Пролог

Ах, как хочется начать этот рассказ, да на старинный бы манер: «В некотором царстве, в некотором государстве, жил да был красивый и пригожий… духовой оркестр. Да, оркестр! А уж голосистый-то какой был, у-ух! Одно слово — оркестр! Причём оркестр тот был не простой, а, представьте себе, военный! Да! Но не царский был оркестр, не президентский — это по-нонешному, а обыкновенный. Оч-чень хороший! А молодцов бравых, музыкантов, молодых, красивых, стройных — загляденье, — насчитывалось душ пятнадцать-двадцать, а может, когда и тридцать. Дружина как бы. Начальствовал у них тогда, как сейчас помню, сам главный воевода — дядька, да. Ну, не дядька, а дирижёр по-современному. Но не простой, заметьте, дирижёр, а в чине подполковника. Верьте или не верьте, а приключилось у них в одном году очень важное — судьбоносное, как бы теперь сказали, событие…»

Как здорово-то бы было. Не рассказ, а песня.

На самом деле, это не сказка. Тем более, уж, извините, не царское какое государство, а вполне обычное, простое. Как сейчас говорят, постсоветское, но демократическое. И сам город не город, а именно столица России. Город не называем только из принципа секретности. Рассказ-то про военный оркестр, значит, про армию. А если про нашу армию, значит — секретно всё, если хотите знать. А уж если хотите, то… Хотите?..

Тогда вместо вступления. Прелюдия как бы…

Правильно говорят, приход цунами, например, очень хорошо чувствуют рыбы и морские животные. На земле, опять же животные, включая домашних… В воздухе, само собой всякая летающая живность… А вот… Нет, справедливости ради человеческую науку обязательно нужно отметить. Её соответствующие приборы тоже кое-что улавливают, если к электричеству подключены и цветные чернила в струйном принтере есть… А вот люди!.. Людей, все природные и другие напасти всегда застигают врасплох. Будь то первый снег, весеннее солнце, буйный ветер, та же, например, перестройка, приезд дальних родственников или просто знакомых… Потому что — люди! Важный рефлекс в жизни потеряли. Давно, и напрочь.

Ничего такого сгущающегося над собой не чувствовали и российские военные музыканты, расквартированные, скажем, где-то… неподалёку от нас… С чего бы им, как говорится. Всё ровно, «накатано», всё обычно-привычно… Служба!

 

Часть I

Ранним-ранним утром двухкомнатная квартира дышала сложной смесью плохо совместимых в замкнутом пространстве женских духов, хромовых сапог, выделанной кожи, сигаретного дыма, паров вечернего алкоголя, и ещё чего-то солдатско-интимного, пота, скорее всего… Специфический коктейль такой. Шторы на окнах стыдливо прикрыты, но чуть высветившееся небо заглянуло и в эту комнату, разбавило темень, как ложка молока в чайной чашке. В комнате тёпло, и душно. Всюду: на стульях, на полу раскидана верхняя одежда… Небрежно разбросана, демонстративно… В основном мужская, грубая и военная: сапоги, галифе, носки, портупеи, рубашки с погонами, галстуки, и прочее. Всё валяется бессистемно, не как в казарме. Словно кто торопился, на скорость освобождался от одежды. Есть и женская, но она по-другому бросается в глаза, скорее украшает… Она — красивая, тонкая, нежная — даже на взгляд. Если и брошена — выглядит эротично, потому что вообще она есть, и возлежит… Колготки, трусики, бюстгальтер… Это нужно видеть! Но, главное, она — дома. Это по интерьеру видно: занавесочки, рюшечки… А вот военная одежда точно в гостях… Словно завоеватель какой. Грубо присутствует. Стол тоже выглядит небрежно. Демонстрирует остатки званого «вечернего» ужина… Две винных — пустых — бутылки, и одна из-под белой — застыв, кажется, в изумлении, пустыми своими ёмкостями глядят в пустой же потолок… На тарелках красуются остатки еды.

И в этой комнате, и в другой — её не видно, она за закрытой дверью — слышны сопение и восторженные вздохи…

В большой комнате — двойное! — приглушенное сопение и мужской шёпот: «Только не царапайся, Галя, прошу!.. Не царапайся, я говорю! Ой!.. А!.. А!.. А-а-а… А-а-а…О!.. О!.. О!.. О-о-о!..»

Из другой комнаты явственно доносится «вкусный» женский стон, а с ним и убыстряющиеся смачные шлепки… видимо тел.

Громкое тиликанье мобильного телефона грубо, не к месту, нарушает тонкую лирическую атмосферу раннего утра.

Чувственные стоны в большой комнате испуганно пропадают… Резко появившаяся из-под простыни взлохмаченная мужская голова, лет двадцати пяти, с потным лицом, явно армянского покроя, с телефоном у уха, неожиданно чётким, строевым голосом отвечает:

— Прапорщик Трушкин, слушаю! — голос отвечающего абсолютно не соответствует интимному состоянию момента — Как где я, на дежурстве! — докладывал между тем в трубку очень ответственный, глубоко удивлённый голос прапорщика Трушкина. — У нас скоро подъём, Валя, и всё прочее. А что случилось? Проверяешь?

Не слышно что ему трубка ответила, но он вдруг сильно удивился, даже привстал на кровати, почти сел. Чья-то невидимая из-под простыни женская рука услужливо поправила подушку под его волосатой спиной, чтоб человеку удобнее докладывать, наверное, было.

— Кого ты проверяешь? Меня? Что ты, солнышко, чего меня проверять? Всегда чист, как стёклышко…

И сразу же, не давая трубке «разойтись», перебивает:

— Да нет, и Кобзев здесь… А как же! Он же… Мы же… Да мы же… Ты что, Валя? Нет! Дежурство же… Ну… Да не придумывай… Что ты придумываешь?! Нет, моё солнышко, нет…

В трубке, похоже, не верили.

— Да не вру я, не вру… — принялся торопливо убеждать Трушкин. — А я говорю не вру… А я говорю нет… Нет… А я тебе говорю… А я… Не спорь. На дежурстве я, да… Сашку? Сашку тебе позвать? Да, пожалуйста, сколько угодно, трали-вали, если не веришь! Позвать?.. Сейчас позову.

Чуть прикрыв трубку рукой, кричит вроде бы куда-то вдаль: «Кобзев! Сашка!.. Подойди сюда. Тебя к телефону. Быстрее».

Тут же торопливо суёт руку с телефоном под подушку, громким шёпотом сипит в сторону закрытой двери:

— Санька, Санька, быстрее… Быстрее. Атас!

В дверях второй комнаты немедленно появляется закутанный в простынь всклокоченный «патриций», того же примерно возраста, Санька Кобзев, как назвали его. Он тоже всклокочен, тоже не брит, взмылен, он русский. На лице затухающее блаженство сменяет наплывающая опаска и настороженность… Одними округлёнными глазами спрашивает товарища: «Что такое? В чём дело?»

Первый, который прапорщик Трушкин, протягивает телефон, одними губами испуганно артикулирует: «Моя Валька! звонит! проверяет! тебя! спрашивает! — и особо выразительно подчёркивает, чтоб Кобзев не забыл, не проговорился. — Мы-на-дежурстве! На-деж… — прижимает палец к губам.

На лице Кобзева отражается яркая гамма сложных негативных чувств, он делает несколько неуверенных шагов, берёт трубку… Но через секунду его голос твёрд и по военному чёток:

— Прапорщик Кобзев, слушаю! — и видимо узнав голос абонента, совершенно домашним, обволакивающим голосом продолжает. — А, это ты, Валя, солнышко, здравствуй, что-то случилось?.. — мурлычет в трубку. — Нет, на дежурстве… А как же! А где же нам ещё быть… Да! С твоим Трушкиным лямку тянем. Да!.. Как рабы на галёрах… Как привязанные. Ага! Не веришь? Зря! Сейчас, вот, генерала встречать будем…

В трубке, похоже, удивились.

— Да! — подтвердил Кобзев. — Генерала! А что?

Валя видимо потребовала уточнения, зачем это генерала?

Кобзев высоко театрально удивился непонятливости гражданского лица, Валентины. Пряча досаду, пожал плечами:

— Да понятия не имею зачем… Он же генерал, не я! Ему виднее, чего в полку в такую рань делать… — даже по свойски хихикнул Валентине. — Соскучился, наверное…

Абонент в такое поверить, кажется, не мог: зачем это генералу вдруг в полк понадобилось приезжать.

— А я знаю? — сдерживая появившиеся в голосе нотки явного нетерпения, как малому ребёнку продолжал втолковывать Кобзев. — Захотел мужик приехать и приехал. А что? Он же генерал, не я… Я б на его месте вообще из дома не выходил, да…. Да нет, я тебе говорю — на дежурстве мы… На деж… Вот, Фома не верующая… Ну проверь, проверь! Пожалуйста.

Последовавший ответ в трубке его видимо не обрадовал, как ему хотелось, скорее наоборот, сильно насторожил. Даже расстроил. Кобзев с трудом сохранял лёгкость на лице, главное в голосе, и необходимую невозмутимость там же.

— Ну зачем сразу моей Лёльке звонить, зачем? — глубоко удивился «подозреваемый». — Не надо ей звонить, у неё молоко скиснуть может. Будешь тогда отвечать… — и даже усугубил. — И мы в «положении»… она, в смысле. Забыла?! Подумай! Ага!..

Трубка была непростительно упряма, почти тупа. Это вконец «убило» Кобзева. Но он держался.

— Ну ладно, звони… — довольно бодро, но с заметной обидой в голосе усмехнулся он, давая понять, что ничего не боится, правда на его стороне, они точно на дежурстве.

В трубке похоже спросили: «А Елена сейчас дома?», отчего у Кобзева глаза на лоб полезли, и у его товарища, Трушкина, синхронно тоже. Трушкин зеркально отражал лицом яркие эмоции Кобзева. Это в шесть-то часов утра, — говорила кривая ухмылка Кобзева, ну вопрос, ну, понимаешь, бабы!..

— А я знаю?.. — с сильным сарказмом бросил он, но, спохватившись, сдержанно уточнил. — Ну конечно дома! Где ж ей быть?! — И вновь строгим тоном напомнил ей, как отчитал. — Валя, предупреждаю, ты женщина, ты должна понять: скиснет молоко, будешь отвечать. — И понимая упрямство ревнивой Валентины, всё же попросил. — Ладно, хотя бы через час. Ёлка как раз дочь кормить будет. Не буди звонком. Ребёнку это вредно!

Трубка всё поняла, но не остановилась. Кобзев выслушал, что ему там пообещали, и совсем уж окончательно скис, скривился, сдерживая эмоции, махнул рукой.

— Ладно-ладно, приезжайте… какие проблемы… Ждём! — и, не давая трубке времени на ответ, заторопился. — Всё, извини, Валя, генерал приехал… Всё. Слышишь, сигналит?! Целуем…

Как обжёгшись, расстроено бросает телефон, начинает суетливо скакать по комнате, отыскивая перепутанную одежду, даже не заметив свалившуюся с себя простынь. Вид голого Кобзева нисколько не нарушил дизайн интерьера сонной комнаты, наоборот, чётко вписался в неё, подчеркнул.

Трушкин, только теперь поняв неизбежность обозначенных действий своей супруги, Валентины, суматошно подскакивает и тоже спешно принимается одеваться…

— Полный мажор, трали-вали! Полундра! — испуганно вскрикивает он, натягивая штаны-галифе, попутно выговаривая товарищу. — Ну ты их в часть-то зачем пригласил, балда, зачем? Ты что?!

Кобзев, вертясь на месте в поисках своих трусов отмахивается:

— Это я что ли, это она сама… С твоей Валентиной сейчас в часть приедут… Представляешь? Копец! Срочно звони Тимохе.

Появившаяся из второй комнаты миловидная женщина, где-то за тридцать, вся закутанная в простынь, молча подала Александру утерянные трусы и майку. Кобзев машинально принял их, кивнул головой, благодарю, мол, и продолжил скакать на одной ноге, безуспешно пытаясь другой попасть в ускользающую штанину. — Звони Тимохе, — почти в панике торопил Трушкина. — Пусть на КПП их перехватит… скажи… А мы с запасных ворот проскочим, чтоб не засветиться…

Полуодетый Трушкин послушно принялся судорожно тыкать пальцем в кнопки мобильного телефона, одновременно пытаясь застёгивать пуговицы на форменной рубашке.

— Женька, ты? — дождавшись ответа, обрадовано восклицает он. — Здорово! Слушай, такое дело… — Трушкин неожиданно переходит на просительный тон. — Выручай, старик… — выслушав что-то, торопливо отмахивается. — Да помним мы про халтуры сегодня, помним… Да, конечно. Нет, мы трезвые… Оба. Пока бежим — выветрится, я думаю… Ага. Ты не мораль сейчас читай, ты подскочи, пожалуйста, на КПП, подежурь, перехвати Елену Сашкину, и мою Валентину… Ага!.. Я тебя умаляю, старик! Мы умол… Не подведи! Да!.. Ага! Ну вместе они решили… Дуплетом!.. А я знаю?! Застукать наверное хотят… Мы? Откуда? Мы не знали… Я говорю мы тоже только что узнали… По-мобильнику… Да, летим мы уже, летим! Всё. Давай, брат, выручай! Сочтёмся!.. — отключил телефон, растерянно оглянулся на суетящегося Кобзева и двух женщин, молча с едва скрытой укоризной подающим мужчинам необходимые в срочных сборах одежды. — Вот, гадство, девочки, — извиняясь, промолвил Трушкин. — Нас посетила лажа, трали-вали те сандалии, весь кайф испортили… Мы исправимся.

Женщины, пряча иронию, молча наблюдали, как голые мужчины, «патриции», жаркие военные большие-здоровенные, краса и гордость всю ночь и сколько-то минут назад, одеваясь, грохоча сапогами и суетясь по комнатам, внешне превращаются хоть и в военных, но сильно испуганных сейчас, встревоженных, потерявших лицо, замотанных и взвинченных тяжёлой службой вояк…

Уже притоптывая натянутыми на ноги сапогами, прапорщик Трушкин принёс свои положенные в таких случаях официальные извинения двум женщинам, подругам.

— Извините, девочки, служба, понимаешь, трали-вали те сандалии. Труба зовёт… Ага.

Не ударил в грязь лицом и дипломатичный Александр Кобзев, тоже прапорщик:

— Такое дело… военное. До встречи, вкусные, желанные… Созвонимся. Бай-бай!

Нью-Йорк, поздним летним вечером и после дождя, в свете рекламных полотен, огромных витрин и уличного освещения очень хорош. Как, наверное, и большинство мегаполисов в такой момент. Пусть и довольно шумно вокруг, но жара заметно спадает, воздух очищается, улыбки освещённых витрин и окон ярко напоминают о возможном уюте, отдыхе, и передышке. Волна служащих из своих офисов уже схлынула, уехала в авто, растворилась в жадных створках подземного метро, вскочила в проезжающие автобусы и такси… Это действо напоминает дождевую воду, гаснущую после мощного и короткого ливня в решетках сточного коллектора. Вот она была, и нет её уже… Но через небольшой перерыв, центр города вновь наполняется людьми… Но это уже другие люди. Неторопливые, слегка вальяжные, молодые, пожилые, разные, желающие получить всё, что позволят сегодня их кошелёк или удача… В первую очередь заполняются уличные кафе, подвальчики, ресторанчики, и прочие увеселительные заведения. Мощная, многоцветная «живая» реклама на фронтонах высоток, на бортах автобусов, на стенах и козырьках магазинов, на уровне глаз, везде и всюду, яростно требует воспользоваться услугами непременно здесь и сейчас. «У нас есть всё и на любой вкус», «Быстро, качественно и не дорого», «К нам», «К нам, к нам!»

Сверкающий лаком длинный лимузин «Майбах Би турбо», специальный и на заказ, как и множество других его собратьев, «кэдди», «линкольнов», дорогих и супердорогих лимузинов, один за другим подъезжающие сейчас к нескольким открытым выходам «Карнеги холла», только что отъехал, приняв в услужливо распахнутую водителем дверь двух пассажиров. Не пассажиров, хозяев. Гейл Маккинли — молодую, красивую девушку, с рассеянной сейчас улыбкой, едва заметным вечерним макияжем на лице, с чуть подкрашенными губами, среднего роста, с изящной спортивной фигурой, аккуратным бюстом, в дорогом, открытом вечернем платье, туфлях на высоком тонком каблуке. Особенно выразительными, без преувеличения, красивыми голубыми глазами, сверкающими задором, лукавинкой и умом. На шее поблескивало дорогое колье из тонких серебряных нитей, унизанных каплями брильянтов. Такого же фасона украшение, как и колье, небрежно охватывало запястье левой руки. На одном из изящных пальчиков колечко, знак помолвки.

Её спутник Стив, Стив Гладстон, двадцатисемилетний банкир, вице-президент банка, член совета директоров консорциума банков, входящих в Международный валютный фонд, много лет уже возглавляемый уважаемым нацией и президентом Соединённых Штатов его отцом, сэром Мальколмом Гладстоном. Стив, спортивного вида молодой человек, одетый в безукоризненно сидящий на нём смокинг, несколько меланхоличным выражением лица, но упрямым, слегка раздвоенным мужественной складкой подбородком, прямым носом, высоким лбом и внимательными глазами, часто скрывающими, как и положено банкиру, чувства, достав из автомобильного бара запотевшую бутылку «скотча», готовил напиток. Себе, и лёгкий своей даме.

Лимузин шёл настолько плавно и бесшумно, что казалось совсем неподвижным. Только лёгкое подрагивание корпуса на дорожном покрытии, да уплывающие назад огни витрин и прочих, высвеченных всполохами огней реклам уличных сооружений, говорило о движении. Впереди, за толстым, едва прозрачным стеклом-перегородкой, угадывался силуэт водителя в униформе. Виделись и размытые габаритные огни впереди идущих машин. В салоне создавалось ощущение комфорта, спокойствия и умиротворённости. Правда, вряд ли наши пассажиры так это детально сейчас оценивали. С таким ощущением они родились, жили, другого не знали…

— Удивительно… Удивительно! — беря приготовленный её спутником напиток, прислушиваясь к чему-то в себе восторженному, смакуя слова на вкус, почти по слогам произнесла она. — Я в восторге. Такой талант!

— Да, талант, — спокойно поддержал Стив. — Как и многие американцы. Работают люди, стараются.

— Не скажи, — подняв глаза, возразила девушка. — Ты не очень внимательно слушал. Кисин виртуоз.

— Я не спорю. Я просто говорю, что не хочу рабски подчиняться этому чувству. Это меня унижает.

— Почему рабски. Уважительно, ничего более… Хотя…

— Вот, дорогая, об этом я и говорю. И вообще, я хорошо запомнил, ещё с детства, слова Уолта Уитмена, и помню их…

— Уитмена? — переспросила девушка. — Это же такая древность! Интересно, какие именно?

— «Побольше противься — подчиняйся поменьше». Помнишь? — глянув на спутницу, молодой человек оживился и, раскачивая бокалом, продекламировал:

— А-а-а, — перебила девушка. — Я помню.

Глядя в глаза своей спутнице, продолжил декламацию Стив.

— Помню-помню. Позапрошлое столетие, — с иронией заметила она. — 1890-е годы.

— Да, в этом-то и прелесть, дорогая, — вскинув указательный палец, подчеркнул молодой человек. — Очень мудро потому что… Мы — нация, не можем и не должны раболепствовать перед всякими, например, иноземными артистами, писателями, людьми искусства, и прочими спортсменами, только в малом, и если мы сами…

— Я понимаю, главное, господин банкир, власть денег.

— А что в этом плохого? — вновь оживился молодой человек. — Наш род издавна славится своими полезными делами на благо нации. Все президенты это ценили, все… Ты это знаешь.

— Да, знаю, и тоже ценю, — примирительно кивнула головой девушка. — Но как-то всё ограниченно это, холодно, понимаешь? А я женщина, я не могу без эмоций. Мне нравится этот скрипач. Он очень талантлив, очень, и я не могу не отметить это…

Молодые люди были не просто знакомы, они были помолвлены. Немногим более восьми месяцев, если официально. На самом деле, неофициально — давно, почти с рождения Гейл. Родители Маккинли — Гладстоны знали друг друга ещё со студенческих лет. Мужчины учились в одном колледже, дружили. Даже соперничали между собой, то в выпивке, то в спорте, то в победах над девушками… Обычные юношеские проблемы. Но молодые люди быстро остепенились.

Сэр Малколм Гладстон сразу же после учёбы занялся семейным бизнесом: пошёл по стопам отца, потомственного банкира и финансиста. Под присмотром, принял на себя управление отцовским и дедовскими делами. А сэр Джон Маккинли ушёл сначала в семейный сталелитейный бизнес, потом, через недолгое время, создал ещё несколько дочерних научно-производственных компаний, работал по заявкам Пентагона и НАСА. Что-то там легкосплавное и беспилотнолетающее производил. У обеих фамилий авторитет в обществе, финансовых, правительственных и оборонных кругах был прочный, крепкий, не зыблемый.

И ничего удивительного в том, что когда у Гладстонов родился сын, а через три года у четы Маккинли родилась дочь, обе семьи сразу же решили, что им обязательно и непременно нужно породниться, непременно. Это и фамилиям хорошо, и бизнесу, значит и нации. У Маккинли появилась красавица дочь, а у Гладстонов подрастал любопытный и смышлёный наследник, мальчик, Стив. Чего уж лучше. Общаясь во все праздники и уикенды, старшие не скрывали перед детьми своих намерений. Дети присматривались друг к другу, исподволь изучали, оценивали, привыкали к предстоящим обязанностям и условностям. Так со временем и вышло.

Недавно они обручились. Помолвка явилась событием. Не совсем домашней, и президент страны поздравил и премьер-министр, не считая корпоративных поздравлений. Свадьба обещала быть явлением… Ещё бы! Родители уже присмотрели молодым соответствующую их положению виллу на Южном побережье Штатов — а где же ещё! — но это было тайной. Приятной тайной. Как и то, что на одном из сборочных европейских авиастроительных заводов заканчивалась постройка новейшего бизнес-джета «Gulfstream G550», оборудованного авионикой наипоследнего поколения, — тоже в подарок молодым. Пишущая и снимающая телебратия готовилось «уловить» любую информацию об этих людях. Молодые это понимали, помнили и… не давали повода «запачкать» свой праздник.

Нужно сказать о главном. Молодой человек, хоть и напускал на себя налёт меланхолии и равнодушия, но к девушке испытывал настоящие чувства, живые и откровенные, а вот с девушкой кажется было сложнее. Порой ей казалось, что она влюблена, она любит Стива… Особенно она так думала, когда долго не видела его, а стоило побыть с ним, напротив, начинала скучать, подмечала только досадное в нём, что расстраивало, портило девушке настроение…

Как и сейчас вот, стоило ему начать спорить с ней, причём такими аргументами, как…

Одну минуту! Прерывая, в салоне лимузина звонит сигнал спутникового телефона. Девушка с облегчением переключила «вызов» на экран мобильной видеосвязи. Семнадцатидюймовый экран в салоне лимузина тут же высветился изображением мисс Эммы, личного секретаря-референта миссис Гейл. В семье Маккинли, как, впрочем, и у Гладстонов, у каждого члена семьи были личные референты. Они подчинялись старшему референту семьи, который разрабатывал — согласовав с главой семьи годовые, полугодовые, месячные планы жизни семьи в целом, и каждого члена в отдельности. Личный референт отвечал за безусловное и безукоризненное исполнение утверждённых главой семьи планов. В них входило всё: и распорядок дня, и физическое развитие, и творческие наклонности, и учёба, и работа над имиджем, и вопросы взаимоотношений с людьми и с Богом, близкими и дальними родственниками, со сверстниками, включая вопросы полового воспитания, социальные, политические, и… Любые, какие могут возникнуть вообще, и в частности. Секретарь-референт был и психологом, и духовником, и наставником идеологии семьи, и примером, и образцом…

Так она, мисс Эмма, всегда и выглядела: очень опрятная, вежливая, высокообразованная женщина, умная, выдержанная, располагающая к себе дама. Увидев рядом с Гейл мистера Стива, она и ему приветливо улыбнулась, поздоровалась с экрана и с ним.

— Добрый вечер, сэр, вы тоже прекрасно сегодня выглядите, очень, — и повернула лицо к Гейл. — Миссис Гейл, — извинилась она, — извините, пожалуйста, за беспокойство, но вас настоятельно просил соединить с ним мистер Герри Лодун. — Сэр Герри Лодун известнейшая и уважаемая в Штатах личность. В данный момент — председатель Международного культурного фонда. До ухода на заслуженный отдых — бессменный руководитель администрации трёх президентов: Буша старшего, Билла Клинтона и Буша младшего. Магнат, меценат, сейчас организатор и глава несколько лет назад им самим учреждённого Международного музыкального конкурса.

— Что-то случилось? — обеспокоилась Гейл.

— Нет-нет, ничего подобного, — успокоила секретарь-референт. — Но он убедительно просил соединить. Вы будете говорить с ним?

— Да, мисс Эм, соедините.

Изображение секретаря немедленно уменьшилось до размеров почтовой открытки, ушло в правый верхний угол экрана, на остальном поле появилось изображение кабинета мистера Лодуна, потом и он сам возник, объёмный и улыбающийся.

— Привет, ребята! Хорошо смотритесь! Завидую вам! — воскликнул он, добродушно взмахнув рукой с горящей сигарой. Сунув её в рот, продолжил. — Простите что беспокою в такой важный для вас момент, я понимаю ваше настроение после такого концерта. «Первая скрипичная соната» Баха Си минор, это нечто! В таком-то исполнении! Более того, скажу, мне удалось послушать ещё и Бетховенскую Крейцерову сонату. В его исполнении!

Представляете? В зале творилось что-то невообразимое Уверяю, господа! Со мной тоже. Такой фурор! Я понимаю.

— Вам понравилось, сэр, понравилось?! — не удержалась Гейл.

— Ещё бы! Восторг!

— Вот видите, сэр, — пожаловалась Гейл, — а Стиву не нравится. Я ему говорю, Бах в его исполнении такой неожиданно певучий, восторженный, лёгкий… Умопомрачительное владение инструментом, проникновение в мысли, в настроение композитора. А техника какая!! Тех-ни-ка!..

— У-у-у, верно, верно, девочка. Это есть, это не отнимешь. Но я Стива понимаю. Не обижайтесь на него. Я сам такой. Если б европейцы так играли, я б не возражал. А Азиаты эти…

— Кисин русский.

— Вот я и говорю азиат. Всё, что восточнее Европы, для нас, американцев, дикая Азия. Ну, может, не совсем уж теперь и дикая, но Азия. Это помнить надо. Нам, американцам, надо. — Старик прокашлялся, задумчиво покатал сигару в пальцах, сунул её в рот, затянулся дымом, выдохнул его, сказал. — Вот с чем я хочу вас побеспокоить, миссис Гейл, попросить, раз уж Вы мой верный помощник и член конкурсного комитета. Не могли бы вы проехать, на пару-тройку деньков всего — пару-тройку! — члены Совета настаивают на расширении географии конкурса, к этим самым варварам-Азиатам. Шучу! В Россию. Только в Москву. Туда и обратно. Формально, можно сказать прокатиться. В основном к вашему дяде, наверное. Мы это мгновенно устроим. Очень, извините, согласия хочется иметь в Большом Совете, а то обвиняют меня в консерватизме, а я, вы же знаете, человек прогрессивный, почти демократ, но… со старыми убеждениями. Ха-ха… А, миссис Гейл, выручите? Если хотите, я попробую и мистера Гладстона с вами уговорить! Стив, как вы думаете?

— Нет-нет, — отрицательно заёрзал на сиденье лимузина Стив. — С удовольствием бы, но я не могу, сэр! Я через день улетаю в Шанхай. У нас там подписание контракта на строительство нового сборочного завода по производству чипов для НАСА, мы инвестируем. И Гейл, наверное, тоже не…

— А я могу… — неожиданно для себя без сопротивления согласилась девушка.

— Правда? — обрадовано воскликнул старик. — Вот и хорошо! А я боялся, думал не уговорю. Значит вы согласны, Гейл, согласны?

— Да, я полечу. А когда надо?

— Чем скорее, тем лучше, — оживился сэр Герри Лодун. — Мы через пару недель — вы знаете, — переезжаем в Стокгольм. Уже! Не все правда, но Отдел организации точно. Мэр Стокгольма уже звонил, предупредил: всё готово — офис, реклама, отели, оркестр, прочие формальности… Надо ехать. Так что… Решайте. Можно завтра, можно через день.

— А можно так, я Стива провожу и на самолёт?

Из своего экранного угла в беседу немедленно включилась секретарь-референт Эм.

— Господа, миссис Гейл! Я всё сейчас же узнаю, подберу удобный вариант, закажу билеты — туда и обратно — и доложу. Подготовлю всё необходимое для поездки. Мистер Лодун, скажите, пожалуйста, а что предпочтительнее миссис Гейл иметь с собой, там, в России.

— Да ничего особенного, мисс Эмма. Миссис Гейл возможно сама решит чем ей там заниматься. Захочет что-либо посмотреть или послушать, ей всё покажут. Хотя, я лично не знаю чего там, в Москве можно смотреть, но… — Сэр Генри Лодун небрежно качнул рукой с сигарой. — Соответствующие документы и полномочия от Оргкомитета мы им отправим. И в Министерство культуры, и в Администрацию президента, и в Минобороны, я думаю, и… куда понадобится. Это детали. Хотя, кроме Шостаковича, Свиридова, Щедрина, отчасти и Шнитке, я никакой приличной музыки за последние несколько десятков лет из России не слышал.

— А исполнители?

— А вот исполнителей много. Едва ли не в каждом нашем кафе и ресторане музицируют русские, белорусы, украинцы… Не плохо, замечу, развлекают… По всему миру так. Недавно, помню, мы заехали с… — начал было с жаром рассказывать старик, но спохватился, закашлялся, оборвал себя. — О, всё-всё, извините, не буду вам мешать, итак уж я провинился перед вами. — Откланялся. — Спасибо миссис Гейл! Я рад, что вы согласились, выручили меня. И вам, сэр, удачной поездки в Китай. Хорошая, кстати, страна. Опасная, но очень для нас перспективная. Главное, чем быстрее мы их нашими деньгами обуздаем, тем спокойнее будем «отдыхать» в будущем. Всё-всё, ребята, всего наилучшего!

Старик кивнул головой, изображение исчезло, экран погас.

Военный марш безуспешно пытался разорвать стены репетиционной комнаты. Так за тактом, от вольты к вольте — восторженно звучал под властными движениями рук дирижёра. Хотя слушателей в оркестровке не было, одни исполнители, но он звучал по-боевому задорно, торжественно, призывно и мощно. Как на параде. Как и положено ему звучать. Это же марш! По другому он звучать не может! Только восторженно. Это флагу — хоть государственному, хоть детскому, можно то тряпкой безвольно висеть, то гордо на ветру реять, но не… Марш он и есть марш, и точка. Без вариантов. И дирижёр, подполковник Запорожец, невысокий, по армейским меркам в летах офицер, крупнолицый, с простоватым, часто скептическим выражением лица, чуть курносый, с редеющей шевелюрой, где-то за сорок ему, — неумолим в работе и требователен, сняв китель сейчас, стоя, энергично отмахивает характер марша… Трубы, играя в терцию, стройно выводят тему, передавая её то баритонам, то кларнетам, чётко поддерживаемые чуткими тенорами и «иста» альтушек, красивыми «фразами» тромбонов и валторн… На месте — тут как тут — и басы-тубы, и большой барабан, отмеряя темп «сухо» бухает, под украшающую синкопированную роспись дробей малого барабана. Яркими «вспышками» и сухими акцентами — дополняя — звенят тарелки… Лица музыкантов — молодые, разные, — сосредоточены, любо дорого смотреть. Они в характере исполняемого произведения. Подполковник, как волшебник или тестомес, нахмурив брови, пряча восторг и похвалу в глазах, прислушивается к звучанию, то вытягивается на носках, машет руками — месит «тесто», то резко опускается на пятки, взмахивая и головой и локтями, и даже пальцами рук, раскрывает разворачивающееся музыкальное полотно…

Но вдруг восторг в лице подполковника гаснет, ухо его фиксирует недопустимо диссонирующую трель звонка мобильного телефона. Ни в такт, ни в лад и вообще не по партитуре звуки. Ёп… Лицо дирижёра тускнеет, движения рук становятся резкими, нервными, не такими красивыми и плавными, как полёт звучащего марша. Глаза дирижёра в поисках «подлянки» сердито перебегают от одного музыканта к другому. Музыканты тоже уловили звонок мобильника, прячут глаза. Но их лица, в отличие от дирижёра, горят тайным восторгом, потому что в ровной спокойной жизни возникла хохма. Нет, «обычному» уху изменений в звучании исполняемого марша не слышно. Как он звучал, так и… Хотя, изменения, конечно, есть… Есть. Марш дополнительную энергию получил, дьявольскую, супервосторженную, тайную и игривую. Этот непредвиденный композитором нюанс замечает и старшина оркестра. Не отрываясь от мундштука трубы, старшина недовольно, категорически осуждающе крутит глазами, и дирижёр горестно вздыхает, недоумённо подняв плечи. Наконец не выдержав пытки, в сердцах, дирижёр отмахивает рукой «коду». Звуки обрываются, как и не было их… Зато чётко, на всю оркестровку, как ждал, подлый, прорывается звонок мобильного телефона — тилинь-тилинь…

— Ну, чёрт знает что! Итит-твою мать! — с негодованием бросая дирижёрскую палочку на дирижёрский пульт, восклицает подполковник. — Трушкин! Ну сколько раз всем говорить, а?

Да, в кармане у тубиста Левона Трушкина, большого, крупного, с армянским лицом, нахально надрывается горластый телефон. Все музыканты давно просекли это, услышали. С намеренно равнодушными лицами — одними глазами, пряча вспышки смеха, переглядываясь, косятся на Трушкина. Левон, красный и жалкий, растерянно, как по горящей сигарете, хлопает по карману рукой, торопливо запускает её внутрь, достаёт телефон, брезгливо вынимает его двумя пальцами, как лягушку за лапку или растаявшую шоколадку.

— Виноват, товарищ подполковник, но это не мой телефон, извините! — вытаращив и без того большие глаза, едва не орёт он, жалуется так. — Это Кобзева телефон. Видите? Это «Сименс», но не мой! Мой выключен. Я его уже с собой не беру. Чес-слово, товарищ подполковник. Кобзев?!

Кобзев, прапорщик Кобзев, тоже округлив глаза, демонстрирует окружающим полное непонимание вопроса, он здесь вообще ни при чём. Как это, как это?.. Но «коллеги» очень хорошо понимают, не важно сейчас чей телефон, важно у кого он зазвонил так не вовремя. А зазвонил он у Трушкина. У Трушкина! В этом и есть хохма. Музыканты, пряча улыбки, ждут куда эта хохма теперь выйдет.

— Трушкин! — вновь истерично взвизгивает дирижёр, не найдя нужных слов, задохнувшись, осуждающе качает головой. Он тоже понимает, что наверняка Трушкин не виноват, это проделки Кобзева, скорее всего это его рук дело, но… Не пойман, не… Дирижёр нервным движением руки подбирает с пульта палочку и грозно щёлкает ею несколько раз о край подставки, предупреждает. — Ещё! раз! услышу! у кого! зазвонит! телефон!!! — всех! накажу! всех!! Без исключения!.. Перерыв.

В ту же секунду, вместе с этой командой, два человека резво соскакивают со своих мест — Кобзев и Трушкин. Кобзев, зайцем перескакивая через пульты и стулья, в притворном ужасе бросается к двери, за ним, руками разгребая препятствия, подгоняемый праведным гневом, утюгом несётся тяжёлый Лёва Трушкин. Дружной ватагой, с шумом и улюлюкающими возгласами, в коридор вываливаются и несколько других любопытных до хохм музыкантов. Поглазеть, как сравнительно маленький Кобзев будет отбиваться от довольно большого Лёвы. Дирижёр вместе со старшиной оркестра, укоризненно качают им вслед головами: взрослые уже, а дурные, ити-иху… Пацаны словно, детсад.

Раскрасневшиеся, со сбитыми на стороны галстуками и расстёгнутыми форменными рубашками, взлохмаченные и задыхающиеся от только что прошедшей борьбы улыбающиеся Кобзев и Трушкин в окружении довольных зрителей в обнимку возвращаются в оркестровку. Причём по виду Кобзева понятно — победитель он, хоть и морщится от ощущений, как та помятая пустая пивная банка.

— Кобзев, Трушкин, — тут же вспыхивает праведным негодованием старшина оркестра. — Как вы выглядите?! Приведите себя в порядок, понимаешь… Распустились… Перед срочниками бы постыдились… Пример подаёте… Скажите спасибо, что вас не наказали… Я б на месте товарища подполковника… Гха-гхым-м… Трали-вали.

Кстати, «трали-вали», это он у Мальцева поговорку с языка слямзил. Вместо непотребного мата, в сердцах, с тем же смыслом, Геннадий произносил вполне безобидное: когда короткое «трали-вали!», когда и полное «трали-вали, те сандалии!» А Кобзев — «полный мажор». «Ну, полный… мажор, мужики, полный!» Если эмоции и подтекст исключить, всё выглядит вполне интеллигентно, устав не нарушен, а всем очень хорошо понятно, что именно за этим кроется.

И у старшины так с его внешне нейтральной вставкой «трали-вали». А лицо, и голос вполне при этом конкретные: если уж, мол, не укусит, то в ухо точно солдату влепит, но… Да ничего подобного, понты всё это, понты. Кто не знает старшину, и если со стороны подслушать, или какие музыканты-срочники по началу, первое время, воспринимают угрозу вполне адекватно. Шугаются, вздрагивают, но привыкнув, реагируют только внешне. Молча соглашаются, мол, «виноват, товарищ старший прапорщик, исправлюсь». И этого достаточно, на этом старшина и успокаивается. Для него ведь что главное, чтобы подчинённые устав не забывали, и офицеры — особенно дирижёр или кто из командиров полка — голос его старшинский слышали.

— Закончили перекуривать, закончили, проходим на занятия, — всё ещё недовольным тоном, тоном киношного билетёра, косясь на боковую дверь оркестровки, громко кричит старшина Хайченко поверх голов музыкантов, что должно означать: кто не спрятался… после третьего звонка вход в зал… трали-вали!

— Да-да, проходим, — потирая кисти рук, ставит точку и дирижёр, подполковник Запорожец, «отдохнув», с прежним, рабочим лицом появляясь в боковых дверях канцелярии оркестра.

Да, правда, есть в оркестровом классе такая боковая дверь — напрямую. У музыкантов оркестра две обычно комнаты. Одна метров двадцать (плюс-минус). Канцелярией называется. В ней стоит канцелярский стол — место раздумий подполковника, когда он в полку, есть и дюжина разболтанных стульев. Наличествует и огромный шкаф с нотной литературой — хозяйство старшины оркестра, он и концертмейстер по совместительству, и аранжировщик, «и швец, и жнец, и на трубе игрец», шутят контрактники, и, что особенно важно, два длинных широких стеллажа по боковым сторонам комнаты. С одной стороны, за шторой, обычно располагаются штатные музыкальные инструменты духового оркестра. По другую руку комнаты — так же на стеллаже, и так же за шторой, на вешалках развешена концертная форма музыкантов контрактников, включая фуражки, сапоги, портупеи, баночки и тюбики с сапожным кремом, и щётками, соответственно. Там же, внутри, на полке, что выше, выставлены пронумерованные личные противогазы музыкантов — на случай химтревоги вообще и плановых тренировок в частности. Во время перерывов, именно в канцелярии, в одиночестве и отдыхает дирижёр. Привычка у человека такая. Старый, наверное, потому что, на пенсию пора. Музыканты-то, и контрактники тоже, перерыв используют, но по-другому, чтобы физику встряхнуть, энергией обменяться, в туалет слетать… Для того он и перерыв, чтобы перекурить, а для чего же? На занятиях музыканты почти неподвижны, а дирижёр руками машет, работает, а во время перерывов — наоборот. Всё нормально, всё закономерно.

Есть у музыкантов и вторая комната, большая. Оркестровым классом называется. Метров сорок-пятьдесят, квадратных (плюс-минус). Стены задрапированы звукопоглощающим материалом. Класс практически пустой. Только стулья, пульты, небольшой стол для необходимой в данный момент нотной литературы и вешалка у двери, для фуражки дирижёра (китель, в соответствующее репетиционное время, он обычно вешает на спинку своего дирижёрского стула, на своеобразном помосте, чтоб даже сидя всех видеть), и всё!

В канцелярии, когда контрактников нет и дирижёр давно дома, музыканты-срочники мирно спят на стеллажах под вешалками, там, за шторами. Да и контрактники сами, часто в выходные дни, когда дома с похмелья показываться по тем или иным причинам нельзя или когда ночь где-то в чьей-нибудь чужой постели «воевали».

— Да-да, проходим, — мирно уже указывая руками на стулья, говорит дирижёр. — Продолжим занятия.

Музыканты аккуратно обходя ножки и остальные тонкие детали пюпитров, торопливо проходят, берут инструменты со стульев, с шумом рассаживаются, продувают мундштуки, щёлкают клапанами инструментов… Не осторожно, коротко тренькает дробь малого барабана — на что дирижёр морщится, а старшина косится на барабанщика, что такое, не порядок… Но всё стихает… Музыканты готовы. Дирижёр, нахмурив брови, коротко ис-подлобья оглядывает музыкантов, подняв перед собой обе руки, сообщает:

— Та-ак, внимание… Со второй цифры… Вместе, дружно, из-за такта, на форте, тарата… Воронцов, — вспоминая, одёргивает торопливого порой музыканта тарелочника, срочника, — не загоняйте темп, дембель от вас не уйдёт… — и неожиданно резко качнувшись корпусом вперёд, командует. — А-а-а, раз! — энергично отмахнув правой рукой.

Оркестр дружно отзывается. Комната, кажется становится круглой как шар, как надутый аэростат. Полностью, без остатка раздуваясь, наполняется мощными восторженными звуками, вот-вот готовая взлететь…

Шатаясь от усталости и головной боли — тяжёлый, многочасовый перелёт сказался — Гейл прошла зелёный коридор, облегчённый таможенный VIP досмотр в аэропорту московского «Домодедово», немедленно попала в объятия пресс-атташе американского посольства госпожи Мадлен О,Нилл. Пресс-атташе, элегантная моложавая женщина, деловая, в строгом костюме — жакет, юбка, с сигаретой в руке, с удачно подобранной помадой на губах, модными очками на причёске, красивом, лёгком цветном шарфе вокруг шеи — на плечо и за спину, с изящной сумочкой под локотком, туфлях на стройных ногах на среднем каблучке, встретила гостью радушными объятиями. Они были знакомы ещё с тинейджерских времён. И это естественно, с учётом одного и того же колледжа, и фамилии Маккинли, занимавшей места в первой двадцатке миллиардеров Америки. Родители Мадлен были тоже не из бедных, где-то во второй сотне богатых американцев значились, и политический вес их был достаточно высок. Для отца Мадлен проблема была только в одном, в предпочтении избирателями политической власти: какая партия вместе с президентом имела в Конгрессе преимущество. В данный исторический момент отец Мадлен — сенатор от штата Мичиган, был в меньшинстве со своей партией. Что, впрочем, не помешало Мадлен стать пресс-атташе американского посольства в Москве. Мадлен была на несколько лет старше Гейл, но познакомились они давно, и часто виделись особенно тогда, когда юная Гейл подросла и стала появляться «в свете». На разного рода встречах, раутах, приёмах, включая и пляжи Акапулько и Майями бич. Здесь, в Москве, вместе с шефом посольства, Мадлен уже третий год. Но абсолютно в курсе всех дел и здесь, и там, дома, в Америке — должность такая — включая и помолвку Гейл с наследником банкиров Гладстонов.

— Твой дядя и я, мы так обрадовались, когда получили известие о твоём приезде, — склонившись к Гейл, говорила она, — да все в посольстве обрадовались. Ты не представляешь, так надоели эти сенаторы да бизнесмены… Ужас! А тут — ты! Я так рада!! Особенно я рада твоей помолвке со Стивом. Гладстоны — это что-то. Особенно Стив. — Видя, что Гейл слегка морщится, глядя за окна посольского лимузина, Мад поняла по своему. — Туда не смотри. Это пробка. Здесь всегда так. Будем ползти два часа, может больше. У тебя усталый вид, дорогая, выпей таблетку, наш энерджайзер. Мы всегда такие пьём, когда много работы или трудная встреча. Пей, пей, не бойся, это абсолютно наш продукт, ни какого фальсификата. Раз в неделю получаю со спецпочтой. Сто процентная гарантия.

— Мад, ну ты-то как? Ты хорошо выглядишь! Причёска, цвет лица и вообще… Вышла замуж, нет?

— Что ты, нет! — кокетливо поправляя волосы, воскликнула Мадлен. — Предложений много, особенно здесь, в Москве. Но, зачем мне это? Вот сделаю карьеру, настоящую, хотя и эта неплоха. Но… У меня честолюбивые планы… Мне бы такого, как твой Стив. Молодой, красивый, удачливый… Банкир!

— Да, Мад, это хорошо, и я рада, но…

— Я тебя понимаю, девочка. Правильно сделала. Умница, что прилетела! Тебе нужно развеяться, отдохнуть. Проверить ваши чувства, посмотреть на них со стороны… Мужчины очень ветреные существа… Я знаю, поверь.

Их разговор прервал звонок мобильный телефон.

— О! Это у тебя! — воскликнула Мад, указывая рукой.

Гейл достала телефон, раскрыла…

— Гейл, алло, Гейл, ты слышишь, это я! — звучал в трубке встревоженный голос Стива.

— Да, Стив, — обрадовалась Гейл. — Слышу, дорогой. Здравствуй. Как ты долетел?

— У меня всё нормально. Как ты? Тебя встретили? — голос Стива чуть «плавал», звучал с хрипотцой.

— Всё отлично, не беспокойся, Мадлен меня встретила… Едем сейчас… Что у тебя с голосом, ты не заболел?

— Нет, всё в порядке. Перебрали не много… Сейчас уже лучше… Китайское гостеприимство. «Кам бей!»

— У-у-у, Стив, смотри там, не стань алкоголиком. Как там девушки, языковой барьер? Мадлен заговорщически толкала её в бок: «Передай ему привет от меня, Гейл, передай».

— Насчёт девушек не знаю, ещё не видел, я же говорю, перебрал немного, а языкового барьера нет, разговариваем на английском… Слушай, Гейл, ты меня не сбивай! Я только о тебе думаю. Я люблю тебя, и очень хочу стать твоим… эээ… мужем, а не алкоголиком. Ты слышишь?

— Да, слышу, конечно, слышу, дорогой. Тебе Мадлен привет передаёт. Говорит, что ты самый завидный жених.

— Что она там плетёт, завидные женихи в Арабских Эмиратах. Я нормальный. Я говорю не сбивай меня. Как там Россия? Как настроение? Ты меня любишь?

— Россию я пока не видела. Я только прилетела. Голова болит, сначала отосплюсь…

— Какое отосплюсь, что ты! — толкала под руку Мадлен. — У тебя встреча назначена на завтра на 14.30, в Минобороны. Сутки! Как раз только привести себя в порядок. Видишь же какое движение! Пробки!!

Гейл округлила глаза…

— Нет, Стив, оказывается отсыпаться мне не придётся, только привести себя в порядок, говорит Мад, и на приём.

— Ты мне не ответила…

— Что, дорогой?

— Ты меня любишь?

— Да, конечно. Только устала очень. Такой перелёт!..

— Прими таблетку…

— Да я уже выпила энерджайзер. Мад дала.

— Прими ещё, — заботливо предложил Стив и заторопился. — Ну ладно, дорогая, всё. Меня уже зовут. Я тебе буду звонить. Люблю, целую, твой Стив.

— Да, дорогой, звони. До свидания.

Музыка траурного марша звучала сейчас с каким-то особенным надрывом… Буравящие её звуки, неожиданно тонко и тоскливо взвившись вверх, обречённо срывались вниз, как в страшную, необоримую, до жути леденящую душу пропасть. Острыми вилами, казалось, прошивали собой всё вокруг… До дрожи рвали человеческую психику, нервы, сбивали с шага… Сгорбившиеся скорбные фигуры похоронной процессии, в основном в чёрном, как заворожённые, усыпляюще покачивались в монотонном движении, подчиняясь вяжущему траурному ритму шли, сбившись в кучу, замедляли шаг, сбивались с ноги, шаги их становились всё короче и тяжелее… А звуки музыки, наоборот, вырвавшись на свободу, громко и победно на всю округу трубили приветственную песню мрачной человеческой колыбели. Тру-би-ли! Одни звуки, звуки трубы, например, или звон тарелок, легко и свободно пробивались сквозь, казалось, любые преграды. Ограничить их было невозможно. Звуки других инструментов, тубы, альтушки, барабана, того же кларнета, как не силились они, а звучали не броско, давая возможность во всю оторваться исполнителям главной темы. От этого их звуки, казалось, вязли в густой листве унылых кладбищенских деревьев, где дробным эхом, где приливной музыкальной волной омывали разные памятники, монументы, кресты, урны, звёздочки, дорожки, кусты… всё вокруг… Как и мелкий скорбный дождь омывал, мягко стекал с печально опущенных плеч бредущих людей, их лиц, подбородков… Недовольно и громко барабанил по упругим скатам зонтов. Зонты тоже были чёрными…

Оркестр, совсем небольшая группка музыкантов… скромная. Те из нас, кто хотя бы чуть-чуть разбирается в оркестрах, сразу заметит, что состав уценённый, вернее, не полный. Но в правильности и стройности звучания упрекнуть этот квартет было нельзя, как и в том, что именно, и зачем он сейчас исполняет. Ни каких тебе «кикс», ни какой фальши, всё слаженно и профессионально. Оркестр достойно звучал, пристойно. Правда, внешний вид музыкантов говорил об обратном. Если такое сравнение здесь будет уместно, без особого риска можно было предположить, что под дождём собралась или сборная стран СНГ, причём, в авральном порядке, либо первые, под руку подвернувшиеся волонтёры с музыкальной биржи труда, что в принципе одно и тоже. Ну, хотя бы вот, смотрите, смотрите, — они мимо нас сейчас проходят… Ну чёрте что, а не вид!..

Только двое из них в цивильном, — у них и зонт есть, один, причём на весь траурный «мини бэнд». Только двоих и прикрывает. Но они, эти двое, главное дело, в пиджаках, естественно в брюках, на ногах у них нормальные туфли, они и в рубашках. Всё, можно сказать, как у людей… И лица серьёзные, кстати, — не старше тридцати. Хотя может и моложе. Скорбность ситуации и дождь не позволяют сейчас определить истинный возраст музыкантов.

Один с трубой в руках — дудка такая зеркально-белая — он чуть выше среднего роста, и это он левой рукой сейчас зонт держит. Не очень правда ловко держит, но довольно приемлемо. Это Евгений Тимофеев. Под его маленьким зонтом как раз два солирующих инструмента и умещаются. Другой музыкант с ним, с кларнетом — чёрная тонкая, довольно длинная, с множеством блестящих клапанов — она сейчас уныло вниз смотрит, — дождь потому что. Инструменты похоже дорогие, или долго обычно сохнут, поэтому их берегут… На кларнете два магазинских целлофановых пакета предусмотрительно скотчем в длину склеены. Видна надпись «Ашан». Молодцы, музыканты, предохраняются, и это правильно! Это кларнетист Александр Кобзев предохранился. А вот трое остальных…

Один из них почему-то в спортивных штанах трико, едва до щиколоток, но в большом, не по размеру тёмно-серого цвета пиджаке… Промок, явно. Что под пиджаком именно, не видно: всё закрывает висящий через плечо, на ремне большой размокший барабан, с жёлтыми тарелками сверху. Шея у музыканта тонкая, на голове намокшая фуражка — большая. Не фуражка, аэродром какой-то, «честное слово, понимаешь!» Лицо очень молодое, румяное, нос курносый, глаза сверкают — не от дождя, скорее от молодости. На вид ему лет шестнадцать-восемнадцать, он в мокрых кроссовках, причём, сам русский. Девятый или десятый класс вроде, пацан. Энергично шлёпает колотушкой, звенит тарелками. Что тебе солист, прямо. И если б не чистое, одухотворённое курносое лицо, запросто бы предположить — или бомж по виду затесался, или того лучше — подрабатывающий студент. На самом деле — это уже дембель, то есть тот самый Воронцов, музыкант, но срочник, которого опять пришлось прихватить на халтуру, умыкнуть из части правдами и неправдами, увести в самоволку. Не нашлось вовремя свободных кандидатур, как и приличной гражданской одежды для него. Всё второпях, всё наспех. Служба! Такое часто бывает. Халтура — она как удача: то есть она, то её нет, то она — вот она — вдруг подвернулась…

Другие двое…

Четвёртый, — большой, толстый, он с тубой. А-а-а, вы наверное не знаете что это такое! Понятно. Туба — это такой в несколько раз скрученный тяжёлый музыкальный инструмент… с самым низким звуком… Низким-низким, сочным-сочным… Бу-бу-бу-у-у, сквозь тебя ввинчивается звук прямо в пол. Даже глубже, и гудит себе там, как из колодца… В общем, туба и туба, — долго объяснять. Самый большой и относительно тяжёлый инструмент в духовом оркестре. Правда в руках этого монстра, сейчас смотрится не больше баритона. Как игрушечный грузовик в руках ребёнка. Зовут этого «монстра» Левон Трушкин. Мама армянка, а папа русский. Причём, зовут русского папу — Арнольд. Представляете, Левон Арнольдович. Зашибись, да! Хохма! Ничего не поделаешь, так получилось. Бывает! Лицо музыканта Левона, в обиходе Лёва, краснощёкое, мясистое, как и уши. Глаза цвета спелой сливы с глубоким тёмно-шоколадным переливом, нос скопирован с характерных армянских национальных образцов, как и кудрявый тёмный волос на голове, на руках, на плечах, на… Он не в бассейне, нечего сейчас об этом — волосатый и волосатый. Таких ярких признаков нерусской национальности сегодня много в нашей жизни вокруг, особенно на любом продовольственном рынке, кто там груши околачивает, вернее продаёт их.

Щёки у Лёвы округлые, надуваясь и опадая, работают как мехи. Это понятно, тут не только продуть, но ещё и выдуть чего-то надо! Глаза тоже в это время круглые, но не тусклые, с неприкрытой восточной грустью, а наоборот, искрятся негасимым задором и скрытой хохмой… Хохмой. Да, хохмой, и это замечательно! И если скучное человечество до сих пор ещё не вымерло, в этом заслуга таких именно… Всегда среди нас есть такие — мы говорим о музыкантах! — с кем даже в скорбной ситуации жить хочется.

Музыкант Левон в низко обвислых, сзади и на коленях, насквозь промокших брюках, позорно прилипших к рельефным формам. На ногах растоптанные сандалии. Из-под снопом накинутой на голову и плечи сиреневой прозрачной женской плащ-накидки, можно заметить неопределённого цвета старую, выгоревшую видимо на солнце рубашку-тенниску. Остальные девяносто шесть процентов его физического объёма свободно поливается дождём, как большая садовая клумба. Внешне парень неуклюжий, как и все большие люди или слоны, например (тигры, жирафы, бегемоты), но инструмент он обнимает любовно и нежно, с грацией, будто страстно влюблён, согреть хочет. Раструб тубы он держит чуть наклонно, под углом, стараясь так уж сразу не наполнить дождём объёмное нутро инструмента. Время от времени шумно продувает скопившийся в инструменте конденсат. Возраст этого музыканта — если абсолютно точно! — как раз между возрастом пацана барабанщика, и первыми двумя… Ну, там, плюс — минус. Точняк! Такими, как он, в спецназе бронированные двери кажется с разбегу пробивают или в сумистах на татами топчутся, а он, поди ж ты, нет, в музыканты записался. Молодец, значит, мужик, понимает, кого девки больше любят. Наш человек.

Ещё есть один, пятый.

Он на тромбоне гудит — это такая «штука» интересная с кулисой. Штука напоминает фанфару, или пионерский горн, кто помнит, только раструб у тромбона побольше, и сбоку как-то приделана кулиса. Определение не музыкальное, но предмет помогает разные звуки создавать. Сама кулиса по форме похожа на женскую шпильку, которыми они волосы на голове закалывают. Но совершенно ровная и длинная. И она то выдвигается музыкантом, то задвигается. Это не объяснишь, это видеть надо. Очень сложный инструмент, кстати. Никаких клапанов на тромбоне нет, нажимать не на что. Кулисой звуки и вылавливают. А это сложно, невероятно сложно, но не этому музыканту. Потому что он солист. Не только сейчас, вообще. «Выдувает» свою партию легко и вдумчиво. На лице понимание и скорбь. Сказать: профессионально исполняет — значит… обидеть этого музыканта. Высоко профессионально — это будет правильно. Это Геннадий Мальцев. Он не намного старше тубиста… если приглядеться. Но он белёсый. От макушки и ниже, включая всё, что там может быть дальше. Явно признаки прибалтийского семени в нём доминируют или… Нет-нет, вот только не ариец, — откуда ему у нас взяться, если он по документам и всем метрикам чисто русский! К тому же, лицо в едва заметных конопушках… На голове промокшая бейсболка, он в армейской рубашке без опознавательных знаков, тоже размокшей… ниже шорты. Естественно тоже намокшие, они с широкой резинкой, как у боксёров, но очень длинные, как с баскетболиста снятые… гораздо ниже колен. Сам он высокий. Можно сказать — шест или «дядя, достань воробушка», а может и сын того самого дяди Стёпы. На самом деле это сильный и мосластый Генка Мальцев. Генка и Генка, классный музыкант и отличный товарищ.

Музыканты идут — странное зрелище! — исполняют партии, поглядывают себе под ноги, иногда друг на друга, чаще на того, который с трубой. Он видимо главный. Конечно, он главный, Женька Тимофеев, просто Тимоха.

Вот уже — всё замедляясь, процессия подошла к конечному пути своего маршрута… Сошла с дороги… Охватывая кольцом, сгрудилась в одном месте… у свежевырытой — «эх, жизнь копейка!» — могилы… Тут и оркестр умолк. Всё.

Отыграли.

Закончилась халтура.

— Сворачиваемся…

Музыканты мгновенно засуетились, ожили, будто на эскалатор «кольцевой» им нужно первыми успеть. Подгоняемые вспыхнувшими рыданиями печальной траурной церемонии, музыканты быстренько заспешили в хвост процессии. Почти бегом… Там их уже и автобус ждал.

— Быстро, чуваки, быстро! — с беспокойством в голосе поторапливал старший, именно тот, который с зонтом и трубой был. — Опаздываем! Копец!

— Атас, чуваки, полный мажор! — нервничает и кларнетист.

Спешно, но без суеты, музыканты — мокрые, как из бассейна — погрузились в автобус, и он, неловко пятясь и тычась то носом, то задом в могильные оградки по обеим сторонам дороги, всё же развернулся, радостно стрельнув выхлопной трубой, покатил по извилистым, запутанным тропам вечного города к тому городу, другому. Который яркий, и красивый, живой, и… Тёплый.

— Ой, опаздываем! Ой, писец! — бормотал под нос Геннадий Мальцев, остальные молчали, добавить к вышесказанному было нечего.

Старший, достав из кармана полученные оркестром за работу деньги, отсчитал каждому его часть. Раздал.

— О, бабки-бабульки… Дай Бог не последние! — ёрничая, пропел большой Левон Трушкин, оглядывая на себе одежду, в поисках сухого места.

— Ещё бы так раз пять-десять получить… — подмигивая, заметил барабанщик, в кепке. — В день… Пусть даже не просыхая.

— Ага, просохнем, если опоздаем!

— Это да, выжмут! Это факт. Хотя прискорбный!

Изрядно поплутав, водитель нашёл таки выезд из скорбного лабиринта, и тут же уехал обратно… высадив, естественно, музыкантов. Их уже ждала другая машина: микроавтобус «Газель». Грохнув обеими дверями, старший снова скомандовал водителю: «Гони, Паша, дорогой! На развод опаздываем! Гони!»

— А бутыльброд, чуваки? — смело поинтересовался водитель.

— Ты довези сначала, — парировал трубач. — Опаздываем, Паша. Будет тебе бутыльброд. Гони.

— Так бы сразу и сказали, дорогие товарищи-лабухи. От винта…

— Ага, взлетай, только не разбейся, — обтирая влажное лицо, мокрыми же ладонями, беззлобно пробурчал тубист Лёва Трушкин.

— Не надо взлетать, люди, дембеля берегите, мне завтра домой… Документы в кармане… — изобразив на лице жалостливую мину, похвастал барабанщик-дембель. — Меня мама ждёт. Я домой хочу!

— Если опоздаем, ты не на дембель, голубь, полетишь, а на губу! — озвучил перспективы Александр Кобзев, кларнетист, и добавил в соответствующей минорной тональности. — Ну полный мажор! И мы тоже…

— Я на губу не хочу! — тут же высказался басист Лёва Трушкин, мама армянка, папа русский. — Но с ним же, — он кивнул на водителя, — опять мы куда-нибудь вляпаемся. Как прошлый раз.

Все помнили ту историю. Так же, торопясь, смело вырулив из пробки на встречную полосу — время поджимало, — нанесли некоторый — мягко говоря — морально-материальный урон и себе, и некоему чужому транспортному средству иностранного производства. Лакированному и дорогому! У-у-у, что тогда было!

— Не боись, Лёва, — отозвался водитель, — мы учёные. Нам не впервой стартовать… — в подтверждение тезиса легкомысленно даже пропел известную строчку из знакомой песни. — «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью», — на этом прервал себя, чтобы акценты укоризненные расставить. — А кто старое помянет, Лёва… — заметил он с угрозой… Музыканты с интересом повернули головы к водителю, как это он себе представляет? По габаритам водитель как «запорожец» против Лёвы-«КАМАЗа», можно сказать шпендик. — Зуб даю! — в шутку всё перевёл водитель. — На этот раз парашюты точно не понадобятся, как и подушки безопасности. Слово офицера, во! — ёрничая, бодро продолжил Паша, и резко скрежетнув шестерёнками коробки передач, вновь сам-себе забубнил. — «Преодоле-еть пространство и просто-ор… Нам разум дал стальные руки-крылья… Ля-ля-ля-ля-я-ля… пламенный мотор…»

И машина быстренько-быстренько, где можно виляя и объезжая препятствия, покатилась-полетела. В темпе prestissimo, как у музыкантов говорят, в предельно быстром, значит. И это правильно. А по другому сейчас и нельзя, опаздывают люди, торопятся, и темп этому необходим соответствующий. Потому и престиссимо.

И вскоре… Минут, наверное, через пятьдесят — шестьдесят… Даже чуть…

Уже в другом конце города — чёрте где! — точнее и не скажешь — за бетонным забором, с рельефным российским гербом на каждой половине трёхцветных железных ворот — что для непосвящённого означает безусловное наличие войсковой части — на сером армейском плацу, в окружении радушных зелёных деревьев, лишних целых три минуты — три минуты!! — стоит полк в ожидании оркестра. Парится.

Не командира полка ждут, даже не командира роты или командира дивизии, на худой случай, а свой оркестр ждут, музыкантов. Неслыханное в армейской жизни явление. Такое возможно только в фантастических снах или в строго теоретических предположениях, с вероятностью один раз на сто тысяч лет… может и двести. И то это уже ЧП! Большое и огромное. Неизгладимое пятно на мундире всего полка, а в частности, конечно же, оркестра. И дело-то всего ничего, — «развод караула» отыграть, а невозможно. Музыканты не все собрались. Одной трети нету. Трети… Кошмар! Все собрались, а этих — разгильдяев! — нету! Ах, ты ж, ё-пэ-ре-сэ-тэ!.. Ну пусть одного нет, даже двоих, — куда ни шло, такое бывало, — оркестр не опозорится, запросто отыграет. А тут сразу пятерых нет! И каких!.. Подполковник Запорожец, дирижёр, аж с ума сходит… Ему кажется — он держится. А со стороны видно — сейчас лопнет. Вот-вот его прорвёт… Собравшиеся музыканты его сторонятся, как раскалённой печки или оголённых электрических проводов… Очень опасно потому что. Никому не хочется быть громоотводом. Спасибо, дураков нет… Вернее они есть, только сейчас где-то задерживаются, вот-вот будут. И дирижёр тоже хорош — отчебучил: принял неслыханное решение — не вывел оркестр на развод. Второй кошмар! Ещё одно нарушение Устава.

«А с кем выходить?» — в жуткой панике пробегающей от лица к сердцу, потом в пятки, снова к сердцу, выше и обратно по кругу, застревая то в пальцах рук, то в негнущихся ногах, высвечиваясь в глазах, раздумывал подполковник Запорожец, резко скрипя хромовыми сапогами, нервно расхаживая по оркестровому классу. Если и расставишь собравшихся музыкантов по своим местам на плацу, — размышлял он, — там же такие прорехи в «коробке» получатся, засмеют!.. До пенсии не отмоешься. По этому и принял решения ждать в оркестровке, пока все не соберутся… Вот тогда и… Семь бед — один ответ.

Остальные музыканты, сжавшись, кажется, до размеров сумки противогаза или пачки сигарет, кто — где сидят, молча. Как на иголках. На лицах сильный укор и скорбь по своим опоздавшим товарищам! С инструментами в руках, и в портупеях… Как дураки… И ни гу-гу! Все очень хорошо представляют, что сейчас будет!.. когда — эти прибегут… Не позавидуешь. Жалеют уже заранее… А в глазах нет-нет да и мелькнёт искра затаённого восторга, маленькой такой подлянки — ну, хохма же, чуваки, хохма! Приключение!

Дверь с петель не слетела потому, что учёная уже была. Тоже с тоской ждала. Вовремя успела подсуетиться… подвисла на шарнирах. Бабах! Четверо влетели боулинговым шаром!

— Товар…

— Мол-лчать! — опорожняясь, наконец, взорвался подполковник. Словно тебе баллон с пропаном в комнате бахнул. — Ит-ти вашу мать!!

Четвёрка опоздавших, наткнувшись на вопль «молчать», как грудью об шлагбаум, едва не рванула за дверь, обратно.

— Куд-да! Сто-я-ать! — вовремя угадал дирижёр. — Смир-рно! — предупреждающе рявкнул.

Нарушители армейской дисциплины, естественно, вытянулись… Но хорошо бы только этим всё ограничилось. Запоздало влетевший пятый, очень большой и крупный, чёрный и носатый, неожиданно запросто сбивает всю эту выстроившуюся перед ним, около дверей, шеренгу, как те кегли, как атомный взрыв сзади… На пол их. Вповалку. Они, естественно, раскатились. «Я не хотел, я случайно, а что они тут все двери загораживают!» — говорил удивлённо-расстроенный вид пятого. Хорошо ещё дирижер успел вовремя увернуться, отскочить… В его-то годы!

— Да вы что, тут?!.. — уже в голос заорал подполковник, глядя на ёрзающих под ногами по полу нарушителей. — Я вам что здесь?!.. — подполковник задохнулся от богатства нахлынувших чувств. — Попка какой тут, у вас, да? Оркестр позорить! Меня позорить!! Да я вас!.. Ёп…

Остальные музыканты, вытаращив глаза теперь уже не от жалости и сочувствия, а от восторга, едва сдерживались от разрывающего внутреннего хохота. Боясь одного — в диссонанс с настроением подполковника войти. Пытались удержать на своих лицах что-то подобие порицания и даже скорби, но… выглядели как идиоты.

— Да я вас!..

Продолжение обвинительного приговора весьма кстати прервал вновь заступающий помощник дежурного по полку, молоденький капитан из роты связи. Спешно входя, он с интересом и пониманием мгновенно просёк критические минуты в жизни музыкантов. От подполковника разве что дым не валил, гром и молнии только. Лихо кинув руку к фуражке, одновременно пристукнув пятками сапог, пряча ехидный восторженный огонёк в глазах, капитан спокойно произнёс:

— Товарищ подполковник, начальник штаба сказал. бегом вас на плац!

Подполковник, остановившись, смотрел на него глазами разъярённого быка увидевшего вместо одной красной тряпки, почему-то сразу две…

— Меня! Одного? — растерянно заморгал он глазами.

— Зачем, одного? — с бесстрастным лицом, но богатыми осуждающими обертонами в голосе, пожал плечами капитан. — С оркестром, наверное. Сказал, чтоб немедленно и бегом!

— Без тебя знаю, что с оркестром! — приходя в себя, рявкнул наконец подполковник, и добавил. — Уже идём, скажи. — И махнул рукой. — Свободен.

— Разрешите идти, товарищ подполковник? — затягивая время, сбивая этим накал, тупо поинтересовался капитан, блеснув хитрыми лукавинками глаз.

Да иди к… иди, я сказал! — Пряча растерянность, гневно замахал руками подполковник, но удержался всё же, не послал капитана… а мог бы, в таком-то состоянии, вполне мог.

А капитан и не обиделся, он точно знал, это не его именно сейчас куда-то посылают, а так, вообще…

— Есть! — пряча усмешку, стрельнув при этом глазами по сторонами, держитесь, мол, ребята, я всё сделал, капитан привычно махнул рукой к фуражке, повернулся и вышел.

— Ну чего стоим?!.. — аж подпрыгнув, вновь заводясь, взревел подполковник. — Бег-гом все на плац, в-вашу мать! А с вами я потом разберусь… — кулаком пригрозил группе нарушителей. — После… Р-разгиль-дяи!

Музыканты этого уже не слышали, они гремели сапогами по коридору.

Последним на плац вкатился конечно же дирижёр, будто его только одного и ждали.

Заступающий на дежурство офицер, начальник финансовой службы полка полковник Старыгин, тучный, пожилой, сложив руки за спину, скучающей походкой одиноко прогуливался в центре плаца, туда-сюда, сюда-туда, и обратно. Словно неприкаянный, ровно тебе маятник. Но маятник не бодрый, а явно укоризненный: на лицо нарушение армейской дисциплины, как-никак… И мысли у товарища полковника соответствующие, и маска на лице, и фигура вопросительно-восклицательным знаком… Весь остальной состав нового наряда — рядовые, сержанты, прапорщики, младшие офицеры — переминаясь с ноги на ногу, стояли в строю, тоже скучали. Ну сколько ещё стоять, а, молча переглядывались. В общем-то, какая им разница, спит ли, стоит ли солдат — служба идёт… Стоят пока, дремлют… Ну, наконец-то, завидев сыплющихся на плац — как ошпаренных! — музыкантов, в строю криво усмехнулись, ожили. И начфин перестал вышагивать, остановился. Склонив голову набок, терпеливо ждал… Пропустив музыкантов, будто не заметив, с интересом глядел на торопливо приближающегося вспотевшего дирижёра, ловя его виноватый взгляд, демонстративно качал головой, выразительно постукивал пальцами по своим наручным часам… Опаздываете, мол, товарищ «начальник», ожидать заставляете командование, понимаешь… Забылись, кто здесь кто! Нехорошо… Напомним! Наказать вас придётся, товарищ подполковник… Доложу командиру. Придётся!..

Помдеж, тот самый капитан из роты связи, явно с сожалением гася на лице ухмылку, отбрасывая её, как недокуренную «вкусную» сигарету, резко вскричал, встряхивая разомлевший строй:

— Наря-ад, р-равняйсь… Смир-рно!

Дирижёр, подполковник Запорожец, с красным ещё от негативных чувств лицом, ладонями вперёд, глядя за спину, поднял перед оркестром руки…

— Р-равнение на ср-редину! — скомандовал помдеж, лихо развернулся вокруг себя, и подтянутый и красивый, зашагал на встречу заступающему в наряд старшему офицеру… Не просто зашагал, под звуки марша. Тут никогда промашки не было. Оркестр всегда вступал вовремя. Дирижёр, хоть и спиной иной раз стоял, но отмашку давал вовремя.

«Встречный марш» победно гремел над плацем. Гордо выгибал воинскую грудь. Поднимал подбородки, восторженно отражаясь в глазах, солдатских душах, и всех тех, кто, пусть и издали, слышал сейчас эти звуки. Музыка звучит, — слышите? Военная музыка. Наша…

До вечера Гейл ходила как в тумане. Боролась с желанием лечь спать. Мадлен, отвлекая, протащила её по всем кабинетам посольства. Гейл со всеми здоровалась, с иными обнималась, пила где чай, где кофе. С трудом старалась удержать нить разговора, отвечала на разные пустячные вопросы, улыбалась знакомым и не знакомым сотрудниками посольства, своим землякам. Сотрудники завидовали Гейл — как же! — только что из дома. Они скучали по Штатам, своим родным и близким. Позвонил и дядя, он был на совещании в Российском МИДе, готовились к очередному Саммиту — встрече Глав государств. Извинился, что не мог лично встретить, но если до вечера она выдержит, не уснёт, он обнимет её, и они обязательно побеседуют. Поздравил с приездом, спросил, как она себя чувствует, как родители, как его любимица Кэтрин. Дядя особенно расположен был к младшей сестрёнке Гейл, пятнадцатилетней девушке Кэтрин. Красивой, как и Гэйлл, голубоглазой и веснушчатой девушке со своеобразным характером.

Гейл приняла контрастный душ… То засыпая, то просыпаясь, несколько часов провела в кресле посольской парикмахерской. Привела причёску в порядок, лицо, руки, тело. Что, конечно же, придало некоторой бодрости, но не надолго.

Вечером Мад увезла её в какой-то закрытый клуб, для московской и прочей бизнес элиты и чиновников высокого ранга. Всё в клубе было великолепно, всё достойно, как и там, дома. Будто и не выезжала Гейл из Америки. Молодые женщины выпили по коктейлю, послушали музыку. Мадлен пыталась рассказывать о присутствующих мужчинах, их спутницах, но Гейл «плавала», тут же путала кто есть кто, забывала. Мад перевела разговор о цели приезда Гейл.

— Гейл, дорогая, так всё же — документы, я понимаю, прикрытие — что ты в действительности здесь в Москве хочешь увидеть, девочка? Скажи, я тебе отвечу. Во всяком случае или подскажу, или предупрежу. Мужчины? Развлечения? Антиквариат? Экзотика? Ну?

— Какие мужчины, Мад, что ты!

— Дорогая, ты меня не бойся. Со мною можно быть полностью откровенной. Уж если я гостайны не выдаю, детектор лжи на мне глючит, то уж личные-то тайны — ради Бога, как русские говорят. Ну интересный я тебе скажу народ, эти русские… Кстати, ты знаешь русский язык? Тебе нужен переводчик?

— Нет, русский я, к сожалению, не учила. У меня Европейское было направление. А вот ты молодец, выучила!

— Что ты, Гейл, подруга, кроме наших с тобой четырёх, я не только русский выучила и японский давно, сейчас китайский зубрю… Китай — сфера наших национальных стратегических интересов. Язык, кстати, ничего особенного, но вот грамота… — лицо Мад изобразило укоризненный «ноль». — Я тебе скажу… Правильно говорят, китайская грамота есть китайская грамота… Полный туман, и дым лотоса в пору цветения китайской вишни. Представляешь, поэтические образы? Ещё я научилась водить вертолёт, самих вертолётчиков за нос, и остальных, кто мне понравится… Но твой Стив… Стив!! Я тебе завидую…

— Стив? Да, Стив… Со Стивом мне повезло. Он любит меня. Я знаю… Но…

— Что «но», что, Гейл? В нём какой-то дефект? Он мазохист, гей?

— Нет, ничего подобного… — испуганно замахала руками Гейл. — Я не замечала… Дело наверное во мне…

— Он тебе не нужен? Ты лесбиянка, Гейл, лесбиянка? Откройся мне. У меня тоже есть что сказать. Ну?

— Нет, Мад, перестань, ничего подобного. Я нормальная традиционалистка. И он, надеюсь, тоже…

— Так, вы, что же, не проверили это? Без секса?! Это же… Вы не спали вместе?

— О-о-о, похоже мы с тобой много выпили, Мад… Пора и закругляться… — прервала Гейл. — Я ничего не соображаю… Такой долгий перелёт. Просто ужас. На «конкорде» гораздо лучше бы получилось, быстрее, но они сюда не летают… Почему они сюда не летают, Мад, почему? А жаль!

— Ладно, я поняла. Не хочешь откровенничать, не будем. Я тоже сегодня кажется перебрала… чуть-чуть!.. Ещё один коктейль, или кофе?

— Чаю!

— Правильно, это по-русски. Хотя сами русские везде почему-то предпочитают кофе. Кстати, и русской экзотики уже здесь давно нет. Ни старой Москвы, ни улиц, ни саней с тройками лошадей, ни… Куда не приедешь, Европа и Европа. Башни, Сити, шопы, мегахаусы, бутики… Кстати, такие бешеные цены в Москве, просто ужас! На всё!! Ничего здесь не покупай. У нас всё дешевле, намного дешевле…

— Я ничего и не собираюсь покупать. У меня всё есть. Поехали, Мад, домой. Дядя наверное уже вернулся, ждёт…

Мадлен взглянула на свои наручные часы, пьяненько качнула головой.

— Нет, девочка моя, дядя ещё не приехал, он только подъезжает… Кстати, твой дядя великий человек. Дипломат, учёный, мыслитель, каких поискать… А как он в психологии разбирается, в цветоводстве, просто прелесть! Я с него пример беру… С кого же ещё? Он мой шеф. Я с ним работаю. У него и учусь. — Неожиданно обрывает себя, вздрагивает, как от озноба. — Всё, подруга, двойной кофе, таблетку, и я в форме. Мы едем домой, к дяде. Всем нужно отдохнуть. Завтра у тебя трудный день. Пьём кофе и айда, как говорят русские. Аля-улюм, гони гусей.

— Что? — рассмеялась Гейл. — Я не поняла.

— Это идиома по-русски, игра слов, на английский не переводится. Самое близкое значение — пьём и едем спать.

— А, поняла. Едем!

Несмотря на московские дорожные проблемы, Гейл Маккинли вместе с Дуайтом Томасом, переводчиком протокольного отдела посольства, приехала в Минобороны РФ вовремя. Гейл последовала совету мудрой Мадлен О,Нилл когда выезжать, в чём выезжать, да и водитель карту дорог отлично знал. Сама Мад, к сожалению, не смогла сопровождать Гейл, была занята срочной подготовкой пресс-релиза по итогам совещания.

Посольский лимузин подошёл к крыльцу здания Минобороны России без четверти до назначенного времени.

Пройдя проверку документов и идентификацию личности, включая и ворота металлоискателя, дежурный офицер ведомства, молодой подполковник, высокий, стройный, с мужественным, красивым лицом, словно «выставочный образец», с интересом оглядывая не столько военную форму гостьи, сколько её самоё, галантно проводил лейтенанта Маккинли вначале к скоростному лифту, поднял на 16-ый этаж, пустыми и гулкими коридорами затем провёл в приёмную генерал-лейтенанта Осипова. Осипов в министерстве ведал вопросами международных культурных контактов.

Оставив гостью и её переводчика в приёмной, офицер ушёл. Другой офицер, уже в чине полковника, прихватив тонкую папку со своего стола, попутно гостеприимно кивнув посетителям на несколько свободных мягких кресел, присаживайтесь, мол, пожалуйста, торопливой походкой ушёл на доклад к шефу.

Гостья и переводчик остались ожидать. Гейл, сидя в мягком кресле, переводчик стоя. Молча и с любопытством оглядывали приёмную.

Огромная приёмная, как и само массивное, тяжёлое здание министерства говорило об амбициях тайного и явного могущества государства и его силы. Как, впрочем, и любое такое ведомство, в любом другом государстве.

Полковник тем временем положил перед генералом папку и доложил:

— В приёмной лейтенант Гейл Маккинли, товарищ генерал-лейтенант, из Блока НАТО, ожидает. Она с переводчиком.

Генерал поднял глаза.

— Женщина?

— Да, товарищ генерал-лейтенант, молодая, симпатична.

— Женщина и к нам, интересно?! — прищурился генерал. — Толстая, наверное? — тонко пошутил.

— Никак нет, товарищ генерал-лейтенант, — не принял шутку полковник. — Наоборот.

— Интересно, если наоборот. И что же? — генерал посмотрел на свои наручные часы, заметил. — И не опоздала. Успеем, нет? — ближе придвинул папку, не раскрывая спросил. — Что ей надо… эээ… в нашем ведомстве? Напомните, — потребовал он, открывая первую страницу. Со второго листа, с фотографии на него смотрело улыбчивое веснушчатое девичье лицо в тёмно синей американской военной форме.

— Действительно… симпатичная. — Одобрил он. — И что?

— Образование элитное. Она из семьи сталелитейных магнатов.

— Это опускаем. Мы не министерство экономразвития. Короче.

— Прошла курс обучения военно-морских офицеров по программе «Дух и воля»…

— Это СВРовцам и ГРУушникам. Шпионами они занимаются. Ко мне-то она зачем, я спрашиваю, к нам? Мне же на самолёт!..

— Может, перенести встречу, товарищ генерал-лейтенант? Или к заместителям направить…

Постукивая подушечками пальцев по столу, раздумывая, генерал поморщился.

— Н-н-не опоздала… В приёмной уже… — Тяжело вздохнул. Снова поморщился. Смахнул ладонью невидимую пылинку со стола. — Не удобно как-то… Симпатичная… Так что ей надо-то, вы мне можете сказать?

— Там моя справка, товарищ генерал-лейтенант, — полковник указал глазами на первый лист. — Но если коротко, — Международный оргкомитет просит оказать ей содействие в прослушивании музыки… Всего лишь!

— Какой музыки? Это не к нам, это к Минкульту.

— Военной музыки, товарищ генерал.

— А, военной! Понятно! На конкурс, наверное, решили нас пригласить… Это можно. Правда, если за их счёт. А если за наш… Извините. У нас не предусмотрено. Так нет?

Полковник кивнул головой, выпрямился.

— Так точно, товарищ генерал-лейтенант. Приглашать или сказать, что встреча перенесена?

— Приглашай.

Ещё больше Гейл поразил кабинет генерала. Размером немногим меньше спортзала, высоким потолком, множеством красивых люстр, двумя огромными столами — один хозяина, другой, сбоку, для совещаний, двумя шеренгами массивных мягких кресел, шестью высокими окнами за жалюзи, набором символов государственной власти за спиной генерала: флаг, герб, портрет президента, портрет министра обороны, с десяток специальных телефонов. Сам генерал, удивительно молодой, театрально вальяжный, высокий и удивительно широкоплечий, учитывая размеры головы, слегка привстав, предложил гостье присесть в кресло, за своеобразным журнальным столиком.

Гейл, кивнув, прошла, за ней проследовал и переводчик. Генерал проследил за действиями гостьи. Отметил её молодость, красивое лицо, закрытую полуулыбку, стройную фигуру, тонкую талию, изящные стройные ноги, военную униформу. Ещё раз глянул перед беседой в досье, запоминая имя, встал из-за стола, пересел к гостям, устроился поудобнее.

«Так что у вас к нам, госпожа лейтенант?», говорил его светлый взгляд. Ни фамилия, ни её лейтенантские погоны его не заинтересовали. Быть может потому, что через пять часов, с группой других генералов и с секретарём Совета безопасности России, улетал в Брюссель, на согласование вопросов по темам предстоящего Саммита президентов «Большой восьмёрки». Это масштабно, это по государственному, а тут… Притом, из полученных документов генерал понял, лейтенант хотела бы ознакомиться с современной передовой музыкой армейской направленности… Игрушки какие-то! И стоило ли за этим в такую даль лететь?! Ни для министерства, ни для армии, ни для себя лично, ничего в принципе значимого в её приезде генерал не видел. Поездка в Брюссель, это интересно, это важно, это престижно. В тех же примерно тонах это отметил и референт генерала. «Забугорная дурь, наверное».

«Блажат капиталисты, ничего более», усмехнулся генерал. Действительно, цель приезда лейтенанта, на фоне глобальных проблем, о которых генерал знал, а уж о скольких догадывался, не выглядела вообще никак, ни в профиль, как говорится, ни в анфас, кроме, может, самой девушки… Но таких в его стране, в России, генерал по телевизору видел — пруд пруди. Причём, не с таким высокомерным взглядом. Глядя в её голубые глаза — интересно, настоящие или линзы — генерал размышлял: отложить решение её вопросов до своего возвращения или переадресовать всё же замам… Но лейтенант, словно угадав, заговорила первой. Говорила гостья по-английски. Генерал выслушал непонятную речь, с досадой уловив мелькнувшую мысль, надо бы, наверное, взяться всё же капитально за английский, но с приходом президента ВВП, свободно говорящего на немецком языке, в его ведомстве почти все тут же принялись зубрить немецкий язык, хвастать новым борцовским кимоно и походами в спортзал, кататься на лыжах, и он тоже. Это было всенепременно и обязательно. И для карьеры, главным образом. Модным было ввернуть где-нибудь на высоком совещание пару-тройку фраз из Гёте или попасть в президентскую свиту с лыжами, на отдых.

Переводчик немедленно перевёл её слова:

— Госпожа лейтенант хочет поблагодарить господина генерала, весьма занятого чиновника, за уважение к её скромному визиту. Этим и славится Российское государство, способное и в малом видеть большое. Спасибо вам, господин генерал. Она очень рада.

Не меняя вопрошающего выражения лица, генерал Осипов повторил про себя слова уважения гостьи и благодарность. Нутром где-то угадывал иронию — или ему так уж показалось. Гостья говорила округлым дипломатическим языком, который может иметь и двойное, и даже тройное дно… Но мелодика фраз, особенно последние слова про мудрость государства в лице именно его, генерал-лейтенанта, настраивали на определённую дружественную, и, где-то, возможно, и доверительную тональности.

— Скажите госпоже лейтенанту, — зная, что беседа записывается на плёнку, кивнул он переводчику с достоинством. — Мы тоже очень рады видеть в гостях офицера дружественного нам государства. — Выждав, когда переводчик почти синхронно переведёт, перешёл к делу. — Если не затруднит госпожу… эээ… лейтенанта, времени действительно у нас мало, хотелось бы поточнее узнать конкретную цель её визита.

Гостья ответила. Переводчик перевёл:

— Она была бы благодарна, и обязана господину генералу, если бы смогла послушать не концерт, просто работу одного-двух, может быть, трёх военных оркестров.

— Всего лишь? — удивлённо наклонившись вперёд, изумился генерал, жалея, что бездарно всё же затратил время, не переадресовал пустяковую проблему. — Пожалуйста! — пожал плечами, но китель, особенно погоны, почти не отреагировали на этот жест. — Я думаю и одного Образцового президентского вам хватит… — заметил он. — Нет?

Гостья неопределённо качнула головой, и что-то произнесла. Переводчик перевёл.

— Если он один у вас такой, то…

— Нет, конечно, — перебил генерал. — У нас, их за тысячу, и все отличные.

— И все в Москве? — уточнила госпожа лейтенант.

— Нет, разумеется, — генерал вновь вальяжно откинулся на спинку кресла, склонил голову набок, прищурился — В Москве где-то за… — но вспомнил о возможном двойном смысле вопросов, ответил правильно и достойно. — Их достаточно у нас. Сколько положено, столько и есть. Да!

— И список есть? — через переводчика поинтересовалась Гейл.

— А как же, естественно!

— А можно так сделать, — предложила гостья. — Я, не глядя в ваш список, назову один-два порядковых случайных номера, и какой оркестр на них выпадет, там и побываю. С вашего позволения, естественно. Послушаю. Справедливо будет. Не так ли? Это возможно?

Генерал вновь попытался уловить подвох в её предложении, но даже предпосылок не нашёл этому, через недолгую паузу, скучая уже, ответил:

— Ну почему нет? И такое возможно, я думаю, — и незаметно нажал в подлокотнике кресла кнопку вызова референта.

Дверь генеральского кабинета немедленно открылась, на пороге возник полковник.

— Принесите список военных оркестров Московского гарнизона, пожалуйста, — приказал генерал.

— С адресами и прочим? — уточнил офицер.

— Да, полностью, — кивнул генерал.

— Есть, товарищ генерал-лейтенант. Одну минуту, — едва слышно прищёлкнул каблуками офицер.

Дверь за референтом закрылась. Повисла пауза. Генерал нашёлся.

— Чай, кофе? Джин, виски, кока-колу?

— Нет, спасибо.

— Хорошо. Тогда… Ум-м-м… Скажите, госпожа лейтенант, как вам… эээ… наша страна, столица, понравились? — полюбопытствовал он.

— Чудесная! — немедленно ответила гостья. — Ярко, светло, на улицах чисто. Просто Европа. Очень хорошо.

— Да, это точно, — кивнул генерал, и с особым удовольствием подчеркнул. — И всё это, замечу, стараниями нашего президента, правительства и народа… Стираем границы… — устало взмахнул рукой и умолк, говорить было не о чем…

Спасительно вошёл референт. Быстро прошёл, передал генералу деловую папку с несколькими листками, чётко повернулся и вышел. Гейл с интересом проводила его взглядом.

Генерал оживился.

— Ну, так… — глядя в раскрытую папку, задумчиво произнёс он. — Пусть называет. — Кивнул переводчику.

Гостья поняла, не дожидаясь перевода, ответила.

— Сёти, плиз, энд твэлв!

Переводчик озвучил:

— 30 и 12.

— О, — найдя глазами названные цифры, воскликнул генерал. — Хороший выбор. Мотострелковый полк, и Военно-воздушная академия. — Подумал несколько секунд, размышляя, не найдя никакой подозрительной связи, переспросил. — Вы так хотели? Вам подойдёт? Всё справедливо?

— Вполне, господин генерал, — ответила гостья. — Достаточно.

— Вот и хорошо, — обрадовался генерал. — Тогда я, с вашего позволения, прикажу передать распоряжение принять вас, и оказать содействие в прослушивании… маршей, как вы сказали… Так, нет?

— Именно так, господин генерал. Спасибо вам! Я и моя страна, которую я здесь представляю, вам очень благодарны.

— Ну, не стоит преувеличивать мои заслуги, работа такая. Но, всегда, пожалуйста. Мы всегда рады… — В знак окончания беседы легонько пришлёпнул руками по подлокотникам кресла. — К сожалению, извините, я не смогу вас лично сопроводить, буду в… в зарубежной командировке, но телефонограммы мы пошлём, всё сделаем. Так что… Хоть и приятно было беседовать, но времени больше нет, извините. Благодарю за визит.

— И вам спасибо, господин генерал.

— Адреса вам в приёмной передаст мой помощник. Пожалуйста…

— Приятной вам командировки, господин генерал.

— И вам тоже, госпожа лейтенант.

И снова понедельник.

Серый, серый, серый… Потому что будни. И не просто будни, а армейские. До выходных целых пять дней. Ещё пять дней!

Она — служба.

08.30.

Оркестровый класс постепенно заполняется музыкантами контрактниками. Здесь же, без особого ещё дела крутится и тройка невыспавшихся музыкантов-срочников. Один — большой барабан, второй — малый барабан, третий — тарелки. Музыкантские ставки маленькие, потому и заполняют штатные «дыры» срочниками. Срочники в повседневной солдатской робе мешковатого вида. На лицах леность и сонная заторможенность, шаркают пятками сапог. В надежде стрельнуть сигаретку или чинарик, заглядывают в глаза старших товарищей.

Входя, музыканты, как это бывает после выходных, довольно шумно общаются между собой:

— О! Привет, мужики. Как дела?..

— Как сажа бела.

— Здорово, Санёк…

— Не надо так пессимистично, жизнь прекрасна и удивительна.

— Ага, поменял прокладки, и порядок. Привет, маэстро.

— Не прокладки, дорогой, а мировоззрение.

— Это что-то новенькое. В планетарий что ли ходил?

— Какой планетарий, он нет работает, мне тещи своей хватает…

Музыканты, распространяя сильный аромат мужских одеколонов, кто и диссонирующую смесь табачного и алк… скажем, пивного перегара, прохаживаются между стульями, достают из футляров свои инструменты, раскрывают нотные тетради. Трубачи шумно продувают клапана. Тромбонист «греет» кулису. Кларнетисты, прогоняя пальцы, щелкают клапанами инструментов.

— Кстати, мужики, кто вчера шестую программу ночью по телику смотрел?

— Я, нет…

— И я нет. А что?

— Да там…

— А мы на двух халтурах вчера отработали… Классно оттянулись потом.

— Ух, ты, и где? Где оттянулись-то?..

— Сейчас, веришь, нет, днем с огнем не найду. После кабака…

— Так было здорово?!

— Ооо!..

— А «Клавку» — то хоть, помнишь, нет?

— Она не Клавка… но это помню!!

— Слушай, а ты где утром-то был, кстати? Мы дозвониться не могли.

— А что такое? На даче…

— Да вчера утром халтурка подвернулась… Я туда-сюда, а собрать никого не могу, — сетует трубач Тимофеев. — Телефоны все молчат. Пришлось срочников вывозить.

— Эх, жаль, не знал, я бы, конечно… И что, нормально отыграли?

— Да нормально, но срочников пришлось чёрт-те во что одевать… Трико, кроссовки… А там, ещё и дождь прихватил. Промокли все… Выглядели, страшно сказать, как оборванцы. Хорошо из наших никто не видел… Опозорились бы. А вечером в кабаке…

— Тоже со срочниками?

— Нет, только Саньку одного брали, и всё… Но мы там парики одеваем хипповые. «Мухи в стакане» ансамбль, узнать нас невозможно. Так что…

— Эй, орлы! — перебивает голос. — Тут у кого-то, я слышу, башли появились или мне показалось, а?

— Не башли, а мани…

— Не мани, пригород, а зелень.

— Сам ты деревня… У Трушкина… Глянь, какой оптимистичный с утра.

— У нашего Трушкина?! Ну-ка, пошли стрельнем! Лёва, Левон…

Волна интереса активно перемещается в сторону прапорщика Трушкина, чтоб, значит, цветом не выделялся.

В класс, между тем, входят и другие музыканты. Входят шумно, здороваются друг с другом, собираются группками, туда-сюда передвигаются. Кто вяло, другие энергично обмениваются впечатлениями о прошедших выходных…

— Чуваки, новый анекдот…

— Новый?

— Совсем-совсем… Еще теплый.

— Давай, Шура, быстро, пока дирижера нет.

— Так, чуваки, дело было так… Приезжает это Владимир Владимирович…

— Здравствуйте, товарищи, — входя, весомо, с достоинством, громко здоровается старшина оркестра Константин Саныч, прерывая начатый было анекдот.

Кислая ситуация образовалось, как кружка с пивом на полдороге.

— Здравия-жела-товарищ-старший-прапорщик! — поворачиваясь на встречу, почти бодро отвечают музыканты.

— А-а, Кобзев, опять новый анекдот, да? — в повисшей тишине, с укоризной в голосе, угадывает старшина.

— Ага, совсем новый, про Путина, това…

— Стоп-стоп! Ты что, Кобзев, совсем уже оху… того, что ли?.. — чуть даже пригибаясь, то ли от удивления, то ли от опаски, обрывая, машет руками явно рассерженный уже старшина. — Кончай тут, понимаешь… Тем более про Путина. Дубина-то быстро по башке прилетит… причем всем ведь прилетит. Даже в сортире! Слыхали, да? Нашли понимаешь, про кого рассказывать. Ну, народ, ну, страна, ну ничего не боятся. Совсем обнаглели. Это вам не про Чапаева с Брежневым, понимаешь, или про Ельцина какого… Другие времена. Быстро по башке-то настучат… Мама, не успеешь сказать. Готовьтесь, вон, лучше к занятиям…

Кобзев обескуражен, пожимает плечами.

— Так я ж не олигарх, тов…

— Был бы олигарх, Кобзев, — на нерве, с высоким убеждением перебивает старшина. — Не жалко б тебя было… Понял, да? Всё, я сказал, кончай трепаться… Готовимся.

Из безмолвной «массовки» доносится чей-то недоуменный вопрос:

— А про кого тогда можно, товарищ старший прапорщик?

Старшина с готовностью сообщает:

— Ни про кого! Только, может, про евреев если. Про Березовского, например, с Абрамовичем… Они ж, слава Богу, не президенты страны, правильно? Да и не станут ими никогда, значит, про них и можно. Или… лучше всего про чукчу… Это вообще для здоровья безопасно. Только без намеков на… И никаких больше Вовочек… при мне! Понятно, нет? Так, вот! Всё, кончаем базар, кончаем, я сказал. Заниматься, заниматься… Всем заниматься.

Утухнув, обескуражено переглядываясь, музыканты с неудовольствием расходятся. Не вовремя старшина пришёл или Кобзев поздно, читается на лицах… Одно из двух… Значит, про чукчу и про евреев можно. Ага! Ладно.

В оркестровке возникает легкая музыкальная какофония. Не сказать, чтоб уж очень нервная — обычная какофония, как в понедельник… и другие какие дни.

Старшина оркестра тоже достает свой инструмент, как и все готовится к занятиям: разминает губы, кривит, их плющит, растягивает, как дама перед зеркалом, при этом косит взглядом на дверь. Ждет.

8.59.

В комнату быстро входит руководитель оркестра подполковник Запорожец, предпенсионного возраста офицер, холеного вида, с замашками строевика.

Старшина оркестра успевает отмахнуть музыкантам, те соскакивают в вертикальное положение…

— Ор-рке-естр-р, смир-рна!.. — Громко командует старший прапорщик, и грациозно печатает несколько шагов на встречу дирижеру. — Товарищ подполковник, за время вашего отсутствия в оркестре происшествий не произошло… Старшина оркестра старший прапорщик Хайченко.

Подполковник, выслушав, преувеличенно требовательно оглядывает всех музыкантов, потом здоровается:

— Здравствуйте, товарищи музыканты!

— Здра-жилай-таарищ-под-поковник! — как на «зачет», рубят музыканты.

— Вольно! Садитесь! — разрешает дирижер, снимает фуражку, проходит к своему заместителю, здоровается с ним за руку.

— Что нового?

— Да нет, ничего, — отвечает Хайченко. — В наряд только вот по Округу со следующей недели идем. А так все в порядке.

— Ага, кобыла, значит, околела… — тонко шутит дирижёр. — А в остальном, прекрасная маркиза… Так, да?

Старшина пожимает плечами — он-то при чем!

Подполковник внимательно, как учитель группу двоечников, одного за другим оглядывает подчиненных, расчёсывает при этом свои не очень, скажем, густые волосы. Закончив с укладкой прически, чуть в сторону, шумно продувает расческу, неторопливо обхлопывает поочередно погоны — пылинки, чёрт их бей! — недовольно при этом морщится. Закончив привычный ритуал подготовки к занятиям, потирая руки, проходит, присаживается за свой дирижерский пульт. Музыканты, ухмыляясь одними глазами, наблюдают обычную утреннюю дирижерскую разминку, молчат.

Всё как всегда. А ведь еще только понедельник!..

— Я тут вчера вечером телевизор случайно смотрел… — будто ни к кому не обращаясь, замечает подполковник. — И как обычно на рекламе переключил туда-сюда кнопки… на шестую программу. — Дирижёр на пальцах показал, как он это сделал. Выдержал паузу. Его слушали очень внимательно. Внимательнее важного правительственного сообщения. Понимали — неспроста. — Вдруг вижу… — продолжил офицер. — Да-да!.. Кого бы вы думали? — подполковник закрутил головой, ожидая ответа. Музыканты оркестра, изобразив искреннее любопытство, насторожённо молчали. Грешков, конечно, у всех было предостаточно, но телевизор!..

— Кого? — Не выдержал старшина Хайченко.

— Маргарет Тэтчер, наверное, — осторожно подсказал Кобзев и легализовался. — Да, товарищ подполковник?

— Нет, Кобзев, — с ноткой горечи возражает дирижёр. — Не угадали последнюю букву. Её бы я не заметил. А вот… товарища рядового Смирнова, нашего музыканта, представьте себе, да.

— О-ого!.. — по оркестру прошла волна восторженного удивления.

— Стриптиз наверное там наш срочник пок…

— Мальцев! — не давая договорить, возмущённо обрывает старшина. — И вы туда же… Прекратите здесь паясничать, понимаешь, все… в конце концов.

— Да, Мальцев, — урезонивая, согласился со старшиной дирижёр. — Стриптиз бы может и ничего… Наоборот, он за какое-то профтехучилище на фортепиано играл.

— Как это? Когда это? — подскочил старшина. Глаза у него округлились. — Может ошибка, товарищ подполковник. Я увольнение не давал. Какое ещё профтех…

— И мне тоже интересно, товарищ старшина, узнать, — намеренно равнодушно-рассеянным взглядом глядя на испуганного старшину, холодным тоном перебивает дирижёр, — как это, вдруг, наши срочники свободно занимаются в городе концертной деятельностью, понимаешь. В нарушение устава, а!

— Этого не может быть, товарищ подполковник, это ошибка, — не на шутку взволновался старшина. — Это совпадение. А какая программа?..

— Си Эн Эн, наверное…

— Кобзев! — как ужаленный вновь взвивается старшина. — Да что ты будешь с ними делать…

— Да! Я вас наверное удалю сейчас, Кобзев! — тем же, загадочным тоном, миролюбиво грозит дирижёр.

— Виноват, товарищ подполковник.

— То-то, — тяжело вздыхает дирижёр, и обращается к своему помощнику, старшему прапорщику Хайченко… — И знать не хочу, товарищ старшина, и разбираться в этом не буду, когда это было, какая там программа… Я пока что не слепой, и товарища срочника Смирнова как-нибудь уж, извините, различу… Тем более его работу. — Грустный взор дирижёра перемещается на провинившегося срочника. — Так вот, товарищ Смирнов, хоть вы у нас и молодой совсем солдат, но я вынужден наказать вас со всей строгостью, как вы понимаете. — Состав музыкантов с грустью и сожалением смотрел на молодого срочника: ну как же ты, батенька, так засветился-то! Смирнов, опустив голову стоял молча. — Объявляю вам… — произнёс со вздохом дирижёр и задумался, подбирая приемлемую по «весу» цифру, потом озвучил её. — Пять нарядов вне очереди.

— Есть пять нарядов вне очереди, — эхом повторил срочник.

— Так-то, — кивнул дирижёр. Выдержал паузу, продолжил. — И я вас наказываю главным образом не за то, товарищ солдат, что вы были, как я понимаю в самоволке, за это ещё столько же надо, а за то… — музыканты вытянули шеи… — что в третьей части вашего Концерта, прямо с первого такта, если хотите знать, всё нужно исполнять только «крещендо»… Понимаете? Кре-щен-до!! С сильной экспрессией! С сильной! А вы, понимаешь, испортили всё…

Срочник от удивления рот открыл… Как и все, впрочем.

— Да-да, посмотрите внимательней партитуру, молодой человек, — дирижёр аж цвёл, подметив явную ошибку исполнителя. — Там двойной знак стоит… Двойной!! Резко, и категорически. Для всех исполнителей, причём! Понимаете? И для вас тоже! Двойной! А вы исполнили всего лишь… эмм… «фортэ»! Испортили вы всё, товарищ лауреат, испортили.

— Даже лауреат… — прошелестело по оркестру, — ух, ты!

— Да, кажется… — небрежно махнул на это рукой дирижёр. — Так кажется потом объявили. Так что, лучше верните ту грамоту в профтехучилище или куда там, товарищ Смирнов, и больше не позорьте наш оркестр. Понятно?

— Так точно!

— Вот, так! Кстати, а почему это Тимофеев у нас опять в очках?

Кто-то от музыкантов немедленно информирует: «Он на грабли наступил, товарищ подполковник».

— Опять, и на грабли?.. — ехидничает дирижер. Затем резюмирует: — Когда-нибудь вам, Тимофеев, голову снесут, а вы и не заметите. Ага! — Делая ироничные ударения на «вы» и «вам».

Музыканты оживились, зашевелились, легко и с удовольствием включаясь в знакомую и безразмерную тему нравственности и морали, но подполковник обрывает:

— Кстати, есть одна новость для нас. Я слышал, вроде объявлен конкурс, даже Международный, говорят, какой-то конкурс, на новый… — выдерживает паузу…

Тут же доносится чей-то громкий шепот, как подсказка дирижёру: «Гимн страны».

— Нет, товарищ Мальцев, а вот и не угадали, — не соглашается дирижер, — не гимн страны, это мы уже проехали.

— Ага, еще такой анекдот есть, про соединение ежа и ужа… — как сам себе, бурчит Кобзев.

— Кобзев! — нервно одергивает старшина, и делает страшное лицо в сторону неуёмного анекдотчика. — Ну, что ты, понимаешь, с ними…

— …а Гимн… Планеты! — как бы не замечая общего сарказма в аудитории, с ноткой высокопарности заканчивает дирижер, и скептически добавляет. — Может не Гимн, кантату, скорее всего.

— Чего-о?

Музыканты зашевелились. Послышались возгласы: «Ух, ты!.. Ого!.. Уже планеты! Международная! С премией, значит, да? А какая премия? А сколько заплатят? В баксах или в Евро?

— В деревянных…

— А я знаю, всё равно будет музыка Александрова, слова Михалкова. Ага!

— Р-разговор-рчики! Кобзев! — с явной угрозой рычит старшина.

Дирижер улавливает главный вопрос, отвечает не очень уверенно:

— Заплатят, заплатят… Ага! Конечно!

Слышны возгласы: «Догонят и еще дадут… Жди… Держи карман… Пендаля… По ушам… Грамоту дадут… Посмертно…»

— Тих-ха… р-разговор-рчики… — Это уже рокочет сам дирижер. — Я же не говорю что это обязаловка. Можем, значит, можем. Нет, значит, нет. Как думаете, товарищ старшина?

Старшина на вопросе не спотыкается.

— А Положение уже есть? — мудро интересуется. Он, вообще-то, главный концертмейстер оркестра здесь, так сказать первый кандидат на возможное композиторство. Естественно, после дирижера.

— Положение? — на секунду задумывается подполковник, но ответить не успевает…

Открывается дверь, легко и свободно… Без стука, как к себе домой, в оркестровый класс входит офицер в чине полковника. Полковник Ульяшов, зам командира полка по воспитателной работе. Офицер в предпенсионном возрасте, с очень простецким лицом, не крупный, обычный, но с многоэтажным собранием орденских колодок на груди. С подчиненными он на «ты», сам, естественно, «заклятый» (В прошлом) коммунист. С большим партийным стажем. Ныне демократ (Перестройка в стране — понятное дело, — и в войсках тоже). С ним еще два человека. Тоже полковники, но гораздо моложе и стройнее. Откуда-то «сверху» похоже гости, из дивизии или выше. Группа, возглавляемая полковником радушно улыбаясь, распространяя вокруг себя густую смесь из разных душистых запахов модных мужских одеколонов, движется к дирижеру. Музыканты вскакивают, не опуская инструментов, вытягиваются. На лицах полуулыбки и любопытство. Дирижер тоже быстро поднимается, разворачивается, почтительно вытягивает руки по швам.

— Привет музыкантам, привет! А я думаю, дай-ка зайду к своим, — дружески урчит голос полковника. — Соскучился по музыке-то, соскучился… — произносит офицер, обрывая тем самым возможный доклад дирижера. Подойдя, полуобнимает его дружески, приветственно хлопает по спине. Одновременно дает отмашку музыкантам — садитесь, братцы, садитесь! Без церемоний, понимаешь, свои же, свои. Видно, что его здесь знают, уважают, к некоторыми он даже панибратски настроен. — Ну, товарищи-музыканты-лабухи, как служба идет, нормально?

Вразнобой, весело, но сохраняя дистанцию, доносится: «Нормально, товарищ полковник… Пайковых не хватает… Здоровье в порядке…»

— Значит, девки любят!.. — хохочет офицер, переглядываясь с гостями: видите, как мы здесь дружно живем. — Я тут, что зашел-то… — переходит вдруг на деловой, командирский тон.

Музыканты с готовностью немедленно подхватили инструменты… Дирижер, в полуобороте, уже и руки поднял… Заметив это, полковник неожиданно счастливо смущается, мнётся вроде, потом, расплывается в широкой и довольной улыбке — вот, черти, помнят же, понимаешь, говорит его вид, знают слабость старика…

— …Ну, л-ладно, давайте!.. — машет музыкантам рукой, с умильной улыбкой поворачивается к своим спутникам, приглашая разделить удовольствие.

Дирижер тут же энергично отмахивает: «И-и… раз!..»

Оркестр, на форте, мощно и торжественно грянул боевой марш «Вступление Красной армии в Будапешт» Сергея Чернецкого.

Кокетливые форшлаги, разливаясь, мощно и игриво подкреплялись синкопами, забивались гвоздями барабанных ударов… Явственно слышался чеканный шаг сапог победителя. Музыка плескалась в свободном победном полете, преодолевая расстояния и время.

Музыканты, сверкая глазами, играли азартно, с воодушевлением, зная это, старались по полной программе угодить высокому командиру, и его гостям. Полковник, слыша музыку, таял от удовольствия. Хоть и сдерживался, взмахивал всё же порой руками, чуть даже приседал в такт призывной музыки. Вся гамма удовольствий отражалась на его лице. И гости улыбались, слыша музыку и видя приплясывающего боевого полковника.

Отгремев, погасла звуков медь.

— Вот это да!.. — как после глотка озона, восхищенно произносит полковник, как захмелев. — Вот это я понимаю!.. Вот это музыка!.. Верите нет, аж молодею лет на двадцать-тридцать. Каков красавец, а? — Обращается к своим спутникам. — Здорово, да?

Те, согласно кивают головами:

— Да, мощно.

— Воодушевляет.

— А что это за марш-то, как называется? — не осторожно спрашивает один из них.

— Как, вы не знаете?! — словно споткнувшись, искренне удивляется полковник, даже огорчается. — Ну, что ты будешь с ними делать, понимаешь… Молодежь!.. — Пеняет он музыкантам. С улыбкой поясняет офицерам. — Это же Вступление Красной армии в наш Будапешт! Знаменитый марш! — В подтверждение этого, немедленно напевает им. — Там, тарльям, тарльям, там-там-там, там, тарльям, тарльям, там-та-та… Слышите, какая красота? А какая ирония, а?.. Какой могучий пафос русского духа? Какое превосходство?.. Какой глубокий философский смысл победителя заложен в этом марше. Глубокий!.. Слышите?! Так сказать, не можешь, значит не лезь к нам, козел. А полезешь, таких пизд… извините, поджопников навешаем — мало не покажется. Правильно, я говорю, нет? — это уже вопрос к музыкантам.

Музыканты, с энтузиазмом, будто сами и написали, кивают головами — классный маршок, точно!

— Вот и я, полковник Ульяшов, всем, всегда, везде и говорю: нет ничего лучше военной музыки. Нашей, конечно, военной музыки! — предупредительно подняв указательный палец, продолжает повествовать воспитательный полковник. — Она сильно мужскую кровь разгоняет! Не хуже той водки. Русской водки, конечно, понимаешь. «Московской», «Столичной»… Да! Гхе-гхым-м-м… Особенно я люблю этот вот марш: вступление в наш Будапешт. О-о! Там, тарльям, тарльям, та-та-та!.. И другие марши тоже. Эх, товарищ дирижёр, разбередил душу… Ну-ка, вжарь-ка ещё разочек. Давайте, ребятки, давайте, разверните нам его, покажите…

И вновь взрывается фейерверк звуков, упорядоченно нацеленных на высокий патриотический лад.

Полковник стоит, полуприкрыв глаза, выпрямившись, как Наполеон перед проходящими войсками, впитывая энергию марша, гордясь ею, собой… и гости так же.

Звенят тарелки… Бухает барабан… Тонкую нить темы ведут то трубы, то кларнеты, перебрасываясь музыкальными фразами с нежно пиликающими флейтами. Их, вовремя подчеркивая, дружно подпирают агрессивные тромбоны. Туба-бас внушительно убеждает, бу-бухает звуками, словно паровой молот. Сыплет прерывистой дробью малый барабан, гордясь прямолинейности силы своего брата — большого барабана. Не отстают, выводят свою партию загогулистые раковины валторн. Тут же и мягко звучащие баритоны… А об альтушках и говорить нечего, они всегда на месте, ис-та, ис-та… как тут и были. Да и как без них? Марш, меж тем, летит!.. Звенит тетивой приятно пощипываемых нервов! Гремит гусеницами невидимых танков… Многоголосым ором маршевых солдатских колонн в сто двадцать шагов в минуту. Тик в так! Как положено. Пробивает музыка… Ох, как пробивает! Слышите?! Прямо до основания пробивает, до… Но заканчивается. Гаснет… сверкая ещё отсветами в глазах слушателей, звуча в ушах, отзываясь в руках, ногах, в…

— Ух-х!.. Вот уж мощь, так мощь! — сжимая кулак, полковник восхищённо трясёт ими перед собой. — Как сто тысяч вольт прошибает! Ага!.. Великое это дело, понимаешь, музыка… великое. Молодцы, музыканты, молодцы! Не зря хлеб едите, я скажу, не зря. Спасибо, сынки, спасибо. — Поочередно жмет руки сидящих в первом ряду музыкантов. — Спасибо, старшина, спасибо, товарищ подполковник, порадовали душу. Правильно я говорю, нет? — Это вопрос к гостям.

