Не успела Гейл выйти из таможенного терминала аэропорта «Арландо» города Стокгольм, как к своему удивлению попала в объятия Стива Гладстона-младшего, своего жениха. Стива она здесь никак не ожидала увидеть. Улыбаясь, широко раскинув руки стоял, с цветами в руке.

— О, Стив! Стив?! Как ты здесь оказался? Какой сюрприз… Очень приятно, дорогой… Я не ожидала… Так рада! — восклицала Гейл, стараясь заглянуть в глаза Стиву.

Тот улыбаясь, нежно целовал её. — Как ты узнал, что я прилечу этим рейсом и именно сюда, в Стокгольм? Стив, ты волшебник? Ты бросил Шанхай?

— Не надо преувеличивать, дорогая… — любуясь ею, отвечал Стив. — Конечно, волшебник, но в какой-то степени… — удерживая её в объятиях, попадал губами то в её щёку, то в ушко, то в нос, в губы не удавалось… — Ты очень красивая, Гейл… Самая лучшая в мире… Самая-самая…

— Даже лучше китаянок? — отстраняясь, притворно удивилась девушка.

— Никакого сравнения. Ты — класс! Потому я тебя и люблю. Я соскучился, Гейл. — По-детски надув губы, как это он раньше уморительно делал и это нравилось Гейл, заявил Стив. — Страшно соскучился… Чтоб увидеть тебя, я сделал большой крюк…

— Представляю! Я тоже соскучилась. Но ты бросил дела, Стив, летел… Как ты узнал, что…

Всё ещё держа её в объятиях, Стив перебил.

— Да я ни на минуту не выпускал тебя из виду, Гейл, ни на секунду. Твой GPS постоянно мне сообщал.

— Какой Джи-пи-эс, Стив, ты с ума сошел, смеёшься? — Гейл принялась шутливо тормошить Стива. — Ах, ты, шпион несчастный! Со спутника за мной подглядывал! Ну-ка, признавайся… Как ты узнал? Это Мад?

— И не только. Главное здесь! — Стив выразительно постучал себя пальцем в грудь. — Ещё мне Мад сказала, что такую красивую девушку как ты, нельзя оставлять одну. Это опасно…

— Для окружающих? — схитрила Гейл. Ей приятно было слышать беспокойство Стива, видеть его счастливое лицо, слышать запах его любимых духов.

— Нет-нет, для меня опасно!

— И поэтому ты бросил переговоры и…

— Нет, я их довёл до конца, я хороший мальчик, но нашёл предлог, и вот… с отчётом уже через… — Стив глянул на свои наручные часы «Вашерон Константин». — Через два часа у меня самолёт в Нью-Йорк. На Совет Директоров. У нас есть целых два часа. Почти два часа! Ты отлично выглядишь, Гейл! Совсем как девчонка! Ты помолодела. Россия тебе на пользу. Вам это идёт, госпожа лейтенант.

— Ты меня давно не видел, — отмахнулась девушка. — Но спасибо за комплимент, Стив, и за цветы, и… За то, что ты здесь. Я рада.

Они прошли в ресторан. Приятная молодая пара. Он высокий, симпатичный, очень хорошо одет, улыбчив, знает себе и окружающим цену, и она — молодая, обаятельная леди, в американской военной форме, из той же элитной среды. Кто в Европе не знает такой сорт людей, тем более таких, в пору их предсвадебной жизни. Это видели главным образом репортёры. Несколько объективов тут же нацелились на молодых людей, но внутренняя охрана аэропорта пресекла попытки. Снимать можно было только в зале прилёта, если есть допуск к конкретной личности, и вне стен аэропорта. Это — закон. Но… Папарацци, спрятав камеры, ходили кругами. Стив, не обращал внимания на любопытные взгляды, заказал себе минеральную воду, Гейл кофе.

— Но ты не хочешь чаще видеться, дорогая, — заметил Стив, и подчеркнул голосом. — Но я жду. Жду, как ты просила. И это не комплимент, ты правда ещё красивее стала. Русский воздух явно полезен для тебя. И как там? Ты довольна результатом поездки? Извини, у меня мало времени — здесь люди! — Стив кивнул на репортёров. — Может, в гостиницу пройдём, номер я заказал. Я очень соскучился.

Гейл, рассеянно глядя, помешивала ложечкой кофе, подняла брови… В другой бы раз, раньше, она быть может и последовала бы предложению Стива, они бы спрятались от чужих глаз… Близости бы, как и положено, в пору помолвки, она бы, конечно, не позволила, но… Чувствовала какую-то странную, беспокоящую её перемену в своей душе… Правда пока не понимала в чём именно. Стив по прежнему был ей и близок, и дорог. С ним так же было хорошо и уютно. Но, она заметила и другое, ей так же приятно было и с родителями, например, бабушкой с дедушкой, с сестрой. Это ей показалось странным, и вместе с тем… она отнеслась к этому спокойно. Отношения со Стивом получили вдруг другую окраску. Она их увидела в другом свете. Даже не увидела ещё, а просто почувствовала. Словно отошла от них двоих в сторону, и увидела. Раньше она такого не знала.

— Там… — она споткнулась, заметив, что ею полностью владеет то странное чувство неопределённой радости, и одновременно грусти. — Как тебе Стив, сказать… Я ещё не разобралась. Странное чувство, пока сумбур. Москва… Кич из роскошества и нищеты, как мне Мад сказала. Дорогие автомобили, и — нищие. Это в бывшем СССР, представляешь? Множество азиатских лиц, как в афро-Париже. Но глаза у них бегающие или откровенно агрессивные. На улицах шумно, грязно, люди одеты неважно, невыразительно. И лица скучные. В архитектуре нет вкуса. Мазки какие-то, парадоксальные зарисовки. Нет своего, национального стиля… Создаётся ощущение, что люди живут далеко не в достатке, а вид делают, что всё хорошо. Как в Северной Корее. Гордые, наверное, или… Но… в общем, всё как и в других мегаполисах. Блеск и нищета. Я ожидала другого.

— Понятно. Ты ожидала увидеть улыбающихся русских мужиков, и девиц с румянцем на щеках, в валенках, и… Экзотику, да? Они уже прошли это, Гейл. Лучше скажи, как там у них с военной музыкой? Так же всё, как с ракетами и нефтью?

— С музыкой, — Гейл невольно улыбнулась, вспомнила заключительную встречу с военным оркестром, своё похищение. — С музыкой интересно. — Призналась она. — Даже занятно. Но, дух вчерашний, доминируют мысли композиторов ещё той, старой эпохи. Россию, мне кажется, держит груз вчерашних идей. Как тральщика тяжёлый невод за кормой. Понимаешь? Им интегрироваться быстрее надо, не жить вчерашним.

— Угу. Особенно с неводом понятно. Хорошее сравнение. Если не возражаешь, я использую его где-нибудь в докладе. И что дальше…

— Нет взглядов в завтрашний день. Нет даже намёток.

— Это понятно. В один день перестроиться невозможно. Это как в финансах, много составляющих нужно иметь: и программу, и активы, и…

— Но… погоди, Стив, остановись, дорогой! — перебив, загадочно улыбнулась Гейл. — Я нашла там одну вещь. Да! Композицию одну. Привезла. Мне повезло! Только её обработать надо, огранить, аранжировать. Не знаю, получится — нет. Я могла бы наиграть её на рояле, но — боюсь, нас не правильно сейчас истолкуют. — Гейл кивнула на внешне равнодушные лица репортёров, в ожидании удачного для себя момента, вяло жующих сандвичи за столиками. — Да и подумать над ней надо…

— Вот как! Интересно… Поздравляю!

— Да, представь себе! Она не простая. Она гениальная! Но… Надо успеть.

Заметила, Стив её слушает в полуха. Обиженно замолчала.

— Гейл, хватит о делах, я соскучился, — воскликнул он. — Я тебя люблю! Я тебя обожаю!

— Я знаю, — мягко перебила девушка. — И я… тебя… Но, я наверное устала. — И вновь оживилась. — Я там познакомилась с молодым талантливым музыкантом, композитором. Он в военном оркестре играет… на тарелках. Представляешь? А на самом деле он пианист. Причём хороший пианист. Легко импровизирует, и музыку очень необычную сочиняет, как чувство завтрашнего дня… Мы ещё спим, а она уже настраивает нас, манит, зовёт, будоражит… Понимаешь? Я это сразу почувствовала. И что самое удивительное, он совсем не дорожит своим творчеством, своим талантом. Считает это обыденным, пустячным. Невероятное к себе легкомыслие. Они похоже все там такие. Не знают себя, и не раскрывают…

— Ты влюбилась? — притворно восхитился Стив.

— В этого юношу? — вслушиваясь скорее в себя, чем в прозвучавший вопрос, переспросила Гейл, и категорически отвергла. — Нет, что ты! Он молодой совсем. Хотя, симпатичный. Английский язык знает. Один на целый оркестр… не считая переводчика. Молодец юноша. Его работу я и привезла. В ней энергия, таинство, риск, задор и страсть. Безумный максимализм, и абсолютная уверенность. Всё вместе, и всё раздельно. До абсурда порой. Я ошарашена ею! На общем фоне она не только впечатляет, она не отпускает. Она притягивает. Я полностью ею покорена. Музыкой, Стив — не смотри так! — не автором. Она и тебе понравится, — ты услышишь. Там, в первой части тема такая, например, интересная проходит: таинство зарождения жизни, Стив. Представляешь? Я попробую напеть… Слушай… — тихонько напевая музыкальную фразу, Гейл, машинально перебирает пальцами, как по клавишам рояля. Стив с преувеличенным вниманием слушает, потом пару раз хлопает в ладоши. Репортёры перестают жевать. — Здорово, да? — спросила девушка. — На что похоже, ну-ка, скажи?

Стив мнётся в попытках угадать…

— Это? На… на… Нет, что-то не припомню. Но, заманчиво выглядит. Вкусно.

— Вот, и я о том же. — Радуется девушка. — Правда здорово? Талантливо потому что. Я это сразу увидела.

— Это меня радует, — довольно кисло замечает Стив, безуспешно, кажется, стараясь привлечь внимание своей невесты к себе, отвлечь от русского музыканта. — Я уж переживать начал… за себя… — ревниво замечает он.

Гейл не слышит или старается не слышать.

— И вот ещё что меня там приятно удивило… За несколько часов этот оркестр, в котором этот мальчик служит, его зовут Александр, фамилия Смирнов…

— А, русская водка Смирнофф? — оживляется молодой человек. — Знаменитая фамилия. Родственник, да?

— Нет, не водка, но он тоже будет знаменитым. Так вот, за один вечер и одну ночь они не только расписали, разобрали и сыграли мне то произведение… Но и целое представление изобразили на плацу, оживили музыку. Это нужно было видеть. Невероятные молодцы, несмотря, что русские. Правда первую часть только оживили… Но за одну ночь! За одну! Не знала бы — не поверила.

— И правда так здорово?

— Не всё, конечно! Но здорово! Великолепно! И они так старались! Так хотели выразить тему, настроение… Я им очень за это благодарна. Они достойные музыканты. Хотя и… Им бы руки другие, бережные, с пониманием… Ладно, не будем о грустном. — Гейл остановилась, вслушиваясь в мелодичный сигнал и последовавшие за этим слова радиоинформатора о начале регистрации авиарейса по маршруту Стокгольм-Париж-Нью-Йорк. — Это твой, Стив. Извини. Я расстроена. — Заметила Гейл.

— Да, — заторопился и Стив. — Но я всё же очень рад, что увидел тебя. Что ты не зря съездила, что выглядишь свежей, юной… Ты красивая у меня, обаятельная! Энергичная! Я очень хочу тебя… — после короткой заминки Стив продолжил, — обнимать, целовать, видеть тебя счастливой. А у тебя глаза почему-то грустные. И я огорчён. Я думал, обрадую тебя.

— Я рада. Правда, рада. Только не торопи, Стив, я ещё… — девушка хотела сказать, что не поняла ещё, что с ней произошло, там, в России, почему она почувствовала другое отношение к Стиву, что заставило жизнь повернуться другой гранью. Не смогла сказать, потому что сама ещё не понимала, не разобралась. Ей нужно было время, возможно много больше, чем хотел Стив. Глядя в его любящие, но растерянные и расстроенные глаза, девушка не стала его огорчать, произнесла хоть и торопливо, но правдиво. — Но ты у меня самый лучший, самый верный, самый надёжный, самый-самый!

— Я это знаю, помню, и… с нетерпением жду окончания твоих… размышлений.

«Производится регистрация…», вновь проинформировал мелодичный голос из невидимых динамиков.

Спортивные соревнования в армейских полках и подразделениях проводятся часто. Даже очень часто. В России, СНГ, Китае, Европейских армиях, армиях Блока НАТО, — во всех. Время воскресное, во-первых, занять; «дурную» энергию сжечь; «физику» солдатскую встряхнуть-подкачать; и в-четвёртых, в отчёте о проделанных мероприятиях «галочку» поставить. Чтобы дух спортивного состязания не угасал, его искусственно поддерживают. От военно-спортивных, до волейбола/футбола, и легкоатлетических. Добровольными эти мероприятия назвать нельзя, скорее наоборот, но если предоставляется возможность в приказном порядке волейбол через сетку покидать, или за футбольным мячом побегать, тут, пожалуй, даже музыканты оркестра или рота ХОЗО, особо не возражают. Если, к тому же, в таблице полковых соревнований заявлены и подписью командира полка утверждены. «Ол-ле, ол-ле, ол-ле-е-е, значит… Оркестр-р, впер-рёд!»

Сегодня именно так. В полку воскресенье, как и во всей стране, безделье — выходной. На спортивной площадке мотострелкового полка — футбол. Спортивное соревнование местного масштаба. В принципе, звучит ещё проще — зачёт по физо. Команда музыкантов, против сборной команды контрактников полка выставлена. Обе команды «голые». Сборная полка в одних трусах красуется, музыканты, чтобы судья не путал, в разного рода трико щеголяют. На ногах у всех либо видавшие виды кроссовки, либо их подобие.

На воротах музыкантов стоит Женька Тимофеев. Кобзев, Мальцев, Санька Смирнов — нападающие. Чепиков, Завьялов, старшина Хайченко и Трушкин — защитники. Второй тайм. На самодельном табло мелом нарисованы цифры 4–0. С таким счётом музыканты проигрывают зачётный матч. Вратарь музыкантов, Тимофеев, непривычно рассеян, не собран, реагирует с секундным опозданием не только на окрики друзей, но и на нападающих, даже на сам мяч… Музыканты нервничают, возбуждены… Вокруг сотни полторы солдат. В большинстве своём в плавках, пилотках на головах, многие в сапогах, иные в тапочках, здесь же и с десяток офицеров. Все рьяно «болеют», попутно загорают на солнце, принимают воздушные ванны, активно тренируют голосовые связки. Ор стоит, всем орам ор. Обычные в таких случаях страстные эмоции. В армии это особенно слышно. Судья — зам командира полка по физо майор Зимин. Сам как шар. Суетится у всех под ногами, путается, запинается, падает… Как и положено — истошно в свисток свистит.

К концу матча команда музыкантов всем составом, забыв про свои ворота, как в хоккее, отчаянно бросается отыграть хотя бы один мяч, чтоб размочить… Но защитники соперников ловко отбирают мяч, пасуют его своим нападающим, и те — почти беспрепятственно, обыгрывая вратаря Тимофеева, вгоняют мяч в пустые ворота, пожалуйте вам, очередной… «Гол-л-л!», «Го-о-ол!», О-о-о-о…

От дальнейшего роста забитых мячей, спас судья, в свисток дунул, замотал суматошно руками… Всё-всё! Время. Кранты! В смысле, конец матча.

Усталые, потные, грязные, стаскивая обувь, трико, музыканты набрасываются на Тимофеева…

— Ёпт, дырка, дырка! Все голы из-за тебя… Проиграли! Надо было сразу сменить тебя… — стонет Кобзев.

— Ты что, специально, да? Подыгрывал, да? — нависает над бывшим вратарём Мальцев. Сам по себе он рыжий, когда нервничает или волнуется, на лице отчётливее проявляются конопушки, словно Генка под дуршлагом загорал.

Тимофеев вяло огрызается. Явно не его день сегодня.

— Я? Нет… Просто защита… — переводит стрелки. Это слышит Хайченко, старшина, Константин Саныч.

— Что? Какая защита? — В запале ещё, защищаясь, орёт Хайченко. — Да мимо меня ни один «сундук» с мячом не прошёл, — это он о «вражеской» контрактной силе так небрежно отзывается. — Ни разу… Я, мы… Мы хорошо играли, нормально…

Трушкин азартно это подтверждает. Армянское лицо Трушкина сейчас особенно выразительно: пыльное, в потных потёках, уши красные, на лбу и локтях ссадины…

— Мамой клянусь, старшина на подходе ещё всех валил, и я так же… Ол-ле, ол… Мы им!..

Он правду говорит, именно так и было. Как и то, что валились они обычно все вместе, барахтались в пыли, как на борцовском ковре. Один судья и мог их растащить, и то не сразу…

— Я же кричу тебе, смотри, Тимоха, — мельничными крыльями, машет руками Хайченко. — Слева тебе сейчас — этот — ударит, слева, а ты смотришь вправо…

— Причём тут зашита, — вступается Завьялов. — Правый край нападения у нас не работал… Меньше пива надо пить Мальцеву, и больше распасовывать, а не Бекхема из себя изображать… Тоже мне ещё Марадона.

Мальцев парирует.

— Я не Марадона, я Эспозито, если хочешь знать… И вообще, с больной головы не надо на нас… Не надо! Голы пропустила защита, а не нападение… Защита! Нас блокировали…

В общем бедламе разборок один только человек похоже не участвует, сам виновник поражения, Тимофеев. Не понятно к кому вообще, и зачем именно сейчас, он вдруг произносит:

— Уже неделя… А она не звонит, не пишет… Полный мажор!

Это звучит странно и парадоксально, по крайней мере для старшины.

— Вот именно, — юлой крутясь в поисках второй штанины брюк, злится Хайченко. — Накидали нам полный мешок… — Потом до него доходит, что он вроде бы не в тональность с горе-вратарём попал, исправляется. — Что? Кто не звонит, судья? Он нормально… свистел… Ты что? Ты перегрелся что ли, Тимофеев? Оглох? Я тебе кричу: смотри конопатого, Женька, кладовщика, он бегает быстро и бьёт «листом»… Как из пушки, гад. Вот он и…

Тот странный вопрос расшифровывает один только Кобзев, потому что, переодеваясь, ближе к Тимофееву сидел.

— Ты и здесь о ней, Женька? Вот, чёрт! — в сердцах звучно шлёпает руками по своим грязным коленям. — Мы тебя зачем на ворота поставили, а? Скажи мне: зачем? Чтобы ты о чём не надо здесь думал, да? Нет. Чтобы ты наши ворота защищал. Чтобы отвлёкся. А ты?

— Я отвлёкся… — вяло подтверждает Тимофеев.

— Куда ты отвлёкся? — раздосадовано ловит последнее старшина, вновь с надрывом наседает. — Ты что! Тебе нельзя было отвлекаться… Мы же проиграли от этого… Тоже мне вратарь нашёлся… Дырка! Слаб-бак!

— Я ж говорил, не надо было… — вяло защищается Тимофеев. — Я не в форме…

Чепикова это неспортивное заявление сильно возмущает.

— Какая форма? — орёт он. — Какая нам здесь форма нужна была: на голову каску, на ноги щитки? Мы проиграли!! Понимаешь, проиграли! Позор!! Весь полк теперь смеяться будет.

— Не мог настроиться… — вяло продолжает оправдываться дырка-вратарь.

Один Кобзев похоже точно понимает причину проигрыша.

— Ты, может, теперь умирать здесь с тоски ляжешь, а? — выразительно глядя, с нажимом, спрашивает он.

— Может… — соглашается Тимофеев. — Вы не понимаете…

— Вы это о чём? — найдя наконец ногой вторую штанину, настораживается Константин Саныч. — Из-за проигрыша что ли? Ха, из-за этого. — Машет Тимофееву рукой, возьми, мол, себя в руки, парень, не расстраивайся. — Мы им в следующий раз таких плюх накидаем… Мало не покажется. Подумаешь 5–0. Я, например, помню, когда мы проигрывали и 25-0. И что? Ничего, пережили. Потренироваться нам только, и всё…

— А может нам из спортроты кого взять, из мастеров? — морщась от болячки на локте, залепляя ссадину сорванным зелёным листком, предлагает Трушкин. — Мы бы им, тогда…

— Нам Женьку надо вылечить или по тыкве ему настучать, чтобы о чём не надо не думал. — Тоном доктора, заявляет Кобзев.

— А при чём тут…

Возникает недоумённая пауза.

— А-а-а, так вы всё о… — первым догадывается старшина.

— Да-да, — кивает Кобзев.

— Вот только в слух не надо, а! — Тимофеев опускает глаза.

О-о-о… Совсем парень «прокис»…

— Ладно, — примирительно машет рукой старшина. — Забыли! Пошли в душ, отмыться надо.

— Ага, щас, — в голос информируют болельщики, они ещё тут, ждут следующего матча: команда первой роты против команды второй роты. Ещё та «заруба» сейчас будет. — Сантехники трубу меняют. — Поведали хором. — До вечера полк без воды, сказали.

