большие математические способности.

– Яблоко от яблони недалеко падает, – скромно улыбался Петр Степанович. – Я ведь в молодости сам преподавал математику.

Петр Степанович с удовлетворением поглядывал на старшего сына. Тот все еще частенько ходил в той же несносимой гимнастерке, в какой пришел со службы, но у него уже появились две гражданские рубахи – одна купленная, а вторую ему Любовь Петровна сшила из довоенного материала. Петр Степанович радовался, когда видел сына в гражданской рубахе, и заводил с ним разговоры о его дальнейших планах. Его намерение поступать в университет на физико-математический факультет Петр Степанович очень одобрял.

– Мне тоже надо было пойти по математике или по физике. У меня в молодости был знакомый, Жгутик, не знаю, где он сейчас, так он мне всегда говорил: «с твоими способностями, Петруша, не по агрономии надо было идти, а по точным наукам». Но тогда с сельскохозяйственными продуктами было неважно, и я решил двигаться в эту сторону. А то бы тоже мог сейчас быть физиком.

Вступительные экзамены старший сын Петра Степановича сдал прилично, бывший фронтовик, никаких трудностей с поступлением не было. Даже не посмотрели, что был в плену, о чем он написал в анкете. С продуктами из дому помогали. Он приезжал обычно на выходной, всей езды было часа четыре, проводил дома две ночи, и уезжал ранним поездом с вещмешком, наполненным разной провизией: крупами, картошкой, особенно Любовь Петровна заботилась, чтобы обязательно положить в вещмешок кусок сала. Оно не портилось, и калорийность была высокая. Любовь Петровна покупала сало на базаре, стоило это дорого, а ведь надо было и среднему сыну помогать, и самим кормиться. Но как-то она выкручивалась. Петр Степанович отдавал ей всю получку, а в детали особенно не вникал. Правда, завести козу – это была его идея, козье молоко не хуже коровьего, даже полезнее, а прокормить козу легче. В общем-то, такого голода, как в других местах, у них тогда не было, хотя, кажется в 1947 году, в больнице у Любови Петровны и открыли отделение для детей-дистрофиков.

Сын где-то раздобыл офицерскую полевую сумку, днем по выходным он доставал оттуда книжки и тетрадки и несколько часов занимался, расчистив себе место на обеденном столе. Петр Степанович не знал, что и думать. Он же сам был студентом и готовился, бывало, к экзаменам целыми днями и ночами. Но чтобы так круглый год сидеть над учебниками, даже по выходным, такого он не мог припомнить. Гражданская война, что ли, мешала? Больше руки поднимал перед каждой новой властью. А может, теперь иначе нельзя? Наука шагнула вперед, накопилось столько нового – все это надо выучить.

Петр Степанович старался не мешать занятиям сына, но когда тот делал перекур, обязательно заводил с ним какой-нибудь разговор на научные темы – о теории относительности и тому подобное. До войны Петр Степанович постоянно читал журналы, не только «Вокруг света», но и, например, «Знание – сила», научно-популярные книги, которые сын приносил из районной библиотеки, и, благодаря этому, даже в трудные времена ощущал свою сопричастность полету общечеловеческой мысли. Сейчас стало сложнее, журналы столько лет не выписывали. Расцвет ядерной физики прошел как-то мимо Петра Степановича, занятого агрономическим трудом, он узнал о нем, можно сказать, post factum, а о расшифровке письменности майи, да еще нашим земляком, харьковчанином, вообще впервые услышал от младшего сына.

Но все же совсем от научной мысли Петр Степанович не оторвался и по многим вопросам имел самостоятельное суждение. Он, например, не во всем был согласен с Эйнштейном, его смущала идея замедления времени, он где-то вычитал, что этого не может быть, даже Циолковский так считал. И теперь он интересовался, что думает по этому поводу его старший сын, начинающий физик.

Само собой, Петр Степанович интересовался и новыми веяниями в агрономической науке и даже, по поручению Общества по распространению политических и научных знаний, прочел в нескольких районных учреждениях лекцию об академике Вильямсе под названием «Старший агроном Советского Союза». Он внимательно следил за дискуссией, когда выводили на чистую воду вейсманистов-морганистов, но, конечно, не был таким бараном, чтобы верить каждому слову.

– Все-таки, – делился он своими сомнениями со старшим сыном, – я не согласен с тем, что наследственность не имеет никакой роли. Это Трофим Денисович загнул немного. Почему же тогда от симментальской коровы всегда рождается тоже симментальская, а не, допустим, шортгорнская? Как у вас там об этом говорят? Насчет хромосом? У тебя есть знакомые на биологическом факультете?

– Я когда-то интересовался проблемой невидимости, – сообщил он сыну однажды. – Ты не знаешь, ведутся сейчас какие-нибудь работы в этом направлении? Или это все засекречено?

Старший сын Петра Степановича, как назло, ничего об этом не знал. А ведь овладеть тайной невидимости было бы не менее важно, чем секретом атомной бомбы! Сын не спорил, пообещал навести справки и, если что узнает, сообщить отцу, но в тот момент явно был не в курсе. А может, знал, но не имел права разглашать? Петр Степанович относился к этому с пониманием, ни на чем не настаивал, но свою линию гнул. Его очень заботила обороноспособность СССР.

– Я перед войной был уверен, что у нас есть секретное оружие, какой-нибудь «генератор чудес», так что к нам и подступиться нельзя… На будущее что-нибудь такое обязательно нужно иметь, – резюмировал он разговор.

 

VII

Старший сын Петра Степановича стоял на верной дороге, а вот со средним было не очень хорошо. Он жил в Полтаве у Грищенок, учился в техникуме. Война приближалась к концу, Грищенки ждали возвращения сына Тараса, и средний сын Петра Степановича подумывал о том, что на последнем году учебы ему надо будет съехать от них и снять где-нибудь угол. Да. А единственный сын Грищенок погиб при осаде Кенигсберга, так что съезжать не понадобилось. Он так и остался на тарасовой кровати, рядом с его полкой с книгами. Средний сын Петра Степановича все их перечитал, он вообще с детства много читал, даже в Куйбышеве записался в библиотеку и в любую свободную минуту прилипал к книге. Кстати, поспешно покидая Куйбышев, он не успел сдать в библиотеку последнюю взятую книгу, «Тайна двух океанов», сперва хотел забрать с собой, а потом решил оставить в общежитии на тумбочке – не для того, чтобы кто-то сдал вместо него, а чтобы подольше не замечали его исчезновения.

Учиться ему было легко, он хорошо, с отличием, окончил техникум, и его сразу же призвали в армию. Оттуда он писал письма и отцу, и Грищенкам (с ними он переписывался по-украински), и из этих писем мы знаем, что и в армии он был на отличном счету, к окончанию службы был уже старшим сержантом. За год до окончания службы средний сын Петра Степановича занял первое место по плаванию в Киевском военном округе, и его наградили 20-дневным отпуском. Часть его он провел в Задонецке, съездил на денек в Харьков повидаться со старшим братом, студентом университета, а потом укатил в Полтаву – к Грищенкам, они его ждали. К тому же, там была еще одна девушка, Оксана… Так у них, можно сказать, ничего особенного не было, они только переписывались. Но, пребывая на военной службе, средний сын Петра Степановича стал сильно хотеть, чтобы после его возвращения со службы у них все-таки что-то было, и ему позарез нужно было встретиться с ней и убедиться в том, что и она хочет того же.

На прощанье тетя Галя, прослезившись, сказала, что его кровать всегда его ждет, а Грищенко пообещал найти ему хорошую работу, не очень обременительную, чтобы, вернувшись, – служить ему оставалось меньше года – он смог подготовиться к поступлению в институт и потом продолжить образование.

Но средний сын Петра Степановича не вернулся. Куда-то там его завербовали, что ли? Может, на остров Визе?

Мы ничего не знаем об этих обстоятельствах, откуда нам знать? Грищенко как раз в это время умер от разрыва сердца – была ли какая-то связь? Петр Степанович об этом особенно не распространялся, только в одном его письме старшему сыну мы находим небольшие и довольно-таки нечеткие сведения. Ничего особенного, но читатели – народ любопытный, может, их и заинтересует это письмо. Старший сын тогда уже реже приезжал домой, Петр Степанович частенько писал ему письма, советуясь по разным вопросам. Все письма, конечно, не сохранились, но одно нам удалось найти, вот оно.

Привожу основные выдержки из письма, которое только что получил от твоего среднего брата. Письмо отправлено 15-го мая.

Здравствуй Папа!

Папа, времени у меня очень мало, а особенно мало его будет летом. Через несколько месяцев к тебе заедет один человек с нашей бригады и расскажет тебе обо всем.

Развлекаться чтением беллетристики мне некогда, а мне надо книги, которые помогли бы мне подготовиться на паршивого хотя бы электрика. Моих знаний теоретических по электричеству вполне достаточно, но чтобы перемотать обмотку электромотора, сделать что-либо в электроприводах или зарядить или перебрать аккумулятор надо не радиотехнику, а литературу в этих направлениях. Электриком надо стать, чтобы облегчить свою жизнь, а также спастись от силикоза, которым меня, по-видимому, рано или поздно постараются наградить. Сейчас я работаю на вольном воздухе. В такой месяц, как январь, я только четыре дня был в будке. Эта зима здесь очень теплая, по рассказам старожилов.

У меня возможна такая перемена жизни, что и для своего тела я не найду места, не говоря о книгах, которые можно искурить и употребить на разные инструменты для развлечения. Но на сегодняшний день у меня есть куда положить книги, и можно сохранить их.

Солнце сейчас не заходит. Должен сознаться, что для здешних мест я зверски плохо одет. Но красивых вещей я иметь не смогу. Надо иметь вещи неважные на вид, но теплые. Шапка и рукавицы – больное место. Печалиться и о чем-то сожалеть мне некогда, да и смешно среди такого народа, как здесь.

Эх, какой я осёл был еще недавно! Здоровье мое довольно крепкое. Я стал суровей и крепче, чем до этой нахальной вербовки. Запасы витамина С в моем теле скоро иссякнут, и тогда будет хуже.

Если мне повезет, в начале 1955 года я должен быть дома. Я полон решимости назло всем негодяям вернуться еще здоровым, по-настоящему честным и неглупым человеком!

Живу я в будке 6х12. Нас много. Утром очень рано иду на работу, а вечером с работы, потом сплю, а дальше все сначала. Выходные определяются ненастными погодами. Но я за то, чтобы ненастных дней было меньше, так как каждый проработанный день, благодаря бригадиру, равен четырем.

Твой средний сын

15 мая 1952 г.

Далее он дает адрес, куда надо в начале осени заехать (у вас в Харькове) Туда должен приехать его бригадник. Ты сможешь заехать?

Вот и все.

Да, в словаре иностранных слов значится:

«Силикозис – легочная болезнь; встречается у пескоструйщиков, фарфористов и горнорабочих; вызывается длительным вдыханием кремнистой (кварцевой, песчаниковой) пыли.

Может быть, брат написал и тебе такое письмо, но я решил почти все списать. Получали вы от него что-нибудь?

По-видимому, надо поспешить с отправкой одежды. А также с витаминами. Может быть, отправить аптечные витамины?

С предыдущего письма я понял, что ему нужны учебники (в частности, по физике). Сообразно с этим и послал ему. А где найти те книги, что он сейчас просит?

Еще я пошлю ему бумаги. Часть его письма написана на конверте моего письма (прошлогоднего). Может, что-то надо бригадиру, о котором он пишет?

PS. Кстати, не знаешь, можно ли послать аптечные витамины? Как смотрят там, что это таблетки? Напиши мне.

Может быть, нужно послать шиповника или черной смородины? В черной смородине в 30 раз больше витамина, чем в луке, например.

Папа.

Вы что-нибудь поняли? Мы тоже – нет. Только потом уже, после всяких разысканий, нам удалось восстановить более или менее связную картину.

Старший сын Петра Степановича тогда встретился с упомянутым в письме однобригадником своего среднего брата и постарался его обо всем расспросить. Писать отцу о том, что узнал, не стал, а съездил специально в Задонецк и все сообщил в разговоре с глазу на глаз. Оба они знали, конечно, о самом факте ареста и заключения, но без ставших им теперь известными подробностей.

Оказывается, средний сын Петра Степановича был американский шпион. Его разоблачил его близкий друг из одного с ним взвода. Однажды, будучи в увольнительной в Днепропетровске, поблизости от которого протекала их служба, они разглядывали генеральский ЗИМ – новую, только что появившуюся машину с мотором в 90 лошадиных сил.

– Здорово! – сказал средний сын Петра Степановича, чемпион по плаванию, – только если бы эти лошадиные силы в поле, где на бабах пашут, а не одному генералу….

Пересказывая эти слова в Спецотделе, куда близкий друг среднего сына Петра Степановича обычно сообщал подобную информацию, он еще не понимал, что вышел на шпионское гнездо, но товарищам из Спецотдела сразу все стало ясно: это было типичное высказывание американского шпиона. Когда в 1950 году воинскую часть среднего сына Петра Степановича отправляли в Германию, его самого оставили в Днепропетровске, чтобы держать подальше от Америки, и продолжали собирать агентурные сведения о нем, читать его переписку с отцом, Оксаной, тетей Галей (по-украински). Спешить чекистам было некуда, хорошие сержанты тоже были нужны. И вообще интересней было удивить шпиона неожиданностью, преподнести ему, так сказать, сюрприз. Его арестовали на рассвете того дня, когда он должен был получить документы о демобилизации.

Судила тройка, был адвокат – безликий старикашка с палкой, но не мог же он всерьез защищать человека, обвинявшегося в шпионаже в пользу американской разведки, да еще и подозревавшегося в украинском национализме. Средний сын Петра Степановича молча слушал обвинения, тоже прекрасно понимая, что защищаться бесполезно, сказал лишь: «я не виновен» и замолчал. Адвокат попросил суд принять во внимание молодость подзащитного и дать ему только 10 лет строгого режима.

Петр Степанович выслушал рассказ старшего сына молча, с каменным лицом. Они сидели вдвоем на кухне, старший сын, не выдержав этого молчания, встал и, повернувшись спиной к отцу, стал мыть посуду.

– А тебя это может затронуть? – внезапно нарушил молчание Петр Степанович. – Как брата американского шпиона? Ты же по такой специальности учишься!

– Не знаю. Может, и затронет. Но пока никто ничего не говорил. По-моему, они сами не верят в это шпионство, просто у них есть разнарядка, сколько человек надо посадить каждый год. Это же дармовая рабочая сила.

– А почему твой брат пишет о каких-то зачетах – четыре дня за один? Ты понимаешь, что это значит?

Старший сын Петра Степановича долго молчал. Потом сказал.

– Это значит, что мой брат работает на урановых рудниках. В Певеке, на Чукотке.

Вся посуда была вымыта, и старшему сыну Петра Степановича пришлось повернуться лицом к отцу. Тот сидел все с тем же неподвижным каменным лицом, и по нему текли слезы.

 

VIII

Младший сын Петра Степановича в то время еще учился в школе. Школы во время войны сделали, как до революции, – отдельно мужские, отдельно женские, младший сын Петра Степановича пошел в первый класс уже в мужскую школу. Петр Степанович не знал, что об этом думать. Когда он учился в реальном училище, там женского пола не наблюдалось, может быть, и надо было вернуться к тем временам? Не так уж было и плохо, если не считать эксплуатации человека человеком. А с другой стороны, Петр Степанович уже отвык от того, к чему привык при царе, и теперь всякие нововведения старых порядков вызывали у него, как у человека критически мыслящего, недоумения и даже едкие замечания.

К ним иногда захаживали в гости двое военкоматских, бывшие сослуживцы первого мужа Любови Петровны, из одного с ним военного училища. Они всю войну прошли, а теперь работали на заслуженном отдыхе в военкомате в чине то ли майоров, то ли подполковников. Любовь Петровна, когда встречала кого-нибудь из них на улице, упрекала:

– Коль, что-то вы меня совсем забыли. Зашли бы, посидели, вспомнили молодость.

Вот они и заходили. Петр Степанович любил с ними покалякать, и тон его при этом был покровительственно-иронический. Все-таки он был старше их лет на десять и, конечно, умудреннее.

– А, золотопогонники пришли! – говорил Петр Степанович, вернувшись с работы и застав гостей уже за столом с Любовью Петровной, по крайней мере, после первого чокания.

– Здравствуйте, господа офицеры! – Он подсаживался к столу.

– Как вошел в комнату, сразу не разобрался, думал, снова Деникин заявился, и меня сейчас будут в тюрьму брать.

Они не обижались, даже смеялись:

– Мы только мобилизовать можем, сажают другие. Также и с сыном иногда разговаривал:

– Ну, как там у тебя дела в мужской гимназии? Закон Божий еще не ввели?

Школьными делами сына больше Любовь Петровна занималась, да и ей не приходилось в них особенно встревать. Сыновья Петра Степановича, как один, в школе учились хорошо, особых забот с ними не было. За всю учебу родителей только два раза вызывали к директору школы, и то не по учебным вопросам, а по политическим. Первый раз – с целью выявления националистических настроений, это еще до войны было, когда старший сын нарисовал желто-голубой пейзаж. А второй раз – уже теперь, по совсем смехотворному поводу.

Младший сын был уже в седьмом классе, и какой-то дурак придумал игру: на переменке закрывали класс изнутри, засовывая ножку стула в ручку двери, и с криком «кастрировать!» налетали гурьбой на какого-нибудь одноклассника, спускали ему штаны и с гоготом рисовали ему мелом внизу живота пятиконечную звезду или что-нибудь еще. Кто-то, видно, наябедничал родителям, дирекция школы переполошилась, началось расследование: надо было выявить зачинщика. И почему-то решили, что зачинщиком был младший сын Петра Степановича, староста класса и физически самый сильный. Пришлось Любови Петровне идти в школу объясняться.

Младший сын Петра Степановича согласился с тем, что игра глупая, но зачинщиком себя не считал. У него выходило, что никаких зачинщиков и не было, идея носилась в воздухе. А то, что он, как староста класса, не только не прекратил глупую игру, но даже принимал в ней участие, так это была его ошибка, которую он признавал.

Разговор происходил в кабинете директора, где, кроме него, Любови Петровны и младшего сына Петра Степановича, присутствовала учительница истории – секретарь школьной партийной организации. Если бы младший сын Петра Степановича был какой-нибудь двоечник, злостный нарушитель дисциплины, то его можно было бы очень просто исключить из школы, не дать ему поступить в восьмой класс, вообще как-нибудь примерно наказать. Но он был хорошим учеником, гордостью школы на спортивных соревнованиях, дирекция и партийная организация были в затруднении.

– Ты же пионер, ты должен знать, что означает пятиконечная звезда. Что она символизирует? – спросила учительница истории. Говорить о собственно спускании штанов она постеснялась.

– Она символизирует единство интересов трудящихся пяти континентов, – ответил младший сын Петра Степановича.

– Ну, вот видишь! – воскликнула учительница истории.

Потом она добавила еще несколько слов о великих стройках коммунизма и о борьбе за мир во всем мире, все это, по ее мнению, были несовместимо с подобными хулиганскими выходками.

Младший сын Петра Степановича был вынужден согласиться с ней и пообещать, что он больше никогда не допустит повторения подобных глупых игр…

– Хулиганских выходок! – прервала его учительница истории… да, хулиганских выходок, и вообще будет более ответственно относиться к своим обязанностям старосты класса.

Петр Степанович, получивший полную информацию от Любови Петровны, счел отцовским долгом тоже поговорить с сыном. Но что ему сказать?

– Я не понимаю, – начал он, – это просто какие-то «Очерки бурсы»! Ты читал?

– Читал, ну и что?

В самом деле, ну и что? У Петра Степановича так получилось, что он мало имел возможности наблюдать старших сыновей в подростковом возрасте, время к этому не располагало. Поэтому его удивила легкая интонация бунта, расслышанная им в этом «ну и что?». Надо было найти убедительные аргументы.

– Люди скоро будут летать на Луну, – заметил он резонно. – Так уж, наверно, не бурсаки полетят!

Но младший сын Петра Степановича, кажется, не очень следил за ходом его мыслей, у него были свои.

– Пашка настучал, я точно понял, когда она заговорила про звезду. Когда рисовали серп и молот, его не было, она про это и не знает. А то бы тоже припомнила. Ну ладно..! (Интонация была угрожающей, а кроме того, по мелодии фразы видно было, что перед восклицательным знаком, там, где у нас стоит многоточие, у него должно было возникнуть какое-то слово, вроде «сука!», но он знал, что отец этого не переносит, и удержался).

– «Она!» – передразнил Петр Степанович. – Не она, а Валентина Алексеевна! Смотри мне! Чтобы больше этого не было! Ты думаешь, у родителей других дел нет, как ходить к тебе в школу!

Петр Степанович не вполне был доволен своим воспитательным вмешательством, нужен бы более обстоятельный разговор. Но дерзость сына вывела его из себя, и он сорвался. Когда бы это он, Петр Степанович, позволил бы себе так разговаривать с отцом? А этот! Молокосос!

К десятому классу конечно, все это забылось. Правда, перед концом девятого класса произошел еще один случай, даже опасный, но опять все обошлось.

Младший сын Петра Степановича учился во второй смене. В тот день, 5 марта, ему предстояло писать классное сочинение по произведению писателя Михаилы Коцюбинского «Fata morgana», и с утра он пошел в читалку районной библиотеки, чтобы подготовиться. Еще несколько его одноклассников пришли за тем же – учительница украинской литературы требовала, чтобы в сочинениях не только отражалось знание произведения, но и светилась связь с современностью. Например, надо было обязательно указать, что цитату из «Fata morgana» привел в своем выступлении, будучи главой Коммунистической партии Украины, товарищ Каганович. Эту цитату ученики должны были знать наизусть: «Ідуть дощі. Холодні осінні тумани клубочаться угорі і спускають на землю мокрі коси. Пливе у сірій безвісті нудьга, пливе безнадія, і стиха хлипає сум. Плачуть голі дерева плачуть солом'яні стріхи, вмивається сльозами убога земля і не знає, коли осміхнеться. Сірі дні зміняють темнії ночі. Де небо? Де сонце?» Но одно дело – знать наизусть, а другое – объяснить в письменной форме, что хотел сказать автор, а особенно – товарищ Каганович. Один ученик, отвечая на уроке, предположил, что, наверное, они хотели сказать, что до революции на Украине была плохая погода, так учительница подняла его на смех. И она сказала, что именно надо почитать, чтобы знать, как правильно ответить на этот вопрос.

Заведующая читальным залом, брюнетка в украинском стиле – с косами вокруг головы и черной мушкой над верхней губой – была очень строгая, особенно по части поддержания тишины в зале, она даже болтливых мальчишек могла укротить: никаких разговоров! Младший сын Петра Степановича любил всем давать смешные прозвища, ее он прозвал «Гандзя»

– «Гандзя рыбка, Гандзя птичка, Гандзя цяця-молодычка», – похохатывал он, само собой так, чтобы она не слышала, еще чего не хватало! Сейчас она сидела за своей стойкой, народу было немного, в основном школьники, два каких-то старичка, листавших газеты, если бы через зал, извините, пролетела муха, – все бы услышали.

Вдруг шум, тарарам, оказывается, умер Сталин, и сейчас будет траурный митинг. Пришел заведующий библиотекой, инвалид войны без руки, – он в читальном зале редко появлялся, сидел где-то в своем кабинете, – и стал держать речь. Заведующий библиотекой говорил о большом горе, которое постигло советский народ, о том, что сегодня никто в стране не может удержаться от слез, и было видно, что он делает огромные, но безуспешные усилия, чтобы вызвать слезы и у себя. Ничего не получалось, только голос стал немного гнусавее, как у притворно плачущего ребенка. Учитывая серьезность момента, все сидели с вытянутыми лицами, а младший сын Петра Степановича, разгильдяй, не удержался и фыркнул. Нашел время! Понимая легкомысленную неуместность своего поведения, он опустил голову к столу и уткнулся лицом в раскрытый журнал «Вітчизна». Возможно, он надеялся, что если он примет такую позу, то его смех будет принят за рыдание? Обмануть Гандзю было, конечно, невозможно. Она подлетела к нему сзади, не говоря ни слова, выхватила журнал, так что младший сын Петра Степановича стукнулся носом об стол, и удалилась.

После окончания митинга он подошел к стойке, где выдавались книги, и попросил назад свой журнал, но не тут-то было. Гандзя, обычно благоволившая к нему, как к постоянному читателю, сейчас даже не стала разговаривать – только посмотрела с необыкновенной государственной свирепостью и объявила, что на месяц исключает его из библиотеки. Хорошо хоть не навсегда, и в школу не сообщила, а то могло кончиться хуже. В прошлом году одного мальчика из их школы спросили на уроке истории, почему Ленин взял себе такую фамилию. Надо было сказать, что в память о Ленском расстреле, а он не знал и честно сказал:

– Не знаю. Может быть, от слова «лень». Так его исключили из комсомола. Навсегда.

У Петра Степановича на службе в тот день тоже, конечно, был траурный митинг. Вечером он вернулся домой, слышит на кухне какой-то гогот. Он открыл дверь кухни, а там младший сын с двумя приятелями смакуют подробности утреннего происшествия. Приятели увидели Петра Степановича, и с хохотом стали ему пересказывать, как его сын отличился. Петр Степанович сумрачно постоял в дверях и, ни слова не сказав, вышел из кухни, плотно закрыв дверь.

Вообще-то Петр Степанович недолюбливал Сталина, его роль в революции считал он, сильно преувеличили. В семейном кругу он, не таясь, говорил об этом, а иногда и с сослуживцами делился – осторожно и только с теми, кто понадежнее.

– Я же помню, – рассуждал он на правах пожившего человека, – тогда его никто не знал, про Махна и то мы больше слышали. А теперь, можно подумать, Ленин да он, больше никого и не было. Не знаю, может, конечно, он и не виноват, а приближенные подхалимы стараются. Там уже никого из революционных деятелей не осталось, кроме Молотова. Генералиссимус! Понадавали ему орденов, вешать некуда, скоро на спину будут прилеплять. Восхваляют до небес, разве это прилично? Что он не видит, что ли? Теоретик он сильный, я не говорю, в вопросы языкознания здорово вник. А в людях плохо разбирается, слишком доверяет подхалимам, а они творят, что хотят. За что моего среднего сына посадили? Тоже мне, шпиона нашли!

Большого горя при известии о смерти вождя Петр Степанович не испытал, а тревога была. Дальше-то что будет? Интуиция подсказывала, что хуже не будет, ощущалось даже что-то вроде надежды – в том смысле, что пусть даже и неизведанное, но новое. Но и опасения были, неизвестно ведь, кто станет новым вождем и как он себя проявит. Достойных кандидатов он не видел.

– Жалко, Кирова убили, – посетовал он, когда после траурного митинга его сослуживцы стали строить догадки насчет будущего вождя. – Этот смог бы! А Маленков может не потянуть. Молотов тоже, конечно, подходит, но возраст уже не тот…

Горя, повторяем, Петр Степанович не чувствовал, но почему-то ему не нравилось, что его не чувствовали и другие, – он это ясно видел, наблюдая людей вокруг себя, особенно тех, кто считал нужным добровольно или по долгу службы выразить свое горе прилюдно, – получалось очень фальшиво, лучше бы уж молчали, думал Петр Степанович.

А тут еще эти лоботрясы со своим рёготом… Все-таки, какой-никакой, а человек помер!

 

IX

Интуиция не обманула Петра Степановича. Несмотря на всенародную беду в виде смерти вождя, жить стало не только не хуже, а, можно сказать, даже лучше. Жалко только, думал иногда Петр Степанович, что эта беда не случилась раньше.

Уже в начале лета по деревням прошел слух, что, вроде, будет послабление с сельхозналогом. Петр Степанович отказывался верить этим слухам, потому что такое послабление было бы разумным шагом, с хозяйственной точки зрения, и к тому же большой поблажкой колхозникам. Ожидание подобных перемен настолько противоречило жизненному опыту Петра Степановича как агронома, много повидавшего за свою жизнь в сельском хозяйстве, что любой бы на его месте не принял нелепые слухи всерьез. Но надо же! – к концу лета слухи оправдались, и Петр Степанович вынужден был признать ошибочность своих предсказаний и даже отчасти пересмотрел свое отношение к Маленкову, которое, правда, впоследствии ему пришлось пересмотреть еще раз.

Потом неожиданно, раньше, чем загадывал, вернулся со своего острова Визе средний сын Петра Степановича. Тут уж Петр Степанович вообще возомнил бог знает что. Ему стало казаться, что 1954 год чем-то напоминает 1922, у него как у агронома закопошились в голове разные идеи, он даже стал вспоминать, чему его обучали, пусть и нерегулярно, в молодые годы в Ново-Александрийском институте сельского хозяйства и лесоводства, а то и свои первые успешные опыты хозяйствования в культурно-семенном питомнике – чем черт не шутит!

Петр Степанович давно считал, что в организации сельского хозяйства у нас имеются большие недостатки, а теперь, преждевременно решил он, их можно начать исправлять.

– Конечно, – говорил Петр Степанович, правильно расставляя политические акценты, молодому специалисту Маргарите Акимовне, только что окончившей институт, – немцы тут все поразоряли. Если бы не война, мы бы уже ого-го куда улетели! Но все-таки, если бы организация была правильная, так голода сорок шестого года можно было не допустить.

– Но что же делать, если во многих местах случился неурожай? – спрашивала молодой специалист.

– На то и существует агрономическая наука, Маргарита Акимовна, чтобы он не случался, – назидательно разъяснял ей Петр Степанович. – У нас сейчас в районе агрономов в десять раз больше, чем было, когда я начинал работать, а толку – в десять раз меньше.

Помню, у нас был один опытный агроном, Шкодько, дак разве ж его сравнишь с нынешними? Чем они заняты? Возьмите главного агронома района. Ему бы выехать на поле, проветриться от канцелярской духоты, а он сидит и строчит очередной отчет.

А мы, агрономы-отраслевики? Такие же канцеляристы. Разложим перед собой бумажные «простыни» со всякими рубриками и с утра до вечера заносим туда цифры. Ладно бы еще правильные, а то ведь сплошь и рядом – франко-потолок. В колхозы нам тоже ездить некогда, да и податься туда можно только случайной под водой или в кузове попутного грузовика, если возьмет…

Маргарита Акимовна, молодой специалист, была благодатной аудиторией, Петр Степанович оттачивал на ней свою аргументацию. Но мы задаем себе вопрос, не пытался ли Петр Степанович говорить в том же духе с другими людьми, более зрелыми, чем Маргарита Акимовна, и уже имевшими сложившееся мировоззрение. И не происходили ли у него на этой почве какие-нибудь стычки, на манер тех, какие у него постоянно возникали в довоенный период? Если бы этого не было, откуда бы взялся такой, например, документ?

Секретарю Харьковского обкома КПУ

Харьковский сахсвеклотрест мне, как старшему агроному свеклобазы, поручил срочно составить план размещения сахарной свеклы в зоне свеклосеяния нашей свеклобазы, согласовать этот план с нашими райисполкомами и представить в трест. (Петр Степанович явно не следил за литературным стилем своего послания, видимо, он был сильно возбужден, когда его писал. Впрочем, может быть, ему просто нравилось слово «свекла»).

Я составил план размещения свеклы к 2 июня, представил лично райисполкомам на рассмотрение. 9 июня, накануне отправки утверждения планов, я явился и к председателю Задонецкого Райисполкома с просьбой дать мне утвержденный план, но он меня повел к секретарю РК КПУ т. Крутько. Т. Крутько лаконически сказал: «Днями рассмотрим на бюро». Поскольку мне поручено представить план сахсвеклотресту к 10 июня, естественно, что я об этом сказал т. Крутько, но он, вместо того, чтобы по-человечески разъяснить, рассказать и дать совет, что же делать мне с несвоевременной доставкой в Харьков плана, начал меня оскорблять: называть гастролером, бездельником и т. д. Я должен был ему сказать, что секретарю райкома не к лицу так вести себя. Т. Крутько в грубой форме предложил мне «убраться вон», назвав меня нахалом и мерзавцем, и сказал мне, чтобы я никогда не являлся в райисполком и райком.

Я не могу простить т. Крутько такие оскорбления и обращаюсь к Вам с просьбой, чтобы вы, как секретарь Обкома КПУ, призвали его к порядку, ибо не к лицу секретарю райкома оскорблять меня, старого агронома, проработавшего 32 года в сельском хозяйстве, такими словами, как бездельник, гастролер, мерзавец, не имея к тому никакого повода.

Старший сотрудник свеклобазы Петр Степанович К.

г. Задонецк, Красноармейская ул., 9

10 июня 1954 года.

Расхрабрился, расхрабрился Петр Степанович! Почувствовал какие-то перемены в воздухе? Мы не знаем. Но письмо написал. И не куда-нибудь, а в Обком!

В разных райкомах и райисполкомах Петр Степанович постоянно вращался, по долгу службы, даже и будучи беспартийным, а вот в Обкоме партии не бывал ни разу. Наезжая в Харьков, случалось, проходил мимо и всегда испытывал уважение – чувствовалось, что там, за хорошо вымытыми окнами, работают люди солидные, с широкими горизонтами, не то что в этих райкомах, где хам Крутько может орать, ругаться по-черному (об этом он уж и не стал писать) и чуть не топать ногами.

В отличие от отца, младший сын Петра Степановича уже один раз побывал в Обкоме партии. Году в сорок восьмом он летом отдыхал в областном физкультурном пионерском лагере, потому что у него оказались большие спортивные способности, и его туда послали как чемпиона района среди детей по гимнастике. Петру Степановичу это было приятно, он гордился успехами сына, к тому же в этом лагере было повышенное питание – с целью укрепления здоровья молодых физкультурников.

Дети в лагере не только отдыхали, но также все время соревновались – на разных спортивных снарядах, играя в футбол и волейбол и бегая наперегонки с передаванием специальной палочки. Младший сын Петра Степановича тоже бегал и играл в футбол, но особенно хорошо у него получались упражнения на параллельных брусьях, он все время занимал на этих брусьях первое место. В конце месяца стали готовиться к заключительной спартакиаде, после которой на большой лесной поляне должен был состояться торжественный пионерский костер. Старший пионервожатый, партийный студент, недавно только снявший лейтенантские погоны, задумал, возможно, с целью привлечения к себе дополнительного внимания, позвать на праздничный костер какое-нибудь областное начальство. Он посоветовался со своими приятелями в обкоме комсомола, они прощупали почву и сказали, что можно пригласить третьего секретаря обкома партии, еще будет журналист из областной газеты, и потом все осветит.

Секретарь обкома должен был приехать не сам по себе, а по приглашению пионеров – одаренных физкультурников. В лагере отобрали пять делегатов – трех мальчиков и двух девочек, и они, нарядные, в белых рубашках и красных галстуках, вместе со старшим пионервожатым, в назначенное время на специальном автобусе поехали в Харьков, на улицу Дзержинского, вручать приглашение.

Среди делегатов был и младший сын Петра Степановича, абсолютный чемпион по параллельным брусьям, и он потом рассказывал, как ему понравилось в обкоме партии. Одна девочка из их делегации, художественная гимнастка, кстати, дочка генерала, сказала, что там все отделывали пленные немцы, очень хорошие мастера, они и у них дома делали ремонт и даже какие-то альфрейные работы. В обкоме партии все сияло ухоженностью и чистотой, по коридорам были протянуты красные ковровые дорожки, никто не сидел в этих коридорах на стульях в ожидании, когда его примут, как привык видеть Петр Степанович во всех районных конторах. На улице стояла июльская жара, а здесь было прохладно, тихо и спокойно, почти никаких людей делегаты не встретили, видимо все сидели и вдумчиво работали за закрытыми белыми дверями. Рассказы сына об этой деловой обстановке еще более укрепили уважение Петра Степановича к обкому партии.

Надо, правда, сказать, что передать приглашение на праздничный костер третьему секретарю обкома партии делегатам тогда не удалось. Они зашли в его приемную, тоже тихую и спокойную, секретарша попросила их посидеть на стульях и вышла куда-то. Делегаты сидели, разговаривая вполголоса и поглядывая сквозь раскрытое окно на почти неподвижную тополиную листву за окном. Девочка, дочь генерала, терпеливо держала в руках скрученный в трубочку листок ватманской бумаги, вырванный из альбома для рисования, на котором красиво было написано приглашение и нарисованы значки БГТО и ГТО А секретарша все не возвращалась. Никто не выходил и из кабинета секретаря. Прошло минут сорок, секретарша появилась на минуту, попросила еще немножко подождать и снова вышла. Когда миновало еще около часа, забеспокоился старший пионервожатый. Во-первых, они должны были возвратиться в пионерлагерь к обеду, чтобы не нарушать распорядок дня, а во-вторых, вообще непонятно, зачем было назначать детям время, если ты не можешь в это время поговорить с ними хотя бы пять минут. Старший пионервожатый, даром что бывший офицер, а, может быть, именно поэтому, не рискнул заглянуть в дверь кабинета, боясь побеспокоить секретаря обкома, если он там находился, а вышел на разведку в коридор. Минут пятнадцать не было и его, а когда он, наконец, вернулся, то сразу же объявил, что сегодня встреча не состоится.

Дети расстроились, а уже в автобусе девочка, дочь генерала, которой, наверно, надоело держать в руках бумажный рулончик, сказала:

– Мы могли оставить ему наше приглашение, он бы его потом прочел.

На что старший пионервожатый возразил как-то неохотно, не сразу:

– Оно ему уже не понадобится. Он сегодня утром застрелился.

Скажем честно, в тот момент печальное известие не слишком отвлекло внимание младшего сына Петра Степановича от более важных для него мыслей. У него другое сидело в голове.

С первых дней пребывания в лагере у них сложилась дружная компания из нескольких пацанов и девчонок, они собирались, чаще всего после ужина, вели всякие разговоры, рассказывали анекдоты, вообще приятно проводили время до самого отбоя – когда гуляя по лагерю, а когда сидя на лавочке под деревьями на краю спортивной площадки, неподалеку от брусьев. Накануне они тоже там сидели – дни стояли жаркие, а к вечеру становилось свежее, посидеть на этой лавочке в сумерках и в хорошей компании было одно удовольствие.

Не то чтобы младший сын Петра Степановича хотел повыпендриваться, но брусья стояли рядом, настроение было хорошее, он подошел к ними и выполнил несколько своих коронных упражнений. Получилось хорошо, все даже захлопали. На брусья полез Рома Рыжак, постоянный конкурент, а он, скромно улыбаясь, вернулся на лавочку и сел на свое место рядом с девочкой, дочкой генерала. Все стали смотреть на Рому, и тут она неожиданно похлопала рукой по голой коленке младшего сына Петра Степановича и даже как бы немного погладила его по ноге, а потом смутилась и быстро убрала руку Он тоже, конечно, смутился, даже побоялся взглянуть на нее, а она вообще в это время смотрела на Рому. Но все равно в нем что-то как-то повернулось – и совсем не потому, что она была дочка генерала…

Утром они встретились как ни в чем не бывало. Хотелось, конечно, сесть с ней рядом в автобусе, но, как назло, оказалось, что она уже сидит рядом с пионервожатым. Младший сын Петра Степановича надеялся поправить дело на обратном пути, но, к его досаде, пионервожатый снова посадил ее рядом с собой, наверно он чувствовал повышенную ответственность за дочку генерала или что-нибудь еще, кто его знает… Одним словом, вы понимаете, чем была занята голова младшего сына Петра Степановича в тот момент и почему он не придал большого значения драматическому, чтобы не сказать трагическому событию, о котором ему только что сообщили.

Но зато вернувшись домой и повествуя о своем пребывании в лагере, он сделал упор на посещении обкома и застрелившемся секретаре, интуитивно чувствуя, что отцу будет интересно именно это. О дочке же генерала… Боимся соврать, но о ней он, кажется, вообще не упомянул.