— Да-да, здорово! — в голос соглашаются они.

— Отличная музыка.

— Хорошо звучит. Прошибает!

— Еще бы!.. — улыбается полковник. — Еще ка-ак звучит! Молодцы, в общем!.. Ну ладно, ладно, потешили душу. Потешили. Гхе-кхым, — прокашливается. — Мы что зашли-то… — предупредительно быстро поднимает руки перед собой, давая музыкантам понять, что играть больше ему не надо, он о деле. — Тут есть одна чрезвычайно интересная новость для вас, господа музыканты…

В классе повисает мертвая тишина. Люфт-пауза, можно сказать.

Вытянувшиеся шеи и лица музыкантов, догадливо говорят о возможной какой подлянке, с внеочередным каким нарядом… Или другой какой проверкой. Действительно, что хорошего командование может придумать?! Ничего!

— …К вам в оркестр, на стажировку, в плане закрепления дружественных, значит, отношений с вероятным, правильнее сказать, гкхе-гхым… бывшим вероятным противником, — у нас же сейчас, ха-ха, — коротко смеется, — уже нет же конкретного противника, правильно, да! — направляется лейтенант американских военно-морских сил… — ищет по карманам спасительный листок, почему-то не находит, машет на это рукой… — господин, э-э-э, Гилл Мак… — произносит с запинкой. — …кинли, какой-то… из Блока НАТО. Американец или англичанин, значит, или хрен их там поймет. А может и негр какой… — вновь хихикает. — Вот. Музыкант тоже, написано, вроде вас, и даже их местный композитор, к тому же… с предписанием сроком на трое суток… может и меньше… если в целом… Вот так, значит, к вам.

Мертвая в начале тишина, зашелестела недоуменными восклицаниями, потом и вопросами:

— Не может быть!..

— А почему это к нам?

— Негр? А зачем?

— А он… Что он делать-то у нас будет, этот Мак… как его там?..

— А от нас, музыкантов, тоже кто-то поедет к ним, туда, в Америку, да, товарищ полковник? В плане обмена!..

Оживление нарастает. Вопросы уже сыплются, как картошка из дырявого мешка.

— А по-русски-то он шпрехает, нет?

— Во — хохма, чуваки!.. Такого у нас еще не было. Ага!

— А на чем он играет?

— Ну, времена настали. Красота, да, чуваки? Хохма!

— Вот теперь понятно, что наступила перестройка. Дождались!..

— А жить он где будет, этот… У кого-нибудь из нас, в семье, да?

— А от нас тоже кого-то пошлют туда, да? Пошлют, да, товарищ полковник?

Полковник и гости, с пониманием — они это известие уже пережили, терпеливо выслушивают.

— Та-а-ак… — успокаивающе подняв руки, начальственно останавливает полковник. — Отвечаю всем и сразу: не знаю! — но тут же исправляется. — Пока не знаю. Телефонограмма «сверху» пришла только что, и как всегда без разъяснений… Пока, без разъяснений. Подчеркиваю, пока! Ничего, разберемся, не в первый раз. Я думаю, мы вот тут посоветовались, будет так: целый день, по распорядку, он будет с вами, затем, для него, организуем праздничный обед в полку с дирижером и наверное старшиной оркестра…

Из глубины пюпитров, почти вежливо, мягко, но задиристо, перебивает музыкант в тёмных очках: «А можно, товарищ полковник, и нам тоже, а? А-то не удобно получается: он, «негр», с дирижером и старшиной по праздничному обедать будет, а мы, «белые», сухпай, из дома, за углом жевать будем, да? Не солидно получается для такой-то страны, а?

Полковник, глядя в те темные, потому особо наглые очки, наморщив лоб, раздумывает, поглядывает и на своих спутников, потом спрашивает дирижера:

— Товарищ подполковник, а что это у вас, мода такая новая в оркестре что ли, в чёрных очках ходить, да? Репер, он что ли у вас или, может быть этот, как его… Рей Чарльз какой?

— Никак нет, товарищ полковник… — отвечает дирижёр. — Это он на чужом огороде на грабли, говорит, наступил. Темно было. Разгильдяй…

— А-а, на грабли!.. Значит, фонарик надо с собой брать, всего и делов. — Легко делится опытом воспитательный командир, и переходит к делу. — Насчет обеда… это мы, значит, с начфином и начпродом безусловно внимательно обсудим. Страну не посрамим. — Небрежно машет музыкантам рукой. — Не переживайте. Да и орава вроде не такая уж и большая получается, ужмемся как-нибудь, выдержим. Не в первый раз… С обедом мы, значит, решим, а ужин, конечно, с кем-нибудь с нами, с командованием, а ночевать он наверное будет в гостинице. Иностранец же, как-никак, да и в полку ему нечего лишний раз болтаться. Особый отдел точно против будет, да и нам спокойнее. Он же не один наверное прилетит к нам, шпион этот… шучу, шучу!.. — ладошкой, легко гасит возникший было ропот. — С делегацией какой он прилетит, правильно, нет? Так что, после шестнадцати-восемнадцати часов, пусть гуляет себе где хочет, пьет своё «виски», понимаешь, но только со своими. Подчеркиваю, только со своими. Вот так вот! Такая вот для вас новость, господа-товарищи-музыканты. Готовьтесь, значит, к встрече «справа». Надеюсь, не подведёте. И главное! Напоминаю, вести себя нужно вежливо и корректно. С достоинством и честью. Лишнего не болтать, с разными провокационными вопросами, особенно военными и политическими к господину этому… э-э-э… мать его!.. — иностранцу… не приставать. Кстати, обращаю внимание, про Монику ихнюю, тоже не надо! Не надо! У нас и у самих такого добра хватает… гхе-гхым… в смысле скандалов. Да и не солидно это, не по-мужски. К тому же, вчерашний день. В общем, и хрен с ними, с мониками… Да, и главное, чуть не забыл. — Мгновенно изобразив на лице жутчайшую суровую строгость, полковник грозит музыкантам пальцем. — И деньги у иностранца — деньги! — ни-ни! — не занимать, и не клянчить! Предупреждаю! Понятно? А то, знаю я вашу братию. Архаровцы! — Через секунду на лице полковника вновь проявилось прежнее хитровато-простецкое выражение. — Повторяю, вести себя нужно с достоинством и честью. — Мудро заключил он и выдал дежурную концовку. — Вопросы? — И без запинки, сам же на него ответил. — Нет вопросов.

Но вопрос странным образом был, даже не один:

— А когда ждать-то?

— Да, когда это будет-то, товарищ полковник? — открыл рот и дирижер.

— В распоряжении не сказано, — спокойно парирует полковник, и спокойно же уточняет. — Значит, в любой момент. Может сегодня, может сейчас, а может завтра… Ждите, короче. Ну, всё, братцы-архаровцы… эээ… товарищи. Занимайтесь.

— Ор-рке-естр-р!.. — рявкнул дирижер.

Под грохот отодвигаемых стульев музыканты вскакивают, вытягиваются.

— Вольно! — уже в дверях, оглядываясь, машет рукой полковник. — Занимайтесь.

Группа старших офицеров выходит.

— Вольно… — Эхом дублирует команду дирижер. — Перерыв.

Гвалт и неразбериха стоят полнейшие.

Разбившись на группы, все обсуждают сногсшибательную новость. Без какой-либо особой разводки, сцена «к нам едет Верховный»… выглядит один-в-один. Общая растерянность, некий азарт, базар, пустая болтовня.

— Вот это новость, чуваки… Из Блока НАТО и прямо к нам… Охренеть!

— Полный писец!.. Скажи кому, не поверят.

— Нужно, во-первых, выяснить зачем он едет?

— Нет, нужно узнать, что он у нас делать будет?

— Интересно, а он из медной группы или из деревянной?

— Ага, из деревянной… Духовик он. Я тебе говорю. Спорим?

— Нет-нет, он дирижер, если уж лейтенант.

— Он, наверное, шпион… Они все…

— Ага, твой «кондуит» фотографировать приехал…

— Или, как мы живем…

— Вот, кстати… — очнулся старший прапорщик Хайченко (быка за рога!), — надо, пока не поздно, аврал тут, сейчас навести, да, товарищ подполковник? А то заросли грязью, понимаешь, по самые эти… уши… понимаешь. И инструменты нужно всем почистить, и всё остальное… Обленились, понимаешь, все. Срочники! Господа срочники, я к вам обращаюсь или к кому? Что это у вас за вид такой, а? У вас, что робы почище нету или как? Почему всё так небрежно? Сверхсрочников это, кстати, тоже касается… Завтра такое вот разгильдяйство увижу — буду наказывать.

— Правильно, старшина, давно пора их наказывать, — приходит в себя и дирижер, подхватывает «тему». — Распустились, понимаешь, все. Грязные, не подстриженные, ещё и в очках… Что это такое, понимаешь? Мы оркестр или не оркестр, а? На нас же люди смотрят, понимаешь. Даже из НАТО к нам учиться едут… А мы? Раз-гиль-дяи!.. С завтрашнего дня, товарищ старший прапорщик, можете наказывать всех подряд, причем, от моего имени. Хватит с ними цацкаться. А сейчас, всем аврал. Всё начистить, надраить, чтоб всё здесь блестело и сверкало у меня, как котовые яйца. А завтра… завтра, чтоб все были подстрижены, начищены и наглажены, с ног до головы, как на смотр. Понятно?

— Так точно! — воодушевлённо рубит оркестр.

— Старшина, — протягивая руку за фуражкой, приказывает подполковник. — Остаётесь за меня. Срочно займитесь уборкой. Я в штаб, на разведку: что там и вообще…

— Есть!

В оркестровом классе возникает нервная суета, постепенно переходящая в целенаправленную работу.

— Тимофеев, — старшина «вылавливает» нужного музыканта, в упор смотрит глазами подполковника. — Это твоя работа со Смирновым?

— В каком смысле?

— С телевидением… в каком… — раздражаясь, повествует старший прапорщик. — Вы меня подставили… с самоволкой. Будто не понимаешь.

— С телевидением? — переспрашивает прапорщик. — Никак нет, товарищ старший прапорщик, с телевидением.

— Тогда, как он туда попал, я спрашиваю? Только не ври мне…

— Сам не понимаю… Вообще-то они обещали его не показывать… — мнётся музыкант. — А в остальном… Вы же знаете, товарищ старшина, консерватория же всегда должна шефствовать над средними учебными заведениями… Должна! Вот мы и это, оказали посильную помощь… в воспитании эстетического и культурного уровня подрастающего поколения. Сами же говорили!..

— Я?! — изумляется старшина. — Когда это я такое говорил?

— Вы всё время нам это говорите… Всем! Что мы, музыканты, должны нести в массы, в народ, высокую культуру и эстетику, как базисную платформу в формировании личности современного человека… Вот. Это же вы говорили? Вы!

Старшина несколько теряется, но принимает на свой счёт почётную ответственность.

— Ну, в общем-то… правильно всё это, конечно… Только… Зачем же на всю страну-то сразу…

Тимофеев полностью похоже с этим согласен: не хорошо, конечно, говорит его вид, если сразу, и на всю страну.

— Я их предупреждал… — осторожно замечает он. — Они обещали.

— Предупреждал он, они обещали!.. — играя голосом, в сердцах передразнивает старшина. — Это хорошо если только наш дирижёр что-то ночью по телевизору увидел, а если ещё кто… из командования, например, из дивизии… А? Как наши срочники за всякие училища на конкурсах выступают. Это же не положено. Чёрте что! У меня в голове такое не укладывается. Пойти в самоволку и засветиться на телевидении… это вообще… Ни в какие ворота. И всё ты! — ткнул пальцем в грудь провинившегося прапорщика. Тимофеев попытался было рот открыть. — Молчать! — в соответствующем «тонусе» оборвал старшина. — Это твоя работа, я знаю, и не спорь. Будешь спорить, накажу… понимаешь… Так же и под прокуратуру с вами можно залететь. Предупреждать же в конце концов надо, понимаешь.

— Виноват, товарищ старший прапорщик. Больше не повторится. Да и парню размяться тогда надо было… Я подумал… Диплом к тому же…

— Диплом… — остывая, эхом, вторит старшина. Но вдруг спохватывается, боясь забыть. — И вот ещё что, Тимофеев. И не вздумайте больше на всякие ваши халтуры срочников с собой брать. Не дай Бог! Категорически. Узнаю, всех накажу на полную катушку… Тебя первого.

— О, опять меня! А меня-то за что?

— Знаю за что! Твоя это потому что работа. Понял?

— Так точно. Понял.

— То-то, — Хайченко уже выдохся, но отдельные сотрясания воздуха ещё проявляет. — И своих подпольщиков всех предупреди… Ясно!

— Так точно. Ясно.

— Всё, идите, занимайтесь делом!..

— Есть, заниматься делом.

— Понимаешь…

Ну, это уже просто пар. Дуновение всего лишь… Потому и не опасное.

Следующий день.

Вторник.

Тот же класс.

Заметны разительные перемены: всё блестит и сверкает.

Личный состав тоже — свеж и бодр. Томится, как свежий борщ под крышкой, как новенький штопор в праздничном ожидании девственной цельности пробки.

Музыканты, косятся на дверь, разгуливают с инструментами в руках и на перевес, как с автоматами. Не столько раздуваются, сколько делают вид, что заняты инструментом. Да и разгуливают потому, что жаль пока брюки мять…

Срочников тоже не узнать, все в «парадках». Парятся.

Подполковник свежий китель надел, и туфли новые. На вешалке еще круче дыбится своей взлётной кривизной новая его фуражка. Новейшая. Парадная.

Чуть в сторонке, с инструментами, стоит группка озадаченных житейскими обстоятельствами музыкантов.

— Я думаю, мужики, этого лейтенантика обязательно нужно будет в кабак сводить. Проверить на русское гостеприимство, на устойчивость, и прочее. Как думаете? — Ведёт тему озабоченный патриотической проблемой Евгений Тимофеев, трубач.

— Обязательно! Как пять копеек. А где башли взять? Это ж, целая куча баксов… — Ужасается прапорщик Мальцев. Геннадий Мальцев, тромбонист.

— Где-где… А может, ко мне, на хаус? — гостеприимно предлагает выход Сашка Кобзев, кларнетист. — А?

— Ну, конечно, к тебе на хаус, — всполошившись, ехидничает Трушкин. — Опять твоя тёща в рот будет заглядывать, да рюмки считать… «Какая дороговизна вокруг, какая дороговизна… Вот раньше, вот раньше…» Еще чего доброго привяжется к нему, к этому Гиллу, с рекламой своей коммунистической партии, как та тётка с «Кометом», не оторвешь.

— Ага, или начнет опять всех жизни учить, как тот Жирик. Нет-нет, это не пойдет. — Добавляет Женька Тимофеев. — Она меня еще прошлый раз во как достала, до сих пор отойти не могу. Ты меня, Санёк, извини, но не с американцем к тебе в гости идти, разве что с Зюганычем.

— Да я чего, я понимаю, — огорчённо разводит руками Кобзев. — Сам по ночам вздрагиваю… Уж дома, верите нет, и табурет её опять починил, и посуду мою… иногда. Даже мусор стал выносить… а ей всё мало и мало — зудит и зудит. Телик с ней вообще не возможно смотреть, заманает почище любого комментатора.

— Ладно, не плачься, не у тебя одного…

— Да, Санька, не уводи мысль в сторону, — чутко следит за ходом стратегического планирования Тимофеев. — Что делать-то будем, чуваки, где башли на кабак брать, а?

— А может, к Ленке завалимся? — предлагает вариант находчивый Лёва Трушкин. Левон Арнольдович, если официально. Он армянин. В оркестре на тубе играет. — Ну, к той, с вещевого рынка. — Видя, что коллеги не врубаются, поясняет. — Ну, рыжая такая… — Показывает руками силуэт виолончели. — Помните? Ля-ля-ля, тополя… А я люблю военного, такого здоровенного!.. Ой-ой, приходите-приходите, мальчики!.. Я был пару-тройку раз, нормально, ага. Всё есть, кроме джакузи… И сама ничего…

— Может, у неё и занять? — подсказывает Кобзев.

Их размышления прерывает резко открывшаяся входная дверь…

Чуть с заминкой в дверях, в оркестровый класс первой входит совсем молодая женщина в военной форме не нашего образца. Она в высокой пилотке, с яркой задиристой цветной эмблемой, военной рубашке с отложным воротником, украшенной военными бирками и опознавательными нашивками, брюках и высоких ботинках на толстой рубчатой подошве. Без какого-либо макияжа, лицо милое и улыбчивое, загорелое и в веснушках, каштановые волосы аккуратно подобраны и уложены под пилоткой. Фигура явно спортивная, подтянутая. Небольшая грудь, как на манекене, легко просматривается под натянутой рубашкой, аккуратные формы бедер обозначены облегающими брюками, свободно ниспадающими к ботинками. Как говорится, всё есть, но не на показ. В руках у неё дорожная сумка средних размеров, на плече тяжёлый фотоаппарат. На кармане пристегнута пластиковая карточка иностранного гостя. За ней «вальсирует» радушно улыбающийся воспитательный полковник, за ним молодой с подвижным лицом капитан с противогазом через плечо (признак планового «химдыма» в этот день в полку), — надо понимать, капитан, из особого отдела, в роли переводчика. Ещё кто-то был, их уже не заметили.

Полковник, на радостях, бурчит что-то неопределенное: «Во-от, товарищи, пожалуйста, вам…»

— Ор-ке-естр, смир-рна! — ревёт дирижер.

Музыканты и гости замирают, слушают в тишине звук печатающих шагов дирижера, но смотрят все только на молодую красивую женщину… Не просто ошарашены мужики — это заметно, до потери дыхания ошарашены, потери речи и всего остального… «Вот эт-то да-а-а!»

Это и понятно! Ждали-то и готовились к встрече с Гиллом, который, как говорится, Маккензи или как его там, а тут, вот как оно получилось. Может быть и Маккензи, но другой, не такой, а совсем и наоборот… Даже лучше, что наоборот. На много лучше. И не негр, к тому же. Женщина! Молодая, ёшкин кот! Красивая! Глаза!.. Смотрите, смотрите… глаза у нее… ярко-ярко голубые! Совсем не наши! Не земные! Не такие, как здесь обычно: не серые, не зеленые, не коричневые… а голубые. Вот это глаза. Большие, огромные… и голубые. Невероятно! Чистые-чистые, лучезарные, как голубой бриллиант. Сине-голубой бриллиант. Небо и вода… Колодец! Небесный колодец! Нет, васильки и небо. Вот это сюрприз… Охренеть! В смысле зашибись!

Дирижер, кося глаза на необычный гостевой объект, что-то там громко докладывает полковнику о готовности оркестра к занятиям, и прочую ерунду. А все стоят, молчат, не могут оторвать глаз от этого Гилла, вернее от этой Гиллы или как её правильно?! Засмотрелись все… Застопорились, как под очаровательным гипнозом… Чуть даже не облажались — едва не прозевали рявкнуть приветствие — это сработало само собой, в автоматическом режиме:

— Здра-жила-товарищ-полковник!

— Во-ольна-а! — тоже необычно громко, как на плацу, отмахивает полковник.

Вытаращив глаза, с одной тональностью на лицах: ух-ты!.. музыканты оркестра так и остался стоять…

Полковник Ульяшов делает девушке приглашающий жест профессионала коробейника, пожалуйста, мол, проходите вперёд, я после вас, и обращается к музыкантам:

— Это и есть, как я и говорил вам вчера, Гейл Маккинли, лейтенант американских военно-морских сил, тоже музыкант…ша, ваша коллега. Прошу любить и жаловать.

Готовый к работе, вперед протиснулся капитан переводчик.

Девушка, тем временем, не переставая мило улыбаться, поочередно оглядывала всех музыкантов своим веселым, лучистым небесным взглядом. Ни тени смущения, ни кокетства, только любопытство и открытость.

Оглядев всех, гостья лейтенант, с запинкой и по слогам, мелодично и задорно произносит по-русски: «Здрас-ству-й!..»

Переводчик, сдерживая улыбку, вежливо подсказывает ей нужное окончание, тоже по-русски: «те!»

Девушка, улыбаясь, повторяет за ним: «Те!»

На что весь оркестр расплывается в довольной, счастливой улыбке: «Ну, молодец! Ну, даёт! Ты глянь, прямо по-русски чешет! Да забавно так!..» Первая напряжённость, вызванная встречей, проходит. Музыканты даже пытаются самостоятельно переступать с ноги на ногу. Девушка, между тем, подходит к дирижеру, подносит руку к своей пилотке и резко отбрасывает её вперед, приветствует так по своему, по-американски (точь в-точь, как у них в кино!). Так же мило улыбаясь, чуть напряженно, с непривычки наверное, здоровается с ним по-русски:

— Здравствуй-те, сэр. Гейл Маккинли, — и еще пару каких-то слов добавляет на своем, непонятном, английском, мелодично так: мур-мур, мол, Гейл, сэр!

К приятной фигуре, к фантастически небесным глазам, у нее милая и обаятельная улыбка оказывается, мелодичный глубокий голос. Это уже лишнее, это перебор. Да нет, не перебор, господа-товарищи, все музыканты отметили, а комплект, гармония. Чудесная даже гармония, не меньше. На её приветствие, дирижёр едва на пол дороге успел поймать свою правую руку, рванувшуюся солидарно отмахнуть на её приветствие, вовремя вспомнив, что стоит без головного убора, смешался. А услышав в свой адрес совсем уж чужое — не наше! — «сэр», смешался еще больше, и неожиданно для всех произнёс:

— Хау ду ю ду?

— Оу!.. — Обрадовано изумилась гостья. — Ду ю спик инглиш?!

— В смысле? А, ннн-ет, что вы! — тут же испуганно отработал назад дирижер. — Ноу… — И скромно потупился, так, мол, слышал просто…

— Файн! Ай эм файн! — еще шире улыбается гостья, не замечая легкое замешательство дирижера. — Тенк ю! Паси-ба! А ву?

Капитан, пряча сарказм, переводит подполковнику:

— Она говорит, у неё всё отлично. И спрашивает, а у вас как дела?

— Сам слышу… — огрызается дирижер и теперь уже ей, гостье, с улыбкой. — Тоже хорошо. — Чуть помедлив, расширяет вопрос. — И как вам у нас, в нашей стране?

Переводчик переводит, девушка, чуть склонив голову слушает, потом кивает головой, что-то говорит. Переводчик сообщает:

— Всё очень хорошо, она говорит, просто отлично, хорошая страна. Хорошие люди. Ей здесь очень нравится.

— Ну, это понятно… — одобряет подполковник…

Переводчик перебивает дирижера, видимо не всё успел перевести:

— Госпожа лейтенант спрашивает, а вы были уже в её стране, товарищ подполковник?

— Я? Откуда! — искренне удивляется дирижер глупому вопросу капитана, едва пальцем у виска не покрутил, но спохватился, нашёл достойный ответ. — Скажи ей, некогда было. Занят, мол, был, работы много.

Переводчик, гася наползающую ухмылистую улыбку — все музыканты это заметили! — бесстрастно переводит. Нахмурив бровки, она выслушивает ответ, понимающе кивает головой, мелодично мурлычет на своём иностранном.

— Она говорит, — торопливо переводит капитан. — Что понимает вас, товарищ подполковник. У хороших дирижеров, она знает, всегда много работы.

— Да, это точно, — охотно соглашается дирижер. — А это наш оркестр. — Удачно переключает её внимание на более понятные и безопасные для всех темы. — А вы тоже играете в оркестре?

Капитан ей переводит… Она отвечает… переводчик «транслейтит»:

— Да, конечно, и играет и дирижирует.

— О-о-ум! — с пониманием дела мычит подполковник, делая выразительное лицо — «как это похвально!»

Вокруг них уже собрались все музыканты, обступили.

Полковник Ульяшов и сопровождающие лица, оттеснены на периферию внимания.

Вразнобой слышны вопросы: «А на чём вы играете?.. На каком инструменте? А вы из какого города? А вы замужем?.. А военно-морские войска, это как… каким боком?..»

Переводчик, ухо локатором, ловит и переводит один за другим эти вопросы. По мере осмысления переводимых вопросов, выражение её лица приятным образом отражает степень высокой заинтересованности. Она быстро-быстро выстреливает мелодичную ленту ответов.

Пока она что-то долго говорила на своем языке, пока переводчик осмысливал, Кобзев о чем-то перемолвился с басистом Трушкиным, они что-то шепнули дирижёру. Тот, краем уха, без особого правда энтузиазма выслушал, согласно кивнул, кисло хмурясь, и как-то боком, неловко, прячась от гостьи, нехотя полез в свой карман, достал что-то там… Трушкин осторожно выскользнул из класса.

А переводчик, меж тем, уже раскручивал её ответ:

— Военно-морской флот, это элитный род войск. Основной её, любимый. Этому она училась, прошла полную боевую подготовку, подтвердила офицерское звание… — У слушателей от этой информации явно заклинило на высокой ноте, замешанной на беспредельном удивлении, и безмерном уважении. Если коротко, выглядело так: ни хрена себе там девки пляшут! — А теперь она служит в головном оркестре соединения их войск. К тому же, она имеет музыкальное образование. Это первое своё специальное образование она получила с окончанием колледжа. Играет на фортепиано, на саксофоне, на флигельгорне… — В этом месте служители медной группы, особенно её коллеги, с довольными минами переглянулись, — наш человек! — Еще она играет в любительском женском джазовом коллективе, немного пишет музыку. — Продолжал с жаром перечислять переводчик. — Любит быструю езду на мотоцикле, у нее «Харлей». Не замужем, но друг есть. Папа и мама живут когда в Нью-Йорке, когда в ЛосАнжелесе. Еще есть сестра — младшая. Это пожалуй всё, если коротко.

Знакомство состоялось. Музыканты находятся под её прелестным обаянием, как под кайфом. Кое-кто уже под мощным кайфом, если откровенно. Как под тем огромным дорожным катком. И не удивительно. В кои-то веки, их коллега, боевой можно сказать десантник или десантница, — с таким вот обширным набором специальных и внешних данных так далеко залетела, причем как раз к ним, молодым-красивым, и прямо в оркестр. Как колибри в замшелый курятник. Есть от чего закайфовать. Есть! Мужики и встрепенулись. Естественно. Нормальное дело.

Воспитательный полковник, вмешиваясь в благостно-восторженную эйфорию момента, сообщил:

— Ну, ладно. Вы уже и познакомились, вроде, я вижу. Так что, знакомьтесь дальше… Занимайтесь пока. А мы пошли. Дела у нас… госпожа, — так правильно, да? — госпожа лейтенант, дела. Если что надо — сразу… не стесняйтесь, обращайтесь прямо ко мне. Я к вашим услугам. Всегда! — и вежливо жмет ей руку. Поцеловать руку даме при всех пока не решается, это потом, после. Покровительственно глядя ей в глаза, многозначительно бросает музыкантам. — Не обижайте уж её тут, товарищи музыканты… Гкхе-гкхымм!

Провожая старших офицеров, оркестр снова вытягивается… Старшие офицеры, сохраняя важность и солидность, выходят.

Атмосфера с их уходом становится ещё проще, свободнее. Встретились служители одного цеха. Чего тогда стоять? Оркестр занял свои обычные места, девушке подали стул рядом с дирижером.

— А нашу военную музыку вы знаете нет, любите? — поинтересовался Генка Мальцев, извините, прапорщик Геннадий Мальцев, тромбонист.

Переводчик вернул её ответ:

— Да, люблю, но мало что слышала. Больше классику. Еще слышала великого маэстро Ростроповича, еще пианиста Петрова, Кисина, скрипачей Венгерова, Репина! Видела два спектакля вашего Большого театра, потом слушала великую Галину Вишневскую!.. Слышала Бабкину… так кажется? Да-да…Такую настоящую русскую, жаркую и с огнем…

В дверях — бедная, как с петель не слетела! — неожиданно, словно жених, появился, правильнее сказать, влетел, раскрасневшийся, смущенно улыбающийся армянин, прапорщик Трушкин. В вытянутых руках у него полыхал большой подарочный букет красных роз. Аж целых пять штук! Не важно сколько, но, извините, больших роз! Тёмно-вишневых, с дымкой. «Праздник, так праздник. Правильно, да, чуваки?», говорил Лёвкин вид. Правильно, Лёва, конечно правильно. Правда Трушкин не смог, как в начале хотел, мечтал, по дороге репетировал, лично вручить ей букет, дернулся в этом направлении, но, был остановлен на половине пути дирижёром, пришлось передать ему цветы (вот, черт!). Подполковник Запорожец галантно, как будто сам догадался и сам сбегал, протянул ей букет, склонил голову, даже звучно прищелкнул каблуками новых туфель. Чем не только поразил себя, но и весь оркестр. Откуда это… у него?! «Ааа, — в догадке музыканты округлили глаза, — вот они, понимаешь, где эти белогвардейские, наверное, гены старого офицерства сработали. Вот оно, настоящее, — не вытравить!» Цвел при этом подполковник, словно, это он сегодня жених.

Девушка приняла цветы вначале вроде даже чуть настороженно, но уткнувшись носиком в их мягкую, нежную запашистость, вдохнув, расцвела. Вроде как и не иностранка вовсе. Расцвела как наша, российская. От нашей её сейчас отличала разве только чужая военная форма, одежда, то есть и всё. А что форма, что одежда? Мы же знаем, так себе, считай женская тряпка другого фасона и только. И кто, скажите, против такого «жаркого» внимания и роз с дымкой устоит, а? Да никто.

Дирижер, входя в раж гостеприимного хозяина, как настоящий русский коробейник, широко разводит руками:

— А давайте мы вам сыграем. Хотите?

Переводчик не успел перевести, как она, прижимая цветы к груди, радостно закивала головой, догадалась, что ли, залепетала: «Оу, йес, йес! Грэйт, грэйт!»

Ну, если вы хотите грэйт, вы его получите. Грэйтнём, щас, для вас, мадам! Грейтнём! — светились лица музыкантов.

Какой день сегодня удачный, а, горели их глаза, просто счастливый! Невероятно хороший — пусть и вторник! Неправдоподобно приятный и возвышенный… Да-да, и вторники и понедельники, могут, оказывается, быть хорошими! Могут, поверьте. Пусть даже и в армии. Вот же ж!.. Музыканты на месте не могли усидеть, старались как-то выделиться, отметиться. Их просто несло!

Услышав предложение «сыграть», музыканты закрутили головами: «Да-да, конечно… А что играть… Что?». Словно двоечники, услышав вдруг подсказку, к доске тянулись выскочить: меня, Мариванна, спросите, меня.

Дирижер, хитро, с прищуром глядя на старшину оркестра, как перед большим сюрпризом, предложил:

— А давайте всё подряд… как на параде.

Старшина Хайченко не возражал, более того, энергично повернулся к музыкантам…

— Только везде сразу играем вторые вольты и на «коду», — уточнил он. — Чтоб короче.

Музыканты, готовя инструменты, умащиваясь, молча заёрзали… «Конечно, нет проблем!»

Следующие двадцать минут, в воздухе было тесно от звуков ликующей мужской души почти двух десятков молодых военных музыкантов.

Гармоническая феерия звуков то взвивалась куда-то до небес, зависая там, на вершине, на pianissimo, едва не теряясь; то ниспадала до уровня военного плаца, ухала куда-то в пятки, на fortissimo, — мощно давя на ушные перепонки, ровно многотонный пресс воды на случайно подвернувшееся инородное тело. То кокетничала со всеми и сама с собой, то выстреливала тирадами терций, вибрировала триолями, всевозможными музыкальными нюансами, звучала фибрами различных музыкальных инструментов. Под звуки соответствующих маршей где-то слышались идущие вперед танки, куда-то летели самолеты, шла мотопехота… Все двигались к своему победному маршевому исходу, все рода и все виды войск.

Оркестр звучал точно и слаженно… как никогда…

Дирижер, как никогда воодушевленно отмахивал руками. Едва не теряя остатки шевелюры взмахивал головой, подпрыгивал, приседал. То сжимал в кулак музыкальную пластику, грозно дополняя намерения мимикой лица, то великодушно выпускал её на вольные хлеба, тут же ревниво и судорожно ловя её в охапку, плывя в ней, в музыке, в размашку, словно моряк в любимом море. Будто дирижировал большим сводным оркестром, ни много, ни мало, всей страны. Да что там страны — оркестром всего Мира. Дирижировал истово, самозабвенно, как в последний раз. Стимул, как приз, был рядом. Был тут. Вот он, эта девочка, иностранный лейтенант, с аккуратненьким курносым носиком, обгорелым под зарубежным жарким солнцем лицом, с милыми пятнышками веснушек, раскрасневшимися щёчками, и горящими мочками изящных ушек. Выпрямив спину, раскрыв глаза он, приз-стимул, перебегая восторженными, широко открытыми глазами от одной группы инструментов к другой, от одного музыканта к другому, внутренне слился с ними, жил как они в одном интерритмическом размере, в одном интермузыкальном пространстве, дышал как они… Уфф… Вот что такое настоящая военная музыка… ёшь твою в корень!..

Звуки уже и затихли, когда иностранный лейтенант очнулась. Она с совершенно серьезным лицом вдруг встала и зааплодировала всему оркестру в вопросительно-восторженной тишине. Залепетала при этом что-то быстро-быстро, на своем английском:

— Грэйт, зэтс грэйтс! Тэрифик! Вэри бьютифул мьюзик! Вэри, вэри бьютифул окестра! Найс, найс… эври бади найс!.. Найс!

Переводить не требовалось. Всем итак было понятно, что всё получилось «бьютифул», да и по лицу её это видно было.

Музыканты, сдерживая ликование, сияли, как пацаны в школе, заслуженно получив портфелем по собственной голове от шустрой одноклассницы, предмета тайного поклонения. Цвели гордой и счастливой улыбкой, видя, что не только девушке, иностранному лейтенанту очень понравились, но и как бы другому государству, вроде даже и могущественному, как иные говорят, большому государству, но сопернику, нос утерли. Не могём, а могем. Вот так вот, господа хорошие, и могём и могем!.. и не меньше!

Дирижер, успокаиваясь, одергивал китель. Забывшись, поправлял дырявой расческой свои светлые кудели, обхлопывал руками погоны, приводил дух и подполковничье тело в порядок. Только после этого, надев почти равнодушную маску на лицо, с молчаливым вопросом повернулся к гостье — ну как, вам, тут, это? Гостья поняла жест, уморительно прикрыв глаза, наморщив лобик, сжав губки, как с ложкой меда во рту, крутила головой, тряся кулачками с вытянутыми вверх большими пальцами…

— Фантастик, сэр!

Дирижер снисходительно хмыкнул:

— Ну так!.. — и бесстрастно добавил. — Правда не разогрелись еще, не настроились…

Музыканты не возражали.

Переводчик перевел.

Девушка, осмыслив перевод, проглотила «ложку меда» и опять расцвела своей очаровательной улыбкой, округлив глаза, с сомнение крутила головой, разве ж можно лучше?!

Подполковник, видя за спиной всю страну, скромно, утвердительно кивнул, да, конечно, еще не так можем, ага!

— Па-сиба… — по-русски, восхищенно пропела иностранка. — Кара-шо.

Дирижер победно качнул головой — не за что, и музыкантам, устало:

— Перерыв.

Гостью обступили.

Вопреки обычаю, никто курить не пошел. Гостью взяли в кольцо и забросали вопросами. Все старались пробиться поближе, коснуться рукой, завязать разговор, произвести приятное впечатление, особо выделиться. Как выяснилось, с ней, кроме английского, можно было говорить еще и на французском, итальянском, и даже на немецком. О, и на немецком?! «Нах Москау, нах Ленинград», — делали круглые глаза музыканты. — «Шпрехен-шпацирен, которое, да? А-а!» — Это звучало снисходительно, как — «плавали-знаем». Нет, нам такое не подходило. Ниже русского никто из присутствующих опускаться не хотел, из принципиальных, конечно, соображений, из патриотических. Именно, вот! А как бы это сейчас надо!.. Одновременно с этим, горело в глазах музыкантов. Хорохорься не хорохорься, а все понимали, через этого — фильтр, капитана-переводчика, много ли скажешь… Да и то ли он там, себе на уме, переводит? По его ухмылке было видно, на себя, гад, старается, пользуется моментом. «О! О!.. Слышите? Заливается, что тебе соловей. Бормочет что-то там, очень уж долгое. Заглядывает ей в лицо, всё время «лыбится», а сам, бекара от бемоля отличить не сможет. Переводчик тебе, понимаешь, выискался… Пьяных ему только через дорогу переводить… ага!.. а не о музыке разговаривать». Так читалось у всех на лицах. Хотя приходилось терпеть…

— А вам какой марш больше понравился? — сыпались на гостью вопросы…

— А у вас, в Америке… ну, там, в вашем полку, какой состав оркестра?

— А много девушек в вашем оркестре?

— А какие марши вы играете?

— А вечером, что вы делаете? Здесь, сегодня?

Вопросы повисли в воздухе. Особенно последний. Наступила пауза.

Это был главный вопрос. Важный.

Его ждали. Все хотели задать, но стеснялись. Хотели, но не решались, ждали удобный момент. И он прозвучал. Упал, как большая весенняя сосулька об асфальт, с грохотом, неожиданно, и долгожданно. Все замерли, ожидая ответ… Его бы хорошо задать без свидетелей, на её языке, на любом, какой она понимает, но, чтоб только она одна поняла, чтоб оценила… Обрывки немецкого не складывались, французское — «ву, компренэ» не подходило, как и итальянское — «си-си»…

Возникла неловкая пауза. И не от сути вопроса, — переводчик на дирижёра на секунду отвлекся. Разложив перед капитаном оркестровые партитуры, тот готовил какой-то свой главный дирижерский вопрос. Наступила неловкая пауза, как телевизор без звука. Девушка тоже замерла, чувствуя какой-то подвисший важный вопрос…

В секундном замешательстве, как все тягостные сто экзаменационных, за спинами сверхсрочников, раздался почти спокойный, но с легкой тревожной хрипотцой голос солдата-срочника Смирнова Саньки. Того, который молодой, в парадке который, потный — жарко же! — он на тарелках в оркестре «шлёпает». Пацан. Нет, главное не в том, что голос раздался или что с хрипотцой, а то, что он на её, на английском языке прозвучал! Как тот переводчик… Ё-ешь твою в зелень!.. На голос повернулись, как на падающий метеорит… У иностранного лейтенанта, госпожи Гейл, глаза и лицо загорелись приятным удивлением и беспредельным вниманием, потом и легким смущением. Повернулись и переводчик с дирижером в ту сторону.

— О, Смирнов, вы, что, это… на англ… — не поверил ушам дирижер.

Переводчик рванулся было вступить в беседу, но Гейл, не оборачиваясь, изящной своей ладошкой решительно его остановила, как форточку прикрыла: «Икскьюз ми, сэр! — И уже Смирнову, поощрительно. — Увэл, увэл…»

Смирнов, чуть с запинкой, но на том, на её языке, на английском — ну чисто переводчик! — заговорил:

— Вас все спросили, что вы сегодня делаете вечером?

— Сегодня вечером?.. — изумилась вопросу Гейл, но, через пару секунд всё же ответила. — Сегодня вечером я должны быть на приеме в нашем посольстве. У нас обычная протокольная встреча с послом Джерри Коллинзом… Вы знаете?

— Простите, что именно? — переспросил Смирнов.

Музыканты, условно говоря, придерживая подбородки руками, ничего не понимая в их разговоре, с удивлением перебегали глазами с Гейл на Смирнова, и обратно: во даёт пацан! шпрехает!!

— Нашего чрезвычайного и полномочного посла в России, знаете? — на своём английском уточнила вопрос гостья.

— А, посла!.. Да, конечно… слышал что-то. — Так же, на том же её языке, ответил рядовой Смирнов.

Их беседу, недовольно кривясь, окружающим уже транслэйтил переводчик:

— Они говорят о том, что она сегодня будет на приеме у американского посла, в их посольстве.

Музыканты, приходя в себя, расстроились: «Ааа, у посла!.. В посольстве!.. Банкет, наверное. Может, сыграть там?..»

— А вы где, простите, учили английский язык? — продолжала интересоваться гостья у Смирнова.

— Я? Да нет, это я так… в школе, — отмахнулся Смирнов. — У меня еще сестра тогда иняз заканчивала, вот я и слышал всё время.

— Но вы хорошо говорите! У вас хорошее произношение, почти… Оксфордское!

— Что вы, я там никогда не был. Просто кассеты у сестры были с языком, и разные видео-курсы.

— Простите, я не расслышала ваше имя…

— Александр. Александр Смирнов, если полностью.

— А вы не родственник русскому Смирнову, который — «лучшая русская водка Смирнофф»?

— А-а-а! Нет, нет, — отмахнулся Смирнов. — Это другой Смирнов.

— А меня зовут Гейл Маккинли, можно просто Гилл. Рада с вами познакомиться.

— И я тоже рад… Гилл.

Музыканты, заслышав знакомые слова «рашен водка Смирнофф», забеспокоились потерей контроля над беседой, недовольно задергали переводчика: «Ну, чего они там про водку говорят? — Что-то совсем уж интимное, близкое, если про водку. — Чего они там лепечут?»

Переводчик, небрежно проинформировал: «А, ничего особенного, болтают всякую ерунду про родственников».

Музыканты возмутились. Мало того, что внимание перехватил, так ещё и время зря переводит: «Про кого?.. Про родственников?! Нечего тут зря болтать про родственников, не на уроке…»

— Вы, это, спросите у неё, товарищ капитан, а завтра она вечером где будет? В смысле, можно её пригласить куда-нибудь, нет? — Сверкая стеклами чёрных очков, волновался Тимоха.

— Ага, в Макдоналдс, например… — бесхитростно вроде, подсказывает язва-Кобзев.

— Ты что? Того, да?.. — нервно вспыхивая, вертит пальцем у своего виска Тимоха. — Только этого ей здесь не хватало… Макдоналдса твоего, занюханного.

— Ну, шютка же! — театрально кривя губы, оправдывается Александр Кобзев. — Чтоб разговор же поддержать, ну…

— Стоп-стоп. Подождите, подождите, товарищ капитан, — к месту въезжает в тему Лёва Трушкин, туба-бэйная, большой парень, красивый. — Не спрашивайте её, не переводите. Нам сначала нужно решить куда её приглашать. Потом кандидатов отобрать, кто с ней пойдет? Не всем же идти, не экскурсия же в дендрарий. Да и башли-бабульки где-то ещё нужно собрать на это дело. Так, нет?

Переводчик прения слушает вполуха: «Вы это, решайте пока». — Сам старается не пропустить нить и характер того, главного, разговора иностранки с солдатом Смирновым. Смирнов удивил капитана, просто сразил…

— А вы не профессиональный здесь музыкант, нет? — продолжала задавать свои вопросы по-английски Гейл.

— Нет, я служу срочную службу. Первый ещё год. А вообще-то я музыкант, но пианист.

— О, вы пианист! Это интересно. Говорите, говорите…

— Как это сказать… — замялся Смирнов, — детскую музыкальную школу закончил, потом три года учился при консерватории. Ещё кое что… Ничего особенного. — Смирнов не стал ей говорить как попал в этот оркестр, как в одночасье пришлось расстаться со своей рок-группой «Хот раша фингерз», про учебку… — Теперь вот здесь, в оркестре служу.

— Очень интересно, очень. А что вы здесь играете?

— На тарелках?

— Нет, на фортепиано?

— А, на фортепиано… Здесь есть пианино, средненькое, правда. Ну, играю иногда…

Переводчик не выдержал, вклинился в их диалог:

— Извините, Гейл, что перебиваю, но ваши коллеги хотят знать, что вы играете в вашем военном оркестре, и какую музыку в женском ансамбле?

— Да-да, извините, сэр, — остановилась гостья, с сожалением кивнула солдату. — Надеюсь, мы еще поговорим с вами, Саша, да? — и с той же, прежней милой улыбкой повернулась к остальным музыкантам оркестра. — Господин подполковник, — заметила она. — У вас в оркестре есть свой очень хороший переводчик, с очень хорошим произношением. — Указала глазами на рядового солдата.

Капитан перевёл. Подполковник, чуть небрежно, но с гордостью согласился:

— Да-да, знаю я, знаю. У нас все такие!

Гейл вновь быстро и с жаром заговорила, переводчик вслед за ней заторопился:

— Господа, я очень рада, и мне приятно это говорить, но мне очень понравилась ваша музыка. Мне она показалась, правда, немного агрессивной, очень прямой такой, очень призывной, вызывающей… дух… нет, призывающей гордиться, вот… или как это сказать правильно? Музыка очень по-русски патриотична, она говорит… Да-да, патриотична. И это очень хорошо. На месте стоять невозможно, нет. Есть некоторые музыкальные рисунки, в которых ей просто хотелось танцевать. Ей так показалось. Изумительная музыка… Чудесная гармония, всё очень красиво и талантливо. И музыканты профессионалы… У дирижера видна большая школа работы с большим-большим симфоническим оркестром. Всё очень здорово. Она немного устала, говорит, в начале, после длительного перелета, а сейчас, послушав оркестр, как лечебный… как это… как восстанавливающий душ приняла. Очень хорошо себя чувствует. Всё отлично. Здорово. Спасибо…

Гейл, пока переводчик торопясь и поправляясь переводил, раскланивалась, опережая текст перевода. Музыканты, не зная ещё причины, тоже вежливо и одобрительно раскланивались, с опозданием понимая смысл. Все синхронно кланялись друг другу, как на светском приёме. Так в кино обычно показывают.

— У нас музыка немножко не такая, — продолжала Гейл. — У нас она… у них она… — путался переводчик, — чопорная, я бы… она бы сказала, чуть снобистская, да. Но тоже очень возвышенная и по-своему милая. Многие марши с элементами фольклора и классики… Я вам покажу наши марши… Она привезла, говорит, с собой лазерные диски. Есть и компакт кассеты. У вас есть, на чем прослушать? Она спрашивает: есть, музыкальный центр у вас?

Музыканты закрутились, пряча глаза: центр?.. какой центр? А, Центр… Центра не было.

Выручил старшина, коротко и безапелляционно заявив гостье: «Найдем».

Поняв перевод, Гейл обрадовалась: «О, найс, найс!» Отлично, значит. Тут же сунула руку в свой изящный дорожный «э бэг»…

Музыканты укоризненно глядели на старшину: какой центр, старшина, где? Портупею бы, кобуру бы от пистолета или на бэтээре прокатиться — это запросто. А музыкальный центр — сейчас? Ни в оркестровке, ни в канцелярии — точно нет… Может у завклуба? Но где его сейчас найдёшь! Значит, дупль-пусто! Считай опозорились! Нас посетила лажа! А старшина, вроде не замечал укоризненных взглядов, сухо щелкал клапанами своей дудки, трубы, то есть и молчал. Ляпнул, видать, не подумав, придурок, и раздумывал теперь, как назад отработать, кривились музыканты. Гейл между тем, голубоглазая красавица Гейл, ничего этого не замечая, покопавшись в глубинах своего бэга, скоренько достала, во-первых, плоский маленький чемоданчик, — ноутбук. «О! А он-то зачем тут?» Гейл, опережая вопрос, пояснила, переводчик тут же продублировал: «Если вдруг чего понадобится, она через «гуугл», что в Интернете, для вас ноты или музыку, свободно найдёт». Затем достала несколько подкассетников с лазерными дисками, и россыпь компакт-кассет. Вот, сейчас и найдем музыку, говорили её действия. Ситуация с прослушиванием грозила обернуться международным конфузом. Старшина, конечно, спас Родину, но заслон оказался маленьким, мизерным и легко преодолевался отсутствием нужных технических средств. Всего-то! Пустяковина, в общем, а вот на тебе!.. И кто его за язык тянул, как говориться, патриот он хр… не сказать какой.

Спас честь оркестра дирижер, вовремя вспомнив про надвигающийся праздничный обед:

— Так, обед же ж, уже, товарищи-господа музыканты. Госпожа лейтенант Гейл, пора и руки мыть. Прошу, на обед! Прошу, госпожа лейтенант, к нам в солдатскую столовую! Прошу!

Все радостно и с облегчением зашевелились: «О, точно, пора-пора. Не опоздать бы на халяву… И покурить ещё бы надо… и… Все положенные процедуры перед обедом проскочить».

Выходя, дирижер тихо, только для старшины, прошипел:

— Найди, Константин Саныч, хоть из под земли этот свой центр долбанный, коли брякнул… пока обедаем.

Говоря языком сухой протокольной хроники, обед прошел в теплой и дружественной обстановке. Принимающая сторона была вежлива и предусмотрительна. На столике Гейл празднично аллели даже цветы. Те цветы — пять роз, но большие, в бывшей, из под томатного сока, трехлитровой банке, срочно найденной где-то в недрах солдатской столовой. Красовались еще две цветные пластиковые бутылки с «Пепси колой» и «Кока колой», чтоб американка чувствовала себя как дома. На тарелке дыбилась витаминами копна свежего капустного салата. В полной тарелке, как для бойца спецназа, дымился борщ — строго с мясом. Четыре — четыре! — тефтелины еле уместились в одной тарелке с гарниром из гречневой каши. Был и компот. Не просто вода, а с «мясом», с фруктами, значит. Компот был представлен по-царски: гостье и всем сопровождающим по два стакана.

Воспитательный полковник непрерывно шутил, рассказывал анекдоты, опережая перевод громко смеялся. С пристрастием выяснял, есть ли у них… у неё… вернее у её родителей, там, в Америке, своя дача. Ну, не дача там, хоромы какие, а такая аккуратненькая маленькая двухэтажная дачка — как у него! — где всё есть, и огурчики, и морковка, и…

— Продукты они, товарищ полковник, покупают только в супермаркетах, — со своим тонким замечанием, осторожно всунулся переводчик.

— Без тебя знаю, не дурак, — как от мухи отмахнулся полковник. — Смотрю чай телевизор-то, не тёмный. Ты ей скажи, ей, что у нас у всех, у русских, почти у всех, на огородах растет вот такая вот своя свежая ягодка. — Полковник смело указал размер ягоды с бильярдный шар. — Да! Разная причем ягодка, и не какая-нибудь там, с рынка занюханного, а своя. Нам поэтому никакая экономическая блокада не страшна. Да! Потому как всё своё. Вот. А зеленый лучок… Лучок!! Вы видели наш зеленый лучок? Вымахивает — выше стола этого, вот так! — восторженно сообщил полковник, но предупредил. — Если вовремя подкормишь землю, конечно. Не к столу будь сказано про навоз, про удобрение, в смысле. — Спохватившись, остановил капитана. — Это не переводи, она не поймет. А картошка!.. — призывая всех в свидетели, восторженно хлопнул себя по коленкам полковник. — Да-да, и картошка, вот такая, с кулак растет… Пять картофелин, и полное ведро… когда и четыре! Точно-точно! Даже баня есть, сауна по-ихнему, русская парная, по-нашему. Ты спроси у неё, капитан, спроси: она хоть раз в жизни была в русской парной бане, в настоящей бане? Была или нет? Была, нет? — услышав отрицательный ответ, сразу, с жаром и презрением отмёл весь её жизненный опыт, как и мировой, в пользу каких-то финских, турецких, других зарубежных саун. — Это, мадам… — споткнулся, услышав встречное замечание. — Что она говорит? — переспросил, нацелившись на «объект» одним ухом. Переводчик донёс мысль. — А, мадемуазель она ещё! — с чувством повторил полковник, и легко отмахнулся. — Это и не важно, пусть будет мадемуазель, ещё и лучше… Так вот, нам, мадемуазель Гейл… — и вновь сам себя перебил. — Извините, а можно я вас буду звать по-нашему, по-простому Галей, а?

— Гал-ей? — смеясь, нараспев переспросила Гейл, и кивнула головой, только, мол, для господина полковника.

— Вот и славно, вот и о, кей, Галя. Так даже лучше будет, ближе по-нашему. Ага! Так вот, Галя, нам, русским людям, как мертвому припарки, все эти ваши сауны. Я вам говорю! Херн… — споткнулся, рукой придержал переводчика, — это не переводи! — Ерунда это всё, я вам скажу, Галочка. Детский лепет. То ли дело русская банька. О! Сто двадцать градусов, да с пивком! Да стопарик водочки бульк вовнутрь, и прыг туда, на верхнюю полку, и распаренными березовым веничками как отхлещешь себя до потери пульса… Не одним, Галя, веничком, двумя веничками, двумя! Ооо! Тело потом, свежее, молодое, горит, жизни просит. Бултых потом в холодную воду… У меня речка рядом, почти двадцать метров и вот она, река. Своя, можно сказать речка. А зимой в снег, в сугроб. Вот так снегу зимой у нас, по пояс. Ага! Ухх!.. Бултых в воду летом, голый, как сом поплещешься там, поиграешь плавниками, и как вновь на свет родился, да. Я вам говорю! Не верите?.. — Бедный переводчик не успевал переводить в обе стороны, все остальные музыканты сидели молча, только следили за реакцией Гейл на атаку полковника. Увлекшись, он и рта не давал никому раскрыть. — То-то! Лепота потом после такой баньки!.. Правильно, нет, музыканты? Спросите-спросите их, они подтвердят. Что?.. — Переводчик хмуро перевёл её предположение. — Нет, мадемуазель, это не как мазохизм, — исключил предположение полковник, заметил. — То из другой оперы, правда тоже приятной… говорят. Да. Кха-гкхымм! А лепота, это тоже чисто русское слово, красота по нашему. Очень хорошо, значит! О, кей, по вашему. Даже очень о, кей, Галя! Так что, если хотите попробовать русскую баньку, милости прошу, хоть сейчас, в смысле, хоть сегодня. У меня всегда всё готово, особенно по этой части. А что? Милое дело, говорю я вам. Для души и здоровья. Для установления международных добрососедских отношений.

Зазевавшиеся солдаты срочной службы, ротами, повзводно, с шумом вваливаясь в столовую на обед, сбивались с ноги, спотыкались, цыкали друг на друга, часто роняли ложки со своих столов, чему-то призывно громко хихикали, а выходя из столовой замедляли шаг, свернув шеи в ту сторону, видя молодую девушку с копной кудрявых светло-каштановых волос в плотном окружении местных музыкантов вместе с дядькой-Черномором — дирижером, и воспитательным полковником Ульяшовым. Солдат-срочников поражали два фактора: цветущий вид этих музыкантов, как при розыгрыше главного приза в «спортлото», и странная одежда на девушке, вроде армейская, но какая-то чудная, не наша какая-то — как в кино про Джеймса Бонда, но красивая. И девушка была молодая, симпатичная, улыбающаяся, курносая… Тоже красивая. Наверное, артистка какая-нибудь из театра… Даже очень красивая, можно сказать, артистка, пусть и со стороны глядеть, издали. А вблизи, кто пытался выходя сделать соответствующий зигзаг, отмечали, ещё лучше выглядит, ёлки палки!.. Жаль, музыкантам опять пенка досталась. Эх! — восклицали, выходя, спотыкаясь об порог.

Музыканты так увлеклись процессом непривычного гостеприимства, что замели обед раньше, чем она, Гейл — красивая и пушистая, обаятельная и привлекательная! — съела свой салат… А вроде и не торопились! Их понять можно, они же не в тарелку свою смотрели, а на гостью. Как ей у нас?!.. Вкусно, нет?! Может чего ещё надо?! Может… пусть только скажет, пусть намекнёт. Оставшееся время глядели ей в рот, слушали полковника. Заметили, вкусно вытягивая губки, борщ она съела весь, а вот второе… только поковыряла вилкой. А может и тефтели ей не понравились, кто их знает, что там в них. Хотя музыкантам, например, сегодня вообще всё понравилось. Точнее сказать, они и не заметили, что и ели-то…

Гейл ещё очень оказывается понравилось как солдаты, вставая из-за стола дружно, хором, кричали: спа-си-бо! Как ещё крыша над столовой выдержала, ни разу не упала, с опаской заметили музыканты. Удивительно! Гостья не знала, что это ей сейчас, таким вот образом, солдаты знак подают: эй, девушка, мол, мы вот они, посмотри на нас, глянь скорее сюда, а то уйдем сейчас, жалеть будешь!..

— Что это они кричат так громко, почему? — восхитительно приподняв бровки, спросила она у переводчика.

Тот, вытягивая вилкой распаренную дольку груши из своего стакана, небрежно сообщил:

— Это так у нас благодарят за обед. Всегда. Ритуал такой.

— О, хорошо это. Вежливо это. Хороший ритуал.

Закончив праздничный обед, быстро оглядев всех своим весёлым, лучистым взглядом, она легко поднялась, опережая хозяев и громко, и раздельно, как те солдаты, крикнула вдруг, в сторону раздачи, в кухню, вполне по-русски:

— Спа — си… — красиво и мелодично пропела, как показалось музыкантам…

— …бо! — вовремя подхватили, растерявшиеся в начале было музыканты. Повара-солдаты весело и с любопытством скалились на это в улыбках в своих амбразурах, кивали головами, гостеприимно кланялись, как китайские божки.

— Вэри найс! Бьютифул брэкфаст! Тенкс… солджез. Бай!.. Спасибо, господа офицеры (это она полковнику и дирижёру), спасибо господа музыканты, спасибо всем за обед! — Торопливо расшифровывал английские слова переводчик.

— Не стоит благодарности, Галочка, мелочи! — по-хозяйски, за всех ответил полковник Ульяшов, и церемонно распрощался с ней, с Гейл-Галей. — До вечера.

Ушёл.

Почему это до вечера, до какого ещё вечера? Для музыкантов это звучало как угроза. Это всем не понравилось.

На перекур не пошли. Не хотели оставлять гостью на того капитана-переводчика. Не потому, чтобы очень уж он там чего-то представлял из себя, но, к чему скрывать, ревновали музыканты уже гостью, ревновали. Да и чужой он им, капитан тот был, если уж «бемоля» от «бекара» отличить не сможет.

И тут, на тебе, мама дорогая, сюпрайз! Сюпрайз — это по-английски. По-русски неожиданная радость!

Даже два сюпрайза! Вернее, две радости!

Не успели музыканты в оркестровый класс с гостьей войти, даже к стульям своим не успели подойти, как из динамика внутренней трансляционной сети раздался монотонный заунывный голос: «Внимание, внимание! Химическая тревога. Химическая тревога!». Даже нервный сигнал тревоги для особо непонятливых в подтверждение добавили. Ревун такой. Естественно очень громкий, понятный и противный. Когда его в полку включают, мгновенно хочется или в блиндаж в три наката загаситься, или на крышу многоэтажки быстренько залезть — зажигалки вражеские сбрасывать. Подсознание так срабатывает. Память… подсказывает… Но это у гражданских, в армии не так. Именно с первыми звуками ревуна музыканты-срочники сломя головы бросились к окнам, как раз по-одному срочнику на окно, принялись торопливо затемнять их шторами светомаскировки, сверхсрочники рванули к своим стульям, уже зная, промедление наказанием чревато.

Гейл, бедняжка Гейл, не понимая, голову в плечи втянула…

В ту же секунду, как и следовало ожидать — погас свет. Весь и полностью! Наступила тёмная ночь! абсолютно! хоть глаз коли!

Тут же, как и всегда раньше, загрохотал в темноте чей-то сбитый на пол инструмент, за ним, валясь, зашелестел сочленениями пульт… Перебивая всё, оркестровый класс наполнился громким шорохом, щелчками и хлопками, характерными для кухонных резиновых перчаток, торопливо снимаемых дюжиной хозяек со всех своих рук…

Немедленно за этим последовал шумный, многоголосый придушенный выдох: «Х-ху-х!»… и слабым огоньком в темноте вспыхнул фитилёк чьей-то зажигалки. Огонёк высветил часть керосиновой лампы и кончик фитиля, коснулся его, фитиль, несмело разгораясь, зачадил. Чья-то рука водрузила на огонёк стеклянный колпак, и добавила «напряжения», увеличила площадь фитиля. Силуэты прояснились. Как изображения на фотобумаге в ванночке с проявителем.

Шумно сипели фильтр-банки, пропуская через себя воздух, шумно же срабатывали и выдыхаемые клапана… Из глубокого полумрака на гостью, страшно отсвечивая множеством маленьких дробящихся огоньков, смотрели глаза-блюдца уродливых инопланетян. Сюрприз такой. Один только дирижёр был без противогаза. Не знал человек, то ли по уставу всё выполнить, то ли заморской гостье дружеский жесть сделать… На самом деле растерялся: как поступить? Решил в пользу гостьи: женщина же! Гейл неумело натянула конструкцию… Сам он остался рядом с ней, с голым лицом, соединённый с гостьей одной резиновой пуповиной, в тайне гордясь своим мужественным неординарным поступком. Так его и застал проверяющий офицер, с фонариком в руках входя в комнату. Что офицер — понятно, что проверяющий — тоже. Кроме фонарика в другой руке и специальной повязки на ней, у него был ещё и журнал. Высветив каждого «инопланетянина», идентифицировав личности, мазнув лучом по зашторенным окнам, несколько раз растерянно чиркнув лучом по голому лицу дирижёра, задержался на нём, на его погонах… Наклонившись, проверяющий даже что-то пробурчал дирижёру на ухо… огорчённо при этом качая головой… Сам он тоже был в противогазе с двумя стеклянными глазами, и уродливой фильтрующей банкой под носом… Проверяющий в журнале отметил «нарушение», неловко задев плечом за дверной косяк, в коридоре тоже было темно, вышел, освещая фонариком пол перед своими сапогами…

Почти сразу же за этим вспыхнул верхний свет. Кобзев опередил Чепикова. Хотя Чепиков и ближе к выключателю находился, но, на этот раз, Кобзев расторопнее оказался. Музыканты немедленно сорвали с лиц маски противогазов. Раскрасневшиеся, смущённо улыбаясь и косясь на гостью, шумно втягивая воздух, завертелись, укладывая противогазы в специальные сумки. Поправляя волосы, вернула противогаз дирижёру и Гейл. Милостиво кивнув, как показалось подполковнику, мол, понимаю, оцениваю, спасибо.

— Фаер? Увот зэ мэте? — наклонившись к переводчику, спросила гостья.

— Ноу файер! — торопливо ответил тот, и почему-то уточнил по-русски. — Не пожар. Химтревога, всего лишь. — Вспомнив о своей роли, уточнил по-английски. — Фифтин минитс. Оунли!

— Так пятнадцать минут ещё не прошло! — удивилась гостья. — Ещё нельзя…

— Можно! — отмахнулся капитан. — Проверяющий уже ушёл. — Пояснил он, указывая на дверь. — Значит, можно.

— Оу! — только и воскликнула гостья.

Вот такой был первый сюрприз с нашей стороны. Но не последний. Был и второй. Он ждал.

Старшина музыкальный центр установил. Да, представляете?! Чёрный такой, музыкальный! Домашний, на три диска. Естественно с аудио-блоком. Правда весь пошарканный, б/у, как бы сказать, но весь ещё в праздничных наклейках, и сверкающих разноцветными огоньками лампочках. Китайский.

— Оу! — увидев, только и воскликнула гостья. — О, кей! — поставила точку.

Музыканты восхищенно переглядывались, ну, старшина, ну, орёл… Достал!

Действительно достал Хайченко, успел, не подкачал. А они там, за обедом, почти и забыли — честно говоря, об этом, а он, старшина, не подвел, не посрамил войска… хоть и обедом своим пожертвовал. Геройский поступок. Молоток старшина. Наш человек.

— Джаст э моумент, джелемен! — суетясь, меж тем, гостья открыла свою дорожную сумку. На непривычное для слуха обращение — джентльмены, все, переглянувшись, с удовольствием, душой откликнулись, как на красивую, вовремя вписывающуюся «вкусную» музыкальную модуляцию. Так уж это легко и непринужденно прозвучало из её уст, словно всю их жизнь джентльменами они и были. Да и как иначе оно могло быть, конечно джентльмены они, кто ж еще… И вообще, скажите, какой русский мужчина не джентльмен, если он, к тому же, музыкант, причем, военный, и чуть-чуть, условно говоря, пьян от неожиданного, грубо сказать, возможного флирта, проще говоря, предстоящего любовного приключения! Потому что всегда в поисках его, всегда в ожидании… А уж тут-то, в такой-то ситуации, да рядом с ней, и подавно джентльмены они, конечно джентльмены.

«Оу, йес!..»

Гейл, меж тем, не ведая какой она разлила — пусть и случайно — приятный бальзам на их мужские души, разложив пасьянс из кассет, выбрала одну, вставила в кассетоприёмник, уверенно нажала нужную клавишу.

— Ты где такое чудовище-то урвал, Константин Саныч? — с благодарной интонацией, тихо, как сам себе, поинтересовался дирижер. — Молодец!

— У дочек в школе… под честное пионерское выпросил. Ага! — только и успел шепнуть старшина, как два динамика мощно взорвались звуками.

Музыканты, сидя, вытянув шеи, вслушивались. Из динамиков децибелило что-то знакомое!.. Ааа… так это же… Словно подтверждая, с первыми же аккордами Гейл резко, как на пружинах, встала, поднялась, выпрямилась и торжественно приподняв подбородок замерла с рукой у левой груди, у сердца. Это же американский гимн! Да, точно, гимн Америки это. Их Гимн!..

Чужой, иностранный!

Госпожа лейтенант стояла перед российскими музыкантами вытянувшись. С серьезным, совершенно другим, незнакомым лицом и глазами, подернутыми глубокой мечтательной дымкой. В которых разливалась беспредельная иностранная гордость за свою страну — ту, страну! — горело чувство собственного достоинства — их личного достоинства! — безмерного превосходства… да-да, именно, превосходства! Невероятно! Что-то чужое в этом было, недоступное пониманию, обидное даже… Глядя на Гейл, хозяева не могли понять, откуда у столь молодой девушки такой большой букет богатых, но неизведанных ими чувств. Причём, музыканты видели, их-то не проведешь, ни тени игры, ни тени театральности у девушки в данный момент не было. Только Гейл и та музыка были началом и продолжением друг друга, были — одним целым. Невероятно! Это вызывало хоть и неосмысленный внутренний протест, но и уважение. Интерес и уважение. Как лёд и пламень! С запозданием, но дипломатично, только из уважения к чужим обычаям, к музыке, первым поднялся дирижер, за ним поднялись и остальные. Стояли молча! Вежливо! Понимающе… Незаметно от неё переглядывались.

Если говорить откровенно, то и у нас люди под звуки гимна встают на разных торжественных мероприятиях. Музыканты это знают. Видели. Да-да, встают, поднимаются. Закон такой потому что Госдума приняла. Услышал — встань. Поднялся, не просто стой, слушай, а пой. Текст не помнишь — как это не помнишь?! — шевели губами, сойдёшь за патриота. Так даже многие думские члены делают. Главное, чтобы ты стоял и губами шевелил. Узаконенный ритуал такой. Но люди поднимаются всегда после президиума, как вместе. Состав президиума — подавая пример, сурово глядя в зал, поднимается солидно, чинно, с чувством исполненного долга. Присутствующие в зале, наоборот, громко хлопая крышками сидений, вскакивают чуть с запозданием. Суетливо и торопясь. Поправляя костюмы, платья, стесняясь своей нерасторопности. Смущаясь обязательного элемента явной театральности.

Музыканты, вживую исполняя гимн, хорошо видят, как всегда это происходит. Видят фигуры встающих, их лица, выражения лиц, позы, взгляды по сторонам украдкой… чуть глуповатые лица-маски. И у тех, которые в президиуме и у других, которые в зале, лица всегда нахмуренные, озабоченные, как наспех надетые, как не той стороной и вверх ногами… Но таких лиц, как сейчас у этой девочки, у лейтенанта Гейл, никогда и ни у кого из них не было. Разница очень большая. Представьте: как будто она собирается есть свой любимый торт, который сама испекла, и, к тому же, сама его и выиграла на большом каком-то трудном и важном для нее конкурсе, сама выиграла! А у нас, тоже в руках торт, но бутафорский, который на период съёмок программы «А у нас в квартире газ…», нам дали подержать телевизионщики, после заберут. Гимн, получается, есть, а гордости нет. В этом и разница. Существенная разница, господа-товарищи. В формах и содержании… Существенная. Как и между словами: господин и товарищ! Нонсенс, парадокс, но факт.

Музыка гимна закончилась. Девушка, как просыпаясь, тряхнув кудряшками, улыбнулась всем знакомой уже улыбкой и произнесла — переводчик мгновенно перевел: «Это главная музыка моей Америки. Моей страны!».

— Да мы знаем, знаем, хорошая музыка, — дипломатично подтвердил дирижёр.

— Это великая музыка, великого композитора…

— Гейл, скажите, а вам какой наш гимн больше нравится, Александрова или Глинки? — Простецки вроде так, поинтересовался Левон Трушкин.

Гейл выслушала перевод, ответила:

— Мое мнение нельзя брать за основу, господа, я жительница другой страны, и у меня, как это сказать… еще мало жизненного опыта. И у нас с вами всё другое, разное: уклад, традиции, обычаи, политическая структура и формы, менталитет… Всё другое. И песни, и музыка… Но одно есть, наверное, общее — у нас и у вас есть своя Родина. У каждого своя. У нас Америка. Великая страна Америка! У вас своя родина: большая и великая Россия. Да! Правильно я говорю?

— Да-да, Гейл, Россия! — тоном конферансье на праздничном вечере, подтвердил старший прапорщик Хайченко.

— Не разгаданная сказка… — с явной ухмылкой, не громко, тотчас уточнил язва Кобзев. Но под укоризненным взглядом старшины оркестра, всё же поправился. — Ну, Русь, я же говорю! Россия!

— Йес, йес!

— Да-да, Гейл!

— И мы, американцы, любим свою страну, гордимся ею. Гордимся, что живем в стране равных прав и возможностей… — барабанил перевод капитан.

— У нас тоже демократия теперь… — попытался было шагать в ногу подполковник Запорожец.

— Была! — эту шпильку вставил, конечно, всё тот же Кобзев.

— А у вас, между прочим, Гейл, расизм, нарк… — голосом своей тёщи, начал было перечислять пороки американского образа жизни Лёва Трушкин, но его перебили.

— …И вмешательство в политику других стран, кстати. Ирак, например, последнее… — почему-то обиженным тоном подлил масла в огонь и Чепиков.

Гейл, не понимая вызов и некоторую холодность звучащие в интонациях вопросов непонятного языка, недоуменно закрутила головой от музыкантов к переводчику и обратно: ну же, ну, капитан, что они говорят, что там случилось!..

— Стоп-стоп-стоп! — прерывает возникший было диспут дирижер. — Стоп, господа, стоп! Прекратили, товарищи, я сказал, дискуссию. — Гневно рубит подполковник рукой воздух. — Ты это, капитан, не торопись тарахтеть там, подожди, не переводи пока. — Повернулся к музыкантам. — Что это вы, понимаешь, навалились на гостью. Она что ли одна во всем виновата: в расизме, наркотиках этих, в бомбежках, а?.. — урезонивает дирижер высокий суд. — У нас, между прочим, тоже всё это есть… Одной Чечни уже, во как, по самое не хочу!.. Не забывайтесь, пожалуйста. И вас предупреждали, не устраивать политических собраний. Мы не на митинге. И Гейл к нам не за этим приехала. Она вообще из другого ведомства, если хотите знать. Она музыкант… ша… Правильно я говорю, нет, Гейл?

— Увот? Икскьюз ми, кэптейн, ай доунт андестнд ю!.. Увот зе мэтэ?.. Интоприта, плиз, уот дид хиз сэй нау? Плиз!..

Капитан закрутил головой, пытаясь понять, что же из всего этого можно переводить, дирижер подсказал:

— Ты ей однозначно вот что скажи, капитан, что мы, музыканты, уважаем её страну. Хорошая у неё страна Америка… Хорошая. По телевизору-то смотрим иногда их Си эн эн, видим, что там, и почём. Про скандалы там разные… про Керри с Бушем, про выборы их последние… Но она обязательно должна знать, капитан: мы, например музыканты, только за дружбу, только за уважение друг к другу, за сотрудничество между нашими странами, за мир, в общем. Как наш президент Владимир Владимирович Путин, Верховный главнокомандующий наш, недавно ещё раз провозгласил на встрече с этим, как его… ну, этот ещё… эээ… позавчера как раз… ваш толстый такой… ладно, не важно, за всеобщий европейский мир мы, вот. Хватит нам холодного противостояния… хватит уже. Так нет, Гейл? Мы за мир, за дружбу, за улыбки…

— … милых, — очень удачно въехал Кобзев, даже старшина не вздрогнул.

— Да, — охотно подтвердил и дирижер. — И за улыбки… И все такое прочее. — И словно переворачивая лист в нотной партитуре, призывно махнул рукой. — Ладно, пусть показывает другие свои марши. Она обещала.

Гейл нетерпеливо ждала окончания фразы переводчика, энергично кивала головой, улыбалась. Дождавшись перевода, затараторила, как и капитан вслед за ней:

— Да-да, господин подполковник, вы совершенно правы. Мы все должны: и музыканты, и военные, и все остальные люди, гордиться своими странами, любить и утверждать мир, любить и уважать свой народ, свободу, независимость, любить свою планету, Землю… Вы очень мудрый и обаятельный человек, господин подполковник!.. Она, говорит, с вами полностью солидарна, товарищ подполковник. — Подчёркивает концовку переводчик.

— Ну, что вы, госпожа Гейл, у нас все такие, — смутился дирижёр. — Давайте другую вашу музыку.

— Оу, я! Оф корс! Шюе!

Какое там шюе, девочка, йес, конечно, йес!

За следующие час с небольшим, музыканты прослушали десятка два других военных маршей. Устали даже. Это была музыка разных родов американских войск, разных соединений и даже подразделений.

Музыка действительно был разной. Созданная на другой мелодической основе, с другим темпо-ритмом, с другим строем, с другим набором инструментов, на другой патетической основе. Но развевающийся армейский флаг, идущие полки или военная техника чувствовались везде, пусть даже и под своеобразные звуки шотландской волынки. Гейл чудесным образом раскраснелась от волнения вызванного прослушиванием боевой национальной музыки, и от своих комментариев. Почти у всех маршей музыка была действительно более лиричная. С элементами распевности, часто близкой к классике, с намеками на танцевальный восторг, шутовской диксилендности, но непременно в маршевой ритмической базе, на те же четыре четверти. А где четыре, там и две, где две, вот тебе и победный танец.

Правда, уже через двадцать минут все их марши в головах музыкантов перепутались, стали совсем неузнаваемыми, плохо отличимыми друг от друга, как лица китайцев или негров. Это и понятно, много масла или сахару человеку всегда только во вред, пусть даже и военному. С музыкой так же, если она, к тому же, и не очень понятна ещё. А может, это и затасканный музыкальный центр не те децибелы выстреливал, может быть. Но устали все.

— Ну вот, — заметила Гейл, — это была часть наших лучших военных маршей. Вам понравилось?

Лица музыкантов расцвели в сильном восторге…

— Ооо!

— Конечно, Гейл!

— Да, Гейл, спасибо!

— Ничего маршочки!..

— Особенно мне понравился этот, как его… двести там какого-то полка… Где охотничий рог еще трубит. Хорошо вписано. Валторна так не сделает… Классно получилось! Так и вижу горы: Кордильеры, Тянь-Шань, Монблан…

— Это «Марш высокогорных егерских стрелков»

— Ага, он!

— Гейл, а можно вопрос… а это точно, что вы сегодня вечером заняты? Не шутите?

— Тимофеев, — гневно дёрнулся старшина, — и вы туда же, со своим этим вечером!.. — и только для «своих» гораздо тише прошипел. — Ну, кобели! — с любопытством всё же повернулся к Гейл.

Умолкли и остальные…

— А что я? — косясь на гостью, с улыбкой, чтоб не поняла, огрызнулся Тимофеев. — Я же просто спросить… — и только для старшины обиделся, надул губы. — И не кобель я, а прапорщик, товарищ старшина, музыкант. Такой же, как вы. Зачем сразу обзываться!

— Нет, Кобзев, я не такой как ты, я женат. — С нежной улыбкой для Гейл, так же шёпотом, одними губами заметил старшина.

— И я буду…

— Хха… Гха-гхыммм, — поперхнулся старшина. — Свежо придание.

Переводчик, не вникая в элементы «кухонной перепалки» в данной массовке, не отрывая глаз от губ Гейл, послушно перевел главное:

— Нет, она не шутит. Она говорит, что сегодня вечером будет на приеме в… их посольстве, американском посольстве… на приёме. Ей надо быть обязательно. И она хочет… вернее, имеет такую грандиозную возможность, имеет честь пригласить, говорит, привести с собой русского гостя… одного…

В студии возникла пауза…

— …музыканта.

Неужели!! Вот это да! Здорово! Как по команде, спины у всех выпрямились, музыканты подались чуть вперед, глазами ели гостью: и кого это, интересно, она имеет честь…

— …Если ваш дирижер, господин подполковник, не возражает, — продолжал переводить капитан. — То она приглашает…

В студии повисла звенящая тишина.

— …вашего музыканта… Смирнова, Александра, — на выдохе, не веря тому, что сейчас произнёс, выдавил капитан и обернулся на Смирнова.

Смирнов, густо покраснев, закашлялся.

Что?.. Из музыкантов как пары спустили. «Что она сказала, — Смирнова?» «Кого-кого?», «Какого Смирнова?» — не ослышались ли!.. Не может быть! Так он же ж рядовой, срочник, солдат, молодой ещё. Он же не дирижер ещё, не контрактник даже. Как же его-то можно приглашать, тем более туда?! Музыканты, приходя в себя, зашевелился, не находя слов заёрзали на местах в недоуменных беззвучных вопросах.

— Нет, госпожа лейтенант, — первым пришёл в себя дирижер, — Смирнова, пожалуй, нельзя… — Переводчик с жаром приступил к работе, затараторил. Он с этим полностью был согласен, кого угодно, но не ниже капитана. Гейл вопросительно приподняла бровки, почему это… — Он заступает сегодня в наряд. Вот! — почти нашёлся подполковник.

Какой наряд, читалось на лицах музыкантов, что он там мелет, уже поздно, но не спорили.

— Да и согласовать всё это нужно с командованием… командиром полка… А это не просто… — не находя более достойных причин, продолжал мямлить подполковник. — А нельзя ли кого-нибудь другого пригласить, постарше чтоб, посолиднее, а?

Переводчик с готовностью перевёл, особо акцентируя главную мысль подполковника на постарше и посолиднее… Выслушал ответ. Все с нетерпением, затаив дыхание ждали, а вдруг возьмет, да и передумает, сменит приглашение, женщина же. Спины музыкантов вновь выпрямились.

— Нет, нельзя… Да и переводчика там не будет, — ответила Гейл.

А-а-ах, какой убойный ответ! В «десятку» просто. Тут и капитан скис — и руки, и голову опустил, словно говоря: вот так всегда, как что-нибудь интересное, так без него. Жаль!.. Да и другие присутствующие достойно оценили свои нулевые языковые шансы — никаких.

— Смирнов, ваш товарищ, очень, я думаю, достойно будет представлять военный оркестр и всю страну, — добивала лейтенант Гейл. Добила, можно сказать.

Хотя именно с последним доводом, не все были согласны, далеко не все… Были в оркестре — все знали — и более проверенные в разных житейских обстоятельствах музыканты. Ну, там, закадрить кого на спор; не закусывая, тоже на спор, изрядно выпить, но домой доползти; от двух-трех «крутых» пацанов отмахаться; по мотивам выступлений Жириновского речь где не попадя толкнуть; чечётку какую, хоть на столе сбацать, не говоря уж об игре на своём инструменте… Но, как видно, альтернативы в данной ситуации не было, дублер — не космос — не планировался, саморекламы не требовалось. Но неожиданно сработал армейский неписаный закон: «сам погибай, но товарища выручай», а может и мужская солидарность проявилась: уступи дорогу товарищу…

Уж если не они, так пусть хоть он — молодой этот… Сал-лага! Отличится, выступит!!

Гейл, между тем, не обращая внимания на разочарованные переглядывания музыкантов оркестра, достала из своего «бэга» маленькую дамскую сумочку, извлекла из нее книжку-открытку, авторучку и что-то быстро-быстро написала. Сложив открытку, встала и подошла к рядовому Смирнову:

— Итс май инвитейшн фор юр, солджез Смирнов. Плиз.

— Тенкс!

— Я за вами заеду в восемнадцать часов тридцать минут. Хорошо? — это она произнесла конечно же на своём английском, категорически непонятном для всего оркестра. Музыканты только глазами следили за их разговором, как незанятые теннисисты за прыгающим пластмассовым шариком в чужой игре. Как отодвинутые…

— Ай доунт ноу… — мялся Смирнов. — Мэй би!.. — Я не знаю… Наверное.

Капитан-переводчик, потеряв профессиональный интерес, механически переводил их разговор.

— … она за ним заедет в 18.30, сказала.

— Гуд бай, мэйджор! Бай, джелемен! — прощалась уже со всеми музыкантами Гейл.

Музыканты оркестра — провожая, грустно поднялись.

— Одну минуту, Гейл, — остановил подполковник. — «Встречный», — коротко бросил музыкантам.

Те, с готовностью, стоя, взяли инструменты на изготовку. Дирижер, подняв руки, резко отмахнул. Грянули звуки встречного марша. Марша восторга и уважения. Торжества воинской силы и духа. Марша справедливости и марша любви… Музыканты, исполняя и слушая, упивались звуками этой музыки. По их глазам видно было — вот какой должна быть музыка, вот как должны звучать военные марши. Наши марши, российские марши! Это вам, девушка, не какая-нибудь там, понимаешь ли, иноземная «тинь-пинь-дяо». Это звучит, слышите — Его Величество Военный Духовой Оркестр! Живьем, звучит, живьем!

Слушайте… Любуйтесь…

— Грандиозно! Супер грандиозно! — как призывая небо в свидетели, выслушав, воскликнула Гейл.

— Да, мы знаем, Гейл, что всё у нас супер-пупер!.. — снисходительно согласился дирижер.

— Спасибо, господа музыканты. Она вообще теперь, говорит, влюблена в вашу музыку. Любит российскую музыку… военную музыку, — почти синхронно переводил капитан.

— А нас? — как в узкую щель, втиснулся вопросом Тимофеев.

— …Она так мало о ней знала, — игнорируя Тимохин вопрос, продолжал бубнить переводчик. — Обязательно будет, она решила, готовить диссертацию о российской военной маршевой музыке. И вообще, она очень рада, что познакомилась с вами, узнала нашу страну… До свидания, она говорит! Си ю тэ морроу! До завтра. Завтра, возможно она ещё к вам придёт!..

— О! Завтра!.. А почему «возможно»? Никаких возможно! Пусть приходит! До завтра!

— До свидания, Гейл!

— Бай-бай, Гейл!

— Приятно было познакомится!

— Да-да, приходите, Гейл!

— Мы ждем вас, Гейл!

— Перерыв! — глядя на закрывающуюся за гостьей дверь, устало скомандовал дирижер.

Музыканты некоторое время сидели молча, как замороженные, чего с ними после такой команды никогда не случалось, потом подскочили, что привычно, и с шумом повалили на перекур, что естественно.

Вот уж событие так событие!! Вот тебе и серые рабочие дни!! Да никакие они не серые, они больше даже чем цветные. Они счастливые! Потому что, во-первых, они есть, а во-вторых, потому что Гейл приехала!.. Ну, дела! Ну обстоятельства!..

Даже нет возможности остановиться, дух перевести… Скорее дальше, дальше… Вперёд!

Рванули было на перекур, но в дверях столкнулись с воспитательным полковником Ульяшовым.

— Что, уже всё, отстрелялись? — входя, видя что опоздал, расстроено спрашивает полковник. — Уже ушла?

— Да, товарищ полковник, — кисло отвечает за всех дирижёр. — Так точно, ушла. Только что!

— А что так мрачно-то, товарищ дирижер, — ехидничает воспитатель. — Пришла-ушла… Влюбился, что ли?

— Да-к…

— Ладно-ладно, подполковник, я тебя понимаю… Не бери в голову, бери на грудь! Ушла-пришла, пришла-ушла… Молодежь же, понимаешь, у них же шило в заду… у американцев этих. Это не для нас стариков…

— Так я вроде и не стар… еще! — обиделся дирижёр.

— Ладно-ладно… — примирительно отмахнулся полковник. — Я же не говорю что ты именно стар. Я говорю — ещё не стар!.. А это не одно и то же. И вообще, я же так, к слову… не про нас с тобой… Я в общем.

— Кстати, товарищ полковник, тут одна сложность вдруг возникла…

— Какая еще сложность? Где? Почему вдруг? — насторожился старший офицер.

— Да вот, понимаешь, Гейл эта, пригласила рядового Смирнова, нашего срочника, на прием, к ним туда, в посольство.

— Куда-куда?

— В посольство их Соединенных Штатов…

— Ты что? Серьезно?

Воспитательный полковник был сильно удивлён. Даже более чем… Словно ему сообщили, что он только что выпил стакан воды, в котором были разведены все мыслимые и немыслимые разновидности яда.

— Да, серьезно… — с опаской втягивая голову в плечи, упавшим голосом подтвердил дирижёр, предчувствуя бурю. — Инвитейшин, говорит, у них там какое-то сегодня вечером с послом.

Дирижёр в предчувствиях не ошибся.

— Какое ещё инвитейшин? — подскакивая, словно его пробило током, полковник переходит на истошный громкий крик. — Какое посольство? Вы, что тут, совсем в этой своей музыке зах… балдели… что ли, йёпа мать?! С ума посходили? Да где это видано, чтоб рядовой Сов… тьфу, ёпт — советский, российский, запудрили совсем людям на хрен голову! — рядовой солдат, и добровольно к ним, к американцам? Причем, наш солдат-срочник, и к ним, туда?! Да вы что? Ник-когда! Н-нет!! Нет, я сказал! А если это провокация? А что если ему там, вдруг, да и понравится?! А она, эта краля-Галя, всё сделает, чтоб ему там понравилось. Ну?! Ты представляешь, что будет, если он вдруг захочет там остаться, а?! Вы думали, подполковник, что тогда будет с нами, думали об этом, нет? Лейтенантом захотелось стать под старость лет, да?.. Демократы стоеросовые! Поддались на удочку, да? Андропова на вас, со Сталиным, в душу мать, нету. Это ж только горлопаны политики могут друг другу лапшу на уши вешать про всякое там глобальное-тотальное разоружение и дружбу, мозги, понимаешь, народам пудрить. Только не мне! Не нам с тобой! Нас на мякине не проведешь. Мы-то с тобой, жизнь уже прожили, знаем кузькину мать, понимаем, что это всё фигня на постном масле. Капиталисты и всякие там американцы нам, сов… тьфу, ты… ну никак не могу привыкнуть к этой долбаной перестройке — заклятые враги. Сроду враги. Понял? Были, есть и будут. Так нет, подполковник?

— Так точно!

— То-то. И ни каких ему встреч, ни каких посольств, ни за что. Упаси Бог! Мне служить осталось с гулькин х… хрен, а вы меня, я смотрю, под расстрел хотите подвести, да? А я этого совсем не хочу, то-ва-ри-щ-под-пол-ков-ник! Нет, нет и нет! Я на своей грядке хочу на пенсии копаться, а не под ней червей кормить. Ясно? Так вот! Иностранной бабе, понимаешь, блажь в голову ударила, русского солдатика ей, понимаешь, захотелось, а мы и рады стараться, да, «сер-хер-офицер»?

— Никак нет, товарищ полковник. И я так же…

— Мал-лчать! Не перебивать, старшего по должности и званию, понимаешь! Развели тут инвитейшены-суперстейшены, япона мать!.. — не успокаивался, гремел полковник. — Ну я понимаю, пригласи эта Галя кого-нибудь из старших офицеров, из генералов, например, или уж полковников. Тут понятно: люди солидные, с положением, знают как себя вести, о чем и как разговаривать. На мякине их не проведешь, не соблазнишь, понимаешь, заморскими коврижками, люди ученые, с опытом… А тут?! Сколько он у тебя служит?

— Месяца три — четыре, где-то…

— Ну вот! Представляешь?! — обрадовано воскликнул полковник. — Что он там — где-то! — понавытворять может, а?

— Что, товарищ полковник?

— Не знаю. Тебе лучше знать.

— А я-то тут при чем?

— При том. Ты его воспитывал.

— Я?! — искренне изумился дирижер.

— А кто, я что ли?

— Так ведь это процесс же общий, — не сдавался дирижер.

— Мал-лчать, я сказал, — снова обрывает старший офицер и передразнивает. — Общий… — выдержав многозначительную паузу, заканчивает твердо и уверенно. — Для кого-то он может быть и общий, а здесь персонально отвечать будешь ты. А я буду твоим прокурором и обвинителем, в одном стакане.

— Флаконе, — машинально поправляет дирижер.

— Это не важно, — не вдаваясь в детали, рубит воспитатель. — Понял?

— Так точно!

— Так-то, вот, понимаешь!

Пока таким именно «приятным» образом происходила громкая и взаимолюбезная дискуссия двух старших офицеров, несколько контрактников-музыкантов, поняв суть происходящего, воспользовались объявленным перерывом, выскользнули из тесного круга накаленной «высоким» диспутом комнаты, и растворились в лабиринтах длинных лестниц и запутанных коридоров их серьезного военного подразделения. Вновь они, через несколько минут, возникли уже в пустой канцелярии своего же оркестра. Заговорщики, коротко посовещавшись, подтолкнули одного из них к телефону: «Давай, Жека, Родина на тебя смотрит. Набирай, Сашка!..» Тот, которого назвали Жекой, это прапорщик Евгений Тимофеев, нерешительно протягивает руку к трубке телефона. Рука, чуть помедлив, решительно подняла трубку. Палец одного из заговорщиков — Александра Кобзева, тут же набрал нужный номер на круглом диске городского телефона. В ней, в трубке, через паузу послышались длинные гудки, затем, щелчок и возник небрежный, торопливо глотающий окончания слов, недовольный мужской голос: «Дежурный-по-части-майор-Одинцов-слушает».

— Здравствуйте, майор, — с расстановкой, звенящим баритоном, не терпящим никаких мыслимых препятствий, тем более возражений, заговорил его абонент. — С вами говорят из канцелярии Администрации президента России. Немедленно пригласите к телефону командира полка… С ним сейчас будет говорить президент страны Владимир Владимирович Путин… Немедленно. Кстати, подскажите его имя и отчество.

В трубке похоже человек пульс потерял, уж онемел — это точно…

— Здр… Кто? Кого?! Кхэ… гхымм… — в испуге прокашлялась трубка. — Отчество… Презид… А, нашего командира? Товарищ полк… Полковник его… отчество… кажись. Да, полковник Золотарёв он, пол… щас… — теряя уже не только окончания, но и целые слова, заторопился голос. — Щас-щас, одну минуточку, товарищ… эээ… Соединю вас, подождите! Соединяю. — В трубке возникли звуки серьёзного переполоха. Дежурный, прикрыв её рукой, отдавал грозные команды своему наряду срочно приготовиться к встрече президентского кортежа. «Он уже едет, едет! Кто-кто, конь в пальто! Бег-гом, я сказал! Ну, ёп!» Слышалось приглушенное дыхание, чьи-то испуганные возгласы, шлепки, хлопки дверей, загремело вдруг пустое ведро, шлепки, всполошенные непонятные выкрики… Наконец раздался громкий щелчок селекторной связи, и возник всё тот же голос дежурного офицера, правда несколько тише, но уже осипший, механический, плоский, испуганный, без обертонов. — Товарищ полковник, дежурный по части майор Одинцов докладывает, на связи с вами… эээ… извините, президент страны… Верховный главнокомандующий, сказали! Говорить с вами будет сейчас. Из Администрации. Соединяю…

— Что-о-о? Кто? Дежурный, кто, ты сказал? Верховный Главнок… Сейчас!!! — голос командира от изумления бился где-то в конце второй октавы, часто соскакивая на фальцет, словно нога с осклизлой подножки. — Президент? Сам?! Мне!!! Не может быть! Алло, алло, кто это? — Казалось, жизнь человека висела на нити тоньше его голоса. — Владимир Владимирович?!..

— Кха, кхым… Здравствуйте, полковник! — очень мягко, вкрадчивым тоном заговорил «высокий» абонент голосом президента страны, точь в точь, как тот голос по телевизору.

Командир, подскочив из-за стола, вытянулся, его в жар бросило… Это Он!! Сам!!!

— Здравия-желаю-товарищ-Верховный-Главнокомандующий! Командир вой…

— Эээ… здравствуйте-здравствуйте! — недовольным тоном перебил президент задыхающийся, восторженный голос. — Я к вам… это… очень коротко, полковник.

— Да-да, товар…

— Что же это у нас с вами получается, полковник, — вновь перебил голос. — Я, президент России, и здесь и за рубежом, везде твержу всему узколобому и консервативному миру о наступившей демократии в нашей стране, о неотвратимости и приверженности перестроечным процессам в умах и сознаниях всех наших российских граждан, в том числе и военных…

— Мы это, товарищ президент, очень хорошо знаем и всячески Вас поддерживаем…

— Не перебивайте, пожалуйста…

— Извин…

— Так вот… У вас в полку, как раз такой вот сейчас и проходит акт этой самой антидемонстрации. Вы ведь все показатели нам портите. Понимаете? Сознательно или бессознательно…

— Бессознательно, тов…

— Эээ… — снова обрывает президент. — Ставите, тем самым, для всей мировой общественности под сомнение всю нашу внешнюю политику. Политику — открытости, контроля и доверия.

— Никак нет! В смысле так точно! — Вконец растерялся сбитый с толку офицер. — То есть… Не понял, товарищ Верховный главнокомандующий, в каком это смысле? Я сейчас же немедленно всё исправлю! Наведу положенный вами демократический порядок… Только прикажите.

— Я так и думал, полковник!.. — мягко надавил голос президента. — Гости нашей страны, американцы, пригласили к себе на встречу кого-то из ваших музыкантов… мне докладывают. Так, нужно помочь бы, наверное, демократическим процессам… Проследить, понимаешь… А не мешать им… Как я понимаю. Так, нет, полковник?

— Так точно, товарищ президент! Будет выполнено, товарищ Верховный главно-командующий! Я лично прослежу за ходом демократических процессов у себя в полку. Я им задам…

— Вот и хорошо. Спасибо, полковник.

— Служу России… Российской Федерации.

Трубка президента легла на рычаг, дала отбой…

Трубка командира полка ещё некоторое время тревожно ту-тукая, висела в воздухе…

«Это ж надо, КТО! звонил… САМ!..»

Заговорщики, взвизгнув от восторга — «ну, молоток, Жека!» «Во, дал… Один в один ВВПэ!» «Аж, мороз по коже!..» «У меня волосы везде дыбом встали!» «Галкин отдыхает!» «На тридцать суток «губы» всем сработали, не меньше!» — обменялись такого рода мнениями, и быстренько рванули обратным маршрутом.

И вовремя.

Стоя в центре свободного пространства оркестрового класса, воспитательный полковник небрежно и задумчиво вертел в руках беленькую открытку с замысловатым тиснением на обложке «Эмбаси»… там чего-то, то есть посольство «ихней» Ю Эс Эй, Америки значит. Извещает, то ли приглашает, не понятно. Буквы не русские. Все на английском, как назло, как специально. Но тиснение красивое… А на обратной стороне, вьющимся подчерком, нет, летящим шрифтом, что-то длинно написано, и в одном месте, в пропуске, черными чернилами от руки вписано — Смирнов, фамилия рядового солдата. Это даже по буквам свободно угадывалось: А. Смиронов. Хоть и не русские буквы, а русская фамилия запросто читается! Да! А в конце текста, замысловатая роспись ответственного лица этого ведомства. Нахальная такая роспись, наглая даже… Ам-мериканская!

Нет, мадам, читалось на лице воспитательного полковника, не купимься мы на ваши бумажки, ни на белые, ни на зеленые… до самой его пенсии. А там, «хучь» трава не расти. Делайте что хотите, с кем хотите, но только потом… Потом! После! Не сейчас.

В оркестровом классе никто и не спорил. Да и как спорить, если чуть что, сразу тебе крик: «Молчать!» «Разговорчики!» «Встать смирно!..» «Кругом, шагом марш!» «…ити вашу мать!» Весь тебе диспут.

В воздухе висела густая смесь прошедшей армейской грозы с отзвуками бурных вспышек начальственного недовольства и молниеносных командирских выводов. Объекты воспитательного внимания — музыканты, были морально подавлены, пристыжены, призваны глядеть куда следует, соответствовать чему рекомендовано, воодушевлены даже самим президентом Российской Федерации, в смысле портретом, который взирал на них с высоты своего положения. Чуть правда исподлобья смотрел, скептически, боком и укоризненно. Как Ленин на буржуазию, вернее, как Владимир Владимирович на олигархов, или… а, один черт! Но, взгляд его был вместе с тем и язвительно строг и лукав, в отличие от портретов древних гуманитариев, развешенных по всему периметру класса: Глинки, Мусоргского, Чайковского, Ференца Листа, Шопена, Баха и прочих музыкальных авторитетов — классиков, то есть.

— А вы это где были? — недовольным тоном поинтересовался полковник Ульяшов у появившихся в дверях прапорщиков. Не все, оказывается, были охвачены…

— Мы, это…

— Пиво пили, товарищ полковник… — изображая точь в точь голос того толстого мужичка из рекламного ролика, пошутил Евгений Тимофеев. По некоторым данным разгильдяй, бабник, по официальным данным — отличник боевой, музыкальной и прочих подготовок. Видя, что полковник не врубается, Тимофеев добавляет. — Армейская «шютка», товарищ полковник! — теперь это уже был другой образ, тоже занятный, тоже из рекламного телеролика, как и вся наша жизнь, в общем.

— Ага! — после трудной паузы, отозвался полковник. — Паясничать-то вы, я вижу, здорово тут умеете… Проходите. Значит, так, товарищи музыканты…

Перебивая, резко открылась дверь. Вошёл, кто б вы думали? Совсем уж кого никак сейчас не ждали. Именно он — сам командир полка, полковник Золотарёв. Улыбающийся, и чем-то воодушевлённый… Новым веянием, наверное.

— Орке-естр-р, встать, смир-рна!.. — показательно, как для кинохроники, громко командует воспитательный полковник.

— Вольно-вольно, садитесь! — вполне демократично останавливает попытку доклада командир полка. — Что тут у вас происходит? Докладывайте.

— Всё в порядке, товарищ полковник, уже разобрались.

— В чём именно? — настырничая, любопытствует командир.

— Да тут одна попытка была… провокационная попытка, на мой взгляд, пресечена уже… мною. — Бодро рапортует воспитательный полковник.

— Не понял, подробнее, пожалуйста.

— Докладываю, товарищ полковник. Одна американская военнослужащая, женщина, та, которую в рамках расширения контактов между нашими армиями, лейтенант Гейл Мак… в общем, которую к нам прислали вчера из дивизии, уже сегодня хотела заманить к себе в сети одного нашего солдата. Думаю с провокационными целями. Я это безобразие и остановил. Проявил, так сказать бдительность.

— Кого это она… в сети? — вполне серьёзно удивился командир полка. — Как?

— Да вот, товарищ полковник, — докладывает заместитель. — По этой вот бумажке, рядового Смирнова… Встаньте, рядовой Смирнов… — сердитым тоном приказывает солдату. — Встаньте, понимаешь, как положено, вам говорят!.. Чтоб всем видно было. — Смирнов, громыхнув тарелками, поднимается, заместитель поворачивается к командиру полка, указывает на бумажку в своей руке, поясняет. — В американское посольство… туда, к ним… она… сегодня вечером… сказала… Представляете?

— Ну-ка, ну-ка, покажите…

— Вот, товарищ полковник…

Командир вертит перед глазами открытку, рассматривает, потом читает:

— Ага… инви…тейшен написано. Вроде, приглашения, значит, — подмигивая, переводит музыкантам. — Какое-то хеппи бёз дей ту ю у них намечается, да? — Коротко смеётся своей шутке, затем обрывает себя, продолжает вполне серьезно. — Что ж, хорошее дело, я думаю, нужное. Как вы смотрите, товарищи музыканты?

Вопрос повисает в воздухе… Кто-то коротко хмыкнул, как всхлипнул… Что в переводе могло означать одно: второй раз, за какие-то двадцать минут получить подж… в смысле пендалей, среди музыкантов дураков, извините, нет. Знали, командир полка грозить не будет, как тот, воспитательный, пятнадцать суток гауптвахты выпишет, и Вася не чешись. Угадывали подлянку в его вопросе, хитрость какую-то, и именно что провокацию.

— А я думаю, — продолжил сам с собой активно диспутировать командир, — это хорошее и нормальное явление. Вполне в духе времени. В духе наших действительно новых демократических преобразований и в армии… как и во всей стране. Так и президент наш Верховный главнокомандующий нас учит. Так нет, товарищ полковник… а, товарищ подполковник?

— Так точно! — в голос, но с разными интонациями согласились старшие офицеры.

А музыканты молчали… Хлопали глазами и не могли понять, в чем смысл разыгрывающейся перед ними хохмы. В большом воспитательном процессе, который вот так вот, без подготовки, неожиданно накрыл их головы, как очередной тайфун очередные беззащитные острова, прослеживалось явное противоречие, две точки зрения и две морали. Два диаметрально противоположных решения… Парадокс какой-то прямо, а не армия. Главное, не попасть бы под жернова. Или проверяют их таким образом на бдительность, ловят на живца, или жизнь явно сдвинулась!.. Сдвинулась-сдвинулась… А что, вполне! Столько лет твердить про сахар, что уже, он, вроде и не нужен народу, людям, в смысле, уже и сладко без него во рту. Да вот!

Именно так позитивно размыслив, музыканты молчали в тряпочку.

Мудрецы! Так то ж музыканты!

— Так что, я спрашиваю, — командир полка изучающе смотрит на Александра Смирнова. — Рядовой Смирнов, вы согласны с политикой нашего Верховного главнокомандующего?

— Так точно! — отвечает тот, даже не переступив с ноги на ногу.

— Вот и хорошо, — одобряет полковник, вертя перед глазами приглашение. — Именно вас пригласили я вижу, да? — замечает. — А почему именно вас?

— А он, товарищ полковник, английский язык знает, оказывается… — осмелел дирижер.

— Вот как… оказывается! — в тоне командира появилась новая краска, ирония. Густая причём ирония. — А вы и не знали, да, товарищ дирижёр? Стыдно это, стыдно… Стыдно, своих-то людей не знать… Люди, товарищ подполковник, особенно такие вот — музыканты, — золотой фонд нашей армии! Золотой фонд всей страны. Национальное достояние! Об этом всегда нужно помнить и никогда не забывать. Служить вместе, значит жить одними интересами, одними установками, одними помыслами, одной большой семьей. Знать всё о своих подчиненных, главная заповедь Советск… эээ… Российского офицера. Так, нет, товарищ дирижер?

— Так точно.

— Ну-ну!.. — командир повернулся к рядовому Смирнову. В голосе полковника зазвучали отцовские обертоны. — Только, я смотрю, что-то уж больно худой этот ваш посланник-то… а, товарищ подполковник! — весь оркестр и старшие офицеры, с интересом повернулись к стоящему Смирнову, принялись разглядывать его на предмет патриотического соответствия. Дохляк — не дохляк, вроде, но точно не спецназовец, а жаль. Действительно не тянет внешне… — И рядовой ещё, к тому же… — продолжает сетовать командир. — Подкормить бы надо, да рапорт на звание подать… Не могли, что ли догадаться, а, товарищ дирижер? Как-то не солидно вроде для наших-то войск, для нашего-то полка… или нет?

— Ну, в общем… — полностью соглашаясь, поник дирижер. — Кто ж знал!..

— Ну-да, ну-да!.. Знали б, соломку подстелили… — горько шутит командир. — Ладно, будем считать — вопрос исчерпан. Собирайтесь, рядовой Смирнов, готовьтесь в увольнение, я вас подвезу.

— А за ним приедут, товарищ полковник, — явно нарушая субординацию, осторожно заметил Кобзев. — Она сказала, заедет за ним в восемнадцать тридцать.

— Вот как! — полковник игнорирует нарушение. — Ну и хорошо, мне как раз в ту сторону и надо. Вместе и проедем…

— Оркестр встать, смирно! — кричит воспитательный полковник.

— Вольно, товарищи музыканты, занимайтесь! — отечески разрешает командир полка, отмахивая рукой от фуражки.

— Вольно, — дублирует полковник-воспитатель

— Перерыв. — Ставит точку дирижёр.

И вновь оказывается нет возможности музыкантам обсудить разворачивающиеся события… Саньку Смирнова на задание нужно готовить. В тыл… эээ… как это правильнее сказать… к этим, к американцам парень идёт. В посольство! Ну дела! Что в жизни делается! Закручиваются обстоятельства!! Непредсказуемо! Ужас, просто! Вот тебе и вторник! Вот тебе и рабочий день!!

Аллегро! Аллегро! В темпе, в темпе…

К назначенному времени по-армейски быстро Смирнов был ответственно собран: одет, обут, дважды и с пристрастием побрит, финансово обеспечен, всеми проинструктирован. Сказано быстро, на самом деле… Имиджмейкерская группа, во главе со старшиной оркестра, заставила посланца перемерить с десяток вкусно пахнущих со склада нафталином новеньких парадных комплектов. По причине мешковатости фасона, скорее фигуры, ни один новенький комплект посланцу не подошел, остановилась на сборном. Начистили, наодеколонили Александра, как на свадьбу. Кобзев… дока! — сунул парню втихаря два импортных, специальных каких-то, заковыристых презерватива.

— На всякий случай, чувак, — подмигивая, по свойски шепнул он. — Бери-бери, а вдруг придётся!.. Жизнь-то она, знаешь какая непредсказуемая штука, особенно за границей? СПИД, там, дети потом, и прочее, сам понимаешь, надо предохраняться.

— Чтобы «молодой» не посрамил оркестр, Тимофеев пустил фуражку по кругу, собрал деньги. Купюры собрались мелкие, но много.

— Сильно не шикуй там, — наставлял Трушкин. — Не истратишь, вернёшь, тут пригодятся.

— Из спиртного ничего ни пей, — в ухо гудел Мальцев. — Если надо будет, глотни грамм пятьдесят, втихаря, оливкового масла или сливочного. Где-нибудь, оно, должно быть, помогает. И закусывай хорошо, особенно мясное — налегай, не стесняйся.

— Меньше говори, — грозил пальцем старшина. — Больше слушай: плохо, мол, понимаю, отстаньте, господа, и всё такое… Что ещё?

— Об армии, ни-ни, — вытирал пот со лба дирижёр. — Их, тоже не задевай, не надо.

— Короче, — хлопал по спине Тимофеев. — Ешь, парень, рассматривай картины, там должны быть, а может и аквариум какой… Понял, Смирнов?

— Не подведи Родину, Смирнов, войска наши, в смысле оркестр. — Ставил точку дирижёр.

Таким вот образом вооруженный и нагруженный, Смирнов уже никуда и не хотел. Он только сейчас, вдруг, понял, что это такое быть полномочным и представительным послом, например, музыкантов от России, на территории иностранного государства. Это ж врагу не пожелаешь, кто знает… Хоть пой, врагу не сдаё-отся наш гор-рдый «Варяг»… а ходу обратно уж нету!

Восемнадцать пятнадцать.

Восемнадцать двадцать две.

Восемнадцать двадцать пять…

— Ну что, парень, время!

— Ни пуха, ни пера, Санька!

— Давай, там!..

— Держись, пацан!.. — летели пожелания со всех сторон.

— Если что, звони из Калифорнии, — по-ковбойски бросил Кобзев. — Деньги соберем.

— Тьфу, ты, ёпт, — в сердцах сплюнул старшина. — Придурки! Что вы желаете парню?! — почти зримо ощетинился, рубанул рукой. — Не слушай ты их, Смирнов, шутка это. Дурацкая, при чём шутка, я скажу, Кобзев, дурацкая. — Погрозил «провокатору» пальцем. — Ох, и выпросишь ты у меня когда-нибудь, Кобзев, за язык свой!..

— А что, я? Я пошутил. Пошутить что ли нельзя?

— Нельзя. Иди-иди, Смирнов, не слушай их. Ни пуха… — благословил старшина.

— К чёрту! — невесело ответил Смирнов, и опустив голову, вышел.

А там, на КПП, уже и командир части ждал.

— Ну, всё нормально, Смирнов, всё в порядке? — полковник вроде не заметил мрачного настроения посланца. — Кстати, всё хочу спросить тебя и забываю, а водочный Смирнов не родственник вам, случайно, нет?.. А настроение как? Боевое! Ну и ладно… Где, она, твоя соблазнительница… Шучу-шучу. Как её там, лейтенант эта…

— Гейл… — мрачно подсказал Смирнов, и указал на окно. — Вон она стоит уже, ждёт.

Действительно, на площадке перед воротами КПП, неподалёку от разных угловатых и неказистых авто советских ещё конструкций, стояла маленькая аккуратненькая ярко-фиолетовая иностранная машинка. Горбатенькая, как божья-коровка, «форд ка». Рядом с машиной стояла девушка — именно та самая американка Гейл. Только не в военной форме теперь, а вполне в гражданской одежде: джинсах, кроссовках, спортивной майке с короткими рукавами, с весёлой, открытой улыбкой.

— Ух, ты… какая машина у неё… крутая, — заметил командир полка, вслед за Смирновым переступая порог КПП. — Пудреница. Потому и маленькая!

Гейл, увидев выходящего Смирнова, замахала руками…

— Да, лучше вообще бы не приезжала… — Отворачиваясь, пробурчал Александр.

— Ладно, Смирнов, не трусьте. Помните, вы российский солдат, — лёгким хлопком по спине, взбодрил посланца командир. — А русский солдат, Смирнов, это звучит гордо. На всю Европу гордо, Азию и весь мир в придачу. Понял?

— Так точно.

— Помни, вся Европа нам жизнью обязана. Японцам, как известно, клизму вставили, афганцам всяким с бандитами в Чечне, да и другие какие доблестные дела… Слыхал же. Знаешь. А тут, какое-то посольство, понимаешь, взять. Ерунда. Не трусь, Смирнов. Я рядом буду…

— Как это, рядом?!

— А я за вами поеду… и посмотрю там, чуть что. Вперёд, музыкант Смирнов. Я и президент вам доверяем.

— Президент?! Какой еще президент, товар…

— А у нас с вами, товарищ солдат, один президент… — Перебивая, наставительно, с нажимом произнес командир, и многозначительно умолк, указывая пальцем в небо.

Смирнов проследил за пальцем, потом выше… небо было в плотных кучевых облаках, упавшим голосом он спросил:

— А может, тогда не надо?

— Шагом марш, Смирнов, я сказ-зал… «не надо»!.. — осерчал командир полка. — Впер-рёд! Ради торжества армейских демократических преобразований. К машине!

— Есть… к машине!

Весь путь Смирнова от КПП части до зала приемов посольства US в Москве, можно описать достаточно коротко, как путь стрельцов к месту публичной казни. Именно так смотришь на картину «Утро стрелецкой казни», безотносительно к политическим и прочим нюансам того времени, и понимаешь, — эх, жаль ребят, сейчас точно погибнут. Наплывает неприятное ощущение обречённости и невозможности помочь беднягам… Жуть под сердцем и холодная пустота в желудке… Именно это и ощущал по дороге рядовой Смирнов. Именно жуть. Выйти из машины под предлогом маме позвонить или, ой, срочно нужно самолет встретить и сбежать, было не возможно, так как сзади предусмотрительно подпирала машина «ВАИ» полка, охранно сияя синими холодными маяками на крыше, и черная «Волга» родного командира. Оглянувшись на сопровождение, Смирнов с тоской для себя отметил: «Точно догонят и непременно довезут…» Уже и не боролся с ощущение полнейшей обреченности. Кстати, и совсем не маленькая машина «форд ка», если изнутри смотреть. Всё почти как и в «Запорожце», только круче. Но, это так, мелочи.

Запросто прошли и государственную границу, внешний милицейский пост и внутреннюю службу проверки в самом посольстве. А потому, что рядом была Гейл и то, её, всесильное приглашение, «инвитейшн».

