Глава VI
Арсенал
• Степной аэродром в Крыму • Гарнизонная гауптвахта г. Москвы • Назначение в «Новгород» к Филиппову • Работа в сборочной бригаде • Работа на «перевалке» • Разбор дела о пьяном дебоше • Рапорт об увольнении из армии • Что же мы украли у американцев? • Госпиталь в Рязани • Баллистические ракеты • Приезд Егорова • Приказ о демобилизации
Направление по месту службы я получил в Управлении 4 июня. В отделе кадров мне выдали предписание отбыть по адресу: Крым, Красногвардейский район, в/ч 93459. На словах было уточнено, что еду я из Джанкоя в район поселка Гвардейского, где в поселке Веселое располагается аэродром. Там мне надлежит представиться командиру части подполковнику Товмачу.
То, что меня направляют служить в Крым, а не на Север, обрадовало. Но когда я посмотрел на карту и увидел, что Гвардейское находится в самом центре степного Крыма, это меня несколько смутило. До ближайшего берега Черного моря было не меньше 50 километров. Но все же Крым — это не Новая Земля, утешил я себя, и поспешил в Харьков. До прибытия в часть оставалось несколько дней, которые я решил провести в родном городе. Четыре дня в Харькове быстро пролетели, и вот я уже со своим огромным чемоданом отправляюсь на место службы.
Бомбардировщик Ту-16 с крылатыми снарядами готов к полету.
13 июня в Джанкое сажусь на старенький автобус, около часа трясусь в жаре по проселочной дороге и выхожу около запорошенных степной пылью глинобитных домиков. Все это не могло не сказаться на моем настроении, которое еще более упало, когда я подошел к КПП аэродрома. В пыльном мареве на горизонте переливались в тепловых волнах силуэты самолетов.
Командира части не было, и дежурный предложил мне оставить вещи и сходить в столовую покушать. В столовой за небольшими столиками сидели офицеры, солдаты и несколько гражданских. Пахло кислыми щами и переваренными макаронами. Уже не помню, что я там ел, но столовская еда никаких положительных впечатлений не произвела.
Подполковник Товмач, невысокого роста офицер в выцветшей форме, встретил меня без интереса. Я доложил о прибытии из отдела кадров Управления и отдал ему свое предписание.
— Это хорошо, что Управление прислало вас, лейтенант, к нам в действующие войска. Скажу сразу — вы такой не один. В настоящее время у меня нет свободных инженерских должностей, так что первое время придется поработать техником. Наберетесь опыта, освоите работу, а там, смотришь, Управление и штаты подбросит. Сейчас идите устраивайтесь в общежитие, отдыхайте с дороги. А завтра произведем оформление и поставим вас на работу.
В общежитии дежурный долго решал с комендантшей, куда меня определить. Свободных коек не оказалось, и они предложили переночевать мне на кровати одного из офицеров, который в эту ночь дежурил.
Я оставил свои вещи в камере хранения, умылся и пошел побродить по городку. Не радовала ни наступающая вечерняя прохлада, ни лиловый закат, ни беспрерывное стрекотание степных кузнечиков. Передо мной во весь рост встала неприглядная перспектива службы в этом пыльном захолустье.
Я ходил по широким улицам поселка, прислушивался к дальнему гулу самолетов, смотрел в тусклые окна домов и лихорадочно перебирал варианты бегства. Если я завтра отдам на оформление свои документы и меня включат в списочный состав части — уйти отсюда уже будет невозможно. Только сегодня и завтра утром я — еще ничейный.
Сперва возникла мысль написать рапорт командиру о моем откомандировании в Управление, но я ее сразу же отбросил. Какой начальник добровольно согласится отпустить своего подчиненного в Москву?
Ночь на чужой койке я провел без сна. Было решено, что с рассветом попутным транспортом еду в Джанкой и оттуда — в Москву. Чтобы не встречаться с командиром и запутать следы, оставил в почтовом ящике письмо такого содержания:
Товарищ подполковник, ставлю вас в известность, что я полетел в Москву в Управление подавать рапорт о демобилизации меня из Советской Армии. Также выясню ошибку, в результате которой я к Вам попал.
инженер-лейтенант Вишневский,
С уважением,
14 июня 1956 г.
Такой решительный и неординарный поступок мог сделать только человек, который в армии еще новичок, не испытывает страха перед возможными последствиями и обладает авантюрным складом характера. Я, конечно, понимал последствия своих действий, но они казались мне меньшим злом, чем служба в армии. Так впервые в моих действиях и в моих документах появилось понятие «демобилизация». До этого я еще на что-то надеялся.
Между прочим, как-то уже после распада Советского Союза по телевидению показывали какие-то подземелья военного назначения, рассказывали, что в поселке Веселом, которого нет ни на одной карте, в таких подземельях хранился «стратегический запас ядерного оружия Черноморского Флота СССР». Там до сих пор вроде бы сохранился бункер Берии, одна дверь которого стоила миллионы рублей. Сейчас в этих подземельях хранится вино.
В поезде я ехал с беспокойством. Все ожидал, что вот-вот явится военный патруль и снимет меня по дороге. Но все обошлось. Может, потому, что искали меня в самолете.
Сразу же по приезде в Москву позвонил в отдел кадров Управления. Не успел как следует доложить о своем прибытии, как из трубки последовала отборнейшая ругань. После того, как Грачев излил всю свою злость и продемонстрировал прекрасную ненормативную лексику, он, как мне показалось, спокойнее сказал:
— Приходи в понедельник утром. Пропуск уже ждет тебя…
Я тоже почувствовал некоторое облегчение и выходные дни провел в компании моего друга Бориса Бабака в Тучково на Москве-реке.
Как только в понедельник я в окошко сказал свою фамилию, мне сразу же выдали пропуск в Управление. Захожу в уже знакомую комнату 412 и докладываю полковнику Грачеву:
— Товарищ полковник, я прибыл от Товмача. Служить я там не могу.
— Ты, лейтенант, соображаешь, что говоришь?! Садись и пиши объяснительную записку.
— Какую объяснительную записку? Что объяснять?
— О том, как ты сбежал из части. Пиши. Это тебе не завод, судить будем…
— Я не сбежал.
— Сбежал и оставил издевательское письмо. Мол, спасибо товарищ подполковник, что вы меня хорошо принимали, что мы приятно побеседовали. Но вы мне не нужны и служить у вас я не буду. Счастливо оставаться, товарищ подполковник.
— Я таких слов ему не писал и могу процитировать свою записку.
— Садись и пиши на имя полковника Боровкова.
Я присел за маленький столик и написал объяснительную записку, содержание которой у меня уже было готово.
Объяснительная записка.
Инженер-лейтенант Вишневский.
Я, Вишневский Валентин Иосифович, окончил радиотехнический факультет Харьковского политехнического института им. В. И. Ленина в 1955 году и получил назначение в Министерство Обороны СССР. Здесь мне присвоили офицерское звание и послали на переподготовку. После переподготовки я был направлен в в/ч 93459.
18 июня 1956 г.
13 июня я прибыл в часть. Из беседы с подполковником Товмачем выяснилось, что я буду работать не инженером, а техником.
Для того, чтобы выяснить ошибку, я 14 июня в 2.45 выехал в Москву в Управление. Так как подполковника Товмача не было в это время в части, то я сообщил ему о своем отъезде в письме из Джанкоя.
15 июня вечером я прибыл в Москву, а утром позвонил в Управление.
Сознавая то, что в данный момент я как инженер в Советской Армии не нужен, считаю, что смогу принести больше пользы, работая на заводе. Учитывая то, что служба в Советской Армии в мирное время является делом добровольным, прошу ходатайствовать о моей демобилизации из Советской Армии.
Впереди меня ждали новые испытания. 1956 г.
Полковник Грачев бегло прочитал записку и сказал:
— Черт знает, что понаписывал. Пусть будет, если написал. А теперь выйди и жди. С тобой будет говорить полковник Боровков.
Встреча с заместителем начальника Управления ничего хорошего не обещала. От ее исхода зависела во многом моя дальнейшая судьба.
Возле комнаты 503 я просидел около часа. Наконец секретарь полковника Зоя Петровна, участливо наблюдавшая за моим ожиданием, пригласила меня войти. В дверях шепнула:
«Что бы вам не говорили, какие бы обвинения не предъявляли — слушайте молча. Никаких возражений и пререканий. Для вашей же пользы…».
В большом кабинете за огромным письменным столом сидел невысокий человек в гражданском костюме.
— Ну расскажите, как вы дошли до того, чтобы дезертировать из части?..
Повторяю рассказанное в соседнем кабинете. Делаю упор на то, что считал до оформления у Товмача своим начальством отдел кадров, куда и поспешил явиться сразу же по приезде в Москву.
— Это еще неизвестно, где вы были эти последние дни. Из Крыма вы исчезли 14 июня а в Управлении появились только 18 июня. Сейчас я приглашу представителя органов дознания, и они проверят все ваши документы и проездные билеты.
В кабинете немедленно появились какой-то полковник юстиции и подполковник Чудин. Я отдал им свои документы и билеты, и они здесь же начали на просвет определять дату их выдачи.
— Я прочел вашу объяснительную записку, и она оставила самое негативное и тягостное впечатление. Вы совершили не нарушение, а преступление, и теперь в записке занимаетесь демагогией. Слишком легко вам достались офицерские погоны.
И тут я не последовал совету доброй секретарши и сказал:
— Мне они достались потому, что я закончил институт. Не будь я инженером, не был бы офицером.
Лучше бы я промолчал. Боровков быстро вышел из-за стола, прошелся в мою сторону и в гневе закричал:
— Государство платит вам за них деньги, а вы себе такое позволяете! Инженер, инженер… Никакой вы еще не инженер! И вполне может случится, что и офицером не будете. Товарищ полковник, заберите все документы, проведите дознание, как это делается в армии, и заготовьте за моей подписью приказ министру. Пусть министр решает, что с ним делать. Если тот решит, что можно ограничиться гауптвахтой, то мы пошлем его на «инженерную работу» к Солодовнику. А пока — идите и ждите решения.
Сопровождаемый сочувственным взглядом Зои Петровны, я прошел через комнату секретаря и вышел в коридор. Здесь мне предстояло сидеть почти до самого конца рабочего дня.
Наконец меня приглашает в отдел кадров полковник Грачев:
— Повезло тебе, лейтенант. Министр решил ограничиться пятнадцатью сутками гарнизонной гауптвахты города Москва.
Напряженность, тягостная не только для меня, но и для работников отдела кадров, как-то сразу спала. Пошли воспоминания присутствующих о гауптвахте, о днях, которые кое-кому из них пришлось на ней проводить. Я воспрял духом и совсем забыл о том, что вопрос о моей демобилизации даже не поднимался. Пока мне выписывали записку об аресте, я настолько осмелел, что заявил Грачеву:
— Вы понимаете, что в Москву я приехал не только для того, чтобы посидеть на гауптвахте. Пока я там буду исправляться, вы уж мне, пожалуйста, подберите хорошее назначение.
— Ну — нахал. Только-только избежал суда, и уже требования предъявляет. Иди и сиди. Можешь не сомневаться — место мы тебе такое подберем, что так просто оттуда не выскочишь!
* * *
На следующий день я уже ехал в так называемые Алешинские казармы, где располагалась гарнизонная гауптвахта. Из-за отсутствия свободных мест дежурный по гауптвахте предложил мне приехать завтра.
20 июня после непродолжительных приемных процедур я поднялся на второй этаж и зашел в длинный коридор офицерского отделения. Двери всех камер были открыты. Мне было предписано сидеть в камере № 24. В ней размещалось восемь человек. Середину комнаты занимал длинный стол с двумя рядами лавок, а вдоль стен — убранные подвесные койки.
О жизни на гауптвахте сложен целый цикл армейского фольклора: розыгрыши новичков, запрещенные игры, внезапные обыски, бесконечные анекдоты и поучительные истории. Все это за 15 дней я испытал и прочувствовал на себе. Так как эта тема разносторонняя и неисчерпаемая, то не буду пытаться раскрыть ее даже в малой степени. Отмечу только некоторые особенности, характерные для московской гарнизонной гауптвахты.
Начальником ее был майор Наумов, стройный и прекрасно обмундированный в полевую форму офицер. Он не ходил, а перемещался — быстро и четко, словно автомат. Его вечно недовольное и напряженное лицо никому ничего хорошего не обещало. И в первую очередь — подчиненным. На арестованных он просто не обращал внимания. Они для него не существовали. Весь свой административный пыл он направлял на своих помощников — старших лейтенантов с такой же, как у него, отличной выправкой. Почти все они были кавказцами.
Особенно запомнился один из них — старший лейтенант Цатуров по кличке «Джага». Он проводил строевые занятия с офицерами. Эти строевые занятия были самым неприятным событием, сопровождающим отсидку. В самое знойное время суток два часа в день младшие офицеры должны были отрабатывать строевой и парадный шаг, подход-отход от начальника и бесконечные повороты на месте и на ходу.
Безжалостный и неутомимый «Джага» с удовольствием муштровал вялых шоферов, тронутых полнотой строителей и обленившихся артиллеристов. Он ставил перед собой сверхзадачу: отработать требования строевого устава и улучшить офицерскую выправку.
— Разверни плечи, капитан! Смотри за горизонт! Голова должна быть, как автомат на пружинах — туда-сюда! — кричал он на помятого стройбатовца, который, наверное, последний раз занимался строевыми занятиями еще в училище.
Я два дня промаршировал на раскаленном плацу и твердо решил любыми путями избавиться от этого сомнительного удовольствия. Врача посещать не было с чем, и я сосредоточился на слегка отслоившейся подметке правого ботинка. Решительно отодрал ее до критического уровня и при первой же возможности предъявил командиру. Как, мол, я с такой обувью буду заниматься строевой подготовкой, меня сразу же после выхода с гауптвахты задержит первый же патруль.
Цатуров с сожалением посмотрел на ботинок, с презрением — мне в глаза и скомандовал:
— Назначаю тебя, лейтенант, старшим над уборщиками офицерского этажа. Иди и проследи, чтобы все было в полном порядке: пол блестел, окна сверкали, туалеты пахли фиалками.
Солдаты с нижнего этажа, которых использовали на разного рода работах, в это время делали уборку в камерах. Они и без моих указаний знали, что и как делать, и только удивились, узнав, что над ними возник еще один начальник. Мне оставалось только спокойно наблюдать в окно, как мои сокамерники отрабатывают повороты.
Отлынивание от строевой, как ни странно, не вызвало едких замечаний коллег по отсидке, а пожилой капитан, староста камеры, даже похвалил за находчивость.
Однообразные дни были расцвечены только парой обысков и посещением комиссии комендатуры. Во время обысков пытались найти запрещенные предметы: художественную литературу, карты и, главное, заготовки «медалей» за отсидку на гауптвахте. «Медаль» каждый готовил из пятака для себя персонально. Для этого на цементном полу стиралась «решка» монеты. Далее эта же сторона шлифовалась на деревянном подоконнике и полировалась околышем танкистской фуражки. Потом на сияющую сторону пятака умелец с солдатского этажа наносил надпись «Срок на г.г.г. Москвы отсидел» и дата пребывания в узилище. Необычное сочетание букв «г.г. г» означало «гарнизонная гауптвахта города».
Персонал гауптвахты особенно тщательно искал эти «медали». Их «зловредность» объясняли тем, что, видите ли, при изготовлении портятся и выходят из оборота советские монеты. Если у кого-либо находили «медаль» или ее заготовку, то могли и срок отсидки увеличить. Но эти сувениры прятали надежно. У меня до сих пор хранится такая «медаль», как память о пятнадцати днях — с 20 июня по 5 июля 1956 г., проведенных на гарнизонной гауптвахте города Москва.
* * *
В отделе кадров меня встретили уже как своего, с подначками и расспросами. Но длилось это ровно до тех пор, пока Чудин не сказал:
— Не знаю, образумила вас гауптвахта или нет, но выводы из всего этого вы обязаны сделать. Предписание и прочие документы вам уже заготовлены, в бухгалтерию дано распоряжение на выдачу необходимого денежного довольствия. Получайте все это и убывайте на место службы. Служить будете между Москвой и Ленинградом. Точнее сказать пока не могу. Приедете — узнаете точный почтовый адрес. Ехать надлежит до станции Бологое. Там пересядете на поезд до станции Валдай. Обратитесь к коменданту станции и скажете, что вы направляетесь к товарищу Филиппову. Он укажет ваш дальнейший маршрут и транспорт следования. Желаю удачи…
Как ни торопило меня начальство в Управлении, но на станции Валдай я был только 12 июля. Начальник станции, ознакомившись с документами, сказал где и когда будет автобус к товарищу Филиппову.
И вот я уже трясусь в маленькой «коробочке» по проселочной дороге. Рассеянно слушаю соседа по сидению, человека в гражданском костюме с академическим значком.
— У нас там хорошо: природа отличная, магазины, кино. Вот увидишь. Правда, после Москвы поскучней будет, но жить можно. Сейчас идет большое строительство, скоро сдадут новые дома. Можно будет получить квартиру. Ты женат?..
Узнав, что я холостяк, сосед оживился и принялся расхваливать жизнь в общежитии. И без того скверное настроение при мысли о постоянном жилье стало еще хуже. Автобус все больше углублялся в лес. Дорога становилась лучше. Через какое-то время мы уже ехали по гладким бетонным плитам.
— Тут однажды проезжала американская делегация, — продолжал сосед. — Давайте, говорят, свернем по этой дороге, поедем в лес. Им отвечают, что там бездорожье, болота, а они только улыбаются. Видимо, что-то знали, мерзавцы.
Кроме нас в автобусе ехали еще несколько подвыпивших штатских и военных. Один из них, как я узнал позже, бывший моряк, а ныне дизелист электростанции, все допытывался у своего спутника:
— Ну что там говорят про меня?
— Что говорят? Велели тебя привезти. Ты ведь еще вчера в 6 часов должен быть на работе. Теперь получишь вливание, и ставь крест на дальнейшие пропуска за зону.
— Но я же совсем не пьян. Я пройду ровно через проходную. Ох, и будет же мне!..
Автобус поворачивает вправо, и перед глазами появляется городок. Белые домики на фоне зеленой стены леса. Хорошо видна улица, дома. Где-то ниже и справа торчат несколько труб. Много строительных площадок.