Так или иначе, но когда Петр Степанович писал свое письмо в обком, он вспомнил рассказ сына и, задним числом, истолковал его в неожиданном смысле:

– Раз стреляются, значит, там есть порядочные люди.

Но ведь это было когда? Младший сын Петра Степановича был тогда в пятом или шестом классе, а сейчас он уже школу заканчивал. Если в обкоме и были порядочные люди, за это время должны были уже все перестреляться.

А между тем Крутька-то сняли!

У Петра Степановича не было никаких доказательств, что сняли именно из-за его письма, тогда многих поснимали и заменили на более молодых и образованных. Но, обсуждая новость с Любовью Петровной, Петр Степанович отмечали свою роль:

– Этот безграмотный хам думал, что ему все сойдет! Хорошо, что я тогда не смолчал. А то все лебезили перед ним, вот он и сидел в своем кресле столько лет. Давно надо было прогнать!

На что Любовь Петровна отвечала:

– У них вся семейка такая. Они в Красном Куте жили, когда раскуркуливали, тетя Поля рассказывала. У них, говорит, соседей раскуркуленных еще и увезти не успели, а батько его уже через плетень перелез и высматривал, чем бы поживиться из оставшегося. А сынок – выдвиженец из незаможников.

Выдвиженец – не выдвиженец, а прогнали все-таки. Дальше – больше, пошли всякие новые веяния, людей стали не только выпускать раньше срока, но и реабилитировать, многих, правда, посмертно.

Сестра Петра Степановича Галя считала, что надо пытаться разузнать что-то о судьбе их брата Василия и хлопотать о его реабилитации как честного коммуниста. После смерти мужа она по-прежнему жила в Полтаве. Грищенко хорошо зарабатывал, после же его смерти от разрыва сердца стало труднее, особенно когда Галя вышла на пенсию. Петр Степанович, памятуя о том, что она сделала для его среднего сына, стал посылать ей деньги, хоть она и отказывалась.

Приемно, що ϵ ще на світі люди, що турбуються про мене, проте я в допомозі зараз ніякої потреби не маю. Двісті десять карбованців пенсiї, звичайно, не дуже багато, але ϵ деякі резерви. Тому викинь з голови думку про допомогу мені.

Зараз у нас поширені чутки, що деяким категориям пенсіонерів, як, наприклад, академічним, набагато зменшать пенсiї, до розмірів 700-1000 карбованців, а іншим, до яких належу і я, навпаки, підвищать до розмірів 300–350 карбованців. Це б мене цілком задовольнило. Поживемо – побачимо.

Ти питаϵш про Наталю. Вона купила собі хату в Сорочинцях, мае квартирантів, одержуϵ з них невеличку платню, а за харчами (переважно за молоком) ходить до сина Івана, агронома. Таким чином, з норовистою невісткою майже не маϵ справ. Іванова перша дружина померла, а друга, із вдовиць, така, що всім чертам в'язи скрутить. Дочка Наталіна Олена кінчаϵ свою покуту і повинна повернутись восени. Про синів, Петра і Василя, немаϵ чуток, вважають, що загинули.

Я раніш думала поїхати в Київ клопотати по нашій справі, але цими днями пошлю до Верховної Ради у Київ це клопотання в листовній формі. А далі справи покажуть.

Кто такая Наталья? Что за «покута» досталась ее бедной дочери, где она ее заканчивает? Не доверяя своему знанию украинского языка, мы посмотрели значение слова «покута» в словаре. Да, есть такое слово: покута – покаяние, наказание, епитимья (церк.). Какое из этих значений нам следует выбрать? Где безвестно сгинули сыновья все той же Натальи? Мы не знаем и не можем заниматься разысканиями, наше внимание по-прежнему приковано к Петру Степановичу.

Он, конечно, не возражал против сестриных хлопот о реабилитации брата, но считал, что это дело мертвое. И снова ошибся. Их брата мало что реабилитировали, так еще назвали в его честь улицу в городе Львове. Оказывается, не там искал его старший сын Петра Степановича, когда лазил в подпол. Надо было ему пробраться в панскую Польшу, и именно в город Львов, и тогда бы он увидел, как Василий Степанович, известный там, правда, под другим именем, сплачивал ряды Коммунистической партии Западной Украины, готовя ее к будущей мировой революции и оберегая от шатаний, каковые в ней все время происходили. Но, видимо, не уберег, потому что с большинством членов КПЗУ потом пришлось разбираться нашему ОГПУ-НКВД, и они-то как раз разобрались быстро, хотя, как впоследствии оказалось, неправильно. Теперь всех, понятное дело, реабилитировали, а революционные заслуги Василия Степановича отметили, не только назвав в его честь улицу, носившую прежде какое-то никудышнее имя, но и установив в сквере на углу этой довольно зеленой улицы его бронзовый бюст.

Алексея Степановича, кстати сказать, тоже реабилитировали, об этом Гале сообщила его вдова Вера, они переписывались время от времени. У самой Гали прежде не было уверенности, что это возможно, ведь Алексей Степанович не имел таких больших заслуг перед партией, как Василий Степанович. К ее удивлению, оказалось, что это не так важно.

Реабилитировали, как мы знаем, и самого Петра Степановича. Он, хотя и так не считал себя виноватым, когда получил справку, был доволен, показывал ее сыновьям и говорил:

– А вот от Деникина у меня такой нет. Жалко!

 

X

В 1956 году, в феврале, стукнуло Петру Степановичу 60 лет. А давно ли сослуживцы отмечали его сорокалетие? Еще портфель ему тогда подарили! Спасибо Любови Петровне, во время отсутствия Петра Степановича она сохранила этот портфель вместе с некоторыми другими вещами, он и сейчас им пользуется.

Сказать, что много лет прошло, – так не скажешь, двадцать лет, не бог весть что в человеческой жизни, даже портфель не износился – качество довоенное было отменное. Но воды утекло немало. То сорокалетие – его хорошо тогда отметили – запомнилось Петру Степановичу как эпизод из другого существования, и он сам был вроде бы и тот, что тогда, – и совсем не тот. Мыслями он редко возвращался в прошлое, а когда возвращался, не слишком углублялся в воспоминания: ну, были какие-то события, они лежали где-то на складе памяти, Петр Степанович мог рассказать о них при случае даже и с подробностями. А все-таки больше жил Петр Степанович настоящим, а в чем-то даже и будущим.

Мы не можем, например, сказать, что Петр Степанович совсем отвернулся от честолюбивых проектов своей молодости – потрясти мир необыкновенным сочинением. Так, отсрочил их на неопределенное время. Иногда листал свои старые рукописи, кое-что перечитывал с удовольствием, но теперь у него были уже другие замыслы, более серьезные. По выходным, когда было время, – летом все-таки надо было еще огородом заниматься – он делал разные записи, из которых впоследствии намеревался составить обстоятельный труд общего плана, был, был еще порох в пороховницах.

Казалось бы, сердечко пошаливало и двадцать лет назад, потом еще были всякие неприятные нагрузки, а когда подошел срок выходить на пенсию, Петр Степанович все оформил, а бросать работу не стал. Чувствовал, что еще может потрудиться, тем более, его попросили. «Нам вас заменить некем, Петр Степанович, где сейчас найдешь такого специалиста, как вы!» К тому же и пенсия была маленькая.

Правда, в том же году, в конце года, вышел новый закон о пенсиях, теперь Петр Степанович как пенсионер мог бы получать намного больше. Они даже посоветовались с Любовью Петровной, не бросить ли ему все же службу. Она работала старшей сестрой в своей больнице и рассуждала как медицинский работник.

– Ты, Петр Степанович, решай сам. Если тебе тяжело работать, уходи. Проживем как-нибудь. А если работается, – можно и потянуть еще лямку. На работе тебя уважают. Те, кто уходят на пенсию, чаще болеют, это я по нашим пациентам знаю. Ты давно видел Трофима Игнатьевича? Пока работал – еще за девками гонялся, а сковырнулся на пенсию три года назад – теперь уже без палочки не выходит. Смотри сам. Новая пенсия хоть и больше, а тоже – не зарплата с премиальными.

Это Петр Степанович и сам понимал. Прожить они могли бы, тем более, с огородом. Но и деньги были нужны. Крыша стала подтекать, требовала серьезного ремонта. Говорили, скоро газ будут проводить, – опять деньги понадобятся. Младший сын еще учился, надо было помогать, да и старшие не совсем стали на ноги, порой и им приходилось подбрасывать.

Одним словом, Петр Степанович никуда с работы не ушел, но все-таки повышением пенсий был доволен. Ведь теперь в любой момент можно было бросить службу. Сестра Галя тоже стала получать побольше. Все складывалось так, что подтверждало оптимистические прогнозы Петра Степановича, ждавшего новых перемен. И хоть они происходили не очень быстро, Петр Степанович все еще не терял надежды на возвращение 1922 года – как все тогда оживилось!

Сейчас тоже ведь многое менялось: сперва сельхозналог снизили, потом пенсии повысили, потом… Да возьмите хотя бы культ личности! Его правильно осудили, как будто с Петром Степановичем посоветовались! Он всегда был против этих воспеваний. А реабилитация невиновных! Его самого!

Петр Степанович стал с интересом читать газеты, и ему очень понравилась идея дать больше простора материальным стимулам в экономике, как предлагал в газете «Правда» харьковский профессор Либерман.

Скажем честно, к людям с такими фамилиями Петр Степанович всегда относился настороженно, хотя демонстративной нелюбви к ним он тоже не одобрял, старался быть объективным. Его отношение к этому вопросу еще со времен деникинской тюрьмы было двойственным и сильно зависело от конкретных обстоятельств.

Например, когда, незадолго до смерти Сталина, уволили с работы главврача районной больницы Льва Захаровича, опасаясь, что он станет неправильно лечить районное начальство, как это уже делали разоблаченные врачи-убийцы с членами правительства, то Петр Степанович почти открыто заявлял, во всяком случае, своим домашним, что не верит в такую глупость. Во-первых, от Любови Петровны, работавшей в этой больнице, он слышал много хорошего обо Льве Захаровиче. А во-вторых, говорил он тогда старшему сыну, евреи – народ умный. Если бы они захотели нанести вред нашему району, они не травить должны были бы наших начальников, а только то и делать, что заботиться об их долголетии.

Когда же посадили Бронштейна, многолетнего директора торговой базы, то Петр Степанович почти не сомневался, что нет дыма без огня. Какой смысл работать в торговле, если ты не имеешь навара? Поэтому они всегда там и работают. А считать, что его посадили только за то, что он еврей, тоже нельзя, потому что у него было два подельника – заведующий продмагом Казимир Казимирович Лещинский, наверняка, поляк, и Елена Ивановна из райторготдела, та вообще русская. Так что здесь все было чисто.

Вообще же в те времена Петр Степанович кощунственно считал себя чуть ли не космополитом.

– Скоро уже окажется, что мы не только паровоз и радио изобрели, но и закон всемирного тяготения открыли, – иронизировал он. – Просто еще не подыскали Ньютону подходящую замену.

А то вдруг в нем просыпался местный патриотизм. Они с Любовью Петровной пошли на выборы в школу, где учился младший сын Петра Степановича, – там был избирательный участок. Петр Степанович не преминул, конечно, побурчать перед выходом из дому, дескать, что это за выборы из одного кандидата, но в остальном ему все понравилось. В школе был организован хороший буфет, не успели они сделать покупки, как их тут же пригласили на концерт школьной художественной самодеятельности. Когда зашли в зал, концерт уже шел, на сцене мальчик в вышитой украинской рубахе играл на балалайке «Светит месяц, светит ясный». Столько воспоминаний нахлынуло на Петра Степановича, ой-ой-ой! Он не показал виду, хотя, что говорить, слезы так и наворачивались на глаза. Мальчику похлопали, а потом, представляете себе, выходит на сцену младший сын Петра Степановича и начинает читать «Як умру, то поховайте…» Ему похлопали, и он на бис прочел еще басню на русском языке – про мышь и крысу. Да так умело, с выражением, меняя интонацию, когда он говорил то за положительную мышь, то за отрицательную крысу, что Любовь Петровна просто растрогалась. Не ожидала. А заключительные строки он прочитал уже третьим голосом, как настоящий оратор:

Тут зал просто взорвался аплодисментами. Петр Степанович покосился на Любовь Петровну, она вся сияла от гордости. Да и ему было приятно, что говорить! А все-таки дома, когда уже вечеряли, он не удержался:

– Сало-то там, часом, не украинское было? А то все русское, русское…

– Так в книжке написано, – обиделся младший сын. – Могу показать.

Впрочем, к Либерману все это не имело никакого отношения. Лично Петр Степанович его не знал, но мог бы знать, он ведь был из Харькова, можно сказать, свой, а не какой-то там московский или киевский. Уже одно это говорило о его близости к простым людям, как Петр Степанович, например, даже о какой-то причастности самого Петра Степановича к новым веяниям. А во-вторых, если быть совсем честным, так Петр Степанович и сам давно думал также, как Либерман, только не умел это так хорошо выразить.

Дело, конечно, прошлое, и это – не телефонный разговор, но Петр Степанович так и не мог забыть, как ему хорошо жилось при НЭПе, пока на все командные высоты не пришли коммунисты. Потом, когда НЭП уже кончился, он встретил как-то в Харькове Жгутика, тоже приехал по служебным делам, тот все шутил. Знаешь, говорит, почему мяса не стало? Все бугаи и бараны ушли в партию. Дошутился, в конце концов!

А если здраво рассудить, так конечно, надо платить не за партийность и не за должность, а за работу, Петр Степанович так всегда и думал. Тем более, он думал так теперь, когда почти перестали сажать и даже в газетах стали писать о материальных стимулах к труду и чуть ли не о прибыли. Петр Степанович стал горячим сторонником профессора Либермана и как-то поинтересовался в письме старшему сыну, не знаком ли он с ним лично.

 

XI

А что? Старший сын Петра Степановича в это время уже высоко летал, был кандидатом физико-математических наук.

Когда-то, еще до войны, когда Петр Степанович с увлечением описывал приключения братьев Морейко, ему приходили в голову разные мысли насчет будущего, и он, помнится, делился ими в письмах со своей сестрой Галей и ее мужем Грищенко. Что-то там было мечтами, что-то – просто шуткой, любил, любил пошутить Петр Степанович. Но ведь чтобы так шутить, надо быть в курсе новейших достижений науки. Петр Степанович этими достижениями всегда интересовался, понимая, что будущее принадлежит именно науке и, конечно, был очень доволен, когда старший сын после окончания университета не стал учителем физики в школе, а получил назначение в УФТИ, Украинский физико-технический институт.

В отличие от Петра Степановича, многие наши образованные читатели редко интересуются наукой, и, возможно, они даже и не знают, что именно физики из харьковского УФТИ в тридцатые годы первыми в мире расщепили атомное ядро? Ну, может быть, не первыми, но вторыми – это точно! А атомную бомбу кто первый придумал? То-то! Так что мы сочувствуем нашему неосведомленному читателю. О Лос-Аламосском проекте он, может, еще что-то и слышал, но у нас все было намного секретнее. Чуть что – сразу сажали и расстреливали. Чего же удивляться, если и особо умных физиков из УФТИ посажали и постреляли – в целях секретности, а Петр Степанович, при его давнем интересе к серьезным натурфилософским вопросам, ничего про это не знал?

Но все равно Петр Степанович очень уважал этот всемирно известный секретный институт и сильно переживал, когда устройство старшего сына на работу в УФТИ чуть не сорвалось. Время было такое, что одним расщеплением атома в лабораторных условиях уже нельзя было ограничиться, нужно было этот расщепленный атом практически использовать – и не хуже, например, чем американцы в Хиросиме. Институт расширялся, туда брали всех способных студентов из каждого выпуска физико-математического факультета, взяли даже двоих евреев, а у старшего сына Петра Степановича оформление на работу почему-то застопорилось. Почему – не говорили, но Петр Степанович считал, что из-за плена.

Петру Степановичу это казалось несправедливым. Если бы его сын сдался в плен индивидуально, к нему еще можно было бы предъявить претензии: почему не бился до последнего патрона? Но он же оказался в плену в составе большой воинской массы. Были ли у него условия продолжать бой в одиночку? А теперь, не разобравшись, ему это ставили в минус и не хотели допускать к секретной работе, хотя все признавали, что у него большие способности к физике. Разве обороноспособность страны от этого выиграет?

Петр Степанович приводил в пример Тихона Андреевича, своего харьковского знакомого. Тихон Андреевич много лет работал в Управлении Южной железной дороги, после войны его хотели назначить начальником отдела, но не назначили, потому что он оставался и даже, кажется, работал при немцах. Почему не эвакуировался? Как будто так легко было эвакуироваться?! И кто же думал, что немцы так быстро захватят Харьков! Тихон Андреевич так и остался старшим инженером, а начальником отдела назначили какого-то мальчишку, который не мог отличить вагон от паровоза. Чего же удивляться, что грузы все время опаздывают, а в Лозовой даже столкнулись два поезда!

Ну, а со старшим сыном все кончилось хорошо. Его руководитель дипломной работы, профессор Баренбойм, с кем-то там поговорил, и сына взяли на работу, несмотря на плен. Этот Баренбойм, по слухам, был большой дока в атомных делах, и с ним считались.

Теперь Петр Степанович был уверен, что его старший сын станет настоящим ученым, вроде Морейко. Это его радовало с точки зрения укрепления обороноспособности страны, и в то же время приятно было, что складывается уже династия ученых: он, Петр Степанович, – ученый-агроном и натурфилософ с широким кругозором, его сын – выдающийся физик, и, наверняка, будут внуки, которые полетят на Луну и дальше.

Старший сын был человек занятой, виделись они не так уж часто, больше общались письмами, и Петр Степанович всегда старался, чтобы его письма были содержательными, с научной подкладкой, а не просто бабскими разговорами про здоровье или кто что сказал. Например, сообщал он о незначительном событии – ремонте печи, но быстро с этого сходил на более серьезные вещи.

Тяга стала намного лучше, хотя теперь это уже не так важно. Позавчера выпал снег, но все равно у нас пахнет весной.

Я тебе очень рекомендую прочитать биографию академика В.И. Вернадского. Вернадский, как и ты, закончил в свое время физико-математический факультет (Петербургского университета) и специализировался на минералогии-кристаллографии. Но, не ограничиваясь этими двумя дисциплинами, Вернадскому пришлось создавать геохимию, изучать геологическую деятельность человека (да и не только человека, а вообще – флору и фауну). В общем, у Вернадского много описано о генезисах минералов и идей; о вечной жизни и бренности существования, о геологической деятельности человека, о химии жизни и т. д. Чего я тебе рекомендую этого Вернадского? Я с ним не сговаривался, ноу меня с ним здорово совпадают взгляды на окружающую природу. Разница только в том, что я дилетант, а Вернадский – классический ученый и опытник. Обязательно прочитай эту биографию.

Годика через два после начала работы в УФТИ старший сын женился, потом у него появилась дочка Леночка. Любовь Петровна всем показывала его карточку с девочкой на руках, но все-таки больше всего Петр Степанович был доволен, когда старший сын защитил кандидатскую диссертацию. Он рассказывал об этом сослуживцам и как бы невзначай говорил:

– Не знаю, сколько у нас на миллион населения приходится кандидатов наук. Надо будет поинтересоваться.

 

XII

Как-то зимой Петр Степанович с осторожностью шел по улице, скользко было, а у него шнурок на ботинке развязался. Незнакомый прохожий говорит:

– У вас шнурок развязался, смотрите не упадите.

– Да вижу, вижу, – отвечает Петр Степанович с досадой. Конечно, видел, как не увидеть черный шнурок на белом снегу, да не хотелось на морозе останавливаться, и нагибаться стало трудно из-за боли в пояснице. Дошел до магазина и там уже, в тепле, прислонившись к стене, завязал потуже.

Такое не первый раз было, наверно шнурки стали делать никудышные. Но Петр Степанович воспринял это как знак свыше. Ему вот-вот должно было стукнуть 70 лет, и он принял решение, о котором и объявил Любови Петровне.

– Если я уже шнурки завязать не могу, так какой из меня работник? Надо уходить на пенсию.

На пенсию Петра Степановича проводили хорошо, Любовь Петровна все прекрасно устроила. Заведующая чайной несколько раз лечилась у нее в больнице, может и еще придется, так что она очень Любовь Петровну уважала. Условились с нею, что она закроет свое заведение на два часа раньше (правда, первую комнату, где буфет, она оставила открытой, на случай, если кто-нибудь придет из посторонних или там сигареты купить, но во вторую, большую, уже никого не пускала, повесила табличку «Спецобслуживание») и выделит продукты. Спиртное принесли с собой, заведующая не возражала. С поварихой договорились, что она сделает котлеты по-киевски, она когда-то работала в Харькове, в ресторане «Люкс», официанткой и знала всякие юбилейные тонкости.

Приехал директор сахарного завода, Петр Степанович даже не ожидал. Директор и слово взял первым, сказал, что хочет выпить за здоровье Петра Степановича, можно сказать, ветерана сахарной промышленности. Петр Степанович, говорил он, всегда был и остается для нас образцом думающего агронома, а это теперь не так часто встречается. Если, например, надо статью в газету написать, и к нам обращаются, кого мы рекомендуем? Конечно, Петра Степановича! Он всегда с большой ответственностью относился к порученной ему работе, был достойным гражданином своей Родины, удостоен правительственной награды – медали за доблестный труд во время Великой Отечественной войны. И разве каждый был способен хлопнуть дверью, когда его оскорблял зарвавшийся высокопоставленный перерожденец, а Петр Степанович не побоялся!

Видно было, что «оттепель» оставила кое-какие шрамы в сознании директора сахзавода, но Петра Степановича больше удивило и даже тронуло то, что директор знал столько подробностей из его биографии. В конце своей речи директор объявил, что Петр Степанович награждается почетной грамотой и премируется двумя месячными окладами, а если у Петра Степановича в будущем возникнут какие-либо проблемы, то он может смело обращаться за помощью на родной завод.

Произносились и другие тосты – и не только производственного содержания. Кадровичка, например, кстати сказать, довольно миловидная для своего возраста, вспомнила, что Петр Степанович – отец троих замечательных сыновей, один из которых прошел войну и теперь уже кандидат наук в очень важной области, и за это тоже выпили. А Кузьма Алексеевич, начальник железнодорожной станции, с которым Петр Степанович сначала был связан только по транспортным вопросам свеклопункта, а потом и так стал иногда беседовать на разные темы, в основном политические, вроде убийства Кеннеди или отставки Хрущева, Кузьма Алексеевич сказал:

– Я завидую Петру Степановичу. Мне тоже уже скоро на пенсию, а чем займусь, когда останусь без расписания поездов и сцепки вагонов? Может, на рыбалку буду чаще ходить или выпивать больше, вот и все. А Петр Степанович – человек философского склада, у него столько мыслей в голове, что ему никакая рыбалка не нужна, с ним никогда не соскучишься. Да если только он захочет все свои мысли записать, так у него получится полное собрание сочинений в десяти томах. Правильно я говорю, Петр Степанович?

Петр Степанович улыбнулся и без слов покивал головой. Он и сам уже думал об этом, когда принимал решение перейти на пенсионерское положение.

А директор сахзавода, оказывается, слов на ветер не бросал. Проводили Петра Степановича на пенсию в феврале, а в апреле пришло письмо за подписью управляющего Харьковского Свеклосахоротреста – директору Задонецкого сахарного завода, а копия – Петру Степановичу:

Пенсионер тов. К. Петр Степанович проработал в сахарной промышленности 38 лет, из них 27 лет в Задонецкой свеклобазе. В связи с этим включите его в список трудящихся Задонецкого свеклопункта на выдачу топлива в 1966 и последующие годы.

Так что зря Любовь Петровна боялась, что теперь им придется заботиться о топливе самим и будут большие расходы! Вообще Петр Степанович считал, что в материальном смысле после выхода на пенсию у него мало что изменилось. Пенсия приличная – больше 60 рублей, овощи все – с огорода, топливо – бесплатно, чего еще надо? На курорты ездить он не собирался! Петр Степанович даже возмутился, когда старший сын написал ему, что хочет подъехать и привезти свой долг, наверно, решил, что они здесь нищенствуют! Он тогда написал ему довольно резкое письмо.

Ты, вероятно, думаешь, что я ночей не сплю из-за этого долга!? Я тебе уже писал, чтобы ты не морочил своей головы этим «долгом». И не думай пересылать мне этих денег: они мне не нужны. Если ты все-таки мне их перешлешь, я их сейчас же отправлю обратно. Из твоего письма я понял, что ты, собираешься специально приехать из-за своего долга в Задонецк, в твоем письме есть такая фраза: «Надеюсь, что в ближайшее время тебе подвезу» (имеется в виду долг). Если приедешь, будем рады тебя повидать. А то приезжайте всей семьей, дети в Донце покупаются. А про долг забудь.

Если ты из-за денежных обстоятельств не можешь даже по-человечески провести с семьей отпуск, то я тебе разрешаю свой «долг» потратить на это дело, а если этих денег не хватит, то могу выслать еще: напиши – сколько не хватает?

Долг образовался несколько лет назад, когда у старшего сына произошло кораблекрушение в семейной жизни, и он разошелся с женой. Петр Степанович точно не знал, кто был виноват в этом разрыве. Наверно все-таки жена, думал он, раз она тут же снова выскочила замуж. Впрочем, сына своего Петр Степанович тоже не совсем оправдывал. Он считал, что война испортила сыну нервы, чуть что – он сразу взрывался. В семейной жизни это тяжеловато, не всякая женщина может выдержать.

Развод сына огорчил Петра Степановича. И учтите: мало того, что развод, так дочка, Леночка, первая внучка Петра Степановича, осталась с отцом! Любовь Петровна, с одной стороны, радовалась этому, а с другой – не могла понять: мать – и оставила своего ребенка?! Петра же Степановича больше беспокоило, как его сын справится с воспитанием девочки без женского участия.

Хотя сын и получал теперь кандидатскую зарплату, с деньгами все равно было туговато, Петр Степанович всегда считал, что его бывшая невестка много тратила. А тут еще надо было срочно снимать квартиру, обзаводиться хозяйством. Пришлось попросить у отца денег взаймы.

Петр Степанович расспрашивал его тогда про дочку, давал советы, вспоминая свой давний педагогический опыт. Деньги тоже, конечно, дал.

Через годик старший сын Петра Степановича встретил другую женщину, Лиду, они поженились, получили квартиру от УФТИ, двухкомнатную, в Померках, на улице Вальтера, все наладилось, а денег свободных все равно никогда не было. Лида родила мальчика, Васю, целый год не работала. Да Петр Степанович и не вспоминал об этом долге. А теперь, пожалуйста, отец вышел на пенсию, так он решил отдать!

Петру Степановичу приятно было, конечно, что сын не забыл про долг, подумал об отце. Но и меркантильно это как-то было между своими, он даже неловко себя чувствовал. Сын получал приличную зарплату, Лида тоже работала преподавателем в Политехническом институте, да, но жизнь-то в Харькове намного дороже, чем в Задонецке, и огорода у них не было. Двое детей! Вот он и отчитал сына в своем письме.

Только старший сын все равно приехал и деньги Любовь Петровну уговорил взять.

 

XIII

Особенно частым у Петра Степановича был обмен письмами со средним сыном.

Когда в 1953 году средний сын перестал считаться американским шпионом и возвратился домой раньше положенного срока, некоторые женщины прямо так на него и нацелились, тем более, он не пил, а путных мужчин маловато осталось после войны. И вообще он всегда нравился женщинам. Но он не забыл свою полтавскую любовь, Оксану, она его дожидалась почти пять лет, у них поддерживалась переписка. Теперь они чуть не сразу поженились и уехали в Донбасс, в город Дебальцево, ее туда направили после окончания педагогического института. В Дебальцево он стал работать электромехаником и учиться заочно в харьковском институте на инженера-электрика. А когда получил диплом, они переехали в город Краматорск. Сначала средний сын Петра Степановича работал инженером на заводе, а когда увидели, что он во всем хорошо разбирается, его пригласили преподавать в техникуме. Петр Степанович был доволен.

– Тяжелое машиностроение, – объяснял тогда Петр Степанович Любови Петровне, – это хоть и не подземная шахта, а для здоровья тоже не очень полезно. Шахты эти вообще надо позакрывать к чертовой матери или сделать так, чтобы там механизмы все выполняли! Как будто при современном развитии науки нельзя придумать каких-нибудь роботов для добычи угля?! Завод – другое дело, там без людей не обойдешься. Но тоже о здоровье мало думают. Я один раз был в литейном цехе на «Серпе и молоте» – это же ужас какой-то! Жарища, вонь! Агроном – не легкая профессия, но, по крайней мере, чаще на свежем воздухе, если, конечно, не сидеть в этих дурацких кабинетах. А преподавать – еще лучше, больше свободного времени, летом – каникулы два месяца. Я преподавал в молодости – милое дело!

Материально среднему сыну жилось нелегко. У них уже росли две дочери, своей квартиры не было, снимали комнату с кухней и сарай в частном секторе. Благодаря этому сараю, они смогли – снова-таки по совету Петра Степановича – завести козу, чтобы не стоять в очередях за молоком, и новости о козе средний сын Петра Степановича неизменно включал в свои письма.

Коза Верка, – сообщал он, например, – родила троих козлят. Первый раз в жизни я присутствовал при этом интересном событии и помог козлятам освободиться от мешков, в которых они родились, и слизи заполнявшей эти мешки. Козлят, две козочки и одного цапа, мы перенесли в комнату. Обсохнув, они начали подыматься на ноги и искать сиськи. На третий день пришлось переселить их в сарай. А через неделю они начали перепрыгивать через загородку, которой я их окружил, высотой около метра. Как пишется в книге, на десятые сутки они начнут жевать сено. Вся эта козья компания – приятное зрелище.

Казалось бы, ничего особенного, но Петр Степанович читал такие письма с удовольствием. Жизнь шла своей колеей и даже, казалось, немножко в гору, а большего ему и не надо было. Только бы здоровье не подвело.

Петр Степанович сильно тревожился о здоровье среднего сына еще когда тот вернулся из заключения, но тогда, кажется, обошлось. Врачи сказали, что внутренние органы у него здоровы, только нужно правильно питаться. Петр Степанович это запомнил и теперь переживал, что как раз правильное питание наладить не удавалось, это была его излюбленная тема.

Как-то собрался съездить в гости в Краматорск, пошел на вокзал смотреть расписание поездов, встретил там Кузьму Алексеевича. Тот, конечно, поинтересовался: как здоровье, Петр Степанович? Куда едем?

– Я на здоровье не жалуюсь, – ответил Петр Степанович, а вот молодежь совсем не умеет следить за своим здоровьем, у всех какие-то болячки.

– Да, – вздохнул Кузьма Алексеевич, – сейчас сорок лет человеку, а уже без язвы желудка никого не найдешь!

– Дак им некогда думать о своем здоровье. В том, например, что люди болеют животами, чаще всего виной служит распорядок дня в питании. А как его соблюдешь? Мне мой сын, учитель в техникуме, пишет: «Часто нахожусь в техникуме с восьми до восьми». Домой попадает только около десяти вечера. Прорва всяких собраний, заседаний, политических семинаров. Привыкаешь, пишет, до того, как корова до мух, и почти не реагируешь.

Питается, когда придется, вечером приезжает домой и наедается так, что потом снятся кошмары. Я года два тоже учительствовал, директор такого кавардака не допускал: я более 7–8 часов не был в гимназии, учитывая и переменки. А сейчас, конечно, мой сын – кандидат на вывод желудка из строя… Теперь вот внучка заболела. Хочу поехать, посмотреть, может, что и подскажу. Хотя кто меня станет слушать!

Поговорили, разошлись, а месяца через два встречаются в гастрономе: Петр Степанович покупал подсолнечное масло, а Кузьма Алексеевич идет от винного отдела.

– Ну что, уже съездили, Петр Степанович? – спрашивает Кузьма Алексеевич.

– Да никуда я не ездил, – мрачно отвечает Петр Степанович. – Только собрался, как сын сообщает: пока не приезжай, внучку повезем на консультацию. В краматорских медиков царит примитивизм в такой степени, что они за месяц с гаком, когда лежала у них внучка, не только не вылечили ее, но даже не смогли определить названия ее болезни. И эти медики отфутболили внучку в Донецк, чтобы там определили прогноз. Ну, и конечно, невестка с ней поехала, сколько там пробудут, неизвестно. Так чего мне приезжать, спрашивается?

К концу зимы только смог Петр Степанович поехать, вернулся и сразу же написал старшему сыну – опять все больше о здоровье.

Ты, вероятно, хорошо знаком со всякими правилами, существующими в высших и средних специальных учебных заведениях? Мне хочется знать: правильно ли поступает директор техникума, что нагружает работой твоего брата с 8 часов утра и до 10 вечера? Если же учесть, что возле этого техникума нет близко столовой, то брат может скоро выйти из строя. Я ему посоветовал, чтобы он в ультимативной форме написал своему директору заявление, в вежливой, но ультимативной форме, что он не может выдержать такой нагрузки, в противном случае он, мол, скоро выйдет из строя.

Сейчас считается, что самое главное – это работа, а здоровье – на втором месте, а в результате появляются разные заболевания. Я, например, внимательно осмотрел ротовую полость у твоего брата и пришел в ужас! Зубы его пребывают в последней стадии разрушения. Когда я его спросил, почему он не лечит зубы, то он ответил, что у него не было времени возиться с такой «чепухой», как зубы. Плохие зубы также у тебя… Я бы хотел всем вам сделать такой совет: за всякую цену капитально отремонтировать зубы, и не только себе, но и всем членам своих семейств, не считаясь ни с временем, ни с расходами. Проделав это, в дальнейшем необходимо внимательно следить за зубами: как только почувствуете намек, что в зубе появляется хоть малюсенькая дырочка, уже утром на другой день, надо быть у зубного врача. Зубы не мелочь: от состояния зубов находится в большущей зависимости желудок, а от состояния желудка – все остальное. Прошу тебя, сынок, задуматься над этими моими советами и принять меры – содержать ротовые полости всех членов семьи в аккуратнейшем порядке.

Я краматорцам предложил забрать из моего погреба картофеля мешка два, они отказываются, говорят, что не съели и половины того картофеля, что завезли к себе от меня осенью. А мне так противно торговать картофелем на базаре… Придется в этом году уменьшить площадь под посадку картофеля. У меня в усадьбе почти снега нет. Вчера целый день шел дождь, а сегодня дождя нет, но последний снежок дотаивает. Так что я уже поглядываю на свой огородик и кумекаю, как лучше распределить культуры.

Напиши мне, давно ли ты видел твоего младшего брата и есть ли какие-нибудь перемены в его положении.

 

XIV

Переменами в положении своего младшего сына Петр Степанович интересовался, но, сказать по правде, никаких перемен не ждал, а если ждал, то только к худшему.

Старший сын Петра Степановича побывал в немецком плену, средний – в советском лагере, с младшим же сыном ничего такого, к счастью, не приключалось. А теперь как раз с ним не все было ладно.

Младший сын с самого начала пошел не по той линии, по какой хотелось отцу. В школе он учился вполне прилично, и Петр Степанович почти не сомневался, что он, по стопам старшего брата, пойдет на физико-математический факультет и тоже окажется, таким образом, на переднем крае науки. Петр Степанович не раз заводил с младшим сыном беседы на эту тему, хорошо так все обсуждали.

– Конкурс большой, – рассуждал Петр Степанович, но ты не хуже других, в олимпиадах всегда участвовал, по математике – больше пятерок, чем четверок. Да и брат у тебя – не последний человек в физике, у него там все знакомые. Помнишь, Игорь такой длинный, как-то с ним приезжал, приятель его, – я слышал, он теперь уже замдекана. Будущее – за физикой с математикой, так что ты поднажми на эти предметы.

Сын соглашался, физика его тоже интересовала, он вполне компетентно поддерживал разговор с Петром Степановичем о протонах и электронах и на другие подобные темы, и вдруг бах! – как обухом по голове.

Перед выпускными экзаменами Петр Степанович спросил благодушно, считая вопрос решенным:

– Ну что, надумал уже, куда подавать документы?

– Надумал, – говорит.

– На физико-математический?

– Нет, на физико-культурный.

Петр Степанович не сразу даже сообразил, о чем речь, а когда сообразил, – чуть не взвыл.

То есть, понимаете ли, младший сын Петра Степановича собрался поступать в физкультурный институт!

Петр Степанович ничего не имел против физкультуры, даже сам когда-то подумывал заняться парашютизмом. Ему нравились физкультурные парады, которые показывали в кино в «Новостях дня» перед началом фильма. В здоровом теле – здоровый дух!

Спортивными успехами своего младшего сына Петр Степанович гордился, хотя старался не показывать, чтобы не подумали, что хвастается.

– Опять поехал на сборы в Ялту, – сообщал он сослуживцам как бы невзначай. – Я в первый раз попал в Крым, мне уже больше тридцати лет было, а этот – от горшка два вершка – разъезжает повсюду за государственный счет! В том году ездил во Львов на соревнования, занял второе место по Украине среди юношей.

Но чтобы его сын, которому Петр Степанович прочил будущее, по меньшей мере, межпланетного путешественника, пошел учиться в физкультурный институт, – этого он никак не ожидал.

– Туда же идут одни троечники! – восклицал он. – Сила есть – ума не надо! На сколько ты можешь подняться над землей на твоих брусьях? На два метра? Больше человеческие мышцы не позволяют. А человеческий разум может тебя вознести на миллионы километров. Так какой выбор ты должен сделать?

Но младший сын Петра Степановича тоже был не лыком шит.

– Чтобы лететь на Марс, одних мозгов недостаточно. Мышцы тоже нужны. Посадишь в межпланетный корабль какого-нибудь хиляка, он тебе там обосрет всю уборную и никуда не долетит. Так что физкультура тоже нужна, папа!

Поговорили-поговорили, а сын сделал, как хотел, стал студентом физкультурного института. Он получал стипендию, к тому же частенько ездил на спортивные сборы за казенный счет, но, конечно, и родители помогали, для него-то Любовь Петровна ничего не жалела. После окончания института остался здесь же, в Харькове, работал тренером по гимнастике в детской спортивной школе.

Петр Степанович давно знал, что у его младшего сына были художественные наклонности: он хорошо рисовал, а тут еще, случайно выяснилось, стал писать стихи. Сам Петр Степанович себя великим писателем видел не раз, а поэтом – нет. Такого дара у него не было. Но все равно стихотворчество младшего сына он приписывал влиянию своих генов, и его не удивило бы, если бы его отпрыск прославился как поэт, если уж с физикой не получилось. Не одна же физика существует на свете, в конце концов!

В Харькове у младшего сына были друзья, которым он читал свои стихи, но отцу он их не показывал, а просить Петр Степанович считал ниже своего достоинства. Другое дело, Любовь Петровна. Она постоянно попрекала младшего сына за то, что он скрывает свои стихи от родителей, и он иногда шел на уступки, переписывая для нее кое-что с уговором никому больше не давать. Уговор она соблюдала, но на Петра Степановича он не распространялся, это молчаливо подразумевалось. Так что Петр Степанович был в курсе. Любови Петровне все стихи безумно нравились, она не понимала, почему их до сих пор не напечатали. А Петру Степановичу они казались хотя и не бесталанными, но немного странными, что ли. Ну вот, например, «Лыжная прогулка»:

– Какое наказанье, какая казнь? О чем это все? Может и складно, но заумно как-то. – Впрочем, Петр Степанович не чувствовал уверенности в своих оценках и помалкивал, не исключая, что люди, понимающие в таких делах больше, чем он, отыщут в стихах его сына что-то такое, чего он сам в них не находил, а там глядишь…

Младшему сыну случалось делиться своими стихами и с братьями, особенно со средним – тот по-прежнему умудрялся много читать, и младший брат ему доверял. Но они встречались редко, только когда съезжались в родительском доме по особым случаям. В один из таких совместных приездов Петр Степанович зашел за каким-то свертком в комнату, где беседовали младший и средний сыновья. Средний растянулся на кровати, а младший, сидя на краю кровати, читал стихи:

– Это ты, что ли, придумал? – спросил Петр Степанович. – Ты бы поосторожнее…

Младший сын хохотнул.