— Ёпт… — восклицает старшина. — Умылись!

Вода водой, но Гейл уехала… Ушла, уехала, улетела… Прослушала оркестр, посмотрела их проходки с инструментами и гимнастические этюды-этажерки, восхитилась. Правдиво похоже восхитилась, и все солдаты в полку, кому довелось это представление увидеть в ладоши захлопали, засвистели, как зрители на галёрке. Гейл сладко пролепетала что-то на своём английском. Смирнов в строю был, перевёл: Такого она ещё, говорит, не видела. Слышала разное. Но такого, что мы, говорит, сейчас ей исполнили и показали, не видела. Она запомнит. Спасибо. Молодцы мы, похвалила. Смирнов умолк. Гейл помахала рукой, заторопилась… И всё… уехала. Хайченко — туда где взял, на такси её и увёз. А… Тимофеев остался. Страдал теперь. Места не находил. Если честно — почти с ума сходит.

Все это видели, понимали, ждали когда «болезнь» выдохнется, пройдёт, должна пройти. Кобзев с Трушкиным, да и другие даже пытались по началу друга как-то отвлечь. То про красавицу Нинель мимоходом напомнят, «последнюю» Женькину пассию, которая, наверное, ждёт не дождётся, соскучилась девушка, то на «посиделки» какие пригласят, то на «дни рождения», но… Женька ни чего не слышал, не слушал, не вникал, — сильно страдал.

Шёл сейчас Тимофеев после проигранного матча — 5–0, после неудачного футбола, домой. Потный ещё, грязный, вытерся только… Вернее размазал всё. Полк без воды сегодня. «Специалисты» из роты ХОЗО трубы как раз в выходной меняли. Вялый шёл, расстроенный… Один шёл.

Не заметил, как рядом с ним, с той же скоростью какое-то время медленно катит легковая иномарка, знакомый «ситроен» За рулём молодая красивая девушка… Не выдержав, чуть обогнав, открытой дверцей с пассажирской стороны, преграждает ему путь. Тимофеев чуть не натыкается на дверь. Рассеянно заглядывает в салон, узнаёт.

— О, Нинок, извини, задумался, не заметил… Здравствуй… какая ты… красивая… Праздник что ли? Или замуж вышла? Что-то тебя не видно… Ты где потерялась?

На лице девушки вспыхивает сардоническая улыбка, такой же и румянец.

— Здравствуй, Женечка, здравствуй… — распевно здоровается она, в голосе мёд и горький укор. — Как это я потерялась, если ты мне сказал — сам позвонишь… Вот я и ждала… Не дождалась. — Оглядывается, и с преувеличенным интересом спрашивает. — А где же твои неразлучные друзья-музыканты?

На лице Тимофеева рассеянная полуулыбка-полумаска, он её кажется и не слышит, ловит последнее.

— А, Сашка с Женькой? А они в… — рука сначала взметнулась вверх, но в неопределённости зависает, он рассеянно признаётся. — Не знаю где… Домой наверное поехали.

Стараясь выглядеть независимой и спокойной, это ей плохо удаётся, девушка усмехается.

— Понятно. А ты, значит, гуляешь…

— Да, вот… — соглашаясь, Евгений разводит руками. — Воздухом дышу… Прогуливаюсь… А ты ездишь…

— А что мне делать? Ты же не звонишь… — в упор глядя, пытаясь «расшевелить» парня, достучаться, замечает она. — И замуж я, кстати, не вышла… — подчёркивает это, и вообще уж с особым значением сообщает. — А могла бы уже… — Видя, что Тимофеев и на это не реагирует, девушка горько усмехается. — Странно, что ты всё же спросил: где я потерялась… Как где? А кто мне сказал пока не звонить, не приезжать? Ты! Забыл?

— А-а-а, да-да… Кризис жанра… — находится Тимофеев.

— Чего кризис?

— Жанра, говорю… Души…

— А-а-а! Ну да, души… И что, не прошёл ещё?

— Кто?

— Кризис твой.

— Кризис? Нет, не прошёл. Скорее усилился.

— Может, я помогу чем? — в голосе девушки заметна надежда. — Сам говорил, что я успокаивающе на тебя действую… Что руки у меня волшебные, губы, и вообще.

— Я говорил? А, да, говорил… Волшебные… Но, Нинуль, ты извини, тут столько произошло, что…

— А у меня новое платье… — перебивает девушка. — И причёска тоже… Я думала ты заметишь…

— Где? А, да… Я заметил… А который сейчас час? — голос у Евгения пустой, серый, отстранённый. Больше задумчивый.

— Сейчас? — вглядываясь в странное лицо Евгения, настораживается девушка. — Ещё рано… — и вновь в глазах вспыхивает надежда. — Мы можем… — но видя его «пустое» лицо, она переспрашивает. — А что?

— А в Европе сейчас сколько? — совсем уж вдруг о чём-то необычном спрашивает Тимофеев. — Не знаешь?

Взгляд у Тимофеева закрытый, не знакомый и странный, как у душевнобольного. Таким она его не знает, она пугается.

— В Европе?

— Ну да, за границей… — спокойно поясняет Тимофеев.

— А, за границей! — всё так же не понимая, переспрашивает девушка. — Смотря где!

— И я… если б я знал… не знаю… — на одной ноте тянет Евгений. — Но где-то там…

Девушка с тревогой смотрит на Тимофеева, потом с мольбой произносит. На глазах слёзы, в голосе тоска.

— Женечка, что с тобой, что? Я так не могу… Я извелась вся… Ты от меня прячешься… Ты меня не любишь? У тебя кто-то есть? Скажи, только не ври… Кто? Я ничего не понимаю… Я люблю тебя…

Тимофеев растерянно хлопает глазами, прячет взгляд.

— Нина… Ну что ты, что ты! — бормочет он. — И я тебя люблю… Люблю… Я думал, что люблю… Оказывается… Она там, в Европе… а я здесь… Понимаешь? И ничего я ей не успел сказать! И ничего не могу сделать… Уже столько дней прошло… Нинуль, ты не плачь, ты что… Ерунда какая! Ты должна быть сильной, такой же красивой, обаятельной, тебя же перспективный жених где-то ждёт… Ты же за рулём, и… И… А я… Вот… Сама видишь… Извини… Езжай, езжай, — тебе зелёный… — показывает на зелёный цвет светофора.

Как во сне, огибает дверцу автомобиля, свесив голову, медленно плетётся по тротуару… Не упругим решительным шагом идёт, как всегда, как раньше, а плетётся — представляете? — пле…

Да…

Именно таким и стал Тимоха. Себя потерял… Без веры потому что, на одной сжигающей любви, и надежде.

Главное, друзей своим состоянием изводил. И они вместе с ним краски жизни потеряли, особенно Санька Кобзев с Лёвой Трушкиным. Не знали что и делать? За глаза от Тимохи уже ругали эту американку: за каким, понимаешь, приезжала, и вообще.

— Я настаиваю, господа, на внесение этой работы на конкурс. Пожалуйста. Она достойна.

В большой комнате-кабинете трое. Мужчина пожилого возраста, лысый, крупный, в больших очках, с негаснущей улыбкой на устах. Экс-банкир, меценат, Председатель Оргкомитета Международного конкурса, в прошлом выдающийся дипломированный пианист, профессор, преподаватель. Женщина — тоже в возрасте, тоже в очках, в едва заметной тонкой оправе, тоже улыбчива. Вице-премьер по культуре Швеции, председатель Комиссии европейских стран по развитию культуры, искусства и спорта. И Гейл Маккинли. Тоже член Оргкомитета, она только что прилетела из Москвы.

Беседа проходит в Стокгольме, в центре города, а офисе экс-банкира. В дружеской, неформальной атмосфере, в широких, мягких креслах за кофейным столиком и прохладительными напитками. Они говорят то на шведском языке, то незаметно для себя переходят на французский, то на английский…

— Поверьте мне, господа. В другом случае, я бы не настаивала!

— Никто не спорит, госпожа Маккинли, — изящным движением пальцев руки поправляя очки, мягко оппонирует дама. — Но сроки вышли, объём набран. Мы уже заканчиваем прослушивание представленных работ…

— Почему же нет? — переспрашивает Гейл Маккинли. Она необычайно привлекательна. В ярком, укороченном вишнёвого цвета жакете на молнии, в чёрной футболке, в мини-юбке с разрезом на молнии той же расцветки, что и жакет, тёмных туфлях на среднем каблуке. Голубые глаза большие, смотрят с вызовом, на щеках едва заметный румянец, на губах улыбка, каштановые волосы волнами ниспадают на плечи, лёгкий аромат духов «Love in Paris» от Nina Ricci дополняет её образ. Председатель откровенно любуется красотой и молодостью девушки. — Экспертная комиссия большая, — с нажимом продолжает Гейл. — Я подключусь, мы успеем. Партитура с клавиром будет готова через два дня.

— Мисс Гейл, дорогая, — с улыбкой замечает господин. — Произведений действительно поступило много, вы знаете. Страны и государства представлены очень солидные, очень уважаемые и узнаваемые, с хорошей историей, традициями, авторы представляющие эти государства очень талантливые люди, значимые, широко известны… А вы представляете… эмм…

— Да, — подсказывает Гейл. — Российского композитора. Молодого…

— Вот видите… — обрадовано восклицает председатель комиссии. — Российского… и молодого… — замечает это с явным укором. — Он всё же не Шнитке, наверное, не Родион Щедрин.

И дама, выслушав замечание своего коллеги, тоже сочувствуя упрямой молодой девушке, качает головой.

— Дорогая моя, девочка, вы не сердитесь на нас! Мир, конечно же, знает и заслуженно любит известных российских дирижёров: господина Плетнёва, господина Башмета, господина Гергиева; исполнителей Мстислава Ростроповича, Петрова, Кисина, Репина, Венгерова, и многих других… с их безупречной виртуозностью, полнотой и силой интерпретации, но… Молодого?! Неизвестного! Композитора! из России! в заявленном нами жанре… Увольте!! Это риск… Большой риск. Боль-шой! Надо ли?

— В чём именно риск, извините, я не понимаю? — сдерживая нотки недовольства, волнуется девушка.

— В имени страны номинанта, например… — как о хорошо понятном, замечает председатель, и ещё шире улыбается.

— Господин председатель! — одёргивая, с вызовом восклицает девушка.

— Мисс Маккинли, пожалуйста, не горячитесь… — рукой останавливает председатель. — Ваша горячность нам понятна. Дело гораздо серьёзнее… Тоньше. Мы просто размышляем… Мы думаем… и мы сомневаемся… Понимаете?

— Нет, простите, я не понимаю.

Коротко глянув на коллегу, дама принимается разъяснять.

— Видите ли, мисс Гейл, мы очень хорошо знаем вас, уважаем вас и вашу почтенную семью, знаем ваши американские корни, все ваши заслуги перед Великой Америкой и, можно сказать, Европой, и говорим сейчас с вами, как с европейкой. Как с хозяйкой предстоящего праздничного уикенда, обсуждаем с вами вероятные кандидатуры гостей… Вы понимаете? — Гейл внимательно слушала. — Вот. — Победно глянув на председателя, который спокойно потягивал легкий коктейль, дама продолжила. — Это, я надеюсь, поможет нам прояснить позиции. Говоря прямо, мы, не все правда, но многие, не очень хотим такой, как бы это сказать, быстрой, активной, точнее — агрессивной интеграции России в наше Европейское мировое сообщество… и вообще, и в частности… В данном случае — в частности… Понимаете? Всё это достаточно… как бы это сказать…

— Опасно… — Подсказал председатель, и подхватил верный тон разговора, начатый коллегой. — Россия — страна азиатов, россов, варваров… Страна парадоксов… если прямо. А если мягко сказать, образно… Если шампанское перегрето, оно, как известно, вылетая из бутылки кроме определённой радости, может многим испортить как платья, так и настроение… Сильно, причём испортить… Поймите нас… Мы не против интеграции, мы — за! Но… с Россией надо бы подождать. Они не выдержаны временем… как не перебродившее вино… и руководство, и общество. Сами ещё не поняли: кто они? куда они? с кем? с чем?

Девушка согласно закивала головой.

— Я это понимаю. Мне кажется, я именно это и видела… там… Но… Вы не думаете, сэр, что вне зависимости от наших с вами желаний, процесс интеграции уже давно идёт? И в финансах, и в военных областях, и в науке и демографии… Везде…

— Увы! Здесь вы правы… — дама поджала губы. — С этим уже много проблем… Много.

Выдержав паузу, Гейл продолжила.

— Мы уже выпустили джина из бутылки, его обратно не загнать… С этим нужно считаться. Тогда, может, в первую очередь в культурных областях и нужно активно сотрудничать? Поднять их до нашего уровня! Показать кем они могут быть… Я, господа, в этом вопросе беспристрастна, я вне политики, как, полагаю, и вы должны были бы быть… Я, мы с вами, предлагаем на конкурс не страну, не политическую платформу, даже не автора, а музыку, композицию. В этом и есть достоинство конкурса, как я полагала… Кто он — автор — и откуда — узнаем тогда, и только тогда, если его работа возможно будет признана, отмечена… — Гейл умолкла, оглядев своих собеседников, с обидой продолжила. — Я не знала, что конкурс будет иметь такую политическую окраску… Надеюсь, об этом не узнают газетчики… Я представляю, какой шум они поднимут… Я — гипотетически…

Дама, сводя всё к шутке, в притворном испуге замахала руками.

— Подождите-подождите… Мы же доверительно, дорогая моя, в рамках этого кабинета, мисс Гейл! Мы же размышляем, думаем… О таком здесь вообще никто не говорит, и не подразумевает. Мы действительно вне политики. Мы беспокоимся… печёмся об авторитете Конкурса… Мы — своеобразный камертон… Мы — пропуск в большую музыку, в большую жизнь… На нас же ответственность! Понимаете?

— Понимаю. Поэтому и прошу, — без улыбки подчеркнула девушка. — Даже настаиваю. Я имею такое право, и ответственность свою понимаю.

Председатель шутливо развёл руками — он сдаётся!

— Хорошо-хорошо! Мы же не против. Мы только размышляем: успеем — не успеем.

— Успеем! — заверила девушка. — Конечно, успеем…

Торопливо выйдя из офиса, Гейл Маккинли села в такси, поехала на репетицию оркестра.

Оркестр работал. Большой Королевский симфонический оркестр проигрывал произведения представленные на конкурс. Лучшие музыканты, которых удалось воспитать, или переманить из других стран, гордость Швеции, гордость Её королевского Величества, Европейская гордость, сейчас выглядели по простому, в повседневных одеждах, с разного рода прозаическими сумочками, рюкзаками, портфелями возле своих стульев. Многие музыканты были в домашних тапочках. И дирижёры, их было человек пять-шесть, тоже во всём повседневном, кто в теннисках, открытых майках, в джинсах, шортах, кто в сабо, некоторые в шлёпанцах…

Вокруг репетиционного места уже активно суетились телевизионщики, осветители, администраторы, помощники режиссёров, ассистенты, помощники администраторов, прочая звукозаписывающая братия… Настраивались. Каждый был занят своим важным, необходимым пред концертным делом. Все и всё нацелено на музыкантов. А музыканты только на свои ноты, в музыку.

В атмосфере зала очень хорошо ощущалась набирающая обороты огромная рукотворная машина. В ней принимала участие и она, Гейл Маккинли. Возможно и музыка русского музыканта.

Заложив руки за спину, раскачиваясь с пятки на носок, командир полка полковник Золотарёв стоял у раскрытого окна своего кабинета, рассеянно наблюдал за занятиями строевой подготовкой солдат второй роты. «И р-раз, и-и-и дв-ва, и…», на разные голоса, зычно командовали сержанты… Офицеры — командиры взводов, молодые лейтенанты, стройные, подтянутые, в новенькой форме, — собравшись в сторонке, внимательно наблюдали. Лёгкие над плацем облака, к горизонту меняли структуру: уплотнялись, темнели. К дождю видимо, машинально отмечает полковник, слегка морщится, слыша за спиной монотонные нервные шаги своего заместителя по воспитательной части полковника Ульяшова. Кабинет командира не очень большой, но от двери до стола места достаточно, там Ульяшов нервно и вышагивает. Наконец командир отходит от окна, возвращается к своему столу, садится, подперев голову рукой, напряжённым взглядом смотрит прямо перед собой. Ульяшов продолжает ритмично мереть шагами кабинет.

Несколько минут назад Ульяшов озадачил командира, в тупик поставил. Это фигурально. Более того, похоже, в неприятной позе зафиксировал. А в армии, как известно, тупики и соответствующие позы — для себя — начальство очень не любит, старается избегать. Чуть влево, чуть вправо — оправдаться всегда можно, а вот из тупика выбираться, как из ловушки, тут меры нужны кардинальные, ответственные. А кто ж их, несанкционированные любит? Себе дороже.

— Юрий Михайлович, командир, — ловя ускользающий взгляд полковника, настаивал заместитель. — Пойми, вникни… Относительно этого Смирнова, у меня очень не хорошее предчувствие, просто хреновое. После той историей с санчастью, я носом чую, тут что-то не то. И вот, тебе, пожалуйста…

Ульяшов намекал на срочную секретную информацию, только что командиром полученную из штаба округа: на музыканта Смирнова бумага из-за границы пришла, вызывают его. Бумаги серьёзные. И не за наследством. И это не шутка. Вопрос в верхах уже прорабатывается, «вниз» скоро спустят. Золотарёв — слушая, морщился, нервничал, хмурился… Неправду какую-то за этим чувствовал, опечатку, ошибку, просто туфту, но… Этого не могло быть, ни вчера, ни сейчас, никогда! Дурость какая-то или подлянка. «Провокация для нас, с этим музыкантом, скрыта»… — в ушах ещё звучал голос Ульяшов.

— Какая провокация? Ка-ка-я? — вновь тупо переспросил командир и раздражённо прикрикнул. — Да сядь ты наконец, мельтешишь!

— Сейчас, чуть успокоюсь… — заявил Ульяшов, падая на стул. — Сейчас… У меня нюх?

— Какой нюх… — командир раздражённо хлопнул рукой по столу, и тут же отвалившись на спинку стула, нога на ногу, сел боком. — Я, например, ничего не знаю. Мне никто не звонил. Вот позвонят или… И вообще, кто он такой, этот твой Смирнов, наш Смирнов? Что такое Смирнов? Солдат! Ефрейтор! И всё! Всего лишь! Кстати, вспомни посольство… Ты же против был! Ты стеной стоял… А я поверил, рискнул. И всё спокойно тогда разрешилось… Даже благодарность получили и от посла, и от…

— Тогда — да, тогда — ладно. Случайно, можно сказать тогда всё получилось. Но снаряд в одну воронку два раза не падает… И тогда-то, что? Тьфу! Всего лишь посольство… Такой бы мы хай подняли… Ничего бы у них с музыкантом не вышло… Но они дальше могут пойти! Дальше!

— Потому что музыкант? Талант, что ли? Так это хорошо, наверное… для него.

— Для него — да! А для нас чем это может кончиться? Чем? Мы с тобой, знаем чем! Если уж они к нему так прицепились, значит, жди провокацию… Они не просто за границу теперь его уже заманивают… Причём, не в братские, в прошлом какие-то страны, а в Швецию… Догадываешься почему? Потому что Швеция, это не центральная Европа… где ещё наших полно. Это уже, извини меня, полностью для нас чужая территория: Прибалтика, Финляндия, Швеция, там ведь и Норвегия рядом. Догадываешься почему? Упаковали парня, раз его, молча, на подлодку и через Норвежское море в Атлантический океан, и всё… Жди, потом, откуда нам с тобой «чопик» прилетит. Это же ЧП! Большой скандал… Международный! С определёнными для нас оргвыводами…

— Да какой скандал, какая плюха? — прислушиваясь всё же к доводам заместителя, командир вяло отбивается. — Кому он нужен… Пацан! Молодой! Сопляк! Пусть и музыкант! Он что, начальник штаба полка, командир дивизии, секретчик Генштаба? СУ-29? Кто он такой, кто? Ты всё преувеличиваешь…

— Не скажи, Юрий Михайлович! Для провокации спецслужбам всё сгодится… Тут лучше перебдеть, чем… сам понимаешь. Он же бывший рокер — я личное дело смотрел, — музыкант, значит, для нас не серьёзная личность… Сложная! Ненадёжная! Подвести может… Я уверен, если мы его туда отпустим, он, голову на рельсы положу, точно не вернётся…

— На какие рельсы ты голову положишь, где? Это меня первым на рельсы положат, и тут же под пресс… Тьфу-тьфу! Дай Бог этому не случится. Слушая, а может, и обойдётся, нет? А вдруг да приказ на него придёт? Что делать? Придётся выполнять…

— Конечно, придётся… Мы и выполним… Как всегда! Выполним… Но не сразу… Когда, может быть, надобность уже в этом и отпадёт… Как и раньше, порой бывало. Полежит, полежит бумажка, и забудут. А?

Именно в этот момент на столе резко забренчал один из белых телефонов. Чёрт, вздрагивает полковник Золотарёв, и хватает трубку.