Где-то в этих местах находился мой адрес: Новогород. обл., п/я 18.
— А вот и проволока. Видишь? В два ряда, родимая. Вот здесь и живем, — радостно сообщает мой собеседник.
Подъезжаем к КПП. Нам, новичкам, заказывают пропуска. С другой стороны ворот подходит машина с охранниками-дембелями. Они проходят через КПП радостно возбужденные, топают сапогами и выкрикивают что-то бессвязное.
— Домой ребята едут. Демобилизуются, — сказал пожилой капитан.
— Мне бы тоже неплохо было бы демобилизоваться, — вставил я свое слово. — Пытался, но не хотят отпускать.
— А зачем? — удивился сосед. — Хрен ты где-нибудь больше будешь зарабатывать, чем здесь в армии.
Пропуска выписаны, и мы проходим через КПП на территорию жилого городка. Снова садимся в автобус и едем к управлению, как здесь называют здание, где помещается командование объекта. Встречаю знакомых — Бахарев, Келеберденко, Камин. Увидев меня, они расплылись в улыбках и рассмеялись:
— Как же, как же — слыхали мы о твоих подвигах, — заметил Келеберденко. — Говорят, 15 суток отсидел в Москве. Был приказ по Управлению, в котором описывался твой побег из части. Отмечался низкий уровень воинской дисциплины военных специалистов и плохая политико-воспитательная работа с ними их командиров. Между прочим, начальник, от которого ты убежал, получил строгий выговор. На его и твоем примере продемонстрировали все видимые и невидимые недостатки работы с молодыми офицерами, вновь прибывающими на службу.
— Мы тут даже гордились: это наш кадр, вместе учились! Теперь ты — личность известная по всей системе, — добавил Бахарев.
Виктор Бахарев. 1956 г.
Сидящий на скамеечке полковник, толстенький старичок с маленькими глазками на белесом лице, поняв, что я приехал из центра, спросил:
— Ну как там в Москве? Дожди идут? — и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Вы к нам насовсем?
— Да. Прибыл на новое место службы.
— Вот и хорошо. А если — холостяк, то и совсем прекрасно.
Я еще не знал, что только что познакомился с полковником Нырковым Григорием Гавриловичем, моим будущим командиром.
Командира в/ч 71373 полковника Филиппова Бориса Николаевича в гарнизоне не было, и я пошел представляться главному инженеру подполковнику Сосновскому Евгению Георгиевичу.
В кабинете меня принял флегматичного вида подполковник в форме войск связи. Полное лицо с правильными чертами ничего, кроме властного спокойствия, не выражало.
Он спросил, какой институт и по какой специальности я заканчивал, где проходил переподготовку. Удивился, когда узнал, что переподготовка по двум специальностям длилась девять месяцев.
— Что вам говорили в Управлении?
— В Управлении Грачев проинформировал меня о том, что в данный момент штатных должностей инженеров нет. В связи с этим большинство специалистов посылают на должности техников. Говорят, что это — на три-четыре месяца…
— А какой оклад вам обещали?
— 1400 рублей.
— Хорошо, мы подумаем, куда вас определить. Приходите завтра к 9 часам. Я сообщу, где вы будете работать, и познакомлю с вашим начальником. А пока идите в отдел кадров и оформляйтесь.
На следующий день Сосновский познакомил меня с полковником Нырковым.
— Вот вам, Григорий Гаврилович, пополнение. Он будет у вас работать постоянно. Инженер, человек с перспективой. По специальности радист, но можете использовать его и по автоматике.
Под диктовку Ныркова я написал заявление на выдачу пропуска и пошел к начальнику по охране режима полковнику Рощину. Вопреки ожиданиям, он со мной не беседовал, подписки не взял и отправил меня в бухгалтерию.
Там выяснилась неприятная для меня новость: оклад техника — 1200 рублей. Когда я попросил объяснения у Сосновского, он, не моргнув глазом, сказал:
— В Управлении сами не знают, что пишут: денежные фонды перерасходованы, а по штатному расписанию по вашей должности вилка — 1200–1400 рублей.
— Я пойду к начальнику объекта…
— Приказ именно он и подписал, так что идти к нему не стоит. Пишите жалобу Егорову, — с олимпийским спокойствием посоветовал Сосновский.
Но когда я пошел к Филиппову, он деланно удивился и сказал:
— Ничего подобного. Ставка у вас 1400 рублей, я сам сегодня подписал приказ.
Присутствующий при этом Сосновский не проронил ни слова…
К вечеру я получил пропуск на право вхождения в производственную зону и некоторые сооружения. В пропуске красовалось несколько резиновых штампиков: танк, звезда и телефон.
Встретивший меня Нырков спросил:
— Получили пропуск? Значит завтра с утра — на работу.
Комендант общежития, женщина с редкой фамилией Талантова, поселила меня в финский домик. Здесь уже жили наши ребята, среди которых оказался еще и Пересторонин. Домик имел большую застекленную веранду, все удобства, приличную мебель, радиолу и телефон. Мой почтовый адрес оказался: Новгород (областной), п/я 18.
* * *
На работу в производственную зону нас доставил красный автобус. Еще два ряда колючей проволоки вдоль взрыхленной полосы земли, КПП и снова сосновый лес на невысоких холмах.
Автобус останавливается у здания, огражденного очередным витком колючей проволоки. Сдаем пропуска часовому. В просторном тамбуре вынимаем все металлические предметы и кладем их в персональные ящики.
В большом высоком зале стоят несколько изделий в разной степени готовности. Это и есть сборочные площадки, на которых мне предстоит работать. Но полковник Нырков так не думает и, лукаво подмигнув голубыми глазками, говорит:
— Начнем мы с вами с самой важной и ответственной работы — заполнения формуляров на блоки изделий. Заполняя формуляры, вы в полном объеме представите весь комплекс работ, познакомитесь с новинками и привыкните к документации. Идите и помогайте Келеберденко.
— Тебя бросили на формуляры? — встретил меня Келеберденко. — Это у деда такая привычка — сажать новичков на эту писанину. Работа страшно нудная, но ответственная. Особенно — вносить изменения и собирать под ними подписи. Думаю, что с твоим приходом я от этой тягомотины освобожусь и пойду на сборку.
А в это время члены сборочной бригады взялись за цепи подъемных устройств. Эта ручная работа сохранилась и здесь. Видимо, устарелые инструкции и перестраховка оказались пока сильнее технического прогресса. А потому по всем трем степеням свободы груз по-прежнему передвигали три человека, умело орудуя отполированными до блеска цепями.
Стоящий на цепях Мухлынин смеется:
— Видели бы эти цепи американцы…
— Засмеяли бы, — подхватывает Нырков, — сказали бы: «Совсем обнищали русские — моторы поставить не могут». Но ничего, яйца молодые — выдержат.
Только после первого дня работы и разговоров с товарищами мне стало ясно, куда меня отправили разгневанные полковники из Управления.
Попал я на один из арсеналов, где собирались и хранились в боеспособном состоянии первые атомные бомбы Советского Союза. Таких арсеналов в те годы было семь. Разбросаны они были по территории всей страны: Закарпатье, Подмосковье, Новгород, Свердловск, Дальний Восток. Все они были в ведении Министерства среднего машиностроения (МСМ). Начальниками арсеналов с легкой руки Берии назначались начальники областных управлений КГБ. Так полковник Филиппов Б. Н. был раньше начальником КГБ по Иркутской области. Его дальнейшая судьба такова: после Новгорода в 1958 году он был направлен на Урал, получил генерал-майора и умер в Свердловске-45. В 1958 году арсеналы и сборочные бригады были переданы из МСМ в Министерство Обороны. В свои лучшие годы количество арсеналов достигало 25, а количество сборочных бригад — 75. Одной из первых сборочных бригад руководил мой нынешний начальник — полковник Нырков Г. Г.
По вполне понятным причинам фотографий подземных арсеналов нет, поэтому их заменяют рисунки автора. 1956 г.
Личность Лаврентия Павловича Берии неотделимо связана с созданием советской атомной бомбы. Он был председателем Спецкомитета, созданного 20 августа 1945 года Государственным Комитетом Обороны для решения проблем Атомного проекта. Под его руководством строились промышленные предприятия по добыче, обогащению и переработке плутония. Он пристально следил за проведением конструкторских работ и изготовлению советских атомных бомб. Он же поставил во главе атомных арсеналов своих верных людей из КГБ.
Почему Сталин поручил эту ответственную и тяжелую работу именно Берии, а не кому-то другому, обладающему более высокими техническими знаниями? Во-первых, потому, что Берия обладал выдающимися организаторскими способностями, подкрепленными репрессивным аппаратом, который был в его руках. Во-вторых, через его ведомство советская разведка постоянно поставляла секретную информацию о работах американских и английских ученых, занятых осуществлением Манхэттенского проекта — разработкой и изготовлением атомной бомбы США. Берия занимался шпионажем заинтересованно, эффективно и увлеченно.
В-третьих, Сталин знал, что Берия неравнодушен к использованию атомной энергии для военных целей и еще в конце 1939 года, по словам его сына Серго Берия, предлагал советскому правительству начать работу над созданием атомной бомбы.
В связи с этим получила распространение версия того же Серго Берии, которую он впервые высказал в интервью английской газете «Индепендент». Он утверждал, что создатель американской атомной бомбы Роберт Оппенгеймер тайно приезжал в Москву в 1939 году, за шесть лет до того, как Соединенные Штаты произвели взрыв атомной бомбы. Приезжал под другим именем, через Францию, ночевал вместе со своим спутником в доме Берии и был очень огорчен, что не достиг никаких результатов. А предлагал он, ни много ни мало, осуществить проект создания атомной бомбы здесь, в Советском Союзе.
Создатель американской атомной бомбы Роберт Оппенгеймер.
В телесериале «Сталин Live» есть эпизод, когда Сталин и Берия принимают у себя высокого и худого физика, удивительно похожего на Оппенгеймера. Сталин интересуется разрушительной силой этой бомбы. «Оппенгеймер» говорит, что мощь ее такая, что может уничтожить половину Европы.
— Такая война, которая уничтожит Европу, нам не нужна, — отвечает Сталин.
Иосифу Виссарионовичу Европа была нужна неразрушенной, целой, где можно было бы проводить коммунистические эксперименты по созданию нового общества без эксплуататоров и эксплуатируемых. Атомную бомбу он назвал «страшилкой». А когда узнал, что для ее создания надо построить целую промышленность, подчинив ей практически все ресурсы страны, и вовсе охладел к такой идее.
Тогда мудрый Берия предложил Оппенгеймеру осуществить свой проект в США на деньги американцев. Естественно, что все результаты исследований и конструкция атомной бомбы будут переданы через наших агентов в СССР.
— Создавайте бомбу в Америке, а мы вам поможем, — заключил Лаврентий Павлович.
Товарищ Сталин только понимающе усмехнулся и запыхтел трубкой.
Американский ученый Дэвид Холлоуэй, специализирующийся на изучении советской ядерной программы, сомневается в том, что Оппенгеймер мог быть гостем Берии. А десять ведущих светил в Москве сделали совместное заявление, осуждающее попытки дискредитировать достижения советских ученых, якобы работавших по шпаргалкам, которые добывала для них разведка. Но об этом мы поговорим дальше, а пока версия Серго Берии выглядит интригующе правдоподобно.
Почему бы Оппенгеймеру, который боялся, что Гитлер первым сумеет использовать ядерную энергию в военных целях, не предложить СССР опередить Германию? Тем более, что в то время ни у США, ни у Великобритании не было никаких программ создания атомного оружия. О том, что среди ученых, которые оказывали помощь советским атомщикам, были Роберт Оппенгеймер а также всемирно известные физики Нильс Бор, Энрико Ферми и Лео Сцилард, пишет в своих книгах и высокопоставленный сотрудник КГБ генерал-лейтенант Судоплатов П. А.
В конце 30-х годов идея создания атомной бомбы для ученых была вполне реальной. Работали в этом направлении в Москве и Харькове. Сейчас известно, что именно в Харькове была подана первая в мире заявка на изобретение под названием «Об использовании урана в качестве взрывного и отравляющего вещества». Из-за бюрократических проволочек она так и не была реализована.
Несколько дней я работал с формулярами: определял вес и характеристики отдельных блоков и вносил их в специальные бланки. Далее требовалось все просуммировать и определить общий вес изделия. Суммировал в столбик, как в школе, в результате чего каждый раз получал разные цифры.
— Давай спокойно и не торопясь определим этот вес вместе, — предложил Нырков, и мы пошли в его загородку, которую он называл кабинетом.
Я воспользовался этим случаем, чтобы поговорить с полковником о будущей работе:
— Товарищ полковник, чем я буду заниматься после окончания работы с документами?
— Я направлю вас к автоматчикам. Там работа интересная, и ее всегда хватает.
— Но я же радист. Хотелось бы работать по специальности.
— В армии все может быть. Вот я специализировался по ПУАЗО, а приходится работать с изделиями. Радио вы и так знаете. А чтобы освежить знания по специальности, я вас буду иногда отправлять на работы по испытаниям и проверкам радиоаппаратуры.
— Теперь у меня еще есть личный вопрос.
— Квартиру получили? — поспешил перебить меня «дед».
— Да. Комнату в общежитии вместе с Пересторониным. Я ведь холостяк.
— Холостяк — это хорошо: любая Дунька в твоем распоряжении. Только не бери в жены первую попавшуюся. Смотри, чтобы родители были чистые, не было родственников где-нибудь в Америке. А то могут к нам и не пустить.
Полковник Нырков старался свое слово сдерживать: время от времени он направлял меня на проверки аппаратуры радиоканала и «трубок Векшинского», которые стали к нам поступать как новые источники нейтронов. Но большая часть времени все же уходила на такелажно-монтажные работы. Это была разгрузка ящиков с комплектующими составными частями будущих изделий, подача блоков на стапеля сборки, приборка и транспортировка свободной тары.
В «каменном городке» сдали в эксплуатацию новое общежитие. Я получил комнату вместе с Юрой Пересторониным. Наша комната № 18 на втором этаже была угловой, светлой и просторной. Окнами она выходила во двор, вокруг которого кольцом стояли частично еще недостроенные дома.
Юра Пересторонин любил поспать, а на работе — хотя бы позевать. 1956 г.
В комнате были две кровати с деревянными стойками, большой полированный шкаф для одежды, круглый стол, тумбочки и стулья. На столе, всегда застеленном свежей скатертью, неизменно стоял графин со свежей водой и два стакана. Об этом постоянно заботился обслуживающий персонал общежития. Он же производил в наше отсутствие уборку. Если добавить, что на полу был большой красный ковер, то на бытовые условия грех было жаловаться.
Одновременно с общежитием были сданы в эксплуатацию квартиры для вновь прибывших женатых офицеров. Получили квартиры супруги Бахаревы и Келеберденко.
В первый же вечер после переселения было устроено шумное новоселье. Для этого заранее был заказан пропуск в райцентр, и «гонец» привез целый чемодан спиртных напитков: водки и смородинного вина. На территории объекта официально соблюдался сухой закон, а посему спиртное не продавалось.
Новоселье было прекрасным поводом, чтобы познакомиться ближе с членами нашей сборочной бригады. Это были, в основном, старшие лейтенанты разных родов войск, которые после окончания училищ и курсов получили назначения в арсеналы. Служили охотно и безропотно. Все они пошли в армию добровольно, были пока еще неженатыми и считали за удачу получать повышенные оклады и разного рода надбавки (секретность, вредность и прочее). Внешне эти старлеи мало чем отличались друг от друга, да и фамилии у них были какими-то схожими: Клепинин, Мухлынин, Редькин.
Из наших, багеровских, были: Бахарев, Келеберденко, Камин, Дубикайтис, Пересторонин и я. Всех их, инженеров по образованию, из-за пресловутых финансовых трудностей пока держали на должностях техников. И хотя начальники убеждали, что это — временно, мы интуитивно чувствовали, что — надолго. За это время произойдет естественная сепарация по достижениям, проступкам и другим характерологическим качествам, так что некоторым своих инженерных должностей придется ждать очень долго. Не удивительно, что большинство из наших к службе относились прохладно, а некоторые стремились демобилизоваться.
Сослуживцы старлеи этого не могли понять, искренне удивлялись желанию уйти из армии, страшили низкими гражданскими окладами и просто смеялись над нашей, как они полагали, глупостью.
— Вот ты сейчас сколько получаешь? — спрашивает один из них.
— Со всеми надбавками и звездочками — 2530 рублей.
— А инженер на гражданке — 900 рублей, и никакой надежды на жилплощадь. Разница есть?
— Когда-нибудь встретимся в ресторане: мы, офицеры, и вы гражданские. Мы — сидим выпиваем, что хотим — едим, что хотим — заказываем, а вы заходите и считаете свои жалкие рублики. Потому что мы — можем себе позволить погулять, а вы — только покушать. Ведь сказано — от добра добра не ищут! — убеждал нас то ли Клепинин, то ли Мухлынин.
* * *
Понемногу я освоился в сборочной бригаде полковника Ныркова. Мне здесь даже стало нравиться. Работа разнообразная и живая, требующая физических усилий и определенной сноровки. Отношения членов бригады друг к другу доброжелательные, хотя и по армейски грубоватые, сопровождаемые соленым юмором и необидными подначками. К старшим офицерам часто обращаются по имени и отчеству, не подчеркивая чины и звания. Во время работы все держатся как равные. После Багерово я был удивлен гражданской атмосфере во взаимоотношениях, духом товарищества, особенно среди младших офицеров. Военщины как таковой, с ее уставами, караулами и другой официальщиной, здесь не было.
В разгрузочных работах участвовали все. 1956 г.
Начальник, хоть и хлопотливый в своей требовательности, но добрый и не злопамятный человек. Никакой формальной дистанции с подчиненными не держит, любит рассказывать и слушать жизненные истории и анекдоты. К тому же обладает актерскими данными. Как-то проезжали мы в автобусе мимо живописного места на опушке леса и полковник, глядя в окно, сказал:
— Неплохо бы дачку здесь построить. Но как ее построишь: стройматериалов нет, шифера на крышу не достанешь, рабочих не найдешь. Все надо выбивать, выпрашивать, добиваться разрешений.