– Нет, папа, мне такого не придумать, кишка тонка.

– А кто же это такой смелый? – недоверчиво пробурчал Петр Степанович.

– Да это, папа, не про то, что ты думаешь. А написал один поэт непризнанный, наш харьковский…

Петр Степанович взял сверток, за которым приходил, и вышел из комнаты. Но дверь оставил открытой, и слушал, как младший сын продолжал читать:

– Зря я так быстро вышел, – подумал Петр Степанович, – но не возвращаться же. Да и не стали бы они читать при нем.

Еще когда младший сын Петра Степановича учился на последнем курсе, он женился на своей сокурснице, баскетболистке, а через год у них родился сын Максим. Она была харьковчанка, жила с родителями на Рымарской улице. Пока родители уступили им одну комнату, но ходили слухи, что будут строить кооперативные дома, и родители обещали помочь с покупкой квартиры в таком доме. Любовь Петровна сказала, что они тоже примут участие.

Работой своей в детской спортивной школе младший сын был доволен, дети его любили, он ездил с ними на сборы и соревнования, выступали удачно, все вроде бы шло хорошо. А потом у него случилась какая-то история с красивым мальчиком-подростком из его команды, кажется, на сборах в Каунасе, подробностей мы не знаем. Скандал замяли, но что-то у него сломалось: с работы уволился, от жены ушел и с квартиры на Рымарской улице съехал. Нашел себе комнату на Журавлевке, работал грузчиком в магазине и стал пить. Поначалу от Петра Степановича все это скрывали, братья были в курсе, но договорились дома ничего не рассказывать. Так ведь шила в мешке не утаишь, особенно от Любови Петровны, для нее младший сын Петра Степановича был роднее родного. Нам неизвестно в точности, что знали, а о чем догадывались Петр Степанович и Любовь Петровна, но когда они поняли, что сын спивается, страшно переживали.

Петр Степанович видывал, конечно, пьяниц на своем веку, болезнь эта не была для него новостью, не на Луне жил, а все же в своей семье он с такими случаями не сталкивался. Надо было бы поговорить с младшим сыном, наставить его на путь истинный, но тот уклонялся от встреч, они давно не виделись. Только однажды удалось с ним побеседовать.

Петр Степанович ездил как-то в Харьков на день рождения старшего сына, на его тридцатипятилетие. Это еще до выхода на пенсию было, Петр Степанович приехал на выходные. Вечером собрались гости, пришел и младший сын – он знал, что можно будет выпить надурику Лицо постарело, обрюзгло, Петр Степанович не мог поверить… Впрочем, младший сын держался непринужденно, подошел к отцу с дружелюбной улыбкой, они обнялись. Петр Степанович решил действовать дипломатично, сначала поговорил об отвлеченных вещах, сказал, что мама Люба скучает по сыну… Тот сразу же откликнулся: да-да, конечно, я свинья, передай, что приеду на той неделе или через неделю, когда у меня выходной будет. Пусть свой борщ приготовит, я уже давно такого не ел! Петр Степанович рискнул спросить про внука Максима, оставшегося на Рымарской улице, оказалось, тоже все в порядке, они видятся почти каждую неделю по воскресеньям, отличный пацаненок, он уже учит его играть в футбол.

После такой тщательной подготовки Петр Степанович счел возможным осторожно перейти к теме злоупотребления алкоголем, водка, сказал он, до добра не доводит, надо взять себя в руки. А может быть, следует пройти курс лечения?

Петру Степановичу не пришлось даже особенно стараться. Младший сын охотно поддержал начатый отцом разговор, во всем согласился с ним, заверил его, что он все понимает и, конечно, не сегодня-завтра совсем бросит пить. Он же не собирается оставаться грузчиком на всю жизнь! Со следующей недели намерен возобновить тренировки, чтобы выступить на областных соревнованиях. Лечение – это ерунда, да ему это и не нужно, все и так будет хорошо, он обещает.

У Петра Степановича немного отлегло от сердца, и когда позвали к столу, он сказал:

– Если ты уж так твердо решил, так начинай, не откладывая. Не пей сегодня или хотя бы пей немного.

– Ну, конечно, – ответил младший сын, поспешил к столу, сразу налил себе – дрожащими, как показалось Петру Степановичу, руками – рюмку водки и выпил залпом, не дожидаясь, пока все усядутся…

Домой Петр Степанович возвращался в мрачном расположении духа, у него перед глазами все время стояло это застолье, когда младший сын непрерывно наливал себе рюмку за рюмкой, старательно отводя глаза, чтобы не встретиться взглядом с отцом, да и вообще ни с кем. Домой чуть не на карачках уползал, глупо повторяя заплетающимся языком: «порядок в танковых частях!»

Любовь Петровна решила посоветоваться с Александром Александровичем, психиатром из их больницы, очень опытным. Он не слишком ее утешил.

– Алкоголизм – серьезная болезнь, сейчас многие ею страдают. Казалось бы, сколько лет уже войны нет, и жизнь становится лучше, а пьют! В войну столько не пили. Острых алкоголиков отправляют на принудительное лечение, но не всем помогает. Иногда продержится какое-то время, а потом снова начинает пить. Если ваш сын приедет в Задонецк, покажите его мне, но обещать ничего нельзя.

Если приедет! А как его заставишь приехать, если он и видеться ни с кем не хочет? Она хоть каждый день варила бы ему борщ, да видно ему сейчас не до борща!

Извелись они тогда очень сильно. Особенно Любовь Петровна не находила себе места, два раза ездила в Харьков, разговаривала с ним подолгу, а возвращалась просто убитая. Никакого просвета!

 

XV

Средний сын Петра Степановича иногда приезжал в Харьков по служебным делам, останавливался у старшего брата, но обычно видался и с младшим. Он тоже решил с ним поговорить – Любовь Петровна просила, да он и сам хотел… Договорились встретиться в саду Шевченко, младший брат пришел прямо с работы, в руках у него был старый чемоданчик – он с ним столько лет ходил на тренировки. Они сидели на скамейке, уже стемнело, сильно пахли какие-то цветы. Может, сирень цвела?

– Ты стишки-то еще пописываешь? – спросил средний брат, чтобы с чего-то начать.

– Мне сейчас не до стихов. Ты же видишь, как жизнь меня прижала…

Да, все ополчились против него, он об этом долго рассказывал, с подробностями, вспоминал разные случаи, видно в голове он все свои обиды не раз прокручивал. И на жену, за которой вечно увивались ее баскетболисты, а что там между ними было, где-нибудь на сборах… «Не хочу грешить, но… Что-то я не видел, чтобы она кого-нибудь отшила». И на ее еврейскую маму: «Тебя никогда нет дома! ребенок тебя никогда не видит!». А как иначе, если у него и работа, и тренировки, и соревнования? И на Петра Степановича «с его прямоугольными правилами». А знает ли брат, как его засудили на первенстве Украины? Все ребята сказали, что он отлично выступал, а ему даже бронзы не досталось! Была упомянута и «эта идиотская мужская школа»…

– Что же тогда говорить об армии или тюрьме? – подумал средний брат, который побывал и там, и там и кое-что об этом знал. Но развивать эту тему не стал, а сказал совсем другое.

– Помнишь, я как-то приезжал на побывку из армии. Днем сидел дома без дела и решил пойти тебя встретить после уроков. А может, мне просто захотелось побыть возле школы, где учился до войны. Я подошел и увидел, как ты дрался с каким-то парнем, дрался серьезно, не по-детски, – с трудом вас растащил. Он был старше тебя, но драку затеял ты, чем-то он тебя обидел… Где же сейчас твои кулаки, братишка? Все тебя обижают, бедненького, все виноваты… Может, оно и так, а кого в жизни не обижали? Жизнь и отбирает – кто слабак, а кто – нет. Не думал я, что ты в слабаках окажешься!

– Быстро ты меня в слабаки записал? Потому что я пью? Да я в любой момент могу бросить.

– Почему же не бросаешь?

Братья сидели рядом, так даже проще было разговаривать – не глядя друг на друга, взгляды их иногда только встречались. Сейчас средний брат повернулся к младшему, но тот молча смотрел вдаль, как будто рассматривал громаду Госпрома, хорошо видного с их скамейки, часть окон в нем светилась. Обращенная к среднему брату щека младшего была подперта языком изнутри – средний брат знал эту его привычку. Еще в школьные годы, если ему не давалась какая-нибудь задачка по алгебре с тригонометрией или что-нибудь в этом роде и он внутренне сосредотачивался, точно также упирался языком в щеку. Или когда Любовь Петровна его отчитывала, как он считал, несправедливо. Но что означало это сейчас? Он думал о чем-то? Или просто отмалчивался?

– Мы столько времени не виделись, а ты меня даже про мою жизнь не спросил, – средний брат решил зайти с другой стороны. – Наверно, она сильно легче твоей.

Но это был ошибочный ход. Он только подбросил дров в огонь.

– Я слабак, а ты сильный. Но посмотри, как ты живешь! Вспомни всю свою жизнь, жизнь отца, жизнь нашего старшего брата. Кто-то же должен напиться за всех вас! – он засмеялся, ему понравился этот неожиданный довод. – Я в дерьме, но, видно, каждый должен побывать в своем дерьме.

Он вдруг прижался лицом к плечу среднего брата.

– Ты не обижайся! Как там Оксана, как дочки? Давай пройдемся, хочется подвигаться немного.

Они пересекли сад и вышли к памятнику Шевченко. Младший брат сказал:

– Ты посиди здесь, я заскочу в Гастроном напротив, у меня дома есть нечего.

– Пойдем вместе.

– Нет-нет, я один, так быстрее будет!

Младший брат перебежал через Сумскую, лавируя между машинами, и скрылся в магазине. Вернулся буквально через несколько минут, что у него лежало в чемоданчике, средний брат видеть не мог, но догадался.

– Потеряли мы братишку! – сказал он Оксане, вернувшись домой.

А дело-то оказалось не таким безнадежным.

У старшего сына Петра Степановича был давний знакомый, еще со студенческих лет, Даниил, странноватый немного. Учился в мединституте, чему его там учили мы, не будучи медиками, представляем довольно смутно, но знаем что он увлекался восточными методами врачевания. Чуть его тронь – сразу начинал травить про всякий оккультизм, про лечение наложением рук, гипнозом и прочие чудеса. Его пытались звать Данила, а он обязательно поправит: Даниил. Ну, за глаза все равно звали Данилой, даже еще с каким-то садистским сладострастием, как бы насмехаясь заодно над всеми его странностями.

Теперь он уже, конечно, был врач, говорили, неплохой, а все равно старший сын Петра Степановича считал его немного шарлатаном. Во время редких случайных встреч он довольно терпеливо выслушивал разглагольствования Даниила о трех стихиях, знаках Зодиака и прочем, иронические реплики допускал, но мягкие, все-таки чем-то Даниил ему нравился, наверно, своим идиотским энтузиазмом. А в общем – поговорили и разошлись, какой смысл спорить? Но во время последней встречи, дело было во время первомайской демонстрации, когда они стояли на дальних подступах к площади Дзержинского, – самое подходящее время для трепа, он вдруг возьми и скажи, тоже, скорее, в виде иронической реплики:

– Ты, Даниил (чуть не сказал Данила), рассказываешь про всякие чудеса, а у меня вот братец спивается. Ты можешь его вылечить?

– Заранее сказать не могу, надо сперва на него посмотреть, понять его карму. Давно это у него?

При слове «карма» старший сын Петра Степановича внутренне поморщился, но стерпел. Слово за слово, договорились свести Даниила с младшим братом. Лучше, сказал Даниил, чтобы это был не визит к врачу, а как бы случайная встреча, ее и подстроили хитроумно на следующей неделе. К концу рабочего дня подъехали в Гастроном на Пушкинской, где работал грузчиком младший брат, как бы ненароком наткнулись на него, купив предварительно бутылку водки, и потом все вместе поехали к старшему брату.

Лида, жена старшего сына Петра Степановича, была предупреждена заранее, она притворно удивилась, увидев младшего брата, как если бы ожидала только Даниила, накрыла стол, и они просидели весь вечер, на протяжении которого старший сын Петра Степановича непрерывно проклинал себя за то, что связался с этим шарлатаном.

Как условились, они навели разговор на лечение алкоголизма, ожидали, что Даниил все же убедит младшего брата попытаться пройти курс лечения. А Даниил, то ли забыл, то ли на него тоже водка подействовала, – старались же младшему брату меньше оставить, чтобы он снова не напился, – стал ругать это лечение.

– Это бесполезно, – говорил он. – Не смешите меня. А уж принудительное лечение – вообще кретинизм! Ничего они не вылечат, только еще больше здоровье загубят!

Младший брат поддерживал Даниила с некоторым даже знанием дела, они быстро спелись.

Старший сын Петра Степановича был просто возмущен, под конец не выдержал и язвительно спросил Даниила:

– И это все, что знает ваша медицина? Я вижу, вы ничего, кроме поноса, лечить не умеете. Что же ему теперь так и оставаться алкоголиком навсегда?

– Мы и понос лечить не умеем, – дружелюбно откликнулся Даниил, не вполне твердо выговаривая слова. – Медицина – это же не наука, как у вас, – все заранее рассчитал – и точно попал в ту точку, в какую целился. Кстати, кого ты имеешь в виду, когда говоришь об алкоголиках?

– Да вот, братца моего, – раздраженно кивнул старший сын Петра Степановича в сторону младшего брата. Надо было кончать бессмысленный разговор, он зря тратил время с этими двумя пропойцами. Шарлатан – он и есть шарлатан!

– А, ты о нем! – Даниил словно бы проснулся, повернул голову и уставился на младшего брата. – Но я не думаю, что у вас алкоголизм, у алкоголиков глаза не такие. Тут, возможно, какая-то другая интоксикация, это бывает. В таких случаях мы обычно можем помочь. У вас часто бывают судороги нижних конечностей?

Младший брат видел, что водки в бутылке осталось почти на донышке, на одну рюмку, а рюмки у всех были пустые. Как сделать, чтобы этот остаток достался ему? Неожиданный и довольно нелепый вопрос Даниила застал его врасплох, но в то же время дал возможность, отвечая ему, как бы невзначай вылить себе в рюмку остатки водки.

– Что-то не замечал, – промямлил он, уже держа бутылку в руке.

– Странно, – задумчиво произнес Даниил. – Должны были бы быть. Надо сделать анализы. Если хотите, зайдите ко мне, я дам вам направление на анализы, вот бумажка с адресом и моим телефоном.

Понятно, что ни за какими направлениями младший сын к Даниилу не пошел, бумажку потерял или выбросил, но этот Даниил оказался удивительно настырным. У него и со старшим-то сыном Петра Степановича было почти что шапочное знакомство, а о младшем – и говорить нечего. Тем не менее он вскорости заявился к нему в его Гастроном, уже по приятельски, и сказал, что прочитал кое-что обнадеживающее о его случае. Это не алкоголизм, конечно, другая болезнь, какой-то синдром… Младший сын забыл название. Внешние проявления сходные, но, в отличие от алкоголизма, за лечение которого Даниил ни за что бы не взялся, эта болезнь лечится гипнозом. Может, и врут, конечно, но почему бы и не попытаться.

– Риск небольшой, а там глядишь – и вернешься на свои параллельные брусья. Вообще-то я такие вещи делаю за деньги, но с тебя я денег не возьму, у меня здесь научный интерес.

Он уже перешел на «ты» и вообще сумел расположить к себе младшего сына Петра Степановича и таки затащил его к себе на сеанс гипноза.

Петр Степанович ничего этого не знал, на выздоровление младшего сына уже почти не рассчитывал… Так, цеплялся за надежду, больше по привычке, потому в каждом письме и спрашивал: нет ли перемен? А какие могут быть перемены?

А тут приходит письмо от старшего сына, в котором тот сообщает, что ему утвердили тему докторской диссертации. Это Петра Степановича не удивило, он уже привык к научным успехам сына, у него в особой папочке лежали копии всех его статей, напечатанных в разных журналах, две даже были опубликованы в «Успехах физических наук», а одна – на английском языке. Все же известие было приятное, Люба обрадуется. И Кузьме Алексеевичу надо, при случае, рассказать: знай наших!

Петр Степанович перевернул лист, исписанный с двух сторон, а на второй стороне оказалась еще одна важная новость. Сын так и писал:

А еще важная новость, вот какая. Братец мой, кажется, бросил пить. Во всяком случае, приходил трезвый, побритый и говорил, что полностью завязал. Сейчас, будто бы, собрался уходить из магазина и ищет другую работу. Поживем – увидим. Я звонил Даниилу, помнишь, я тебе рассказывал про него, любитель восточной медицины, я его когда-то познакомил с братом. Спросил, не его ли это рук дело. Он смеется, говорит: от врача в таких делах мало что зависит, главное – пациент. Выздоровление же брата вроде бы подтверждает. Я его считал шарлатаном, а сейчас– не знаю.

Петр Степанович дождался возвращения с работы Любови Петровны и прочитал ей вслух все письмо от первой до последней строчки. Ни слова не сказав, она ушла на кухню и там заплакала.

Легко сказать, «ищет другую работу», а какую? В большом спорте младший сын Петра Степановича себя уже не видел, это понятно. Стать тренером или преподавателем физкультуры в школе? После всего, что произошло, этот путь для него был закрыт, во всяком случае, в Харькове. Вообще из Харькова надо было уезжать, здесь его слишком многие знали – и по прежней жизни, и по годам пьянства, начать новую жизнь в Харькове он не мог. Так ему казалось, на самом деле, к нему, может быть, и не так плохо относились, пытались помогать. Предложили какую-то административную должность на стадионе «Динамо», он пока там устроился, но считал, что временно.

Как-то у них на стадионе проходили большие всесоюзные соревнования по волейболу, ему не понравилось: слабо играли и вообще был какой-то базар. Он разозлился и написал об этом заметку в «Советский спорт». Написал раздраженно, зло и в то же время с юморком. Послал в газету, ни на что не рассчитывая. А потом пробегает «Советский спорт», проходя мимо газетной витрины на стадионе, а там на второй странице… Он почему-то считал, что ему должны что-то ответить, вступить с ним в переписку. А так – несерьезно даже. Он позвонил старшему брату, говорит: посмотри сегодняшний «Советский спорт» на второй странице… Потом побежал в киоск «Союзпечати», купил пять экземпляров газеты и один послал отцу: «Дорогие папа и мама Люба, посмотрите эту газету на второй странице. Может быть, вам будет приятно…», и так далее.

Петру Степановичу как агроному тоже иногда случалось печататься в газетах, но только местных. К нему обращались. Ерунда, конечно, но Люба очень гордилась. А тут – центральная, «Советский спорт», надо же! Любовь Петровна перечитала заметку несколько раз, показала газету всем знакомым, подержала ее несколько дней на столике возле швейной машины, но, опасаясь за сохранность, отдала Петру Степановичу:

– Положи вместе со своими, целей будет.

Петр Степанович сначала взял было папку с научными статьями старшего сына, но потом передумал, достал большой серый конверт, в котором были собраны его собственные публикации в газетах, наскоро просмотрел их, поколебался немного – вырезать только статью сына или сохранить всю газету, – и, в конце концов, засунул в конверт всю газету, от чего конверт необычно вспух, обретя при этом солидность, какой у него прежде не было.

А младший сын Петра Степановича написал еще несколько заметок-репортажей, их каждый раз печатали. Он хорошо разбирался в разных видах спорта, не зря ведь оканчивал физкультурный институт. И, видно, старая тяга к литературе как-то сказалась. Спортивный репортаж, конечно, – не стихи, а, видать, стихотворные опыты тоже даром не прошли. Он сам удивлялся легкости своего пера. Нежданно-негаданно один чувак, знакомый еще со времен его тренерских поездок, предложил ему работу спортивного журналиста в Новосибирске, в тамошней газете. Ему даже обещали однокомнатную квартиру в Академгородке, правда, не сразу.

Далековато, конечно, но ведь это именно то, чего хотел в тот момент младший сын Петра Степановича. Он принял предложение, все уже было на мази. Он уволился со стадиона и приехал в Задонецк на три дня – попрощаться. Любовь Петровна никогда не отъезжала далеко от дома, да и не собиралась. Разве что в Кисловодске побывать – у нее была такая мечта, она об этом Кисловодске много слышала. Но Любовь Петровна знала, что в Сибири бывают большие холода, и все интересовалась, есть ли у младшего сына теплые вещи.

– Там нужно все меховое, – говорила она. – Оно лучше греет.

У нее у самой было зимнее пальто с каракулевым воротником, она им очень дорожила.

Младший сын улетел на самолете, это тоже тревожило Любовь Петровну. Но потом от него пришло письмо из Новосибирска: долетел благополучно, уже начал работать, работа интересная, зарплата приличная… Любовь Петровна успокоилась и почувствовала незнакомое ей, необычное облегчение. Как будто она долгие годы выплачивала огромный долг, и вот внесла последний платеж и была, наконец, свободна. Они с Петром Степановичем даже стали подумывать, не съездить ли им и впрямь в этот Кисловодск. Но не пришлось.

 

XVI

Катя, первая жена Петра Степановича, мать его сыновей, была женщина хрупкая, быстро уставала, постоянно жаловалась, что ей холодно, куталась в платок, вообще была немножко не от мира сего. А Петру Степановичу тогда даже нравилось, что жена его не такая бойкая, как все эти канцелярские барышни, сейчас он уже и не помнил их всех, разве что – Марусю Карасик, и то запомнилась она ему больше своими редкими зубами. Уж какая она была бойкая, а, по слухам, так и не вышла замуж, женихов-то не хватало после гражданской войны. О Кате же ему хотелось заботиться, даже баловать ее, купить ей, например, то же крепдешиновое платье, мы, кажется, уже об этом говорили… Зато кто как не она оценит успехи Петра Степановича, когда он, наконец, их добьется… К сожалению, время было неподходящее, успехи все откладывались, и Кате все труднее было выдержать их неустроенную жизнь со всеми служебными неприятностями Петра Степановича, переездами с места на место, да просто нищету их тогдашнюю, скажем прямо. Надо ли удивляться, что, в конце концов, она заболела. Если б не война, может, и удалось бы ее вылечить, а так…

Любовь Петровна – совсем другое дело, ой-ой-ой какая женщина! Коня на скаку остановит! Здоровая, энергичная, все знает, член партии. Петр Степанович чувствовал себя за ней, как за каменной стеной, а о том, что она может заболеть, у него и мыслей не было.

А оказалось, у нее рак!

Любовь Петровна тоже уже вышла на пенсию, больше не работала в больнице. Но, разумеется, ей там все сделали без очереди – все анализы, рентген, к терапевту она пошла самому лучшему, Сергею Львовичу (сыну покойного Льва Захаровича, царство ему небесное). Сергей Львович сразу заподозрил онкологию, дал направление в Харьков, в институт медицинской радиологии, на консультацию. Петр Степанович посмотрел на адрес – Пушкинская улица – у него сердце упало. Да это тот же самый Рентген институт, в который они ездили с Катей перед войной! Он вспомнил, как они ходили тогда по разным кабинетам, и это ощущение ожидания приговора, смешанного с надеждой. И эти белые кафельные плитки на полу, он так и представлял себе лабораторию, но тогда от них веяло таким холодом… Ему стало не по себе. Конечно, теперь лечат лучше, чем раньше, и войны нет, а рак есть рак.

Невестка Лида все разузнала заранее, встретила Любовь Петровну на вокзале, отвезла к себе, потом они вместе поехали на Пушкинскую. Шел мокрый снег, почти дождь, и Любовь Петровна боялась, как бы от этого не испортился каракуль на ее воротнике. Как медицинский работник она сразу увидела, что институт – учреждение серьезное, не то, что их районная больница. Оборудование новейшее, врачи – кандидаты и доктора наук. А когда ей сказали, что надо лечь на обследование, – расстроилась.

Она, правда, надеялась, что ложиться надо будет не сразу, ей сказали, что существует очередь, надо записаться, а когда очередь дойдет и появится свободное место, ей пришлют приглашение. Но старший сын Петра Степановича сказал, что все это – ерунда. Их институт тесно связан с Институтом медицинской радиологии по научной линии, он поговорил со своим директором, и тот устроил место Любови Петровне без очереди. Так что ждать пришлось недолго, всего дня три, Любовь Петровна успела только съездить в Задонецк взять необходимые вещи.

… Любовь Петровну хоронили ранней осенью, погода стояла прекрасная. Организацию похорон взяла на себя больница, ведь Любовь Петровна проработала в ней столько лет. Пришло много сотрудников, привезли венки, Сергей Львович произнес речь, охарактеризовал покойницу очень хорошо. На кладбище и потом на поминках Петр Степанович держался молодцом, один раз только утер слезу, со стороны трудно было понять, о чем он думает.

Младший сын Петра Степановича не смог приехать, он в это время находился в Варне, освещал важные соревнования. Его в первый раз выпустили за границу, для него это очень много значило. Он даже в партию для этого специально вступил. А старший и средний были на похоронах. Вечером, после поминок, когда все разошлись, стали спрашивать отца, как он собирается жить дальше.

– Без Любы? – они сидели за столом, Петр Степанович взял пустой стакан, стал его вертеть в руках и ничего не говорил, ушел мыслями в себя. Потом очнулся. – Жить я уже не буду, буду доживать. Пока отсюда никуда не уеду, здесь дом, здесь хозяйство. Если доживу до того, что не смогу себя обслуживать, определите меня в богадельню.

Братья переглянулись.

– Ну, при трех-то сыновьях можно и без богадельни обойтись, – возразил старший.

– Это я так сказал, на крайний случай. Надеюсь, что я до такого состояния не доживу, помру раньше.

– Ну, может, ты хоть погостить приедешь, – предложил средний сын. Первое время тебе тяжело будет одному,

– Позже, может быть, и приеду. А сейчас картошку нужно копать, оградкой заняться. Сейчас не могу уехать.

 

XVII

Теперь Петр Степанович жил в своем доме один, сыновья – старший и средний – время от времени навещали его, а потом делились впечатлениями с братьями. Пока, тьфу-тьфу, у отца все было в порядке. Старость, конечно, – не радость, но Петр Степанович был тот еще желудь!

Побывав у отца, средний брат писал старшему:

У папы все благополучно. Раздобыл где-то щенка неизвестной породы, говорит, что из него вырастет хороший караульщик, да и ему будет не так одиноко. Присвоил ему оригинальное имя Полкан, сейчас сооружает для него конуру. Встреча наша проходила по той же программе. Говорили о большом и малом, о формологии и т. д. Уезжать от папы как-то больно. А насчет собаки он, пожалуй, прав.

Зря, зря он так писал о Петре Степановиче. Вроде бы сочувственно, а о той же формологии отзывается едва ли не с пренебрежением. Обидно, конечно, за Петра Степановича, хотя самого его давно уже не удивляла несоразмерность людских понятий космическим масштабам его мировидения.

– Ты хоть сообрази, – не в первый раз уже втолковывал он среднему сыну. – Люди летят вместе с Землей вокруг Солнца со скоростью 30 километров в секунду, но над этим никто и не задумывается! Люди утром просыпаются, наскоро завтракают и уходят или уезжают на работу, захватив с собою сумочку с провизией, чтобы между двенадцатью и часом еще раз позавтракать. Между четырьмя и пятью часами вечера возвращаются домой, обедают, отдыхают. Проходят сутки, а человек даже и не вспомнит, что за прошедшие 24 часа он пролетел по орбите вокруг Солнца два миллиона пятьсот девяносто две тыщи километров. Да человек ведь Землей еще возится вокруг своей оси…

– Ну и что из этого? – недоумевал сын, думая, наверно, о своей козе Верке.

– А то, что материя без движения существовать не может, без движения не было бы форм, не было бы и такой мыслящей формы, как человек. Давно пора создать науку о движении, и назвать ее надо «Формология». А такие науки, как морфология или кристаллография можно считать дочерьми матери-формологии.

– И чем она должна заниматься, эта царь-наука?

– Как чем? Разнообразием форм, бесконечным разнообразием форм. Вот, например, все люди-разные. А почему? Потому что их сознание, мышление и память подчиняются закону бесконечного разнообразия форм. Сознание, мышление и память – триумвират субъекта, а каждое из этих трех слов можно назвать триумвиром. Эти триумвиры в разной степени развиты у живых существ, у людей, обезьян, собак, кошек и так далее. Но неодинаковые сознание, мышление и память имеют и люди. По отпечатку пальцев опознают людей; в письме у каждого – свой почерк. На базаре ребенок затерял мать, ищет ее, присматривается ко всем женщинам, но все они – не его мать. Наконец, нашел– по ее «почерку». Идешь ты по шумной улице, присматриваешься к людям, но все они тебе незнакомы. И вдруг среди этой массы людей к тебе пробивается твой родной Иван Петрович! Как не существует одинаковых почерков, поведений, манер, так не существует одинаковых сознаний, мышлений и памятей, у каждого человека они имеют «свой почерк»…

Средний сын Петра Степановича уехал в свой Краматорск, а Петр Степанович… Не хотелось нам раньше времени раскрывать дальнейшие планы Петра Степановича, но чувствуем, что без этого страдает полнота его жизнеописания, и вынуждены поэтому хоть в какой-то степени приоткрыть завесу таинственности.

Дело в том, что Петр Степанович давно уже работал над большой рукописью натурфилософского плана. Уроки жизни не прошли даром, научили Петра Степановича большей скромности. Он со снисходительной улыбкой вспоминал название своего первого, правда, не состоявшегося сочинения: «В омуте жизненной лжи». «Гипотетические заметки дилетанта» – вот как скромно назывался его теперешний труд, да еще в скобках было приписано, тоже, наверно, для скромности: «Черновик». И слава, о которой он когда-то мечтал, была теперь для него звук пустой, Петр Степанович очень уместно подчеркивал это, цитируя, как ему казалось, правда, ошибочно, поэта Батюшкова:

Но смирение паче гордости. Петр Степанович был не из робких, и, начиная, понятное дело, с вопроса о смысле жизни, он и великих ставил на место, если требовалось. К тому же уроки жизни каким-то образом вооружили Петра Степановича знанием диалектического материализма, которого ему так недоставало в молодости. Так что теперь он чувствовал себя на коне.

Жил на свете писатель Леонид Николаевич Андреев, – записывал Петр Степанович. – Он пил водку запоем и в 1919 году умер от разрыва сердца. Так этот писатель о цели жизни говорил так: «Смысл, смысл жизни, где он? Бога я не приму, пока не одурею. Человек? Конечно, и красиво, и гордо, и внушительно, – но конец где? Стремление ради стремления – так это верхом можно поездить для верховой езды, а искать, страдать для искания и страдания, без надежды на ответ – ложь. Остается бунтовать – пока бунтуется, да пить чай с абрикосовым вареньем».

Леонид Андреев в свое время был в большом почете, но видите, как он пессимистично смотрел на жизнь. А с точки зрения диалектического материализма, на смысли цель жизни можно смотреть так: для природы безразлично – живете вы или не живете, страдаете вы или веселитесь, но для самих людей это не безразлично. Блохи, куры, кошки, лошади и не подозревают, что они родились, что они умрут, но в человеке сознание получило такое развитие, что он может философствовать, задумываться и даже сам себе задавать вопрос: «А зачем я живу?»

Лети, отроки и даже юноши совсем не задумываются или мало задумываются над вопросами цели и смысла жизни, мысли об этом чаще приходят уже в стариковском возрасте. Некоторые пенсионеры, оформившись на пенсию, говорят: «В собесе записали в очередь на тот свет». В стариковском возрасте люди часто остаются в одиночестве: дети устроились и разъехались по работам. Это еще ничего, если живы старик и старуха, но в таком возрасте очень часто он или она остаются без своей пары, и тогда чаще всего приходят мысли о конце жизни. Здесь уже нужно к этому вопросу относиться старикам по-философски. Смерть – неизбежный факт для каждого из нас, и приходится (где же заденешься!) быть «философом ленивым», чтобы хоть немного «уравновесить» свои горькие мысли. Раз ты родился, так не вешаться же из-за того, что рано или поздно умрешь!

Лев Толстой мыслил метафизически и «домыслился» до такой наивности. «Доказательство бессмертия души есть существование. Все умирают, скажут мне. Нет, все изменяется, эти изменения мы называем смертью, но ничего не исчезает. Сущность всякого существа – материя – остается. Проведем параллель с душою. Сущность души есть самосознание. Душа может измениться со смертью, но самосознание, т. е. душа, не умрет». Удивляешься, что Толстой так примитивно и наивно «философствовал».

Душа – это мерка, выработанная религиями в целях «измерения» и определения качеств человеческих поступков. Умирает человек – прекращаются и все его взаимоотношения с людьми, с которыми он, будучи живым, находился в тесных деловых связях в целях обоюдных выгод. Если принять во внимание, что каждый человек – не только в своем облике, ной в поведении, в поступках – имеет «свой почерк», то возникает необходимость сравнивать взаимоотношения людей друг с другом, и естественно, что появилась в народе мерка, которую назвали душой: добрая душа, человек без души, черствая душа, мелкая душонка и т. п.

Религии, пользуясь наивностью людей, постепенно человека и его существо «раздвоили»: тело само собою, а душа – сама собою. Если человек умирает, то душа будто бы покидает тело, куда-то там возносится и предстает перед богом (или перед богами), чтобы ответить за поведение и поступки тела, в котором душа пребывала в качестве не то коменданта, не то полновластного хозяина. Да никуда она не улетает, ни перед кем отчитываться не будет, ибо нечему там было улетать! Душа беспредметна, нематериальна, умер человек – умерло его поведение, умерла мораль, т. е. его душа.

В грамматике есть слова, относящиеся к именам существительным, которые, собственно говоря, являются прилагательными, так как они определяют, скорее, качество, нежели существо: душа, талант, красота, неприязнь, строгость, ум, пошлость… Если вы умерли, то лопата, лошадь, стол, очки, которые вам принадлежали, остаются, чем и были. А душа, талант, красота, пошлость – уходят вместе с вами, так как, хотя они и называются именами существительными, но они – имена символические. А в общем, не стоит забираться в дебри филологии, а то еще и не выпутаешься.

Извините, что мы так долго цитировали, но мысли же интереснейшие!

 

XVIII

Петр Степанович не зря много размышлял в своем трактате о смысле жизни – и глубоко размышлял, правильно размышлял, в диалектическом ключе, а не в метафизическом, как Лев Толстой. Поэтому он пришел и к правильным выводам. Как истинный натурфилософ он понимал: чтобы ответить на вопрос о цели жизни, надо все-таки иметь, как он писал, если не понятие, то хотя бы представление о жизни вообще. Правда, сейчас, – не скрывал Петр Степанович, – в высших учебных заведениях и в техникумах проходят диалектический материализм, так что можно о нем иметь представления довольно солидные. Но чтобы получить понятие о жизни флоры и фауны (мы снова цитируем), – то здесь уже нельзя ограничиться только диалектическим материализмом, а надо окунуться в физико-химические науки, сдобренные анатомиями, физиологиями и другими биологическими дисциплинами. Ведь только тогда можно говорить о Цели Жизни Человека, когда вы будете понимать существо жизни, то есть изучите материю, из которой возникли живые существа флоры и фауны.

Не иначе, как изучение флоры и фауны заставило Петра Степановича в корне пересмотреть свое прежнее миросозерцание, с каковым мы имели счастливую возможность ознакомиться в первой части нашего повествования, и связать смысл жизни с достижением «я» человеческого сознания, мышления, памяти и воли в расцвете прогрессивного развития. Флора и фауна подсказали и наилучшие политические формы, приближающие нас к желанному «апогею», хотя воспользоваться ими мы, пожалуй что, еще не вполне готовы. Получили развитие и его мысли о Всемирном правительстве.

На сегодняшний день – надо отметить откровенно – человек еще далек от «апогея», – самокритично утверждал Петр Степанович, – человеку до апогея «лететь» придется долговато. Заметно, что мутации появляются все новые и новые, и особенно большой скачок в «человеческой селекции» произошел после 1917 года, то есть после Октябрьской революции. За SO лет в человеческом роду произошел большой сдвиг в сознании, мышлении, памяти и воле. Но все же, по всей видимости, их «апогея» человек достигнет лишь тогда, когда Земной шар будет находиться под руководством единого центрального управления и планирования, Общеземельного правительства и обязательно социалистического типа.

Таким был вкратце в высшей степени оригинальный эскиз будущего мирового устройства, продуманный Петром Степановичем до многих деталей.

Петр Степанович, поверьте, не склонен был преуменьшать трудности в виде капитализма, не говоря уже о его высшей стадии – империализме, стоявшие на пути достижения «апогея». Мы же знаем, мы читали труд Петра Степановича! Некоторыми тормозами он считал также появление культов личности, когда хорошие идеи искажаются, и возникает тормоз в прогрессе не только в одной стране, но и на всей Земле. Но все это не мешало Петру Степановичу оставаться оптимистом и видеть приближение того времени, когда на Земле будет создано единое социалистическое управление, с сохранением национальных республик – по типу нашего СССР. Тогда, – заверял Петр Степанович, – Англии нечего будет шнырять по всяким там Сингапуром, Австралиям, Родезиям, Канадам; перестанут заниматься политическим бандитизмом и США…

Умудренный личным опытом, Петр Степанович, желая всем добра, никому не желал вреда. Единый социалистический строй на Земле, заверял он, вовсе не значит, что англичанам или американцам тогда будет хуже жить, чем сейчас, притом, что всем остальным станет лучше. Он не держал зла даже против всяких там Ротшильдов, Рокфеллеров, Морганов и других Фордов. Конечно, сейчас можно смело сказать, что они безумно прожигают свою жизнь, оставаясь рабами в зубах капиталистических бирж, постоянно должны быть озабочены состоянием акций, а иной раз и ломать голову о том, чтобы отправить любимую кошечку на курорт в Италию.

Но Петр Степанович не мог понять этой глупой жизни.

– Зачем человеку иметь «собственный» миллион долларов, «собственный» миллиард долларов? Зачем семье в шесть человек иметь дом в 77 комнат? – допытывался как-то Петр Степанович в разговоре со своим старшим сыном. Вразумительного ответа он так и не получил.

Если же реализуется замысел Петра Степановича, то все эти Ротшильды, Морганы и другие Форды будут избавлены, освобождены от глупой жизни в болотах своих собственных капиталов. Тогда они сами с радостью перестанут планировать свое производство не с точки зрения благополучия и гармонии человеческой жизни, а только думая о том, как бы сесть на шею рабочего класса и побольше с него выжать прибыли. Это же и ежу ясно! – пожимал плечами Петр Степанович.

Петр Степанович сознавал, конечно, что у диких капиталистических порядков, все еще существующих на Земле, есть и немало защитников, и его это не удивляло, ибо, с точки зрения формологии, могут и даже должны существовать самые разные формы сознания и мышления. Но как эволюционист Петр Степанович понимал и прямо об этом писал: такие сознание и мышление, какие имеют Муссолини, гитлеры, аденауэры, джонсоны, голдуотеры и иже с ними, очевидно, приречены на вымирание и скоро выведутся.

– Умри, Денис! – подумал Петр Степанович, перечитав только что написанную главку «Заметок дилетанта», и поставил жирную точку.

 

XIX

Трактат Петра Степановича продвигался не очень быстро, он все время вынужден был отвлекаться на разные хозяйственные и прочие дела, да и переписка с сыновьями отбирала немало времени. Она тоже носила отчасти деловой характер. Ну вот, например.