— Полковник Золотарёв, — докладывает он. — …Извините, кто? Из… Минобороны? — с притворным ужасом, выразительно, показывает глазами заместителю, видал, как раз, наверное, по этому поводу. — Здравия желаю, товарищ генерал-лейтенант. — Машинально встаёт, вытягивается. Поднимается и Ульяшов. — Да… Так точно… Сейчас? К нам? Так точно, примем. Конечно на месте… Да, ждём… Есть… Слушаюсь! Понял, товарищ генерал-лейтенант. Организуем. Есть. Ждём. — Кладёт трубку, выдохнув, садится. Ульяшов остаётся стоять.

— Не спрятались… Едут, — обречённо замечает командир.

— Кто? Генерал? К нам?!

— Да. Крикни дежурного, — приказывает заместителю, — пусть кабинет проветрит, чайник вскипятит, стаканы вымоет, лимон, и всё прочее… Вот не было печали…

— А я его уже спрятал… — растерянно вдруг заявляет заместитель.

— Кого?

— Смирнова… — мнётся заместитель.

— Как спрятал? Куда? — Золотарёв белеет…

— В наш, бывший подшефный пионерский лагерь отправил, на аккордеоне детям чтоб… Вроде как заболел он… Для начальства…

— Чего-о-о? Да ты в своём уме? Кто тебе разрешил? Ты — командир? Я спрашиваю, ты командир?

— Никак нет. Вы командир! Так точно!

Золотарёв почти задохнулся от возмущения.

— Немедленно… — вскричал он. — Меня подставлять?! На рельсы?! Да я тебя… Бего-ом!.. Чтоб через…

— Из министерства на дорогу два часа… — торопливо всунулся Ульяшов.

— Они с мигалкой… Чтоб через… — Золотарёв смотрит на свои трясущиеся часы, на нервно прыгающей руке, приказывает. — Чтоб через… Через полчаса Смирнов был на своём месте, в полку… Тридцать минут тебе! Ты понял? Иначе, я тебя… Ты у меня… Ёпт… Не посмотрю, Ульяшов….

— Есть!

— Бег-гом!

— Есть бегом!

А догонять никого и не пришлось. Да и не понадобилось бы, передали бы грозно секретным кодом по рации: «Шестой, шестой! Я сокол! Срочно верните «посылку» на склад», и все дела. Смирнова бы и вернули. К счастью для полковника Ульяшова, по разным объективно-субъективным, оперативно-тактическим армейским причинам оперативный уазик со Смирновым и не выезжал ещё с территории воинской части. Сначала Смирнов долго собирался, потом водитель срочно обедать убежал, потом с бензином возникла проблема, потом сопровождающий оперативный дежурный какие-то дела в штабе срочно утрясал… Его долго ждали. Смирнов чуть не уснул в машине. Лениво размышлял потом, почему так в армии получается: сначала прикажут срочно собраться, потом ждёшь-ждёшь, потом «срочно» скомандуют «отбой». Зачем? Почему? Но, размышлял не долго, потому что «отбой». И хорошо. Такое часто бывало. Как и такого рода вопросы возникали, поначалу службы. Был бы Смирнов постарше, поопытнее, он бы может и собираться не стал… Короче, услышал Смирнов для себя команду «отбой», открыл дверцу стоящего в автопарке «уазика», выбрался. Вытащил и футляр с аккордеоном, хлопнул дверцей и… Аля-улюм!

Специальным сигналом тихонько простучал в дверь «своей» канцелярии, через некоторое время ему открыли. Сонные срочники скорого возвращения товарища не ждали, но и не удивились, вновь принялись досыпать оставшееся до ужина время. Санька поставил аккордеон на обычное его место на стеллаже рядом с духовыми инструментами, там же присмотрел и для себя место за дудками, и… Правильная мысль. Обычное дело, привычное. Контрактников уже нет, уже разбежались, до ужина ещё два часа… Можно и… подремать, но…

Как часто в такие моменты случается, зазвонил «внутренний» телефон. Местный, без выхода в город. Чего это? С какого перепугу, удивлённо вскинулся Санька. В это время вообще мало кто мог музыкантам звонить. Это время принадлежало срочникам: новостями обменяться, спросить, нет ли где-у кого покурить, узнать — что за фильм сегодня в клубе, про ужин напомнить, про почту… И всё вроде… Но трубку лучше не поднимать — мало ли. «Нету никого дома и нет» и все дела. На этот раз так бы и случилось, если бы Смирнов уже улёгся, а он только ногу на стеллаж задрал. В первой фазе «бойца преодолевающего препятствие» застыл, вслушиваясь, вдруг да умолкнет, должен бы… Но звонок дребезжал… Нудно и противно. Со вздохом, Смирнов прервал «бренчание ложками по люминиевой кастрюле надетой на голову».

— Ефрейтор Смирнов, — на одной ноте, монотонно проинформировал он трубку. — Слушаю.

— Атас, Смирнов, — всполошено, жутким сигналом воздушной тревоги над сонным городом взвизгнула трубка. Санька мгновенно узнал голос Мишки Тюнина, тоже срочника, одногодка, тот в штабе сегодня дежурил, второй уже раз Смирнова за день, гад, «беспокоил». — К вам какой-то генерал-лейтенант из дивизии с нашим батей и с воспиталкой Ульяшовым топают. — Высокой тревогой бурлил участливый, предупреждающий голос Мишки Тюнина. — Сердитые! Уже из штаба к вам вышли, спускаются.

Мгновенно похолодев, Смирнов, растерянно оглядываясь, почти заикаясь, испуганно переспросил:

— К нам, в оркестровку?! Генерал-лейтенант с батей! — такого явления здесь никто не помнил. Какой подполковник или полковник забредёт — ладно, но генерал, более того — генерал-лейтенант… Такого ещё не было… да и вообще. — Зачем?

— А я знаю? — в свою очередь эхом удивилась трубка. — Атас, Санька! Шмон там давайте быстренько… Или линяйте. За вашим дирижёром уже машина ушла, батина «Волга». Что-то серьёзное у вас там, да? Кранты вам, наверное, пришли, расформируют. Короче, держитесь, пацаны! Ни пуха… Всё!

Остальные музыканты-срочники, барабанщики — малый и большой, — услыхав опасную для себя, тревожную информацию, мгновенно повысовывались из стеллажа, словно суслики из нор, застыли столбиками. Поняв, что не хохма, а совсем наоборот, с грохотом сыпанули из окопа… эээ… оркестровки. Как и не было их.

Минуты не прошло, как без стука распахнулась дверь канцелярии, в комнату один за другим вошли старшие офицеры. Первым, незнакомый Смирнову пожилой генерал-лейтенант. Высокий, подтянутый, широкоплечий, в левой руке он держал чёрную папку. За ним, командир полка, полковник Золотарёв. Следом воспитательный полковник, полковник Ульяшов и ещё один полковник, совсем молодой, помощник генерала, как позже понял ефрейтор Смирнов.

— Товарищ генерал-лейтенант, дежурный по оркестру ефрейтор Смирнов… — шагнув навстречу, звенящим голосом, почти бодро — учитывая такого рода внештатную неожиданность, доложил Санька.

Генерал смотрел на него с нескрываемым интересом.

— Вижу-вижу… — заметил он, и улыбнулся. — Не кричи… — не поворачивая головы, уточнил у своего сопровождения. — Это, значит, он и есть, тот самый, ваш герой, Смирнов?

Командир полка шагнул вперёд, и с готовностью подтвердил.

— Так точно, товарищ генерал-лейтенант, он.

Генерал с восхищением уже оглядывал Смирнова… «Мда-а…» Смирнов ничего не понимал… Суматошно искал в голове какие-либо объяснения, но не находил… Мелькала мысль о несостоявшейся только что поездке с аккордеоном куда-то — Смирнову цель и адрес не сообщили. Но две большие «витые» золотые звёзды на погонах генерала — в сумме четыре — не согласовывались с маленьким аккордеоном, тем более с самим ефрейтором. Скорее уж с симфоническим оркестром или большим духовым оркестром, на худой конец…

— Наслышан, наслышан… Ну, здравствуй, герой!

Чувствуя разливающийся холод внизу живота, Смирнов почти бодро ответил.

— Здравия желаю, товарищ генерал-лейтенант.

Генерал окинул взглядом скудный, спартанский интерьер оркестровой канцелярии, заглянул зачем-то за шторку на стеллаже. Увидел себя в зеркальном блеске духовых инструментов, понимающе кивнул головой и приглашающе повёл рукой к столу, к нескольким стульям. Старшие офицеры присели после него, и рядом.

Смирнов остался стоять.

Ещё раз внимательно оглядев ефрейтора, генерал перешёл к главной цели своего визита.

— Мы тут одно интересное письмо получили, товарищ Смирнов, — начал он, доставая из чёрной папки несколько листков бумаги. Спросил. — Как вы думаете, о чём оно?

— Понятия не имею, — это Смирнов знал точно, и ответил вполне определённо, хотя и не по Уставу.

— И не догадываешься, да? — перейдя на ты, простецки поинтересовался генерал.

— Никак нет.

Генералу надоело играть в загадки, он подвинул листочки к Смирнову.

— Хорошо. Можете прочесть, — разрешил он. — Оно с переводом, на двух языках. Читайте.

В следующие несколько томительных для себя минут Санька Смирнов понял, что… «выиграл международный конкурс…», «приглашается в Стокгольм…», «две персоны…» Шутка, наверное, не поверил ефрейтор, такому верить нельзя, это хохма. Так и лицо отображало.

— Да нет, товарищ Смирнов, это не шутка, что интересно! — с тонкой усмешкой произнёс генерал, когда Смирнов поднял на него недоверчивые глаза. — Мы тоже удивились.

— Призывая спутников в свидетели, признался генерал. Затем спросил. Вопрос звучал строго и сурово. — Ну, и как ты смотришь на это? — словно в Санькином школьном дневнике отец единицу по поведению увидел.

— Я не хотел… — расстроено надув губы, признался Санька. Он действительно ничего такого не хотел. Ни письма такого, ни встречи с генералом, включая и остальных его полковников. Он бы лучше сейчас спал… Это бы хорошо бы…

Услышав ответ Смирнова, генерал неожиданно возмутился.

— Чего ты не хотел? Детсад! Чего? — рассердился вдруг он. Действительно мальчишку перед собой видел, пацана. Правда в военной форме. Но и та, извините, мешком сидит, и шея тонкая… — Ты гордиться должен этим, понимаешь, солдат, а не оправдываться. Не хотел он, понимаешь, а кто хотел? Кто эту кашу заварил? Я что ли или командир полка твой, или кто? Нет! Ты! Вот нам с тобой и… радоваться теперь. Мы же не ругать тебя сюда пришли, понимаешь, а похвалить. Видишь разницу, нет?

— Да… Так точно! — признался Смирнов. Хотя вопросов у него меньше не стало, скорее больше.

— В кои-то веки, понимаешь, выиграют международный… эээ… так сказать, конкурс, — не понятно кому жаловался, пыхтел генерал. — И отказываются потом… Каково, а?

Присутствующие офицеры с этим были абсолютно и полностью согласны, осуждающе качали головами…

— Я не отказываюсь… если правда.

— Получается, что правда, — развёл руками генерал. — Ладно, не переживай… — махнул рукой. — Садись к столу, солдат, думать будем — что дальше делать.

— А что надо делать? — поинтересовался Смирнов, потому что и вправду не знал.

— Как что надо делать? — удивился генерал. — Думать: ехать или не ехать… Сам-то как думаешь, надо ехать, нет?

— Я?! Думаю… надо.

— Почему надо? Как думаешь? — допытывался генерал.

— Первый приз, потому что… — предположил Смирнов. — Россия… вроде…

— Вот именно… — обрадовался генерал, даже лицом посветлел. — И не вроде, а именно Россия! Впервые, как тут в бумагах сказано, и именно Россия! Понимаешь? Причём из наших прославленных войск, что характерно! Ор-рёл ты, Смирнов, оказывается! Я и не ожидал. И главное молчал! Скромный, значит. Это хорошо. И как тебя, сынок… эээ… угораздило?

Смирнов пожал плечами.

— Не знаю. Само как-то.

Такая легкомысленная формулировка генерала категорически не устроила. Даже возмутила. Но он сдержался, пожурил отечески.

— Само! Как само?! Сам по себе, дорогой, даже, извините, чирей на заднице не сядет, не то что… А тут! Нет, так не пойдёт. Это нам не подходит. Запомни: только труд, Смирнов, и только талант. Талант и труд! Понял? У тебя, судя по возрасту, значит, талант!

— Так точно! — согласился Смирнов.

— Это другое дело, — кивнул генерал. — Так пойдёт. Ну что, товарищи командиры, пусть едет, нет? Как думаете?

Оба старших офицера оживились: «Пусть едет, конечно. Хороший солдат». «И деньги искать не надо, оплачено»…

— «И это главное, сейчас, товарищи!» — неожиданно голосом последнего генсека пошутил генерал, спохватился. — Да, чуть не упустил… Там же на два лица… Товарищ ефрейтор, я думаю, вы не женаты ещё, а? Маму-папу с собой звать не будем?

— Никак нет! Так точно! — отрапортовал Смирнов.

— Вот и хорошо, и правильно, и не торопись, — посоветовал генерал. — Старшим, значит, с вами — по второму билету, поедет, я думаю… — Генерал склонив голову, сощурился, словно в мишень прицеливался, похоже так оно и было, прицелился, и «выстрелил» своё решение — Поедет… заместитель командира полка по воспитательной работе полковник Ульяшов. Правильно, нет? — сам спросил, и сам себе ответил. — Правильно. А кому ж ещё, так сказать за мамку, если не ему? Так, нет, Юрий Михайлович?

Полковник Золотарёв внешне был полностью согласен с решением генерала, более того…

— Так точно. Отличное решение, товарищ-генерал-лейтенант, — отрапортовал он. — В точку. Полковник Ульяшов с честью справится.

Правда сам Ульяшов так не считал, к такому не готовился, такого поворота никак не ожидал, даже дар речи на минуту потерял. Выпучив глаза смотрел на генерала. Понимал, что поступает не так, как положено, выглядит глупо, но и решение генерала, извините, его… ошарашило.

— Есть, старшим. — Вымолвил наконец он. Но в его ответе, на слух генерала, не было необходимой и привычной для подчинённого бодрости, уверенности, желания любой ценой выполнить приказ, не просто выполнить, а красиво выполнить, достойно. Ульяшов вообще, позорно вдруг съехал на просительный тон. — Но, товарищ генерал лейтенант, извините, можно вопрос… я ведь уже ста… вернее, в возрасте для такого важного дела, да и не был я там никогда… Обстановки не знаю… Боюсь, что… Может, кого другого, с соответствующим опытом, тов…

Генерал посуровел.

— Что? Что такое? Не понимаю! Боитесь ответственности… — повышая тон, с металлом в голосе заметил он. — Так, товарищ полковник, да? Не верите в своего солдата? Или в себя?

— Никак нет, товарищ генерал-лейтенант, в солдата как в себя, — вытянувшись, довольно бодро отрапортовал Ульяшов. — В себя как в… Смирнова. Абсолютно! — глаза генерала на этом чуть потеплели, но Ульяшов вновь всё испортил — Я думал, — перешёл на просительный тон. — Может, моложе кого? Нашего командира, например… — и указал глазами на полковника Золотарёва.

Теперь и у командира полка лицо непроизвольно вытянулось…

— А вот это, уж, простите, мне лучше знать, кого посылать, — в открытую уже вспылил генерал. — Забываетесь, товарищ полковник!! Пусть каждый отвечает за свою работу… — рубил он рукой воздух. — Он — за боевую… Вы — за идейно-патриотическую подготовку каждого офицера и каждого солдата — вместе, и в отдельности… В данном случае, подчёркиваю, солдата! Понятно? Вопросы? — как и до этого, их не возникло. — Вот и отлично… — одобрил генерал. — Пусть готовится солдат. Кстати, а почему только ефрейтор?

У нас что, для такого политически знаменательного дела других солдатских званий для лауреата не нашлось или как? Обращаю ваше внимание, подчёркиваю! Очень важный момент, товарищи командиры! Особо политический, показательный! Прошу это учитывать, понимать и оценивать. Поэтому, значит, я думаю, внеочередное звание и всё такое прочее, чтоб за границей за наши войска не стыдно было — вы уж тут сами… Не жмитесь. Не тот момент. Форма одежды солдата…

— Фрак там, кажется, положено… — осторожно высказался Ульяшов, — на награждении. Там король с королевой обычно, я читал… Церемониал… — и осёкся под саркастическим взглядом генерала. — Нет?

— Полковник, вы что! — опять в голос взъярился генерал. — Да хоть сам Папа Римский! Вы что, товарищ полковник?! С какой это стати наш солдат напялит на себя какой-то, понимаешь, позорный фрак? Он что, клоун у нас с вами какой или танцор, министр?

— Никак нет, товарищ генерал, солдат срочной службы он, музыкант. Виноват, товарищ генерал, оговорился!

— Что значит оговорился? Вы что здесь, понимаешь, себе!.. Думать сначала нужно, товарищ полковник, а потом говорить… Король, королева… — довольно талантливо передразнил сильно растерявшегося офицера, пожал плечами. — Это же не конкурс циркачей, понимаешь каких, я не понимаю… и вообще… Где вы такое видели в нашем уставе? Покажите! Я не видел! Никаких, значит, гражданских пиджаков-фраков ему! Только военная уставная форма. Причём, парадная и круглосуточно. Вам понятно, товарищ солдат?

— Так точно! — послушно ответил Смирнов. — Круглосуточно парадная.

— Вот и отлично, — почти тепло отозвался генерал. В отличие от полковника, солдат отвечал правильно, и как положено. — Это приказ… — подчеркнул генерал и особенно тяжёлым взглядом уставился на полковника Ульяшова. — Тем более заграницей. Вам понятно? — Ульяшов, на слух, практически бодро ответил «так точно, тов…», но его перебили. — Пусть запомнят наши войска, — кивнув за спину, чеканил генерал. — Пусть любуются! И вы, товарищ полковник, хоть в одних трусах там щеголяйте, когда вас никто не видит, в туалете, значит, или в койке, но в общественных местах и на торжественных мероприятиях — только в парадном мундире и со всеми наградами… Только! Вам понятно, товарищ Ульяшов?

— Так точно, товарищ генерал-лейтенант! Понятно!

— Вот и хорошо.

Помощник генерала быстро собрал бумаги со стола, отступив за спину начальника ловко сложил их в папку.

Видя, что генерал собирается подниматься, полковник Золотарёв вскочил, и не громко скомандовал:

— Товарищи офицеры!

Старшие офицеры вскочили, вытянулись… Поднялся и Смирнов. Генерал оглядел всех, больше Смирнова, одобрительно кивнул головой.

— Значит, лады, сынок! Я доволен! Как только оформим визы и остальные дела, — голос его посуровел, предназначался уже командиру полка. — Мы сразу же вам сообщим. — И вновь, уже тёплый, Смирнову. — Ну всё, товарищ лауреат или как вас теперь правильно называть? — неожиданно с досадой поморщился, заметил командиру полка. — Что-то худой он у нас очень… А? Не могли предусмотреть что ли…

Полковник Золотарёв ещё сильнее вытянулся.

— Виноват, товарищ генерал-лейтенант, не догадались… Но время ещё есть, поставим срочно на усиленное питание.

— Да уж постарайтесь, товарищ командир, нас там неправильно понять могут… — И вновь к Смирнову, вполне торжественно. — Значит, поздравляю с победой, товарищ Смирнов. Успехов вам.

— Служу России!

— Правильно, солдат. Кому ж ещё! — надвинув козырёк фуражки на глаза, кивнул генерал, и первым шагнул на выход.

— А когда надо-то… — уже в спину, вспомнив, спросил Смирнов.

— Что именно? — генерал задержался на пороге.

— Начало когда? Лететь, в смысле… — уточнил вопрос Смирнов.

— А, лететь? — генерал понимающе усмехнулся, но ответил. — Я думаю, послезавтра. — Даже пошутил ещё. — Не беспокойтесь, товарищ лауреат, не опоздаете. Так нет, товарищи командиры?

— Так точно, товарищ генерал-лейтенант, — вновь вытягиваясь, в унисон ответили полковник Золотарёв с полковником Ульяшовым.

— Так что… Готовьтесь! — генерал прощально кивнул, и решительно шагнул за порог. За ним и «батя» с Ульяшовым. Помощник генерала вышел последним, аккуратно прикрыв дверь.

— Фу-у-у… выдохнув, Смирнов, ещё какое-то время столбом стоял, держа руку у пилотки.

Два дня…

Уже через два…

И на хрена он, спрашивается, козе баян, с ноги на ногу расстроено переступил Санька.

Это событие немедленно поставило полк на уши едва ли не больше, чем страну полёт первого космонавта старшего лейтенанта Юрия Гагарина в космос. И не приезд генерал-лейтенанта в оркестровую канцелярию полк удивил, кто так подумал, хотя и это тоже невидаль, большая, причём, а победа рядового Смирнова где-то там, в Европе, на каком-то музыкальном конкурсе. На Смирнова приходили смотреть, спрашивали — «а правда, что ли, Санька, говорят, что ты…», и т. п. Санька прятаться начал. Хорошо мест таких в полку много. Например, в каптёрке.

Там его и вычислили Лёва Трушкин и Женька Тимофеев, прапорщики.