Был бы я там, у капиталистов, поднял бы телефонную трубочку и сказал: «Алло, алло, мистер Браун? Это говорит полковник Нырков: мне надо построить дачу в Измайлово». И что бы вы думали: не успел бы полковник приехать домой, как его бы уже ждали с альбомом проектов, со сметой стоимости и вопросом — когда бы вы хотели иметь дачу. Вот я работаю в системе с первых дней ее основания, а дачи так и не имею. Правда, на хрен она мне здесь нужна. Но под Москвой — не отказался бы. — и полковник мечтательно прищурил, как кот на солнышке, свои узкие глазки.
Выезжая за производственную зону, Нырков, сидя на командирском месте у дверей, обязательно говорил:
— Все, товарищи офицеры: о работе — ни слова, только — о бабах и бл… Ну, Каленников, ты своей Дуньке дурака под кожу запустил? Смотри, чтоб она, дура, не забеременела. А то был тут у нас один случай. — и он рассказывал восхищенным слушателям очередную историю неразделенной любви.
Подчиненные его уважали и беспрекословно выполняли все приказы и поручения. А он был в курсе их дел и постоянно чем мог, тем и помогал в житейских трудностях. Возраст давал себя знать, и полковник часто дремал в своем углу в конце зала. Он клал перед собой инструкцию, подпирал голову левой рукой и мирно посапывал, автоматически барабаня пальцами правой руки по крышке стола. В полутемном углу, освещаемом только кругом света настольной лампы, он издали казался бодрствующим. Все этот его прием знали, и потому в таких случаях старались не производить лишних стуков.
Этим обстоятельством даже пользовались. Нырков очень придирчиво относился к составлению разного рода инструкций. Много раз отправлял их на исправления и доработку, даже не дочитывая до конца.
После нескольких таких возвратов, составитель инструкции осторожно подбирался к столу дремлющего начальника и перелистывал текст почти до конца. Потом специально ронял на пол ключ и производил шум, который при сборке изделия не допускался. Полковник мгновенно просыпался и спрашивал о причинах шума. Составитель инструкций извинялся: мол, уронил ключ, не забывая при этом спросить о судьбе своего труда.
— Это же совсем другое дело, — взглянув на текст инструкции, говорил Нырков и ставил подпись под документом. — Видно, что потрудился. Молодец! Я всегда говорил и говорить буду: над инструкцией надо работать много и аккуратно. Это тоже наша работа. И хотя наше главное дело стоит на стапелях, но о нем судят по сопроводительным документам. Никогда не забывайте, с чем и для чего вы работаете.
Двери тоже открывались вручную. 1956 г.
Обычно рабочий день продолжался 8 часов. К девяти утра автобус привозил нас к сооружению, с 13 до 14 — обеденный перерыв, во время которого тот же автобус возил в гарнизонную столовую, и в 18 часов — конец рабочего дня. В авральные дни этот спокойный распорядок мог быть существенно нарушен. В такие дни не существовало ни суббот, ни воскресений, ни праздников. В эти дни сборочная бригада должна была собрать и оснастить несколько изделий. Итогом этих напряженных дней была работа, именуемая «перевалкой».
Само слово «перевалка» означало, что изделия надо было «перевалить» из подземелий арсенала на ремонтно-техническую базу аэродрома.
Одна из таких «перевалок» происходила следующим образом. Всю сборочную бригаду и другие спецслужбы поднимали ночью по тревоге и собирали в управлении объекта.
— Все собрались? Кого еще нет? — спрашивает Кирьянов, ответственный за сбор бригады.
— Бахарев встает. Редькин застегивает комбинезон…
— А где Дубикайтис?
— У него болит аппендицит.
— Вот сачок попался. Как с женой Баранова в кино ходить — аппендицит не болит, а на работу — болит. Я после операции на четвертый день уже ящики таскал. И ничего не случилось, — и добавлял: — Что-то невесело собираемся.
— Сейчас Пискарев придет, траванет пару анекдотов — сразу веселей станет.
В автобусе темно. Разговор не клеится: и спать не хочется, и говорить неохота. Забиваюсь в дальний угол автобуса.
Приходит капитан-лейтенант Пискарев, высокий морской офицер — балагур и весельчак:
— Молодая жена жалуется подруге, что ее муж пьет, — начинает он с порога. — «Если ты знала, что он пьяница, — удивляется подруга, — зачем же ты за него выходила?», — «Я понятия не имела, что он пьет, пока однажды он не пришел домой трезвый. Тут все и открылось».
Появление Пискарева вносит оживление, а его антиалкогольные анекдоты, как он их называет, пользуются успехом:
— «Алкоголь — источник всех бед в семейной жизни, — говорит лектор. — Сколько мы знаем случаев, когда жена покидает мужа, потому что он пьет».. Кто-то из зала спрашивает: «А вы не скажете, сколько точно надо выпить, чтобы она ушла?»
Народ охотно ржет и окончательно просыпается. Автобус подъезжает к управлению. У входа стоят командир части и начальники служб.
— Клепинин, Москвин, Редькин и Кочетков — на точку. Капитан Кочетков — старший. Остальные — на «перевалку». Сейчас подойдут еще люди! — узнаю по голосу майора Маркова.
Заходим в кабинет Филиппова. На диване, в креслах и на стульях сидят люди — в комбинезонах, ватниках, лыжных куртках и просто в полевой форме. Марков проверяет присутствующих по списку.
Снова садимся в автобус и едем к главному КПП, возле шлагбаума которого видны голубые фуражки. Наш автобус выпускают за зону без проверки. Он медленно поднимается вверх и въезжает в лес. Навстречу бегут белые придорожные столбики. Иногда появляются черные избы, в окнах которых тускло мерцают огоньки. Лучи фар вырывают из темноты высокий забор с колючей проволокой наверху, сторожевую вышку и КПП. Автобус въезжает во двор, загроможденный контейнерами, кабельными катушками, штабелями досок и подъезжает к железнодорожной платформе. Через оба пути перекинут портальный подъемный кран. Под фонарем на мгновение мелькнула фигура Филиппова в плаще и новенькой армейской фуражке.
— Несколько человек — за мной. Возьмем траверсу, — командует незнакомый мне офицер.
— О, прорезался первый начальник, — замечает Фаломеев. — У них там в «хохландии» все любят командовать.
Речь идет о майоре Дьяченко, который скрылся в темноте с полной уверенностью, что за ним идет несколько человек. Но пошли всего два, да и те растворились в темноте за ящиками.
— Автобус! Выходи все, если не хотите — несколько человек. Пора начинать! — снова командует майор.
Во двор заехал первый МАЗ с изделием в металлическом контейнере. Пресловутая траверса уже подвешена к крюку подъемного крана и опустила на контейнер четыре троса. Мухлынин и Клепинин цепляют их крюки к рым-болтам контейнера и докладывают: «Траверса закреплена!» И сразу же после команды знакомо заскрежетали цепи подъемных талей. Контейнер оторвался от борта грузовика, замер на несколько секунд и плавно поплыл в сторону открытой платформы. Первое изделие погружено.
Постепенно все нашли свою работу: кто сгружает контейнеры, кто крепит их толстой проволокой к платформе, кто прибивает брезентовые чехлы планками к доскам платформы, кто пломбирует углы зачехленного изделия свинцовыми пломбами. А потом все дружно вручную выкатываем платформу из-под крана за ворота на свободный путь.
Моей фамилии майор Дьяченко еще не знает, но работу находит быстро и изобретательно:
— Лейтенант, возьмите планки и приготовьте крепеж для брезента.
Не успеешь найти планки, как он уже бросает тебя выправлять крепежную проволоку или на пломбировку. К концу работы начальников становится все больше. По-прежнему суетится Дьяченко, командует Марков, дает советы Филиппов.
Я и Келеберденко неспеша ставим пломбы на углы брезента.
— Вишневский, не спеши — впереди еще погрузка в вагоны ящиков и «бочек», — и тут же переходит на украинский. — Ти звiдки родом?
— З Одещини.
— А я — з Полтавщини. От якби я був удома — працював би собi в полi, пiсля роботи iв галушки и запивав би узваром. От добре на Украiне! А тут…
— А тут ти робиш iсторiю, стираеш межi мiж розумовою i фiзичною працею.
— У нас зараз яблучка, грушi, вишеньки у садку. А тут…
К рассвету работы по погрузке заканчивались. В курилке людей становилось все больше.
— Нужно завести учет количества отработанных за неделю часов, — предложил Кочетков. — Сами и будем отмечать, сколько работаем. А потом пошлем, куда следует.
— И куда же это мы их пошлем?
— Хотя бы Хрущеву…
— А тебе ответят: у военнослужащих день не нормирован! — вмешался Милютин.
— Ничего подобного: был приказ Жукова о восьмичасовом рабочем дне для офицеров. Нас могут вызвать на службу в любое время, но заставлять работать больше восьми часов не имеют права. В противном случае — отгул, — не унимался Кочетков.
— Держи карман шире! Не забывай, что сегодня надо будет работать еще после обеда — аврал.
— Пора есть мясо, — мрачно подытожил Бахарев и направился к автобусу.
В эту ночь мы разгрузили четыре МАЗа. По количеству отправляемых изделий и частоте «перевалок» проницательные умы могли судить о напряженности международных отношений и возможности возникновения военных конфликтов.
Одно из таких событий, подтверждающих эту взаимосвязь, происходило осенью 1956 года. В Египте всенародным голосованием был избран президентом Гамаль Абдель Насер. Амбициозному политику для строительства плотины в Асуане и продолжению борьбы с Израилем нужны были деньги и вооружение. С просьбой о кредитах он обратился к Лондону и Вашингтону. Соединенные Штаты и Великобритания в кредитах и оружии отказали. В ответ на это Насер 26 июля принял решение национализировать Суэцкий канал и обратился за помощью к Москве.
Советский Союз предоставил Египту и деньги, и оружие, хотя Насер в это время держал многие тысячи коммунистов в тюрьмах.
Пытаясь удержать канал в своих руках, Англия и Франция приготовились к высадке десанта на Синайский полуостров. Назревал военный конфликт между Западом и Египтом, с энтузиазмом поддерживаемый Никитой Хрущевым. Вот тогда-то, в августе, у нас под землей и интенсифицировались сборки изделий, чаще объявлялись авралы и участились «перевалки».
Первая партия оружия из СССР поступила в Египет 27 сентября. Конечно, в этой партии не было и быть не могло наших изделий. Но возможность широкомасштабной войны существовала, и стратегическое оружие Советского Союза уже было готово к действию.
Как известно, 9-дневная война Великобритании и Франции против Египта закончилась тем, что агрессоры вынуждены были вывести свои войска из района Суэцкого канала. Насер и Советский Союз праздновали победу.
Подобное же происходило и во время событий в Венгрии в октябре-ноябре 1956 года. Попытка так называемого «контрреволюционного мятежа», когда Венгрия захотела покинуть опостылевший ей социалистический лагерь, привела к новому международному противостоянию. Конфликт между Западом и Востоком готов был перерасти в реальную войну. Не зря Хрущев объявил тогда миру, чтобы он не удивлялся, если на Лондон и Париж полетят атомные заряды.
В эти дни нам приходилось работать днем и ночью, отправляя на «перевалку» один за другим МАЗы с изделиями. Тогда я впервые понял, что к готовящемуся безумию прикладываю руки и я, лейтенантик, который в своей жизни убивал только воробьев из рогатки.
После вывоза продукции в неизвестном нам направлении, наступало несколько дней затишья. Новых сборок не начинали, а занимались приборкой зала и наведением порядка в подсобных помещениях. Надо было рассортировать и убрать многочисленные ящики, контейнеры и кабели, освободить стапеля от лишних предметов и приборов, подготовить центр зала для будущих сборочных работ. Во время одной из таких уборок я получил первую производственную травму. Надо было откатить в хранилище одно из изделий, установленное на рельсовой тележке. Передвижение по рельсам требует значительно меньших усилий, чем на тележке с шинами, но коварно тем, что останавливать рельсовую тележку значительно труднее.
Легкость хода по рельсам при небольших усилиях создает обманную уверенность в том, что и для остановки ее требуется совсем немного. Вот я и попытался остановить медленно идущую по рельсам тележку с изделием. К моему удивлению, усилий оказалось мало, и изделие вертикальной частью стабилизатора рассекло мне левую бровь. Кровь залила глаз и напугала моего напарника Мухлынина. Ничего страшного не произошло, но шрам на левой брови сохранился на всю жизнь. Ребята подтрунивали: вот и ты пострадал от бомбы!
Свободного времени становилось больше. Все длительнее были перекуры на свежем воздухе, все чаще офицеры, как пацаны, играли в «орлянку» за производственной территорией. Многие уходили в лес за грибами. Этой «тихой охотой» увлекалось большинство членов бригады. Были среди них свои чемпионы по белым грибам, рекордсмены по подберезовикам и подосиновикам.
Грибов было великое множество. Изолированный рядами колючей проволоки лес не посещался никем, кроме тех, кто работал в его холмистых подземельях. Достаточно было с часок походить по лесу, чтобы насобирать десяток-другой отличных грибов. Наиболее удачливые места назывались именами их первооткрывателей — «Фаломеевские места», «Милютинская горка».
В качестве экзотики за грибами ходило и высокое начальство: инспектирующие объект генералы и полковники, руководящие работники Управления. Рассказывали, что водили в лес самого маршала Неделина. К своей радости он лично собрал с десяток подосиновиков, а с объекта увез большой пакет сушеных белых — на это пошел весь дневной улов сборочной бригады. Как бы там ни было, но в осеннее время года все возвращались с работы домой с грибами.
Грибы — наша неизменная радость. 1956 г.
Не отставали от лучших грибников и мы с Пересторониным. Бродили по холмам, поросшим золотыми соснами и синими елями, спускались в долины, где среди берез и осин прятались красноголовые подосиновики, пробирались среди зарослей папоротника и ландышей, вдыхая запахи тронутого увяданием леса. Поначалу готовили супчики и грибы с картошечкой, но когда грибная еда поднадоела, стали их сушить. Окна в комнате были завешаны связками отборных белых, распространяющих грибной запах по всему общежитию.
* * *
— Лейтенант Вишневский, Вы сегодня заступаете на дежурство по управлению, — объявил мне как-то полковник Нырков. — Поздравляю вас с первым дежурством и напоминаю об ответственности, которая ложится на плечи дежурного офицера. Желаю спокойного дежурства.
Получив табельное оружие, я расположился в дежурной комнате и стал изучать Инструкцию дежурного по объекту. В обязанности его входило: выдача допусков и ключей на вскрытие производственных сооружений, выдача пропусков для сотрудников и материальных пропусков на транспортировку грузов, ответы на многочисленные телефонные звонки, выполнение поручений командования.
В рабочее время дежурный сидел в отдельной комнате, а во время отсутствия начальника арсенала — в его кабинете. Я сразу же почувствовал разницу между учебными дежурствами в Багерово и боевым дежурством на объекте. За допусками и ключами приходили офицеры, со списками, на которые нужно было поставить печать — сержанты и старшины, непрерывно звонил телефон.
Ночь провел, как и предписывалось в инструкции, в кабинете полковника Филиппова. Это была большая комната с огромным письменным столом. Передо мной на столе — тяжеловесный письменный прибор из темного камня, календарь, внушительного размера часы, солидная стеклянная пепельница, остро отточенные карандаши в хрустальном стакане, стопка чистой бумаги, под стеклом — список телефонов. Командир был педантичен и аккуратен.
Справа расположился столик с пятью телефонными аппаратами, один из которых по высокочастотной связи (ВЧ) связан непосредственно с Москвой. Еще правее — аппарат сигнализации от всех помещений и сооружений объекта. При вскрытии любого из них — раздается звонок и зажигается соответствующая лампочка. К столу приставлен столик с двумя мягкими креслами. У правой стены — длинный стол для совещаний. У левой — высокий, во всю стену, стеклянный шкаф, пустующие полки которого стыдливо прикрыты занавесками. Где-то у дверей — кожаный мягкий диван. На стене — портреты обоих сегодняшних вождей — Ленина и Хрущева.
Справа в углу громоздятся сейфы, в одном из которых хранятся ключи от всех сооружений объекта. В другом — опечатанный пакет, который надлежит вскрыть при сигнале «Шторм». Такого сигнала, как мне говорили, еще ни разу не поступало.
К полуночи выдача допусков и ключей прекращается, становится значительно меньше телефонных звонков. Я сижу за письменным столом и читаю дневники Блока. Надо сказать, что сейчас я читаю значительно больше, чем в студенческие годы. Этому способствует свободное время по вечерам и неплохая гарнизонная библиотека.
Сейчас я пытаюсь постичь суть гениальности Блока и с горечью убеждаюсь, что не могу достойно оценить ни его стихотворения, ни его жизнь. Это меня смущает, но себе-то я врать не могу. Извинением может служить то, что знаком я по школе только с двумя его произведениями: воинственными «Скифами» да непонятой поэмой «Двенадцать». Несколько раз я пытался прочесть его пьесы, но только разочаровался. И не столько в поэте, сколько — в себе. Неужели мне не дано прочувствовать то, что приводит в восторг других? Неужели я глух к высокой поэзии?
Чтобы отвлечься от этих горестных мыслей, я открываю другую книгу — стихи старых японских поэтов. Я их тоже открыл для себя только здесь, но их поэзия сразу, без подготовки и сомнений, меня поразила и очаровала. Наполненная грустной философией, она легко и зримо, почти графически, вошла в мое сердце и сознание.
Эти хокку, старинные японские трехстишья, помогли мне убедиться в том, что с моим восприятием поэзии еще не все потеряно. Я их люблю до сих пор и цитирую всю свою жизнь.
То ли чувство оторванности от прошлой жизни, то ли японская поэзия стали причиной того, что мне стало одиноко и тоскливо. Вспомнилась Леннора, которая теперь жила в Ленинграде. Недавно я написал в этот город и узнал адрес Ленноры Буслович, теперь уже — Чубановой.
Леннора Буслович. 1955 г.
Осенняя луна
Сосну рисует тушью
На синих небесах.
Лист летит на лист,
Все осыпались, и дождь
Хлещет по дождю!