Когда-то давно, задолго до войны, в ту пору, когда Петр Степанович постоянно менял места службы, переезжая из одного районного центра в другой, в одном из них он внес в сберкассу деньги на имя своих, тогда еще двоих, малолетних детей. С тех пор он их и не трогал, иногда только думал: интересно, сколько процентов набежало – за тридцать с лишним лет?

Петр Степанович и сейчас не собирался снимать эти деньги с книжки, но, выйдя на пенсию, решил перевести их поближе к детям: мало ли что может случиться, потом езжай, разыскивай их в этом Золочеве, где ни одного знакомого уже не осталось. Стал узнавать, как это сделать, оказывается надо послать заявление в Москву. Послал и через некоторое время получил ответ – ну, просто обухом по голове! Не ожидал Петр Степанович такого, не ожидал… Он не то чтобы жаловался, когда писал об этом старшему сыну, ему надо было отвести душу.

В 1928 году я вложил в Золочевскую сберкассу вклад 25 руб. на твое имя, и 25 руб. на имя твоего брата. Недавно, проконсультировавшись с заведующей нашей сберкассой, написал просьбу Главному управлению гострудсберкасс и госкредита СССР (в Москву), чтобы эти 50 руб. с набежавшими процентами перевели на твое и на его имя соответственно в Харьковскую и Краматорскую сберкассы. 24 февраля получил отказ: «Поскольку в указанной вами сберегательной кассе, по обстоятельствам военного времени, не сохранились необходимые документы по довоенным вкладам, удовлетворить Вашу просьбу о выдаче довоенного вклада не представляется возможным».

Я написал письмо в «Правду» о том, что присланный мне отказ юридически не обоснован. Он, может, имел бы смысл, если бы 1 февраля 1928 года, когда я делал вклад, была не советская власть, а, скажем, старый строй. Но ведь в 1928 году мы все праздновали 11-летие Октября!

Я должен был бы получить не отказ в переоформлении вклада, а благодарность за то, что предоставил государству возможность пользоваться в оборотах моими деньгами (38 лет!). Но, оказывается, так как сберкассовская документация у них не сохранилась, то и мои сберкнижки, из которых видно, что деньги в Золочевскую кассу на сбережение внесены, я могу выбросить.

Выходит, нам, гражданам СССР, нельзя хранить деньги в государственных кассах вообще: вдруг сгорит вместе со своими документами какая-нибудь Золочевская или Валковская сберкасса, а когда вы предъявите свои сберкнижки, вам откажут в выдаче денег, хотя деньги-то не сгорели, они ведь не лежали в этой сгоревшей сберкассе, а давно уже были где-то в банковских оборотах.

«Правда» уведомила меня, что мое письмо она отправила в Госбанк СССР, откуда я и получу ответ. Но ответ получен не из Госбанка, а от того же Госуправления трудовых сберкасс и госкредита СССР, и в нем снова сообщается, что вернуть мне мои вклады «на основании одних лишь сберегательных книжек не представляется возможным». Я бы, будучи на месте этого Управления, дописал бы еще: «Больше и не гавкайте! Подумаешь, документ – сберкнижка!».

Если тебе приходится встречаться с юрисконсультом вашего института, или в другом каком-нибудь месте, – спроси этих юристов: правилен ли, с точки зрения юридической, полученный мною отказ. Может быть, мне надо написать воззвание к вкладчикам денег на хранение в госсберкассах, чтобы они немедленно выбрали свои вклады, имея в виду, что сберкнижки не являются юридическим документом, подтверждающим, что ты внес деньги в сберкассу? Меня, как ты понимаешь, не так интересуют эти 50 рублей, как сам принцип.

Как твое здоровье? Я здоров. Ехать к вам пока не собираюсь, так как буду заниматься огородо-садоводством. Уже посеял морковь, редис, и после XXIII съезда посажу лук, начну садить картофель, открывать виноград.

А ты ко мне приезжай, но делай это не с позиций «жалости», а из соображений «хотения», если такое появится. Также и письма, – пиши только тогда, когда будет желание, но не с позиций что мол, «давно уже не писал и неловко».

Хотел написать «папа», а подписался нечаянно фамилией – чертова привычка писать в разные учреждения!

 

XX

С некоторых пор средний сын Петра Степановича стал писать письма – и отцу, и братьям – по-украински. Но не всегда. То по-украински напишет, то по-русски. Это мешало Петру Степановичу выработать позицию. Он, конечно, был не против украинского языка и сам нередко пользовался им в повседневной, так сказать, жизни. Язык он знал хорошо, с Грищенко всегда переписывался по-украински, и был даже в его биографии краткий период, когда, вознамерившись сделаться великим писателем, он всерьез подумывал о том, чтобы стать именно великим украинским писателем. В какой-то момент своих рассуждений он пришел к выводу, что в этом случае у него будет меньше конкурентов. Но в другой момент рассуждений он посчитал, что величие украинского писателя, даже, например, Михаилы Коцюбинского, все-таки не идет в сравнение с величием Льва Толстого, а на меньшее Петр Степанович, в те поры страшный максималист, не был согласен. Поэтому он возвратился к русскому языку и писал всегда только по-русски, если же обнаруживал в написанном залетевшие туда из его устной речи украинизмы (это случалось), безжалостно их вычищал.

Если бы средний сын Петра Степановича сейчас стал писать ему только по-украински, Петр Степанович мог бы усмотреть в этом какой-нибудь намек или вызов, дескать, что же это ты, папа, от своего родного языка отказываешься, счесть себя обиженным, и вообще было бы о чем поразмыслить, особенно такому мыслящему человеку, как Петр Степанович. Но средний сын Петра Степановича не давал для этого повода. Напишет пару писем по-украински, а потом – хлоп, опять по-русски. Ну что тут скажешь?! Сказать пиши только по-украински, если сам пишешь по-русски, было бы странно. Сказать наоборот – еще страннее. Петр Степанович был сбит с толку и – редкий случай – ничего не сказал.

Была, возможно, и еще одна причина, которая мешала Петру Степановичу обдумать этот вопрос до конца. Получая от сына написанные по-украински письма, он каждый раз невольно думал о влиянии, которое оказал на его среднего сына украинофил Грищенко, и это его смущало. Хоть он и был в самых добрых отношениях с покойным мужем своей сестры, во взглядах они часто расходились. И конечно, был уверен Петр Степанович, во всех этих случаях прав был он, а не Грищенко, склонный к поспешным, эмоциональным суждениям. Но теперь спорить было не с кем, в свое время Грищенко не перенес ареста среднего сына Петра Степановича, которого он любил, как своего собственного, умер от разрыва сердца, сделал это вместо него, родного отца… Не то, чтобы у Петра Степановича так уж все было разложено по полочкам, нет, скорее, напротив, здесь мысль его наталкивалась на какой-то запрет, что-то не додумывалось и так и оставалось недодуманным.

По-русски ли, по-украински ли, средний сын писал Петру Степановичу обстоятельные письма со всякими подробностями своей жизни, о которой поэтому Петр Степанович знал намного больше, чем о жизни других своих сыновей. Эти письма сына сильно влияли на настроение Петра Степановича.

Средний сын уже не преподавал в техникуме, он перешел в Донбассводтрест, где ему предложили лучшие условия, да и работа была интереснее. Он рассказывал о ней в письмах, нередко подвергая испытанию общественный темперамент Петра Степановича.

Я работаю на прежней работе, но загрузка заметно нарастает. Заканчивается ремонт насосных агрегатов, идет много грузов на новые насосные станции, приходится принимать работы по каналу от подрядчиков, составлять дефектные акты да еще проводить занятия по «экономическим знаниям» и гражданской обороне. Собираемся пускать новые насосные станции, а они пока изобилуют недоделками и изъянами. Со стен каплет, и течет местами вода в подземных этажах. Устраняем утечки на новых напорных трубопроводах.

И при этом одолевают нагрузки по оказанию помощи колхозам. Мы вырываем и чистим кормовую свеклу. Предстоит еще уборка кукурузы и капусты плюс гектара 3 веников – это по ширпотребу. На прошлой неделе мы только один день работали на производство.

Столь нерациональное использование труда инженеров Петра Степановича возмущало, и он даже подумывал, не написать ли об этом в «Правду». Что же они не понимают, что заставлять специалиста с высшим образованием убирать веники – это все равно, что забивать гвозди фотоаппаратом!?

В конце письма – другая тема, и снова повод для размышлений.

Тетя Галя аккуратно мне пишет. Прислала книжечку о дяде Васе и фотографию, на которой есть его сын. Где он теперь?

В самом деле, где он теперь? Живет, кажется, в Ленинграде, но надо бы уточнить. Когда брата Василия расстреляли, его жену Шуру посадили на 10 лет, а сына Велорика отдали в детдом. Шура отсидела 10 лет, разыскала сына, сестра Галя с нею переписывалась, от нее он знал, что теперь Шуры уже нет в живых, Петр Степанович так с ней и не повидался. Конечно, он всегда жил своей отдельной жизнью, с братом общался мало. Но в трудную-то минуту тот его выручил, и Шура помогла тогда. Помнится, Галя писала, что Велорик защитил кандидатскую диссертацию. Надо расспросить ее поподробнее и ответить сыну.

А ведь была еще Таня, дочка Алексея, проходившего по процессу Промпартии. Тогда жен не сажали, да Алексей, кажется, и не был расписан со своей Верой, в 20-е годы этому не придавали значения. Когда его осудили, Вера уехала к родителям в Нижний, ее отец был там известный врач, профессор. Веру не трогали, она потом второй раз вышла замуж, а Таня кончила медицинский институт и тоже уже была кандидатом наук. От Петра Степановича все это было далеко, а Грищенки переписывались с Верой и до войны, и потом, главные новости Галя сообщала и Петру Степановичу. Наверняка она говорила или писала об этом и среднему сыну Петра Степановича.

Следующее письмо от него было по-украински.

У нас дома зараз відносно все гаразд. Деякий час тому ми завели в сараї звірків нутрій. У цих звірків коштовне хутро, і їх м'ясо можна їсти. Практичний пожиток з цих звірків буде на наступну осінь, зараз з ними тільки морока. Спочатку у нас було цих звірків 8 штук. Тепер їх, разом з малятами, понад 50, і я зі страхом дивлюсь, як тануть заготовані для них харчі. Але спостерігати їх цікаво.

Коли ввечері або вранці я підхожу до вольϵру, то вони, забравшись, чекають мене. Коли я нахиляюсь, щоб поставити додолу коритця, вони дружно хватають їх своїми руками і тягнуть до землі. Вони дуже діяльні. Всякі переміни у вольері їх дуже цікавлять. Коли я причепив хвіртку, щоб розділити вольϵр надвоϵ, то вони цілу годину возилися біля неї відкриваючи, та закриваючи. Бувають забавні сценки. Наприклад, заповнюючи водою нове корито, я добавив до короткуватого шланга ще кусок, обв'язавши місце з'ϵднання шлангів ганчіркою. Стара нутрія, яку ми зовемо Кусучою, розв'язала цю ганчірку, і вода полилась додолу, а Кусуча стала мити свої руки в струмі. Я розсердився і знову почав з'ϵднувати шланги, а Кусуча сиділа рядом і погрозливо скрипіла зубами за те, що я припинив воду. Ось ще видовище. Внизу вольϵра із-за постійних дощів з'явилось болото. До нього підходить молода нутрія, занурюϵ в це маслянисте місиво голову, і скоро поверх залишаϵться довгій хвіст, який теж потім зник. Звичайно вона вилізла з другого краю болітця дуже брудна. Але, зробивши кілька кроків, вона обтрусилась і знову стала чистою, яскраво жовтою, як і була. Деякі нутряки, невідомо якими шляхами, вилазять з вольϵру. Через город ϵ протоптані стежки в другі двори. Але ввечері та ранком я налічую повну кількість звірят.

Нутрії забирають багато часу, але все ж іноді трохи читаю англійською мовою. Ця мова починаϵ мені подобатись більш по мірі більшого її розуміння.

Идея разводить нутрий Петру Степановичу показалась разумной, он даже хотел дать сыну какой-нибудь профессиональный совет, стал вспоминать свою забытую уже деятельность в разных хозяйствах. Но он не был уверен, что его давний опыт работы с крупным рогатым скотом будет так уж полезен при разведении нутрий, и решил повременить с советами. Зато он полностью одобрил занятия английским языком, потому что, как он написал в ответном письме, «для дипломатического и научного общения немецкий и французский языки сейчас не так важны, как во времена моей молодости, сейчас самый главный – английский язык». В каком из этих двух видов общения английский язык понадобится его среднему сыну, Петр Степанович не уточнял.

Иногда сын писал что-нибудь такое, от чего приходилось морщиться.

Я нахожусь на работе сутра и до 6–8 часов вечера. Приходится работать и по выходным. Оба новых агрегата, включенные в работу, вышли со строя, один минут через 15, а второй через час. Сейчас мы своими силами ремонтируем эти агрегаты без выходных с тем, чтобы их до Нового года включить снова.

– Как же можно работать без выходных! – возмущался Петр Степанович. – У нас совершенно не думают о здоровье людей. Агрегаты выходят со строя через 15 минут, так их срочно лечат, а люди месяцами не имеют выходных, и никто не боится, что они тоже могут выйти со строя!

Зная подробности жизни среднего сына, Петр Степанович следил за тем, чтобы ни одна из них от него не ускользнула, напоминал об упущенной информации – сын относился к этому с пониманием.

Ти питаϵш, чому я нічого не написав про моϵ відрядження до Киева. Київ нічим мене не здивував. Українська мова чуϵться дуже рідко. На вокзалі оголошення робляться двома мовами: російською і скаліченою – українською. Наприклад, я не зразу збагнув суть, коли почув таке: «Поїзд Ивано-Франковськ – Москва прибуваϵ на третю колію». Наголос зроблено на і.

В наступному місяці вже займуся своїми зубами. Зуби псуються, але в стоматологічній поліклініці не записують на чергу на протези, тому що, мовлять, зараз уже записано більше людей, ніж потужність лікарні може обслужити.

Наталка, перебуваючи в Москві, згаяла весь час на покупки взуття. Вона купила чоботи собі та матері. Додому повернулася в поганому настрої каже, що за час подорожі в Москву вона не відпочила.

Послав до редакції статтю, в який пропоную запровадити скрізь, де ϵ вертикальнi агрегати, як у нас, придуманий мною пристрій для перевірки концентричности вала насоса з робочим колесом перед тим, як опустити це робоче колесо в гніздо. Це заощаджу ϵ багато часу і праці. Цей пристрій виявиться простим, зручним в користуванні і дуже точним. На базі цього пристрою в мене з'явилась ідея пристрою для перевірки залому спарених валів двигуна та насосу. Цей другий пристрій вже зроблено в майстерні. Якщо при перевірці збудуться мої надії, я його теж запропоную через редакцію.

Тепер розділ про нутрій…

Петр Степанович несколько раз перечитал эту часть письма, пытаясь понять, что такое вертикальный агрегат, не понял, но спрашивать не стал, а лишь выразил в ответном письме одобрение тому, что средний сын занялся изобретательством. Конечно, писал он, у них в роду больше была развита склонность к абстрактному мышлению (он имел в виду в основном себя и старшего сына), а на среднего сына, видимо, повлиял, как и во многом другом, инженер Грищенко. Но технические изобретения тоже важны в наше время, признавал Петр Степанович, и интересовался, получит ли средний сын патент на свое изобретение.

Кстати, и раздел о нутриях не был лишен интереса.

Багато з них повиростали, – писал средний сын, – i настав час здирати з них шкури. Але наші житт ϵ ві справи так складаються, що я не маю часу це зробити. Крім цього сильно страдаϵ моя психіка. Дуже нелегко менілишати життя цих повних життя, красивих і довірливих звірків.

– Для чего же было заводить? – удивлялся Петр Степанович. – Что же, он думал, что будет их стричь, как овец, не лишая жизни?

 

XXI

Особое значение Петр Степанович придавал переписке с младшим сыном. Во-первых, они реже виделись, Новосибирск все-таки – не ближний свет, так просто не съездишь повидаться. А во-вторых, хоть и много воды утекло с тех пор, а все не мог забыть Петр Степанович давнего пьяного срыва младшего сына и вообще его непонятного поведения. Никак не мог избавиться от опасений, что, оказавшись вдали от родительского дома, младший сын снова начнет куролесить, опять потянется к «зеленому змию», да мало ли что с ним может приключиться… Петр Степанович тщательно продумывал свои письма младшему сыну, не жалел на них времени, иногда разворачивал их в целые новеллы. Жизнь давала для этого достаточно материала, он лишь немного обрабатывал его в нужном направлении.

Приведем для примера один случай, предупредив читателя, что наше описание – это лишь реконструкция событий, хотя и основанная на достоверных источниках. Кроме того, мы сообщаем, что не можем употребить здесь всех слов, каких требует реалистическое отображение действительности, и вынуждены ограничиться лишь легким намеком на них, рассчитывая, на то, что те, кто знает эти слова, догадаются и по намеку, а кто не знает, спросят у тех, кто знает.

Петр Степанович давно планировал навестить Елену Порфирьевну, давнюю подругу Любови Петровны, ждал только когда потеплеет. Елена Порфирьевна всю зиму болела, но она жила с дочкой в соседнем поселке, добираться туда было не очень удобно, особенно в зимнее время. Вы же знаете наши дороги! Наконец, установилась прекрасная весенняя погода, и Петр Степанович отправился в путь. Он сидел в ожидании автобуса на остановке возле церкви в компании двух стариков, пожилой женщины с четырехлетней девочкой и еще трех или четырех подростков. Рядом стояла сумка с гостинцем – двумя литровыми банками смородинного варенья, теплый ветерок дул с полей, обвевая лицо родными запахами просыпавшейся земли. Петр Степанович блаженствовал.

До прихода автобуса оставалось минут пять, когда к остановке подошли еще два человека – мужчины лет по 30–35. Один хорошо одетый, видно, начальник, в дорогом пальто, в шляпе и при галстуке. Второй – попроще: в поношенной кепке, в брюках-галифе и кирзовых сапогах. Они громко разговаривали между собой, впрочем, слышно было одного начальника, собеседник ему только поддакивал.

– Да пошел он на х…! – говорил начальник красивым интеллигентным баритоном. – Ты ему, б…, скажи, что если он к пятнице все не сделает, так я его в понедельник выгоню к…. матери! Мне таких зас…цев не надо! Он думает, б…, что он незаменимый. Ни х…!

– Пойдем, Виточка, на угол, посмотрим, не идет ли автобус, – женщина взяла девочку за руку и поспешно двинулась от остановки. Оба старика тоже не задержались – отошли от скамейки подальше в другую сторону и закурили. Хотел отойти и Петр Степанович, но он так пригрелся на скамейке, да и сумка с банками была тяжеловата.

– Е.т.м.! – не унимался начальник. – Нас только повесили на Доску почета, а теперь из-за какого-то разъе…я мы сорвем все планы, и хорошо еще, если я выговором отделаюсь! Ты так и передай: к пятнице не закончит – ему п…ц!

Он достал пачку «Казбека» и стал закуривать.

Сказать, что у Петра Степановича ничего не осталось от недавнего блаженства, – значит ничего не сказать. Он набычился и готов был чуть не в драку лезть с матерщинником. Но тут подошел автобус – потрепанный «Пазик» довольно-таки скромной вместимости, и все поспешили занять места, никому ведь не хотелось трястись стоя.

Матерщинник держался солидно, вошел в автобус последним, его спутник только провожал его. Единственное свободное место оставалось возле Петра Степановича, он и уселся рядом. Петр Степанович, отвернувшись, демонстративно смотрел в окно, не желая иметь ничего общего со своим новоиспеченным соседом. Не тут-то было! Явно скучая без собеседника, тот стал налаживать контакты – снова достал пачку «Казбека» и предложил Петру Степановичу закурить.

От папиросы Петр Степанович отказался – он давно уже бросил курить, – а разговор решил поддержать, ему надо было высказаться.

– Могу я задать вам вопрос?

– А почему же нет, – благодушно настроенный собеседник Петра Степановича, кажется, несколько удивился, встретив его колючий, неприязненный взгляд.

– Вы одеты, как джентльмен, а разговариваете, как урка. Шляпу и галстук, вы, видно, тщательно выбирали, а слов не выбираете совсем. Вам что, не хватает слов в русском языке?

– Вы же не думаете, что я всегда так разговариваю. Но Сашка – наш рабочий, который меня провожал, – он других слов не понимает.

– Прекрасно понимает, уверяю вас. Я с такими Сашками всю жизнь проработал. Это он, глядя на вас, думает, что по-другому нельзя. А с женщинами вы тоже матом разговариваете?

– Ну что вы! С женщиной я никогда себе не позволю…

– Но сейчас-то вы хоть заметили, что женщина увела ребенка подальше от вашего разговора? Да и всем остальным было не по себе.

– Ну, это я, может быть, и увлекся, – он несколько смущенно усмехнулся. – Но у нас на работе все так разговаривают. Вот только-только я был у управляющего «Сельхозтехники», так он вдвое гуще матюкается! Или захожу я ко второму секретарю горкома, а он меня встречает матом.

Тут Петр Степанович не преминул, разумеется, вспомнить уже известную читателю историю.

– Я, – говорит, – припоминаю такой случай. Когда секретарь райкома – был тут у нас такой, Крутько, – тоже меня встретил матом, я ему сказал, что не желаю слушать его матерщины.

– А он что?

– Выгнал меня из кабинета.

– Ну, вот видите!

– Так потом его самого из этого кабинета выгнали.

– Это еще, наверно, при Сталине было?

– Да нет, уже после. При Сталине он бы на повышение пошел.

– А, говорят, при Сталине был порядок.

– Не заметил. Он их и распустил. Я считаю, он плохо разбирался в людях, окружил себя подхалимами.

– Про культ личности мы знаем. Но он же не матюкался.

– По радио – нет, а так – не знаю. А если бы матюкался, как бы вы к этому отнеслись?

– Я считаю, на такой должности нельзя. Это же не управляющий «Сельхозтехники»…

Они еще немного поговорили, Петр Степанович доехал до своей остановки, и они распрощались довольно миролюбиво.

А на другой день Петр Степанович сел писать письмо младшему сыну, стараясь, как всегда, придать ему воспитательную направленность. Начал он с важного семейного события.

Ты, наверно, уже знаешь, что твой старший брат скоро выходит на защиту докторской диссертации. Из-за этого он сейчас перегружен работой – надо проходить всякие обсуждения, собирать отзывы, договариваться с оппонентами. Я просил его, чтобы он не перенапрягался, о здоровье ведь тоже надо думать. Но ты лучше меня знаешь своего старшего брата, с него – как с гуся вода! Хотя, видно, это у него фамильное, лентяев в нашей семье никогда не было. На сегодняшний день у нас уже три кандидата наук, считая твоих двоюродных брата и сестру, а доктор наук будет первый.

Но, разумеется, нельзя было обойти молчанием и вчерашнюю поездку к Елене Порфирьевне.

Чувствует она себя неважно, но держится. Расспрашивала о тебе. Между прочим, по дороге со мной произошел такой эпизод…

С эпизодом читатель уже знаком, мы не будем его пересказывать, хотя в письме, преобразованный силой искусства Петра Степановича, он выглядел несколько иначе. Воспроизведем только заключение, так сказать, мораль.

В общем, мы проговорили с ним всю дорогу, оказался совсем неглупый человек, даже, можно сказать, интеллигентный, кончил автодорожный институт в Харькове, образование, как ты знаешь, у нас дают хорошее. Мечтает приобрести автомобиль, записался на очередь. А что до матерщины, так мне кажется, что он как бы стесняется своей интеллигентности и с помощью мата изображает свою близость к народу. Когда же я ему сказал, что мат загрязняет воздух не меньше, чем дым из труб нашей электростанции, он сначала удивился, а потом, кажется, согласился.

Вернулся я домой уже без всяких приключений. А у вас, в спортивном мире, матерщина тоже так распространена? Или у спортсменов речь почище?

Что-то давно ты не присылал мне своих новых статей.

Целую. Папа.

Петр Степанович, конечно, рассчитывал на воспитательное воздействие своих писем, но дело было не только в этом. Вопросы воспитания вообще сильно занимали внимание Петра Степановича, так сказать, в общефилософском плане. В этом можно убедиться, читая его «Заметки дилетанта», в которых мы обнаруживаем параллели с мыслями, высказанными в только что прочитанном нами письме.

Как внимательные читатели этого трактата мы уже знаем, что после 1917 года произошел большой скачок в человеческой селекции, и движение к апогею сознания, мышления, памяти и воли необыкновенно ускорилось. И хоть Петр Степанович понимал, конечно, что до самого апогея нам еще шагать и шагать, а на ускорение все же рассчитывал.

Так ведь любой агроном рассчитывает весной на хороший урожай, а правильные или неправильные были расчеты – об этом судить можно только по осени. Хочешь-не хочешь, а Петру Степановичу все еще приходилось наблюдать такие факты, которые его безумно огорчали. Сквернословие – само собой, а другие проявления сознания и мышления, недостойные социалистического венца природы?!

Естественники-трансформисты, – находим мы соответствующее место в «Заметках дилетанта», – считают, что много есть видов живых существ, у которых сознание стоит на довольно высоком уровне. В. Вересаев в своих «Записках врача» описывает обезьян-макак Степку и Джильду, читая о которых, дивуешься их высокой сознательности. Если так обстоит дело с обезьянами, то надо удивляться, поражаться и возмущаться, когда человек – не собака и не обезьяна – два года спустя после пятидесятилетия Октября совершает такие поступки, что не подберешь слов, чтобы охарактеризовать их природу. Приведем один пример.

Двор сахарного завода огражден массивной кирпичной стеной. Рабочий из упаковочной выносит на плечах мешок сахара в 80 килограмм, прокрадывается к забору, через него перебрасывает мешок, перелазит через забор, берет этот мешок на плечи и, как ни в чем не бывало, несет его домой. Охранник наблюдает все это происшествие, но он отворотился и делает вид, что ничего не видит. Когда директор завода понял, что на заводе воровство приняло большие масштабы, он начал проявлять активность в борьбе с воровством. Воры сговорились и вбросили директора в жомовую яму. Совершенно случайно директора вытащили из ямы и не дали ему утонуть.

Больше примеров приводить не будем, так как наши газеты помещают десятки фельетонов, в которых описываются проявления некоторыми людьми – не обезьянами, не кошками, не собаками, а людьми – своей «сознательности» в такой форме, что это слово надо писать в кавычках.

Когда мы прочитали историю директора сахарного завода, в нас снова зашевелились – правда, намного слабее, чем прежде, – мысли о шекспировских страстях, о бочке с мальвазией, в которой нашел успокоение вероломно убитый (подумать только, по приказу родного брата!) герцог Кларенс, – напрашивалась прямая аналогия с жомовой ямой, едва не ставшей последним приютом честного директора. Конечно, в нашем случае на кону была не королевская корона, но тем поучительнее, что и вокруг мешка сахара могут бушевать нешуточные страсти, отгороженные от мира массивной кирпичной стеной, – надо только уметь их описать. Мы почти уверены, что покушению (к счастью, неудачному) предшествовала шекспировская фраза:

Director, beware; thou keep'st me from the light: but I will sort a pitchy day for thee.

Одним словом, мы были готовы поработать с современным отечественным материалом и прямо на этих страницах разделить с Шекспиром его славу. Все испортило упоминание Петром Степановичем «десятков фельетонов». Оно лишило едва не переросшее в трагедию событие его уникальности и в миг разрушило возвышенный – с переходом в трагический – строй наших размышлений. В который раз нам пришлось убедиться: мы – не Шекспир; Шекспир – не мы.

А, может быть, просто время такое?

Мальвазия или не мальвазия, а опасения Петра Степановича насчет его младшего сына оказались совершенно напрасными. Он не только не брали капли в рот, но даже стал идейным противником всех этих капель. Об этом мы знаем из его не лишенного юмора и полного ярких деталей письма отцу.

Папа, ты любишь описывать разные случаи, вот тебе еще один. Наши местные футболисты праздновали победу в финальном матче и так расслабились, что нанесли материальный ущерб помещению ресторана, в котором происходило празднование (расколотили стекло в дверях, приняв их, видимо, за футбольные ворота). Потом они немного побили посторонних людей, посетителей ресторана, не имевших отношения к футболу, – те, видите ли, чем-то были недовольны. Пришлось вызывать милицию, ее они тоже хотели побить, и поделом: вы сначала выиграйте финал, а потом задерживайте народных любимцев!

Начальству все это не понравилось, газете поручили проработать зарвавшихся чемпионов, и мне была доверена эта ответственная задача. А я уже слышал, что у нас в Новосибирске есть люди, ученые, всерьез обеспокоенные проблемой пьянства. Я их разыскал, встретился и не пожалел об этом, они мне много рассказали такого, чего я не знал. Я теперь совсем по-другому смотрю на наше так называемое «русское пьянство».

Свою задачу младший сын Петра Степановича выполнил с блеском, в газете появился его памфлет «Спорт и спирт несовместимы» (отличное название!), начальство осталось довольно. Разумеется, он переслал этот номер газеты отцу. Петр Степанович чувствовал себя прямо-таки на седьмом небе, не удержался, чтобы не показать газету Кузьме Алексеевичу, правда, с неожиданным результатом. Кузьма Алексеевич внимательно прочел статью и сказал:

– Какое счастье, что я не занимаюсь спортом!

Он вообще любил пошутить, но и выпить тоже был не дурак.

Про личную жизнь младшего сына Петру Степановичу мало что было известно, и то, как говорится, с чужих слов. Средний сын ездил однажды в командировку на Новосибирский электромеханический завод, тогда и познакомился с новой женой брата, Татьяной. Он останавливался у них в Академгородке, место было, брат с женой и ее ребенком от первого брака жили в трехкомнатной квартире – обменяли две свои однокомнатные.

Как обычно, он рассказал о своих впечатлениях в письме отцу.

Дивчина вроде неплохая, держит нашего младшего братика на коротком поводке, ему, думаю, это полезно. В прошлом – волейболистка, познакомились, понятное дело, на стадионе – где же еще? Сейчас она свой волейбол забросила, служба да семья – как у всех. На ногах Татьяна стоит твердо. Окончила институт кооперативной торговли, работает товароведом, так что с продуктами у них проблем нет. Она сама из-под Бийска, родители и сейчас там живут, отец – путевой обходчик. Чужая душа – потемки, но мне кажется, что она нашего братика любит и бережет, тем более первый браку нее неудачный был, и ей есть с чем сравнивать. А он ее во всем слушается. Выпивкой у них дома даже и не пахнет, на этот счет можешь не тревожиться.

Средний сын Петра Степановича рассказал о своей поездке в Новосибирск и в письме старшему брату, тоже все описал, но не в точности так, как Петру Степановичу.

Татьяна показалась мне женщиной деловой, навіть занадто: о чем не спроси, – на все готовый ответ, сомнений никаких. Видно, ее нынешняя городская жизнь шибко новая для нее (дочь путевого обходчика), вот ей и кажется, что она все в ней просекла. Может, нашему братику и нужна такая женщина, только что-то уж слишком он ей в рот смотрит. Когда со мной разговаривал, и то на нее оглядывался. Чем она его так приворожила? Не думал, что он такой внушаемый. Но тоже стал деловой.

Мы пошли в кино, а там очередь на километр. Я говорю: пошли домой, нам билетов все равно не достанется. А братишка наш как-то нахохлился, надвинул кепку поплотнее, достал свое журналистское удостоверение и попер к администратору. Через пять минут возвращается с тремя билетами. Елки зеленые, первый раз в жизни я получил что-то вне очереди!

Отец все беспокоится, чтобы он снова не запил, а он мало что не пьет, так стал активным поборником трезвости. Целую лекцию мне прочитал. Оказывается, когда мы пьем, так то – не наша вина, а нас спаивают разные коварные враги. По-моему, это тоже влияние Татьяны, хотя у них в Академгородке есть целая группа борцов против «спаивания русского народа», ионе ними контачит. Я раньше про этот городок как-то по-другому думал.

Спросил братишку, пишет ли стихи. Нет, говорит, сейчас не получается. Но иногда ходит с этюдником в лес «для отдохновения», показывал мне свое рисование. Даже в выставке местной участвовал. Надо было про это написать отцу, да я забыл.

Впрочем, Петр Степанович был рад и тому что узнал. Личная жизнь младшего сына налаживалась, связи с Максимом, оставшимся на Рымарской улице, он, кажется, тоже поддерживал, но это – предположительно. И профессионально младший сын рос. После Варны еще несколько раз ездил заграницу, пока только в соцстраны: два раза в ГДР и один раз – в Венгрию. А недавно прислал отцу небольшую книжечку под названием «Мяч – в сетке!», в которой были собраны его самые удачные статьи и репортажи. Издана новосибирским издательством. К этому времени у Петра Степановича уже была отдельная папка, куда он складывал вырезанные из газет статьи младшего сына, туда же он положил и книжку. Но, конечно, сначала прочитал от корки до корки и отметил карандашом отдельные стилистические неряшливости, о которых подробно написал в ответном письме. У Петра Степановича все-таки был приличный писательский опыт.

Например, Петр Степанович, как человек, хорошо подкованный в естественных науках, не мог понять выражения «мне удалось оказаться в эпицентре спортивных событий этой недели». «Я бы, на твоем месте, постарался лучше попасть в самый центр этих событий, – ехидно замечал он в своем письме. – На каком расстоянии от него ты находился в своем эпицентре?»

Правда, и младший сын Петра Степановича, как всегда, за словом в карман не лез. «Может, папа, ты и прав по-своему, но должен ли журналист быть таким уж пуристом? (Слова какие употребляет! – подумал Петр Степанович с одобрением). Я у ребят поспрашивал, у спортсменов, для которых я и пишу, все говорят: «эпицентр» – лучше, как-то солиднее звучит. Глас народа – глас Божий».

Петр Степанович не хотел уступать. Дескать, спортсмены – еще не весь народ. «Может быть, они и могут прыгать дальше всех и выше всех, а "Тараса Бульбу" они не напишут, как говаривал один мой старый приятель».

Такая шла у них пикировка, но она даже нравилась Петру Степановичу: разногласия были невинными, а по тону писем младшего сына он чувствовал, что о его делах можно не тревожиться.

 

XXII

Со старшим сыном Петр Степанович тоже вел оживленную переписку, но в другом роде. Для полноты жизнеописания Петра Степановича мы позволим себе привести хотя бы одно из его писем старшему сыну, но если читателю, менее просвещенному, чем Петр Степанович, будет трудно следить заходом его мыслей, то он может пропустить это письмо и спокойно перейти к вещам более ему понятным. А чтобы это читать, надо иметь научные интересы.

Мне сейчас нечего делать, так я решил написать тебе письмо на ученую тему.

На днях мне встретилось слово: «детерминизм». Я взял словарь иностранных слов и прочитал следующее объяснение: «детерминизм (лат. Determinare – определять) – свойственное научному миропониманию признание всеобщей объективной закономерности и причинной обусловленности всех явлений природы и общества, в частности человеческой воли и человеческого поведения (противоположность индетерминизму)».

Странно, что автор, который расшифровывает слово детерминизм, почему-то слово общество выделяет из «океана» природы. Этому автору следовало бы объяснить, что «детерминизм – понятие, свойственное научному миропониманию признание всеобщей объективной закономерности и причинной обусловленности всех явлений природы», после чего следовало бы поставить точку, ибо общество – тоже неотъемлемый кусочек природы. Но дело не в том. А дело в том, что 15 словами можно так ясно объяснить важнейшее научное миропонимание «всеобщей объективной закономерности и причинной обусловленности всех явлений природы». Я с тобой на эту тему, как-то говорил, но тогда я не знал, что это называется «детерминизмом».

Этот вопрос я затронул не потому только, что мне нечего делать. Я, кажется, тебе говорил, что написал 100 страниц под заглавием «Гипотетические заметки дилетанта». Так в этих записках я часто сталкивался с вопросами законов природы, и почему-то в моей жизни детерминизм занимает большущее место. Я еще в молодости пришел к выводу об отсутствии в природе случайности. Особенно этот детерминизм стал «залазить» в мою голову, когда она, после ухода на пенсию, освободилась от бураков. Я сейчас могу быть назван членом партии детерминизма. А раз я стал признавать «всеобщую закономерность и причинную обусловленность всех явлений природы», то я все меньше и меньше стал нервничать. Вот ты часто нервничаешь, особенно если затрагиваются политические вопросы. Если же проникнуть в законы детерминизма очень глубоко, то можно вообще перестать нервничать, и тогда можно будет прожить не меньше ста лет.

Но для меня непонятно, как это могло случиться, что квантовая теория признает случайность? Я тебе этот вопрос задавал, но ты мне не разъяснил. Случайность могут признавать только сторонники индетерминизма и те, кто ходит в церковь.

У Петра Степановича накопилось немало и других вопросов к старшему сыну но он решил их пока не задавать, понимая, что сейчас сын очень занят, он заканчивал свою докторскую диссертацию.

Подумать только, как быстро летело время. Кажется, еще недавно Петр Степанович спрашивал в письме: «Интересно, как ты озаглавил свою диссертацию? Сколько еще процентов писать?» И вот уже, почти что, к защите дело приблизилось, Петр Степанович не сомневался, что все хорошо пройдет, а все же… Надо было предупредить старшего сына, что встречаются и подводные камни.

На моем фронте без перемен. Время вот только быстро пролетает: сажусь 26-го писать письмо, считая, что это происходит в понедельник. Мельком взгляну на календарь, а там… вторник! Так я не заметил этого понедельника; как будто бы его и не было.

В последнем твоем письме сообщается, что ты «страшно занят» в связи с диссертационными писанинами, оформлениями и т. д. В этом же письме ты пишешь: «В качестве оппонирующей организации, вероятно, будет один московский Институт, в связи с чем собираюсь съездить в Москву».

Я 3 апреля ответил на твое письмо, но ответа не получил. Правда, из-за твоей занятости, я не имею претензии к тебе, тем более что надо дописать диссертацию, увязываться с оппонентами и в Москве, и в Харькове, и в Киеве. Но я хотел знать, когда ты собираешься вернуться из Москвы. С 3 апреля уже прошло 54 дня. Безусловно, за эти 54 дня ты проделал много работы, и уже, вероятно, дело подходит к концу, и можно срок поездки в Москву и возвращения в Харьков конкретизировать. Чего я вцепился в эту конкретизацию? Дело в том, что я планирую приехать в Харьков на два дня, и мне хотелось бы повидаться с тобой, когда уже все вопросы будут тобой утрясены. Мне все-таки хочется узнать, уверен ли ты, что защита пройдет успешно. Я не сомневаюсь, что у тебя отличная диссертация, но ведь в жизни так бывает, что именно ценные мысли не встречают понимания. Мне это хорошо знакомо. Об этой ситуации я хочу тебя расспросить. А я еще обещал твоему брату побывать в Краматорске и хочу сделать это одним заходом – поехать к ним из Харькова, а потом уже вернуться в Задонецк. Так я боюсь, что могу с тобой разминуться: приеду, а ты как раз будешь в Москве.

Средний и младший сыновья Петра Степановича были, разумеется, в курсе всех этапов подготовки к защите – братья регулярно переписывались. Но Петр Степанович, со своей стороны, также снабжал их известными ему сведениями, делился своими опасениями и получал от них разные комментарии.

Незадолго до защиты он получил письмо от младшего сына.

Я думаю, папа, ты зря тревожишься. Защита диссертации у нас – это что-то вроде договорного матча, когда результаты известны заранее. Такое бывает и в спорте, нередко, обычно все-таки идет честная борьба, и результат предсказать заранее трудно. А во всех этих ученых советах – наоборот, обычно все договорено заранее, под ковром, а открытая борьба – исключение из правил. У нашего старшего братика как будто особых врагов нет, большинство он наберет, а если кто-то и проголосует против, так завистники есть у всех. Не знаю, видел ли ты список их Ученого совета, а я его раздобыл через Игоря. Но результата это не изменит.