Каптёрка, кто не знает, солдатский вещевой склад. Всего лишь! В каждой роте свой. Обычно маленькая душная комнатка, где-нибудь в подвале, с одной-двумя лампочками; плотно уставленная деревянными стеллажами; до потолка заполненная летом — зимней формой личного состава роты, включая и личные их вещи, зимой — летней одеждой и тому сопутствующее. В огромных мешках постиранное или собранное для стирки нижнее солдатское бельё, включая портянки и полотенца, — мыло, веники, лопаты, валенки, сапоги, полушубки, и прочее и прочее. Много всего. Есть в каптёрке и подобие маленького стола, несколько толстых затёртых канцелярских книг «учёта» и «выдачи» на нём, под столом — категорически запрещённые! — электроплитка и чайник на ней. Конечно и жутко закопченная кружка с чифирём, в переводе — заваркой. Кружки для «гостей», столовые ложки, пачка сахарного рафинада, печенье… Всё это вотчина (хозяйство) каптёрщика и старшины роты. Они отвечают за всяческое «наличие» и какой положено «учёт».

Стать каптёрщиком — несбыточная мечта солдата-срочника. Стать другом каптёрщика и того сложнее. Оно и понятно: в роте три взвода, в каждом взводе по три отделения — это сколько уже солдат? — подсчитали? — да, правильно, много. Считаем дальше. Плюс один ротный, три взводных, один старшина, три зам комвзводов, не говоря уж про командиров отделений и ефрейторов, — а каптёрщик один. Представляете, один! С кучей, естественно, гласных и не гласных привилегий. Кстати, в каптёрке очень хорошо «гаситься», что очень важно, или что отмечать… Но это тайна. Об этом вслух не говорят. Дружба с каптёрщиком дороже — её потерять можно. А это в армии дорогого стоит.

Мгновенно став знаменитостью, Санька автоматически стал другом не только всех дембелей, но и привилегированных каптёрщиков. В одной из таких и готовился сейчас к командировке; сидя под низко зависшей яркой лампочкой, прикреплял на погоны новые лычки.

Крупный прапорщик Лёва Трушкин, и выглядывающий из-за его спины Женька Тимофеев, вычислили парня.

— А, вот ты где загасился! Молоток! Еле нашли. Каптёрщик… — громко позвал Трушкин высунувшегося со второго яруса солдата каптёрщика. Тот привычно дремал в своём логов… лежб… нет, не правильно, он одеяла лёжа там пересчитывал, инвентаризацию делал. — Лежи-лежи, чаю не надо, дрыхни! Мы на минуту. — Каптёрщик огрызаться не стал, прапорщики не срочники, по шее схлопотать можно, да и на минуту сказали зашли, пусть, вновь спрятался в «инвентаре и материалах». — Такое дело, Санёк, есть задание. — Глаза Трушкина светились ласковой масляно-шоколадной глубиной, фигура дружеским расположением. — Нужно одно дело по-честному сделать… деликатное. Сделаешь? — с нажимом, поинтересовался Лёва.

— Какое дело? — насторожился Смирнов. Насторожился скорее механически, вернее машинально, хотя никакой опасности пока не видел.

— Сначала дай слово, что сделаешь…

— Даю!

— Честное — пречестное?

— Честное-пречестное. И что?

— Да вот, — Трушкин чуть отклоняется в сторону, давая возможность друга своего лучше разглядеть, Евгения Тимофеева, худого, «прозрачного». — Сам понимаешь, надо Жеке нашему, — кивает на Тимофеева, — пару посланий на английский язык срочно перевести, пока ты здесь или в дороге будешь… как тебе лучше? Переведёшь?

Да, они по делу пришли. В кои то веки сами вечером в полк пришли, искали… Причина в товарище была. В Женьке Тимофееве. Уже который день парень места себе не находит. Похудел, изнервничался весь, извёл всех… А тут — на тебе! — оказия. Да не чужая, а своя. Когда музыканты оркестра узнали, что Санька Смирнов наверняка полетит на церемонию награждения, или как там она называется, сразу решили использовать его в качестве почтового голубя, или связиста, зубами соединяющего провода на передовой, в данном случае — сердца…

Смирнов чуть поморщился.

— Ну я же сказал сделаю, значит сделаю. Какие? Когда?

— Можно и сейчас. Вот они, — Трушкин с готовностью протянул Смирнову несколько книжек.

— Что это? — Смирнов смотрел удивлённо.

— Это образцы…

— Все перевести, что ли? — на вес взвешивая книги, изумился Смирнов.

— Нет, конечно! — звенящим, больным голосом отозвался Тимофеев. — Там закладки…

Смирнов, на закладке, наугад раскрыл первую книгу, прочёл:

— «Я вам пишу, чего же более. Что я могу ещё сказать…» — остановился, удивлённо поднял глаза. — Это же Пушкин! Письмо Татьяны!

— Молодец, — снисходительно улыбнувшись, похвалил Трушкин. — Узнал! Понятно, что Татьяны, не Бабы-Яги! — ткнул в книгу пальцем, указал. — Его желательно перевести в первую очередь. Обязательно. Лучший образец потому что, сильнее не скажешь… Пушкин!!

Смирнов с удивлением прочёл фамилии авторов остальных книг:

— Пушкин, Ахматова, Блок… Это же всё стихи!

— Точно, старик, они! — вновь улыбнулся Лёва, и похвастал. — Это лучшее, что мы в полковой библиотеке срочно откопали. — Уважительно подчеркнул. — Классные стихи… Даже я помню… Ты странспонируй их в том же ключе, только в прозу, и все дела. Главное, чтобы один в один. И чтоб на английском… Добро?

— И кому… адресовать? — шлангом прикинулся Смирнов. Не из вредности, а по привычке: армия же всё-таки.

— Напоминаю, ты слово дал… Дал? — простецки, но с нажимом переспросил Трушкин.

— Дал, — признался Смирнов.

— А слабо с трёх раз догадаться? — тоже придуриваясь, сощурился Трушкин.

— Госпоже лейтенанту, кому… — вздохнул Смирнов. — Чего тут не понять.

— Молодец, Санёк! — восхитился Трушкин. — Приз в студию! — оборвал себя, сказал по-деловому, по свойски. — Короче, не в службу, а в дружбу Санёк, — сделай! И помни: ты слово дал. Как встретишь, если встретишь, сразу и передашь ей. Идёт?

— Да… Передам, — пожал плечами Смирнов. — Не трудно.

— И лады. — Развёл руками Трушкин. — И обязательно подпиши: крепко там, и всё такое прочее, целую, твой Женя Тимофеев. Добро?

Тимофеев испугался такой вольности, высунулся из-за спины большого Трушкина.

— Может, про поцелуи сразу не надо, а? — спросил он. Он уже почти пришёл в себя, уже не так от безысходности нервничал и тосковал, какой никакой просвет наметился, но боялся испортить всё, потерять.

— Конечно, не надо… — поддержал Санька.

— Много вы понимаете… — скривился опытный Трушкин. — А я говорю, надо. Кашу маслом не испортишь. Она сразу должна понять, что у Женьки любовь давно и серьёзно. Полный мажор к ней, в общем. Санька, ты обещал. — Ещё раз строго напомнил Смирнову, пригрозил пальцем. — Помни.

— Да помню, помню.

— Ну тогда всё! — Лёва широко улыбнулся, повернулся к Тимофееву. — Можно не сомневаться, Женюра. Санька человек слова: сказал — выполнил… — и вновь пригрозил Смирнову, шутливо, конечно, пригрозил, но доходчиво. — Смотри, голубь… Лично потом все твои переводы проверю… Все, какие отмечены… — И вновь дружески кивнул на собранную в дорогу спортивную сумку. — Всё собрал? Ничего не забыл? Мыло, носки, трусы, сапожный крем…

Санька пожал плечами, хмыкнул.

— Чего тут собирать!

— И добро! — отозвался Трушкин, по-братски хлопнул Саньку по спине. — Если что, значит, ни пуха, ни пера, Санька! Держись там! Мы с тобой!

— К чёрту! — от души ответил Смирнов.

— Дело сделано, пошли, Жека. — Напевая, Трушкин повернулся на выход. — Ты жива-ль ещё моя старушка, жив и я… — и уже в спину Тимофееву добавил. — «…Всё будет хорошо, я это знаю, знаю…» Не переживай, с Санькой будет лучше, чем не с нашим DHL. Я тебе говорю.

Прапорщики вышли. Смирнов закрыл дверь, и ещё некоторое время размышлял, почему его так задела эта просьба? Или не задела… Если не задела, чего же он тогда расстроился? Да нет, он не расстроился… А чего же тогда? Ревнует? Кто, он, Санька? Да нет, конечно, нет, с чего бы? Гейл девушка и правда красивая, и глаза, и фигура… Но, не то… Для Саньки она не то, не очень… Санькина девушка должна быть… Должна быть… Она должна быть… Какой? Конечно красивой, конечно, милой, такой, примерно, как во сне он часто видел… Особенно здесь, в армии… Особенно в последнее время… Тот образ чем-то совпадал — многим! — с дневным, реальным образом лейтенанта Гейл Маккинли, с трудом признался себе Смирнов. Но с радостью отметил, только телом совпадает, не лицом… С лицом была проблема. «Своего», любимого лица, Смирнов ещё не видел. В сладком сне — много их было — лицо милой ускользало, как мыло из руки…

Сознавать и понимать это было грустно. Санька ещё больше расстроился, уколол иголкой палец, скривился, и вдруг пришёл к мысли, что нет, он не ревнует, он завидует. Он не ревнует! Он Тимофееву завидует, что тот влюблён. Сильно, страстно, всерьёз и окончательно влюблён. Как и Санька бы хотел, мечтал бы… А влюбился Женька. Женька Тимофеев влюбился, его товарищ. Хорошо-хорошо, пусть старший товарищ. Но… товарищ, друг. Конечно, друг! Тем более музыкант. Санька улыбнулся. Настроение улучшилось… На октаву почти улучшилось… Хотя поездка тревожила. Ещё как тревожила! Как… Как… Как в воду с десятиметровой вышки… О-о-о!

Эти два дня в жизни Смирнова пролетели как пять минут.

Минуя толпу обычных пассажиров, оперативный дежурный по полку и два порученца из дивизии провели Александра Смирнова и полковника Ульяшова в зал VIP аэропорта «Шереметьево-2». Ульяшов был в парадном мундире. Смирнов тоже в армейской парадной форме солдата срочной службы с сержантскими уже лычками. У Смирнова спортивная сумка — практически пустая. У полковника Ульяшова чемодан, и два хозяйственных пакета с домашним дорожным продуктовым набором, заботливо приготовленными супругой, Светланой Павловной.

На борт самолёта Боинга 737 Москва-Стокгольм Смирнов с полковником Ульяшовым прошли почти первыми… Места у них неожиданно оказались за служебной перегородкой, в первом классе. Салон огромный, кресла большие, мягкие, но их немного, гораздо меньше, чем в экономклассе… Улыбками обрадованных родственников светились лица американских стюардесс, солнечным светом иллюминаторы, тело приятно пружинило в кресле, ботинки по самые шнурки утопали в мягком ворсе ковра, по проходу — туда-сюда — катался передвижной бар с напитками. В открытой двери пилотской кабины то появлялись, то исчезали, спины пилотов, что-то таинственно там зуммерило, что-то жужжало. Вскоре пилотская дверь кабины закрылась, звуки исчезли. Самолёт готовился к полёту.

Один за другим с боков вдруг послышался тонкий свист запускаемых турбин… Он усилился, перешёл в мощный звук, который, в принципе, не давил на уши, но убеждал в нечеловеческих тяговых возможностях подвешенных на пилонах двигателей (не оторвались бы!!). Вот фюзеляж мягко качнулся, лайнер стронулся с места… Вместе с этим, в сторону и удаляясь, поплыло здание аэровокзала и прочие самолёты, ожидающие своей очереди на «вылет». Командир корабля, по внутренней громкой связи, зачитал на английском языке официальное приветствие, поздравил пассажиров, пообещал приятного полёта и мягкой посадки… Прокатившись, мягко клюнув носом, лайнер остановился, развернулся, и, постояв несколько секунд — бортинженер выводил работу двигателей на взлётный режим — неукротимо ускоряясь, самолёт начал разгон… Убыстряясь, глухо стучали колёса на стыках бетонных плит… Вот стук исчез… Возникли обычные при взлёте перегрузки, вдавили в кресло. Тяжеленный Боинг легко оторвался от взлётной полосы… круто задрал нос… вошёл в облака… пробил их… и… завис в океане солнечного света.

Уткнувшись лбом в стекло иллюминатора, Смирнов смотрел вниз. Его спутник, полковник Ульяшов, сидя рядом, вертелся, капризничал, выбирая из предложенного стюардессой вороха иностранных газет и журналов интересное, правильнее сказать — простое и с картинками. Не зная «языка», шуршал страницами иностранных газет. Бортпроводницы беспрестанно услужливо разносили прохладительные и алкогольные напитки.

Ульяшов, не мешая Смирнову глядеть в окно, таясь от него, «втихую» дегустировал разные напитки. Смакуя крепкий коньяк, на разъездном столике их много разных было, раз за разом брал самый тёмный, как наиболее многозвёздный. Начавшуюся поездку уже видел в другом свете, не такой сложной для себя и опасной. Чётко пока следовал мудрому совету жены, Светланы Павловны, напутствуя мужа со спецзаданием в загранкомандировку она предупредила: «Главное, ты там меньше рот, Лёвушка, открывай, — там тебе не казарма, больше смотри и слушай. Лучше будешь выглядеть. Тебя заметят, генерала присвоят». Вот это бы да! Хорошее пожелание в дорогу. Как два полных ведра навстречу! Он и следовал напутствию супруги. К тому же, смотреть и вправду было на что, а разговаривать не с кем. Если со Смирновым только… Прикрыв глаза, Ульяшов прислушался — над креслами попутчиков витали непонятные «чужие» иностранные слова и только. Русский язык здесь похоже не знали, а жаль, с понятным чувством горечи и обиды отметил полковник. По долгу службы и вообще, он хорошо знал значение роли Советского Союза, теперь РФ, в разгроме немецко-фашистских захватчиков во Второй мировой войне, в установлении мира в Европе и спокойствия на всей планете. Обидно было, что его родным языком здесь манкируют. Не хорошо это, не порядок, нахмурившись, отметил Ульяшов, и прихватил ещё одну бутылочку с проезжающего мимо столика.

Смирнов то ли спал, то ли о чём-то думал. Ульяшов, осторожно глянув на Смирнова, отвинтил маленькую пробочку, коротко оглянулся, и махом выпил содержимое «игрушечной» бутылочки… Уффф… Хороша, зараза, крепкая…

Одно было плохо — закуски у них хорошей не было, у стюардесс. Достать же один из пакетов, собранных в дорогу женой, Ульяшов постеснялся. Ему сразу нужно было их под сиденье поставить, а он в верхний ящик над головой засунул, теперь и неудобно доставать, чай не деревня, грустно кривил лицо Ульяшов. Но приятное разливающееся по всему телу тепло чувствовал, и светлую прозрачность в голове отмечал. Спать — ни в одном глазу, — читать нечего, смотреть… Ну если только смотреть… Прикрыв глаза, принялся с интересом подглядывать за молоденькими бортпроводницами… Одна к одной, миленькие, стройненькие, фигуристые, с полными грудями, как с картинки… Наклоняясь к пассажирам, передавая или принимая стаканчики, отчётливо покачивали полными грудями, юбочки на задах едва не лопались, выглядывали бёдра, туго обтянутые колготками… О-о-о… Для Ульяшова, как для мужчины, приоткрывался другой пласт жизни, интересный, заманчивый и… желанный. Не армейский.

Сержант Смирнов в это время не спал, не дремал, не полёта боялся — уткнувшись носом в стекло иллюминатора он грустил. Да, грустил! Как это часто бывает в начале любого пути. Вспоминал события последних дней, месяцев. Удивлялся превратностям судьбы, выпавшим на его долю. Как удачно бегал два года от армии, фестивалил со своей рок группой по стране и по Европе, как хорошо всё было и — на тебе, попался… Прямо с концерта под конвоем, в наручниках, увезли… Вспомнил свои первые впечатления от встречи с армией…

Ужасную баню, под «ноль» стрижку длинных волос, помывку, получение солдатской робы. Человек сто — сто пятьдесят голых, полуголых, худых, бледнотелых, уже остриженных пацанов-новобранцев с «ошпаренными» глазами…

В белом исподнем, с наголо стриженой головой, с «горой» зелёного цвета одежды перед собой: пилоткой, сапогами, ремнём, и прочими солдатскими аксессуарами, потеряв интерес к жизни, задумчиво сидел на банной лавочке Александр Смирнов, бывший уклонист и по совместительству рокер… Без сил сидел, тупо зависнув на горестных размышлениях, пока не услышал грозную команду: «Эй, вы! Быстро всем одеваться, через пять минут выходим строиться». Как это всё одевать, зачем?! — тоскливо подумал Смирнов.

А потом был первый «отбой». О-о-о, даже в самом своём страшном сне, он никак не видел себя в казарме, и вот, пожалуйста, он в ней, в солдатской казарме, на втором ярусе солдатской жёсткой койке. Лежит. В кальсонах. Он в кальсонах! Кошмар!! Рядом с его койкой, впритык, ещё одна койка. Их, таких, много здесь, многорядных и двухъярусных. На ней лежит сосед, тоже новобранец. Правда заметно моложе, и, внешне полностью, кажется, доволен своим новым статусом. Или тоже в шоке, но со знаком «плюс»…

— Слушай, Санька, а ты разве с нашего года? — повернувшись к нему, громким шёпотом спрашивает сосед. — Я что-то тебя на призывном пункте ни разу не видел, и на медкомиссиях тоже, а?

Смирнов его тоже не видел, потому что вообще не был ни на каком призывном пункте.

— Я?! — вяло отозвался Смирнов. — Со своего я. Два года правда пропустил… Три или сколько там призыва.

— Ух ты! — не то испугался, не то восхитился сосед. — Бегал, да?

— Да нет, не прямо. Так получалось. Первый раз на фестивале как раз были, в Брно, в Чехословакии. Потом полгода гастролировали по Европе. Так, слабенько в общем отыграли… Программу обкатывали.

— Так ты, что ли артист или музыкант? — крутя «голой» головой, изумился сосед.

— Да, музыкант. Жёсткий рок играем. — Нехотя признался Санька. — Потом снова пробились на фестиваль, в Софию, оттуда в Германию. Так и пропустил несколько раз. Да и забыл я уже про армию. Готовились осенью в Штаты поехать, документы уже оформляли. И вот…

— У-у-у! — восхищённо пропел сосед. — Тш-шь! — неожиданно привстал на локте. Слышишь? — Смирнов насторожился, вслушиваясь в сонное сопение казармы. — Это у тебя или у меня в животе бурчит?.. — обеспокоено спросил сосед. — Казарму разбудим… Ага, у меня. — Через секунду сообщил он, массируя живот. — Так жрать охота. А тебе?

— Да. Очень, — признался Смирнов.

— Такой отстой эта жратва. Не знал. Просто кошмар! Я бы дома сейчас… У-у-у! Ничего бы не оставил, всё бы доел. Ага, извини, значит, ты музыкант. Понятно. А сюда-то зачем? За каким это?! Загнали?

— Поймали! — Усмехнулся Санька. — Коленками назад.

— Какими коленками? Не понял!

Смирнов вспомнил. В ушах фраза стояла. Лейтенант, старший наряда, задерживая, смеясь, так прямо и сказал «задержанному» уклонисту Смирнову: «Не переживай, «боец», не бери в голову. Тебе ещё лучше одежду выдадут. Всё чистенькое, новенькое… Только зелёное. Будешь у нас, как огуречик… Коленками назад. — И посуровев, грозно прикрикнул. — Шагай, давай, тебе сказали. Топай, сопля рокерская! Ну!!»

— Как кузнечика, в общем. — Угрюмо повторил Смирнов.

Так ли всё понял сосед, не ясно, но он кивнул головой, и с интересом спросил:

— А играешь на чём? — и следом другой вопрос, за ним третий. — А за границей же другой язык нужен или как? Или в школе выучил? А у меня три с плюсом было.

Смирнов слушал вполуха, воспоминания наполняли грустью.

— Клавишник я, в общем, но и соло-гитару знаю и вокал. А язык… Язык я выучил. И английский, и французский… Разговорный. В Европе больше на французском говорят, и на немецком тоже. Но немецкий, голландский мне не в кайф. Не мелодичные. Английский, французский — да. Мне, в общем, и польский нравится, и югославский… Хорошо там!

— Где? В Польше или Югославии? — оживился сосед.

— На воле…

— Это конечно, — согласился сосед, но его интересовало другое. — А здесь-то что делать будешь, а? Здесь же… — и умолк, не найдя подходящих адекватных слов.

Санька понял.

— Не знаю. Служить, наверное.

Сосед вновь оживился, даже придвинулся ближе.

— А скажи, у тебя девушка там есть, осталась? Тёлка, в смысле. У меня — две.

— У меня? Да нет, в общем, фанатки только. — Ответил Санька. — Их много… И здесь, и в Европе.

— Ух, ты! — восхитился сосед, даже подскочил. — И ты всех, их, того, да… чпокал?

— Нет, конечно. Их же сотни. Глазами если.

— О, а я бы нет! Я бы в натуре.