Не вращая головой — не дикарь — Смирнов скрытно огляделся, одними глазами. Серьезность и важность присутственного места резко подчеркивали невероятно крупных размеров морские пехотинцы из службы безопасности, небрежно прогуливающие, а кое-где просто замершие как статуи и внутри здания, и снаружи. Огромной печатью, величественно возвышался объемный герб Соединенных Штатов занимая собой четверть стены всего холла, и огромный же полосатый флаг с множеством звездочек на синем фоне в верхнем его углу… Чистота кругом и море света, это если ретроспективно смотреть. Сознание же гостя, невольно задержалось на тех морских пехотинцах, на «коллегах».

Когда музыкальный посланец увидел их, живых и не на картинках, близко и неожиданно для себя лицом к лицу, он внутренне поразился их огромности, и машиноподобности. Мясокомбинат в робе какой-то, подумал он. Невольно пригляделся… И правда, сами высоченные, у всех руки-ноги огромные, туловища большие; головы не большие, но квадратные, стрижки только под «ноль», ресницы белесые, пустой — устрашающий! — тяжелый взгляд, детские панамки на бровях… «Роботы или бройлеры», мелькнуло ехидное в голове. Таких людей не бывает, в его-то уж части, он это точно знал — нет. Такими монстрами с разбегу стены прошибать или столы об их головы ломать, точняк. Но, тут же, с явным для себя удовольствием отметил, нашел-таки брешь в обороне противника: по сравнении с ним, Александром, например, в эту живую стенку хоть пулей, хоть камнем, попасть легче-лёгкого, совсем запросто. В них и целиться-то не нужно! Даже если и без очков, даже если и не хочешь попасть или шутки ради, ни за что не промахнёшься. И спрятаться им, бедным, не за что, разве что за танк, если в кустах, как говориться, таковой припрятан, не говоря уж о том, если такой «шкаф» нужно будет просто-напросто «пешком» догнать. Тут все преимущества были только на Санькиной стороне: и увернётся если что, и спрячется, да хоть за тот же ящик, например, из-под «чупа-чупс», и догнать его, извините, если кому захочется, фиг догонишь… разве что на машине. В общем, с такими охранниками только: ать, два, левой-правой! На параде топать, либо забор против танков из них городить, мысленно усмехнувшись, подвел черту Санька, Александр Смирнов, рядовой наш солдат, посланец. И довольный, успокоился, принялся дальше знакомиться: и что тут у них ещё есть такое этакое?

Свежий и чистый воздух он услышал сразу, как только вошел в вестибюль здания с душной и задымленной к концу рабочего дня московской улицы. Это точно. Вдохнул, словно противогаз надел, правда не пустой воздух вдохнул, безвкусный, баночный, а наоборот, насыщенный праздником, озоном, цветочными запахами и прохладой…

Хоть и был Александр к тому времени изрядно взволнован, но отметил, воздух наполнен мягким ароматом свежих душистых цветов, которые, начиная сразу от парадной лестницы, где в корзинах, где в вазах, яркими праздничными пятнами украшали всё помещения здания, Каждая комната, каждый зал были украшены вазами с живыми цветами, подчеркивая своеобразие и красоту данного помещения. Нет, на выставку цветов это не походило. Они, Александр это заметил, дополняли собой, украшали, создавали легкость и праздничность атмосферы. «Приятно у них тут, классно», — вслух не высказывая восхищения, отметил про себя посланец.

Кроме больших и просторных комнат-помещений, с красивой отделкой, красивыми картинами на стенах, и большим количеством разных предметов для отдыха, Александр заметил повсюду непременные улыбки — кроме охранников, естественно — даже ему, как главному гостю, вроде. Это было непривычно, даже подозрительно — с чего бы это?

Из невидимых динамиков, почти сливаясь с гулом голосов, громких вспышек смеха, отдельных возгласов, доносилась мягкая и спокойная музыка в стиле кантри. Всё так же, как это обычно бывает в фойе концертного зала перед выступлением его, например, духового оркестра, либо каких поп-звезд. Народу было много. Но ни фраков, ни бальных платьев с глубокими декольте — как это он себе мысленно представлял, мысленно и ужасался, — как это он будет дико смотреться в солдатской робе на том фоне, не было. Всё было почти нормально: люди солидные, в возрасте, одеты в обычные повседневные костюмы. Женщины тоже выглядели нормально, не в декольте, так что, всё складывалось пока не так уж и страшно. Да и Гейл постоянно отвлекала своими рассказами то о самом помещении, то о встречающихся им людях.

Если откровенно, то поначалу большую половину её разговора Александр не воспринимал, потому что не вслушивался. Сильное волнение сказалось, нервы…

— А это наша пресс-атташе, Мадлен О, Нилл. Она с журналисткой сейчас разговаривает в светлом жакете, с короткой стрижкой… Видите, в той группе? Красивая, правда? Она «Мисс Калифорния» в прошлом. Я вас потом познакомлю. Она главный здесь спичрайтер, а это… — Гейл почему-то вздохнула. — Это Дуайт Томас, бизнесмен. Чемпион Штатов по большому теннису. Очень хорошо играет и здорово плавает… А вы играете, Саша, в теннис?

— В настольный? Да, люблю.

— Если хотите, можем сыграть, здесь и столы есть, и корт есть, и бассейн…

— Здорово…

— А хотите перекусить?

Вот уж это можно было и не предлагать. Конечно да.

— Да нет, спасибо, что-то не хочется… — помня, где находится, посланец дипломатично отказался.

— Пойдемте-пойдемте, Саша, а то всё съедят и выпьют без нас. Пойдемте. — И потянула его за руку в соседний зал. Присутствующие на неофициальном приёме, часто и с любопытством на них поглядывали, видимо не ожидали увидеть такого молодого гостя, причём, в русской военной форме в чине солдата. Здесь это было в новинку.

— Хай, Гейл! — в толчее перехода в другой зал, их неожиданно останавливает высокий улыбающийся молодой человек в очках. — Здравствуй, Гейл.

— О, привет, Джон! — останавливаясь, приветливо восклицает девушка.

— Шикарно выглядите, госпожа лейтенант! Нет, действительно, я чертовски рад тебя видеть, Гейл! — они дружески обнялись. — Рад, что ты сюда всё же приехала! — Молодой человек дружески тормошит её, улыбается, заглядывает в глаза. — Даже не поверил, когда узнал об этом. Нет, серьезно… Должен сказать, ты очень сексуально выглядишь! Прямо вызывающе! Еще красивее стала. Почему это, а, Гейл?

— Спасибо, Джон! А ты не меняешься, всё такой же… — С явной укоризной, качает девушка головой.

— Нет, я серьезно. Как дела, Гейл? Как Стив?

— Отлично. Как всегда, — отмахнулась девушка и немедленно перевела разговор. — А как ты успел… Я же вчера только слушала твой репортаж из Алх… сложное какое-то название, из Чечни.

— Гейл, дорогая, ты меня недооцениваешь! Везде успевать, это же моё профессиональное хобби, профессия у меня такая. — В манере разговора и поведении молодого человека звучит весёлость, жизненная энергия, искрится самоирония. — Нет, серьезно, я как только узнал, что ты будешь в Москве, сразу же всё там бросил, арендовал первый же попавшийся российский Миг-29 и скорее сюда. Прервал эту чертову командировку, и вот он я, перед тобой, здесь.

— Ой, хвастун, ой, обманщик, — не поверила Гейл, но попросила. — Ты всё же будь поосторожней там, Джон, это очень опасно.

— Гейл, не волнуйся за меня, дорогая! Я езжу только под броней, на самом крепком российском танке, и свой любимый бронежилет, с твоей, заметь, фотографией в кармане, даже на ночь не снимаю. И к ножке кровати наручниками на ночь себя пристегиваю, чтоб фотографию, заодно и меня, свои или бандиты не украли. Правда-правда, Гейл… Кстати, Гейл, ты поможешь меня выкупить, если какие-нибудь бандиты случайно меня вдруг возьмут да и украдут, а? Извини, я прагматик, хочу заранее составить список персон, чтоб знать, кого обзванивать потом. Ты у меня на почётном месте, первая в списке. Будешь переживать?

— Что ты говоришь, Джон, не дай Бог! Конечно помогу… Мотоцикл продам.

— Даже вот как! Вот теперь я действительно знаю себе цену…

— Джон, тебе цены нет… И другим тоже… Как там, надолго ещё, нет?

— Там, Гейл, — став совершенно серьезным, и старше вроде, через небольшую паузу Джон продолжил. — Там, Гейл, второй Ольстер, если не больше. Думаю, на мой репортёрский век хватит… Если ничего не случится, конечно. Кстати, как мой репортаж?

— Хорошо, Джон, впечатляюще, но много тяжелых деталей… Стрельба, крики, слова какие-то злые, стоны… ругательств много.

— Гейл, так это же хорошо! Это же непременный антураж реальной действительности. Как раз то, что, кроме моей болтовни, хочет слышать мой слушатель. То, что сопровождает любую войну, Гейл… Ольстер, Вьетнам, Камбоджа, Афганистан, Чечня, Ирак… Неважно! Там где убивают, там всегда страшно. Вот этот-то элемент и нужно репортеру отображать. Это и притягивает. Особенно обывателя.

— Всё же, я прошу, Джон, будь поосторожней. Там не учения, там война. И ты, по-моему излишне собой рискуешь. Обещаешь?

— Да, сэр! Есть, сэр! — Джон вдруг подскочил, вытянулся, как напуганный новобранец на плацу, затараторил. — Без вашего приказа, из посольства больше ни шагу, сэр!

— Вот так всегда, — преувеличенно обиженно отвернулась девушка. — С тобой ни о чем серьезно не поговоришь. Паяц! Познакомься, пожалуйста, это Александр Смирнов. Военный музыкант и пианист. Мой русский гость.

Джон будто только что увидел, перевёл взгляд на гостя.

— А я думал, это русская охрана у тебя такая серьёзная, — с явным сарказмом заметил он. — А это, оказывается, русская водка Смирнофф, да? А по-английски-то он понимает, твой гость, разговаривает, нет?

— Да-да, Джон. Лучше даже, чем ты по-русски.

— Вот как! — удивился Джон. — Не может быть. А что, я так уж плохо говорю по-русски? Ты меня недооцениваешь, Гейл. — Легко перешёл на русский язык. — Привет, Алекс. Рад познакомиться. Как тебе мой русский?

— Привет, — так же, на русском языке, отозвался Смирнов. Всё это время он стоял и слушал их разговор. — Я тоже рад. Русский?.. По-моему на уровне.

— Вот видишь, Гейл, — Джон вновь вернулся к английскому языку. — Мой русский у меня хорош. Это говорю не я, это говорит твой молодой приятель. А он в этом толк знает, если, к тому же, и музыкант.

— Он тебя просто пожалел… — подзадоривая, усмехнулась Гейл и повернулась к Смирнову. — Саша, — представила она. — Познакомьтесь, пожалуйста, это Джон. Корреспондент Си-эн-эн, умница, хороший парень, талантливый журналист, но страшный хвастун и кутила…

— Гейл, ты ко мне несправедлива… Алекс, а можно у вас интервью взять?

— Нет-нет, Джон, — вступилась за Александра Гейл. — Только не сейчас.

— Алекс, — по инерции ещё продолжает наседать Джон. — Вы же первый раз здесь, да? И как вам у нас, здесь?

— Нормально. Хорошо.

— Ага! Тогда по стаканчику, Алекс, за дружбу, а?

— Спасибо, Джон, я не пью.

— Оу! — через недоумённую паузу, безмерно удивился журналист. — Не может быть! О, небеса!.. — вскинув руки вверх, театрально воскликнул. — Что в мире случилось, Гейл, — катастрофа!! Первый раз такое от русских слышу. Не может быть! Это правда-правда, Алекс, что не пьете?

— Да-да! Правда.

— Джон, тебя уже ждут, — с нажимом на «ждут», снова вступилась за своего гостя Гейл, видя, что Джон, не верит и продолжает паясничать.

— Где?

— Вон там… та блондинка.

— Блондинка… Какая блондинка?.. — с интересом закрутил головой Джон, потом понял уловку, весело рассмеялся. — Ааа, понимаю-понимаю… Прогоняешь! Вот так всегда, Алекс. Извини, русский друг, мне опять указали на дверь. До встречи, Алекс, пока, Гейл! Кстати, Алекс, вы будьте поосторожнее с Гейл, чуть что, она классно делает подсечки и, бабах, тебя, беднягу, через бедро прямо об пол. Если и не навечно, то уж на больничную-то койку на месяц уложит точно. Я помню! Ох, мои бедные кости…

— Джон, это может повториться и сейчас…

Джон притворно ужаснулся…

— Нет, нет, не сейчас, Гейл, тем более здесь! Ухожу, ухожу, ухожу. — Торопливо машет рукой, вдруг спохватывается. — Кстати, привет от меня Стиву. — Весело смеётся, и исчезает в суетящейся близ фуршетных столов толпе.

Гейл с Александром подошли к длинному, заставленному всяческими закусками фуршетному столу… Некоторое время, запивая соками, Александр наслаждался бутербродами, в принципе, ужинал… К ним то и дело подходили разные люди. Служащие посольства, какие-то бизнесмены, журналисты. Здоровались, некоторые обнимались с Гейл, спрашивали как её дела, как её папа с мамой, как сестрёнка, как она сама, как её гость… Их было много, Александр и не запоминал. Он видел, Гейл здесь знали, ей радовались, и она многих знала, если не всех. Александр уже пообвыкся, освоился, уже почти спокойно рассматривал людей, сервировку стола, убранство интерьера, слушал непривычную атмосферу.

— Гейл, скажите, а зачем сейчас люди здесь собрались, в чём смысл?

— Этого приема? — переспросила она, и весело отмахнулась. — А так, ни в чем. Ничего серьезного. Просто отдыхают, знакомятся, обмениваются приветствиями, комплиментами, расслабляются. Психологическая разрядка, в общем. Релакс такой между делами… А у вас как расслабляются?

— У нас? В армии?

— Да, например.

— Ну… — Александр мысленно споткнулся. Вопрос застал врасплох. Если б его спросили, как нагружаться, он бы свободно на это ответил. Запросто бы загрузил. А тут, наоборот. Как это?.. Как сказать ей, что расслабляется он, например, только во сне, если успевал его увидеть. В солдатском клубе, если кинофильм хороший. И всё вроде… Может быть в спортзале ещё, на волейболе если; в солдатском кафе за кефиром, если он свежий и охлаждённый (обязательно с сахаром и чтоб с пряником); в полковой библиотеке ещё — это конечно! — когда книжка хорошая попадётся или журнал… всё. Всё! Эх, хорошо было бы ей сказать сейчас, как в том польском кинофильме, мол, «бокс, джаз и секс» — любимые занятия. Но в армии такая роскошь возможна только в снах. Мечты, мечты, какая сладость, мечты с подъёмом уйдут, останется… Об этом ей нельзя… Александр отлично помнил, где он находится, поэтому ответил достойно. — Спорт, Гейл, кино в клубе, когда концерт, больше книги…

— Оу-уу… Интересно… — восторженно отметила Гейл. — А хотите, я вам зимний сад наш покажу. И оранжерею уникальную. Сам мистер Коллинз за ней ухаживает. Ему семена, я знаю, из Индии, Африки, Англии, Японии, Кореи, Китая, со всего света присылают. Он страстный цветовод и коллекционер. Растения есть просто уникальные, экзотические, совсем-совсем редкие, каких в природе уже мало осталось. А у него вот, здесь, даже в России, растут, да-да! Особенно он любит английские белые орхидеи. А вы, Саша, любите цветы?

— Цветы?.. Конечно… но я в них ещё пока плохо разбираюсь.

— Это не важно, важно что любите. Цветы, это природа, а природу не любить нельзя. Или, если хотите, можем пройти в библиотеку, или в каминный зал. Куда, Алекс?

— В каминный зал, если можно, а потом в оранжерею.

Каминный зал в светлых тонах, со светлой, мягкой мебелью — наш «Большой белый зал», как представила Гейл — выступающим камином, архитектурой и отделкой напоминающим огромный кафедральный орган, привлек внимание Александра в большей мере своим белым концертным роялем. Да-да, именно роялем. Красавец инструмент, гордо и уверенно разместился в одной четверти зала, как главный здесь предмет. Не соперничая, а прекрасным образом дополняя назначение присутственного места. «Стейнвей энд санз», золотом было выведено на его крышке. Простор помещения, величественные картины, мягкая мебель, камин и рояль, солидных размеров столик в углу, с батареей разноцветных и различных по форме бутылок с напитками, объемными вазами с фруктами, предполагали отдых, спокойную, неторопливую беседу, тепло и музыку. Заметив, что Александр восторженно рассматривает музыкальный инструмент, Гейл предложила:

— Сыграйте что-нибудь, Саша.

— Ну что вы, Гейл, я неважный пианист. Учусь ещё.

— И хорошо, что учитесь. Что-нибудь своё, любимое… Что вам очень-очень нравится… Сыграйте, пожалуйста.

— Да я, пожалуй, и не смогу… сейчас… на таком…

— Нет-нет, что вы, он хорошо настроен, — по своему истолковав, забеспокоилась Гейл. — За этим здесь следят, я знаю. Вот, смотрите. — Гейл подошла, и уверенно взяла несколько аккордов. Перемещаясь пальцами по октавам, прогнала затем вверх и вниз, несколько легких, воздушных пассажей…

Проснувшийся инструмент сочно и объемно отозвался на призывное касание его клавиш, охотно заполнил звуками весь зал. Одни его звуки ещё гордо звучали, другие уже гасли, дробно подгоняемые следующими музыкальными всполохами… Рояль вздохнул, ожил, разулыбался звуками, как бы говоря, ещё, ещё… ну же, ещё. И легато, пожалуйста, и стаккато, все октавы, всё есть, всё достойно, всё солидно, всё соответствует родословной, возрасту и положению инструмента. Прошу, господа, пожалуйста, играйте, наслаждайтесь. И чёрные, и белые клавиши… всё для вас, всё к вашим услугам. Прошу.

Устоять было невозможно. Это и понятно. Редкий человек сможет пройти мимо и не нажать пальцем магически притягивающую и взгляд, и руку белую или черную клавишу фортепиано. Хотя бы одну, а то и несколько сразу. Нажмет человек, и слушает потом, стесняясь или восхищаясь, затухающий его звук. Слушает им самим, сейчас вот, одномоментно созданный живой звук, возникший из небытия, как какую-то магию. Сколько же всего волшебного знают эти ровные и строгие клавиши; сколько всего магического могут произвести его чуткие струны; сколько сильных и страстных чувств и необыкновенных образов может создать, вызвать этот магический инструмент… в достойных и чувственных руках… и вообще. А тут, рояль. Концертный рояль. Великолепно настроенный…

Александр присел на стульчик… Присел осторожно, чуть неуклюже вначале, стесняясь перед роялем своей солдатской одежды. Плечи приподняты, корпус чуть вперед, кисти рук неуверенно зависли над клавиатурой… Взгляд напряжён, пальцы рук чуть нервно подрагивают, дожидаясь ещё, когда где-то в памяти не возникнет тот чувственный гармонический образ спящего сейчас в глубинах сознания того музыкального произведения, которое только сейчас, и именно в это время должно будет прозвучать, не может не прозвучать, потому как только оно сейчас отражает эмоциональное состояние исполнителя. Тогда и память пальцев вступит, начнет последовательно и страстно распутывать сложнейшую цепочку звуков, спрятанную в памяти и в душе инструмента, создавать сложные и красочные музыкальные узоры, рисуя магию музыкального полотна. Вряд ли какой другой ещё инструмент способен так объёмно и полно передать состояние и характер чувств человека, как рояль.

Первые аккорды возникли неожиданно и осторожно, как сами собой, как затаённое дыхание, нежно и ласково, будто ветер дохнул. Показалось, это он пробежал по водной глади, вызвав лёгкую рябь в начале, изменив цвет и образ пустынной поверхности. Возникло ощущение движения, рождение чьей-то жизни. Звуки, утверждаясь в своем всесилии росли уже, бурлили. Громко заявляя громоздились, будто многоэтажные громады городских зданий. Рушились, неожиданно рассыпаясь в заброшенные развалины трущоб и окраин. И снова, запаздывая и торопясь, выстраивались, затем, будто задохнувшись от быстрого бега замирали, гасли. Вновь возникали, взлетая до небес, торопясь там, в вышине выговориться, состояться, насладиться и снова, то плавно, то резко ниспадали до шёпота, до исчезновения, будто умирали…

И пальцы музыканта уже успокоились, двигались легко и уверенно, точно и свободно. Торжествуя в своем могуществе. Заставляя инструмент синхронно отображать характер чувств и пластику образов звучащего музыкального произведения. И музыкант, слившись с инструментом, уже как бы перенёсся вглубь него или наоборот, вобрал его в себя целиком, без остатка. И это уже не рояль звучал всеми своими могучими струнами, это душа музыканта пела, звучала, трубила, шептала, плакала и смеялась, рассказывала, наполняя зал и всё вокруг восторженной, одухотворяющей энергией, вытесняя собой всё лишние сейчас, постороннее…

Время растворилось в море звуков, в вихре чувств…

Но вот, так же легко, нежно и осторожно, как и в начале, прозвучали последние аккорды, завершив бурным, и легким, как шёпот листьев, чередой звуков от самых низких, до самых высоких, до самой небесной выси и… Мощный, всеутверждающий мажорный аккорд, восторженно и величественно упал, как тёплый романтичный вечер опустился, закрыл собой последнюю страницу, подвел черту… неожиданно перешёл в нежный минор, и спокойно угас… Приподнятые плечи музыканта, руки его, кисти и пальцы ещё хранили состояние и энергию последнего аккорда, застыли…

— Браво!

— Браво!! — раздались в полной тишине выкрики и аплодисменты случайных слушателей…

Музыкант невольно вздрогнул, возвращаясь в оставленную было комнату, заметно стушевался.

— Что это было, сэр? Простите, что это вы сейчас исполнили, Саша? — требовала Гейл.

— Это?.. Да… и не знаю, в общем… — смутился Смирнов. — Что-то так… Само как-то.

— Саша, да вы чудесный пианист, оказывается! Это действительно ваше произведение? То, что вы сейчас…

— Ну, какое это произведение! — смущённо улыбался Смирнов. — Это… фантазия, Гейл… Экспромт… в «люминиевой тональности». Импровиз.

— Что-что? В какой, простите, тональности? Я не поняла.

— А! Это шутка у нас такая в армии, про алюминий. Глупая, в общем, шутка. Извините.

— Не понимаю, Саша. Такой тональности я что-то в музыке не слышала. Что это? Это какой-то русский модерн, да?

— Нет, Гейл, это из нашего солдатского юмора.

— Да?! — воскликнула девушка. — Хороший у вас юмор, Саша. Очень даже хорошо звучит. Восхитительно! Мне очень понравилось.

— И мне тоже понравилось. Здравствуйте, сэр. Сидите-сидите, не вставайте… — Быстрой походкой подошедший человек, прервал беседу. Сияя улыбкой, мягко, но властно, рукой остановил попытку Александра подняться со стула, присел в свободное кресло рядом с Гейл. Был он в джинсах, заправленных в ковбойские полусапожки темно-вишневого цвета, тонком светлом пуловере. Волосы на голове у него были седыми, почти белыми, как и добела выгоревшие на солнце брови. Лицо кирпичного оттенка. Такого же цвета и руки, и шея. Элегантный, аккуратно повязанный шейный платок, выглядывал из-под ворота пуловера. Типичное лицо мексиканского индейца, боевого вождя, но, без привычных по фильмам косички и перьев. Широкий лоб, прямой нос, резко очерченные губы, подбородок, — всё с резкими складками морщин. Темные, почти черные глаза светились мудростью и задором. В руке он держал небольшой букет белых цветов. Они были ослепительно белые и совсем-совсем свежие, на них ещё блестели живые бусинки дождевых капель. «Это и есть тот самый, наверное, садовник», — догадался Александр. Галантно протянув девушке букет, садовник тут же повернулся к музыканту.

— Я вижу у вас большой композиторский талант, юноша! — отметил он. — Вы у нас впервые, да? Вам нравится у нас?

— Да…

— Это… — девушка попыталась было представить их друг другу, но садовник остановил её.

— Спасибо, Гейл, я знаю, — с вежливой улыбкой прервал он, и перевёл внимательный и заинтересованный взгляд на гостя. — Звучало сейчас, мне показалось, что-то и сентиментальное и, вместе с тем, утверждающее. Как торжество справедливости или уверенность в бессмертии, да? Вы именно это утверждали? Я правильно вас понял?

— Ну, в общем… я ещё точно не знаю, — замялся Александр. — Но жизнь на земле, я думаю, должна быть… если уж не вечной, то долгой и разумной, это обязательно. Так, по-моему. Разве нет?

— Как это разумной? — переспросил садовник. — Простите, если я вас обижаю своими глупыми стариковскими вопросами, но мне очень интересно узнать ваше мнение, молодой человек. Как это разумной? А до сих пор что было?

— Я не знаю… — несколько растерявшись в начале, Александр всё же взял себя в руки, продолжил. — А до сих пор были бесконечные войны… как вспышки болезней на теле земли. Они не дают планете успокоиться, созреть, расцвести народам, людям…

— Так, так…

— Деньги, у кого большие, у кого малые, тратятся сначала на восстановление, а потом на средства разрушения. А разве это главное в жизни?

— Ну-ну, интересно, интересно, продолжайте.

— Мне не очень удобно, так долго говорить на английском… сложно…

— А вы говорите по-русски, я понимаю. Пойму-пойму, говорите.

— Тогда… — Александр перешел на русский язык, заговорил легко и свободно. — Понимаете, эээ… сэр, жизнь, все говорят, короткая штука, быстротечная. Это наверное так. Скорее всего так. И поэтому, что обидно, кроме того, что мы одну треть своей жизни, как известно, спим, другую треть тратим на прием пищи, отдых и разную другую ерунду, на продуктивную же часть, производительную — главную — остается меньше трети. Понимаете? Это где-то двадцать-двадцать один год осмысленной жизни. Так, нет?

— Ну, это в зависимости от средней продолжительности жизни конкретных народов, конкретной страны.

— Да. Но чем, извините, народы Африки, например, провинились перед остальными народами или другие какие? Если мы с вами считаем себя разумными людьми, мы должны понимать, что лучше строить, созидать, чем разрушать. Я так думаю! Нужно объединить разум цивилизаций, и с меньшими затратами для себя улучшить жизнь в нашем доме.

— Мы и так улучшили, — согласно кивнул головой садовник. — У нас, например, в нашей стране…

— Да… простите что перебиваю вас, — извинился Александр, и торопясь, с жаром и убежденностью продолжил оппонировать. — Но какая, скажите, радость хозяину жизни, человеку, оттого, что в одной его комнате всё красиво и хорошо, а в другой комнате, рядом, часть стен разрушена, с потолка льет дождь, гуляют сквозняки, голодают и болеют люди. Зачем это?

— Что поделаешь! Такова диалектика жизни, молодой человек! — пожал плечами садовник. — Выживать должен сильнейший.

— Вот это, я думаю, как раз и не разумно.

— Вот как! — вновь изумился садовник. — Так-так… И что?

— Понимаете, на определенном историческом этапе это, наверное, и оправданно было. Было! В прошлом! В том веке! Но не в двадцать первом, не в этом веке… понимаете? Не в нашем…

— Так-так! — с возрастающим вниманием слушал старик. — А как именно, в вашем веке должно быть? Как, вы думаете? Как? Это я и хочу узнать!

— Так я уже сказал вам: объединить интеллектуальный потенциал, финансовые ресурсы, совместными усилиями изменить лицо планеты, спасти экологию, и всё такое прочее. Здорово будет.

— Фантастика! Это фантастика! — хлопнув себя по коленям, воскликнул старик. — Это, разумеется, хорошо! Но это утопия, молодой человек. У-утопия!

— Да какая утопия! — не согласился Смирнов. — Это реалии жизни. Неужели не понятно?! И диалектика развития так диктует, по-моему. Разве нет? У Гейл давайте спросим. — Александр перешел на английский язык. — Гейл, вы хотите, чтоб на земле всё было хорошо: без войн, болезней, без границ, с солнцем, музыкой и цветами?

Гейл только сейчас поняла о чем так страстно беседуют двое мужчин. Услышав вопрос, так же с жаром и не задумываясь ответила:

— Да, конечно, хорошо бы.

— Вот, видите, — опять перешел на русский язык Александр. — Видите. Так все хотят. Молодые, это точно. Я уверен.

— А старики, мы, то есть вам мешаем, да?

— Ну… в общем… — Александр из вежливости неопределенно качнул головой, пожал плечами. — Вы же всё равно делаете по-своему. Как вас учили когда-то там… в противостоянии… опыт ваш, негативный, в смысле.

— Ага! Если я вас правильно понял, нам нужно открыть все границы; всех бедных сделать богатыми, всех богатых счастливыми — а то им сейчас в одиночестве грустно; и всем заняться музыкой. Да?

— Нет, вы утрируете или смеетесь. Я понимаю! Но если говорить о музыке, я бы, например, хотел, чтобы всех президентов выбирали только из музыкантов.

— Вот как! Из музыкантов!! И русского тоже?

— Конечно! И российского. Всех. А почему нет? Хорошая, по-моему, идея.

— Значит, вы против военных или тех же политиков? А они, как я думаю, более всех патриотичны для своих стран или нет?

— Нет, я думаю, военные привыкли действовать в рамках инструкций — ать-два! А политики, те вообще мыслят масштабами и рамками своих партий, не более. Что-то всё время активно лоббируют, скандалят и воюют с оппозиционерами. Не лучший для нас вариант… Для страны, я имею в виду, не оптимальный.

— Вот как! А музыканты значит…

— А музыканты, — подхватил Смирнов. — Люди более интернациональны, и чувство прекрасного, возвышенного, сочетается у них со справедливой ритмикой, понимаете?

— Понимаю! Так-так… дальше.

— …Ритмичностью, последовательностью, поступательным развитием, мастерством… чувством гармонии, наконец… гуманизмом. Разве нет?

— Вот оно как! — ссутулив плечи, садовник в раздумье умолк.

Саньке жалко стало старика.

— Да, именно так, сказал он. — Вот вы, например, эээ… сэр, занимаетесь цветами, цветовод значит, вы тоже должны так мыслить. Вы же создаете настоящее чудо природы — цветы. А цветы, как я понимаю, одно из лучших на земле образцов естественной гармонии! Растите вы их, маленьких и хрупких, выращиваете, заботитесь о них, переживаете… А зачем?.. Себе на радость, и людям, значит. А это же, я думаю, самое благодарное дело на свете — делать людей счастливыми. Так, нет? Конечно так! Природа — лучший образец интернациональности, как и цветы тоже. Это и сближает людей, и делает счастливыми… Должно сближать. Разве нет? Вот вы, счастливы оттого, что выращиваете цветы? Скажите, счастливы, нет?

— Да, пожалуй, что счастлив… Да! — согласился старик.

— Ну вот!

— Ну что ж, ну что ж… — садовник похоже пришёл в себя, вновь восторженно хлопнул себя руками по коленям. — Вы меня полностью убедили, молодой человек. — Воскликнул он. — Я покорён вами. Признаться, вы, мне очень понравились, очень. Даже напомнили кое-кого из моей молодости, тоже горячего и бескомпромиссного. Да! И знаете кого?

— Нет, не знаю…

— Меня самого, вот кого! — старик счастливо рассмеялся. — Лет так тридцать, тридцать пять назад, да. Так же всё видел, как вы, остро и без полутонов. Даже, до кулаков порой доходило. Жаль только, что годы, вместе с мудростью и опытом, приносят усталость и осторожность, граничащую, у нас, стариков, порой с пассивностью. Я сейчас говорю про политиков, а уж про зрение-то стариковское и вовсе молчу. — Он опять весело рассмеялся, потом продолжил вполне серьезно. — Вы меня, старика-консерватора, почти даже убедили кое в чём. И если сейчас все молодые люди так вот, как вы именно и Гейл, разумеется, думают о всеобщей… эээ… скажем… мировой гармонии… — Он перешел на английский. — Значит, для всех нас пришло действительно другое время… — Старик помолчал, размышляя над сказанным, улыбнулся, и особо располагающим голосом продолжил. — Признаюсь, я совсем не буду этому противиться… Я целиком и полностью с вами, и на вашей стороне. На стороне вас, молодых. И ещё, знайте, — глаза его молодо заблестели весёлым огоньком юношеского задора. — Когда вы — именно вы! — молодой человек, будете баллотироваться в вашей стране в президенты, мой голос и самая большая корзина моих самых лучших цветов… — Снова перешел на русский язык, спросил. — Кстати, а какие цветы вы больше всего любите?

— Я?! — растерялся от неожиданного вопроса Александр. — Конечно… розы, и эти, как их… ромашки полевые, вот. — Тоже на русском ответил Александр.

— Оу, вы сказали… ромашки? — Садовник, склонив голову, на секунду задумался. — Ромашки… ромашки… — в начале медленно, как бы считывая откуда-то информацию, вспоминая, продолжил. — Это… из рода «Матрикариа», кажется… Да, правильно, «Матрикария чамомила» это лекарственные, «Чамомила суавеоленс» это пахучие. А вы говорите о ромашке полевой… Да! Её у вас еще называют невяницей, поповником, романком… Так, нет? — Радуясь, что вспомнил эту группу, разулыбался садовник. — Эти цветы встречаются в Европейской части России, ещё растут и в Сибири, и на Дальнем Востоке… Если правильно я вспомнил. Так, нет?

— Да, наверное. Очень пахучие такие цветы, с белыми лепесточками… У нас ещё на них влюбленные иногда гадают: любит не любит.

— А, знаю-знаю: любит не любит, к черту прижмет. Слыхал.

— Нет, не так, — живо поправил Санька. — Любит не любит, плюнет-поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлёт. Так у нас говорят.

— Оу, да! Да-да, правильно! Очень красивый фольклор. Здорово. Я перепутал! Правильно, — к сердцу прижмет. К сердцу… Это надо запомнить. С белыми лепестками они. Истинно, пожалуй, русские цветы… Красивые стойкие и запашистые. Так, да?

— Точно.

— Ну что ж, отлично, молодой человек! Значит, их вот, и мой голос в придачу, вы и получите. Только, пожалуйста, молодой человек, я вас очень прошу, поторопитесь с этим… Мне очень уж хочется увидеть планету в музыке и цветах, причём, при моей жизни. Хорошо? Слышите, Гейл? И вовремя об этом дайте мне знать! Кстати, Гейл, у меня возникла хорошая идея, а пусть наш гость распишется в большой Книге Почётных Гостей, а? Как ты думаешь?

— Ой, здорово! — Гейл, как девчонка захлопала в ладоши. — А это можно? Она же для первых лиц предназначена…

— Ну подумаешь, нарушим разочек этикет… — старик заговорщически хихикнул. — Я думаю, ничего страшного, не накажут старика. А вдруг, мы, да и угадаем… И станет наш гость когда-нибудь президентом. А у нас уже его и автограф есть. Мы первые! Мы — опередили! А, молодой человек?..

— Не надо ничего из-за меня нарушать, — запротестовал Смирнов.

— Нарушим! — по-мальчишески воодушевляясь идеей, решительно заявил садовник. — Сейчас организуем. — Бодро закончил он, поднимаясь, вновь становясь совершенно серьезным, взрослым, не сказать чопорным. — Спасибо вам, сэр! Спасибо, Гейл, за нашего гостя! Такого интересного собеседника у меня давно не было, если не сказать «ещё»… Мне очень приятно было с вами побеседовать, юноша, очень, и музыку чудесную послушать, но… — старик улыбнулся. — Цветы, извините, зовут. Гармония требует. Идти нужно старому цветоводу… Готовиться… уступать дорогу молодым. Двадцать первый век, господа, действительно уже двадцать первый!.. До свидания! До встречи!

Чуть ссутулившись, мягко ступая, садовник, вождь кяманчей, быстро вышел.

— Интересный дедуля, умный и, кажется, всё понимает, — заметил Смирнов.

— Да, он очень умный человек и очень-очень добрый… — глядя вслед, кивнула Гейл.

— Он скорее похож не на садовника, а на вождя племени кяманчей. Я такого в кино где-то видел. Он из индейцев, да, Гейл?

— Он? — переспросив, Гейл неожиданно весело рассмеялась. — Нет, он не из индейцев, хотя, такой же мудрый. Это и есть наш посол.

— Это ваш посол?! Вот ёлки-палки… — Вскакивая, воскликнул Александр по-русски, но, спохватившись, опять перешел на английский. — А я подумал, что… и разговаривал с ним как с…

— Нет, всё было хорошо, Саша, — перебила девушка. — Всё нормально. И он хороший человек, мой дядя, он умница, он всё понимает.

— Он ещё и ваш дядя?! — ещё больше изумился Александр.

— Да, он брат моей мамы.

— Умм!.. Всё, мне уже пора домой! В часть, в часть. — Заторопился Александр. — Увольнительная заканчивается.

— Так быстро! А оранжерея?

— Это в другой раз, Гейл. Мне уже нужно идти, а то я уже тут такого наговорил…

— Нет проблем, Саша, всё было очень хорошо. Я понимаю, и не могу вас задерживать, только, если вы не против, мы сейчас пройдем в большой Зал Приемов, там вы оставите свой автограф, если не возражаете… в книге наших особо почетных гостей. Пожалуйста! Хорошо?

— Я?!

— Да, так и господин посол сказал. Таких гостей, говорит, у него ещё не было. Вот. Слышали же.

— Ну, если…

— Надо, надо. Обязательно!

— Если надо. Только на минуточку.

Книга для почетных гостей была заполнена где-то на одну треть, как показалось Александру. Правда книга была таких больших размеров, такой толщины и с такой необычной на цвет и на ощупь бумагой — наверное, рисовая, почему-то подумалось Александру — какой он не видел нигде и никогда, и не представлял даже, что такие огромные книги вообще могут быть. И весу в ней, судя по размерам, должно быть не меньше нескольких килограммов. «Тяжёлая книга, тяжеленная», пряча удивление, отметил про себя почётный гость. Две толстые обложки, одна на другой, мягкие и гладкие, как книга в книге, в ларце или дипломате. Тонкие пергаментные или пластиковые, полупрозрачные листочки отделяли ещё чистые или уже заполненные страницы.

Выделяясь тиснёным гербом и надписью, книга величественно и торжественно возлежала на специальной, под неё сделанной небольшой кафедре, почти как музыкальный пюпитр, но красивой и устойчивой. Можно было облокотится даже, так прочно она выглядела. Смирнов убедился в этом, когда, прилежно, как в школе, склонив голову на бок, писал. Перед его чистой ещё страницей, он мельком увидел, была запись — умереть не встать! — Александр был просто поражен — Рея Чарльза. Да! Того самого, Рея Чарльза, Санькиного кумира и короля блюзов! «С любовью к людям!», переворачивая страницу, успел выхватить взглядом Александр длинную вязь автографа знаменитого музыканта. Вот это да! И как это он, слепой, подумалось, мог запросто здесь написать, это же не какая-нибудь там клавиатура рояля, хотя, с его-то пальцами, да на такой-то простыни… и Александр бы с завязанными глазами не промахнулся.

Главным для Александра был вопрос: что в этой книге написать? Проблема. Автографы вообще, раньше, там, на гражданке гастролируя с рок группой он подписывал часто. Оставил свою роспись и всё. А здесь требовалось нечто другое. Что-то политическое, со смыслом. А это, не роспись в армейской ведомости на получение солдатских денег поставить.

Хреновастенькое ощущение возникло, если мягко сказать. А если образно, — будто ты посол на раскалённом под чужим жарким солнцем футбольном поле пробиваешь одиннадцати метровый пенальти престижа. А вместо ворот у тебя игольное ушко, вернее не ушко, а что-то такое неясное и непонятное. Но попасть туда, в эту непонятную тебе тютельку, нужно обязательно. Всенепременно и именно сейчас, но, не зная куда. К этому и трибуны, замерев, и вся страна у телевизоров тебя призывают — не промахнись, парень, коли ты посол, в смысле полномочный представитель. Вот только попробуй промахнуться, только попробуй!..

Сложная ситуация создалась. Щекотливая.

В «парадке» жарко, душно, посланник вспотел. В голове колокольчиками болтался полнейший сумбур из дробных обрывков, как с телетайпной ленты: «здесь был Вася», «мы за мир», «руки прочь от демократии», «даёшь джаз», «свободу Ходорковскому»… Кошмар, в общем. Если б не тот спасительный автограф Рея Чарльза, как маяк, как ориентир, засевший в памяти, вообще бы конфуз наверное международный вышел. Спасибо Рею Чарльзу! Молоток мужик! Подсказал, направил руку. Как там у него написано было, припомнил Санька: «С любовью к людям!» А мы, россияне, не хуже, решил он про себя, только мы смотрим глубже и шире. И больше не раздумывая, русскими буквами, летящим почерком аккуратно вывел: «С любовью и дружбой к жизни на Планете Земля!».

Фиксируя «исторический» момент, слева и справа ослепительно вспыхнуло несколько фотовспышек. Александр не удивился, отвлекаться не стал, дело ещё было не закончено. И без завитушек, строго контролируя руку, подписался: «А», точка, «Смирнов», запятая, «военный музыкант», точка. Подумал и дописал — Россия, чтоб не перепутали. Облегченно вздохнул, положил толстую авторучку на пюпитр-подставку и выпрямился. Подумалось: надо ж, как тяжело давать автографы! А у других, в кино видел, получалось легко, чирк-чирк, там себе, улыбка, и всё. И, тоже улыбнулся, так видимо все делают. Снова вспыхнули блицы фотоаппаратов.

Гейл стояла рядом, справа, чуть сзади, заглядывала через его плечо, тоже улыбалась, ожидая окончания приятной, памятной дипломатической процедуры. И сэр, мистер Джерри Коллинз оказывается здесь был, и еще две женщины, и мужчина, и два фотографа, один из них, тот корреспондент — Джон, с Си-эн-эн, оба с фотоаппаратами. Все в строгом одеянии. Мистер Коллинз уже в тёмно-синем костюме с бабочкой. Одна женщина в строгом брючном костюме, другая так же, но в юбке, все приветливо улыбаются. У мужчины, на подносе приготовлены наполненные фужеры, Шампанское, наверное. У одной из женщин в руках цветы, те, весёленькие, белые, воздушные, ромашки. Какие Александр сказал любит. А Смирнов и не заметил, когда эти все люди тут появились, так уж увлёкся решением сложной политической задачки с автографом. Присутствующие, улыбаясь, дружно аплодировали окончанию процедуры.

— Спасибо! Мне пора, — смущаясь, доложил Александр.

— Это мы вам, мистер Смирнов, — выходя вперед, торжественным тоном произнёс мистер Джерри Коллинз по-русски, — благодарны за то, что вы нашли возможность с дружеским визитом посетить нас в нашем посольстве, посольстве Соединенных Штатов Америки. С удовольствием и большой радостью выражаем вам нашу глубокую признательность и уважение за проявленное стремление к всеобщей дружбе, миру и всеобщей гармонии. Правительство Соединенных Штатов всегда уважало и уважает доблестную российскую армию, которую вы достойно представляете. Уважает весь российский народ, его правительство, и надеется, что новое тысячелетие, в которое мы все сегодня вступили, откроет нам новые благодарные страницы мира и сотрудничества, на благо возрождения могущественной России, на благо наших обеих стран.

Опять заблестели вспышки фотоаппаратов, раздались приветственные аплодисменты.

Александр понял: ему нужно ответить. Поблагодарить, как это обычно сообщают комментаторы: «В своей ответной речи, полномочный представитель заявил…»

— А вот в этом, я с вами целиком и полностью согласен, — из чьей-то парламентской речи, выскочила на язык вдруг готовая загогулистая фраза. Вот же ж, чёрт, да нагло так прозвучала, как будто они с мистером Джерри Коллинзом до этого в чём-то были категорически не согласны, и по крупному спорили. Вылетит же с языка порой, испугался Смирнов, хоть телевизор не смотри. И, главное, ведь, не вернёшь. Нужно было исправлять досадную оплошность. Чувствуя, как зарделись уши, Александр продолжил своими словами, не депутатскими. — Чтоб моя страна быстро возродилась и окрепла, — нащупал твёрдую почву Александр. — Чтоб наши страны помогли другим встать и тоже окрепнуть… Это обязательно! — это принимающей стороне нужно разъяснить, подумал Александр, а то не правильно истолкуют, пояснил. — Я это не в военном смысле говорю, а в экономическом окрепнуть, в культурном и духовном плане… Про всеобщий разум, и… — Вот, кажется нашел. — Чтоб даже цветы, пусть и случайно, от неразумных действий человека не могли погибнуть, ни в какой части планеты…

— О, да-да!

— Отлично сказано…

Все дружески зааплодировали. Вспыхнули фотовспышки. Всё выглядело как на настоящем приеме, мелькнуло в голове у Александра, — расскажи кому, не поверят. Но нужно было скорее ставить точку и быстренько сматываться, не то наговорю тут, забеспокоился посланец, или уже наговорил…

— Спасибо за прием, за гостеприимство. Всем здоровья, всем счастья… И народу американскому, и правительству… Спасибо, сэр мистер Джерри Коллинз, спасибо, Гейл! Я пошёл.

— Извините, мистер Смирнов, ещё минутку, — так же радушно улыбаясь, посол вежливо останавливает попытку гостя прервать процедуру дипломатического протокола. — Разрешите вручить вам, мистер Смирнов, — произнёс он торжественным голосом, — наш почётный сертификат Почётного гостя посольства Соединенных штатов Америки, как самого молодого и уважаемого гостя, рядового солдата великой армии, причем, музыканта, представителя вооруженных сил Российской Федерации. — Протянул гостю увесистый и прохладный на ощупь, заклеенный в металл и прозрачный пластик документ, размером с большую почетную грамоту. Документ на двух языках, красиво оформленный. Рассматривать было некогда, Смирнов принял подарок и дружески пожал приветственную руку посла. — К этому прилагается подарочный сувенирный набор. — Продолжил посол, вручая Александру объёмный пакет с яркой символикой посольства и американского флага на другой стороне.

Вновь аплодисменты. Вновь фотовспышки.

— Эту историческую авторучку, которой вы у нас расписывались… Пожалуйста. И эти цветы, ваши любимые ромашки, пожалуйста…

Аплодисменты. Фотовспышки.

— Теперь шампанское… И наши общие фотографии на память, которые вам чуть позже передадут.

Улыбки… Аплодисменты… Блицы вспышек. Перестановка персонажей для общей съемки на память: Александр в центре, посол справа, Гейл слева, остальные с боков, на периферии.

— Чии-зз, Алекс, ну, пожалуйста, чи-из! — Раз за разом вновь ослепили блицы, и всё закончилось. Наконец-то можно расходиться.

Фуу, Александр даже устал. Вот, оказывается, что такое дипломатический приём. А ничего, в общем, терпимо, бодро отметил про себя Смирнов, главное, подарков много.

Гость и хозяева вежливо раскланялись друг другу. Мужчины пожали руки.

— Успехов в музыке и военной службе, мистер Смирнов.

— А вам здоровья, господин посол, успехов на службе и… Желаю создать новый вид цветка. Вот!

— О! Ну, до этого мне, пожалуй, не дорасти! Стар уже, извините, жизни не хватит, но спасибо.

— Значит, создадим его вместе, — уверенно заявил Александр.

— О, тогда я согласен, — пожимая руку Александра, заразительно рассмеялся посол. — Вы отличный парень, мистер Смирнов. Настоящий русский. Передайте, пожалуйста, это вашему командованию.

— Ну что вы, ничего особенного, — смутился гость. — У нас все такие.

— Что вы говорите!.. Тогда, вы, ваша страна, обречена на успех.

— Это точно. Не мешали б, только… До свидания, мистер Коллинз. Спасибо, и помните, мы говорили о Гармонии.

— Да-да. А вы, о моём голосе на ваших выборах.

— Это обязательно. До свидания!

— До свидания, солджер!

— До свидания…

Гейл, взяв Александра под руку, помогла найти выход в лабиринтах залов и переходов. Им улыбались, отовсюду прощально махали руками: «Бай, Алекс!», «Бай, рашен солджер!», «Гуд бай, бой!..».

Легко прошли внутреннюю американскую границу.

Вышли к подъезду.

Был поздний вечер. Тепло, темно… Всё прилегающее пространство от подъезда посольства, включая прогулочные дорожки и дорога к въездным воротам, были ярко освещены. Стояло много припаркованных легковых машин.

Гейл запустила двигатель своего американского горбатого жучка. Александр рядом с Гейл уселся в него, уложил подарки на колени. Весь в цветах, как именинник, улыбаясь, легко вздохнул, уткнувшись носом в цветы, как в клумбу, словно в цветочный магазин попал… с тонким и душистым запахом яркого солнца и густой зелени лесной поляны. Глубоко вдыхая цветочный аромат, и успокаиваясь уже, подкатили они к воротам территории посольства. Там была еще одна линия проверки, тоже главная. Впереди, нейтральная территория российско-американской границы — один шаг, за её условную линию, и ты на улице, за границей — уже в России. Красота! И ни каких тебе сложностей.

Там, уже на российской территории, в ярком свете границы, Александра указательным пальцем, как шлагбаумом, остановил хмурый российский милиционер. Когда боковое стекло машины недоумённо опустилось, не опуская той же руки и тяжелого взгляда, постовой убрал указательный палец в кулак и выдвинул из него большой. Повернув одновременно с этим кисть руки в сторону, указывал большим пальцем, куда это Александру нужно сейчас идти. Не ехать, парень, а именно идти. Да-да, топать ножками, топать, говорил его напряженный взгляд. «Вас ждут там», — коротко бросил он, дополнительно качнув головой в сторону припаркованных в сумраке, длинному ряду автомашин. Обращение — «вас», прошелестело сухо и жестко, как кусок старой жести с крыши, в полной, при этом, гамме холодного, неприкрытого недовольства. Александр послушно повернул голову. Там, в той стороне, в числе прочих, стоял, дожидаясь, тот же самый его эскорт — «Волга» командира полка и ВАИишный уазик его родной части.

Габаритные огни на обеих машинах рубиново сияя, призывно горели. Из них же, энергично ему махали руками, давай, мол, сюда, парень, быстрей, быстрей. Интенсивность отмашки требовала немедленного и ускоренного передвижения. Александр понял, он дома. Да, дома-дома. Конечно, дома, а где ж ещё.

Быстро попрощавшись с Гейл, не сказать скомкано, он попытался было ещё сбагрить ей, передарить свои цветы — в полк и с цветами, как дурак! нонсенс! — но она энергично отказалась, заявив, что это подарок, причём, лично ему, и что она и господин посол непременно обидятся, если он не возьмёт их, откажется. Пришлось, так вот с цветами и топать к своим.

— Что так долго? Чего вы там… — недовольным тоном забрюзжал полковник, но осекся, видя протянутые к нему цветы.

— Это вашей жене, вот, — нашелся куда сдать цветы Александр.

— Да-а-а? — громко удивился полковник, принимая охапку душистых цветов. — А у меня нет жены… — Растерянно сообщил он. Но нашёл выход. — Ничего, в кабинете поставим. Необычно, конечно, но… — И всё ещё недовольным тоном, теперь уже только водителю, скомандовал. — Поехали-поехали, чего стоишь. Уснул?

Рыжий в веснушках водитель, вывернув шею, открыв рот, с любопытством рассматривал вернувшегося из-за границы счастливца. С задания вернулся, живой и невредимый. Вот же ж, вез…

— В часть, тебе сказ-зали… Впер-ред! — оборвал командир немое, восхищенно-завистливое разглядывание посланца, и, уже обращаясь к Александру, другим тоном, совсем дружеским, как бы между прочим, поинтересовался. — А это кто тебе так сказал, что моей жене передать, а? Я не женат!

— Посол сказал, сэр мистер Джерри Коллинз, — не моргнув глазом, передал «просьбу» Смирнов.

— Ух, ты, так прямо и сказал, моей жене? Это большой прокол с его стороны, осечка. У него не верные сведения. Ососбисты значит его плохо работают. Плохо шпионят. Очень плохо. Это хорошо.

— Не знаю, может быть. Но он умный, как там говорят.

— Ладно, все они там умные, шпионы эти, — язвительно скривился командир. Но любопытство и профессиональный интерес требовали дальнейших разъяснений. — Ну, и как они там живут, — спросил он. — Капиталисты эти? Обрабатывали поди тебя, там, наверное, нет? Что там хоть было-то, вообще, ну? Рассказывай, давай, рассказывай…

— Да ничего. Едят бутерброды, пьют «Шампанское», слушают музыку, разговаривают…

— Ага, рябчиков наших жуют, значит… Ясно. А говорят о чем?

— Не знаю, я же все время с Гейл был.

— Ну а она что?

— Ничего. Веселая. Смеётся… На рояле играла.

— Да? Там и рояль есть?

— Да. И оранжерея, и теннисный корт, говорят, и бассейн, и зимний сад, и каминный зал…

— Зажрались гады, — полковник тяжело вздохнул, повернулся к водителю. — Ну, ты, поаккуратней давай рули там, не зацепи кого… — прикрикнул начальственно. — Не оберешься потом с вами. — И снова к Александру. — А наших там никого не видел?

— Наших, — удивился Александр. — Из оркестра или из части?

— Да нет, — досадливо скривился полковник. — Я имею в виду русских, российских… Не понимаешь, что ли?

— А!.. — отозвался Смирнов. — Нет, никого не видел. Да и не во всех залах я был… Да и не поймешь там кто русский, а кто американец.

— Это точно. Сейчас так вообще, — полковник вновь тяжело вздохнул, но через секунду оживился, с нажимом в голосе заметил. — Но ничего, я думаю, у нас всё под контролем… и здесь, и везде. — Многозначительно при этом, кинул брови вверх. — Главное другое, ты вернулся, живой и здоровый. Вовремя вернулся, можно сказать, сынок, и трезвый. Это главное. Молодец! А всё остальное… А это что? — указал на вещицу, зачехленную в тонкий, искусственной кожи конверт прямоугольной формы в руках Александра,

— Это? Это сертификат Почётного гостя.

— Да-а-а? — протянул полковник. — И кому это?

— Мне выдали, — признался Смирнов и похвастал. — Я там у них в книге почетных гостей расписался. Поэтому и выдали…

— Вот как! А зачем? В смысле, что ты там нацарапал-то?

— Что мы за мир и дружбу на земле. И расписался.

— И все?

— Да.

— Ну и молодец, Смирнов! Правильно написал. Так их! А зачем это надо-то было, вообще, зачем?

— Не знаю. Сказали, первый российский солдат у них в посольстве, традиция у них такая.

— Традиция? Это хорошо, что традиция… Мы, значит, на Рейхстаге когда-то расписались, а ты, значит, в их американской почётной книге сегодня, да? Первый из России, говоришь? Солдат, и из нашей части! Это хорошо, что из нашей части, это здорово, Смирнов! Это очень символично, пусть теперь наших знают. А номер части написал?

— Нет, конечно… Просто — военный музыкант, и все. Да, ещё — Россия, приписал.

— Вот это молодец! — почти подпрыгнув, воскликнул полковник. Машина резко качнулась, выравнивая, водитель нервно крутнул рулём, полковник саданулся локтём в боковое стекло, матюгнулся. — Ёпт… твою… ты что там, понимаешь, ослеп, водила-мудила? — поморщился, вскоре, успокаиваясь, кивнул Смирнову. — Это ты хорошо врезал им! Правильно, Смирнов, сделал! Про Россию вообще никогда не надо забывать. Тут, как говорится, маслом не испортишь. Молодец, Смирнов, орёл! Завтра первое солдатское звание получишь. Военный музыкант, он написал, и Россия! Здорово. Это сильно! Это по-нашему. Не зря я за тебя поручился…

— Как это, товарищ полковник?

Золотарёв отмахнулся, не расскажешь же всего рядовому…

— Не бери в голову, — подмигнул он. — Это не важно. Главное, не подвёл меня! Не посрамил, боец, Россию. Дай пять! — крепко пожал Смирнову руку. — И всё там, в общем, да? — простецки спросил. — И никто больше не приставал, не расспрашивал… Про армию, часть нашу, про командование части, страны… Про меня, например, про политику нашу, нет?

— Да нет же, говорю, музыку слушали, бутерброды ели, цветы рассматривали… Всё.

— А музыку, какую?

— Не знаю, американскую какую-то, кантри в основном.

— А, кантри! Ну-ну. И больше ничего?

— Ничего.

— Ладно. Короче, молодец, Смирнов, не посрамил! Цветы и эту грамоту… как её… сертификат этот, я возьму себе. У меня пока побудет, вместе с цветами постоит в кабинете.

— Её на стену вешать надо, — поправил Смирнов.

— Значит, повесим, — легко согласился командир, с интересом вертя вещицу перед глазами. — Красиво сделано, а! Как картина… даже переливается вся. Изумрудами выложена… Нет?

— Высокие технологии… — предположил Смирнов.

— Что? — переспросил полковник, и согласно кивнул. — А, да, я и говорю, стекляшки, наверное… А сама плоская… Но тяжелая! Во, как! Умеют же, свол… эээ… капиталисты, понимаешь, из всякой ерунды вещички делать. Забавно!.. Не возражаешь? — риторически поинтересовался командир, убирая в портфель подарок, и пояснил. — В казарме-то может затеряться, а у меня сохранится. Будешь демобилизовываться… Кстати, по контракту-то не решил ещё остаться, нет?.. — Смирнов неопределённо пожал плечами. — Значит заберёшь, когда домой поедешь. А в пакете что?

— Не знаю, ещё не смотрел.

— Надеюсь не бомба? — коротко хохотнул полковник. Водитель втянул голову в плечи.

— Ну-ка, солдат, открой, — скомандовал офицер Смирнову. — Посмотри…

Смирнов раскрыл. Полковник, развернувшись на переднем сиденье, одним глазом заглянул в пакет.

— Ух, ты! Шампанское!.. И виски!! — узнав две возвышающиеся яркие коробки, воскликнул он. — Французское наверное! — и тут же скривился. — Не рекомендую, голимая кислятина! А вот эта ничего! — оживился, указывая на скотч виски, но опять скривился. — Хотя тоже, Смирнов, «гэ». — И перешёл на служебный тон. — Давай сюда. В армии солдатам по уставу не положено, запрещено. У меня в кабинете пока постоят. Надеюсь, не отравлено, Смирнов, как думаешь? — вновь хохотнул. Водитель напряжённо смотрел вперёд, хотя глаза его, казалось, едва за правое ухо порой не зашкаливали… Командир ловко подхватил тяжёлые коробки, небрежно сунул их в портфель. — А там что? — кивнул на остальные, менее важные по виду упаковки и свёртки…

— Сувениры, наверное… — на глаз определил Смирнов, перебирая упаковки. — Майка, вроде… Бритвенный набор… Галстук…

— Ладно, — потеряв уже интерес, остановил полковник, — сувениры, так сувениры. Это в армии можно. С друзьями не забудь поделиться, — дружески порекомендовал он, и отвернулся… Некоторое время помолчав, громко заметил. — А цветы, это хорошо, это вовремя. Найдём применение. — И вновь к Александру, с лёгким укором. — Кстати, а что такие простые-то, лучше что ли там у них не было или ты поскромничал?

— Угу!

— И молодец! — вновь восхитился полковник. — И правильно сделал! Нечего у них клянчить. Доклянчились уже, с этими занюханными гайдарами, с кириенками-чубайсами, понимаешь. Всю страну… — машину грубо, как специально так, удачно подбросило на дорожной колдобине, не вовремя оборвав нужное определение в том точном, пусть и не высказанном, но достаточно образном определении состояния экономики страны, как и её политики на текущий исторический момент. — Да аккур-ратней, тебе говорят рули, ч-чёрт! Не тряси так на колодцах. Руль у тебя в руках или хрен? Сниму к чертовой матери с машины… Последним на дембель у меня пойдёшь!

— Виноват, товарищ полковник! Там, это… — опасливо косясь на командира, жалостливо пояснил водитель. — Притёрли нас справа.

— Ещё раз так тряхнешь, я тебя притру. И не там, а тут. Понял?

— Так точно, товарищ полковник.

— Вот так вот, — Золотарёв повернулся к Смирнову. — Значит, я думаю, так с тобой, Смирнов, поступим: выношу тебе благодарность! Это сегодня. И первое солдатское звание ефрейтор — это завтра. Поздравляю! Дальше посмотрим. И завтра же, до обеда, напишешь мне отчет о том, как там тебя встретили, что делал, с кем говорил… и всё такое прочее.

— Зачем это, товарищ полковник? Да и не смогу я завтра. Завтра мы заняты будем… с иностранным дирижёром.

— С иностранным? Это интересно. Надо посмотреть. А когда это будет, прямо с утра?

— Да, наверное.

— Эх, ч-чёрт, — огорчился командир. — Не смогу я с утра. В дивизию утром надо… на совещание. Жаль, жаль! Может, тогда после обеда заглянуть… а? Как думаешь, успею, нет?

— Наверное.

— Ну, ладно, если что, повторим репетицию. Тренируйтесь пока, репетируйте. Там видно будет.

Оббив ноги о двери солдатской столовой, достучался таки Смирнов, открыли ему. Поскреб, как говорится, там-сям, на кухне по сусекам, нашел пару кусков чёрствого хлеба, холодную гречневую кашу — правда целый черпак! — такую же остывшую, но разломанную котлету — не понятно, как всё же задержавшуюся! — тёплый ещё чай, естественно несладкий. Быстро съел всё это остывшее богатство, и уже сонный, на ходу раздеваясь, отчаянно зевая и спотыкаясь, протопал в казарму… Добрался до койки… Спокойной ночи, Родина. До дембеля еще пятьсот двадцать два дня. Пятьсот… двадцать… два-а-а-а… Хр-р-р!

Посланец мгновенно заснул…

Всю ночь Смирнову снилась девочка Гейл, почему-то с косичками и в кителе полковника, командира части. Причем, надетом прямо на голое её девичье тело. Китель был большой, огромный, как пальто, и развевался на ней, оголяя грудки, живот… от порывов непредсказуемого перестроечного ветра, как флаг… При этом она, Гейл, зазывно играла на флейте, строила глазки Смирнову, всё время игриво двигалась и исполняла танец живота. А вот ниже живота он, Смирнов, как ни старался, ничего увидеть не мог, а он старался увидеть. Даже расстроился. Так и проснулся…

«Утро красит нежным цветом стены древнего…» Задорно и весело, оптимистично и торжественно, пелось когда-то в одной советской песне в эпоху становления и развития, а может и наоборот — развития и становления… советского государства… Теперь это и не важно. Главным было в той красивой метафоре, в том нежном, как пелось в песне, свете, в оценке того цвета. Но это всё лирика, господа-товарищи, большой перебор в голове и глазах. Не красит утро, если смотреть на это с солдатской койки или из окна солдатской казармы, не красит «утро», не обманывайтесь, а ярко высвечивает серые солдатские будни, вот. И жизнь музыкантов, кстати, тоже. Но не сегодня. Потому что сегодня…

— Ну, что там? Как там?

— Ну, говори, Санька, ну!

— Рассказывай.

Прямо с утра, только-только сквозь сон услыхал рядовой Смирнов радостно взбадривающий рык дежурного по роте: «Р-рота подъем! Стр-роиться на зар-рядку», так и посыпались те вопросы. С начала от музыкантов срочников, а потом уж и от музыкантов-контрактников.

— Ну, давай, Санька, давай, рассказывай всё по порядку, как там, и что. Интересно…

Контрактники, почти все, как никогда раньше, прискакали в часть сразу после восьми утра. Такого в оркестре ещё не было. Не было, не было! История оркестра такого не знает. Без четверти девять — это нормально, без пяти минут девять — тоже. Бывало — в девять, как штык. Бывало даже после дирижёра прибегали, но это уж редко… Всякое бывало, но такого, чтоб сразу после восьми часов утра собрались все и добровольно, — за несущественным, конечно, исключением старшины и дирижера оркестра, такого события мудрые старики-срочники не помнили, молодые подавно. Мотивации потому что достойной для этого не было. А тут…

— Давай-давай, не томи душу. Ну!..

Для дознания Саньку, как кутенка, утащили в курилку, чтоб никто не помешал услышать подробности дела в полном его объёме. В цвете и в красках: как «наши ихних делают». Американцев, в смысле.

Скудный рассказ посланца: пришёл, бутерброды там, белый рояль, книга почёта, не устроили слушателей, мужики хотели ярких зрелищ. Посыпались наводящие вопросы:

— Деньги истратил?

— Нет.

— Давай сюда…

Санька послушно вывернул брючные карманы. В подставленные, с добрый столовский черпак широкие ладони Лёвы Трушкина, послушно посыпались белые и жёлтые монеты, смятые мелкие бумажки. Музыканты быстро пересчитали финансовое богатство на глазах благодарных спонсоров — полный, в общем, расчёт, — разобрали по кредиторским карманам. Тютелька в тютельку получилось.

— Молодец, Санька, — дружно отметили. — Экономно сходил. Всем бы так надо. — Восхищенно кивнули. — Рассказывай дальше, а много народу там было, нет?

— Да… — начал было посланец, но его тут же перебили, много было, мало — не важно. Про главное давай.

— А бутерброды там с чем? В смысле, пили что? Что у них из выпивки было: «Балантайн», «Джонни Уокер», «Лужковка»… Что?

— Не знаю. Я не пил. А бутерброды разные. Мне понравились с рыбой.

— С красной, да?

— Нет, я ел с белой какой-то.

— Ух, ты, с белой!

— Севрюга, наверное, или белуга… Класс, чуваки, рыбка! Я раз пробовал… Цымус! Эх, жаль меня там не было. Ну-ну…

— А девок там много было на приёме, ну женщин красивых… Селин Дион, там, Синди Кроуфорд, Валерия Мацца…

— Тебе бы только мацать! — возмутился Мальцев.

— А что с ними ещё-то делать, — Кобзев оглядел товарищей. — С вешалками-то этими?

На многие вопросы Саньке отвечать и не нужно было, аудитория сама с ними разбиралась.

— Откуда им там было взяться-то? Там что, Лазурный берег тебе или показ мод какой? Это ж, дипломатический прием. Понимать надо. — Со знанием дела осадил «разогревшихся» товарищей Алексей Чепиков, альтушечник — Не слушай их Санька, олухов этих, они кроме зачуханой пивной нигде в жизни и не были… давай рассказывай дальше. Как там вообще-то обстановка: ковры, картины…

— Я и не заметил… вроде паркет. Но чисто везде… богато, — теряясь, мялся посланец. — Света много, картин разных полно…

— А Гейл в чём была? В декольте, наверное. Как фигурка у неё, как ножки? Глазки, поди, строила тебе, да? Заигрывала, да? Кадрила? — особо почему-то наседал Тимофеев.

Вопросы сыпались на Саньку щедро и мощно, как вода из душа, очень острые и горячие.

— Да, как она, вообще? Вы танцевали там, нет? Прижималась? — взволновался и Кобзев. И не он один, кстати, заинтересовался последним…

— Да нет… — скромно отмахнулся Санька Смирнов. — По залам ходили, разговаривали, музыку слушали… Кстати, — вспомнил важное посланец. — Она на фоно играет… Там и рояль концертный есть, да. — Последнее обстоятельство очень Смирнова вдохновило, даже глаза у парня загорелись. — «Стэйнвэй и сыновья». Белый. Классно настроен. Представляете? Я пробовал. Звучит. Акустика там шикарная, как в концертном зале. Да.

Его осадили.

— Про рояль не интересно.

— Об этом ты своим срочникам расскажешь… Нам по барабану.

— Ага! Не отвлекайся! Ты скажи, как она — как чувиха? Поддаётся, нет? — углублялся в детали Трушкин.

— Да он не трогал её, — видя, что тема парню не интересна, вступился Чепиков. — Не прикасался. Точно. Ни за руку, ни за коленку. Да, Сань?

— Кстати, чуть не забыл, — продолжал увиливать посланец. — Там у них такая охрана здоровенная!.. Морские пехотинцы. Морские котики, называются. Огроменные мужики, что тюлени. Правда-правда! Высоченные все! Я таких у нас нигде не видел. Даже больше чем… — Смирнов указал на самых крупных в оркестре музыкантов — Трушкина и Мальцева. Все остальные музыканты, коротко глянув на указанных товарищей, признанных силачей и вообще мачо, явно не поверили, такого не могло быть, преувеличение. — Как Шварценеггеры все, — усугубил Смирнов. — Только квадратные.

Музыкантов ни «котики», ни «Шварценеггеры» не интересовали, как и ковры с картинами.

— Это всё по барабану.

— Ты не отвлекайся на какую-то там охрану, не уводи в сторону, — потребовали едва ли не хором. — Они нам без разницы, хоть тюлени, хоть моржи. Ты про Гейл рассказывай, как она, что она, ну?

Только под нажимом, совсем скучно, Смирнов признался:

— Нормальная чувиха, я же говорю, и всё прочее, — и опять вильнул в сторону. — Я у них там, в книге почетных гостей расписался, и сертификат получил.

— Какой такой сертификат? Покажь, — насторожился Кобзев. Сашка Кобзев, кларнетист.

— А его командир полка забрал…

— Как забрал? Зачем? — удивился Тимофеев.

— А Золотарёв-то каким боком там взялся? Тоже там был? — расширил вопрос Генка Мальцев. — По контрамарке что ли прошёл?

— Нет, он меня встречал… и провожал.

— Ух, ты! Охранял, значит, или на всякий случай?

— На всякий случай, наверное. — Предположил посланец. — А сертификат взял, говорит, в роте потеряться может, а у него сохраннее… Красивый сертификат был, в рамочке. Отдаст на дембель, сказал.

— Ага, отдаст, — хмыкнул Мальцев. Услыхав про котиков, он сразу поменял лёгкое отношение к походу Смирнова вообще, и к этому посольству в частности. Не привычно для себя брюзжал. — Если красивый и дорогой, держи карман шире. Заныкает или дома на стенке повесит…

— Или в своей бане.

— У него наверное сауна.

— Не важно, сауна-баня. Там и повесит. Зря ты отдал, парень, зря.

— Ладно, проехали. Что ещё дали? — теребил Саньку народ.

— Ручку ещё подарили, — вспомнил Смирнов.

— Какую такую ручку? Покажь.

Санька вытащил из нагрудного кармана американский перламутровый подарок, толстый как выставочная морковка:

— Вот.

— Ну-ка…

— О…

— Это же… «Паркер», чуваки! Настоящий «Паркер»! Долларов двести, если не все пятьсот стоит, точно, — воскликнул знаток пишущих средств Чепиков. — Подарочный. Подари мне.

— Ну да, щас! Почему это тебе? — не согласился Мальцев.

— Не спорьте… — вступился Трушкин.

— Ёшь твою в медь! — продолжал восхищаться Чепиков. — Такие только банкирам дарят, я в журнале в каком-то видел или президентам, зуб даю. Золотое перо, мужики! Вечное. Хор-рошая вещь. Что будешь с ней делать, а, Санька? Это ж, такие деньжищи! Продашь? — бился за идею заполучить вещицу Чепиков.

— Нет, старшине или дирижеру подарю, — особо не раздумывая, предположил посланец.

— Да?!

— Вот это правильно, Санька, — качнул головой Мальцев. — И никому не обидно будет.

— Мудро решил, парень, не полетам мудро. Молодец! — похвалил и Трушкин. — Далеко пойдёшь!

— Не-не-не-не, только не старшине, — мгновенно мстительно опротестовал Кобзев. — Ну его на фиг, этого гундявого «трубачилу». Уж если дарить — только дирижеру. Он любит всякие такие штучки. Но такой дорогой у него никогда не было, я знаю. Пусть порадуется чувак на старости лет. Дари ему, Санька, не прогадаешь.

— Замётано!

— Решили! Ещё что? Выкладывай, — требовал дальнейших «открытий» вошедший во вкус народ.

— Пакет вот, — про цветы Санька не стал говорить, чтоб не позориться.

— Какой пакет?

— Ну-ка, показывай!

…

Наступила тишина. Народ разглядывал яркие упаковки. Нельзя сказать, что «дикими» были или заморских этикеток не видели — видели, видели! Сейчас этой — какой хочешь рекламы, хоть ложкой хлебай… Безвкусица и подделки. Но тут… Из самого посольства, из той самой Америки… Недолго разглядывали. Сувениры мгновенно лишились защитной одежды.

— Ух, ты, чуваки, глянь, это же Ронсон!

— И галстук с подтяжками!..

— А это… несессер, мужики! Точно несессер. Смотрите сколько в нём ценного… Это мне! О!..

— Америкен-бой… майка. Это Саньке подарим, пусть на гражданке потом хиппует! — Кобзев великодушно протянул майку Смирнову. — Носи на здоровье, и нас вспоминай…

— А это что такое яркое, Сань? Презервативы что ли? Или жвачка? Пахнут вкусно!

— Это… Да, — вертя перед глазами упаковку, подтвердил Санька. — Презервативы. «Надёжные», с «клубничным ароматизатором», написано. И вот ещё… Мэйд ин Чайна. Китайские, значит.

— О, если китайские, значит фуфло!

— А написано «Надёжные».

— Ага, там напишут…

— Всё равно, «Надёжные» — это мне, мужики, мне! Дайте сюда, дайте… — взвился Кобзев.

— Ага, Шура, примерь, может не твой размер… — разглядывая разобранный на подарочные предметы несессер, заметил Мальцев. — Проколешься.

— Мой размер, мой… Они безразмерные, я знаю… Испытаем сегодня.

— Чтоб по-честному, всем раздать нужно… — предложил Тимофеев. — По братски.

— Нет, всем не получится, только контрактникам музыкантам, причём старикам… — Решительно отрезал Трушкин. — Молодёжь и срочники отпадают. Я разделю. Дайте!..

— Мужики, глянь сюда, гляньте, тут сигары ещё! Умм… Слышите, какой запах… Кубинские или Гавайские, да, Санька, глянь! Настоящие! Настоящий табак, нет? О-о-о!

— Ну-ка, ну-ка…

— И мне!

— Открывай.

— Мужики, там где-то отчекрыжить нужно, я в кино видел… Ножничками так.

— Я знаю, я… Дай-ка, покажу. Дай… Вот здесь нужно… — Геннадий Мальцев уверенно ткнул пальцем… Потом почему-то передумал и указал на другую сторону сигары. — Или здесь! — И не менее уверенно заключил. — А всё равно с какой, лишь бы дым шёл. У кого ножик есть? Отрезай вот тут… Ага!.. Зажигалку! Где тот Ронсон? Сейчас проверим, работает или нет…

Зажигалка смачно чвякнула крышкой, чиркнула кремнем…

— Горит Ронсон! Сработал.

Мальцев склонился к огоньку… С зажатой в зубах толстой сигарой он смотрелся комично. Челюсть, как и лицо перекосило, губы мусолили толстенную сигару, но Мальцев старался удержать на лице выражение неслыханного удовольствия… Это получалось плохо, как и само раскуривание сигары… Остальные ждали очереди, с интересом наблюдали…

— Уфф-ф!.. Гхы… кхык! — пыхнув наконец дымом, Геннадий сильно закашлялся. С трудом просипел. — Крепкий табак, зараза. С непривычки…

— Дай-ка я курну… — немедленно послышалось нетерпеливое.

— И я тоже… и я!

Теперь уже две дымно чадящие сигары пошли по кругу… Затягиваясь, будто в восхищении, смакуя, музыканты прикрывали глаза, на самом деле курили осторожно, с опаской набирали дым и картинно, подержав во рту, выпускали… насладившись горечью. Другие смело пропускали дым в лёгкие… Лёгкие, не ожидая такой подлости, мгновенно столбенели, съёживались, закрывали можно сказать все дверцы, противились… Это было заметно по выпученным глазам курильщиков. Неподготовленный организм полностью и категорически отторгал подброшенную дымную подлянку. Прямо на вдохе прерывал всяческое дыхание. Давая тем самым понять тому предмету, что на плечах, явную пагубность эксперимента… Для пущей доходчивости подключив надсадный кашель, осипшее горло, противную кислость во рту, шум в ушах и головокружение… Так вот, мол, тебе, голова садовая!..

Но мужики старались держать лицо. Музыканты! Классно Санька в гости сходил. Здорово.

— И кто это всё нам подарил? — в благодушном уже настроении, спросили Смирнова.

— Посол, — ответил посланец.

— Какой посол? — не поверили. — Что, именно сам?

— Да, сам… — вновь пожал плечами Смирнов, держа под мышкой сувенирную майку. — Ну и другие там люди были… Сотрудники. Но в основном, посол.

— Ёшь твою в рассол… И что, так вот он тебе прямо и сказал, на, мол, рядовой Смирнов, тебе все эти подарки, да? Передай своим товарищам, да? Так, что ли? — вёл допрос Трушкин. — Трали-вали.

— А он не пьяный, случайно был этот посол ваш, там, Санька, нет? А то, знаешь, как иногда бывает, не успеешь утром глаза открыть, а к тебе уже, тут, как тут, бегут отбирать. Мол, шутка это была, чувак, вчера. Извини, пьяные все шибко были, отдай обратно подарки, не то, хуже будет. Нет? — уточнил позиции Генка Мальцев.

— Да нет, я говорю, — всерьез обиделся Санька, за кого его принимают. — Не пили мы. Сами они и подарили. Традиция у них, сказали, такая — в книге расписался, получи подарки.

— Ёп… почему меня не взяли? Я б тоже расписался, — простонал Мальцев.

— И я… Даже два раза, — встал в очередь и Сашка Кобзев.

— Ага, три раза… — передразнил Тимофеев, и смешливо взвыл голосом актера Папанова. — Эх, жисть наша жестянка… А ну её в болото… А мне лета-ать, а мне лета-ать…

— Так, ладно, чуваки, хорош летать… эээ… пытать парня, я ему верю. Санька врать не будет и воровать тоже. Тем более в гостях. Что делать будем, а? — Трушкин вывел собрание на главную прямую.

— Выбросить всё, как вражеские, — предложил Кобзев.

— Ага, щас, выбросить! Шутишь? — возмутился Мальцев. — Это ж, подарки дружественного государства. Сувениры, так сказать…

— Правильно. Гуманитарную помощь не выбрасывают, ею пользуются… Тем более от дружественного американского народа. Тут как от «красного креста», чуваки, отказываться нельзя — грех. — Подвел черту Трушкин, и, укоризненно глядя на Кобзева добавил. — Возьмем, подарки, возьмем. Не будем обижать людей, коли дали. Все так делают.

— Правильно, — поддержал и Тимофеев. — Не будем манкировать дружеской услугой американского Конгресса. Надо им благодарственную телеграмму от нашего оркестра послать, как от нашего парламента: спасибо, мол, братцы-капиталисты, можете присылать ещё.

— На деревню дедушке!..

— Почему на дерев…

— Всё, стоп! Закончили дебаты. Всё делим по-братски, по справедливости. Так, нет, Санька?

— Ну…

— Значит, единогласно.

— Эх, загулять бы сейчас где-нибудь… с девочками… да на Канарах… — расплывается в счастливой и мечтательной улыбке Кобзев, что тут же зеркально отразилось на лицах многих его товарищей. — Галстук, подтяжки, сигару, Ронсон… Мани… И на Канары, к девочкам! Или в Тайланд, как новые русские, а? Давно я там у них, кстати, не был, считай, вообще. Ой, как я хочу тайский массаж… да нижних бы конечностей…

— Какой Тайланд? Какие конечности? Вы что тут, понимаешь, заснули что ли?! — Врываясь в курилку, вместо «здрасьте», язвительно и громогласно вопрошает старшина оркестра. На лице официальная военная дисциплинарная строгость и возмущение. — Опять этот Кобзев тут воду мутит, да? — догадливо восклицает он. — Время уже, понимаешь, без пяти девять, а они тут все прохлаждаются… Сейчас же дирижер придёт! Вы понимаете, нет? Ну-ка, все быстро в оркестровку… — Наигранно сильно гневается на музыкантов старшина оркестра, отечески при этом задерживая рукой вчерашнего посланца. — Стой-стой, Смирнов, погоди. — Остановил.

Со всех сторон их обтекая, музыканты потянулись на выход из курилки. На лицах явное неудовольствие: опять помешал этот Константин Саныч! Ну, старшина! Ну, змей! Полуобняв молодого солдата, старшина оркестра и Смирнов, замыкают недовольно громыхающее впереди них шествие.

— Как сходил в увольнение-то, Смирнов, нормально? — заглядывал в глаза Константин Саныч. — Я звонил ночью дежурному, он сказал «нормально сходил, вовремя». А?

— Нормально.

— А говорили, останется-останется… — громко, явно в расчёте на идущих впереди некоторых умников-циников, замечает старшина. — Хрен там! Не останется. Чё мы там, русские, забыли в той, занюханной, Америке… Не дураки! Да, Смирнов? Нет?

— Угу!

— Вот и молодец! А не предлагали, нет?

— Нет.

— И правильно сделали. Нам самим такие парни нужны, — заметил старшина, даже пригрозил куда-то за спину. — На своих неграх пусть там себе выезжают… без нас. Ага! — и без перехода, доверительно, к Александру. — И как там она, наша Гейл, красавица? Заигрывала, поди?

— Да нет…

— Заигрывала-заигрывала. Куда ей деваться. Наши-то парни, особенно музыканты, везде на вес золота. Не даром про нас говорят, музыканты — золотой фонд. Да?

— Угу, — покорно согласился Санька, что ещё оставалось?

Военный дирижёр, подполковник Запорожец, получив неожиданный и очень дорогой — как всем оркестром подчеркнули — красивый подарок, запунцевел даже, осмыслив его первоначальную стоимость, и уж тем более его статусность. Толстенной ручкой, его величеством господином «Паркером», из обычных подполковников приравненный сразу к могущественным банкирам, боссам и президентам, впал в начале в легкий транс, сдерживая волнение, восторженно покряхтывал, нервно приглаживая шевелюру, близоруко вертя перед глазами знаковую вещицу.

— А что, хороша!.. Хороша, хреновина! Ага!.. Большая какая, толстая. «Паркер»! С чернилами, нет? Пробовали? — недоверчиво поинтересовался подполковник, пытаясь обеими руками стянуть колпачок. — Ты смотри, крепко, гадство, сидит… Не получается.

— Там резьба, товарищ подполковник, — ему вежливо подсказали. Потому что тоже сами вначале пытались выдернуть…

— А, резьба… — почти пропел подполковник, легко скручивая колпачок… — Точно. — Подтвердил он, оголяя большое, солидных размеров золотое перо. — Ух ты, какое… Как раз мне на зуб потом хватит. — Хохотнул шутке дирижер, проводя пером по краю нотного листа лежащего на его пульте, изумился. — Тонко, кстати, пишет, сволочь! Смотрите!.. — показал всем. — Ну нормально. Спасибо, друзья, за подарок. Спасибо американцам, пусть ещё присылают, — пошутив, лукаво улыбался дирижёр. — У нас в хозяйстве всё сгодится. С неё, вот, пузатой, и начну коллекционировать… — Расправив плечи, серьёзно заявил дирижер. — Давно собирался… заиметь такую!

В точку оказывается попали подарком, положили начало. Ну и ладно, ну и хорошо.

Заметно было по офицеру, как частная собственность, пусть и малая, в пятьсот-шестьсот или сколько там долларов, благостно влияет на человека, даже и ругаться подполковник не стал за общее опоздание. Он ведь тоже на пять минут сегодня раньше, оказывается, пришел. Пришёл, а дома «нет никто»…

Старшине тоже подарок сделали. Сделали, сделали. Подтяжки подарили. Очень широкие и очень яркие, под американский флаг раскрашенные…

Еще с полчаса потом, всем оркестром, в образах, перебивая друг друга, контрактники рассказывали дирижёру и старшине, цветущему от ощущения добротности широких подтяжек на своих плечах, ненавязчиво, но надёжно подвесивших штаны до уровня условной армейской талии, поход их родного гонца в то зарубежное, дружественное посольство с подтекстом, как «наши ихних делали». Сам-то посланец, Смирнов который, всё же пару раз попытался было как-то возразить, вставить истинно правое слово, ради справедливости и только. Но не смог воткнуться, только таращил от удивления глаза, и удивлялся фантастической интерпретации своего похода.

С их слов получилось, например, что Джон, корреспондент Си-эн-эн, на самом деле не корреспондент, а их резидент, разведчик, нагло хотел отбить Гейл у Смирнова — прямо там, на приеме, да-да! А Гейл, маленькая и хрупкая их Гейл, защищая русского посланца Саньку Смирнова, провела специальный какой-то на нём, резиденте, боевой приём, бросок через бедро, называется. И разведчик этот, Джон, шпион который, при всех шлёпнулся об пол, и попал надолго, если не насовсем, в больницу. Американцы его сразу же на вертолёте увезли в свою Америку. Чтоб в Склифе или в Первой-градской секреты нам свои в беспамятном бреду не разболтал, да!..

Ещё поведали изумленному дирижеру, как за Санькой и Гейл, неотступно — везде — ходили и следили морские тюлени, их котики, морская охрана которые. Здоровенные все мужики, увешанные всяческим стрелковым оружием и гранатомётами. То ли полулюди, то ли полуроботы. Да-да, Санька, говорит, трогал их, — все из специального железа сделаны, пуленепробиваемые, из кевлара, наверное, как Терминаторы. У них там кнопочка такая на спине есть, у мужиков-роботов этих, Санька видел, пультик такой, чтобы включать и выключать для подзарядки… А посол у них и не посол вовсе, а садовник, Вернее, он то садовник, то посол, в зависимости от того, с кем разговаривает. Сам похож на индейца, только без перьев, но в кабинете полно томагавков… Полно-полно, не может их не быть. Но он очень хорошо относится к нам, к русским, особенно к молодежи. Хочет всю Россию превратить в цветущий сад, чтоб у каждого россиянина была своя оранжерея прямо на дому! Да вот! И вообще, там, у них, в посольстве, всё нормально, всё под контролем. Так и командир полка сказал, вернее неожиданно проговорился, когда спросил у Саньки: наших заметил там кого-нибудь, нет? Санька, говорит, удивился, но командир сказал, ладно, это не важно, видел-не видел, важно, что всё под контролем. Вот.

Санька крутил головой, хватал ртом воздух, пытаясь остановить фантазеров, исправить. Но его не слушали. Лучше него всё знали, как там было и почём. В конечном итоге, единогласно сошлись на одном: Смирнов молодец! Запросто сходил за границу, как к той тёще на блины! Не посрамил форму военную и Родину, не опозорил родной оркестр.

— …Орден, не орден, но наградить отпуском с поездкой домой, десять суток, не считая дороги, можно бы… — закинули «удочку», — а, товарищ подполковник?

Вопрос повис в воздухе. Не абстрактно повис, а вполне конкретно, на него нужно было отвечать. Дирижер, руководитель оркестра, так до этого расслабился, так расчувствовался и от подарка, и от приятного осознания превосходства русского духа над всем иноземным, пустячным… отвлекся, расслабился. Вопрос действительно застал врасплох. Но выручил, как всегда, старшина:

— Ладно, чего сейчас хором гадать. Это командование полка решает: дать отпуск или нет. Сначала его незаконную концертную деятельность по телевизору погасим, да, товарищ подполковник, потом и посмотрим. Да?

— Еще и откормить бы парня надо… — напомнил Кобзев.

— Это само собой нарастет, — глядя на дирижёра уверенно заверил старший прапорщик, и уточнил. — К дембелю…

Но все смотрели не на старшину, на подполковника, как-никак он здесь командир, за ним последнее слово.

— Да-да, пожалуй, — нехотя открыл рот и дирижёр. — Сначала наказание — пять нарядов — погасим, а потом и… посмотрим, — с готовностью подтвердил версию старшины, и неопределённо так, легкомысленно, с учётом двух своих больших звёзд и двух просветов на погонах, взмахнул в воздухе рукой. — Посмотрим, как она там дальше жизнь пойдёт. — И совсем уж в неожиданно суровых красках закончил свою речь. — А сейчас, давайте готовиться к репетиции… Давайте-давайте, а то гостья заявится, а мы ещё и не раздулись. Всё-всё, раздуваться всем! Всем готовиться… Готовиться…

Вот так всегда, разочарованно выдохнули музыканты, стараешься, стараешься, защищаешь честь оркестра, мундира можно сказать, армии в целом, Страны, а всё впустую… Армия…

Армия, армия, армия… Кстати, вовремя прекратили дебаты…

Едва только разогрелись, раздулись, настроились, как вошла группа офицеров. Первым, конечно, она, наша Гейл. За ней воспитательный полковник. Потом заместитель командира полка по строевой подготовке, высокий и худой подполковник. Следом начальника штаба полка, тучный полковник с усами как у Алейникова, из «Городка». И всё тот же наглаженный и начищенный капитан Суслов, переводчик… Но главное — она… Гейл!!

Оу, наша Ге-ейллл!..

Как и раньше, музыканты глядели только на гостью. Гейл сегодня выглядела очень и очень красивой, очень молодой, очень — не к месту будь сказано, сексуальной, и очень-очень праздничной.

Оу!.. — Одними глазами стонал оркестр…

В жакете армейского образца. Темно-зелёном, с отливом в глубокую морскую синеву. Такой же и юбке, правда ниже колен. В светло-коричневых колготах… или колготках… Кстати, вопрос! А у них там, у американцев, как эта деталь правильно по-женски называется, чтобы не ошибиться при случае, онемело размышляли некоторые музыканты. У нас, например, в армейском уставе об этом вообще ни гу-гу… можно и не смотреть, проверено… Тем не менее, чулки нежно облегали красивые ножки Гейл, и всё что там выше… В изящных чёрных туфельках, на невысоком каблучке. Белой блузке, подчеркнутой черным галстуком в виде ласточкиного хвоста. В тёмном же, красиво сидящем на голове берете, с изящной жёлтой кокардой округлой формы с объемным, раскрашенным яркими красками тиснением, внушительно нависшей сбоку. С отличительными офицерскими нашивками. На одной стороне груди, левой, выше кармана, темной вязью золотом выведено — «Ю Эс ами», на табличке. На другой стороне, справа, на такой же табличке — «Гейл Маккинли», ее фамилия. На рукаве, чуть ниже плеча, красовалась яркая эмблема военно-морских десантных войск армии Соединенных Штатов. Всё очень празднично, и очень торжественно.

Необыкновенно к лицу ей была военная форма. Очень шла! Очень! Все это заметили. Стройненькая, аккуратненькая… Тот же бейдж. Та же в руке дорожная сумка. Картинка получилась более чем впечатляющая. Волосы на голове аккуратно прибраны под берет, те же сияющие голубые глаза, та же радушная улыбка…

Оу!..

Музыканты снова поразились необычному цвету её глаз… «Какие они-и-и!..»

На этом моменте обязательно нужно остановиться, на её глазах, раскрыть волнующую всех проблему. Что такое девушки вообще, музыканты давно знают. Что глаза у всех девушек-женщин неповторимые, красивые и разные, тоже все знают. Лучезарные, влюблённые, умные, весёлые, холодные, ласковые, задорные, ироничные… Коричневые, зеленые, серые… в полоску, перламутровые, в крапинку, с искрой… всякие… разные. Это точно! Это так! Но ни у кого из них, никогда не было знакомой девушки с такими вот голубыми глазами. Никогда! Представляете? Столько уже лет и… ни у кого! Голубые-голубые, глубокие-преглубокие, как колодец или высокое небо. То яркие, горящие синим пламенем, с искрой, то чуть подёрнутые дымкой перистых облаков, изумрудно переливающиеся, манящие. То бездонные, с мерцающими небесными всполохами, то… Не глаза — магниты, ей-бо, кто заглядывал. А заглядывали все, по крайней мере пытались все. Да все-все, чего скрывать, одна же семья…

Так и сегодня — те же ямочки на щеках! Та же россыпь веснушек! И тот же тонкий румянец! Никакой косметики! Всё естественно, женственно и жизнерадостно.

Вновь дирижёр прокричал свою ритуальную «кричалку»: «Оркестр-р встать, смирно… Товарищ полковник…» и все такое прочее… «Вольно, садись». Музыканты — слыша и не слыша, — послушно сели на свои стулья, как упали… Гости остались стоять. Одни спрятав руки за спину, другие в замок ниже живота. Рефлекс у начальства такой, то ли поддерживают реноме, тот ли что прикрывают.

— Прежде всего, господа, разрешите мне выполнить просьбу нашего посла… — сделав шаг вперёд, чуть возвышенно и неторопливо первой начала говорить Гейл. Через переводчика, естественно. Он тараторил на одной ноте и без интонаций, как отметили музыканты, мстит, гад, наверное, что без него вчера обошлись, — и поблагодарить командование вашего полка, за предоставленную возможность познакомиться с одним из музыкантов вашего оркестра мистером Смирновым… рядовым Смирновым. — Догоняя, бубнил переводчик. — Высокий боевой дух, высокие патриотические и общечеловеческие ценности отличают его, как настоящего патриота и истинного россиянина. Время общения мистера Смирнова с господином послом было хоть и непродолжительным, к сожалению, но очень интересным и весьма полезным, как показалось господину послу. В этой связи он просил передать дословно: «…Не знаю уж как мистеру Смирнову, а мне так уж точно было полезно»… — без тени улыбки произнесла Гейл. — Услышав перевод, все, глянув на Саньку Смирнова, почему-то рассмеялись. Поощрительно, конечно, рассмеялись, молоток, мол, Смирнов! Герой можно сказать парень, наш человек. — Господин посол надеется, — продолжила Гейл, — что дружба между нашими странами, как и между армиями, молодежью и народами будет крепнуть и развиваться на благо обеих стран. Господин посол желает мистеру Смирнову успехов по службе, как и всем его товарищам и командованию, мира и счастья в жизни, спокойствия и согласия. …Счастья в жизни, спокойствия и согласия. — Эхом перевел капитан.

Музыканты, довольные, переглядывались между собой, и все остальные, дружно зааплодировали иностранной гостье. Хорошо сказала. Нормальный мужик посол тот, оказывается, хоть и садовник, читалось в глазах. Да и Санька наш, парень, хорош, не подвёл, не облажался.

Не убирая рук от низа живота, так же любезно улыбаясь гостье, вперёд шагнул и заместитель по воспитательной работе полка, полковник Ульяшов.

— Ну, мы другого, госпожа лейтенант, эээ… и не ожидали, от наших солдат, если честно, — заговорил он от лица командования. — Наши солдаты, как известно, плоть от плоти нашего народа, а народ наш, все знают, очень свободолюбив и очень патриотичен. Исстари привык с честью любить и защищать свою Родину. Эти все хорошие черты сохранились, и даже усилились за годы демократических преобразований. А сейчас так и вообще многократно усилились в каждом нашем бойце, в каждом военнослужащем от рядового, до Верховного главнокомандующего нашего, товарища Президента Российской Федерации Владимира Владимировича Путина… — Ульяшов остановился, дал возможность переводчику отработать важный текст, отметить знаковую фамилию. — Мы благодарны вашему послу, передайте ему, пожалуйста, это, — последовал короткий, с достоинством кивок гостье, поклон вроде бы, — за то, что он отметил положительные черты в наших людях, и того же желаем ему, его семье, всему американскому народу: успехов, мира и процветания. — Полковник шагнул к гостье и обеими руками пожал ей руку, как послу, как всему американскому народу. Раздались аплодисменты. Не занятия получались, а этюд в сентиментальных тонах. — А рядового Смирнова, мы отметим, — почему-то с угрозой в голосе сообщил гостье полковник, пообещал это твёрдо и сурово, даже кулаком взмахнул. — Отметим-отметим, — многозначительно добавил, и коротко улыбнулся. — Не сомневайтесь. — И совсем уже дружеским тоном закончил. — Так и передайте господину послу.

— Спасибо, за добрые слова, господин полковник, в адрес моей страны и моего народа, я обязательно это передам. И еще раз спасибо за достойного солдата. — Гейл резко бросила руку к шапочке-берету. Полковник тоже, как от толчка, выпрямился, и подчеркнуто торжественно, лицом к лицу, отдал честь американскому лейтенанту. Ну точь в точь, как на встрече союзных войск на Эльбе, в смысле как в кино показывали, красиво получилось и патетически.

Оркестр в это время — дирижер молодец, — а потому, что старый, молодой бы никогда не догадался! — грянул марш «Славься» Михаила Ивановича Глинки. Грянул оркестр всеми своими трубами и литаврами, колоколами и барабанами… Грянул, подчеркивая возвышенность момента, чистоту духа и помыслов. И без слов в музыке явственно слышалось:

Вот это музыка, вот это камертон! Ну, Глинка!.. Ну, мужик!.. Ну, композитор… не сказать больше, композиторище, не меньше! От земли Смоленской губернии, сын отставника капитана, с детства полюбивший народную музыку, славил музыкальным своим творчеством русский народ, царя, землю русскую… И как славил, на весь мир славил! И в опере, и в романсах разных и песнях, и произведениях для оркестра. Так и марш «Славься» его звучит — духовно осветлённо и возвышенно. Вот только один такой марш написать, считай, жизнь не зря человеческая. Не музыка — Гимн! А как слова-то подходят: «Славься Русь, Великая, Сильная, Могучая!..» Правильно и точно сказано!

О, о!.. А вот сейчас, слышите… Слышите… как славно звучит перезвон колоколов… От самых высоких, переливчатых, до самых низких, торжественных… Так и хочется снять шапку, перекреститься на золотые высокие купола, низко-низко потом поклониться земле своей, стране, народу своему, за его несокрушимую веру в добро и справедливость, простоту его и гениальность, безмерное его терпение, неизбывный талант и надежность… Ох и силища звучит!.. «Будь жив, будь здрав!.. Ура! Ура!..» Вот уж где душа-то народная раскрывается! Слышите! А потому, что Глинка, потому и «Славься».

И дирижер молодец, подполковник Запорожец, быть ему генералом — тьфу-тьфу не сглазить! — славно поймал момент, славно и подчеркнул его. И гостья, и сопровождающие гостью российские офицеры, стояли «по стойке смирно», держа правую руку у виска, у фуражек. А гостья, Гейл, держа руку прямо перед своим лицом, чуть выше правой брови. Стояли вытянувшись! Дань уважения российской земле отдавали, честь российскому народу!

Музыканты, в душе радуясь и гордясь, насладились музыкой всласть, полностью, до донца. Отыграли марш весь, как и положено, целиком, ничего не выбрасывая и не обрывая. Все его части, и все его вольты. В этом марше всё неразрывно, всё связано, всё логично и всё закончено. Прерывать не положено. А потому, что гений писал, Михаил Иванович Глинка.

Гениально и сыграно… сами за себя говорили глаза музыкантов. Конечно, гениально! Ни кто и не спорил. Присутствующая публика еще «кайфовала», была под мощным впечатлением отзвучавшего марша. И лица хозяев светились гордой улыбкой. А хитроватый, прищуренный взгляд их, остро и с любопытством смотрел на гостью: ну, как вам наша музычка, девушка, оценила?! А гостья, госпожа иностранный лейтенант, чуть склонив голову, восхищенно улыбаясь, как заведённая, непрерывно кивала головой, перебегая лучистым взглядом от одного музыканта к другому, шептала: Йес, йес!.. Грэйтс… Грэйтс мьюзик!

Дирижёр, только для Гейл, скромно, но с большим достоинством прокомментировал название, и автора только что произведённого эффекта.

— Это марш «Славься» Глинки, — сообщил он.

— Оу, Глинька! — не дожидаясь перевода, восторженно повторила, как пропела, гостья. — Глинь-ка, Мусорг-ский, — по слогам, плохо выговаривая русские слоги, путая ударения, называла русские фамилии, указывая на портреты по периметру оркестрового класса. — Чай-ковски, Римский-Кор-сакофф… Грейт раша! Грейт…

— Да! Это все наши, все великие… Они. — Так же гордясь, но намеренно небрежно, куда-то в сторону, подтвердил дирижер и совсем уж простецки добавил. — …И многие другие. — И только после этого поднял на гостью лукавый, испытующий взгляд. — Ну что, госпожа лейтенант, будем заниматься или как?..

Переводчик перевел, Гейл закивала головой:

— Йес, йес, оф корс.

— Будем! — подтвердил «интоприта».

Сопровождающие лица, будто в концерном зале, с готовностью чинно присели на стулья у стены, напротив оркестра, за спиной у дирижера. Фуражки в руках, руки на коленях, нога на ногу, подбородки приподняты, взгляд гостеприимный, и только на гостью…

Ну-тес, ну-тес… Послушаем.

Начинайте!

И они не ошиблись в своих ожиданиях. Гейл начала что-то говорить, переводчик, заглядывая ей в лицо, едва успевал переводить:

— Когда мне предложили приехать к вам, сюда в Россию, это было неожиданно, я там, в Америке, очень растерялась и обрадовалась. Но я понимала, о чём и как я буду вам говорить о нашей военной музыке. Приготовила и компакт диски…

Музыканты оркестра и остальные присутствующие замерли. Её слова, тон голоса, движения рук, говорили о сильном душевном волнении, что особенно делало её привлекательной и обворожительной. Музыканты, забыв обо всём, слушая напевный её иностранный говор, мелодику речи, как заворожённые, откровенно любовались ею. Лишь бы она не умолкала, было написано на их лицам, так же бы улыбалась, так же мило смущалась чему-то, смотрела на них, и говорила, говорила…

— …Но сегодня… сегодня я хочу изменить свой план… Да, изменить. Я хочу этот день посвятить другому. — Это прозвучало и тревожно и торжественно, как признание. — Я вчера случайно услышала музыкальную тему, можно сказать импровизацию. Романтическая, возвышенная тема, в мажоре… Она мне сразу понравилась и, что важно… Я совсем из-за неё не могла уснуть… Вернее, я почти заснула, но… Она звучала во мне, требовала — встань, поднимись… Я встала и быстренько записала её, а потом, даже расписала на несколько инструментов, для вашего оркестра. Я раздам сейчас нотные партии… Не на весь оркестр, правда, извините, а только на несколько инструментов, чтоб попробовать, посмотреть. Вы не возражаете?

— Мы?! — услышав русский перевод, восторженно забурлили очнувшиеся, радушные голоса. — Нет, конечно. Давайте… Что там? А какие инструменты?

— Тут у вас фортепиано, я вижу, нет… — продолжил бубнить переводчик… — Я могла бы…

— Фортепиано? — удивлённо закрутили головами музыканты. — Ей нужно фортепиано? Только фортепиано? Так оно же в клубе у нас стоит… Оно есть, есть! Если надо, сейчас притащим. Момент! — друг друга перебивая, с готовностью предложили одни, другие осторожно и торопливо напомнили, чтоб переводчик не услышал. — Оно же не настроено, чуваки… не надо! Облажаемся!.. Да, пожалуй, — поспешно согласились первые, и громко, уже для Гейл, отмахнулись. — Да не надо нам, Гейл, фортепиано… мы и так поймем. Давайте ваши партии.

Вот это-то, последнее, фильтруя весь «базар», и перевел ей капитан переводчик.

— О, кей! О, кей! — согласно кивнула Гейл, взвизгнув зиппером своей дорожной сумки, торопливо открыла её… Быстро нашла там толстую нотную папку, извлекла её и раздала партии. Действительно, досталось далеко не всем. Двум трубам повезло, кларнету, баритону, тромбону и тубе. Фортепиано нет, значит, всё.

Счастливчики, с довольными лицами, водрузив листы на свои пюпитры, разглядывая, склонились над партиями… Остальные музыканты, «безнотные», с любопытством обступив, заглядывали к счастливчикам через плечо.

Партии были написаны от руки, торопливо, но аккуратно. Знаки проставлены, всё оформлено грамотно и профессионально. Авторитет Гейл рос не по минутам, а по секундам.

— А как называется это произведение-то, Гейл? — послышались вопросы. — Тут без названия…

— Я не знаю, я не автор… — ответила Гейл. — Я не могу это называть.

— А кто автор? Американец?

— Нет. Но если можно, это потом, — всё ещё волнуясь, предложила Гейл.

Немедленно, на разные голоса, в разном темпе и с разной динамикой, зазвучали первые такты неназванного произведения.

Для слушателей, сидящих там, у стены, нога на ногу, с фуражками на коленях, этот музыкальный кавардак — а как ещё можно назвать эту какофонию! — зазвучал непрерывной зубодробящей болью. Громко и противно, как отбойный молоток от соседа к тебе в спальню. Как раз в голову и по ушам. Слушатели, сначала вежливо наморщили лбы, потом, нетерпеливо заёрзали на стульях, стараясь не показывать катастрофически падающий интерес, понимающе переглянулись, мол, репетиция у них тут, понятное дело… Не пора ли нам куда сходить, покурить, например… Воспользовавшись тем, что оркестр, разбившись на пять заинтересованных групп, склонив головы, как пять эскимосских островерхих чумов, увлёкся разучиванием своих партий, слушатели дружненько выскользнули за дверь. Оказавшись в привычной для них коридорной тишине, облегченно вздохнули, поздравили друг друга: «Ну вот, другое дело! Здесь нормально! Не то оглохнуть с ними можно, — тряся головами отметили, и не сговариваясь, полезли в карманы за куревом. — Пошли в штаб, в курилку, подышим!»

А в оркестровом классе, в переднем ряду, две трубы — Женька Тимофеев и Константин Саныч, старшина — первая труба и вторая, уже почти стройно выводили когда терцию, когда кварту, шли рядышком. «Нога в ногу» шли, как солдаты, как два показательных самолета, выводя в небе фигуры сложного пилотажа. Правда, читая с листа пару раз всё же сбились, но, не отрывая губ от мундштука, коротко поправили друг друга. Исполняя, прислушивались к дуэту… В особо сложных местах — в знак согласия, кивали друг другу головами: да-да, так, так… правильно, играешь, правильно. А нет… Вот тут лажа проскочила. Лажа… Двойной бекар, потому что. Давай назад, вместе… С начала вольты, из-за такта… и-и-и…

Гейл стояла тут же. То около труб, кивая и поощряя, то наклонялась к тромбону, то переходя к кларнету… Слушая, волновалась. Чуть в сторонке, в предпоследнем ряду, слева от дирижера, сами себе, шлепая в такт ногами, крутя глазами, и раздувая щёки, в окружении кучки свободных музыкантов, бухали одну партию басисты — и бэйный, и эсный. Иногда пытались даже что-то там «петь», выводить непонятные пока остальным рулады…

Свободные музыканты, болельщики, кому не повезло, уткнувшись глазами в нотные записи, внимательно и ревностно следили за игрой своих товарищей. Чутко вслушивались в буханье и какофонию, стараясь уловить суть произведения, его канву. Пока не всё вязалось. Это и понятно: как тут поймешь, когда звучит не хор, а ор, — кто в лес, кто по дрова…

А вот баритон, например, сливаясь с саксофонами и альтушками, уже пел, можно сказать, заливался. Наваливался на музыкальную фразу, как маляр на кисть. Оставляя то густой и широкий, то узкий и тонкий след, то кружевную вязь, то росчерк… Пытался воспроизвести свою партию уже с чувством, как характер и знаки альтерации того предписывали. И подполковник Запорожец, дирижер наш, заняв в начале позицию стороннего наблюдателя, со скрытым сарказмом, ну-ка, ну-ка, что она там, иностранка эта, написала нам, — уже увлекся. Влился, не заметно для себя в процесс распознавания нового произведения, угадывая характер его и пластику. Ревниво наблюдал за своими музыкантами, справятся ли. И видел, конечно, справятся, конечно, осилят. Не впервой…

Кое-где музыкальные партии, слышалось, были с неожиданными пропусками, с паузами. Тогда инструменты невпопад друг к другу замолкали, и музыканты, кто ногой, кто на пальцах, кто губами, считал количество пустых тактов: два, три, четыре… наткнувшись на запись, вновь вступали.

Вместе с ними, наугад, пытался делить размер и большой барабан, вклинивался и малый, но… Без нот, что за игра, так себе, самодеятельность!

Кларнетисты — во главе с Сашкой Кобзевым — вкупе с флейтами, залихватски дробили такт на шестнадцатые ноты. Украшали свою «ветку» форшлагами, другими мелизмами, демонстрируя страстность и экспрессию. Гудел и тромбон Геннадия Мальцева то копирую мягкую пластику баритона, то «спотыкаясь» на синкопах, как трубы, например, то солировал, игнорируя, казалось, всеобщий диалог.

На первый взгляд звучал шум и грохот. На самом деле, ничего подобного, обычный процесс нормального оркестрового занятия, общей репетиции. Музыканты знакомились с партиями: с тональностью, с характером произведения, аппликатурой, сложными кусками, созвучностью, звучанием.

Вот уже партии, по паре раз, где и больше, в разной их последовательности были опробованы, пройдены, музыканты начали играть вместе…

Зазвучало уже понятное, уже стройное… Приступила к работе и дирижер Гейл. Заняв место за дирижерским пультом, она легко и не очень привычно для музыкантов, широко и грациозно — ну, женщина же! — снисходительно оценили музыканты, дирижировала звучанием, напевала тему. Тема прослушивалась… Прослушивалась достаточно чётко и явно, как и её голос… Мягкий, бархатистый и глубокий. Напевала она едва обозначая, но все сразу заметили четвертое достоинство девушки: она еще и поёт. «У нее меццо-сопрано в верхнем регистре, чуваки, — ветром пронеслась восторженная информация. — Точняк!» Что надо понимать, не какое-нибудь там, попсовое фити-мити.

В одном месте музыканты сбились, найдя, как им показалось, ошибку в гармонии, диссонанс вроде. Гейл попыталась объяснить, сказав, что в этом и есть определенное зерно социального, межрасового если хотите, противоречия, и что именно это и нужно обязательно обыграть. Музыканты не поняли, что это за противоречия, с чего бы, Гейл?.. Объясните!.. Тогда Гейл, неожиданно для всех, выудила вдруг из своего большого «бэга» футляр с саксофоном-альтушкой — и он, оказывается, у неё с собой был! — и через минуту, в полной тишине — музыканты обалдело замерли — изобразила каскад невероятно красивых, изумительно мелодичных звуков. Исполнила! Именно ту музыкальную фразу подчеркнула, которая, как она предполагала, и отображает важную человеческую проблему в этом музыкальном произведении. Фраза была невероятно сложной, как молчаливо, с восхищением переглянувшись, отметили музыканты, и очень красивой… Техника исполнения, звук и артистичность вообще зашкаливали за оценку «брильянте»… Музыканты замерли… Вот это да!.. Полный писец! Она ещё и играет!.. И как!..

Когда её саксофон умолк, она, раскрасневшаяся, улыбчивая, выпрямилась, подняла глаза… Музыканты, шумно выдохнув, восхищённо захлопали в ладоши… «Класс, Гейл!» «Браво!» «Супер!»

— Санька, — игнорируя капитана переводчика, затеребили Смирнова. — Скажи ей, пусть она это напишет. Мы распишем на инструменты этот кусок, и где-нибудь выдадим! Скажи ей, скажи.

Барышня, мягко говоря, очень потрясла музыкантов своей игрой на саксофоне, ещё как потрясла… Ниже плинтуса, выше крыши. Никаких уже «противоречий» у музыкантов не было, тем более профессиональных провокаций. Уже уяснили: она не только девочка симпатичная, и всё такое прочее, а ещё и музыкант. Причём, сильный музыкант… «ша»… да, именно, музыкантША! Равная среди лучших. Лучшая из… Как и они, все, в общем…

Ещё через несколько коротких минут, музыканты «схватили» свои партии, легко читали с листа. Свободно исполняли, кто голосом, кто своим инструментом, уже слышали тему.

— А ничего темка, интересная, — позитивно модулируя голосом, уверенно заявил старшина оркестра, концертмейстер и старший прапорщик. — Мне нравится.

— Да, поётся темка. Ништяк! — Подтвердили не занятые инструментами музыканты.

— А зачем такая сложная гармония? Можно и попроще бы записать, — тоном хирурга-практика, деловито прищурившись, неожиданно предложил Константин Саныч. — Вот здесь, например, спокойно можно не менять гармонию…

— Нет, — снова не согласилась Гейл. — Здесь должно быть именно так, и именно сложно. Как в жизни! Как в характере человека! Как в судьбе! И буря и умиротворение, и сопротивление и покорность… но борьба. Понимаете, да? Обязательно борьба. В этом и пафос. Не в спокойном равнодушии, в согласии, а в осмыслении своей цели, своего предназначения… Так, нет, мистер Смирнов? — Почему-то обратилась именно к Александру. К Саньке Смирнову, который, в роли запасного переводчика сидел на стуле с ненужными сейчас своими музыкальными тарелками на коленях.