Хочу затронуть еще один деликатный вопрос. Не знаю, знаком ли ты с нынешней «банкетной» этикой диссертационных защит. После защиты надо организовать банкет в ресторане, а это удовольствие дорогое. Хоть наш старший брат и кандидат наук, но загашника у них, конечно, нет, выполнить «веление времени» после защиты, не влезая в долги, им будет сложновато. Да и у кого он может занять?

Его этот вопрос беспокоит, я, к сожалению, тоже пока не имею счета в банке, о краматорцах я уж и не говорю. Так я подумал, не можешь ли ты ссудить ему сколько-то денег, все-таки взять взаймы у тебя ему было бы проще. Но это только мое предположение. Я не знаю, можешь ли ты дать ему денег и захочет ли он их взять. У меня с ним обмена мнениями на этот счет не было. А что ты по этому поводу думаешь?

Петр Степанович обычно писал свои письма сыновьям по субботам, чтобы в другие дни не отвлекаться, по возможности, от работы над своим трактатом. Но тут он отложил все дела, внимательно изучил свою сберкнижку, хотя, честно говоря, он ее и так хорошо знал, и тут же написал младшему сыну, что готов ссудить на банкетные нужды 800 рублей, пусть только скажут, когда нужны эти деньги.

О том, как прошла защита, Петр Степанович узнал из письма Лиды, жены старшего сына. Сам сын был по уши занят всякими после диссертационными формальностями и попросил ее написать отцу.

Вообще Петр Степанович всегда считал, что с этой Лидой сыну повезло. Она была открытой, общительной и не строила из себя какую-то фифу, как его когдатошняя первая жена. Сейчас Лида поздравляла Петра Степановича с таким выдающимся сыном, рассказывала, что во время защиты все выступавшие очень хвалили и диссертацию, и диссертанта, называли его крупным ученым, говорили, что его работа граничит с открытием, благодарила за присланные деньги, с помощью которых банкет в ресторане «Театральный» прошел на самом высоком уровне.

Теперь Петр Степанович совсем успокоился, хотя и подумал, что, как обычно, и он был не совсем неправ. Три черных шара его сын все-таки получил. У кого же нет недоброжелателей?

Дней через десять пришел и комментарий на сей счет от младшего сына. Он, оказывается, ездил освещать какие-то соревнования в Ташкент, умудрился побывать и в Самарканде – впервые – и был под большим впечатлением от этой поездки. Затронул, само собой, и вопрос о докторской защите, назвал старшего брата молодцом и выразился в том смысле, что ему можно только позавидовать. А касаемо трех голосов против, так ведь он писал уже, что заранее изучил список членов Ученого совета.

– Чего же было ожидать, папа, – писал он, – если у них там армянин на грузине сидит и евреями погоняет?!

Но Петр Степанович таких взглядов на защиты диссертаций и вообще на ученый мир не разделял.

 

XXIII

Почему личное счастье, личное благополучие и личный интерес зависят от высокой организации общественного социалистического строя! – размышлял Петр Степанович на страницах своего трактата. – Да потому что в хорошо организованном, социалистическом государстве с каждым днем становится людям жить все лучше и лучше. Скажем, в таких городах, как Задонецк, Купянск, Изюм, Балаклея, люди на заводы к 7–8 часам утра ходили на работу за три-четыре-пять-шесть километров пешком, а теперь ездят автобусами; трудно найти такой дом, чтобы в нем не было электричества; с каждым годом увеличивается и увеличивается строительство квартир, детских садов и яслей, курортов, больниц, столовых, магазинов, театров, домов культуры. С каждым днем люди ездят по железной дороге в более и более комфортабельных поездах на электрической тяге; улучшаются и улучшаются удобства в части поездок на речных и морских пароходах; хочешь быстро куда проехать – для этого есть сколько угодно комфортабельных аэропланов. А какие начали в последние 10 лет строить школьные здания!

Может быть, вы думаете, что Петр Степанович брал все эти сведения из газеты «Правда»? Да, он, регулярно читал эту газету, несмотря даже на то, что в последнее время ее стало сложновато выписывать. Газеты-то теперь распределяли по разнарядке: в стране очень повысилась грамотность, и из-за этого стало не хватать бумаги. Подписаться на «Правду» можно было только членам партии, да и то не всем. Как же мог выписывать «Правду» Петр Степанович, будучи беспартийным?

Ну, это проще пареной репы. Он был знаком с начальницей отделения связи Татьяной Филипповной. Лет пятнадцать назад у нее выскочили фурункулы, она почему-то не захотела стоять в очереди в поликлинике и приходила к Любови Петровне делать уколы частным образом, – тогда и познакомились. Татьяна Филипповна очень уважала Петра Степановича, тем более, знала, что он частенько получает письма со штампом газеты «Правда». Конечно, если бы он просто так пришел на почту оформлять подписку, так кто бы его подписал? А Татьяна Филипповна сказала:

– Не волнуйтесь, Петр Степанович, я вас подпишу как ветерана труда, у меня есть на это лимит. И таки подписала – и в прошлом году, и в этом.

Так что газету Петр Степанович читал, но у него были и прямые наблюдения жизни – и у себя в Задонецке, и в Харькове, куда он ездил иногда навещать старшего сына, и в Краматорске.

Взять хотя бы новую квартиру старшего сына на улице Харьковских дивизий. Когда-то здесь были огромные поля селекционной станции академика Юрьева, Петр Степанович даже ездил туда знакомиться с новыми культурами. Теперь на этих бывших полях понастроили видимо-невидимо многоэтажных домов, и старшему сыну дали в одном из них прекрасную трехкомнатную квартиру со всеми удобствами.

Мало того, они и старую квартиру в Померках не отдали, а как-то сделали, чтобы там осталась внучка Петра Степановича Леночка. Она училась в мединституте, у нее был молодой человек, там же учился, на курс старше. Они вроде бы собирались пожениться, но не торопились, думали, после окончания – на две стипендии ведь не проживешь. Но тут возникла эта ситуация с квартирой, родители уезжали, квартиру могли отобрать, сказать: выметайтесь вместе с родителями. Так они решили ускорить процесс, зарегистрироваться и прописать Олега: получается отдельная семья, тогда квартиру уже не нужно сдавать. Старшему сыну Петра Степановича, уважаемому человеку, теперь уже доктору наук, пошли навстречу, и не стали их выписывать…

Ну нет, это даже смешно предполагать, что такой человек, как Петр Степанович, прекрасно во всем разбиравшийся, стал бы судить о жизни по тому, что писала о ней газета «Правда». Глупости все это! Совсем напротив, газета «Правда» должна была быть благодарна таким людям, как Петр Степанович, всем Петрам Степановичам, что до нее доходили, если можно так выразиться в хорошем журналистском стиле, правдивые вести с полей нашей жизни.

Например, Петр Степанович всегда кое-что смыслил в политике и, когда мог, высказывал свои суждения. Зря к нему не прислушивались, потом уже убеждались, что он был прав. Помнится, когда-то давно, еще старший сын был студентом, сняли с должности первого партийного секретаря Украины Никиту Хрущева и назначили на его место товарища Кагановича Лазаря Моисеевича. Это вызвало неоднозначную реакцию коллег Петра Степановича, но он, как всегда, пер против течения.

– Я еще когда говорил, – рассказывал он сыну, приезжавшему в родительский дом за продуктами, без чего в то время трудно было учиться в университете, – Кагановича нужно использовать на партийной работе. У нас тогда был председатель профсоюза, забыл фамилию, все спорил со мной. Сейчас видно, кто был прав. Не зря Краулевич, мой давний знакомец, – я тебе рассказывал, его впоследствии репрессировали, а сейчас, наверно, реабилитировали, – всегда твердил мне: ты, Петя, здорово разбираешься в политике!

Впрочем, Хрущеву Петр Степанович тоже сочувствовал, он, как и Хрущев, считал, что будущее – за агрогородами. Поэтому он положительно отнесся и к назначению Хрущева Первым секретарем после смерти Сталина, хотя честно признавался, что этого он как раз не предвидел.

А полеты в космос! Средний сын Петра Степановича не видел в них ничего особенного, но он вообще жил как-то приземленно, это огорчало Петра Степановича.

– Лучше бы они канализацию построили в нашем поселке, – говорил сын.

Но Петр Степанович с ним не соглашался.

– Ты рассуждаешь, как Грищенко. Вроде умный был человек, а тоже дальше своих скважин ничего не видел. «Зачекай, до Місяцю нам ще далеченько, ти спочатку корів нагодуй, а то і нам їсти нічого буде, як було у тридцять третьому». Я ему про Фому, а он мне – про Ерему Коровы – коровами, а на Луну в 2000 году точно полетят, жалко, что после нас, – это я ему еще тогда сказал, думал, не доживем. Он и не дожил, царство ему небесное, а я, старый дурак, вижу, что мое предсказание сбывается.

Петр Степанович ловко так назвал себя «старым дураком», уничижение паче гордости. Крыть-то среднему сыну нечем было! Вовсю, вовсю уже летали в космос – и собаки Белка и Стрелка, и первый космонавт Юрий Алексеевич Гагарин, даже американцы, и дело явно шло к полету на Луну.

В позиции же своего среднего сына Петр Степанович видел подтверждение развиваемой им универсальной теории о «разных почерках». О ней много говорилось в его рукописи, он подтверждал ее примерами различий в оттенках сознания и мышления, среди них был и такой (под номером 4):

Справившись с делами на базаре, вы со своими знакомыми зашли в закусочную. Сидите, выпили, разговорились… Вот вы и рассказываете своим товарищам, что вчера снова запустили в космос корабль с двумя человеками. А ваш визави возражает возмущенно: «А вы ото и верите, что они в газетах да по радио брешуm?!»

Так что в отношении своего среднего сына к космическим полетам Петр Степанович видел лишь еще один своеобразный оттенок сознания и мышления, пример номер 5, которым он мог пополнить свою коллекцию примеров.

Сами же космические полеты, несомненно, подтверждали дальновидную правоту Петра Степановича.

 

XXIV

Вы можете спросить, почему Петру Степановичу обязательно нужно было выписывать «Правду». А то вы сами не догадываетесь?

Петр Степанович давно уже понял, что большие руководители загружены текущей работой и через это порой не видят самых очевидных стратегических истин. Как человек более свободный, но тоже обладающий государственным мышлением, он мог бы открыть им глаза на самые разные области нашего общественного бытия, ему о многом приходилось раздумывать на протяжении своей долгой и наполненной событиями допенсионной жизни. А как теоретик-формолог он мог бы кое-что подсказать по части развития новых политических форм, в этом деле у него уже были серьезные наработки.

Но как достучаться до больших руководителей? Петр Степанович был бы готов даже поехать в Москву за свой счет. Так ведь в Кремль просто так не попадешь, могут и не пустить – по соображениям безопасности. Проще и верней идти через печатное слово, рассудил Петр Степанович, через газету.

Хотя Петр Степанович из скромности называл свою рукопись «черновиком», он писал в ней почти без помарок, заранее тщательно отшлифовывая формулировки в голове. Зато потом ему совсем нетрудно было превратить любой фрагмент своей работы в законченную статью, какую можно было напечатать в любой газете, – понятное дело, не ради славы, она его давно уже не интересовала, а чтобы открыть глаза сразу большому числу читателей.

Впрочем, это так говорится – любая газета. Любая газета Петра Степановича не устраивала. Ему особенно важно было просветить высших руководителей страны, а они, судя по их многочисленным изображениям на картинах и фотографиях, начиная с т. Ленина, читали только газету «Правда». Да и вообще Петр Степанович не понимал, зачем иметь так много разных газет, когда все главное говорится в «Правде», а остальные только повторяют, но он этот вопрос еще до конца не продумал, поэтому и мы о нем писать ничего не будем. Знаем только, что для Петра Степановича другой газеты не существовало, и даже крайне неудачное обращение в «Правду» по поводу работы сберегательных касс не стало препятствием для последующего общения Петра Степановича с ее редакцией. Все-таки в истории со сберкассой сказывались мелкие неполадки в государственном управлении, а сейчас Петра Степановича занимали государственные проблемы гораздо более высокого, так сказать, политического уровня.

Мы давно собираемся полистать подшивки «Правды» за те годы и поискать в них статьи Петра Степановича, да все руки не доходят. Так что пока мы знаем только о тех статьях, которые там не были напечатаны.

Беда Петра Степановича, а отчасти и наша заключалась в том, что, хотя Петру Степановичу давно уже хотелось иметь пишущую машинку, пока ее у него не было, и свои предложения и статьи он писал от руки, не догадываясь подложить копировальную бумагу и не оставляя себе копии. Мы не сомневаемся, что все его сочинения сохраняются в каких-то архивах и будут разысканы следопытами грядущих времен, но сейчас мы имеем представление лишь о тех его статьях, каковые были вежливо отклонены редакцией. Только полные уважения к автору редакционные ответы, которые Петр Степанович получал от своих московских братьев по разуму и аккуратно сохранял, и имеются сегодня в нашем распоряжении. Впрочем, для биографа Петра Степановича и они драгоценны, ибо свидетельствуют о высокой оценке этого человека, намного опередившего свое время. Приведем для примера лишь один такой ответ.

Уважаемый Петр Степанович,

Письмо Ваше и приложенная к нему рукопись «Стратегия жизни социалистических государств» мною получены. Благодарю Вас за внимание к статье, опубликованной в «Правде». Перехожу к существу вопроса, поднятого Вами в рукописи.

Вы правильно пишете, что придет время, когда все народы земного шара будут охвачены социалистическим строем, а капитализм отойдет в область преданий. Вполне вероятно, что к этому времени народы пожелают образовать единое социалистическое государство либо федерацию таких государств. В настоящее время социалистические страны, объединенные общностью целей, стремлений и экономическими и политическими связями, образуют содружество стран социализма, которое, несмотря на известные трудности, развивается по пути расширения и углубления братского сотрудничества. Фронту империалистических государств противостоит теперь не одно государство, как это было раньше, а объединенный фронт суверенных социалистических государств. Это имеет огромное влияние на курс независимых государств в странах Азии и Африки. Это важно и с точки зрения поддержки наших акций в Организации Объединенных Наций. В целом это укрепляет дело мира, демократии и социализма.

Конечно, возможен такой момент, когда интересы укрепления сотрудничества поставят перед народами тех или иных социалистических государств вопрос и о новых, более тесных формах их связей с советским народом. Но как и когда это будет происходить, решать не нам с Вами, а самим трудящимся массам и коммунистическим партиям этих стран. В этих вопросах необходим особый такт и уважение прав каждого народа самим определять свою судьбу. Этому такту, как Вам известно, учил В.И.Ленин.

Думается, что, исходя из этого, публиковать Вашу рукопись нецелесообразно.

Э. Баграмов

4 декабря 1969 года.

Нет пророка в своем отечестве! – не нами сказано. Петр Степанович привык к непониманию и не очень даже огорчался, получая такие ответы. Хотя, конечно, не всегда приятно бывало: вынимаешь из почтового ящика конверт со штампом газеты «Правда», думаешь: ну, наконец-то отелились! А распечатаешь конверт и видишь: опять на дурака наскочил ограниченного. Человечество, видно, никогда не поумнеет!

Другому было бы обидно, что не напечатали, но Петр Степанович был выше этого. Сколько было примеров, когда мыслителя или художника признавали лишь много лет спустя после его смерти! Возьмите хотя бы композитора Баха!

 

XXV

В 1976 году Петру Степановичу исполнилось 80 лет, здоровье было уже не то, что прежде. К особым здоровякам Петр Степанович себя никогда не причислял, как человек вдумчивый всегда прислушивался к своему организму, неизменно находя в нем многочисленные изъяны. А чтобы болеть серьезно и подолгу, – такого не было.

Еще года три назад он даже не без некоторой язвительности писал старшему сыну.

Что-то, дорогой мой, твои письма в прошлом году были очень драматичны, даже трагичны. У внука «куча язв на ноге», у тебя то грипп, то ангина, служебные ситуации с выговорами и «выборами» на председательский стул… Я говорю обо всем этом не для того, чтобы ты сообщал в своих письмах только о хорошем. Просто меня поражает концентрация всех драм и трагедий, сгустившихся на коротком участке времени.

Правда, мне тоже нечем похвастаться: хронические боли в пояснице, прогрессирует очень сильно полиартрит на пальцах рук, и я боюсь, что меня еще придется кормить ложечкой… Но ведь мне пошел 77-й год! А тебе только стукнуло 47.

Может быть, тебе бы следовало переменить место работы, чтобы избавиться от неприятных ситуаций по служебным делам? Тогда бы остались одни болезни, а на служебном новом поприще была бы тишь и благодать.

Согласитесь, звучит немножко издевательски, ехидно как-то, с какими-то намеками звучит. Хорохорится Петр Степанович. А все-таки мы с вами понимаем: не исключал Петр Степанович, что здоровье его может серьезно пошатнуться, не исключал, но давал понять: этот час еще не настал.

Большой помпы по случаю 80-летия Петра Степановича не было, да он и не хотел. Задумали, было, устроить чествование в Харькове – он отказался, съехаться у него в Задонецке не получилось – дела, расстояния… Только старший сын да внук Вася приехали из Харькова. Петр Степанович был доволен, ему давно уже не хватало собеседников, а ведь было, что вспомнить за восемьдесят-то лет. Сидели допоздна, потом переночевали еще одну ночь и укатили. Старший сын послал отчет братьям, дескать, старик, конечно, сдал немного, но еще вполне самостоятелен и ни о каких переменах в своей жизни слышать не хочет.

Сказать честно, так и сыновья Петра Степановича не рвались к особым переменам. Придут перемены – кто-то из братьев должен будет взять отца к себе. Но кто? куда? как все это получится? Мы-то помним Петра Степановича еще молодым человеком, а 80 лет, согласитесь, это уже не первая молодость. Характер у него с годами стал тот еще! Уживется ли он с детьми да с внуками – порядочными, надо сказать, лоботрясами, как все эти нынешние молодые? Не задохнется ли в четырех стенах на каком-нибудь десятом этаже, прожив всю жизнь без всяких этажей, вблизи земли, поля, огорода? Куда, наконец, он денет своего Полкана – он столько лет честно сторожил дом да и скрашивал немного его одиночество, что там говорить? Отдать собаку кому-нибудь – так кто ее возьмет, старую? Ответов на эти вопросы никто не знал, и если можно было отодвинуть их решение на потом, то только это и нужно было сделать.

На потом – но на сколько времени? Годика через два от Петра Степановича стали приходить тревожные сигналы, во всяком случае, более тревожные, чем обычно, хотя менять в своей жизни он по-прежнему ничего не хотел. Он так и писал об этом старшему сыну.

На моем фронте без перемен. Получил от твоего среднего брата письмо, в котором он ультимативно пишет, чтобы я переезжал к нему на полное иждивение. Правда, я здесь сам виноват, так как сообщил ему, что у меня стрекочет в ушах, как будто бы я окружен кузнечиками. 24 августа я был на приеме у терапевта, так она признала у меня в наличии атеросклероз. Но этот атеросклероз у меня обнаружили врачи в 1938 году, правда, тогда кузнечики не стрекотали. Приписала мне принимать пилюли «Сайодин» (Sayodini) и витамины В6, В и аскорбиновую кислоту (порошки). Представь себе, что после двухдневного приема этих лекарств стало меньше стрекотать.

То я написал твоему брату, что я не собираюсь переезжать, так как в иждивенчестве еще нет нужды.

Средний сын не унимался, даже съездил в Задонецк и попытался уговорить отца переехать к нему хотя бы на зиму, но так и уехал ни с чем. Об этом мы снова узнаём из письма Петра Степановича старшему сыну.

Поздравляю вас с праздником Октября! Желаю вам всех благ, а главное – здоровья!

Только что получил письмо от твоего среднего брата, в котором он пишет: все члены его семьи возмущены, что он возвратился домой без меня. Но я никак не могу себе представить: как это можно запереть дом до марта месяца, чтобы в марте возвратиться в Задонецк и заняться огородничеством!? Я понимаю – проскочить в Харьков, Краматорск или даже в Новосибирск (хотя туда так просто не «проскочишь») на 5–6 деньков. Это еще так-сяк. Но поехать на четыре-пять месяцев, бросить собаку на соседей и быть спокойным – этого без гипноза никак нельзя сделать.

Впрочем, постепенно настроение Петра Степановича и тон его писем стали меняться.

Если бы была жива Люба, еще бы продержался здесь, – пишет он среднему сыну. – Мне жаль расставаться и с Задонецком, и с хозяйством. В хозяйстве по Красноармейской ул. № 9, которое досталось нам от матери Любы, я прожил 35 лет! Правда, эти 35 лет мне кажутся – не 35 лет, атак… лет 8-10.35 лет прошли, как затяжная война, а мне кажется, что и не было их.

Но у меня все-таки прогрессирует дрожание рук, и не хочется в одиночестве оставаться до катастрофы. Да и сейчас уже я могу выполнить только грубую работу, например, колоть и пилить дрова, носить мешки, а вот уже пришить пуговицу, подносить ко рту чайную ложечку, бриться ножевой бритвой – эти дела трудные….

Не мог Петр Степанович не задумываться о переезде, пусть не сейчас еще, так в будущем… Собака, он понимал, долго не протянет, а новую заводить уже поздно. Но к кому переезжать? Предварительно он склонялся к тому, чтобы переселиться к среднему сыну.

Петр Степанович по-прежнему регулярно получал от него письма, всегда их ждал и с удовольствием читал – и про производственные дела, и про нутрий, а боялся только одного: новостей о болезнях, особенно после той истории с Лизой. Тогда все кончилось более-менее хорошо, а все равно Петр Степанович, открывая конверт, всегда опасался чего-нибудь неприятного. А если письмо начиналось с нутрий, значит, в семье все было спокойно, никто не болел, и у Петра Степановича сразу отлегало от сердца.

В последнее время приходили в основном приятные известия.

Сегодня Лизавета приехала домой после экзаменов, худая и больная. Но она теперь студентка. Наконец, свершилось! Наталка готовится поступать на филологический факультет, но она почти уверена, что не поступит.

Каждый день, придя домой, добываю корни нутриям в маленьком болотце. Мы кидаем им, кроме рогозы, ветки фруктовых деревьев после обрезки в садках наших соседей, нутрии охотно огрызают кору. Красивые зверьки. Самец держит всех девок в повиновении. Когда он моет в ванне корень, а самка хочет сделать то же, он, держа в зубах корень, пинает ее головой, и та в сторонке начинает грызть немытый корешок. Однажды самец, держа в зубах корешок, стал танцевать. Это было очаровательно.

Ну, нутрии ладно. А почему это Наталка не поступит? Лиза несколько раз пыталась поступить в художественное училище, но это ведь не так просто, могло и не получаться. Петр Степанович сам когда-то преподавал рисование и разбирался в таких вещах. Настоящего призвания у него, правда, не было, это Петр Степанович еще тогда понял, возможно, и Лиза пошла в деда, но ведь и она поступила. А насчет филологии гены должны были сработать безотказно, в этом можно было не сомневаться, и за Наталку он был спокоен.

Она и в самом деле поступила на свой филологический факультет, молодец, он так и думал. Теперь-то это все уже позади, теперь уже обе дочери среднего сына не жили дома, одна училась в Харькове в институте, другая в Донецке, в художественном училище. Так что место для Петра Степановича в доме было.

Но окончательного решения Петр Степанович еще не принял.

 

XXVI

Вчера только отмечали восьмидесятилетие, а нынче уже 1981 год на носу, а Петру Степановичу, стало быть, пора готовиться к 85-летию. Время сейчас вообще стало бежать быстрее, чем раньше, вы, наверно, тоже заметили? Никогда не подумал бы Петр Степанович, что сможет дожить до таких годов! В молодости он вообще не о долголетии задумывался, а о славе, а вышло-то как раз долголетие… Тут уж сыновьям всерьез пришлось ломать голову: что делать с отцом?

В 1979 году исполнилось двадцать пять лет со дня окончания школы младшим сыном Петра Степановича, по какому случаю он приезжал в За Донецк. Младший сын видался с отцом реже своих братьев, может быть, поэтому яснее увидел, как состарился Петр Степанович. В самолете, пока летел назад в свой Новосибирск, все время думал, что же делать с отцом. Так ни до чего и не додумался. Потом засосали текущие дела, обычная суета журналистской жизни, потом эта Олимпиада неудачная… Спохватился, только когда надвинулась новая, полукруглая дата Петра Степановича, почувствовал угрызения совести, а может быть и еще что-то, шелест времени, что ли? Отложил недописанный репортаж и настрочил обоим братьям по письмишку с предложением встретиться.

С отцом, конечно, надо что-то решать. Сколько еще он может оставаться один? Но я предлагаю не письмами обмениваться наспех накарябанными а съехаться, и поговорить, сколько надо, и решить окончательно.

Я последний раз был в Задонецке после долгого перерыва два года назад, на встрече выпускников нашей школы. Собрались дружно, приехали с разных концов Союза, а поразбросало их, дай бог как! Петька Столяренко стал летчиком, живет аж в Уссурийске, но и он прикатил. Пришло много наших преподавателей, была даже Варвара Ивановна, которая учила меня с первого по четвертый класс, старенькая уже.

Пробыл в Задонецке два дня, но ничего толком не увидел, все время ушло на общение с одноклассниками. Заметил лишь – от автовокзала, – что наша церковь снова облезла. Похоже, что теперь ей уже никогда не оправиться. Рассчитывал на обратном пути заехать в Харьков, но обстоятельства сложились так, что в Харькове я был глубокой ночью, поэтому решил никого не тревожить.

А теперь вот жалею, разыгралась у меня непонятная ностальгия, и тянет меня хоть ненадолго в родные места. Все на этой москалёвщине не так, как хотелось бы, хоть и давно здесь живу. И наверняка сдуру я идеализирую возможное влияние родных мест на собственную жизнь, если бы я вдруг оказался там. Скорее всего, это у меня тоска по прошедшим беззаботным временам, вдруг всколыхнувшаяся от осознания, что такого времени уже никогда не будет.

Но все-таки, братцы, хочется вернуться в то время, пусть на миг только. Давайте съедемся все вместе разок, а? Я прилечу любой ценой, а вам ведь недалеко. И отец будет доволен. Тогда и поговорим все вместе о том, как ему жить дальше. Вот только в феврале, на день рождения, я приехать не смогу, крупные соревнования по гимнастике, этого мне нельзя пропустить. Может быть, летом?

Ответных писем братьев мы не видели, но знаем, что им эта идея понравилась, из дневника старшего брата знаем. Он, оказывается, все эти годы вел дневник, производил в нем всякие записи больше производственного характера, но иногда и личного, а вообще писал обо всем. Не спрашивайте, как этот дневник попал в наши руки, мало ли как… Но дневник – подлинный, мы ни слова от себя не добавим, это было бы непозволительно. Да мы всё и не будем вам сообщать, только те записи, что касаются Петра Степановича.

Из дневника старшего сына. 21 декабря 1980

День рождения Сталина. Кто об этом теперь помнит? 19-го вручали орден Брежневу, видно, из-за этого мы только вчера узнали о смерти 18 декабря Косыгина, не хотели омрачать праздник Бровеносцу.

Вчера же получил письмо от младшего брата, предлагает летом съехаться втроем в Задонецке. Яне против, давно не встречались все вместе. Предложу забрать отца к себе, мы с Лидой об этом уже не раз говорили. Хотя легко нам с ним не будет. У него и прежде характер был занозистый, а с возрастом… Честно сказать, порой мне кажется, что у отца и вовсе поехала крыша. Недавно прислал мне письмо с огромной цитатой из Пастера: «Проникнитесь интересом к тем священным обителям, которым дано выразительное наименование – лаборатории. Требуйте, чтобы умножили их число и украшали. Это храмы будущего богатства и благосостояния» и т. д. Цитата длинная, отец не поленился ее всю откуда-то переписать, что, впрочем, меня не удивило. Он часто посылает мне всякие выписки и вырезки. Но самое интересное – в конце. «Эти пожелания Пастера наступят тогда, когда на Земле будет организовано Общеземельное правительство и обязательно социалистического типа». Надо бы переслать это письмо нашему середнячку, что-то он скажет? Заодно спрошу, сможет ли он летом выбраться в Задонецк на несколько дней.

Доволен сегодня слегка: удалось раскрыть секулярное уравнение восьмого порядка. У меня впечатление, что я немного продвинулся со своими магнонами. Правда, это мне удалось сделать только для направления (100). Но я теперь понял, как надо действовать для любого симметричного направления волнового вектора К.

Нечитайло снова запил. Из дому его прогнала жена, он ушел ночевать к маме, однако прошлую ночь он там не ночевал, и его семейство сильно из-за этого взволновалось. Его видели на улице, недалеко от Института («священная обитель»!), совершенно пьяным. Он выкрикивал разные глупости, нецензурно ругался и явно был невменяем. Сегодня утром звонил мне по телефону, будучи снова пьяным. Пьет от неполадок в семье, как он сказал. «Сегодня уже выпил 700 граммов и продолжаю пить в одиночку».

Кстати, недавно приезжала Оксана на какую-то медицинскую консультацию, рассказывала ужасы о размерах пьянства в Донбассе. Удивительно, но отовсюду только и слышишь, что страна движется катастрофически к пропасти, причем во всех областях нашей жизни. Неужели это чутье народное?

А Нечитайло подавал надежды, когда был аспирантом, глаза горели…

Средний брат на письмо старшего об отце ответил так.

Поехала крыша? Не знаю, что тут и сказать. Наверно, сказываются и возраст, и одиночество. Иной раз отец и не такое заворачивает, ты же знаешь. Он ведь показывал тебе, ты говорил, свои «Заметки дилетанта». Я тоже кое-что там прочел. Если крыша поехала, то давно – и не у него одного. Мне все чаще и самому начинает казаться, что я ненормальный. Когда меня начинают одолевать до безумия мрачные мысли, я спасаюсь физической работой. Одна ночь была так тяжела, что я поднялся в два часа ночи и пошел копать огород. Было лунно. Затем запели первые петухи (в квартире их не слыхать) – это было около трех часов ночи. Когда запели вторые петухи, было около четырех часов (я заходил в квартиру посмотреть часы), в пять часов, потный и уставший, я пришел в дом и лег на один час. А в шесть я уже поднялся и стал выполнять обычные свои дела. Психика уравновесилась.

Предложение нашего братишки встретиться в Задонецке мне нравится. И хорошо, что летом. Со времен нашего довоенного детства, когда он вообще был карапузом, мы не собирались втроем в Задонецке никогда, а в детстве было хорошо, особенно летом.

Детства не вернуть, но иногда кажется, что оно не ушло насовсем, просто находится где-то в другом месте. А если это так, то для нас это место называется Задонецк. Надо съездить поискать. Да и с отцом надо что-то решать.

Только я еще не знаю, когда мне дадут отпуск. Если мы точно выберем дату, постараюсь договориться.

Ты, наверно, уже знаешь, что Полкан издох?

Сговорившись приехать втроем в Задонецк, братья решили, что надо бы привезти отцу какой-нибудь подарок, – все-таки это был его 85-летний юбилей, пусть и сдвинутый на несколько месяцев. Ломать голову особенно не пришлось – в том же письме, в котором старший сын сообщал об их планах, он спросил Петра Степановича, какой подарок он хотел бы получить. Петр Степанович ответил, что приезд троих сыновей – уже небывалый подарок и никакого другого ему не надо, но если это для них не слишком дорого, то ему давно хотелось бы иметь пишущую машинку. Реакция братьев была такой, что если бы они сидели за одним столом, то можно было бы сказать, что они переглянулись, оценив просьбу отца как очередное чудачество. Но зато задача приобретения подарка сразу получила определенность.

Из всех троих с пишущими машинками до этого приходилось иметь дело только младшему брату – журналист все-таки. Он сказал, что ни в коем случае нельзя покупать машинку отечественного производства, потому что, не имея непосредственно военного назначения, пишущие машинки не входили в число изделий, которые в Советском Союзе умели делать сколько-нибудь прилично. Покупать нужно только гэдээровскую «Эрику».

Младший брат собирался на какие-то соревнования в Москву, у него везде были приятели, и он обещал выяснить, где и как можно было купить такую машинку.

Поеду в Москву на следующей неделе, возможно в среду, узнаю обстоятельно об «Erika». Лет 6 назад такую машинку купил мой знакомый Тимохин. В Москве есть магазин, где он сдал деньги (кажется, 150 руб.) и через год после этого получил машинку. Сейчас говорят, такой способ возможен только для москвичей. Если это так, то у нас найдутся москвичи, которые помогут в этом деле.

Он действительно все разузнал, и сообщил братьям всю необходимую информацию.

По поводу «Erika» узнал следующее. Один раз в году, обычно в январе, в магазине «Пишущие машинки», что на Пушкинской улице, проводится «подписка» на эти машинки. На Москву выделяется приблизительно 2000 штук. Жаждущий купить такую машинку приходит в установленный магазином день и становится в очередь, имея при себе паспорт с московской пропиской и почтовую открытку, которая остается в магазине и высылается покупателю при подходе его очереди на получение машинки. Вся «подписка» длится часа два – два с половиной. Я зондировал сотрудников магазина на предмет покупки машинки «за мзду». Говорят, что беспросветно… День подписки объявляется примерно за месяц: вывешивают в магазине плакатик. Обычно это делается в декабре. Если у вас к тому времени ничего не появится, то мы попробуем провести «подписку» с помощью московских знакомых.

К сожалению, этот план не удался. Московские знакомые младшего сына Петра Степановича согласились помочь и даже пришли к магазину в день подписки. Но ведь они же не для себя это делали. Поэтому они пришли только к 10 часам, к открытию магазина. А чтобы попасть в число счастливчиков, надо было прийти не позднее 6 утра, а то и раньше, кто-то, возможно, дежурил и с вечера. Конечно, им уже ничего не досталось.

Братья понимали, что желание иметь пишущую машинку-блажь Петра Степановича, что он с ней будет делать, ведь он никогда ею не пользовался? Но они уже и сами завелись, приобретение машинки стало делом принципа.

Из дневника старшего сына. 15 марта 1981.

Ковалёнок и Савиных состыковались с «Салютом», – похоже, что это будет также длительный вояж. Савиных оказался сотым космонавтом в мире и пятидесятым в Советском Союзе.

Аида очень довольна своей поездкой в Москву, привезла кучу впечатлений. Основное: в Москве все есть. Москва, как всегда, полна приезжими, рыскающими за покупками еды и барахла. Это было очень видно на остановке такси, где сотни людей из московского поезда со свертками ждали машин. Всё прут оттуда. А ведь все это барахло сначала везли из Рязаней, Полтав и прочих провинциальных городов в Москву. Лида купила за 98 рублей 8-кратный бинокль. Дети теперь забавляются. Пару лет назад такой бинокль стоил не более 50 рублей. В Москве, как и в Харькове, после длительного отсутствия в продаже появилось полно фотоаппаратов «Зенит», однако теперь по 240 рублей вместо 100 прежних. Заходила в магазин пишущих машинок, и ей подтвердили то, что написал младший брат. В этом году – никаких перспектив. Попробую попросить нашего аспиранта, сына директора универмага на Тракторном.

Вчера получил от среднего брата письмо, он пишет, что, вроде бы, договорился об отпуске на август и сообщит об этом отцу. Меня это тоже устраивает, во всяком случае, начало августа. Я в феврале поздравлял отца, и написал, что мы приедем летом. Он не был бы самим собой, если бы не стал сразу спрашивать о точной дате. Теперь напишу ему.

Вторую половину дня прозанимался дома – кое-что успел сделать. Вернулся к магнонам, нашел ошибку в предыдущих вычислениях. Обнаружил, что оператор возмущения в двух магнонной задаче имеет собственные значения меньше единицы. Теперь передо мной стоит задача произвести намотку гамильтониана на найденные собственные векторы оператора возмущения. Хочу это сделать для направления (100) при произвольном значении модуля К. Удастся ли?

Средний сын – Петру Степановичу.

9 марта 1981.

Здравствуй, Папа!

Мой начальник идет в отпуск в июле (и тогда я его заменяю), так что мне удобнее приехать в августе. Наверно, в августе и приедем.

Я начал хорошо выделывать шкурки, но продавать их мы еще не научились. У Оксаны отпуск в сентябре, тогда мы попытаемся сами шить шапки. У нас дома очень грязно и неуютно. Надо, наконец, хотя бы побелить. На огородах и во дворе тоже порядка нет.

Нутрии забирают весь мой досуг, мы с ними попали в заколдованный круг. Я принял решение закрыть эту фирму, но появляются малютки, а по вольеру переваливаются еще несколько брюхатых будущих мамаш, которые очень приветливо встречают и ждут, глядя через сетку во двор, держась за нее руками.

Из дневника старшего сына. 24 марта 1981.

Написал отцу, что приедем в начале августа.

Сегодня 28 лет со смерти мамы и столько же со дня попадания в плен. Как течет время!

Был у невропатолога. Находит у меня церебральный склероз. Полагает, что это от моих отитов, возможно, последствие контузии. Велела сделать рентгеновский снимок головы и измерить височное давление. Но снимок сделать не могу, так как в поликлинике нет плёнок. Пошёл в платную поликлинику, там говорят, что надо прийти в понедельник к 7 часам утра и записаться на тот день, на который будут талоны. Вот такие дела!

Со своими магнонами я зашел в странный тупик, – что-то совсем непонятное происходит. Неужели я в чем-то ошибся?

В Харькове разрешили пустить кинофильм «Гараж», который шел довольно давно в России.

Состоялся пленум районного общества «Знание». Приняли, заверили… Ученые выступили с каким-то почином… Когда стали читать подписи, вдруг прозвучала моя фамилия. Чудеса!.. Я об этом впервые слышу. Оказывается, вчера вечером в Обком вызвали кого-то из парткома Института и велели выступить с таким «почином». Его быстренько сегодня и сварганили.

Выступал какой-то старый большевик, пенсионер, 84 года, сказал, что у них есть, по крайней мере, 30 человек членов партии с 1914–1924 годов, которые, несмотря на возраст (80-100 лет), еще имеют силы воспитывать молодежь. Мы заверяем… и т. д. Сычев, он же председатель правления и председатель сегодняшнего пленума, сидел в президиуме и, по-моему, тихо ухмылялся этому спектаклю. Все смеются, но от этого делается страшно. До чего они доведут страну? Растление нации… Жулье, прохвосты, бандиты… Все идеалы, в которые раньше как-то верили, исчезли, по закоулкам шепчутся, а с трибуны произносят «зажигательные» верноподданнические речи и тут же смеются в кулак.

Улицу Черноглазовскую переименовали в улицу маршала Баженова (бывшего начальника Харьковской военной академии). О вкусах не спорят!..

Отец пишет, что готовится к нашему приезду и чтобы мы ничего не привозили – у него все есть. Может быть. Но я все же планирую после Задонецка съездить с детьми порыбачить на Волгу, на пару недель хотя бы, а туда без запасов не поедешь. Попрошу московских гавриков купить, если смогут, немного гречки, или сечки, а также копченой колбасы. О тушенке (не комиссионной) и просить не буду это, наверное, совсем экзотика, к тому же мы, вероятно, будем нажимать на рыбу.

Директор универмага на Тракторном сказал, что к ним Erіkа не поступает, но он попробует найти.

Из дневника старшего сына. 16 апреля 1981.

12-го взлетела в космос американская ракета-паром «Колумбия». Сегодня в 11–30 московского времени она должна была приземлиться и благополучно приземлилась. Наши комментарии весьма сдержаны, мягко говоря.