Приближающиеся шаги и особенно угрожающий голос дежурного по роте резко прервал интеллектуальную беседу новобранцев:

— Я вот подойду сейчас к кому-то, в натуре, и навешаю пи…лей, чтоб заглохли. Отбой, сказано! Не понятно, что ли? Подниму сейчас всех.

— О, слыхал, музыку? — когда шаги дежурного стихли в обратном направлении, спросил Санька.

— Ой! Где? — глухо, из-под подушки, испуганным шёпотом спросил сосед.

— Дежурный пропел.

— Я не слышу, — едва слышно прошелестело с той койки.

— И я… не слышу.

Правильно, отметил тогда Смирнов, не было никакой музыки. Ни в воздухе казармы, ни в словах, ни в солдатской одежде. Только в мыслях если, в воспоминаниях, и то… Грустные воспоминания. Минорные, или жутко мажорные как… Как… в известном похор… да не в походном, в другом, который — не называя его! — хуже…

Воспоминая прервала улыбчивая стюардесса, она безуспешно пыталась выяснить у мистера Ульяшова, что он предпочитает заказать себе на обед. Ульяшов, подняв брови «зеркально» улыбался стюардессе. Не понимая языка, ткнул в бок Смирнова, толкнул.

— Чего это она? Чего хочет? Переведи… — с улыбкой кивая на стюардессу, потребовал он.

— Она спрашивает, что джентльмен предпочитает заказать на обед, мясо или рыбу? — перевёл Смирнов.

— О! Вот даже как! — удивился Ульяшов. У него в армии, в его полку, например, когда и доводилось пробу на кухне снимать, никогда не спрашивали: чего он предпочитает. Если в ресторане только. Тоном завзятого ресторанного гурмана он у Смирнова и спросил. — А рыба у них какая? Спроси!

— Красная, белая, на выбор, — вновь перевёл Санька.

— А мясо? — Это он спросил уже из принципа, не столько для шеф-повара, сколько для стюардессы, чтоб обратила внимания, кто у неё обед заказывает.

— Молодая телятина, вырезка! — вновь через Смирнова ответила стюардесса, больше присматриваясь к молодому парню в российской военной форме, прекрасно разговаривающего на английском языке.

— Тогда рыбу! Красную! — скривился Ульяшов, видя, что не произвёл желаемого впечатления на молоденькую стюардессу.

— Фиш, плиз! — ответил Смирнов. — Айм прифё мит! Теньк ю!

Бортпроводница кивнула «о кей», и перешла к другому креслу…

В этот салон из любопытства несколько раз заглянул молодой парень. Большой, крупный, длинноволосый, с модной банданой на голове, с любопытным быстрым взглядом, розовым юношеским лицом, таким же румянцем на щеках, пухлыми губами, длинной редкой белёсой бородкой, и такими же редкими усами. Он в красной майке с большим портретом Че Гевары, линялых джинсах, и остроносых ковбойских туфлях… На запястьях кожаные ремешки-браслеты. На плече цветная татуировка. Современный юноша, подвижный. Одна из трёх стюардесс бизнес класса третий раз уже его мягко выпроваживает. Но он, настырный, возвращается и возвращается. Свободно говорит на английском.

— Тихо-тихо, сестрёнка, я сейчас, одну минуту. — Забалтывая, с добродушной улыбкой балагурит он. — Я же не террорист, не за руль же к лётчикам. Я только… мне показалось, я спросить… — мягко обходя стюардессу, наклоняется через сидящего пассажира к Смирнову, который у окна. — Извините… — И уже по-русски. — Санёк! Санька!! Ты?

Смирнов с удивлением оборачивается на голос.

— О! Венька!.. Фронтмен! Старик!! Здорово! — обрадовано отзывается Смирнов. — Ты как здесь оказался? А ребята?

— Ну точно это Санька! — Венька хлопает себя по бёдрам. — Наш мэтр!! Здорово, старина, здорово! А я заглянул, смотрю… Вроде ты! А потом, думаю, не может быть! А это, ты! Тут, и в форме! Это ж надо, где встретились! Улёт!

Через сидящего Ульяшова друзья крепко обнимаются, хлопают друг друга по спинам. Наконец Венька замечает Санькиного соседа.

— Дядя! Товарищ! Ты по-русски понимаешь, нет? Сходи в туалет, покури, а! С человеком поговорить надо, с коллегой, земляком с нашим, мэтром. Лучший, между прочим, клавишник, если хотите знать, композитор, аранжировщик, гитарист, бэк-вокалист, организатор, и всё такое вместе. Сто лет не виделись! Хлопает Саньку по плечу, обнимает его — Чувак! Старина… Как я рад, что ты нашёлся!

Дядя, не дядя, а именно Ульяшов, вежливо поднимается, «пожалуйста-пожалуйста», уступает место, но, качаясь, остаётся стоять рядом, в проходе, разворачивает газету. Гость плюхается на его место, обрадовано тормошит Смирнова.

— Как клёво, что я тебя узнал, встретил. До сих пор не верится. Ты — в армии. Голый бекар! Слушай, а ты как здесь вообще-то оказался? — Венька заёрзал, с удивлением оглядываясь… — В бизнес-классе?! Ты куда это? Богатый дядя нашёлся? За наследством?

— Нет, на конкурс, вроде…

— Ух, ты! На конкурс. Наш Санька на конкурс!! Это клёво! А на какой конкурс? Куда?

— Пока не знаю, ещё не понял. Вызвали. В Стокгольм вроде.

— И мы в Стокгольм, но… Вот сюрприз так сюрприз! Я так рад, Санька! Когда ты исчез, ну, тогда с концерта, на этом, на «Масложиро или Мясожиро… комбинате», мы такой сейшен в пивбаре по тебе, с горя, устроили… Вспомнить жутко. А ты, оказывается, действительно, и в форме… Не понял! Ты сам что ли или как?

— Да нет, арестовали. Коленками назад.

— Мы так и подумали. А идёт тебе форма, Санька, идёт! А мы без тебя почти фуфло стали, не звучим. Как доска без усилителя. Прокисли. Сейшены уже не устраиваем. Бестолку. Позориться?! Взяли на твоё место клавишника. Но он пока не тянет. Ни драйва твоего, ни таланта. Молодой! Может, позже когда… раскачается. А ты на чём там, в оркестре-то, играешь, тоже на фоно или на органе?

— Да нет, на тарелках, — признался Смирнов.

— На чём?! — Венька чуть с кресла не упал. — На тарелках?! — не поверил. Санька и на тарелках. — Шутишь? На столовских что ли? Не может быть! — недоверие на лице сменилось хитринкой. — А-а-а, я понял, военная хохма, да?

— Нет, — всё с тем же ровным лицом и спокойным голосом продолжил Санька. — Специальные такие: четырёхоктавные, многотембровые. Почти орган. Новые стратегические разработки. — Видя, что Венька сбит с толку, окончательно запутался, принял всерьёз, Санька признался. — Да я шучу! Пошутил!

— А! Ну вот, — обрадовано протянул Венька. — Я же чувствовал, что хохма. Узнаю Саньку. Молодец, не сломался. Ну и как там ваши лабухи, оркестр в смысле, жахает? Посмотреть бы, послушать.

— Мы не лабухи. Мы музыканты. Военные причём. Скажи, ты когда последний раз вблизи военный оркестр слушал?

Венька в задумчивости чешет бороду, вспоминает.

— На параде, на каком-то… я не помню. В начальных классах, кажется… По телевизору.

— Вот и я раньше так же. А попал туда… А там… О-о-о!.. — Смирнов хлопает друга по спине. — А тарелки у меня импортные, турецкие, «Султан» марка, тяжёлые… От них вся грудь с непривычки в синяках. Гляди. — Расстегивает несколько пуговиц на кителе.

— Ух, ты! — заглянув, удивляется Венька. — Ни хрена себе… Отдача что ли такая, как от приклада?

— Почти, — небрежно бросает Санька. — Когда звук гасишь.

— Понятно, — разочарованно кивает головой Венька, и замечает. — Нет, нам такие звукогасилки не нужны. Мы к другим синякам привыкли. Когда излишне поспорим где, ты знаешь, фанатки когда засосы поставят… Это наше, это родное. Других не надо, обойдёмся! Хотя… — обнимает друга. — Ты это, Санёк, маэстро, нашим пока — там, — кивает за спину. — Не говори про свои тарелки. Хорошо? Ребята не поймут. Смеяться начнут, то сё. Многооктавные — это можно, катит. Многотембровые — да! Турецкие, «Султан»… — напевает. — «Если б я был султан, я б имел трёх жен…», это звучит, это в жилу. Поверят. Правда, у нас, в этом, кроме Майка, никто и не сечёт. Но, всё равно, ты — и тарелки… Кикса какая-то, чес-слово! — притворно возмущается. — Ну, армия, блин. Такого музыканта и… чтоб звук глушить! Охренеть! Вот почему я, простой бездарно-хороший музыкант, гасился, гашусь, и буду гаситься от армии. А ты уже сержант. Командир, значит. И много у вас там тарелок?

— Нет, одни.

— А-а-а, так, значит, солист всё ж таки! — обрадовано восклицает Венька. — Другое дело. Похоже, начали понимать толк в армии в хороших музыкантах. Мы везде на вес золота, а уж такие-то…

— Ладно тебе хвалить, — отмахнулся Смирнов. — О себе рассказывай, как сам, как ребята?

— А что я, — Венькино лицо отображает плохо скрываемую гордость. — Пытаюсь сочинять. Пою. Кстати, смотри, как голосина вверх прорезался, — громко, на весь салон выводит певческую разминочную фразу сначала высоко вверх, почти в писк, затем вниз, в басовые тона. — Ля-ми-ля-ми-и-и, ля-ми-ля-а-а… Ми-ля-ми-ля-ми-ля-ми-ля-я-а-а-а… Ну как? Нормально?

Смирнов не успевает похвалить, где-то с передних кресел салона, коверкая русские слова и путая ударения, возникло чьё-то улыбчивое старческое лицо, хлопая в ладоши, оно пьяненько потребовало.

— Оу, браво, браво, бой! С нами летает рашен Карузо, господа! Попрошаем, маэстро! Гоу, гоу, гай, запувай «Калитку»… «Лышь толко вечер затоплится сыный, лышь толко звозды блэзнут в небезах…», май лавли сонгз… — с поклоном информирует улыбчивая голова. — Андестенд? Гоу, гоу, плиз… Давай, френд. Гоу-шоу…

Венька парирует.

— Эй, дядя, глянь в билет, он на аэроплан, а не на наш концерт, спи пока… — и как ни в чём не бывало, вновь Саньке. — Ну и как, Санька, слыхал, здорово, да? И низы неожиданно окрепли, смотри. — Утробно басит. — Ля-ми-ля-ми-и-и… Ба-бу-бы-ы-ы… Ба-Бу-Быыыы… А! Звучит? Звучит! Сам не ожидал! Вверху тенор, внизу жёсткий баритон. Полный этот — парадокс! Ещё и фальцет. А так, — скептически пожимает плечами. — Остальное без изменений: не женился, от армии как и раньше, сам знаешь… Зарядили, как и планировали, очередное заграничное концертное турне. Жаль, без тебя! Мы по электронке с Сёмой списались… Что-то лабаем, творим.

— Всё наше? В стиле фолк и кантри? — в задумчивости спрашивает Санька. Как недавно всё было, и как давно!

— Да, продолжаем жилу разрабатывать, — простецки отмахивается Венька. — Совершенствуемся.

Молодцы ребята, завидно, думает Санька, а в слух замечает.

— Жаль, что я в армии.

— Ну, так… — кривит Венька губы, спохватывается. — Кстати, я ж тебе не рассказал, у нас новый продюсер, да. Австралиец. Юркий мужик, чистокровный еврей, с хваткой… а его купил какой-то американец… У них же там всё как у нас в попсе: акула на акуле, ты ж знаешь. Деньги обещал. Всё на контракте, как в лучших домах. Прокатимся по Скандинавии, по северам, потом через Данию ниже спустимся, к немцам, голландцам. Покатаемся по Европе, потом через Атлантику и… море, девочки, пляжи! Жаль, тебя в этот раз с нами не будет. Но я рад, старина, рад, что тебя встретил. — Указывает рукой за спину. — Там все наши сидят, водку с тоником глушат. Не знают! Вот тебе обрадуются! Герка, Смэш, Боб, Майк… Тритон… Да, ещё же одна новость у нас: мы ему жутко навороченную ударную установку недавно купили, — счастливый! И новый клавишник у нас, взяли — Вэл… Я ж говорю, вся наша рок-группа здесь. И темы с нами.

— И девчонки? — чуть не подпрыгивая, обрадовано восклицает Смирнов. — Наши?!

— А как же! И твоя Алиса с нами!

— И Алька?! — Смирнов обрадовано вспыхивает, но тут же скисает. — Ну какая она моя!

— Ладно-ладно, я понимаю. Но она-то сохнет. И нам же без девок нельзя! Моральная и физическая поддержка, как-никак… в поездках-то! Элит-гёл, реклама, и вообще. — Венька вновь обнимает друга, хлопает по спине. — А ты, оказывается, тут! В первом классе сержантом паришься! Ну дела! — решительно вскакивает, заявляет. — Всё, пошли, чувак. Не хрен тебе тут скучать! Пошли к нам. К нам, к нам! У нас там весело, мы ж с музыкой. — Бесцеремонно тянет за собой Смирнова.

Смирнов тоже вскакивает, пошли-пошли, конечно, но спохватывается.

— Только спросить надо, то есть предупредить. — Глазами указывает на своего соседа, вроде бы «читающего» англоязычный The New York Times…

Венька удивлённо переводит взгляд с соседа на Саньку.

— А кто это такой? Командир, продюсер, конвоир, охрана? Кто вообще?

Ульяшов слышит весь разговор, но несколько выпитых до «этого-того» «мерзавчиков» естественным образом отдаляют его от всего мирского, реального. Бесцеремонный тон того самого знакомого-незнакомого его не беспокоит. Он вообще выше всех здесь. Потому что возвышается. Стоит. Полковник он. Капитан корабля. На мостике он. Ульяшов решительно мнёт газету, собирается спросить этого «матроса», что он здесь делает и почему не в трюме, но слышит глухой голос Смирнова, приглушенный, как из глубин машинного отделения…

— Да нет… Командир он, воспитатель.

Услышанное Веньку неожиданно веселит.

— Бэби-систер, что ли? А чего он воспитатель? Кого?

— Не знаю. — Пожал плечами Санька, глядя в «нейтральные» глаза товарища полковника… эээ… Ульяшова. — Вообще… Всех, наверное!

— Ух, ты! Универсал, значит, — откровенно разглядывая Ульяшова, восхищается Венька, обнимает дядю, и хлопает по плечу. — Годится. Ничего мужик! Крепкий! — кивает Саньке. — У нас, ты же знаешь, такие отвязные девахи — туши свет! — есть кого перевоспитывать. Главное, что не родственник твой, хотя это без разницы. Вот уж обрадуются наши, слов нет. — Поворачивается к воспитателю. — Товарищ воспитатель, разрешите нашему руководителю на полчасика к нам отлучиться, тут рядом, в этом же поезде, в хвосте. Там все наши. И вас приглашаем. Чего тут скучать, киснуть. Пошли. Лететь ещё порядочно. — Тянет за собой Саньку. — Пошли-пошли. Вот сюрприз так сюрприз! Санёк, спрячься за меня, иди, не показывайся, пока «ап!» не скажу… Идём!

Смирнову не трудно было прятаться за большим Венькой. Чуть отстав, задевая за все спинки кресел на пути, за ними следует сэр-мистер Ульяшов. Венька неожиданно останавливается…

— Народ, внимание, — ап! — громко и торжественно, как в цирке, произносит Венька, и уступает место Смирнову.

Перед молодыми ребятами и группой поддержки, пирующих по случаю начала гастролей, предстает Смирнов. Визг, радостный и оглушительный, громкий и восторженный, разносится по салону. Даже самолёт похоже подпрыгнул. Первыми Саньку узнают фанатки. Бросаются к нему… Потом и до музыкантов доходит. Остальные пассажиры с интересом наблюдают непривычную для путешественников картину «Встреча блудного сына» или быть может «На каникулы»… Одна за другой прибегают бортпроводницы.

С ними «работает» Венька. Чётко на английском.

— Сестрёнки, нет проблем, мы же музыканты, артисты, друга встретили. Мы по другому не можем… Давайте шампанское. Шампанского, пожалуйста! Десять бутылок! Мы праздник отмечать будем… Наш Санька нашёлся!

Санька, бедный Санька, счастливый Санька, облепленный девчонками, не успевал отвечать на вопросы. К ним, как запоздалый путник к жаркому костру, осторожно приблизился и пьяненький уже мистер-воспитатель-сэр Ульяшов. Выглядеть он старался важно, торжественно, и собранно…

— Ур-ра! Санька, старик, нашёлся! Ур-ра! Вот здорово! А мы без тебя, почти прокисли. Не можем! — кричал Герка, лидер-гитара, не выпуская Смирнова из объятий.

Обнимает не он один. Это ещё нужно умудриться. На Саньке фанатки плотным слоем висят. Целуют, тормошат, ерошат короткий ёжик…

— А это с тобой? Кто такой? — указывая на сиротски стоящего Ульяшова, спрашивает Майк. Майк-Кулибин, спец по всяческой электронике, и прочим железкам. — «Тёмный» какой-то! Он нам-тебе-нужен?

— Ну… — сверкает счастливыми глазами Санька. — Приставлен.

— Ага, внимание! — тоном завзятого конферансье, выскакивает вперёд Венька. — Девочки, прошу любить и жаловать, познакомьтесь, пожалуйста. Санькин личный воспитатель, бэби-систер, значит. Психолог, лекарь душ и всего прочего. Жилетка для ваших слёз. Профессионал.

— О! Психолог! — вновь девичий визг потрясает салон самолёта. — У нас теперь свой психолог, девочки, свой?! С нами!! Ур-ра! И ничего ещё, не старый!! Дядя, идите сюда! Как вас зовут?

Уж если до этого момента Ульяшову не всё было понятно и не всё было в кайф, как говорит современная молодёжь, а именно среди них он сейчас и находился, теперь всё встало на свои места. Общее внимание его устраивало. К тому же, такого количество девичьих красивых и радостных лиц себе на встречу он не испытывал и не видел никогда. Не считая естественно солдатских лиц, где-нибудь в строю или в зале клуба. Но их лица и форменная одежда — ни в какое сравнение с этими лукавыми девичьими весёлыми лицами, призывными глазами и улыбками, голыми руками, открытыми шеями, всем тем, что там ниже… не шли. И никакого запаха сапожного крема или… ни-ни!

— Почему сразу дядя? — пряча глаза, пьяненько улыбаясь, обиделся он. — Меня… полковник Уль… эээ… ик, Лев Маркович…

Девушек восхитило это известие, «настоящий полковник!», «он ещё и полковник!», часть девчонок мгновенно переключилась на него, начали с ним кокетничать.

— А просто Лёва — Лёвчик, так можно? Мы все здесь на «ты».

Лев Маркович смешался… но приятно смешался, радостно даже.

— Ну, если все… на «ты»… — неумело кокетничая, мямлил он. — Можно и… так. Пока в невесомом… этом, полёте и… в воздухе.

— Там видно будет, — парировали «совратительницы». — Девочки, — наш человек! Закрепляем! На брудерша-а-афт, Лёвчик! Сюда, Лёва! К нам, дядя-психолог.

К такому Лев Маркович всегда готов был, но не здесь и не сейчас, и в меру… Он ещё помнил и понимал задачу стать генералом, для этого больше молчать, смотреть, и рот открывать в крайнем случае. То есть немногословным быть. Потому он коротко и произнёс. Даже меньше того сказал, чем хотел…

— Я, в общем-то, девушки…

Ему смело закрыли ладошкой рот. «Ум-м-м», — теряя ощущение реальности, сладко промычал Лев Маркович. Девичья ладонь была и тонкой, и мягкой и трепетной, и властной… Именно властной! И это на фоне широко открытых выразительных глаз Лёвы, которые, казалось, от удивления и тайного восторга едва не вываливались из гнёзд. И ноздри Лёвины трепетали, втягивая туманящий сознание сладковатый запах… Ладонь пахла духами, тонко-тонко, по-женски соблазнительно… Всё это Лев Маркович в одно мгновение уловил, и…

— Ещё одно слово, Лёва… — услышал он над ухом нежный голос. — Лишим микрофона, и до конца полёта будешь только штрафные у нас пить.

От нахлынувших жарких чувств, словно плотину где в душе полковника прорвало, Лев Маркович, полковник, настоящий полковник, воспитатель, муж, отец и всё такое прочее, реально находясь в девичьих руках, едва сознание не потерял. Почувствовал неистовый прилив сил и энергии.

— Если ты с нами, Лёва, — пахнуло вдруг другими духами, и другой голос, нежно щекоча ухо губами — сознательно щекоча! — это Лев Маркович осознал уже где-то низом живота, чётко произнёс ему. — Слушай и запоминай наш девиз, кредо такое: «Рокером ты можешь и не быть, любить научим всё равно, а водку с нами пить обязан! Ол-ле, ол-ле, ол-ле, ол-ле! Фанаты, впер-рёд!» Понял?