В стране моей родной
Цветет вишневым цветом
И дикая трава.
Как в груду мягкую скатившегося снега
Пылающие щеки погрузить —
Вот так бы полюбить.
Ночь прошла спокойно, если не считать того, что в 3 часа пришлось организовывать проводы в Ленинград высоких гостей Филиппова: Гутова А. И. и Матвеева А. Н. Эти важные персоны в гражданской одежде сегодня вместе Филипповым осматривали объект.
Во второй половине дня вызывает к себе Марков, исполняющий обязанности главного инженера:
— Часов в шесть — семь должны приехать из Москвы генерал Никольский и полковник Пестов. Нужно их встретить, доложить по форме. Вы давно в армии?
— Ношу форму уже второй год…
— И все же — отрапортуйте и проводите в гостиницу. Узнайте, что им нужно: ванну с дороги, ужин и все такое. Организуйте. Действуйте инициативно! Пропуска им уже заготовлены.
К счастью, гости приехали в 9 часов, когда я уже сдал дежурство, но с главным инженером Управления генерал-майором Михаилом Константиновичем Никольским мне все же довелось встретиться. В сопровождении большой свиты он посетил «каменный городок», побывал в нашем общежитии. Я в это время отдыхал после дежурства. Слышу за дверью голос: а нельзя ли посмотреть какую-либо комнату внутри?
Открылась дверь, и передо мной предстал высокий статный генерал. Рядом с ним — Филиппов, Сосновский, Новиков и другие начальствующие лица.
— Здравствуйте, — поздоровался Никольский.
— Здравия желаю, товарищ генерал! — ответил я и всем телом ощутил отсутствие на плечах кителя. Я был в одной майке и пижамных штанах.
— С кем имею честь? Ваше звание?
— Инженер-лейтенант Вишневский. Отдыхаю после дежурства по объекту.
— Что это у вас такой тяжелый воздух?
— Белые грибы сушим, товарищ генерал.
Сушеные грибы распространяли по комнате прекрасные запахи. 1956 г.
Никольский прошелся по комнате, с любопытством посмотрел на наш растерзанный радиоприемник «Дорожный», почему-то заглянул за шкаф. Потом открыл дверку и сказал, обращаясь к Филиппову:
— Конечно, парадные фуражки лежат вместе с сапожными щетками. Койки не заправлены. Забыли армейскую жизнь. Ох, уж эти инженеры: няньку им надо!
Окинув взглядом стены и потолок, генерал вдруг наклонился и посмотрел под кровать:
— И как везде, — пустые бутылки. А ну-ка, товарищ начальник политотдела, достаньте-ка их сюда. Посмотрим, что пьют инженеры.
Напуганный Новиков, забыв про свой живот, кряхтя и обливаясь потом, полез под кровать и стал доставать бутылки из-под коньяка и плодово-ягодных вин.
— Пьют, я смотрю, у вас офицеры. И пьют всякую гадость. Это притом, что в гарнизоне — сухой закон. Балуете вы их, Борис Николаевич!
Филиппов стоял с тем мудрым выражением лица, которое с одной стороны вроде бы тяготится укором старшего по званию, но с другой — ощущает его отеческое расположение. Сосновский невозмутимо смотрел куда-то в окно. Один Новиков стоял красный, как рак, и в своих толстых очках удивительно смахивал на поэта Исаковского.
На меня никто никакого внимания не обращал. Меня как будто и не было в комнате. Я со своими пустыми бутылками был простой иллюстрацией к какому-то важному воспитательному действу, которое меня уже не касалось.
В тот же день Никольский провел встречу с офицерами объекта как главный инженер. Он рассказал, что наша техника продолжает совершенствоваться, повышает эффективность и неизменно находится в состоянии боевой готовности. В ближайшее время к нам поступят новые виды изделий, усовершенствованные блоки и модифицированные пульты проверок. Это будут новые конструкции, которые надо освоить, не снижая ни темпов, ни качества плановых работ.
Сообщение Никольского слушали без особого интереса. Говорил он об общеизвестных проблемах, разве что не употреблял выражений типа: «партия и правительство вручили в ваши руки грозное оружие» или «в ответ на происки империалистов мы готовы ответить».. Все ждали времени, когда можно будет задавать вопросы. Первым последовал, теперь уже почти традиционный, вопрос: «Зачем на сборке и хранении держать инженеров, когда с этой работой могут вполне справиться техники и такелажники?»
Главного инженера этот вопрос явно вывел из благодушного настроя, и он не без раздражения ответил:
— У вас совершенно неверное представление о нашей работе! Пусть это будет несложная работа, но когда ее выполняет инженер, то он подходит к ее выполнению творчески.
— Даже когда тягает цепи лебедок?
— Даже тогда! Пусть он просто тянет цепь, но он и в это время мысленно представляет себе все сложнейшие процессы, которые происходят в каждом из блоков в отдельности и в изделии — в целом!
Этот оригинальный пассаж генерала надолго стал темой для бесконечных шуток и подначек на работе. Неужели он сам в это верит? Впрочем — нет, так как дальше он заявил:
— Со временем мы будем брать на эти работы гражданских и лиц более низкой квалификации, а пока приходится работать вам. Мы не можем доверять эти работы кому попало. Вы бы не поверили, если бы я вам сообщил, сколько стоит одно изделие. Ведь только один литр заправочного масла стоит 10 тысяч рублей…
Касаясь вопроса о том, что многие инженеры состоят на должностях техников, ответил:
— В связи с новым развитием работ в нашей отрасли, у нас сейчас оказалось много людей сверх штата. Но все они нам будут нужны. В конце года нужно будет отчитываться, не знаю, как это мы будем делать. Так что придется немного потерпеть.
В общем, ничего утешительного нам главный инженер Управления не сказал. Наиболее обиженные собирались было вместе сходить к нему вечером в гостиницу для более приватной беседы, да так и не пошли.
Как бы в подтверждение слов Никольского вскоре на объект стала поступать новая техника. Это были более совершенные и более компактные узлы изделий, сопровождаемые новыми электрическими схемами и массой новых инструкций. Все это нужно было изучить, проверить на новых стендах и закрепить в множестве формуляров.
Старший офицер сборщиков капитан Кочетков был в тревоге. Один из старейших членов бригады, не имея высшего образования, занимал должность инженера и чувствовал себя при этом прекрасно. Не раз приходилось слышать его скрипучий голос: «На хрена мне вся эта ваша писанина, все эти приборы и инструкции? Вот потягаешь цепи, поработаешь ключом и отверткой — и будешь знать изделие».
Сейчас для него наступили черные дни. Надо было не только осваивать новые изделия, но и изучать ненавистные ему инструкции и, что самое страшное, разбираться в электрических схемах и линиях их стыковки.
К его обычному: «Клепинин, Мухлынин, Редькин» добавилось в последнее время — «Камин». Сережу бросили к Кочеткову в подмогу на сборочно-такелажные работы. Он этого бедного Камина загонял до того, что Сергей взорвался:
— В гробу я видел такую работу. Я, между прочим, инженер, а не такелажник!..
Владимир Иванович, как его уважительно величали ребята, обиделся и еще долго бухтел:
— Ишь какие ученые — руки бояться в смазке испачкать! Я всегда говорил, что от таких — один вред. Ну и иди к чертовой матери! И без тебя справимся…
Но мудрый Нырков, видимо, неспроста подкинул ему вчерашнего студента. Сергей прекрасно разбирался в аппаратуре и легко читал любые схемы. Когда прибыла новая техника, полковник организовал что-то похожее на курсы. Этот же Камин и должен был терпеливо объяснять кочетковской команде, откуда и куда поступает этот проклятый импульс и зачем нужен дополнительный всплеск нейтронов. На характере сборочных работ новые узлы и блоки мало отразились, и вскоре неутомимый Кочетков снова ожил, голос его по-прежнему стал доминирующим в огромном сборочном зале.
Теперь об этом пишут…
По материалам статьи Морозова И. и Козырева С. «Бомба для Нагасаки в России?»
Третья американская атомная бомба
«Совершенно секретно» № 7
После разгрома Квантунской армии в 1945 году в город Чаньчунь в штаб маршала Малиновского Р. Я. из Токио прибыл представитель императорской ставки.
От имени Генерального штаба японских вооруженных сил он предложил Советскому Союзу третью американскую атомную бомбу, которая не взорвалась над Нагасаки.
Об этом совершенно секретно доложил начальнику Главного разведывательного управления Советской Армии генералу армии Ивашутину П. И. офицер разведки Титаренко П. Именно ему полковник Генштаба Японии изложил предложение о передаче бомбы.
Такую же докладную записку он послал в ЦК КПСС. Но из соответствующего отдела ЦК Титаренко пришел ответ, в котором в оскорбительной форме выражалось недоверие к этому неординарному сообщению.
В 1969 году в архиве внешних сношений Министерства иностранных дел удалось найти телеграмму заместителю министра, в которой сообщается о невзорвавшейся атомной бомбе. Японцы доставили ее в распоряжение советского правительства вместе с сопроводительными материалами, описывающими это событие.
В 1973 году в Центральном архиве Министерства Обороны СССР в г. Подольске историки обнаружили радиограмму от 27 августа 1945 года в японский Генштаб от начальника штаба Квантунской армии такого содержания:
«Невзорвавшуюся атомную бомбу, которую доставили из Нагасаки в Токио, прошу срочно передать на сохранение в советское посольство. Жду ответа».
Никогда ни одна из стран — США, Япония, СССР — не только не подтверждали эту версию, но даже ее не комментировали. Потому что ни одна из стран в этом не была заинтересована.
Американцы — потому, что боялись скандала. Еще бы — японцы, возможно, до сих пор живут на атомной бомбе, которая под воздействием времени может взорваться.
Японцы — потому, что не хотели разглашать свой демарш и портить отношения со своими нынешними союзниками.
Советский Союз — потому, что не хотел признаться в фактическом воровстве атомного оружия у своих союзников по антигитлеровской коалиции.
Как бы там ни было, но генерал-лейтенант Федор Феденко, который был представителем Советского Союза во время капитуляции Квантунской армии, получил орден Кутузова, высшую полководческую награду. И получил ее уже после войны.
* * *
В один из последних дней лета в гарнизонном клубе состоялось собрание офицеров всех спецслужб. Разбиралось дело о пьяном дебоше, который учинили несколько старших лейтенантов. Само по себе разбирательство не представляло бы особого интереса, если бы на нем не прозвучали любопытные заключительные слова Филиппова. Из-за них я кратко расскажу об этом собрании.
На сцене за столом — начальник арсенала полковник Филиппов, его заместитель по политической работе начальник политотдела подполковник Новиков и главный инженер подполковник Сосновский. Служебное совещание, как его назвали в повестке дня, открыл Филиппов:
— Товарищи офицеры! За последнее время на объекте значительно снизилась воинская дисциплина. Об этом свидетельствуют факты нарушения общественного и воинского порядка, нарушения режима. Имеются случаи пьянства и связанного с ним хулиганства.
В понедельник лейтенант Козлов приехал из командировки и привез литр водки. Эту водку он распил вместе со старшими лейтенантами Каленниковым, Руденко и еще несколькими офицерами. Потом они отправились в общежитие в девушкам. Они, видите ли, пошли сватать единственного среди них холостяка — Каленникова. Но у девушек уже были гости, которые и попросили пьяных офицеров удалиться. Последние обиделись и побили в общежитии окна.
Мы собрались сюда, чтобы заслушать товарищей, учинивших дебош, обсудить их поступки и решить, можем ли мы мириться с такими фактами. Пусть они выйдут и расскажут о своих делах, дадут им оценку.
На сцену вышел лейтенант Козлов, щуплый морячок с рыжеватыми усиками:
— У меня был литр водки. Ко мне пришли товарищи, и мы решили ее выпить. После того, как мы ее выпили, товарищи пошли прогуляться по городку, а я остался дома. О том, что было дальше, я узнал позже от подполковника Сосновского.
— А как вы лично оцениваете свой поступок? Дайте ему оценку, — перебил его Филиппов.
— Я считаю, что от того количества водки, которое у нас было, нельзя дойти до такого состояния, чтобы не контролировать свои поступки.
Сидевший до этого молча подполковник Новиков зашевелился:
— А какое же количество водки вам было бы достаточно? Я уверен, что будь у вас не литр, а два литра — вы бы и их выпили. Что же, по-вашему, окна сами побились?
— Я этого не говорю. Я говорю, что от такого количества они не могли быть настолько пьяными, чтобы ввалиться в чужую комнату и, тем более, разлечься на чужую кровать.
— Как же не могли, когда Руденко прямо в обуви лег на кровать, несмотря на возражение хозяек. А теперь Руденка может быть судить будут за хулиганство. Думаете он вам спасибо скажет? — продолжал Филиппов. — Зачем вы их напоили?
— Я их не поил, они сами пили, — не сдавался Козлов. — И вообще я не понимаю, в чем меня обвиняют. Я себя ничем не скомпрометировал ни как офицер, ни как муж.
— А ваши товарищи? Ведь все они женатые. Один, не успев жену проводить на отдых, поплелся к бабам. Другой только что отвез жену на лечение. Что скажут их жены, когда обо всем этом узнают? А они все это наверняка узнают со многими другими подробностями, — обнадежил Филиппов. — А вы их споили, и — в сторону.
— Товарищ полковник, если уж говорить прямо, так не секрет, что на объекте пьют все.
Лицо начальника объекта зашлось краской:
— Вы это бросьте! Это неправда. Вы клевещете на товарищей, сидящих в зале. Кто вам дал право чернить всех офицеров объекта? Они сейчас встанут и скажут вам: вы лжете.
Володя Дубикайтис. 1956 г.
Но никто не спешил вставать. Представив себе весь возможный комизм ситуации с гневными выступлениями товарищей из зала, мы с Дубикайтисом прыснули от смеха. Понял и Козлов, что сказал лишнее. А Филиппов продолжал наседать на бедного морячка:
— Скажите, с кем вы пили из сидящих в зале? Назовите конкретные фамилии.
Совсем напуганный лейтенант назвал несколько фамилий офицеров одного с ним ранга, прибавив к ним почему-то начальника по технике безопасности подполковника Ткача.
— А вы знаете приказ министра о пресечении пьянства в армии? Вы думаете, зачем в гарнизонах запрещена продажа спиртных напитков? Знаете ли вы, что военным в закрытых гарнизонах вообще запрещено пить? — наседал полковник.
— Да, знаю. Когда был курсантом, я не пил, так как курсантам пить было запрещено, — продолжал Козлов.
— А теперь, значит, можно. Стал офицером и — можно пить, — не унимался Филиппов. — А вдруг в тот вечер, когда вы пьянствовали, случилась боевая тревога. Что вы сможете сделать в таком состоянии? А вы сейчас — временно исполняете обязанности начальника службы. Вы знаете, чем отличается гражданский человек от военного? Тем, что у офицера нет свободного от работы времени, он всегда на службе и в любой момент должен быть готов к выполнению своих обязанностей. А вы считаете, что после шести можно делать все, что угодно, так как это — ваше время. Беда в том, что вы не чувствуете себя военными, как это положено в войсках. Поднялись бы в 5 часов утра да легли в час — не было бы времени на пьянство! Сейчас за пьянство в два счета из армии вылететь можно. Попадись вы пьяный в Москве — демобилизуют, как пить дать, и никакая система не поможет.
Мы, с Дубикайтисом, переглянулись. Такие слова мы услышали впервые. Значит, из системы все же можно вырваться.
А Филиппов между тем продолжал:
— Хотите пить — приходите завтра ко мне и пишите рапорт. Предупреждаю, кого увижу пьяным, пусть пеняет на себя — демобилизую!
Далее разбирательство для нас стало неинтересным. Главное мы услышали. Видимо, и командирам происходящее стало надоедать. После покаянных слов Козлова и Руденко каждого из виновников собрания командир спрашивал в лоб:
— Пить будете? — и, конечно же, получал отрицательный ответ.
Запланированное заранее осуждение нарушителей дисциплины товарищами было вялым и неубедительным. Никто, конечно, Козлова под суд не собирался отдавать, и все ограничилось выговорами. В заключительном слове подполковник Сосновский сказал:
— Думаю, что кобелирующие дебоширы осознали свое поведение, оцененное пока что выговорами. Все остальное им объяснят их жены.
Из клуба мы шли окрыленные надеждой на возможную демобилизацию. Если кадровые офицеры боялись ее, как огня, то мы, насильно призванные в армию, ждали ее, как манны небесной. Постоянно внушаемый нам тезис: от нас — либо в генералы, либо на тот свет — получил трещину. Вспомнилась история, рассказанная старожилами объекта, о демобилизации некоего капитана Петухова. Она произошла несколько лет тому назад и уже обросла легендарными подробностями.
Капитан Петухов страстно стремился уйти из армии. Для этого он перепробовал множество способов: от нерадивого отношения к службе и пьянки до нетоварищеского отношения к женщине. Но ничего, кроме понижения в должности и задержки присвоения очередного звания, этим не добился. На некоторое время он затих и стал совсем незаметным в гарнизоне.
А потом заместителю командира части по политической работе докладывают: у капитана Петухова в углу комнаты висит икона, да еще с лампадой. Пошли проверить — действительно имеется икона Николая-угодника и перед ней теплится лампадка.
— Как же так, товарищ Петухов, — вы, советский офицер, окончивший высшее военное учебное заведение, и компрометируете себя религиозным дурманом? — с горечью спросили его в политотделе.
— Уверовал, товарищ подполковник. Уверовал в Господа Бога и Святую Троицу, и очень сожалею, что не сделал этого раньше, — и капитан Петухов осенил себя крестным знамением.
Скандал назревал серьезный: в воинской части совершенно отсутствует антирелигиозная пропаганда! И не составляет большого ума, чтобы догадаться, кто в этом виноват. Командир части и его замполит крепко задумались и решили поскорее избавиться от опасного офицера. Какими способами они действовали — неизвестно, но очередной рапорт капитана Петухова о демобилизации был удовлетворен. Вскоре пришел и приказ об увольнении в запас.
Рассказывают, что, удостоверившись лично в наличии приказа, капитан Петухов поспешил домой. Он снял со стены икону вместе с лампадкой, вышел во двор, демонстративно раскрутил над головой ненавистные коммунистам предметы культа и забросил их далеко в кусты.