Мне предстоит встреча с кабешниками по поводу экспериментов с гелием-II в космосе. Американы планируют большую программу на сей счет, поэтому наше начальство, как всегда, начинает обезьянничать. Но разве это – путь? И кто будет реализовывать эту программу? На прошлой неделе я побывал на ректорском семинаре – какое убожество! От первого доклада я ничего и не ждал, Соловьев – совершенно невежественный человек. Чего стоят его утверждения о том, что когда иссякнет атомная энергия, то мы перейдем на сверхпроводящие генераторы. Или термин «каучуковая пальма», из которой добывают каучук! Второй доклад – не лучше, полнейшая безграмотность вроде «обратимого сгорания водорода». При этом докладчик давал понять, что относится к «крупным физикам, которые разрабатывают указанную проблему». Как ни странно, лучше всех выступал Женя Омельченко, в прошлом слабейший студент, а ныне уже заведующий кафедрой. По сути, это был не доклад, а рассказ о том, как мы отстали от американцев. По его словам: 1) мы отстаем от них на 10–15 лет; 2) наши машины используются 3 часа в сутки против 13 часов у американцев; 3) в 1978 году мы произвели 200 тысяч микрокалькуляторов, а американцы – 24 миллиона; 4) нашу вычислительную машину обслуживают 20 инженеров-электронщиков, а американскую только 3; 5) у нас полностью отсутствует математическое обеспечение.

Зато на семинаре Титаренко был прекрасный доклад «Масса нейтрино», я получил большое удовольствие. Но это – редкость.

Отец готовится к нашему приезду и написал, что хочет выбросить разные бумаги, в том числе письма среднего брата из заключения. Я тут же ему ответил, чтобы он этого не делал, но не уверен, что он меня послушается. У него все-таки что-то повернулось в голове и, кажется, необратимо.

По Би-Би-Си Анатолий Максимович рассказал о том, что несколько дней назад дирижер Максим Шостакович – сын Дмитрия Шостаковича – после гастролей в Западной Германии попросил там политического убежища – вместе с сыном.

 

XXVII

Братья съехались в Задонецке, как и планировали, в начале августа – младший прилетел в Харьков, и оттуда уже – вместе со старшим – прибыли автобусом в Задонецк. А средний приехал на поезде прямо из Краматорска. Когда все съехались, Петру Степановичу торжественно вручили пишущую машинку Erika, которую отец аспиранта старшего сына Петра Степановича, в конце концов, достал через директора «Военторга».

Петр Степанович был очень доволен, рассматривал машинку со всех сторон, расспрашивал, как ею пользоваться, потом бережно уложил в футляр и унес в свою комнату. Вообще видно было, что Петр Степанович чрезвычайно рад этой встрече, он прямо светился, но при этом держался независимо и особого желания уезжать из дому не высказывал, а разговоры все больше переводил на формологию и другие свои излюбленные идеи, которые он неутомимо развивал в «Заметках дилетанта».

Время было отпускное, гостевание затянулось на неделю, а в середине недели, одолжив у соседа-рыбака польскую оранжевую палатку, братья взяли такси и отъехали на знакомое с детства место в лесу, на берегу Донца, километрах в 20 от города. Когда-то ездили туда на лошади, на отцовской бричке, бывали и потом, но порознь, со своими детьми. А теперь решили съездить втроем. Поначалу вроде бы и не собирались, но младший брат уговорил, ему, видно, и впрямь казалось, что вернулось детство.

Донец, во всяком случае, не изменился, как и маленькие песчаные отмели на левом пологом берегу – чудесные пляжи детских лет. Река в тех местах мчится быстро, против течения не поплывешь, поэтому отходили подальше вверх, а потом плыли до своей отмели и там с удовольствием прижимались к горячему песку, как делали в детстве. И трава в горячем воздухе пахла, как в детстве. А то, что жизнь была уже не впереди, как когда-то, а больше позади, о том вспоминать не хотелось и не вспоминалось.

Младший брат заботился о загаре, весь день ходил в плавках, разве что только нательный крестик не снимал да темные очки надевал, когда нужно было. Об этом крестике уже был у них короткий разговор, в первый же день в Задонецке, как только старший брат его узрел с удивлением.

– Ты же партийный!

– А что, нельзя быть партийным и православным? И ты же знаешь, какой я партийный.

– Ну, партия ладно, но, выходит, и наш батька зря старался, – сказал старший брат вроде бы нейтральным тоном, а может, и насмешливо, кто его знает. Как ни крути, а намекал он на давнюю историю, которую иначе как со смехом в молодые годы не рассказывали.

Сразу после войны мать Петра Степановича продала свой дом в Змиеве, где у нее никого уже не осталось, и купила дом поменьше в Задонецке, поближе к сыну. Была она женщина богомольная, и характер у нее был трудный, неуживчивый. Большой близости ни с Петром Степановичем, ни с Любовью Петровной у нее не получилось, покойную Катю она вообще всегда недолюбливала, а вот в младшем сыне Петра Степановича она увидела легкую добычу. Стала брать его с собой в церковь, приучала молиться вместе с нею, уговорила креститься и заставила носить крестик. Младшему сыну Петра Степановича все это было даже интересно, сам же Петр Степанович ни о чем не подозревал. Но однажды, в осенний слякотный день, в воскресенье, когда Петр Степанович был дома, младший сын, прибежав с улицы и, опасаясь нанести грязи в дом, за что можно было и оплеуху схлопотать, – Петр Степанович был далеко не святой, как, может быть, некоторые думают, – стал разуваться на пороге. Он нагнулся, чтобы расшнуровать ботинки, а крестик возьми и вывались из-за рубашки, да еще и окажись в поле зрения Петра Степановича.

– Это что такое? – грозно спросил Петр Степанович, тоже имевший свои убеждения.

Он взял крестик в кулаки довольно сильно дернул, младший сын Петра Степановича почувствовал это своей шеей. Шнурку же, на котором держался крестик, и вовсе не повезло: он порвался. Крестик остался в руке Петра Степановича. Он тут же подошел к топившейся на кухне печке, открыл дверцу и с яростью бросил крестик с остатками шнурка в огонь.

Младший сын Петра Степановича растерялся, а, главное, испугался за отца. По его тогдашним представлениям, отца ждала немедленная кара, столь безумное богохульство не могло остаться безнаказанным. Но ни немедленно, ни через некоторое время кара не последовала, и в душе младшего сына Петра Степановича зародились сомнения. Оказывается, и в таком невинном возрасте человеку нужна мировоззренческая ясность, и младший сын Петра Степановича решил прояснить все до конца.

Церковь, возле которой некогда стояла румынская полевая кухня и где впоследствии он не раз бывал с бабушкой, стояла на той же улице, что и его школа и еще несколько достойных упоминания зданий, например, чайная и даже милиция. Когда-то, при царе Горохе, эта улица была мощеной, и некоторые удачливые люди, представьте, имели обыкновение проноситься по ней на пролетках с рессорами. Но позднее, уже при техническом прогрессе, дореволюционное мощение оказалось не в состоянии выдержать напора колес грузовиков, тракторных, а в лихую годину и танковых гусениц, от слабого дореволюционного мощения остались еще более слабые воспоминания.

Вот на этой-то улице младший сын Петра Степановича и подстерег отца Якова, возвращавшегося из церкви домой. Младший сын Петра Степановича уважал отца Якова, правда, уважал, если можно так выразиться, с чужих слов. Тогда много горя было вокруг, и он слышал, как женщины в церкви, разговаривая между собой, хвалили отца Якова за то, что он очень хорошо служил, что он находил для них слова утешения, сравнивали его с какими-то другими священниками, которых они знали, и приходили к выводу, что он – самый лучший. Послушав эти разговоры, стал уважать отца Якова и младший сын Петра Степановича.

Подтянув рясу повыше, худой, долговязый отец Яков осторожно брел от церкви по грязи, выискивая остатки былого мощения, – все же, думал отец Яков, идти по проезжей части лучше, чем по совсем уже расквашенному тротуару, где не было и этих остатков. Где-то на середине дороги младший сын Петра Степановича и перехватил отца Якова, возник перед ним и спросил:

– Отець Яків, скажіть, будь ласка, Бог ϵ?

Отец Яков остановился, положил руку на плечо младшего сына Петра Степановича, который едва доходил ему до пояса, немного подумал и произнес внятно и строго:

– Бога нема!

Постоял секунду, снял руку с плеча мальчика и пошел дальше, не оглядываясь.

Когда в следующий раз бабушка позвала младшего сына Петра Степановича помолиться, он довольно нахально сказал ей:

– Бабушка, ты молись сама. Мне надо уроки учить. Бабушка отступилась не сразу, но когда поняла, что внук потерян для Бога навсегда, зачислила его в вероотступники и не простила до конца своих дней.

Бабушка умерла, когда младший сын Петра Степановича был уже студентом. Петр Степанович не был бы Петром Степановичем, если бы и в этот горестный момент не провел воспитательной работы и не высказал свои атеистические убеждения. Во всяком случае, младший сын Петра Степановича получил от него такое письмо.

16 октября в 8 часов утра умерла наша бабушка, проживши 84 года и 8 дней. Поскольку бабушка завещала хоронить ее со строгим соблюдением ритуалов религии, а в Задонецке мне было бы трудно это сделать, я повез ее к тете Тале, где и организовали похороны по всем правилам ритуального кодекса.

Поскольку бабушка из состава моих иждивенцев вышла, то при наличии троек у тебя нет надежды на получение стипендии. Тебе нужны будут теперь только четверки и пятерки.

Бабушка три-четыре дня до смерти жутко страдала от боли, и было стыдно за бога, который проявил к своей рабе такое «милосердие». Кем же надо все-таки быть, чтобы так щедро снабжать страданиями своих рабов и не терять названия «милосердного» бога?!

И вот теперь, можно сказать, на старости лет, младший сын Петра Степановича, это дитя безбожного века, вдруг нацепил крест, стал регулярно ходить в церковь, называя ее не иначе как храмом, соблюдал, оказывается, посты. Все это для братьев было новостью и новостью не совсем понятной. Хотелось поговорить, но вопрос-то деликатный, и, главное, братьям – и старшему, и среднему– трудно было выбрать исходные позиции для такого разговора. Критиковать религию? Советская власть и без них это делала – и делала прекрасно. А что им самим нередко хотелось спрятаться от этой власти в каком-нибудь монастыре, – так это совсем другой вопрос. Прочитать лекцию по натурфилософии? На то был отец, но и его усилия, как видим, оказались не очень успешными. И зачем лезть в душу человеку, даже и родному брату? В общем, разговор как-то откладывался…

В очередной раз выйдя из воды, братья растянулись на песке и снова стали говорить об отце (начали они этот разговор еще вечером). Сошлись на том, что надо его кому-то забирать к себе, особого-то выбора не было. Младший брат отпадал – не ехать же старику в Сибирь! Сам-то младший брат не возражал, не без основания замечая, что и в Сибири живут люди. Да и Новосибирск – не такая уже Сибирь, а когда живешь в стандартной хрущевке, то вообще нет никакой разницы. Но все же, трезво оценив норов Петра Степановича, братья сошлись на том, что так далеко от родных мест он не уедет. Оставались Харьков и Краматорск, и надо было начинать готовить к этому отца.

Постепенно тема исчерпалась, зной сморил всех, и братья задремали, впрочем, ненадолго. Первым очнулся младший брат, поднялся с песка и пошел к палатке взять темные очки. Старший поднял голову и посмотрел ему вслед.

Младшему брату шел уже пятый десяток, но ему как-то удавалось сохранять свою атлетическую фигуру гимнаста, стал только немного сутулиться. «Как ксендз, – почему-то подумалось старшему брату, хотя он, скорее всего, никогда и не видел живого ксендза. – Может ему кажется, что так он выглядит солиднее?» Но все равно могучая спина впечатляла.

– Как это тебе удается поддерживать форму? – спросил он, когда младший вернулся и, напялив очки, снова распростерся на песке, теперь уже пузом вверх. – Ты что, регулярно тренируешься?

– Регулярно, конечно, нет, но когда могу, – хожу в зал. Меня там все знают, могу прийти в любой момент. Для меня важно не только то, что там брусья есть и перекладина. Для меня там вся обстановка – родная. Особый запах спортивных залов, раздевалок… Я сросся с этим. И потом я люблю общаться со спортсменами. Это мне нужно как журналисту, помогает видеть изнанку событий. В спорте всегда есть своя интрига, ее можно понять только изнутри…

– И у вас интриги? – подал голос средний брат. Он, как вышли из воды последний раз и разлеглись на пляже, так сразу и заснул. Видно, большой недосып накопился, не часто ему приходилось валяться без дела. Разговор братьев его разбудил.

– Да нет, я не о том. В спорте путь к победе зависит от очень многих обстоятельств, и их надо знать и понимать, это я и имею в виду. А как раз таких интриг, как в советском учреждении или… – он поколебался – или даже как в церкви, в спорте меньше всего. Бывает, конечно, но мало. Там человек нацелен на результат. В Академии наук можно сделать карьеру, выступая на партийных собраниях. А здесь тебе надо забивать голы или выигрывать бои, без этого ты – никто. Хочешь чего-то добиться – работай, а не занимайся демагогией, и каждый это понимает, для шелухи просто не остается места. Я много общаюсь с ребятами, иногда совсем молодыми, они очень трезво смотрят на жизнь. В школе, в институте им, как и всем, вешают комсомольскую лапшу на уши, а к ним ничего не прилипает. Леонид Ильич их, в лучшем случае, интересует как тема для анекдотов, а то и вовсе не интересует. Да, кстати, и ваш Анатолий Максимович им тоже до одного места.

– Так, может, их вообще ничто не интересует?

– Просто они люди дела. Будь моя воля, я бы на высшие государственные посты назначал только спортсменов. Меньше было бы тумана.

– Только этого нам не хватало! – средний брат дремал-то дремал, а, оказывается, слушал и довольно внимательно. – Помнишь, что тебе отец когда-то написал по поводу твоего восхищения спортсменами? Ты сам же мне и рассказывал.

– Ты про что? – не понял младший.

– Про «Тараса Бульбу». «Тараса Бульбу» они напишут? А тем более, «Мертвые души»?

– При чем тут «Тарас Бульба»? – не понял младший брат.

– А при том! Одно дело лясы точить в спортивной раздевалке, а другое – управлять государством. Спорт – это игра, там все намного проще, чем в жизни. А в политике эта простота – хуже воровства. По-моему, нами как раз и управляют какие-то спортсмены: сила есть – ума не надо!

– Да ты же их не знаешь! – обиделся за спортсменов младший брат. – Они поумнее наших политиков, да и почестнее…

 

XXVIII

День клонился к вечеру, пора разводить костер, готовить ужин, но жаль было расставаться с теплым песочком.

– Смотрите, как красиво сверкают весла, – сказал средний брат. – Ему не хотелось продолжать разговор, перераставший в спор.

Все повернулись к реке и увидели выходящую из-за поворота маленькую флотилию байдарок – одна, потом другая, третья… На каждой было по два гребца, весла слаженно опускались и поднимались, дюралевые лопасти, взлетая, вспыхивали на закатном солнце.

Это была уже третья группа байдарочников, проходившая мимо, и старший брат всякий раз беспокоился, что они причалят к их отмели и все испортят своим присутствием. Но байдарки проходили мимо.

Он и на этот раз напрягся, сидел с непроницаемым негостеприимным лицом, а его вдруг окликнули с байдарки по имени. Вот тебе и на! Это, оказывается, был его коллега-физик, из его же института. По всем правилам надо было бы его пригласить причалить, да он и сам начал сворачивать к их отмели. Радостно улыбаясь, старший брат подошел к кромке воды.

– Привет, Вахтанг! – сказал он дружелюбно. – Если вы собираетесь делать привал, там чуть ниже за поворотом есть хорошая стоянка – чистый пляж и сход к воде очень удобный.

Вахтанг понял, поблагодарил и стал отгребать от берега. Старший брат почувствовал некоторую неловкость и крикнул ему вдогонку:

– Устроитесь, приходи в гости!

– Грузин, что ли? – спросил младший брат, когда байдарки ушли за поворот.

– Да, это наша восходящая звезда, – ответил старший. – Головастый! В 30 лет был уже доктором наук.

– У нас тоже что-то много грузин появилось, – сказал младший.

– Ну, в спорте их всегда много было, – возразил средний. – Борцы, футболисты…

– Да не о спортсменах я говорю! В спорте ты выиграл– ты и чемпион. Ау нас главврач в больнице – Цуладзе. Какие соревнования он выиграл, что стал главврачом?

– Кто-то же должен быть главврачом, – не сдавался средний брат. – Он что, хуже лечит?

– Лечит он, может, и не хуже. Но и не лучше. Почему как начальник – так грузин? Что у нас врачей своих нет?

– Может и нет, – вмешался старший. – Евреи уезжают – приезжают грузины. Ты у отца нашего спроси. Он одному Сергею Львовичу доверял, а как тот уехал, его к врачу не загонишь. Заладил одно: они там все– коновалы, а не врачи, чего я буду к ним ходить! Вот если бы был Сергей Львович…

– Ля и не знал, что Сергей Львович уехал, – сказал средний брат.

– Опять же с этими отъездами, – не уступал младший. – По Петру Степановичу судить нельзя, ты нашего батьку знаешь: если он упрется, его с места не сдвинешь, так ведь это не значит, что он всегда прав. Я с Сергеем Львовичем не встречался, только от мамы Любы о нем слышал. Может, он и хороший был врач, но я уверен, многие другие – не хуже, хоть они из Задонецка, а не из Иерусалима.

– А он откуда, по-твоему? – спросил средний брат. – В одной с тобой школе учился.

– Ну, это я так сказал. Теперь-то уже – из Иерусалима или уж не знаю, где он там живет. Хотят уезжать – пусть уезжают. И не надо их держать, тем более, как у нас это делают.

– А как у нас делают? – не унимался средний брат.

– Могу тебе рассказать. У нас недавно в одном институте была интересная история, знаю со слов Лёшки – моего соседа, который там работает. Да я и от других слышал из этого института, Академгородок маленький, там все друг с другом знакомы. Переаттестовывался на старшего научного математик Финкель, подавший заявление на выезд. Собирались его провалить как не соответствующего должности по деловым качествам, но… Как говорят злые языки, институтский «кнессет» не мог этого допустить и не допустил. Тринадцатью голосами против одиннадцати проголосовали за него. Есть у них такой Слава Гольц, я его, между прочим, часто в спортзале встречаю, довольно приличный волейболист, так он с трибуны заявил, что своими работами Финкель, возможно, принесет институту мировую славу. «Возможно!» Херня какая-то! Он начал славословие, а Леня Петренко, которого ты знаешь (это было адресовано старшему брату), он когда-то в Харькове работал, с еще одним математиком, Городецким завершили. Леня Петренко вообще меня удивил своей непоследовательностью. Финкеля хвалил, а Гуревича, сам мне говорил, терпеть не может…

– В чем же непоследовательность? – удивился средний брат.

– Ты спроси у нашего старшего брата. В такой же ситуации в московском институте его дружка Генделя единогласно вынудили уйти с работы, хоть он и правда, говорят, выдающийся физик, а у нас… Трудно непросвещенному разобраться, но на душе от этого противно.

Среднему брату, видно, надоело лежать, он сел, повытряхивал песок из волос, потом аккуратным жестом поправил сползший набок крестик на груди у младшего брата и спросил ехидным голосом:

– Где это ты научился так хорошо отличать еллина от иудея? Не в храме ли твоем?

Поднялся, пошел к кострищу возле палатки и стал рубить топориком сушняк для костра.

– Чего это он? – младший брат повернулся к старшему в поисках поддержки. – Что я такого сказал? Они сами лучше нас знают, где иудей, а где еллин, потому и уезжают.

– А ты бы как повел себя на их месте? – А какое у них место? Говорят, им здесь плохо. А ему хорошо? – он кивнул в сторону среднего брата. – Он же никуда не уезжает.

– Мог бы – уехал бы, – донеслось от костра. – Только некуда. Еврей может уехать в Израиль, чтобы почувствовать себя евреем. А куда мне уехать, чтобы почувствовать себя украинцем?

– Не знаю, – сказал старший брат. – Тут много непонятного. Гуревич, коего ты помянул, мне тоже известен, и я тоже терпеть его не могу, гнусный тип. Но не гнуснее нашего Савченко – спать не ляжет, пока не настучит на кого-нибудь, хоть его давно уже никто не слушает. О чем это говорит? Да ни о чем. У меня есть приятель Федор, можно сказать, с армейских времен, потом в университете вместе учились. Ты его знаешь, кажется? После университета его сделали секретарем райкома комсомола, хоть он и сопротивлялся. Но он в армии еще вступил в вашу партию, его и обязали в порядке партийной дисциплины. И все равно, партийной карьеры делать не стал, как только смог, ушел из райкома, сейчас работает на кафедре математики в политехническом институте. Вроде порядочный человек. А мне хвастался, что наловчился составлять нерешаемые задачи по математике, на вступительных экзаменах их дают абитуриентам-евреям, чтобы их завалить. Господь ведает, на хрена это ему нужно. Но если ты об этом знаешь, и у тебя растут сын или дочь, которым надо поступать в институт, как не захотеть уехать? И я ведь тоже не раздружился с Федором…

Стемнело, братья собрались у костра, разложили на подстилке привезенную с собой снедь. У старшего брата была фляжка с водкой, он стал разливать, но младший отказался, налил себе томатного сока. Чокнулись, выпили – каждый свое, поставили кружки, и младший брат с удивлением уставился во тьму, в которой, то появляясь, то исчезая за деревьями, но явно приближаясь к ним, двигался огонек.

Впрочем, особенно можно было и не удивляться. Это был фонарик Вахтанга, пришедшего с визитом вежливости. Ему тоже налили, он стал рассказывать о своих успехах по части рыбной ловли на предыдущих стоянках, о том, что он уже поставил удочки и на новом месте, – спасибо, что ты мне посоветовал такое прекрасное место, – сказал он старшему брату.

Вахтанг говорил по-русски совершенно чисто, хотя его и выдавала свойственная многим грузинам интонация, пусть и еле заметная, но придававшая его русской речи какую-то особую звуковую изысканность. Постепенно тема разговора расширилась, от рыбной ловли перешли к жизни вообще, конечно, и к политике. Младший брат бывал в Грузии и сказал, что когда туда приезжаешь из Новосибирска, кажется, что там все живут очень хорошо, намного лучше, чем в России или на Украине. Но вот он недавно посмотрел фильм «Пастораль» и понял, что за красивым фасадом тоже не все ладно, а кое-что, может быть, даже еще хуже, чем в России. Не такие уж грузины святые.

– Ну конечно, – подхватил Вахтанг, – какие святые? Вы слышали анекдот? Приходит Гога к друзьям и говорит: срочно продаю подпольную фабрику по производству кепок – знаете такие большие кепки, какие грузины любят носить? – повернулся Вахтанг к младшему брату. Тот кивнул.

– Ну вот. Друзья в недоумении: Гога, ты что, с ума спятил? Такое выгодное дело, зачем продавать? Да понимаете, говорит Гога, райком партии покупаю, денег не хватает!

Все хмыкнули, но младший брат не расслабился: – Анекдот – анекдотом, а живете богаче, это правда. Почему так?

– Я не знаю, живем богаче или лучше пускаем пыль в глаза, – сказал Вахтанг. – Хотя, конечно, Грузия – замечательная страна, я ее очень люблю. У нас все самое лучшее. Я недавно был в Тбилиси и совсем не удивился, когда мне один мой коллега-математик сказал, что второе пришествие Мессии состоится в ближайшее время и именно в Грузии. Это уже точно известно.

– Почему именно в Грузии? – удивился младший брат.

– Вы же не спрашиваете, почему Ноев ковчег пришвартовался в Армении – если, конечно, считать Арарат армянским. А это наши ближайшие соседи. Место такое. А вы хотите, чтобы второе пришествие состоялось в Новосибирске? Разве грузины не заслуживают Пришествия больше других?

– Что вы этим хотите сказать?! – не понял младший брат.

– Я хочу этим сказать, – сказал Вахтанг, ковыряя палкой угли в костре, – что грузины – такие же дураки, как и все остальные. И больше ничего.

– Потому что верят во второе пришествие? – заинтересовался средний брат.

– И поэтому тоже, – невозмутимо ответил Вахтанг.

– Ну, тогда я с вами согласен! – Средний брат выглядел удовлетворенным, а младший-то как раз и нет. И он не преминул сообщить об этом среднему брату, уязвив мимоходом и Вахтанга.

– Зачем ты все время подчеркиваешь свое безбожие? Конечно, эти грузинские сказки – ерунда, в Библии сказано, что никто не знает ни дня, ни часа, когда явится Сын Человеческий. А тем более – где. Но ты смеешься над самим пророчеством. У тебя есть доказательства, что оно неверно? Никаких! Просто не верю – и все. Но это – такая же вера, как и у тех, кто верит в противоположное. Почему же ты так убежден в своей правоте? Ты хоть Библию читал когда-нибудь?

– Интересно, где бы я эту Библию взял? Ее что, можно в магазине купить? Но даже если бы и читал, – Библия – Библией, но я ведь и на жизнь смотрю. «I, голову схопивши в руки, дивуюся, чому не йде Апостол правди i науки». Ти пам'ятаϵш ці вірші? Ти ж їх ще й намагався перекладати.

– Было дело. Только сейчас речь не о том. Тогда веры не было, а теперь есть. Мне тебя не переубедить, я и пробовать не стану. Приезжай к нам, познакомлю тебя с отцом Михаилом, я тебе рассказывал. Поговоришь с ним, может он тебя проймет. Зачем-то же нужна была вера человеку тысячи лет. А мы что о себе возомнили?

– Да ничего я о себе не возомнил! Людей без веры не бывает. Весь вопрос, во что верить. Если ты читал «Дон-Кихота» или «Воскресение», не догадались отобрать, то тебе не нужен никакой отец Михаил, он тебе большего не скажет. Моему христианству, если это можно назвать христианством, не нужна вера во второе пришествие, а тем более в твоего отца Михаила. Христианином можно быть и без храма – слово «храм» он вымолвил с передразнивающей интонацией, как бы взяв его в невидимые кавычки.

– Выходит, вы беспартийный христианин, – то ли спросил, то ли констатировал Вахтанг, с неожиданным интересом взглянув на среднего брата.

– Что-то вроде этого, – подтвердил средний брат. – Я, когда оказался в лагере, стучал на других, меня опер тамошний сразу завербовал, образцового сержанта! Конечно, фильтровал то, что ему рассказывал, надеюсь, никого по-серьезному не заложил, а все же стучал, да еще и оправдывал себя, понимая в душе, что мерзостью занимаюсь. А потом отказался: не буду – и всё! Вот тогда я и стал христианином. А церкви у нас там не было, да она и не была мне нужна.

– Тебе не нужна, а другим нужна, – не уступал младший брат. – А рассуждать как ты – так можно и разрушение храмов оправдать.

– Я разрушения храмов не оправдываю и согласен, что многим церковь нужна, – чтобы замаливать грехи. А жить праведно можно и без церкви.

Младший брат, кажется, обиделся, это было видно по тому, как он несогласно покачал головой, как привычно подпер языком щеку – с детства знакомая братьям мимика, признак внутренней сосредоточенности. Он хотел что-то возразить, но его опередил старший брат.

До того времени он не вмешивался в спор, слушал снисходительно. Все-таки он был постарше – и по возрасту, и по положению, споров таких он за свою жизнь наслушался – ой-ой-ой! Но разговор, похоже, стал съезжать не туда. Историю о лагерном стукачестве среднего брата он не раз слышал, тот всю жизнь ею мучился. Только зачем растравливать раны, да еще перед чужим человеком? А как мог истолковать его слова о замаливании грехов младший брат? Надо было сменить регистр. И он спросил, отразив свою снисходительность в тоне вопроса:

– Вот ты, Вахтанг, великий физик, как ты считаешь: Бог есть?

– Разумеется, есть! – развел руками Вахтанг, не поколебавшись и секунды. – Это даже более достоверно, чем то, что я великий физик. Как же можно без Бога? Бог – венец человеческого творения! Некоторые ведут начало человеческой истории от открытия огня, но я с ними не согласен. Огонь что? Это материальная сила. Обезьяна с огнем, но без Бога – это еще обезьяна. А человек стал человеком только тогда, когда изобрел Бога и обрел силу духовную! Бог есть!

Снова настала пауза. Старший брат хотел что-то спросить, но Вахтанг уже поднялся.

– Извините, друзья, надо идти, а то мои уже, наверно, волнуются. Спасибо за угощение и за интересный разговор. Приятно было познакомиться – Вахтанг дружелюбно улыбнулся в сторону среднего и младшего братьев, помахал рукой на прощанье и растворился в темноте. Несколько секунд свет его фонарика еще мелькал среди деревьев, а затем исчез и он.

Помолчали, а потом средний брат произнес:

– Какие разные бывают грузины.

– Много ли ты их знал? – поинтересовался младший брат, еще не остывший от спора.

– Знал одного, мне хватило, – сказал средний, поднялся и ушел к палатке.

Братья думали, что он сейчас вернется, но он не вернулся. Видно, лег спать.

А младшему брату хотелось еще посидеть. Он подбросил дров, вспыхнувшее пламя осветило лицо старшего, сидевшего по другую сторону костра. Было очень тихо, в реке плеснула рыба.

– Кого он имел в виду? Я что-то не понял… Старший брат пожал плечами.

– Мог бы и догадаться. Мы его все знали.

 

XXIX

Под объединенным натиском троих сыновей Петр Степанович заколебался и обещал подумать о переезде к одному из них. Но сомнения у братьев оставались, особенно у младшего, вообще склонного к поспешному скептицизму.

Младший брат должен был возвращаться домой через Москву, у него уже были билеты на самолет из Москвы до Новосибирска, но он беспокоился, что будут проблемы с билетами на поезд до Москвы. Беспокоился, надо сказать, не зря. Через Харьков пролегали все пути в Крым и на Кавказ, и в августе это было самое загруженное пассажирское направление. Билетов в кассе, конечно, не было, но все-таки ему удалось уехать, правда, как следует из его письма старшему брату, так и не купив билета.

Уехал я из Харькова без билета. С самого вечера и до 2 ночи на поезда в Москву было продано всего лишь около 5 билетов в кассе для пассажиров с детьми. Люди же, тем не менее, уезжали. Я вышел на перрон и с первого же захода был приглашен в купейный вагон ереванского поезда. Ехали в купе, в котором на таких же правах, как и мы, ехали летчик и завлаб какого-то НИИ, они сели в поезд еще в Ростове. Обошлось это нам даже дешевле, чем если бы мы купили билеты. Удивляться этому, конечно, не стоит, наши государственные поезда – давно уже частная собственность проводников.

Я разговорился с летчиком, и он мне рассказал свою историю, похожую на нашу. У него мать живет в деревне одна, и вообще в этой деревне мало кто остался, но перебираться к нему в город (он живет в Барнауле) не хочет, иногда только приезжает погостить. Держится за свой дом и огород, хотя, случись с ней что в деревне, там никакой медицинской помощи не дождешься. Но она только смеется. Вот и я боюсь, как бы отец не посмеялся над нами…

Скептицизм – скептицизмом, а все же на этот раз Петр Степанович задумался о переезде всерьез. Об этом мы узнаем из дневника старшего сына за тот год.

Из дневника старшего сына. 7 сентября 1981.

Отец, кажется, сдался. Когда мы вернулись с Волги, нас уже ждало его письмо. Он дает согласие на переезд и сейчас обдумывает, как лучше это сделать. И он еще не решил, к кому переезжать.

От Волги осталось довольно много впечатлений. Рыба ловилась очень хорошо. Насмотрелись на тамошний быт: пьянка непробудная, водка – тамошняя валюта. Наш «Луч», после 26 лет верной службы, пришлось оставить в Заволжске на пристани. Было очень жаль расставаться с ним. Странно вспоминать, что когда я его купил, то первым делом сплавился в Задонецк и там катал отца и маму Любу, а она визжала, потому что боялась перевернуться. В будущем году придется покупать новую байдарку.

Партийцам читали письмо на закрытых собраниях по поводу тяжелого положения нашей страны. Анатолий Максимович сообщил, что СССР должен будет закупить заграницей около 40–50 млн. тонн зерна.

В Польше происходят любопытнейшие события. Наша пресса молчит и пишет о грандиозных манёврах, которые происходят вокруг Польши, а о том, что там сейчас происходит работа съезда «Солидарности», – ни слова.

Студентов почему-то послали в этом году на промышленные предприятия. Никита работает на ХТЗ грузчиком. Сейчас он беспокоится, что если дедушка переедет к нам, то он останется без своей комнаты. Но мне кажется, что отец склоняется к переезду в Краматорск.

Из дневника старшего сына. 3 октября 1981.

Пришел на работу: у двери стоит Овечкина. – «Я к вам. Я же не могу ездить в колхоз, – я беременная, у меня токсикоз». Что я мог ей предложить? – Возьмите справку об этом. Мы должны были выделить одного человека на сельхозработы – на месяц в колхоз им. Жданова. С большим трудом удалось организовать, спасибо, ребята взяли это на себя. Первым поехал Петренко, с сегодняшнего дня его сменит Фельдман, а кто поедет через неделю? Овечкина не может, у Игнатова запланирована командировка в Дубну… Придется отменять командировку. И еще на следующий вторник требуют одного человека на кагаты, к 8 утра.

Днем выяснилось, что собрать кворум на совете 9 октября, вероятно, не удастся: командировки, колхозы, больные. Нечитайло опять в запое, Света, его жена, бедненькая, плакала в телефон.

Пастера бы в этот храм науки!

Надо узнать насчет стройки нашего дома. На заседании дирекции в начале сентября Шевченко клятвенно заверял, что к весне закончат, схожу-ка я сам посмотрю, до какого этажа они добрались. Если отец надумает переезжать, то лучше бы уже в новую квартиру.

Из дневника старшего сына. 19 декабря 1981.

На днях из-за бугра передавали обращение психиатра к мировой общественности по поводу использования психиатрии в политических целях (он наш земляк, из Харькова, сейчас где-то в лагере, в Пермской области, куда его посадили на 7 лет). А.Д. Сахаров со своей женой Еленой Боннер около месяца тому назад объявили голодовку из-за отказа властей выпустить их невестку к ее мужу. Сахарова и его жену в Горьком поместили в больницу, где якобы их насильственно кормят. Можно ли этому верить? Но Польша – это же несомненные факты. В воскресенье Ярузельский объявил военное положение, пересажал всех неугодных (за одну ночь, как я понял), прервал связь Польши со всеми странами и внутри Польши прекратил телефонную и прочие связи. Сотни раненых, есть убитые… Очень оперативно все сделано, и ахнуть не успели… Наша информация ничего этого не замечает, полностью поглощена 40-летием разгрома немцев под Москвой в 1941 году. Остального как будто бы и нет в мире. Снова вспоминают Сталина.

Сегодня нашему великому ленинцу стукнуло 75. В Кремль по этому поводу съехались все начальники социалистических стран, и все упражнялись, как в Большой Орде, в славословии. За неисчислимые заслуги ему навесили дополнительную звезду Героя Советского Союза. На этом фоне наш 85-летний отец выглядит, пожалуй, вполне нормальным, он, по крайней мере, не падок на побрякушки и заблуждается бескорыстно. Во всяком случае, он не буйный. Хотя я все же не знаю, как мы уживемся, если он переедет к нам, и немного этого опасаюсь. Отец написал, что примет решение весной.

Лида с Никитой сегодня поехали в Белгород за харчами. Не знаю, с чем они вернутся, у нас за всем почти очереди. Просвета не видно. Многие считают, что близки и у нас какие-то изменения. Но власти о деле не говорят, а заняты только политическим обрабатыванием народа.

В своей дневниковой записи от 7 сентября старший сын Петра Степановича, видимо, имеет в виду следующее письмо отца.

Я решил весной посетить тебя с твоей семьей и твоего среднего брата, который готовит для меня жилье во флигеле (вернее – в летней кухне). Я ему даже переслал деньги на расход по постилу полов, по ремонту потолка, окон и топки. Поэтому давай сделаем так: я весной приеду к вам, от вас наведаюсь в Краматорск, и за этими «оглядинами» будет видно, куда мне лучше приехать, – к вам или к нему. Вероятно, лучше всего поехать мне в это турне в конце марта или в начале апреля.

Почему я так ставлю вопрос о моем переезде? Конечно, в Краматорске мне бы можно было жить в отдельной постройке (рядом с козой), и я бы своей персоной меньше мозолил глаза. Но дело в том, что там уже живет один иждивенец – Мария Алексеевна, Оксанина мама, она уже в летах, чувствует себя плохо, а тут еще и меня принесет. Конечно, в нынешнюю вашу квартиру я приехать не могу, но ты писал, что тебе могут дать новую квартиру. Может быть, к весне и дадут?

Вот весной и будет видно, как мне поступить: переехать ли мне к вам лучше или к ним.

Петру Степановичу всегда казалось, что если он переедет к среднему сыну, то в его жизни мало что изменится: первый этаж, огород под окнами, коза в сарае… Он так всегда жил. Он дал деньги среднему сыну на подготовку «флигеля» к зиме и считал дело решенным. Но чем ближе подходило время переезда, тем чаще он задумывался. И, если честно сказать, дело было не только в Марии Алексеевне.

Средний сын Петра Степановича был рядовой инженер, ну, может, небольшой начальник. Заработок инженера – сами знаете какой, а работа ответственная, восемью часами не ограниченная, иной раз и в выходные приходится вкалывать. Да еще хозяйство. Девочки хоть и не живут дома, а помогать надо, на стипендию не проживешь. Средний сын Петра Степановича был человек недюжинных сил, но и они стали исчерпываться, Петр Степанович чувствовал это по тону писем, которые он продолжал регулярно получать. Одно особенно его огорчило.

Прийшла весна, і ми починаϵмо довбатись на городах. І осточортіло мені уже оце все. Хочеться зупиниться і подумати якщо не про Бога, так хоч про себе.

3 нутріямими дуже заплутувалися. Їх розвелось багато (все більше малеча), і всі вони живуть в одній загороді. Великі чудові самки знову ходять брюхаті. Обідрати їх нема глузду, бо хутро в них зараз погане, та й мораль моя не дозволяϵ зробити це. А продати їх у нас нема хисту и часу. Обдумую шляхи, щоб припинити свій невдатний «бізнес», і не знаходжу їх. Так ми і тягнемо цей тягар зі страхом: а що же буде завтра?

Кожен день в половині шостої ранку я повинен іти до болота по очерет. Повернувшись з роботи, я товчусь, добуваючи їм корм, до заходу сонця. Кожен день я несу на плечах, піднімаючись вгору, тягар до 30 кг кілометрів за три, не зважаючи на погоду. В дощ я одягаю резинові чоботи і плащ і йду. Я так стомлююсь іноді, що сплю потім без сновидінь.

Кілька разів я продавав кітних самок на базарі, пересилюючи забобон, що продавати соромно. Кожен раз я продавав цих самок дешевше їх вартості. Якщо кітних самок не продавати, то наплодиться стільки звірят, що наша фірма зможе луснути.

Дуже хочу, щобу мене уже не було нутрій, але як це зробити, ще не розумію.

З місяць назад у Оксани був приступ. Щось трапилось з вестибулярним апаратом. Вона падала з ніг, вертілось в голові, була блювота. Її довелось привезти з городу, де ми працювали. Були в лікарні. Виявилосъ, що у неї дуже низький гемоглобін і високий тиск крові. Через тиждень Оксана стала знову в центрі нашего побуту. Я молив Богу, щоб приступ не повторювався, але він повторюϵться, і вмоїй душі повіяло холодом.

Когда Петр Степанович прочел это письмо, он как-то пригнулся даже, как будто это у него на спине лежал тридцати килограммовый груз. Поселись он сейчас у среднего сына, он бы еще больше увеличил бремя, давившее и на сына, и на невестку, – он это ясно понял, поменял свое решение, и написал то письмо. Якобы он еще ничего не решил, а хочет поехать и посмотреть. А на самом деле, он уже все решил: пусть и придется ему жить в городской многоэтажке, но хоть материальным бременем он своему старшему сыну-профессору не будет, тем более у него и своя пенсия есть. А сам-то он уж к непривычным условиям как-то приспособится.