Другой голос, тоже мелодичный, но требовательный, Лев Маркович нашёл её глазами, нашёл, и внутренне ужаснулся её открытости.

— Причём стаканами и с песней! — как тост, провозгласила девушка, и предупредила. — И так три раза подряд. Ну! Как присягу. — Грациозно при этом протянула ему наполненный пластиковый стаканчик, как принцесса руку для поцелуя, заворожённо отметил Лев Маркович. — Повторяй, — капризно потребовала дерзкая соблазнительница. — Кстати, ты знаешь что такое присяга?

Ульяшов не сразу и понял, о чём его спрашивают, когда нимфа повторила вопрос, он сосредоточился.

— Так я ведь… — Лев Маркович хотел напомнить, что он солдат, полковник, но его перебили.

— Не оправдывайся, плохой мальчишка, — тем же капризным тоном потребовала первая. — Это очень серьёзное дело, нерушимое. Клянись! Повторяй за нами: Рокером ты… Ну! Это как игра такая. Повторяй.

Ульяшов, с восторгом мысленно споткнувшись на «плохом мальчишке», совсем обезоруженный и покорённый, послушно повторил:

— Рокером ты можешь… и не быть… эээ… любить… — Голос у Льва Марковича неожиданно сел, он позорно просипел… — А в каком смысле?

Тотчас услышал ответ. Потому что именно его и хотел услышать:

— Во всех смыслах, во всех! Ол-ле-е, ол-ле, ол-ле-ее…

Телефонный звонок трезвонил требовательно и нагло, учитывая в чьей квартире он трезвонит и в какое время. За окном поздняя ночь, в спальной комнате раннее утро. Очень раннее.

В разного рода кинофильмах этот эпизод показывают одинаково: из-под одеяла высовывается нервная рука — в пижаме, если мужская, тонкая, и соблазнительно обнажённая, с холёными пальцами, длинными накрашенными ногтями, если женская. В любом случае, рука сама собой некоторое время тычется куда попало, в поисках беспардонного раздражителя, порой сталкивая и опрокидывая прикроватную мелочь на тумбочке, всё ж таки находит, натыкается. Иногда раздражителем является ненавистный будильник. Это приспособление такое, чтобы ещё до пробуждения испортить человеку настроение. Сразу и напрочь. С таким предметом и поступают часто соответственно: или пальчиком изящно на кнопочку героини фильма нажмут, или в кулаке, сграбастав, герой задушит. Бывает подушкой сверху успокоят, или смаху, о противоположную стену разобьют, — когда как. И на этот раз, в этой комнате, правда холостяцкой квартиры, всё почти так же, но только с телефоном, именно он тарахтел. Мужская рука — кстати, без пижамы, рука полностью раздетая, но очень тёмная, учитывая сумрак в комнате, почти точно, со второй попытки вычислила местоположение сигнала, сняла трубку. Сразу же за этим, из-под простыни вывернулась лохматая голова, с помятым лицом, спала потому что, не предполагала нашего с вами внимания, не открывая глаз, голова сонно пробурчала в трубку. Сонно, но членораздельно.

— Полковник Золотарёв, слушаю, — одновременно с этим, один глаз его автоматически приоткрылся, разглядел «контрольную» цифру на светящемся циферблате будильника: ноль четыре тридцать две.

Трубка ответно громко забухтела…

— Здравия желаю, товарищ полковник, дежурный по полку майор Белый! — обрадовано, потому что дозвонился, докладывал дежурный. — Извините, что беспокою! Только что звонил оперативный дежурный из дивизии, спрашивал, где вы, приказал срочно вас, извините, найти, и к нему чтоб, срочно. Машину за вами я уже отправил.

— Как где я? Я здесь, дома… — признался полковник. — А что случилось? В чём дело? — Обеспокоено спросил полковник Золотарёв, хорошо понимая, просто так дежурный на дом, в такое время, звонить не будет. В крайнем случае если.

— Не могу знать, — бодро доложил дежурный, и перешёл на осторожно товарищеский, доверительный тон. — Я его спросил ещё, товарищ полковник, может начальника штаба, говорю, лучше поднять — поздно уже. А он, извините, нецензурно выругался и сказал: ещё один вопрос, и я у него, это… наказание, мол, получу. Всё. Приказал выполнять.

Полковник уловил тонкую нотку обиды в словах майора, её можно было истолковать двояко: как беспокойство за командира, и за некую угрозу в адрес самого дежурного. Второе полковник проигнорировал.

— А в полку как? Что? ЧП? Самовольщики? — нашаривая ногами тапочки, одновременно освобождаясь от простыни, ворчливо спросил командир.

— Никак нет, товарищ полковник, — в привычном уже, официальном тоне бодро рубил майор. — Всё в порядке. Мы уже три раза всё с нарядом оббежали, всё нормально.

— Угу! Понятно… что непонятно, — прижав плечом трубку к уху, натягивая бриджи, признался полковник. — Машину, говоришь, уже послал?

— Так точно, товарищ полковник, пять минут назад.

— Ладно. Выхожу… — теряясь в догадках и лямках брючных подтяжек, досадовал полковник, машинально грозя дежурному. — Не дай Бог, что просмотрели… Ещё раз обойдите всё, майор, проверьте. Я вам… Тебе в первую очередь.

— Есть, ещё раз всё проверить… — чётко повторил распоряжение майор, но чуть ослабил официальный тон, посочувствовал командиру, вновь мелькнула заботливая нотка. — Но у нас точно, товарищ полковник, всё в порядке, можно хоть командиру дивизии показывать… Это что-то не у нас, в дивизии или выше. Может, комиссия какая или учения…

— А по радио, по телевизору никаких экстренных правительственных сообщений не было, не слыхал?

— Никак нет, товарищ полковник, — официальным тоном отрапортовали в трубке. — Уставом не положено на КПП телевизор или радио слушать… — и вновь чуть неофициально. — Да у нас и нет их на КПП, кстати.

Это верно, не положено, но полковник с ехидцей проскрипел.

— Знаю я вас, архаровцев — «кста-ати…» Ладно. Разберёмся. В общем, ты смотри там…

Но тревога уже вытеснила всё постороннее из головы полковника, уже заполнила душу беспокойством, готовностью действовать, принимать меры. Наступил тот крайний случай, неизвестный пока случай, когда, как и обычно, командир полка или командир воинского подразделения, всегда крайний, потому что командир.

— Есть, смотреть, товарищ полковник, — бодро пообещала трубка, понимая: уж кто-кто, а она сегодня точно не крайняя… Не стрелочник.

С этого момента тревога, разрастаясь, как снежный ком с горы, захлестнула не только командование части, вместе с командованием дивизии, но и военных музыкантов — представьте! — даже до драки довела.

Всего лишь несколько часов спустя.

Ноль восемь тридцать две.

Музыканты военного оркестра ещё и собраться в канцелярии по утру не успели, как в растрёпанных чувствах появился дирижёр. Уже здесь?! В такое время?!.. Похоже не из дома! Точно не из дома… Из штаба!!

— Товарищ подполковник, что-то случилось? У Вас неприятности? — осторожно сформулировал общий вопрос старшина оркестра КаЭсХайченко.

Дирижёр, кинув на него колкий взгляд, пожевал губами, как до десяти просчитал, бросил.

— У всех у нас неприятности! — с нажимом на «у нас». — У всех! — на нерве сообщил он, и через паузу, едва сдерживая эмоции доложил. — Командир только что сообщил: наш-Смирнов-в-Стокгольм… не прилетел!!

— Как… — разом ахнули музыканты, — не прилетел?!

Одни на стулья упали, другие наоборот, вскочили.

— Не может быть!

Чего угодно могли ожидать музыканты, любого сообщения: от мгновенного реформирования своих войск, вместе со всей армией, до повышения окладов, от рядового до старших прапорщиков, но только не такого.

— Самолёт… что ли, у… у…у-упал, товарищ подполковник… — побледнев, заикаясь переспросил Тимофеев. — Или что?

— Исключено! — В упор глядя на дирижёра, напряжённым голосом опередил ответ Кобзев, напрочь отверг страшную версию. — Может, погода?

Музыканты, не находя слов, в растерянности переглядывались, боясь поверить в самое ужасное.

— А что, вполне! — с жаром поддержал Кобзева старшина. — Дождь, пурга… Я вот, в позапрошлый год на Сахалин летал… О-о-о… Как дурак десять дней в аэропорту просидел… Ни зги… Погода!

— Какая пурга, старшина? — в сердцах оборвал дирижёр оркестра. — Июль месяц…

— А, ну да…

— Погодите, а может, наша незалежная Украина опять не туда ракету пульнула, а? — высказал вероятное предположение Лев Трушкин. — Хохлы такие целкие…

— Ты что, — категорически отрезал старшина Хайченко. — Откуда там, на севере, хохлы? Слава Богу, нет.

— Рейс прибыл вовремя. Это точно, — невидящим взглядом, растерянно оглядываясь по сторонам, высказал важное известие подполковник. — Уже проверили.

А-а-а, так рейс прибыл, читалось в округлённых глазах и вытянувшихся лицах музыкантов, ф-фуу… И… Что… В… В чём же дело?

— Извините, товарищ подполковник, вопрос, я не понял… Самолёт, говорите, прилетел, сел, а Смирнов не прилетел… Как это? Такого не может быть! Его что, в самолёте что ли не было? — за всех, правильно сформулировал вопрос Кобзев.

— Как же не был, — громко возмутился дирижёр. — В том-то и дело, что был! Его проводили и до аэропорта, и дальше. Точно. Все в самолёт сели. И… Он же не один был, с сопровождением. С ним полковник Ульяшов полетел.

Вопросов не убавилось, больше того…

— Так и полковник Ульяшов, получается, не прилетел, да?! — горячечным тоном переспросил Тимофеев.

— Получается, да, — кивнул дирижёр.

— Ка-ак это?

— Ни хре-ена себе девки пляшут! — выдохнул Кобзев.

— Кобзев! — привычно одёрнул старшина, но бесцветно сейчас одёрнул, без эмоций, эмоции на другое уходили, на главное.

— Виноват, товарищ с-с-с… Выскочило.

— Как же так, Санька и… — бормотал Тимофеев. — Жалко! Нет, это исключено. Этого не может быть. Хороший парень. Я ж на него надеялся. У него же пи… Перспективный…

С этим был согласен даже старшина.

— И я так думаю, — товарищ подполковник, воскликнул он. — Здесь чьи-то происки, точно, больше некому.

Дирижёр, продолжая нервно ходить туда-сюда по канцелярии, остановился.

— Возможно-возможно… В наше-то время… Вот, чёрт! — беспомощно всплеснул руками. — Просто ума не приложу, как так получилось! Командир полка очень обеспокоен. Говорит, пахнет большим скандалом. Его ночью в дивизию вызывали. Накачку делали, то сё! Потом меня к командиру. Он сейчас с давлением в кабинете… Пока решили не оглашать, день-другой может что и прояснится. Затронута честь полка, войск. Может дойти и до… — Подполковник кивнул на портрет верховного, скептически взирающего со стены на яркие переживания музыкантов здесь, внизу. — Понимаете? И ведь главное, наш человек, музыкант, срочник, и вдруг… если… того… сбежал, а?

Ну брякнул подполковник! Ну дурак! На дирижёра смотрели не столько с удивлением, сколько с жалостью, сам-то хоть понял, дядя, что сказал… С ума мужик стронулся, крыша поехала.

— Ну уж, товарищ подполковник, скажете тоже… Извините! — за всех высказался Генка Мальцев, тромбонист. — Это исключено! Такого не может быть. Нет-нет — я уверен! Их скорее всего похитили. Да! Вон, как эта… алькаида. Везде, гадство, беспредельничает.

Теперь испугался старшина.

— Тьфу, ты, господи, Мальцев, и ты туда же, типун тебе на язык, что ты мелешь?! Замолчи! Накаркаешь!

— Есть замолчать? — буркнул Генка, но не остановился, выговорился всё же. — Я же говорю, обнаглели, гады! И в Швеции такое может быть. Везде. Для них ведь нету границ, как для тараканов. Выручать надо наших.

— Не мог Смирнов сбежать. Не мог! Не мог! — одно и то же, как заведённый, твердил Тимофеев. — Вдвоём тем более. Не мог.

— Конечно! — поддержал Трушкин. — Только-только в армию пацан пришёл, и вообще. Приз к тому же не получил ещё.

— Главное, ему же с Гейл ещё там надо было встретиться, — как о главном козыре, напомнил Тимофеев. — С Маккинли.

— Да! Он слово нам дал, да! — подтвердил Трушкин. — Мне и Тимохе, при свидетеле, каптёрщик подтвердит. Вот, если б после… Можно бы понять.

Старшина мимо ушей пропускал эти мелочи, он по-взрослому мыслил, масштабно.

— А что говорит разведка, товарищ подполковник? — тоном начальника комиссии по расследованию глобальных происшествий, спросил он. — Разведку нашу подключили?

— Да, ГРУ, СВР, Интерпол, МЧС… — подхватил Кобзев.

— Правильно! — поддержал и Генка Мальцев, да все, в общем. — Для чего они вообще, товарищ подполковник? Для красоты, что ли? Деньги только народные проедать?

Подполковник с непроницаемым лицом молчал, из дипломатических или корпоративных интересов. Музыканты поняли его правильно: боится высказаться, могут и пнуть, лягнуть в смысле. Что называется: не буди спящую… или спящего, сами знаете кого.

— Нет, нет! Не мог Санька так поступить! У него и денег-то нет, я знаю… Суточные только. — Вслух продолжил размышления Кобзев.

— Ребёнку на мороженое. — Скептически поддакнул Трушкин.

Тут и остальные вспомнили, как вчера ещё суетились, сбрасывались Саньке на дорогу, на мелкие заграничные расходы. На этот раз даже меньше получилось, потому что не вовремя Смирнов полетел, поистратились, если б после получки.

— И что там ему, без нас, без оркестра, кстати, делать? — совсем уж понятный вопрос задал старшина.

— Действительно!

— Тем более с Ульяшовым.

— Вот именно! — последнее, старшина подчеркнул особо.

— Правильно Генка сказал, их точно украли! Точно-точно. — С высокой убеждённостью поддержал мальцевскую версию и Лев Трушкин. — Скоро или позвонят, или по телевизору их покажут.

— Или заявление прочитают. — Дополнил Мальцев.

На этом дирижёр вновь споткнулся, перестал мерить шагами комнату.

— Вот только не это! — Останавливаясь, с высокой тревогой в голосе откликнулся он, как запретил. — Нам только шуму, тем более зарубежного, сейчас не хватало. Тогда мне — нам! — вообще хана. Прославимся! Об этом вообще говорить нельзя, тем более показывать. Может ещё не так всё плохо. Ах, ты ж, чёрт, на мою голову! — Дирижёр вновь расстроено хлопнул себя по бокам. — Перерыв.

Дальнейшие дебаты продолжились в курительной комнате.

— Ну неужели сбежал пацан, а? Не понимаю! Не верю! — Ко всем приставая, спрашивал, вдрызг расстроенный Женька Тимофеев. — Неужели, мужики, а?

— Да не мог он, я говорю, сбежать, не мог. Зуб даю! — защищал Смирнова Кобзев.

— Если сбежал парень, — горестно заметил старшина… Он вообще-то в курилку с музыкантами никогда не ходил, потому как дистанцию соблюдал, потому, наверное, и не курил. А сегодня пошёл. Забыл, наверное, так озадачен был. — Полетят чьи-то погоны, ой, полетят.

— Да и хрен сейчас с ними, с погонами! — накинулся на него Тимофеев. — О чём вы говорите? Он письмо ей должен был передать, письмо!

— Не пойму тогда, куда же он там мог деться… — пожимая плечами, сам с собой разговаривал Кобзев. — Если все прилетели. Не с парашютом же он выпрыгнул, а? Это же пассажирский самолёт. И Ульяшов ещё этот… с ним?! Куда полковник, спрашивается смотрел, воспитатель хренов?

— На черта нам вообще был этот конкурс! Ввязались! — в сердцах заметил старшина.

Вот!

С этого момента нужно поподробнее.

Не осторожно высказался старшина, глупо, не дальновидно, учитывая его возраст, выслугу лет, разные почётные грамоты, юбилейные и прочие награды на парадном кителе, и семейное положение. Не просёк старшина остроту и важность момента. Поторопился. Лучше бы он этого не говорил, балбес! Поджёг фитиль.

— На хрена нам вообще были все эти иностранные варяги, — вдобавок, вспылил вдруг Лёва Трушкин. — Бабы всякие разные, вертихвостки! Жили себе и жили… Нет, приехала, жопа… Покрутила задом и…

Тимофеев, не веря услышанному, наливаясь злостью, хлопал глазами. Так обычно бывает в момент между вспышкой и громом: «Сейчас бабахнет!! Как пить дать, бабахнет!» Зря старшина так опрометчиво высказался, эх, зря! Вернуть бы всё назад, отвлечь его, но…

Косясь на Тимофеева, который на глазах зверел, Кобзев запоздало заметил.

— Ты бы полегче, Лёва! Не забывайся! В глаз что ли захотел?

— Да пошёл, ты, защитник! — закусив удила, в запале огрызнулся Трушкин. — Неправда что ли? Покрутилась тут, коза, ёп…

— Что ты сказал? Что? Да я тебя… — просипел Тимофеев — вот оно! — ярым мстителем, камнем из пращи, набрасываясь на Трушкина.

О-о-о… Такая рубка началась, драка в переводе, — в кино не покажешь!

Не понятно кто кого бил, кто кого защищал или от кого отбивался, но двери снесли, туалетные кабинки-перегородки вдребезги, некоторый подвернувшийся санфаянс тоже. Об одежде можно не говорит, уши, корпус, голову не жалели, только нос и губы берегли. Это профессиональное. Короче, Лёве досталось. Женька Тимофеев молотил его наподобие боксёрского мешка. Мощно и хуками. Другой тактики, в силу ограниченности пространства и других мешающих тел, к сожалению, применить было нельзя. Досталось и прибежавшему дирижёру. Ворвался сдуру в середину. Но там он — вот умница! — вовремя сгруппировался, чуть присел… На самом деле не сгруппировался, а испугался, ноги и ослабли… Основная махаловка над ним и прошла, не задела. Разве офицерское достоинство только чуть зацепило, так, извините, не надо было в гущу народную лезть, погонами зря сверкать. Эх, хорошо бы ему в этот момент в потолок из нагана пальнуть или из «ствола», как это в разудалых «кинах» случается, или из «калаша» веером шмальнуть, но оружия у него — слава богу! — не было, да и потолок, извините, не бронированный, мог бы и продырявиться, а там же, наверху, тоже, извините, туалет — со всем из этого вытекающим, так что…

Хорошо ли, плохо ли, но растащили дерущихся, расцепили. Главное, сняли напряжение.

И всё это, получается, старшина. Это он, гад, спровоцировал. Правильно говорят: «Слово не воробей…», «…И море когда надо поджечь можно». Точно. Хотя… А может и прав был старшина, что фитиль поджёг? Тут как посмотреть. А что? Пусть и помяли друг друга, зато напряжение как-никак сняли. И то дело. Вовремя. Столько ж нервов за последние дни накопилось. И в том и в другом случае, получается, вовремя. Молодец, получается, Константин Саныч! Мудрый мужик. Знает, что почём и что в мешках. Музыкант, потому что, трубач! Хохол, короче.

Но… Но-проблема-всё-равно-не-исчезла!

Не исчезла она, ёшь её бей! Нет.

И слава Богу, что «проблема» не исчезла. В том, ужасно плохом смысле, конечно, о котором боялись не только думать, но и вслух произносить военные музыканты, там, в России… Здесь же, в Стокгольме, всё было хорошо. Да-да, «Жив и здоров был мистер Смирнов!», и сопровождающий его мистер Ульяшов. Никто не выпрыгнул с парашютом, никто никого не похитил, не обидел, не… И вообще, всё было хорошо. Или почти всё.

Пассажирский самолёт из Москвы прилетел в аэропорт Арландо города Стокгольм вовремя. Пассажиры шумной толпой вышли, получили как и положено свой багаж, прошли таможенную очистку-осмотр… Как у наших новобранцев почти, в армии, до, извините, трусов. Это теперь везде так, по всему миру, говорят, для таможенников развлечение, и для пассажиров тоже… Так же с шумом и радостными возгласами, на ходу застёгивая пуговицы рубах, зипперы ширинок, оправляя подолы платьев, пассажиры разошлись по автобусам, микроавтобусам и прочим машинам…

Механически улыбчивый, причёсанный, в ярком галстуке, ослепительно белой рубашке, стильном однобортном тёмном костюме в светлую полоску, в блестящих чёрных туфлях, юноша, присланный Оргкомитетом конкурса, с плакатом «Mr. Smirnoff, mr Ulaichoff, Welcome!», от чего-то невостребованный, в раздумье так и остался в центре зала прилёта тумбочкой стоять. Некоторое время ещё стоял… пока не объявили о следующей группе прибывших пассажиров, уже из Франкфурта…

Рок-группа, тем временем, вместе с личным багажом (инструменты и необходимая аппаратура давно была предусмотрительно отправлена рейсом «Карго»), всеми фанатками, Санькой Смирновым, воспитателем Лёвой, возглавляемая встречающим продюсером группы австралийцем Самуилом Вайнштоком, была практически благополучно, учитывая их не очень, скажем, трезвое состояние, скорее излишне весёлое, с шумом и песнями, загрузилась в нанятый продюсером автобус.