— Да, наверное, — тоже от чего-то волнуясь, согласился Санька. Он конечно узнал эту тему. Правда, сейчас, препарированная, не оформленная, не собранная, она звучала не совсем так, какой он знал её. Но и он сам, вчера, исполнял её спонтанно, импровизировал. Балуясь с гармонией, ритмическим размером, нюансами, с двумя модуляциями. Полностью поддавшись чувству владевшим в то время, не четко выражал, кажется, её содержание. Но, в общем, такой она и была, наверное, так её и записала Гейл, если уж быть откровенным. Александр услышал её сейчас по-новому, в другом свете и под другим углом, и она ему, со стороны, нравилась больше.

Эта тема в нём ожила как-то сама собой. Давно это было. Давно-давно… Года три назад… Еще там, на гражданке, в консерватории, на втором курсе… Родилась она, возникла и ожила неожиданно и страстно. Как яркий и требовательный к жизни росточек. Музыкальная тема пришла ему на пальцы откуда-то из глубины его сознания. Даже не из сознания, а из глубокого подсознания. Из другого мира! Из далекого и неосознанного. Как случайное, но похоже закономерное чувственное открытие. Именно открытие. Мягкое, лирическое, вместе с тем тревожное и будоражащее открытие. Как затаённая радость, перехватившая дыхание… Санька к ней в начале прикасался очень осторожно, кончиками пальцев. Прислушивался к ней… Строил её, наигрывая и напевая. Создавал гармонию не особо считаясь с музыкальными законами. Больше полагаясь на чувство, на интуицию, на своеобразный юношеский максималистский восторг. Там, в его руках, под пальцами — он иногда несколько вольно позволял себе отвлекаться от темы — она это ему позволяла, легко уступала, но всегда была рядом, была с ним, жила в нём. По первому его требованию охотно возвращалась, возникала, радуясь своей необходимости. Он создал вначале две части, потом добавились ещё две. Получилось, как четыре времени года. Как рождение, юность, зрелость и старость. Как цикл. Как непрерывная цепочка жизни, переходящая из одного состояния в другое. Как уверенность в необходимости и бессмертии живой материи…

Но сейчас, в интерпретации Гейл, он услышал в ней большую убежденность, большую взрослость, может быть зрелость, и… необычность. Характерные для джазовых композиций ходы и увеличенные аккорды, придали теме одновременно и тревогу, и вызов. Мощная полифония во второй части создавала ощущение бурно развивающейся материи, порой спонтанного хаоса… А модуляции, в каждой части и смены ритмов, как объяснила на пальцах Гейл, должны придать произведению иллюзию времени, но быть обязательно разными, сложными, но узнаваемыми для всех народов и континентов. В общем, Гейл, кажется поняла и приняла тему.

Репетиционный процесс меж тем был в разгаре.

Азарт освоения нового произведения охватил всех. Те музыканты, кто первыми получили партии, уже играли, хвастаясь техникой и исполнительским мастерством. Другие, кому не досталось ещё партий, где голосом, где своими инструментами дублировали первых… вопросительно поглядывая на Гейл: ну, как, нормально? пойдет, нет? Дирижер Запорожец, уже перехватил дирижерскую палочку, отмахивал ею, краем глаза заглядывая в «усеченную» ещё партитуру. Гейл, красавица Гейл, раскрасневшаяся, торопливо, почти на коленях, расписывала партии на те инструменты, кто из музыкантов более просительно всё же выцыганил: «Ну а для меня-то напишите сейчас, Гейл, пожалуйста, ну хотя бы маленечко. Ну чуть-чуть…» «И мне!» «А мне?» Даже про перерывы забыли. Но не командование…

Не все и заметили или вид сделали, что не заметили, стоящее в дверях командование полка, в лице первого командира и сопровождающих его офицеров. Звуки угасли на недовольной глиссанде, как проигрыватель отстёгнутый от электророзетки: ззы-ыу-уууу-у-у-у! Затем, как обычно в таких случаях, а командир полка на репетициях оркестра более чем редкий гость: «Оркестр встать, смирно!.. Товарищ полковник… — короче, все там остальные ля-ля, тополя… — вольно, садись!»

— Ну, и что тут у вас… — как хозяин, случайно опоздавший к застолью, радушно обращаясь то к гостье, то к дирижеру, то ко всем сразу, наигранно бодро поинтересовался полковник Золотарёв. — Как репетиция идет? Довольна гостья-то нет, не зря хоть приехала, а? — и требовательно, только к дирижеру. — Не стыдно тут за нас, а, товарищ дирижер?

— Никак нет, товарищ полковник! Всё как положено, всё на уровне… — отрапортовал дирижёр. — Разбираем новое масштабное произведение… Гейл принесла… То есть госпожа лейтенант написала.

— Ух, ты, даже масштабное… — удивился полковник приятному и неожиданному известию. — Госпожа лейтенант, говорите написала? Сама? — с недоверием оглядел абсолютно маленькое для него иностранное создание, гостью ту, отечески похвалил. — Это хорошо, что сама. — И снова вопросительно, почти требовательно, к дирижеру… — А мы… Что мы им напишем, а?

— Мы? — не включился вначале дирижер, но потом сообразил. — А мы сыграем…

— Тоже дело, — оценив находчивость дирижёра, похвалил Золотарёв и подправил. — Только, хорошо сыграем! Да, товарищ подполковник, на «отлично»!

— Так точно, товарищ полковник, как всегда, и только на «отлично»!

— Ну-ну… — кивнул командир и повернулся к гостье. Более внимательнее окинул её взглядом от туфелек до берета, нашёл действительно милой и привлекательной, позволил себе несколько шире улыбнуться, спросил. — И как на ваш взгляд, госпожа лейтенант, наш оркестр? — перешел, так сказать к десерту, к комплиментам. — Что вы о нас скажете?

Переводчик, подавшись вперед, руки по швам, грудь колесом, негромко, но быстро перевел.

Выслушав вопрос, Гейл, так же приветливо улыбаясь, ответила:

— Великолепный оркестр, господин полковник. Отличный дирижер! Чудесная творческая атмосфера! Я очень рада русскому гостеприимству! И спасибо за вашего солдата, рядового Смирнова, от себя и нашего посла!

— Да-да, я знаю, мне уже доложили… — полковник нашёл глазами виновника похвал. — У нас, между прочим, нужно заметить, все такие как он… Молодец, ефрейтор Смирнов, молодец!

Музыканты, округлив глаза, одобрительно закрутили головами, заерзали на стульях: «Ух, ты, ефрейтора присвоили… Отметили парня… Правильно отметили… Причитается…» Смирнов неловко вскочил, громыхнув тарелками-ластами:

— Служу Российской Федерации.

— Сидите-сидите… — едва заметно морщась от резкого чвяканья тарелок, вежливо разрешил командир, и вновь повернулся к гостье, перешёл к более приятному. — Ну так и что, какие у вас дальнейшие планы… на сегодня, и вообще… у нас?

Гейл, внимательно выслушав переводчика, ответила:

— Сегодня, господин полковник, к сожалению, последний день моего пребывания у вас, в вашем оркестре, а завтра у меня… другие планы… Я расстроена… — Неожиданно по детски надула губки Гейл.

Ну вот тебе раз, музыканты и командиры переглянулись, ещё чего доброго и расплачется… Но, похоже, расплачется не только она, некоторые музыканты тоже… прокисли…

— Ну-ну, не расстраивайтесь, — поспешил на помощь командир. — Это не беда! Вы всё ещё успеете… В ваши-то годы… — И весело хохотнул комплименту. С этим похоже все были согласны, но командир продолжил. — И если очень уж будет нужно, госпожа лейтенант, звоните, мы к вам в гости приедем, всем оркестром. А что… так, нет, товарищи музыканты? Или вы, может, снова к нам! А?

— Мы к ним, лучше, товарищ полковник… — одобрительно всколыхнулся оркестр.

— Я понимаю, понимаю… — с сильной долей иронии в голосе, охотно согласился полковник, но тут же оборвал себя, совершенно серьезным тоном предложил. — Ну а сейчас, госпожа лейтенант… разрешите вас, с товарищем дирижером, пригласить к себе на обед, по случаю, так сказать окончания вашей командировки. — Это прозвучало с безапелляционным начальственным нажимом, и вновь потом, сглаживая, иронично. — А то, музыканты-то, я знаю, рады стараться… их и мёдом не корми, дай только порепетировать… а девушка голодная с подъёма. Так нет, товарищи музыканты? — и не дожидаясь ответа, гостеприимно повел рукой в сторону двери. — Прошу-прошу…

Оборвал напрочь репетицию.

…Ну что ты будешь делать, с этими командирами, а!.. Придут себе, ни у кого не спрашивая — кто их звал?! — прервут песню на взлете, ничего в музыке не понимая, как свечку задуют… Коз… Так же нельзя… А она же нежная, как песня… Вот, чёрт!

Хотя, все отлично понимали, обедать, увы, конечно, тоже иногда нужно, но не так же, понимаешь… С грустью провожая, музыканты молча поднялись…

Армия, армия, армия…

В молчании и отобедали в одиночестве.

Хоть и праздничный обед в столовой был, как и вчера, да какой там праздничный, если без Гейл! Без её лучистых, необыкновенных голубых глаз, веселой, с ямочками улыбки… Так только, ложками пошкрябали… Снова не заметили что и ели.

Но кое что всё же обсудили. Вернее, наметили.

В начале выпытали у Смирнова, теперь уже у товарища ефрейтора, как он на неё смотрит, и вообще… Смирнов не понимал. Ему растолковывали:

— Ну, в смысле, ты как к ней относишься-то, Смирнов, к Гейл?

— Я?! — морщил юношеский лоб Санька. — В смысле?

— Ну… нравится она тебе, нет?

— Она? — вроде не понимал вопроса ефрейтор.

— Да-да, она! — едва сдерживаясь, Тимоха поправлял нервно сползающие с носа тёмные очки.

— Да ничего вроде, симпатичная… — наконец вполне вразумительное произнёс Смирнов.

— Это мы и без тебя знаем, — оборвал Геннадий Мальцев. — Мы тебя про другое спрашиваем: ты правда что ли на неё глаз положил или нет, русским языком тебя люди спрашивают, ну!

— А-а-а… — дошло наконец до молодого ефрейтора, эта группа заинтересованных музыкантов имела какие-то свои, особые виды на иностранного дирижера: влюбились, наверное. — Это… Ну что, вы, нет, конечно! Слишком старая она…

— Кто-о, Гейл? — остервенело сверкнув тёмными очками, подскочил Тимофеев. — Да ты… Да она…

— Стой-стой, погоди, Тимоха, не кипятись, — осадил Тимофеева Кобзев, кулаками уже готового защищать честь иностранной гостьи. — Правильно Смирнов говорит, абсолютно верно: для него она старая, Тимоха — для него! Даже очень для него старая. Но не для нас… Для нас она самое то… — с опаской покосившись на Тимофеева, уточнил. — Для тебя, я говорю, она именно как раз. Для тебя! Это точно. — И тоном записной свахи, укоризненно добавил. — Давно пора было жениться, а не по граблям, понимаешь, бегать. А она лучшая для нас… для тебя, то есть пара. Зуб даю.

— А она? — нервничал Тимофеев…

Так это он влюбился, догадался Смирнов.

— Что она? — не понимая Тимоху, переспросил Кобзев.

— А она как… к Смирнову?

— А никак… да, Санька? — уверенно ответил за Смирнова Кобзев. — Друзья они, и только.

— Да, друзья, — охотно согласился Смирнов. Он и не лукавил. — А что?

— Ну вот, я ж говорил… — обрадовано воскликнул Генка Мальцев. — Всё и решилось! И нормально, и полный порядок, чуваки. Женим, значит, Тимоху на нашей Гейл. Женим-женим, никуда не денутся. — Видя, как от этих слов у Тимофеева аж глаза закатились, то ли от счастья, то ли от страха, уверенно добавил. — Женим-женим, решено: назад дороги нет…

— А язык… я ж по-англ…

— Не бери в голову! Это не важно, потом выучишь. Санька же тоже когда-то не знал, а взял и выучил… за два дня… Да, Санька? — Смирнов пожал плечами. — Вот! — подхватил Кобзев. — И ты выучишь.

— А я б на его месте женился бы только на рыжей Ленке, с рынка… — не в лад хмыкнул вдруг Лёва Трушкин. Произнёс, и замолчал. Все укоризненно повернулись к Лёве: ты что? Сам-то хоть понял, что сейчас сказал, а? Ну, зануда, говорили их лица, или специально заводит, или шутит. Лёва часто включался в разговор от противного… Манера такая у человека была, всё превращать в диспут. В других бы случаях — ладно, но не сейчас. Сейчас — ни диспут, юмор не уместен.

— А что… Ленка… Ленка тоже хорошая… — под укоризненными взглядами товарищей, признался Лёва.

— Ладно, плавали, знаем… хорошая, — передразнил Кобзев. — Хорошая, но не такая. Ленка, это одно, а Гейл — другое. — Вновь все повернулись к Тимофееву. — Ты скажи нам, как на духу, она нравится тебе или нет?

— Она?! — взвился было Тимоха, но тут же безвольно сник. — Ох, ребята, если б вы знали, который день места не нахожу. Сегодня ночь так вообще не спал… Чуть с ума не сошел.

— Это видно… — заметил Мальцев.

— Вот и молчи пока, лунатик… — игнорируя ехидное замечание Мальцева, поддержал Кобзев. — А то всё испортишь, а времени уже нету.

— А как она… синяк под глазом увидит… — нервно поправляя очки, забеспокоился Тимоха. — Если спросит, что говорить? Я же не могу очки снять… Она же меня не видела… Я…

— Раньше надо было думать… — оборвал Кобзев, и не очень уверенно предположил, — Синяки мужчину украшают…

— У меня не синяк, там фингал целый, во… — Тимофеев приподнял очки, показал разницу.

Присутствующие коллеги участливо заглянули.

— Ух ты, классно!

— Нормальные грабли…

— Ерунда, уже желтеет. Закрасить можно.

Кобзев прервал дискуссию.

— О, а у меня идея! Скажем, что ты боксом занимаешься, кик-боксёр, как будто… Как Жан — этот… Клод Ван Дамм.

— Нет-нет, только не это. Не надо!.. — испуганно взмолился Тимофеев.

— А что, хорошая по-моему идея, чуваки! Она его сразу к себе в спарринг-партнеры возьмёт… Вместо мешка. Ага! — Вновь хмыкнул Лёва Трушкин, напомнив рассказ о её специальной десантной подготовке. На это раз на него и не посмотрели: зануда он и есть зануда…

— Точно, — неожиданно согласился Кобзев. — И дурь вместе с пылью повышибает.

— Ну хватит вам смеяться… — взмолился Тимоха. — Я что-то боюсь, ребята…

— Не трусь, мы с тобой, — успокоил друга Кобзев.

— Ага, вам хорошо говорить… Шутники…

— Чуваки! — не в масть, мечтательно вдруг протянул Геннадий Мальцев. — А здорово будет, да?! Я как представлю себе, он уедет к ней, потом нас к себе вызовет. — Лицо его светилось медовой улыбкой. — Мы там быстренько какой никакой джаз-бэнд состряпаем… и будем себе капусту с куста стричь…

— Какую капусту, «слюшай», а? Мы что, козлы тебе, да? — притворно надул губы зануда Трушкин.

— …в барах далекого и туманного Сан-Франциско… — не слушая армянские «переливы» Лёвы, грезил Генка. — Красота, чуваки!..

— Туман в Лондоне и у тебя в голове, а в Сан-Франциско солнце, — поправил рассудительный Кобзев.

— Это не важно, — отмахнулся Мальцев. — Я же образно. Важно, что именно там!.. А девочки! Какие там девочки, мужики!

— А как с моей Валюшей быть, как с семьями? — обеспокоился Трушкин. — А? Я без семьи не могу!

— А что Валя?.. Валя-Валя… — замялся было Генка, но быстро нашелся. — С собой всех возьмём… Для нас, как и для вас, армян, семья первое дело. — Подумал, и добавил. — Но не сразу возьмём, потом. Денег сначала заработаем…

— Погодите вы говорить «гоп», с начала женить надо. — Подал голос жених, Тимоха, то есть.

— Женим-женим… — уверенно пообещал Сашка Кобзев. — Не в первый раз.

— Да! Ты у нас самое — то: и видный, и статный, и… музыкант классный… Без вредных привычек… — Кивая на чёрные очки, обстоятельно перечислял важные рекламные составляющие жениха Лёва Трушкин. — Единственный положительный показатель был среди нас, единственный холостяк, не считая срочников, и на тебе, влюбился!

— Я против, что ли… — не возражал Тимофеев. — Что делать-то, что?

— Делать? — эхом переспросил Кобзев, и предложил, вернее приказал. — А вот, что! Давай-ка, жених, пока время есть, дуй быстренько за цветами. Санька тебя представит…

— Как, это — представит? — мгновенно поглупел Тимофеев, от счастья, наверное.

— Ну, расскажет о тебе, какой ты молодой и красивый, хороший, в общем… Надо ж с чего-то начинать, правильно? Гони пока за цветами…

— А деньги?

— Вот, ёпт, женихи пошли!.. — всплеснул руками Кобзев. — Отдашь потом с процентами. Сбрасываемся, чуваки… У кого сколько.

Когда Гейл вернулась с обеда, Тимофеева ещё не было.

— Так, а где Тимофеев? — как бы между прочим поинтересовался дирижер, сурово косясь на пустующий стул.

— А у него это… с желудком что-то.

— Он в санчасть, товарищ подполковник, побежал. Сейчас, сказал, будет…

— Что-то грустно стало! Да, товарищ подполковник? — отвлекая, заметил Кобзев, намекая на отъезд гостьи.

— А? Да, пожалуй… — рассеянно согласился дирижёр, переставляя зачем-то с места на место свой стул.

— Ещё бы парочку дней, и можно бы полностью расписать музычку… — подтвердил старшина.

— Эх, столько всего сразу интересного с ней было… с Гейл. Грустно…

— Грустно расставаться, да товарищ подполковник?

— Да, это верно, Кобзев. Всегда грустно расставаться… когда… грустно. — На той же ноте, рассеянно пробурчал дирижер.

Вторая половина дня, заключительная, прошла быстро, как под горку прокатилась. Расставание, как прощание, вообще и всегда происходит в скомканном, убыстренном темпе… И сказать надо, оказывается, очень много, и слова найти где-то соответствующие, и в глаза бы посмотреть, заглянуть. А время уходит, и народу лишнего вокруг почему-то полным-полно, и толкутся как на сцене, как в очереди, ничего сказать не дают… И нужные слова где-то ещё не подошли, не подъехали, отстали ещё…

И не репетировали больше.

Не успела Гейл вернуться, как тут же появилось командование полка, в лице заместителя по воспитательной работе, с ним и начфин, полковник Старыгин. Последний с сувенирами и подарками. «Это вам, Гейл, от командования части — Оренбургский пуховый платок…» «А это на память о нашем городе!», — акварельный рисунок соборных куполов кремлевской стены с башнями. «А это на память о России!», — набор матрешек, — «А это от оркестра!», — фуражка, погоны и аксельбанты. Всё вроде выглядело и весело и торжественно, но грустно… очень грустно, как на чужой свадьбе. Вот грустно потому что… А тут и Тимоха появился из «санчасти»… с цветами.

Повисла пауза.

Не от того повисла, что вошёл, а от того, что, во-первых, без тёмных очков! Где-то здорово загримировался, отметили музыканты, да так искусно загримировался, как и не было, мягко сказать, затемнения под глазом. А во-вторых, и главное, с цветами. Люди! С охапкой цветов!.. Оооо!.. Красота-то какая, цветы!.. Все знают, что такое охапка цветов, взрослые уже, в кино такие видали. Иногда только там, кстати, и показывают: «Миллион, миллион алых роз…» Но эти… были, вот они, красивые, и живьем… Не киношные, а живьём, и много. Именно такая охапка и была сейчас, — настоящая копна, в две руки… Конечно, розы, конечно, красные, тысяч на… Кстати, где же это он деньги такие большие достал? — молча изумились музыканты. На многие тысячи рублей, не меньше. И не сосчитать сколько, без привычки.

Да-а, выдохнул оркестр, ну, Тимофеев, ну, Тимоха!.. А улыбка у Тимофеева, улыбка, гляньте, гляньте… Он же никого кроме неё не видит… Он и воспиталку, заместителя командира полка, товарища полковника — «товарища полковника!», не говоря уж про начфина, обошел как табуретку, не споткнулся, только что рукой не отодвинул. А глаза, глаза!.. Таёжные поселки в глубинах родины освещать, города отапливать… Аж светится весь парень… О-о-о… Это любовь!.. Да-да, любовь!

Любовь, любовь! И к бабке не ходи. Старшина и тот догадался, аж челюсть у человека отвисла… Она — любовь! Смотрите, смотрите, Тимоха рот открыл, сейчас говорить будет…

— Это вам, Гейл… от оркестра… и от меня, — голосом робота, в абсолютной тишине, пылая на щеках румянцем, прошелестел Тимоха, и протянул ей букет.

Гейл, красавица Гейл, зардевшись не хуже тех роз, а может и отсвет какой на лице играл, широко открытыми глазами глядела на Тимофеев, на нашего Тимоху, с восторженным, изучающим любопытством, как в первый раз… Так ведь оно и было, в первый! Он же в очках до этого был. И эти цветы ещё… Большие ярко-алые бутоны, тёмно-зеленые листья, длинные толстые стебли… Чтоб девушка не укололась, стебли предусмотрительно укутаны прозрачной пленкой. Не опуская удивлённых глаз с Тимохин, она приняла эту охапку… Они замерли глядя друг на друга, словно никого больше и нет рядом. Публичное одиночество это.

Такой именно эффект возник. Материализовался. И не какое-нибудь там, театральное одиночество, а самое настоящее, живое… Вот оно! Полная комната народу, а два человека стоят друг против друга, обхватив сноп цветов руками, как столб какой. Не отпуская рук стоят, как взявшись за руки, и молчат, никого не видя и не слыша… И переводчика замкнуло, молчит как рыба — гад, с противогазом, — и глаза у него такие же… А потому, что открытие на его глазах произошло, явление… Настоящее, редкое, праздник, словом. Эх!.. Самое светлое пятно дня получилось… Событие «номер два» в жизни. Первое, это рождение человека, в смысле приезд Гейл, второе, конечно, любовь! Вот это-то всё сейчас музыканты и наблюдали. Жаль, правда, что чужая любовь на их глаза разворачивалась, читалось в глазах музыкантов, конечно, жаль. Хотя, чего жалеть, это же Тимохина любовь, значит наша, родная, оркестровая. Впору было — «горько!», кричать. Язва Кобзев уже и рот с этим раскрыл, но, глянув на старшину, удержался, и не от того, что все подумали, а чтоб не сглазить.

А потом снова возникла неловкость…

Когда от этой приятной сцены все очнулись, не знали куда цветы теперь деть. Их же много, да и тяжёлые видать… Стол занят, на стул не положишь — места мало. На двух если стульях… помнутся, рассыплются… Послали на кухню за ведром. Один из музыкантов-срочников и улетел за ним. Обмениваясь взглядами, стояли пока, улыбались друг другу. Хорошо гонец, щедро расплескивая воду по коридору, быстро вернулся, влетел с ведром. Порядок. Как раз объёма хватило, все розы вошли, тютелька в тютельку. Это полковник, зам по воспитанию и догадался про ведро, команду дал, не то, так бы и держали в руках. А красиво всё как получилось, ни в каком сценарии не пропишешь.

Откуда-то полковой фотограф появился, прапорщик из армейской редакции «На страже Родины», шустрый такой, со вспышкой. Быстренько состроил композицию: Гейл сидит в первом ряду, в середине. Слева и справа от неё старшие офицеры полка. Второй, третий и четвертый ряды заняли музыканты с дирижёром, дирижёр как раз выше Гейл… Немедленно, рядом с ним чуть вытесняя, примостился Тимофеев. Более того, даже наклонился к ней. Как раз между ней и лицом полковника Ульяшова получилось. Не сказать нагло, но довольно фривольным получился его манёвр… Но это потом уже все разглядели, когда фотографии получили… Красиво всё вышло: музыканты словно веером или раскрытой раковиной, обволакивали жемчужину в центре сюжета, Гейл, то есть. Красавицу Гейл.

Нащёлкались от души. Две или три фотоплёнки отстреляли.

Оркестр потом снова играл. Как прощальную песню пел… От «Встречного» марша, до «Утро красит, нежным цветом…». «…Кипучая, могучая, никем не победимая, страна моя, Москва моя, ты самая…», и тэ дэ.

Всё получилось здорово, и не по-армейски мило.

И… Гейл ушла.

Да, ушла! Уш-шла…Уш-ш…

 

Часть II

Не ждали, не гадали, а такую неожиданно мощную эмоциональную встряску музыканты получили с её появлением, ни один заокеанский триллер в красках не потянет, ещё больший удар пережили с её отъездом… Некоторые вообще не пережили. Тимофеев, например. Он не мог понять, — для него сцена опустела, занавес упал, поезд ушёл… Тю-тю, она уехала! У-е-ха-ла! У-е… ха… ла…

Нет! В тот же день, даже не день, а в ту же минуту, когда она уходила — след её ещё не простыл, как и следы сапог командования полка, Тимоха вылетел за ними, за дверь репетиционного класса… Не отпрашиваясь… Представляете? Как можно?! В нарушение устава! Подполковник Запорожец рот в изумлении от такой бестактности открыл, но тоже был похоже расстроен, дал неожиданную команду: «Перерыв». Музыканты — кто — куда — высыпали за дверь… Не кто куда, конечно, а… В курилку, естественно.

Нет-нет, не в свою, в другую, которая в штабе полка. Там всегда чисто, светло, культурно, офицеры в основном. Одно плохо: запросто там можно было во внеплановый наряд по полку попасть: начштаба именно там, в офицерской «курилке», музыкантов контрактников часто подлавливал, как без дела шатающихся. Зато другое было прекрасным: наглые срочники — как мухи! — не досаждали вопросами «ну дайте, товарищ прапорщик, докурить, а, дайте?» Тем не менее, Трушкин, Мальцев и Кобзев отделились, пошли в другую сторону. Совсем в другую. Необходимо было переговорить без заинтересованных ушей и разных советчиков. Двинулись они в солдатскую. Она на том же этаже располагалась, что и оркестровый класс, только через солдатскую казарму перейти и всё, и спускаться на другой этаж, как остальным, не нужно. В этом был и второй резон: экономия времени и отсутствие советчиков.

Опуская отличие штабного туалета вместе с её курительной комнатой от солдатского санузла, отметим просто, как трёхзвёздочный отель от заезжей, близкой к банкротству гостиницы, где-нибудь, например, условно говоря, в районе города Вышний Волочек, что на трассе Москва — Санкт-Петербург. Всё необходимое есть, но… очень, мягко говоря, всё аскетично, более чем скромно.

Лёва Трушкин, Мальцев и Сашка Кобзев так были взволнованы последними в их жизни событиями, что и специфический воздух казармы второй роты не заметили, как и обрадованные взгляды срочников, бесцельно болтающихся по казарме. Музыкантов срочники засекли сразу же… Не один только дневальный, который на всякий случай выпрямился возле тумбочки, но и остальные солдаты. Для них появилась неожиданная возможность — покурить, докурить, стрельнуть… Или просто «подышать» рядом.

Практически не заметив вялое приветствие дневального, машинально «клюнули» головами, троица музыкантов контрактников быстро прошла мимо дверей канцелярии роты, ружпарка, бытовой комнаты, толкнули дверь в туалет… Ф-фу-у-у… ты, ну-ты! Оказались в так называемой солдатской курительной комнате. Сама по себе комната большая, но пустая, противно-гнусной окраски, таким же противным и запахом, гулкая, бетонная, без окон и вентиляции. Это что б жизнь солдату мёдом наверное не казалась, то есть всё по уставу. Главное, в центре комнаты присутствовала ополоиненная железная, когда-то двухсотлитровая бочка, выкрашенная в ярко-красный цвет, что, надо понимать, является теперь урной, с двумя приваренными по бокам массивными ручками, на четверть заполненная противопожарным песком. Обычным строительным, грязно-серым. Здесь же и бесчисленное количество раз ремонтировавшиеся двери: одна — вход-выход, другая — в туалет, — в противоположной от входа стороне, в углу. С появлением нечаянных «доноров», входные двери стали хлопать чаще и энергичней. Срочников роты неудержимо потянуло в туалет.

Всё это музыканты прапорщики, конечно же, заметили, но возвращаться было поздно.

— Вы засекли, — наблюдая, как Кобзев с Мальцевым прикуривают от его зажигалки, спросил Трушкин. — Тимоха похоже всерьёз на грабли наступил, да? — Прикурил сам, сладко пыхнул дымком. — Действительно писец парню пришёл, спёкся.

— Какие грабли, ты о чём? — машинально отмечая быстро заполняющееся срочниками безрадостное пространство «курительной комнаты», Кобзев вздохнул, подумал, не нужно было сюда приходить, но понимал, в отличие от его товарищей музыкантов, солдат интересовать могло лишь курево. Размышлял пока над проблемой: как и чем другу помочь.

Прервал солдат срочник, большой и панибратски развязный. «Старик», видать, или наглый уже «салага». Скорее всего салага, машинально отметил Кобзев…

— Товарищи прапорщики, не найдётся у вас, случайно, сигаретки покурить, а? — вроде бы смущаясь, но с напором, спросил он, заглядывая Трушкину в глаза.

Все трое коротко глянули на стрелка…

— Оставим… — почти в голос ответили прапорщики. — Потом.

— Спасибо! Я подожду, — обрадовано кивнул срочник, справедливо рассчитывая уже быть может на три окурка. Втягивая носом свежий сигаретный дымок, спиной, вразвалку отошёл. Встал поодаль, охранно косясь по сторонам. Давая остальным понять, что опоздали, салаги, здесь всё зобито, всё схвачено, моё.

Становилось шумно. В комнату, хлопая дверями, один за другим входили и выходили срочники. Не просто входили, кто влетал, чтоб не опоздать, другие гурьбой шумно вваливались… С интересом оглядывали прапорщиков, главным образом сигареты в их руках, натыкались на металлический взгляд застолбившего курево амбала-срочника, уже группу за его спиной срочников, втягивали носом воздух, шоркали подошвами сапог. Покружив по комнате выходили, вновь возвращались…

— Я вначале думал, это трёп, так, обычная хохма, оказывается нет. — Трушкин продолжил развивать друзьям свою мысль. — Видели, как Женька куда-то сразу рванул? — Во-от! Вы думаете живот схватило? Нет. Я всё понял, сразу просёк: за ней он рванул… За ней.

— Ну! — неопределённо пыхнул дымом Мальцев. — Ничего удивительного.

Кобзев молчал. Крутил в пальцах зажжённую сигарету, думал.

— Не веришь? — обращаясь похоже к одному только Кобзеву, спросил Трушкин, и предложил. — Спорнём? — Но Кобзев и на это не поддался, не отреагировал. — Правильно, — по своему понял Трушкин. — Проспоришь. Я бы, например, тоже с удовольствием с ней в любовь поиграл… А что? Запросто…

Их беседу вновь кто-то попытался прервать. Но тот, ожидающий, крупнотелый срочник, грубо остановил стрелка: «Всё-всё, опоздал. Зобито тебе сказали, сал-лага, вставай в очередь».

Прапорщики покосились на внушительную уже группу ожидающих…

— Ничего не скажешь, весьма приятная девушка, — согласился и Мальцев. — Слов нет. Красавица.

— Вот-вот! — оживился Трушкин поддержке. — Причём, не простая, заметьте, девушка, а офицер, лейтенант! К тому же из военного блока НАТО! Морской десант! Из Европы!.. Убойный секс-набор, мужики, да? Эт-то, что-то!.. Меня это сильно, например, возбуждает… Да-да! Даже не ожидал такого… Представляете, её бы, да на высоком патриотическом ладе, да на широкой кровати, под Первый концерт Чайковского, и чтоб она обязательно в своём берете, с нашивками… И в сапогах на шпильках!.. Это… смак.

Слушайте, интересно, а какое у неё бельё, а? Полный писец! Только подумаю, у меня уже член колом стоит. А!.. Как вы?.. Я бы с удовольствием… В этом я Тимоху понимаю. Правильно, чувак, действует. Всё надо в жизни попробовать. У меня, например, — представляете, мне почти тридцать лет, чуваки, считай старик уже, а ни одной любовницы не было с офицерскими погонами. Тем более из блока НАТО!! Ни одной!.. Это кошмар! Катастрофа! Сколько в жизни потерял! Ой, ёй-ёй! Ужас! Надо восполнить пробел. Как думаете? — Кобзев и Мальцев не перебивая курили, время от времени поглядывали на Трушкина, слушали, старались понять, что это Лёва разошёлся, хохмит или серьёзно говорит.

Монолог снова неосторожно перебивается кем-то очередным стрелком…

— Товарищи прапорщики, извините, а… — только это и успевает произнести срочник, но контролирующая группа грубо оттесняет его от курящих: «Щас как по соплям… Топай отсюда, молодой… Зобито всё, тебе сказали, опоздал…»

Трушкин не обращал внимания, не сбивался с мысли.

— Интересно, а как она в постели? — продолжал он с жаром. — Как вы думаете, а? Лучше наших, нет? Я слыхал, что вообще никак, холодные… Врут, наверное? Я думаю врут. Американка, как-никак! Офицерша, в длительной командировке, и всё такое… А? — Помолчал, перебирая для себя варианты, потом решительно махнул рукой. — Нет, пожалуй, не стоит. Не наша она, не местная… Не дай бог влюбится… Тогда кранты.

Группа ожидающих докурить придвинулась почти вплотную, давая понять, что пора бы и поделиться, если обещали. Трушкин кивнул через плечо:

— Щас-щас, сказали же… На… — и первым отдал недокуренную сигарету. Так же поступили и Кобзев с Мальцевым. Большая группа ожидающих с радостными выкриками тут же разделилась на три укрупнившиеся группы, ещё чаще захлопали двери…

— Нет, я думаю, не надо связываться. — Продолжил Трушкин. — Проблемы начнутся… Это ж, не с соседней улицей, или даже с пригородом конфликт развязать, это ж с другим государством… А они «надо» нам — международные проблемы? Нет, конечно! Как думаете? — Кобзев с Мальцевым оглядывались по сторонам. — Вот и я так думаю… — сам себе подтвердил Трушкин. — Зря Тимоха побежал… А как хорошо раньше было!.. Это ты накаркал!.. — упрекнул он Кобзева. — Глядя на холостяка, и нас на подвиги тянуло… Это же нам, мужикам, и физически, и биологически необходимо, — я читал. Даже если собаку, например, на охоту пару раз не выведешь, на озеро, на уток, она запросто, говорят, нюх теряет, предназначение своё утрачивает… Да! Научно доказанный факт. Представляете? Так и мы, мужики! Сильная штука народная мудрость. Тем более научная. И нам нельзя нюх терять, предназначение мужское… Так нет? И вопрос. Большой вопрос: если Тимоха вдруг женится, куда мы девок водить будем, а? Куда? Где пустую хату задаром найдёшь? Нигде. Я не согласен…

В распахнувшихся в очередной раз дверях возникает расстроенный Женька Тимофеев. Лицо бледное, помятое, взгляд напряжён, губы сжаты, движения рук резкие…

— Вы здесь! — обрадовано восклицает он. — А я вас ищу… — и сразу сникает. — Представляете, я её не догнал. — В сердцах хватается за голову. — Надо было мне на КПП сразу бежать, а я в штаб, дурак… Думал, она туда пошла, туда… а она нет, сразу на КПП, — там машина её стояла… Всё, уехала… Всё!

— Ну правильно, — подхватывает Трушкин. — Всё, значит. Махни рукой. Не переживай. Уехала она. А как же? Она же в командировке, дела у неё. А ты как хотел? Ей в Европу надо, к своим.

— Да подожди ты, заглохни! — Кобзев грубо обрывает Трушкина. — Достал уже своими проповедями. Трахальшик дев старых.

— О! — изумился Лёва. — А сам-то, сам-то… Сам такой.

— Поэтому и помолчи, если не понимаешь, — отбрил Кобзев и даже отвернулся от него. Лёва надул губы. — Женька, ты и вправду за ней бегал, да? — участливо спрашивает Кобзев. — Ты действительно-действительно влюбился, да? Окончательно? Не хохма?

Мог бы и не спрашивать, это итак всё по Тимохе видно было, но Александр давал другу одуматься, придти в себя.

— Конечно, за ней! — ответил тот. — А как же!.. Это же она. Она!

— Кто она? Почему она? Она же не наша, она случайно здесь, Женька! Может ты ошибся?

Кобзев сознательно бередил Женькину душевную рану.

— Да как ошибся, вы что, ребята! — стонал Тимофеев. — Это она, чуваки! Я же говорил, я знал: как увижу… Всё! Женюсь! Это она! Я увидел. Всё!

Только сейчас все стали понимать: Тимофеев не шутит, для него это серьёзно, это без хохм. Не обычный флирт, не обычное любовное приключение.

— Кстати, а я его понимаю, — высказался Мальцев. — И поддерживаю. Время значит пришло. Ему помочь надо, а не о холостяцкой квартире думать. — Генка осуждающе глянул на Трушкина.

— А что я такого сказал? — тут же от своего предыдущего отказался Лёва, миролюбиво пожал плечами. — Я тоже «за»! Пусть женится. Я тамадой буду…

— Это мы ещё посмотрим, — кольнул Кобзев.

— Ну чего ты злишься, Шура? Уж и пошутить человеку нельзя. — Примирительно заглядывал в глаза Трушкин.

— Головой прежде думай.

— Ладно, головой теперь буду. Извините, подлеца, у меня характер такой, знаете же…

Кто-то из срочников воспользовался странным состоянием вновь вошедшего музыканта:

— Товарищ прапорщик, а у вас не найдётся, случайно, лишней сигаретки?

Тимофеев машинально кивнул головой, достал пачку сигарет, не глядя протянул солдату. Тот вежливо принял её, задержал в руке, не веря ещё удаче, удивлённо поднял глаза, видя, что «товарищ прапорщик» уже отвернулся от него, получается, всю отдал — небывалый случай! — солдат зажал пачку в руке и рванул на выход… Шустро рванул, но… Не тут-то было! Вокруг бдили. Его тут же поймали, задержали… Силовым методом, не взирая на намеренно отчаянные крики и вопли «счастливчика», произвели изъятие и немедленный делёж… Оставили его с пустой пачкой и поломанной сигаретой.

— Но она же уехала!.. Уехала! — ничего не замечая вокруг, как в бреду, одно и тоже повторял Тимофеев. — Как же я упустил её, как? Мне нужно было догнать её, догнать… Обязательно поговорить с ней, увидеть… А она уехала… Всё! Что мне делать? Что? Санёк, Лёва, Генка?

Друзья смотрели на Женьку с тревогой, жалостью и сочувствием, как на больного. Единственным, кто сейчас конструктивно и без эмоций здесь мыслил, был Кобзев.

— Она вроде говорила, что улетает… А когда? Не помните? — спросил он. Друзья не помнили, отрицательно качали головами. — Где она уже была, зачем прилетала, где она завтра будет… Кто знает? — наседая, спрашивал Кобзев, и сам вдруг ответил. — Я знаю!

— Ну! — ахнул Тимофеев. — Где?

Снисходительно оглядев друзей, Кобзев спокойно ответил:

— Воспиталка наша знает, полковник Ульяшов. Вот кто!

— О! — повисло общее восклицание.

— Полковник?! — переспросил Мальцев. — А что, да… — восхитился Генка. — Молоток, Сашка! Ульяшов вполне может знать… Вполне.

— Значит, идём к полковнику. Только туда, — высказал решение Кобзев.

— А занятия? — в голос воскликнули Мальцев с Трушкиным…

Эх, чуть не забыли про занятия, да, это серьёзно. Но решение Женькиных проблем было естественно важнее… На парне лица нет, того и гляди с ума сойдёт или заикой станет.

— Скажете дирижёру, что мы с Тимохой в санчасть, — как всегда нашёлся Кобзев. — С температурой пошли.

В очередной раз громко бабахнула входная дверь…

— Ага! Атипичная пневмония? — весело хмыкнул Трушкин. — Да?

— В этом роде что-то… — небрежно бросил Кобзев и развернул Тимофеева на выход. — Пошли… Я поговорю.

Коротко кивнули головами вошедшему медбрату, давно знакомому и тоже контрактнику. Фельдшер, на ходу прикуривая сигарету, оглянулся на них…

— У кого это здесь атипичная пневмония? — подойдя к Трушкину (Генка Мальцев в это время шагнул в туалет), по-свойски здороваясь, спросил он. — Кому нужно укольчик прописать? Мы это щас, у нас запросто!

— Да вон, у Тимофеева с Кобзевым, — кисло, представляя, как им от дирижёра попадёт, замечает Трушкин, и добавляет. — Одним уколом тут вряд ли обойдётся. Дело серьёзное. Укола точно мало будет…

Медбрат перестаёт улыбаться, хотя улыбка ещё и не погасла, держится в уголках губ, он осторожничает, знает, как музыканты могут подшутить… Выдыхает пока сигаретный дым.

— Так серьёзно? — вновь затягиваясь, внешне совсем без интереса спрашивает.

— А то! — всё ещё думая о своём, подтверждает Трушкин.

— У-у-у! — тянет фельдшер. — Плохо значит дело!

— Куда уж хуже! — соглашается Трушкин.

— А куда это они пошли?

— Куда-куда… — встречая глазами появившегося из туалета Мальцева, бодро отвечает Трушкин. — На кудыкину гору, вот куда. — И добавляет. — В штаб…

— А зачем?

— Много будешь знать… — поднял палец Трушкин…

— Военная тайна! — хохотнул фельдшеру подошедший Мальцев.

Музыканты вышли, а фельдшер в раздумье остался стоять. Правда, курил он не долго. У него тоже служба. Служба-служба! Она — родимая!

Короткий стук в дверь кабинета прервал размышление полковника Ульяшова…

Заместитель командира полка по воспитательной части, сидя в своём кабинете спокойно перебирал бумаги на рабочем столе. Он только-только успокоился, расслабился от ответственной работы — встречи «высокой» заморской гостьи, и, слава Богу, проводов её. С усмешкой уже вспоминал, как сильно испугался, прямо до чёртиков, за непременно скандальный поход молодого солдата в американское посольство — неслыханное дело. Неслыханное!! Испугался ответственности, вернее, возможных последствий… Хотя, слава Богу, решение принял не он, а командир полка. Командир! Ему бы и отвечать. Правда и зама бы зацепило, но… Вроде обошлось… Солдат не подвёл, ефрейтора получил за это… Но… командир его удивил. Ой, как удивил! Не просто удивил, а ошарашил просто. Авторитет зама может и не подорвал, но всё же, не по-товарищески как-то получилось. Ведь они почти ровесники, правда командир на лет пять-шесть моложе, но это мелочи, ерунда, они из одного училища, столько лет почти вместе, полковники, и…

Получилось, будто бы Ульяшов — махровый консерватор, а командир — современный, прогрессивно мыслящий офицер. Смешно! Если бы Ульяшов не знал полковника Золотарёва, он бы может и поверил, а тут… Хотя, время такое настало хреновое, врагу не пожелаешь. Время условных и безусловных преобразований и в жизни, и в умах… Не только за кого-то, за себя не поручишься… Дожили!.. Дослужились, ёпа-мать! Ульяшов мысленно выругался, поёрзал на стуле… Жёсткое… Сиденье жёсткое… Но заменить нельзя. У командира полка в кабинете такое же, значит, у всех офицеров не мягче… А иной раз так хочется в мягком посидеть, расслабиться. Может, рапорт на увольнение подать? В который уже раз подумал полковник, пожалел себя. Хватит уже воспитывать армию, солдат её. Довоспитывались! Трудно стало. Очень трудно. Раньше проще было. Жёстче! Раз, два и губа тебе солдат или дисбат. Сейчас — нет. Сейчас сплошной либерализм. И это в армии-то?! Ха, смех сказать. Но…

Стук в дверь повторился.

— Да-да, войдите, — повысил голос полковник, откидываясь на спинку стула и размышляя, кого это к нему принесло. На пороге возник прапорщик Кобзев. Музыкант из полкового оркестра.

— Разрешите, товарищ полковник, прапорщик Кобзев.

Ульяшов приветливо улыбнулся.

— О! — воскликнул он. — Музыкант, товарищ-лабух! Проходи. Что случилось? Какие-то проблемы?

С музыкантами, и с младшими по званию, он часто бывал панибратски прост. В этом был свой определённый смысл. Играя роль доброго отца, ему проще было управлять ситуациями, разными и всегда неожиданными. Но музыку он любил. Военную, маршевую. Нашу! К музыкантам был более расположен. Красиво они играли, задорно… Молодцы! Дисциплинки бы вот только им побольше, ответственности…

— Разрешите обратиться, товарищ полковник?

— Ну, обращайся, обращайся, коли пришёл, — махнул рукой полковник. — Присаживайся. Чего у тебя? — гадая, с чем это мог придти музыкант.

— Один вопрос…

— Давай, спрашивай. Чего там?

Кобзев присел на указанный стул, сложил руки на коленях.

— Только не долго, я сейчас ухожу… — опередил Ульяшов. — Задавай свой вопрос… Про иностранку, наверное?

Кобзев удивлённо вскинул брови.

— А откуда вы знаете?

— А чего тут догадываться… — легко хохотнул полковник. — Другого повода не вижу.

— Сильно!

— Ну, так…

Пора было приступать к объяснению.

— Понимаете, товарищ полковник, — начал Кобзев. — Эта лейтенант, Гейл Маккинли, вернее, госпожа лейтенант, забыла… Точнее, дала мне посмотреть ноты, и забыла…

— Ну… — не понимал пока полковник. — И что?

Кобзев пожал плечами, чего непонятного.

— Мне их надо вернуть, — прапорщик смотрел на полковника чистым и светлым взглядом. Так смотрят маленькие дети, и домашние собаки на своего хозяина. — А я не спросил куда она поехала, и вообще… — сообщил он главное.

Полковник улыбнулся и хмыкнул.

— Кобзев, какие проблемы? Оставь себе. На память. Делов то!

— Не могу, — Кобзев прижал руку к груди. — Нельзя. Они именные.

— Ноты? — изумился офицер, о таком он точно не слыхал. — Не понял! Оружие именное — знаю, — признался он. — Часы тоже, зажигалки — понятно. А ноты… Хохмишь, да, прапорщик? Разводишь? — спросил он.

— Что вы! — Кобзев смотрел с обидой. — Никак нет, товарищ полковник. Правда. Они с дарственной надписью… от этого… эээ… композитора.

— А-а-а! От композитора? Кто такой?

— А там же на английском… — как ждал, ответил Кобзев. — От руки написано… Я не понимаю… Я немецкий в школе учил.

— И я тоже… в Академии, — признался полковник. — Но шпрехать, слава Богу, с немцами не пришлось. Забыл уже. — Вновь коротко хохотнул, но тут же прервал себя, спросил. — Так что от меня-то здесь нужно?

Кобзев озвучил вопрос.

— В какой гостинице она живёт или в какой оркестр поехала… Всё.

Полковник не выразил удивления, как предполагал Кобзев. Ульяшов думал: если действительно прапорщику нужно было ноты вернуть, значит, ему нужно вернуть. Это по-мужски. Это правильно. У Кобзева похоже другого пути и не было, как только к нему, к заму, и обратиться. Молодец. Правильный ход. Но можно и отказать… А можно и помочь, размышлял полковник. Наверное нужно помочь.

— Ну, про гостиницу я узнавать, конечно, не буду, — деланно вздохнув, заметил он. — Не поймут. А в какой оркестр поехала или куда там, попробовать можно… Это в оркестровой службе дивизии знать могут. Та-ак… Сейчас… — полковник полистал телефонную книжку, нашёл нужную запись. — Во-от… Сейчас попробуем. — Набрал номер телефона. — Товарищ полковник? Это полковник Ульяшов вас беспокоит… Узнали? Ну, конечно… Здравия желаю, Алексей Игоревич… Категорически вас приветствую… Ага… Да… Нет, всё в порядке… Ещё служу, а как же… как медный котелок… Да… Нет, уже вот-вот, скоро на пенсию…

Кобзев сидел, терпеливо слушал никчемный пока разговор. Ждал, когда же полковник перейдёт наконец к главному.

— Ага… Я что звоню-то, Алексей Игоревич, подскажите, пожалуйста, вам сверху видней, куда сейчас по графику поехала иностранная ваша музыкантша… Нет, ваша! Какая же она наша? Вы же её прислали… Сама? А, понятно… Пальцем, говорите, ткнула? Удачно, понимаешь, ткнула, если к нам в первую очередь… И вам она понравилась? И нам тоже… Ага… Такая вся… — Ульяшов восторженно дёрнулся всем телом, но взял себя в руки. — Гха-гхымм… Маккинли, лейтенант… Гейл… Да… Приятная дамочка…

Александр весь превратился в слух.

— Нет, наши девки лучше… Что? Ну, куда уж мне за вами, молодыми! У меня уже полшестого… На сапоги, я говорю, крючок смотрит… Ага! Ха-ха… Больше вприглядку теперь получается… Шучу, конечно, шучу… Просто теперь не так как раньше… Раньше два раза в день, как часы, сейчас тоже два раза, но в месяц… Ха-ха-ха… А больше и некогда… Служба!.. Служба превыше всего! Да, товарищ полковник, да! Раньше? Ха-ха-ха… Всё, что ползает и шевелится… И пили, что горит… Ага!.. Знаете же… Гха-гхымм… — Полковник поперхнулся. Кобзев внимательно слушал, как тот связист на прослушке. — Куда? К летунам, говорите? Это где? А… Понятно… К академикам! К 11.00? Понятно! А потом… Всё? И аля-улюм, гони гусей… Я говорю, домой потом, нах фатерлянд? Ага, в Америку. Понятно. Про фатерлянд это я так, образно. А чего она к нам-то приезжала, Алексей Игоревич, не знаете? За каким это, как говорится… если не секрет… Куда?..

Полковник неожиданно округлил глаза, Кобзев ещё больше насторожился.

— На конкурс, говорите? На какой конкурс? На Международный!.. Ух, ты, ёлки моталки!.. Это наш оркестр, что ли?.. Вы шутите?! Нет, конечно… Что вы… Если б такое… Да мы б с командиром им сразу — каждому! — по медали за заслуги… перед… нашим полком и страной выдали… Да!

Ульяшов откинулся на спинку стула, свободной рукой машинально перекладывал с места на место бумаги.

— …И премию тоже… По окладу. Может, по два… А как же!.. На такое дело, как говорится, и денег не жалко.

Даже кулаком пристукнул для убедительности.

— …Нет, я говорю, нет… К сожалению, наши такое не потянут… Кишка тонка… Я ж их, как… облупленных… столько лет! Ага.… Да… Кстати, я вам откровенно скажу, они только один марш у нас здорово исполняют…

Ульяшов по свойски подмигнул Кобзеву.

— …Лучше других оркестров, да. Я лично проверял. Вне конкурса играют!.. Нет, нет, и другие марши тоже хорошо… Но один — особенно… «Вступление Красной Армии в Будапешт»… Знаете, да? Вот это марш! Это что-то… Маршок! А как же! Нет. Я говорю, играть могут, а на конкурс нет. Я же их всех отлично знаю… Потому и говорю, что не смогут… Ну, ладно, теперь-то уж что, товарищ полковник… После драки, как говорится… Ага! Умерла, так умер…

За дверями, в коридоре, послышался резко усиливающийся шум, топот, громыхание, не то борьба, не то какие упражнения по преодолению препятствий… Это в штабе-то!! «Опять чей-то сейф из кабинета в кабинет солдаты неосторожно перетаскивают, наверное», — подумал Кобзев. Полковник, заканчивая разговор, поморщился, глядя на закрытую дверь.

— Ну ладно, Алексей Игоревич, спасибо за информацию. — С опаской уже глядя на разрастающийся за дверью шум, полковник торопливо сворачивал разговор. — Желаю вам всего доброго, в первую очередь досрочных генеральских погон… Да! Не забудьте потом пригласить… Ага. Спасибо… Нет, нормально. Таких гостей можете присылать ещё… Таких фигуристых примем… Ну, добро. До свидания. Супруге привет… Ага. Спасибо. И… я обязательно передам. Да… — Не успела трубка лечь на рычаг, как…

Произошло совсем уж что-то невообразимое. Резкий стук в дверь — накладываясь, — грубо оборвал окончание телефонного разговора… Дверь кабинета решительно распахнулась, на пороге возникли «амбалы» в белых медицинских халатах, марлевых повязках на лицах. Солдаты срочной службы, медбратья, но с носилками… Да, да, именно с носилками. За ними выглядывали и другие медики. Человек шесть-семь. Начальник медицинской службы полка, офицер, подполковник, и остальные там. Все они выглядели устрашающе, как японские «ниндзя», только не в чёрном, а наоборот во всём белом: с марлевыми повязками на лицах, в медицинских халатах, в шапочках, в белых бахилах на ногах… Как посланники «оттуда», сверху. Глаза, в белых прорезях бойниц, как острые клинки… Из коридора, в этот момент, доносился угасающий топот множества удаляющихся сапог, и чьи-то сдавленные вопли.

Ульяшов испугался, аж подпрыгнул от неожиданности на стуле. Вскочил и Кобзев.

— О! Что это вы тут себе такое позволяете, а? — только и произнёс Ульяшов, глядя на застывшую в дверях боевую группу санитаров. Громко, конечно, вскричал, начальственно, недовольно. Это понятно: такого с полковником ещё не случалось. Подумать только… В штабе полка! к нему в кабинет! без стука! без разрешения и так врываться! и с чем?!

Начмед полка немедленно отозвался, правда всё так же из коридора, из-за спин медбратьев.

— Извините, товарищ полковник, тревога! В полку зафиксированы приметы атипичной пневмонии. Срочно изолируем контактёров. Инструкция Военно-медицинского Управления Министерства обороны, начмеда дивизии, и приказ командира полка.

Заместитель по воспитательной работе даже вперёд от возмущения подался, взъярился, над столом завис.

— Да вы что? Серьёзно? Ко мне, вот так… А я… Ёпа-мать! А мы тут причём?

— При том, товарищ полковник, — начмеду трудно было говорить, субординация мешала и всё такое прочее, но он справился, продолжил. — Одного уже, музыканта, под вашей дверью стоял, мы изолировали… Надеюсь, вовремя. С вами ещё один… Прапорщик Кобзев. Вот он…

— Я?! — теперь и Кобзев почти онемел.

— Да, — подтвердил начмед полка. — Вы же контактировали с Тимофеевым, да? Дежурный по штабу мне только что доложил! Вы же вместе с ним в штаб пришли! Вместе?

Кобзев не понимал.

— Вместе, но… Я не понимаю, какая…

Начмед понимающе кивнул головой и сурово оборвал:

— У него тридцать семь и пять… Понятно? Опасный симптом. Значит, и вас нужно изолировать. Исследовать, проверить. Так по инструкции… Это приказ! И вас, извините, товарищ полковник… как контактёра. На всякий случай.

— Меня?! — Ульяшов, не веря своим ушам, яростно сверкая глазами, грохнул кулаками по столу. — А меня-то с какой стати, а? — взревел он, но голос предательски сел. — Ты что, подполковник? — голосом кастрата просипел он. — У меня-то температуры нет… Я же с ним только минуту… — уже просительным тоном, унижаясь, указывая на прапорщика Кобзева, лепетал он. — Вы с ума сошли… И далеко же… мы… я… через стол же мы… он со мной разговаривал… даже больше…

Начмед был непреклонен. В кои-то веки представилась возможность выполнить серьёзную миссию врача в действительно мирное время. Спасибо, как говориться, армейским университетам. Ему уже довелось участвовать в работе полевых госпиталей, в Чечне, например, две медали от правительства тому свидетель, он хорошо знал, что промедление смерти подобно и там, и… везде. Тем более — Инструкция! От оперативных действий его службы многое зависело, и зависит…

— Это ни о чём не говорит… — на нерве, заявил он, как отрезал. — Всех контактёров нужно срочно изолировать… Срочно! Это обязательно. — Командовал он, всё ещё пока из-за спин медбратьев, как из-за стенки спецназа. — Не надолго, вы знаете, на время… Это инструкция! Это приказ… Сами же знаете. Прошу, товарищ полковник… — Кивнул амбалам…

Кабинет зама по воспитательной работы немедленно наполнился резким грохотом солдатских сапог. Шумом отлетающих стульев, сдавленными выкриками, борьбой… Медбратья — крутые, накачанные ребята — хорошо знали своё дело, любо-дорого смотреть. Многое из того, чем они владели, было отработано ещё там, на гражданке, в спортзалах, а здесь отшлифовано в солдатском спортзале на «куклах», и на тех «молодых» и «салагах», кто по неосторожности на учебные тренировки под руки попал…

Не взирая на массы тел, возраст, звания и занимаемые должности, лица у обоих «контактёров» в пять секунд были спрятаны под марлевыми повязками. Оба они были связаны, резко уложены на носилки. Немедленно, один за другим, вынесены в коридор… Головами вперёд, естественно… Амбалы-медбратья, подхватив носилки, на скоростях, опасно раскачивая поклажу, пустились топтать длинный штабной коридор. Спеленатые контактёры беспомощно и немо крутили испуганными глазами, но обычно людный штабной коридор в этот момент почему-то был непривычно пуст.

— Ну, ёпт… Вот, попал… — вскрикивая на «ухабах», громко взывал зам по воспитательной работе к закрытым дверям, надеясь на помощь. — Эй, эй!.. Поаккуратнее вы, коновалы, чёртовы, упаду же… Уроните, я говорю, сейчас, упаду, ну!.. Ух!.. Ох!.. Слышь, мужики, я тяжёлый… Разобьюсь. Эй вы, каскадёры-носильщики, а почему именно эта лихорадка, а не, например, свинка какая или понос, а? Кто такую гадость придумал?

Ведомый медбрат, что телепался в ногах полковника мог бы и не отвечать, но он ответил вполне милостиво и профессионально:

— Вам ещё здорово повезло, что не свинка или дисфункция кишечника, товарищ полковник, а всего лишь пневмония… Не обрадуешься сутками на горшке сидеть… Ага! А тут, лежи себе и лежи… А приказал начмед полка… Слыхали же! Сигнал потому что только что поступил… Оперативный!

Последнее полковника насторожило.

— Сигнал? Какой сигнал? Неужели, правда? Если правда, значит, диверсия! — Это он уже бормотал только для себя. — А-а-а, это же, наверное, она, Гейл?! — вдруг догадался он. — Точно она! О-о-о! Ведь жопой чувствовал, что-то произойдёт… Должно произойти… Как знал… И вот! О-о-о… Неужели!..

Ведомый медбрат, особо не прислушивался, не до того было — сзади наседала вторая пара с носилками, к тому же набегал лестничный марш, вниз. Он коротко глянул на больного.

— Генка, слышь, бредит вроде воспиталка, бьётся… — Окликнул он ведущего. — Давай быстрее. — Подталкивая носилками, на всякий случай увеличивая скорость. По инструкции такое допускалось.

Названый Генка легко потянул быстрее.

— Будешь биться… — не оборачиваясь, с сочувствием в голосе заметил он. — Как впендюрят сейчас ему сотню уколов… Тащим быстрее…

Самих медбратьев уколы, в принципе, не пугали, они частенько витаминчиками в санчасти втихую «баловались», но не по сотне же, конечно. Дело в другом…

— Самим бы не заразиться… — с опаской косясь и на больного, и себе под ноги, лестничный уклон пошёл, заметил ведомый. — Страшная, говорят штука.

— А начмед, слышь, вроде сказал, что учебная… — скача вниз по ступенькам, ответил первый, стараясь удержать носилки строго параллельно уровню условного моря. Параллельно. Это очень важно. Если это условие не соблюсти, вся переносимая масса обязательно сползёт вперёд, придётся только на ведущего, а ведомый будет бежать налегке, отдыхать, что не рационально и не справедливо… Не считая самих проблем больного переносимого тела, естественно. Но это — вторично.

— Может, и учебная… — привычно выворачивая коленки, чтобы не оббить их об ручки носилок, сварливо ответил ведомый. — А колоть будут по-настоящему…

— О, — обрадовано воскликнул первый, — и мы тогда, кстати, с тобой заодно по витаминчикам пройдёмся, не помешают перед дембелем… Такие тяжести таскать…

Думая о происках вражеского НАТО, и своей доброй интуиции, полковник слушал вполуха. К тому же сильно трясло, сбивало локаторы с настройки, но последнее, про тяжести, он всё же уловил, выхватил…

— Эй-эй, вы осторожнее на поворотах, коновалы… в дверях… Не так быстро! Ай!.. Ой!..

Амбалы-медбратья не отреагировали. К тому же, лестничные марши закончились. Впереди обозначился коридор, в конце его вывеска санчасти. Грудью протаранив двойные распашные двери медсанчасти, медбратья, не запинаясь и не задевая ни ножек плоских диванчиков, ни стеклянные медицинские шкафчики стоящих в коридоре, понеслись ещё резвее…

— Не беспокойтесь, товарищ полковник… — через плечо, участливо сообщил первый. — Уже всё, приехали. Мы же аккуратно, тютелька в тютельку… Видите же… — не снижая скорости, ловко сворачивая в раскрытую дверь приготовленной палаты, прокомментировал он. Около двери, указывая, как солдаты-регулировщики, стояли два с головы до ног готовых к работе военврача. Третий врач, такой же, как и два первых, находился внутри палаты, около одной из трёх — дальней, кровати. Первая уже была занята.

— На счёт «три» — сходу разворачивая носилки параллельно кровати, едва при этом не вывалив переносимого больного, скомандовал первый медбрат. — Сбрасываем на койку… — успев при этом предупредить полковника. — У нас всегда только аккуратно, ага… Тютелька в тютельку… Глаза и рот только закройте, товарищ полк… Чтоб язык не прикусить… — и напарнику, — …два-а, тр-ри… Оп-ля!..

Спеленатое большое тело полковника ухнулось в принявшее тело кровать.

Догоняя, за ними уже гремела сапогами вторая пара медбратьев.

Вернувшись в посольство, Гейл немедленно позвонила в Шанхай. Несмотря на разницу во времени, Стив сразу же ответил, обрадовался звонку, но Гейл неожиданно скомкала разговор, прервала. Стив обеспокоился, тут же перезвонил, но она отделалась ничего не значащей фразой: «Извини, Стив, дорогой, хотела услышать голос, и только». После короткого раздумья, Стива это почти успокоило. Знал, у молодых женщин такое бывает. Тем более у людей творческих, экспрессивных, как его Гейл. Да и пребывание в чужой стране могло сказаться, что тоже объяснимо. Столько всего нового вокруг, необычного. Россия! Москва! Да, Москва… Да, русская столица… Медведей там, конечно, на улицах нет, но вокруг сплошная мафия. Стив знал это по отчётам специального ведомства в его банковском консорциуме, отвечавшего за исследования геополитических, политических, финансовых, финансово-экономических, культурных и прочих составляющих, с целью прогнозирования инвестиционных проектов Восточного и Азиатско-Тихоокеанского регионов вообще и, детально, в частности. Стив хорошо был информирован о постоянной опасности смены политического курса в русской стране; непредсказуемыми для мирового сообщества последствиями; возможным внутренним переделом собственности, полной финансовой нестабильности государства на неопределённо-продолжительный период, о чём говорила борьба разных партий за влияние на правительство страны, финансы, бизнес и народ. Но, тем не менее, для Гейл — это Москва, Россия.

Одно это уже могло будоражить воображение и нервы. Стив понимал её. Он и сам что-то подобное испытывал здесь, в Шанхае. Другой континент, другие люди, шумные, суетливые, пёстро одетые, маленькие, худые. Но с высокими амбициями собственной значимости, претензиями на лидерство, и у них это получается. Взять хотя бы сам город Шанхай. Провинциальный в недавнем прошлом город, а теперь… Супергигант. Город Европейского класса. Объект борьбы мировых финансовых и промышленных лидеров за партнёрство с КНР.

Центр Шанхая вообще выстроен в стиле ультра-си. Город деловых людей. Город бизнеса. Как и его, Стива, собственно Нью-Йорк, Манхеттен. Может даже и солиднее теперь Шанхай, современнее. Финансовый капитал китайцы имеют явно огромный, учитывая корпоративность и возможности азиатского потенциала. Одно хорошо, раздробленность им пока мешает объединиться. Но теневики дружно уже и слаженно работают по всему миру, во многом опережая государственные структуры. Активно в последнее время внедряются в мировые деловые и финансовые круги. Поэтому и Стив сейчас здесь. Уже второй раз за последние три года. Первый совместный проект развивается весьма успешно. Аэропорт международного класса уже построен, уже начал приносить китайскому государству прибыль, возвращаются и вложенные американским консорциумом партнёрские деньги… Китайцы немедленно предложили второй проект… Эксперты оценили, потребовались уже деньги другого порядка. Совет директоров, в котором Стив отвечал за сотрудничество с Востоком вообще и Азиатским регионом в частности, положительно оценил своё участие в китайском проекте. Стив Гладстон-младший возглавил группу ответственных сотрудников консорциума банков на подписание долгосрочного инвестиционного документа.

Гейл, ругая себя и не понимая причины, прервала разговор со Стивом, продолжала нервничать. И сам неудачный разговор со Стивом не был тому основанием. Она вообще не собиралась ему звонить, не вообще, а именно теперь. Но позвонила. Что-то подтолкнуло её, что-то заставило… Что? Сумбур, сумятица, нервы… Смутный рефлекс? Но голос Стива не вернул её в обычное ровное расположение духа, скорее наоборот. Возможно, музыкальная тема так сильно её взволновала, которую она услышала от молодого русского солдата, композитора? Нет! Вернее — да! Да-да! Она взволновала, но поднимала совсем другие чувства, светлые, чистые, скорее бодрые, чем грустные… Может, русский военный оркестр? Тоже нет. Ничего особенного… Нормальный оркестр. Обычный. Узкоспецифический. Только музыканты в общении с ней были чуть энергичнее, чем хотелось бы, навязчивее, но… И это объяснимо. Русские, она и читала, и не раз слышала, люди радушные, гостеприимные… Тем более такие молодые, к тому же, музыканты… Приветливые, открытые улыбки… Грудь колесом, и музыка!.. Нет. Так что же? Может быть, цветы… Эти розы?! Розы… Гейл заметила, что стоит возле столика с теми розами… Букет большой. Огромный. Красивый. Душистый… Целая корзина… О-о-о! От этой мысли лицо Гейл порозовело, взгляд изменился от тревожного ультрамаринового, к нежно-голубому… Может быть тот музыкант ей запомнился, который вручил? Нет, нет, и нет… Она даже лица его особо не запомнила… Только глаза может. Вернее, взгляд. Не обычный. Не такой, к каким она привыкла. Открытый и притягивающий, требовательный. И осторожный. Нет, наверное, всё же мягкий или, скорее всего, нежный… Детский, растерянный, словно обречённый, и нежный… И глаза у него, она вспомнила, тёмно-серые, с зелёной искрой по периферии… кажется. Вместе с тем, требовательные и грустные… От чего грустные? Что это с ним? Стоп, причём тут он, господи? Что это с ней, с Гейл? Отчего ей так сейчас неуютно? Что с её душой произошло, с мыслями? Что? В смятении, Гейл перебирала пальцами празднично алые бутоны роз.

И Мад это заметила, Мадлен О, Нилл, пресс-атташе посольства.

— Ты там не влюбилась, Гейл, случайно, а? Осторожней! — напрямую заметила она. — Стив узнает. Вид у тебя взъерошенный.

— Ты что, Мад, Бог с тобой, нет, конечно. — Испугалась девушка. — Так просто. Устала… От музыки устала… — Нашлась она. — У Стива всё нормально, я разговаривала… Знаешь, — помолчав, продолжила. — Слушала сегодня репетицию русского оркестра… военного оркестра. То произведение. Которое Алекс исполнял, вчера…

— А, вчера. Симпатичный мальчик! Жаль, я занята была, не смогла к вам подойти, познакомиться, извини! Но мне рассказали, способный пианист. Ничего особенного, таких у русских много.

— Он не просто пианист. Мад, он композитор. Это и сэр Коллинз отметил. Талантливый он.

— Я разве против? И пусть. Очень хорошо. Я рада за него. Но не забывай, Гейл, дорогая, не увлекайся, он — это одно, а Стив — это другое. Ты помолвлена. К тому же, ты американка, а он кто? Никто! И вообще, знаю я этих музыкантов. Ни достойной родословной, ни денег, ни перспектив.

— А Ростропович, Мад? А Темирканов, а Башмет, Венгеров?

— Ну, дорогая, это единицы. К тому же или старые уже для нас с тобой, или давно женатые.

— Я не о том, Мад, у меня Стив есть. Я помню. Наверное, биополя московские меня на такой лад настроили… Другой климат.

— Тогда другое дело, Гейл, это меня устраивает, не то я уж забеспокоилась. Если не критические дни и только «поля», с ними мы разберёмся. Против них, у нас здесь сто процентная в стенах защита, как и против всего остального! Предлагаю: тридцать минут в нашем релаксейшн-руме — немедленно — и ты будешь выглядеть как новенький доллар, нет, как сто долларов, как миллион долларов. Хотя, ты и без этого красивая и обворожительная, как и я! — Мад кокетливо повела бедром, и заразительно рассмеялась. — Но сначала сбалансируем твоё настроение, дорогая! — продолжила Мадлен. — Плюс, конечно, таблетка энерджайзера. Мне — две таблетки. — Видя, что Гейл что-то хочет сказать, возможно, возразить, Мад предупредила её рукой. — Не беспокойся Гейл, с мисс Эммой, твоим секретарём-референтом я всё согласовала. Она в курсе, и я ею чётко проинструктирована… Даже на целый месяц вперёд, кажется. Чертовски умная, кстати, и всё в жизни знает, и про тебя, и вообще… Я тебе завидую. Хорошая у вас, миллиардеров жизнь, но… — Тень лёгкой грусти отразилась на её лице. Мад на мгновенье умолкла, потом вопросительно подняла брови. — Та-ак, и что у нас будет потом?.. — спросила она скорее себя, нежели Гейл, но вот тень испарилась. И она вновь стала прежней уверенной в себе, жизнерадостной Мад, какой её все знали. — А потом… — Мадлен с прежней улыбкой принялась бодро перечислять, — …у нас будет, естественно, тренажёрный зал. Потом у тебя лёгкий сон, причёска, выбор туалета… Мы вечером едем на ужин в московское представительство «Нью-Йорк Моторс-Москва». Будет несколько интересных людей, развлечёмся. Идёт?

— Идёт, конечно, идёт. Мне нужно отвлечься.

— Правильно, потому что ты у меня в гостях. И сэр Джерри меня так предупредил, патрон: «Ты мне, Мад, девочка, за племянницу всем отвечаешь!» Так и сказал. И я готова всем ответить. Идём сегодня развлекаться. О, кей?

— О, кей!

Сашка Кобзев повернул голову… Внимательно оглядел вытянутую в длину белую, как лист бумаги, больничную палату-западню. Одна дверь, два «голых» окна, две ширмы, три кровати. Три тумбочки с медицинскими приборами, напоминающими далёкое прошлое вечно передовой советской медицины. За одной из ширм, дальней от входа, слышалось громкое мужское сонное сопение, переходящее в заливистый храп и обратно. За другой ширмой, с правой стороны от кровати Кобзева, слышалась возня и человеческое шипение.

Троица «контактёров» перед этим благополучно уже была переодета во всё больничное: нижние рубахи с длинными рукавами, кальсоны с завязками, на спинках кроватей покоились пестрые линялые персональные халаты. Из-под кроватей дружески выглядывали носки всеразмерных стёртых шлёпанцев. Воздух в палате остро «заточен» на хлорку… Сложный такой mix, как коктейль с похмелья… Хлорка, карболка, камфара и ещё что-то такое же непривычно пакостное. К тому же, каждый из «контактёров» насильно-добровольно сдал все свои вещи, документы и телефоны, а так же положенные в таких случаях анализы — грамм в миллиграмм — от мазков, из всех возможных впадин и полуотверстий своего тела, до сдачи крови, кала и мочи… Настроение у музыкантов наблюдалось не только подавленное, но и возмущённо ошарашенное… Всё случившееся с ними виделось не реальным, как в плохом сне, но… Было наяву. Было, было! Вот же оно всё, перед глазами.

— Шура, кто нас подставил? Слышишь? За что? Кто? Скажи! Убью! Ну помоги же… — шипел за ширмой невидимый Жека Тимофеев. После сдачи анализов, за непочтительное отношение к врачам, его насильно уложили в койку, в дополнение привязали ремнями.

Сашка Кобзев, учитывая печальный опыт друга, не стал вслух высказывать претензии, с ним обошлись демократично-лояльно — без привязных ремней. А вот зам по воспитательной работе, полковник Ульяшов, вообще всё воспринял по военному: первым сдал анализы, добровольно прошёл к свой кровати, разместился в ней и, через несколько минут, уже смачно храпел. Человек с толком решил воспользоваться представленной передышкой, показательно, всего-то, но не Тимофеев. Тот, дождавшись ухода медиков, принялся возиться и яростно шипеть… Мешал Кобзеву думать.

А думать было над чем. То, что Кобзев узнал в кабинете воспиталки — его сильно озадачило.

— Тихо, Женька, не шипи… Сам не пойму… — наконец так же шёпотом ответил Кобзев. — Похоже, кто-то из наших схохмил? Но, чья это хохма? Не представляю.

Тимофеев завозился с новой силой…

— Это не хохма, Сашка… Это подлянка. Подлянка, подлянка… У меня времени нет здесь разлёживаться! А-а-а!.. Да развяжи ты меня, я им сейчас…

Именно с этим Кобзев спешить не стал.

— Не шуми… тише… успокойся, — попросил он друга. — Не то услышат медики твои вопли, какое-нибудь успокаивающее тебе вколют или снотворное, на пару суток чтоб…

— Только не это… — немедленно взмолился Тимофеев. — Нет!

— И я ж о том! — подчеркнул Кобзев. — Ещё и меня заодно свяжут… Всё, тихо, тебе сказали. Помолчи, обдумать надо…

— Как помолчи, как? Ещё этот там… противно храпит… Не понимаю, как с такими жёны живут… Как тут вообще можно спокойно спать? Нужно срочно что-то делать… Срочно! Санька, друг, она же совсем уйдёт, улетит! Понимаешь?.. Да развяжи ты меня! — и без перехода заблажил. — А я стою, жду под дверью в штабе, как дурак, ко мне — представляешь! — подлетают эти, с носилками… Думаю, вот дела, кому-то плохо в штабе стало или ученья! — а они — раз! — меня, самбисты-медики на приём, — хлесь! — подсечку, за ноги, и я уже лежу… Что, за что? Ничего не понимаю!.. Охренеть! Тц-ц!.. Где сейчас она, где, Санька? Что ты узнал? Да развяжи ты меня сейчас же, я тебе сказал, ну! Друг, ещё называется! Мне в туалет надо! Слышишь?

— Слышу, заяц, слышу! — Голосом Папанова из известного мультфильма, Кобзев попытался сгладить тревожное напряжение. Глядя в белый потолок, лежал, размышлял.

Ситуация с одной стороны и забавляла его своей наивной простотой, и пугала точностью выверенных кем-то «хирургических» действий. Если они действительно были кем-то обдуманы, конечно. Похоже, так оно и было. — Погоди ты, суетиться… — ответил Александр Тимофееву. — Подумать надо. — Туалет — это ты хорошо придумал, это шанс… и окно… «Летите, голуби, летите…» Здесь третий этаж… Не слабо, с непривычки… Так что терпи, брат, пока не обдумаем ситуацию. Кстати, если б не твоя Гейл, я б здесь с удовольствием полежал… как товарищ полковник! Тепло, светло, и мухи не кусают. Шучу!

— Ага, шутник, тепло-светло… — с болью в голосе передразнил Тимофеев. — Заманают нас здесь анализами…

— Да, верно. Последнее здоровье подорвут… Вот дела…

— Попали…

— «А город подумал… А город подумал, а город подумал — ученья идут».

— Ну ты перестанешь издеваться или нет, а?.. Друг, тоже мне… Развяжи меня, я сказал, мне идти надо… — рыбой в сетях бился Тимофеев.

— Всем идти надо… Всем, — меланхолично ответил Кобзев, и посоветовал. — Расслабься, как в том анекдоте, с девушкой, и получи удовольствие… Ага!

И пожалел, потому что Тимофеев раненым медведем взревел.

— Ты опять?!

— Нет, нет. Тихо! Я шучу. Извини, шутка такая. Я пошутил.

— Дуратская у тебя шутка, боцман…

— Вот-вот, про боцмана это уже хорошо, уже лучше. Нас спасёт только юмор и смекалка. Только они. Успокаивайся пока Жека… Что-нибудь придумаем. Дыши глубже… Выход где-то есть… Есть выход. Мы его сейчас… Так, значит, что мы имеем?..

— Подлянку мы имеем, — мрачно и зло перебил Евгений. — Вот что имеем!

— Нет, Женька, мы имеем предлагаемые обстоятельства: она там, мы — здесь. Они все там, а мы… Значит, у нас есть выход — нужно выбираться…

Тимофеев скептически хмыкнул.

Бесшумно поднявшись с кровати, Кобзев белым вопросительным знаком, на цыпочках пронёсся к двери, замер возле неё, прислушался, схватил стул, ловким движением рук перевернул его, и всё так же бесшумно вставил его ножку в ручку двери. Ветром пронёсся к окну, повозился со шпингалетами, открыл одну створку. Свежий ветерок влетел в палату, сморщился от специфических составляющих, принялся немедленно вытеснять вредного противника. Спеленатый Тимофеев, в позе молчаливой бабочки-куколки, лежал на кровати, таращил глаза на Кобзева, глядя на его стремительные перемещения.

Александр заглянул через окно, увидел идущего внизу солдата-срочника.

— Эй, ты, молодой, — не громко, позвал он. Солдат споткнулся, не понимая с какой стороны его позвали. Ни перед ним, ни сзади — он оглянулся — никого и близко не было. — Да-да, ты! — боясь, что срочник уйдёт, Кобзев чуть повысил голос. — Не туда смотришь, десантник, вверх смотри, на небо, я здесь… — солдат, раскрыв рот, задрал голову. Прямо над ним, из окна третьего этажа, выглядывала всклокоченная голова, светилась странной улыбкой. — Ага, боец, Зоркий глаз, снайпером будешь! — похвалил Кобзев, и доверительно теперь, как брату. — Помоги, старик, дело есть!

— Ну, чё такое? Чего надо? — осторожно спросил срочник, в любую секунду готовый с максимальной скоростью свалить.

— Деньги у тебя, молодой, есть?.. — голова сверху задала неожиданный, но риторический вопрос.

Срочник скептически хмыкнул, шмыгнул носом, и отрицательно крутнул головой.

— Откуда?!

— Откуда-откуда, от верблюда, — беззлобно передразнила голова и простецки поинтересовалась. — А надо?..

Лицо солдата отобразило полное недоумение, судорожно перескочившее через здоровый скепсис к естественной иронии. Нормальная реакция. Более глупого вопроса солдат и представить себе не мог. На всякий случай он неуверенно пожал плечами, что нужно было понимать однозначно: «конечно».

— Понятно! — удовлетворённо кивнула голова с третьего этажа и спросила. — А двадцатника тебе, боец, на мелкие расходы хватит?

Солдат более определённо пожал плечами. Рот он так и не закрывал, но глядя вверх, одной рукой придерживая пилотку, ничего и не произносил, не веря ещё, и боясь спугнуть удачу.

— Тогда, дуй бегом в нашу оркестровку, к музыкантам… — приказала голова. — Знаешь где?

Срочник утвердительно кивнул головой.

— Это которая на пятом этаже? — уточнил он. — Музыкалка?

— Да, оркестровка, — опасливо оглядываясь в глубь палаты, на закрытую дверь, заторопился Кобзев. Тимофеев, лёжа, заломив шею к окну, молча слушал. — Спросишь там прапорщика Трушкина… — продолжал инструктировать посланца Кобзев. — Но сначала постучишь в дверь, не забудь. — Это он предупредил особым тоном. — Это важно! Понял? Войдёшь, скажешь: «Прапорщика Трушкина срочно в санчасть, на консультацию… Командир полка, мол, приказал… Понятно?

— Ага! А про командира полка, правда что ли? Серьёзно? Мне потом не впаяют?

— Что? — недовольно поморщилась голова. — Нет, конечно, не попадёт. Это пароль такой…

— Ааа… А он знает? — спросил солдат. — Этот ваш Трушкин, прапорщик который, про пароль?

— Нет, он ещё не знает… — Кобзев уже злился, но сдерживался. Обругать посланца сейчас было нельзя, ни в коем случае, обидится и уйдёт, вся операция коту под хвост. Понимая это, Кобзев наставлял подчёркнуто вежливо, но с нажимом. — Ты его в коридор для этого вызови, в коридор. Как выйдет, скажи ему, чтобы мухой летел сюда. Мухой! Понял? Тимофеев, мол, с Кобзевым срочно его сюда требуют. Бегом! Только никто чтобы не слышал. Усёк? Как вместе с ним придёшь, тут расчёт и получишь.

— А не наколешь? — сглотнув, спросил боец.

Голова на него смотрела сверху обиженно и удивлённо…

— Я тебе говорю, без «бэ»! — ответила голова, и пафосно добавила. — Век мне отсюда не выходить. — Ещё и на параметры санчасти указала, на размеры. Последнего солдату вполне хватило, он кивнул головой. — Пусть только не кричит под окном, скажи, — особо нажимая, предупредила голова. — Сончас здесь! Понял? Все спят. Свистнет пусть…

Солдат понимающе кивнул головой, и тихим свистом изобразил подобие сигнала армейской побудки.

— Ага, так… — одобрил Кобзев. — Молодец, соловей, меня потом научишь! Короче, молодой, одна нога здесь, другая там… Лети.

Боец, подхватившись, рванул. Топот его сапог, там внизу, вскоре стих. Кобзев повернулся к Тимофееву, наклонился, предупредил.

— Я тебя развяжу, но ты не дёргайся, не нервничай, спокойно будем действовать… — и принялся торопливо распутывать узлы. — Одного не пойму, как мы сюда залетели, а?.. Загадка. Парадокс! Нонсенс! Ладно, это потом. Как там умные люди говорят, всё тайное когда-нибудь становится явным или наоборот… — В коридоре послышались дробные шаги. Мужские голоса. — Тихо, замри, — бросая завязки, предупредил Кобзев. — К нам вроде идут!

Вспорхнул к двери, выдернул ножку стула из ручки двери, так же бесшумно поставил его, в два прыжка оказался у своей кровати, скользнул под простынь. Тут же вошли медики, военные врачи, двое. Как и раньше во всём белом, как перед операцией или как на учениях по бактериологической обороне. Тихонько прошли, наклонившись к «спящим» больным внимательно оглядели первых двух, прошли к третьему, только до ширмы прошли, вслушались в его чувственный храп… Один из них обратил внимание на неплотно прикрытое окно, подошёл и закрыл его, и они — неспешно, удовлетворённо кивая друг другу головами, вышли. Как раз и свист под окном раздался. Не громкий, но внятный. Кобзев и Тимофеев подскочили к окну.

— Что так долго-то? — распахивая, возмутился Тимофеев.

Под окном, там, внизу, по сторонам оглядываясь, стоял Лёва Трушкин, с ним тот самый солдат. Услыхав возмущённый вопрос, Трушкин, задрал голову, успев правда подхватить падающую фуражку.

— О, и правда вы! — воскликнул он, и дважды удивился. — Как это я долго, я сразу… А чего это вы там, сачки, без меня делаете, а? Я салаге не поверил, думал, хохма!

— Сам ты хохма, — обиженным тоном огрызнулся Тимофеев. — Видишь, залетели…

Они бы так и дальше продолжили, наверное, пустую перебранку, но глядя на нетерпеливо с ноги на ногу переминающегося солдата, вмешался Кобзев.

— У тебя двадцатник с собой есть? — спросил он Трушкина. — Два червонца, в смысле.

— Двадцать рублей? А зачем вам двадцать рублей? У вас там закуски что ли не хватает? А повод?

— Ещё какой! Дай молодому деньги, я обещал… — приказал Кобзев. — Должен тебе буду, отдам…

Трушкин, пожав плечами, с удивлением оглядывая молодого солдата, сунул руку в карман, покопался там, достал смятые десятки, отсчитал парочку, протянул молодому солдату. Тот, подпрыгнул от радости, схватил их, и немедленно исчез.

— Ни черта не пойму, что за дела? — сам себе пожаловался Трушкин. — Какие деньги, почему вы там? Вышли, вроде, на минуточку в штаб и… — и вдруг насторожился, вспомнив для себя важное. — Постойте, вы, говорите, залетели… От кого вы «залетели», мужики? Когда? От Таньки с Валькой? Может, тогда и мне, пока не поздно, заодно, провериться, анализы сдать, нет? Я же тоже там с вами кувыркался… Нет?

— Ты издеваешься!.. — кошкой зажатой в дверях отчаянно вякнул Тимофеев и осёкся, оглядываясь в палату.

— Тшшь, тихо! — напомнил и Кобзев.

— Ладно-ладно, я понял… — ничего на самом деле не понимая, примирительно махнул рукой Трушкин. — Сейчас поднимусь к вам, разберёмся.

— Нет, нет, не надо, — остановил Кобзев. — Стой там, слушай… Мы с Тимохой действительно попались на какую-то подлянку, нас подставили… В карантин нас сунули.

— В какой карантин? — глядя вверх, удивился Трушкин, безуспешно при этом пытаясь водрузить на голову фуражку. Она всё время сваливалась. — Не понял! — Фуражка явно предназначалась для другого положения головы военнослужащего.

— Не важно, в какой, — никак не мог взять себя в руки Тимофеев, продолжал злиться. — В пневматический… В заразный, вот в какой. Ты слушай.

Трушкину почему-то последнее обстоятельство сильно понравилось, он обрадовано заявляет:

— Так я тоже с вами хочу полежать! Зараза к заразе…

— Не надо, — вновь вмешался рассудительный Кобзев. Голос его из окна, сверху, звучал сурово и трагически. — Мы выйти пока не можем, у нас всю форму забрали, документы, мобильники… Это серьёзно, Лёва. Мы не шутим. Ты должен вот что срочно сделать…

Лёва Трушкин изобразил на лице внимание и готовность.

— Нет проблем. Что?

После отбоя тишина в воинском полку — тишина, это условно, — часам к 23-м, к 24-м ноль-ноль всё же наступает. И не важно, лето за окном, осень, весна или зима. «Молодые», как и «положено», наряды в ротах к этому времени только-только успевают отработать (Уже намочили мокрыми тряпками всё где было возможно, и где дежурным сержантом было указано). Другие нарядчики только-только с кухни совсем сонные возвращаются (Перевели уже одну часть овощей в отходы, другую в приготовленные поварами соответствующие бачки). Салаги спят (Они единственные к этому времени видят уже второй сон, им это уже позволено). Старики на койках лёжа тихонько переговариваются, по-фронтовому в рукав, или под одеяло покуривают, либо собравшись кучками, обсуждают неизбежный дембель, и всё, что там за ним последует, за той заветной дембельской чертой. И санчасть, естественно спит. И дежурный по санчасти дремлет, и дежурные медики, не говоря уж про больных…

Окнах в казармах раскрыты, потому что лето, тепло, да и при закрытых запросто угореть от густых запахов можно. Поэтому, наверное, в спальных помещениях рот категорически запрещено чиркать спичками, не говоря уж про зажигалки. Опасно, потому что, особенно под утро, взорваться можно. За этим дежурный наряд строго бдит, если не спит, а он вроде… не… Да нет, нет, конечно, не спит он, и дежурный наряд по полку не спит — как можно! Всё же по уставу, никак иначе! Они вообще на «передовой», на передней линии. Можно сказать, на контрольно пропускном пункте находятся, как на Государственной границе. Не спит и оперативный дежурный офицер в штабе полка, другие дежурные в спецслужбах… Армия — если хотите знать — вообще не спит. Вообще и никогда, в смысле дежурные. Это аксиома, которую доказывать бессмысленно.

После «отбоя» на воинское подразделение всегда наваливается тёмная ночь и тревожная тишина. Тревожная потому, что неизвестно, удастся ли солдатам до утра спокойно доспать. Легко ведь могут и «тревогу» сыграть. Кто? Да хоть ротный, хоть командир полка. Зачем? Зачем-зачем… Ну армия же! Для тренировки духа и тела, наверное. Чтоб отчитаться. В том смысле, что все ли солдаты в казарме, или бензин для дежурных уазиков командиров отыскался, или погода ночью архипоганая. Поэтому и спят солдаты по-быстрому. Чтоб успеть отдохнуть, забыться. Вдруг да повезёт до подъёма поспать… И пусть хоть сто раз ведёрные дужки неумех-нарядчиков где-то неосторожно гремят-грохочут, быстрый уазик оперативного дежурного — уезжая-приезжая — с треском на всю округу выхлопной трубой протарахтит, чья-то дверь нагло громко хлопнет, да мало ли… Всё это без разницы… Это не тревожит. Это по барабану.

Солдат в казармах это не тревожит, а вот дежурных, как сейчас, кстати, вернее, совсем некстати.

С небольшими перерывами гулко вдруг начинают хлопать двери КПП. Двери деревянные, пружина железная. Бах-бах… Трах-тарабах… Дежурный наряд, вместе с офицером, тревожно выскакивают в коридор КПП… А там… нет, не командир полка или кто из штаба, а всего лишь музыканты-контрактники. Тьфу их… Один за другим в полк зачем-то прибывают. И это в ноль-ноль часов-то! После ноля, значит (?!) Удивлённому наряду дежурных по полку, они коротко, словно оправдываясь, с разными интонациями, и лицами соответственно, сообщают: «Ночная репетиция». Дежурный офицер майор Митрохин не в курсе, но он знает, у музыкантов свои «странности», ухмылисто кивает каждому — ага, давайте, мол, ребятки, давайте, растряситесь, вам полезно. Ухмылисто переглядывается со своим нарядом: «У лабухов не все дома. Нормально! Можно бы спать, а они, придурки, «бегают». Ну, дураки, понимаешь. Лабухи!». А и пусть себе… Все музыканты в полевой форме. Обходят длинное здание, спешно поднимаются по центральной лестнице на свой этаж, быстро скрываются за дверьми своей оркестровой канцелярии. Там уже и спящие на ходу срочники, в смысле спят сидя на стульях… Не проснулись. Их тоже подняли.

…Светлый диск луны то выглянет на всё это из-за облаков, то не надолго спрячется. Посматривает «старуха» или подглядывает. Подглядывает, скорее всего. То высветлит территорию полка со всеми её складами, техническими парками, плацем, спортивными городками, стенами и окнами нескольких пятиэтажных армейских зданий, то затемнит их. Старый совсем диск, понятное дело, не молодой, не салага, а балуется… То — темно, хоть глаз коли, то — светло, иголку на плацу видно.

Густую вязкую тишину, опасной извилистой молнией неожиданно прорезает короткий негромкий свист…

В ответ на это, неслышно распахивается окно на третьем этаже. Раскручиваясь, вниз падает круглый светлый свёрток, и разворачиваясь, повисает своим концом на уровне середины второго этажа. В чёрном оконном проёме мелькает чья-то тень, и вот уже из окна третьего этажа высунулись босые ноги в белом, потом чей-то зад, спина, плечи, и… Спускается человек. Спустившись на руках до конца скрученных простыней, останавливается, испуганно заглядывает вниз… Под ним тёмный колодец… Луна как раз за тучи спряталась, как ждала, как специально! Силуэт висит, не решаясь отцепиться. Снизу и сверху его шёпотом нервно торопят голоса: «Давай быстрее, Тимоха, отцепляйся, прыгай, ну! Лети! Там близко!» Помедлив, силуэт, сжавшись, послушно отцепляется… мешком глухо падает. Внизу его пытается поймать третий человек, он в военной форме… Через секунду полёта, вместе они, охая и чертыхаясь, валятся на асфальт.

Немедленно в окне появляется зад следующего светлого силуэта. Ужом извиваясь, в кальсонах, босой человек быстро спускается… Так же с удивлением повисает на середине пути… Этот «объект» пытается даже вернуться назад, но его снизу окликают: «Куда! Куд-да? Назад, Сашка, назад! Прыгай!», осаживают его… Вот и он, тонко охнув, таким же мешком летит вниз… Теперь с глухим звуком валятся уже трое… Поднявшись, пригибаясь, чуть прихрамывая, минуя парадную лестницу, все трое бегут к боковому подъезду армейского здания.

Уже почти все музыканты по тревоге в канцелярии оркестра собрались (Правильнее сказать в каптёрке), кроме старшины оркестра, естественно, дирижёра, и… Но распахивается дверь, в канцелярию один за другим вваливаются запыхавшиеся Трушкин, за ним Кобзев и Тимофеев… Последние в одном нательном армейском белье с завязками, и босиком…

Взорвавшись хохотом, музыканты принялись тормошить их и подтрунивать над ними. Действительно, смех было смотреть.

— Ну, дела, — давясь смехом, Валентин Завьялов указывал пальцем. — Как наши коллеги на тревогу стали собираться… Ну, писец, орлы! Дожили! Ха-ха-ха… Ну, гвардейцы, чуваки! Настоящие патриоты. Ха-ха-ха… Откуда, вы, братья? Чужие мужья что ли домой неожиданно вернулись, да? С блядок?

Кобзев, скривившись, подыграл.

— Нет, мы из стриптиз-бара. Нижнее бельё там демонстрировали. В-во, в-во… — шутовски изобразил несколько не то эротических, не то атлетических поз… Музыканты покатывались со смеху. В кои то веки случается такое представление. Хохма! Цирк! — Тимоху, вон, чуть на сувениры девки не разорвали… — кивнул Кобзев. — Да, Жека? Полный атас!

— Это заметно… — вытирая слёзы, заметил Мальцев. — Ну, отхохмили, мужики. Ну, молодцы. Давно так не смеялся… Трали-вали… Совсем проснулся.

— Ага, полный мажор!

— А чего Трушкина или меня с собой не взяли? — продолжая веселиться, спросил покрасневший от смеха Завьялов, валторнист. — Мы б там тоже выступили…

Веселились все. Кроме двоих: Тимофеева и Чепикова. Первый еле сдерживался, чтобы не взорваться от злости, а Лёха Чепиков заметно закипал, приближаясь к такому же состоянию, смотрел сурово.

— Всё, хватит трепаться… — оборвал он. — Лучше скажите, кто знает, по какому поводу эта тревога… Или это розыгрыш, а? Если хохма, сразу предупреждаю, любому шею намылю, не посмотрю, срочник или прапорщик… Я серьёзно! В кои-то веки один с женой дома, понимаешь, на ночь остался… Ёпт… Одну только палку — на скоряк! — и успел бросить, и… Ну! — оглядел красные ещё, гаснущие в улыбках лица, обрушился на опоздавшую троицу. — Что это за цирк с кальсонами и тревогой… Полк спит, ни офицеров, ни машин… Окна в казармах тёмные… Что такое? Кто это придумал? Да оденьтесь вы, Гераклы… Светите тут… чреслами…

«Гераклы» действительно уже одевались. Вынимали из стеллажа, снимали с плечиков свою парадную форму, другой — «дежурной» — не было, надевали на исподнее, натягивали сапоги, преображались.

— И я бы тоже хотел знать, — угрюмо и с угрозой, заметил и Тимофеев. — Мы с Сашкой в первую очередь хотим это знать, как пострадавшие: кто нас в санчасть так подло сдал? Кто?

— В какую санчасть? — не отойдя ещё от смеха, переспросил Завьялов.

Удивился и Чепиков. Теперь лица собравшихся музыкантов отображали удивление, изумление, больше недоверие.

— Вас? В санчасть? В нашу? Как это? За что?

— Да, в санчасть! А где же мы по вашему были всё это время? — заметно зверея, обиженно возмутился Тимофеев, почти рычал. — В санчасти!!

— Да, — застёгивая брюки, поддакнул и Кобзев. — Как идиотов нас средь белого дня в штабе схватили, связали… И на носилки… Переодели. Анализы… И даже полковника Ульяшова тоже. Представляете?

— И воспиталку?! — не веря, ахнул Валентин Завьялов, валторнист, обомлели и остальные.

— Полковника?! А его-то за что?

Музыканты разинув рты, смотрели во все глаза. Не ожидали!

— Не может быть!..

— Точно! Как пять копеек! — заверил Тимофеев. — Так храпит ещё, гад, словно ефрейтор!

— Медики во все дырки за анализами слазили… Представляете! Это ж какая подлянка! В-во! — пожаловался Кобзев, показывая следы от уколов на руках. Музыканты по другому уже, с ног до головы, оглядывали оскорблённых товарищей… Не знали как и реагировать… Хохмой похоже не пахло, она и рядом не лежала. Скорее уж драма. Ну дела!

— Кальсоны можете не снимать, — предупредил Завьялов. — Мы вам верим!

— Так это правда, что ли? — все повернулись к Трушкину, он с ними пришёл. — Они серьёзно?

— Конечно серьёзно! — голосом адвоката, не свидетеля, ответил Лёва. — Только что с третьего этажа чуваки прыгали…

— Без парашютов? — вновь изумился Завьялов. — И ты тоже?

— Какие парашюты!.. — передразнил Трушкин. — Я ловил… Короче, — Лёва перешёл на строгий и требовательный прокурорский тон. — Этого так оставлять нельзя. Лучше добровольно признавайтесь, мужики, кто на такую подлянку у нас способен? Такого не должно быть в оркестре… По десять банок от каждого, наглецу, по жопе врежем — я первый! — без суда и следствия… чтоб не повадно было. Чтоб навсегда забыл, гад, охоту так подло над своими хохмить… Признавайтесь… Мы всё равно узнаем… Узнаем, я говорю! Ну!.. Кто ребят подставил?.. Хуже потом будет!

С вытянувшимися лицами, музыканты озадаченно переглядывались.

— Так, тревога значит, именно по этому поводу была, да? — уточнил изумлённый, как и остальные, Генка Мальцев, тромбонист. — Суд Линча?! Ну, вы даёте, мужики!

— Нет, — сурово парировал Кобзев. — Это вторым отделением пойдёт. После «награждения». Я предлагаю пройти по порядку, восстановить картину событий… Так быстрее вычислить крота. — Насупился, припоминая. — Значит, мы из курилки прямиком в штаб с Тимохой пошли, — принялся вспоминать. — В кабинет к полковнику Ульяшову… Он там был.

— Ни с кем по дороге не разговаривали… — мрачно продолжил Тимофеев.

Логику расследования подхватил и Лёва Трушкин. Он третьим в этой цепочке был.

— А перед этим они разговаривали со мной, в курилке… Вернее, мы там с Сашкой вначале стояли, разговаривали, куда бежать, кому звонить… А потом пришёл Тимоха, Сашка ещё полсигареты не искурил, и они сразу же с Кобзевым ушли в штаб… Я ещё пару минут постоял там… это… с… И всё!

— С… — насторожился вдруг Чепиков.

Трушкин, «не отрывая носа от взятого следа», не слышит вопрос, продолжает вспоминать.

— Ага, а перед этим, мы в оркестре все вместе были, и… Всё, вроде! Всё! — Трушкин развёл руками, лента памяти закончилась.

— С-с-с… — нажимая, прицепился почему-то к вылетевшему предлогу Чепиков. — С-с-с… — растягивая губы, демонстративно при этом артикулируя, повторил он, в упор глядя на Трушкина. — С кем ты постоял там, говоришь? В курилке… сс-с-с… Ну?

— Да с кем там… — за Трушкина ответил Кобзев, небрежно махнул рукой. — Там срочники одни и были… Не наши! Значит, это… — вновь Санька сосредоточился. — Идём дальше… Ты нас проводил, Лёва, и куда потом пошёл, говоришь?

— Куда-куда… — терялся в воспоминаниях Лёва. — Я там… этого… коновала из санчасти походу, кажется, послал… «Куда-они-куда?»… Привязался как банный лист… Спрашивал куда вы пошли… Я говорю, в штаб, вот куда… На кудыкину гору, в смысле. Он говорит, могу укольчики прописать… Я ему — себе пропиши…

— Подожди, Лёва, армянская твоя душа, затемнил всё. Скажи, а с какой это стати он про уколы в курилке у вас вспомнил… — оживился Мальцев. — Цвет лица, что ли, ему ваш бледным показался, а?

Вопрос прозвучал «однако» интересный, многие это отметили.

— Не знаю… — Трушкин вытянул губы, и небрежно отмахнулся от пустякового вопроса, повернулся к Кобзеву, заговорил с жаром. — Ты мне сказал: «Передай дирижёру, что мы в санчасть на минутку»… Так было? Так?

— Да, правильно, чтоб не беспокоился… — за Кобзева ответил взъерошенный Тимофеев. Он уже понимал, чувствовал, что вот-вот узнает виновника всех своих сегодняшних проблем, уже торопился.

— С температурой, мол… Правильно? — наступая, уточнял Трушкин.

— Ну-ну!.. — подталкивал расследование в верном уже, кажется, направлении настырный Чепиков. Он один из не многих в оркестре почитывал разных там марининых, дашковых, и прочих детективистов, кое-что понимал в, так сказать, расследованиях. — Правильно! — Профессионально отвлекая внимание, похвалили он, и задал тонкий и неожиданный для подследственного, а по сути уже и обвиняемого вопрос. — А медбрат-то с чего про уколы вспомнил? С чего? Вспоминай. Колись!

Большой Лёва нахмурил лоб, закатил глаза, почесал затылок, шмыгнул носом.

— Он вроде что-то спросил… А, — Лёвино лицо озарилось догадкой, — вспомнил! Он спросил: «А что это с ними?» Я говорю, не бери в голову — воспаление… В штаб пошли. — Лёва вновь застопорился, с трудом копаясь в памяти, натыкаясь на провалы, помотал головой, опять почесал затылок. — Он что-то ответил… медицинское какое-то… не обычное, не привычное… Я не прислушивался… Он тогда: «Витаминчики, значит, им прописать надо». Я и ответил, мол, себе лучше пропиши… — Музыканты в упор, изучающе смотрели на Трушкина. — А что? — удивился общему молчанию Лёва.

Не понимал.

— Может, атипичное? — в тишине, осторожно подсказал Кобзев.

— Да! Во-во, — обрадовался Лёва, даже по спине друга хлопнул. — Оно самое, Шура. Такое что-то… Молодец! Я чуть не забыл, да. Выпустил.

— Атипичная пневмония! Да? — медленно, с нажимом переспросил Кобзев.

— Точно! — продолжая светло улыбаться, подтвердил Лёва. — Я ж говорю так! Ага! Похоже.

— Так это же ты нас подставил, Лёва, гад! — взревел Тимофеев. — Ты!

У Лёвы в изумлении исказилось лицо…

— Я?! Ребята… — поняв наконец глупость своего положения, залепетал он, оглядываясь за поддержкой к товарищам. — Да вы что! Я?!.. Да, чтоб я вас… специально!

— Ну вот, крот сам и нашёлся… — тоном завзятого судьи, за всех высказался Чепиков,

— А мы мучались! Казнить!.. — озвучил приговор, вдобавок хлопнул ладонью по столу. Прозвучало это громко. Как пистолетный выстрел для Трушкина.

Завьялов поддержал:

— Не-ельзя-я помиловать!

Санька Кобзев от неожиданного разрешения ситуации хлопал глазами. Женьку Тимофеева просто заклинило… Он собирался виновника своих проблем просто «убить», растерзать, разорвать на части, но… Им неожиданно оказался его друг Лёва. Друг… Нет, такого не могло быть вообще. Потому что не могло быть никогда, а… случилось!!

Остальные музыканты не копались в такого рода морально-этических мелочах, не раздумывали, шутливо набросились на Трушкина. Схватили, повалили на стол, принялись расстёгивать штаны на нём, перевернули на живот… Хоть и отбивался большой Лёва, но зад его быстро высветлился…

— Мужики! Вы что!.. Ребята! Женька! Тёзка!.. — истошно орал он. — Ма-ма-а-а…

Ну, дела. Только что была драма, теперь уже раскручивался фарс, комедия.

— Смирнов, срочники, — с трудом удерживая одну руку Лёвы, хохотал Завьялов. — Быстро кружку литровую сюда! Да не люминиевую, а эмалированную, потяжелее… Банки сейчас провинившемуся ставить будем!

— Сам настаивал! — преувеличенно сурово, скорее злорадно, «зачитывал» приговор Чепиков. — Сильно просил! По десять банок от каждого. А слово держать надо! Отвечать за базар.

— Да вы что, ребята, мужики… — сверкая голой задницей, безуспешно бился Трушкин.

— Я же не нарочно… Я не знал! Я только подыграл коновалу и всё… Что б не догадался… Ей Богу, ни сном, ни духом… Не надо! Да я за вас… Жека, Санька… Ребята!! А-а-а…

— Ладно, понятно. Отпустите его… — вступился Тимофеев. — Проехали.

Трушкина отпустили. Он сполз со стола, принялся торопливо приводить одежду в порядок, грозно сверкая глазами… На самом деле не грозно, конечно, с пониманием. Шутливо. Потому что на грабли именно он наступил. Сам. Шёл, шёл и… Получилась хохма. Нормальное дело в оркестре, обычное.

Но шутки шутками, а…

Проблему нужно было решать… Понять, зачем их собрали, за каким это…

— Теперь о главном, — когда все успокоились, продолжил Кобзев. — Скажите, мужики, мы можем, вот так, с вами, хоть раз в жизни, взять и подпрыгнуть, а?

— О, ни хрена вопросик! Чего это мы сейчас тебе прыгать будем? — обиженно хмыкнул Чепиков. — Ночь же, Сашка! Пацаны мы, тебе, что ли?

В том же ключе поддакнул и Валька Завьялов.

— Да, за каким это? Молодые вон пусть прыгают, срочники… А мы посмотрим. Шура, кончай пургу гнать, не нагружай, говори, за каким нас собрали?

Кобзев вновь с прищуром оглядел всех, как учительница группу двоечников, собравшихся вдруг исправить двойки на пятёрки.

— Я же образно… Взять, говорю, и что-то такое, например, сделать… Чтоб не только какая-то там американка…

Тимофеев сверкнул глазами, грозно одёрнул…

— Полегче…

— Понял, — кивнул Кобзев Тимофееву и продолжил. — Чтоб не только, как говорится, а и во всём мире, например, о нас узнали…

Музыканты слушали внимательно, морщили лбы, старались разглядеть зерно, уловить ту важную идею, из-за которой из домашних постелей их среди ночи выдернули… Пока всё было не ясно, туманно… Зря пожалуй выдернули, накололи, можно сказать.

— Говори толком, не понятно… — вновь потребовал Валентин Завьялов. — Зачем нам это? Ты прямо говори, скоро утро, выспаться ещё можно.

— Эх, вы, — сильно огорчился на товарищей Кобзев, словно он так и знал, даже на несчастную тройку и ту не потянут эти двоечники. — Вся жизнь как в летаргическом сне у нас и пройдёт, может пройти… — в сердцах заметил он, и посмотрел почему-то только на Чепикова и Завьялова. — Лабаем тут, кто как может, а потребовалось показаться, мы и облажались…

Оппоненты один за другим отозвались.

— А, так ты об иностранке этой переживаешь… с Тимохой. — Воскликнул альтист Чепиков, и махнул рукой. — Плюньте, мужики! С чего бы? Отыграли нормально… как всегда. И вообще… Подумаешь там, киксанул может кто чуть… С кем не бывает… А — показались, не показались, это деталь… За это денег не доплачивают. Эти-то бы вовремя платили…

— Так мы ей не показались? Не понравились?

— О, мужики, точно, я сразу заметил: у неё планка не для нас.

— И чёрт с ней… Проехали.

— Правильно, мы не гордые, обойдёмся.

— Короче, Шура, ближе к телу! Говорите конкретно, мужики, чего надо? — за всех потребовал Завьялов.

Кобзев понимающе кивнул головой, театрально вздохнул, и словно нехотя, сначала медленно, потом всё зажигаясь, поведал музыкантам о том, что услышал в кабинете воспиталки.

— Я ж и говорю, Ульяшов при мне разговаривал с кем-то из оркестровой службы округа. Я слышал. Выяснилось, она приезжала не просто так, а отобрать музыкантов или целый даже оркестр, на Международный конкурс… туда, в Европу. Какой конкурс, я не понял, козлы санитары помешали… Главное! За первое место Ульяшов сказал, полуторные оклады каждому из нас не пожалеют… Да! Если победим. — Аудитория насторожилась. — Во!.. — подтвердил Кобзев. — Воспиталка сказал. Зуб даю! Сам слышал. Но он в нас не верят. Говорит, мы не сможем…

— Это почему? — удивился тромбонист Генка Мальцев.

— Лабухи мы потому что… — усмехнулся Тимофеев.

— В плохом смысле, что ли? — переспросил Фокин, флейтист.

— Ну! — подтвердил Кобзев.

— Мы не лабухи, Женька, мы…

Собравшиеся обиженно загудели: «Вот, трубачило…», «Обижает, поц», «На неприятность, гад, нарывается».

— Конечно… — Тимофеев опередил Кобзева, заторопился. Со всем предыдущим он, конечно, был согласен, но им лично двигали другие мотивы. — И времени у нас нет доказать, что мы можем… Она к летунам в оркестр, к академикам, завтра утром едет, и улетит потом… Всё! — Тимофеев горестно умолк.

Да, это печально. Очень печально. Музыканты давно уже поняли, что Тимоха по уши врубился в эту американку, влюбился, то есть. Опять на грабли наступил — фигурально выражаясь. Причём, на очень большие грабли. На иностраннные. Понимали это, и сочувствовали товарищу. В том смысле сочувствовали, что гусь свинье не пара. И не потому, что она лейтенант какой-то там морской-заморский, извините, а он простой российский прапорщик. А потому, что он наш, понимаете, а она не наша. Из другого мира девка. По общему молчаливому признанию — вещи — в дуэте — абсолютно не совместные. Как флейта и оркестровые, например, тарелки. И видя его таким… Жутко расстроенным, и переживающим, а теперь и обречённо безутешным… Как жутко дымящаяся покрышка из-под безуспешно стартующих колёс на соревнованиях «Гран-при», формулы один. С той лишь разницей, что там, через секунду, машины всё же сорвутся со старта, уедут, а Тимоха так и останется «гореть» на месте, и сгорит. Жалко парня. Жалели…

Паузу прервал Завьялов.

— И что? Получается, что мы уже пролетели?

— Вот, — обрадовано воскликнул Кобзев. — Наконец-то, пробило! Потому я и спросил — можем или нет подпрыгнуть… Что-то необычное придумать, а господа-товарищи музыканты? Чтоб поразить!

Музыканты переглядывались…

— За полдня, что можно успеть? — за всех пожал плечами Генка Мальцев. — Разрыдаться только…

— Или разродиться… — с готовностью подхватил предложенную игривую тональность Завьялов.

— О! В точку, чувак, сказал! — не принял шутку Трушкин, протянул руку. — Молодец, Генка! Дай «пять». — Это он в сторону Мальцева. — Об этом и речь, мужики. У нас же целых полдня, и ночь до утра… Вагон и маленькая тележка времени… Надо подпрыгнуть.

Один Завьялов продолжал забавляться.

— Надо, так надо, — ёрничая, заметил он. — И-и-и, мужики… под-прыгнули. — Взял и подпрыгнул на стуле.

Шутку не поддержали, Трушкин отмахнулся.

— Не хохми, Валька, и не греми. Полк разбудишь. Некачественно. Без тебя тошно. Мы же серьёзно.

— И я серьёзно, — огрызнулся Завьялов и зло потребовал. — Говорите, что надо… И пошли спать.

— Она что-то говорила про изюминку… — не слушая перебранку, словно себе под нос пробурчал Кобзев.

— Да, главное, что б не как у всех, — поддакнул Тимофеев. — Раз так, сразу чтоб, и…

— Погодите! Тут я не понимаю. — Округлив и без того большие, чёрные глаза, Лёва Трушкин поднял брови. Вопросительным знаком смотрелся его большой нос — Не чечётку же нам стучать…

— Может и чечётку. — Задумчиво глянув на Трушкина, предположил «заводила» Санька Кобзев.