 

XXX

У старшего сына Петра Степановича была хорошая трехкомнатная квартира на улице Харьковских дивизий, но сейчас его Институт строил на Павловом поле новый дом – с улучшенной планировкой, кирпичный, он давно говорил об этом отцу. Конечно, не каждый мог получить квартиру в этом доме, но старший сын Петра Степановича был человек уважаемый – видный физик, доктор наук, руководитель целого отдела. Старшая его дочь Лена с мужем давно жили отдельно, в Померках. Но сын Вася, тоже уже женившийся и переехавший к жене в квартиру, доставшуюся ей от бабушки, пока не выписывался из родительской квартиры, подрастал второй сын, Никита, к тому же нужно было взять к себе престарелого отца…

Новую квартиру – в ней было целых четыре комнаты, так что и внук Никита ничего не терял, – получили в начале лета, а осенью, после окончания огородного сезона, Петру Степановичу можно было и переезжать.

С младшим сыном Петр Степанович виделся реже, чем с его братьями, – уж слишком далеко был этот Новосибирск – но переписывался регулярно. Петр Степанович ему и сообщил первому о своем переезде.

Ликвидировал свое задонецкое хозяйство. Третьего ноября приехал ко мне твой старший брат, собрали кое-какие вещички, четвертого утром прибыл контейнер, все туда погрузили, сразу сели на поезд, обедали уже в Харькове.

Квартира здесь хорошая, и мне все нравится: хорошие полы, великолепные стены, прежняя мебель, а одну из комнат выделили мне. Вася, как ты знаешь, живет теперь отдельно, у своей жены. Родители ему помогают, но все равно трудновато. Летом он был на заработках со студенческим отрядом, заработал меньше, чем надеялся, говорит, студентов крепко обсчитывают.

Невестка ко мне относится хорошо, внуки тоже. Только боюсь быть им в тягость, особенно невестке. Все-таки лишний рот. Магазины здесь получше, чем в Задонецке, но там еда была своя, с огорода, а тут все продукты надо таскать из магазина на седьмой этаж. Ладно, лифт работает исправно, а вдруг сломается?

Твой старший брат очень много работает, буквально не вылезает из своего института. А приходит домой – сразу к телефону и только и слышно: измерения, конференция, защита, симпозиум… По выходным не встает из-за письменного стола. Совершенно не думает о своем здоровье, никогда не бывает на воздухе, а курит – дым, как от целого завода. Правда, как ты знаешь, во время отпуска он каждый год ездит с семьей на байдарках – теперь уже не на Донец, а куда-то на Волгу, говорит, там рыбная ловля лучше. Но при его курении этого недостаточно, нужно бывать на воздухе ежедневно. В его возрасте следует регулярно проверяться у врачей, а он этого, кажется, никогда не делает, хотя у него дочь – врач. Я сказал ей, чтобы она, как бы между делом, посоветовала ему сходить в поликлинику. Но, может, ты тоже ему подскажешь как физкультурник? Дескать, ты, вероятно, подвергаешься облучению в своих лабораториях, так надо обязательно сходить провериться. Меня он не послушает.

Леночка, первая внучка Петра Степановича, по-прежнему жила со своим Олегом в бывшей квартире старшего сына в Померках. Они окончили медицинский институт и теперь работали в больнице – он хирургом, она – по части гинекологии. Петр Степанович почти никогда не болел, но другие же болели, и он от них понаслушался всякого про нашу медицину. Петр Степанович, конечно, не очень верил всем этим рассказам, а все-таки нет дыма без огня, и ему было спокойнее, когда он думал, что в семье есть свои врачи. Гинекология ему, само собой, не понадобится, а хирургия – дело важное. Он об этом так думал, вообще, а оказалось, что это совсем не пустяки.

Летом, через пару лет после переселения Петра Степановича в Харьков, он поехал на недельку в Краматорск повидаться с семьей среднего сына, и там почувствовал себя плохо.

Пришлось вызывать врача, в сопровождении Оксаны срочно возвращаться в Харьков, там снова врачи… Но без знакомства – знаете, как у нас лечиться! Врач пришел – ушел, а ты болей. Он сразу и забыл про тебя. Нет, без знакомства невозможно. Младший сын Петра Степановича, более практичный, более современный, чем его братья, считал, что и без денег нельзя. Даже письмо написал.

Вы с этим не шутите, может быть, вы судите по тому, как было раньше (да и было ли еще?), но сейчас вам деньги понадобятся. Сейчас попадать в больницу – просто беда. У нас уже есть не один пример, а куча, когда спасение от смерти или инвалидности всецело зависит от взятки. Недавно попал в больницу с разрывом связок на ноге наш 32-летний коллега-журналист. Ему сделали операцию, и вот уже полтора месяца у него не могут закрыться швы. Врачи мрачно говорят, что они делают все, что положено по инструкции. Если же кому-то что-то не нравится, то они могут выписать больного хоть сейчас. Нога тем временем гниет, и рана становится все больше и больше. Буквально сегодня своим опытом о необходимости дать взятку поделился наш экономический обозреватель, который только таким образом достал из загробного царства после операции свою жену. После взятки ее перевезли в другую палату, и дело быстро пошло на поправку. У меня сейчас деньги есть, я вам пришлю.

Журналисты вообще склонны к преувеличению, Петр Степанович всегда это знал. Он обошелся без всяких денег. Олег кому-то позвонил, его сразу положили в больницу, обследовали и сказали – мужу внучки, а она уже потом передала Петру Степановичу: аденома простаты, надо оперировать. Петр Степанович колебался, но внучка уговорила. Олег, ее муж, договорится, чтобы оперировал самый лучший хирург.

– В Харькове очень хорошие специалисты, сказала она. А послеоперационный уход мы организуем.

Петр Степанович уже и не помнил, когда он лежал в больнице. Кажется, в гражданскую войну, когда его угораздило заболеть тифом. С тех пор он этих больниц боялся, как огня, понаслышался о них всякого. Но в этот раз ему даже понравилось. Хорошие кровати, чисто, палата не переполненная, из восьми коек только шесть занято. Все знали, что он родственник Олега Дмитриевича, отношение персонала было хорошее, симпатичная сестра, которая делала перевязки, всегда с ним шутила. Внучка приходила проведывать, приносила фрукты. А самое главное, что операция прошла без сучка, без задоринки, он вернулся домой и чувствовал себя неплохо.

 

XXXI

В феврале 1986 года Петру Степановичу исполнилось 90 лет.

– Это же надо! – делился он с невесткой Лидой, настигая ее на кухне. – Так и до ста лет можно доползти. Не думал, что столько проживу. Я когда с Котласа вернулся, рассчитывал: повидаюсь со всеми, годик-другой еще протяну, но не больше. Да я и до дому-то мог не добраться. Так ослабел, что уже и по теплушке этой вонючей не мог сделать двух шагов. Как узнал, что будем проезжать Сердобск, сказал, чтобы меня там высадили к чертовой матери.

– Почему в Сердобске? – спросила Лида. – Она уже знала эту историю, но старалась поддерживать разговор, чтобы старик не подумал, что она его не слушает.

– А там же Степанида жила, у меня был ее адрес. Я двое суток лежал на полу, на вокзале, писал записочки с этим адресом и раздавал прохожим. А на третий день она пришла, увидела меня, нашла где-то подводу и отвезла к себе.

– Степанида – это ваша сокурсница?

– Что-то вроде этого. У нас с ней, можно сказать, ничего не было, так, по молодости… Она вышла замуж, а когда ее мужа арестовали, оказалась в Сердобске. Она мне сообщила адрес и потом иногда писала, а я ей отвечал. Так что адрес у меня был. Степанида меня выходила, и я поехал дальше, я ведь не знал еще, что Кати нет. Домой я пришел уже на своих ногах. Но все равно, когда сестра Галя приехала глянуть на брата, так отшатнулась даже. Ты Петя, ахнула, стал совсем старик! Что ж, говорю, значит, помирать скоро. А вот все живу и живу! Сколько это лет прошло с сорок четвертого года?

На девяностолетие Петра Степановича средний сын приехал с женой Оксаной, младший прилетел из Новосибирска один, внуки только харьковские были, дети старшего сына, Лена, конечно, пришла с Олегом.

– Девяносто лет – это большой возраст, – сказал Петр Степанович, отвечая на юбилейные тосты. – Хоть я и неплохо себя чувствую, а все ж таки пора и мне собираться в дорогу. Когда так долго живешь, забываешь многое из своей прежней жизни, а лучше всего помнятся детство и ранняя молодость. И помнятся не тем, что на самом деле приключилось, а больше надеждами. Надежды у меня были громадные! Молодость вообще отличается глупостью.

Не все в жизни получилось, как я думал в своей глупой молодости, когда считал, что мы вот-вот познаем тайну невидимости. А замыслы Циолковского сбылись, как я и ожидал. Хотя некоторые и в это не верили, Грищенко, например. Что бы он сказал сейчас? Атомные электростанции строим! Я боялся, что наше поколение все сделает, а детям и внукам ничего не достанется, это была моя ошибка.

Петр Степанович забыл, что он хотел сказать дальше, долго молчал, все терпеливо ждали.

– Может тебе это и не понравится, – Петр Степанович повернулся к старшему сыну, – но я считаю, что физикам не надо зазнаваться. Как агроном я всегда был связан с землей, с природой, может, чего и не понимаю в современной науке, но считаю, что нужно больше внимания уделять натурфилософии. Я в молодости не на шутку увлекался натурфилософией…

Петр Степанович совсем потерял нить рассуждения и снова растерянно замолчал. Средний сын сказал:

– Папа, давай выпьем за то, чтобы мы все собрались, когда тебе исполнится сто лет!

Все поднялись со своих мест, стали чокаться с Петром Степановичем, желать ему мафусаиловых лет, Петр Степанович кивал, беспомощно улыбаясь, а сам все еще напряженно искал утерянную мысль.

– В молодости у меня был знакомый, Краулевич, хороший мужик, то он всегда говорил… не могу вспомнить!

– Петр Степанович, – вмешалась невестка Лида. – Вы устали? Может, вы отдохнете? Полежите немного, а потом вернетесь за стол. Никита, проводи дедушку и включи там свет, чтобы деда не споткнулся!

– Да, я немного устал, – сказал Петр Степанович и, сразу как-то сникнув, пошел в свою комнату.

Какое-то время все молча смотрели как он, довольно грузный мужчина, обходя стол, медленно шел к двери. А затем обе невестки начали убирать со стола, готовясь подавать горячее, а старший сын, чтобы снять возникшее напряжение, стал в комических тонах пересказывать одиссею получения талонов на спиртное по случаю девяностолетия Петра Степановича. По его словам выходило, что когда он пришел за этими талонами, то ему заявили, что их гораздо проще было бы получить, если бы речь шла о поминках. Он, будто бы, спросил у тетки, которая выдавала талоны: «Что же, вы считаете, было бы лучше, если бы мой отец умер?». А она ответила: «В таком возрасте в этом не было бы ничего удивительного».

От частного разговор перешел к общему. Вначале братья немного поспорили о том, правильно или неправильно ведется нынешняя борьба с алкоголизмом. Младший сын, счастливо излечившийся в свое время от запойного пьянства, будучи сторонником своего новосибирского земляка и знакомца профессора Жданова, считал лигачевские антиалкогольные меры полумерами и требовал абсолютного сухого закона. Средний же брат меланхолически заметил, что если до сих пор был хотя бы один товар, который можно было купить без очереди, то теперь нету и его. Но он никогда особенно не прикладывался к спиртному и поэтому не мог считаться специалистом в этом вопросе.

Когда тема спиртного была исчерпана, средний брат поинтересовался, что вообще говорят знающие люди о Горбачеве и его политике.

– Вы тут все же ближе к начальству, чем мы в нашей глухомани. Он взаправду хочет что-то поменять или затеял очередной обман?

Младший брат оказался самым осведомленным. Журналист все-таки, хоть и спортивный!

– Вроде бы хочет, но не знает как. Страна в такой заднице, что никому не известно, как ее оттуда вытащить. У нас в Академгородке сливочное масло по талонам еще можно купить, а в Бийске нет и по талонам. Академик с мировым именем у нас имеет право на килограмм сыра в месяц, а доктор наук – только на полкило. Зато на кладбище растет число могил с надписями под копирку: «погиб при исполнении интернационального долга» – где? что? – не разъясняется. Знакомый чувак, вхожий в высокие коридоры, говорит, что твердо хотят вывести наши войска из Афганистана, но есть и противники.

– За бугром тоже считают, что будут перемены, – подтвердил и старший брат, регулярно слушавший Би-Би-Си и Голос Америки. Тетчериха хвалит Горбачева, говорит, что это первый советский политик, с которым можно иметь дело. А я считаю, пока рано судить. Если Сахарова освободят, тогда я, может быть, поверю. Хотя где они возьмут мясо, все равно непонятно…

– А говорят, в Москве после смерти Брежнева стала свободно продаваться туалетная бумага, – встряла в мужской разговор Оксана. – Откуда они ее взяли?

– Наверно из стратегических запасов. – Олег встал из-за стола и пошел проведать Петра Степановича.

 

XXXII

Братья разъехались, младший брат вернулся в Новосибирск, а там его ждала приятная новость: его, возможно, пошлют освещать Олимпийские игры в Сеуле. Во всяком случае, его включили в предварительный список.

Младший сын Петра Степановича был человек проверенный, он часто ездил за границу, но пока только в социалистические страны. А тут – такая возможность! Надо было заполнить анкету, все рассказать о своих родителях братьях, сестрах… Если, например, кто-нибудь умер, то указать, где похоронен. В общем – все подробно. У младшего сына Петра Степановича всегда были проблемы, что писать в таких анкетах. Писать, что он был в детстве на оккупированной территории, или в детстве не считается? Что один брат был в плену? А второй – в заключении? Что отец сидел? А если они реабилитированы? Он как-то отвечал на все эти вопросы, сообразуясь с духом времени, но от разу до разу забывал, что писал в прошлый раз, и всякий раз опасался, что напишет что-то не то, а спрашивать у кадровиков не хотел, чтобы лишний раз их не насторожить. Он больше советовался с братьями.

У старшего брата у самого были проблемы с такими анкетами по линии Первого отдела. Их периодически полагалось обновлять, он же такими секретными делами занимался. Старший брат кое-что опускал или привирал, но всегда одинаково, хотя и ему приходилось непросто: прошлое-то все время менялось. Скажем, он своих дядьев репрессированных никогда не упоминал, как будто их и не было, а они вдруг возьми и появись, их реабилитировали, стали о них писать в газетах, про дядю Васю книжка вышла. Надо их теперь указывать или нет? Он решил ничего не менять, а спросят – прикинется дурачком, скажет, не знал, дескать, что дядьев тоже надо указывать. Примерно такие советы он давали младшему брату. Атому очень хотелось поехать в Сеул, и он задумывался: а не повысит ли его шансы наличие героического революционного дяди, именем которого теперь назвали улицу во Львове и даже поставили ему там памятник? Но тогда возникнут расхождения между этой анкетой и теми, которые он заполнял прежде. Как он это будет объяснять, если спросят?

Он решил посоветоваться с братьями: стоит ли добавлять про дядю? Или лучше не надо? Впишешь какую-нибудь дополнительную мелочь, потом не расхлебаешь! Старший брат советовал ничего не менять, а среднему будто вожжа под хвост попала:

Що стосуеться твоϵї«анкети», «особистого листа» і додаткової «дрібниці», то я вважаю, що в нашему віці можна вже і не тремтіти. I як же мені хочеться хоч напослідок плюнути межі очі тим упорядникам «особистих листів».

Применить на практике совет среднего брата младший брат, конечно, не мог, только покачал головой, удивляясь необоснованной резкости полученного ответа. Видно, поездка в Сеул для среднего брата была чем-то вроде полета на Марс, он мог посчитать, что младший брат просто с жиру бесится, добиваясь этой поездки. Сам-то он только что впервые побывал в Ленинграде – и то отнесся к этому довольно спокойно. А младшему брату Сеул нужен был для профессионального роста.

О поездке в Ленинград, между прочим, мы даже и не знали, пока нам не случилось прочесть письмо, полученное старшим сыном Петра Степановича от среднего брата вскоре после отцовского юбилея.

Грустно было смотреть на отца, всегда такого самостоятельного, а сейчас такого беспомощного. Думаю о нем часто, а сказать, что за человек наш отец, не могу. Трудный характер – часть его самостоятельности, иногда даже смешной (в прошлом). Он всегда был прижимистым, но держался за заработанное, представить же себе, чтобы он позарился на чужое, – не могу. Вроде и неглупый, столько хлебнул в жизни, – а карась-идеалист, да еще какой! И много ли мы о нем знаем?

Я тут недавно побывал в Ленинграде. Впервые в жизни наш профсоюз предложил мне недельную туристическую путевку, и я согласился поехать в надежде купить сапоги моим девочкам и посетить Велория, двоюродного братца, сына нашего загубленного дядьки. Я ведь с ним никогда не виделся, да и ты, кажется, тоже. Ну и почему бы не посмотреть этот город знаменитый?

Жили мы в Ораниенбауме, километрах в 60 от Ленинграда, а завтракали в городе Ломоносов. По дороге в Ломоносов гиды с восторгом рассказывали о военном героизме и хвастались бесконечностью братских могил.

На один день я оторвался от своей группы, чтобы походить по магазинам, хотя купить сапоги тогда не удалось. А заночевал у Велория (имя это означает Великая Октябрьская революция) Васильевича. За один вечер человека не узнаешь. Он мне показался благочестивым и правоверным, а я в разговоре допускал некоторое богохульство, о чем потом сожалел. Но разговор был интересный. Велорий знает (от покойной матери) много семейных преданий, о которых наш отец не распространяется. По его словам, Петр Степанович в молодости хотел стать писателем и даже написал повесть о пути разночинца к высшей школе. Он будто бы показывал ее Короленко, и тот одобрил. Но когда отец в 20-е годы попытался опубликовать свою повесть, ему сказали, что она слишком насыщена эсеровским духом, и он прекратил свои попытки. Я бы с удовольствием ее прочел, но, похоже, она не сохранилась.

Кстати, когда мы говорили о наших родителях, Велорий высказал неглупую мысль, что они были типичными представителями поколения крестьян, прорвавшихся к какой-то другой, новой для них жизни, в которую они с одержимостью поверили – каждый на свой лад. Не знаю, эсеровская это мысль или какая другая, но она мне понравилась.

Я подарил им две чудесные шкурки на шапку, а утром, когда мы выходили из дому, он сунул мне в карман 75 рублей на подарки для нашей женской половины. Я незаметно вынул деньги и оставил их на столике в коридоре.

На следующий день после моего возвращения домой приехала Наталка. Линия ее жизни меня пугает, так как я всю жизнь прожил в страхе, и мне богоотступной кажется ее вольность. После окончания института она работала по назначению в Донецке. Когда заболела гриппом, не обращалась к врачам и две недели пролежала дома без больничного, пока не почувствовала себя нормально. Я бы на ее месте ползком пополз на работу, как только врачи сказали, что дольше меня держать на больничном не могут. У нее испортились отношения с начальством, она поскандалила и сказала что увольняется, хотя она еще не отработала положенный срок. Начальство закусило удила, Наталка – тоже. Она перестала ходить на работу, считая, что дело ее правое и логика ее железная. Я со своей философией премудрого пескаря пасую перед ней.

Она решила добиваться «правды». В понедельник позвонила в Киев и узнала, что их министр принимает в среду. Вечером во вторник мы посадили ее в поезд на Киев. А в среду ночью нам принесли телеграмму с одним словом: «удача». Теперь из Киева она направилась во Львов, чтобы повидать свою подругу перед родами. Этот визит Наталка считаете абсолютно необходимым. Я же всю осмысленную жизнь не питал доверия ни к кому чужому и не понимаю Наталкиной привязанности к подруге (а подруг у нее много). Что будет делать Наталка дальше, – посмотрим.

Особенно долго смотреть не пришлось.

Внучка Лиза, первая дочка среднего сына Петра Степановича, давно хотела выйти замуж, и женихи как будто были, а все не получалось с замужеством. И сын, и Оксана сильно переживали из-за этого. А Наталка, их младшая дочка, вроде и не собиралась, а выскочила. В том смысле, что вышла замуж за красивого кавказца, и когда Петр Степанович узнал об этом, она жила уже не в Донецке, а с мужем – на Кавказе.

Наша Наталка вийшла заміж за Магомедова Володимира Магомедовича, лакца по національності, – сообщал средний сын в письме к отцу. – Зараз Магомедова Наталка живе в місті Махачкалі в родині Володимира. Вона часто пише нам великі, художнього змісту, листи, які нас чарують. Володимир уже працюϵ, а Наталці шукають роботу родичі, і можливо, що вона буде працювати вчителькою.

Петр Степанович, само собой, поздравили сына, и невестку, и внучку, но сыну написал, что хотелось бы больше узнать о том, как живется теперь Наталке в чужой семье, какие у нее там условия. Там же у них, может быть, все по-другому. Они там все джигиты. У него, Петра Степановича, во времена военного коммунизма был один знакомый джигит, чуть что, – хватался за пистолет. Страшный был человек, не страшнее, впрочем, всего военного коммунизма. Его, кажется, тоже потом посадили.

Сын ответил, что сам ничего не знает, но ближе к весне собирается съездить посмотреть. А когда вернулся, описал все подробно в письме, Петр же Степанович это письмо сохранил. Вот оно.

 

XXXIII

Прибув я до Махачкали десь біля 9 годин ранку. Було видно Каспійське море, на якому гайдалась поломана крига… Мене зустрів Володимир, npuвiв додому, а так як дома нікого не було, а Володимиру треба було на роботу, то я вирішив nimu в школу де працюϵ Наталка. В дворі школи прямо на стінах будівлі зеленою фарбою були намальовані солдати в різних положеннях: «смирно!», «отдача чести», «равнение направо» і таке інше. Цих малюнків в зріст людини було так багато, що двір нагадував казарму.

Оксану я знайшов на четвертому поверсі. У неї було «вікно», і вона щось писала у вільному від занять класі. Ми сиділи і розмовляли з Оксаною. Я був щасливий, що вона не вигляділа хворобливою.

В неділю, в другій половинi дня зібрались родичі Володимира подивитись на мене. Прийшло душ 8 чоловіків і одна жінка. У більшості з цих чоловіків був респектабельний вигляд. Один «гоголь», повний, напівлисий, дуже охайно одягнений, нагадував Чичикова, він маϵ якесь відношення до міліції.Мене посадили біля Мухамеда, колишнього міністра, у цього була сива голова і мудре обличчя. Справа від мене був Курбан – найкращий лікар-гінеколог міста. Цей мені сподобався. Затаскані у нього джинси, сиві виски, віком років 45. Він мене запевнив, що коли Наталка «поспіϵ», то вона попаде в його руки, і що з нею повинно бути все гаразд.

Напроти мене сидів Iсмаіл, сивий, в окулярах, невеличкий чоловік інтелігентного вигляду. Потім було ще два, років під 50, схожих на якихось завмагів. Одному з них Дадай (тобто мати) цілувала руки, коли він виходив з дому. Мабуть він маϵ велике значения для сім'ї Магомедових. В другому кінці стола було двоϵ молодих. Один – директор школи в тюрмі, а другий – завуч в ПТУ.

За столом пили тільки російську гірку. Особливо старанно це робили вчителі тюрми i ПТУ.

Через деякий час хтось запитав мене, що я думаю про Сталіна. Я повинен був би подумати перш ніж відповісти. Але я бовкнув: «Я думаю, що це бандит». Всі затихли.

– А що ти думаϵш про те, що татар не пускають на батьківщину?

– Я думаю, це нахабство, їх треба повернути додому, – сказав я.

– Та вони ж убивці! – хтось выкрикнув (мабуть тюремщик). Але Мухамед запропонував залишити політику, я з ним погодився.

Їдучи уже в поїзді, я все думав, чому вони мені задали ці питания. Невже, думав, Сталін, цей ублюдок, їхній кумир? Так я і зараз не знаю, як вони дивляться на життя.

Пiд час їди і випивки гості часто пропонували тости. Та едина жінка, це жінка «Чичикова», вешталась з Дадай і Наталкою на кухні, але зайшла, щоб промовити свій тост. Відчувався розум в неї і хист для промови. Вона зверталась до Наталки, запевнюючи її, що вони пильно слідкують за справами в їхньому роді, і всі приймуть участь, якщо буде щось негаразд. А жінка, сказала вона, мусить піклуватися, щобчоловік її був доглянутий і нагодований.

А я подумав, чому це така розумна і симпатична жінка повинна все життя витирати гузно свого «Чичикова»? Невже він сам цього неможе робити? Але цього я вголос не сказав.

Вся ця подорож зайняла чотири дні, проте мені здавалося, що я дуже давно не був дома. Коли я, повернувшись, вночі потрапив на свою тиху вулицю з поїзда, я буе дуже щасливим. Зараз я ледве не молюся, щоб у Наталки було все гаразд.

Петр Степанович прочел это письмо и никак не мог сообразить, зачем его сын ездил в Дагестан, с письмом в руках пошел на кухню, где возилась невестка Лида, с недоумением стал ее спрашивать.

– Петр Степанович, он ездил проведать Наталку. Она теперь там живет с мужем.

– Так она же жила в Краматорске, – как-то неуверенно сказал Петр Степанович.

– А теперь живет в Махачкале, ее муж – оттуда.

– В Махачкале? – удивился Петр Степанович, растерянно потоптался в дверях и молча ушел в свою комнату.

 

XXXIV

…Таблетки принимать два раз в день до еды; направление на анализы положил в серую папку; в воскресенье посмотреть передачу «Очевидное-невероятное»; чистую рубаху надел 14 марта; спросить у невестки Лиды, можно ли купить в аптеке витамины для пожилого человека… Петр Степанович теперь все записывал, память-то все чаще стала отказывать Петру Степановичу. Все бы хорошо, да потом он забывал смотреть в свои записи, а то и не мог найти их. Если все же попадал вовремя к врачу или находил свое направление на сдачу анализов, то только потому, что за этим следила невестка Лида. А передачу «Очевидное-невероятное» мог и пропустить, чаще всего и пропускал, позже, конечно, вспоминал об этом с досадой.

Через свою забывчивость Петр Степанович даже в общении с близкими частично перешел на письменную форму, как будто опасался провалов памяти во время разговора. Хотя, как знать, может, и не в том было дело… Может, его обижало недостаточное внимание собеседников? Или ему казалось, что он раздражает их, особенно старшего сына, своими разглагольствованиями? Мы не можем ответить на эти вопросы, мы всего лишь описываем известные нам факты.

Как-то Петр Степанович пожаловался старшему сыну на неисправность своей электробритвы, но тот, видимо, при своей всегдашней занятости, не посчитал дело срочным и через пару дней, вернувшись с работы, обнаружил у себя на письменном столе такое послание.

Пока не покупай новой электробритвы. Может быть, я скоро выздоровею, то я попробую сам взять с собой неисправную электробритву и начну с ней ходить по парикмахерским в г. Харькове, чтобы у них достать и вставить в мою электробритву недостающие части. Думаю, что мне удастся это: в Харькове много парикмахерских и, вероятно, в них можно найти частицы к старой электробритве, недостающие в моем хозяйстве. Я хочу тебя освободить от хлопот по организации ремонта электробритвы. Папа.

Прочитав это письмо, старший сын Петра Степановича занес к нему в комнату свою бритву.

– Побрейся пока моей, а в субботу я куплю тебе новую, до субботы у меня не получится. И при чем тут парикмахерские? В них же стригут, а не бритвы ремонтируют.

Петр Степанович посмотрел на сына растерянно, но бритву взял и побрился.

А на следующий день старшего сына Петра Степановича ждало новое письмо.

Дорогой сын, моё здоровье с каждым днем все ухудшается и ухудшается. А мне нужно обязательно побывать в тех местах, где можно исправить старую электробритву или купить новую. Я хотел это проделать так: занявшись бритвами, взять с собою электробритву и пойти с нею по Сумской или по Пушкинской улице, зайти в несколько бритвенных мастерских и попросить в них ознакомиться со старой бритвой, разобрать её и исправить, заплатив деньги в кассу, когда ремонт будет закончен. Если не сделают такой ремонт, то купи новую в мастерских бритвенных. На этом заканчиваю свою просьбу.

Извини за эту просьбу, но мне самому нельзя сделать иначе, так как состояние моего здоровья в плохом положении.

Твой папа.

Собираясь к врачу, Петр Степанович подготовил письменный доклад.

Доклад

врачу больного мужчины 92-летнего возраста,

для ознакомления с его состоянием теперь здоровья и принятия мер лечения этого больного

Фамилия, имя и отчество этого больного – К. Петр Степанович, родился в 1896 году в Валковском уезде Харьковской губернии.

Получив в больнице справку (смотрите копию ее), я эту справку сохранил, т. к. она может быть «фундаментом» для лечения и принятия мер для нового лечения, хотя уже прошло 5 лет ровно: я пробыл в больнице 18 суток: с 14/VII по 31/VII 1983 года.

5 лет, что я прожил после больницы (она называется «Харківська обласна клінічна лікарня», урологічний відділ), где мне сделали операцию, я, как будто бы, был вылеченный, но потом начали желудочные и мочевые дела мои ухудшаться и дошли до такого состояния, что теперь бывают «катастрофы»: то необходимо через каждые 1,5–2 часа в сутки освобождаться от мочи, от кала приходится через 4–5 суток освобождаться, или клизмой, или принимать, скажем, касторовое масло, или другие лекарства, употребляемые при таких болезнях. Теперь я дожил до катастрофических фактов. Моя жизнь сложилась так, что хочется умереть.

Вот поэтому и решил кратко описать мое состояние при встрече с вами. Если у вас будут еще вопросы, то это дело примет совсем медицинскую ясность. Поскольку мне 92 года, я не страдаю, ибо такой возраст является редкостью. Правда, несколько лет тому назад в литературе мне встретились такие факты: один англичанин родился не на своих островах, а где-то в Африке (в гористой местности), так он прожил 208 лет, а одна женщина, азербайджанка, прожила на Кавказе 197 лет. Но ведь это редкость. Я считаю, что 92 года прожить трудновато тоже.

Если у Вас найдутся подходящие предложения для продолжения моей жизни, то я буду Вам благодарен. Ведь люди редко проживают 100 лет, а я все-таки уже прожил 92 года и вступил в 93-й год.

Извините, что я написал такую длинную просьбу, но лучше получить от Вас подходящие предложения о поддержании моей жизни, если они у Вас найдутся, или прямо сказать мне: «Вы уже не особенно надейтесь на продолжение своей 92-летней жизни и особенно не переживайте».

Примечание: к этому докладу приложена копия «Справки».

Интересно, чем все это кончится.

Ученый агроном Петр Степанович К.

14-05-1988 г.

Судя по всему, возможности медицины помочь Петру Степановичу становились все более ограниченными. Об этом мы узнаем из письма, оставленного Петром Степановичем в кухне на столе, хотя адресовано оно было, конечно, не нам, а невестке Лиде.

Дорогая Лида,

За 93 года моей жизни я, впервые, вынужден написать такое письмо своей дочери – невестке, то есть тебе.

Дело в том, что в моем организме, в моем желудочно-мочевом отделе начали происходить изменения. Эти изменения: ночью, когда я сплю, вдруг, без моего сознания, выделяется моча, и я вынужден, когда проснусь, вытащить с постели простыню подвесить, чтобы она подсохла. Утром, когда простыня подсохнет, остается желтенькое пятно, довольно порядочного размера. Простыня эта уже высохшая, снова на вторую ночь мною используется, я снова под себя подстилаю эту простыню. И во вторую, третью ночь мною используется. И во вторую ночь, третью ночь эта простыня замачивается без моего сознания.

Я решил обратиться к тебе с просьбой: не менять этих простынь ежедневно, а можно пользоваться одной и той же в течение недели. Чтобы тебя в это дело не вмешивать, ты разреши мне самому прополаскивать в умывальнике помоченную простыню; до вечера пусть она просыхает на балконе, а когда я буду ложиться спать, то снова ее использовать, застилая постель. Если эта болезнь в моем организме перестанет существовать, то можно будет без полосканий использовать, как это было в течение 93 лет моей жизни.

Ты извини, дорогая невестка, меня за это письмо, но я хотел бы, чтобы я сам включился в эту мойку простынь. Разреши мне, чтобы не ты занималась этим деликатным случаем в моей жизни, а я сам.

Еще прошу тебя, не знакомить моего сына с этим письмом, так как его оно может расстроить, и у него будут только лишние переживания. Без этого можно обойтись.

Извини меня еще раз за это письмо, так как оно за 93 года моей жизни пишется впервые, а я хочу, чтобы такие письма не повторялись.

Прошу тебя очень не переживать. Извини…

Петр Степанович, твой отец-свекор.

После продажи дома в Задонецке Петр Степанович все деньги – порядочную сумму – положил на сберкнижку. Когда переехал в Харьков, показал сберкнижку старшему сыну.

– С той истории со вкладами в золочевскую сберкассу я им не очень доверяю. Но не держать же такую сумму дома под подушкой! Времена сейчас поспокойнее, чем тогда, войны, вроде, не предвидится, – как ты считаешь? Ты только узнай, как сделать, чтобы перевести вклад из задонецкой сберкассы в Харьков. Не стану же я всякий раз ездить в Задонецк, когда деньги понадобятся.

Деньги, лежавшие на сберкнижке, казались Петру Степановичу очень значительными, впервые в жизни он чувствовал себя богатым человеком. Впрочем, тратить свои деньги почем зря Петр Степанович все равно не собирался. Держал на черный день. Давно ушел Петр Степанович из родительского дома, с тех пор никогда не нахлебничал у кого-то, всегда был сам себе хозяин. И теперь жить у старшего сына ему было как-то непривычно, неловко, стеснительно. Невестка Лида была хорошая женщина, не всякому такая невестка попадается, но и ей может надоесть кормить его и обстирывать при его-то постыдной болезни. Так если уже совсем он им станет в тягость, рассуждал Петр Степанович, у него есть деньги, он снимет себе где-нибудь комнату и будет доживать в ней свой век самостоятельно.

Нам кажется, по-настоящему Петр Степанович никуда съезжать и не собирался, так, тешил себя мыслями о своей независимости. Но если бы сберкнижки не было, так и тешить бы не мог, разве было бы лучше? Время, однако же, шло, здоровье ухудшалось… Старший сын Петра Степановича уже привык находить у себя на столе листки бумаги с отцовскими посланиями, а тут его ждал заклеенный конверт с картинкой – развевающиеся на фоне голубого неба красные флаги и поверх всего слова: Май! Мир! Труд! Старший сын распечатал этот конверт, который он же и дал Петру Степановичу накануне, и извлек оттуда письмо.

Дорогие дети,

Если бы я сегодня умер, то я бы оставил вам такую записку распределения моих денежных средств сыновьям и невестке:

Старшему сыну, у которого я живу – 6000 рублей.

Среднему сыну 5000

Младшему сыну 5000

Невестке Аиде, которая за мной ухаживает 2000

Итого 18 000

Сейчас у меня, кроме 16 602 рублей, хранящихся в сберкассе, есть при мне около 2000 рублей. Если я еще буду жить, то в сберкассе к 16602 рублям прибавятся проценты, и хранящиеся деньги увеличатся. Тогда всем вам четырем пропорционально можно выдачу увеличить. Если хотите, я сейчас могу дать часть денег вам, а хотите, то пусть эти деньги сохранятся в сберкассе.

Платеж Аиде я сейчас вношу за квартиру со столом 50 рублей в месяц, а хотите, то могу платить 60 рублей в месяц, так как мне государство ежемесячно выплачивает пенсии 62 руб. 70 копеек.

Обсудите этот вопрос, и вы увидите, что я живу у вас не даром. Правда, Лиде приходится за мной ухаживать: стирка белья, приготовление пищи и т. д. Все это отнимает время у нее.

Мне освободить вас от моей персоны, при моем состоянии здоровья, никак нельзя. Мне сейчас трудно сходить даже в аптеку. Чувствую, что я буду жить у вас уже не долго, но я не знаю, куда мне перейти от вас при моем ужасном состоянии здоровья: ведь Лиде, наверно, хочется, чтобы я немедленно вас «освободил».

Прошу вас, сына и невестку, оставить меня на жительство у вас до моей смерти; мои средства в сберкассе на сегодняшний день составляют 16 602 рубля и прибавляются на 3 % ежегодно.

Быть на квартире у частников с моим заболеванием живота и мочевых каналов в последнее время ужасно, и в частной квартире я буду от стыда бедствовать. А когда я живу у вас, то вы уже привыкли к моим позорным заболеваниям, и мне от этого легче.

Цель этого письма: сделайте мне предсмертное одолжение, чтобы мне представилось более спокойно прожить остаток моей жизни; мне уже идет 94-й год…

Ваш папа и свекор.

Старший сын Петра Степановича показал это письмо жене, и на следующий день, когда Петр Степанович ел на кухне геркулесовую кашу, которую он готовил себе каждое утро, она села за стол напротив него.

– Петр Степанович, вы меня обижаете. С чего вы взяли, что я хочу от вас освободиться? У меня такого и в мыслях не было!

Петр Степанович посмотрел на нее вопросительно.

– А я и не говорю, что ты хочешь от меня освободиться. Ты всегда обо мне заботишься, я тебе очень благодарен.

– Но вы же написали в письме…

– В каком письме? – искренне удивился Петр Степанович.

 

XXXV

12 февраля 1991 года Петру Степановичу должно было исполниться 95 лет, надо было бы отметить, но Петр Степанович почему-то этого не хотел и несколько раз повторил, что просит ничего не устраивать. Старший сын не знал, как быть, советовался с братьями.

Младший брат заранее не мог сказать, сможет ли приехать, а средний вроде бы собирался. Незадолго до отцова дня рождения от него пришло письмо.

Думаю, тобі еже відомо, що держава зробила подарунок нашему батькові до дня народження. По радіо оголосили, що вклади громадян в ощадкасах заморожуються. Якщо він про те не знаϵ, так і не треба йому казати, щоб його не засмучувати. Пам'ятаϵш, як він бився за свій внесок 28-го року, а ми сміялися? У нас, звичайно, грошей на книжці було небагато, але якась заначка на крайній випадок була. Тепер немае і її. Давно нам всім треба було зрозуміти, що бігати з нашою державою наввипередки – справа безглузда, держава все одно тебе об'ϵ… Навіть якщо через якийсь час наші вклади розморозять, на ті гроші можна буде купити хіба що пару покійницьких капців.

12 лютого хочу приїхати, один, без Оксаны, хоча фізично вона почуваϵ себе непогано, дотримуючись моϵї системы спартанського життя, помітно схудла і перестала скаржитись на серце. В мене також нічого не болить, і я почуваю себе цілком здоровим, але ніякої мети на майбутнϵ немаϵ, і я все ясніше усвідомлюю собі, що мій шлях пройдений, і що пора збиратись в інший світ. До батькових роківмені не дожити. Він завжди був ідеаліст і вірив в науку і прогрес, а ϵдине, в що я ще вірю, це городи, та кози. Тому все літо я так наполегливо копав, садив, полов, травив колорадських жуків і т. ін., і, зважаючи на нестабільність нашего добробуту, наступне літо нічим не буде відрізнятися від минулого. До речі, нещодавно наша коза Квітка привела трьох козенят, але вона стала давати дуже мало молока. Мабуть виснажилась. Треба якось її поправити.

Намагаюсь щось розуміти в політиці, дивлюсь що діϵться в оточенні, і нічого, щоб підігріло якусь надію на краще, не бачу. Хоч логіка підказуϵ, що КПРС повинна б послабити свою хватку, а то й згинути.

Цілуϵмо вас.