Разместившись, вначале с любопытством уткнулись носами в окна, на встречу поплывшему красавцу городу, потом отвлеклись на армейские анекдоты, которые с удовольствием на весь салон, рассказывал Лев Маркович Ульяшов. Со «своими уже» фанатками, он на последнем сиденье автобуса разместился. Смешил их анекдотами. Санька и «верная» Алиса, с наушниками плеера в ушах, в середине салона с Венькой. Сэм Вайншток впереди, лицом к своему «народу», спиной к городу. Боб, бас-гитара, в обнимку со своей девушкой Ликой, Смэш, с наушниками. Тритон, барабаны, беспрерывно целовался со своей подругой Виолой. В окна беспечно заглядывал Майк, ритм-гитара, восклицательными знаками комментировал местных девушек, каких по ходу движения замечал. Герка дремал на груди своей фанатки Майи… Развалившись, ритмично покачивались все в креслах под звуки музыки из салонных динамиков, поглядывали в окна, краем уха слушали Лёвины анекдоты, потягивали баночное пиво…

— А вообще, Сань, я вижу… служба не сахар, да? Тяжело? — Венька наклонился к Смирнову.

— Да ничего, в общем, терпимо. Сначала думал копец, когда в учебку попал, но потом меня в оркестр как-то быстро перевели, я и не понял, и вроде… ничего… А что?

— Ты какой-то не такой, как обычно. Смурной, вроде. Ну-ка колись, парень, рассказывай! — дышал Венька винным перегаром. — Деды наезжают, или на бабки сел… Или влюбился?

— Да какие там деды, какие бабки…

— А-а-а, я понял, ты влюбился! Влюбился-влюбился, от меня не скроешь! Вот бы не поверил. Стоило за этим в армию идти! Столько девок вокруг было, и каких! Кто она? Внучка маршала? Дочь президента? Или секретарь она, вернее как там, у вас, в армии… писарь, или пулемётчица! Да?

— Американка она! Гейл Маккинли, лейтенант! — не ожиданно для себя, вдруг, соврал Санька. Услышал, что произнёс, и испугался. Тому испугался, что не ожидал. Возможно время любви пришло. Возможно зависть к чужим чувствам толкнула. Может быть стихи, которыми его снарядили в дорогу, или встреча со своей рок-группой так расположила… Сама обстановка… Но сказал… Услышал, что брякнул, испугался, прислушался к себе… И… вроде поверил даже… Или убедил тем самым себя, а может, так оно и было…

— Чего-о? Кто-о?! Охренеть! — в удивлении, взревел Венька. — У вас что… эээ… У нас что, уже и армия в России интернациональная, по контракту?! Как футбольно-хоккейные команды? Как французский легион? Я не знал… Интересно девки пляшут… В родной стране живём, и ни хрена не знаем. Вот дела! Полная, значит, перестройка у нас произошла… А я… А мы и не слыхали! Это новость! Сеншейсэн! Надо, значит, иной раз и в газеты заглядывать… а мы — ну, тупые! — всё МТV, да МТV… Так когда-нибудь проснёшься, а страна уже и… хрен поймёшь какая… чья, в смысле.

— Наверно. Но она не в России живёт… — мялся Санька. Веря и не веря, как посторонний, прислушивался и к словам своим, и к отзвукам в душе… Там чётко не проявлялось, но трепетало… Как мощный двигатель на нейтральной передаче.

— Не понял! — снова удивился Венька. — Ты же сказал…

Дальше, всё больше увлекаясь, практически не обращая внимания на то, что образ Гейл совсем не совпадал с Санькиными ночными сладкими видениями, с одного на другое перескакивая, Смирнов поведал другу о том, кто она такая, зачем приезжала, как весь оркестр в неё влюбился, особенно его товарищ, Женька Тимофеев, и о том, что она возможно где-то сейчас здесь, наверное…

— …на конкурсе, в Стокгольме… я не знаю…

— Фу-ты, ну-ты… — выслушав сумбурную тираду, обрадовано выдохнул Венька. — Напугал меня. Я уж подумал, что она где-нибудь у чёрта на куличках, у Африканских зулусов, например… А она здесь оказывается! Здесь! Это же классно! Это здорово! Нечего киксовать, маэстро! Цветы, шампанское, ноги в руки и вперёд! Здесь и свадьбу отыграем. Я этим буду… — заливисто смеётся. — Другом семьи, когда ты на службу уходить будешь! А Алиса будет ваших детей нянчить. Правда, Алиса?

— Что? — переспросила девушка, вынимая наушник из уха…

— Я говорю, свадьбу сыграем. Сыграем?

— С тобой? — переспросила девушка.

— Ага, со мной, — подмигивая Смирнову, подтвердил Венька.

— Влёгкую! — ответила девушка, вновь обнимая Смирнова, и погружаясь в завораживающий ритм музыки в своих наушниках.

Ну, видишь, Венька молча, понимающе развёл руками, нет проблем.

— Ага, свадьбу! — передразнил Санька, прислушиваясь к сладко-тревожному отзвуку в своей душе. — Хорошо тебе говорить, а я не знаю, где она…

— И что? — возмутился Венька, он на всё готов был. Преград не видел. — Как не знаешь?!.. Мы же с тобой! Мы — здесь! Весь Стокгольм, — Венька рубанул рукой воздух. — Всю Швецию на уши поставим, а найдём твою Абигайль…

— Она Гейл… — вновь с тревогой прислушиваясь к себе, на «сладкий» отзвук её имени, поправил Санька.

— Без разницы, — легко отмахнулся Венька. — Мне — Абигайль! Тебе — Гейл. Я согласен. Красивая?

— Очень! Вся такая… — тут он не врал, в душе приятно защемило, даже заклокотало. — Не передать… Но ещё Тимофеев есть…

— А это ещё что за зверь? Брат? Конкурент? — с угрозой насторожился Венька.

— Если бы… Конкурент, скорее всего.

— Конкурент? Тебе? Да кто он такой?! Гад! Козёл! Уроем!

— Ты что! — испугался Санька. — Ни в коем случае! Он же наш музыкант, из нашего оркестра, трубач… Классный, причём… Гиллеспи, и…

— Да я фигурально… — перебил Венька, снова махнул рукой. — Пусть, гад, живёт, если такой уж… И правда что ли как Биззи?

— И звук и техника — да! Только щёки не надувает.

— Ты смотри, молодец! Ладно, пусть себе дует! Но я тыл прикрою, это я обещаю! Будь спок! И не думай и не переживай! Все шансы сейчас точно у тебя… Представь: ты — здесь, она — здесь… А он где? Он — там, в России. Сечёшь? На твоей стороне все преимущества. Бери, значит, ситуацию за вымя, и… — заметив, что Смирнов нахмурился, осёкся. — Эээ… Извини, Санёк! Юмор у меня последнее время прёт какой-то чёрный… Если ещё раз такое что-нибудь непотребное скажу, останавливай меня, бей прямо в живот, в лицо нельзя… сам понимаешь… — с удовольствием оглянувшись по сторонам, без перехода восхитился. — Ну, классно у нас гастроли в этот раз начинаются, полный улёт… Сёма, — громко позвал через весь салон. — Какая, говоришь, у нас на сегодня программа?

Продюсер Сёма, австралиец еврейского происхождения, недавний выходец из России, совершенно лысый, загорелый, в очках в тонкой золотой оправе, несколько высокомерным выражением лица настоящего еврея, в клетчатой рубашке с длинными рукавами, лёгкой жилетке со множеством карманов, в брюках стрейч, и туфлях сабо на босу ногу, массивным «Ролексом» на правой руке, массивным перстнем на безымянном пальце левой руки и безукоризненной строчкой белых зубов, не смотря на свой возраст за… сколько-то там… мгновенно ответил.

— Заезд, гостиница, обед, небольшой отдых, в девятнадцать часов автобус, и на точку… Концерт у нас сегодня… Биток. Я проверил. Место хорошее. Какое надо СМИ для раскрутки я заказал. Всё будет о кей. Сёма дело знает.

По ходу перечисления программы, Венька кивал головой, часть музыкантов тоже с интересом прислушивалась…

— А завтра?

— А завтра по плану выходной, — продолжил перечисление плановых этапов Сёма. — А послезавтра…

— Про послезавтра пока не надо… — остановил Венька. — Спасибо, маэстро. — Повернулся к Саньке. — Вот видишь! Всё складывается: сегодня с нами, а завтра развернёмся… Идёт?

— Нам надо отметиться, наверное.

— Отметимся.

— А мой воспитатель?

— Воспитатель? — переспросил Венька, он уже и забыл про него. — А, — оборачиваясь, воскликнул. — Воспитатель, Лёва! — небрежно пожал плечами. — А что с ним? С ним всё в порядке, я думаю. Сейчас выясним. Девочки, Лёва, — громко позвал он. — Как там дела на галёрке? Как настроение?

— Всё нормально, товарищ командир, — дружно ответили ему девичьи голоса с «галёрки». — Весело! Лёва вообще классный дядечка! Конфетка!

— У рокеров нет вопросов! — блаженствуя, подтвердил и Лев Маркович.

— О, видал, уже светлеет! — заметил Венька. — А говорили — тёмный!

В предконцертной эйфории быстро прошла часть дня. И так называемый заезд в гостиницу, как обещал Сёма Вайншток, и сам обед, и лёгк… нет, вот лёгкого отдыха практически не было. Вместо него ребята с интересом выглядывали в окна с двадцать восьмого этажа, болтались по номерам, бренчали на гитарах, распаковывали чемоданы, доставали концертную одежду и прочее… Радовались приезду, встрече с Санькой, себе самим, началу гастролей, веселились… И оглянуться не успели, как Сэм уже объявил о поданном автобусе… Так же, гурьбой, но уже в несколько нервозном, предконцертном состоянии поехали на «точку». И Санька, конечно, поехал, и Лев Маркович.

Интересный момент, Лев Маркович, нужно ему отдать должное, попытался было напомнить о своих погонах и цели своего «высокого десанта» в Швецию, но фанатки пресекли «вахту памяти», напомнив, что он теперь всего лишь рядовой, и как следует из Устава, беспрекословно обязан выполнять любые приказы и распоряжения «вышестоящих» дам. Пили же за это — забыл? — «Ол-ле, ол-ле…» В подтверждение, с решительным видом и воинственными кличами навалились на него — физически! — обезоружили — морально! — подавили волю и сознание, — условно! — взяли в плен… А он и не сопротивлялся особо. С чего бы! В кои-то годы, люди!! Так повезло с этим солдатом! Скажи кому — не поверят… А не скажи — никто и не узнает. Зачем тогда и говорить, если масть катит… Ё моё! Лев Маркович Ульяшов блаженствовал, чувствуя на себе горячие их девичьи тела, сплетённые вокруг себя руки, перед лицом притворно нахмуренные брови, суженные девичьи глаза, в которых прыгали смешинки, сжатые губы, или, наоборот, как у тигриц оскаленные… В таком плену, пожалуй, вполне бы можно и… задержаться. К тому же, как подтвердил и Венька с Сэмом Вайнштоком, день приезда — день отъезда, считаются пустым, личным днём. Какие тогда сомнения-размышления — впер-рёд, мотопехота, на концерт…

И оторвались… Так разыгрались! Заведя себя и публику, музыканты не давали даже за столики гостям вечера присесть… За клавишными и перкуссии (естественно в цивильном) сидел Санька Смирнов; за фортепиано Вэл; на авансцене метался с микрофоном большой Венька; неподалёку Герка размахивал грифом соло-гитары; с другой стороны «вторил» Смэш с ритм-гитарой; Тритон «в полный рост» «кухарил» за ударной установкой… Микрофонов перед музыкантами было много, но порой, казалось, их было недостаточно. И соло и бек-вокал с подтанцовками, всё было как надо, всё «по-взрослому». Усиление и звук прекрасно вписывались в «концертное» пространство, синхронно мельтешили осветительные и цветовые пушки, мощный драйв музыкантов доводил гостей до экстаза… В прямом смысле, кажется. Группа поддержки музыкантов, фанатки, внешне сильно тому способствовали — та-ак вытанцовывали… и на сцене, и между столиками, полный улёт!

Санька Смирнов редко посматривал в зал. Игрой увлечён был. Вся прошлая жизнь вдруг разом вспомнилась, обогнав, нахлынула, затопила. К сожалению, казалось, совсем была забыта в стенах солдатской казармы, но нет, она не ушла, она в нём была, в его памяти, в его пальцах, на самых их кончиках. Всё окружающее пространство, весь мир в Смирнове в треугольник вдруг замкнулись. Душевный порыв сердца особое настроение поднимал, неподвластная пониманию комбинаторика где-то из глубины подсознания на грани восторга варианты предлагала, и пальцы рук, чуткие, лёгкие, точные, отзывчивые… Опережая слух, понимание, оценку… выдавали немыслимые, казалось, аккорды, гармонию, пассажи… Вели за собой, подчёркивая, сливаясь, умножая, преумножая, поднимая восторженную энергию танцующих, физически, казалось, видимую. Так же, как и плотную, немыслимыми красками переливающуюся мелодизмом и гармонией одного за другим звучащего фантазийного музыкального произведения, множественно увеличенных усилителями. Чутко отзывались и остальные музыканты, угадывая особый импровизационный драйв ведущего солиста Смирнова. Тоже мгновенно вспомнили его «руку», его почерк, его удивительную способность каждый раз по новому «видеть» одно и тоже произведение, по разному и обыгрывать его. Смирнов импровизировал красиво, интересно, талантливо… Музыканты, вовремя угадывая тот или иной неожиданный гармонический ход, с улыбками переглядывались, включались в импровиз, переходя с одной каденции на другую. Драйв! Драйв! Драйв!!

Венькин голос, голоса вокалистов и звуки оркестра высоким восторгом бились в пространстве танцпола.

Вокруг множество гостевых столиков. На них светлячками проглядывали интимные лампы-торшеры, освещая закуски, напитки, мудро при этом не заглядывая в лица посетителей. И музыкантам это не нужно было. Им того достаточно было, что танцевальная площадка не пустовала. Всё время заполнена была. Что и требовалось. У гостей хорошее настроение. У музыкантов тоже, у Сёмы Вайнштока, у фанаток… Это же кайф! Это же драйв! Это же… То — что надо! На площадке вытанцовывал и Лев Маркович. Да, и он тоже! Несколько неуклюже в начале, дальше-больше, неплохо уже копировал группу поддержки. Не многое ему удавалось, закостенелая военная осанка, масса и габариты уступали грациозным, порой механистическим движениям тел фанаток. Но на всех лицах был кайф и блаженство… Кайф и…

Уф-ф-ф!

В начале третьего часа ночи, под аплодисменты валящихся с ног «отдыхающих», музыканты закончили играть.

Сёма Вайншток фужерами с шампанским поздравил бригаду «с вот таким вот классным почином!». Поздравили и Сёму. Особенно Смирнова. Вэлл, Санькин «сменщик», огорчённо покачал головой, жаль «мастер класс» так быстро закончился. Если бы он знал, что так качественно всё пройдёт, обязательно бы записал Санькину работу на магнитофон, для себя, для ориентира, как направляющую и указывающую. Венька ободряюще хлопнул Вэлла по спине: «Бесполезно, старик! Его каждый раз записывать нужно, плёнки не хватит»… Посмеялись…

Хорошее начало гастролей…

— А теперь в гостиницу, — скомандовал Венька. — В номера! В душ, и… ля-ля-ля, тополя, и… Спать! Спа-ать, спа-ать, спа-а-а-а… Устали!

— О-о-о, пое-ехали-и… Ур-ра!

— Спа-а-а-ать!

— Конечно спать. Спать… — с восторгом восприняли последнее фанатки из группы поддержки.

Не верьте этому, нет, конечно, заснули они под утро. Совсем под утро. И не только потому, что какие-то ля-ля-ля, тополя отвлекали, а потому, что взвинченное гармонией, ритмом, праздничной атмосферой состояние бодрило мозг, нервы, хотя само тело требовало, просто вопило о тишине и покое, ан нет… Ещё и пили чего-то, и болтались из номера в номер, целовались с фанатками, вполголоса вокалили, подшучивали друг над другом, на этот раз больше над Лёвой. Девчонки его, как лот, даже разыграли, кто с ним спать будет. Выиграли сразу две… За двести долларов… Лев Маркович даже подыгрывал, как бодибилдер демонстрировал внешние физические достоинства… Санька пребывал в нежных и трепетных руках «своей» Алисы, которая не спускала с него глаз, ждала момента, когда же они вдвоём останутся. Венька как всегда «проблему» оставил на потом, она сама срастётся… Остальные музыканты тоже не были обделены вниманием… Колбасились. Сэм на всё это смотрел спокойно, выручку от работы группы он уже получил, уже разложил по статьям, и себе и ребятам выдал положенное… Неплохо получилось. И что ещё «взрослому» человеку скажете надо (определение «старый», Сёма Вайншток сознательно игнорировал), тем более продюсеру? Сыт, здоров, с башлями… В его-то возрасте! — только спать… Но Венька не дал.

Он разбудил Сэма где-то без четверти одиннадцать. Так поздно? Что вы, читатель, для кого семь часов — утро позднее, для кого и одиннадцать ещё рано.

Не выспавшийся, хмурый, в шортах, майке, шлёпанцах, Сэм вскоре вышел из подъезда гостиницы, встал ослеплённый солнцем, и бликами от витрин и сияющих авто, подслеповато прищурился, оглянулся по сторонам. Неподалёку, из-под тента придорожного кафе ему махали — Венька и Санька Смирнов. Сёма кивнул головой, вздохнул, зевая и поёживаясь, сутулясь, направился к ним.

Большая часть столиков была свободна, рано ещё, не время. Да и туристы, какие были, давно уже разъехались по разным маршрутам… Одна треть столиков и занята всего лишь. За одним из них Венька и Смирнов. Перед ними кофе, бутерброды. Ранний завтрак.

— Так, говорите, какие проблемы, — садясь и сразу же закрывая глаза, заявил Сёма. — Я спать пойду. Я не выспался.

На последнее Венька не обратил внимания.

— Кто сказал про проблемы, у нас нет проблем, мелочи, — хохотнул он, и заметил Сёме. — Кстати, много спать, Сёма, вредно… Суворов, например, я слыхал, спал не более шести часов, и ничего, говорят, нормально командовал…

— А я что, плохую площадку вам вчера сделал? — Сёма приоткрыл один глаз. Никакого сна в нём не наблюдалось, хотя все остальные составляющие Сёминого тела говорили об обратном…

— Нормальную, — согласился Венька. — Главное, с колёс гастроли начались, это в кайф… Молодец! А скажи, начальник, а как мы тебе вчера отыграли? Тебе понравилось? — Венька кивнул на Саньку Смирнова.

Всё тот же, один Сёмин, прищуренный глаз, оглядел Саньку, потеплел.

— О, Саня очень хороший музыкант. Талантливый. Для начала очень даже неплохо получилось, дальше бы так… Так в чём дело, ребятки? Рано ещё. — В оба глаза уже смотрел Семён.

Проснулся, значит, старик, отметил Венька и навалился на столик.

— Сёма, дело есть, позвони по мобильнику в Санькин оргкомитет. Скажи, чтоб не переживали. Пусть отметят. Потеряли, наверное. Сань, покажи приглашение. Там все телефоны.

Смирнов немедленно подвинул продюсеру сложенный лист бумаги.

— И только за этим, вы, меня… — небрежно разворачивая и косясь на бумажный листок, возмутился Сёма.

— Надо, Сёма! — перебил Венька. Произнёс он это с таким серьёзным видом, таким прочувствованным голосом и таким выразительным взглядом, что Сёма осёкся.

— Нет проблем, если так уж… И что сказать? — поинтересовался он.

— Узнай, где сейчас… эээ…

— Гейл Маккинли, — подсказал Смирнов.

Семён Маркович рот открыл.

— А-а-а… А это кто? — протянул он. — Певица?

— Нет, — Венька отрицательно покачал головой, и как ребёнку пояснил. — Это очень хорошая девушка, Сёма. Очень! Она Саньку ждёт.

Сёма смотрел удивлённо.

— Не понял. Так отметить, или сказать, чтоб приезжала?

— Да, — подтвердил Венька. — И то, и другое. Главное, узнай, в каком отеле она и вообще.

— Ну… это вы и сами могли… — понимая, что от него всё же не отстанут, заметил Сёма, заглядывая в приглашение и раскрывая телефон раскладушку.

— Гуд монинь, мэдам, — вежливо произнёс он, когда ему ответили. — Айм…

— Айм Ульяшов, — шёпотом подсказал Смирнов.

Самуил Вайншток округлил глаза на подсказку, но включился.