— Ты что, Сашка, нет! Хохмишь? — испуганно оборвал Чепиков. — Только не чечётку, нет. Там же туфли специальные надо, да и не выучим мы за полдня, не успеем.

— Хорошо, пусть не чечётку… — всё так же напряжённо размышляя, бормотал под нос Кобзев. — Что-то другое… Думать надо, мужики, кумекать. — Оглядел музыкантов, сидя сладко спящих срочников, окликнул их. — Эй, «молодые», ефрейтор Смирнов, срочники! Они спят!.. Ну-ка проснулись все, проснулись! Не спать, не спать! Мозговой штурм, штурм! Думаем все, предлагаем. Есть идея!

— И у меня, кажется!

— Слушайте, а может, так попробуем, чуваки…

Почему КПП воинского подразделения, вместе с контуром ограждающего забора называют передней линией — всем понятно. За ней и начинается наша армия, как за окопами этими, вернее там она и живёт. Днём, как уже говорилось, сама себе там чего-то копошится, ночью спит-храпит. Но опять же подчеркнём — не все спят-храпят. Кому положено — те точно не спят. Сон, и всё что там, с внутренней стороны забора, надёжно стерегут: наряд для этого регулярно назначаемый, дежурные, дневальные, часовые…

И если театр, как знающие люди утверждают, начинается с вешалки, то воинское подразделение именно с КПП. С Контрольно Пропускного Пункта. Очень строгое определение. Специфически суровое. КПП… И помещение такое же аскетически-строгое. Обычно это небольшая комната с парой окон без занавесок — одно на улицу — «в город», другое на проходную с вертушкой. Есть и стол с настольной лампой и толстой амбарной книгой на нём… парочкой-тройкой громоздких армейских телефонов, возможно дореволюционным пультом селекторной связи, двумя-тремя расшатанными стульями, продавленным диваном. Ещё одной дверью — она закрыта (чтобы не перепутать с чем-нибудь специфически армейским), с табличкой: «Комната для свиданий». Воздух на КПП всегда затхлый, прокуренный, с примесью запахов кожи, сапожного крема, пыли, пота и портянок.

Сейчас, на таком именно КПП — на нашем КПП, — за столом дремлет тот самый офицер, майор Митрохин. Кругленький, аккуратненький, одеколоном пахнущий, обычно живой, подвижный, сейчас — сонный. По времени и обстоятельствам сонный. Ноль сорок три минуты на круглых настенных часах. Видите? Что даже в армии означает полную ночь. Не абстрактную или виртуальную, а самую настоящую (считай желанную для солддат!) ночь! Ночь… В наряде можно и чуть расслабиться. Майор в кителе, портупее, в фуражке, прочей, соответствующей данному назначению военной форме: в сапогах, с пистолетом в кобуре, с красной повязкой ответственного дежурного по полку на левой руке, с соответствующим выражением лица «стой-кто-идёт». Здесь же двое срочников. Они молодые. Полугода не отслужили. В наряде паца… эээ… солдаты. Задача у них, как и забота — совсем простая… «Была бы страна род…» Нет, стоп, стоп! Это не подходит, потому что лирика (предмет в армии абсолютно неуместный, тем более в наряде). В наряде задачи сугубо военные и чрезвычайно ответственные: пол в помещении КПП два-три раза помыть-намочить, за водой, когда пошлют, сбегать, мусор вынести, возле ворот метёлкой поработать… Вскакивать, когда офицеры и прапорщики на КПП входят, вытягиваться и честь отдавать. Попеременно, когда требуется, открыть-закрыть въездные железные ворота — днём часто, ночью обычно и не приходится… Под самое утро если. И всё вроде. В общем, быть на подхвате… эээ… служить, то есть! Сейчас ночь, открывать-закрывать ворота практически не требуется, мыть-подметать тоже, сидят на диване «молодые», чутко дремлют… Тихо — пока! — скучно, сонно. Тоже расслабились… Сейчас вроде и можно!

Тишину неожиданно прерывает нарастающий шоркающий топот сапог… Срочники с трудом приоткрывают глаза, чуть-чуть только, как и майор. Шаги слышны с внутренней стороны подразделения, наверняка принадлежат помдежу, в возрасте уже прапорщику из роты связи. Так громко и уверенно шагать больше и некому. Ночь же. Штабные и прочие офицеры давно ушли, кому так предупреждающе топать? И точно, именно он, помдеж, как все и предположили, и даже не испугались, с шумом вваливается на КПП. На рукаве красная повязка с соответствующей надписью, он в портупее, с пистолетом в кобуре. С ним двое срочников, сержанты. Тоже «наряд тащат». Но они со штык-ножами в ножнах, сами в парадках, с нарукавными красными повязками. Группа только что совершила очередной обход всего подразделения. Это непременно. И чтоб не уснуть. Так положено. Служба. Устав.

— Всё в порядке, товарищ майор, порядок, — плюхаясь на стул, на немой, выразительный взгляд дежурного офицера, бодро рапортует помдеж. Удобнее умащиваясь, ёрзает на стуле, вытягивает ноги — устал! — достаёт сигарету, прикуривает. Сержанты привычно сталкивают с дивана рядовых солдат, срочников: ну-ка, молодые, на улицу… Пошли, пошли. Нечего тут… рассиживаться. Молодые ещё.

Майор с трудом переводит сонные глаза от затёртого журнала без обложки, сама обложка с «заманчивым» телом молодой актрисы, лежит где-то в боковом ящике стола, припрятана, через паузу лениво спрашивает.

— А эти?..

Помдеж вопрос схватывает на лету, бодро отвечает. Потому бодро, что хорошо взбодрился. Полчаса прогулки по территории — сна как не бывало. К тому же, нагрузка на физику, променад по лестницам, туда-сюда заходя-заглядывая, — прокачивают систему.

— А — эти?!.. — восклицает он, демонстрируя бодрость и усердие, докладывает. — Да, мы прошли, посмотрели Чудят похоже музыканты, товарищ майор. — Замечает с пониманием, но осторожно. — Может, начальнику штаба на всякий случай позвонить, справиться, или их дирижёру, а? Непонятно… Странно как-то. А может, и правда репетиция?

— В смысле? — продолжая дремать, меланхолично интересуется майор.

— На плацу сейчас шеренгами ходят…

— Какими шеренгами? — дежурный мгновенно просыпается, услыхав явно тревожную нотку в голосе помдежа. — Не понял! — механически признаётся, и с нажимом переспрашивает. — Сейчас? в темноте? на плацу? все?

— Да, все! Мы тоже удивились. Я подхожу, спрашиваю: «Вы чего это, мужики? За что это вас?», а они мне: «Не мешай, земеля! Готовимся к зачётным показательным выступлениям». Ага. Вы ничего про это не слыхали, там, в штабе, товарищ майор… Ну, про показательное какое-то, нет?

Пряча изумление, майор морщит лоб, вспоминает полковой план-график занятий.

— Нет, вроде. В полковом плане на неделю ничего такого вроде бы… Может, внеплановое что… я не знаю… в городе, в округе… — и, как о глубоко больных, майор разводит руками, резюмирует. — Музыканты! Чего вы хотите! Чуваки-лабухи! — подумав, деланно недоверчиво щурится на помдежа, переспрашивает. — На плацу, говоришь, ходят? С дудками? Без дудок?

— Так точно! — рапортует помдеж. — С инструментами! Но не играют…Ходят.

Всё так же недоверчиво глядя на помощника, как сквозь мутное стекло, майор перебирает привычные определения на непривычный их вес сейчас, и странные непонятные значения:

— Ночью?!.. Строевой?!..

— Никак нет, товарищ майор, — рубит помдеж. — Строевой, но фигурно как-то.

Майор игриво щёлкает себя пальцем по горлу.

— Может… это? Залили! Нет?

— Нет-нет, это бы слышно бы… — помдеж машет руками. — Я прошёл, принюхался… Трезвые. Абсолютно трезвые! Я бы услышал.

Дежурный отваливается на спинку стула, глядит в тёмное зеркало уличного окна.

— Странно, — наконец замечает он. — Такого ещё вроде не случалось. Я не припомню. Может, полнолуние какое действует, коллективный сдвиг по фазе, нет? Не передавали по телевизору? Не слышал? Не ощущаешь?

— Я — нет! — уверенно отвечает помдеж. — И по телевизору не слыхал… вроде. Может, пропустил что? Нет-нет, я точно не слыхал. Похоже действительно крыша у музыкантов поехала. Раньше если, я помню, бывало, случалось, предупредят, мол, ночные репетиции, и пожалуйста, жалко что-ли, топайте хоть всю ночь, наряду веселее, а так… нет. За всю свою службу такого не припомню. Не было. А я-то уж, тут, извините, как медный котелок, три пятилетки. Не было, я точно, говорю, не было.

Офицер, борясь с наплывающим липким сном сладко зевает, и сообщает.

— Пойти-пройтись, что ли… посмотреть. А потом уж и решим, звонить, или нет. — Принимает решение.

— Ага, пройдитесь, товарищ майор, посмотрите. — Поддакивает помощник. — Может, вам они по другому что скажут. Это ж музыканты, хохмачи! Знаете же, товарищ майор, такое иной раз скажут, неделю потом полк над тобой смеётся. Ага! Как оплёванный ходишь, как дурак, в смысле, я извиняюсь. Да! Вот, помню, недавно… — замечая, что офицер не слушает, собирается выходить, прерывает воспоминание. — Ладно, — кивает в спину майору, — вернётесь, я потом дорасскажу.

Ответственный дежурный, словно застоялый конь, лениво потягивается, привычно поправляет портупею, складки кителя под ремнём, выравнивает фуражку, поправляет кобуру, подтягивает нарукавную повязку и толкнув дверь, решительно шагает через порог. За ним поднимаются и сержанты… Так положено. Мало ли чего!..

Бесшумно подойдя к условной границе плаца, майор и сопровождающие его сержанты останавливаются, прячутся за ровно подстриженным ограждающим кустарником, замирают там. Приглядевшись к ночной темноте, отчётливо видят… И луна порой прекрасно всё высвечивает, театральной люстрой зависает.

И правда, музыканты полкового оркестра, с инструментами на изготовку, под ровный, из середины шеренги чей-то чёткий счёт: «Р-раз, два, три, четыре, р-раз, два, три…» и так далее, молча вышагивали, выстраивая странные композиции. То фалангами сходясь, гребёнками расщепляясь, то тройками выстраиваясь, то фронтом. Порой сбивались. Тогда очень молодой голос, похоже, срочника, резко останавливал, одёргивал, делал строгие замечания. Конфузясь и подшучивая друг над другом, музыканты безропотно исправлялись, повторяли элемент, топали. Потом вообще по-армейским меркам изобразили нечто несусветное, несколько сложных пирамид. Как у этого, у Хеопса. Ага!! Под ровный счёт «делай — раз!», взбирались друг на друга, «делай — два!», стоя на плечах, опасно раскачиваясь, на секунду замирали, «делай — три!», изображали в воздухе какие-то геометрические конструкции — и это всё с духовыми инструментами! — окончательно замирали там, фиксировали, после громкой команды «рушь!» — сваливались с плеч на плац. Хоть и довольные были собой и всем происходящим, но всё по-деловому собрано и сосредоточенно. Раз, за разом строили пирамиды.

Всё выглядело пусть и странно, необычно, но серьёзно и по военному убедительно. Что, в принципе, вполне устраивало дежурного офицера. Притом, никаким алкоголем и близко, к сожалению, не пахло. «Иначе бы никаких пирамид у них не получалось, трезво отметил про себя майор, подводя условную черту: делом музыканты занимаются, делом. Значит, пусть себе маршируют и… конструируют или как правильно такое назвать». Майор не вспомнил точного название этих упражнений, но почти успокоился.

Ночь… Армия… Плац… Дежурный… Музыканты…

Лейтенант Гейл Маккинли подъехала к зданию военной академии несколько раньше запланированного времени. Так получилось. Думала, что задержится где-нибудь в пробке, но обошлось. Притормозив перед шлагбаумом, впереди стояли несколько «ауди» и «мерседесов», оглянулась по сторонам на множество автомобилей и припаркованных, и разноцветной лентой двигающихся по Садовому кольцу. Справа, в глубине от дороги, внушительным парадным подъездом помпезно выглядывала часть внушительного здания военной академии. Слева-справа от подъезда, в два ряда замерли вальяжные, однотонные, блестящие лаком иномарки ведомства, словно голодные детёныши присосались мордами к телу матери. Перед въездом аккуратный шлагбаум… конечно, будка.

Девушка от неожиданности вздрогнула, когда к её миниатюрной «форд ка», от тротуара, дружески улыбаясь, торопливо бросился крупного сложения военный, в форме. Ждал там похоже. К счастью, в руках у него ничего внушающего опасность не было, и это несколько успокоило девушку. К тому же, она узнала его, это был заместитель дирижёра того, вчерашнего военного оркестра, старший прапорщик… Фамилию Гейл, к сожалению, не помнила. Помощник дирижёра он или его заместитель. На второй трубе играет. Хороший музыкант, грамотный, техничный. А фамилию… Нет, не помнила. Русские фамилии вообще без визитной карточки запомнить трудно, как немецкие, китайские… Что-то каркающее на слух, помнила, непривычное. Но старший прапорщик он. Это знала точно. И этого достаточно тогда было — сейчас… Она ещё приветливее улыбнулась старшему прапорщику, в ответ на его широкую старшинскую улыбку.

Старшина Хайченко мгновенно вычислил её подъезжающую машину, не прозевал, мгновенно и бросился к ней, чтоб не упустить, вдруг да с испугу и газанёт. Согнувшись и заглядывая в боковое водительское окно, радушно улыбаясь, он одной рукой уцепился за ручку двери, чтоб без него не уехала, другой рукой постучал в стекло. Вежливо постучал, но настойчиво, как Кобзев наставлял.

— Оу!.. Хай, сэр! Монинь! — услышал он ласково воркующее в опустившемся стекле, увидел её лучезарную улыбку. — Найс сюпрайз! — продолжала радоваться девушка, видимо появлению старшины. — Хау а ю? Вот зэ мэте?

Если откровенно, не для Гейл, не для прессы, старшина себя чувствовал плохо, даже очень не очень. Во-первых, не выспался потому что, во-вторых, плохо побрился, в третих и четвёртых, рубашку не сменил, брюки не погладил… Так ведь с двух часов ночи на ногах. Дежурный по части около двух ночи его вызвонил. В постели достал.

Пряча усмешку и неуверенность в строгий тон, майор Митрохин заявил сонному Хайченко: «Константин Саныч, спишь, да? — беспардонно спросил, и так же без подготовки, беспардонно бабахнул. — А ты знаешь, что твои музыканты на плацу сейчас строевой ходят, нет?» Хайченко показалось, что конечно же он ещё спит, что это только приснилось, мозг отказывался понимать такого рода грубые, не сказать гнусные шутки. Но голос майора заставил его вынырнуть из неприятного сна, заставил сосредоточиться… Лучше бы не просыпался… «Как ходят? — тупо переспросил он, стараясь уловить или пьяные нотки в голосе, либо шутку. — А который час?» — спросил он. «Около двух уже, без десяти, — с готовностью сообщил в ухо Митрохин. — Утро!» «А!», — услышав точное время, старшина автоматически отключился. Несознательно отключился, предохранительное реле так в человеке сработало. Но, к сожалению, майор Митрохин был трезв, потому что был точно в наряде, точно при исполнении, звонил точно с КПП, и точно не шутил. Не понимал майор ночных прогулок музыкантов по плацу. Как это? С чего? К тому же без предупреждения?! Для себя, как для офицера вообще и для дежурного в частности, сделал предупреждающий шаг в нужном направлении, подстраховался. Мог командиру полка сразу доложить, благодарность получить, но это бы «звучало» не долго, не медаль. Предупредить дирижёра или старшину — большего могло стоить. В армии взаимовыручка дорогого стоит. Начал с последнего.

Сонного Хайченко наконец пробило, он похолодел. Понял возникшую грубую персональную ответственность. Как в том рапорте: «Мы в ответе за всё, что делают наши дети». Но если в рапорте только декларации, то здесь, в его старшинской службе, всё абсолютно конкретно! Потому что армия! Шутки, естественно, в сторону…

Он естественно вскочил. Попутно оделся и… Всю ночь потом в полку колбасился, вернее — колбасились. Правильнее будет сказать — мудрили-придумывали, репетировали-тренировались. Теперь он приказ выполнял. Товарищи поручили.

— Хай, хай, здравствуйте… — смело варьируя чужими иностранными словами, путаясь в них, лепетал американке старшина. — Я это, за вами госпожа лейтенант… Ком цю мир. Скорее поехали. Нас ждут… — для пущей доходчивости жестикулировал руками, языковую абракадабру сдабривал улыбкой и бодрыми, ласковыми, но требовательными обертонами в голосе.

Гейл это и видела и, главное, как музыкантша, слышала напряжённый, спрятанный подтекст. Пока ответно улыбалась, силилась понять смысл непонятных для неё слов, смысл непонятной просьбы. Хайченко, вдобавок, как для глухонемой, показывал ей руками, чтобы она заканчивала размышлять, переставала глазки строить, скорее выходила из машины. Она вроде поняла, о чём он её просит, кивнула головой и тронулась с места, благо проезд для неё освободился. Въехала под застывший вверху шлагбаум, двинулась на стоянку. Константин Саныч, всё так же держась за окно, дипломатично улыбаясь, бежал рядом, не отцеплялся, сопровождал, как «ребята» приказывали-наставляли. Машина остановилась. Константин Саныч галантно открыл дверь… Помогает даме выйти, захлопнул дверцу, и, неожиданно для Гейл подхватил её под руку, почти понесёт в обратную сторону.

— Увот зэ мэте, сэр? — с приклеенной улыбкой изумилась она.

— Одну минуточку, госпожа лейтенант, — потея от страха за свои бесцеремонные действия, с улыбкой, по-русски отвечал ей Хайченко. — Не волнуйтесь. Нет проблем. Всё в порядке. Мы быстренько. Всё будет хорошо. Приказ командования.

— Стопт-стопт! — деликатно пыталась сопротивляться Гейл. — Ай доунт андерстенд… Ноу зиз вей… Тэн о, клок, нау! Ай-м вери бизи!

Игнорируя всяческие её бизи-визи, слегка приобняв за талию, легко преодолевая сопротивление, Хайченко почти нёс девушку. Она продолжала передвигать ножками в красивеньких своих форменных туфельках, но могла бы и не стараться. Со стороны легко можно было понять, — двое влюблённых решили вдруг срочно уединиться или в ЗАГС побежали. А почему и нет? Если надо и очень хочется, пожалуйста. Им и не помешали. Даже и не оглядывались на них! Возможно их общие улыбки не допустили.

— Вы не бойтесь, Гейл. Ноу проблем, — забалтывал, не давал ей говорить Хайченко. — Всё в порядке, всё о кей! Мы сейчас, быстренько. Вот тут наша машина, за углом… Сюда… Сейчас…

Они уже выбежали на улицу, чуть пробежали по ней, свернули за угол, подбежали к жёлтому такси, «Волга», припаркованному возле тротуарного бордюра. Оной рукой дёрнув ручку дверцы, другой подсаживая спутницу, Хайченко наконец упал с ней рядом, на заднее сидень, захлопнул дверь.

— Уфф! — выдохнул он. — Ну, слава Богу! Гони, шеф. Быстро! — начальственно приказал водителю.

Тот, через плечо косился опасливо.

— Куда?

— Как куда? — оглядываясь по сторонам, изумился Хайченко, застыл, тупо глядя в наглые, пустые глаза водилы. — Тебе же сказали — туда и обратно… Заплатили же! Ну?!

— Я не подписывался под криминал. — Отрезал водитель.

Услышав единственное знакомое на слух слово, Гейл сильно всполошилась.

— Оу!.. Вот дид хиз сэй, сэр? Вэа зиз крим, драйвэ? Рашен мафия? Вэа? Оу!.. Бомб?! Терроризм?

Тут и Хайченко испугался. Ситуация выходила из-под контроля, грозила не только провалом, но и международным конфузом. Главное, перед своими товарищами музыкантами Хайченко не должен был облажаться — доверили.

— Ноу, мафия, ноу! Что вы, какой бомб? Нихт-нихт! — как заведённый, крутил Хайченко головой от Гейл к водителю, успевая вкладывать в слова положенную эмоциональную окраску водителю: — ну, ты и дурак! — и обратно к Гейл. — Нет здесь террористов! Какие террористы? Он шутит, Гейл. Ты что, охрен… — набросился было на водителя, но спохватился перед девушкой, опять прилепил улыбку, теперь уже только для водителя… — У нас съёмки «Воен-TV» в полку, понимаешь? Она выступает… забыла… не туда приехала. Мы опаздываем. Я адъютант командующего, я отвечаю! — и вдруг грозно воскликнул. — Гони, тебе сказали. Приказ у меня, понял? Сорвёшь, под военный трибунал у меня пойдёшь.

— Какой трибунал?! — всполошился водитель, но нашёлся, отмазался. — Я не военнообязанный.

Хайченко уже владел вопросом, рокотал командирским голосом.

— Не волнуйся, обяжем. Гони!

Секунду подумав, водитель озвучил дополнительное требование.

— Полштуки добавишь, поеду.

Такого прозаического, по сути подлого, поворота Хайченко не ожидал.

— Сколько? — голосом обиженной торговки с рынка, пропел он. — Ты, крохобор!.. Прокурор тебе… — но опомнился, спохватился. — Конечно, добавим. — Косясь на девушку, твёрдо заявил он. — Йес! Ноу проблем. — Запутался в языках, чертыхнулся, перешёл на родной. — Жми на газ… — рыкнул на водителя, а девушке пропел мягким голосом. — А за лимузин свой, Гейл, не беспокойтесь, у нас не пропадёт. Всё ж под контролем. Там охрана. Да! Львы, я говорю, там охрана! Тигры! Наши тигры, проверенные. О, кей!

Водитель, в тонкой усмешке округлив глаза отвернулся, завёл мотор, включил передачу…

Лицо девушки посветлело, она поняла мирное для себя, кажется, разрешение ситуации, переспросила:

— О, кей? Риэли?

— Конечно, яволь! — угадал вопрос Хайченко. — У нас всё о, кей!

Утро.

«Утро начинается с рассвета…», мудро так заявлялось в одной советской песне прошлого века. Кстати, в те времена вообще всякого рода фундаментальные вещи в легкую заявлялись. От утра, которое обязательно должно начаться с рассвета, до, например, разведения яблок на Марсе. И ведь что интересно, не смотря на годы, техногенные, политические и прочие гео-физико-химические процессы в мире и стране, сегодня утро тоже началось с рассвета. Да вот, представляете?! Более того, выкатилось и солнце, как отмытый БТР из ангара! Большое солнце и яркое, и… Заступило на дежурство. Похоже на целый день. Что, конечно, плохо, если учесть плотную повседневную форму военнослужащих: фуражку и сапоги. Вновь париться людям придётся…

В кабинет начмеда тоже проникло солнце — легко и запросто. Полностью и поместилось. До слепоты высветлило. Кабинет и без того одним белым выбеленный, как и окна в нижней своей половине закрашены, сейчас напоминал ярко высвеченную фото студию или сцену, пятачок её… Присутствующие щурились, стоя переминались у двери, понурив головы, молчали, переглядывались. Кабинетик сам по себе небольшой, с их появлением совсем уменьшился. Назвать их военнослужащими или более того, прапорщиками нельзя — они в нижнем белье, в байковых видавших разные времена халатах, тапочках на босу ногу. Но это точно те самые музыканты Кобзев и Тимофеев. Лица у них не выспавшиеся, помятые, но глаза лихорадочно горят, алеет и соответствующий румянец на щеках.

За столом офицер в белом халате, на голове офицерская фуражка, он в сапогах, выражение лица не видно — но жутко занятое. Перед ним разные мелочи: бумаги, бланки, фонендоскоп, стетоскоп, не считая телефона, настольной лампы и… противогаза в подсумке, зависшего на спинке начмедовского стула. Кроме знакомых нам музыкантов, присутствует и тот самый медбрат из курилки. Он тоже в белом халате, тоже в фуражке, тоже в сапогах… Он свой здесь, «местный». Как и хлористо-карболистый запах, кстати.

Офицер внимательно вглядывается в бланки с записями. Трое мнутся у двери… Особенно двое… Нет, все трое.

— Товарищ подполковник, — не выдерживает Тимофеев. — Да нет у нас никакой пневмонии, нет. И никогда не было. Да! Это случайность, понимаете? Шутка! Вот, он, это всё… этот… — тычет пальцем в сторону медбрата. — Нам случайно подстроил. Скажи. Ну, скажи…

Медбрат сглатывает.

— Так точно! — сипит. — Виноват, товарищ подполковник. Ошибка получилась. Там, в курилке, этот, тоже музыкант, я говорю, — кивает за спину, на дверь, — прапорщик Трушкин… Я захожу туда покурить, мы во второй роте тумбочки на предмет антисанитарии смотрели, по плану, в журнале можно проверить, а он мне говорит, воспаление, мол, у них…

За Трушкина вступается Кобзев.

— Он же шуткой тебе сказал, пошутил он…

Медбрат согласно кивает головой.

— Да, пошутил он… — и с жаром оправдывается. — А я же не знал, думал правда. Лучше же перестраховаться тут, да, товарищ подполковник… — офицер не перебивает, он вообще вроде не слушает, смотрит куда-то сквозь… Понять его отношение, медбрату не представляется возможным, поэтому он давит на чувства, на сознательность. — Тем более они в штаб пошли… А там же начальство, офицеры!.. — в голосе звучит и ужас, и профессиональное милосердие. — Заразятся, я подумал!.. Лучше уж предупредить ситуацию.

— И с глубокой горечью в голосе извиняется. — Виноват. Я и доложил. И всё. Виноват, товарищ подполковник. Больше не повторится.

Лицо начмеда индифферентно, как словно и нет его здесь сейчас.

— Поторопился он, товарищ подполковник, — подхватывает на подъёме «волну» Тимофеев. — Ошибся. Никакой температуры у нас нет, и гланды чистые, вот. А-а-а, видите?

Широко открывает рот, за ним то же самое повторяет и Кобзев. Медбрат, не заглядывая, как фокусник разводит руками, да, мол, абсолютно чистые, подтверждаю.

— И анализы хорошие… — просительным тоном тянет Кобзев, и добавляет. — У нас важный оркестровый смотр сегодня, товарищ подполковник, нам здесь нельзя…

Начмед переводит взгляд на Кобзева, правда всё такой же невидящий или задумчивый, скорее… пустой. Нет-нет, извините, у начмеда не может быть взгляд пустым, тем более у офицера, категорически не понятным — это да. Как тактический ход, не более. Но Тимофеев и этому обстоятельству рад, он заторопился.

— Если вы не верите, товарищ подполковник, давайте, после смотра мы сами вернёмся, и опять все анализы сдадим, добровольно…

— Может не все анализы, — осторожно замечает Кобзев. — Главные только: температуру, мочу и достаточно.

Тимофеев обрывает друга.

— Не будем мелочиться, — и торжественно обещает подполковнику. — Мы всё сдадим, товарищ подполковник… Я даже могу дважды…

— Да тут и одного раза за глаза хватит, товарищ подполковник, — как медик медику заявляет Кобзев. — Лучше выборочно. У Тимофеева сначала возьмём, посмотрим… Если что не так, тогда и я готов… Чего зря пробирки марать, шприцы мазать… Надо экономить медицинские материалы. Медицина должна быть экономной. Правильно, да, товарищ подполковник?

Начмед неожиданно открывает рот, он с этим не согласен.

— Это экономика должна быть экономной, — укоризненно замечает Кобзеву. — А не медицина… Медицина должна быть достаточной, и оперативной…

Кобзев не спорит.

— Так точно. Абсолютно правильно. Золотые слова. Ну, мы пойдём, да, товарищ подполковник, свободны?

Начмед рассеянно барабанит пальцами по столу.

— А вот вчера у вас, — смотрит на Тимофеева. — Температура, я вижу, зафиксирована была, товарищ прапорщик, 37 и 5. Это почему?

Тимофеев не успевает ответить, его опережает Кобзев.

— Так у кого угодно поднимется, товарищ подполковник, когда человек мундштук потерял… — высоко прочувствованно, с жаром заявляет он. — Представляете! Такой мундштук!.. У меня тоже сразу всё поднялась, и давление, и температура, и… Такая беда! Но я быстро справился, а он… Мы ж, видите, разные… У него психофизика другая…

У начмеда в глаза появилась и усмешка и любопытство, но, главное, огонёк контакта.

— Психофизика, говорите! А что это за мундштук такой? Золотой, что ли…

— Конечно! — голосом пенсионерки, потерявшей в толпе кошелёк, стонет Кобзев. — Мой мундштук! от кларнета!

— Ваш? — весьма заинтересованно переспрашивает подполковник, и спотыкается. — Погодите, а прапорщик Тимофеев тогда при чём? Если инструмент ваш…

— А я ему дал подержать, — не задумываясь, как о понятном докладывает Кобзев. — Думал, он — это… а он и…

— И… И что? — подполковник похоже совсем запутался, потерял нить.

— И всё! — Кобзев огорчённо разводит руками, но поясняет. — Тимофеев и взволновался, и расстроился… Это естественно… Вот вам и температура! Он же в баксах… В рублях, то есть… А это очень большие деньги, товарищ подполковник… Очень! Половина «Жигулей»…

— Да ладно, заливать… половина Жигулей… — Откидываясь на спинку стула, при этом криво улыбаясь, как от наваждения, рукой отмахивается начмед. — Полколеса, наверное…

— Да что, вы, полколеса!.. — оскорблённо выпячивает губы Кобзев и уточняет. — Полтора! — видя разгорающийся огонёк сочувствия в глазах офицера — поверил! — по свойски улыбается начмеду. — Шутка! — стирает с лица улыбку, подводит черту. — Так нас выписывают, товарищ подполковник, да? Мы здоровы! Можно идти?

И Тимофеев вступил, время пришло: — Мы абсолютно здоровы, товарищ подполковник, — с жаром, заторопился он закреплять достигнутые Кобзевым позиции. — И анализы это показывают… Если что, мы сразу, говорю, придём, как штык! — Кобзев его не заметно толкает. — Я, во всяком случае, — поправляется Тимофеев, — товарищ подполковник, тут же приду. — Просительно указывает на время, на важный аргумент. — Уже пол-одиннадцатого… Сейчас уже проверяющий наш приедет…

В кабинет начмеда осторожно заглядывает военный дирижёр. Встретившись взглядом с начмедом, замирает с вопросительным, но подчёркнуто уважительным лицом.

— Всё-всё, я понял, забирайте своих архаровцев, товарищ дирижёр, они мне уже всю лысину тут проели… про золотой мундштук, колёса и прочее… Здоровы, здоровы ваши архаровцы… — Но, — грозит музыкантам пальцем. — Пока здоровы! — машет рукой. — Свободны. — И вновь указательным пальцем строго пристукивает по столу. — Но, потом, чтоб сразу…

— Да-да, обязательно! Он будет как штык, товарищ подполковник, — за Тимофеева рапортует Кобзев. — Я его лично приведу! Разрешите идти?

— Нам бы форму… чтобы выдали, не забыли… — напоминает Тимофеев.

— Да, конечно, не забудут, — соглашается начмед, и приказывает медбрату. — Скажи каптёрщику. Там, кстати, жалуются, говорят, всю ночь ваш мобильник, чей-то, как сумасшедший чего-то верещал… Дежурным… эээ… дежурить мешал… Потом замолчал…

— Так это, наверное, мой, товарищ подполковник! — заявляет Кобзев. — Батарейка села. Обычное дело: чуть только не выйду в контрольное время на связь со штаб-квартирой в Белом доме… — видя, что лицо у начмеда начинает вытягиваться, а брови ползут вверх, торопливо поясняет. — Нет-нет, товарищ подполковник, из нашего, конечно, Белого дома! Что вы!.. Я ж, как и все мы, извините, патриот. Так я и говорю, меня тут же начинают с собаками разыскивать… Беспокоятся. Да!.. Обычно мне спецназ на выручку посылают, ребят из «Альфы», или «Вымпела», кто под рукой окажется… А вы взяли и сами освободили… Поздравляю, вовремя. Значит, без разрушений здесь сегодня обойдётся. Повезло. — И только теперь расплывается в улыбке. — Шутка! Шучу я!

Начмед тоже запоздало улыбается розыгрышу.

— Я вижу, — булькает сдавленным смешком, обращается к дирижёру. — Вам, я понимаю, товарищ подполковник, никогда с ними не скучно… Сплошная эстрада.

— Больше цирк, — признаётся дирижёр. — Но я привык, принюхался… Как вы к своей карболке…

— Да уж… — оглядываясь на стены кабинета, кивает начмед. — Куда нам от этого… Специфика такая… Медицина!

— Вот и у нас тоже… — кряхтит дирижёр, и сердито смотрит на своих музыкантов. — Архаровцы! Самодеятельное творчество! Марш, сейчас же переодеваться, за инструментами, и бегом на плац… — приказывает музыкантам, с усмешкой пропуская их в дверях. — Юмористы, понимаешь, выискались, самоучки!..

Ожидание, как и прощание, всегда утомительно… Тем более такое — судьбоносное и знаковое. Переживали музыканты оркестра, волновались. Во-первых, удастся ли старшине уговорить американку отложить встречу с летунами, с оркестром коллег, изменить маршрут; второе, отмажутся ли Кобзев с Тимофеевым от санчасти. Рано утром, после репетиции, Кобзев с Тимохой, честь по чести, «тайком» вернулись в санчасть, в карантинную палату. Кроме удивлённого дежурного, их отсутствие никто и не заметил. И сам дежурный пообещал это немедленно забыть, поклялся даже. И третье, смогут ли они прозвучать, удивить американку придуманной изюминкой… Смогут ли! Прозвучат ли, а?! Такие дела.

Сбросились утром, собрали деньги, зафрахтовали подвернувшееся такси, отправили Хайченко на задание — вычислить и непременно привезти Гейл, он единственный из всех солидно выглядел. И дирижёр включился, явился как всегда к девяти ноль-ноль, и сразу всё понял. Свой человек — музыкант, — не обиделся, не рассердился, что ночью его дежурный по части не поднял, молча всех похвалил… За Кобзевым с Тимофеевым в санчасть тотчас ушёл, отмазывать…

Музыканты оркестра уже на плацу. За периметром, под деревьями в тени прячутся. Жарко. Кто с инструментами разгуливает, кто — оставив на бетоне… По третьему разу курят. Ожидают гонца — удастся — не удастся… Выглядят музыканты не очень хорошо. Бессонная ночь как-никак, и вообще…

То нервная короткая дробь малого барабана порой усугубит: тр-р-ррр-рыть, тр-р-рыть… То Лёва Трушкин на своей тубе «булыжниками» по ушам пройдётся, то Генка Мальцев на тромбоне глиссой добавит. Ожидание, как прощание. Нервы, нервы… Да и солнце уже жарит. Одиннадцать часов! Уже… Но ни Кобзева с Тимофеевым и дирижёром нет, ни старшины с Гейл Маккинли. Но, слава Богу, первые опередили вторых, что хорошо. Вот если бы старшина с Гейл первыми приехали — это плохо… Что делать? Как тогда быть?! Кстати, зачем глупые вопросы задавать, если не они первые…. Нервы, нервы…

Освободившись из-под медицинских пут, Кобзев с Тимофеевым вбежали на плац, как передовые участники марафонского забега. Чуть позже появился и дирижёр, подполковник Запорожец. Спокойно шёл, чинно, не спеша.

— Я не выдержу, я не могу… — сходу пожаловался Тимофеев Трушкину и Кобзеву. На Женьку Тимофеева сейчас лучше не смотреть, почти летальный случай. — Я боюсь! Меня трясёт!

— Я говорил… — в сторону, выразительно округляя глаза, меланхолично бурчит Трушкин, щёлкая клапанами своей большой «дудки».

— Затрясёт… такие встряски… — сочувствует Кобзев. — То прыжки без страховки, то анализы, то…

— Да я о другом… — вновь о «своём», напомнил Лёва. — О чём я в курилке тебе говорил, о чём, помнишь?

Оглядываясь на Тимофеева, Кобзев одёргивает товарища.

— О! Ты сейчас чего такого — страшного, предсказатель, не брякни… Окажемся из-за тебя уже не в санчасти, а в каком-нибудь поганом прошлом или в ещё худшем будущем… Не только тогда на банки тебя поставим! Расстреляем. Молчи лучше.

Трушкина это чуть охладило.

— А я что? Я молчу. Он влюбился, я говорю!

— Это понятно. И это хорошо! Потому что пора ему. Был бы я на его месте, тоже бы влюбился.

Тимофеев и слушал, и не слышал, топтался, бедный…

— Мужики, — вдруг взмолился он. — Ну посоветуйте, как быть. Я места не нахожу. Только её и вижу. О ней думаю. У меня всё горит… То колотит… Никогда такого не было.

— Правильно! Это нормально. Отсутствие информации, обратной связи, — высказал причину Трушкин. — Потому и трясёт. Ты же ничего о ней не знаешь! Кто она, зачем она и вообще… Может, у неё кто есть!

— Что? Ты о чём? — не понимал Тимофеев.

Совсем простых вещей не понимал Тимофеев. Трушкин с Кобзевым переглянулись, Кобзев разъяснил.

— Ну правильно Лев говорит, мы ничего о ней не знаем… Из какой семьи? Что за корни, и вообще…

— Да, — уловив поддержку, принялся развивать свою мысль Трушкин. — Может, семья наркоманов-алкоголиков, дед с бабкой коноплю на подоконнике выращивают… Там такое запросто. Я по телику недавно репортаж из Амстердама видел…

— Она из Америки, — поправил Кобзев. — Не тормози.

— Это не важно. Там всё рядом, — небрежно отмахнулся Трушкин. — Не комсомолка, к тому же, — с серьёзным лицом ораторствовал Трушкин. Пошутил наверное так, но под уничижительным взглядом Кобзева немедленно исправился. — Хоть и красавица. Да, красивая девушка. Красивая, и к бабке не ходи. — Кобзев продолжал в упор изучающе смотреть на Лёву. — А что я такого сказал? — оправдываясь, испуганно залепетал Лёва. — Я пошутил. Ну пошутил я! Надо же товарища поддержать… я и это… Юмор, если хочешь знать, как хлеб, я в умной книжке где-то читал, — всему голова. Вот! Нет?

— Не придуривайся, зануда. Завидуешь, да? Не умеешь шутить, не берись! Понятно? Семья алкого-оликов, — передразнил Трушкина, и звучно пошлёпал себя полбу. — Она не на-аша, не ме-естная, дерево ты армянское. Она из Америки, лейтенант! Всем нашим нравится, понял? Главное, Женьке. С ума человек сходит. А ты? Конопля у неё на подоконнике… Сам ты сопля на подоконнике. Будешь выступать, я расскажу ему, что ты нам в курилке с Генкой рассказывал…

— Что? Я! Вам?! Где? Когда? В какой курилке? Поклёп, Женька, не верь, это поклёп! Разжигание национальной розни на почве личной неприязни! Не верь! Да я вообще молчу! — забалтывая, обиженно тараторил, Трушкин, косясь то на Сашку Кобзева, то на Женьку. Тимофеев их кажется и не слышал.

— Мне ничего не надо, — простонал Женька. — Я всё о ней знаю. Всё… Я знаю… Я чувствую. Она… Она…

Почти отталкивая Лёву, Кобзев пожалел товарища.

— Тебе поговорить с ней надо, Жека, объясниться. Мол, так и так… люблю, мол, не могу, цветы…

— Что ты! — Тимофеев в ужасе побледнел. Друзья смотрели на него как на тяжело больного. Такой слабости за Женькой раньше не замечалось. В авангарде всех приключений человек всегда был, а теперь… Действительно пропал парень, заикаться начал. Беда. Плохо дело. — Нет! Я не могу! — мотал головой Тимофеев. — Я подойти к ней не смогу… Ноги… не… Язык… Так сразу! Нет… Нет! Да и как говорить, я же по-англ…

— Во, Женька, идея! — перебил Трушкин, даже обнял друга, не столько от любви, чтоб перед глазами не мельтешил. — Я серьёзно! После работы ко мне домой сегодня пойдёшь. Приглашаю.

— Зачем это? — не понимая, смотрел Женька. — Почему?

— Сам, лично, без посредников, расскажешь моему сыну, как плохо не знать хотя бы одного иностранного языка. Идёт? — предложил Трушкин.

Ну предложил так предложил.

Первым пришёл в себя Кобзев.

— Эй, папаша, ты что! Лёва, армянская твоя душа! Он же у тебя ещё в детсад ходит! Пять лет пацану! Только же именины справляли. Я помню! Уелись!..

Трушкин с этим не спорил.

— И что? И как раз! Я точно знаю, — принялся растолковывать он. — В воспитании важен метод упреждения… Понимаете? Чтоб прямо с горшка ребёнок всё нужное и важное для себя запомнил. С молодости. На всю жизнь. Посмотрит сегодня мой малец на несчастного Женьку, подумает, и запомнит. Лично убедится, как плохо может быть человеку без иностранного языка, и вообще. Живой отрицательный пример всегда лучше тупого угла или мамкиного ремня. Понятно? Потому что педагогика! — Прищурившись, с гордостью заметил. — Великое это дело, я вам говорю, педагогика! — Ещё раз снисходительно оглядел друга, добавил не менее важное на его взгляд. — Заодно и нормально поешь с нами… Похудел весь, с лица спал…

Тимофеев молчал, пытаясь удержать так много сложных слов, Кобзев понял по-своему.

— Да ладно, Женька, не боись. Можно и без иностранного языка. Санька рядом.

— Какой ещё Санька? Ты о чём? Я не понимаю.

Тимоха тупел прямо на глазах. Трушкин смотрел на него с глубоким сочувствием.

— Видал? — заметил он Кобзеву. — Всё уже смешалось в доме Облонских… Он уже Саньку не знает. — Повернулся к «несчастному» Тимохе, особым тоном донося смысл, продолжил почти по слогам. — Санька-Смирнов-рокер-наш-клавишник… Ефрейтор! С тарелками-вон-стоит-молодой-видишь? Почти-все-Европейские-языки-знает-понимает — взял-и-выучил.

— Не все, только три… — тревожно оглядываясь на беспрерывно хлопающие двери КПП, которые неподалёку «светились», напомнил Кобзев.

— Я и говорю… — не замечая поправки, продолжил Лёва. — Санька рядом, он подскажет: «жи ву зе» или как там, «фройляйн», «пани», «мадемуазель» Гейл… А самое лучшее, Жека, пригласи её в Макдоналдс. На мороженое, например… То сё… ля-ля, тополя… — внимательно, изучая друга, с тоской смотрит на Тимофеева, уверенно заключает. — Нет, тебе бы сейчас, пожалуй, водки, парень, стакан, да пару солёных огурчиков, я вижу, и все дела… Язык сам бы тогда нашёл, что сказать, когда надо. Проверено. Аксиома! Работает!

Кобзев хмыкнул.

— Ой, деревня! Ой, село! — одёргивая, восклицает он, вновь оглядываясь на хлопающие двери КПП. — Ля-ля, тополя!.. Работает у него аксиома! Какой водки?! Какой огурчик?! Не слушай его, Женька, пусть он сам в свои задрипанные макдоналдсы ходит, и водку под лестницей пьёт… У него же любовь! — указывая на Тимофеева, укоризненно замечает Трушкину. — Понимаешь, лю-бовь! — произносит это с нажимом и по слогам. — Это… Это… Как первый раз!

— Да, первый… — эхом вторит Тимофеев.

— Кошмар! — скептически бурчит Трушкин.

— Дошло?! — язвит Кобзев. — А ты?! Тут другое нужно. Возвышенное. Классическое. Цветы, например, стихи, консерваторию, музеи, — в сердцах поворачивается к несчастному влюблённому, дружески обнимает его. — Да что он понимает, Женька, лабух этот несчастный! Он давно забыл, что такое любовь. Вообще, наверное, не знает.

— Как это не знает!.. — немедленно ершится Трушкин. — Как это не было! А… А…

— Вот именно, «а», «а»… — вновь дразнит Кобзев. — А я вот, помню, со своей Светкой…

Теперь уже Трушкин перебивает Кобзева.

— А вот тут, уж, пожалуйста, не свисти, друг ситный, — обрадовано тянет он. — Не заливай! Я очень хорошо помню, как ты свою Светку в девичестве охмурял. Очень!.. На моих глазах всё это было! Я — живой свидетель!

— О! Женька, классическое замечание. Ты понял? — Кобзев Тимофеева даже по спине хлопнул, чтоб очнулся, проследил человек за нитью разговора, она могла быть для него интересной, главное, полезной. — Почему в детективах от свидетелей всегда избавляются? А я всё переживал: а надо ли, зачем же, думал, так уж жестоко со свидетелями… — он с сожалением смотрел на Трушкина. — А теперь понимаю… Тебе, Лёва, сильно повезло. Очень сильно! — Сашка с убийственной жалостью смотрел на Лёву Трушкина. — Разворачивалась бы сейчас, Лёва, армянская твоя душа, не любовная, а какая-нибудь детективная история, тебя бы, Лёва, давно бы уже «зачистили», как лишнего свидетеля. Убрали. А так… Повезло тебе, я говорю, живи. — Для убедительности, снова передразнил Лёву — «На его глазах всё было»… Ишь ты, историк-летописец… А кто меня всё время подначивал, ключи от своей квартиры подсовывал. Кто, а? Я, что ли, да? Развратник!

Последнее Лёву сильно зацепило, он вспыхнул. Остальные музыканты, кто неподалёку был, с интересом уже прислушивались, на глаза не лезли, понимали, но прислушивались.

— Что?! Это я-то развратник?! — приглушенным тоном орал Лёва. — Я?! Во, даёт! Да ты же сам меня всё время просил, умолял освободить или найти пустую квартирку хотя бы на десять минут, хотя бы на минуточку… А?! Было? Было?!

— Ну, во-первых, не на минуточку, а на час, не меньше! И вообще, мы не в Госдуме, Лёва… Не будем по пустякам пикироваться. Мы ж друзья!.. Допустим, что я привёл не классический пример. — С улыбкой принялся назад отрабатывать Кобзев. — Допустим! У меня просто тогда нужного опыта не было, молодой был, не опытный. Но я любил. И сейчас люблю. И Светка тоже. И мы имели право проверить свои чувства… не только на словах, но и… в горизонтальном положении. Да! А как же?! — И восхитился собой. — О, как хорошо я сейчас сказал, да, мужики? Классно?!

Трушкин ещё пыхтел, злился.

— Сказал он… Развратник… Сам развратник.

— Да пошутил я, Лёва, пошутил. А ты всё злисься, злисься!.. Проехали, говорю. Забудь. — Закончил серьёзно. — Короче, сейчас я имею право давать товарищу сове… — На КПП в очередной раз хлопнули двери, мелькнуло что-то необычное… — Тихо, мужики, кочумай, вроде приехали.

— Ой, всё! — простонал Тимофеев, поворачиваясь навстречу.

— Не боись, Жека, — успокоил Трушкин. — Мы здесь. — И сладко пропел. — Они-и!! Точно они. Идут! Да, хороша Галя, ой хороша! Хороша! Ничего не скажешь. Фигурка, мужики! А идёт как!.. Как идёт! Класс! А говорили: забитая, немытая Европа! Я бы…

— Что ты сказал? Что? — взъярился Тимофеев.

— Что?! — Лёва поперхнулся. — Я? Я бы… в шаферы, говорю, к тебе пошёл, вот что говорю. Возьмёшь нас, с Кобзевым?

Кобзев не слушал.

— Ну, старшина, — восхищённо качал он головой. — Ну, Константин Саныч, привёз таки нашу невесту, умыкнул. Умница! — кивнул Тимофееву. — И языка, заметь, не знает. Медведь-медведь, а умыкнул девку! Пузырь с тебя, — и торопливо добавил. — И с меня тоже.

— И с меня… Я не Генка Мальцев, не рыжий. — Не отстал Трушкин.

— Само собой. Готовь, кудрявый, бабки.

Общее движение и сумятицу прервал дирижёр.

— Ор-ркестр-р, ста-анови-ись!

Музыканты немедленно выстроились. Дирижёр поднял руки.

— Пр-риготовились! Для встречи справа… — и быстро спрятав от ступившей на плац гостьи кулак, просипел музыкантам. — Попробуйте только не показаться у меня, я вам!.. И-ии, р-раз!.. — резко отмахнул.

Грянул «Встречный».

 

Часть III

Не успела Гейл выйти из таможенного терминала аэропорта «Арландо» города Стокгольм, как к своему удивлению попала в объятия Стива Гладстона-младшего, своего жениха. Стива она здесь никак не ожидала увидеть. Улыбаясь, широко раскинув руки стоял, с цветами в руке.

— О, Стив! Стив?! Как ты здесь оказался? Какой сюрприз… Очень приятно, дорогой… Я не ожидала… Так рада! — восклицала Гейл, стараясь заглянуть в глаза Стиву.

Тот улыбаясь, нежно целовал её. — Как ты узнал, что я прилечу этим рейсом и именно сюда, в Стокгольм? Стив, ты волшебник? Ты бросил Шанхай?

— Не надо преувеличивать, дорогая… — любуясь ею, отвечал Стив. — Конечно, волшебник, но в какой-то степени… — удерживая её в объятиях, попадал губами то в её щёку, то в ушко, то в нос, в губы не удавалось… — Ты очень красивая, Гейл… Самая лучшая в мире… Самая-самая…

— Даже лучше китаянок? — отстраняясь, притворно удивилась девушка.

— Никакого сравнения. Ты — класс! Потому я тебя и люблю. Я соскучился, Гейл. — По-детски надув губы, как это он раньше уморительно делал и это нравилось Гейл, заявил Стив. — Страшно соскучился… Чтоб увидеть тебя, я сделал большой крюк…

— Представляю! Я тоже соскучилась. Но ты бросил дела, Стив, летел… Как ты узнал, что…

Всё ещё держа её в объятиях, Стив перебил.

— Да я ни на минуту не выпускал тебя из виду, Гейл, ни на секунду. Твой GPS постоянно мне сообщал.

— Какой Джи-пи-эс, Стив, ты с ума сошел, смеёшься? — Гейл принялась шутливо тормошить Стива. — Ах, ты, шпион несчастный! Со спутника за мной подглядывал! Ну-ка, признавайся… Как ты узнал? Это Мад?

— И не только. Главное здесь! — Стив выразительно постучал себя пальцем в грудь. — Ещё мне Мад сказала, что такую красивую девушку как ты, нельзя оставлять одну. Это опасно…

— Для окружающих? — схитрила Гейл. Ей приятно было слышать беспокойство Стива, видеть его счастливое лицо, слышать запах его любимых духов.

— Нет-нет, для меня опасно!

— И поэтому ты бросил переговоры и…

— Нет, я их довёл до конца, я хороший мальчик, но нашёл предлог, и вот… с отчётом уже через… — Стив глянул на свои наручные часы «Вашерон Константин». — Через два часа у меня самолёт в Нью-Йорк. На Совет Директоров. У нас есть целых два часа. Почти два часа! Ты отлично выглядишь, Гейл! Совсем как девчонка! Ты помолодела. Россия тебе на пользу. Вам это идёт, госпожа лейтенант.

— Ты меня давно не видел, — отмахнулась девушка. — Но спасибо за комплимент, Стив, и за цветы, и… За то, что ты здесь. Я рада.

Они прошли в ресторан. Приятная молодая пара. Он высокий, симпатичный, очень хорошо одет, улыбчив, знает себе и окружающим цену, и она — молодая, обаятельная леди, в американской военной форме, из той же элитной среды. Кто в Европе не знает такой сорт людей, тем более таких, в пору их предсвадебной жизни. Это видели главным образом репортёры. Несколько объективов тут же нацелились на молодых людей, но внутренняя охрана аэропорта пресекла попытки. Снимать можно было только в зале прилёта, если есть допуск к конкретной личности, и вне стен аэропорта. Это — закон. Но… Папарацци, спрятав камеры, ходили кругами. Стив, не обращал внимания на любопытные взгляды, заказал себе минеральную воду, Гейл кофе.

— Но ты не хочешь чаще видеться, дорогая, — заметил Стив, и подчеркнул голосом. — Но я жду. Жду, как ты просила. И это не комплимент, ты правда ещё красивее стала. Русский воздух явно полезен для тебя. И как там? Ты довольна результатом поездки? Извини, у меня мало времени — здесь люди! — Стив кивнул на репортёров. — Может, в гостиницу пройдём, номер я заказал. Я очень соскучился.

Гейл, рассеянно глядя, помешивала ложечкой кофе, подняла брови… В другой бы раз, раньше, она быть может и последовала бы предложению Стива, они бы спрятались от чужих глаз… Близости бы, как и положено, в пору помолвки, она бы, конечно, не позволила, но… Чувствовала какую-то странную, беспокоящую её перемену в своей душе… Правда пока не понимала в чём именно. Стив по прежнему был ей и близок, и дорог. С ним так же было хорошо и уютно. Но, она заметила и другое, ей так же приятно было и с родителями, например, бабушкой с дедушкой, с сестрой. Это ей показалось странным, и вместе с тем… она отнеслась к этому спокойно. Отношения со Стивом получили вдруг другую окраску. Она их увидела в другом свете. Даже не увидела ещё, а просто почувствовала. Словно отошла от них двоих в сторону, и увидела. Раньше она такого не знала.

— Там… — она споткнулась, заметив, что ею полностью владеет то странное чувство неопределённой радости, и одновременно грусти. — Как тебе Стив, сказать… Я ещё не разобралась. Странное чувство, пока сумбур. Москва… Кич из роскошества и нищеты, как мне Мад сказала. Дорогие автомобили, и — нищие. Это в бывшем СССР, представляешь? Множество азиатских лиц, как в афро-Париже. Но глаза у них бегающие или откровенно агрессивные. На улицах шумно, грязно, люди одеты неважно, невыразительно. И лица скучные. В архитектуре нет вкуса. Мазки какие-то, парадоксальные зарисовки. Нет своего, национального стиля… Создаётся ощущение, что люди живут далеко не в достатке, а вид делают, что всё хорошо. Как в Северной Корее. Гордые, наверное, или… Но… в общем, всё как и в других мегаполисах. Блеск и нищета. Я ожидала другого.

— Понятно. Ты ожидала увидеть улыбающихся русских мужиков, и девиц с румянцем на щеках, в валенках, и… Экзотику, да? Они уже прошли это, Гейл. Лучше скажи, как там у них с военной музыкой? Так же всё, как с ракетами и нефтью?

— С музыкой, — Гейл невольно улыбнулась, вспомнила заключительную встречу с военным оркестром, своё похищение. — С музыкой интересно. — Призналась она. — Даже занятно. Но, дух вчерашний, доминируют мысли композиторов ещё той, старой эпохи. Россию, мне кажется, держит груз вчерашних идей. Как тральщика тяжёлый невод за кормой. Понимаешь? Им интегрироваться быстрее надо, не жить вчерашним.

— Угу. Особенно с неводом понятно. Хорошее сравнение. Если не возражаешь, я использую его где-нибудь в докладе. И что дальше…

— Нет взглядов в завтрашний день. Нет даже намёток.

— Это понятно. В один день перестроиться невозможно. Это как в финансах, много составляющих нужно иметь: и программу, и активы, и…

— Но… погоди, Стив, остановись, дорогой! — перебив, загадочно улыбнулась Гейл. — Я нашла там одну вещь. Да! Композицию одну. Привезла. Мне повезло! Только её обработать надо, огранить, аранжировать. Не знаю, получится — нет. Я могла бы наиграть её на рояле, но — боюсь, нас не правильно сейчас истолкуют. — Гейл кивнула на внешне равнодушные лица репортёров, в ожидании удачного для себя момента, вяло жующих сандвичи за столиками. — Да и подумать над ней надо…

— Вот как! Интересно… Поздравляю!

— Да, представь себе! Она не простая. Она гениальная! Но… Надо успеть.

Заметила, Стив её слушает в полуха. Обиженно замолчала.

— Гейл, хватит о делах, я соскучился, — воскликнул он. — Я тебя люблю! Я тебя обожаю!

— Я знаю, — мягко перебила девушка. — И я… тебя… Но, я наверное устала. — И вновь оживилась. — Я там познакомилась с молодым талантливым музыкантом, композитором. Он в военном оркестре играет… на тарелках. Представляешь? А на самом деле он пианист. Причём хороший пианист. Легко импровизирует, и музыку очень необычную сочиняет, как чувство завтрашнего дня… Мы ещё спим, а она уже настраивает нас, манит, зовёт, будоражит… Понимаешь? Я это сразу почувствовала. И что самое удивительное, он совсем не дорожит своим творчеством, своим талантом. Считает это обыденным, пустячным. Невероятное к себе легкомыслие. Они похоже все там такие. Не знают себя, и не раскрывают…

— Ты влюбилась? — притворно восхитился Стив.

— В этого юношу? — вслушиваясь скорее в себя, чем в прозвучавший вопрос, переспросила Гейл, и категорически отвергла. — Нет, что ты! Он молодой совсем. Хотя, симпатичный. Английский язык знает. Один на целый оркестр… не считая переводчика. Молодец юноша. Его работу я и привезла. В ней энергия, таинство, риск, задор и страсть. Безумный максимализм, и абсолютная уверенность. Всё вместе, и всё раздельно. До абсурда порой. Я ошарашена ею! На общем фоне она не только впечатляет, она не отпускает. Она притягивает. Я полностью ею покорена. Музыкой, Стив — не смотри так! — не автором. Она и тебе понравится, — ты услышишь. Там, в первой части тема такая, например, интересная проходит: таинство зарождения жизни, Стив. Представляешь? Я попробую напеть… Слушай… — тихонько напевая музыкальную фразу, Гейл, машинально перебирает пальцами, как по клавишам рояля. Стив с преувеличенным вниманием слушает, потом пару раз хлопает в ладоши. Репортёры перестают жевать. — Здорово, да? — спросила девушка. — На что похоже, ну-ка, скажи?

Стив мнётся в попытках угадать…

— Это? На… на… Нет, что-то не припомню. Но, заманчиво выглядит. Вкусно.

— Вот, и я о том же. — Радуется девушка. — Правда здорово? Талантливо потому что. Я это сразу увидела.

— Это меня радует, — довольно кисло замечает Стив, безуспешно, кажется, стараясь привлечь внимание своей невесты к себе, отвлечь от русского музыканта. — Я уж переживать начал… за себя… — ревниво замечает он.

Гейл не слышит или старается не слышать.

— И вот ещё что меня там приятно удивило… За несколько часов этот оркестр, в котором этот мальчик служит, его зовут Александр, фамилия Смирнов…

— А, русская водка Смирнофф? — оживляется молодой человек. — Знаменитая фамилия. Родственник, да?

— Нет, не водка, но он тоже будет знаменитым. Так вот, за один вечер и одну ночь они не только расписали, разобрали и сыграли мне то произведение… Но и целое представление изобразили на плацу, оживили музыку. Это нужно было видеть. Невероятные молодцы, несмотря, что русские. Правда первую часть только оживили… Но за одну ночь! За одну! Не знала бы — не поверила.

— И правда так здорово?

— Не всё, конечно! Но здорово! Великолепно! И они так старались! Так хотели выразить тему, настроение… Я им очень за это благодарна. Они достойные музыканты. Хотя и… Им бы руки другие, бережные, с пониманием… Ладно, не будем о грустном. — Гейл остановилась, вслушиваясь в мелодичный сигнал и последовавшие за этим слова радиоинформатора о начале регистрации авиарейса по маршруту Стокгольм-Париж-Нью-Йорк. — Это твой, Стив. Извини. Я расстроена. — Заметила Гейл.

— Да, — заторопился и Стив. — Но я всё же очень рад, что увидел тебя. Что ты не зря съездила, что выглядишь свежей, юной… Ты красивая у меня, обаятельная! Энергичная! Я очень хочу тебя… — после короткой заминки Стив продолжил, — обнимать, целовать, видеть тебя счастливой. А у тебя глаза почему-то грустные. И я огорчён. Я думал, обрадую тебя.

— Я рада. Правда, рада. Только не торопи, Стив, я ещё… — девушка хотела сказать, что не поняла ещё, что с ней произошло, там, в России, почему она почувствовала другое отношение к Стиву, что заставило жизнь повернуться другой гранью. Не смогла сказать, потому что сама ещё не понимала, не разобралась. Ей нужно было время, возможно много больше, чем хотел Стив. Глядя в его любящие, но растерянные и расстроенные глаза, девушка не стала его огорчать, произнесла хоть и торопливо, но правдиво. — Но ты у меня самый лучший, самый верный, самый надёжный, самый-самый!

— Я это знаю, помню, и… с нетерпением жду окончания твоих… размышлений.

«Производится регистрация…», вновь проинформировал мелодичный голос из невидимых динамиков.

Спортивные соревнования в армейских полках и подразделениях проводятся часто. Даже очень часто. В России, СНГ, Китае, Европейских армиях, армиях Блока НАТО, — во всех. Время воскресное, во-первых, занять; «дурную» энергию сжечь; «физику» солдатскую встряхнуть-подкачать; и в-четвёртых, в отчёте о проделанных мероприятиях «галочку» поставить. Чтобы дух спортивного состязания не угасал, его искусственно поддерживают. От военно-спортивных, до волейбола/футбола, и легкоатлетических. Добровольными эти мероприятия назвать нельзя, скорее наоборот, но если предоставляется возможность в приказном порядке волейбол через сетку покидать, или за футбольным мячом побегать, тут, пожалуй, даже музыканты оркестра или рота ХОЗО, особо не возражают. Если, к тому же, в таблице полковых соревнований заявлены и подписью командира полка утверждены. «Ол-ле, ол-ле, ол-ле-е-е, значит… Оркестр-р, впер-рёд!»

Сегодня именно так. В полку воскресенье, как и во всей стране, безделье — выходной. На спортивной площадке мотострелкового полка — футбол. Спортивное соревнование местного масштаба. В принципе, звучит ещё проще — зачёт по физо. Команда музыкантов, против сборной команды контрактников полка выставлена. Обе команды «голые». Сборная полка в одних трусах красуется, музыканты, чтобы судья не путал, в разного рода трико щеголяют. На ногах у всех либо видавшие виды кроссовки, либо их подобие.

На воротах музыкантов стоит Женька Тимофеев. Кобзев, Мальцев, Санька Смирнов — нападающие. Чепиков, Завьялов, старшина Хайченко и Трушкин — защитники. Второй тайм. На самодельном табло мелом нарисованы цифры 4–0. С таким счётом музыканты проигрывают зачётный матч. Вратарь музыкантов, Тимофеев, непривычно рассеян, не собран, реагирует с секундным опозданием не только на окрики друзей, но и на нападающих, даже на сам мяч… Музыканты нервничают, возбуждены… Вокруг сотни полторы солдат. В большинстве своём в плавках, пилотках на головах, многие в сапогах, иные в тапочках, здесь же и с десяток офицеров. Все рьяно «болеют», попутно загорают на солнце, принимают воздушные ванны, активно тренируют голосовые связки. Ор стоит, всем орам ор. Обычные в таких случаях страстные эмоции. В армии это особенно слышно. Судья — зам командира полка по физо майор Зимин. Сам как шар. Суетится у всех под ногами, путается, запинается, падает… Как и положено — истошно в свисток свистит.

К концу матча команда музыкантов всем составом, забыв про свои ворота, как в хоккее, отчаянно бросается отыграть хотя бы один мяч, чтоб размочить… Но защитники соперников ловко отбирают мяч, пасуют его своим нападающим, и те — почти беспрепятственно, обыгрывая вратаря Тимофеева, вгоняют мяч в пустые ворота, пожалуйте вам, очередной… «Гол-л-л!», «Го-о-ол!», О-о-о-о…

От дальнейшего роста забитых мячей, спас судья, в свисток дунул, замотал суматошно руками… Всё-всё! Время. Кранты! В смысле, конец матча.

Усталые, потные, грязные, стаскивая обувь, трико, музыканты набрасываются на Тимофеева…

— Ёпт, дырка, дырка! Все голы из-за тебя… Проиграли! Надо было сразу сменить тебя… — стонет Кобзев.

— Ты что, специально, да? Подыгрывал, да? — нависает над бывшим вратарём Мальцев. Сам по себе он рыжий, когда нервничает или волнуется, на лице отчётливее проявляются конопушки, словно Генка под дуршлагом загорал.

Тимофеев вяло огрызается. Явно не его день сегодня.

— Я? Нет… Просто защита… — переводит стрелки. Это слышит Хайченко, старшина, Константин Саныч.

— Что? Какая защита? — В запале ещё, защищаясь, орёт Хайченко. — Да мимо меня ни один «сундук» с мячом не прошёл, — это он о «вражеской» контрактной силе так небрежно отзывается. — Ни разу… Я, мы… Мы хорошо играли, нормально…

Трушкин азартно это подтверждает. Армянское лицо Трушкина сейчас особенно выразительно: пыльное, в потных потёках, уши красные, на лбу и локтях ссадины…

— Мамой клянусь, старшина на подходе ещё всех валил, и я так же… Ол-ле, ол… Мы им!..

Он правду говорит, именно так и было. Как и то, что валились они обычно все вместе, барахтались в пыли, как на борцовском ковре. Один судья и мог их растащить, и то не сразу…

— Я же кричу тебе, смотри, Тимоха, — мельничными крыльями, машет руками Хайченко. — Слева тебе сейчас — этот — ударит, слева, а ты смотришь вправо…

— Причём тут зашита, — вступается Завьялов. — Правый край нападения у нас не работал… Меньше пива надо пить Мальцеву, и больше распасовывать, а не Бекхема из себя изображать… Тоже мне ещё Марадона.

Мальцев парирует.

— Я не Марадона, я Эспозито, если хочешь знать… И вообще, с больной головы не надо на нас… Не надо! Голы пропустила защита, а не нападение… Защита! Нас блокировали…

В общем бедламе разборок один только человек похоже не участвует, сам виновник поражения, Тимофеев. Не понятно к кому вообще, и зачем именно сейчас, он вдруг произносит:

— Уже неделя… А она не звонит, не пишет… Полный мажор!

Это звучит странно и парадоксально, по крайней мере для старшины.

— Вот именно, — юлой крутясь в поисках второй штанины брюк, злится Хайченко. — Накидали нам полный мешок… — Потом до него доходит, что он вроде бы не в тональность с горе-вратарём попал, исправляется. — Что? Кто не звонит, судья? Он нормально… свистел… Ты что? Ты перегрелся что ли, Тимофеев? Оглох? Я тебе кричу: смотри конопатого, Женька, кладовщика, он бегает быстро и бьёт «листом»… Как из пушки, гад. Вот он и…

Тот странный вопрос расшифровывает один только Кобзев, потому что, переодеваясь, ближе к Тимофееву сидел.

— Ты и здесь о ней, Женька? Вот, чёрт! — в сердцах звучно шлёпает руками по своим грязным коленям. — Мы тебя зачем на ворота поставили, а? Скажи мне: зачем? Чтобы ты о чём не надо здесь думал, да? Нет. Чтобы ты наши ворота защищал. Чтобы отвлёкся. А ты?

— Я отвлёкся… — вяло подтверждает Тимофеев.

— Куда ты отвлёкся? — раздосадовано ловит последнее старшина, вновь с надрывом наседает. — Ты что! Тебе нельзя было отвлекаться… Мы же проиграли от этого… Тоже мне вратарь нашёлся… Дырка! Слаб-бак!

— Я ж говорил, не надо было… — вяло защищается Тимофеев. — Я не в форме…

Чепикова это неспортивное заявление сильно возмущает.

— Какая форма? — орёт он. — Какая нам здесь форма нужна была: на голову каску, на ноги щитки? Мы проиграли!! Понимаешь, проиграли! Позор!! Весь полк теперь смеяться будет.

— Не мог настроиться… — вяло продолжает оправдываться дырка-вратарь.

Один Кобзев похоже точно понимает причину проигрыша.

— Ты, может, теперь умирать здесь с тоски ляжешь, а? — выразительно глядя, с нажимом, спрашивает он.

— Может… — соглашается Тимофеев. — Вы не понимаете…

— Вы это о чём? — найдя наконец ногой вторую штанину, настораживается Константин Саныч. — Из-за проигрыша что ли? Ха, из-за этого. — Машет Тимофееву рукой, возьми, мол, себя в руки, парень, не расстраивайся. — Мы им в следующий раз таких плюх накидаем… Мало не покажется. Подумаешь 5–0. Я, например, помню, когда мы проигрывали и 25-0. И что? Ничего, пережили. Потренироваться нам только, и всё…

— А может нам из спортроты кого взять, из мастеров? — морщась от болячки на локте, залепляя ссадину сорванным зелёным листком, предлагает Трушкин. — Мы бы им, тогда…

— Нам Женьку надо вылечить или по тыкве ему настучать, чтобы о чём не надо не думал. — Тоном доктора, заявляет Кобзев.

— А при чём тут…

Возникает недоумённая пауза.

— А-а-а, так вы всё о… — первым догадывается старшина.

— Да-да, — кивает Кобзев.

— Вот только в слух не надо, а! — Тимофеев опускает глаза.

О-о-о… Совсем парень «прокис»…

— Ладно, — примирительно машет рукой старшина. — Забыли! Пошли в душ, отмыться надо.

— Ага, щас, — в голос информируют болельщики, они ещё тут, ждут следующего матча: команда первой роты против команды второй роты. Ещё та «заруба» сейчас будет. — Сантехники трубу меняют. — Поведали хором. — До вечера полк без воды, сказали.

— Ёпт… — восклицает старшина. — Умылись!

Вода водой, но Гейл уехала… Ушла, уехала, улетела… Прослушала оркестр, посмотрела их проходки с инструментами и гимнастические этюды-этажерки, восхитилась. Правдиво похоже восхитилась, и все солдаты в полку, кому довелось это представление увидеть в ладоши захлопали, засвистели, как зрители на галёрке. Гейл сладко пролепетала что-то на своём английском. Смирнов в строю был, перевёл: Такого она ещё, говорит, не видела. Слышала разное. Но такого, что мы, говорит, сейчас ей исполнили и показали, не видела. Она запомнит. Спасибо. Молодцы мы, похвалила. Смирнов умолк. Гейл помахала рукой, заторопилась… И всё… уехала. Хайченко — туда где взял, на такси её и увёз. А… Тимофеев остался. Страдал теперь. Места не находил. Если честно — почти с ума сходит.

Все это видели, понимали, ждали когда «болезнь» выдохнется, пройдёт, должна пройти. Кобзев с Трушкиным, да и другие даже пытались по началу друга как-то отвлечь. То про красавицу Нинель мимоходом напомнят, «последнюю» Женькину пассию, которая, наверное, ждёт не дождётся, соскучилась девушка, то на «посиделки» какие пригласят, то на «дни рождения», но… Женька ни чего не слышал, не слушал, не вникал, — сильно страдал.

Шёл сейчас Тимофеев после проигранного матча — 5–0, после неудачного футбола, домой. Потный ещё, грязный, вытерся только… Вернее размазал всё. Полк без воды сегодня. «Специалисты» из роты ХОЗО трубы как раз в выходной меняли. Вялый шёл, расстроенный… Один шёл.

Не заметил, как рядом с ним, с той же скоростью какое-то время медленно катит легковая иномарка, знакомый «ситроен» За рулём молодая красивая девушка… Не выдержав, чуть обогнав, открытой дверцей с пассажирской стороны, преграждает ему путь. Тимофеев чуть не натыкается на дверь. Рассеянно заглядывает в салон, узнаёт.

— О, Нинок, извини, задумался, не заметил… Здравствуй… какая ты… красивая… Праздник что ли? Или замуж вышла? Что-то тебя не видно… Ты где потерялась?

На лице девушки вспыхивает сардоническая улыбка, такой же и румянец.

— Здравствуй, Женечка, здравствуй… — распевно здоровается она, в голосе мёд и горький укор. — Как это я потерялась, если ты мне сказал — сам позвонишь… Вот я и ждала… Не дождалась. — Оглядывается, и с преувеличенным интересом спрашивает. — А где же твои неразлучные друзья-музыканты?

На лице Тимофеева рассеянная полуулыбка-полумаска, он её кажется и не слышит, ловит последнее.

— А, Сашка с Женькой? А они в… — рука сначала взметнулась вверх, но в неопределённости зависает, он рассеянно признаётся. — Не знаю где… Домой наверное поехали.

Стараясь выглядеть независимой и спокойной, это ей плохо удаётся, девушка усмехается.

— Понятно. А ты, значит, гуляешь…

— Да, вот… — соглашаясь, Евгений разводит руками. — Воздухом дышу… Прогуливаюсь… А ты ездишь…

— А что мне делать? Ты же не звонишь… — в упор глядя, пытаясь «расшевелить» парня, достучаться, замечает она. — И замуж я, кстати, не вышла… — подчёркивает это, и вообще уж с особым значением сообщает. — А могла бы уже… — Видя, что Тимофеев и на это не реагирует, девушка горько усмехается. — Странно, что ты всё же спросил: где я потерялась… Как где? А кто мне сказал пока не звонить, не приезжать? Ты! Забыл?

— А-а-а, да-да… Кризис жанра… — находится Тимофеев.

— Чего кризис?

— Жанра, говорю… Души…

— А-а-а! Ну да, души… И что, не прошёл ещё?

— Кто?

— Кризис твой.

— Кризис? Нет, не прошёл. Скорее усилился.

— Может, я помогу чем? — в голосе девушки заметна надежда. — Сам говорил, что я успокаивающе на тебя действую… Что руки у меня волшебные, губы, и вообще.

— Я говорил? А, да, говорил… Волшебные… Но, Нинуль, ты извини, тут столько произошло, что…

— А у меня новое платье… — перебивает девушка. — И причёска тоже… Я думала ты заметишь…

— Где? А, да… Я заметил… А который сейчас час? — голос у Евгения пустой, серый, отстранённый. Больше задумчивый.

— Сейчас? — вглядываясь в странное лицо Евгения, настораживается девушка. — Ещё рано… — и вновь в глазах вспыхивает надежда. — Мы можем… — но видя его «пустое» лицо, она переспрашивает. — А что?

— А в Европе сейчас сколько? — совсем уж вдруг о чём-то необычном спрашивает Тимофеев. — Не знаешь?

Взгляд у Тимофеева закрытый, не знакомый и странный, как у душевнобольного. Таким она его не знает, она пугается.

— В Европе?

— Ну да, за границей… — спокойно поясняет Тимофеев.

— А, за границей! — всё так же не понимая, переспрашивает девушка. — Смотря где!

— И я… если б я знал… не знаю… — на одной ноте тянет Евгений. — Но где-то там…

Девушка с тревогой смотрит на Тимофеева, потом с мольбой произносит. На глазах слёзы, в голосе тоска.

— Женечка, что с тобой, что? Я так не могу… Я извелась вся… Ты от меня прячешься… Ты меня не любишь? У тебя кто-то есть? Скажи, только не ври… Кто? Я ничего не понимаю… Я люблю тебя…

Тимофеев растерянно хлопает глазами, прячет взгляд.

— Нина… Ну что ты, что ты! — бормочет он. — И я тебя люблю… Люблю… Я думал, что люблю… Оказывается… Она там, в Европе… а я здесь… Понимаешь? И ничего я ей не успел сказать! И ничего не могу сделать… Уже столько дней прошло… Нинуль, ты не плачь, ты что… Ерунда какая! Ты должна быть сильной, такой же красивой, обаятельной, тебя же перспективный жених где-то ждёт… Ты же за рулём, и… И… А я… Вот… Сама видишь… Извини… Езжай, езжай, — тебе зелёный… — показывает на зелёный цвет светофора.

Как во сне, огибает дверцу автомобиля, свесив голову, медленно плетётся по тротуару… Не упругим решительным шагом идёт, как всегда, как раньше, а плетётся — представляете? — пле…

Да…

Именно таким и стал Тимоха. Себя потерял… Без веры потому что, на одной сжигающей любви, и надежде.

Главное, друзей своим состоянием изводил. И они вместе с ним краски жизни потеряли, особенно Санька Кобзев с Лёвой Трушкиным. Не знали что и делать? За глаза от Тимохи уже ругали эту американку: за каким, понимаешь, приезжала, и вообще.

— Я настаиваю, господа, на внесение этой работы на конкурс. Пожалуйста. Она достойна.

В большой комнате-кабинете трое. Мужчина пожилого возраста, лысый, крупный, в больших очках, с негаснущей улыбкой на устах. Экс-банкир, меценат, Председатель Оргкомитета Международного конкурса, в прошлом выдающийся дипломированный пианист, профессор, преподаватель. Женщина — тоже в возрасте, тоже в очках, в едва заметной тонкой оправе, тоже улыбчива. Вице-премьер по культуре Швеции, председатель Комиссии европейских стран по развитию культуры, искусства и спорта. И Гейл Маккинли. Тоже член Оргкомитета, она только что прилетела из Москвы.

Беседа проходит в Стокгольме, в центре города, а офисе экс-банкира. В дружеской, неформальной атмосфере, в широких, мягких креслах за кофейным столиком и прохладительными напитками. Они говорят то на шведском языке, то незаметно для себя переходят на французский, то на английский…

— Поверьте мне, господа. В другом случае, я бы не настаивала!

— Никто не спорит, госпожа Маккинли, — изящным движением пальцев руки поправляя очки, мягко оппонирует дама. — Но сроки вышли, объём набран. Мы уже заканчиваем прослушивание представленных работ…

— Почему же нет? — переспрашивает Гейл Маккинли. Она необычайно привлекательна. В ярком, укороченном вишнёвого цвета жакете на молнии, в чёрной футболке, в мини-юбке с разрезом на молнии той же расцветки, что и жакет, тёмных туфлях на среднем каблуке. Голубые глаза большие, смотрят с вызовом, на щеках едва заметный румянец, на губах улыбка, каштановые волосы волнами ниспадают на плечи, лёгкий аромат духов «Love in Paris» от Nina Ricci дополняет её образ. Председатель откровенно любуется красотой и молодостью девушки. — Экспертная комиссия большая, — с нажимом продолжает Гейл. — Я подключусь, мы успеем. Партитура с клавиром будет готова через два дня.

— Мисс Гейл, дорогая, — с улыбкой замечает господин. — Произведений действительно поступило много, вы знаете. Страны и государства представлены очень солидные, очень уважаемые и узнаваемые, с хорошей историей, традициями, авторы представляющие эти государства очень талантливые люди, значимые, широко известны… А вы представляете… эмм…

— Да, — подсказывает Гейл. — Российского композитора. Молодого…

— Вот видите… — обрадовано восклицает председатель комиссии. — Российского… и молодого… — замечает это с явным укором. — Он всё же не Шнитке, наверное, не Родион Щедрин.

И дама, выслушав замечание своего коллеги, тоже сочувствуя упрямой молодой девушке, качает головой.

— Дорогая моя, девочка, вы не сердитесь на нас! Мир, конечно же, знает и заслуженно любит известных российских дирижёров: господина Плетнёва, господина Башмета, господина Гергиева; исполнителей Мстислава Ростроповича, Петрова, Кисина, Репина, Венгерова, и многих других… с их безупречной виртуозностью, полнотой и силой интерпретации, но… Молодого?! Неизвестного! Композитора! из России! в заявленном нами жанре… Увольте!! Это риск… Большой риск. Боль-шой! Надо ли?

— В чём именно риск, извините, я не понимаю? — сдерживая нотки недовольства, волнуется девушка.

— В имени страны номинанта, например… — как о хорошо понятном, замечает председатель, и ещё шире улыбается.

— Господин председатель! — одёргивая, с вызовом восклицает девушка.

— Мисс Маккинли, пожалуйста, не горячитесь… — рукой останавливает председатель. — Ваша горячность нам понятна. Дело гораздо серьёзнее… Тоньше. Мы просто размышляем… Мы думаем… и мы сомневаемся… Понимаете?

— Нет, простите, я не понимаю.

Коротко глянув на коллегу, дама принимается разъяснять.

— Видите ли, мисс Гейл, мы очень хорошо знаем вас, уважаем вас и вашу почтенную семью, знаем ваши американские корни, все ваши заслуги перед Великой Америкой и, можно сказать, Европой, и говорим сейчас с вами, как с европейкой. Как с хозяйкой предстоящего праздничного уикенда, обсуждаем с вами вероятные кандидатуры гостей… Вы понимаете? — Гейл внимательно слушала. — Вот. — Победно глянув на председателя, который спокойно потягивал легкий коктейль, дама продолжила. — Это, я надеюсь, поможет нам прояснить позиции. Говоря прямо, мы, не все правда, но многие, не очень хотим такой, как бы это сказать, быстрой, активной, точнее — агрессивной интеграции России в наше Европейское мировое сообщество… и вообще, и в частности… В данном случае — в частности… Понимаете? Всё это достаточно… как бы это сказать…

— Опасно… — Подсказал председатель, и подхватил верный тон разговора, начатый коллегой. — Россия — страна азиатов, россов, варваров… Страна парадоксов… если прямо. А если мягко сказать, образно… Если шампанское перегрето, оно, как известно, вылетая из бутылки кроме определённой радости, может многим испортить как платья, так и настроение… Сильно, причём испортить… Поймите нас… Мы не против интеграции, мы — за! Но… с Россией надо бы подождать. Они не выдержаны временем… как не перебродившее вино… и руководство, и общество. Сами ещё не поняли: кто они? куда они? с кем? с чем?

Девушка согласно закивала головой.

— Я это понимаю. Мне кажется, я именно это и видела… там… Но… Вы не думаете, сэр, что вне зависимости от наших с вами желаний, процесс интеграции уже давно идёт? И в финансах, и в военных областях, и в науке и демографии… Везде…

— Увы! Здесь вы правы… — дама поджала губы. — С этим уже много проблем… Много.

Выдержав паузу, Гейл продолжила.

— Мы уже выпустили джина из бутылки, его обратно не загнать… С этим нужно считаться. Тогда, может, в первую очередь в культурных областях и нужно активно сотрудничать? Поднять их до нашего уровня! Показать кем они могут быть… Я, господа, в этом вопросе беспристрастна, я вне политики, как, полагаю, и вы должны были бы быть… Я, мы с вами, предлагаем на конкурс не страну, не политическую платформу, даже не автора, а музыку, композицию. В этом и есть достоинство конкурса, как я полагала… Кто он — автор — и откуда — узнаем тогда, и только тогда, если его работа возможно будет признана, отмечена… — Гейл умолкла, оглядев своих собеседников, с обидой продолжила. — Я не знала, что конкурс будет иметь такую политическую окраску… Надеюсь, об этом не узнают газетчики… Я представляю, какой шум они поднимут… Я — гипотетически…

Дама, сводя всё к шутке, в притворном испуге замахала руками.

— Подождите-подождите… Мы же доверительно, дорогая моя, в рамках этого кабинета, мисс Гейл! Мы же размышляем, думаем… О таком здесь вообще никто не говорит, и не подразумевает. Мы действительно вне политики. Мы беспокоимся… печёмся об авторитете Конкурса… Мы — своеобразный камертон… Мы — пропуск в большую музыку, в большую жизнь… На нас же ответственность! Понимаете?

— Понимаю. Поэтому и прошу, — без улыбки подчеркнула девушка. — Даже настаиваю. Я имею такое право, и ответственность свою понимаю.

Председатель шутливо развёл руками — он сдаётся!

— Хорошо-хорошо! Мы же не против. Мы только размышляем: успеем — не успеем.

— Успеем! — заверила девушка. — Конечно, успеем…

Торопливо выйдя из офиса, Гейл Маккинли села в такси, поехала на репетицию оркестра.

Оркестр работал. Большой Королевский симфонический оркестр проигрывал произведения представленные на конкурс. Лучшие музыканты, которых удалось воспитать, или переманить из других стран, гордость Швеции, гордость Её королевского Величества, Европейская гордость, сейчас выглядели по простому, в повседневных одеждах, с разного рода прозаическими сумочками, рюкзаками, портфелями возле своих стульев. Многие музыканты были в домашних тапочках. И дирижёры, их было человек пять-шесть, тоже во всём повседневном, кто в теннисках, открытых майках, в джинсах, шортах, кто в сабо, некоторые в шлёпанцах…

Вокруг репетиционного места уже активно суетились телевизионщики, осветители, администраторы, помощники режиссёров, ассистенты, помощники администраторов, прочая звукозаписывающая братия… Настраивались. Каждый был занят своим важным, необходимым пред концертным делом. Все и всё нацелено на музыкантов. А музыканты только на свои ноты, в музыку.

В атмосфере зала очень хорошо ощущалась набирающая обороты огромная рукотворная машина. В ней принимала участие и она, Гейл Маккинли. Возможно и музыка русского музыканта.

Заложив руки за спину, раскачиваясь с пятки на носок, командир полка полковник Золотарёв стоял у раскрытого окна своего кабинета, рассеянно наблюдал за занятиями строевой подготовкой солдат второй роты. «И р-раз, и-и-и дв-ва, и…», на разные голоса, зычно командовали сержанты… Офицеры — командиры взводов, молодые лейтенанты, стройные, подтянутые, в новенькой форме, — собравшись в сторонке, внимательно наблюдали. Лёгкие над плацем облака, к горизонту меняли структуру: уплотнялись, темнели. К дождю видимо, машинально отмечает полковник, слегка морщится, слыша за спиной монотонные нервные шаги своего заместителя по воспитательной части полковника Ульяшова. Кабинет командира не очень большой, но от двери до стола места достаточно, там Ульяшов нервно и вышагивает. Наконец командир отходит от окна, возвращается к своему столу, садится, подперев голову рукой, напряжённым взглядом смотрит прямо перед собой. Ульяшов продолжает ритмично мереть шагами кабинет.

Несколько минут назад Ульяшов озадачил командира, в тупик поставил. Это фигурально. Более того, похоже, в неприятной позе зафиксировал. А в армии, как известно, тупики и соответствующие позы — для себя — начальство очень не любит, старается избегать. Чуть влево, чуть вправо — оправдаться всегда можно, а вот из тупика выбираться, как из ловушки, тут меры нужны кардинальные, ответственные. А кто ж их, несанкционированные любит? Себе дороже.

— Юрий Михайлович, командир, — ловя ускользающий взгляд полковника, настаивал заместитель. — Пойми, вникни… Относительно этого Смирнова, у меня очень не хорошее предчувствие, просто хреновое. После той историей с санчастью, я носом чую, тут что-то не то. И вот, тебе, пожалуйста…

Ульяшов намекал на срочную секретную информацию, только что командиром полученную из штаба округа: на музыканта Смирнова бумага из-за границы пришла, вызывают его. Бумаги серьёзные. И не за наследством. И это не шутка. Вопрос в верхах уже прорабатывается, «вниз» скоро спустят. Золотарёв — слушая, морщился, нервничал, хмурился… Неправду какую-то за этим чувствовал, опечатку, ошибку, просто туфту, но… Этого не могло быть, ни вчера, ни сейчас, никогда! Дурость какая-то или подлянка. «Провокация для нас, с этим музыкантом, скрыта»… — в ушах ещё звучал голос Ульяшов.

— Какая провокация? Ка-ка-я? — вновь тупо переспросил командир и раздражённо прикрикнул. — Да сядь ты наконец, мельтешишь!

— Сейчас, чуть успокоюсь… — заявил Ульяшов, падая на стул. — Сейчас… У меня нюх?

— Какой нюх… — командир раздражённо хлопнул рукой по столу, и тут же отвалившись на спинку стула, нога на ногу, сел боком. — Я, например, ничего не знаю. Мне никто не звонил. Вот позвонят или… И вообще, кто он такой, этот твой Смирнов, наш Смирнов? Что такое Смирнов? Солдат! Ефрейтор! И всё! Всего лишь! Кстати, вспомни посольство… Ты же против был! Ты стеной стоял… А я поверил, рискнул. И всё спокойно тогда разрешилось… Даже благодарность получили и от посла, и от…

— Тогда — да, тогда — ладно. Случайно, можно сказать тогда всё получилось. Но снаряд в одну воронку два раза не падает… И тогда-то, что? Тьфу! Всего лишь посольство… Такой бы мы хай подняли… Ничего бы у них с музыкантом не вышло… Но они дальше могут пойти! Дальше!

— Потому что музыкант? Талант, что ли? Так это хорошо, наверное… для него.

— Для него — да! А для нас чем это может кончиться? Чем? Мы с тобой, знаем чем! Если уж они к нему так прицепились, значит, жди провокацию… Они не просто за границу теперь его уже заманивают… Причём, не в братские, в прошлом какие-то страны, а в Швецию… Догадываешься почему? Потому что Швеция, это не центральная Европа… где ещё наших полно. Это уже, извини меня, полностью для нас чужая территория: Прибалтика, Финляндия, Швеция, там ведь и Норвегия рядом. Догадываешься почему? Упаковали парня, раз его, молча, на подлодку и через Норвежское море в Атлантический океан, и всё… Жди, потом, откуда нам с тобой «чопик» прилетит. Это же ЧП! Большой скандал… Международный! С определёнными для нас оргвыводами…

— Да какой скандал, какая плюха? — прислушиваясь всё же к доводам заместителя, командир вяло отбивается. — Кому он нужен… Пацан! Молодой! Сопляк! Пусть и музыкант! Он что, начальник штаба полка, командир дивизии, секретчик Генштаба? СУ-29? Кто он такой, кто? Ты всё преувеличиваешь…

— Не скажи, Юрий Михайлович! Для провокации спецслужбам всё сгодится… Тут лучше перебдеть, чем… сам понимаешь. Он же бывший рокер — я личное дело смотрел, — музыкант, значит, для нас не серьёзная личность… Сложная! Ненадёжная! Подвести может… Я уверен, если мы его туда отпустим, он, голову на рельсы положу, точно не вернётся…

— На какие рельсы ты голову положишь, где? Это меня первым на рельсы положат, и тут же под пресс… Тьфу-тьфу! Дай Бог этому не случится. Слушая, а может, и обойдётся, нет? А вдруг да приказ на него придёт? Что делать? Придётся выполнять…

— Конечно, придётся… Мы и выполним… Как всегда! Выполним… Но не сразу… Когда, может быть, надобность уже в этом и отпадёт… Как и раньше, порой бывало. Полежит, полежит бумажка, и забудут. А?

Именно в этот момент на столе резко забренчал один из белых телефонов. Чёрт, вздрагивает полковник Золотарёв, и хватает трубку.

— Полковник Золотарёв, — докладывает он. — …Извините, кто? Из… Минобороны? — с притворным ужасом, выразительно, показывает глазами заместителю, видал, как раз, наверное, по этому поводу. — Здравия желаю, товарищ генерал-лейтенант. — Машинально встаёт, вытягивается. Поднимается и Ульяшов. — Да… Так точно… Сейчас? К нам? Так точно, примем. Конечно на месте… Да, ждём… Есть… Слушаюсь! Понял, товарищ генерал-лейтенант. Организуем. Есть. Ждём. — Кладёт трубку, выдохнув, садится. Ульяшов остаётся стоять.

— Не спрятались… Едут, — обречённо замечает командир.

— Кто? Генерал? К нам?!

— Да. Крикни дежурного, — приказывает заместителю, — пусть кабинет проветрит, чайник вскипятит, стаканы вымоет, лимон, и всё прочее… Вот не было печали…

— А я его уже спрятал… — растерянно вдруг заявляет заместитель.

— Кого?

— Смирнова… — мнётся заместитель.

— Как спрятал? Куда? — Золотарёв белеет…

— В наш, бывший подшефный пионерский лагерь отправил, на аккордеоне детям чтоб… Вроде как заболел он… Для начальства…

— Чего-о-о? Да ты в своём уме? Кто тебе разрешил? Ты — командир? Я спрашиваю, ты командир?

— Никак нет. Вы командир! Так точно!

Золотарёв почти задохнулся от возмущения.

— Немедленно… — вскричал он. — Меня подставлять?! На рельсы?! Да я тебя… Бего-ом!.. Чтоб через…

— Из министерства на дорогу два часа… — торопливо всунулся Ульяшов.

— Они с мигалкой… Чтоб через… — Золотарёв смотрит на свои трясущиеся часы, на нервно прыгающей руке, приказывает. — Чтоб через… Через полчаса Смирнов был на своём месте, в полку… Тридцать минут тебе! Ты понял? Иначе, я тебя… Ты у меня… Ёпт… Не посмотрю, Ульяшов….

— Есть!

— Бег-гом!

— Есть бегом!

А догонять никого и не пришлось. Да и не понадобилось бы, передали бы грозно секретным кодом по рации: «Шестой, шестой! Я сокол! Срочно верните «посылку» на склад», и все дела. Смирнова бы и вернули. К счастью для полковника Ульяшова, по разным объективно-субъективным, оперативно-тактическим армейским причинам оперативный уазик со Смирновым и не выезжал ещё с территории воинской части. Сначала Смирнов долго собирался, потом водитель срочно обедать убежал, потом с бензином возникла проблема, потом сопровождающий оперативный дежурный какие-то дела в штабе срочно утрясал… Его долго ждали. Смирнов чуть не уснул в машине. Лениво размышлял потом, почему так в армии получается: сначала прикажут срочно собраться, потом ждёшь-ждёшь, потом «срочно» скомандуют «отбой». Зачем? Почему? Но, размышлял не долго, потому что «отбой». И хорошо. Такое часто бывало. Как и такого рода вопросы возникали, поначалу службы. Был бы Смирнов постарше, поопытнее, он бы может и собираться не стал… Короче, услышал Смирнов для себя команду «отбой», открыл дверцу стоящего в автопарке «уазика», выбрался. Вытащил и футляр с аккордеоном, хлопнул дверцей и… Аля-улюм!

Специальным сигналом тихонько простучал в дверь «своей» канцелярии, через некоторое время ему открыли. Сонные срочники скорого возвращения товарища не ждали, но и не удивились, вновь принялись досыпать оставшееся до ужина время. Санька поставил аккордеон на обычное его место на стеллаже рядом с духовыми инструментами, там же присмотрел и для себя место за дудками, и… Правильная мысль. Обычное дело, привычное. Контрактников уже нет, уже разбежались, до ужина ещё два часа… Можно и… подремать, но…

Как часто в такие моменты случается, зазвонил «внутренний» телефон. Местный, без выхода в город. Чего это? С какого перепугу, удивлённо вскинулся Санька. В это время вообще мало кто мог музыкантам звонить. Это время принадлежало срочникам: новостями обменяться, спросить, нет ли где-у кого покурить, узнать — что за фильм сегодня в клубе, про ужин напомнить, про почту… И всё вроде… Но трубку лучше не поднимать — мало ли. «Нету никого дома и нет» и все дела. На этот раз так бы и случилось, если бы Смирнов уже улёгся, а он только ногу на стеллаж задрал. В первой фазе «бойца преодолевающего препятствие» застыл, вслушиваясь, вдруг да умолкнет, должен бы… Но звонок дребезжал… Нудно и противно. Со вздохом, Смирнов прервал «бренчание ложками по люминиевой кастрюле надетой на голову».

— Ефрейтор Смирнов, — на одной ноте, монотонно проинформировал он трубку. — Слушаю.

— Атас, Смирнов, — всполошено, жутким сигналом воздушной тревоги над сонным городом взвизгнула трубка. Санька мгновенно узнал голос Мишки Тюнина, тоже срочника, одногодка, тот в штабе сегодня дежурил, второй уже раз Смирнова за день, гад, «беспокоил». — К вам какой-то генерал-лейтенант из дивизии с нашим батей и с воспиталкой Ульяшовым топают. — Высокой тревогой бурлил участливый, предупреждающий голос Мишки Тюнина. — Сердитые! Уже из штаба к вам вышли, спускаются.

Мгновенно похолодев, Смирнов, растерянно оглядываясь, почти заикаясь, испуганно переспросил:

— К нам, в оркестровку?! Генерал-лейтенант с батей! — такого явления здесь никто не помнил. Какой подполковник или полковник забредёт — ладно, но генерал, более того — генерал-лейтенант… Такого ещё не было… да и вообще. — Зачем?

— А я знаю? — в свою очередь эхом удивилась трубка. — Атас, Санька! Шмон там давайте быстренько… Или линяйте. За вашим дирижёром уже машина ушла, батина «Волга». Что-то серьёзное у вас там, да? Кранты вам, наверное, пришли, расформируют. Короче, держитесь, пацаны! Ни пуха… Всё!

Остальные музыканты-срочники, барабанщики — малый и большой, — услыхав опасную для себя, тревожную информацию, мгновенно повысовывались из стеллажа, словно суслики из нор, застыли столбиками. Поняв, что не хохма, а совсем наоборот, с грохотом сыпанули из окопа… эээ… оркестровки. Как и не было их.

Минуты не прошло, как без стука распахнулась дверь канцелярии, в комнату один за другим вошли старшие офицеры. Первым, незнакомый Смирнову пожилой генерал-лейтенант. Высокий, подтянутый, широкоплечий, в левой руке он держал чёрную папку. За ним, командир полка, полковник Золотарёв. Следом воспитательный полковник, полковник Ульяшов и ещё один полковник, совсем молодой, помощник генерала, как позже понял ефрейтор Смирнов.

— Товарищ генерал-лейтенант, дежурный по оркестру ефрейтор Смирнов… — шагнув навстречу, звенящим голосом, почти бодро — учитывая такого рода внештатную неожиданность, доложил Санька.

Генерал смотрел на него с нескрываемым интересом.

— Вижу-вижу… — заметил он, и улыбнулся. — Не кричи… — не поворачивая головы, уточнил у своего сопровождения. — Это, значит, он и есть, тот самый, ваш герой, Смирнов?

Командир полка шагнул вперёд, и с готовностью подтвердил.

— Так точно, товарищ генерал-лейтенант, он.

Генерал с восхищением уже оглядывал Смирнова… «Мда-а…» Смирнов ничего не понимал… Суматошно искал в голове какие-либо объяснения, но не находил… Мелькала мысль о несостоявшейся только что поездке с аккордеоном куда-то — Смирнову цель и адрес не сообщили. Но две большие «витые» золотые звёзды на погонах генерала — в сумме четыре — не согласовывались с маленьким аккордеоном, тем более с самим ефрейтором. Скорее уж с симфоническим оркестром или большим духовым оркестром, на худой конец…

— Наслышан, наслышан… Ну, здравствуй, герой!

Чувствуя разливающийся холод внизу живота, Смирнов почти бодро ответил.

— Здравия желаю, товарищ генерал-лейтенант.

Генерал окинул взглядом скудный, спартанский интерьер оркестровой канцелярии, заглянул зачем-то за шторку на стеллаже. Увидел себя в зеркальном блеске духовых инструментов, понимающе кивнул головой и приглашающе повёл рукой к столу, к нескольким стульям. Старшие офицеры присели после него, и рядом.

Смирнов остался стоять.

Ещё раз внимательно оглядев ефрейтора, генерал перешёл к главной цели своего визита.

— Мы тут одно интересное письмо получили, товарищ Смирнов, — начал он, доставая из чёрной папки несколько листков бумаги. Спросил. — Как вы думаете, о чём оно?

— Понятия не имею, — это Смирнов знал точно, и ответил вполне определённо, хотя и не по Уставу.

— И не догадываешься, да? — перейдя на ты, простецки поинтересовался генерал.

— Никак нет.

Генералу надоело играть в загадки, он подвинул листочки к Смирнову.

— Хорошо. Можете прочесть, — разрешил он. — Оно с переводом, на двух языках. Читайте.

В следующие несколько томительных для себя минут Санька Смирнов понял, что… «выиграл международный конкурс…», «приглашается в Стокгольм…», «две персоны…» Шутка, наверное, не поверил ефрейтор, такому верить нельзя, это хохма. Так и лицо отображало.

— Да нет, товарищ Смирнов, это не шутка, что интересно! — с тонкой усмешкой произнёс генерал, когда Смирнов поднял на него недоверчивые глаза. — Мы тоже удивились.

— Призывая спутников в свидетели, признался генерал. Затем спросил. Вопрос звучал строго и сурово. — Ну, и как ты смотришь на это? — словно в Санькином школьном дневнике отец единицу по поведению увидел.

— Я не хотел… — расстроено надув губы, признался Санька. Он действительно ничего такого не хотел. Ни письма такого, ни встречи с генералом, включая и остальных его полковников. Он бы лучше сейчас спал… Это бы хорошо бы…

Услышав ответ Смирнова, генерал неожиданно возмутился.

— Чего ты не хотел? Детсад! Чего? — рассердился вдруг он. Действительно мальчишку перед собой видел, пацана. Правда в военной форме. Но и та, извините, мешком сидит, и шея тонкая… — Ты гордиться должен этим, понимаешь, солдат, а не оправдываться. Не хотел он, понимаешь, а кто хотел? Кто эту кашу заварил? Я что ли или командир полка твой, или кто? Нет! Ты! Вот нам с тобой и… радоваться теперь. Мы же не ругать тебя сюда пришли, понимаешь, а похвалить. Видишь разницу, нет?

— Да… Так точно! — признался Смирнов. Хотя вопросов у него меньше не стало, скорее больше.

— В кои-то веки, понимаешь, выиграют международный… эээ… так сказать, конкурс, — не понятно кому жаловался, пыхтел генерал. — И отказываются потом… Каково, а?

Присутствующие офицеры с этим были абсолютно и полностью согласны, осуждающе качали головами…

— Я не отказываюсь… если правда.

— Получается, что правда, — развёл руками генерал. — Ладно, не переживай… — махнул рукой. — Садись к столу, солдат, думать будем — что дальше делать.

— А что надо делать? — поинтересовался Смирнов, потому что и вправду не знал.

— Как что надо делать? — удивился генерал. — Думать: ехать или не ехать… Сам-то как думаешь, надо ехать, нет?

— Я?! Думаю… надо.

— Почему надо? Как думаешь? — допытывался генерал.

— Первый приз, потому что… — предположил Смирнов. — Россия… вроде…

— Вот именно… — обрадовался генерал, даже лицом посветлел. — И не вроде, а именно Россия! Впервые, как тут в бумагах сказано, и именно Россия! Понимаешь? Причём из наших прославленных войск, что характерно! Ор-рёл ты, Смирнов, оказывается! Я и не ожидал. И главное молчал! Скромный, значит. Это хорошо. И как тебя, сынок… эээ… угораздило?

Смирнов пожал плечами.

— Не знаю. Само как-то.

Такая легкомысленная формулировка генерала категорически не устроила. Даже возмутила. Но он сдержался, пожурил отечески.

— Само! Как само?! Сам по себе, дорогой, даже, извините, чирей на заднице не сядет, не то что… А тут! Нет, так не пойдёт. Это нам не подходит. Запомни: только труд, Смирнов, и только талант. Талант и труд! Понял? У тебя, судя по возрасту, значит, талант!

— Так точно! — согласился Смирнов.

— Это другое дело, — кивнул генерал. — Так пойдёт. Ну что, товарищи командиры, пусть едет, нет? Как думаете?

Оба старших офицера оживились: «Пусть едет, конечно. Хороший солдат». «И деньги искать не надо, оплачено»…

— «И это главное, сейчас, товарищи!» — неожиданно голосом последнего генсека пошутил генерал, спохватился. — Да, чуть не упустил… Там же на два лица… Товарищ ефрейтор, я думаю, вы не женаты ещё, а? Маму-папу с собой звать не будем?

— Никак нет! Так точно! — отрапортовал Смирнов.

— Вот и хорошо, и правильно, и не торопись, — посоветовал генерал. — Старшим, значит, с вами — по второму билету, поедет, я думаю… — Генерал склонив голову, сощурился, словно в мишень прицеливался, похоже так оно и было, прицелился, и «выстрелил» своё решение — Поедет… заместитель командира полка по воспитательной работе полковник Ульяшов. Правильно, нет? — сам спросил, и сам себе ответил. — Правильно. А кому ж ещё, так сказать за мамку, если не ему? Так, нет, Юрий Михайлович?

Полковник Золотарёв внешне был полностью согласен с решением генерала, более того…

— Так точно. Отличное решение, товарищ-генерал-лейтенант, — отрапортовал он. — В точку. Полковник Ульяшов с честью справится.

Правда сам Ульяшов так не считал, к такому не готовился, такого поворота никак не ожидал, даже дар речи на минуту потерял. Выпучив глаза смотрел на генерала. Понимал, что поступает не так, как положено, выглядит глупо, но и решение генерала, извините, его… ошарашило.

— Есть, старшим. — Вымолвил наконец он. Но в его ответе, на слух генерала, не было необходимой и привычной для подчинённого бодрости, уверенности, желания любой ценой выполнить приказ, не просто выполнить, а красиво выполнить, достойно. Ульяшов вообще, позорно вдруг съехал на просительный тон. — Но, товарищ генерал лейтенант, извините, можно вопрос… я ведь уже ста… вернее, в возрасте для такого важного дела, да и не был я там никогда… Обстановки не знаю… Боюсь, что… Может, кого другого, с соответствующим опытом, тов…

Генерал посуровел.

— Что? Что такое? Не понимаю! Боитесь ответственности… — повышая тон, с металлом в голосе заметил он. — Так, товарищ полковник, да? Не верите в своего солдата? Или в себя?

— Никак нет, товарищ генерал-лейтенант, в солдата как в себя, — вытянувшись, довольно бодро отрапортовал Ульяшов. — В себя как в… Смирнова. Абсолютно! — глаза генерала на этом чуть потеплели, но Ульяшов вновь всё испортил — Я думал, — перешёл на просительный тон. — Может, моложе кого? Нашего командира, например… — и указал глазами на полковника Золотарёва.

Теперь и у командира полка лицо непроизвольно вытянулось…

— А вот это, уж, простите, мне лучше знать, кого посылать, — в открытую уже вспылил генерал. — Забываетесь, товарищ полковник!! Пусть каждый отвечает за свою работу… — рубил он рукой воздух. — Он — за боевую… Вы — за идейно-патриотическую подготовку каждого офицера и каждого солдата — вместе, и в отдельности… В данном случае, подчёркиваю, солдата! Понятно? Вопросы? — как и до этого, их не возникло. — Вот и отлично… — одобрил генерал. — Пусть готовится солдат. Кстати, а почему только ефрейтор?

У нас что, для такого политически знаменательного дела других солдатских званий для лауреата не нашлось или как? Обращаю ваше внимание, подчёркиваю! Очень важный момент, товарищи командиры! Особо политический, показательный! Прошу это учитывать, понимать и оценивать. Поэтому, значит, я думаю, внеочередное звание и всё такое прочее, чтоб за границей за наши войска не стыдно было — вы уж тут сами… Не жмитесь. Не тот момент. Форма одежды солдата…

— Фрак там, кажется, положено… — осторожно высказался Ульяшов, — на награждении. Там король с королевой обычно, я читал… Церемониал… — и осёкся под саркастическим взглядом генерала. — Нет?

— Полковник, вы что! — опять в голос взъярился генерал. — Да хоть сам Папа Римский! Вы что, товарищ полковник?! С какой это стати наш солдат напялит на себя какой-то, понимаешь, позорный фрак? Он что, клоун у нас с вами какой или танцор, министр?

— Никак нет, товарищ генерал, солдат срочной службы он, музыкант. Виноват, товарищ генерал, оговорился!

— Что значит оговорился? Вы что здесь, понимаешь, себе!.. Думать сначала нужно, товарищ полковник, а потом говорить… Король, королева… — довольно талантливо передразнил сильно растерявшегося офицера, пожал плечами. — Это же не конкурс циркачей, понимаешь каких, я не понимаю… и вообще… Где вы такое видели в нашем уставе? Покажите! Я не видел! Никаких, значит, гражданских пиджаков-фраков ему! Только военная уставная форма. Причём, парадная и круглосуточно. Вам понятно, товарищ солдат?

— Так точно! — послушно ответил Смирнов. — Круглосуточно парадная.

— Вот и отлично, — почти тепло отозвался генерал. В отличие от полковника, солдат отвечал правильно, и как положено. — Это приказ… — подчеркнул генерал и особенно тяжёлым взглядом уставился на полковника Ульяшова. — Тем более заграницей. Вам понятно? — Ульяшов, на слух, практически бодро ответил «так точно, тов…», но его перебили. — Пусть запомнят наши войска, — кивнув за спину, чеканил генерал. — Пусть любуются! И вы, товарищ полковник, хоть в одних трусах там щеголяйте, когда вас никто не видит, в туалете, значит, или в койке, но в общественных местах и на торжественных мероприятиях — только в парадном мундире и со всеми наградами… Только! Вам понятно, товарищ Ульяшов?

— Так точно, товарищ генерал-лейтенант! Понятно!

— Вот и хорошо.

Помощник генерала быстро собрал бумаги со стола, отступив за спину начальника ловко сложил их в папку.

Видя, что генерал собирается подниматься, полковник Золотарёв вскочил, и не громко скомандовал:

— Товарищи офицеры!

Старшие офицеры вскочили, вытянулись… Поднялся и Смирнов. Генерал оглядел всех, больше Смирнова, одобрительно кивнул головой.

— Значит, лады, сынок! Я доволен! Как только оформим визы и остальные дела, — голос его посуровел, предназначался уже командиру полка. — Мы сразу же вам сообщим. — И вновь, уже тёплый, Смирнову. — Ну всё, товарищ лауреат или как вас теперь правильно называть? — неожиданно с досадой поморщился, заметил командиру полка. — Что-то худой он у нас очень… А? Не могли предусмотреть что ли…

Полковник Золотарёв ещё сильнее вытянулся.

— Виноват, товарищ генерал-лейтенант, не догадались… Но время ещё есть, поставим срочно на усиленное питание.

— Да уж постарайтесь, товарищ командир, нас там неправильно понять могут… — И вновь к Смирнову, вполне торжественно. — Значит, поздравляю с победой, товарищ Смирнов. Успехов вам.

— Служу России!

— Правильно, солдат. Кому ж ещё! — надвинув козырёк фуражки на глаза, кивнул генерал, и первым шагнул на выход.

— А когда надо-то… — уже в спину, вспомнив, спросил Смирнов.

— Что именно? — генерал задержался на пороге.

— Начало когда? Лететь, в смысле… — уточнил вопрос Смирнов.

— А, лететь? — генерал понимающе усмехнулся, но ответил. — Я думаю, послезавтра. — Даже пошутил ещё. — Не беспокойтесь, товарищ лауреат, не опоздаете. Так нет, товарищи командиры?

— Так точно, товарищ генерал-лейтенант, — вновь вытягиваясь, в унисон ответили полковник Золотарёв с полковником Ульяшовым.

— Так что… Готовьтесь! — генерал прощально кивнул, и решительно шагнул за порог. За ним и «батя» с Ульяшовым. Помощник генерала вышел последним, аккуратно прикрыв дверь.

— Фу-у-у… выдохнув, Смирнов, ещё какое-то время столбом стоял, держа руку у пилотки.

Два дня…

Уже через два…

И на хрена он, спрашивается, козе баян, с ноги на ногу расстроено переступил Санька.

Это событие немедленно поставило полк на уши едва ли не больше, чем страну полёт первого космонавта старшего лейтенанта Юрия Гагарина в космос. И не приезд генерал-лейтенанта в оркестровую канцелярию полк удивил, кто так подумал, хотя и это тоже невидаль, большая, причём, а победа рядового Смирнова где-то там, в Европе, на каком-то музыкальном конкурсе. На Смирнова приходили смотреть, спрашивали — «а правда, что ли, Санька, говорят, что ты…», и т. п. Санька прятаться начал. Хорошо мест таких в полку много. Например, в каптёрке.

Там его и вычислили Лёва Трушкин и Женька Тимофеев, прапорщики.

Каптёрка, кто не знает, солдатский вещевой склад. Всего лишь! В каждой роте свой. Обычно маленькая душная комнатка, где-нибудь в подвале, с одной-двумя лампочками; плотно уставленная деревянными стеллажами; до потолка заполненная летом — зимней формой личного состава роты, включая и личные их вещи, зимой — летней одеждой и тому сопутствующее. В огромных мешках постиранное или собранное для стирки нижнее солдатское бельё, включая портянки и полотенца, — мыло, веники, лопаты, валенки, сапоги, полушубки, и прочее и прочее. Много всего. Есть в каптёрке и подобие маленького стола, несколько толстых затёртых канцелярских книг «учёта» и «выдачи» на нём, под столом — категорически запрещённые! — электроплитка и чайник на ней. Конечно и жутко закопченная кружка с чифирём, в переводе — заваркой. Кружки для «гостей», столовые ложки, пачка сахарного рафинада, печенье… Всё это вотчина (хозяйство) каптёрщика и старшины роты. Они отвечают за всяческое «наличие» и какой положено «учёт».