Через несколько дней сослуживцы провожали капитана Петухова за зону, при этом замполит долго тряс его руку и все приговаривал: «Ну ты и фрукт, Петухов!..». С молчаливого согласия командования арсенала и руководства Главного управления эту историю замяли, и она превратилась в устную легенду.
Как поется в старой песне, «…С матросом танцует матрос». 1956 г.
* * *
Спустя месяца два после прибытия на новое место службы у меня стали болеть глаза. По утрам я просыпался с воспаленными веками и красными глазными яблоками. Иногда глаза воспалялись настолько, что я вынужден был идти в санчасть.
Полковник Нырков к этому отнесся сочувственно и просто:
— Идите и лечитесь. Мне ваше здоровье ценнее вашей работы. Нам нужны здоровые и крепкие работники.
Медсанчасть гарнизона помещалась в старом финском домике. Все в ней было серым и невзрачным: и тесные помещения, и устаревшее повидавшее виды оборудование, и гражданские врачи и сестры.
Обратился я к офтальмологу Хуцишвили, худосочному грузину со щегольскими черными усиками. Он без особого интереса посмотрел мне в глаза, оттянул оба века и спросил, болели ли у меня раньше глаза. Я ответил, что сколько себя помню — у меня всегда наблюдалось небольшое покраснение век, но таких воспалений не было. Помню, что диагноз мне ставили — блефарит и приписывали пить пивные дрожжи.
Это сообщение врача явно удовлетворило, и он тут же его повторил своими словами, добавив к нему еще и конъюнктивит. Были выписаны капли и мазь, которые я получил тут же в аптеке. Он освободил меня от работы на три дня, после чего назначил очередную встречу. Оставалось выяснить, по каким причинам произошло обострение моего старого недуга. На него не обратили внимание ни на комиссии в военкомате, ни при заполнении медицинской книжки офицера в Багерово.
И хотя Хуцишвили никак не поинтересовался характером и условиями моей работы, я был склонен связывать заболевание глаз с постоянной работой при искусственном освещении. О чем то более серьезном думать не хотелось.
По вечерам к нам в общежитие часто приходил на посиделки майор Гапонов, ответственный за контроль радиоактивной безопасности в наших помещениях. Он был человек весьма эрудированный, остроумный собеседник и просто приятный человек. Мы часто играли в преферанс, ходили вместе в кино, обсуждали литературные новинки, но никогда не касались вопроса: а какие же дозы радиоактивного облучения получаем? Он уходил от прямых вопросов, ничего внятного не говорил на эту тему и только загадочно улыбался:
— Не беспокойтесь — ничего страшного вы не получаете. Все — в пределах нормы. Правда, что такое норма, ни я, ни врачи точно не знают…
На работе в производственных помещениях я ни разу не видел, чтобы он что-то чем-то измерял. Ни стационарной контрольной измерительной аппаратуры, ни индивидуальных индикаторов у нас не было. Мы полагались на слова симпатичного майора: ничего страшного вы не получаете! Когда я однажды спросил Гапонова, не может ли быть мое воспаление глаз как-то связанным с радиацией, он ничего не ответил.
И все же у меня появился козырь в партии за освобождение от армии. Я еще не знал, когда и как я его разыграю, но был уверен, что непременно использую.
И такое время пришло, когда мне сообщили, что с меня сняли пятнадцатипроцентную надбавку за секретность. Сняли потому, что я — техник, который числится по штатному расписанию в службе хранения у майора Халевина. В сборочной бригаде полковника Ныркова, где и инженеры, и техники эту надбавку получают, я, оказывается, работаю временно. Эта явная несправедливость стала последней каплей моего терпения. Я принял решение добиваться демобилизации и не ждать, когда меня переведут в инженеры.
К тому же с глазами у меня было по-прежнему плохо. Ни капли, ни мази не помогали. Посещения врача участились, освобождения от работы — тоже. Учитывая все эти обстоятельства, я засел за составление рапорта. Писал его в дни болезни, так что никто, даже мой друг Пересторонин, ничего о нем не знал. Через какое-то время рапорт был готов. Привожу его дословно:
Начальнику Главного Управления тов. Егорову инженер-лейтенанта Вишневского В. И.
Вишневский В. И.
Рапорт
Я, Вишневский Валентин Иосифович, по квалификации радио-инженер, окончил в 1955 году Харьковский политехнический институт им. В. И. Ленина. Незадолго до защиты дипломного проекта из г. Москвы приехал представитель Министерства Обороны подполковник Романов и отобрал мое личное дело для оформления назначения меня на инженерную работу в рядах Советской Армии.
Личное согласие на работу в армии я не изъявлял, что было оставлено без внимания. Мне, как и многим другим, сообщили, что нас берут по специальному постановлению Совета Министров о привлечении молодых специалистов из вузов для работы в рядах Советской Армии. В беседе с представителями Министерства Обороны выяснилось, что мне присваивают звание инженер-лейтенанта и я буду работать согласно квалификации радио-инженера. Приказом Министра Обороны от 11 июня 1955 года за № 00106 мне было присвоено звание младшего инженер-лейтенанта, а в августе я был прикомандирован к в/ч 04201 и послан на переподготовку в в/ч 93929. Там я прошел девятимесячный курс обучения по специальности «радиотехника» и дополнительно по специальности «автоматика». Здесь же за успешные показатели в учебе мне досрочно было присвоено звание инженер-лейтенанта.
После переподготовки я прибыл в распоряжение отдела кадров Управления, где происходило распределение на работу. Мне было предложено ехать на должность инженера к тов. Товмачу. Я не мог дать своего согласия на это назначение, так как по состоянию здоровья в тех климатических условиях мне работать нельзя. Другое место, куда мне предложили ехать — к тов. Филиппову, но не на должность инженера и даже не на должность старшего техника, а просто техника службы хранения. Других мест не было, так как штаты были полностью укомплектованы. Я подал рапорт тов. Грачеву о предоставлении мне работы на производстве инженером-приемщиком, но удовлетворительного ответа не получил. Мне ничего не оставалось делать, как ехать к тов. Филиппову.
По прибытии на место назначения меня определили на работу техником, но даже не по специальности, т. е. на такую работу, которую на моем месте с таким же успехом мог бы выполнять любой офицер даже без среднего технического образования. Числясь по штату в службе хранения, я работаю в службе сборки, что не позволяет мне пользоваться даже привилегиями той службы, в которой я работаю — сборки (имеется в виду надбавка к должностному окладу 15 %).
Проработав более месяца, я понял, что никакой надежды на получение инженерской должности (как мне говорили в Управлении тов. Грачев и тов. Бек) не может быть, так как штаты полностью и твердо укомплектованы, работать же техником — нецелесообразно.
Мотивируя причинами, указанными ниже, прошу уволить меня в запас из рядов Советской Армии. Причины эти следующие:
1. По квалификации радиоинженер-конструктор, я вынужден работать техником не по специальности. Считаю, что государство тратило средства на обучение меня в течение пяти лет в институте для того, чтобы я приносил пользу на том участке работы, которая соответствует моей специальности и квалификации. Только в этом случае средства, вложенные государством в мое обучение, могут быть оправданы. Таким участком являются промышленные предприятия страны. Если бы я не был инженером, меня бы не взяли в армию. А получилось просто нелепо: взяв в армию из-за того, что я инженер, меня сделали техником. Нет инженерских должностей — следовательно, не нужны в данный момент и инженеры, а раз так, то дайте мне возможность работать на производстве, которое в данный момент нуждается в инженерах.
2. У меня — длительное заболевание глаз — острый хронический блефарит и конъюнктивит, которые при моем назначении в армию не учитывались, так как медицинской комиссии я не проходил (если не называть комиссией пятиминутный опрос: болел или не болел той или иной болезнью). При этом заболевании глаз вредно сказывается действие искусственного освещения, а тем более, вредна работа при постоянном недостаточном искусственном освещении. В этом я мог убедиться, проработав более месяца, так как из-за острого воспаления век и глазных яблок вынужден был несколько раз обращаться за медицинской помощью и пролежать несколько дней с больными глазами. Медицинское вмешательство, ввиду того, что в санчасти нет опытного окулиста, не принесло никакого облегчения. В результате этого я в данный момент освобожден от работы и вынужден лежать дома. Моим глазам требуется длительное квалифицированное лечение и другие условия работы, а этого сейчас нет.
Исходя из этих основных причин, прошу меня уволить в запас. Думаю, что на предприятиях нашей системы все же нужны инженеры.
18 августа 1956 года
Я привожу полностью и без изменений этот многословный рапорт и удивляюсь его наивности. Мне тогда казалось, что мои неопровержимые доводы будут учтены и, конечно, удовлетворены. Я не понимал, что моя персона — незаметный винтик в огромной военной машине, на который никто просто не обращал внимания. А я пытался что-то объяснять и аргументировать. Но желание оставить армию я, как мог, отстаивал. Очень хотелось работать на производстве, даже на предприятиях нашей системы.
Но в рапорте совсем ничего не было сказано о третьей причине — чувстве несвободы, которое тяготило меня больше, чем неурядицы с должностями и неприятности болезни. Я впервые испытал его в Багерово и даже этому удивился. Угнетало отсутствие свободы собственного выбора. Любое ограничение действий и желаний, принудительное навязывание того, с чем я был не согласен, уже тогда свидетельствовали о том, что в армии мне быть противопоказано.
Но не мог же я написать в рапорте, что не могу жить за колючей проволокой, не могу выполнять нелепые приказы и быть полностью зависимым от воли командира. И эта третья причина, как я сейчас понимаю, была основной.
Выждав удобный момент, я зашел в кабинет Филиппова.
— Здравия желаю, товарищ полковник! Я к вам — по двум вопросам. Первый касается пятнадцатипроцентной надбавки к должностному окладу, которую у меня сняли.
— По распределению Управления вы прибыли в службу хранения и такая надбавка вам не положена.
— Тогда — второй вопрос: я принес вам рапорт об увольнении из армии и хотел бы, чтобы его передали в Управление.
— Он у вас подготовлен? Давайте.
Я подал рапорт, после чего наступила длительная тишина. Филиппов молча прочел рапорт и спокойно сделал два замечания, с которыми я согласился. Так он посчитал мелочным упоминание о пятнадцати процентах и посоветовал это опустить.
Филиппов Б. Н. (в центре) на одной из встреч с бывшими сослуживцами. 1982 г.
В это время в кабинет вошли подполковник Новиков и майор Марков. Филиппов ознакомил их с рапортом, и началась утомительная и бесплодная дискуссия трех против одного.
В ней было все: от обвинений меня в пренебрежении интересами государства и неуставной подачи рапорта до призывов к терпению и обещанию в ближайшее время решить вопрос об инженерской должности. С горечью Филиппов сетовал на то, что сейчас молодые офицеры не так понимают смысл военной службы, как они — когда-то. Новиков пытался призвать на помощь идеалы Родины и партии. Марков предлагал не спешить с принятием решения об увольнении.
Но мои доводы, подробно и убедительно изложенные в рапорте, они опровергнуть не могли. Временами я так обезоруживал их простыми фактами, что мои начальники, значительно сильнее меня в демагогии, вынуждены были замолкать. Разговор длился часа полтора. Надо отдать должное моим оппонентам: они вели дискуссию корректно, не оскорбляя мое достоинство и не переходя на личности. Была избрана тактика убеждения, а не подавления. Но обе стороны остались при своих мнениях. Несмотря на советы Новикова не принимать мой рапорт, как «необоснованный и неубедительный», Филиппов рапорт принял и обещал дать ему ход. Я счел необходимым заметить, что о рапорте никому не говорил, на что командир части живо среагировал.
— Боитесь, что другие последуют вашему примеру? Этого не будет…
— О других не знаю, но еще несколько из бывших студентов готовы написать рапорты.
Свежая струя, которую хотели влить в армию, распылилась еще в отделе кадров Управления, — ответил я.
— Уж не Дубикайтис ли? Но он добровольно согласился приехать на объект. Это я точно знаю, так как присутствовал при его назначении, — заметил Марков.
Уже во время нашего длительного словесного турнира мне стало становиться ясным, что мои доводы по поводу того, где и как меня лучше всего использовать, в армии не будут учитываться, тем более — в нашей системе. А вот на состояние здоровья они должны будут отреагировать.
Я продолжал осаждать своего глазного врача, но ничего, кроме капель и мазей, он предложить не мог. Старался избегать меня, но в конце концов настолько привык к моим визитам, что пообещал отправить в больницу райцентра к опытному офтальмологу.
Пропуск на выезд из зоны был выписан, выписку из болезни Хуцишвили написал, и я первым же автобусом отправился в районную поликлинику города Валдая.
Поликлиника в двухэтажном доме была такой старой, как и сам городок со своими десятью тысячами жителей. Его лучшие годы давно прошли. Осталось только звонкое имя, давшее когда-то название известным в старину валдайским колокольчикам. Железная дорога оставила городок в стороне, и он задремал на берегу одноименного озера.
Как ни странно, но и врач-офтальмолог был тоже стареньким румяным старичком с седой щеточкой усов. Он приветливо меня принял, заботливо усадил перед простенькой лампой и участливо спросил, на что я жалуюсь. После непродолжительного осмотра, он сел за стол и стал писать пространное предписание. Он подтвердил диагноз моего грузинского друга и добавил к нему еще несколько непонятных для меня слов.
— Между прочим, вы, товарищ лейтенант, не первый, кто обращается ко мне с подобными заболеваниями глаз. Основой их является нарушение обмена веществ, усугубляемого характером освещения, при котором вам приходится работать.
В рекомендациях лечения числилось целых семь пунктов, включающих в себе капли, мази, примочки, уколы, диету и даже ношение темных очков. Следующий визит было рекомендовано нанести через неделю.
А пока я пошел в ближайший же продуктовый магазин и загрузил пустой чемодан водкой и вином. Мой выезд за зону стал известным друзьям по общежитию, и они с нетерпением ждали моего возвращения. Остаток времени провел в ресторане в ожидании автобуса.
* * *
В работе произошли изменения: меня перевели в службу хранения к Халевину. Я уже ездил с новой службой на «перевалку», принимал участие в штатных проверках изделий, находящихся на хранении. На авральных работах по-прежнему помогал сборочной бригаде Ныркова.
Дед мне явно симпатизировал и не упускал возможности при случае поговорить о жизни и последних международных событиях. Когда же до него дошли слухи о моих попытках уйти из армии, он отозвал меня в сторону и спросил:
— Значит уволиться решили? Не боитесь, что на гражданке будет труднее, чем в армии? Ведь здесь мы на всем готовом: одевают-обувают, предоставляют жилье, платят неплохие деньги и даже думают за нас.
— Вот это меня и не устраивает, я сам хочу думать за себя. А к преимуществам военной жизни еще не успел привыкнуть. Да их у меня не так уж и много.
— Не скажите, не скажите: вон мои ребята, как огня, боятся демобилизации. Где им еще будет такая лафа?
— А я слышал, Григорий Гаврилович, что вы и сами когда-то писали рапорт об увольнении.
— Неправда это. Все это — враки. Нет, я дослужу свой срок, хотя он уже давно вышел. А вот те, которые помоложе — Глотов, Марков и даже сам Сосновский, — пробовали уйти из армии. Да ничего у них не получилось. Слишком глубоко они, голубчики, завязли в системе.
После таких откровений полковника я его еще больше зауважал, а на среднее звено начальников, которые руководили службами, стал смотреть другими глазами.
Вторично побывал в районной поликлинике перед днем моего рождения. Ничего нового ни я, ни доктор сказать друг другу не смогли. Все осталось по-прежнему. А вот с очередным заполнением чемодана водкой случилось осложнение. Она почему-то исчезла с прилавков магазина. Пришлось загружаться коньяком и отвратительным вином.
В автобусе встретил Келеберденка, который впервые вез в зону свою молодую жену. Она — учительница русского языка и литературы, совсем недавно закончившая институт. Очень переживает — найдет ли в городке работу по специальности? Для молодых учителей это всегда большая проблема. Я обратил внимание, как широко и испуганно были открыты ее глаза, когда она пересекала ряды колючей проволоки. Не намного радостней был вид и у мужа.
Он уже получил отдельную квартиру, в которую я помогал переносить их вещи. За семь дней его отсутствия в городке на туфлях и стенах появился пушок плесени. «От i домовинку получив», — с горькой улыбкой похвастался Юра. Квартира в только что построенном доме была сырой и отдавала запахом погреба. Его «электрический кирпич» — кирпич, обмотанный спиралью, работал от сети круглосуточно, но с сыростью справиться не смог. И это ему еще повезло. А вот Бахарев не может привезти свою жену, так как в его службе с распределением квартир свои трудности.
На день моего рождения в комнату общежития мы с Юрой Пересторониным пригласили ребят, с которыми у меня сложились хорошие отношения. Среди них были капитан-лейтенант Пискарев и майор Гапонов, доступные в общении офицеры, которые служили в арсенале не один год. Оба получили высшие военные образования, интересовались историей, искусством и были интересными собеседниками. Их отличал широкий взгляд на происходящие перемены в стране и международные события. Пискарев был коренным ленинградцем, носителем исконной питерской интеллигентности и оптимизма. Гапонов — москвичем, что выражалось в его спокойном и деловитом характере, немногословии и изрядной доле скептицизма. Когда они собирались вместе, то обязательно о чем-нибудь спорили. Видимо, в этом находили выход своим нереализованным возможностям и знаниям. А знали они несравненно больше, чем остальные офицеры.
Сегодня они затеяли дискуссию о том, какие сведения советская разведка могла предоставить нашим ученым из американских секретов атомной бомбы. Это скорее напоминало диалог, чем дискуссию.
— Еще в училище нам рассказывали на лекциях о принципе действия и устройстве первых атомных бомб, сброшенных на японские города, — сказал Пискарев. — Когда же мне пришлось познакомиться с нашими изделиями, то у меня не было ни малейшего сомнения, что они — копия американской бомбы, сброшенной на Нагасаки. Я не знаю, как и кем были добыты эти секреты, но в наших изделиях они были использованы в полном объеме.