Так что среднего сына ждали. Но накануне дня рождения позвонила Оксана и сказала, что он загрипповал и приехать не сможет. От них пришла поздравительная телеграмма, от младшего сына – тоже. Через пару дней старший сын Петра Степановича получил еще и письмо от среднего брата.

Дуже шкодую, що не зміг приїхати, хотілося побачити і батька, і всіх вас. Як він? Останній раз, коли я його бачив, мені здалося, що він сильно здав. Я вкладаю фотокартку наших онуків для нього, на звороті я написав йому кілька слів. Скажи батькові, що коли я одужаю, приїду побачитися.

Дома у нас майже без перемін, але життя проходить швидко і безбарвно. Лякали, що з Нового року пенсіонерів будуть витурювати, алемене поки залишили, і я продовжую їздити на працю. Що стосуϵться повсякденного життя, то я його весь час порівнюю з найтяжчими роками і знаходжу, що ми живемо чудово. Головне, що ϵ хліб і сіль.

До політики я втратив майже всяку цікавість. Всі брешуть, і кінця цьому не видно. Що насчекаϵ далі, не маю ніякого уявления. Схоже, що нас знову погонять до комунізму, а спереду будуть комуніcmu, на цей раз з попами. Ззаду будуть теж вони, але з гвинтівками. В дорозі до комунізму, напевно, їсти буде нічого. Наїмось, коли дійдемо…

Національного відродження ми навряд чи дождемось. Дозволили на зупинках в метро у вас об'являти їх назви українською мовою – і це вже дуже багато. Думаю, що на цьому окозамилюванні все і скінчиться. Залишки української особистості будуть розтоптані. Ще деякий час буде розігруватися комедія з суверенитетом, a modi заглухне i це. А може, ще буде якась несподіванка, і життя потече в інший бік? Подивимось.

Гадаю, що від наших поглядів і прагнень нічого не залежить. Всі подiї проходять, не торкнувшись рядового громадянина. Кажуть, що скоро буде референдум. Мабуть, це буде якесь наступне шарлатанство. Сьогодні слухав виступ Олени Боннер. Вона говорила коротко, але розумно. Каже, що всім вчинкам наших керівників передуϵ брехня і радить бойкотувати референдум. Як думает mu?

12 февраля был рабочий день, поэтому решили отметить день рождения в следующий выходной. В воскресенье утром Петр Степанович зашел в комнату старшего сына.

– Лида сказала, что вы хотите сегодня праздновать мой день рождения. Давай отменим это дело. Не такое важное событие. И где взять столько продуктов? Это ж надо в очередях стоять!

– Да ты уже говорил, папа. А потом согласился. Все уже куплено.

– Не помню, чтобы я соглашался. У нас разговора об этом не было.

Старший сын Петра Степановича давно уже старался поменьше общаться с отцом – всякий раз на него накатывала волна раздражения. А чего, собственно, раздражаться? Еще неизвестно, каким ты сам будешь, приведись тебе дожить до девяноста пяти лет, может, совсем выживешь из ума. Даже точно выживешь!

Рассуждал он, как видим, правильно, а толку от этого не было никакого, характер, мы же знаем, у него был очень вспыльчивый. На вопросы отца он обычно отвечал саркастически, но кратко, чтобы не разогреться до вспыхивания. Отец на долгих разговорах не настаивал, а обижался он на сарказмы старшего сына или нет, тому было неизвестно, а нам – тем более.

В этот раз обошлось без сарказма, день рождения все-таки, но не без обычной краткости. Старшему сыну Петра Степановича позарез нужно было к понедельнику написать отзыв на диссертацию, и сделать это надо было до обеда, пока не сядут за стол. Не подводить же диссертанта из-за своих домашних дел! Он еще смотрел на отца, а вполглаза уже в диссертацию.

Петр Степанович потоптался посреди комнаты.

– Ну как знаете, вам виднее. Я вот хотел тебе рассказать, мне сегодня интересный сон приснился. Тебе как человеку, связанному с космическими полетами, должно быть интересно.

Этого только не хватало!

– Может, ты потом расскажешь, папа?

– Потом я забуду.

Пришлось слушать, нельзя было обидеть отца в этот день.

На праздничный обед в честь Петра Степановича, пришли внуки. Олег, муж внучки Лены, с которым у Петра Степановича еще со времен его больничной эпопеи, сложились почти приятельские отношения, спросил:

– Петр Степанович, вы прожили почти целое столетие. Какой кусок вашей жизни кажется вам самым лучшим?

Петр Степанович задумался. При всей его забывчивости, касавшейся недавних событий, давние он помнил хорошо, нередко до деталей, до отдельных звуков и запахов. Но только отдельные события – перебрать в памяти все пережитое у него не получалось, он быстро уставал, мысль отвлекалась на что-то другое. Сейчас вдруг в памяти всплыла та давно забытая, казалось, зимняя лунная ночь, когда он ехал на санях с вечеринки райсельхозсоюза и ощущал себя частью мироздания, и она вспомнилась в мельчайших подробностях, и звездным небом, и запахом овчины от полушубка, от бараньей полости, и лаем выбежавших его встречать собак, и какими-то необыкновенными ожиданиями, и чувством, что ты хозяин в этой жизни…

– Трудно выбрать, – сказал Петр Степанович. – Может, при НЭПе? Или то просто молодость была? Ведь самый лучший кусок жизни – это молодость. А вообще были разные куски… Я на свою жизнь не обижаюсь. Жаль только, что поумнел поздно. Но я все свои мысли успел записать, почитаете, когда умру…

 

XXXVI

Летом, в августе, оставив отца на попечение Лены, старший сын Петра Степановича с Лидой и сыном Никитой, как обычно, поехали на Волгу – рыбачить. Он никогда не расставался со своей «Спидолой», был в курсе всех новостей, сразу узнал и о московских событиях, а уже по дороге домой – об их благоприятном исходе.

В Харькове ничего не изменилось, отец был в добром здравии – насколько это было возможно в его возрасте и при его общем состоянии здоровья. Дома ждало письмо от среднего брата.

Здоров, брат!

Кілька днів тому одержав від тебе просторого листа, не відповідав, знаючи, що ви у відпустці. Але коли цей лист дійде до вас, ей, напевно, еже повернетеся.

Як почуваϵ себе батько? У вересні хочу, нарешті, приїхати побачитися.

Про життя і ціни не буду писати, бо всім відомо, що в цій справі діється.

Наталка з обома хлопцями півтора місяця назад поїхала в Махачкалу до батьків Володимира, а зараз живе з ними в аулі десь в горах. В своϵму листі вона написала про бідність гірської землі, про велич і багатство наших просторів, які вона оцінила тільки тепер. Про прикрість, що володаріцих просторів зовсім не шанують їх, тому що ці володарі не знають і в упор не бачатъ, звідки береться хліб і всяка благодать. Наталка ще описала, як гірські жінки від джерела носять воду в мідних глеках ϵмкістю 20–25 літрів по крутих стежках і на значну висоту.

Надіϵмося, що в вересні Наталка з хлопцями повернеться назад. Я вже починаю сумувати за ними. Моϵ життя проходить на роботі, де я спілкуюсь з невеличкою кількістю людей. Повернувшись додому після 17-ї години пораюсь біля кіз, кой-що роблю по господарству, але намагаюся знайти і час, щоб побути з онуками. Ціхлопці мені подобаються. Обоϵ дуже активні, темпераментні, дуже цікавляться всім навколо. Коли вони в іншій кімнаті, весь час чути вигуки захоплення, потім свари, плач, потім знову діло, гурчать губами машини, трактори, потім щось малюють і т. ін.

Нещодавно одержав листа від Велорія. Ось що він пише:

«Получил справку из Военной прокуратуры, за что арестовали и кончили Василия Степановича. Сразу по трем статьям: террористическая, диверсионная, контрреволюционная деятельность. По каждой из них – расстрел! Не пойму, зачем три раза? За это все мне дали бесплатный проезд в метро, трамвае и автобусе. Во Львове же улицу его имени новые демократы снова переназвали по-старому, бюст из сквера убрали и предложили мне забрать его и установить на могиле отца. Они, видно, не знают, что у него нет могилы, и где он похоронен – неизвестно. Что теперь делать, не знаю».

Зараз ми дуже заклопотані утриманням свого господарства. Ще треба викопати картоплю, якої, мабуть, буде дуже мало, і вибити соняшник. Мороки так багато, що я не дивлюсь телевизор, не читаю газет. Бриючись вранці, слухаю Бі-Бі-Сі або Свободу і узнаю звідти, що діϵться на білому світі. Так сьогодні вранці і узнав, що Горбачева скинули з посади президента. Може ми будемо свідками ще одного завитка безглуздя.

Старший брат сразу же ответил.

Отец, вроде бы, в порядке, но в полной растерянности от политических событий, смысла которых он совершенно не понимает, – к перестройке и к Горбачеву всегда относился подозрительно и вообще, на старости лет, стал большим приверженцем порядка. Он и нас ведь считает непозволительными вольнодумцами. Сейчас не может понять, как можно управлять страной без КПСС (он что-то слышал по радио о ее роспуске).

На Волге мы хорошо отдохнули, рыбалка была замечательная, но, боюсь, это последний раз, что Никита с нами поехал. У него уже своя жизнь, и он с нами немного томился. Василий с Ириной давно отделились, ездят куда-то со своими друзьями, в этом году были в Карелии. А вдвоем Лида ездить не согласится – мало ли что может приключиться.

Но пока о будущем годе думать рано, неизвестно еще что будет вообще со всеми нами. Ситуация какая-то очень мутная, хотя и надежды есть.

Твое письмо получили, вернувшись с Волги, где узнали и про путч, и про его провал (уже на обратном пути). В поезде люди обсуждали эти события, и хотя большинство, вроде бы, радо, что путч провалился, видно, что у людей – каша в голове, почти как у нашего отца. Мои коллеги институтские не лучше. Ты помнишь Приходько, моего соседа по садовому участку, мы там с ним когда-то выпивали. Он дошел до Берлина и рассказывал нам, под пьяную руку, как насиловали немок. Я спросил: и ты тоже насиловал? Он сказал, что не насиловал, а ты ему: совесть не позволяла? Помнишь, что он ответил? Нет, говорит, я боялся, что у меня не получится. Он у нас сейчас тоже отделом заведует, как и я. Так он считает, что Горбачев непозволительно распустил народ, а путчисты хотели снова закрутить гайки, и это правильно. Он, между прочим, сын раскулаченного, и до Горбачева это скрывал, а сейчас чуть что – не прочь об этом напомнить.

Первые дни после отпуска всегда бывали не очень напряженными, и старший сын Петра Степановича торопился закончить давно начатую статью, по опыту знал, что потом засосет повседневная текучка, работать будет некогда. Если что и удавалось сделать, то дома и урывками. Сейчас же он сидел спокойно в своем служебном кабинете, и ни одна собака его не побеспокоила, и все получалось. Сентябрьский легкий ветерок шевелил листву за приоткрытым окном, солнечные блики лежали на стене кабинета, мозги варили вполне удовлетворительно. Всегда бы так!

Два дня прошли спокойно, а на третий, перед обедом – звонок из дому:

– Приезжай скорее, папе нехорошо!

Статью пришлось отложить. О дальнейшем знаем из письма старшего сына Петра Степановича братьям.

Здравствуйте, дорогие братцы!

Похоже, что папа доживает последние дни. Этого поворота событий мы ожидали, как вам известно, довольно давно, ведь ещё семь лет назад у папы был обнаружен рак предстательной железы. После операции врачи сказали, что он может прожить ещё несколько лет. Известны случаи, что при таком же заболевании люди живут до пятнадцати лет. Однако, в данном случае, наверное, следует принимать во внимание и возраст.

Крутой поворот в папином состоянии проявился внезапно в прошлую среду, во время обеда папа упал вдруг на пол, и его очень трудно было поднять. На следующую ночь эта же история повторилась несколько раз. Хотя мы очень просили папу лежать, но он продолжал вставать с кровати. Уговоры на него не действуют, о своих падениях, несмотря на ушибы, он не помнит. Это всё было бы полбеды, если бы эти новые симптомы не сопровождались самопроизвольным выделением кала и мочи, мы не успеваем менять ему бельё. Каждый раз папа считает, что это с ним происходит впервые: память ему изменяет даже в событиях пятиминутной давности.

Сначала мы полагали, что у папы случился микроинсульт, затронувший центры, которые регулируют функции кишечника и равновесия. Однако, врач, осмотревший его, нашёл, что опухоль предстательной железы разрослась настолько, что поразила сфинктер и мочевыводящие пути. Не исключаются метастазы. Помочь в этом случае ничем нельзя – процесс этот необратим. Остаётся только ждать конца. Опухоль настолько велика, что, по мнению врача, она должна давать сильные боли. Однако папа на боли не жалуется. Это врач объясняет тем, что у папы глубокий склероз головного мозга, в результате чего у него атрофированы болевые центры. Пока папе прописали сильное снотворное, чтобы он не вставал, мы очень боимся, что очередное падение может окончиться каким-нибудь переломом.

Папа постоянно просит есть, ему кажется, что он давно не ел, даже в этом ему изменяет память. Он не помнит, что несколько минут тому назад я его из ложечки покормил.

Вот такие у нас дела…

Средний брат через день приехал в Харьков, боялся, что не успеет попрощаться с отцом. А от младшего брата пришло письмо.

Отцу тяжело жилось, и умирает он, как ты описываешь, тяжело. За что? Не может же Господь наказывать его за тот сорванный крестик! А за что еще? За неверие?

Как всегда, чувствую себя виноватым перед вами: вижу, что уход за отцом превратился в кошмар для вас, а помочь ничем не могу.

Вообще, я свинья, что так давно не писал, а теперь только откликаюсь на столь грустные новости. А все политика, пропади она пропадом!

19 августа я крутился в Москве как газетчик. Хотя активных защитников Белого дома по отношению к числу жителей было очень мало, но решимость их впечатляла. Первыми, как мне показалось, стали организовывать сопротивление люди от 40 и старше. Молодежь сначала глазела, а потом стала практически основной силой. Сознаюсь, тогда я был тронут храбростью людей. А теперь думаю: может мне все померещилось по моей наивности или дурости, что в наше время почти одно и то же? Татьяна смеется над моим идеализмом и считает, что до добра он не доведет. Похоже, она права.

Сейчас говорят, что ГКЧП все равно победил. Опять какие-то игры, интриги. И чертовски обидно, что новоявленные вожди так бездарно использовали революционный энтузиазм и надежды.

Неужели агония отца совпадает с агонией страны, и он унесет ее с собой в могилу?

Вот тебе и Петр Степанович! Кто бы мог подумать?!

Хотя, чего, собственно, удивляться? Разве мы не видим: не осталось уже почти что настоящих Петров Степановичей, он, можно сказать, последний из могикан. А эти новые, молодые – им на все наплевать. Били их, наверно, мало, сажали мало! Теперь опереться не на кого, вторую подпись поставить некому – откуда же порядок в государстве возьмется?

Но это мы так, от себя добавляем, может быть, и зря. Не нашего ума это дело!

 

XXXVII

Средний и младший братья уехали на следующий день после похорон: младший торопился на какие-то соревнования, а средний плохо себя чувствовал и боялся совсем разболеться, не доехав до дому. Комнату Петра Степановича Лида помыла и проветрила, но старший сын Петра Степановича зашел в нее только в следующий выходной.

После отца не осталось почти никаких вещей, все его пожитки уместились в одном чемодане – изрядно поношенная одежда, которая уже никому не могла сгодиться. И был еще допотопный дерматиновый портфель.

В портфеле, в отдельном пакете из плотной бумаги, лежали документы Петра Степановича – паспорт, трудовая книжка, пенсионное удостоверение и сберегательная книжка. Была еще пачка с фотографиями и всякого рода справками и удостоверениями давних лет, лежали там и две сберкнижки 28-го года. Остальное же пространство вместительного портфеля занимали конторская книга с надписью «Гипотетические заметки дилетанта» и еще какие-то частично разложенные по папкам газетные вырезки и старые рукописи, написанные фиолетовыми чернилами – либо тоже в конторских книгах, либо просто на разграфленных больших листах, – старший сын пока не стал их смотреть, решив, что сделает это в другой раз. Он снова аккуратно уложил все в портфель, вынув из него только сберкнижку Петра Степановича, на которой была довольно большая сумма денег, остававшихся от продажи дома, и одну фотографию, где Петр Степанович стоял с мамой Катей под пальмой, а красивая надпись с завиточками сообщала, что это был Крым, 1927 год. Никто из детей даже и не знал, что папа с мамой когда-то были в Крыму. То есть, может быть, когда-то знали, а потом забыли.

Старший сын долго смотрел на эту фотографию, а потом поставил ее перед собой, оперев на ствол настольной лампы, пододвинул к себе машинку «Эрика» и принялся писать письмо братьям. Отец, получив эту машинку в подарок на свое 85-летие, никогда ею не пользовался и даже, кажется, не открывал. Вскоре после переезда в Харьков он принес ее старшему сыну и сказал, что он всю жизнь мечтал о машинке, но привык писать пером, и теперь ему уже поздно переучиваться. «А тебе, при твоем положении, пишущая машинка необходима», – сказал Петр Степанович.

Старший сын тоже прежде никогда не имел дела с машинкой, тем более что на ней нельзя было писать формулы, а он никак не мог обходиться без них в своей работе. Но коль скоро машинка оказалась у него на столе, он постепенно вошел во вкус и стал пользоваться ею все чаще, а формулы вписывал от руки. Воспользовался он ею и сейчас.

Здравствуйте, дорогие братцы!

Пишу на машинке под копирку, так как не хочется писать письмо дважды.

До крематория еще не добрался. Для получения урны на руки якобы следует иметь разрешение от начальства кладбища, где предполагается урну захоронить. Видимо, надо кому-то из нас съездить в Задонецк на кладбище, где похоронена Любовь Петровна, и узнать, можно ли там же похоронить прах отца.

Не возьму в толк, что делать с отцовской сберкнижкой. Отец так и не узнал, что его вклад недоступен. Сейчас эта книжка – пустая бумажка, и чует моя душа, что так оно и останется. Но все же сумма на ней приличная, а чем черт не шутит! По завещанию мы должны разделить отцовский вклад на три части (Аида от своей отказалась), даже и понимая, что делим пустоту.

Я побывал у нотариуса, но ничего вразумительного не узнал, понял только, что в этом деле не обойдешься без хлопот. Создастся впечатление, что нотариальные конторы специально организованы так, чтобы у клиентов отпала охота с ними иметь дело.

Как мне разъяснили, вступить в наследство мы сможем только по истечении срока в полгода после смерти папы. Для этого следует, прежде всего, написать заявления о том, что мы претендуем на наследство, или отказываемся от него (!). Заявления должны быть написаны каждым из нас в отдельности. Вы имеете право по доверенности позволить мне вести от вашего имени все дела по вопросу о наследстве.

Когда будете оформлять все бумажки у ваших нотариусов, пожалуйста, получите у них подробные консультации по вопросу о наследовании и сообщите мне об этом. Люди говорят, что нотариусы сознательно чего-то не договаривают, с тем чтобы к истечению полугода в наших делах не хватало какой либо закорючки, а отсутствие такой закорючки может привести к потере наших прав. В юридической конторе юрист не захотела мне дать разъяснения по этому поводу. Надеюсь, что когда мы сопоставим данные от разных нотариусов, у нас будет больше ясности.

Повторяю, все наши хлопоты могут оказаться пустыми, но то, что зависит от нас, я бы все-таки сделал.

 

XXXVIII

Получив письмо старшего брата, средний брат съездил в Задонецк, разузнал, что нужно, про захоронение праха Петра Степановича и сообщил обо всем в Харьков.

Був у Задонецьку на кладовищі. Могилу Любові Петрівни я знайшов. Добре збереглась емальована табличка, прив'язана алюмініϵвим дротом до дерев'яної тумби. Навіть стоїть на могилі голубенький глечик, в якому колись ставились квіти.

Я радився з завідуючою кладовищем, що треба, щоб поховати там урну батька. Вона порадила просто закопати урну на могилі і поставити загальний пам'ятничок. Мабуть, я так і зроблю. На моϵ прохання вона написала бумагу зі штампом, що вона не заперечуϵ проти поховання праху нашого батька в одній могилі з його дружиною, цю бумагу я тобі і посилаю.

На кладовищі зібралось дуже багато нових поселенців. Є і знайомі. Лежить майже вся родина Бутенків в одному місці. Не вистачаϵ там тільки Івана та алкогольного Костика, який десь ще існуϵ. Лежать Яницькі, батько і мати, Доренко, колишній поклонник Любові Петрівни, і т.ін.

Приїхав я додому стомлений і засмучений спогадами.

У нас зараз така новина: держава продала нам квартиру, в якій ми живемо. Заплатили за неї 3830 крб. 30 коп. Для цього нам довелося позичити у Лізи 1650 крб. Таким чином ми її боржники. Якщо приймати до уваги, що гроші з кожним днем втрачають свою вартість, ми, мабуть, зробили вірно.

В ощадкасі, коли я переводив гроші на нашу установу, касирка сказала, що труни зараз дуже дорогі і що вона мені радить не вмирати доки вони не подешевіють. Прийдеться чекати. Але ж і живому без грошей ніяк не обійтися. Ставши домовласником, я глянув на свій дім еже іншими очима і побачив, що дах в нього нікудишній і що ϵ ще багато роботи, яку слід зробити до зими. Отож потрібні гроші, та й матеріалів (шиферу там, дахового заліза) не дістанеш. Гроші з батьківської спадщини були б нам дуже до речі, але я згоден з тобою: ми їх, напевно, ніколи не побачимо.

Зараз вже всім ясно, здаϵться, що наближаються нові часи. Але якими вони будуть?

Одного разу наш молодший брат показав мені віршик. Він, якщо пам'ятаеш, і сам колись писав вірші, але цей віршик – не його. Віршик мені сподобався, я переписав його для себе, а зараз знайшов той листочок. Батькові moдi той вірш здався крамольним, а брат сказав йому: йдеться не про те, що ти думаϵш, Батько. А зараз я читаю і думаю: ні, саме про те:

Незабаром можемо мати нового царя. Гадаю, що він і його компанія, як звичайно, будуть мастаки бити морди, а що стосуϵться розумного ладу в країні, то його не дочекаϵмося.

 

XXXIX

Старший сын Петра Степановича все собирался разобраться повнимательнее в содержимом отцовского портфеля, а добрался до него только в конце года. 25 декабря, с утра, принял зачет у студентов, потом провел заседание у себя в отделе, а к 7 часам вернулся домой, чтобы увидеть прощальное выступление Горбачева. Как бы посмотрел на все это Петр Степанович? Наверно, не одобрил бы…

Он выключил телевизор, расчистил место у себя на столе и принялся за разборку отцовских бумаг.

Давней повести Петра Степановича «с эсеровским уклоном», согласно семейному преданию, якобы одобренной Короленко, в портфеле не оказалось. Не было и писем среднего брата из заключения, он хорошо помнил эту перевязанную веревочкой пачку, но, видимо, отец уничтожил все письма, не послушался его.

Полистал амбарную книгу с «Гипотетическими заметками дилетанта». В свое время, когда Петр Степанович еще жил в Задонецке, а он приезжал навестить его, отец пару раз показывал ему отдельные записи, он просматривал из вежливости. Но подряд никогда не читал, многое видел впервые. Вот, например, забавное рассуждение.

Нам, людям бывает обидно, что человек живет каких-нибудь 50-70-90 лет. Но если глубоко вдуматься, то человек живет немало, лошадь, например, живет от человека значительно меньше. В старой Австро-Венгрии поставили племенной кобыле памятник за то, что она прожила 52 года и привела за свою жизнь 36 лошат.

Мы привыкли считать крепким все, что сделано из металла: замок, трактор, паровоз, молот, наковальня. А посмотрите, – разве все эти «крепкие» изделия попадают в металлолом через 50-70-90 лет? Они выходят из строя намного раньше, и, конечно же, человека надо относить к категории «крепких» формаций, и довольно долговечных.

– Надо бы почитать потом повнимательнее, – подумал старший сын Петра Степановича и отложил амбарную книгу в сторону.

Было уже поздно, пришлось прерваться. Выгруженные из портфеля бумаги так и остались на столе, а в выходной, 30 декабря, он засел за их просмотр с самого утра.

Первые научные публикации старшего сына, книжечки и спортивные репортажи младшего отец сохранил, но их он держал в отдельной коробке на шкафу. В портфеле была только папка с его собственными статьями в районной газете, в рубрике «Советы агронома»:

Порада агронома.

Посіємо буряки в кращі агротехнічні строки

Щоб домогтись бажаних успіхів у вирощенні високого врожаю цукрових буряків треба, перш за все, не прогаяти з строками сівби, щоб насіння лягло в пухкий, вологий грунт…

Старший сын Петра Степановича не стал читать дальше, аккуратно вложил все газеты – их было немного – назад в папку и написал на ней: «Статьи папы в Соц. Задонеччині».

Потом его внимание привлекла никогда не попадавшаяся прежде на глаза неоконченная рукопись, никак не озаглавленная, а начинавшаяся прямо с «Главы первой, так сказать, вступительной, чтобы с чего-нибудь начать повествование». Фиолетовые чернила почти не выцвели – вот было качество! – и он начал читать: «Это была не учеба, а черт знает что! На самом деле: вода в лаборатории замерзала, трубы лопались, реактивов не было, профессорские жены торговали пирожками, холод, голод, очереди, анкеты…».

Старший сын Петра Степановича хотел прочесть одну страничку, а стал читать все подряд. Он помнил с довоенных лет, что по выходным отец всегда что-то писал, и мама Катя просила детей не шуметь и не мешать папе. Что же он писал тогда? Почерк был отцовский, и интонация знакомая иногда проскальзывала, но в остальном… Неужели это писал отец?

Читалось с интересом, но рукопись внезапно оборвалась. Стал рыться дальше, тот же почерк на таких же листах, но уже что-то другое, тоже неоконченное, оборванное на полуслове. Он насчитал семь разных начал, ни одно не доведено до конца. Почерк у отца был разборчивый, но все же чтение рукописного текста шло медленно, чтобы разобрать концы строк приходилось каждый раз разглаживать обтрепанные края страниц. Дневной свет за окном сменился вечерней чернотой, а еще оставалось много не просмотренного.

Старший сын Петра Степановича отодвинул стопку рукописей и развязал тесемки незнакомой на вид папки, очень ветхой. В ней лежало тонкая книжечка и две газеты, старые номера «Известий», полуистлевшие, во многих местах порванные на сгибах.

Книжечка под названием «Син соколиного племені», напротив, была новой – не так давно изданные воспоминания о брате Петра Степановича Василии. Старший сын Петра Степановича знал, конечно, эту книжку, она и у него где-то была, так что он ее только полистал.

В 1964 году в Львовский горком партии поступило письмо из Евпатории. Неизвестный автор сообщала, что в 1931–1933 годах во Львове на руководящем комсомольском посту под псевдонимом «Роман» работал ее муж – Василий К….

Сын бывшего батрака панских экономии, ученик сельской школы Василий К. откровенно говорил, что только Советская власть может дать им, бедняцким детям, право стать образованными, а их родителям создать условия для работы на своей, а не господской земле…

Старший сын Петра Степановича знал, что его дед был крестьянином и, кажется, не самым бедным. Не все же крестьяне могли учить при старом режиме своих детей в реальных училищах. И мы тоже так думаем, нам даже помнится, что Петр Степанович в молодости немножко путал, когда ему надо было представить доказательства своего незаможного происхождения, и так путал, что мы и до сих пор не знаем, например, насчет числа десятин. А теперь вот, наконец, мы держим в руках ценный документ и из него узнаём, что ему и путаться не надо было: никаких десятин не существовало, был его папаша просто батраком. Нам бы такое социальное происхождение!

На всю жизнь запомнился мне этот юноша с пышным смолисто-черным чубом, широко открытыми глазами. Он запомнился во всем решительным, преданным родной партии, революции…

Большое внимание Василий уделял антирелигиозной работе, ликвидации неграмотности и военной подготовке молодежи. Он советовал поступать нам на рабфак, в техникумы и вузы, чтобы стать опытными советскими специалистами…

В августе 1931 года под видом туристского похода в Карпаты прибыли молодые западноукраинские подпольщики. Из сел Татарова и Микуличина они отправились на гору Пon-Иван. Примерно в четырнадцать часов началась конференция. С четкой, зажигательной речью выступил «Остап». Мы, комсомольцы, активисты, тогда не знали ни его настоящей фамилии, ни того, что он из Советской Украины. Только недавно я узнал, что «Остап» был первым секретарем ЦК Коммунистического союза молодежи Западной Украины…

Почти два года я работала в подполье с «Романом», его настоящее имя я услышала лишь много лет спустя. Работать «Роману» приходилось в глубоком подполье. Я подыскала ему надежную квартиру, покупала для него необходимые вещи. В мои обязанности входило: ежедневно доставлять ему свежую прессу, переводить некоторые заметки, устраивать встречи с нужными ему людьми…

Старший сын Петра Степановича вспомнил, как он лазил в подпол в поисках таинственного дяди Васи, со вздохом закрыл книжечку с его фотографией на обложке и стал рассматривать газеты.

Одна была за май 1922 года. Старшему сыну Петра Степановича никогда еще не приходилось держать в руках столь ветхую газету, он стал внимательно изучать ее, осторожно разворачивая полуистлевшие листы и пытаясь понять, зачем сохранялись они столь долгое время в отцовских бумагах. Сначала его внимание привлек материал о процессе правых эсеров в Харькове. Речь шла о бывшем правом эсере Пашутинском, который до революции был террористом, оказался в ссылке, затем примкнул к левым эсерам, а потом вообще устроился на советской должности и даже втерся в коммунистическую партию. «Пашутинский пытался уверить суд, что совершенно искренне проделал всю эту «смену вех». Но на вопрос обвинения, почему же он, придя к коммунизму, не разоблачил полностью своих бывших сотоварищей, он ответил: «Я был слишком связан всем своим прошлым с этой партией». Суд приговорил Пашутинского к расстрелу и, в числе других преступлений его как ответственного представителя партии эсеров, установил, «что подсудимый не раскаялся чистосердечно и слишком осторожно держался на суде, боясь, что чистосердечным раскаянием он раскроет преступную деятельность и свою, и партии, к которой он принадлежал».

Старший сын внимательно прочел всю статью про эсеров, которая называлась «Дальше в лес больше дров», но так и не понял, зачем отец хранил эту газету, что, между прочим, в иные времена могло быть и опасно. Но, уже закрывая газету, он обратил внимание на маленькую заметку под названием «Снимают колокола»:

Харьков. Крестьяне села Петровское Змиевского уезда добровольно сняли церковные колокола весом 40 пудов и доставили их в Херсон. Развиваемая кулаками и черносотенцами агитация против помощи голодающим успеха не имеет. Крестьяне не поддаются на провокации и сознательно выполняют свой долг.

Церковные колокола, церковные колокола… В голове у старшего сына Петра Степановича шевельнулось слабое воспоминание, покойная бабушка, вроде бы, рассказывала как-то о деде, о том, что он пытался воспрепятствовать снятию церковных колоколов и поплатился за это… Но, будучи обломком безумно далекого прошлого, бабушка в семье не пользовалась авторитетом, могла что-то и присочинить, ее рассказ не входил в устойчивый корпус семейных преданий, таких, скажем, как пребывание Петра Степановича в деникинской каторжной тюрьме…

Старший сын перешел ко второй газете, датированной декабрем 1930 года. «Возку сахарной свеклы с полей колхоза для сахарного завода или приемочного пункта, а также подвоз свекловичных семян и доставку минеральных удобрений производит колхоз своей тяговой силой в сроки, устанавливаемые машинно-тракторной станцией». Присутствие с детства бывших на слуху свеклосахарных словесных сочетаний без труда объясняло причины сохранения этого номера газеты с полезными производственными инструкциями среди отцовских бумаг. Но все же, на всякий случай, старший сын Петра Степановича стал просматривать и другие страницы и к своему удивлению заметил, что на ней то и дело мелькала его собственная фамилия.

Однофамильцу старшего сына Петра Степановича, а, значит, и самого Петра Степановича, задавали вопросы, а он на них отвечал. Он говорил:

К. Я был, как большинство технической молодежи, почти совершенно аполитичен. Меня мало интересовали политические вопросы; партийных взглядов, более или менее строго выраженных, у меня не было.

Председатель. Это когда было, в какие годы?

К. Я учился с 1907 по 1912 год в МВТУ.

В этот момент старший сын Петра Степановича все понял. Это был не однофамилец, это был его дядя Алексей Степанович, осужденный по делу «Промпартии». Оба номера газеты, касавшиеся ее мужа и сына, хранила его почти безграмотная бабушка, не умея прочесть, но зная, что в них написано. А уже после ее смерти папку с газетами забрал Петр Степанович, но никому их не показал.

Старший сын Петра Степановича стал читать дальше, там были стенограммы допросов не только его дяди, но и других обвиняемых. Его заинтересовал допрос Рамзина, который перемежался с допросом Алексея Степановича. Он кое-что слышал о Рамзине, не особенно лестное, от покойного профессора Потемкина, химика, хорошо помнившего процесс и лично знавшего некоторых обвиняемых. По его словам, Рамзин, кажется, свидетельствовал о том, что он получал вредительские установки из-за рубежа, от Рябушинского, которого даже прочили в министры будущего правительства. Ценность этого свидетельства была велика, хотя и ослаблялась тем, что Рябушинский умер еще в 1924 году и с тех пор уже был лишен возможности давать подобные установки, а тем более быть министром. Нужное место нашлось довольно быстро.

Крыленко. Когда вы выехали за границу в 1927 году?

Рамзин. В конце июня.

Крыленко. Тогда вы получили поручение?

Рамзин. Да.

Крыленко . От кого?

Рамзин. От Пальчинского. Пальчинский мне сказал, что я там должен встретиться с Рябушинскими договориться, главным образом, относительно основных политических установок.

Старший сын Петра Степановича убедился, что память его не подвела, и вернулся к перекрестному допросу Рамзина и Алексея Степановича.

Рамзин . С тех пор как была объявлена политика нэпа всерьез и надолго, мы и приняли этот курс, как курс, взятый всерьез и надолго…

Председатель. Вы пришли работать в Госплан субеждением, что советская власть на почве нэпа будет идти в направлении перерождения к капитализму или иначе, – вот в чем вопрос.

Рамзин . В тот момент, когда я начал работать в Госплане, взятый курс советской властью с новой экономической политикой меня лично вполне удовлетворял.

Председатель. Почему этот курс вас удовлетворял? Вы надеялись, что при помощи этого курса к чему придет советская власть?

Рамзин. Никаких надежд в то время я не имел. Я считал, что при той экономической политике, которая была взята советской властью, имеется полная возможность правильно организовать и вести народное хозяйство.

Председатель. А как у вас, подсудимый К., обстоит дело в этом отношении?

К. Я пришел в Госплан из Донецкого бассейна с убеждением, что с большевиками можно работать, а нэп, начавшийся в это время, казалось мне, еще более открывает путь к возможности приложения и наших сил и стремлений к нашему идеалу.

Председатель. К какому идеалу? Нэп был для вас стимулом, это была ваша платформа в это время?

К. Как сказать? Если считать это за платформу, то часть технической интеллигенции, в том числе и я, стремились к демократической республике с ее количеством свобод – в этом отношении, конечно, пролетарская диктатура с этим не совпадала. Но поскольку совершался переход, то, по моему мнению, этот переход приближал советское государство к моему идеалу.

Председатель. У вас впереди была буржуазно-демократическая республика, а у Рамзина то же самое?

К. Его идеал была демократическая республика.

Председатель. Я о деталях не говорю. Но основные принципиальные установки у вас совпадали.

К . Мы отрицали крайне правые, но и крайне левые установки. Мы отрицали возможность возврата к меньшевистско-эсеровским установкам.

Антонов-Саратовский. Вы сказали, что вот эта демократическая республика являлась вашим идеалом?

К. Да.

Антонов-Саратовский. В отличие от советской власти?

К. Да.

Антонов-Саратовский . Я думаю, этого совершенно достаточно в основном.

Было уже поздно, Лида зашла в комнату и недовольно сказала:

– Ты бы заканчивал. Уже второй час. Все-таки завтра надо выспаться, нам ведь Новый год еще встречать!

Но старший сын Петра Степановича уже и сам решил прерваться. Он стал укладывать разбросанные по столу бумаги в портфель, одна выскользнула и спланировала под тумбу письменного стола. Пришлось отодвинуть стул, встать на колени и, кряхтя, скрести под тумбой длинной линейкой, пока не удалось вытолкнуть оттуда беглую бумажку. В этом положении его и застала Лида.

Наконец, бумажка показалась из-под тумбы. Старший сын Петра Степановича, не вставая с колен, смахнул с нее пыль и стал рассматривать. Это был пустой конверт от его же письма, отправленного еще когда отец жил в За Донецке, а они получили новую квартиру. Петр Степанович, видимо, и сохранил его потому, что там был их новый адрес. На обороте порванного конверта было что-то написано рукой отца, и не что-то, а стихотворение слышанное от отца в детстве, а потом забытое. Петр Степанович записал его, скорее всего, не так давно, когда пальцы уже плохо слушались. Карандашные буквы были еле видны, но читались.

Старший сын Петра Степановича поднялся, держась за край стола, отряхнул брюки и сказал:

– Ладно. Дочитаю утром. Сейчас вот только посмотрю одну вещь.

Как-то, незадолго до смерти, Петр Степанович рассказал сыну свой сон. Помнится, из-за срочных дел было не до разговоров, но пришлось уступить и выслушать. Что-то он тогда записал в своем дневнике, сон отца его чем-то тронул, теперь ему захотелось взглянуть на тогдашнюю запись.

Уже стоя, он листал дневник, нашел нужное место и был разочарован: всего два слова. «Воскресенье, 17 февраля. Отметили юбилей отца. Утром он рассказывал свой сон. Вечером, за столом, хвалил НЭП. Отзыв на Винокурова так и не закончил, потом дописывал на работе. Диссертация средненькая».

Впрочем, отцовский сон он помнил и так.

… К Петру Степановичу пришел какой-то очень важный военный чин и приглашает его совершить прогулку на космической ракете. Петру Степановичу и хочется, и боязно, особенно его страшит очень большой шум во время взлета. Но военный его успокаивает:

– Что вы, Петр Степанович. Это было на первых ракетах, а сейчас они взлетают совершенно бесшумно.

Они едут на лошади, в санях, и Петр Степанович с удовольствием вдыхает такие родные запахи соломы и овчины. Но очень скоро их вытесняет запах бензина, потом сани останавливаются, военный – генерал (или полковник?) – надевает каракулевую папаху, предупреждает кучера, похожего на сторожа Макара, чтобы он не распрягал, – Петр Степанович скоро поедет назад, – и они поднимаются куда-то на лифте. Петр Степанович знает, на какую кнопку нужно нажать. Они выходят из лифта и идут к ракете. Теперь ракеты, представьте, не такие, как раньше, больше похожи на дирижабль, пассажиры размещаются в гондоле. Ракета бесшумно взлетает, несмотря на то, что гондола открыта, никакого ветра не ощущается, и совсем не холодно. А между тем, они уже очень высоко, и если посмотреть вниз, то можно увидеть Землю, которая медленно вращается с Запада на Восток. Вот промелькнул Харьков, Петру Степановичу даже показалось, что он увидел Задонецк, хотя это совсем маленький городок. Потом пошла Европа. Рим Петр Степанович узнал по Колизею и удивился, он считал, что Рим должен быть где-то южнее. А потом под гондолой возник какой-то огромный луг, покрытый свежей, необыкновенно зеленой, сочной травой. Возможно, это была Англия.

Посреди луга стоял мальчик лет двенадцати в вышитой украинской рубашке, махал им рукой и что-то кричал, а что – нельзя было расслышать.

И я не разглядел, – сказал Петр Степанович, – кто он: я или ты.