Стать каптёрщиком — несбыточная мечта солдата-срочника. Стать другом каптёрщика и того сложнее. Оно и понятно: в роте три взвода, в каждом взводе по три отделения — это сколько уже солдат? — подсчитали? — да, правильно, много. Считаем дальше. Плюс один ротный, три взводных, один старшина, три зам комвзводов, не говоря уж про командиров отделений и ефрейторов, — а каптёрщик один. Представляете, один! С кучей, естественно, гласных и не гласных привилегий. Кстати, в каптёрке очень хорошо «гаситься», что очень важно, или что отмечать… Но это тайна. Об этом вслух не говорят. Дружба с каптёрщиком дороже — её потерять можно. А это в армии дорогого стоит.

Мгновенно став знаменитостью, Санька автоматически стал другом не только всех дембелей, но и привилегированных каптёрщиков. В одной из таких и готовился сейчас к командировке; сидя под низко зависшей яркой лампочкой, прикреплял на погоны новые лычки.

Крупный прапорщик Лёва Трушкин, и выглядывающий из-за его спины Женька Тимофеев, вычислили парня.

— А, вот ты где загасился! Молоток! Еле нашли. Каптёрщик… — громко позвал Трушкин высунувшегося со второго яруса солдата каптёрщика. Тот привычно дремал в своём логов… лежб… нет, не правильно, он одеяла лёжа там пересчитывал, инвентаризацию делал. — Лежи-лежи, чаю не надо, дрыхни! Мы на минуту. — Каптёрщик огрызаться не стал, прапорщики не срочники, по шее схлопотать можно, да и на минуту сказали зашли, пусть, вновь спрятался в «инвентаре и материалах». — Такое дело, Санёк, есть задание. — Глаза Трушкина светились ласковой масляно-шоколадной глубиной, фигура дружеским расположением. — Нужно одно дело по-честному сделать… деликатное. Сделаешь? — с нажимом, поинтересовался Лёва.

— Какое дело? — насторожился Смирнов. Насторожился скорее механически, вернее машинально, хотя никакой опасности пока не видел.

— Сначала дай слово, что сделаешь…

— Даю!

— Честное — пречестное?

— Честное-пречестное. И что?

— Да вот, — Трушкин чуть отклоняется в сторону, давая возможность друга своего лучше разглядеть, Евгения Тимофеева, худого, «прозрачного». — Сам понимаешь, надо Жеке нашему, — кивает на Тимофеева, — пару посланий на английский язык срочно перевести, пока ты здесь или в дороге будешь… как тебе лучше? Переведёшь?

Да, они по делу пришли. В кои то веки сами вечером в полк пришли, искали… Причина в товарище была. В Женьке Тимофееве. Уже который день парень места себе не находит. Похудел, изнервничался весь, извёл всех… А тут — на тебе! — оказия. Да не чужая, а своя. Когда музыканты оркестра узнали, что Санька Смирнов наверняка полетит на церемонию награждения, или как там она называется, сразу решили использовать его в качестве почтового голубя, или связиста, зубами соединяющего провода на передовой, в данном случае — сердца…

Смирнов чуть поморщился.

— Ну я же сказал сделаю, значит сделаю. Какие? Когда?

— Можно и сейчас. Вот они, — Трушкин с готовностью протянул Смирнову несколько книжек.

— Что это? — Смирнов смотрел удивлённо.

— Это образцы…

— Все перевести, что ли? — на вес взвешивая книги, изумился Смирнов.

— Нет, конечно! — звенящим, больным голосом отозвался Тимофеев. — Там закладки…

Смирнов, на закладке, наугад раскрыл первую книгу, прочёл:

— «Я вам пишу, чего же более. Что я могу ещё сказать…» — остановился, удивлённо поднял глаза. — Это же Пушкин! Письмо Татьяны!

— Молодец, — снисходительно улыбнувшись, похвалил Трушкин. — Узнал! Понятно, что Татьяны, не Бабы-Яги! — ткнул в книгу пальцем, указал. — Его желательно перевести в первую очередь. Обязательно. Лучший образец потому что, сильнее не скажешь… Пушкин!!

Смирнов с удивлением прочёл фамилии авторов остальных книг:

— Пушкин, Ахматова, Блок… Это же всё стихи!

— Точно, старик, они! — вновь улыбнулся Лёва, и похвастал. — Это лучшее, что мы в полковой библиотеке срочно откопали. — Уважительно подчеркнул. — Классные стихи… Даже я помню… Ты странспонируй их в том же ключе, только в прозу, и все дела. Главное, чтобы один в один. И чтоб на английском… Добро?

— И кому… адресовать? — шлангом прикинулся Смирнов. Не из вредности, а по привычке: армия же всё-таки.

— Напоминаю, ты слово дал… Дал? — простецки, но с нажимом переспросил Трушкин.

— Дал, — признался Смирнов.

— А слабо с трёх раз догадаться? — тоже придуриваясь, сощурился Трушкин.

— Госпоже лейтенанту, кому… — вздохнул Смирнов. — Чего тут не понять.

— Молодец, Санёк! — восхитился Трушкин. — Приз в студию! — оборвал себя, сказал по-деловому, по свойски. — Короче, не в службу, а в дружбу Санёк, — сделай! И помни: ты слово дал. Как встретишь, если встретишь, сразу и передашь ей. Идёт?

— Да… Передам, — пожал плечами Смирнов. — Не трудно.

— И лады. — Развёл руками Трушкин. — И обязательно подпиши: крепко там, и всё такое прочее, целую, твой Женя Тимофеев. Добро?

Тимофеев испугался такой вольности, высунулся из-за спины большого Трушкина.

— Может, про поцелуи сразу не надо, а? — спросил он. Он уже почти пришёл в себя, уже не так от безысходности нервничал и тосковал, какой никакой просвет наметился, но боялся испортить всё, потерять.

— Конечно, не надо… — поддержал Санька.

— Много вы понимаете… — скривился опытный Трушкин. — А я говорю, надо. Кашу маслом не испортишь. Она сразу должна понять, что у Женьки любовь давно и серьёзно. Полный мажор к ней, в общем. Санька, ты обещал. — Ещё раз строго напомнил Смирнову, пригрозил пальцем. — Помни.

— Да помню, помню.

— Ну тогда всё! — Лёва широко улыбнулся, повернулся к Тимофееву. — Можно не сомневаться, Женюра. Санька человек слова: сказал — выполнил… — и вновь пригрозил Смирнову, шутливо, конечно, пригрозил, но доходчиво. — Смотри, голубь… Лично потом все твои переводы проверю… Все, какие отмечены… — И вновь дружески кивнул на собранную в дорогу спортивную сумку. — Всё собрал? Ничего не забыл? Мыло, носки, трусы, сапожный крем…

Санька пожал плечами, хмыкнул.

— Чего тут собирать!

— И добро! — отозвался Трушкин, по-братски хлопнул Саньку по спине. — Если что, значит, ни пуха, ни пера, Санька! Держись там! Мы с тобой!

— К чёрту! — от души ответил Смирнов.

— Дело сделано, пошли, Жека. — Напевая, Трушкин повернулся на выход. — Ты жива-ль ещё моя старушка, жив и я… — и уже в спину Тимофееву добавил. — «…Всё будет хорошо, я это знаю, знаю…» Не переживай, с Санькой будет лучше, чем не с нашим DHL. Я тебе говорю.

Прапорщики вышли. Смирнов закрыл дверь, и ещё некоторое время размышлял, почему его так задела эта просьба? Или не задела… Если не задела, чего же он тогда расстроился? Да нет, он не расстроился… А чего же тогда? Ревнует? Кто, он, Санька? Да нет, конечно, нет, с чего бы? Гейл девушка и правда красивая, и глаза, и фигура… Но, не то… Для Саньки она не то, не очень… Санькина девушка должна быть… Должна быть… Она должна быть… Какой? Конечно красивой, конечно, милой, такой, примерно, как во сне он часто видел… Особенно здесь, в армии… Особенно в последнее время… Тот образ чем-то совпадал — многим! — с дневным, реальным образом лейтенанта Гейл Маккинли, с трудом признался себе Смирнов. Но с радостью отметил, только телом совпадает, не лицом… С лицом была проблема. «Своего», любимого лица, Смирнов ещё не видел. В сладком сне — много их было — лицо милой ускользало, как мыло из руки…

Сознавать и понимать это было грустно. Санька ещё больше расстроился, уколол иголкой палец, скривился, и вдруг пришёл к мысли, что нет, он не ревнует, он завидует. Он не ревнует! Он Тимофееву завидует, что тот влюблён. Сильно, страстно, всерьёз и окончательно влюблён. Как и Санька бы хотел, мечтал бы… А влюбился Женька. Женька Тимофеев влюбился, его товарищ. Хорошо-хорошо, пусть старший товарищ. Но… товарищ, друг. Конечно, друг! Тем более музыкант. Санька улыбнулся. Настроение улучшилось… На октаву почти улучшилось… Хотя поездка тревожила. Ещё как тревожила! Как… Как… Как в воду с десятиметровой вышки… О-о-о!

Эти два дня в жизни Смирнова пролетели как пять минут.

Минуя толпу обычных пассажиров, оперативный дежурный по полку и два порученца из дивизии провели Александра Смирнова и полковника Ульяшова в зал VIP аэропорта «Шереметьево-2». Ульяшов был в парадном мундире. Смирнов тоже в армейской парадной форме солдата срочной службы с сержантскими уже лычками. У Смирнова спортивная сумка — практически пустая. У полковника Ульяшова чемодан, и два хозяйственных пакета с домашним дорожным продуктовым набором, заботливо приготовленными супругой, Светланой Павловной.

На борт самолёта Боинга 737 Москва-Стокгольм Смирнов с полковником Ульяшовым прошли почти первыми… Места у них неожиданно оказались за служебной перегородкой, в первом классе. Салон огромный, кресла большие, мягкие, но их немного, гораздо меньше, чем в экономклассе… Улыбками обрадованных родственников светились лица американских стюардесс, солнечным светом иллюминаторы, тело приятно пружинило в кресле, ботинки по самые шнурки утопали в мягком ворсе ковра, по проходу — туда-сюда — катался передвижной бар с напитками. В открытой двери пилотской кабины то появлялись, то исчезали, спины пилотов, что-то таинственно там зуммерило, что-то жужжало. Вскоре пилотская дверь кабины закрылась, звуки исчезли. Самолёт готовился к полёту.

Один за другим с боков вдруг послышался тонкий свист запускаемых турбин… Он усилился, перешёл в мощный звук, который, в принципе, не давил на уши, но убеждал в нечеловеческих тяговых возможностях подвешенных на пилонах двигателей (не оторвались бы!!). Вот фюзеляж мягко качнулся, лайнер стронулся с места… Вместе с этим, в сторону и удаляясь, поплыло здание аэровокзала и прочие самолёты, ожидающие своей очереди на «вылет». Командир корабля, по внутренней громкой связи, зачитал на английском языке официальное приветствие, поздравил пассажиров, пообещал приятного полёта и мягкой посадки… Прокатившись, мягко клюнув носом, лайнер остановился, развернулся, и, постояв несколько секунд — бортинженер выводил работу двигателей на взлётный режим — неукротимо ускоряясь, самолёт начал разгон… Убыстряясь, глухо стучали колёса на стыках бетонных плит… Вот стук исчез… Возникли обычные при взлёте перегрузки, вдавили в кресло. Тяжеленный Боинг легко оторвался от взлётной полосы… круто задрал нос… вошёл в облака… пробил их… и… завис в океане солнечного света.

Уткнувшись лбом в стекло иллюминатора, Смирнов смотрел вниз. Его спутник, полковник Ульяшов, сидя рядом, вертелся, капризничал, выбирая из предложенного стюардессой вороха иностранных газет и журналов интересное, правильнее сказать — простое и с картинками. Не зная «языка», шуршал страницами иностранных газет. Бортпроводницы беспрестанно услужливо разносили прохладительные и алкогольные напитки.

Ульяшов, не мешая Смирнову глядеть в окно, таясь от него, «втихую» дегустировал разные напитки. Смакуя крепкий коньяк, на разъездном столике их много разных было, раз за разом брал самый тёмный, как наиболее многозвёздный. Начавшуюся поездку уже видел в другом свете, не такой сложной для себя и опасной. Чётко пока следовал мудрому совету жены, Светланы Павловны, напутствуя мужа со спецзаданием в загранкомандировку она предупредила: «Главное, ты там меньше рот, Лёвушка, открывай, — там тебе не казарма, больше смотри и слушай. Лучше будешь выглядеть. Тебя заметят, генерала присвоят». Вот это бы да! Хорошее пожелание в дорогу. Как два полных ведра навстречу! Он и следовал напутствию супруги. К тому же, смотреть и вправду было на что, а разговаривать не с кем. Если со Смирновым только… Прикрыв глаза, Ульяшов прислушался — над креслами попутчиков витали непонятные «чужие» иностранные слова и только. Русский язык здесь похоже не знали, а жаль, с понятным чувством горечи и обиды отметил полковник. По долгу службы и вообще, он хорошо знал значение роли Советского Союза, теперь РФ, в разгроме немецко-фашистских захватчиков во Второй мировой войне, в установлении мира в Европе и спокойствия на всей планете. Обидно было, что его родным языком здесь манкируют. Не хорошо это, не порядок, нахмурившись, отметил Ульяшов, и прихватил ещё одну бутылочку с проезжающего мимо столика.

Смирнов то ли спал, то ли о чём-то думал. Ульяшов, осторожно глянув на Смирнова, отвинтил маленькую пробочку, коротко оглянулся, и махом выпил содержимое «игрушечной» бутылочки… Уффф… Хороша, зараза, крепкая…

Одно было плохо — закуски у них хорошей не было, у стюардесс. Достать же один из пакетов, собранных в дорогу женой, Ульяшов постеснялся. Ему сразу нужно было их под сиденье поставить, а он в верхний ящик над головой засунул, теперь и неудобно доставать, чай не деревня, грустно кривил лицо Ульяшов. Но приятное разливающееся по всему телу тепло чувствовал, и светлую прозрачность в голове отмечал. Спать — ни в одном глазу, — читать нечего, смотреть… Ну если только смотреть… Прикрыв глаза, принялся с интересом подглядывать за молоденькими бортпроводницами… Одна к одной, миленькие, стройненькие, фигуристые, с полными грудями, как с картинки… Наклоняясь к пассажирам, передавая или принимая стаканчики, отчётливо покачивали полными грудями, юбочки на задах едва не лопались, выглядывали бёдра, туго обтянутые колготками… О-о-о… Для Ульяшова, как для мужчины, приоткрывался другой пласт жизни, интересный, заманчивый и… желанный. Не армейский.

Сержант Смирнов в это время не спал, не дремал, не полёта боялся — уткнувшись носом в стекло иллюминатора он грустил. Да, грустил! Как это часто бывает в начале любого пути. Вспоминал события последних дней, месяцев. Удивлялся превратностям судьбы, выпавшим на его долю. Как удачно бегал два года от армии, фестивалил со своей рок группой по стране и по Европе, как хорошо всё было и — на тебе, попался… Прямо с концерта под конвоем, в наручниках, увезли… Вспомнил свои первые впечатления от встречи с армией…

Ужасную баню, под «ноль» стрижку длинных волос, помывку, получение солдатской робы. Человек сто — сто пятьдесят голых, полуголых, худых, бледнотелых, уже остриженных пацанов-новобранцев с «ошпаренными» глазами…

В белом исподнем, с наголо стриженой головой, с «горой» зелёного цвета одежды перед собой: пилоткой, сапогами, ремнём, и прочими солдатскими аксессуарами, потеряв интерес к жизни, задумчиво сидел на банной лавочке Александр Смирнов, бывший уклонист и по совместительству рокер… Без сил сидел, тупо зависнув на горестных размышлениях, пока не услышал грозную команду: «Эй, вы! Быстро всем одеваться, через пять минут выходим строиться». Как это всё одевать, зачем?! — тоскливо подумал Смирнов.

А потом был первый «отбой». О-о-о, даже в самом своём страшном сне, он никак не видел себя в казарме, и вот, пожалуйста, он в ней, в солдатской казарме, на втором ярусе солдатской жёсткой койке. Лежит. В кальсонах. Он в кальсонах! Кошмар!! Рядом с его койкой, впритык, ещё одна койка. Их, таких, много здесь, многорядных и двухъярусных. На ней лежит сосед, тоже новобранец. Правда заметно моложе, и, внешне полностью, кажется, доволен своим новым статусом. Или тоже в шоке, но со знаком «плюс»…

— Слушай, Санька, а ты разве с нашего года? — повернувшись к нему, громким шёпотом спрашивает сосед. — Я что-то тебя на призывном пункте ни разу не видел, и на медкомиссиях тоже, а?

Смирнов его тоже не видел, потому что вообще не был ни на каком призывном пункте.

— Я?! — вяло отозвался Смирнов. — Со своего я. Два года правда пропустил… Три или сколько там призыва.

— Ух ты! — не то испугался, не то восхитился сосед. — Бегал, да?

— Да нет, не прямо. Так получалось. Первый раз на фестивале как раз были, в Брно, в Чехословакии. Потом полгода гастролировали по Европе. Так, слабенько в общем отыграли… Программу обкатывали.

— Так ты, что ли артист или музыкант? — крутя «голой» головой, изумился сосед.

— Да, музыкант. Жёсткий рок играем. — Нехотя признался Санька. — Потом снова пробились на фестиваль, в Софию, оттуда в Германию. Так и пропустил несколько раз. Да и забыл я уже про армию. Готовились осенью в Штаты поехать, документы уже оформляли. И вот…

— У-у-у! — восхищённо пропел сосед. — Тш-шь! — неожиданно привстал на локте. Слышишь? — Смирнов насторожился, вслушиваясь в сонное сопение казармы. — Это у тебя или у меня в животе бурчит?.. — обеспокоено спросил сосед. — Казарму разбудим… Ага, у меня. — Через секунду сообщил он, массируя живот. — Так жрать охота. А тебе?

— Да. Очень, — признался Смирнов.

— Такой отстой эта жратва. Не знал. Просто кошмар! Я бы дома сейчас… У-у-у! Ничего бы не оставил, всё бы доел. Ага, извини, значит, ты музыкант. Понятно. А сюда-то зачем? За каким это?! Загнали?

— Поймали! — Усмехнулся Санька. — Коленками назад.

— Какими коленками? Не понял!

Смирнов вспомнил. В ушах фраза стояла. Лейтенант, старший наряда, задерживая, смеясь, так прямо и сказал «задержанному» уклонисту Смирнову: «Не переживай, «боец», не бери в голову. Тебе ещё лучше одежду выдадут. Всё чистенькое, новенькое… Только зелёное. Будешь у нас, как огуречик… Коленками назад. — И посуровев, грозно прикрикнул. — Шагай, давай, тебе сказали. Топай, сопля рокерская! Ну!!»

— Как кузнечика, в общем. — Угрюмо повторил Смирнов.

Так ли всё понял сосед, не ясно, но он кивнул головой, и с интересом спросил:

— А играешь на чём? — и следом другой вопрос, за ним третий. — А за границей же другой язык нужен или как? Или в школе выучил? А у меня три с плюсом было.

Смирнов слушал вполуха, воспоминания наполняли грустью.

— Клавишник я, в общем, но и соло-гитару знаю и вокал. А язык… Язык я выучил. И английский, и французский… Разговорный. В Европе больше на французском говорят, и на немецком тоже. Но немецкий, голландский мне не в кайф. Не мелодичные. Английский, французский — да. Мне, в общем, и польский нравится, и югославский… Хорошо там!

— Где? В Польше или Югославии? — оживился сосед.

— На воле…

— Это конечно, — согласился сосед, но его интересовало другое. — А здесь-то что делать будешь, а? Здесь же… — и умолк, не найдя подходящих адекватных слов.

Санька понял.

— Не знаю. Служить, наверное.

Сосед вновь оживился, даже придвинулся ближе.

— А скажи, у тебя девушка там есть, осталась? Тёлка, в смысле. У меня — две.

— У меня? Да нет, в общем, фанатки только. — Ответил Санька. — Их много… И здесь, и в Европе.

— Ух, ты! — восхитился сосед, даже подскочил. — И ты всех, их, того, да… чпокал?

— Нет, конечно. Их же сотни. Глазами если.

— О, а я бы нет! Я бы в натуре.

Приближающиеся шаги и особенно угрожающий голос дежурного по роте резко прервал интеллектуальную беседу новобранцев:

— Я вот подойду сейчас к кому-то, в натуре, и навешаю пи…лей, чтоб заглохли. Отбой, сказано! Не понятно, что ли? Подниму сейчас всех.

— О, слыхал, музыку? — когда шаги дежурного стихли в обратном направлении, спросил Санька.

— Ой! Где? — глухо, из-под подушки, испуганным шёпотом спросил сосед.

— Дежурный пропел.

— Я не слышу, — едва слышно прошелестело с той койки.

— И я… не слышу.

Правильно, отметил тогда Смирнов, не было никакой музыки. Ни в воздухе казармы, ни в словах, ни в солдатской одежде. Только в мыслях если, в воспоминаниях, и то… Грустные воспоминания. Минорные, или жутко мажорные как… Как… в известном похор… да не в походном, в другом, который — не называя его! — хуже…

Воспоминая прервала улыбчивая стюардесса, она безуспешно пыталась выяснить у мистера Ульяшова, что он предпочитает заказать себе на обед. Ульяшов, подняв брови «зеркально» улыбался стюардессе. Не понимая языка, ткнул в бок Смирнова, толкнул.

— Чего это она? Чего хочет? Переведи… — с улыбкой кивая на стюардессу, потребовал он.

— Она спрашивает, что джентльмен предпочитает заказать на обед, мясо или рыбу? — перевёл Смирнов.

— О! Вот даже как! — удивился Ульяшов. У него в армии, в его полку, например, когда и доводилось пробу на кухне снимать, никогда не спрашивали: чего он предпочитает. Если в ресторане только. Тоном завзятого ресторанного гурмана он у Смирнова и спросил. — А рыба у них какая? Спроси!

— Красная, белая, на выбор, — вновь перевёл Санька.

— А мясо? — Это он спросил уже из принципа, не столько для шеф-повара, сколько для стюардессы, чтоб обратила внимания, кто у неё обед заказывает.

— Молодая телятина, вырезка! — вновь через Смирнова ответила стюардесса, больше присматриваясь к молодому парню в российской военной форме, прекрасно разговаривающего на английском языке.

— Тогда рыбу! Красную! — скривился Ульяшов, видя, что не произвёл желаемого впечатления на молоденькую стюардессу.

— Фиш, плиз! — ответил Смирнов. — Айм прифё мит! Теньк ю!

Бортпроводница кивнула «о кей», и перешла к другому креслу…

В этот салон из любопытства несколько раз заглянул молодой парень. Большой, крупный, длинноволосый, с модной банданой на голове, с любопытным быстрым взглядом, розовым юношеским лицом, таким же румянцем на щеках, пухлыми губами, длинной редкой белёсой бородкой, и такими же редкими усами. Он в красной майке с большим портретом Че Гевары, линялых джинсах, и остроносых ковбойских туфлях… На запястьях кожаные ремешки-браслеты. На плече цветная татуировка. Современный юноша, подвижный. Одна из трёх стюардесс бизнес класса третий раз уже его мягко выпроваживает. Но он, настырный, возвращается и возвращается. Свободно говорит на английском.

— Тихо-тихо, сестрёнка, я сейчас, одну минуту. — Забалтывая, с добродушной улыбкой балагурит он. — Я же не террорист, не за руль же к лётчикам. Я только… мне показалось, я спросить… — мягко обходя стюардессу, наклоняется через сидящего пассажира к Смирнову, который у окна. — Извините… — И уже по-русски. — Санёк! Санька!! Ты?

Смирнов с удивлением оборачивается на голос.

— О! Венька!.. Фронтмен! Старик!! Здорово! — обрадовано отзывается Смирнов. — Ты как здесь оказался? А ребята?

— Ну точно это Санька! — Венька хлопает себя по бёдрам. — Наш мэтр!! Здорово, старина, здорово! А я заглянул, смотрю… Вроде ты! А потом, думаю, не может быть! А это, ты! Тут, и в форме! Это ж надо, где встретились! Улёт!

Через сидящего Ульяшова друзья крепко обнимаются, хлопают друг друга по спинам. Наконец Венька замечает Санькиного соседа.

— Дядя! Товарищ! Ты по-русски понимаешь, нет? Сходи в туалет, покури, а! С человеком поговорить надо, с коллегой, земляком с нашим, мэтром. Лучший, между прочим, клавишник, если хотите знать, композитор, аранжировщик, гитарист, бэк-вокалист, организатор, и всё такое вместе. Сто лет не виделись! Хлопает Саньку по плечу, обнимает его — Чувак! Старина… Как я рад, что ты нашёлся!

Дядя, не дядя, а именно Ульяшов, вежливо поднимается, «пожалуйста-пожалуйста», уступает место, но, качаясь, остаётся стоять рядом, в проходе, разворачивает газету. Гость плюхается на его место, обрадовано тормошит Смирнова.

— Как клёво, что я тебя узнал, встретил. До сих пор не верится. Ты — в армии. Голый бекар! Слушай, а ты как здесь вообще-то оказался? — Венька заёрзал, с удивлением оглядываясь… — В бизнес-классе?! Ты куда это? Богатый дядя нашёлся? За наследством?

— Нет, на конкурс, вроде…

— Ух, ты! На конкурс. Наш Санька на конкурс!! Это клёво! А на какой конкурс? Куда?

— Пока не знаю, ещё не понял. Вызвали. В Стокгольм вроде.

— И мы в Стокгольм, но… Вот сюрприз так сюрприз! Я так рад, Санька! Когда ты исчез, ну, тогда с концерта, на этом, на «Масложиро или Мясожиро… комбинате», мы такой сейшен в пивбаре по тебе, с горя, устроили… Вспомнить жутко. А ты, оказывается, действительно, и в форме… Не понял! Ты сам что ли или как?

— Да нет, арестовали. Коленками назад.

— Мы так и подумали. А идёт тебе форма, Санька, идёт! А мы без тебя почти фуфло стали, не звучим. Как доска без усилителя. Прокисли. Сейшены уже не устраиваем. Бестолку. Позориться?! Взяли на твоё место клавишника. Но он пока не тянет. Ни драйва твоего, ни таланта. Молодой! Может, позже когда… раскачается. А ты на чём там, в оркестре-то, играешь, тоже на фоно или на органе?

— Да нет, на тарелках, — признался Смирнов.

— На чём?! — Венька чуть с кресла не упал. — На тарелках?! — не поверил. Санька и на тарелках. — Шутишь? На столовских что ли? Не может быть! — недоверие на лице сменилось хитринкой. — А-а-а, я понял, военная хохма, да?

— Нет, — всё с тем же ровным лицом и спокойным голосом продолжил Санька. — Специальные такие: четырёхоктавные, многотембровые. Почти орган. Новые стратегические разработки. — Видя, что Венька сбит с толку, окончательно запутался, принял всерьёз, Санька признался. — Да я шучу! Пошутил!

— А! Ну вот, — обрадовано протянул Венька. — Я же чувствовал, что хохма. Узнаю Саньку. Молодец, не сломался. Ну и как там ваши лабухи, оркестр в смысле, жахает? Посмотреть бы, послушать.

— Мы не лабухи. Мы музыканты. Военные причём. Скажи, ты когда последний раз вблизи военный оркестр слушал?

Венька в задумчивости чешет бороду, вспоминает.

— На параде, на каком-то… я не помню. В начальных классах, кажется… По телевизору.

— Вот и я раньше так же. А попал туда… А там… О-о-о!.. — Смирнов хлопает друга по спине. — А тарелки у меня импортные, турецкие, «Султан» марка, тяжёлые… От них вся грудь с непривычки в синяках. Гляди. — Расстегивает несколько пуговиц на кителе.

— Ух, ты! — заглянув, удивляется Венька. — Ни хрена себе… Отдача что ли такая, как от приклада?

— Почти, — небрежно бросает Санька. — Когда звук гасишь.

— Понятно, — разочарованно кивает головой Венька, и замечает. — Нет, нам такие звукогасилки не нужны. Мы к другим синякам привыкли. Когда излишне поспорим где, ты знаешь, фанатки когда засосы поставят… Это наше, это родное. Других не надо, обойдёмся! Хотя… — обнимает друга. — Ты это, Санёк, маэстро, нашим пока — там, — кивает за спину. — Не говори про свои тарелки. Хорошо? Ребята не поймут. Смеяться начнут, то сё. Многооктавные — это можно, катит. Многотембровые — да! Турецкие, «Султан»… — напевает. — «Если б я был султан, я б имел трёх жен…», это звучит, это в жилу. Поверят. Правда, у нас, в этом, кроме Майка, никто и не сечёт. Но, всё равно, ты — и тарелки… Кикса какая-то, чес-слово! — притворно возмущается. — Ну, армия, блин. Такого музыканта и… чтоб звук глушить! Охренеть! Вот почему я, простой бездарно-хороший музыкант, гасился, гашусь, и буду гаситься от армии. А ты уже сержант. Командир, значит. И много у вас там тарелок?

— Нет, одни.

— А-а-а, так, значит, солист всё ж таки! — обрадовано восклицает Венька. — Другое дело. Похоже, начали понимать толк в армии в хороших музыкантах. Мы везде на вес золота, а уж такие-то…

— Ладно тебе хвалить, — отмахнулся Смирнов. — О себе рассказывай, как сам, как ребята?

— А что я, — Венькино лицо отображает плохо скрываемую гордость. — Пытаюсь сочинять. Пою. Кстати, смотри, как голосина вверх прорезался, — громко, на весь салон выводит певческую разминочную фразу сначала высоко вверх, почти в писк, затем вниз, в басовые тона. — Ля-ми-ля-ми-и-и, ля-ми-ля-а-а… Ми-ля-ми-ля-ми-ля-ми-ля-я-а-а-а… Ну как? Нормально?

Смирнов не успевает похвалить, где-то с передних кресел салона, коверкая русские слова и путая ударения, возникло чьё-то улыбчивое старческое лицо, хлопая в ладоши, оно пьяненько потребовало.

— Оу, браво, браво, бой! С нами летает рашен Карузо, господа! Попрошаем, маэстро! Гоу, гоу, гай, запувай «Калитку»… «Лышь толко вечер затоплится сыный, лышь толко звозды блэзнут в небезах…», май лавли сонгз… — с поклоном информирует улыбчивая голова. — Андестенд? Гоу, гоу, плиз… Давай, френд. Гоу-шоу…

Венька парирует.

— Эй, дядя, глянь в билет, он на аэроплан, а не на наш концерт, спи пока… — и как ни в чём не бывало, вновь Саньке. — Ну и как, Санька, слыхал, здорово, да? И низы неожиданно окрепли, смотри. — Утробно басит. — Ля-ми-ля-ми-и-и… Ба-бу-бы-ы-ы… Ба-Бу-Быыыы… А! Звучит? Звучит! Сам не ожидал! Вверху тенор, внизу жёсткий баритон. Полный этот — парадокс! Ещё и фальцет. А так, — скептически пожимает плечами. — Остальное без изменений: не женился, от армии как и раньше, сам знаешь… Зарядили, как и планировали, очередное заграничное концертное турне. Жаль, без тебя! Мы по электронке с Сёмой списались… Что-то лабаем, творим.

— Всё наше? В стиле фолк и кантри? — в задумчивости спрашивает Санька. Как недавно всё было, и как давно!

— Да, продолжаем жилу разрабатывать, — простецки отмахивается Венька. — Совершенствуемся.

Молодцы ребята, завидно, думает Санька, а в слух замечает.

— Жаль, что я в армии.

— Ну, так… — кривит Венька губы, спохватывается. — Кстати, я ж тебе не рассказал, у нас новый продюсер, да. Австралиец. Юркий мужик, чистокровный еврей, с хваткой… а его купил какой-то американец… У них же там всё как у нас в попсе: акула на акуле, ты ж знаешь. Деньги обещал. Всё на контракте, как в лучших домах. Прокатимся по Скандинавии, по северам, потом через Данию ниже спустимся, к немцам, голландцам. Покатаемся по Европе, потом через Атлантику и… море, девочки, пляжи! Жаль, тебя в этот раз с нами не будет. Но я рад, старина, рад, что тебя встретил. — Указывает рукой за спину. — Там все наши сидят, водку с тоником глушат. Не знают! Вот тебе обрадуются! Герка, Смэш, Боб, Майк… Тритон… Да, ещё же одна новость у нас: мы ему жутко навороченную ударную установку недавно купили, — счастливый! И новый клавишник у нас, взяли — Вэл… Я ж говорю, вся наша рок-группа здесь. И темы с нами.

— И девчонки? — чуть не подпрыгивая, обрадовано восклицает Смирнов. — Наши?!

— А как же! И твоя Алиса с нами!

— И Алька?! — Смирнов обрадовано вспыхивает, но тут же скисает. — Ну какая она моя!

— Ладно-ладно, я понимаю. Но она-то сохнет. И нам же без девок нельзя! Моральная и физическая поддержка, как-никак… в поездках-то! Элит-гёл, реклама, и вообще. — Венька вновь обнимает друга, хлопает по спине. — А ты, оказывается, тут! В первом классе сержантом паришься! Ну дела! — решительно вскакивает, заявляет. — Всё, пошли, чувак. Не хрен тебе тут скучать! Пошли к нам. К нам, к нам! У нас там весело, мы ж с музыкой. — Бесцеремонно тянет за собой Смирнова.

Смирнов тоже вскакивает, пошли-пошли, конечно, но спохватывается.

— Только спросить надо, то есть предупредить. — Глазами указывает на своего соседа, вроде бы «читающего» англоязычный The New York Times…

Венька удивлённо переводит взгляд с соседа на Саньку.

— А кто это такой? Командир, продюсер, конвоир, охрана? Кто вообще?

Ульяшов слышит весь разговор, но несколько выпитых до «этого-того» «мерзавчиков» естественным образом отдаляют его от всего мирского, реального. Бесцеремонный тон того самого знакомого-незнакомого его не беспокоит. Он вообще выше всех здесь. Потому что возвышается. Стоит. Полковник он. Капитан корабля. На мостике он. Ульяшов решительно мнёт газету, собирается спросить этого «матроса», что он здесь делает и почему не в трюме, но слышит глухой голос Смирнова, приглушенный, как из глубин машинного отделения…

— Да нет… Командир он, воспитатель.

Услышанное Веньку неожиданно веселит.

— Бэби-систер, что ли? А чего он воспитатель? Кого?

— Не знаю. — Пожал плечами Санька, глядя в «нейтральные» глаза товарища полковника… эээ… Ульяшова. — Вообще… Всех, наверное!

— Ух, ты! Универсал, значит, — откровенно разглядывая Ульяшова, восхищается Венька, обнимает дядю, и хлопает по плечу. — Годится. Ничего мужик! Крепкий! — кивает Саньке. — У нас, ты же знаешь, такие отвязные девахи — туши свет! — есть кого перевоспитывать. Главное, что не родственник твой, хотя это без разницы. Вот уж обрадуются наши, слов нет. — Поворачивается к воспитателю. — Товарищ воспитатель, разрешите нашему руководителю на полчасика к нам отлучиться, тут рядом, в этом же поезде, в хвосте. Там все наши. И вас приглашаем. Чего тут скучать, киснуть. Пошли. Лететь ещё порядочно. — Тянет за собой Саньку. — Пошли-пошли. Вот сюрприз так сюрприз! Санёк, спрячься за меня, иди, не показывайся, пока «ап!» не скажу… Идём!

Смирнову не трудно было прятаться за большим Венькой. Чуть отстав, задевая за все спинки кресел на пути, за ними следует сэр-мистер Ульяшов. Венька неожиданно останавливается…

— Народ, внимание, — ап! — громко и торжественно, как в цирке, произносит Венька, и уступает место Смирнову.

Перед молодыми ребятами и группой поддержки, пирующих по случаю начала гастролей, предстает Смирнов. Визг, радостный и оглушительный, громкий и восторженный, разносится по салону. Даже самолёт похоже подпрыгнул. Первыми Саньку узнают фанатки. Бросаются к нему… Потом и до музыкантов доходит. Остальные пассажиры с интересом наблюдают непривычную для путешественников картину «Встреча блудного сына» или быть может «На каникулы»… Одна за другой прибегают бортпроводницы.

С ними «работает» Венька. Чётко на английском.

— Сестрёнки, нет проблем, мы же музыканты, артисты, друга встретили. Мы по другому не можем… Давайте шампанское. Шампанского, пожалуйста! Десять бутылок! Мы праздник отмечать будем… Наш Санька нашёлся!

Санька, бедный Санька, счастливый Санька, облепленный девчонками, не успевал отвечать на вопросы. К ним, как запоздалый путник к жаркому костру, осторожно приблизился и пьяненький уже мистер-воспитатель-сэр Ульяшов. Выглядеть он старался важно, торжественно, и собранно…

— Ур-ра! Санька, старик, нашёлся! Ур-ра! Вот здорово! А мы без тебя, почти прокисли. Не можем! — кричал Герка, лидер-гитара, не выпуская Смирнова из объятий.

Обнимает не он один. Это ещё нужно умудриться. На Саньке фанатки плотным слоем висят. Целуют, тормошат, ерошат короткий ёжик…

— А это с тобой? Кто такой? — указывая на сиротски стоящего Ульяшова, спрашивает Майк. Майк-Кулибин, спец по всяческой электронике, и прочим железкам. — «Тёмный» какой-то! Он нам-тебе-нужен?

— Ну… — сверкает счастливыми глазами Санька. — Приставлен.

— Ага, внимание! — тоном завзятого конферансье, выскакивает вперёд Венька. — Девочки, прошу любить и жаловать, познакомьтесь, пожалуйста. Санькин личный воспитатель, бэби-систер, значит. Психолог, лекарь душ и всего прочего. Жилетка для ваших слёз. Профессионал.

— О! Психолог! — вновь девичий визг потрясает салон самолёта. — У нас теперь свой психолог, девочки, свой?! С нами!! Ур-ра! И ничего ещё, не старый!! Дядя, идите сюда! Как вас зовут?

Уж если до этого момента Ульяшову не всё было понятно и не всё было в кайф, как говорит современная молодёжь, а именно среди них он сейчас и находился, теперь всё встало на свои места. Общее внимание его устраивало. К тому же, такого количество девичьих красивых и радостных лиц себе на встречу он не испытывал и не видел никогда. Не считая естественно солдатских лиц, где-нибудь в строю или в зале клуба. Но их лица и форменная одежда — ни в какое сравнение с этими лукавыми девичьими весёлыми лицами, призывными глазами и улыбками, голыми руками, открытыми шеями, всем тем, что там ниже… не шли. И никакого запаха сапожного крема или… ни-ни!

— Почему сразу дядя? — пряча глаза, пьяненько улыбаясь, обиделся он. — Меня… полковник Уль… эээ… ик, Лев Маркович…

Девушек восхитило это известие, «настоящий полковник!», «он ещё и полковник!», часть девчонок мгновенно переключилась на него, начали с ним кокетничать.

— А просто Лёва — Лёвчик, так можно? Мы все здесь на «ты».

Лев Маркович смешался… но приятно смешался, радостно даже.

— Ну, если все… на «ты»… — неумело кокетничая, мямлил он. — Можно и… так. Пока в невесомом… этом, полёте и… в воздухе.

— Там видно будет, — парировали «совратительницы». — Девочки, — наш человек! Закрепляем! На брудерша-а-афт, Лёвчик! Сюда, Лёва! К нам, дядя-психолог.

К такому Лев Маркович всегда готов был, но не здесь и не сейчас, и в меру… Он ещё помнил и понимал задачу стать генералом, для этого больше молчать, смотреть, и рот открывать в крайнем случае. То есть немногословным быть. Потому он коротко и произнёс. Даже меньше того сказал, чем хотел…

— Я, в общем-то, девушки…

Ему смело закрыли ладошкой рот. «Ум-м-м», — теряя ощущение реальности, сладко промычал Лев Маркович. Девичья ладонь была и тонкой, и мягкой и трепетной, и властной… Именно властной! И это на фоне широко открытых выразительных глаз Лёвы, которые, казалось, от удивления и тайного восторга едва не вываливались из гнёзд. И ноздри Лёвины трепетали, втягивая туманящий сознание сладковатый запах… Ладонь пахла духами, тонко-тонко, по-женски соблазнительно… Всё это Лев Маркович в одно мгновение уловил, и…

— Ещё одно слово, Лёва… — услышал он над ухом нежный голос. — Лишим микрофона, и до конца полёта будешь только штрафные у нас пить.

От нахлынувших жарких чувств, словно плотину где в душе полковника прорвало, Лев Маркович, полковник, настоящий полковник, воспитатель, муж, отец и всё такое прочее, реально находясь в девичьих руках, едва сознание не потерял. Почувствовал неистовый прилив сил и энергии.

— Если ты с нами, Лёва, — пахнуло вдруг другими духами, и другой голос, нежно щекоча ухо губами — сознательно щекоча! — это Лев Маркович осознал уже где-то низом живота, чётко произнёс ему. — Слушай и запоминай наш девиз, кредо такое: «Рокером ты можешь и не быть, любить научим всё равно, а водку с нами пить обязан! Ол-ле, ол-ле, ол-ле, ол-ле! Фанаты, впер-рёд!» Понял?

Другой голос, тоже мелодичный, но требовательный, Лев Маркович нашёл её глазами, нашёл, и внутренне ужаснулся её открытости.

— Причём стаканами и с песней! — как тост, провозгласила девушка, и предупредила. — И так три раза подряд. Ну! Как присягу. — Грациозно при этом протянула ему наполненный пластиковый стаканчик, как принцесса руку для поцелуя, заворожённо отметил Лев Маркович. — Повторяй, — капризно потребовала дерзкая соблазнительница. — Кстати, ты знаешь что такое присяга?

Ульяшов не сразу и понял, о чём его спрашивают, когда нимфа повторила вопрос, он сосредоточился.

— Так я ведь… — Лев Маркович хотел напомнить, что он солдат, полковник, но его перебили.

— Не оправдывайся, плохой мальчишка, — тем же капризным тоном потребовала первая. — Это очень серьёзное дело, нерушимое. Клянись! Повторяй за нами: Рокером ты… Ну! Это как игра такая. Повторяй.

Ульяшов, с восторгом мысленно споткнувшись на «плохом мальчишке», совсем обезоруженный и покорённый, послушно повторил:

— Рокером ты можешь… и не быть… эээ… любить… — Голос у Льва Марковича неожиданно сел, он позорно просипел… — А в каком смысле?

Тотчас услышал ответ. Потому что именно его и хотел услышать:

— Во всех смыслах, во всех! Ол-ле-е, ол-ле, ол-ле-ее…

Телефонный звонок трезвонил требовательно и нагло, учитывая в чьей квартире он трезвонит и в какое время. За окном поздняя ночь, в спальной комнате раннее утро. Очень раннее.

В разного рода кинофильмах этот эпизод показывают одинаково: из-под одеяла высовывается нервная рука — в пижаме, если мужская, тонкая, и соблазнительно обнажённая, с холёными пальцами, длинными накрашенными ногтями, если женская. В любом случае, рука сама собой некоторое время тычется куда попало, в поисках беспардонного раздражителя, порой сталкивая и опрокидывая прикроватную мелочь на тумбочке, всё ж таки находит, натыкается. Иногда раздражителем является ненавистный будильник. Это приспособление такое, чтобы ещё до пробуждения испортить человеку настроение. Сразу и напрочь. С таким предметом и поступают часто соответственно: или пальчиком изящно на кнопочку героини фильма нажмут, или в кулаке, сграбастав, герой задушит. Бывает подушкой сверху успокоят, или смаху, о противоположную стену разобьют, — когда как. И на этот раз, в этой комнате, правда холостяцкой квартиры, всё почти так же, но только с телефоном, именно он тарахтел. Мужская рука — кстати, без пижамы, рука полностью раздетая, но очень тёмная, учитывая сумрак в комнате, почти точно, со второй попытки вычислила местоположение сигнала, сняла трубку. Сразу же за этим, из-под простыни вывернулась лохматая голова, с помятым лицом, спала потому что, не предполагала нашего с вами внимания, не открывая глаз, голова сонно пробурчала в трубку. Сонно, но членораздельно.

— Полковник Золотарёв, слушаю, — одновременно с этим, один глаз его автоматически приоткрылся, разглядел «контрольную» цифру на светящемся циферблате будильника: ноль четыре тридцать две.

Трубка ответно громко забухтела…

— Здравия желаю, товарищ полковник, дежурный по полку майор Белый! — обрадовано, потому что дозвонился, докладывал дежурный. — Извините, что беспокою! Только что звонил оперативный дежурный из дивизии, спрашивал, где вы, приказал срочно вас, извините, найти, и к нему чтоб, срочно. Машину за вами я уже отправил.

— Как где я? Я здесь, дома… — признался полковник. — А что случилось? В чём дело? — Обеспокоено спросил полковник Золотарёв, хорошо понимая, просто так дежурный на дом, в такое время, звонить не будет. В крайнем случае если.

— Не могу знать, — бодро доложил дежурный, и перешёл на осторожно товарищеский, доверительный тон. — Я его спросил ещё, товарищ полковник, может начальника штаба, говорю, лучше поднять — поздно уже. А он, извините, нецензурно выругался и сказал: ещё один вопрос, и я у него, это… наказание, мол, получу. Всё. Приказал выполнять.

Полковник уловил тонкую нотку обиды в словах майора, её можно было истолковать двояко: как беспокойство за командира, и за некую угрозу в адрес самого дежурного. Второе полковник проигнорировал.

— А в полку как? Что? ЧП? Самовольщики? — нашаривая ногами тапочки, одновременно освобождаясь от простыни, ворчливо спросил командир.

— Никак нет, товарищ полковник, — в привычном уже, официальном тоне бодро рубил майор. — Всё в порядке. Мы уже три раза всё с нарядом оббежали, всё нормально.

— Угу! Понятно… что непонятно, — прижав плечом трубку к уху, натягивая бриджи, признался полковник. — Машину, говоришь, уже послал?

— Так точно, товарищ полковник, пять минут назад.

— Ладно. Выхожу… — теряясь в догадках и лямках брючных подтяжек, досадовал полковник, машинально грозя дежурному. — Не дай Бог, что просмотрели… Ещё раз обойдите всё, майор, проверьте. Я вам… Тебе в первую очередь.

— Есть, ещё раз всё проверить… — чётко повторил распоряжение майор, но чуть ослабил официальный тон, посочувствовал командиру, вновь мелькнула заботливая нотка. — Но у нас точно, товарищ полковник, всё в порядке, можно хоть командиру дивизии показывать… Это что-то не у нас, в дивизии или выше. Может, комиссия какая или учения…

— А по радио, по телевизору никаких экстренных правительственных сообщений не было, не слыхал?

— Никак нет, товарищ полковник, — официальным тоном отрапортовали в трубке. — Уставом не положено на КПП телевизор или радио слушать… — и вновь чуть неофициально. — Да у нас и нет их на КПП, кстати.

Это верно, не положено, но полковник с ехидцей проскрипел.

— Знаю я вас, архаровцев — «кста-ати…» Ладно. Разберёмся. В общем, ты смотри там…

Но тревога уже вытеснила всё постороннее из головы полковника, уже заполнила душу беспокойством, готовностью действовать, принимать меры. Наступил тот крайний случай, неизвестный пока случай, когда, как и обычно, командир полка или командир воинского подразделения, всегда крайний, потому что командир.

— Есть, смотреть, товарищ полковник, — бодро пообещала трубка, понимая: уж кто-кто, а она сегодня точно не крайняя… Не стрелочник.

С этого момента тревога, разрастаясь, как снежный ком с горы, захлестнула не только командование части, вместе с командованием дивизии, но и военных музыкантов — представьте! — даже до драки довела.

Всего лишь несколько часов спустя.

Ноль восемь тридцать две.

Музыканты военного оркестра ещё и собраться в канцелярии по утру не успели, как в растрёпанных чувствах появился дирижёр. Уже здесь?! В такое время?!.. Похоже не из дома! Точно не из дома… Из штаба!!

— Товарищ подполковник, что-то случилось? У Вас неприятности? — осторожно сформулировал общий вопрос старшина оркестра КаЭсХайченко.

Дирижёр, кинув на него колкий взгляд, пожевал губами, как до десяти просчитал, бросил.

— У всех у нас неприятности! — с нажимом на «у нас». — У всех! — на нерве сообщил он, и через паузу, едва сдерживая эмоции доложил. — Командир только что сообщил: наш-Смирнов-в-Стокгольм… не прилетел!!

— Как… — разом ахнули музыканты, — не прилетел?!

Одни на стулья упали, другие наоборот, вскочили.

— Не может быть!

Чего угодно могли ожидать музыканты, любого сообщения: от мгновенного реформирования своих войск, вместе со всей армией, до повышения окладов, от рядового до старших прапорщиков, но только не такого.

— Самолёт… что ли, у… у…у-упал, товарищ подполковник… — побледнев, заикаясь переспросил Тимофеев. — Или что?

— Исключено! — В упор глядя на дирижёра, напряжённым голосом опередил ответ Кобзев, напрочь отверг страшную версию. — Может, погода?

Музыканты, не находя слов, в растерянности переглядывались, боясь поверить в самое ужасное.

— А что, вполне! — с жаром поддержал Кобзева старшина. — Дождь, пурга… Я вот, в позапрошлый год на Сахалин летал… О-о-о… Как дурак десять дней в аэропорту просидел… Ни зги… Погода!

— Какая пурга, старшина? — в сердцах оборвал дирижёр оркестра. — Июль месяц…

— А, ну да…

— Погодите, а может, наша незалежная Украина опять не туда ракету пульнула, а? — высказал вероятное предположение Лев Трушкин. — Хохлы такие целкие…

— Ты что, — категорически отрезал старшина Хайченко. — Откуда там, на севере, хохлы? Слава Богу, нет.

— Рейс прибыл вовремя. Это точно, — невидящим взглядом, растерянно оглядываясь по сторонам, высказал важное известие подполковник. — Уже проверили.

А-а-а, так рейс прибыл, читалось в округлённых глазах и вытянувшихся лицах музыкантов, ф-фуу… И… Что… В… В чём же дело?

— Извините, товарищ подполковник, вопрос, я не понял… Самолёт, говорите, прилетел, сел, а Смирнов не прилетел… Как это? Такого не может быть! Его что, в самолёте что ли не было? — за всех, правильно сформулировал вопрос Кобзев.

— Как же не был, — громко возмутился дирижёр. — В том-то и дело, что был! Его проводили и до аэропорта, и дальше. Точно. Все в самолёт сели. И… Он же не один был, с сопровождением. С ним полковник Ульяшов полетел.

Вопросов не убавилось, больше того…

— Так и полковник Ульяшов, получается, не прилетел, да?! — горячечным тоном переспросил Тимофеев.

— Получается, да, — кивнул дирижёр.

— Ка-ак это?

— Ни хре-ена себе девки пляшут! — выдохнул Кобзев.

— Кобзев! — привычно одёрнул старшина, но бесцветно сейчас одёрнул, без эмоций, эмоции на другое уходили, на главное.

— Виноват, товарищ с-с-с… Выскочило.

— Как же так, Санька и… — бормотал Тимофеев. — Жалко! Нет, это исключено. Этого не может быть. Хороший парень. Я ж на него надеялся. У него же пи… Перспективный…

С этим был согласен даже старшина.

— И я так думаю, — товарищ подполковник, воскликнул он. — Здесь чьи-то происки, точно, больше некому.

Дирижёр, продолжая нервно ходить туда-сюда по канцелярии, остановился.

— Возможно-возможно… В наше-то время… Вот, чёрт! — беспомощно всплеснул руками. — Просто ума не приложу, как так получилось! Командир полка очень обеспокоен. Говорит, пахнет большим скандалом. Его ночью в дивизию вызывали. Накачку делали, то сё! Потом меня к командиру. Он сейчас с давлением в кабинете… Пока решили не оглашать, день-другой может что и прояснится. Затронута честь полка, войск. Может дойти и до… — Подполковник кивнул на портрет верховного, скептически взирающего со стены на яркие переживания музыкантов здесь, внизу. — Понимаете? И ведь главное, наш человек, музыкант, срочник, и вдруг… если… того… сбежал, а?

Ну брякнул подполковник! Ну дурак! На дирижёра смотрели не столько с удивлением, сколько с жалостью, сам-то хоть понял, дядя, что сказал… С ума мужик стронулся, крыша поехала.

— Ну уж, товарищ подполковник, скажете тоже… Извините! — за всех высказался Генка Мальцев, тромбонист. — Это исключено! Такого не может быть. Нет-нет — я уверен! Их скорее всего похитили. Да! Вон, как эта… алькаида. Везде, гадство, беспредельничает.

Теперь испугался старшина.

— Тьфу, ты, господи, Мальцев, и ты туда же, типун тебе на язык, что ты мелешь?! Замолчи! Накаркаешь!

— Есть замолчать? — буркнул Генка, но не остановился, выговорился всё же. — Я же говорю, обнаглели, гады! И в Швеции такое может быть. Везде. Для них ведь нету границ, как для тараканов. Выручать надо наших.

— Не мог Смирнов сбежать. Не мог! Не мог! — одно и то же, как заведённый, твердил Тимофеев. — Вдвоём тем более. Не мог.

— Конечно! — поддержал Трушкин. — Только-только в армию пацан пришёл, и вообще. Приз к тому же не получил ещё.

— Главное, ему же с Гейл ещё там надо было встретиться, — как о главном козыре, напомнил Тимофеев. — С Маккинли.

— Да! Он слово нам дал, да! — подтвердил Трушкин. — Мне и Тимохе, при свидетеле, каптёрщик подтвердит. Вот, если б после… Можно бы понять.

Старшина мимо ушей пропускал эти мелочи, он по-взрослому мыслил, масштабно.

— А что говорит разведка, товарищ подполковник? — тоном начальника комиссии по расследованию глобальных происшествий, спросил он. — Разведку нашу подключили?

— Да, ГРУ, СВР, Интерпол, МЧС… — подхватил Кобзев.

— Правильно! — поддержал и Генка Мальцев, да все, в общем. — Для чего они вообще, товарищ подполковник? Для красоты, что ли? Деньги только народные проедать?

Подполковник с непроницаемым лицом молчал, из дипломатических или корпоративных интересов. Музыканты поняли его правильно: боится высказаться, могут и пнуть, лягнуть в смысле. Что называется: не буди спящую… или спящего, сами знаете кого.

— Нет, нет! Не мог Санька так поступить! У него и денег-то нет, я знаю… Суточные только. — Вслух продолжил размышления Кобзев.

— Ребёнку на мороженое. — Скептически поддакнул Трушкин.

Тут и остальные вспомнили, как вчера ещё суетились, сбрасывались Саньке на дорогу, на мелкие заграничные расходы. На этот раз даже меньше получилось, потому что не вовремя Смирнов полетел, поистратились, если б после получки.

— И что там ему, без нас, без оркестра, кстати, делать? — совсем уж понятный вопрос задал старшина.

— Действительно!

— Тем более с Ульяшовым.

— Вот именно! — последнее, старшина подчеркнул особо.

— Правильно Генка сказал, их точно украли! Точно-точно. — С высокой убеждённостью поддержал мальцевскую версию и Лев Трушкин. — Скоро или позвонят, или по телевизору их покажут.

— Или заявление прочитают. — Дополнил Мальцев.

На этом дирижёр вновь споткнулся, перестал мерить шагами комнату.

— Вот только не это! — Останавливаясь, с высокой тревогой в голосе откликнулся он, как запретил. — Нам только шуму, тем более зарубежного, сейчас не хватало. Тогда мне — нам! — вообще хана. Прославимся! Об этом вообще говорить нельзя, тем более показывать. Может ещё не так всё плохо. Ах, ты ж, чёрт, на мою голову! — Дирижёр вновь расстроено хлопнул себя по бокам. — Перерыв.

Дальнейшие дебаты продолжились в курительной комнате.

— Ну неужели сбежал пацан, а? Не понимаю! Не верю! — Ко всем приставая, спрашивал, вдрызг расстроенный Женька Тимофеев. — Неужели, мужики, а?

— Да не мог он, я говорю, сбежать, не мог. Зуб даю! — защищал Смирнова Кобзев.

— Если сбежал парень, — горестно заметил старшина… Он вообще-то в курилку с музыкантами никогда не ходил, потому как дистанцию соблюдал, потому, наверное, и не курил. А сегодня пошёл. Забыл, наверное, так озадачен был. — Полетят чьи-то погоны, ой, полетят.

— Да и хрен сейчас с ними, с погонами! — накинулся на него Тимофеев. — О чём вы говорите? Он письмо ей должен был передать, письмо!

— Не пойму тогда, куда же он там мог деться… — пожимая плечами, сам с собой разговаривал Кобзев. — Если все прилетели. Не с парашютом же он выпрыгнул, а? Это же пассажирский самолёт. И Ульяшов ещё этот… с ним?! Куда полковник, спрашивается смотрел, воспитатель хренов?

— На черта нам вообще был этот конкурс! Ввязались! — в сердцах заметил старшина.

Вот!

С этого момента нужно поподробнее.

Не осторожно высказался старшина, глупо, не дальновидно, учитывая его возраст, выслугу лет, разные почётные грамоты, юбилейные и прочие награды на парадном кителе, и семейное положение. Не просёк старшина остроту и важность момента. Поторопился. Лучше бы он этого не говорил, балбес! Поджёг фитиль.

— На хрена нам вообще были все эти иностранные варяги, — вдобавок, вспылил вдруг Лёва Трушкин. — Бабы всякие разные, вертихвостки! Жили себе и жили… Нет, приехала, жопа… Покрутила задом и…

Тимофеев, не веря услышанному, наливаясь злостью, хлопал глазами. Так обычно бывает в момент между вспышкой и громом: «Сейчас бабахнет!! Как пить дать, бабахнет!» Зря старшина так опрометчиво высказался, эх, зря! Вернуть бы всё назад, отвлечь его, но…

Косясь на Тимофеева, который на глазах зверел, Кобзев запоздало заметил.

— Ты бы полегче, Лёва! Не забывайся! В глаз что ли захотел?

— Да пошёл, ты, защитник! — закусив удила, в запале огрызнулся Трушкин. — Неправда что ли? Покрутилась тут, коза, ёп…

— Что ты сказал? Что? Да я тебя… — просипел Тимофеев — вот оно! — ярым мстителем, камнем из пращи, набрасываясь на Трушкина.

О-о-о… Такая рубка началась, драка в переводе, — в кино не покажешь!

Не понятно кто кого бил, кто кого защищал или от кого отбивался, но двери снесли, туалетные кабинки-перегородки вдребезги, некоторый подвернувшийся санфаянс тоже. Об одежде можно не говорит, уши, корпус, голову не жалели, только нос и губы берегли. Это профессиональное. Короче, Лёве досталось. Женька Тимофеев молотил его наподобие боксёрского мешка. Мощно и хуками. Другой тактики, в силу ограниченности пространства и других мешающих тел, к сожалению, применить было нельзя. Досталось и прибежавшему дирижёру. Ворвался сдуру в середину. Но там он — вот умница! — вовремя сгруппировался, чуть присел… На самом деле не сгруппировался, а испугался, ноги и ослабли… Основная махаловка над ним и прошла, не задела. Разве офицерское достоинство только чуть зацепило, так, извините, не надо было в гущу народную лезть, погонами зря сверкать. Эх, хорошо бы ему в этот момент в потолок из нагана пальнуть или из «ствола», как это в разудалых «кинах» случается, или из «калаша» веером шмальнуть, но оружия у него — слава богу! — не было, да и потолок, извините, не бронированный, мог бы и продырявиться, а там же, наверху, тоже, извините, туалет — со всем из этого вытекающим, так что…

Хорошо ли, плохо ли, но растащили дерущихся, расцепили. Главное, сняли напряжение.

И всё это, получается, старшина. Это он, гад, спровоцировал. Правильно говорят: «Слово не воробей…», «…И море когда надо поджечь можно». Точно. Хотя… А может и прав был старшина, что фитиль поджёг? Тут как посмотреть. А что? Пусть и помяли друг друга, зато напряжение как-никак сняли. И то дело. Вовремя. Столько ж нервов за последние дни накопилось. И в том и в другом случае, получается, вовремя. Молодец, получается, Константин Саныч! Мудрый мужик. Знает, что почём и что в мешках. Музыкант, потому что, трубач! Хохол, короче.

Но… Но-проблема-всё-равно-не-исчезла!

Не исчезла она, ёшь её бей! Нет.

И слава Богу, что «проблема» не исчезла. В том, ужасно плохом смысле, конечно, о котором боялись не только думать, но и вслух произносить военные музыканты, там, в России… Здесь же, в Стокгольме, всё было хорошо. Да-да, «Жив и здоров был мистер Смирнов!», и сопровождающий его мистер Ульяшов. Никто не выпрыгнул с парашютом, никто никого не похитил, не обидел, не… И вообще, всё было хорошо. Или почти всё.

Пассажирский самолёт из Москвы прилетел в аэропорт Арландо города Стокгольм вовремя. Пассажиры шумной толпой вышли, получили как и положено свой багаж, прошли таможенную очистку-осмотр… Как у наших новобранцев почти, в армии, до, извините, трусов. Это теперь везде так, по всему миру, говорят, для таможенников развлечение, и для пассажиров тоже… Так же с шумом и радостными возгласами, на ходу застёгивая пуговицы рубах, зипперы ширинок, оправляя подолы платьев, пассажиры разошлись по автобусам, микроавтобусам и прочим машинам…

Механически улыбчивый, причёсанный, в ярком галстуке, ослепительно белой рубашке, стильном однобортном тёмном костюме в светлую полоску, в блестящих чёрных туфлях, юноша, присланный Оргкомитетом конкурса, с плакатом «Mr. Smirnoff, mr Ulaichoff, Welcome!», от чего-то невостребованный, в раздумье так и остался в центре зала прилёта тумбочкой стоять. Некоторое время ещё стоял… пока не объявили о следующей группе прибывших пассажиров, уже из Франкфурта…

Рок-группа, тем временем, вместе с личным багажом (инструменты и необходимая аппаратура давно была предусмотрительно отправлена рейсом «Карго»), всеми фанатками, Санькой Смирновым, воспитателем Лёвой, возглавляемая встречающим продюсером группы австралийцем Самуилом Вайнштоком, была практически благополучно, учитывая их не очень, скажем, трезвое состояние, скорее излишне весёлое, с шумом и песнями, загрузилась в нанятый продюсером автобус.

Разместившись, вначале с любопытством уткнулись носами в окна, на встречу поплывшему красавцу городу, потом отвлеклись на армейские анекдоты, которые с удовольствием на весь салон, рассказывал Лев Маркович Ульяшов. Со «своими уже» фанатками, он на последнем сиденье автобуса разместился. Смешил их анекдотами. Санька и «верная» Алиса, с наушниками плеера в ушах, в середине салона с Венькой. Сэм Вайншток впереди, лицом к своему «народу», спиной к городу. Боб, бас-гитара, в обнимку со своей девушкой Ликой, Смэш, с наушниками. Тритон, барабаны, беспрерывно целовался со своей подругой Виолой. В окна беспечно заглядывал Майк, ритм-гитара, восклицательными знаками комментировал местных девушек, каких по ходу движения замечал. Герка дремал на груди своей фанатки Майи… Развалившись, ритмично покачивались все в креслах под звуки музыки из салонных динамиков, поглядывали в окна, краем уха слушали Лёвины анекдоты, потягивали баночное пиво…

— А вообще, Сань, я вижу… служба не сахар, да? Тяжело? — Венька наклонился к Смирнову.

— Да ничего, в общем, терпимо. Сначала думал копец, когда в учебку попал, но потом меня в оркестр как-то быстро перевели, я и не понял, и вроде… ничего… А что?

— Ты какой-то не такой, как обычно. Смурной, вроде. Ну-ка колись, парень, рассказывай! — дышал Венька винным перегаром. — Деды наезжают, или на бабки сел… Или влюбился?

— Да какие там деды, какие бабки…

— А-а-а, я понял, ты влюбился! Влюбился-влюбился, от меня не скроешь! Вот бы не поверил. Стоило за этим в армию идти! Столько девок вокруг было, и каких! Кто она? Внучка маршала? Дочь президента? Или секретарь она, вернее как там, у вас, в армии… писарь, или пулемётчица! Да?

— Американка она! Гейл Маккинли, лейтенант! — не ожиданно для себя, вдруг, соврал Санька. Услышал, что произнёс, и испугался. Тому испугался, что не ожидал. Возможно время любви пришло. Возможно зависть к чужим чувствам толкнула. Может быть стихи, которыми его снарядили в дорогу, или встреча со своей рок-группой так расположила… Сама обстановка… Но сказал… Услышал, что брякнул, испугался, прислушался к себе… И… вроде поверил даже… Или убедил тем самым себя, а может, так оно и было…

— Чего-о? Кто-о?! Охренеть! — в удивлении, взревел Венька. — У вас что… эээ… У нас что, уже и армия в России интернациональная, по контракту?! Как футбольно-хоккейные команды? Как французский легион? Я не знал… Интересно девки пляшут… В родной стране живём, и ни хрена не знаем. Вот дела! Полная, значит, перестройка у нас произошла… А я… А мы и не слыхали! Это новость! Сеншейсэн! Надо, значит, иной раз и в газеты заглядывать… а мы — ну, тупые! — всё МТV, да МТV… Так когда-нибудь проснёшься, а страна уже и… хрен поймёшь какая… чья, в смысле.

— Наверно. Но она не в России живёт… — мялся Санька. Веря и не веря, как посторонний, прислушивался и к словам своим, и к отзвукам в душе… Там чётко не проявлялось, но трепетало… Как мощный двигатель на нейтральной передаче.

— Не понял! — снова удивился Венька. — Ты же сказал…

Дальше, всё больше увлекаясь, практически не обращая внимания на то, что образ Гейл совсем не совпадал с Санькиными ночными сладкими видениями, с одного на другое перескакивая, Смирнов поведал другу о том, кто она такая, зачем приезжала, как весь оркестр в неё влюбился, особенно его товарищ, Женька Тимофеев, и о том, что она возможно где-то сейчас здесь, наверное…

— …на конкурсе, в Стокгольме… я не знаю…

— Фу-ты, ну-ты… — выслушав сумбурную тираду, обрадовано выдохнул Венька. — Напугал меня. Я уж подумал, что она где-нибудь у чёрта на куличках, у Африканских зулусов, например… А она здесь оказывается! Здесь! Это же классно! Это здорово! Нечего киксовать, маэстро! Цветы, шампанское, ноги в руки и вперёд! Здесь и свадьбу отыграем. Я этим буду… — заливисто смеётся. — Другом семьи, когда ты на службу уходить будешь! А Алиса будет ваших детей нянчить. Правда, Алиса?

— Что? — переспросила девушка, вынимая наушник из уха…

— Я говорю, свадьбу сыграем. Сыграем?

— С тобой? — переспросила девушка.

— Ага, со мной, — подмигивая Смирнову, подтвердил Венька.

— Влёгкую! — ответила девушка, вновь обнимая Смирнова, и погружаясь в завораживающий ритм музыки в своих наушниках.

Ну, видишь, Венька молча, понимающе развёл руками, нет проблем.

— Ага, свадьбу! — передразнил Санька, прислушиваясь к сладко-тревожному отзвуку в своей душе. — Хорошо тебе говорить, а я не знаю, где она…

— И что? — возмутился Венька, он на всё готов был. Преград не видел. — Как не знаешь?!.. Мы же с тобой! Мы — здесь! Весь Стокгольм, — Венька рубанул рукой воздух. — Всю Швецию на уши поставим, а найдём твою Абигайль…

— Она Гейл… — вновь с тревогой прислушиваясь к себе, на «сладкий» отзвук её имени, поправил Санька.

— Без разницы, — легко отмахнулся Венька. — Мне — Абигайль! Тебе — Гейл. Я согласен. Красивая?

— Очень! Вся такая… — тут он не врал, в душе приятно защемило, даже заклокотало. — Не передать… Но ещё Тимофеев есть…

— А это ещё что за зверь? Брат? Конкурент? — с угрозой насторожился Венька.

— Если бы… Конкурент, скорее всего.

— Конкурент? Тебе? Да кто он такой?! Гад! Козёл! Уроем!

— Ты что! — испугался Санька. — Ни в коем случае! Он же наш музыкант, из нашего оркестра, трубач… Классный, причём… Гиллеспи, и…

— Да я фигурально… — перебил Венька, снова махнул рукой. — Пусть, гад, живёт, если такой уж… И правда что ли как Биззи?

— И звук и техника — да! Только щёки не надувает.

— Ты смотри, молодец! Ладно, пусть себе дует! Но я тыл прикрою, это я обещаю! Будь спок! И не думай и не переживай! Все шансы сейчас точно у тебя… Представь: ты — здесь, она — здесь… А он где? Он — там, в России. Сечёшь? На твоей стороне все преимущества. Бери, значит, ситуацию за вымя, и… — заметив, что Смирнов нахмурился, осёкся. — Эээ… Извини, Санёк! Юмор у меня последнее время прёт какой-то чёрный… Если ещё раз такое что-нибудь непотребное скажу, останавливай меня, бей прямо в живот, в лицо нельзя… сам понимаешь… — с удовольствием оглянувшись по сторонам, без перехода восхитился. — Ну, классно у нас гастроли в этот раз начинаются, полный улёт… Сёма, — громко позвал через весь салон. — Какая, говоришь, у нас на сегодня программа?

Продюсер Сёма, австралиец еврейского происхождения, недавний выходец из России, совершенно лысый, загорелый, в очках в тонкой золотой оправе, несколько высокомерным выражением лица настоящего еврея, в клетчатой рубашке с длинными рукавами, лёгкой жилетке со множеством карманов, в брюках стрейч, и туфлях сабо на босу ногу, массивным «Ролексом» на правой руке, массивным перстнем на безымянном пальце левой руки и безукоризненной строчкой белых зубов, не смотря на свой возраст за… сколько-то там… мгновенно ответил.

— Заезд, гостиница, обед, небольшой отдых, в девятнадцать часов автобус, и на точку… Концерт у нас сегодня… Биток. Я проверил. Место хорошее. Какое надо СМИ для раскрутки я заказал. Всё будет о кей. Сёма дело знает.

По ходу перечисления программы, Венька кивал головой, часть музыкантов тоже с интересом прислушивалась…

— А завтра?

— А завтра по плану выходной, — продолжил перечисление плановых этапов Сёма. — А послезавтра…

— Про послезавтра пока не надо… — остановил Венька. — Спасибо, маэстро. — Повернулся к Саньке. — Вот видишь! Всё складывается: сегодня с нами, а завтра развернёмся… Идёт?

— Нам надо отметиться, наверное.

— Отметимся.

— А мой воспитатель?

— Воспитатель? — переспросил Венька, он уже и забыл про него. — А, — оборачиваясь, воскликнул. — Воспитатель, Лёва! — небрежно пожал плечами. — А что с ним? С ним всё в порядке, я думаю. Сейчас выясним. Девочки, Лёва, — громко позвал он. — Как там дела на галёрке? Как настроение?

— Всё нормально, товарищ командир, — дружно ответили ему девичьи голоса с «галёрки». — Весело! Лёва вообще классный дядечка! Конфетка!

— У рокеров нет вопросов! — блаженствуя, подтвердил и Лев Маркович.

— О, видал, уже светлеет! — заметил Венька. — А говорили — тёмный!

В предконцертной эйфории быстро прошла часть дня. И так называемый заезд в гостиницу, как обещал Сёма Вайншток, и сам обед, и лёгк… нет, вот лёгкого отдыха практически не было. Вместо него ребята с интересом выглядывали в окна с двадцать восьмого этажа, болтались по номерам, бренчали на гитарах, распаковывали чемоданы, доставали концертную одежду и прочее… Радовались приезду, встрече с Санькой, себе самим, началу гастролей, веселились… И оглянуться не успели, как Сэм уже объявил о поданном автобусе… Так же, гурьбой, но уже в несколько нервозном, предконцертном состоянии поехали на «точку». И Санька, конечно, поехал, и Лев Маркович.

Интересный момент, Лев Маркович, нужно ему отдать должное, попытался было напомнить о своих погонах и цели своего «высокого десанта» в Швецию, но фанатки пресекли «вахту памяти», напомнив, что он теперь всего лишь рядовой, и как следует из Устава, беспрекословно обязан выполнять любые приказы и распоряжения «вышестоящих» дам. Пили же за это — забыл? — «Ол-ле, ол-ле…» В подтверждение, с решительным видом и воинственными кличами навалились на него — физически! — обезоружили — морально! — подавили волю и сознание, — условно! — взяли в плен… А он и не сопротивлялся особо. С чего бы! В кои-то годы, люди!! Так повезло с этим солдатом! Скажи кому — не поверят… А не скажи — никто и не узнает. Зачем тогда и говорить, если масть катит… Ё моё! Лев Маркович Ульяшов блаженствовал, чувствуя на себе горячие их девичьи тела, сплетённые вокруг себя руки, перед лицом притворно нахмуренные брови, суженные девичьи глаза, в которых прыгали смешинки, сжатые губы, или, наоборот, как у тигриц оскаленные… В таком плену, пожалуй, вполне бы можно и… задержаться. К тому же, как подтвердил и Венька с Сэмом Вайнштоком, день приезда — день отъезда, считаются пустым, личным днём. Какие тогда сомнения-размышления — впер-рёд, мотопехота, на концерт…

И оторвались… Так разыгрались! Заведя себя и публику, музыканты не давали даже за столики гостям вечера присесть… За клавишными и перкуссии (естественно в цивильном) сидел Санька Смирнов; за фортепиано Вэл; на авансцене метался с микрофоном большой Венька; неподалёку Герка размахивал грифом соло-гитары; с другой стороны «вторил» Смэш с ритм-гитарой; Тритон «в полный рост» «кухарил» за ударной установкой… Микрофонов перед музыкантами было много, но порой, казалось, их было недостаточно. И соло и бек-вокал с подтанцовками, всё было как надо, всё «по-взрослому». Усиление и звук прекрасно вписывались в «концертное» пространство, синхронно мельтешили осветительные и цветовые пушки, мощный драйв музыкантов доводил гостей до экстаза… В прямом смысле, кажется. Группа поддержки музыкантов, фанатки, внешне сильно тому способствовали — та-ак вытанцовывали… и на сцене, и между столиками, полный улёт!

Санька Смирнов редко посматривал в зал. Игрой увлечён был. Вся прошлая жизнь вдруг разом вспомнилась, обогнав, нахлынула, затопила. К сожалению, казалось, совсем была забыта в стенах солдатской казармы, но нет, она не ушла, она в нём была, в его памяти, в его пальцах, на самых их кончиках. Всё окружающее пространство, весь мир в Смирнове в треугольник вдруг замкнулись. Душевный порыв сердца особое настроение поднимал, неподвластная пониманию комбинаторика где-то из глубины подсознания на грани восторга варианты предлагала, и пальцы рук, чуткие, лёгкие, точные, отзывчивые… Опережая слух, понимание, оценку… выдавали немыслимые, казалось, аккорды, гармонию, пассажи… Вели за собой, подчёркивая, сливаясь, умножая, преумножая, поднимая восторженную энергию танцующих, физически, казалось, видимую. Так же, как и плотную, немыслимыми красками переливающуюся мелодизмом и гармонией одного за другим звучащего фантазийного музыкального произведения, множественно увеличенных усилителями. Чутко отзывались и остальные музыканты, угадывая особый импровизационный драйв ведущего солиста Смирнова. Тоже мгновенно вспомнили его «руку», его почерк, его удивительную способность каждый раз по новому «видеть» одно и тоже произведение, по разному и обыгрывать его. Смирнов импровизировал красиво, интересно, талантливо… Музыканты, вовремя угадывая тот или иной неожиданный гармонический ход, с улыбками переглядывались, включались в импровиз, переходя с одной каденции на другую. Драйв! Драйв! Драйв!!

Венькин голос, голоса вокалистов и звуки оркестра высоким восторгом бились в пространстве танцпола.

Вокруг множество гостевых столиков. На них светлячками проглядывали интимные лампы-торшеры, освещая закуски, напитки, мудро при этом не заглядывая в лица посетителей. И музыкантам это не нужно было. Им того достаточно было, что танцевальная площадка не пустовала. Всё время заполнена была. Что и требовалось. У гостей хорошее настроение. У музыкантов тоже, у Сёмы Вайнштока, у фанаток… Это же кайф! Это же драйв! Это же… То — что надо! На площадке вытанцовывал и Лев Маркович. Да, и он тоже! Несколько неуклюже в начале, дальше-больше, неплохо уже копировал группу поддержки. Не многое ему удавалось, закостенелая военная осанка, масса и габариты уступали грациозным, порой механистическим движениям тел фанаток. Но на всех лицах был кайф и блаженство… Кайф и…

Уф-ф-ф!

В начале третьего часа ночи, под аплодисменты валящихся с ног «отдыхающих», музыканты закончили играть.

Сёма Вайншток фужерами с шампанским поздравил бригаду «с вот таким вот классным почином!». Поздравили и Сёму. Особенно Смирнова. Вэлл, Санькин «сменщик», огорчённо покачал головой, жаль «мастер класс» так быстро закончился. Если бы он знал, что так качественно всё пройдёт, обязательно бы записал Санькину работу на магнитофон, для себя, для ориентира, как направляющую и указывающую. Венька ободряюще хлопнул Вэлла по спине: «Бесполезно, старик! Его каждый раз записывать нужно, плёнки не хватит»… Посмеялись…

Хорошее начало гастролей…

— А теперь в гостиницу, — скомандовал Венька. — В номера! В душ, и… ля-ля-ля, тополя, и… Спать! Спа-ать, спа-ать, спа-а-а-а… Устали!

— О-о-о, пое-ехали-и… Ур-ра!

— Спа-а-а-ать!

— Конечно спать. Спать… — с восторгом восприняли последнее фанатки из группы поддержки.

Не верьте этому, нет, конечно, заснули они под утро. Совсем под утро. И не только потому, что какие-то ля-ля-ля, тополя отвлекали, а потому, что взвинченное гармонией, ритмом, праздничной атмосферой состояние бодрило мозг, нервы, хотя само тело требовало, просто вопило о тишине и покое, ан нет… Ещё и пили чего-то, и болтались из номера в номер, целовались с фанатками, вполголоса вокалили, подшучивали друг над другом, на этот раз больше над Лёвой. Девчонки его, как лот, даже разыграли, кто с ним спать будет. Выиграли сразу две… За двести долларов… Лев Маркович даже подыгрывал, как бодибилдер демонстрировал внешние физические достоинства… Санька пребывал в нежных и трепетных руках «своей» Алисы, которая не спускала с него глаз, ждала момента, когда же они вдвоём останутся. Венька как всегда «проблему» оставил на потом, она сама срастётся… Остальные музыканты тоже не были обделены вниманием… Колбасились. Сэм на всё это смотрел спокойно, выручку от работы группы он уже получил, уже разложил по статьям, и себе и ребятам выдал положенное… Неплохо получилось. И что ещё «взрослому» человеку скажете надо (определение «старый», Сёма Вайншток сознательно игнорировал), тем более продюсеру? Сыт, здоров, с башлями… В его-то возрасте! — только спать… Но Венька не дал.

Он разбудил Сэма где-то без четверти одиннадцать. Так поздно? Что вы, читатель, для кого семь часов — утро позднее, для кого и одиннадцать ещё рано.

Не выспавшийся, хмурый, в шортах, майке, шлёпанцах, Сэм вскоре вышел из подъезда гостиницы, встал ослеплённый солнцем, и бликами от витрин и сияющих авто, подслеповато прищурился, оглянулся по сторонам. Неподалёку, из-под тента придорожного кафе ему махали — Венька и Санька Смирнов. Сёма кивнул головой, вздохнул, зевая и поёживаясь, сутулясь, направился к ним.

Большая часть столиков была свободна, рано ещё, не время. Да и туристы, какие были, давно уже разъехались по разным маршрутам… Одна треть столиков и занята всего лишь. За одним из них Венька и Смирнов. Перед ними кофе, бутерброды. Ранний завтрак.

— Так, говорите, какие проблемы, — садясь и сразу же закрывая глаза, заявил Сёма. — Я спать пойду. Я не выспался.

На последнее Венька не обратил внимания.

— Кто сказал про проблемы, у нас нет проблем, мелочи, — хохотнул он, и заметил Сёме. — Кстати, много спать, Сёма, вредно… Суворов, например, я слыхал, спал не более шести часов, и ничего, говорят, нормально командовал…

— А я что, плохую площадку вам вчера сделал? — Сёма приоткрыл один глаз. Никакого сна в нём не наблюдалось, хотя все остальные составляющие Сёминого тела говорили об обратном…

— Нормальную, — согласился Венька. — Главное, с колёс гастроли начались, это в кайф… Молодец! А скажи, начальник, а как мы тебе вчера отыграли? Тебе понравилось? — Венька кивнул на Саньку Смирнова.

Всё тот же, один Сёмин, прищуренный глаз, оглядел Саньку, потеплел.

— О, Саня очень хороший музыкант. Талантливый. Для начала очень даже неплохо получилось, дальше бы так… Так в чём дело, ребятки? Рано ещё. — В оба глаза уже смотрел Семён.

Проснулся, значит, старик, отметил Венька и навалился на столик.

— Сёма, дело есть, позвони по мобильнику в Санькин оргкомитет. Скажи, чтоб не переживали. Пусть отметят. Потеряли, наверное. Сань, покажи приглашение. Там все телефоны.

Смирнов немедленно подвинул продюсеру сложенный лист бумаги.

— И только за этим, вы, меня… — небрежно разворачивая и косясь на бумажный листок, возмутился Сёма.

— Надо, Сёма! — перебил Венька. Произнёс он это с таким серьёзным видом, таким прочувствованным голосом и таким выразительным взглядом, что Сёма осёкся.

— Нет проблем, если так уж… И что сказать? — поинтересовался он.

— Узнай, где сейчас… эээ…

— Гейл Маккинли, — подсказал Смирнов.

Семён Маркович рот открыл.

— А-а-а… А это кто? — протянул он. — Певица?

— Нет, — Венька отрицательно покачал головой, и как ребёнку пояснил. — Это очень хорошая девушка, Сёма. Очень! Она Саньку ждёт.

Сёма смотрел удивлённо.

— Не понял. Так отметить, или сказать, чтоб приезжала?

— Да, — подтвердил Венька. — И то, и другое. Главное, узнай, в каком отеле она и вообще.

— Ну… это вы и сами могли… — понимая, что от него всё же не отстанут, заметил Сёма, заглядывая в приглашение и раскрывая телефон раскладушку.

— Гуд монинь, мэдам, — вежливо произнёс он, когда ему ответили. — Айм…

— Айм Ульяшов, — шёпотом подсказал Смирнов.

Самуил Вайншток округлил глаза на подсказку, но включился.

— Айм Ульяшов, фром Раша… Йес! О-о-о, — обрадовано вдруг воскликнул, и неожиданно перешёл на русский язык. — Вы говорите по-русски, мадемуазель, — изумился он. — Мне это очень приятно… А-а-а, потому что на языке победителя конкурса? Это теперь обязательно? Здорово! А кто победитель? Господин Александр Смирнов?! Россия?! Ух, ты!! — Сёмины глаза стали ещё более круглыми, он во все глаза смотрел на сидящего напротив Саньку Смирнова, такого он не ожидал. — Это вдвойне, мэдам, приятно. — Заявил он. — Делает честь… эээ… вашему конкурсу… — вслушался в ответ, расплылся в улыбке. — Нет, я говорю, у вас очень хорошее произношение, девушка. — Похоже там его обрывают, лицо его меняет выражение на почти официальное, он рапортует. — Нет, как же я не знаю его… Знаю… Он же со мной, здесь… Да… В смысле… эээ… я пошутил так, юмор такой. — Прикрыв трубку, сердито шипит Веньке: «Что же вы, обормоты, подставили меня, не сказали про героя, я облажался…» И вновь в трубку прежним ровным, любезным голосом. — Нет, мы не потерялись, мы давно здесь в Стокгольме, вчера и прилетели… Кого мы не заметили? «Боя» с табличкой! Нет, всех видели, а боя, извините, не заметили… Устали, наверное… Что? Нет, мы у друзей!.. Мы к друзьям заехали… Кстати, должен заметить, — Сёму похоже заносит. — У вас в Стокгольме чудесная российская молодёжная рок-группа сейчас гастролирует «Хот раша фингерз». Поздравляю! Вы случайно вчера не были у них на концерте в… Весь город там был… Вся элита…А-а-а, и вы как раз были, и… с мужем! — Венька со Смирновым переглянулись. — Очень приятно! И что? — тоном соблазнителя, продолжал рекламировать Сёма. — Как вам? Понравилось? Ну вот!.. Вот!.. Да!.. — Венька, опустив голову, осуждающе качал головой. — У них, вы знаете, просто чудесный продюсер, почти волшебник, Сэм Вайншток, австралиец, не слыхали? О-о-о, очень рекомендую, очень. — Уже себя торопливо принялся рекламировать Сёма. — Хороший парень, причём, в самом расцвете лет, главное, надёжный, и многое может… Да, спасибо. Я им передам… Да, пожалуйста… Очень приятно! Приходите ещё… — Смирнов с Венькой грубо встряхивают Сёму, шипят: «Ты о деле говори». — Да, кстати, — спохватывается Сёма. — Вы не подскажете, где сейчас мисс… — глазами спрашивает подсказки, Смирнов быстро пишет её имя на обратной стороне приглашения… — Э-э-э… Гейл Маккинли… Да! — выслушав, восклицает. — Что? Она член Оргкомитета, вы говорите? О-о-о! Не знал… Где, вы говорите она? В «Шератоне»… Это понятно… Как уехала? Куда? Когда? На долго? Не знаете… А где это, не подскажете? А-а-а, понятно. А давно? — Венька с Александром слушали с возрастающей тревогой и напряжением. — Или вчера вечером или сегодня утром… Спасибо. Большое спасибо. Я позвоню на ресепшн… Да, мы сегодня же и приедем. Отметимся. Конечно! Мы люди дисциплинированные, да! Гуд бай, мэдам! До свидания! Было очень приятно… — Отключил сотовый телефон, хлопнул рукой по столешнице, огорчённо закрутил головой. — Ну подставили, так подставили… Санёк, ты, оказывается, национальный герой у нас, и молчишь!!

Венька отмахивается.

— Это мелочи, Сёма, это понятно, — дёргает его за руку. — Что там тебе сказали? Куда она уехала?

Сёма ещё не пришёл в себя.

— Похоже, на уик-енд, — переводя взгляд с одного юношу на другого, пожимает плечами. — Хотя, не выходные ещё… Ну, я облажался! Ну, понимаешь, дела!

— Далеко это? — перебивает Смирнов.

— Саня, это у вас в России всё далеко, у нас в Европе всё рядом, — поджав губы, наставительно заявляет Сёма.

— Ну и… — грозно нависает над столиком Венька.

— А я разве сказал «нет»! — в еврейской тональности блажит Сёма. — Я не спорю! Это почти двести километров… Горы, ущёлья, ветры… Кстати, там где-то у нас съёмки вашего клипа запланированы…

— Которые на мотоциклах? — припоминает Венька, и загорается. — Так и давай… Поехали.

— Конечно! — в нетерпенье подскакивает Санька. — Что же мы сидим?

Самуил Вайншток пугается.

— Ну так же не делается, товарищи — господа! Это же не Россия! Надо же приготовится! У клипмейкеров, я знаю, мы только через неделю в графике. У меня записано.

— Так мы же не сниматься, — перебивает Венька, чего тут непонятного. — Мы ж с натурой хотим познакомится, оглядеться… Без этого сниматься нельзя, нет. Ты ж знаешь! Освоить нужно площадку, то сё. Фрахтуй, Сёма, «микробус», поехали. Я тебя прошу. Нам обязательно нужно. Это же близко, рядом.

— Ни хрена себе, рядом, — упавшим голосом вдруг восклицает Сёма. — Двести кэмэ туда, и двести обратно…

— Только что говорил, что это не расстояние, что это не Россия, — ловит на слове Санька.

— Ну, если только ради вас, Саня, для русского героя… И в счёт будущих доходов, Веня.

— Конечно, конечно, Сёма, не жмись, не обеднеем, — торопит Вениамин.

Продюсер преувеличенно светло вздыхает, понимая, что всё равное придётся ехать, искать ту хорошую мисс, замечает:

— А-то опозорите где, не дай Бог, в своём интервью, порядочного еврея, что не помог соотечественнику в трудную минуту… А она красивая?

— Не то слово! — расплывается в улыбке Венька. — Красавица! Заказывай микробус.

Правду говорят, общая беда сплачивает людей. И не нужно за историческими примерами далеко ходить, достаточно посмотреть на наших военных музыкантов… Которые — мы помним — только что там, в туалете… После мгновенно вспыхнувшей драки, по разным углам разбежаться должны были, ан нет, наоборот… Привели себя и друг друга в порядок. Встряхнули дирижёра, чтоб на ногах устойчивее стоял, пожалели товарища… Не Трушкина, конечно, Женьку Тимофеева.

— Кстати, — именно так, «кстати», возвращая помятый форменный галстук на исходную позицию, прокашливаясь, поправляя воротник рубашки, как ни в чём не бывало, спрашивает старшина, Константин Саныч. — Никто не помнит, у Смирнова не было с собой случайно сотового телефона, а?

— Откуда! — скривив лицо, кисло нацелившись носом на потолок, шмыгая и косясь на всё ещё красный след из-под носа на своей руке, отвечает Трушкин.

— Я ему хотел ещё тогда дать, — огорчённо качает головой Тимофеев. — Да… не успел. К тому же, денег у меня там уже практически… Знал бы, дурак… — с огорчением признаётся Тимофеев.

— Я что хотел сказать-то…

Но Тимофеев перебивает старшину.

— О! У полковника Ульяшова точно должен быть телефон. Я уверен. Точно!

— Да, вроде был, кажется. — Припоминая, неуверенно высказался старший сержант Фокин.

— Был, был… В точку, — неожиданно обрадовано подпрыгивая, восклицает и Кобзев. — Я у него на столе в кабинете видел… Видел! Да! Только как номер узнать?

— Ну, это не проблема, — несколько высокомерно, случай восстановить авторитет представился, замечает дирижёр. — Я сейчас. — Но останавливается, задерживает суровый взгляд на одном только старшине. — Вы это… тут, — грозно произносит он. — Смотрите, чтоб опять без меня чего-нибудь такого, понимаешь, тут… Ни-ни! Не посмотрю! — грозит пальцем. — Старшина покорно кивает головой, бормочет: «есть!», «никак нет!», «так точно!». — Гха-гхымм… — раскатисто прокашливается подполковник, и небрежно бросает. — Я в штаб. Все в класс, я сейчас…

Выдохнув, музыканты зашевелились. Получается, не так иногда важно как начать, важно чем кончить, то есть как выйти из цейтнота.

Выигравшие «лот» девчонки, так за ночь умотали полковника Ульяшова, что он едва «ласты не склеил», как тяжело дыша, заметила одна из них. Кстати, это не Лёвина точка зрения, только одной стороны. Лёвина с этим не согласна была. Пребывал Лев Маркович в жутко кайфовом эйфорическом состоянии. Когда слов нет, душа на волю рвётся, и крылья за спиной растут, хоть соколом летай! Правда «ласты», «шасси», а правильнее — нижняя часть «летательного аппарата» словно чужая, пребывала в аморфном состоянии, выдохлась, находилась без сил. Только в глазах полыхал огонь… Но какой огонь! В кои-то веки… Девахи!! Такие! И сразу две! Две!! Ё моё! Мать моя армия! Полыхал огонь в глазах полковника… полыхал, но без сил. И что прикажете делать «ослабевшему бойцу» в таком случае, как быть? русскому мужчине, воину? Не знаете? Не беда, сейчас узнаете!

Есть рецепт. Мудрый! Народный! Из глубины веков.

Он простой, но действенный. Значит, так… Выйти на зорьке в чистое поле, босиком на землю встать… Ноги расставить, руки молодецки раскинуть… Набрать воздух Родины в лёгкие, и… Нет, не крикнуть! Это в другой раз, когда врага напугать надо. Сейчас другое: по росе «бульдозером» пройти… Да! Траву скосить… Землю вспахать… Зарядиться… Сил набраться… Во-от! И все дела.

Человек-скептик отзовётся «гнилым» образом: «Ха! Для этого, значит, на родину нужно вернуться, да, назад? Всё бросить и вернуться? А надо ли? Если боец далеко и в командировке? А?»

Парируем с оптимизмом, бодро и легко: «Не надо!» Есть второе верное народное средство, дополнительное: отлежатся, отоспаться, и вновь ты — боец! Как огурчик, или огуречик, кому что больше нравится.

За неимением первой возможности — русского поля и чистой росы, Лев Маркович выбрал второе: отоспаться, отлежаться… И правильно! И проще это, и дешевле, и условия тому способствовали.

В просторном гостиничном номере полумрак от задёрнутых штор, хотя давно уже и утро, даже по Стокгольмским меркам позднее. Бесшумно работает кондиционер, бесполезно светит вовремя не выключенный торшер. Там-сям — разбросана одежда. Правда женская. Мужская сложена чин-чинарём. Даже туфли рядышком, не куда-нибудь, а на Восток носками смотрят… На широкой кровати под лёгкими простынями просматриваются три в объятиях слепленные неподвижные человеческие фигуры. Одна крупная, две меньшие. Как две касатки возле кита. Они спят. «То-рео-дор, смеле-е-е-ее в бой, то-рео-дор, то-рео-дор…», куда уж некстати раздаётся в тишине сигнал мобильного телефона. Нет, это не шутка и не насмешка! Всего-навсего мобильный телефон сигналом «проснулся», наяривает, иногда ещё говорят — базлает. Сейчас именно так. Громко и нагло. Раз за разом трезвонит, не получая адекватной реакции на свои сигнальные потуги… Сам себе удивляется, но голосить не устаёт, трезвонит… Одно из меньших тел всё же подаёт признаки жизни.

Сладко потянувшись под тонким покрывалом, оно глухо произносит:

— Эй, люди, вроде телефон…

Голос хоть и приглушен одеялом, но точно не мужской, женский, девичий. Через непродолжительную паузу, как раз мелодия на секунду смолкла, раздался лёгкий смешок уже с другой стороны от тела «плавбазы».

— Что-то наш психолог вчера рано отключился, да, Нат? — спрашивает голос с левой стороны.

— Ну так…

Повозившись под одеялом, одна девушка окликнула «тело».

— Лёва, ты спишь?

«База» ответила молчанием. Мобильник продолжал бренчать…

— Ой, Верка, был бы помоложе, я бы и замуж не отказалась… — потягиваясь, светло вздохнув, ответил с правой стороны первый голос, вслед за этим из-под одеяла высунулось заспанное девичье лицо. Можно сказать красивое. Симпатичное, уж точно… Правда, детали на лице, извините…

— Я тоже… — ответила Верка, и тоже высунула голову. Тоже оказалась весьма юной и соблазнительной красоткой. С теми же, кстати, досадными деталями на лице… Одна девушка светловолосая, другая чёрная как смоль. Первая длинноволосая, другая коротко стриженная. Как день и ночь. Обе с чётко прорисованными глазами — это вчера — сегодня краска размазалась… Досадная деталь! Хорошо, что они первыми проснулись, не мужчина…

— Не переходи подруге дорогу! Я первая сказала, — шутливо замахиваясь на подругу, заметила Натали.

— А я первая подумала, — быстро парировала Верка и, глядя друг на друга, девушки весело рассмеялись.

Телефон звонил.

— Ну, надоел, гад! — признаётся Верка, и грациозно выбирается из-под одеяла. — Придушу! Где он? — грозно спрашивает.

Принимается сонно бродить по комнате, натыкаясь на «мелкие» гостиничные предметы. О-о-о!.. Стоп! Чёрт с ним, с телефоном… Не до него! На нимфу смотрите! Настолько приятная фигура у молодой девушки, если видеть её сейчас, нагой, вообще без одежды… Без пеньюара… В её возрасте — это и ни к чему. Ходила бы себе и ходила… такой… обнажённой. Тонкие руки, аккуратные, почти идеальной формы сформировавшиеся груди, тонкая талия, в меру округлые бёдра, пирсинг в пупке, округлая впадина с ровным чёрным пушком восклицательным знаком уходящим в промежность…

— Вот он, — победно вдруг восклицает девушка, выуживая телефон из под вороха одежд. Нажимает на кнопку, подносит к уху…

— Хеллоу! Speaking please!

Мелодично произносит на хорошем английском…

Именно это английское «спикинь, плиз», и слышит сейчас в ухо Сашка Кобзев, в далёкой от Стокгольма Москве, точнее в своей оркестровке. Дирижёр из штаба не пустым вернулся, «добыл» номер телефона. Кобзев первым и принялся набирать его. Вокруг мгновенно сгрудились музыканты оркестра, с неподдельным вниманием склонившись, вглядываются в лицо Кобзева, вернее в его мимику. Мимика пока оставляет желать лучшего, только надежда просвечивает, как, впрочем и у Тимофеева, и у остальных музыкантов. Тут же, чуть в сторонке и дирижёр, товарищ подполковник — руки за спину, раскачивается с пятки на носок…

— Ну! — нетерпеливо спрашивает он, как и все, напряжённо глядя на Кобзева.

Тимофеев даже на носки привстал, словно в телефонную трубку нырнуть собрался, чтобы первым услышать.

— А коды правильные? — нервно спрашивает он.

— Да правильные, правильные! Куда уж правильнее! — так же нервно, за Кобзева отвечает Генка Мальцев, и обрывает. — Тише, не мешай…

Действительно, мешать технике нельзя. Ни сейчас, ни вообще. Она же — техника! Возьмёт, да и свернёт куда-не туда эта «пулемётная очередь» из циферок. Она ж не по проводам бежит, как по рельсам, там понятно, а сама по себе, по воздуху, «взявшись за руки», иглой прошивает пространство. Попробуйте-ка, представьте! А там ведь ещё нужно и разные «чужие» спутники растолкать, на околоземной-то орбите, свой найти, пробежать по его фишкам-разъёмам, накопителям-уплотнителям, чипам разным, перепрыгнуть на другой спутник, который в нужном районе «дежурит», ухнуться на приёмную станцию, расшифроваться-дешифроваться и… добраться наконец до нужного номера… если он есть, и не занят. Кошмарное дело, сложное! Дышать даже громко нельзя.

Музыканты и не дышали…

— Главное бы ответили… — шёпотом высказался старшина оркестра.

— Ну что, что там? Не отвечают? — нарушает тишину подполковник.

Напряжённое лицо как от толчка вдруг у «связиста» — Кобзева озаряется улыбкой.

Дёрнув головой, он собирается что-то в трубку сказать, но… замирает с удивлённо открытым ртом. Улыбка сменяется досадой и недоумением… Сильным недоумением… То же самое, кстати, происходит и с лицами присутствующих. Один в один. Безусловный рефлекс всех охватил. С одной только лишь разницей, Кобзев уже «проглотил» что-то там для себя неприятное, а они ещё нет… У них впереди. Одними глазами спрашивают: «Ну!». Кобзев растерянно смотрит на телефон, хлопает глазами, бормочет:

— Ответили. Только не по-русски… — Снова прикладывается к телефону, и тут же восклицает. — Во, а теперь совсем отключились…

На этот недружественный заграничный жест, ни одно лицо безучастным не осталось. Они… Нет, печатному переводу мимика музыкантов не подлежит. Скажем индеферентно: на лицах музыкантов отразилась богатая и сложная гамма негативных чувств к иностранному абоненту… Сильно отразилась.

— Дай-ка, я попробую… — старшина нервно выхватывает из рук Кобзева сотовый телефон. — У меня рука легче… Я им щас покажу Кузькину-мать! Диктуйте цифры.

Вновь Генка Мальцев старательно диктует, Константин Саныч сердито пальцем тычет, остальные одними губами, беззвучно контролируют правильность набора. Старшина набрал. Не сбился. Ткнул пальцем в нужный символ, «стартанул», цифры улетели… Теперь ждать. Снова ждать. Самое неприятное, между прочим…

— О, — громко и всем, восклицает старшина. — Я ж говорил, мне ответят, ответили!

— Кто там? — воинственно откликается дирижёр. — Ульяшов? Дай-ка мне… — начальственно тянет руку к телефону.

— Там не по-русски, — тоже растерянно замечает Константин Саныч. Дирижёр быстро отдёргивает руку. — Женский голос… — мямлит старшина.

Короткое недоумение и вопросы в глазах махом сметает находчивый Санька Кобзев.

— Так Тимофеев же, Женька, у нас английский в последнее время в темпе учил! — как ключ к заветной двери под ковриком найдя, радостно сообщает он.

И правда, Женька не выпускал кажется из рук в последнее время русско-английский разговорник, бормотал часто что-то не понятное, зубрил. Кому ж, получается, как не ему с иностранным абонентом разговаривать — ему.

— Слава Богу! — всплескивает руками дирижёр. — Хоть один у нас в «темпе»! Давайте, Евгений, говорите. — Старшина мгновенно уступает Тимофееву место, суёт ему в руку сотовик. — Это, наверное, администратор гостиницы. — Рассуждает подполковник. — Спросите там, где Смирнов и Ульяшов? Пусть к телефону подойдут.

— Алло, м-м-м, я… это… — Похоже, пугаясь того, что говорит, мямлит в трубку на вполне понятном для всех «иностранном» языке Тимофеев…

Именно это «м-м-м, я…», сильно почему-то раздражает фанатку в далёком Стокгольме. Она в сердцах нажимает на кнопку «отбой».

— Кретины! — бросая телефон в тот же ворох одежды, поясняет подруге. — Звонят, а сами: ни ме, не бе, не кукареку! Пьянь, наверное, какая-то шведская. Хулиганы! Выспаться людям не дадут…

Маленький микроавтобус, тем временем, на самом деле какой он маленький, нормальный…. Если только с учётом размеров всей Швеции взять. Или, быть может, двухсотпятидесятитонного карьерного самосвала «Юнит Риг», прообраз «нашего» «БелАза», рядом с которым самый крупный человек смотрится как муха возле огромного ботинка альпиниста, оно, конечно, понятно. На самом деле ничего особенного, обычный «микробус» «Мерседес», которых не только в Москве, но и в Швеции оказывается полно, сверкая лаком и зеркальным отсветом от всех своих чистеньких окон, летел по чистенькой, автостраде, мимо чистенького картонно-игрушечного рельефа, с фантастически неправдоподобными пасторальными домиками, полями, коровками на них, деревцами, и романтически вырезанными силуэтами гор на горизонте, на северо-запад от Стокгольма. Вёз «поисковую» бригаду: Веньку, национального «героя» Александра Смирнова и Сэма Вайштока, с обычным для него тинейджерским рюкзачком за спиной. Сэм, естественно, за старшего.

— А если мы её там не застанем? — беспокойно вертя по сторонам головой, спрашивает Смирнов. Кстати, вертит он головой не потому, что окрестностями любуется, хотя и это интересно, но они настолько хороши и единообразны, что к ним быстро привыкаешь, возникает ощущение сплошного дежавю, а вертится он потому, что боится пропустить девушку. А вдруг да она где-нибудь вот тут окажется… или вот здесь, или там… Нет, наверное, дальше… Нервничает. Крутится.

Вайншток на это смотрит с пониманием. Не брюзжит по-стариковски, не ехидничает, он хорошо помнит, как примерно так же, недавно, каких-то пару лет назад, бросив важные дела, как мальчишка потеряв голову, летел к одной замужней красивой, обольстительной леди, на двое романтических суток из Антверпена — он там яхту себе выбирал, — в город Апии. Расстояние — уму не постижимо! Где Европа — гляньте, и где крохотный островок в южной части Тихого океана?! И не пытайтесь, не найдёте. А Сэм нашёл. Более того… Райское любовное помешательство там испытал… испил любовный нектар… Она позвонила, он всё бросил, и… Почти сутки провёл в воздухе, потом как кенгуру с острова на остров… Из аэропорта Нукуалофа, что в королевстве Тонга, на Западное Самоа, потом на остров Ваувау… И ни секунды не пожалел! Ни времени, ни денег!! Очень хорошо теперь Сэм Вайншток понимает, что такое, и где он — на земле, — настоящий рай! Не голливудский, не африканский или еврейский, а самый настоящий рай. Настоящий! Где и любовь происходит настоящая, и чувства другие, не суррогатные, где секс… не секс, а умопомрачительное соитие двух влюблённых сердец, желанных губ, страстных тел, причём, всё это только с большой буквы. С самой заглавной! Наизаглавной…

— Застанем, — бурчит продюсер, с завистью поглядывая на ребят. Молодые, сильные, удачливые, всё у них ещё впереди, всё ещё состоится. Вспомнят наверное когда-нибудь Сэма Вайнштока добрым словом. — Заодно посмотрим на ту базу. — Говорит он. — Там огромный спортивный центр, в рекламе я где-то видел. Кошмарное дело. С большим уклоном в экстрим. Вроде «Диснейленда», только для взрослых. «Сломай башка» по-русски. Это сейчас модно. И кемпинги, конечно, и дансинги, и казино, и бары, и девочки. Всё есть.

Смирнов досадливо морщится.

— Только бы Ульяшов мой, без меня там… чего не натворил.

— Ах, да! — странным образом под наушниками услыхав, вскидывается Венька. Вынимает наушник из уха, перестаёт судорожно дёргаться и головой мотать… — Не беспокойся, старик! Я забыл тебе сказать… — Наушник, как паралитический, продолжает сам по себе громко шипеть высокими, и глухо бухать нижними частотами. — Прикинь, я сегодня психолога твоего утром толкаю, — весело говорит он и Саньке, и Сэму, главное, Саньке. — Мол, кончай, говорю, ночевать, товарищ, вставай пришёл. А он мычит, говорит, не может: зарядку ещё не делал, зубы не чистил, не завтракал, форму не гладил, и вообще… Сечёшь, да? — толкает Саньку. — Я укатался! Говорю, какую форму, дядя? У нас машина! мы с Сёмой! нам надо! мы едем… А он спрашивает: «С каким ещё Сёмой? Кто такой, из какой роты?» Представляете, как оторвался мужик? Я говорю, ну, вы даёте, товарищ психолог. А он мне: «Передайте, говорит, вашему Сёме, если он наш, я ему полностью доверяю, и полностью делегирую. Но если что не так, семь суток губы. Как с куста!» — Венька заливисто хохочет, хлопая Сёму по колену. — Так что, Сёма, смотри, старайся, не то полковник тебя накажет…

Водитель, швед, тоже с улыбкой, вглядывается порой в зеркало заднего вида… Ну эти русские, весёлые ребята, ничего не понимая из разговора, думает он, хотя, странные. В такую даль, и втроём… Наверное денег без счёта… У них там вообще, говорят, деньгами… эээ… домашних кур даже кормят… Удивительное дело! А курицы не едят… А петухи? Не понятно! Когда ему, водителю, в баре кто-то из своих, местных, это сказал, он не поверил: это не возможно, — как это? — это же бумага! Но ему заметили: «Да! Но у них, у русских, именно так». Теперь, поглядывая в зеркало, он ждал момента, чтобы уточнить, а если поросятам дать — у его маминой мамы своя свиноферма, — лучше будет — нет? И русскими деньгами только кормить, или можно разными? Момента ждал…

И в гостинице, в номере, после «странного» звонка, не всё так было просто. Если самой Натали со шведскими пьяницами — ни «ме», которые, ни «бе», всё было абсолютно ясно и понятно, то телефону — нет. Верунчик не успевает в ванной комнате под душ встать, как тот же самый нахальный звонок: «То-рео-дор-р-р…», вновь принялся громко вызванивать. Это, мы помним, происходит в Стокгольме, в гостинице… Звонит телефон, бренчит, надрывается. Теперь уже Натали, «как лань лесная…», грациозно выбралась из-под одеяла… Тоже нагая. И тоже — ух, ты! — умереть не встать! Во, у наших девчонок фигуры! Ё моё! Класс! На тысячу бакс… эээ баллов. Улёт!!

И с другой стороны условного провода, в Москве, в той же самой оркестровке, странные непонятки тоже не кончились. Всё та же заинтересованная группа музыкантов оркестра, с интересом наблюдает за попытками своего товарища выполнить приказ: провести международные переговоры, установить контакт.

— А-а-а… м-м-м… — дождавшись ответа, вновь замычал Тимофеев, но уже довольно уверенно замычал, на взгляд коллег, с напором. — Гёрл, май нейм из… это… — с трудом ворочая языком сложные буквосочетания, с трудом отыскивая аналоги. — О! Ни хрена себе! — жалуется вдруг своей «аудитории» русскими словами. — Она вроде обматерила меня. За что? — снова осторожно приникает ухом к телефону, слушает, и вновь с удивлением отстраняется. — О, ещё раз…

— Дай-ка я послушаю, — тянется рукой Трушкин. — Может, она не англичанка? Может, наша?

— Ага, армянка она! Ваша! — отодвигая Лёвину руку, грубо поддевает Кобзев. — Не мешай человеку разговаривать.

У Трушкина шерсть на загривке в стойку встала, мгновенно потемнели глаза… Вновь похоже запахло дракой.

— Нет-нет, — торопливо вклинивается старшина, видя, что Трушкин всерьёз собирается обидеться на Кобзева. — Я вот чего понять не могу: как телефон товарища подполковника у этой женщины оказался, которая материться?

Действительно вопрос. Хороший. Главное, неожиданный.

Что не говорите, а Костя Саныч клёвый старшина, мужик, в смысле, нет нет, да и разведёт ситуацию, ввернёт правильное слово, сейчас вопрос. Действительно странно…

— Действительно, — соглашается дирижёр. — Как это?

— Украли их, — вновь принимаясь за своё, восклицает Генка Мальцев. — Как пить дать, их украли. Я говорю. Зуб… это…

Ум-м-м…

Возникла пауза.

Теперь эта идея не кажется такой уж бредовой.

— Тимофеев, Кобзев, вам приказ, — находится подполковник. — Обязательно сегодня дозвониться, выяснить что там и почему… Понятно?

— Так точно, — отзываются назначенные.

— Я на связи, — предупреждает дирижёр. — Мне доложить первому.

— Есть, первому, — эхом дублируют приказание Кобзев с Тимофеевым. Хотя остальным присутствующим совсем не понятно, Кобзев-то тут при чём, он ведь в английском ни гу-гу… Но, приказ есть приказ. Его не обсуждают.

— Всё, перерыв, — строгим взглядом окинув подчинённых, заявляет дирижёр и поворачивается к двери. — Я в штаб. — Конкретизирует направление.

— Ор-ркестр-р-р… — рычит старшина Хайченко.

— Вольно! — Не глядя отмахивается подполковник.

— Вольно! — Дублирует старшина…

Как известно, любая дорога, сколь долгой она не была, когда-нибудь да заканчивается. Так и случилось. Закончилась она и для микроавтобуса марки «Мерседес», вернее для наших «поисковиков».

Будто на крыльях — так быстро! — пролетев развёрнутое рукотворное шоссейное пространство, свернули с просторной и широченной автострады на не менее широкую, и не менее шикарную, въехали — томимые ожиданием! — на большую площадку со множеством флагов на высоких флагштоках, выстроившихся по обеим сторонам от внешне величественно-помпезного фасада главного здания спортивно-сказочного городка. Не сразу и с трудом, но нашли всё же свободное место в плотной шеренге других авто, припарковались. Что именно туда приехали, сомнений не было. Архитектура зданий — вверх террасой, их необычная форма, яркий цвет, мачты и тросы фуникулёров, спортивная одежда жаждущих спортивных развлчений, большое количество туристических автобусов, минивэнов, разных легковых и просто спортивных машин, определяли вид и характер предполагаемого спортивного отдыха. Чистый воздух! Горы и экстрим!