— А ты знаешь, что главный секрет атомной бомбы был раскрыт еще до войны в работах советских, немецких и американских физиков — цепная реакция деления ядер урана с выделением огромной энергии, — ответил ему Гапонов. — Эти работы публиковались в физических журналах, обсуждались на научных семинарах в институтах. Но на работы с ураном тогда смотрели только как на новые достижения атомной физики, позволяющие раскрыть тайны строения материи. О применении этого явления для создания оружия пока еще не думали.
Только в 1939 году Эйнштейн в письме к президенту Рузвельту написал, что немцы могут первыми сделать атомную бомбу. После этого письма все работы по исследованию атомного ядра урана в США, Великобритании и Франции были засекречены, а результаты их исчезли из открытой печати. Только наши физики продолжали публиковать свои работы, хотя СССР всегда отличался приверженностью к секретам.
В 1940 году директор Института химической физики академик Н. Н. Семенов тоже написал письмо в свой наркомат с предложением об организации работ по новому виду оружия фантастической силы. Но там сочли такое оружие фантазией. И только после того, как в 1941 году наши разведчики в Лондоне раздобыли секретный доклад комитета о работах над созданием атомной бомбы, наши ученые поняли, что они бесплодно держали в своих головах…
Пискарев оживился:
— Так все же разведчики были! И имели возможность проникнуть в секретные лаборатории.
— Главное — не в этом, — продолжал Гапонов. — Главное — то, что только после этого сообщения советское правительство приняло решение развернуть работы по военному использованию атомной энергии. А наши ученые перестали сомневаться в своих необыкновенных результатах. К этому их подтолкнула и начавшаяся война. Без сомнения, наша разведка сильно помогла в создании советского атомного оружия, но это была не столько техническая, сколько психологическая помощь.
По сути в разговоре были высказаны две распространенные точки зрения на роль советской разведки в создании нашей атомной бомбы. Какая из них соответствует действительности — до сих пор является спорным вопросом. Я слушал этот разговор с большим интересом, так как в то время многое из сказанного было для меня неизвестным.
Прошли десятилетия, рассеялись тучи холодной войны, рассекречены и опубликованы материалы о работе нашей разведки в США и Великобритании. Одной из лучших книг, посвященных теме атомного шпионажа, является книга, написанная профессиональным контрразведчиком Владимиром Чиковым. На основании материалов этой книги и других публикаций я составил хронологию событий тех лет.
А как же оценивали вклад разведки в создание советской атомной бомбы ее главные творцы?
Академик Курчатов И. В. как-то сказал Завенягину, будущему министру среднего машиностроения: «Если быть объективным, Аврамий Павлович, мы должны сказать огромное спасибо разведке. Вклад ее в создание первой советской атомной бомбы составляет шестьдесят процентов, остальные сорок — наши…». Чуть позже он снизил эту оценку до «фифти-фифти».
А вот мнение Харитона Ю. Б., академика, почетного руководителя Российского федерального ядерного центра, конструктора первой советской атомной бомбы: «Когда мы получили информацию о том, что бомба, о которой нам было ранее сообщено, успешно испытана в США, стало ясно, что и нам лучше испытать именно эту схему. Необходим был самый быстрый и самый надежный способ показать, что у нас тоже есть ядерное оружие. Более эффективные конструкции, которые нам виделись, могли обождать».
Теперь об этом пишут…
Хронология событий и действий разведки в связи с созданием советской атомной бомбы
Конец 1938 г. Отто Ган и Фриц Штрассман открыли явление деления ядра атома урана.
1939 г. В США, Англии, Франции и Германии развернуты работы по применению урана как взрывчатого вещества.
Конец 1939 г. Теллер, Сциллард и Эйнштейн уговорили президента Рузвельта создать Консультативный комитет по урану в США.
1940 г. Исчезли открытые публикации по урановым исследованиям.
25 сент. 1941 г. Из Лондона Маклин («Гомер») сообщает в Москву о совещании Уранового комитета Великобритании. Некоторые материалы были переданы советским ученым. Их ответы были неопределенными и пессимистическими.
Ноябрь 1941 г. Из Лондона через Барковского и Горского получен секретный доклад Уранового комитета Великобритании. В нем указана критическая масса и мощность атомной бомбы. Но Берия не спешит докладывать Сталину. Завербованы супруги Коэны — Морис («Луис») и Леонтина («Лесли»).
Леонтина и Морис Коэны («Лесли» и «Луис») — наиболее удачливые наши шпионы.
Конец 1941 г. В посольство СССР в Англии пришел Клаус Фукс («Чарльз»), предложивший сотрудничество с советской разведкой. Работал над газодиффузионной очисткой изотопов урана.
Клаус Фукс («Чарльз») по доброй воле передал нашей разведке атомные секреты.
22 февр. 1942 г. В полевой сумке убитого немецкого офицера найдены графики и формулы по урану и тяжелой воде.
Май 1942 г. Флеров пишет второе письмо Сталину о необходимости создания атомной бомбы. Только теперь Берия докладывает Сталину о материалах разведки по атомным делам. Сталин встречается с академиками П. Капицей, Н. Семеновым, В. Хлопиным и В. Вернадским. «Луис» вербует Филдинга («Персей»).
Осень 1942 г. Специальное заседание ГКО. Руководителем советского атомного проекта назначается Курчатов И. В. В разведке дело называется «Энормоз».
7 марта 1943 г. Курчатов знакомится с материалами разведки и дает свое заключение. Ставит перед агентами новые вопросы по разработке отдельных узлов и технологий.
Декабрь 1943 г. Из Нью-Йорка от «Персея» получены более 10 разведматериалов по атомным проблемам. О том, что «Манхэттенский проект» осуществляется в Лос-Аламосе, о его руководителях — Р. Оппенгеймере и Л. Гровсе, о запуске уранового котла с самоподдерживающейся ядерной цепной реакцией, о налаживании выпуска чистого урана.
3 авг. 1943 г. Курчатов рассматривает эти материалы и дает им оценку — «крайне необходимые» и «особенно важные». Он приходит к выводу о необходимости создания уранового котла для производства начинки атомной бомбы — плутония.
12 апр. 1943 г. АН СССР создает Лабораторию № 2, руководителем которой назначается Курчатов.
Лето 1943 г. Л. Квасников («Антон») в Нью-Йорке создает группу научно-технической разведки (НТР), куда входят А. Феклисов («Калистрат»), А. Яцков («Джонни»), С. Семенов («Твен») и другие. Вербуются агенты-связники. Была задумка завербовать даже Э. Ферми и Р. Оппенгеймера.
Феклисов А. С. («Юджин», «Калистрат»), который напрямую работал с Клаусом Фуксом.
Август 1943 г. «Лесли» получает в Альбукерке от «Персея» пачку документов для передачи Курчатову.
По материалам отечественной и зарубежной печати
Февраль 1944 г. Фукс («Чарльз») выходит на связь с Голдом («Раймонд») в Нью-Йорке. Передает информацию по производству взрывчатки в Ок-Ридже, что свидетельствовало о постановке производства атомного оружия на промышленную основу.
Февраль 1945 г. Фукс из Лос-Аламоса передал сведения о своих работах по определению критической массы и имплозии (взрыве внутрь).
Апрель 1945 г. Курчатов дал заключение по материалам «Персея» и «Чарльза» и попросил разрешения ознакомить с ними Харитона, конструктора нашей атомной бомбы.
Март 1945 г. В Канаде завербованы Гальперин («Бэкон»), Мазерал («Багли»), Смит («Бадо»), Мэй («Алек»). «Алек» передал советской разведке образцы обогащенного урана-235.
Июнь 1945 г. «Персей» через «Лесли» передал схемы имплозивных линз и чертежи готовой бомбы. Сообщил, что испытание ее назначено на 10 июля. «Чарльз» передал через «Раймонда» технические данные о бомбах «Толстяке» и «Малыше».
2 июля 1945 г. Курчатов ознакомился с конструкцией плутониевой бомбы «Толстяк» и датой ее испытания.
18 авг. 1945 г. Сталин принял решение о разворачивании широкомасштабных работ по индустрии создания атомной бомбы. Создан Спецкомитет под руководством Берии и Ученый совет под руководством Б. Ванникова.
1946 г. После предательства нашего шифровальщика Гузенко (5 сентября) в Канаде было арестовано 20 советских агентов. Центр свернул разведывательную работу до минимума.
27 сент. 1947 г. Фукс передал Феклисову («Калистрату») данные о создании английской атомной бомбы и о том, что Теллер начал работы по водородной бомбе.
Начало 1949 г. Абель («Марк») вышел на связь с «Луисом» и «Лесли» и стал передавать через Соколова («Клод») материалы для Центра.
1949 г. Сталин и Берия настояли на том, чтобы первая советская атомная бомба РДС-1 была копией американской плутониевой — «Толстяка».
29 авг. 1949 г. Советская атомная бомба была взорвана на вышке под Семипалатинском.
* * *
Новость о подаче рапорта на увольнение стала известна сначала Ныркову а потом — и всем моим знакомым. Особенно она тронула Володю Дубикайтиса, который сам мечтал о демобилизации. Он вечером пришел ко мне, стал расспрашивать о беседе с Филипповым и излагать свои планы. Они у него были расплывчатыми и неконкретными. Сразу чувствовалось, что в основу их он брал какие-то моральные конструкции, почерпнутые у античных писателей и философов. Наряду с поэзией, он увлекался классической литературой, которую цитировал и использовал, как руководство к действию. Но Демокрит и Эпикур в своих творениях только подтверждали и объясняли его нынешнее незавидное положение, но не давали рекомендаций, как из него выйти, что очень огорчало Володю.
Когда Дубикайтис надоедал мне своими древнегреческими философами, я применял испытанный способ, якобы дискредитации его кумиров:
— Ты почитаешь их как великих авторитетов, а они утверждали, что атомы — вечны и неразрушимы, неизменны и неуничтожаемы. А наша с тобой работа заключается в том, чтобы практически показать, что это ложные постулаты, горькая неправда.
— И что из этого выходит? Дьявольщина, путь к Апокалипсису! А древние предупреждали. — горячился Володя.
— Ничего они не предупреждали, просто — не могли знать, хотя твой Эпикур различал атомы даже по гладкости, округлости и шероховатости, — не унимался я.
— А как тебе то, что Демокрит писал: «Если бы один не обижал другого, законы не препятствовали бы каждому жить по своему желанию». Разве это не про нас? Но как сейчас обойти эти законы, как вырваться из этой дыры? Ты знаешь, что начпо запретил собирать грибы? Это, видите ли, «отвлекает от работы и подрывает воинскую дисциплину». Ну не мудак?..
Боже, как я хочу домой! Я даже стихотворение сочинил, которое кончается так:
Снова б я вздохнул свободно,
Полной грудью, широко,
Положил бы все, что можно
На начальство и начпо.
— Володя, недавно Марков сказал, что сюда, в эту, как ты выразился, дыру, ты приехал добровольно?
— Врут. В Управлении меня так запугали Сибирью, что при слове «Новгород», который близко от моего Ленинграда, я согласился на это назначение. Кто знал, что здесь столько колючей проволоки?..
Сидевший на кровати Пересторонин, задумчиво произнес:
— А я пока обожду отсюда вырываться. Как подумаю, сколько сил придется истратить, сколько неприятностей принять, не хочется все это и затевать. К тому же Маломужу присвоили подполковника, и он идет на повышение. Освобождается инженерная должность, которую обещают мне.
— Я им покажу, как я приехал «добровольно»! — не успокаивался Володя. — После Нового года, как только вернусь из отпуска, я их завалю рапортами, они меня еще узнают.
Совершенно нереальную и опасную тактику увольнения из армии избрал Сережа Камин. Он решил подбить несколько человек на коллективный рапорт. А коллективные действия, особенно направленные против существующего порядка вещей, считались в нашей стране не только неприемлемыми, но и — преступными. Карались они быстро и жестко. Об этом не мог не знать Сергей, но все же — не унимался. На его счастье, сообщников он так и не нашел и снова отдался собственным мечтаниям.
Поздно вечером слушал «правдивую информацию свободного радио» о новых испытаниях ядерного оружия в советской Арктике. Почему я об этом должен узнавать от «вражеских голосов»? Наше радио сообщило об испытаниях только спустя неделю. И тут я понял, почему генерал Никольский заинтересовался нашим радиоприемником: в нем были диапазоны, по которым можно было слушать «Свободу» и «Голос Америки».
«Каменный городок» был гордостью Филиппова. Его обязательно показывали высокому начальству и проверяющим из Управления. Находился он на самой высокой точке объекта, на вершине горы. Белой стеной стояли аккуратные двухэтажные здания, украшенные треугольными фронтонами и миниатюрными балкончиками. Эти балкончики придавали домам нарядный вид, и они напоминали больше корпуса санатория, чем жилых домов. Городок состоял из семи зданий, окружающих большой двор, и трех, стоящих по обе стороны этого каменного каре. Некоторые из домов только строились, и над ними возвышались стрелы башенных кранов. Гудели бетономешалки и самосвалы.
Строили городок заключенные, серую колонну которых мы встречали каждое утро, когда спускались вниз к своему автобусу. Охраняли их всего два охранника. Условия конвоирования были весьма свободные: колонна шла неспешным шагом, заключенные оживленно между собой переговаривались, конвоиры безучастно шли впереди и сзади и никаких замечаний не делали. При встрече с женщинами зэки оживлялись и отпускали шуточки. Они и нас не оставляли без внимания. Я сам слышал, как из толпы раздалось: «А вот и атомщики проклятые идут…». Это меня тогда особенно удивило, так как официально считалось, что никто ничего о том, что делается на объекте, не должен был знать.
Еще недавно территория была обнесена колючей проволокой. У входа в городок до сих пор сохранилась полосатая будка, шлагбаум и надпись: «Стой! Предъяви пропуск». На опушке леса, вдоль которого проходит дорога, и сейчас стоят предостерегающие надписи «Запретная зона». Лагерь заключенных, расположенный в долине мутной речушки и обнесенный забором со сторожевыми будками, хорошо виден с крыльца клуба. Его называют «Нижний Новгород».
Со сдачей в эксплуатацию большей части домов городка квартирный вопрос в гарнизоне был почти решен. Многие офицеры улучшили свои жилищные условия, а молодые, вновь прибывшие на службу, получили свои первые квартиры. Сюда же был переведен промтоварный магазин — объект постоянного внимания офицерских жен. Снабжался он хорошо, что по тем временам было редкостью. На его складах часто появлялась мебель и ковры. Все это пользовалось большим спросом, но не всем это было доступно. При распределении новых товаров среди офицерских жен действовало неписанное правило: первыми получают жены полковников и подполковников, а потом — уже все остальные. Этому даже никто не удивлялся, хотя пищи для злословия хватало.
Гордость Филиппова «Каменный городок». 1956 г.
Неплохим было снабжение и продуктового магазина: масло, сыры, колбасы, консервы — хорошего качества и в широком ассортименте. Несколько хуже обстояло дело с мясными изделиями и сладостями. И совсем плохо, по единодушному мнению мужчин, — со спирто-водочными изделиями. Их просто не было. Даже — пива. Но, как уже вы поняли, этот пробел заполнялся специальными выездами в райцентр, на которые начальство смотрело сквозь пальцы.
Культурная работа была сосредоточена в клубе и библиотеке. В клубе каждый вечер шли неплохие фильмы, среди которых были и зарубежные новинки. Стараниями молодых офицерских жен была организована самодеятельность: хор, драматический кружок и небольшой оркестр. Но чего-то все же в ней не хватало: выступали со сцены одни и те же люди, репертуар был излишне идеологизирован, не было той сумасшедшинки, которая так привлекает в самодеятельных выступлениях. Зато танцы по субботам и воскресеньям пользовались неизменным успехом.
Одним из развлечений было широкое обсуждение семейных скандалов: поведение неверных жен, пьяные похождения мужей и весьма редкие случаи антиобщественной деятельности молодежи, попросту — хулиганства. Все это немедленно находило свое отражение в служебных, партийно-комсомольских и общественных разбирательствах. Но, в основном, жизнь в гарнизоне текла мирно, спокойно и, я бы сказал, — патриархально. Это, безусловно, было заслугой командира части Бориса Николаевича Филиппова. Он был мудрым начальником: без особых причин и по мелочам не поднимал скандалов, вовремя, еще в зародыше предотвращал возможные неприятности, был доступен и приветлив в личном общении, а все наказания и общественные экзекуции охотно предоставлял делать другим — своим заместителям.
* * *
В середине сентября из Управления на имя Филиппова пришло распоряжение откомандировать меня, согласно моему рапорту, для прохождения военно-медицинской комиссии в Москву. За два дня собрал необходимые документы: справки из санчасти и районной поликлиники, медицинскую книжку, медицинскую характеристику болезни глаз и командировочное удостоверение.
На бортовой машине вместе с демобилизирующимися солдатами выехал в райцентр. Вечером был уже в Бологое, погулял вдоль озера по улице Кирова, поужинал в ресторане и в ночь выехал в Москву.
В Управлении Чудин и Грачев долго со мной не разговаривали и через какое-то время вручили направление на Военно-врачебную комиссию Московского гарнизона.
— А то, что ты назвал в своем рапорте первой причиной — отпадает. Единственное, с чем еще можно считаться — твоя болезнь, — на прощанье кинул Чудин.
Московская гарнизонная ВВК находилась на Госпитальной улице, в комплексе старинных зданий. Как назло, в этот день глаза не были воспалены, что меня очень огорчило. Комиссию мне назначили на завтра, так что оставалась надежда, что может ночью глазам станет хуже.
Чтобы как-то поднять настроение, этим вечером пошел на концерт Эди Рознера в сад «Эрмитаж». Я уже бывал на концерте его эстрадного оркестра в Запорожье, куда он приехал после своего освобождения из заключения. Тогда исполнение джазовых композиций под его руководством и личное исполнение произвело огромное впечатление. Не разочаровал меня он и сейчас.
На следующий день я сдавал анализы и проходил рентген. Глазам за ночь не стало хуже, так что шел я на комиссию без особых надежд. Но спасение пришло с той стороны, с которой я его совсем не ожидал. На рентгеновском снимке врач обнаружила на легких небольшие затемнения. Происхождение их она определить затруднялась и решила проконсультироваться со специалистом. Это был шанс. И я решил его не упустить.
— Вы болели воспалением легких или плевритом? — спросил меня врач. — Может, когда-нибудь тонули?
— Особенно не болел, но в детстве воспаление легких перенес. Тонуть не тонул, но много и глубоко нырял в реках и на море.
Измерив давление и справившись об условиях моей работы, врач сказал:
— Мы вас направим на стационарное обследование в госпиталь. У вас есть признаки эмфиземы легких.
Через час я уже имел назначение в госпиталь города Рязань, так как в московских госпиталях мест не было.
Глазной врач только подтвердил диагноз Хуцишвили и никаких опасений по этому поводу не выразил. Неожиданный поворот в обследовании меня и обрадовал и обеспокоил. Обрадовал возможностью добиться демобилизации по более серьезной причине, чем красные глаза. А обеспокоил тем, что в легких все же что-то нашли. Но жребий был уже брошен, и я решил идти до конца.
В Управлении мне дали предписание убыть в г. Рязань в распоряжение начальника госпиталя № 395. Основание: справка Военно-врачебной комиссии Московского гарнизона. Предписание подписал заместитель начальника Главного управления в/ч 04201 генерал-майор М. Никольский.
В госпитале мне сильно повезло: начальником отделения, в которое я поступил, была майор медицинской службы Анна Осиповна Варшавская, моя землячка. Это была красивая брюнетка — женщина энергичная и остроумная. При первом разговоре она вспомнила Харьков, Холодную гору и даже мою родную Нижнюю Гиевку. Она заканчивала наш медицинский институт и тоже когда-то получила распределение в армию.
— Что же вас беспокоит, Валентин? — спросила она меня.
Уже это обращение по имени настраивало на неформальное общение, которое продолжалось во время всего срока пребывания в госпитале.
— Кроме того, что написано в направлении, ничего.
— Пока ничего страшного я здесь не нахожу. Пройдете обследование, подлечитесь и можете снова возвращаться на службу, — обнадежила Анна Осиповна.
— А вот этого мне как раз и не хотелось бы.
— Вы что — хотите демобилизоваться? — удивленно спросила она. — Сейчас, когда идет сокращение армии на миллион двести тысяч человек, это не проблема. Но сначала подлечитесь, а уж потом будем думать, что с вами делать.
И началось лечение того, что меня никогда не тревожило, что я никогда не ощущал. А так как лечебные процедуры, принимаемые лекарства и предписания были необременительными и общеукрепляющими, то я охотно провел положенный срок пребывания в госпитале.
Я не буду описывать этот месяц, наполненный интересными сопалатниками, госпитальными радостями и тревогами, специфическим больничным фольклором. Главное то, что когда срок прибывания в госпитале закончился, и я предстал перед медицинской комиссией, решение ее меня полностью удовлетворило. Врачебно-медицинская комиссия госпиталя постановила, что я негоден к службе в армии в мирное время и ограниченно годен в военное время.
Со свидетельством о болезни, утвержденном председателем ВВК Московского военного округа полковником медицинской службы Борштенбицером, я поспешил в Управление.
— Ну что, служить будешь? — с порога спросил меня полковник Грачев.
— И рад бы служить, да здоровье не позволяет, — ответил я ему в тон. — Негоден в мирное время и ограниченно годен в военное время.
— Что я тебе говорил? — обратился Грачев к майору Орлову. — Этот не пойдет по «два по двести и — миллион двести», этот выбрал самый правильный путь — болезнь. Что же, лейтенант, ты добился своего. Отправляйся в часть и жди приказа о демобилизации.
Впервые в парадной форме. 1956 г.
Был октябрь месяц, наступали холода, а мои зимние вещи — шинель, шапка, шарф — оставались все еще в Харькове. Получив проездные документы, я перед отправлением в часть решил съездить домой.
В Харькове провел несколько дней, повидался с друзьями, родственниками и даже успел погулять на свадьбе у Нонны, подруги сестры. Потом еще пару дней вместе с Борисом Бабаком развлекался в Москве.
В часть поехал в начале ноября. В поезде встретил полковника Ныркова, возвращающегося из командировки. Сидит, забившись в угол, в фуражечке и белом шарфике и дремлет.
— Ну, как здоровье, как глаза? Вылечил? — спросил полковник.
— С глазами все более или менее в порядке, сейчас не беспокоят, а вот с легкими обнаружились проблемы. Все это, вместе взятое, помогло мне уйти в запас.
— Так вы что же, демобилизовываетесь? — оживился Нырков. — Поздравляю! А пока не придет приказ о демобилизации, будете работать у меня. Сейчас очень много работы. Сами знаете, какая сложная международная обстановка…
Не прошло и десяти минут, как мы уже обсуждали события в Венгрии и Польше. В эти дни в Будапешт были введены советские танки. «Белый террор», как называли наши пропагандисты революцию в Венгрии, сменился «красным террором», как стали называть ввод войск венгры.
— Не хотят наши союзники по Варшавскому пакту быть в социалистическом лагере, — бросил я.
— Все они такие, — резюмировал полковник. — Сколько волка не корми — а он все в лес смотрит. Поляки, наверное, до сих пор жалеют, что не вышли на улицы пострелять, а ограничилась только разгоном колхозов и МТС. Я был в Польше, видел, как там крестьяне жили. Крепко жили — без колхозов, без бюрократизма на производстве, требующего раздутых штатов, бесконечных отчетов и сводок.
Мне приходилось давать заказ на производство оптической аппаратуры немецкой фирмы «Цейс Икон». Так они нам через шесть месяцев уже выдали продукцию. Да еще какую! И это — на почти разрушенном предприятии. Потому что они дорожат маркой фирмы. А руководство фирмы держит думающих, работающих инженеров и создает им все условия для того, чтобы они хорошо работали и безбедно жили. И не на словах, как у нас, а на деле. Верите, они после выпуска первой партии продукции созвали совещание и спросили нас, заказчиков, какие будут пожелания и претензии. Мы только переглянулись, такого с нами еще не случалось. Производство само предлагало сделать улучшения без напоминаний. А у нас производство стремится как-нибудь сплавить свою продукцию. Вот здесь военная приемка и нужна…
Далее полковник затронул больную для него тему — пенсии:
— Самое страшное то, что у нас нет ничего твердого. Можешь служить-служить, установят тебе пенсию, а через год возьмут и срежут, а то и просто снимут.
В заключение дед совсем разоткровенничался:
— А сейчас занялись искоренением культа личности: культ искореняем, а аппарат, создающий этот самый культ, не трогаем.
Так мы с ним всю дорогу и проговорили, сперва в поезде, потом в Валдае в ожидании автобуса. И это говорил тот, кому меньше всего следовало быть недовольным.
* * *
По приезде на объект я пошел к Филиппову и вручил ему бумагу из отдела кадров от Чудина. В ней сообщалось, что такой-то «находясь на излечении в госпитале был комиссован и признан негодным для службы в кадрах Советской Армии». Предлагалось выслать мое личное дело в Главк для оформления приказа о демобилизации.
Несколько дней занимался у полковника Ныркова документацией: вносил исправления в формуляры и инструкции. А потом настали снова горячие денечки: сборка изделий, их проверка и подготовка к отправке. Участились ночные работы по погрузке контейнеров на железнодорожные платформы.
Я продолжал ходить на работу, но отношение ко мне заметно изменилось. Для тех, кто хотел уволиться из армии, я стал авторитетом и советчиком. Для тех, кто боялся такого увольнения, был мишенью шуток и злословий. Начальство предпочитало просто меня не замечать. Правда, почему-то я стал интересовать бухгалтерию, где у меня сделали какие-то вычеты из зарплаты. Вспомнила обо мне и комсомольская организация, на учет в которой я не спешил становиться. За это меня вызвали на комсомольское бюро, комсорг Фаломеев и извиняющимся тоном сказал:
— Вишневский, получено указание вынести тебе взыскание за то, что ты несколько месяцев не становился на комсомольский учет. Мы понимаем, что с выговором уходить на гражданку тебе ни к чему, но и ты нас пойми — указание мы должны выполнить. Какие есть предложения?
— Давай влепим ему выговор без занесения в личное дело, — предложил один из членов бюро. — И начпо удовлетворим, и Валентину его комсомольские документы не подпортим.
Выговор был проголосован единогласно, и все мы дружной компанией пошли в общежитие.
Надо сказать, что со времени разоблачительного выступления Хрущева на XX съезде КПСС, партийная и комсомольская работа в армии как-то сникла и потускнела. События, связанные с разоблачением культа личности Сталина, в странах социалистического лагеря и внутри самого Союза были намного значительней и интересней, чем анемичная работа военных политработников.
Наш сокурсник по Багерово Михневич писал из Свердловска о волнениях студентов политехнического института. На комсомольской конференции один из студентов-физиков выступил с критикой существующей формы демократии в комсомоле, партии, на выборах в Верховный Совет. Было сказано немало резких слов о жизни в колхозах, о беспаспортных селах, о фиктивных трудоднях. И его многие на конференции поддержали. Этот случай получил широкую огласку и стал темой особого разбирательства в обкоме партии, а потом — и ЦК КПСС. Но разбирательство это было направлено не против недостатков, отмеченных выступающими, а против самих докладчиков.
Аналогичные события происходили и в других вузах, творческих союзах и предприятиях. Смутные отголоски о них просачивались в газеты, которые по-прежнему были «органами», а не средствами информации.
Закрытое разоблачение культа личности на XX съезде КПСС открыло шлюзы для потока обвинений не только Сталина, но и всей партийно-государственной системы. Власть не была готова и не хотела разобраться в истинных причинах культа личности. Была выдвинута официальная интерпретация сталинского режима. Она сводилась к личностному фактору и выводила из-под удара как партию и систему в целом, так и новых руководителей страны. Этого было явно недостаточно, что особенно остро ощущала молодежь. На одном из собраний в Институте физики молодой ученый Орлов прямо заявил: «Чтобы культ личности не повторился, необходима гласность и демократизация как партии, так и общества».
У нас таких собраний не было и, пожалуй, быть не могло. Чтобы отвлечь молодежь от возможных ненужных мыслей, комсомольские деятели объекта выдали нам лыжи и устроили кросс по девственно-нетронутому лесу. Мы охотно приняли участие в этом необычном мероприятии, но думать не перестали.
К обсуждению событий в Венгрии и Польше прибавились известия со стороны Югославии. Вторично пахнуло холодком со стороны советско-югославской дружбы. Маршал Тито снова заявил, что югославский опыт строительства социализма лучше, чем какой-либо другой. Это огорчило наших вождей, которые всегда были уверены в обратном. И уже совсем неприятным было заявление Тито о том, что культ личности — это порождение системы.
Открытая дискуссия в обществе продолжалась недолго. В постановлении ЦК КПСС от 30 июня 1956 года возникновение культа личности уже объяснялось не только личными качествами Сталина, но и «объективными» причинами. Говорилось, что строительство социализма велось в условиях «враждебного капиталистического окружения», угрозы нападения извне. Все это требовало железной дисциплины, бдительности, централизации руководства и временного ограничения демократии. А в закрытом письме ЦК КПСС от 14 декабря 1956 года, которое зачитывалось у нас в гарнизоне, уже призывали к «пресечению вылазок антисоветских враждебных элементов». В нем говорилось о том, что, осудив культ личности и приняв соответствующие меры по демократизации партийной и общественной жизни, партия уже преодолела чуждые социализму явления, и никакой надобности в дальнейших дискуссиях не существует.
Хрущев и его соратники боялись глубокого анализа сталинского режима, так как он стал бы для них смертным приговором — им пришлось бы не только уйти с политической арены, но и нести ответственность за происходившее.
Официально дискуссия о возможной модернизации советского общества была в приказном порядке прекращена. Сложнее было прекратить дискуссии по международным проблемам.
В пропагандистском смысле события в Венгрии и события в районе Суэцкого канала до некоторой степени уравновешивали друг друга. Запад обвинял СССР в расправе над венгерской революцией, а мы обвиняли Англию и Францию в агрессии против Египта. Все бы это выглядело обычной пропагандистской шумихой, если бы не было смертельно опасным. Только теперь мы осознаем, что мир в осенние месяцы 1956 года стоял на пороге войны. Не зря же осень этого года была так продуктивна на «перевалки». Но здравый смысл и чувство самосохранения взяли верх. Страх ВГУ — взаимного гарантированного уничтожения — сработал, и третьей мировой войны удалось избежать.
* * *
Напоминанием о возможных кошмарах послужил для нас фильм об испытании атомной бомбы на специальном полигоне. Перед демонстрацией этого кинофильма всех к себе вызвал Сосновский. Он сообщил, что этот «учебный» фильм демонстрируется в отдельных частях Советской Армии, военных научных учреждениях и объектах нашей системы. Фильм закрыт для широкого показа, имеет гриф «секретно». Разглашение его содержания, публичное обсуждение и оценка увиденного запрещены. С этой целью демонстрация фильма будет производиться на территории лагеря заключенных. Естественно, что заключенные во время показа будут изолированы в своих помещениях.
После этого мы проследовали к лагерю в нижнюю часть городка. По списку прошли через КПП и зашли в небольшой кинозал с длинными деревянными скамейками. Здесь собрались офицеры всех служб во главе со своими начальниками. Присутствовали Филиппов, Сосновский, Новиков и начальник охраны режима полковник Рощин.
Первые кадры цветного кинофильма показывали транспортировку атомной бомбы к самолету-носителю. Она находилась на тележке и была зачехлена. В более поздних вариантах фильмов, которые демонстрируются сейчас, бомбу показывают без чехла. Тогда же ее мог видеть только тот, кто с ней непосредственно работал. Потом пошли кадры зданий, сооружений, мостов, боевой техники и животных, на которых должны были продемонстрировать действие взрыва.
И вот на горизонте появился огненный шар и грибовидное облачное образование, так хорошо теперь известное всему миру.
Последствия взрыва атомной бомбы были показаны по основным видам ее поражающего действия: светового излучения, ударной волны, проникающей радиации и радиоактивного загрязнения. Бесстрастный голос диктора комментировал происходящее на экране и давал технические и метрологические объяснения.
Наиболее зрелищными были кадры разрушения зданий и повреждения деревьев взрывной волной. Симпатичные белые домики на глазах рассыпались, крыши сметались, а деревья изгибались дугой. Легко опрокидывались автомашины, самолеты, орудия и даже танки.
Не менее впечатляющими были последствия от светового излучения: оплавленная техника, сгоревшие овцы и свиньи. Танк с оплавленной башней вызвал в зале оживление, а наполовину поджаренные свиньи — смех, который вынудил кого-то из начальников призвать весельчаков к порядку. О радиоактивном поражающем действии диктор больше рассказывал, показывая контрольно-измерительные средства. Они смотрелись неубедительно, хотя все мы знали, что это самые страшные и коварные последствия атомного взрыва.
На следующий день полковник Нырков ходил по залу в хорошем расположении духа. Обходя рабочие места, шутил и охотно вступал в разговоры.
— Как вам вчерашние «веселые картинки»? Прониклись уважением и ответственностью? — спросил он Пересторонина.
— Не столько — уважением, сколько — страхом прониклись, товарищ полковник.
— Никакого страха, только — уважение. А лучше всего — любовь. Работать с изделием надо, как с хорошей девушкой: любите ее, целуйте и ласкайте, но не обращайтесь с ней, как со старой проституткой. И она ответит вам взаимностью.
— Ничего себе взаимность — от изделия. Как это?
— А вот так: все у вас тогда будет идти без сучка и задоринки, начальники вами будут довольны, а это уже — взаимность, — и полковник расплылся в хитрой улыбке.
Я в это время с Пересторониным начищали мелом шары разрядника испытательного стенда. Терли уже битый час, но необходимой чистоты добиться не могли. Надо было использовать пасту «Гойя», но ее почему-то не было.
— Шары разрядника должны сверкать, как у кота… сами знаете что… Трудитесь, товарищи лейтенанты! Скоро предстоит новая и интересная работа.
И мы трудились, если не с любовью, то точно — с уважением. В зале уже стояли несколько собранных и проверенных изделий. Оставалось оснастить их центральными частями, что делала команда Оброкова, когда мы покидали здание и отправлялись домой.
Перед въездом в жилую зону где-то вдалеке послышался взрыв.
— Не Оброков ли приступил к работе? — пошутил Пересторонин.
— Ты что — с ума сошел? Мы бы с тобой этого никогда не услышали. Да и не только мы… — ответил Камин.
В эту ночь снова была работа по разгрузке машин. Прибыло десятка полтора изделий и четыре головные части к ракетам. Это было то «новое», которое обещал нам Нырков. Начала осуществляться заветная мечта советских военачальников — достичь Америку атомным оружием. Если США могли доставлять атомные бомбы со своих баз бомбардировщиками, то СССР основную ставку делал на межконтинентальные баллистические ракеты.
Считается, что инициатором развития ракетной техники в СССР был Хрущев. Но это не так. Идея запуска ракеты Р-1 с отделяющейся боеголовкой, созданная на базе немецкой ракеты Фау-2, была предложена Сергеем Павловичем Королевым еще в 1947 году. Первая геофизическая ракета взлетела с нового полигона в Капустином Яру 2 ноября этого же года.
Работы по изучению составных ракет проводились в НИИ-4 и ОКБ-1 Королева. В начале 1950-х были подготовлены и представлены в правительство СССР докладные записки, в которых прямо указывалось на возможность создания составных баллистических ракет, способных доставлять боевые грузы на межконтинентальные расстояния. Эти докладные записки сыграли решающую роль в принятии постановления правительства о создании баллистических ракет.
Сталин подписал такое постановление незадолго до своей смерти — 13 февраля 1953 года. Именно тогда родились баллистические ракеты, ставшие основой отечественной космонавтики и главной ударной силой СССР.
В начале февраля 1956 года впервые был произведен успешный пуск баллистической ракеты Р-5 с реальным атомным зарядом. Ракета пролетела более тысячи километров от Капустина Яра до атомного полигона близ города Аральска и донесла атомный заряд, который взорвался на заданной высоте. На очереди были испытания первых межконтинентальных баллистических ракет Р-7.