В этом убеждал неохватный глазу гористый рельеф, заботливо укрытый хвойно-лиственными деревьями, с разломами и впадинами, свободно расплывшийся во все стороны к горизонту и далеко за него. Где-то в глубине комплекса прятались бесчисленные спортивные трассы, тропы, и прочие туристические прелести. Глаз привлекали два ярко раскрашенных воздушных шара, из-за отдалённости не более детского надувного, с крошечными гондолами под ними, медленно передвигавшихся над верхушками деревьев. Ещё дальше, если приглядеться внимательнее, можно было заметить верхнюю половину колеса обозрения, или что-то похожее на него; несколько ниточек с гирляндой игрушечных разноцветных кабинок фуникулёров, связывающих разные стороны огромного пространства; два лыжных трамплина на середине одной из сопок… Причудливую роспись монорельсовой дороги, тоже похожей на игрушечную из-за отдалённости… Всё остальное — заманчивое и интересное, — пряталось там внизу, под кронами деревьев. И воздух над всем этим… О, воздух! Чистый-чистый… Гористый… Нет, лесной… Точнее смешанный… Прозрачно терпкий на вкус, до звона в ушах освежающий и пьянящий…

Выйдя из машины, ребята растерялись… Стало понятно: зря ехали. Найти здесь человека не то что затруднительно, вообще невозможно. Если уж в трёх соснах, говорят, люди теряются, то уж здесь-то… на сотнях квадратных километров…

Отказаться от задуманного? Венька тоскливо, но испытующе смотрел на Смирнова, Смирнов, пряча глаза, растерянно оглядывался… Не долго длилась та заминка, не больше нескольких секунд…

К ним уже спешила большущая фигура Микки-Мауса, встречающая гостей. Таких живых фигур здесь было много, разных и сказочных…

— Увелкам, джентльмен, — забавно переваливаясь, пропела фигура…

— Монинь, монинь…

Торопились и несколько улыбчивых молодых людей в одинаковой спортивной одежде, с рациями в руках, охрана похоже, или инструкторы… Судя по улыбкам на лицах, скорее инструкторы…

— Увелкам, джелемен! Вуд ви лайк… — подходя к оглядывающимся по сторонам Веньке и Смирнову, радушно поинтересовался первый…

Семён Маркович, как более мудрый и опытный, был ещё в автобусе, не торопился выходить. Кто-кто, а уж он-то отлично знал, что зря приехали, но не противился, понимал — «молодые!» — не поверят. И вот, пожалуйста! Время и деньги потратят, и только…

— Сразу не соглашайтесь, — со знанием дела крикнул он по-русски своим спутникам. — Спросите сколько стоит. Обдерут капиталисты.

— О! Что я слышу! Неужели опять русские! Земляки? — дежурная улыбка шведского инструктора неожиданно сменилась неподдельным удивлением и радостью русским гостям.

— Да, из России. А вы? — в свою очередь удивился Санька Смирнов.

В несколько минут выяснилось, что они тоже из России, из Нижнего Новгорода, что работают инструкторами на разных трассах, еврики здесь вахтовым методом заколачивают, что все «хлебные» места здесь давно «забиты», но если нужно — вопрос в цене. Они всё здесь знают, и всё могут. Устроят. У них всё схвачено.

Осторожный Сёма не спешил раскрывать цель приезда. Знал, ни дома, ни тем более за границей, открывать людям душу, тем более встречным-поперечным, категорически нельзя, в неё плюнуть могут.

— Нет-нет, мы просто спросить… — остановил Семён Маркович намечающиеся уже было бизнес-переговоры. Разговорчивость инструкторов настораживала.

— Если вы прокатиться к нам пришли, земляки, на маунтинбайк, или ещё чего, нет проблем, с вас троих, по-свойски — полтора билета: один детский, один взрослый. — Отвлекая — не клюнули?» — натянуто улыбался первый. — Без обид!

— Спасибо! Мы тут одну девушку ищем, она сюда поехала, говорят.

Инструкторы неожиданно скисли, насторожились, коротко переглянулись.

— Если вы Лолку ищете, из Одинцово, мы тут ни при делах, мы ни причём, — извиняющимся тоном заторопился первый. — Мы и не знали, что она малолетка. Она уже дня четыре как с французом уехала. — Улыбок у них уже не было. Парни мялись, глаза прятали. Венька, Смирнов и Семён Маркович молча переваривали услышанное. За кого их приняли? Последняя информация никак не вязалась с целью их приезда, была непонятной.

— «Бой» такой накачанный, — пояснял второй, заглядывая в глаза Семёна Марковича, правильно угадав в нём старшего. — Сопляк, в общем, рыжий, но при бабках!

— Она, между прочим, у меня пятьдесят баксов на косметику заняла, и не вернула. — Пожаловался первый.

Вот оно в чём дело! Их приняли за следователей или специальных агентов… Понятно! Что сказать — обидно, досадно! Получается, где бы «наши» не находились, пусть в Швеции, в Куала Лумпуру, в занюханом Закидонске или в Нью Йорке, в любой части света, а всё одно, рыльце у всех в пушку. Так уж перестройка всех погано замесила. Как грязью из-под колёс проезжающей машины… Кто может и не хотел, а поддался-попался ей… На крючке вот теперь… Дела! Встреча превращалась в банальный фарс. Приехавшие произвели не тот эффект на земляков, какой хотели, наткнулись на «слабое звено»…

— Нет-нет, нам совсем другая нужна, — переглянувшись с товарищами, возразил Венька. — Мы Гейл Маккинли ищем. Она вчера приехала, или сегодня утром. Красивая такая, глаза голубые, веснушки и ямочки на щеках. Не видели?

Инструкторы оживились…

— Ямочки, и глаза голубые? — с готовностью переспросил первый. — Такая метр шестьдесят восемь? Стройная! Секси!! В светлых шортах и майке с орлом?

— Да-да! Вы её видели? — обрадовался Санька Смирнов. — Она здесь?

— Были такие! Точно были!

— Я её инструктировал, — вмешался третий инструктор, тоже молодой, тоже качок, тоже коротко стриженый, как и остальные его земляки — тоже круглолицый. — На нашем маршруте они… За четыре часа заплачено, укатили уже. Где-то час назад.

— Куда? — дёрнулся Смирнов. — Куда она уехала?

— Да туда, — инструктор махнул за спину. — На трассу.

— Она здесь! Она здесь! Нашли! Бежим! — заплясал Санька, заторопился, дёргая то Веньку за руку, то Сэма, Земляки, «шведские» инструкторы, смотрели удивлённо.

— Так не пешком же! — заметил первый.

— Инвентарь возьмите! — особо голосом нажимая, разъяснил второй. — Без него на трассу нельзя!

— Какой инвентарь? — насторожился Семён Маркович. Где инвентарь, там деньги… Затраты!

— Велосипеды, — уточнил третий инструктор.

— О! Отличненько! — обрадовано кивнул головой крупный Венька. — А я думал, как дураки, пешком. Это здорово! А где мы их найдем?

— Кого? — не понял первый. — Велосипеды?

— Нашу девушку! — пояснил Венька.

— А-а-а, девушку! На трассе, — ответил третий. — Мы хоть сейчас можем выяснить, где они. «Мишка, сонная Россия, ты где?» — спросил он в чёрную коробку в своей руке. — Ответь.

Сонная Россия немедленно ответила. На русском языке ответила, как и сам запрос.

— Я здесь! Слушаю! Чё такое? — внеуставным тоном спросил голос.

— Ты не видишь там тридцать восьмой, и тридцать девятые номера? — строго деловым тоном потребовал инструктор.

— Да, — через секунду обиженным тоном, на обращение «сонная Россия», наверное, доложил голос из коробки. — Они ниже меня, в кафе, по-моему, сейчас сидят, я их в бинокль вижу, завтракают. А что? Сгонять к ним, посмотреть?

— У них всё в порядке? — вновь строго спросил инструктор.

— По-моему, абгемахт, — всё так же обиженно-насторожённо ответила трубка. — По крайней мере, колёса не прокалывали, не падали. Я б знал. А что? Слетать? Я щас!

— Нет, не надо. Отбой, — отмахнулся инструктор и повернулся к москвичам. — Слыхали? На трассе ещё ваша знакомая. Так что? Выдавать технику, берёте?

— А мотоциклов у вас нет? — нетерпеливо переступая, спросил Санька.

Инструкторы как по команде усмехнулись.

— Ну, ты, мастер! — заметил первый. — Ты на велосипеде сначала попробуй! Мотоциклы!

Семён Маркович уловил иронию, за ней скрытый для себя элемент опасности.

— Лучше бы, конечно, пешком, — вздохнул он. — Ну уж тогда велосипеды, чем мотоциклы.

— Сто пятьдесят евриков с вас, земляки, можно «кэш», и вперёд.

— Плати, Сёма, — приказал Венька, и повернулся к инструкторам. — Где ваша техника?

— Может, все-таки лучше пешком? — понимая бесполезность своего вопроса, Семён Маркович всё же повторил его.

— Что ты! Времени нет, — отрезал Санька.

Внешне хмурясь, внутренне протестуя, Сёма заплатил. Получил квитанцию.

Почти бегом — Санька торопил — пробежали к месту получения инвентаря и положенной экипировки. Под присмотром инструкторов, в основном с их помощью, быстренько натянули на себя яркие специальные майки с номерами и логотипом комплекса, на руки велосипедные перчатки, на головы напялили обязательные шлемы, приладили очки, ещё сколько-то драгоценных секунд потратили на то, чтобы распутать на Семёне Марковиче наколенники с налокотниками, поменять их местами, приладить на спину всё тот же неразлучный с Сёмой рюкзачок, разобрали горные велосипеды.

— Предупреждаю, земляки, — напутствовал инструктор. — Трассы не простые… Перед вами три маршрута…

— Да-да, понятно, — перебивая, ёрничал Венька, он уже чувствовал спортивный азарт, уже «в седле» был. — Как в сказке: направо пойдёшь…

Остальные русские инструкторы, помогая, с лёгкой иронией наблюдали за торопливой экипировкой земляков-чудаков.

— Ага, велосипед потеряешь, — усмехнулся первый инструктор, силой удерживая рвущийся вперёд Саньки Смирнова велосипед. — Налево…

Венька опять перебил.

— Знаем-знаем: налево сказку говорит, там чудеса, там леший бродит, русалка… Кстати, русалки-то хоть у вас, там, на маршруте, приличные есть, нет?

— Полно москали! На каждом повороте, только успевай…

Семёну Марковичу прозвище показалось обидным, куда они смотрят, у них что, глаз нет?

— Я не москаль, — с трудом перебрасывая ногу через велосипедное седло, с нажимом в голосе заметил он. — Сиденье высокое. — Указал. — Я австралиец!

— Это заметно… — услышал адекватный ответ.

— А шо такое, шо такое!?

— Сёма, ты не «шокай давай», задерживаешь. Поехали! — нервничал Санька, наблюдая умышленные затяжки времени старым евреем. — Поехали-поехали… Потом разберёмся! Поехали, ну!

— Мы и за русалками вашими успеем. Лишь бы девки красивые были, — поправляя очки, веселился Венька. — С листа все ваши фишки на трассе прочтём. Спасибо, земляки! Отпускайте. Стартуем.

Их выпустили…

Прощально вильнув рулями, «гонщики», торопливо нажали на педали…

— Эй! — запоздало крикнул третий инструктор, видя, что рванули они разными тропами. — Куда?

Троица их не слышала.

— Или каскадеры, или самоубийцы… — высказался третий инструктор.

— Ага, день жестянщика, — усмехнулся первый. — Передай по связи: пусть готовят носилки и запчасти.

«Ол-ле, ол-ле, ол-ле, Россия, вперёд!»

Да, именно туда, вперёд, устремились наши друзья-товарищи: Санька Смирнов, Венька и Сэм Вайншток, и именно «ол-ле…»

Если читатель подумал, что о самой красавице Гейл мы как-то забыли, выпустили её из вида, или упустили, он ошибается. Наоборот. Мы о ней помним, более того, видим её, знаем что делает, чем сейчас дышит, чем занимается. Просто нюанс последних дней жизни военных музыкантов заставил пристально наблюдать именно за ними, особенно, может быть за Санькой Смирновым и другими. Это и не удивительно, если учесть, кто они вообще, и что в данный «исторический» момент с ними произошло. Не часто такое случается, если не сказать никогда, из рокеров — в солдаты, из казармы — в посольство, из оркестрового класса — в Стокгольм, и вообще… Размеренная их прежде жизнь — половинными нотами в такте на четыре четверти, вдруг, сменила характер на тридцать вторые, а теперь уже и на все шестьдесят четвёртые ноты… А это большая разница, огромная. Темп другой, характер, дыхание, ощущения, оценки… Попробуйте с «lento», мгновенно перейти на «vivace», или «prestissimo», — узнаете! Офонареть — грубо сказать, если без подготовки!! А они точно не готовились! Точно не собрались!

Но, выравниваются уже. Справляются с темпом. Достаёт техники, догоняют…

К тому же, Гейл не только жила в другой стране, в другом социальном статусе, других моральных и материальных ценностях, но и в другом жизненном темпо-ритме, в других красках, в других эмоциональных ощущениях, но… В ней самой, что-то, по возвращении из России, непонятное в душе всё же произошло. Пусть и неосознанное ещё, мы говорили об этом, внесло уже разлад в её жизнь, в её планы, даже в планы Стива Гладстона-младшего, жениха Гейл. Он возможно первым угадал изменения, вернее, их намётки. И это напугало его. Он боялся задать прямой вопрос, боялся ответа, поэтому выбрал верную для себя тактику — быть рядом. Не всё время, конечно, а часто, по крайней мере гораздо чаще, чем раньше. Благо возможности Интернета позволяли хоть непрерывно, хоть время от времени находиться в рабочих процессах.

Послеполуденное летнее солнце, спрятавшееся за высокими перистыми облаками, как за белёсым небрежным мазком кисти художника на ярко-голубом полотне холста, не слепило, как могло бы, а позволяло отчётливо видеть мельчайшие полутона красок леса, как вблизи, так и на расстоянии, глубокую цветовую палитру подлеска, зелень травы, воздушные шары, слабую дымку возле горизонта, резкие штрихи птиц парящих в вышине.

Сидя на открытой террасе маленького кафе, украшенного цветами, искусственным водопадом, баровой стойкой, чудесным меню, предлагавшим на выбор три европейские кухни и две азиатские, всё это рядом с трассой, почти в середине маршрута, оставив велосипеды в специальной «гребёнке», Гейл и Стив отдыхали. Стив вытянув ноги, откинувшись на спинку кресла, закинув руки за голову, закрыв под солнцезащитными очками глаза, как гурман, втягивал носом воздух, мысленно пытался препарировать его на составные элементы: озона по его подсчётам было избыточно. Его бы «консервировать» и продавать в центре Нью Йорка, лениво размышлял Стив, чутко вместе с тем прислушиваясь к состоянию своей спутницы, неплохой бы бизнес получился. Гейл потягивала через трубочку безалкогольный коктейль, время от времени отвлекаясь на испуганные или восторженные звуки, изредка доносившиеся с тех или иных невидимых участков спортивных трасс. Стив находился в умиротворённом состоянии, на лице Гейл играла рассеянная улыбка.

Несколько десятков столиков за их спинами были заняты. В основном парами, в основном в возрасте. Туристы. Большинство с кинокамерами, фотоаппаратами, почти все в модных спортивных очках, модной спортивной одежде… Были и молодые люди… Студенты. В дальнем углу террасы, соединив два столика, они не громко и весело разговаривали на многоязычной студенческой жаргонной смеси, чему-то смеялись… Остальные разговаривали не громко, с достоинством. Гейл, кроме привычных европейских, различила даже китайскую речь. Интуристы. Люди наслаждались покоем, чистым воздухом, успокаивающими красками леса.

— Невероятно чудесно! Правда, Стив? — чуть поворачиваясь, произнесла Гейл.

Стив с удовольствием отвлёкся на её голос. Голос снова был прежним, каким он его знал тогда, раньше, до её поездки в Россию. Звучали те же нежные, ласковые, мечтательные, любимые его обертоны.

— Да, почти Альпы! — не шевелясь, боясь разрушить очарование, откликнулся он. — Так бы и сидел здесь, с тобой, закрыв глаза, впитывая тишину!

Девушка светло вздохнула.

— Закончится мой контракт, обязательно поеду в Японию. Хочу!

— Почему в Японию? — через паузу, спросил он. В их планах такого не было. Он не помнил.

— Хочу понять механизм самопознания… — ответила девушка.

— Ну, дорогая, для этого потребуется целая жизнь, и нужно быть японкой, или азиаткой. — Не столько споря, сколько провоцируя, мрачно отозвался Стив.

— Значит, выйду замуж за японца… — легко ответила Гейл, и рассмеялась. — Шучу! О! — отвлекая Стива от дальнейших размышлений, воскликнула она. — Смотри, Стив! Наверх. Видишь, трое? В ярких майках…

— Ну, и что? — удивился молодой человек, не тому, что кого-то там трое, а мелькнувшей в голосе девушки отстранённости, той, недавней.

— Мы с тобой спускались по первому маршруту, — пояснила Гейл. — А они сразу по трём…

А Венька со Смирновым и Сэмом и не могли по одному маршруту ехать. Не солдаты, извините, цепочкой, затылки друг у друга разглядывать. Александр Смирнов вообще на такую тему ни секунды не размышлял. Когда от него отцепились инструкторы, он во всю силу крутанул педали, переднее колесо само и выбрало тропу. Венька, тот всегда первым привык быть и на авансцене, и в… везде, непроизвольно дёрнулся чуть левее. Хорошо понимая, — обязан обогнать друга, должен. Из молодецкого азарта и дружеского расположения. Он первым должен принести хорошую весточку Саньке, найти Гейл. Что касается Сэма, Сёмы, то и тут не так сложно. Пожилой продюсер вообще никуда не спешил. Да, совсем. Не «мальчик», извините, «сломя голову» пускаться в погоню. Он хорошо помнил иронию в голосе первого инструктора относительно мотоциклов. За этим точно скрывалось предупреждение. Для Сёмы предупреждение. И Сёма это услышал, Сёма раскусил. Поэтому, стартанул вяло, неторопливо, намеренно пропуская мелькнувшие впереди себя спины молодых, азартных парней. Давая понять, уж он-то профи, его конёк на финишной прямой… вильнул передним колесом левее. И кажется не прогадал, не подвело чутьё мудрого… продюсера. Тропа была прямой, практически пологой. Сёма, в тайне радуясь своей интуиции, слегка нажал на педали…

Саньке Смирнову нажимать на педали особо и не пришлось. Его старт был таким мощным, что если б на лыжах так пришлось, с трамплина, он бы вообще неизвестно куда залетел, как тот дельтаплан. Здесь же пришлось непрерывно тормозить, сворачивать, уклоняться от веток, нырять в кустарник, держа в поле зрения извилистую тропу, мелким серпантином уходящую вниз по склону. В ушах свистел ветер, по лицу иной раз, по плечам, локтям, коленям, били увесистые ветки — хорошо, очки и шлем спасали, гасили удары. А колени, локти и плечи он кажется не чувствовал. В сильном возбуждении и тревоге, Санька ужасно торопился, намеренно торопился. Быстрее колёс велосипеда был, гораздо быстрее. За спиной он никого не слышал — при таком-то старте! — но с удивлением заметил мелькающую несколько левее и почему-то уже впереди себя яркую Венькину майку. Как это? Его обогнали?! Не может быть! Раз за разом, Санька нажимал на педали…

Но бесполезно. Как не старался, Венькина майка, дразня, то впереди порой терялась, то наоборот, вроде отставала. Но совсем обогнать её было сложно, порой, казалось невозможно: тропа Санькина не позволяла, ужасно запутанно петляла, как специально. То, вязкая, то травянистая, то щебёночно-гравийная, порой завалена большими камнями, то с водой поперёк. Тогда Смирнову приходилось соскакивать с седла, перебираться через преграды, перетаскивая на себе велосипед. Санька вымазался, взмок, к тому же, непрестанно сползали очки. Не на нос, в сторону. При экипировке не обратил внимания на важную деталь, не подогнал. Тропу порой Санька видел одним только глазом, судорожно поправлял очки, готовый уже сбросить их… Но, очередноё хлёсткий удар веток, восстанавливал их необходимость.

Примерно в таком же азартном состоянии летел и Венька. Но без тревоги, наоборот, ему порой хотелось хулиганить и петь, особенно, когда он вместе с велосипедом подлетал на трамплинистой кочке. Сердце на миг замирало, потом с утроенной энергией вырабатывало положенный в таких случаях адреналин. Маршрут у него, в отличие от Санькиного, был другой. Более уклонистый, с разгонами. За поворотом трасса маунтинбайка могла, например, пойти немного вверх, потом резко «ухнуться» вниз, потом, гася скорость, вильнуть влево-вправо, и снова полого вниз, с разгоном. Изредка попадались и коряги, редко брёвна поперёк трассы, ещё реже завалы из камней, песчаных ловушек не было вовсе, не было и мелких ручьёв. Другой маршрут, другие особенности. Но Веня тоже взмок. Необычность, возбуждение и азарт гнали его вперёд. Этому же способствовала и майка Сэма — Сёмы! — уверенно уменьшающаяся впереди и слева, с удивлением заставляли пускаться в погоня. Если уж спортивные возможности друга Саньки он понимал, не говоря уж про свои, постоянно видел его почти сзади себя и справа, это было нормально, то Сёмины успехи его по меньшей мере удивляли. Надо же!! Семён успешно катился уже пятьюдесятью метрами ниже. Ни-иже!!

Пологий вначале спуск, так радостно воспринятый Сёмой, продюсером, сменился вдруг резким нырком вниз. Переднее колесо неожиданно ушло вниз, клюнуло, Семён едва руль не выпустил, за этим и он сам «нырнул», чуть язык не откусил, ухнулся вниз вместе с остальным инвентарём, — седлом и задним колесом. В ушах мгновенно возник сплошной свист, как от взлетающего самолёта. Идиллическая картина мягких и нежных придорожных кустов, слилась в непонятного цвета грязную мазню, от чего Сёма, Семён, в ужасе похолодел, судорожно вцепился в руль… Не понимая уже что делает, рулил, забыв про тормоза, боясь только одного — потерять равновесие… Трасса для него была на удивление прямой, без препятствий, но резко шла вниз…

Стив и Гейл между тем безмятежно продолжали наслаждаться отдыхом. Правда, краем глаза Гейл не выпускала уже спускающихся велосипедистов, их весёлые яркие майки то и дело штрихами прочерчивали зелёное полотно леса и редкого кустарника. Они ещё были вверху. В начале длинного маршрута маунтинбайка. Гейл это знала, так как они только что, со Стивом спустились по одному из них. Гейл и четверти его не выдержала, устала, Стив предложил передохнуть и вот, они здесь… Отдыхают. Вместе с тем, Гейл неожиданно для себя замечает метрах в ста ниже террасы, в отдалении, две человеческие фигуры. Идут взявшись за руки. Большая и маленькая. Или сёстры, или, нет, скорее всего — мать с дочерью. Ничего в этом особенного пожалуй и не было бы, но шли они довольно необычно: нервно и суматошно. Пригибаясь и вроде прячась. Взрослая фигура торопливо вела за собой маленькую… Фигурки часто оглядывались. Главной необычностью было то, что они бежали вверх по склону, пешком, устало и тревожно, оглядывались… почти пересекали трассу. Гейл это удивило. Она удивилась ещё больше, когда вслед за ними, в той же точке, явно преследуя, возникли три мужские взрослые фигуры одетые в чёрное. Полусогнутые и торопливые. Ниндзя какие-то!! Мать и дочь, заметив их, попытались бежать быстрее… Это им давалось с трудом. Расстояние медленно сокращалось. Быстро нарастая, тревога в душе Гейл полностью охватила девушку.

— Стив, там, кажется, что-то нехорошее… — тревожно воскликнула она, указывая рукой. — Вон там! Там! Смотри.

Сняв тёмные очки, вглядываясь, Стив нейтрально отметил:

— Да… Или шутка, или… Ничего особенного. Не понятно… — напрочь отметая возможный драматический вариант. — Этого не может быть!

— Я звоню в полицию, — вскакивая, решительно заявила Гейл. Она-то угадывала драматизм развивающегося события.

— Секунду! — остановил её Стив. Он заметил приближающегося к «тёмной» группе быстрого велосипедиста сверху. На его взгляд, в сюжете закручивалось что-то интригующее… — О! — воскликнул он…

Именно в тот момент, когда люди в чёрном начали пересекать третий маршрут, а Стив воскликнул «о!», Семен Маркович, не ведая препятствий, пулей выскочив из-за кустов, с диким воем въехал прямо в них, врубился. Трое в чёрном, как кегли в кегельбане, мгновенно сломались, свалились. Велосипед пушинкой взмыл вверх, кувырком перелетел через кучу-малу, зайцем заскакал чуть дальше и, свалившись, беспомощно замер, задрав вверх переднее колесо. Семён Маркович этого не видел, он ласточкой, правильнее сказать в той же загогулистой позе сидящего велосипедиста, пролетел гораздо дальше «инвентаря»… Машинально закрыв руками лицо, пропахал локтями и грудью зелёную траву, замер. Отключился. Всего лишь на пару-тройку секунд, не более. Что, говорят, после такого принудительного приземления — нормальное явление, обычное. Но пришёл он в себя не от того, что его за шиворот, грубо оторвали от земли и поставили на ноги, а от того, что коротко и больно ткнули чем-то увесистым в солнечное сплетение, большим и тяжёлым, кулаком наверное, ещё и по шее добавили… Последнее Семёна Марковича вообще оскорбило. Уткнувшись носом в траву, он и на этот раз не долго лежал, — расслышал русские выкрики и знакомые голоса. Боясь получить удар в лицо, осторожно выглянул из-под локтя, разглядел Веньку и Саньку Смирнова, своих товарищей. Друзья, спасая Сёму, наступая, устрашающе крутили над головами велосипедами, как дубинами… разгоняли троицу в чёрном.

— Все, я звоню! — остро переживая и сочувствуя, не выдержала Гейл.

Угу… Пожалуй, — с сожалением вглядываясь в банально быстро заканчивающийся сюжет, кивнул Стив. Ещё бы полицейский вертолёт сюда, машинально подумал он, и всё было бы закономерно, но… Развёл руками, конечно, можно звонить, нужно… Но Гейл не успела позвонить, снизу появились полицейские — четверо. Один за другим спеша, бежали к эпицентру драки.

— Н-ну, наконец-то! — с облегчением восклицает Стив. — Как я и думал. Как ждал! Молодцы! — Хоть и пешком, но вовремя полицейские нагрянули. — Молодцы, ребята, не зря муниципалитет им платит.

Действительно, не зря… Подбежав, полицейские дружно набросились на велосипедистов, с помощью «тёмной» троицы быстро заломили им руки за спины… Согнув пополам, торопливо повели вниз по склону, появились и папарацци…

— Браво! — Стив беззвучно несколько раз хлопнул в ладоши. — Тут как тут! Молодцы полицейские!

— Стив, так они же не тех арестовали! — глядя на восторженные ужимки Стива, ужасается Гейл. — Надо же было других, в чёрном!

— Не беспокойся, дорогая, там было много народу, — парирует Стив. — Разберутся.

— Как они разберутся, как? — не понимая странного спокойствия Стива, нервничает Гейл. — Нам же лучше знать! Мы же здесь были… Мы всё видели!

Это верно. Как и то, что именно «темные» преследователи гнались за… И получили от велосипедистов, что справедливо. А полицейские не разобрались… Это не понятно, и это не справедливо. А справедливость, как известно, всегда должна торжествовать. Долг каждого американца способствовать этому.

— Ладно, звоним, — соглашается Стив.

— Не надо звонить, — сердито глянув на Стива, заявляет девушка. — Мы поедем. — Вскакивает из-за столика и бежит к велосипедам. Поднимается и Стив…

Полицейский микроавтобус, перехватив спускающихся задержанных нарушителей, быстро съехал вниз, к подножью сопки, медленно въехал в расступившуюся толпу направленных в их сторону телекамер и фотоаппаратов репортёров, остановился. Машину немедленно окружила любопытная и возбуждённая толпа и репортёров, и странно одетых людей… В окна уткнулись объективы теле— и фотокамер. Задержанные с опозданием прятали лица. Дав возможность снимающей братией выполнить свою работу, полицейская машина вновь тронулась. Прибавив скорость, проехала некоторое время и резко затормозила — дорогу преграждала девушка и молодой человек на велосипедах. Девушка предупреждающе подняв руку, молодой человек вызывающе подбоченясь…

Старший полицейского наряда выбрался из машины.

— Господин офицер! — не успевает офицер рта открыть, как девушка опережает его. — Я должна вам сообщить, вы арестовали не тех. — С жаром произносит она. — Нужно было других, которые в чёрной одежде… Мы с моим другом, Стивом, — кивнула за спину. — Всё видели. Это было на наших глазах! А эти люди не виноваты, они спасли девочку и молодую женщину. Им угрожали, их похитить хотели…

— Одну минуту, мисс! — давая возможность девушке взять себя в руки, или передохнуть, как его учили в полицейской академии, офицер с интересом оглядел сначала её, потом и её спутника. — Кого похитить? Какие женщина с девочкой? О чём вы говорите?

— Те люди, в чёрном, — волнуясь, что полицейские не смогут или не захотят её понять, торопилась девушка. — Которые за ними бежали. Их нужно было арестовать. Я и Стив всё это видели. Мы свидетели.

— Одну минуту, мисс! Всё с начала. И, пожалуйста, спокойно и медленно.

Инициативу перехватывает Стив.

— Господин офицер, какие-то люди — они где-то здесь, — солидно, и с достоинством, почти ровно продолжил Стив. — Если уже не исчезли… — Это он произнёс с тонкой усмешкой. Настолько тонкой, что полицейский должен был расслышать её немедленно, а оценить позже. — Преследовали женщину и девочку, гнались за ними вверх по склону.

— Мы отчётливо и ясно всё это видели, — с жаром дополнила девушка. — Мы сидели на террасе кафе. Вон там…

Офицер проследил взглядом…

— Понятно, — кивнул он. — Продолжайте. — Это он приказал одному Стиву.

— А один из велосипедистов увидел всё это и помог женщине, и девочке, — сердито и с ноткой обиды продолжила девушка. — Он сбил преследователей с ног. А еще двое велосипедистов пришли к нему на помощь.

— Так, понятно, — всё так же игнорируя девушку, офицер вопросительно смотрел на молодого человека. — А женщина с девочкой что делали? — достав из кармана платок и протирая им очки, поинтересовался офицер.

Этот разговор, его, странным образом, похоже веселил. В уголках его губ Гейл чётко видела усмешку, или ей казалось это.

— Вот этого мы не знаем, господин офицер, — Стив огорчённо развёл руками. — Мы не заметили, куда они делись. Убежали, наверное… Спаслись!

Гейл не на шутку злилась, почти откровенно сердилась. И от того, что её игнорируют — явное ущемление прав! — и от того, что полицейский плохо соображает. К тому же её беспокоила эта усмешка, она её видела, принимала на свой счёт, или тупую манерность офицера… Еле сдерживалась, чтобы не нагрубить… В конце концов, она тоже офицер, и не полиции, кстати, а…

— Господин офицер, я это подтверждаю, хоть под присягой. Их нужно освободить. — Почти в приказном тоне потребовала она.

Офицер с интересом глянул на неё, и борясь с той самой усмешкой, медленно произнёс:

— Как я понимаю, никакого реального похищения не было. Вон там, за нами, ниже, — полицейский указал на группу людей и несколько автомашин стоящих неподалёку. — Киносъёмочная группа на натуре работает, документы у них в порядке… А нападение действительно было… Но эти вот господа, — офицер ткнул пальцем в салон полицейской машины. — Набросились на артистов, и сорвали съемку. Возможно ущерб нанесли.

Семён Маркович, как и Венька со Смирновым плохо слышали весь разговор, двери в автобусе были закрыты, к тому же, двое других полицейских с водителем изредка, от нечего делать, словами перебрасывались, мешали слушать, в какой-либо паузе если… Как раз последнее — про съёмки, про актёров, и про ущерб Сэм и улавливает. Так же, на английском, ответно вскричал в водительское окно, огрызнулся:

— Это не актёры были, а каскадёры! И мне они тоже урон нанесли, господин офицер, а мое лицо — это лицо фирмы. Мы…

— Одну минуту! — спиной загораживая дорогу, не оборачиваясь, офицер рукой останавливает выкрик задержанного. Переводя взгляд с Гейл на Стива и обратно, с нажимом в голосе он спрашивает. — Так вы действительно можете за них поручиться?

Смирнов, привлечённый выкриком Сэма юлой вертится, стараясь найти удобный момент, тоже заявить о невиновности своих товарищей. Офицер, стоя спиной, и загораживая собой своих собеседников вдруг отклоняется, указывает рукой в сторону, Санька видит впереди, на дороге… Гейл… Да, именно её, Гейл Маккинли! Гейл!! Санька подскакивает, дёргается. Наручники мешают…

— Это она! — в восторге и одновременно с ужасом, шипит он товарищам. — Венька, это она! Она! Гейл!! Вон там!!

— Она? Правда, что ли?! — разворачивается и Венька, их спиной по ходу посадили. — Ух, ты! — восклицает он. — Вот это экземпляр! — в восхищении присвистывает, и обрадовано толкает Саньку в плечо. — Чего сидишь? Она же тебя знает… Да не бейся ты головой в стекло, разобьёшь! Так, все топаем ногами, — предлагает. — Пусть она услышит, пусть выручает. Топаем, топаем…

— Мы нашли её. Мы нашли! Я нашёл! — Как сумасшедший вопит Санька, и топает ногами. Стучит и Венька.

— Да, мы их ещё найдём! — не въезжая! — не в склад, не в лад, с угрозой в водительское окно кричит Семён Маркович. — Мы в суд на них подадим! Сами на людей нападают, а мы же ещё и виноваты потом.

Офицер слышит возникший шум за своей спиной и выкрики, недовольно косится на водителя, тот поспешно нажимает на кнопку — окно стеклянной перегородки наглухо отделяет задержанных от жизненно важных центров реальной действительности.

— И я! Мы оба можем подтвердить, что эти люди не виноваты, — подтверждает полицейскому Стив.

— Вот моя визитная карточка. Пожалуйста, — Гейл протягивает полицейскому карточку.

— И моя тоже, — достаёт и Стив.

— У-у-у, — вглядываясь в карточки, уважительно восклицает офицер. — Американцы! О-о-о!.. Супер важные персоны! Умм… Очень хорошо! Спасибо, мисс! Спасибо, сэр! К вашим услугам. — Бросает руку к козырьку фуражки. — Я их освобожу, но под вашу ответственность. Если пострадавшая сторона не обратится в суд, то все будет нормально. Но пока это не выяснится, они не могут покинуть страну. Они ведь русские. Вы знаете об этом?

— Русские? — переспрашивает Гейл.

— Да, из России, — уточняет офицер и жестом приказывает выпустить задержанных. Отстегнув от наручников, их выпускают.

— Выходите.

Потирая освобождённые запястья, друзья выбираются из полицейской машины.

— Алекс! Смирнов! — удивлённо и вместе с тем обрадовано восклицает девушка на английском языке.

Она выглядит особенно молодо и свежо. Как школьница. И ямочки на щеках, и глаза большие, от удивления распахнутые, сейчас не голубые, здесь в тени деревьев, а тёмно-синие, и тонкий загар на плечах, руках, ногах… Бейсболка на голове… Майка с орлом и светлые шорты хорошо оттеняют спортивность фигуры и цвет кожи. Она — молодость, задор и очарование…

— Здравствуйте, Гейл! — Смирнов краснеет и мнётся. С момента её отъезда, она стала ещё красивее, но, вместе с тем, его сердце не слышит того страстного толчка в себе: «Это она! Да, она!!», — на что он надеялся! которого ждал! о котором мечтал! И в её глазах он увидел, была только радость от неожиданной встречи и удивление… Радость и удивление! Не более! Воздушный шарик лопнул. В сердце Александра мелькнула обида… Но сдаваться было пожалуй рано… Хотя… Нет, не такой он себе встречу с ней представлял. И не в таком качестве.

— О-о-о! Русская водка «Смирнофф»?! — восклицает и Стив. Это единственное, чему он нашёл удивиться в этот момент.

Его вопрос проигнорировали.

— А это Вениамин и Семён Вайншток, — глядя на девушку, бормочет Санька.

Он и вправду растерялся. Девушка сейчас не кажется ему ближе. Вернее она всё та же! Внешне даже лучше, на много лучше! Так же радостно приветлива, с теми же дружескими нотками в голосе, но любви, той, на которую он надеялся, какую представлял, которую нафантазировал себе, в ней не было… Она радовалась ему как старому знакомому, непонятно как оказавшегося здесь, перед ней, или как заботливая и нежная сестра… В принципе, по возрасту так оно и было… Но, очень трудно было Александру расставаться с иллюзиями… Может быть не всё потеряно? Может быть… Быть может!

Глаза Гейл светились теплом, любопытством и участием…

— Алекс, как вы здесь оказались?! — восклицает Гейл. Уж кого-кого, а Смирнова она точно не ожидала здесь увидеть…

— Вас искал.

— Меня?! Но зачем? Мы вас ждали в Оргкомитете, а вы… Вас и в аэропорту не оказалось… Почему? Мы вас потеряли, Алекс… Что случилось? С вами всё в порядке?

— Да, всё хорошо… И в аэропорту мы были, только…

— Значит, вы знакомы? — перебивая, риторически спрашивает офицер, и сам себе замечает. — Тем лучше. Визитные карточки у меня. Так что, если всё обойдется, мисс, я буду рад, — торопливо при этом забирается на переднее сиденье полицейской машины. — Всего хорошего, господа. Желаю удачи! — с вежливой улыбкой бросает он, и хлопает дверцей кабины…

— Да-да, конечно, господин офицер, пожалуйста, — кивает Стив, в окно проезжающей мимо полицейской машине. — Нет проблем.

Кто-нибудь из читателей, например, знает в чём главная разница между стокгольмской пятизвёздочной гостиницей, что в Швеции, и, скажем, российской воинской частью, что под Москвой? Не знаете? То-то… А наш полковник Ульяшов знает. В том, например, что в ней нет плавательного бассейна, а в гостинице есть. Вся разница. Разница вся, но важная. Потому что после «трудной» ночи, вернее «тяжёлого ночного дежурства» самое то поплескаться, пошлёпать ластами, шевельнуть жабрами… К тому же, такие нимфы плещутся рядом… Посмотрите! Оглянитесь! Дух захватывает, тонус восстанавливается, желания и мысли странным образом приобретают параллельные направления, задолго до горизонта быстро сливаются в одну, совпадают.

Натали с Верунчиком, разбудили психолога Лёву почти в двенадцать часов дня, по Стокгольмскому естественно времени. Не открывая глаз, Лев Маркович мгновенно вспомнил все прелести прошедшей ночи. Что он… они… вытворяли! Не мысли армейские фронтом выстроились — как должны бы! — они безнадёжно отставали, за периферией сознания были, а чувства накатили… Яркие, мощные, приливами… Как с горы, как на качелях: то в поднебесье, то вниз… Как на американских горках, что в парке имени Горького, в Москве… Правда там Лёва побоялся «оторваться», а здесь, с девчонками — не устоял. Эти чувства словами не передать. Ещё тактильные воспоминания вдобавок наплыли, когда: кончиками пальцев, губами, языком, грудью, животом… О-о-о… Это что-то! Полный улёт! И притягивающий внимание, «царапающий» воображение цветной паук, таттуаж на Веркином животе, вместе с изящной, подвижной, когда Нателлина левая грудь волнуется, силуэтом зверька ласки на ней… Их руки, волосы, груди… и всё остальное, и вправду чуть жизни от восторга Лёву не лишили… Но он справился. И не потому, что настоящий полковник, а вообще… Почувствовал мужской азарт, задор, неожиданную силу… Главное понял, что эта страница в его жизни освещена мало, практически не освоена. Позиция — сверху, или на боку, — действительно вчерашний день. И здесь, получалось, военнослужащим его уровня перестраиваться было нужно. Как и всему обществу в его стране, всей экономике, и прочему всему.

Вода в гостиничном бассейне на удивление была приятная. И не тёплая, «мыльная», «парная», и не холодная «колючая», с ознобом, а самое что-ни-на-есть… «научно обоснованная». Какая и нужна в этот момент.

И народу не много. Десятка полтора «голов» плещется. Среди них и Лев Маркович Ульяшов со своими фанатками: Верунчиком и Нателлой. В отличие от других, Ульяшов плавал шумно, мощно, с расчётом на публику. А девушки наоборот, почти недвижны, позволяя хорошо рассмотреть призывные конфигурации своих молодых тел, и откровенность купальников.

На одной из боковых стен бассейна, почти во всю его стену, вмонтирован плоский экран телемонитора. То самих пловцов в воде показывает, особенно курьёзные ситуации, подглядывая невидимыми объективами телекамер, то весёлые мультфильмы, то рубрику канала Euro News «No Comment» со всяческими евро-мелочами, разный политический мусор…

Ульяшов почти наплавался, уже два раза показал девушкам как «сом играет», вспомнил свои давние «успехи» в водном поло. Давно было, но кое-что помнилось. Девушки в восторге были. Главным образом от того, как Лёва, всеми стилями, ловко «лопатил» воду мощными руками, взвинчивал ногами, неожиданно исчезал под водой, потом неожиданно всплывал, конечно, между ними, или под… Уматно всё было. Клёво. Здорово плавал Лёва. Как дельфин, как морж, или нерпа… Нет, как все они сразу. Девушкам нравилось. Они веселились. Позабавило и то, как этот сом играет. Сом — это рыба. А играет, значит, хвостом бьёт. За неимением хвоста, Лёва, понятное дело, бил ногой. Одной, причём, и так мощно, не успей Верунчик руку убрать и голову, быть бы переломам не совместимым с жизнью… Но она успевала, Лёва предупредил, точнее подстраховывался. На счёт «три», Верунчик со смехом и жеманничая, громко шлёпала по воде рукой, и отскакивала, через секунду мелькнувшая из-под воды Лёвина нога, только она одна, мощно бабахала по вспухшему фонтанчику, окатив всех водой и… всё… Чуть позже, как и в самом начале, где-нибудь в стороне над водой бесшумно показывалась сначала Лёвина шапочка, медленно-медленно, потом так же медленно глаза, и нос. В глазах невозмутимость и вопрос: «Ну как?» Девчонки визжали от непонимания «как это?», и восторга, аплодировали: «Отпад! Полный отпад!»

— Всё, красавицы… — подплыв к бортику бассейна, возле которого наблюдая за Лёвой нежились девушки, шумно отфыркиваясь, сообщил он. — Ещё два раза туда и обратно, и идём завтракать.

— Уже обедать пора.

— Как обедать? — ужасается Ульяшов. — Нам же со Смирновым в Оргкомитет надо. Ё моё! Всё, красавицы, — кричит молодецки и призывно, — я сейчас, один момент. — И атомным подводным ракетоносцем мощно уходит под воду… Исчезает.

— Неплохой дядька, да? — глядя вслед успокаивающемуся буруну на водной поверхности, мечтательно произносит Верунчик. — Мне он нравится… Был бы помоложе…

— Ты свидетельницей была бы на нашей свадьбе… — шутливо толкая подругу плечом, смеясь, подхватывает черноволосая Нателла.

— Ага! Или жили бы втроём… — поддерживает игру светловолосая Верунчик.

— Втроём лучше… — кивает Нателла, вглядываясь в гладь бассейна — нет дельфина, потерялся, где этот морж-тюлень, подводный крейсер, и, судорожно обхватив себя руками, вздрагивает. — Ой, напугал…

Совсем бесшумно и неожиданно, делая страшные глаза, как крокодил, Ульяшов, без плеска воды медленно всплывает рядом с девушками. Бегемот словно…

На мониторе в это время, возникает очередной беззвучный сюжет. Крупный, яркий и красочный. Где-то в лесистой местности группа возбуждённых людей в чёрном, помогает полицейским задержать троих людей. Обычное дело, привычный эпизод… Правда за одним исключением: арестованными людьми на экране являются не кто-нибудь, а именно Санька Смирнов, Веня и Семен Маркович.

Ульяшов, немо раскрыв рот замирает, взгляд перехватывают и девушки, с удивление и растерянностью вглядываются в экран…

— Ой, это же… — громко, с испугом восклицает Натали. — Саша и Венька, и наш Сёма…

— Где это? За что их?!

В следующем кадре — ещё более крупно! — ребята понуро сидят в полицейской машине. Вертят головами, прячут глаза… Сюжет задержания так же неожиданно сменяется другим сюжетом, рекламным: в котором хорошо экипированная и «до зубов» вооружённая конная ватага охотников, голов в пятьдесят, с ещё большей стаей борзых собак — душ двести, умело гонится за шустрым маленьким лисёнком. На лицах охотников садистская ухмылка, на мордах собак неуёмный охотничий азарт, в судорожных действиях лисёнка безальтернативная обречённость…

Ульяшов этого уже не видит, торопливо переваливаясь через бортик бассейна, растерянно бормочет:

— Что они там сейчас показали? Я не понял! Нашего Смирнова, с «Витамином», и австралийца? А где это? Что там вообще было? Я не понял… Откуда эти кадры? Где это? Кто? Как посмели?!

Громко бухтит, шлёпая мокрыми ногами по влажному кафелю бассейна, нервно машет руками, за ним семенят и фанатки, словно русалки за своим дядькой-Нептуном… Троица быстро исчезает за дверьми своих душевых, уже почти одетые, очень быстро выходят, спешат к гостиничному лифту…

— Я так и знал, что-нибудь случится! Так и знал! — в лифте, ни к кому не обращаясь, в сердцах командным голосом «рубит» Ульяшов. — Это провокация! Они, там, что, с ума в своей полиции посходили, а? — гневно кивает головой за спину, похоже на экран монитора. — Международного скандала им захотелось?! — повышая голос, словно на виновницу, испытующе смотрит на черноволосую Натали. — Забыли, как наши десант в Европе за ночь высадили? Повтора им надо? Где они сейчас могут быть? — голос у полковника сильный, однозначно требовательный и грозный, командирский. — Где, я спрашиваю? — Натали глядит с обожанием: настоящий полковник. Лёва переводит суровый и вопрошающий взгляд на Верунчика. — Почему они без разрешения уехали? Почему без меня?

— Венька приходил, — с готовностью вспоминает Верунчик. — Я слышала… По крайней мере, стучал… — тон и краски голоса Верунчика на контрасте нежные и покорные, как успокаивающий дождь за окном.

— И звонил кто-то на ваш мобильник, — мягко дополняет и Натали… Не заметив даже, что переходит на запрещённое «вы»… Хотя так не договаривались, обстоятельства подсказали.

— Ладно, потом разберемся, — небрежно отмахивается Лев Маркович. И глядя куда-то сквозь стены кабины лифта, вновь сам себе бормочет. — Нужно звонить. Срочно звонить!

— А куда звонить? — прижавшись к плечу «психолога», заглядывая в лицо и любуясь его решительным видом, осторожно спрашивает Натали.

— Да?! — нежно поддакивает и Верунчик.

Таких мужественных и решительных мужчин в их жизни ещё не было.

— Р-разбер-ремся! — Снисходительно отмахивается полковник.

Девчонки с пониманием переглядываются — вот это мужчина! — ещё теснее прижимаются с боков. Как никогда, Лев Маркович чувствует себя уверенно. Как «государев столп» с подпорками. А это вам, извините, не один в поле воин, не былинка… Это что-то!.. Что полностью соответствует известном тезису: «Наша армия сильна единением с народом».

Естественно. Оу йес!

Кстати, об армии. Вернее о полученном Тимофеевым и Кобзевым неожиданном приказании от дирижёра, подполковника: «Непременно дозвониться и доложить». Все ещё удивились: «А Кобзев-то при чём, он же в английском ни бум-бум?». Это верно. В английском он — да. Зато в смекалке и находчивости он больше чем бум-бум. Армия, кроме всего прочего, для того и создана, если хотите знать, чтобы в молодых людях смекалку и находчивость развивать. Точно-точно! Судите сами. Все знают: в армии, как и на флоте, множество разных Уставов, Инструкций, Положений и Наставлений. На все случаи жизни. Да! Их множество. Мно-о-ожество! Больше, чем достаточно. Абсолютно. Но в обращении к подчинённым, от командиров часто можно слышать полную неопределённость: «А я не знаю, где вы это будете брать, и как!» Варежки, например, лопаты, утерянную гильзу, материал на подворотничок, белые нитки, «языка» вражеского, целое государство… У многих взрослых людей на слуху «крылатые» командирские команды: «Копать от забора до отбоя», или вот, последнее: «дозвониться до полковника Ульяшова!» Ну… Покажите, пожалуйста, Устав или Наставление, в котором прописано бойцу «как» это выполнить, и «чем», главное… Найдите! Нету… А приказ, как известно уже отдан (получен, вылетел, пришёл, поступил, доставлен, зачитан…) Сплошные глаголы. А глагол в армии, как известно, адекватную форму в ответ и предполагает. Без смекалки не обойтись.

Для гражданского парня, который не служил или не собирается, совершенно невыполнимая команда. Будьте уверены. Абсолютно. Для прапорщика Кобзева — пустяк.

Вытащив соседа, пятиклассника мальчишку, тот в первую смену учился, применил его в качестве «бесплатного» переводчика. Всего и делов. Как известно, дети рано начинают легко изъясняться на иностранных языках, если школа с иностранным уклоном, в Санькином случае всё лучшим образом совпадало. Более того, Мишка Видов, ещё на фортепиано в музыкалке учился, тоже в пятом классе, иногда заглядывал к Кобзеву за решением какой-нибудь «сложной» задачки по музграмоте, либо ещё чего… Дружили. Музыканты же! Коллеги! И вообще — соседи.

Мишка — приятной внешности ухоженный пацан, большеголовый, длиннорукий, худой, несколько бледный, но любопытный, с постоянно удивлёнными живыми глазами, шмыгающим носом, сползающими с узких бёдер штанами, всё уже знающий в компьютерах и разных «стрелялках», легко справляющийся со сложными фортепианными пассажами, добрый и отзывчивый сразу же согласился выполнить важное взрослое поручение. И ходить далеко не надо было. На одной лестничной площадке коллеги соседствовали. Мишка предусмотрительно пару разговорников с собой на всякий случай прихватил. Один — англорусский, другой русско-английский… Мало ли чего…

Уже пару раз набрали коды и номер телефона — бесполезно, он не ответил… Сделали перерыв. Пили чай с Мишкиными любимыми конфетами карамелью «Весёлые леденцы», смотрели телевизор. Правильнее бы сказать — Мишка смотрел, скакал по каналам, а Александр дремал. Жена с маленькой дочерью в гостях у подруги была, реферат свой институтский обсуждала, можно было и отдох… х-х-хр-рр…

На этом звукосочетании «хр» и задохнулся вдруг Кобзев, увидев на экране именно то, что и полковник Ульяшов увидел в гостиничном бассейне: арест и транспортировку задержанных полицией преступников. Кобзев аж подскочил, сильно напугав расслабившегося юного переводчика.

— Стой! Назад! Что это сейчас было?! Это же наш Сашка Смирнов. Не может быть! Его арестовали! Ты видел?

Мишка от неожиданности даже конфету проглотил, оцарапал горло. Тараща глаза, в слезах, сглатывая, не сразу и ответил.

— Это Евроньюс показывает, дядя Саша. Швеция, «ноу коммент». А что он там сделал, ваш Смирнов? За что его арестовали? Засветился, да? Разведчик он наш, да?

Кобзев, схватившись за голову, как ошпаренный метался по комнате.

— Как же так… Что же это… Как же… Где это… Что делать?

— Разведчик, да? Разведчик? — не отрываясь от экрана, на одной восторженной ноте застрял Мишка, переспрашивал.

Кобзев наконец расслышал.

— Какой разведчик? Нет! — в глубоком миноре отмахнулся от мальчишки. — Он письмо должен был передать…

— А-а-а, он курьер ваш, — вновь с восторгом воскликнул Мишка. — Связной? — и снова поинтересовался. — А разве у нас можно, дядь Саш, и в оркестре играть и в разведке работать?

— У нас в стране всё сейчас можно, — рассеяно ответил Кобзев, растерянно вглядываясь в бегущего по полю несчастного лисёнка. — Куда он там попал? — повторял как заведённый, словно это Санька Смирнов сейчас в образе лисёнка бежал. — Куда? Как? — наконец спохватывается. — Давай, Мишка, друг, звони, набирай номер…

Ещё в гостиничном коридоре, открывая электронной карточкой электронный замок, Ульяшов расслышал настойчивое бренчание своего мобильного телефона: «То-ре-о…», и всё там, с тореадором остальное. Ворвавшись в номер, в два прыжка преодолел расстояние, схватил «мыльницу»…

— Да-да! — торопливо прокричал.

Немедленно расслышал звонкий молодой английский говор, бойкий и с напором.

— Хеллоу, сэр! Ай эм Майкл Видов, ай колинг фром Москоу. Мэй ай толк ту…

Ульяшов ничего не понял, прикрыв трубку рукой, раздражённо выругался:

— Чёрт! Верунчик, Натуся, — позвал он. — Помогите разобраться. Чего-то по-английски от меня хотят. Ошиблись, наверное…

Мишка растерянно смотрит на Кобзева.

— Не понял… — высоко удивлённо говорит он Александру, и вновь прикладывает телефон к уху. Но вместе прежнего мужского, слышит теперь женское — воркующее и нежное. — «Хелло! Спикинг плиз». — Во, — снова с удивлением пожимает дяде Саше плечами.

— А теперь почему-то женщина. — И чтоб успеть, принимается быстро тараторить в трубку…

— Хелло, миссис! Ай эм вери глэд токинг виз ю. Май нейм из Майкл. Ам фром Москоу. Мэй ай толк ту мистер Ульяшов, ор мистер Смирнов. Плиз!

— Так вы из Москвы звоните, мальчик? — легко перейдя на русский язык, с удивлением спрашивает его женский голос. — А почему по-английски? Россию что, янки уже захватили, мальчик, я не понимаю, а? — шутит девушка.

Мишка шутку не расшифровал, ему достаточно того было, что его понимают, причём, «нормально» понимают…

— Так мне сказали, что у вас, в Швеции, по-русски не понимают, — так же на русском языке ответил ей.

Дядя Саша Кобзев, как заворожённый слушал разворачивающиеся перед ним международные переговоры. С уважением наблюдал за работой переводчика. Школьник Мишка — пацан — легко варьировал языками… Молодец, подрастающая смена, думал Кобзев, самому бы так, но…

— Ещё как понимают, — хихикнул женский голос в Мишкино ухо, потом она продолжила серьёзно. — А Саши Смирнова сейчас здесь нет, а… мистера Ульяшова… Это твой папа, мальчик, да?

— Я не мальчик, я — Миша, — наставительно, с заметным металлом в голосе ответил мальчишка. — Майкл, по английски. И отец у меня — Видов. Нам Ульяшов нужен, дядя Саша сказал, срочно.

Только теперь Кобзев «включился», что отлично понимает весь «английский» язык.

— Погоди, там что, по-русски шпрехают, да? — Мишка согласно кивает, ага. — Ну-ка дай… — Александр перехватывает телефон.

Тут и Натуся, в далёком Стокгольме разобралась, с кем хотят поговорить, кисло морщась, протянула телефон Ульяшову, передала.

— Там, вас какой-то мальчик спрашивает.

— Какой еще мальчик?! — удивляется Ульяшов.

— Сын, наверное, — тонко ехидничает чертовка.

— У меня ещё нет… — рычит Лев Маркович, и ровным тоном аллокает в трубку. — Алло!

В ответ слышит вполне взрослое и мужское:

— Алло!

Что даёт ему возможность в полной мере, достойно отбрить Натали:

— Что-то твой мальчик быстро повзрослел, — так же «нежно» отвечает ей, и не слушая ответ, прикладывается к телефону.

— Алло, алло! — требовательно, и тревожно звучит ему в ухо. — Кто это? Мне бы Ульяшова…

Только теперь Лев Маркович понимает, шутки кончились, что это именно ему звонят, и не просто, а в свете последних драматических событий в его командировке, не сказать фатальных. События эти, если их последовательно, в красках и образах развернуть перед командованием, например, или перед его супругой Светланой Павловной, да озвучить… Ещё и в трёхмерном пространстве бы показать… О-о-о… Нет, спасибо! Лучше не надо.

— Полковник Ульяшов, слушаю. Кто это?

— Товарищ подполковник, это Кобзев! — радостно взрывается голос. — Ну, наконец-то. Тут все с ног сбились, вас разыскивают. Что там со Смирновым? Я по телевизору только что видел, как его арестовали. Нет?!

Всё, копец! Лев Маркович похолодел. Случилось самое страшное, чего он даже в мыслях боялся себе представить. Там, дома, узнали. Возможно, не всё ещё — это впереди! — но важное. Не видать теперь генеральских погон, как и этих, родных… До майора разжалуют, с выходом на пенсию, если не уголовное дело «возбуждят»… Ещё и Светлана Павловна, — не дай бог!.. Как теперь отвечать, что говорить, полковник не знал. Не владел ситуацией. Да и как ею владеть, когда он здесь, а Смирнов где-то там. Где — пока неизвестно. Ну не успел Ульяшов приступить к поискам, не успел… Это плохо. Одно хорошо — звонили не из дивизии, даже не полковник Золотарёв, а… музыкант Кобзев. Прапорщик… С чего бы? Почему?

— А… Ничего страшного, — заикаясь, ответил Ульяшов. — А кто еще видел, не знаешь? Из штаба округа не звонили?

— Звонили, еще как звонили! — всё так же радостно кричала трубка. — Приходили даже!

— Ну, все… Доигрался, — опуская трубку, подвёл себе черту Ульяшов…

— Алло, алло… — неслось тревожное из трубки.

Ей-ей, правду моряки говорят, вернувшись из дальнего похода: «Нет ничего лучше, твёрдой земли под ногами!» Надо понимать родной земли под ногами. Не лукавят и шахтёры, поднимаясь из забоя и выходя на свежий воздух, утверждая — невероятно «вкусный» воздух, вкуснейший. И это правда. Именно этот двуединый «букет», в полной мере ощутили на себе только что освобождённые из неволи Санька Смирнов с Венькой и продюсером Семёном Вайнштоком. И возникшую было шаткость «почвы» под ногами в полицейском автобусе, и «пресный» воздух неволи. Хлебнули… Пусть чуть-чуть в заключении были, но… понервничали. Спасибо добровольным «адвокатам»: Гейл и Стиву. Если б не красавица Гейл, и этот… джентльмен Стив… Или — страшно подумать! — в другую бы сторону за столиками в ресторанчике они сидели… Чтобы наши ребята сейчас в шведских «застенках» делали? То-то!

Полицейской машины и след простыл, настроение у ребят резко улучшилось, правда не у всех. Жизнь приобрела положенные краски, начала новый виток…

У Саньки Смирнова, например, появилась возможность своё место более точно в сердце Гейл определить, в худшем случае лицо сохранить, в любом случае, обязательно передать Тимохино стихотворное послание… Непременно передать, но в последнюю очередь.

Сёму такого рода проблемы не занимали вообще, как и Веньку, кажется. Не торопясь, чуть отстав от пары «Гейл и Смирнов», шли они вместе со Стивом, каждый о своём размышляя. В лесу было почти тихо, где-то посвистывала лесная пернатая живность, с короткими перерывами, вдалеке дробно стучал клювом дятел, шумела листва, было не томительно жарко, а приятно, а воздух вообще был неправдоподобно насыщен одними только полезными, кажется, флюидами и здоровьем… Стив Гладстон-младший шёл, покусывая какую-то травинку, поглядывал то под ноги, то настороженно на фигуры Гейл и этого, который русская водка… Если откровенно, Стив нервничал. Точнее — ревновал. В этом, так уж, напрямую, он себе не признавался… К кому было ревновать? Гейл и этот парень, «русская водка», — нонсенс! Стив, и этот лауреат… Парадокс! Не совместимо. Даже гипотетически — не совместные. Но… они шли впереди, и… Стив помнил вновь появившиеся «отстранённые» нотки в её голосе. А это было неприятно. Было знаком, который нельзя было не заметить… Стива ещё больно огорчило то, что лауреат всё время идиотски улыбается, глядя на его Гейл. Придурок! Почему? Зачем? Как она может? Кому?.. Шёл Стив, и грустную думу думал.

— Что-то мне не нравится этот мальчик… — наклоняясь к Веньке, тихонько и на русском языке, чтобы Стив не расслышал и не понял, с нейтральным лицом, делится своими соображениями продюсер Вайншток. — Как муха возле Гейл… Нет? Любовник, наверное… Как думаешь?

«Ну, дед! В точку! Как мысли прочёл старый еврей», — обрадовано блеснул глазами Венька.

— Не знаю, но очень, похоже. Я тоже об этом думаю… — признался Венька. Прищурился. — Мы его сейчас отошьём. Зачистим Саньке дорогу. Не допустим вторжение американских войск на нашу территорию… — не разжимая губ говорил, дружелюбно при этом улыбаясь Стиву. А у того, улыбка вообще кажется не гасла. Светилась, как приклеенная. Фасон лица у человека наверное такой. Или стиль… Или манера… Или… А ночью он как? А, не важно. Они все там такие. Правда, когда видишь улыбку на лице Гейл — это приятно. Потому что понятно — радуется тебе девушка. Когда мужик, Стив, например — это, извините… это… наталкивает на размышления, по меньшей мере отталкивает.

Видя на Венькином лице непривычно «сладкую» мину, продюсер замечает:

— Веня, ради Бога, только цивильно. Мы не в России. Без рук. Помни про гастроли.

Веня ответить не успевает, обе группы подошли к станции высокогорного подъёмника. Первыми Гейл со Смирновым. Подав девушке руку, Санька галантно помогает спутнице войти в подъехавший вагончик…

— Гейл, извините, что так получилось… Я так рад! Спасибо, что вы выручили нас… И… что мы нашли вас… Мы специально сюда за вами…

Гейл смотрит непонимающе. Александр спохватывается, переходит на её английский… Она перебивает.

— Нет-нет, Алекс, в этом ничего особенного нет… Любой бы на нашем месте также бы поступил… Всё должно быть только справедливо, и только по закону. Я рада, что все так удачно закончилось. Но почему вы потерялись в аэропорту? Что-то случилось?

Александр видит, что Гейл никак не хочет слышать его, уводит разговор в сторону, его это расстраивает, но он держится… Очень трудно расставаться с иллюзиями! Ещё как трудно!

— Да нет, всё в порядке. Мы случайно встретили друзей. И…

Если откровенно, то Смирнов уже разобрался в себе, понял: он её не любит, любуется только. Ею самой, улыбкой, глазами, голосом… И врёт. Врёт, врёт, всё врёт! Явную фальшь слышит в своём голосе и обиду на сердце, что он ошибся, что обманулся… Себя обманул.

— А мы целый день вас ждали, ждали, волновались, — пряча глаза, говорит девушка. — Без вас начинать нельзя. Вы наш главный герой.

— Вы меня ждали? — всё уже зная, понимая, уже оттолкнувшись, попрощавшись, зачем-то всё же спрашивает. Тщеславие, или глупость? Второе, скорее всего.

— Ну-у, — в этом её растерянном «ну», Санька слышит полный и окончательный приговор для себя. — Все мы ждали, весь оргкомитет, — теряясь от прямых вопросов произносит девушка. — Вы же действительно главный герой.

— Да какой там герой, обычный музыкант… — кисло произносит Смирнов. Заметим, кислость звучит только в голосе, да на лице тень. На самом деле, на душе светло вдруг у Саньки стало. Словно туча нежеланная с души сошла, груз тяжёлый свалился, он вновь стал прежним Санькой Смирновым. Не тем, который в чужой одежде, в чужой роли… А тем, прежним, которые на своём месте, не на чужом. Смирнов неожиданно светло улыбнулся. И глаза светлее стали, когда душа тональность поменяла… Перемена девушку озадачила. Испытующе глядя, она продолжила…

— Алекс, не скромничайте. Вам сейчас радоваться нужно, гордиться. Поверьте, это не случайно! Это выбор международного жюри! Закрытого конкурса!

Санька вновь собрался отмахнуться, но Стив помешал…

— Гейл, дорогая, ты представляешь, что я только что узнал от наших друзей? — Неожиданным «призом», с широчайшей улыбкой возникая, спрашивает он. Гейл с интересом широко открывает глаза. — Помнишь, мы с тобой вчера на концерте русской группы «Хот раша фингерс» были? — спрашивает он. Девушка кивает. — Знаешь, кто это были? Угадай!

— Кто?

— Да вот, они же! — С улыбкой на лице кричит Стив, указывая вокруг себя. — И Алекс, и Вениамин, и…

— Сэм Вайншток, — вовремя подсказывает Сёма. — Промоушен-директор, к вашим услугам. Можно просто Сёма.

— Не может быть! — обрадовано восклицает Гейл. — И вы, Алекс, тоже там были?

— Да, — мнётся Смирнов. — Экспромт получился… Моя бывшая группа.

— Почему бывшая? — обижается Венька. — Самая настоящая! Вам понравилось? — спрашивает девушку. — Как мы звучали?

— Ещё как! — восклицает она. — Правда-правда! А я смотрю, и не могу понять, кого вы мне напоминаете…

— Они в париках были, — замечает продюсер Вайншток. — И цвет, и модель я сам выбирал. Чтобы ярко, стильно. Эминем отдыхает…

— Мне действительно понравилось, — говорит девушка. — Особенно вот эта мелодия. — Напевает её… Мягкое меццо-сопрано приятно вписывается в лесной антураж. Тему тут же голосом подхватывает и фронтмен группы Вениамин. Остальные с заметным удовольствием вслушиваются в мелодию.

Дружески хлопая Смирнова по плечу, Венька рекламирует друга, хвастает:

— Да, классно! Это одна из Санькиных старых вещей! Он у нас главный сочинитель! Маэстро!

Кабинка дёрнулась, Гейл прошла вперёд, за ней и Смирнов. Стива Венька предусмотрительно придержал. Троица прошла в дальнюю часть кабинки — только для баланса, села в кресла… Поехали…

— О, это хит! Очень большой хит! — стараясь унять разрастающееся недовольство вниманием Гейл не к нему, Стиву, а к Смирнову, наигранно дружески заявляет русским друзьям Гладстон-младший. — Я ещё вчера об этом сказал Гейл! Если хотите, я договорюсь с любой американской студией звукозаписи.

— Послушай, Стив, у тебя с Гейл что? — совершенно вразрез, приступил к реализации своего плана Венька. Английский у Веньки довольно корявый, но Стив его понимает. Удивлённо таращит глаза…

— В каком смысле? — машинально переспрашивает Стив, и немедленно отгораживается. — Это мое личное дело. Вторжение в личную жизнь…

— Нет, — с заботой и участием перебивает Венька. — И наше дело. У них ведь любовь…

У Стива напрягается лицо.

— У кого? Как любовь? — наконец спрашивает он.

В ответ слышит и грустный, и вместе с тем восхищённый голос продюсера:

— Да, дорогой Стив. Большая любовь! У Алекса и Гейл.

— ?!

Да-да, именно так, немо зависла реакция Стива, как заглюченный компьютер. Нормальное дело! Обычное! У американцев, да и остальных наверное обитателей разных частей Света и регионов Земли нет такой суровой жизненной подготовки, как у россиян, особенно в последние годы, даже от такой малости Стив бледнеет, закатывает глаза…

— Стой-стой-стой! Погоди! Ты главное держи себя в руках, — приходит на выручку сердобольный Венька. — Не раскисай. Не ты первый, не ты последний. Я-то, откровенно говоря, думал, что она меня выберет…

Семён Маркович неожиданно сильно обижается.

— Почему это тебя? — сдерживая и гнев, и тон, переспрашивает. — У меня тоже шансы были. — Шипит он. — Даже больше шансов. У меня ведь, как-никак, недвижимость в Австралии кое-какая, сбережения…

— А возраст? — так же тихо, чтобы Гейл со Смирновым не слышали, парирует Венька. — Забыл?

Они похоже совсем забыли про своего соперника Стива.

— А что возраст, что возраст? — возмущённо ахает продюсер Вайншток. — Я знаю массу достойных мужей, которые женятся и в восемьдесят лет, ещё и детей рожают.

— От кого?

Стив в ужасе переводит взгляд с одного на другого, и обратно…

— От их, молодожёнов! — уверенно заявляет продюсер.

— Ты не молодожён, — с юношеской наглой непосредственностью, свойственной молодому поколению, парирует Венька. — Я для неё лучше. Я моложе. Я орёл!

— Простите, я ничего не понимаю… — приходя в себя, сглатывая, нервно перебивает Стив. — Одну минуту! По-моему, вы только что с ней знакомились. Я же видел! Вы же не знакомы были!

— Стив! Стив, старина! — со вздохом Венька обнимает друга. — Брат ты наш по несчастью! Женщины они… Понимаешь? — вертит перед носом Стива пальцем. — Сплошные тайны и загадки. Живешь с ней всю жизнь, живёшь… А потом оказывается, что у нее трое детей в этой… в Закидонске.

— Где?

— Не важно.

Стив потрясён и полностью потерян.

Теперь ему на выручку приходит уже Семён Маркович.

— Стив, поверьте мне, опытному… эээ… человеку. Всё в жизни проходит. И это пройдёт. Забудь! Мы тебе такую невесту в России найдем, пальчики оближешь… эээ… закачаешься!

— В России? — как загипнотизированный, эхом переспрашивает Стив.

— Конечно! А где ж ещё? Только в России, — поддакивает Венька.

Вайншток, как профессиональный тамада, угадывая срочную «перемену блюд» за столом, в данном случае в разговоре, ловко сбросил с плеча бесполезный до этого момента тинейджерский рюкзак, достал из него полулитровую плоскую флягу из белого металла, крутанул её в руке, как шейкер, прислушался к отзвукам благодарно взволновавшейся жидкости, на русском языке с чувством продекламировал:

И звон из ящика был сладок, и каждый понял:

«Есть, порядок!» И подтвердил Марковский: «Есть!»

— Извините, я не понимаю… — по-английски, обиженно заметил Стив.

— Жаль, это Евтушенко! — отвинчивая пробку, вновь переходя на английский, огорчается Сёма. — На вот, хлебни. Русская водка. «Немирофф». Но тоже хороша. Помогает. Выпей, а потом резко махни рукой: мол, умерла, так умерла. Извини, Стив, за дурной каламбур. Это поговорка у нас такая… Забудь, в общем!

Стив машинально прикладывается к горлышку. Веня, наблюдая за глотательным рефлексом Стива, ревниво замечает продюсеру по-русски:

— Ты смотри, щас всё выпьет…Эй, эй… Это не кока-кола.

— Веня, не мешай человеку, видишь, мальчик расстроился… Главное, дело сделано, и без рук!

— Ну так, БДТ.

— Ага. КВН.

— Красиво, да? — задумчиво в это время спрашивает Гейл у Смирнова, указывая на проплывающие под ними верхушки деревьев. — И страшно…

Смирнов с любопытством заглядывает вниз, кивает головой, да, красиво…

— У нас дома тоже очень красиво, — но с последним молодецки не соглашается — чего страшного? Здесь же надёжно всё. Швеция, — говорит он.

Гейл неопределённо качает головой…

— Высоко… Но правда красиво…

— Да! — поддакивает Санька, мучительно размышляя, как бы ему так удачно и естественным образом перейти к выполнению «важного» задания, и вдруг, слышит:

— А как там… эээ… ваш музыкант Тимо… ффе-ев… — с запинкой спрашивает она. — Евгений, кажется, трубач? Хороший музыкант, кстати…

Сама спросила! Опередила. И лицо её при этом порозовело, или это солнечный луч Гейл высветил… Санька заметил это, но мелькнувшую ревность пинком загнал в дальний угол сознания. Как хоккеист «лишнюю» шайбу с поля… Угадала она или подслушала, или… Наверное — или. И в самом деле, не о старшине спросила, не о Кобзеве с Трушкиным, или о дирижёре, на худой конец, а о Тимофееве…

— Кстати, он же вам привет передал! — обрадовался Санька подсказке. В поисках привета энергично захлопал себя по карманам. — Хороший трубач. Лучший! — он видел, девушка слушала внимательно, чуть прикрыв глаза и с полуулыбкой. — Он двойное стаккато у нас запросто играет, да… Высшее музыкальное образование! Настоящий джазист! — почти светясь, обрадовано тараторил Санька. Как всё же легко хвалить не себя, а других, друга, пусть и товарища. Тем более, что Санька совсем не врал, он говорил правду, и это радовало. Женька достоин её был. Не он, Смирнов, а Женька Тимофеев, прапорщик, трубач. — Хороший парень. Вот такой… — Смирнов даже большой палец в правом кулаке показал. — А техника?!.. Вы видели. — Разглаживая рукой, протягивает ей несколько сложенных листков бумаги, изрядно помятых. — Вот, извините, помялись. — С намёком на происшествие с задержанием.

— Это мне? — вновь приятно розовея, спрашивает девушка. — Что это? — торопливо разворачивает листы, быстро пробегает глазами несколько строчек… Отрывается от чтения, пряча радость, восторг и удивление, спрашивает Смирнова… А какие глаза вдруг распахнулись! Огромные, глубокие, восторженные, замечает Санька. А голос какой! Бархатный! нежный!.. Такой красивой он её ещё не видел. — Что это? Это он написал? Мне?.. — спрашивает девушка. — «Теперь я в Вашей доброй воле…» Как это? Я не понимаю.

— А, это Пушкин! — подхватывает романтическую тональность её настроения Санька. — Но это не важно. Важно, что Евгений к вам то же самое чувствует. Любит, значит, вот и… И дальше там ещё есть… Вы прочтите.

Девушка этого уже не слышит. Она торопливо вчитывается в строчки… По её лицу, как порывы ласкового ветра по мягкой траве, едва заметно пробегают отзвуки тайной радости и восторга. Чуть подрагивают брови, иногда губы, порозовели щёки, зарделись мочки ушей… Подрагивают листки, и пальцы… Несколько раз Гейл вернулась глазами к каким-то предыдущим строчкам, задержалась на них, не то вслушиваясь, не то с чем-то сравнивая… Санька Смирнов хорошо всё это видел. Видел и любовался. И тоже улыбался… радовался за Тимоху. Одну за другой, она прочла страницы послания… Мечтательно замерла, глядя куда-то в пространство… Санька видел улыбку на её лице. Какая она всё же красивая, думал он, намного красивее, чем была там, в Москве… Воздух, наверное, здесь такой волшебный, или Тимохино послание зацепило. Прейдя наконец в себя, Гейл коротко вздохнула, прижала письмо к груди, потом быстро сложила листки, помедлила — вернуть или оставить — оставила у себя… На лице застыла мечтательная улыбка. Правда, часть улыбки, как верхушка чувств. Это уже Санька отлично понимал. У Тимохи есть шанс.

— Я и не ожидала, что он… такой… — неопределённо покачав головой, с улыбкой восхищённо произнесла она, поворачиваясь к Смирнову. — Жаль что… — в голосе мелькнули грустные нотки, она запнулась, но Санька понял.

— Что не он сам? Или…

— Да, — мягко остановила Гейл. — Хорошо бы, если бы… и он… — девушка опять запнулась, ещё сильнее покраснела, но справилась, — всё это видел… — всё ещё смущаясь, указала за пределы кабины. — Вместе с нами…

— Ещё бы! Конечно! — отлично понимая, что она хотела сказать, энергично поддержал Санька. — Очень красиво. У нас в Москве такого нет…

Тяжела порой бывает ноша почтальона… Ой, тяжела!

Их даже, рассказывают, казнили раньше за плохие вести. Да. И в пианистов, кстати, бывало, стреляли… Дураки были! Тёмные люди! Не понимали. Не знали, что и радость, оказывается, которая такая и не тебе, тоже может быть тяжёлой. Смирнов бы сейчас с удовольствием поменялся с Тимофеевым местами. Видя её глаза, улыбку, слыша её голос, которые такие и не тебе, бодрости не прибавляли. Смирнову бороться с собой приходилось. Пусть и с белой, но завистью. Он угадывал это, и страдал. Не в плохом смысле, конечно, страдал, в хорошем, но, всё же… ох, тяжело. Тяжело быть этим… посланцем, проводником, чипом… Не зря, кстати, сведущие люди говорят, что провода и ретрансляторы без принудительного охлаждения в работе быстро перегреваются. Естественно. Попробуйте-ка пропустить через себя столько чужой энергии и эмоций, не так нагреетесь, сгореть можно. Санька сейчас был около того… И ему нужна была срочная охлаждающая вентиляция.

Пошире приоткрыв верхнюю створку окна, Санька высунул разгорячённое лицо под обдувающий прохладный ветерок… И в ту же минуту, за спинами Саньки и Гейл, в дальней части кабинки послышалось не стройное, но с чувством, громкое пение:

Гейл со Смирновым в изумлении обернулись… Венька и продюсер с обеих сторон обняв Стива, дружно и самозабвенно пели. На русском языке, конечно. На нём! Как в театре пели на галёрке. Как на хорах. Особенно выделялся голос Стива, высокий, крикливый, и с акцентом. С опозданием и энергично подхватывал он окончания непонятных для него русских слов, коверкал их, переставлял звуки местами, безбожно интонировал и «смазывал» ритм, сверкал глазами, к тому же дирижировал обеими руками. Семён Маркович, помогал ему и со словами, и с окончаниями слов, размахивал перед лицом блестящей фляжкой. Время от времени они по очереди прикладывались к её горлышку… Мужчины были серьёзно на «взводе». Как, когда успели? Не важно! Интернациональное трио пело пьяненько, но широко, громко и от души, — это главное. Вполне по-русски всё, хоть и в Швеции.

Да, именно там, в Швеции.

А в России в это время… Ооо…

Музыкантов известного нам военного оркестра в России подняли по тревоге в начале первого часа ночи. «Ту-ту-ту, ру-ту-ту…» Есть такого рода в армии «занятная» команда. Трах-тарарах называется. Тревога. По квартирам военнослужащих истошно звонят телефоны, во дворах тарахтят двигателями армейские машины, громко хлопают двери подъездов, звонят или пятками сапог стучат в двери солдаты посыльные… В такой момент, уж если не весь дом, то подъезд точно знает, что в некой воинской части объявлена тревога. Для посыльных развлечение, для ушлых женатиков часто и инсценировка, чтобы к любовнице лишний раз сгонять, для остальных — прерванный сон, возможно и ещё кое что прерванное, из разделов «камасутры», например, но… Тревога. Срочный сбор в подразделении. Естественно — с зачётом по времени. Всё только бегом, на ходу застёгиваясь, жуя «тревожный» бутерброд…

Именно таким образом, сонных ещё, и недовольных от этого, собрали музыкантов в своей воинской части. Только музыкантов. Сроки выполнения команды «тревога», принимал сам командир полка полковник Золотарёв. В чём ничего особенного не было, обычное явление. Он на всех полковых тревогах присутствовал. Полковник, подтянутый, на сколько возможно в его возрасте, собранный — что характерно, и немногословный — что обычно, с острасткой — привычно! — сверкая глазами, молча посматривал на свои наручные часы, наблюдал срочное построение оркестра на плацу. Кроме него, были ещё несколько офицеров, но они стояли в сторонке, в тени, руки за спины, только наблюдали, в «тревожной» кутерьме не участвовали. Так обычно поступают «наблюдатели-посредники» из дивизии, например, или просто «назначенные» для этого штабники. С одним лишь отличием, на них не было ни положенных в таких случаях противогазов в сумках через плечо, ни командирских планшеток с плащ-накидкой, ни пистолетной кобуры, не говоря уж про последнего. Всё это намётанным взглядом музыканты мгновенно просекли, отметили, и… недоумевали. Если откровенно, сердились ночному сбору — прерванному сну. Что для военнослужащих очень важно, особенно для музыкантов.

Причины срочного сбора ни дирижёр оркестра подполковник Запорожец, ни старшина оркестра, старший прапорщик Хайченко не знали. Вообще. А больше спрашивать было и не у кого. Разве что у командира полка или у тех, которые в «тени». Шутка! Самую приемлемую версию — среди прочих — озвучил Генка Мальцев, тромбонист, он сказал: «Мужики, зуб даю, вечером по телику показывали награждение в Кремле президентом командующего нашими войсками. Значит, едем на банкет, «Туш» будем играть, красную икру кушать и «какавой» запивать». Из музыкантов мало кто смотрел поздний «новостной» выпуск, но версия про икру с какавой «прошла» сразу и «во всех чтениях», за малым исключением. Но это обычное явление. Оппозиционеры, как известно, есть везде, даже в оркестре могут быть… Но халтура на выезде, ещё и с халявной какавой примиряет со строчной побудкой, по крайней мере что-то компенсирует. Такие выезды по тревоге случались и раньше. Особенно часто почему-то в последние перестроечные годы, и всегда или ночью, или поздним вечером, что для музыкантов одно и то же. На разные «знаковые» награждения, с особо значимыми повышениями-назначениями… Где без «своего» оркестра — никак! Так и сейчас, наверное.

По команде, цепочкой, как десантники, навьюченные скарбом (инструментами, кофрами с парадной одеждой, тревожными чемоданчиками), «какава так какава», дружно прошли и расселись по местам в поданный автобус… Из-за руля на них выглядывало удивлённо-завистливое, не выспавшееся лицо солдата срочника, водителя, старшего сержанта. Парень глаза только успел промыть, а так… Тоже обычно. Тоже поднят по тревоге. В сопровождении двух автомашин «ВАИ» и двух гаишных, без лишних слов, в полном неведении, вскоре и тронулись… Долго ли, коротко ли ехали… Скорее долго, потому что под плавное покачивание музыканты даже успели заснуть… проснулись от громкой команды «чужого» полковника, на плацу он в тени стоял: «Та-ак, проснулись все! Выходим!»

Сказано — «проснулись», все проснулись! Сказано «вышли», — вышли!

Так же гуськом выбрались из автобуса и, к удивлению, оказались ни где-нибудь, а у трапа самолёта, у первого трапа, рядом с огромным двигателем, бочонком зависшим под крылом… Это! не хохма! чуваки! Пассажирский самолёт! Настоящий! Летим! Куда?! За каким?.. Ничего не понимая, переглядывались. Встали у трапа в очередь, вертели головами, ёжась от прохлады, переступали с ноги на ногу, раскрыв рты от удивления. Действительно, шок — это по-армейски! Среди ночи, в полутьме, уже в аэропорту «Шереметьево» — как оповещали яркие буквы — задом наперёд — на фронтоне здания, уже перед трапом самолёта, ещё и на прохладном ветру. Озноб, тут как тут! И никаких других пассажиров!! Оглядываясь по сторонам, по команде «заходим по одному», молча прогромыхали ботинками по гулким ступеням трапа… Вдохнули — тонкий парфюм специального дезодоранта в смеси с керосином, душный воздух в салоне, спотыкаясь послушно прошли, расселись по местам, куда указала рукой симпатичная стюардесса, и тот самый «чужой» офицер, с погонами полковника. Он ещё и прикрикнул: «Без разговоров, пожалуйста. Р-разговоры потом!» Вот тебе и… ещё и рот заткнули!

Мужики, куда это нас?! А я не согласен! Я домой хочу! А я в «тёмную» не играю! Ясно читалось на лицах музыкантов. У кого тревогой, у кого восторгом, хохмой, но у всех вопросом светились глаза. Вертелись, как на иголках сидя, с любопытством перебрасывались ничего не объясняющими фразами: или шутка это, чуваки, или розыгрыш; оглядывали салон, выглядывали в проход, словно ждали подсказки или имели другой вариант.

Полковник с дирижёром и старшиной коротко о чём-то переговорили у выхода, отсалютовали друг другу, полковник исчез, зато появилась симпатичная стюардесса, что приятным образом украсило серый интерьер ожидания, за ней правда появился дирижёр со старшиной, что диссонировало, они молча, каждый, шевеля губами один за другим прошли и пересчитали музыкантов по головам, сверили полученные цифры, и довольные результатом разошлись по местам. Дирижёр потирая руки, что говорило о серьёзной озадаченности подполковника, старшина пряча глаза, как мальчишка, неожиданно для себя приобщённый к «взрослым» тайнам.

Загорелось табло «Не курить, пристегните»… Засвистели, потом затарахтели двигатели…

— Точно, чуваки, не шутка. Действительно мы куда-то…

Самолёт прокатился вперёд… На секунду остановился, потом сорвался с места. За окнами побежали огни фонарей… вскоре они исчезли… Лайнер круто взмыл вверх…

Писец, полетели!

Музыканты смотрели на затылки дирижёра и старшины с тем же немым вопросом: «Ну, рожайте, в смысле поясните, варвары. Куда нас это… Ну!»

— Товарищ старшина?

— Ничего не знаю. Командировка! — Как ждал, поворачиваясь, грубо оборвал старшина. Что в переводе означало: отстаньте, ну! военная тайна!

Это ещё больше разожгло интерес. Не взирая на непогасшее табло, страсти закипели. Дебаты, то есть.

— А-а-а, я понял, — шутили так. — Это Санька. Да, нас к Саньке везут.

— Ага, он нам в Арабских Эмиратах халтуру нашел, — за шутками пряча тревогу, гадали музыканты, с опаской заглядывая в иллюминатор.

— Точно, очередная свадьба арабского шейха, наверное, или его родственников… Ага!

— Нет, его любимого осла свадьба, — грустно замечает усохший от тоски Тимофеев. У него и юмор — заметили? — стал «дохлый». Глаза горят, а юмор дохлый. Парадокс. Совсем сдал, бедняга!

— Не осла, Жека, там на ослах не ездят, а верблюда, — парирует рыжий Генка Мальцев.

— А мне по барабану… главное, туда летим, — думая о чём-то своём, замечает Тимофеев.

— Нет, тогда бы мы летели не на Запад, а на Юг — если в Эмираты. Или на Север, если в Скандинавию. — Вслух продолжает размышлять Генка, тромбонист.

— А на Север, это куда? — крутит головой Лёнька Чепиков.

— А я знаю?! Я в облаках не ориентируюсь. Тц-ц, — Мальцев с сожалением разводит руками. — Не «псиса».

— Точно, не селезень… — c удовольствием поддевает язва Кобзев.

— И это видно… — тут же закрепляет мысль Трушкин.

Мальцев шутливо замахивается… Как от прилетевшего дара, Трушкин «киношно» кривит лицо, валится с сиденья… О! О!.. Шутники! Комики. Им бы пантомимы где показывать… Они и показывают.

Обычное в оркестре явление: пикировка вперемежку с пантомимами. Артисты тебе выискались юмористы.

— Ой, а сами-то вы, сами… — надувает губы Мальцев, и обиженно отворачивается к окну, бурчит. — Тоже мне, плейбои нашлись. — И тут же оживает, будто ложку мёда во рту почувствовал, увидев появившуюся в проходе стюардессу. — А вот и наша Оленька. Оленька-а!.. — Машет ей руками, как желанному такси в ночной, поздний час. — Мы здесь.

— Эй-эй, салага, не маши руками, не раскачивай самолет, не то, чего доброго, не долетим из-за тебя, упадем. — Преувеличенно пугается Фокин.

— Слушайте сюда, чуваки. — Философствует Кобзев, гипнотизируя взглядом медленно продвигающуюся по салону — от бедра! — стюардессу с прохладительными напитки на подносе. — Смените лица. Мы, короли военного джаза, летим в Европу на гастроли, — не гундеть и не стонать. Понятно? Кто против, может сразу же выходить, тут вот, не дожидаясь посадки.

— Я не против.

— И я не возражаю. Даже наоборот… Покатаемся. Только я Таньке своей дома не успел сказать… беспокоится будет.

— Так и я не сказал…

— И я…

— Кто ж знал.

— Я вообще думал, куда-нибудь на правительственный концерт какой едем…

— Или на дачу…

— Ёшь твою в корень… Девушка, — в который раз музыканты останавливают проходящую мимо стюардессу. — А мы точно летим в Стокгольм, мы не спим, нет? — Это коллективный вопрос общего вида, есть и частные.

— Ущипните меня, Оленька, пожалуйста, вот здесь… — Кобзев, мечтательно закатывая глазки, протягивает руку стюардессе, случайно касаясь её бедра, указывает на своё предплечье. — Тут вот…

— Нет, вы не спите, — улыбается шутке молодая девушка, решительно отводит руку страдальца. — И щипать вас не нужно. А летим мы точно в Стокгольм, как и положено. Я вам это уже говорила. Принести вам воды?

— Нет, воды больше не надо, Оленька, спасибо. А можно с вами поближе познакомиться?

— Можно, но не нужно… — привычно отвечает девушка.

— А если наоборот: не нужно, но можно?

— Все равно не нужно… — стоит на своем Оленька, кивает головой в знак окончания разговора, и уходит по проходу, покачивая бедрами, провожаемая, она чувствует это, восхищенно-унылыми взглядами лучших сынов отечества, музыкантов то бишь.

— Аааа… — нежным глиссандо, звучит ей вдогонку коллективный легкий, едва слышный стон.

И опять о главном:

— Ну, орел, Смирнов, ну, чуваки, продюсер… В такую даль нас потащил. Вот повезло.

— А я и денег с собой не взял, не успел.

— А они у тебя есть?

— Нету, но я бы занял…

— У кого, у тещи что ли?

— Не важно… У тебя, например.

— У меня? Откуда? Я тоже без денег.

— Чуваки, старшина сказал, прилетим на место, выдам суточные.

— В рублях он тебе выдаст в том Стокгольме, я знаю… — кривится Кобзев.

— Ты что, на кой они мне там нужны, рубли твои.

— А где он тебе те доллары там возьмет? И сколько их там будет?

— Хор-роший вопрос, господа музыканты… Константин Саныч, а, Константин Саныч…

Все хотели знать: где то место, где выдадут те суточные, сколько их, этих суточных, там будет… На банку пива-то хоть хватит шикануть на людях или нет? И в каких УЕ они будут, читалось в глазах музыкантов.

— А, правда, товарищ старшина, — цеплялись к старшине, — а, сколько нам суточных положено… за границу ведь летим, а?

— Сколько положено, столько и выдам, — бурчит старшина, морщась от подступающей тошноты в желудке. Ага, понимали музыканты, не в настроении старшина, или высоты боится, или съел что-то поганое, — отступали. Ничего, придёт время, сам просить будет: распишись да распишись в ведомости, там и посмотрим. И снова принимались судачить о главном:

— А хорошо бы было, если бы Санька нас на долги страны обменял. На все, скопом. Лет на десять, а! Вот было б здорово…

— Ага, на очередного олигарха или на крутого какого разведчика.

— А я не возражаю, мне без разницы… Лишь бы, наконец, деньжат заработать!

— Вы тут кончайте давайте… — привстав, с опаской оглядывая салон, привычно одёргивает музыкантов старшина. — Без агитаций, тут мне, пожалуйста! Вы не дома здесь, Кобзев, понимаешь… — И с горькой укоризной добавляет, как неисправимым двоечникам. — Вы о чем-нибудь достойном наконец, хоть раз, можете на людях поговорить, нет?

Конечно можем, пожимают плечами музыканты:

— А стюардессы ничего себе здесь, да? Фигуристые. Правда, товарищ старший прапорщик?

— Особенно наша, Оленька.

— Можно бы и помоложе, — с расчётом на слух старшины, диспутирует Чепиков.

— А мне это и не важно, чуваки… Важен процесс… — глубокомысленно заявляет Трушкин, и все смотрят на старшего прапорщика: как он?

Константин Саныч с безнадежной миной укоризненно хмыкает, и отворачивается к замутнённому светофильтром окну. Так и знал, говорил его вид, бесполезно с ними о великом и вечном, шалопаи ещё…

Гадали музыканты, находясь в тревоге и волнении, пока самолет успешно и уверенно проталкивал разреженный холодный воздух сквозь лопасти своих турбин.

Если для военных музыкантов полёт сам по себе был хоть и неожиданностью, но полной реальностью, то Александр Смирнов об этом и не подозревал. Даже не надеялся. В Оргкомитете ему подтвердили, что да, господин Смирнов, у вас действительно есть некий серьёзный денежный фонд победителя. Да, вы действительно можете им распорядиться. Более того, по условиям Конкурса, вполне можете или за роялем солировать, либо оркестром дирижировать.

— А наш дирижёр может? — быстро спросил Смирнов, имея ввиду не абстрактного, а вполне конкретного, подполковника Запорожец, например.

— Если он профессиональный дирижёр, конечно. И если согласится. Только времени мало осталось. Считанные дни.

Александр тут же обратился к Гейл… Она восприняла всё неожиданно серьёзно и с оптимизмом, взяла на себя подготовку и отправку документов… Правда Стив Гладстон на это смотрел и негативно, и пессимистично: «Ха! Ничего не получится. Привезти целый оркестр… Сюда, из России? Нонсенс! Россия страна бюрократов. На одни согласования не меньше года уйдет…Ха-ха!»

Это да. В точку. С этим «ха-ха» и Смирнов согласен был: «У нас так, — вздыхал он. — Но, попытка — не пытка», как говорят…

Какие уж там чудеса дипломатии сработали нам не известно, но Администрация президента, Минобороны РФ, Минкульт РФ, Главк там какой-то, штаб округа, руководство полка, все соответствующие нижестоящие ступени — поразительно! — вовремя сработали в штатном исполнительском режиме. Выполнили, как и требовалось при выводе строго приказа на высокую его орбиту. Так же безотказно сработал и авиаперевозчик в лице российской авиакомпании, перебросив, по тревоге поднятой, в конец этим ошарашенной, группу военных музыкантов в комплекте со всей своей парадной формой, инструментами, и дирижером, рейсом номер двести девятнадцать Москва — Стокгольм, минута в минуту. Почему ошарашенной? А потому, что никто ничего не знал. Потому что армия. Тут всё работает по принципу строгой секретности и испорченного телефона: чем дальше от источника, тем меньше точной информации или вообще её ноль. В этом конкретном случае, получилось как раз второе: гоп-ля, чуваки, по тревоге, и в самолет.

Можно не описывать глаза, мимику, отвисшие челюсти, сдавленные вздохи и охи, в том же самом аэропорту Арландо, самопроизвольно возникшие у высыпавшихся из самолёта музыкантов. Вчера — орекестровка, сегодня — аэропорт Арландо. Ё-моё! Ух, ты! Ах, ты!! Со скрытым удивлением, но вопреки всему пробивающимся удовольствием на лицах, как зеленая молодая трава сквозь старый, заскорузлый асфальт, разглядывали музыканты окружающий их чужестранный городской архитектурный пейзаж, слушали заграничный фольклор, и прочие одна за другой возникающие прелести, по мере их передвижения от аэропорта до той самой, многозвёздной гостиницы «Хилтон»… «Вот это да, братцы!.. Живут же люди», — переглядывались многозначительно и восхищенно. Это звучало, как в рекламном слогане: «Почувствуйте разницу, господа…», причем без всяческого сарказма. Одно дело сидя у телевизора кинопрограмму «Пока, ДэКа» иронически комментируя разглядывать, другое дело в живую, причем, неожиданно, сюрпризом туда попасть, в жизнь этих самых капиталистов. Соприкоснуться с ними. Как на яркую сцену, в чужой, незнакомый, но красивый спектакль попасть: Вот оно! Ооо!.. Ух-ты, как тут у них всё классно-о-о!.. Настоящее, нет?!

— Зашиб-бись тут, мужики! Полный мажор! — выразил общее мнение всё тот же Кобзев.

— Да-а-а, трали-вали… те сандали! — вертя головой, прокомментировал и рыжий Генка Мальцев, тромбонист. — Нормально они здесь устроились. Нормально! Поменяться бы с ними местами… На годик…

— На три…

— На пять…

— Согласен! На десять.

— Годится!

— О-о-о! Ух, ты!

Всё было почти как и у Смирнова когда-то, только эмоций во много раз больше, ярче, ровно в пятнадцать раз, по числу прибывших музыкантов.

И сама встреча земляков прошла ярче и возвышенней чем эпизод воссоединения Украины с Россией когда-то. Не на картине, в натуре. Сюжет — один в один, только костюмы другие и народу поменьше, а так… А потому, что опять же музыканты, эмоциональный народ, да и обстоятельства не совсем рядовые. И Смирнов перед Тимофеевым, Трушкиным и Кобзевым отчитался о выполнении задания: «Передал! она прочла! обрадовалась!.. и всё такое прочее пока, а что?» Тимофееву этого было конечно недостаточно, но он чуть ожил. Глаза ещё ярче заблестели, но по другому, с надеждой, и румянец даже на щеках пробил… Правда горячечный похоже… Волнительный! Остальное, получалось, теперь было за ним, за Тимофеевым. И полковник Ульяшов с подполковником Запорожец встретились как братья. Обнялись даже… Троекратно. Сразу же за этим, дирижёр объявил пятнадцатиминутный перерыв, и сбор у него в номере, на репетицию. Этому не удивились. Желели даже. За этим же и приехали. Пусть послушают зажр… эээ… заевшиеся капиталисты, как наши могут.

Вскоре все собрались. С инструментами и с необычайно восторженным настроением. Шумно и с вознёй, словно дети в школе — учитывая где это всё происходит! — расселись… кто где. Благо одноместный номер у дирижёра, но двухкомнатный, как трёхкомнатная московская квартира улучшенной планировки.

— Так, всё, успокоились! — стуча дирижёрской палочкой по краю стола, осадил дирижёр. — Хватит улыбаться… Достаточно! Не на именинах! Подумаешь, заграница! Стокгольм! «Когда в Германии бывали, мы «Мозельвейном» заливали радиаторы машин»… Понятно? — резюмировал он. — Так что, настроились все! Работаем! Настроечку…

Поднял руки.

Склонив голову, отмахнул рукой. Оркестр ожил, загудел на одном звуке: «Ага! — вслушиваясь в аккорд, кивал головой дирижёр. — Ага! Та-ак, та-ак! Второй кларнет, чуть-чуть подтяните звучок… Не спите! Угу! Угу! Так! Теперь лучше… хорошо. Ещё раз все вместе… альт, альт… не спите… Так… — прислушиваясь, как фокусник, движением кисти руки усилил звучание, потом ослабил его, подержал на «тянучке» в таком состоянии, отметил. — Угу… Пойдёт. — Снял звук. — Репетируем программу».

Кстати, репетиция «некстати» началась с курьёза.

Дирижёр не успел рукой отмахнуть, как раздался громкий стук в дверь и она сразу же открылась. В дверях возник человек… Таких, по виду, в России называют «новыми русскими». В дорогом, но довольно помятом костюме, майке под пиджаком, на шее жёлтая цепь. Не с палец, меньше, но — цепь. Лицо крупное. Вместо причёски на голове, чуть выше лба — подковкой, маленький чубчик. Детский такой, даже меньше. Как у одного английского футболиста. Уши большие, нос смещён, губы толстые и мокрые, кривятся в капризной ухмылке. Глаза… Глаза белёсые и «плавающие». Руки лопатой, но на каждой руке по массивному перстню с чёрной нашлёпкой. Он похоже в сильном похмелье.

— О! Я извиняюсь! — оглядываясь, с испугом, восклицает он. — Я не туда попал. — Мерси! — и исчезает.

Музыканты с пониманием, по-мужски хмыкают, переводят «светлый» взгляд на дирижёра, прикладываются к мундштукам, набирают воздух.

— Продолжаем, — дирижёр вновь со вздохом приподнимает локти…

Но дверь, уже без стука, вновь распахивается. На пороге стоят теперь двое: тот самый новый русский, а с ним ещё один, такой же.

Тот, первый, чуть покачиваясь, разводит руками, вроде бы кланяется, или извиняется.

— Земляки, я извиняюсь, а… какой это город? — спрашивает. Голос у него плоский, язык заплетается. — Я не понял… — лепечет, пытаясь быть понятым. — Мы же вчера вроде в этом… были… как его? — за подсказкой оборачивается к своему товарищу. — Ну, этот… На букву «ш-ш-с-с»… город называется… Где сыр с дырками делают.

Товарищ нового русского вообще, кажется, «не здесь». Пребывает глубоко в себе. Лицо застыло на точке принудительного восторга. Он беспомощно вращает глазами.

— Не помню, — наконец произносит он. — Мы, как прилетели, помню, в начале… в казино были… в этом… «ик»… выпили… потом… Какие дырки? — с интересом вдруг интересуется последним.

Такой междусобойчик у них происходит на зрителях.

— Это я помню, — наморщив остатки лба, признаётся первый. — А как мы в Москву опять попали, в филармонию… — указывает на сидящих перед ними военных музыкантов, изумляется. — Не помню… Нам же ещё в Москву рано… — икает. — Адвокат же сказал… домой в смысле… мы же в этом… в розыске… федеральном. Кранты же нам… а мы уже… я не понимаю! Как нас вернули?

Теперь похоже и второй «товарищ» рассмотрел «публику». Лицо его становится одной целой улыбкой, он решительно отрывается от косяка двери, собирается даже в ладоши хлопнуть, даже успевает по груди ими «чечётку» мазнуть, но теряет равновесие, вновь цепляется за дверной проём. Но человек явно безмерно рад встрече.

— Ну точно! Я смотрю… Ты гля, кто к нам пришёл! — восклицает он. — Это же ансамбль этого… Моисеева… Не-ет, этой, как её, Советской Армии собрался… Ага! Это они к нам что ли приканали, или мы к ним? Лабухи, а как вы узнали, что мы здесь? Мы же не заказывали. Или кто? Там-та, рам-та-рам, там-та-ра, рам… — Громко, в голос, напевает мелодию «Постой, паровоз». — Или нас провожают? Я не врубаюсь… — и вновь на лице расцветает та же радостная улыбка. — Вы марш «Привет из Матросской тишины» или «Белый лебедь» знаете, мужик, нет… Ну-ка… «А белый лебедь на пруду-у-у, качает…» Понял? Ну!

Дирижёр наконец приходит в себя, топает ногой, нервно обрывает.

— Не нукай, здесь! Марш, сейчас же отсюда! Оба! Немедленно! Закройте дверь с той стороны! Ну!!

Первый гость тут же «ломается», прогибается.

— Всё понял, начальник. Не ругайся! Уходим. Нет проблем. Я ему говорю, это… А он, я извиняюсь, не поверил, что мы снова в Москве. А я говорю, смотри… — поворачивается к своему корешу. — Видишь! — тормошит того. — А ты думал, мы заграницей? Мы опять дома!

Но когда нас успели перевезти? Как? Ни ментов! Ни поезда! Ни конвоя… Не помню… Ё, моё! Во ФСБэшная ментура даёт… Интерпол их, в душу мать!

Поддерживая друг друга, братки вываливаются за двери. Старшина подскакивает, закрывает дверь на защёлку.

— И как таких за границу пускают… — в сердцах восклицает он. — Русские, а такую страну позорят. Срам один.

— Да, — нервно дёргает головой подполковник, вздыхает. — За державу обидно! Рассосались по миру, пауки! — сердито смотрит на дверь. — Куда только прокуратура смотрит… Я лично бы — сам! — расстреливал таких! Сам! — Помолчав, освобождаясь от дурной сцены, встряхивает головой, — Ладно, всё, забыли. Не отвлекаемся! Настроились! Продолжаем репетицию! И…

Снова стук в дверь…

— Товарищ подполковник, а можно я, а? — подскакивает на месте Генка Мальцев. Он не только рыжий, он большой, точно сильный. — Закрою с той стороны. Помогу ребятам! — Просит он.

— Можно, — разрешает подполковник. — Только без рук.

— Есть, без рук.

Прихватив за ножку ближайший стул, на второй стук Генка уже подлетел к двери, на замахе решительно распахнул… Остальные музыканты, втянув головы в плечи, жмурясь, ждали хряского удара, но… Генка на пороге вдруг замер, потом съёжился, пятясь, опуская стул растерянно крутил им, как шейкером, другой рукой приглашая войти… О…

На пороге стояла Гейл… И молодой человек с ней.

— О!

— Гейл! — прошелестело восторженно. — Ге-ейл…

— Ай, кто к нам пришёл! Проходите, проходите… — сладчайшей улыбкой расцвёл дирижёр. — Госпожа лейтенант! А как вы узнали, что мы уже здесь? Мы как раз, только что… Проходите, проходите… Давно не виделись. Прошу, прошу…

Слегка смущаясь, девушка прошла, за ней и молодой человек. Гейл поздоровалась, сказала, что пришли поздравить музыкантов с благополучным прибытием… Всё это с английского тут же перевёл собственный переводчик оркестра Санька Смирнов. Девушка была изумительно хороша, на взгляд музыкантов, даже некоторая неловкость её украшала, Стив натянуто улыбался… А вот музыканты оркестра светились от удовольствия. Все, до одного. Не говоря уж о Тимофееве. Сознание бы человек не потерял, не грохнулся…

— Товарищ подполковник, — обращаясь к дирижёру, загадочно улыбался девушке старшина, — пусть Тимофеев с ней поговорит, а! Один на один. Чтоб никто не мешал… А я проконтролирую. Разрешите.

— Да-да, пожалуйста, — так же девушке улыбаясь, согласно кивнул подполковник, разрешил.

Не зная языка, гости адекватно реагировали на радушные, гостеприимные улыбки.

— Смирнов, передайте девушке, — со всей офицерской прямотой, всё так же идиотски улыбаясь, потребовал подполковник. — Что Тимофеев поговорить с ней хочет, один на один… Понимаете, да? Пусть пройдутся по коридору… Старшина проконтролирует, чтобы никто не помешал. А молодой человек, — дирижёр с коротким поклоном повернулся к Стиву, — пусть послушает, как мы играем. Переводи.

Смирнов перевёл. Девушка, коротко глянув на Стива, опустила глаза, и неуверенно шагнула к двери. Галантно распахнув, за ней шагнул и Константин Саныч… Через секунду и Тимофеев выскочил за дверь. Потому что получил коллективное поддержку — физическое дружеское ускорение под зад. Как помощь от МЧС.

Последовавшие дальнейшие события — на общем собрании, на разборке по-современному, старшина рассказывал растерянно, нервно и сбивчиво.

Его слушать — ничего не поймёшь.

На самом деле, всё было вот как.

Они вышли. Старшина отошёл в сторону. Молодые люди с улыбкой встали друг против друга, и только смотрели. Смотрели и молчали. Улыбались. Руки их нервно в начале суетились, потом нашли друг друга, успокоились. Красивая получилась картина: «Влюблённые», или, на взгляд старшины, ещё точнее — «Счастливые влюблённые». Старшине даже неловко стало. Словно он подсматривал за чем-то интимным. Но ему можно было, он при исполнении был, посредником выступал. И что старшину сильно удивило: они вдруг говорить стали, да-да, и Тимофеев и Гейл! Каждый на своём языке. Тимофеев на русском, там всё понятно, а Гейл на английском. Что совсем было старшине не понятно. Но они вроде понимали друг друга… что странно. Понимали! Старшина это видел. Но это не главное.

Из ближайшего лифта вдруг вышли две молодые девушки, просто одетые, словно деревенские простушки-дурнушки: с расстроенными лицами, с платочками на головах, с тенями под глазами, быстро подошли к Гейл и Евгению, жалостливо и просительно заголосили. Одну старшина хорошо понимал, она по-русски говорила, другую — нет. Она на… нерусском, на английском вроде тараторила… Конфуз случился! Помешали! Старшина шагнул ближе… Прежде чем немедленно приступить к выполнении своих «хирургически миротворческих» обязанностей, непроизвольно вслушался в смысл понятных ему русских слов… И… сразу всё понял, разобрался. Оказывается, девчонок здесь ограбили. Они русские, из России, туристки. Узнали, что в гостинице поселились земляки, пришли попросить хоть немного денег на обратную дорогу… Может, не откажут! Старшина огорчился, точнее расстроился: «И здесь на наших — падлы! — наезжают, и здесь — сволочи! — грабят! Ну что ты будешь делать, а!» Копируя действия Тимофеева, торопливо сунулся руками по своим карманам, как и Евгений, достал наличную мелочь… а больше и не было. Всё и протянул девушкам, одной из них, ближайшей от него, отдал. Поступил как и Тимофеев в общем. Выручили землячек, помогли чем смогли… Но в этот момент произошло совсем непонятное: Гейл неожиданно вспыхнула, потемнела лицом, на глазах блеснули слёзы. Не говоря ни слова, она развернулась и молча бросилась к лифту… Старшина оцепенел… Тимофеев тоже… Да они ничего бы и не смогли предпринять, ничего, их в это время с жаром благодарили русские девушки…

— Мало дали! — едва не в слезах, оправдывался потом старшина. — Но у меня с собой больше не было… Клянусь! Не было.

— Ей стыдно за меня было… — сжавшись, словно замороженный, раскачиваясь на стуле, одно и то же твердил «напрочь убитый» Тимофеев. — Стыдно… что у меня денег нет… нищий я для неё, нищий… Понимаете, ни-щий! — Парень близок был к помешательству. Его как могли успокаивали: не может быть, Тимоха! ерунда всё этого! не бери в голову! они все по началу такие! она поймёт и привыкнет… Наши же привыкли? Привыкли! И она привыкнет! Успокаивая, мололи парню всякую такую дребедень.

Но Гейл открывалась для всех другой стороной, не знакомой, даже чуждой… А по виду хорошая такая, и не скажешь. Вот бабы! И там, значит, такие есть… Ну повезло Тимохе, ну отхватил… Хуже, чем на грабли… И она тоже, извините, фифа. Ну не было у Женьки с собой кредитной карточки, в другом костюме может быть лежала, а наличку он с собой не носит — не прилично! — и что? Нервничать из-за этого? Ссориться?

Все расстроились. Сильно расстроились, вдрызг, и за Гейл, и за Тимоху…

К утру только и успокоились…

А там и завертелось…

С одиннадцати до восемнадцати, по Стокгольмскому естественно времени, наши военные музыканты репетировали в сводном Национальном концертном оркестре. В том концертном, королевском, большом и знаменитом. Причем, в огромном круглом зале… В круглом! Представляете? Это не обычный прямоугольный концертный зал, а огромный шар размером со стадион, с огромной же и ареной посредине. «Globen» называется. Большой, круглый и блестящий. Музыканты, издалека увидев, подумали в начале, что это обсерватория, а оказалось и нет. Об этом нужно особо сказать, о главном. И не про арену, мы же не архитекторы какие конструкции разглядывать, — дождик не капает и ладно. Важно, чтоб слышно хорошо было и видно, а тут как раз, всё как на ладони, и акустика — дай бог! «Ми-ме-ма-мо-му-мы-ы-ы…» крикнешь с арены — и сам себя слышишь, как в приличной консерватории. Молодцы архитекторы и прочие там строители. И местные музыканты хороши. И сыгранность, и индивидуальное и коллективное мастерство, солисты в основном. Главное — почти одна треть — русские, наши музыканты, по контракту. Хотя по виду и английскому языку и не отличишь. А заработки — «нашим» трудно представить. Ещё труднее на русские деньги перевести. Интегрировались ребята, совсем интегрировались. И, главное, их ценят. За интеллект, талант и мастерство. Оркестр не оркестр, оказалось, целый полк музыкантского народу.

Когда они, музыканты, пошли на перерыв, а наши военные «духовики» как раз к перерыву в первый раз явились, впечатление было такое, будто электричка к перрону подошла. Толпы… Толпы народу повалили со сцены в партер, заполнив вальяжной и холеной улыбающейся массой все лестницы и переходы. Скрипачи, валторнисты, басисты, тромбонисты, саксофонисты… дирижеры, аранжировщики, и прочие и прочие. Молодые, пожилые, среднего возраста, худые, тучные, высокие, низкие, лысые, гривастые, со всеми оттенками кожи… Говорливые и смеющиеся, воркующие и рокочущие, шумные и порывистые… Веселые ребята, как и наши, российские. Ну, музыканты же, что вы хотите! А музыканты, они и в Африке музыканты…

Готовились к открытию торжественного мероприятия. Готовились. Готовились, не то слово, — жаждали. Глобальное мероприятие предстояло, — правительственное перекрывает. Все газеты, все каналы телевидения, все обыватели, включая разных водителей, туристов, гостей города, официантов, и прочий незнакомый непонятно говорящий народ, уже знали и твердили на разных иностранных языках, показывая репортажи с русскими гостями музыкантами. Как «садятся в автобус!», как «улыбаются!», как «завтракают!», как «курят!», как «дают автографы!», как «репетируют!», как с «девушками!» на пальцах разговаривают, глазеют по сторонам, как… только еще в туалете никого не засняли, а могли бы, пожалуй. В общем, русские — гости «намбер уван». Газеты вообще выходили с крупными заголовками: «Русские покорили Стокгольм», «Пришли и победили», «Они могут всё», «Русские снова впереди», в таком вот боевом духе.

Если бы не парадная военная форма, их быть может и не найти было простым взглядом в том большом людском муравейнике. А так, благодаря зеленому их цвету, да ярким погонам, аксельбантам, фуражкам с нахальным, задиристым изгибом, они — как веснушки на лице молоденькой девушки — притягивали к себе всеобщее внимание. И не только разных фоторепортеров, телевизионщиков-хроникёров, но и, главное, женскую часть всего, кажется, Стокгольма, не сказать Швеции. Да-да, всей страны! Слышишь, Родина, как твоих сынов за границей любят, сплошной фурор… дома бы так замечали! Такой популярности нет даже у самого товарища Президента… не сказать какой страны. Дирижер, подполковник Запорожец наш, вот сейчас вот, гляньте-гляньте, отдельно от оркестра, под яркие фотовспышки, дюжины фото— и кинооператоров, вдохновенно сам с собой дирижирует, как бой с тенью ведет. Крупно потому что на обложки глянцевых журналов снимается… А это вам не то… что почём зря.

Остальные музыканты — тоже часто для репортеров то вместе, то по отдельности кому-то дудели, или делали вид, их тоже непрерывно куда-то снимали. То крупно, то очень крупно, то снизу, то сверху, то сбоку, то со спины, то… На сцене, на лестнице, в зале, у стойки бара, у входа в концертный зал, у выхода из автобуса, у искусственного водопада, у… Ну, надоели уже, кто б знал, хуже наглых мух! И уединиться нельзя, ни сам с собой, ни с музыкантшей какой, ни с горничной… Просто кошмар! Везде одни объективы, везде фотовспышки, чуткие микрофоны и наглые лампочки.

Да разве ж одни только музыканты оркестра «страдали», их представители тоже. Неизвестно когда прилетевший — тот самый генерал-лейтенант, который в канцелярии оркестра на Смирнова шороху навёл… Помните? Ну тот, который у Саньки допытывался: «надо ехать — не надо»… Помните? Он. И он тоже в Стокгольм оказывается прилетел, да. Накануне. Едва Ульяшова не застукал. Представляете, без предупредительного звонка, при полном параде, нагло так, заявился в номер к Ульяшову. «Тук-тук! Кто там? Почтальон Печкин». Шутка! Ничего не подозревая, Ульяшов дверь распахнул…За порогом стоял совсем не почтальон, а генерал-лейтенант. При полном параде. Серьёзный и строгий. Ульяшова от неожиданности чуть столбняк не хватил… Хорошо его девчонки уже по шопингам разбежались, а Ульяшов порядок вовремя — от нечего делать — случайно навёл, даже побрился, правда в трусах встретил генерала. С этого момента и наступил для Ульяшова полный… пост воздержания и образцово показательного поведения. Превратился в адъютанта при генерал-лейтенанте, или порученца. Куда генерал, туда и полковник. Где генерал — там и Ульяшов. Что думает генерал, то и… Одно слово — армия! Служба!

И сейчас они вместе. Видите, за столом Пресс-центра Оргкомитета сидят. Перед ними множество микрофонов с лейблами различных иностранных СМИ. На них направлены объективы телекамер. Идёт пресс-конференция для иностранных журналистов. Она, собственно, уже заканчивается.

Офицеры в наушниках. Смотрят на задающего вопрос журналиста, в наушниках слышат синхронный перевод:

— Вопрос к господину генералу. Скажите, пожалуйста, трудно было русским привезти сюда такой большой коллектив? Причём, армейский! Как сказались ведомственные барьеры? Трудно было? Мешали чиновники?

Генерал немедленно отвечает:

— Абсолютно легко. В новых современных условиях, да и раньше, как вы, наверное, знаете, для нашей армии не было, нет и не будет мнимых, и явных преград. Раз — и мы в Европе! Да хоть на Луне!

Тут же следует другой вопрос. Лицо журналистки молодое, но голос хриплый, не девичий. «Курит наверное много и пьёт, идиотка», сохраняя радушное лицо, машинально отмечает генерал. К тому же патлатая, в больших очках, наглая видать, остроносая, из Нидерландов. Ф-фу, ноги толстые и юбка короткая, джинсовая вроде — она в первом ряду, в упор рассматривает именно генерала… А сама в расписанной какими-то непонятными словами майке, соски к тому же нахально выпирают, явно дамочка без бюстгальтера. Навыверт всё у них, у современных, всё напоказ. Генералу это не нравится. Такта у «них» нет, самоуважения и скромности. Соплячка, а туда же ещё — журналистка! Генерал торопливо перевёл взгляд. Вопрос был, кстати, и не к нему. Зря нервничал.

— Вопрос к товарищу полковнику. Вам самим, нравится произведение вашего солдата, композитора Смирнова? Вы его слышали? Какие чувства оно у вас вызывает?

Ульяшов отчеканил как по писанному. Хотя и не готовился. В патриотическом «ключе» потому что был, в теме.

— И слышал, и хорошо знаю. Потому я и здесь! Очень высокие чувства вызывает у меня музыка сержанта…

Генерал-лейтенант, наклонившись к выступающему, тихонько поправляет:

— Старшего сержанта…

Ульяшов уловил замечание, запнулся, но глазом не моргнув, включился.

— Да, извините, господа, старшего сержанта. — И с улыбкой пояснил журналистам. — Только что пришло известие, мы рады сообщить, приказом командира сержанту Смирнову сегодня присвоено высокое солдатское звание старший сержант. — Аудитория отреагировала непривычными методами, как в пивбаре: хлопками в ладоши, топаньем ног, возгласами… Но и фотовспышками. — Спасибо, спасибо! — Ульяшов рукой остановил «шквал оваций», продолжил. — Потому что музыка старшего сержанта Смирнова практически на моих глазах, можно сказать, вызрела, возникла. Она высоко патриотична, она из народных глубин. Такая музыка не могла не родиться в недрах наших войск, под руководством наших заслуженных командиров, таких, как присутствующий за этим столом товарищ генерал-лейтенант, ещё наш командир полка, многие другие и я, ваш покорный… — С последним Ульяшов согласен не был, поэтому и не договорил, не произнёс вслух. Не слуга он, а русский офицер. Многозначительно руками только в паузе развёл и всё, понимайте, мол, как хотите, я закончил.

Но в наушниках уже звучал другой вопрос…

— А как теперь отразится международное признание молодого композитора Смирнова на его дальнейшей военной службе? И отразится ли вообще?

Вопрос был короткий. Ульяшов даже опоздал с поисками лица интервьюера. И адресован был похоже снова ему, полковнику. В развитие был…

— Безусловно, — всё так же уверенно продолжил Ульяшов. — Во-первых, отпуск получит — десять суток, не считая дороги. И на контракт будем его, наверное, рекомендовать. А как же! Что ещё? — Перечень вроде иссяк, но не юмор. С расчётом на понимание молодёжной аудитории полковник пошутил. — И девушки, наверное, ему теперь писать будут… после вашей передачи… я думаю!

Журналистская аудитория, адекватно последнему заявлению, «бурно» отреагировала.

«Господин генерал, вам нравится здесь, в Швеции, у нас? И что именно?»

Генералу уже, в принципе, надоела вся эта, с позволения сказать, «конференция». Он не видел должного внимания к себе, не чувствовал положенного уважения… Разве только к Смирнову. К тому же, хотелось пить. Но при всех возиться с бутылкой и стаканом он не хотел. Да и пора уже было кончать с этим… допросом.

— Здесь? — удерживая в голосе оттенок радушия, переспросил генерал. — Ну как вам сказать… Здесь хорошо, конечно… Но, замечу: дома лучше! Однозначно! Так что… — Генерал, в подтверждение последнего, легонько по столу ладонью прихлопнул. — Спасибо за вопросы, господа журналисты! До встречи в России! Спасибо! — попрощался.

На этот раз аудитория достаточно бурно и откровенно поблагодарила офицеров и, щёлкая собираемыми штативами, шумно задвигалась, гремя крышками сидений подскочила, громко заговорила на разных языках, заторопилась на выход.

А Ульяшов с генералом намеренно неторопливо выбрались из-за стола, в пику…

— И как мы? — заглядывая в глаза, спросил полковник. Видели бы его сейчас Верунчик с Натусей, они бы огорчились, он вновь стал тем самым ретранслятором чужих мыслей, чужих чувств, чужой воли. Потому что вновь к «своим» попал. Очень уж хотелось ему стать генералом. Близко уже и был. И, главное, шанс, не как тот — журавль в небе, а синица… А почему нет?

— Нормально, — капризно буркнул генерал, и не оглядываясь, не громко спросил. — Всё? Камеры выключены?

Ульяшов огляделся.

— Да всё, кажется, — так же тихо доложил. — Сматывают кабели. А что?

— Тогда быстренько идём в пивбар. Тут поблизости, я видел. Холодного и побольше. У меня в горле першит.

— Есть, по холодненькому!

Кстати, перед открытием праздника, кроме иностранных репортеров появились и наши, российские: «РТР», «ОРТ», «ТВ6», «НТВ», «МТиВи»… Нормальные ребята, совсем наши, простые, не жадные и с башлями, что интересно, при деньгах… Музыканты с удовольствием беседовали с ними и за ланчем, и под кофе, и под пиво, под свет подсветок и софитов, в ресторанчиках, барах… Для зрителей как бы случайно так, неожиданно и врасплох, мол: «А вот один из наших соотечественников, кажется… героев дня. Наше национальное достояние. Здравствуйте, товарищ старший сержант, можно с вами побеседовать? Представьтесь, пожалуйста, телезрителям нашего канала…» Либо: «А вот здесь, в уютном шведском ресторанчике, совсем неожиданно, за много-много тысяч километров от нашей Родины, мы встретили группу наших соотечественников из России, военных музыкантов одного полка. Да-да, представьте себе, именно так, наших национальных героев можно сказать, виновников торжества мирового уровня… Здравствуйте ребята, можно с вами познакомиться?..» Какие дела, земляки, конечно можно, присаживайтесь, знакомьтесь, и оплачено к тому же, да и обговорено всё уже. Давайте вопросы, какой там первый?..

С ними и поговорить было о чём: о родине, о берёзках, о высоком и вечном… Хотя, им, репортёрам, вежливым и прилипчивым, нужен был Смирнов. Главным образом он, либо сам дирижер, либо ближайший какой друг Саньки, потом старшина, и только затем уж и остальные. Но, первый — последний, это не важно. Никто не остался без внимания, никто не был обойден. А это так приятно, так сладко…

От всего мягко-назойливого внимания-обожания, такой мощный адреналин в крови разливался, такой мощный кайф встряхивал психику, будоражил и пьянил, просто голова шла кругом. Хотелось петь и плясать, и просто дурачиться от всеобщего внимания и любви… О-о-о-о-о!.. Какое это сладкое слово — известность! Но и очень тяжёлое, если хотите знать бремя. Очень. Ни минуты расслабления, ни одного необдуманного шага, взгляда, слова, который может быть истолкован самым неожиданным для тебя образом. Популярность, Слава, мировая Известность… — в первую очередь — ответственность. Большая ответственность. За себя, за Саньку Смирнова, за ребят из оркестра, за страну, за… Да и улыбку все время на лице, извините, держать, как ненормальный какой… не подарок, не сахар, мышцы сводит.

Саньку Смирнова, беднягу, смех один, вообще уже выводили и возили отдельно от всех. Если остальные наши музыканты и могли хоть как-то, пусть и с трудом, протиснуться сквозь узкий проход из репортеров и любопытствующих зевак и фанов, то Александру Смирнову проход вообще не возможно было организовать. Ни в гостинице, ни в холле, ни на улице, ни в ресторане, нигде. Сплошная стена из ревущей в бурном экстазе разномастной толпы, в основном молоденьких девушек и дам зрелого возраста, не считая, естественно, пронырливых репортёров. Только увидят где группу русских, сразу же рев — а-а-а-а! Музыканты — шурш — Смирнова обратно в лифт, и другими этажами, другими ходами-выходами, бегом, скачками, как кенгурёнка в кармане… Кошмар! У него уже и руки все в синяках, и плечи. Он показывал следы ребятам, больно, говорит, так крепко фанатки цеплялись за него, привлекая внимания. Полный этот… кошмар, в общем. Саньку уже и в штатское переодели, чтоб затерялся, и панамку купили. Ан нет… Узнают! За ним гонялись как за Майклом Джексоном, да какой там Джексоном, даже больше. А он, как русский Гагарин когда-то, издалека улыбался только, и рукой махал — а ближе и нельзя, растерзают на мелкие сувениры, — русские сувениры, они в цене. Скорее бы уж и открытие состоялось, нервничали музыканты.

Как с непривычки это сильно выматывает, кто б знал!

А тут еще и Тимоха совсем с ума от любви сошёл: не ест, не пьёт, деньги свои экономит ей на цветы… «Ты что, концы тут отдать хочешь, да? — Злились ребята. — Пошли сейчас же ужинать», — требовали. «Я уже поел, не хочу», — отмахивался Тимоха, аллея лихорадочным румянцем. «Не ври, не ел. Пошли», — тормошили парня. «Спасибо, ребята, что-то не хочется», — лёжа на койке, вяло отбивался Тимоха, глядя в потолок. Получалось, любовь не картошка, не выкинешь, как говорится… Когда силой его заставляли идти с собой, когда приносили в номер еду. Жевал что-то… Жалко было глядеть на парня. Погибал можно сказать на глазах от обиды и безответной своей любви. Что говорить, сбросились ему на подарок, чтоб всё ж, дожил до встречи, живым предстал, если придётся… Благо цветы здесь почти даром, хоть розы хоть какие другие, хоть ведро, хоть два. Нервничает Тимофеев, задергал всех: «Ребята, где-то Гэйлл тут должна быть! должна приехать! я должен ей объяснить! я не жадный! я заработаю! Она поймёт. Я чувствую, не может она не понять, не приехать. Смотрите, кто увидит, или она позвонит, сразу мне…» «Конечно, сообщим, если увидим… если позвонит, если приедет. А как же!»

Вокруг действительно были толпы народу, а её, маленькой, красивой и «пушистой», «нет нигде»! Ни в Оргкомитете, ни в Пресс-центре, ни на сводных репетициях, да и звонка вроде не было… «Но время ещё есть, — утешали музыканты Тимофеева и себя, — ещё вон его сколько… Придёт-придёт, никуда она не денется, придёт, не переживай», бравировали перед ним, а сами переживали: сколько времени ждать? и когда она придёт? где они в это время будут? Хорошо бы увидеть её сейчас, и поскорее. Соскучились потому что по голубоглазой, загорелой Галей-Гэйлл, соскучились все…

Хайченко Константин Саныч, старшина оркестра, с мокрой головой, в одних трусах, только что после душа, в ванной комнате своего номера разминает упражнениями на трубе свой амбушюр — губы в переводе. Приглушив звук не только дверями, но и сурдиной, гудит уже где-то минут пятнадцать. Уже в кайфе. Порой позволяет себе и сложные пассажи. В тех местах, где по условной партитуре музыкальная фраза исполняется другим инструментом, он её бурчит голосом, шлёпает по кафельному полу босой ногой, дирижирует трубой, потом, облизав губы, продолжает свою партию.

Не слышит, да фактически и не может слышать, как Санька Смирнов безуспешно пиликает кнопкой звонка у его закрытой двери номера. Давно уже пиликает. Несколько минут. Уже можно было бы и уйти, но Санька с делом пришёл, с вопросом, настойчиво жмёт на кнопку. Где-то в паузе, старшина, наконец, спотыкается на постороннем звуке, которого нет в его в воображаемой партитуре, морщится, всовывает ноги в одноразовые банные тапочки, нехотя идёт к двери, с лицом одухотворённым интересом и высоким жизнелюбием, открывает.

— О, Смирнов, — восклицает он. — Ты чего здесь… стоишь? Заходи. Дирижёр послал?

Смирнов мнётся на пороге, глупо улыбается, видя таким старшину, без формы и почти нагим. Константин Саныч замечает ухмылку, трубой прикрывает общую наготу.

— Нет. Я на минутку. Спросить хотел, — переступая порог, сообщает Санька.

— Ага, спросить! — повторяет старшина и лицо его вдруг приобретает хитровато-загадочное выражение. — Один момент! Ответь сначала: что это?

Закрыв дверь, быстренько прикладывается к мундштуку и с чувством исполняет несколько тактов. Смирнов слушает.

— Это моя тема, — на немой, восторженный вопрос старшины, одними только глазами поверх инструмента, когда труба старшины умолкла отвечает Смирнов. — Классно у вас, кстати, получается… И аранжировка классная. Но её чуть жёстче нужно играть, в характере… В каче.

Лицо старшины расцветает, «ага, узнал он, в каче», но вновь становится испытующе вопросительным:

— А это что? — вновь подносит инструмент к губам.

Энергично, тонко и с задором, исполняет восемь тактов другого сложного и «задиристого» произведения. Смирнов и это узнаёт.

— А это Арман, кажется, — чуть запинается на авторе, но название определяет правильно. — «Венецианский карнавал». Соло первой трубы!

— Точно, Смирнов! Арман! Молоток. А здесь как звучит? — так же хитро прищурившись, спрашивает старшина. — С характером? В каче? Как, с техникой? Двойная атака звука? Тридцать вторые? Как?

— Классно! — признаёт Санька. Это действительно так. У старшины труба звучит сейчас удивительно качественно, Гиллеспи и Гиллеспи. Так же, как и у Тимохи, кстати, у Женьки Тимофеева. Но Женька и Диззи Гилл, те прирождённые солисты, даже джазисты, а старшина — чистых духовик, но теперь похоже старшина «догоняет» обоих, растёт мужик, подтягивается, будет толк. — Полный мажор! — по-кобзевски вновь хвалит Санька и, нагло так, как завзятый скульптор оглядывает «глыбу сырого материала», замечает. — Только сурдину вам нужно другую подобрать, товарищ старшина! усиление хорошее! штаны широкие! бабочку цветную на шею! и можно вот так вот, без майки и босиком, главное, чтоб биг-бен был сзади — на сцену… Ништяк получится. Полный аншлаг, трали-вали!

Старшина слышит для себя главное — «звучок» у него изменился. Да-да, изменился! Труба не исполняет, она поёт. Солирует! Даже и оркестра не нужно. Хотя, как без оркестра, конечно, с оркестром, естественно с биг-беном.

— И я так думаю! — счастливо улыбаясь, согласно кивает, и передразнивает кого-то. — А то всё Тимофеев, да Тимофеев… Он лучший, он лучший! Кстати, где он?

Смирнов иронично пожимает плечами.

— С дирижёром в шахматы играет.

— Как в шахматы? — изумляется старшина. — Подполковник же не умеет! Ни в названиях, ни в ходах он… — выразительно стучит согнутым пальцем по столу. — Как доска. Ни бум-бум! Точно! Я как-то пытался раз объяснить… Сам-то я тоже в этом деле «чайник», а он вообще. Как они могут играть?

— Да он специально, — так же, понимающе кривится Санька. — Чтоб Тимофеев чего в расстройстве не натворил. Психотерапия это, релакс. Из-за… своей Гейл. С ума сходит.

— Это понятно… — вздыхает старшина. — Такая… любовь! — ещё раз вздыхает, и, словно очнувшись, требовательно смотрит на Смирнова. — Так… ты, говоришь, чего-то спросить хотел?

Санька с готовностью кивает.

— Ему встречу нужно с Гейл устроить. Чтоб он окончательно убедился.

Хайченко, подняв брови и вытянув лицо, в задумчивости вертит в руках трубу.

— А не сломаем окончательно? — искоса глядя, спрашивает. — Тонкие обстоятельства у парня, любовь…

— Нет, — уверенно заявляет Санька. — Он выдержит. Он же молодой! Только сначала нужно с Гейл договориться. Объяснить ей всё. Женщина же, товарищ старшина! — это он произносит выразительно, со знанием дела, по взрослому. Старшина удивлённо поднимает глаза на «молодого». Смирнов торопливо исправляется. — Американка, я говорю. Лейтенант. Я например, уверен: вас она послушает.

Старшина вскидывается:

— Да ты что, Смирнов, я кроме «Нихт камэн штопэн! Нихт камэн штопэн!» в иностранных языках ничего и не знаю — это между нами. Не считая «хенде хох», конечно.

— А что это такое «камен штопэн»? Я где слышал… «камэн штопэн»? «Кам ин», «Кам он…» «Камэн штопэн»… Красиво звучит.

Вместо ответа, старшина вновь с готовностью прикладывается к мундштуку…

— А, татушная речёвка — «нас не догонишь!» — восклицает Смирнов, узнав знакомую музыкальную фразу…

— Ага, она — камэн штопэн! — небрежно отмахивается старшина, и о главном, с жаром. — Но ты молодец, правильно мыслишь, Смирнов! Надо её найти и разрубить этот узел, казус, в смысле. Помочь товарищу — первое дело!

— Надо, — соглашается Смирнов. — Но как? Дирижёр запретил ему всяческие контакты. Хватит, сказал, с нас эксцессов!

— Правильно сказал. И я бы на его месте так же. Но тут исключение. Драматическая ситуация. Можно сказать — трагедия. — Старшина многозначительно вертит пальцем перед носом Смирнова, потом перебивает себя, спрашивает. — А куда нужно-то? Ну, далеко идти-то?

— Да нет, рядом совсем, на соседней улице, — вскакивая, указывает на окно Смирнов. — Из окна видно. Вон он отель, справа. Видите буквы? «Шаратон» называется. Мы в «Хилтоне», а она в «Шаратоне».

Выглянув в окно, на глаз прибросив расстояние, старшина соглашается:

— Действительно, рядом. И время, наверное, не займёт. Ты переводчиком будешь! Пошли. Мне тоже интересно…

— А дирижёр?

— На себя беру. Прогуляться мол, скажем, до нотной библиотеки надо… Он поверит. Как вы меня дома, кстати, за нос своими увольнениями по «культурным местам» водите. Думаете, я ничего не знаю, не понимаю? Ха! Я сам таким же приёмом на срочной пользовался. Ага! Кстати, а она есть тут, такая нотная библиотека, как думаешь, нет?

Смирнов пожимает плечами, но произносит с сильной долей уверенности.

— Не знаю, город большой, должна быть…

— Вот и поищем… Пошли!

— Вот так? А штаны?!

Хайченко хлопает себя по лбу.

Хлопай, не хлопай ладошкой по лбу, хоть кулаком по голове стучи, да хоть всей шахматной доской, — не умеешь играть, не садись. А дирижёр не только сидел, но и фигуры на доске переставлял. Больше правда думал, чем двигал. Когда Тимофеев ехидно усмехался, подполковник хватал «незадачливую» фигуру и торопливо возвращал её на место… Передумывал… Снова долго размышлял… Женька Тимофеев на доску почти и не смотрел. А если порой и косился, то как каторжанин на гирю с цепями возле своих ног. Это он так за шахматной доской в приказном порядке релаксировал. Напротив него наоборот, подполковник увлечённо мороковал над фигурами.

Одет подполковник был по-домашнему: проще говоря — полураздет. В одноразовых банных тапочках, в военных брюках с широкими подтяжками, в голубой майке, с часами на руке. Редкие волосы на голове нервной рукой в запале ерошил то в левую сторону, то в правую. «По шерсти», когда доволен собой был, против, когда в тупик попадал… Судя по одной только причёске легко можно было понять, что из тупика он и не выходил… Хотя, просветы порой для себя какие-то замечал, смазывал рукой по стоящей дыбом причёске, но, услыхав смешок, тут же возвращал её в прежнее удивлённо-недовольное состояние. Тимофеев наоборот, полностью одет, обут, даже в фуражке. Как словно собрался куда. Ан нет, за шахматным столом сидел. Давно похоже. Чем сильно расстроен по виду был, ещё больше рассеян. А дирижёр собран, сосредоточен, увлечён.

— Значит, ты-нам-этим-хочешь-сказать, что… — словно разговаривая сам с собой, задумчиво бормочет подполковник, внимательно вглядываясь в диспозиции фигур на доске.

Тимофеев демонстративно игнорирует весь «соревновательный процесс» и вообще, он боком к столу сидит, в любую секунду готовый покинуть поле… «пытки», сейчас, глядя в пол чему-то усмехается.

— Вам мат. Неужели не видно? Пятый уже…

Как от горячей плиты, дирижёр с опаской отдёргивает руки от доски.

— Где? — ещё ниже склоняется над доской, вертит головой, потом медленно поднимает глаза, с угрозой спрашивает. — С какой стати? Отставить маты! — резко разворачивается боком к столу, сердито отчитывает «противника». — Ишь ты, какой умный! — закидывает ногу на ногу. — Сейчас же переходи назад! Я прозевал, а ты воспользовался. Так нечестно. Верни на место моего офицера. У меня их мало. Где он стоял?

Прапорщик Тимофеев, недовольно пожимает плечами.

— Да, пожалуйста. Мне без разницы. И это, кстати, не офицер, — и не просто ехидно, а с двойным-тройным повышением замечает партнёру. — А вам всё равно мат будет через три хода. — И приподнимается. — Так я пойду?

Подполковник «главный» вопрос пропускает, он удивлённо перебирает глазами шахматные фигуры на доске, никакого мата для себя не видит ни сейчас, ни в ближайшей перспективе, рассеянно произносит:

— Какой мат? Куда ты пой… — до него доходит смысл вопроса, он запинается вдруг, резко хмурит брови, вместе с ними и лоб, повышая голос мягко, но с угрозой рычит. — Сидеть! Сид-деть, я сказал. Будешь играть, пока я не выиграю…

— Да хоть сейчас… — обрадовано восклицает Тимофеев.

Зря он обрадовался…

— Не-е-ет, ишь ты какой хитренький! — в улыбке расплываясь, останавливает подполковник. — Мне подачек не надо. — Как по писанному рубит вдруг, лицо при этом приобретает оскорблённо-обиженный вид. — Не забывай, с кем играешь! — напоминает подполковник, и заканчивает совсем строго, как с трибуны. — Со старшим офицером! С дирижёром! Ни — ни, мне! — грозит пальцем. — Играй как положено.

— Так сколько ж можно…

— Пока по честному не обыграю.

— Это невозможно… Я кандидат в мастера…

— О-о-о, ты ещё и кандидат у нас, говоришь, — в голосе подполковника снова те, мягкие раздумчивые нотки, он уже снова погрузился в сложный соревновательный процесс, мур-мур, мол, как у сытого кота, под рукой хозяйки. — А фланги у вас пустые, товарищ гроссмейстер. — С неприкрытой радостью, наставительно замечает он, и рука его мгновенно приглаживает вздыбленный волос на голове. — А фланги, как известно, оголять нельзя. Верный знак проиграть пар-ртию. — С хитрым лицом, поднимает руку над доской. — Тут и в академиях учиться не нужно. — Схватив шахматную фигуру, смело припечатывает её на свободную, на его взгляд, клетку. — А если мы вот так, вас, стукнем? Раз, и в дамки! Что на это скажете, товарищ гроссмейстер?

Тимофеев снова устало хмыкает.

— Так вам мат будет не в три хода, а в два. И так ладья не ходит, я уже говорил. Может, вам в «Чапаева» с кем-нибудь поиграть, а, товарищ подполковник?

— Где? Опять? — пугается подполковник, вертит головой, ещё больше глазами. — Не вижу никакого мата! Я перехожу… — торопливо возвращает фигуру на прежнее место, а также попутно волос на голове в прежнее его тупи… эээ… вертикальное положение. — Та-ак… — вновь миролюбиво мурлычет. — Значит, ты у нас ещё и гроссмейстер, говоришь… Этот хорошо-о… Очень хорошо-о-о… Я слышал, шахматы ум оттачивают, память и… нервы… не-р-рвы-ы успокаивают. Так, нет?

— Говорят, — кривится Тимофеев.

— А по тебе не скажешь… — резюмирует подполковник и коротко «рычит». — Си-идеть, я сказал! Тренируй выдержку! С меня бери пример! Значит, мой ход, говоришь…

Тимофеев вздыхает… Стон накладывается на стук в дверь.

— Войдите! — не отвлекаясь от игры, громко кричит дирижёр. — Там открыто.

— Разрешите, товарищ подполковник? — входя, так же громко спрашивает старшина, Константин Саныч.

— Я же сказал, заходи, — морщится от громкого приветствия подполковник. — Что случилось?

— Да вот, товарищ подполковник, — Константин Саныч просекает развернувшуюся перед ним картину психологической борьбы на шахматном поле, как и вздыбленный волос на голове дирижёра, и горящий взгляд подневольного «противника», успешно и вовремя подавив наплывающую усмешку, старшина чётко докладывает цель своего нежданного визита. — Я говорю, Смирнов тут, наш, неплохой нотный магазин случайно нашел в Стокгольме. Шёл, шёл, говорит, недавно, и… А там… Хороший концерт для двух труб с оркестром присмотрел. Я бы хотел взглянуть. Можно? Не возражаете?

Тимофеев неожиданно подскакивает, словно его током снизу прошибло.

— А можно и я с ним, товарищ подполковник, с Константин Санычем?

Дирижёр с опаской отстраняется, и решительно отказывает гроссмейстеру.

— Ни в коем случае… Мы ж не доиграли, и вообще… Старшина и один справится. Не маленький. Смирнова только пусть с собой возьмёт… — кивает старшине. — Возьмите, Константин Саныч, Смирнова, а то вас, там, эти шведы, одного в магазине не поймут… Да, кстати, вернётесь, Константин Саныч, зайдите… Тимофеев хочет с вами партеечку — другую в шахматы сгонять…

Тимофеев в ужасе ахает: — Я?!

— Да! — спокойно заявляет дирижёр, вновь утыкаясь носом в замершие на доске фигуры. — Сам же говорил, что тебе нужен сильный противник. А старшина… как раз… Ка-ак ра-а-аз. — Уже издалека, из глубин шахматных комбинаций, доносится его «неземной», соревновательный голос. — Он — не то что я, он… видел… как… сам… Каспаров… с… компьютером… играл… сам! Каспаров! О-о-о… Кое чему там, в общем… научился, говорит, интересному. Так — нет, товарищ старший прапорщик?

— Ну… я… в общем… — мнётся Константин Саныч, на это он, конечно, не рассчитывал, не предполагал даже, не успел уйти просто, но под требовательным командирским взглядом подполковника вполне определённо заканчивает. — Так точно!

— Вот видишь? — указывает подполковник Тимофееву. — А ты говоришь фланги. Фланги у нас прикрыты… При-кры-ы-ыты… Так что ходи. Твой ход… Нет, — сам себя торопливо обрывает. — Я вспомнил, мой сейчас ход, мо-ой. Значит, мы… к вам… та-ак… пойдём…

Смирнов, надев тёмные в пол-лица очки, скрытно вёл старшину к отелю «Шаратон» легко и уверенно, словно жил здесь. И всё же, как не прятал лицо Санька, их узнавали. Да и как не узнать: молодых, красивых, не местных. К тому же, замечательно талантливых и знаменитых. Русских. На них оглядывались, им улыбались, нацеливались объективами фотоаппаратов и кинокамер. Старшина почти не обращал на это внимания, почти привык уже, он другому удивлялся, как это Смирнов свободно здесь ориентируется? Старшина-то бы сам давно уже заблудился. Так бы и получилось. Из окна своего «Хилтона» он и не предполагал, что его условная прямая диагональ, на самом деле окажется извилистой и запутанной кривой. Главное, длинной. Сплошь состоящую из перекрёстков, пешеходных переходов, поворотов, проходов до угла, следующего перехода, снова поворота, и… Хорошо, Смирнов ориентировался. Важно было только не отстать, и, главное, не одному потом возвращаться. На это старшина и нацелился, держался за это…

Отель открылся празднично и торжественно… Старшина попытался было взглядом охватить чопорную многоэтажную — в поднебесье уходящую, — празднично-стеклянную махину, его экстерьер, но споткнулся. Едва фуражку поймал, дальше нёс в руках. Миновав суету подъезжающих — отъезжающих авто, автобусов и немногочисленный, но вальяжно настроенный и шикарно одетый народ, вместе и отдельно от чемоданов, сумок, и кейсов… И разного «фасона» иностранных дамочек, блиставших дорогими украшениями — где это на них возможно… И белоснежными зубами в непременных улыбках, правда, отстранённо-защитных улыбках, музыканты это уже знали: не подходи, не надо! Миновали и услужливый гостиный люд, встречающий и провожающий гостей и проживающих, и широкие входные двери. Прошли через большой, богато украшенный холл, подошли к стойке «ресепшен», где — это, и старшина без перевода понимал, находился нужный им человек — администратор, по нашему.

Константин Саныч, старший прапорщик российского военно-духового оркестра, не мешал Смирнову с иностранцем по ихнему «балакать». Руки за спину, два шага туда, два шага обратно, прохаживаясь, неспешно оглядывался. С намеренно «постным» лицом осматривал внутреннее шикарно оформленное убранство приёмного помещения, ловил на себе любопытные улыбчивые взгляды как служащих, так и некоторых посетителей… Был он серьёзен и не улыбчив — не вообще, а из вредности. А вот, пусть капиталисты-туристы знают: народ мы серьёзный, просто так улыбками не разбрасываемся, и вообще, «видчипитысь вид нас». Смирнов в это время разговаривал с улыбчивым администратором. Старшина не понимал языка, но жесты, которыми сопровождал ответы администратор, краем глаза улавливал. И любезность, и уважение, и удивление, и почтение, и сожаление, и…

Смирнов закончил разговор, но за стойкой возникли три восторженные девушки, в служебной одежде, с эмблемой отеля, задержали Саньку: пришлось подарить им свои автографы на рекламных проспектах «Шаратона», потом он повернулся к старшине.

— Ну, где она? — нетерпеливо воскликнул тот. — Ну!

— Она куда-то уехала.

— Как уехала?

— Они не знают, — Смирнов огорченно развёл руками. Сделал он это так же, как и администратор до этого. — Но, говорят, Стив Гладстон, её друг, здесь… Ещё здесь, — поправился Санька. — Куда же она могла уехать? Зачем? Почему? Не понимаю.

Это вопрос. Большой, и в непонятной тональности.

Возникла проблема. «Пустыми» им возвращаться было нельзя. Не поймут. Тем более Тимофеев. И старшина и Санька хорошо помнили его умоляющий взгляд. Понимали, ни ребёнка, ни бедную зверюшку, тем более Тимоху, таким, каким он был теперь, обидеть они не могут, и не смогут! Это было бы фактически убийством. Или покушением на… это самое. Ну не подонки же они на самом деле… Не бандюки-бандосы, слава Богу, а музыканты. Национальное достояние, как все здесь говорят, и пишут. Достояние! Правда они и раньше об этом знали, а теперь-то уж, извините, само собой, — убедились! К тому же, старшина отлично помнил свою вину перед Тимофеевым. Занозой она в душе сидела. Он ведь, например, в свой номер мог тогда запросто за деньгами сбегать, это не очень далеко, ещё каких денег русским девушкам принести, но не сделал этого… И не жадность тогда старшину остановила, а обстоятельства. Не убежала бы Гейл, он бы, может, и сбегал… Вроде даже подумал тогда, кажется, но… Что уж теперь! Проехали. Но вину свою старшина чувствовал. Руки поэтому сейчас опускать не хотел.

— Подожди, а вещи? — догадливо воскликнул он.

Санька пожал плечами.

— Говорят, утром сдала номер.

— Утром! А чего это? Может, деньги у неё кончились? — предположил самое худшее старшина.

Санька фыркнул. Константин Саныч правильно понял усмешку, смутился. Да, говорил его вид, согласен, я пошутил, шутка!

— А Стив этот где? В номере? — вновь вскинулся он. — Ты узнал номер, узнал?

— Да нет. Говорят он в баре с утра сидит…

— В баре? В каком это баре? Это где, здесь? Здесь? Так что же мы стоим? Пошли к нему. Узнаем сейчас, где наша Гейл, узнаем!

На Санькин вопрос: «В каком баре может быть мистер Гладстон?», администратор уверенно указал рукой.

А вот сэр, мистер Стив Гладстон-младший, совсем неуверенно уже протягивал руку за следующей рюмкой водки. Ещё как-то удачно для себя преодолевал усиливающееся сопротивление бармена. Бармен не отходил уже от клиента. Опасался за него. Не только видел в каком состоянии человек находится, но и знал его. Не лично, конечно, — смешно бы было! — по первым страницам ряда американских и шведских журналов и светской хроники.

В отличие от самого бармена, сэр Стив Гладстон-младший часто там фигурировал. Спортивный, улыбчивый, деловой, удачливый, умница, весельчак, уже вице-президент, перспективный молодой человек, наследник сэра Гладстона-старшего, миллиардера и банкира. Молодой Стив, как и все Гладстоны, с безупречной репутацией порядочного человека — все знали! — помолвлен был с девушкой своего круга мисс Гейл Маккинли. Красавицей, тоже наследницей огромного состояния, музыкально одарённой, с прекрасным, как и положено людям её круга светским образованием, служившей в последнее время в одном из подразделений американской морской пехоты в качестве лейтенанта и одного из дирижёров военного оркестра, не считая других, разных, общественных должностей. У них это семейное. Почти у всех так.

Счастливые лица помолвленных, радуя глаз и воображение читателей, время от времени появлялись на обложках и страницах разных журналов, от американского континента, включая Европу, с той самой Скандинавией, в которой жил и трудился наш бармен, до Азиатско-Тихоокеанского региона, включая Китай.

Масштабы перспектив будущей четы, как и качество снимков и репортажей, более чем впечатляли. У кого-то, как и положено, вызывая гордость за своих соплеменников и восхищение, у других зависть. Да, зависть, не без этого. Но если восхищение, как известно, вещь инертная, созерцательная, то зависть — особа беспокойная. Как горсть строительных кнопок во всех карманах брюк, включая и задние. И не пробуйте жить и работать в таком состоянии, себе дороже. К сожалению, в обществе существует масса специалистов живущих на этой «теме». Названий им придумано много: от папарацци, до чешуйчато-крылых… Как говорится, заполните пропущенные буквы. Такого рода и обывателей они для себя воспитывали. Жадных до жаренного. Поэтому и рыщут по миру в поисках оного. Подогревают интерес. Как жизнь от «противного». В случае же с Гладстонами и Маккинли — папарацци не везло. Как не старались найти чего-нибудь «грязненького», хоть самую малость, хоть чуть-чуть, ни чего не получалось. Подтасовывать факты, рисовать коллажи — опасно. Хорошо помнился случай с одной мощной газетой, которая по суду — выигранным заявителями Маккинли-Гладстонами, вчистую обанкротилась. Одномоментно! Ничего не помогло! Что укрепило недосягаемые позиции заявителей, но и тайный, неизбывный интерес к ним. Но кланы Маккинли и Гладстонов — строго следили за чистотой своих репутаций. Помнили об этом и Стив, и Гейл. Ни разу не были они замечены ушлыми репортёрами ни в каких сомнительных переделках, либо ситуациях… А вот сейчас этот самый счастливчик Стив, праведник и чистюля, убийственно напивался за стойкой, здесь, в открытую, прямо перед «выпадающим в осадок» от раздираемых противоречивых чувств барменом…

Пил Стив водку «Смирнофф»… Рюмками… одну за другой… С перерывами, но давно… Почти с утра… Можно сказать без закуски… Чему бармен безмерно удивлён был. Гладстон-младший уже не тем «красавчиком был», совсем гадким и противным. Раскраснелся, рубашка намокла от пота, галстук сбился на сторону, верхняя пуговица рубашки не то добровольно расстегнулась, не то отлетела куда, концы воротника выбились, торчали, лицо молодого человека оплыло, глаза с трудом фокусировались на рюмке, ещё хуже на бармене. Бармен, молодой ещё человек, швед (жена, две дочери — восьми и шести лет, небольшой коттедж, машина, не уменьшающийся кредит в банке, мизерный доход), судорожно боролся с мыслью о возможности заработать на паре-тройке «удачных» снимков. Ситуация к тому сильно провоцировала. Ни журналистов, ни подобного рода спецов в баре не было, да и строгий закон не позволял фотографировать людей в такого рода заведениях, тем более в таком отеле… И если раньше он как-то боролся с такого рода искушением, на этот раз решился. И фотоаппарат под стойкой не одну смену в готовности лежал. И вот, пожалуйте вам, ни кто-нибудь, а молодой Гладстон! Счастливчик, умница и в таком… брр… состоянии… Бармен решился.

Улучил момент, выдернул фотоаппарат, и по шпионски, меняя позиции, сверху-снизу, слева-справа, несколько раз щёлкнул затвором… С невинным видом глядя в лицо Гладстона-младшего, сунул камеру на место и обомлел… От дикого рычания, во-первых, и от вида занесённой над своей головой той самой бутылки «Смирнофф»… Больше мыслей не проскочило. Бутылка тяжеленной крышкой дорожного люка упала ему на голову. Сознание бармена, пылесосом втягивая в себя гаснущие краски интерьера, мгновенно исчезло в глубинах Мироздания. Словно грязная вода в сливном отверстии ванны.

Сам сэр Гладстон-младший увидел только два обстоятельства из промелькнувшего перед глазами сюжета. Первое, из поля его зрения вдруг исчезла бутылка и второе, бармен с «экрана ноутбука» исчез. Потом он перед собой увидел почти перевёрнутое большое и злое лицо с маленьким чубчиком, маленькими глазами, кривым носом и большими губами.

Лицо что-то сердито ему восклицало… Слова были не английские, не шведские, не нем… Не понятно какие, как показалось Гладстону-младшему, значит, русские.

Звуки Стив вообще в тот момент различал в последнюю очередь. Они звучали с опозданием и глухо, как из соседнего кабинета. Как из неплотно прикрытой двери его секретарской. Кстати, где он сам, секретарь, почему не… Стив пошевелил пальцами, как по клавиатуре кей-борда, но… изображение перед глазами не улучшилось, и секретарь не появился… От трудных мыслей и от всего выпитого, Стиву вдруг стало совсем плохо, но отключиться он не успел… Его грубо трясли за плечи… В ушах, от встряски прочищаясь, наплывал усиливающийся шум. Перед глазами, фокусируясь, маячило то самое — большой лицо с чубчиком. Оно отрывисто булькало грубым голосом:

— Эй, ты видел, гай, ты видел? Этот ублюдок нас хотел засветить… Видел? Свидетелем будешь… Ментам нас хотел сдать, сучара. Хрен там! Соси банан, дятел! Шрек, — лицо повернулось к Стиву затылком, гладким, и голым, с толстыми, косыми складками к плечам. Слов Стив не понимал, а чубчик с затылком видел, пытался соединить их вместе, но не понимал что за модель перед ним крутится, из какого блокбастера? Где тогда бензопила? Эд Вуд? Хичкок? Но… Затылок что-то прокричал в сторону. — Шрек, падла, вынь плёнку, и валим отсюда. Валим, валим…

Ещё Стив заметил, как мелькнули перед его носом чьи-то мужские туфли, вместе с чьими-то ногами, потом и чьё-то тело, махом перелезая через баровую стойку. Тело исчезло, но тут же появилось, теперь уже с фотоаппаратом на вытянутой руке… Стиву фотоаппарат показался знакомым… Стив даже хотел заметить по этому поводу… Даже улыбнулся… Всё выглядело довольно забавно, как мультфильм на экране…

Мягко огибая подходивших к дверям бара Константин Саныча и Смирнова, несколько молодых людей в штатском обогнали их, и быстро исчезли за ними. Переглянувшись, поторопились и Смирнов со старшиной…

Если Стив Гладстон-младший не всё мог видеть — это понятно, но на месте были недремлющие, бесстрастные камеры скрытого внутреннего наблюдения отеля, оператор немедленно дал соответствующую команду, соответствующим людям…

Соответствующие люди, немедленно появившись, соответствующим образом быстро «упаковали» нарушителей спокойствия. По крайней мере, полностью лишили их возможности самостоятельно передвигаться, но рты их почему-то не «опечатали». Что позволило вошедшим Смирнову и старшине лучшим образом, из первых рук, понять смысл только что происшедших здесь событий.

— Ага, падлы, руки крутить! На наших, да? На наших? Отпустите! Руки… Руки, суки, отпустите!

— Где наш адвокат? Без адвоката мы не… Ой!

— Мы не виноваты! Отпустите! Он первый начал… Слышите, вы, уроды! Без разрешения фотал нас… Это запрещено! Да, Хельсинской конвенцией… Ой! Ха-ха-ха… Плёнка-то засвечена… Нас не догонишь…

— Точно, хрена вам, падлы!

— Русские не сдаются! Бей жидов, спасай Россию! И вас всех тоже, козлы…

— Эй, ребята, земляки, выручайте своих, — заорал тот с чубчиком, увидев в дверях музыкантов. — На нас напали… Помогите!

Санька и старшина, уступив дорогу, молча, проследили за умелой работой конвоя. На их глазах подтверждалась одна из двух житейских версий: как верёвочке не виться, или другая: свинья грязи везде найдёт. В любом случае — было стыдно. За «наших» стыдно.

Тут Санька увидел Стива. Стив, улыбаясь, тупо смотрел на двери, за которыми только что скрылась шумная процессия. «The end», понял для себя Стив, конец фильма. Перевёл взгляд в прежнюю «позицию», прямо перед собой, на «экране его ноутбука» был уже другой бармен. Причём, не он, а она. Даже симпатичная. Светясь самой своей любезной улыбкой, Стив приветственно кивнул головой, и рукой потребовал наполнить две рюмки, «ту», ей, мол, одну и себе. Она кивнула головой, но подошедшие новые посетители, старший из них, показал три пальца, и добавил на чужом языке… на русском. Она узнала их лица. Военная форма, фуражки, блестящие в руках музыкальные инструменты и восторженные репортажи разных корреспондентов и в баре не умолкали. Два экрана из десятка других в баре, всё время работали в режиме новостных репортажей.

— Три, пожалуйста.

Старшина мог вербально и не напрягаться, не дублировать, тем более на непонятном языке, жеста достаточно было. В немом вопросе барменша подняла брови… Всё тот же, русский, прояснил на своём иностранном языке:

— Тоже самое, что и ему, — пальцем указав на американца.

Американца барменша тоже знала. Особенный клиент… Очень особенный… Как и эти, русские…

— Стив, Стив, — тормошил Смирнов Гладстона-младшего. — Извините, Стив, вы слышите меня?

Стив и слышал и даже видел, но не мог вспомнить в каком офисе видел этого человека, в какой стране, с толку сбивала одежда… военная… О, это армия, догадался он… Но ему было плохо, и на душе, и в голове… Мутило… Одна спасительная — трезвая! — мысль не давала ему потерять голову от отчаянья: как бы им с Гейл не было невыносимо трудно, они всё равно простят друг друга, и будут вместе! К тому же, Стив уже простил. Уже… Всё будет хорошо. Как в фильме шведа Мудиссона Лукаса «Вместе».

— Он совсем пьяный, — в отчаянье заметил Смирнов старшине по-русски, и барменше по-английски. — Ему больше не надо, хватит.

— Потри уши… — предложил старшина. — Проверено, помогает. — Глянув в Санькино удивлённое лицо, укоризненно воскликнул. — Ну, молодёжь! Всё учить вас надо. Народное средство. Дай я! — Плечом отодвинул Смирнова, склонился над американцем. — Вот так… Учись, сынок!

Метод сработал. Средство подействовало. Стив ошалело вывернулся, смотрел удивлённо, но осмысленно.

— Стив, узнаёте? Это я — Смирнов. А это наш старшина, Константин Саныч.

Стив всё вспомнил, особенно этого — «русская водка Смирнофф». Это те русские, к которым Гейл хотела уйти, понял он. От него уйти, от Стива!! К ним, туда… Стив в начале хотел размахнуться и сильно вмазать в наклонившееся над ним «противное» русское лицо, но сил на это не хватило, и достаточной злости не было… Глаза Стива наполнились слезами, ему снова стало жалко себя, и… Да, и себя, и её, его глупую и доверчивую Гейл…

— Мало! Надо ещё потереть, — голосом врача скорой помощи высказал программу действий Константин Саныч, и немедленно провёл ряд соответствующих манипуляций над красными уже ушами Стива.

— Я вас слушаю, — решительно отстраняясь, совсем трезво произнёс Стив. — Какие проблемы, господа?

О, вот оно когда народное средство сработало… У нас с первого раза, у них со второго раза… Поздно доходит, но дошло — заграница!

— Где Гейл? — торопливо, боясь что «лекарство» вдруг перестанет действовать, спросил Смирнов.

— Уехала, — чётко ответил Стив, даже губы для убедительности поджал. — Уфить…

— Куда?

— Не знаю.

— Почему?

Стив пожал плечами, покачал головой.

— Потому что он женат, — намеренно чётко артикулируя, как издеваясь, американец произнёс совсем что-то уж невероятное. Смирнов механически перевёл старшине.

— Как женат? Кто женат? Он чего это… — старшина энергично завертел пальцем у своего виска. Смирнов так же механически перевёл Стиву два первых вопроса.

— Да, женат, — не задумываясь, уверенно подтвердил Стив. — Этот, ваш, который… ну, Армстронг ваш…

— Гиллес… эээ… Тимофеев? — не веря тому, что говорит, предположил Смирнов.

— О, да-да, Тимоффееф. Именно этот.

— Как женат? — в испуге, ахнул Санька. — Он не женат. Нет!

— Женат-женат. Слава богу, женат. Всё лучшим образом раскрылось. Хорошо что так. Потом было бы хуже…

Слушая русский перевод, старшина таращил на американца глаза. Примерно так обычно смотрят вслед ГАИшнику, идущему выписывать тебе «незаслуженный» штраф.

— Может он бредит? Ещё уши потереть? — цепляясь за народное средство, как за соломинку, предложил старшина. — Я ж Тимофеева целых три года знаю… Я б знал…

— Нет, не может быть! — перевёл Стиву категоричное несогласие Смирнов.

— Может! И слава богу, — огрызнулся Стив, и добавил. — У него даже дети есть… Несколько… Маленькие такие и плачут… И две жены. Блондинка и брюнетка. Они нашли его. И детки… — Стив показал рукой мал-мала, и даже изобразил умильное лицо, но поперхнулся — его тошнило, брезгливо заключил. — А он от них по разным городам прячется.

Заикаясь от удивления, Смирнов и это перевёл… Старшина, опешив, не знал что и говорить…

— Как это? Когда? Кто сказал? Не может быть! — себя и Смирнова пугая, как заведённый восклицал старшина, пока не заметил три рюмки водки, сиротливо выстроившихся в ожидании. Одну за другой — махом, опустошил их, зло припечатал последнюю о столешницу и, не закусывая, решительно заявил. — А-а-а, я всё понял. Конец переговорам. Быстро назад. Сейчас разберёмся. Скажи ему, пусть ждёт. Здесь ждёт! Мы вернёмся. — Повернулся к американцу, и копируя известный киношный голос прорычал. — Айл би бэк! Мы, в смысле. — И по-русски, подмигнул американцу, для убедительности. — Так вот. — Шагнул на выход… За ним и переводчик Смирнов.

Замечательный факт, что электроника в дверях отеля не «заедает», не то старшина так с нею бы и вышел — настолько расстроен был. Шагал, как царь Пётр I, когда-то, широко, решительно, грудь колесом, вздёрнув подбородок… Но не в ту сторону. С ориентировкой на иноземной местности у старшины был швах. Одно хорошо было: с ним Санька Смирнов был. Он и выправил ситуацию. Хотя в начале и Смирнов не понял, куда это Константин Саныч так стремительно направился, потом окликнул, тогда и прояснилось, что старшина не в ту сторону «строевым» рубит.

— Я ему покажу… — развернувшись, с каменным лицом шагая в обратную сторону, бормотал старшина. — Как людей позорить… Мы ему… Он у нас…

Смирнову не всё понятно было, зачем ещё Стива чем-то наказывать, он итак уже… перепил, плохо себя чувствует… Ни сейчас, ни похмелью его не позавидуешь. Топал, старался выровнять шаг, не мог угнаться за старшиной, семенил рядом. Пока, пару раз споткнувшись о туфли старшины не обогнал его, не встал во главе колонны, давая понять, кто здесь проводник, кто дорогу знает.

Так гуськом и в «Хилтон» свой вошли, паровозиком. То есть в колонну по-одному. И в этом, за границей, наши военные музыканты армию не опозорили. Ни-ни! Тик в так шли! Правда быстрее, чем сто двадцать шагов в минуту. Извините, обстоятельства! Потому что возбуждённо-взволнованно и торжественно. И молча! И в лифте, играя желваками, старшина не проронил не слова. Так же молча прошагали по коридору. Сердито пристукнув в дверь номера дирижёра, старшина широко распахнул её.

А в номере… За той же шахматной доской сидел всё тот же подполковник. Правда не один. Обступив его, с задумчивыми лицами толпилась группа его поддержки, похоже консультантов: Генка Мальцев, Лёва Трушкин, естественно Кобзев, и Чепиков. Сам гроссмейстер Тимофеев в позе усталого путника, свесив руки между колен, понурив голову, сидел напротив, тупо глядя в пол. Его личным армейским качествам: выдержке, дисциплине — можно было позавидовать. Не сломался, не психанул человек, не рванул китель на груди… Сказали играть в шахматы — он играл. Сказали бы, например, страной управлять, он бы управлял. Не могём, а могем! Потому что военный человек, дисциплинированный, как и должно прапорщику быть. Им он и был. Сейчас, похоже, уже на пределе. При виде вернувшихся старшины и Саньки Смирнова, очень в лучшую сторону лицом изменился, Вскочил, гусем вытянув шею, ходулисто шагнул на встречу, ну, спрашивали его взволнованные глаза… Старшина, Константин Саныч, старший прапорщик, намеренно игнорируя, как пустое место обошёл его, и заявил подполковнику:

— Товарищ подполковник, открылись новые, непредвиденные обстоятельства. Смирнов свидетель. Прошу срочно провести общее собрание. Срочно.

Дирижёр и остальные «шахматисты» на заявителя смотрели оторопело, во все глаза.

— А по какому поводу? — нервно поправляя подтяжки, растерянно поинтересовался дирижёр. — Что-то в нотном магазине случилось, или что?

— По поводу… — Константин Саныч грозно сверкнул глазами в сторону Тимофеева, отвернулся, и многозначительно произнёс. — Открывшихся обстоятельств.

Дирижёр потянулся за кителем…

— А присутствующих достаточно, или всех нужно? — торопливо просовывая руки в рукава кителя, спросил он.

— Достаточно! — отрезал старшина.

Смирнов столбом стоял… В принципе, как и все остальные.

— Так, в чём дело? Докладывайте, — потребовал дирижёр, торопливо застёгивая китель, надетый на синюю майку. На тапочки можно было не смотреть.

— Он женат, оказывается, у нас… — указывая рукой за спину, на Тимофеева, «мальчиком» стоящего, сообщил старшина.

— Так, — по инерции ещё, благостно кивнул головой подполковник, потом до него дошёл смысл, он нервно перебил себя. — То есть? Как это женат?

— Так вот, — клюнул головой вперёд старшина. — Смирнов свидетель. Даже дети есть… Несколько. Маленькие. И две жены. Двоеженец он у нас, оказывается. Двоеженец! Подсудное дело. Подлец!

По мере перечисления убийственно отягчающих факторов, лица присутствующих самопроизвольно вытягивались, глаза округлялись… И у Тимофеева тоже. Но у него, кроме удивления, наплывала и ироническая усмешка, она медленно поглощала первую. Но проступала предательская бледность.

— А откуда такая информация? — озадаченно переспросил подполковник. — Не в нотном же магазине? Я не понимаю… Вы же туда вроде пошли… Или… Объясните, Константин Саныч.

— Ну, в общем, — замялся было старшина, но выправился, признался. — Мы встретили Стива. — Даже пояснил. — Того, американца. Друга Гейл. Ага! И он нам всё рассказал.

— Понятно, — послушно, как за провинившимся первоклассником, повторил подполковник. — Стива, американца… — И подловил старшину, изумился скрытому от всех фактору. — А откуда он может всё это знать, если я не знаю, а?

Да! Вот именно! Дирижёрское окружение во все глаза вопросительно смотрело на Костю Саныча: очень интересно, откуда, ну?

— А ему — Гейл! — с нажимом, поведал старшина. — Кто же ещё? Она.

— Понятно, — буркнул подполковник, но в его утверждении уверенности точно не было. Больше растерянность, но он её прятал за хитрыми вопросами, типа: а она откуда? Так он и спросил. — А она, извините, откуда?

— Это у неё нужно спросить, — светясь праведным гневом, заметил старшина.

— Зачем у неё, — как всегда «поперед батьки» выскочил нетерпеливый Кобзев. — У Жеки давайте и спросим. Он же здесь… Он и скажет: так или нет. Скажи, Жека.

— Точно! Да! — почти в голос поддержало собрание.

Тимофеев открыл рот, но в горле пересохло, он только прохрипел. Судорожно прокашлялся. Потом произнёс всё же.

— Да вы что, ребята, — это он в сторону музыкантов. — Вы же меня знаете… Никогда, и ни где я… Никакой жены… Вы же знаете… Мы же вместе… Ни детей… Ни…

— А беленькая и чёрненькая? — язвительно перебил старшина…

— Да, — поддакнул подполковник. — Как говорит старшина.

— И Смирнов это слышал, — старшина указал на Саньку.

— Не знаю я ни какой беленькой-чёрненькой, вы что? — уже чуть не плакал Евгений. Мужество его почти покидало. Сказывалось нервное напряжение последних дней, странная размолвка с Гейл, её исчезновение, неопределённость, обида, недоедание, любовная тоска, дурацкие эти шахматы, ещё и старшина этот со своими детьми и жёнами… беленькими-чёрненькими.

— Постойте! — вдруг воскликнул он, как тот сапёр предупреждая мирное население о следующем их неверном шаге. — Что значит: беленькая и чёрненькая? Это которым мы деньги со старшиной давали, да? Никаких других я не знаю. Нет! Константин Саныч, вспоминайте. Вспомнили?

— Ааа, так всё ж таки были? — не впопад ехидно пропел дирижёр.

Тут и старшина начал «мыслями» ворочать, раскручивать «ленту» памяти.

— Это когда они на обратную дорогу, что ли… — бормотал он. — Когда мы… вы с Гейл… У нас… деньги… в коридоре… Одна беленькая была, да! — вспоминал он. — С длинными волосами, а другая чёрная, с короткими… Они плакали… Но ничего на русском про детей, товарищ подполковник, там не было… Это точно… Я же сам… там был… — Хайченко запнулся, и огорчённо развёл руками. — Ничего не понимаю.

— А на английском? — спросил Смирнов. — Что они говорили?

— Они?! Н-н-не… — старшина отрицательно крутил головой, руки то к груди прикладывал, то к слушателям протягивал, заметно потерян был, растерян, но — все видели — человек честно старался всё вспомнить, восстановить картину. — Другая тоже… плакала, да! Тоже чего-то там, жаловалась… Я видел! Но она же… непонятно. Я же немецкий в школе, это… А она же на этом… на англ… ийском… вроде!

— Так это же, наверное, Венька! — напугав всех, неожиданно обрадовано вскричал Смирнов. — Наверняка он. Его работа. Точно. Ха-ха-ха… — Расхохотался.

— Смирнов, что с вами? — опасливо отшатнулся подполковник.

— Амба! Крыша у чувака поехала, — заметил Трушкин, и предупредил. — И у меня сейчас поедет. И у всех. Если вы не перестанете на Тимоху наезжать, со всякими своими жёнами.

— Санька, какой ещё Венька, причём он, ты что? — возмутился Кобзев. — Если тут о беленьких с чёрненькими говорят? О бабах!

А Смирнов — молодой, пацан, старший сержант, лауреат в смысле, хохотал, никак остановиться не мог. Вытирал слёзы, обнимал Тимофеева, тормошил его…

— Это он Вику с… с… с Нателлой подговорил… — со смеху покатывался Санька. — Точно. А они разыграли… Ну, артистки… Одна на русском, другая на английском… Это же надо… догадаться… Ну, Венька. Ну, друг. Удружил!

Первым рассмеялся Кобзев, потом Чепиков с Трушкиным и Генка Мальцев, за ними и дирижёр, последними старшина с Тимофеевым. Тимоху обступили, как именинника поздравляли, обнимали, хлопали по спине. Хохотали громко и безудержно…

Ну, цирк! Ну, артисты! Ну, кино…

Ф-фу! Слава Богу! Хоть что-то хорошее в конце концов прояснилось. Реабилитировался Тимоха… прапорщик Тимофеев, лучший трубач всех военных оркестров, да только ли военных, — всех. Сразу реабилитировался, и вчистую. Правда перед высоким собранием. Но ведь была ещё и Гейл… Да, Гейл… Гейл, Гейл…

Где она, где?

Нету девочки нигде!

Фанфары протрубили неожиданно, и… запоздало.

Концертный зал-шар, заполненный до отказа великолепно одетой богатой публикой, сверкал брильянтами, изумрудами, просто золотом, шикарными улыбками. Особенно приятно — на взгляд наших военных музыкантов, — светился голыми женскими плечами, бюстами, коленками, разрезами платьев до бедер, и прочими хитрыми женскими уловками, привлекая всеобщее к себе внимание цветом кожи, загаром, фантастическим разнообразием причесок и немыслимым разнообразием фасонов платьев. Иную одежду так и платьями назвать было опасно, так уж всё было безумно призрачно. Но так же безумно и впечатляюще… Мужская часть гостей была во фраках и смокингах, с блеском брильянтов в булавочных заколках, запонках, перстнях, портсигарах и зажигалках, даже в белоснежных зубах сверкали, как своеобразный пароль при входе в мужской закрытый клуб. Иные по привычке были вооружены тяжелыми армейскими биноклями и видеокамерами. Мировой истэблишмент, богема и мировая элита собрались здесь приветствовать победу Согласия, Мудрости и Единства взглядов на Культуру, Искусство и политический прогресс. Весь цвет мирового «Who is who» в зале собрался, отдыхал, развалясь в мягких и широких креслах концертного зала…

До полусотни телекамер, студий-счастливчиков, аккредитованных, выкупивших прямой эфир, разместили свои телепосты в самом зале по всей её окружности. Где на стационарных штативах, где на живых плечах операторов, хищно сверкали линзами объективов, ощупывали-исследовали зал. Нагло аллея красными лампочками, многие уже давно работали, показывали в прямой эфир. И это не считая фоторепортёров. Их было не счесть. Художники высокого уровня.

В воздухе плавал запах дорогих духов, физически ощущаемое, сгущённое состояние безмерного собственного достоинства публики, дозированного ко всем радушия и благорасположения к себе и близсидящим. Как на дорогих смотринах.

Над ярко освещенной ареной, внизу зала, окруженной плотным кольцом из ярких живых цветов, высоко вверху, над ней, медленно и спокойно, в разноцветных лазерных лучах, завис в невесомости, огромный земной шар с лентой в виде широкой орбиты с ярким символом международного музыкального конкурса Евровидение «Музыканты мира — третьему тысячелетию». Символ. Стилизованный земной шар, легко опоясанный развевающейся прозрачной гирляндой праздничных лент, покоящийся в ладонях мужских и женских рук всех цветов кожи. Рассеянный свет внизу создавал прекрасное ощущения единства пространства и формы. Десятки лучей, вверху, тонко высвечивая, поддерживали земной шар в центре внеземного искрящегося мириадами звезд глубокого космического пространства.

Из невидимых динамиков, настраивая публику на соответствующее данному дорогому празднику торжественное состояние, доносился приглушенный квадрозвук Финала величественной 9-ой Симфонии Бетховена.

Под вторые фанфары, вспыхнувшие сотни прожекторов высветили лучами широкие лестничные коридоры в проходах. Третьи фанфары открыли двери специальных проходов, по ним, как по ожившим радиусам, к арене стали спускаться музыканты. Так было прописано в сценарии. Музыканты шли под аплодисменты, как именинники, как победители на Всемирных олимпиадах, улыбаясь и приветственно махая руками. Среди них, отличаясь цветом и формой одежды, шли и наши военные музыканты. С их появлением шум аплодисментов в зале усилился. Послышались выкрики: «Рашен гуд!», «Увел кам, рашен!», «Бьютифул, рашен!»… Музыканты, ручьями обтекая арену, поднялись, прошли на свои места, расселись за своими пюпитрами, взяли в руки инструменты… Публика аплодировала.

Звуки Финала 9-ой Симфонии Бетховена звучали уже на форте, громко и торжественно…

Звучали…

Вот и они смолкли.

К центру авансцены спешил крупного телосложений человек, не сказать тучный, с белой копной седых волос, такими же бакенбардами округло переходящими в пышные серебристые усы. Чёрный фрак, бабочка, белоснежная рубашка, улыбка дополняли портрет добродушного толстяка. Еще не дойдя, не затягивая паузы, начал он с шутки:

— Я, господа, всего лишь несколько раз в жизни видел, и то по телевизору, как тяжело приходится беднягам марафонцам на их длинной дистанции. — Не останавливаясь, наигранно задыхаясь произнес он, продолжая идти, изящно задвигав при этом всем телом, изображая видимо бег марафонца. У него это получилось уморительно, как танец слона на пуантах. Публика весело рассмеялась заготовленной шутке. — Но не знал, как именно это тяжело, а вот сейчас я их понимаю… — Продолжил толстяк, указывая руками на огромную окружность арены. Публика вновь отреагировала смехом, всполохом аплодисментов. На огромном поле арены этот человек не казался таким большим, если бы не дублирующие два, полусферой, огромных экрана вспыхнувшие в верхней части сферической окружности зала. Они показывали его достаточно крупно, и очень близко… как рядом. Так же страдальчески оглядывая зал, он предложил: — Кто не верит, может попробовать, мы подождём… — Под веселый смех присутствующих выяснилось: таковых не оказалось. — Я так и думал, — слегка ехидничая заметил ведущий, и продолжил, — и не советовал бы. И если б раньше знал, сидел бы сейчас вместе с вами в зале, развалясь, как вы, и не мучился.

Публика наградила его продолжительными аплодисментами.

Чуть кланяясь, он выслушал, затем, весь подобравшись, прервал аплодисменты:

— Господа! Леди и джентльмены! Ваше Величество! Уважаемый господин Президент, уважаемый господин мэр, уважаемые члены Международного оргкомитета, уважаемые господа музыканты, уважаемые гости нашего города, нашей страны, нашего Форума, разрешите мне приветствовать вас в нашем скромном концертном зале. — Гул аплодисментов заполнил зал. Все встали и аплодисментами приветствовали членов Высокой королевской династии, правительство страны, членов парламента и всех знатных и уважаемых людей как самой Швеции, так и Европы, Америки, Азии… Перечисление стран и членов высоких делегаций заняло минут пятнадцать, если не больше. Казалось, в зале присутствовали представители всех стран и континентов: с севера на юг, с востока на запад.

Наши музыканты, растворившись в большой массе остальных музыкантов, потеряв между собой всяческую привычную устойчивую вербальную связь, переговаривались только одними глазами. Не понимая звучащего спрессованного в мелодичные блоки английского языка ведущего, слушали вполуха, разглядывая то соседей, то, с опаской, огромный земной шар, медленно вращающийся где-то высоко над ними — не отвязался бы!.. А зрительный зал практически и не просматривался вовсе из-за большого расстояния, — уходил ровным амфитеатром высоко вверх, теряясь в глубоком вогнутом пространстве. Зал представлялся сплошной тёмной монолитной массой, вспыхивающей живыми блёстками дамских украшений, стеклами очков, аплодисментами, смехом, общим праздничным дыханием. Музыканты с таким явлением давно знакомы. Живо отреагировали только на знакомые слуху фамилии. Что-то там, в начале долгое и не по-русски: ля-ля-ля, а потом, вдруг, промелькнуло понятное — «Жириноффски». Неожиданно так, как газ из под пробки. «О, ребята, вроде про нашего жирика что-то сказали! — оживившись, переглядывались русские музыканты. — Он, что, тоже здесь? Где-где?.. — Говорили их удивленно восхищенные лица. — Орёл, жирик! Прилетел!» Ладно, пусть он. За неимением барыни, что называется… Затем опять что-то говорилось непонятное и долгое по-английски: курлы-курлы, и вдруг, снова знакомое и звонкое, как удар по мячу: «Мистер Лужкофф, мэр Москау!». О, это снова про нас! Музыканты закрутили головами, ища знакомые по телевизору лица. Ишь ты, и он тоже здесь, с нами, не поленились господа, приехали.

Неожиданно под бурные аплодисменты не вышел, а почти выбежал к микрофону высокий, тоже крупный мужичок, тоже во фраке, но абсолютно лысый, в очках, с толстой желтой, тяжелой цепью на шее. Золотая, наверное, переглядываясь, решили наши музыканты. Кобзев, растягивая губы в стороны изобразил для всех сурдоперевод: «Мэ-эр их». В дополнение показал на себе кепку с длинным козырьком. Что для русских означало: как наш мэр. Их мэр, значит. «Понятно?» «Ааа! — Понятливо выпучив глаза, музыканты радостно закивали головами. — Это их местный «градоначальник». Ясно».

Этот их «тоже мэр», такой же холёненький, видимо такой же «хозяйственник», что-то долго, убедительно жестикулируя, обращаясь и кланяясь во все стороны сразу, торжественным тоном, то ли призывал к чему-то, то ли отчитывался, не поймёшь, говорил, говорил, говорил… минут пятнадцать. Наши ребята, музыканты, не понимая языка, уже привычно и дремать начали. Опасливо правда вздрагивали от прерывавших мэрскую речь бурных и одобрительных аплодисментов публики, опасаясь при этом неожиданно выронить инструмент на пол. Естественно с грохотом. Вот уж чего сейчас не хватало…

Чуть не прозевали смену декораций. Не в прямом, конечно, смысле, в переносном.

На авансцене появились две юные девушки… Не девушки, а супер-девушки… супер-гёрл. Ноги длинные, груди как на выставочных манекенах, одинаковые причёски, руки голые, плечи… Помощницы ведущего, похоже. Одеты во всё прозрачное, хитоны не хитоны, ещё короче, ночные рубашки скромнее выглядят… Но красивые девчонки, и всё остальное… С коронами на головах. «Миссис», какие-нибудь там, поняли ребята. Фигурки, где надо тонкие, где надо самое то, улыбки, румянец. На глаз формы — 90-60-90, как в аптеке.

А потом, появился и конверт. Запечатанный. Видно было, как с явной заминкой, с трудом, переминаясь, покачивая бедрами, вскрывала его юная королева, другая ей помогала… Зал затих. Наверное, его у нас, в России, почтовым клеем залепляли, подумалось нашим музыкантам… Но молодцы девчонки, справились с задачей, достали наконец листок.

Что там перед этим ведущий говорил было непонятно, но когда он, глядя в бумагу, подпрыгнув, истошно, вдруг, прокричал почти по-русски: «Смирно-офф! Р-раше-ен!» Вслед за аплодирующим залом, закричали и наши ребята: «Ур-ра, Саньку назвали». Наши музыканты проснулись окончательно. «Наш Санька». «Смирнов!» Это уже было похожим на истерику. И зал скандировал: «Смир-рноф…Смир-рноф…» Как, шай-бу… шай-бу… Наливай!..

Как это приятно! Как это великолепно слышать всеобщее признание и аплодисменты. И гордость за страну — вот она, прямо к горлу подступает, и слёзы накатывают, и голос перехватывает, и внутри всё кипит от радости, как в реакторе…

О! А вот и наш Санька идет. И не худой он, в общем, если издали смотреть, нормальный парень, только, может, шея тонковата, так молодой ведь ещё. Его шествие ведущая телекамера выдала на обзорные экраны крупно, в полный рост, как проход Юрия Гагарина по ковровой дорожке… И идёт нормально, и парень красивый, только щёки и уши излишне горят… Так это оптика такая, наверное, у них, или свет упал не тот. И форма военная ему к лицу… И шаг почти уверенный, строевой. А как он мог иначе идти, если так в армии приучили. Бац! Бац! Бац!.. Новыми ботинками. В общем-то и не слышно — шума постороннего много.

Остановился около ведущего. Около слона на пуантах, у вице-председателя Оргкомитета, мистера Мюррей.

— Лейдиз энд джелемен! — красиво так начал Смирнов на английском, как импортную пасту из тюбика выдавил, и… остановился. Публика замерла, вглядываясь, кто в него, кто в его отображение на экранах. Вот он, представитель бывшего коммунистического СССР, вот он, представитель военных сил непонятной русской страны. И совсем не урод, и не выродок, каким многим представлялся русский мужик, вернее «представитель зла» и даже на вполне понятном языке обратился с приветствием, на английском. Если б не военная форма, обычный молодой парень, каких на земле много, в каждой стране полно. — Я не ожидал, что моя музыка будет интересна вашему вниманию, и даже не предполагал принимать участия в конкурсе. Так получилось. Этому я обязан одному человеку. — Смирнов опять остановился. То ли подбирая слова, то ли волнуясь. Зал, затаив дыхание слушал. — Об этом я обязательно должен сейчас сказать. Это… лейтенант американских десантных войск… тоже музыкант… Гейл Маккинли.

Ооо… Ааа… Ууу…

Что тут началось. Шквал аплодисментов гулко заполнил весь зал. Публика бисировала то ли американскому лейтенанту, то ли честности и порядочности русского музыканта, не то всему этому в целом, но аплодировала. «Рашен гуд», «Фрэндшип», «Фройндшафт», «Увел кам, рашен бой!» неслось из зала.

— Она тоже должна сейчас быть здесь, на этой сцене, — перекрывая шум, на том же английском, заявил Александр.

«Что он там говорит, почему только на английском языке», не понимая почему возник такой сильный бум, ёрзая на стульях, недоумевали российские музыканты. «Что происходит?»

«Что он там несёт, что несёт?», нервничал генерал-лейтенант, наклоняясь к своему референту. Не понимал и полковник Ульяшов.

— Ах, пацан! Ну, орёл! — громко восхищался лидер либерально-демократической партии России, вице-спикер ГД, победно оглядывая зал. — Вот молодец! Эй, вы, там, тёмная и отсталая Европа, вот вам пример чистой и светлой русской души! Я же вам говорил!.. К нам в партию его, немедленно. Найди и передай! — приказал он своему заместителю — сыну.

— А пойдет? — наклонившись, осторожно спросил тот.

— Не важно. Наше дело предложить. Скажи, я беру его к себе в правительство министром культуры. Понял? — и оттопырив губу, ровно Муссолини, подбоченился — знай Европа наших.

— Простите, мистер Смирнофф, — «догоняя» ситуацию, с энтузиазмом вмешался вице-председатель Оргкомитета. — А где она сейчас, эта наш американский лейтенант? Она здесь, в зале?

— Н-не знаю. Нет, наверное.

— А давайте мы пригласим её сейчас сюда, на сцену, если она здесь. — Нашёлся толстяк. Телевизионные камеры перестали бродить объективами по залу, нацелились на раскручивающуюся незапланированную интригу. — А если нет, мы попросим её, в какой бы части света она не находилась… нас, как видите, смотрят сейчас в прямом эфире все страны и континенты… срочно позвонить нам сюда, прямо в зал. Ребята-телевизионщики нам в этом помогут. Верно, парни? — мистер Мюррей обратился за поддержкой. — Найдем американского лейтенанта?

«Оу, йес!..»

«Ноу проблем, гай!» — послышались слабые выкрики из глубины зала.

— А она молодая девушка, этот ваш лейтенант? — довольно игриво, с расчётом на публику, полюбопытствовал ведущий.

— Да, молодая, — заметно смущаясь, ответил Смирнов.

О, молодая! Зал снова замер. Интересный спектакль разворачивался перед ними. Не зря пришли… совсем не зря.

— Тогда тем более, мистер Смирнофф, смело в бой, — вполне профессионально раскручивал интригу ведущий. — Сейчас мы найдем её, вашу леди. Леди… — Громко обратился в микрофон мистер Мюррей. Подержал паузу на весу… усугубил остроту ситуации. — Как вы, простите, назвали её имя… Мак…

— Гейл Маккинли.

— О да, простите. Уважаемая леди Гейл Маккинли! Если вы нас слышите, если вы в зале пройдите, пожалуйста, к нам на сцену. Мы вас убедительно в этом просим.

Телекамеры, головы публики, оживлённо задвигались, закрутились во все стороны отыскивая малейшее движение. Ведущий вечера, толстяк Мюррей и Александр, и обе девушки, тоже пристально вглядывались в зал. Пара телекамер крупно в это время показывали на экранах лица сидящих в зале, торопясь первыми увидеть виновницу столь бурного внимания. Нет, кажется, нет её в зале. И российские музыканты заволновались, закрутились на месте, заслышав призывные возгласы ведущего.

— Гейл!.. Где Гейл? — привстал со стула, вытянув шею, нервничал Тимофеев. — Они что-то говорят про мою Гейл. Где? Где она?

Как бы услышав именно эту его тревогу, в девятнадцатом ряду сектора «G», неподалёку от прохода, поднялась стройная молодая девушка, в длинном тёмно-синем с фиолетовым отливом облегающем вечернем платье, спереди закрытом, с глубоким декольте на спине. Упрямо тряхнув завитушками каштановых волос, пошла по проходу.

— Вау, йес! — указывая в её сторону, воскликнул ведущий голосом профессионального диск-жокея, захлопал в ладоши. — Она здесь! Здесь! Невероятно! — Телекамеры уже подхватили её стройную фигурку и крупно взяв, повели к сцене. Публика, привстав, снова вспыхнула приветственными аплодисментами и блицами фотовспышек. — Пожалуйста, сюда, миссис Маккинли. Сюда. — В бурном шуме кричал мистер Мюррей.

На сцене что-то не по сценарию громыхнулось. Это Тимофеев, вскочив, уронил таки свой инструмент. Рядом сидящие музыканты укоризненно повернулись, но он их не видел. Тимоха видел только Гейл. Его Гейл, милая, желанная его Гейл поднималась на сцену, шла к микрофону. Тимофееву хотелось броситься к ней, крикнуть ей: Гейл, я здесь, вот он я… Она шла, нет, плыла, чуть касаясь туфельками сцены, легко и свободно, как балерина в нежном и чувственном па-де-де… На огромных экранах крупно сияла её улыбка, голубые глаза и веснушки на загорелом лице. Как хороша!

Гейл подошла к ожидающей её группе ведущих. Лёгким поклоном поприветствовала всех музыкантов оркестра. Те любезно ответили ей. Мистер Мюррей поцеловал ей руку, с Александром она поздоровалась тепло, но за руку. Повернулась к микрофону:

— Господа, я очень благодарна мистеру Смирнову… Александру Смирнову, — поправилась Гейл, — за его чудесную, талантливую музыку, которую я однажды случайно услышала, и которую он подарил всем нам. Конкурс был действительно сложным, трудным. Как я знаю, около трехсот произведений было представлено на этот закрытый конкурс. Но жюри выбрало его музыку… И я рада этому. Рада, что своим скромным участием, если это можно назвать участием, помогла узнать этого молодого композитора.

Зал прервал аплодисментами.

— Но Гейл помогла лучше организовать отдельные гармонические ходы и элементы, — заметил Александр. — Она и аранжировала всё произведение. Понимаете? Поэтому, будет справедливо, если авторов этой музыки будет двое: Маккинли и Смирнов. Я так думаю. — Потребовал Александр.

— Оу! Отличный поступок, парень. Мне нравится, — с расчётом на публику, бурно похвалил мистер Мюррей, отбив аплодисментами уже все свои ладони. — По-моему, нет проблем.

Гейл качнула головой.

— Тогда всё же пусть первой стоит фамилия мистера Смирнова. Ладно? — потребовала она.

— Идёт, — согласился вице-председатель.

— О, кей! — кивнул и Александр.

«Оу, йес!»

Целый спектакль получился. Публика с удовольствием наслаждалась интересным лирическим сюжетом. Молодцы сценаристы, молодцы режиссёры, молодцы парни, хорошо дело своё знают. Да и русский этот парень ничего, хоть и в военной форме. И девушка эта, американка, тоже приятная. Правда чуть затянули представление, можно бы и покороче, но, в общем, нормально всё… Нормально.

На фоне наплывшей органной полифонии, вдруг, снова резко и торжественно протрубили фанфары. Внимание, господа! Что там дальше? А, награждение.

Приятный момент. Важный.

Рой церемониймейстеров вносят на сцену, в начале — смотрите-смотрите, какая шикарная! — хрустальный прозрачный шар. Да, большую хрустальную шар-сферу. В ней, несколько меньших размеров, в невесомости, висит модель-копия земного шара, со всем своим рельефом, и в цвете. Сам хрустальный шар опирается на стилизованную подставку в форме заботливых человеческих рук. В основании что-то написано. Телекамеры не успевают разглядеть все детали, показывают на свои мониторы то общий план движения, то крупно сам приз, то восторженно-удивлённые лица награждаемых, то торжественные лица церемониймейстеров. За шаром выносят сертификат, естественно огромный. Метр на пятьдесят сантиметров, где-то. Удостоверяющий авторство победителя, название конкурса, место проведения конкурса, его дату, печати и подписи. Всё выполнено на уровне хай-тека, в виде дорогой эксклюзивной работы. Затем, появляется такого же примерно размера символический чек, на реальные двести пятьдесят тысяч Евро. Сколько-сколько? — прошелестело по залу. — Всего лишь? Телекамеры услужливо показывают крупную надпись. Да, двести пятьдесят тысяч Евро.

— Сильно! Двести пятьдесят тысяч! — опуская бинокль, наклоняется к своей соседке пожилой джентльмен. — Ты оценила?

— Да, молодцы организаторы. Солидно всё устроили, — соглашается его спутница, горделиво оглядываясь вокруг.

— Я не о том, я о деньгах. Как этим русским в этот раз повезло, всё им досталось, — в голосе мужчины заметна нотка зависти, и недовольства.

— Не брюзжи! Да и что эти двести пятьдесят тысяч для нас? Так, мелочи. — Отмахивается его спутница, и вооружается мощным морским биноклем.

— Да, в общем, конечно, не состояние, — соглашается мужчина. — Но…

— Пусть, я говорю, берут. Ты, например, в казино больше проигрываешь, — не отрываясь от бинокля, недовольным тоном замечает дама. — А они выиграли. Не проиграли, а выиграли. И честно, к тому же. Не как ты.

— Я что… пусть берут, — пожимая плечами, недовольно отворачивается джентльмен, жалея что вообще поднял эту тему.

— Какой мальчик красивый! Ты погляди… вон там… там, — восклицает дама, указывая рукой в сторону большого скопления русских музыкантов в оркестре.

Публика, в свою очередь, на солидный приз отреагировала довольно бурно, с выкриками и одобрительным свистом, наблюдая, к тому же, за шествием довольно длинной вереницы людей с цветами. Цветов много, все в корзинах.

Вот это призы, вот это подарки!..

— Господа, — с притворным ужасом, обращаясь к Александру и Гэйлл, восклицает ведущий. — Как же вы всё это богатство будете делить? Это же невозможно! — зал смехом, весело отреагировал. Очень хорошо режиссёры закрутили сценарий.

— Возможно-возможно, — не согласился Александр.

Гейл наклонилась к микрофону.

— Я думаю, всё это по праву принадлежит только Александру, — заметила она. — Я, как вы помните, согласилась только на формальное соавторство. И не иначе.

Этот жест, публика приняла с особенно бурным восторгом.

— Вот как?! — развел руками и ведущий. — Ну что ж, молодые люди, вам виднее, вам решать. Итак, господа!.. — мистер Мюррей повернулся к залу, вновь превратился в серьёзного и солидного джентльмена. — Через несколько минут, для вас прозвучит музыка победителя. Победителя Международного музыкального конкурса Евровидения «Музыканты мира — третьему тысячелетию» «Патетическая кантата» в четырёх частях, композиторов Александра Смирнова, Россия, и Гэйлл Маккинли, Соединённые Штаты Америки. Аранжировка миссис Маккинли. За дирижёрским пультом — дирижёр, господин Запорожец, Россия.

Бурные, продолжительные овации заполнили зал…

Арена ярко освещена, в самом же зале свет медленно гаснет.

— Всё… настроились! — говорил побелевшими от страха губами дирижер.

Дирижерская палочка в правой руке предательски дрожала. Ноги тоже тряслись… если присмотреться. Лоб и шея были мокрыми от пота. Фрак — как он не хотел! — всё же пришлось надеть, — был чуть-чуть узковат в поясе, воротник рубашки чуть сдавливал шею, но туфли были как раз. Хоть это хорошо подобрали, мелькнула язвительно мысль. Но не это было главным. Главным было другое. Подполковник Запорожец впервые дирижировал таким огромным оркестром на публике. Причём, ни где-нибудь, а за границей, на виду у всего мира. Ещё у какого мира!.. Капиталистического! А это вам даже не на Красной площади в сводном оркестре играть, тут хуже. В смысле ответственней. Он же представлял страну, Россию всю. Причём, и ту, советскую, и эту, не понять какую. Но свою! Причём, сами понимаете в какой ситуации. Лучше б он заболел, предательски наплывала мысль, Запорожец судорожно отгонял её. Она снова появлялась с подсказкой: грипп можно было разыграть, а ещё лучше радикулит… Привычнее. Нет, отмахивался подполковник, вовремя не догадался закосить, теперь уже поздно. И если бы первый приз достался не нам, россиянам, дирижировал бы сейчас здесь совсем другой человек, а не он, Запорожец. А теперь-то, что уж… Выиграли, — тоскливо подумал Запорожец, отрывая глаза от дирижёрской партитуры. Уже и все музыканты перед ним, вот они. Уже и приготовились, а он их, большую часть оркестра, и не видит. Расплываются лица. Мандраж потому что такой охватил. Вот же ж, чёрт!.. Сейчас-сейчас, пройдет… пройдёт.

Что интересно, вернее странно: подполковник Запорожец видел почему-то очень чётко только своих музыкантов. Их глаза. Да!.. Требовательные и спокойные, уверенные и весёлые. Родные и близкие. Подбадривающие… Хоть они, музыканты, и сидели — широко разбросанные по огромному составу редкими зелёными точками, на плотном чёрном фоне других музыкантов, но он их видел и чувствовал как обычно, вот они: коробка шесть на шесть. Даже дотронуться можно, казалось.

— Внимание!.. — дирижер поднял обе руки.

Плохо еще различая музыкантов, оглядывал их, ряд за рядом. Главное, не думать об ответственности, успокаивал он себя. Нет, главное, начать, а там само пойдёт. Да и музыканты отменные, профессионалы, о каких только мечтать. «Так, сейчас сразу резко и на форте…» Подумал Запорожец, коротко глянув в партитуру.

— Иии… — шипя воздухом, резко вдохнул дирижёр… А дирижёрская палочка, вместе с кистью левой руки, сама отмахнула начальную точку на форте.

Оркестр вступил точно и стройно. Музыка полилась красиво и динамично.

Чуть позже, дав публике настроиться на тревожную волну, затеплились светом огромные сферические экраны мониторов. Из небытия возникли цветные, туманные картинки огненного хаоса рождения новой планеты…

«Так, сейчас литавры… — краем глаза следя за партитурой, чуть опережая, отмечал дирижёр. Да-да, сейчас… Дум-дум-дум-дум-м-м… Вот оно: Молодцы! Мощно-мощно, дробно, с акцентами… Так… так. Есть! Дальше. Теперь бурно орган и скрипочки… шестнадцать тактов… Но, нежно-нежно, ребятки… не-ежно… Так, хорошо, хорошо. Валторны!.. Вовремя! Молодцы! А теперь резко, ап, диминуэндо… Мягко, мягко — пиано… ещё нежнее. Вот так, так, хорошо… поём, поём… Развиваем дальше… дальше. Темп держим, ребятки, держим. Больше экспрессии, маэстро…» Требовали его руки, глаза его, мимика лица. Музыканты чувствовали его настроение, легко понимали его технику дирижирования, послушно следовали за ним. «Фаготы. Теперь фаготы — пассажики — резко, улю-лю-лю, улю-лю-лю… тридцать вторыми… Ну, ну… ай, молодцы! Получается!.. Страницу… перевор… Дальше…»

И про узкий фрак уже дирижёр забыл, и волнение исчезло, и весь состав музыкантов уже просматривался легко и отчетливо. А пластику звучания он уже физически видел. Тема, считывалась глазами, преобразовывалась в спрессованную управляемую строчку мелодии.

От его души и рук, невидимыми лучами расходилась к музыкантам, и вновь, стократ обогащенная, возникала под пальцами звучащих инструментов. Музыка рождалась от его чувственного сознания, вызывалась к жизни волей его дирижёрских рук, звучала под пальцами музыкантов, как единая живая музыкальная пластическая субстанция. Как огромное и широкое нескончаемое чувственное музыкальное полотно. Родившееся только что! Именно сейчас, в эту минуту. Вот оно звучит!! Слышите? Видите вы это? Цените, люди это мгновение, оно никогда уже не повторится, оно всегда будет звучать вновь и заново… И каждый раз будет рождать всё новые и новые чувства, новые эмоции, если исполнять осознанно и с желанием. Всё, как и в самой жизни.

Публика в зале, заворожённая яркими звуками музыки, мелодикой темы, зрительным видеорядом, затаив дыхание следила за развитием жизни на своей планете. От простого к более сложному, от одной эры к другой. Видела все сменяющиеся формации… всё, что — век за веком — происходило на их Земле, в их доме. Это выглядело как смерч, как ураган. Впечатление было мощным. Рождение планеты, Её молодость, её развитие… Складывалось сильное впечатление могущества двух составляющих: Природы и Человека. Причём, в конце второго тысячелетия Человек действительно осознал своё могущество. Осознал его разрушительную, в большей части, волю.

Вторая часть симфонии как раз и рассказывала о тех потрясениях, созданных Человечеством на Земле. Одна за другой, нескончаемой чередой на земле проходят войны. Тысячами гибнут люди, вместе с ними гибнет природа. Где побеждает, где погибает… Страдает человечество, страдает справедливость… Страдает Планета. Одни страны живут хорошо, в других странах люди не могут чувствовать себя людьми… Как это может быть в одном доме? Как мы это можем допустить! Третья часть посвящена поиску выхода из создавшегося положения. Музыка металась, мы слышим, как встревоженная, погибающая птица, в поисках надежды на спасение, по всем странам и континентам, показывая единство боли, наличия общих проблем. В одних местах виделись сильные ростки Разума, в других слабые. Доминирующими значениями было наличие злой воли. Силы добра и разума в неравной схватке сходятся, ожесточённо бьются. Четвёртая часть — вот оно счастье! — есть решение. Находится! Люди договорились! Осознали! Земля действительно для всех общий дом. Соседей нужно уважать, с соседями нужно жить дружно, помогать друг другу… Когда мир в доме, мир с соседями, тогда и солнце ярче светит, и птицы громче поют, и дети звонче смеются… А что ещё людям, что ещё человечеству надо? Мира и счастья, заботы и дружбы. Естественно, здоровья себе и всем-всем!

В таких именно красках развивалось музыкальное произведение. Мощно и красочно, образно и мелодично, тревожно и романтично, талантливо и прагматично, осознанно и оптимистично. Как и сама жизнь. Недаром Человека считают венцом природы за его Разум, в первую очередь. Разум и должен торжествовать. Он и торжествовал почти всю четвёртую часть музыкального произведения. Эта часть подчеркнула своей конструктивной составляющей направления действий человечества, гармонизировала состояние публики в зале.

Когда звуки музыки закончились и погасли, возникла пауза…

Дирижер очнулся от осознанья пустоты… От невозможности опереться на спасительную упругую поверхность звуков. Они ушли, растворились, исчезли, как шум отзвучавшей грозы, как погасшие огни поезда в ночи, как тёплый песок ушедший сквозь пальцы. Дирижер выпрямился, растерянно поднял глаза на музыкантов. Что случилось? Почему тишина? Провал? Катастрофа? Нет, глаза и вид музыкантов говорили об обратном. Но ведь тихо… Дирижер повернулся к залу.

Аплодисменты шквалом взорвали томительную тишину.

— Браво!.. Браво!!

Только сейчас Запорожец почувствовал, что фрак действительно узкий, и не только в поясе, вообще весь, и главное в плечах. Смотри, Родина, — распрямляя плечи, подумал подполковник оглядывая зал, — как мы тут, на чужбине, музыку валяем. В смысле — ваяем.

Всё для тебя, Родина, всё тебе во благо. Заметила нет? — Говорил вид подполковника, победно оглядывающего зал. Он стоял, потный и уставший, но совершенно счастливый, как тот гладиатор, победивший не только своего противника, но и завоевавший свободу.

Экраны торопливо и торжественно показывали крупным планом то дирижёра, то музыкантов, то авторов произведения: Смирнова и Гейл.

— Вот это да! — счастливо улыбаясь, едва вымолвил Смирнов. — Здорово прозвучало!

— Да, очень красиво, грандиозно, просто великолепно, очень эмоционально и впечатляюще. Я и не ожидала так, — восторженно сияя улыбкой и глазами-изумрудами, склонив голову к Смирнову, призналась Гейл. — Это дирижёр молодец. Просто волшебник за пультом. Чародей!

— И оркестр великолепный, — подтвердил Александр. — Какие музыканты!.. Очень сильные здесь музыканты. Здорово!..

— Ваши тоже молодцы.

— Это конечно!

К ним спешили люди из зала. А из оркестра, запинаясь за пюпитры, инструменты и ноги музыкантов спешил взъерошенный Тимоха. Но первой подбежала к лауреатам девчушка лет шестнадцати. «Гейл, Гейл, — улыбаясь, кричала она, обнимая Гейл, — я так рада, так рада! Так было всё гениально и так здорово! А как звучало! А какой дирижер! Ты заметила? Гениально!!» — Тараторила девчушка. Александр смотрел на неё как зачарованный. Она поразила Александра своей почти точной копией стоящей с ним рядом Гейл. Но… она другая… Совсем другая! Гораздо моложе и еще красивее! Если Гейл, спокойная и рассудительная, то эта девушка, подвижная, взрывная, и очень яркая. Очень! Но те же голубые глаза, та же улыбка, те же веснушки… А вот носик прямой, не курносый, и волосы не каштановые, а более тёмные, как… у Александра, но длинные, с тяжёлыми волнами.

— Александр, познакомьтесь пожалуйста, это моя сестра, Кэтрин, — представила сестру Гейл. — Я о ней вам говорила, помните?

Александр смотрел на юную девушку как загипнотизированный, не мог глаз оторвать. Кэ-этри-ин… Она Кэтрин! Она…

— Александр, — вновь позвала Гейл. — Алекс, вы меня слышите?

— Что? А!.. Да-да. Слышу. А я Александр.

— А я вас уже знаю, — с жаром заявила Кэтрин. — Мне сестра о вас рассказывала. И о Тимош… или Тамош… венгерская, кажется, фамилия, сложная. Я не запомнила.

— Наверное, Тимофеев. — Подсказал Александр.

— Да-да, так-так. Именно, Тимоф-феефф. — Мелодично пропела девушка.

— И не венгерская совсем… Так вот он идёт, Тимофеев.

Девушки повернулись в ту сторону. Тимофеев, Тимоха, шел к ним как тот марафонец с ярким факелом в руке, боясь и надеясь на победу. Это он так сердце своё — образно — нёс, кто не понял. Он и Александра не видел, и девчушку тоже. Только Гейл видел.

— Здравствуйте Гейл, — от волнения почти прохрипел Тимофеев. — Я ждал письма вашего, или звонка… — Несколько заготовленных фраз на английском языке так и не появились в нужный момент.

— Он это говорит по-русски, да? А что он сейчас ей сказал? — Не понимая русского языка, обращаясь к Александру, с нетерпением переспросила Кэтрин на своём английском.

— Не надо переводить, — рукой остановила Гейл. — Я кажется понимаю.

— Гхэ-гхым, — пряча удивление, запнулся Александр, и обратился к Тимохе и Гейл по-русски, — тогда вы это, тут, поговорите пока. — И перешёл на английский, для Кэтрин. — А мы пройдёмся. Да, Кэтрин?

— Да-да, конечно. Бай-бай, мистер Тимоф-фееф. Бай-бай, Гейл, — легко согласилась Кэтрин, беря Александра по взрослому под руку. И не дожидаясь ответов, выстрелила несколько вопросов сразу. — А вы, Александр, кто по званию? А вы любите мороженое? А пиво? А я и пиво люблю. Но безалкогольное. А вы машину умеете водить? А самолет? А у нас самолет есть.

— А у нас в квартире газ…

— Что-что? Какой газ?

— Природный. Это я так, — светло усмехнулся Александр. — Стихотворение у нас такое есть.

— А, понятно. А вы и стихи пишете, да? А я пишу. Хотите прочитаю?

— Хочу.

— Нет, лучше не сейчас, в другой раз, здесь шумно.

Отойти им, естественно, никуда и не удалось. Желающие получить автографы обступили их плотным кольцом. Собрались и наши музыканты. Чуть в сторонке, в таком же плотном кольце, Гейл и Тимофеев выполняли ту же процедуру — раздавали автографы. Да и дирижёра тоже атаковали: подпиши, да подпиши. Он насторожился только тогда, когда ему вместе с улыбками, стали подсовывать какие-то листки бумаги заполненными текстами. Он рванул к Смирнову. Пробился:

— Смирнов, глянь-ка, что это мне там подсовывают?

Александр просмотрел несколько листочков:

— Это… это… контракты.

— Какие ещё контракты?

— Коммерческие… На часовую запись… Вот это — любой военной музыки… Это — любой русской духовой музыки… Это то же самое… И здесь такое же. Записать нас хотят.

— Куда это нас записать?

— Вот это контракт с «Рэдиотелевижн» Италии… Этот с Финским «Рэдио анд ТиВи»… Этот с Австрийским «Рэдио энд ТиВи»… А это… «Ворлдувайд телевижн ньюс». Причём, всё за деньги.

— За деньги… — укоризненно хмыкнул подполковник. — Да мы им так, за милую душу, отыграем, бесплатно. Пусть знают наших.

— Ну-да, щас, бесплатно! — обиженным тоном вмешался Кобзев, краем уха внимательно слушавший разговор Александра с дирижёром. — Чего это мы тут даром будем кому-то вкалывать, в такую-то даль, товарищ подполковник. У них же тут денег куры не клюют… Нет-нет, я и баба-яга против, товарищ подполковник. Соглашайтесь только за деньги. Сань, глянь-ка там, какие хоть они?

— В сумме, — Санька заглянул. — Тысяч… под сто где-то, даже больше.

— О-ого, за час?! — изумился Кобзев. — Товарищ подполковник, подписывайте скорее, если в сумме… Это же… Не раздумайте.

— Что подписывать… тут подумать надо.

— А что думать? Подписываем и садимся играть. Прямо тут. Всем сразу. Пусть радуются!

— А это можно? — с сомнением переспросил дирижер.

— А чего кота тянуть за…

— За хвост, Кобзев! За хвост, — вовремя вставился старшина оркестра, зная, что именно сейчас, на людях, может брякнуть этот Кобзев, в эти вот самые «ушастые» микрофоны…

— Конечно, можно! — вроде не заметив, продолжил мысль Кобзев. — Время деньги, товарищ подполковник Сань, скажи им, продюсерам этим, что мы согласны, но только сейчас и прямо здесь. Не то, возьмём вот, и домой уедем. Будут потом себе локти кусать. Давай, переводи…

— Господа… — начал переговоры Смирнов…

Уже через какие-то пятнадцать минут, военный духовой оркестр N-го полка, из далёкой и загадочной России, блистательной музыкой сотрясал своды великолепного концертного зала Globen, что «затерялся» в одном из районов города Стокгольм зарубежной страны Швеция. Публика, телевизионщики, и просто зрители с восторгом принимали каждый бравурный марш военного оркестра. А их, в связке, штук двадцать, как мы знаем, а можно и больше. И какие марши!! Марш ракетчиков, марш подводников, марш артиллеристов, марш… Да что их перечислять, если они, иностранцы, русского языка не понимают, значит, и не запомнят.

В исполнении оркестра всё было здорово и красиво, кроме костюма дирижёра. Своей формой и цветом, он никак не вписывался в антураж военной зелёной тематики. Да и узковат был фрак, мы знаем, для широкой отмашки, и воротник… Нет, воротник не сдавливал уже. Он уже в норме был — без пуговицы…

— А теперь, под «завязку», «дежурный» марш! — ловко всунулся в паузу старший прапорщик Хайченко.

— Аааа… — Одобрительно кивнули головами музыканты.

— О-о-о-о!

И на посошок, вжарили капиталистам, да с собственным вокалом, Газмановский марш. Как раз тот маршок пришёлся, к месту.

Громко пел вместе с музыкантами зал.

Европейская и прочая богема громко вторила музыкантам, подхватывая и подпевая легко запоминающийся припев. Бизнес— и прочая элита, бодро, с удовольствием, топала ногами, маршировала, кто сидя, кто стоя, хлопали в такт ладонями. Ай, молодцы эти русские музыканты! Как здорово музыка звучит, как плясать под неё хочется. Ну, так и пляшите!..

И плясали. Плясали-плясали. Можете поверить. Из оркестра-то очень хорошо всё видно.

Видно и сидящих напротив оркестра улыбающихся сестёр — Тимохину Гэйлл, и Санькину Кэтрин. Но Катрин-то ещё вроде и не знает о том, что она Санькина. Тут, в общем, дело времени… Санька-то уже всё за них обоих решил.

А вон и московский мэр неподалёку присел со своей свитой, весело дирижирует музыке. Улыбаются военным музыкантам, машут в такт руками. Земляки. А как же, конечно земляки. Кто же они, как не земляки?! «Лужковцы», те назубок знают слова этого марша. Это видно, поют его громко, с задором… Модный столичный марш!

Закончился марш.

Публика еще весело топает по инерции. Потом, остановившись, долго аплодирует стоя: Бра-во! Бра-во!.. Бисируют.

Музыканты, неуклюже, коротко кивают головами, кланяются. Хорошо видно, не привыкли кланяться ребята. Военные потому что… Весь их вид говорит сейчас: пожалуй, и хватит на сегодня. Да и контрактное время отработали уже с лихвой. На целых двадцать минут даже больше. Заработали, можно сказать, свои деньжищи, огромные тыщи… Музыканты поднимаются со стульев, встают. Потягиваясь, оглядывают зал, зрителей.

Привычно ловят благодарно-восхищённые взгляды, распрямляют плечи. Мол, засиделись что-то. Пора уже и перекурить бы, да и отобедать бы…

К Смирнову, как обычно с какой-то «тёмной» идеей, вдруг, подошли Кобзев, Трушкин и Генка Мальцев. Отозвали в сторонку — если это можно назвать сторонкой — в кольцо взяли. С ними, как обычно, должен был быть еще и Тимоха, но он ни на минуту сейчас не отходит от своей Гейл. О чём они там, не зная языков, между собой говорят, непонятно. Но издали, глядя на их счастливые улыбающиеся лица, видно: говорят-говорят, еще как разговаривают. Причём, одновременно… При этом, кивают друг другу головами, будто понимают, и смотрят в глаза. Тут, в общем, ясно. Это — лю-боффф! Она, она…

— У люб-ви как у пташки кр-рылья… — кивая головой на влюблённых, гнусавым голосом неосторожно пропел Трушкин, и тут же схлопотал подзатыльник от тромбониста Генки Мальцева.

— Не завидуй людям, салага, и не юродствуй!

— Гхы-гхым!.. — согласился Трушкин. — А что я?.. Сам салага.

И тут же услышали немедленную реакцию старшины. И здесь не дремал Костя Саныч!

— Кобзев, Мальцев, ну, вы, можете хотя бы здесь себя вести достойно, а? — рукой прикрывая рот от микрофонов, привычно негодует старшина Хайченко. — На вас же люди чужие во все глаза смотрят, понимаешь. Кино же кругом, а. Ироды!

— А вот и не на нас, товарищ старший прапорщик, смотрят, а самым лучшим образом, извините, на вас, — выручает друга Генка Мальцев. — Вон та красивая дама в шляпе… напротив вас, в брильянтах, видите… видите? Улыбается вам. Видите?

— Где-где… в брильянтах? — ловится на «удочку» старшина. — Которая? Ах, ты ж…

Дальше происходит обычная армейская перебранка локального масштаба, правда одними губами, высокой публике совсем и неинтересная. Это мы и пропустим.

Подошли они, эти «тихушники» к Смирнову и по-военному, без вступлений предложили:

— Может это, Санька, от имени Верховного главнокомандующего, опять, позвоним командиру полка, скажем, что нас это… приглашают с военной музыкой в маленькое европейское турне… не надолго. Как думаешь, пройдёт? — предложил Кобзев.

— Деньжат бы ещё подзаработать, Сань, коль масть идет. Понимаешь? — усилил обстоятельства Трушкин. — Видишь же, как легко здесь можно срезать: час, и сотня тыщь баксов в кармане. Это ж…

— Евро, — поправил Смирнов.

— Чего? А да, в Евро. Тем более! Ё-моё! Скажи кому, не поверят. А?

Александр только рот от удивления открыл: ну, орлы, ну, красавцы!.. Нет, не потому, что предложение удивило. Это само собой. Другое. К ним, в окружении охраны подходил сам московский мэр, с сотовым телефоном в вытянутой руке, как колобок с эстафетной палочкой. Ребята их не видели, команда заходила с тыла, профессионально, по-македонски, клином.

Кобзев не успел и переспросить, что это ты, мол, Санька рот так широко раскрыл, как охрана мэра бесцеремонно задвинула его куда-то далеко от себя в сторону, на периферию, на правый фланг. И других туда же. Оп-ля!..

— Здравствуйте, дорогой наш товарищ лауреат. Тут вас к телефону… — почти пропел товарищ мэр, протягивая телефон.

— Меня? — Санька вытаращил от удивления глаза.

— Вас-вас. Президент России с вами сейчас говорить будет! — по-свойски, хитро подмигнул Смирнову, давай, мол, парень, не тушуйся, держи «мыльницу».

«Ух, ты, президент, лёгок на помине»… — тревожно мелькнула первая мысль у нашего музыканта. — «Ага, сейчас, — язвительно выскочила другая, ехидная, — будет он тебе звонить, держи карман шире. Это очередная армейская хохма, дурак. Конечно, скорее всего она — хохма», — мысленно согласился Санька, и понимающе скептически хмыкнул: ну, орлы, ну, хохмачи! Принял в руку еще теплую «мыльницу». Конечно шутка, шутка, что же ещё… На всякий случай метнул быстрый взгляд на Тимофеева, чего это он опять балуется. Но… странно, сейчас это был точно не Тимоха. Тот со счастливым, умильным лицом влюбленного, внимательно слушал свою разлюбезную красавицу Гэйлл.

— Да-да! — вслушиваясь, осторожно ответил в трубку. Прозвучало совсем не по Уставу. Быстро сообразил и исправился. — Старший сержант Смирнов, слушаю.

— Здравствуйте, товарищ старший сержант! — послышалось тихое в трубке. Голос был очень похож на президентский. Да и мэр со всей своей свитой были вот они, перед ним, абсолютно реальными, не виртуальными. Не до шуток. Значит, в трубке был он, Президент. — Поздравляю вас с победой в очень важном для нашей страны конкурсе. — Продолжал президентский голос. — Это не просто победа в музыкальном конкурсе, это очень важная политическая победа для всей нашей страны, знаковая для нашего отечества. Нам очень понравился ваш военный оркестр, ваши товарищи… Достойно, мне докладывают, представляете нашу страну вне её пределов. Спасибо, товарищ Смирнов… эээ, товарищ старший сержант. Передайте мой привет вашим товарищам и вашему дирижеру…эээ, генералу Запорожец.

— Он у нас подполковник, товарищ… пр…

— Я знаю, был, — перебил голос. — А сегодня, по представлении министра обороны, я подписал приказ о присвоении ему внеочередного звания «генерал». Поздравьте его от моего имени… Хотя, ему это передадут…

— Есть передать! Служу Российской Федерации.

— Правильно. Кому ж ещё… — одобряюще, произнес Президент, и его телефон отключился.

— ?!

Санька застыл с «мыльницей» в руке, как стрелочник с желтым флажком у железнодорожного переезда.

— Ну вот, товарищ солдат, я говорил же, что президент будет говорить, а ты не поверил. — Забирая телефон, с улыбкой заметил московский мэр. И видя, что Смирнов всё ещё в лёгком столбняке, дружески хлопнул его по плечу. — Вольно, солдат. Отомри. — И громко рассмеялся своей шутке, вместе с весело поддержавшей его командой. — А вообще, молодец! Гордимся тобой! Такой фурор своей кантатой навёл, долго нас помнить будут. Молодец композитор. Главное, наш, москвич! Это дорогого стоит! Не ожидали. Так держать… Ежели что — обращайся. Кстати, и наш марш, про московские колокола, я скажу, тоже хорош. Лучший. Мировой марш потому что. Правильно, нет? — обернулся к своим.

— Да-да, — послышались из свиты одобряющие голоса… — «Лучший». «Москва потому что»…

— Вот именно, — согласился мэр, и пропел. — Звенят коло-кола-а-а… — бодренько развернулся в обратную сторону, взмахнул сжатым кулаком, команда за ним дружно подхватила. — Мо-сква…

В унисон напевая, команда мэра, почти одинаковые в своих физических объемах и празднично-торжественной одежде, как одинаковые бочата в домашней игре «лото», направились в сторону российской фольклорной группы из Вологды. Те, уже весело приплясывая, размахивая в такт руками в развивающихся ярких, разноцветных рубахах, платьях, вытанцовывали на авансцену:

Тоже «наши»… Красивые, молодые… Отличные ребята… Певуны и танцоры. Земляки.

А в гостиничном номере Александра Смирнова ждал приятный сюрприз — большая корзина снежно-белых душистых цветов, с желтыми, яркими кружочками в их серединках. Ромашки!.. Ух, ты! Это же наши русские полевые цветы, ромашки!

— Ого! — обходя душистый сноп, воскликнул Кобзев. — Как много. А запах какой вкусный, на весь город… Ум-м-м! Слышите?

— Нормально, трали-вали! От кого это? — приглядываясь к подарку, спросил Генка Мальцев. — Опять Саньке, да? «Нашему национальному достоянию»? Мне нравится! Нормально! Приходишь с работы, а тебе раз — цветы! Всегда бы так!

— Тут записка какая-то, — сообщил Трубников, выуживая из букета конверт.

— Да? Ну-ка, ну-ка, что там? Читай, — потребовал Чепиков. — Интересно.

— А, — развернув листок, торжественно прочитал Лёва, как первоклассник знакомую букву алфавита. — Точка, Смирнову, точка, с уважением, запятая, садовник. Садовник это подпись. — С удивлением подняв глаза, Трушкин спросил. — Какой такой садовник?

— Санька, от кого это?

— А я знаю? — чему-то улыбаясь, соврал Смирнов.

Соврал Санька. Да-да, соврал. Горько это сознавать, что уж говорить, но соврал. Пожалуй, так серьезно впервые в жизни. Не хорошо это, парень, ой, не красиво. Но так получилось. Само как-то. Где-то на подсознании сработал защитный рефлекс, не всем и не всегда открывать правду. Тем более в такой ситуации. Ребятам и не разъяснишь сразу… Образ Кэтрин всё заслонял. Кэтрин! Кэт! Катенька! Катюша… Эх…

Не будем строго судить Смирнова за эту маленькую ложь, не потому, что оправдываем его, нет. Просто, объяснять и оправдываться человеку всегда достаточно трудно, особенно когда ни в чём не виноват. А мы-то знаем, что наш Санька Смирнов — ни сном, ни духом… Мы же рядом с ним всю дорогу были, как вы помните, всё время вместе, нас не проведешь.

«Есссстееественно!» — как говаривала «Вероника Маврикиевна».

«Оф коорс!» — Как говорят наши молодые знакомые американки — и Гейл, и её сестра Кэтрин. — Шюе!

— Конечно, — в свою очередь по-русски скажем и мы.

 

Послесловие

Да, я люблю Саньку Смирнова и всех его друзей и товарищей, и желаю им большого счастья. А потому, что они наши. Потому что родные они, как все — и я, и мы, и вы… Одна страна, потому что! Один дом! Одна Земля!

 

Coda (окончание)

Вот на этом, можно бы и поставить благостную и спокойную точку в судьбе штатного духового оркестра одной из N-их воинских частей России, и всех тех ребят музыкантов, сказав себе и вам, уважаемый читатель, в окончании простое и ясное, на приятный слуху сказочный манер: «И зажили они потом дружно и счастливо, спокойной и радостной себе жизнью»… Если б это была сказка.

Если б сказка, то — да! А мы-то помним, что и не сказка это вовсе, а вполне обычное, простое, как говорится, постсоветское государство… Так что, какое там!.. У них потом столько всего разного и «душевного» было, букв может на это не хватить, не то что… Ну, я вам говорю!.. Точно! Я ж там был, и мёд и пиво пил, и в рот всё что нужно попало. Попало-попало — у меня же усов-то тех вредных нет — и всё такое прочее… если хотите знать. А уж если хотите… Хотите?.. Ну, это уже в следующий раз. В другой книге.

Хорошего помаленьку!

…И всё!