Вот для этих испытаний и были призваны наши молодые специалисты, которые остались в Москве. Всего из Харьковского политехнического было взято для этой цели около двух десятков человек. Это были выпускники радиотехнического и электротехнического факультетов. Среди них были Вилен Яковчик, Николай Дунаев, Юрий Демьяненко, Юрий Баранов, Глеб Лысов, Володя Чепига, Николай Васильев и другие. После окончания курсов при Военной академии имени Дзержинского около ста выпускников вузов из разных городов страны получили назначения в войска.
Большинство из них попало на недавно созданный полигон Байконур, откуда производился запуск межконтинентальных ракет. Некоторые получили назначение на Камчатку в район падения головных частей. Первый испытательный пуск ракет Р-7 с полигона Байконур был произведен 15 мая 1957 года. Он был неудачным. Первый успешный пуск состоялся только 21 августа 1957 года. Преодолев расстояние 5600 километров, весовой макет боеголовки достиг цели на Камчатском полигоне Кура.
В связи с этим небезинтересно будет рассказать, как неудачи с испытаниями ракеты Р-7 привели к великому триумфу советской космонавтики.
Ракета Р-7, с самого начала предназначенная для военных целей, упорно не хотела взлетать. Семь из восьми пусков не удались. Когда наконец она взлетела, произошли неприятности с макетом боеголовки. Вместо того, чтобы поразить цель, боеголовка сгорела в атмосфере. Макет боеголовки надо было переделывать. В наличии имелось еще две ракеты, которые предстояло испытать, пока специалисты занимались боеголовкой. И тогда главный инструктор Королев принял спонтанное решение: чем запускать ракету впустую, ее можно использовать для запуска спутника.
Однако искусственного небесного тела с необходимыми приборами, которыми планировалось измерять магнитное поле Земли, еще не существовало. Академия наук не смогла изготовить приборы к назначенному сроку. Королев предложил быстро собрать один простой спутник без какой-либо научной аппаратуры. В противном случае процесс мог затянуться и, по всей вероятности, американцы запустили бы свой спутник первыми.
Проекты и сроки запуска спутников обе стороны держали в глубочайшем секрете. Поэтому когда советский спутник оказался на околоземной орбите, это вызвало в США настоящий шок. На такой резонанс не рассчитывали ни Королев, ни Хрущев.
Первый спутник умел только пищать и на большее не был способен. Но политическое действие его сигналов, которые мог поймать каждый радиолюбитель, было грандиозным. Всему миру стало ясно, Советы теперь могут бомбить Америку атомными зарядами со своей территории.
Все эти сведения сейчас опубликованы в открытой печати. Тогда ничего этого мы, несущие службу в арсенале, не знали. Но хотелось бы обратить внимание на то, что к нам головные части ракет стали поступать еще задолго до их успешных пусков. Пока одни выпускники ХПИ принимали участие в испытаниях межконтинентальных баллистических ракет и определяли эллипс рассеивания макетов их головных частей, другие выпускники уже готовили к работе их боевые головные части.
Принципиальных отличий в принципе действия и устройстве новых изделий не было, а конструктивные особенности мы освоили очень быстро. Еще раз напоминаю, что у нас на дворе была поздняя осень 1956 года.
Дубикайтис пришел в нашу комнату и с ужасом сообщил известие о том, что с Нового года намечается увеличение бригады с 32 до 74 человек. Будут введены несколько новых инженерных должностей. Это его более всего тревожит. Если его переведут из техников в инженеры, он теряет единственную причину, по которой хочет демобилизоваться. На днях его отправляют в командировку в Москву. Там он надеется пробиться к начальнику главка Егорову и изложить все свои требования.
Спустя несколько дней Дубикайтис вернулся из командировки в приподнятом настроении. Вечером он нам рассказывал о своих делах.
Конечно, далее отдела кадров его не пустили, но выслушать все же выслушали. О демобилизации, как ему сказали, не может быть и речи. Но на перевод в другое место службы можно рассчитывать.
И тут, как говорит Володя, начались «издевательства»: ему устроили экзамен по профессиональной подготовке. Спрашивали по материальной части, по условиям хранения: какая температура хранения, какая должна быть влажность в помещении? После этого решили составить рапорт начальнику главка об откомандировании Дубикайтиса в Главное управление кадров (ГУК). Пусть, говорят, отправят куда-нибудь на север «на работу по специальности». При этом Грачев понимающе переглянулся с присутствующими в кабинете сотрудниками.
Но Дубикайтис был и этому рад. Он считает, что с другого места службы будет легче демобилизоваться или устроиться в какой-нибудь НИИ, как это сделали Кордовский и Подлесный. Пересторонин мрачно молчал, так как принял решение продолжать службу.
Он только возвратился из райцентра, куда его отправило общество для закупки водки и вина к предстоящему Новому году. После рассказа Дубикайтиса решено было отметить это событие. Из 16-ти бутылок шесть было выпито в тот же вечер. Кроме нас троих, в застолье приняли участие наши друзья по сборочной бригаде: Клепинин, Мухлынин и Москвин.
В этот вечер в клубе должна была состояться лекция-концерт о Чайковском. Собирались идти все, но не пошел никто. Клепинин сошел с дистанции первым и уснул на чужой кровати. Мухлынин прямо на пижаму одел шинель и пошел «к любимой женщине». Москвин затеял дискуссию с Дубикайтисом на тему — служить или увольняться. Мы с Пересторониным пошли прогуляться в заснеженный лес и бродили там до полуночи. Когда пришли, увидели такую картину: за столом сидел осоловевший Москвин и делал вид, что слушает Дубикайтиса. Володя с энтузиазмом читал ему Людвига Фейербаха:
— Твоя первая обязанность — сделать себя самого счастливым. Если ты счастлив, то ты делаешь также других счастливыми. Счастливый может видеть вокруг себя лишь счастливых.
— Мне это понятно. Мне это нравится. Наливай, Володя, еще по одной, сделай и себя, и меня счастливым, — встрепенулся его собеседник.
Дубикайтис досадливо поморщился, но все же вина в стакан налил Москвин.
— Вот видишь, Валентин, с кем приходится работать: я ему — о морали и стремлении человека к счастью, а он мне — давай лучше выпьем.
Я ему — о разуме и мышлении, а он мне — давай сообразим еще по стаканчику. Нет, это — не Рио-де-Жанейро, это — значительно хуже. Надо отсюда убегать, и как можно быстрее.
* * *
На объект приехало большое начальство — начальник Главка Егоров, его заместитель Боровков и несколько полковников. По этому поводу везде, где только можно, наводили порядок. В производственных помещениях был объявлен большой аврал: все лишнее оборудование и тара были спрятаны в кладовые, стены, полы и плафоны протерты влажными тряпками, стенды и пульты аккуратно расставлены вдоль стен, сборочная площадка со стапелями освобождена и приготовлена к работе. Все знали, что Егоров имел привычку неожиданно объявлять ночью тревогу и производить контрольную сборку одного или двух изделий. Поэтому необходимые инструменты и приспособления были заранее приготовлены и проверены. Но тревоги не последовало, и Нырков неспеша начал плановую сборку изделий со всеми необходимыми предосторожностями. Весь секрет заключался в том, чтобы к моменту прибытия в здание высоких гостей, сборка находилась на самой выгодной стадии и выглядела по деловому привлекательной.
С этой целью нам выдали новые белые халаты и шапочки, а тем, кому это положено, — белые перчатки. В зале царила деловая тишина. Слышны были только команды и шелестящие звуки цепей. Все незанятые в работе люди сидели в подсобных помещениях, никакого лишнего хождения по залу не было.
Начальство прибыло в ожидаемое время. Вместе с гостями было все руководство арсенала. Полковник Нырков по форме доложил о проводимых работах и смешался с группой прибывших. Основным докладчиком был Филиппов. Он водил руководство Главка по рабочим площадкам и помещениям и давал необходимые объяснения.
На несколько минут Егоров задержался около стапеля, где собиралась «тройка», что-то спросил, наклонившись к Филиппову, и неспеша последовал дальше. Никаких разговоров с исполнителями никто не вел.
Посещение нашего сооружения прошло быстро и, как нам показалось, успешно. Все заняло не более 20 минут.
Взволнованный Нырков, каким я его никогда не видел, пришел в себя и его голос снова зазвучал во всех концах зала. Он по привычке ссутулился, обмяк и семенящей походкой направился в свою загородку. Возбуждение выдавал только легкий румянец на его белом лице да чуть больше, чем всегда, расширенные глаза.
Как рассказывают офицеры, служившие многие годы с Нырковым, у него очень сложные взаимоотношения с начальником главка. Когда дед уже командовал первой сборочной бригадой, Егоров служил в военной приемке изделий на одном из заводов. Между полковником Нырковым и майором Егоровым возникали разногласия по техническим вопросам. Темпераментный и несдержанный в выражениях полковник часто огорчал прилежного и старательного майора. Но жизнь распорядилась так, что Егоров стал стремительно подниматься по служебной лестнице, а Нырков надолго засиделся в полковниках. Теперь, когда один занял высшую должность в системе, другой вот уже 13 лет остается в одном и том же звании. Старая неприязнь дала о себе знать.
На служебных и производственных совещаниях начальник главка не церемонится со своим давним недоброжелателем. Говорят, однажды на важном разборе итогов работы, в присутствии самого маршала Неделина, Егоров резко осадил Ныркова словами:
— А вы помолчите, полковник. Ваши шуточки всем уже надоели, а по делу вам нечего сказать.
Жаль, конечно, деда, но тем и интересна воинская служба, что помимо прочих сомнительных прелестей она всегда сохраняет интригу должностных гонок. Как будто бы и одновременно участники стартуют, вроде бы и шансы одинаковы, но вдруг одного несет, а другой еле передвигается. Правда, это бывает и на гражданке, но в армии, с ее стройной иерархией, подчеркнутой разного вида звездочками, это особенно наглядно видно. Да и с круга в армии так просто не сойдешь.
Как бы там ни было, но орден Нырков сегодня не получил. Как выяснилось, основной причиной приезда высокого начальства было вручение наград за прошлые боевые подвиги. И Филиппов получил, и Сосновский получил, и даже — Новиков, а вот Нырков не удостоился.
На другой день Егоров устроил прием посетителей. Записались Камин, Дубикайтис, Келеберденко и жена Бахарева.
Увидев на погонах Камина одинокую звездочку, Егоров улыбнулся и спросил:
— Студент? На что жалуетесь?
— Не по специальности работа. Я — метеоролог, а здесь метеорологии нет и в помине.
— Да, ваше дело шары пускать, а не на хранении сидеть. Может, пошлем его туда, где шары надувают? — обратился Егоров к Филиппову.
— Нужно будет подумать, — понимающе ответил полковник.
Сидевший здесь же за столом начпо не упустил случая вставить и свое слово:
— Они вообще хотят уйти из армии. Тут их несколько человек.
— Эти бесплодные мечтания лучше выбросьте из головы. Не для этого мы вас призывали, чтобы вы через армию проходили, как через проходной двор! Впереди всех ждут большие дела!
Настроение начальника главка было испорчено. С Дубикайтисом, как он потом рассказывал, вообще не говорили. Достаточно было одного Камина. Обоих пообещали отправить «на север», но куда — не сказали. Камин согласился, а вот Дубикайтис — нет.
Женам Бахарева и Келеберденко была обещана работа в школе. В ближайшем будущем.
* * *
В управлении на мой вопрос о приказе на увольнение сухо ответили: «Личное дело в Главк отослано. Ждите». Стало ясно, что в этом году я отсюда не вырвусь, и мы с Юрой стали готовиться к встрече Нового года. Он снова съездил в Валдай и снова привез чемодан бутылок алкоголя.
В лесу выбрали небольшую стройную елочку, которую украсили гирляндами из виноводочных этикеток, игральных карт и самодельных игрушек. Елочку установили в углу комнаты на столе, а на шторы навесили звезды из желтой и белой фольги. Вместе с репродукциями картин французских импрессионистов уголок принял праздничный вид. Во всяком случае друзья-товарищи из соседних комнат нашу подготовку к празднику одобрили и обещали зайти с поздравлениями.
Лес можно фотографировать сколько угодно. 1956 г.
— Вот только девки у вас какие-то не совсем голые. Что лучших найти не смогли? — спросил Мухлынин.
Вырезанные из польских журналов «Габриэль с розой» Ренуара и «Девушка с Таити» Гогена ему не понравились. Он где-то видел «Маху раздетую», которая навсегда запала ему в душу. Но у нас ее не было.
Но Новый год в окружении только «не совсем голых» девок встретить не пришлось. Вечером зашла чета Келеберденко и пригласила нас к себе. Мы прихватили свою елочку, новогодние припасы и пошли в гости.
Наша елка. 1957 г.
Проводили, как положено, старый год, отведали домашней еды и под куранты подняли I чашки с шампанским за Новый 1957 год.
Юра и Лина как-то быстро обжились, создали свой уютный мирок с украинским присмаком и чувствовали себя неплохо. Особенно после того, как Егоров пообещал Лине работу. Тосты были оптимистическими, закуски — прекрасными, и нас невольно потянуло на воспоминания.
Юра вспоминал «рiдну рiчечку i садочок», Дубикайтис — белые ночи и разводные мосты, я — Одессу своего детства. Идиллическую картину нарушил Пересторонин:
— А знаете, кто меня сагитировал в армию? Наш майор Халевин. Приехал к нам в Свердловск и стал расписывать студентам прелести армейской жизни. С виду он человек к себе располагающий, говорить умеет, и мы ему поверили. «Не пожалеете, ребята, а если что будет не так — набьете мне морду». Он и подумать не мог, что нам придется встретиться. При встрече расплылся в улыбке и спросил: «Что, морду будешь бить? Разве тебе тут плохо?».
— А нас в Гидрометеорологическом сам Никольский вербовал. Тоже расписывал разные прелести. Я бы ему с удовольствием морду набил, да только к нему не подступиться, — сокрушался Дубикайтис.
— Вас хоть уговаривали, соблазняли, а в Харькове подполковник Романов сразу стал стращать конституцией и обязательной воинской повинностью, — добавил я.
Уже не припомню, кого назвал в качестве вербовщика Келеберденко, но и в Киеве обошлось не без обмана.
Лине, видимо, надоели наши скорбные воспоминания, и она запела песню про Галю. Келеберденко вмиг встрепенулся:
— Цi клятi москалi навiть пiдманули Галю й забрали з собою». Це в них натура така — що тiльки побачать, те i тягнуть до себе…
— Я ведь тоже москаль. Зачем же меня обманывать? — обиделся Пересторонин. — Своего могли бы и пожалеть.
— Но ты же в меньшинстве. Нас тут четверо обманутых: два украинца, один литовец и ты один — русский. И только тебе тут, в дремучих лесах нравится. Впрочем, давайте лучше выпьем за светлое будущее, — закончил Дубикайтис. — А то мне сейчас на дежурство идти. И здесь меня Марков подставил.
После Нового года мне еще раз пришлось принимать участие в ночном аврале. На этот раз я сопровождал контейнеры с изделиями, сидя в кабине МАЗа, которые везли их на безымянную станцию…
Завораживающее это было зрелище, когда колонна тяжелых машин громыхала через глухой заснеженный лес. Фары выхватывали из темноты белую бетонку дороги, тяжелые шапки снега на свисающих ветках старых елей, редких конвойных, пританцовывающих на морозе. Лес на несколько минут просыпался от сна, сыпал снегом с потревоженных деревьев и снова затихал на несколько дней.
Работа на «перевалке» уже не увлекала новизной и казалась обыденным, хотя и ответственным делом. Я уже присмотрелся к кажущейся суете и стал замечать тот, невидимый сразу, порядок, который имел место на всех этапах погрузки контейнеров в эшелон. Ко всему можно и нужно привыкать…
Несколько раз Марков, исполняющий обязанности главного инженера, осведомлялся о моих делах, обещал позвонить Чудину и напоминал, что моя служба еще не закончена. Не знаю, звонил он в Главк или нет, но спустя некоторое время меня вызвали в отдел кадров. Хлебников сообщил мне, что пришел приказ о моей демобилизации. На следующий же день я получил в бухгалтерии расчет, оформил документы и получил пропуск на выезд из зоны.
Прощание было коротким. Я с чувством благодарности пожал руку полковнику Ныркову, который относился ко мне благожелательно, выслушал его напутственные слова:
— Это хорошо, что вы уходите от нас тогда, когда еще есть желание и способности строить новую жизнь. У каждого из нас на каком-то этапе возникало желание покинуть армейскую службу, но не у каждого оно было настолько сильным, чтобы его осуществить. Конечно, Родина, долг, защита Отечества — понятия важные и весомые, но чего греха таить, служба в армии имеет и свои материальные преимущества. Все это, вместе взятое, и заставляет откладывать решение непростого вопроса об уходе на гражданку на потом. А потом уже бывает поздно.
Во-первых, самая трудная часть службы, при малых звездочках, проходит и наступает более благополучная ее часть.
Во-вторых, военный человек привыкает к тому, что у него всегда есть вышестоящий начальник, который думает и несет ответственность за нижестоящего. Это удобно. К этому быстро привыкаешь, и дальше это становится потребностью жизни и службы. Человек, которому военная жизнь в тягость, должен уходить из армии, как можно скорее. Нет серьезных намерений — нечего топтаться под окнами, иди туда, где ждет тебя желанная Дунька!
С Халевиным прощанье было формальным, хотя и он пытался дать какие-то наставления. К Филиппову зайти я не решился.
Ребятам устроил «отходную» в общежитии. Оказывается, кочетковцы даже пари держали: отпустят меня из системы или нет. Сейчас они охотно желали мне счастливого пути, но все же напоминали, что на гражданке «такой лафы» уже не будет.
Пересторонин хмурился и молчал, казалось, он что-то снова напряженно обдумывал. Дубикайтис открыто завидовал и похвалялся новыми планами освобождения от ненавистной ему армии. Келеберденко радостно улыбался и просил кланяться «рiднiй Украiне».
Около двенадцати часов ночи, не дожидаясь автобуса, на машине скорой помощи я навсегда покинул арсенал и выехал в Валдай.
Закончилась моя короткая, но необыкновенная служба, которая начиналась со сравнительно добрыми чувствами и намерениями, а закончилась неприязнью и окончательной потерей всех иллюзий в отношении Советской Армии.