— Айм Ульяшов, фром Раша… Йес! О-о-о, — обрадовано вдруг воскликнул, и неожиданно перешёл на русский язык. — Вы говорите по-русски, мадемуазель, — изумился он. — Мне это очень приятно… А-а-а, потому что на языке победителя конкурса? Это теперь обязательно? Здорово! А кто победитель? Господин Александр Смирнов?! Россия?! Ух, ты!! — Сёмины глаза стали ещё более круглыми, он во все глаза смотрел на сидящего напротив Саньку Смирнова, такого он не ожидал. — Это вдвойне, мэдам, приятно. — Заявил он. — Делает честь… эээ… вашему конкурсу… — вслушался в ответ, расплылся в улыбке. — Нет, я говорю, у вас очень хорошее произношение, девушка. — Похоже там его обрывают, лицо его меняет выражение на почти официальное, он рапортует. — Нет, как же я не знаю его… Знаю… Он же со мной, здесь… Да… В смысле… эээ… я пошутил так, юмор такой. — Прикрыв трубку, сердито шипит Веньке: «Что же вы, обормоты, подставили меня, не сказали про героя, я облажался…» И вновь в трубку прежним ровным, любезным голосом. — Нет, мы не потерялись, мы давно здесь в Стокгольме, вчера и прилетели… Кого мы не заметили? «Боя» с табличкой! Нет, всех видели, а боя, извините, не заметили… Устали, наверное… Что? Нет, мы у друзей!.. Мы к друзьям заехали… Кстати, должен заметить, — Сёму похоже заносит. — У вас в Стокгольме чудесная российская молодёжная рок-группа сейчас гастролирует «Хот раша фингерз». Поздравляю! Вы случайно вчера не были у них на концерте в… Весь город там был… Вся элита…А-а-а, и вы как раз были, и… с мужем! — Венька со Смирновым переглянулись. — Очень приятно! И что? — тоном соблазнителя, продолжал рекламировать Сёма. — Как вам? Понравилось? Ну вот!.. Вот!.. Да!.. — Венька, опустив голову, осуждающе качал головой. — У них, вы знаете, просто чудесный продюсер, почти волшебник, Сэм Вайншток, австралиец, не слыхали? О-о-о, очень рекомендую, очень. — Уже себя торопливо принялся рекламировать Сёма. — Хороший парень, причём, в самом расцвете лет, главное, надёжный, и многое может… Да, спасибо. Я им передам… Да, пожалуйста… Очень приятно! Приходите ещё… — Смирнов с Венькой грубо встряхивают Сёму, шипят: «Ты о деле говори». — Да, кстати, — спохватывается Сёма. — Вы не подскажете, где сейчас мисс… — глазами спрашивает подсказки, Смирнов быстро пишет её имя на обратной стороне приглашения… — Э-э-э… Гейл Маккинли… Да! — выслушав, восклицает. — Что? Она член Оргкомитета, вы говорите? О-о-о! Не знал… Где, вы говорите она? В «Шератоне»… Это понятно… Как уехала? Куда? Когда? На долго? Не знаете… А где это, не подскажете? А-а-а, понятно. А давно? — Венька с Александром слушали с возрастающей тревогой и напряжением. — Или вчера вечером или сегодня утром… Спасибо. Большое спасибо. Я позвоню на ресепшн… Да, мы сегодня же и приедем. Отметимся. Конечно! Мы люди дисциплинированные, да! Гуд бай, мэдам! До свидания! Было очень приятно… — Отключил сотовый телефон, хлопнул рукой по столешнице, огорчённо закрутил головой. — Ну подставили, так подставили… Санёк, ты, оказывается, национальный герой у нас, и молчишь!!

Венька отмахивается.

— Это мелочи, Сёма, это понятно, — дёргает его за руку. — Что там тебе сказали? Куда она уехала?

Сёма ещё не пришёл в себя.

— Похоже, на уик-енд, — переводя взгляд с одного юношу на другого, пожимает плечами. — Хотя, не выходные ещё… Ну, я облажался! Ну, понимаешь, дела!

— Далеко это? — перебивает Смирнов.

— Саня, это у вас в России всё далеко, у нас в Европе всё рядом, — поджав губы, наставительно заявляет Сёма.

— Ну и… — грозно нависает над столиком Венька.

— А я разве сказал «нет»! — в еврейской тональности блажит Сёма. — Я не спорю! Это почти двести километров… Горы, ущёлья, ветры… Кстати, там где-то у нас съёмки вашего клипа запланированы…

— Которые на мотоциклах? — припоминает Венька, и загорается. — Так и давай… Поехали.

— Конечно! — в нетерпенье подскакивает Санька. — Что же мы сидим?

Самуил Вайншток пугается.

— Ну так же не делается, товарищи — господа! Это же не Россия! Надо же приготовится! У клипмейкеров, я знаю, мы только через неделю в графике. У меня записано.

— Так мы же не сниматься, — перебивает Венька, чего тут непонятного. — Мы ж с натурой хотим познакомится, оглядеться… Без этого сниматься нельзя, нет. Ты ж знаешь! Освоить нужно площадку, то сё. Фрахтуй, Сёма, «микробус», поехали. Я тебя прошу. Нам обязательно нужно. Это же близко, рядом.

— Ни хрена себе, рядом, — упавшим голосом вдруг восклицает Сёма. — Двести кэмэ туда, и двести обратно…

— Только что говорил, что это не расстояние, что это не Россия, — ловит на слове Санька.

— Ну, если только ради вас, Саня, для русского героя… И в счёт будущих доходов, Веня.

— Конечно, конечно, Сёма, не жмись, не обеднеем, — торопит Вениамин.

Продюсер преувеличенно светло вздыхает, понимая, что всё равное придётся ехать, искать ту хорошую мисс, замечает:

— А-то опозорите где, не дай Бог, в своём интервью, порядочного еврея, что не помог соотечественнику в трудную минуту… А она красивая?

— Не то слово! — расплывается в улыбке Венька. — Красавица! Заказывай микробус.

Правду говорят, общая беда сплачивает людей. И не нужно за историческими примерами далеко ходить, достаточно посмотреть на наших военных музыкантов… Которые — мы помним — только что там, в туалете… После мгновенно вспыхнувшей драки, по разным углам разбежаться должны были, ан нет, наоборот… Привели себя и друг друга в порядок. Встряхнули дирижёра, чтоб на ногах устойчивее стоял, пожалели товарища… Не Трушкина, конечно, Женьку Тимофеева.

— Кстати, — именно так, «кстати», возвращая помятый форменный галстук на исходную позицию, прокашливаясь, поправляя воротник рубашки, как ни в чём не бывало, спрашивает старшина, Константин Саныч. — Никто не помнит, у Смирнова не было с собой случайно сотового телефона, а?

— Откуда! — скривив лицо, кисло нацелившись носом на потолок, шмыгая и косясь на всё ещё красный след из-под носа на своей руке, отвечает Трушкин.

— Я ему хотел ещё тогда дать, — огорчённо качает головой Тимофеев. — Да… не успел. К тому же, денег у меня там уже практически… Знал бы, дурак… — с огорчением признаётся Тимофеев.

— Я что хотел сказать-то…

Но Тимофеев перебивает старшину.

— О! У полковника Ульяшова точно должен быть телефон. Я уверен. Точно!

— Да, вроде был, кажется. — Припоминая, неуверенно высказался старший сержант Фокин.

— Был, был… В точку, — неожиданно обрадовано подпрыгивая, восклицает и Кобзев. — Я у него на столе в кабинете видел… Видел! Да! Только как номер узнать?

— Ну, это не проблема, — несколько высокомерно, случай восстановить авторитет представился, замечает дирижёр. — Я сейчас. — Но останавливается, задерживает суровый взгляд на одном только старшине. — Вы это… тут, — грозно произносит он. — Смотрите, чтоб опять без меня чего-нибудь такого, понимаешь, тут… Ни-ни! Не посмотрю! — грозит пальцем. — Старшина покорно кивает головой, бормочет: «есть!», «никак нет!», «так точно!». — Гха-гхымм… — раскатисто прокашливается подполковник, и небрежно бросает. — Я в штаб. Все в класс, я сейчас…

Выдохнув, музыканты зашевелились. Получается, не так иногда важно как начать, важно чем кончить, то есть как выйти из цейтнота.

Выигравшие «лот» девчонки, так за ночь умотали полковника Ульяшова, что он едва «ласты не склеил», как тяжело дыша, заметила одна из них. Кстати, это не Лёвина точка зрения, только одной стороны. Лёвина с этим не согласна была. Пребывал Лев Маркович в жутко кайфовом эйфорическом состоянии. Когда слов нет, душа на волю рвётся, и крылья за спиной растут, хоть соколом летай! Правда «ласты», «шасси», а правильнее — нижняя часть «летательного аппарата» словно чужая, пребывала в аморфном состоянии, выдохлась, находилась без сил. Только в глазах полыхал огонь… Но какой огонь! В кои-то веки… Девахи!! Такие! И сразу две! Две!! Ё моё! Мать моя армия! Полыхал огонь в глазах полковника… полыхал, но без сил. И что прикажете делать «ослабевшему бойцу» в таком случае, как быть? русскому мужчине, воину? Не знаете? Не беда, сейчас узнаете!

Есть рецепт. Мудрый! Народный! Из глубины веков.

Он простой, но действенный. Значит, так… Выйти на зорьке в чистое поле, босиком на землю встать… Ноги расставить, руки молодецки раскинуть… Набрать воздух Родины в лёгкие, и… Нет, не крикнуть! Это в другой раз, когда врага напугать надо. Сейчас другое: по росе «бульдозером» пройти… Да! Траву скосить… Землю вспахать… Зарядиться… Сил набраться… Во-от! И все дела.

Человек-скептик отзовётся «гнилым» образом: «Ха! Для этого, значит, на родину нужно вернуться, да, назад? Всё бросить и вернуться? А надо ли? Если боец далеко и в командировке? А?»

Парируем с оптимизмом, бодро и легко: «Не надо!» Есть второе верное народное средство, дополнительное: отлежатся, отоспаться, и вновь ты — боец! Как огурчик, или огуречик, кому что больше нравится.

За неимением первой возможности — русского поля и чистой росы, Лев Маркович выбрал второе: отоспаться, отлежаться… И правильно! И проще это, и дешевле, и условия тому способствовали.

В просторном гостиничном номере полумрак от задёрнутых штор, хотя давно уже и утро, даже по Стокгольмским меркам позднее. Бесшумно работает кондиционер, бесполезно светит вовремя не выключенный торшер. Там-сям — разбросана одежда. Правда женская. Мужская сложена чин-чинарём. Даже туфли рядышком, не куда-нибудь, а на Восток носками смотрят… На широкой кровати под лёгкими простынями просматриваются три в объятиях слепленные неподвижные человеческие фигуры. Одна крупная, две меньшие. Как две касатки возле кита. Они спят. «То-рео-дор, смеле-е-е-ее в бой, то-рео-дор, то-рео-дор…», куда уж некстати раздаётся в тишине сигнал мобильного телефона. Нет, это не шутка и не насмешка! Всего-навсего мобильный телефон сигналом «проснулся», наяривает, иногда ещё говорят — базлает. Сейчас именно так. Громко и нагло. Раз за разом трезвонит, не получая адекватной реакции на свои сигнальные потуги… Сам себе удивляется, но голосить не устаёт, трезвонит… Одно из меньших тел всё же подаёт признаки жизни.

Сладко потянувшись под тонким покрывалом, оно глухо произносит:

— Эй, люди, вроде телефон…

Голос хоть и приглушен одеялом, но точно не мужской, женский, девичий. Через непродолжительную паузу, как раз мелодия на секунду смолкла, раздался лёгкий смешок уже с другой стороны от тела «плавбазы».

— Что-то наш психолог вчера рано отключился, да, Нат? — спрашивает голос с левой стороны.

— Ну так…

Повозившись под одеялом, одна девушка окликнула «тело».

— Лёва, ты спишь?

«База» ответила молчанием. Мобильник продолжал бренчать…

— Ой, Верка, был бы помоложе, я бы и замуж не отказалась… — потягиваясь, светло вздохнув, ответил с правой стороны первый голос, вслед за этим из-под одеяла высунулось заспанное девичье лицо. Можно сказать красивое. Симпатичное, уж точно… Правда, детали на лице, извините…

— Я тоже… — ответила Верка, и тоже высунула голову. Тоже оказалась весьма юной и соблазнительной красоткой. С теми же, кстати, досадными деталями на лице… Одна девушка светловолосая, другая чёрная как смоль. Первая длинноволосая, другая коротко стриженная. Как день и ночь. Обе с чётко прорисованными глазами — это вчера — сегодня краска размазалась… Досадная деталь! Хорошо, что они первыми проснулись, не мужчина…

— Не переходи подруге дорогу! Я первая сказала, — шутливо замахиваясь на подругу, заметила Натали.

— А я первая подумала, — быстро парировала Верка и, глядя друг на друга, девушки весело рассмеялись.

Телефон звонил.

— Ну, надоел, гад! — признаётся Верка, и грациозно выбирается из-под одеяла. — Придушу! Где он? — грозно спрашивает.

Принимается сонно бродить по комнате, натыкаясь на «мелкие» гостиничные предметы. О-о-о!.. Стоп! Чёрт с ним, с телефоном… Не до него! На нимфу смотрите! Настолько приятная фигура у молодой девушки, если видеть её сейчас, нагой, вообще без одежды… Без пеньюара… В её возрасте — это и ни к чему. Ходила бы себе и ходила… такой… обнажённой. Тонкие руки, аккуратные, почти идеальной формы сформировавшиеся груди, тонкая талия, в меру округлые бёдра, пирсинг в пупке, округлая впадина с ровным чёрным пушком восклицательным знаком уходящим в промежность…

— Вот он, — победно вдруг восклицает девушка, выуживая телефон из под вороха одежд. Нажимает на кнопку, подносит к уху…

— Хеллоу! Speaking please!

Мелодично произносит на хорошем английском…

Именно это английское «спикинь, плиз», и слышит сейчас в ухо Сашка Кобзев, в далёкой от Стокгольма Москве, точнее в своей оркестровке. Дирижёр из штаба не пустым вернулся, «добыл» номер телефона. Кобзев первым и принялся набирать его. Вокруг мгновенно сгрудились музыканты оркестра, с неподдельным вниманием склонившись, вглядываются в лицо Кобзева, вернее в его мимику. Мимика пока оставляет желать лучшего, только надежда просвечивает, как, впрочем и у Тимофеева, и у остальных музыкантов. Тут же, чуть в сторонке и дирижёр, товарищ подполковник — руки за спину, раскачивается с пятки на носок…

— Ну! — нетерпеливо спрашивает он, как и все, напряжённо глядя на Кобзева.

Тимофеев даже на носки привстал, словно в телефонную трубку нырнуть собрался, чтобы первым услышать.

— А коды правильные? — нервно спрашивает он.

— Да правильные, правильные! Куда уж правильнее! — так же нервно, за Кобзева отвечает Генка Мальцев, и обрывает. — Тише, не мешай…

Действительно, мешать технике нельзя. Ни сейчас, ни вообще. Она же — техника! Возьмёт, да и свернёт куда-не туда эта «пулемётная очередь» из циферок. Она ж не по проводам бежит, как по рельсам, там понятно, а сама по себе, по воздуху, «взявшись за руки», иглой прошивает пространство. Попробуйте-ка, представьте! А там ведь ещё нужно и разные «чужие» спутники растолкать, на околоземной-то орбите, свой найти, пробежать по его фишкам-разъёмам, накопителям-уплотнителям, чипам разным, перепрыгнуть на другой спутник, который в нужном районе «дежурит», ухнуться на приёмную станцию, расшифроваться-дешифроваться и… добраться наконец до нужного номера… если он есть, и не занят. Кошмарное дело, сложное! Дышать даже громко нельзя.

Музыканты и не дышали…

— Главное бы ответили… — шёпотом высказался старшина оркестра.

— Ну что, что там? Не отвечают? — нарушает тишину подполковник.

Напряжённое лицо как от толчка вдруг у «связиста» — Кобзева озаряется улыбкой.

Дёрнув головой, он собирается что-то в трубку сказать, но… замирает с удивлённо открытым ртом. Улыбка сменяется досадой и недоумением… Сильным недоумением… То же самое, кстати, происходит и с лицами присутствующих. Один в один. Безусловный рефлекс всех охватил. С одной только лишь разницей, Кобзев уже «проглотил» что-то там для себя неприятное, а они ещё нет… У них впереди. Одними глазами спрашивают: «Ну!». Кобзев растерянно смотрит на телефон, хлопает глазами, бормочет:

— Ответили. Только не по-русски… — Снова прикладывается к телефону, и тут же восклицает. — Во, а теперь совсем отключились…

На этот недружественный заграничный жест, ни одно лицо безучастным не осталось. Они… Нет, печатному переводу мимика музыкантов не подлежит. Скажем индеферентно: на лицах музыкантов отразилась богатая и сложная гамма негативных чувств к иностранному абоненту… Сильно отразилась.

— Дай-ка, я попробую… — старшина нервно выхватывает из рук Кобзева сотовый телефон. — У меня рука легче… Я им щас покажу Кузькину-мать! Диктуйте цифры.

Вновь Генка Мальцев старательно диктует, Константин Саныч сердито пальцем тычет, остальные одними губами, беззвучно контролируют правильность набора. Старшина набрал. Не сбился. Ткнул пальцем в нужный символ, «стартанул», цифры улетели… Теперь ждать. Снова ждать. Самое неприятное, между прочим…

— О, — громко и всем, восклицает старшина. — Я ж говорил, мне ответят, ответили!

— Кто там? — воинственно откликается дирижёр. — Ульяшов? Дай-ка мне… — начальственно тянет руку к телефону.

— Там не по-русски, — тоже растерянно замечает Константин Саныч. Дирижёр быстро отдёргивает руку. — Женский голос… — мямлит старшина.

Короткое недоумение и вопросы в глазах махом сметает находчивый Санька Кобзев.

— Так Тимофеев же, Женька, у нас английский в последнее время в темпе учил! — как ключ к заветной двери под ковриком найдя, радостно сообщает он.

И правда, Женька не выпускал кажется из рук в последнее время русско-английский разговорник, бормотал часто что-то не понятное, зубрил. Кому ж, получается, как не ему с иностранным абонентом разговаривать — ему.

— Слава Богу! — всплескивает руками дирижёр. — Хоть один у нас в «темпе»! Давайте, Евгений, говорите. — Старшина мгновенно уступает Тимофееву место, суёт ему в руку сотовик. — Это, наверное, администратор гостиницы. — Рассуждает подполковник. — Спросите там, где Смирнов и Ульяшов? Пусть к телефону подойдут.

— Алло, м-м-м, я… это… — Похоже, пугаясь того, что говорит, мямлит в трубку на вполне понятном для всех «иностранном» языке Тимофеев…

Именно это «м-м-м, я…», сильно почему-то раздражает фанатку в далёком Стокгольме. Она в сердцах нажимает на кнопку «отбой».

— Кретины! — бросая телефон в тот же ворох одежды, поясняет подруге. — Звонят, а сами: ни ме, не бе, не кукареку! Пьянь, наверное, какая-то шведская. Хулиганы! Выспаться людям не дадут…

Маленький микроавтобус, тем временем, на самом деле какой он маленький, нормальный…. Если только с учётом размеров всей Швеции взять. Или, быть может, двухсотпятидесятитонного карьерного самосвала «Юнит Риг», прообраз «нашего» «БелАза», рядом с которым самый крупный человек смотрится как муха возле огромного ботинка альпиниста, оно, конечно, понятно. На самом деле ничего особенного, обычный «микробус» «Мерседес», которых не только в Москве, но и в Швеции оказывается полно, сверкая лаком и зеркальным отсветом от всех своих чистеньких окон, летел по чистенькой, автостраде, мимо чистенького картонно-игрушечного рельефа, с фантастически неправдоподобными пасторальными домиками, полями, коровками на них, деревцами, и романтически вырезанными силуэтами гор на горизонте, на северо-запад от Стокгольма. Вёз «поисковую» бригаду: Веньку, национального «героя» Александра Смирнова и Сэма Вайштока, с обычным для него тинейджерским рюкзачком за спиной. Сэм, естественно, за старшего.

— А если мы её там не застанем? — беспокойно вертя по сторонам головой, спрашивает Смирнов. Кстати, вертит он головой не потому, что окрестностями любуется, хотя и это интересно, но они настолько хороши и единообразны, что к ним быстро привыкаешь, возникает ощущение сплошного дежавю, а вертится он потому, что боится пропустить девушку. А вдруг да она где-нибудь вот тут окажется… или вот здесь, или там… Нет, наверное, дальше… Нервничает. Крутится.

Вайншток на это смотрит с пониманием. Не брюзжит по-стариковски, не ехидничает, он хорошо помнит, как примерно так же, недавно, каких-то пару лет назад, бросив важные дела, как мальчишка потеряв голову, летел к одной замужней красивой, обольстительной леди, на двое романтических суток из Антверпена — он там яхту себе выбирал, — в город Апии. Расстояние — уму не постижимо! Где Европа — гляньте, и где крохотный островок в южной части Тихого океана?! И не пытайтесь, не найдёте. А Сэм нашёл. Более того… Райское любовное помешательство там испытал… испил любовный нектар… Она позвонила, он всё бросил, и… Почти сутки провёл в воздухе, потом как кенгуру с острова на остров… Из аэропорта Нукуалофа, что в королевстве Тонга, на Западное Самоа, потом на остров Ваувау… И ни секунды не пожалел! Ни времени, ни денег!! Очень хорошо теперь Сэм Вайншток понимает, что такое, и где он — на земле, — настоящий рай! Не голливудский, не африканский или еврейский, а самый настоящий рай. Настоящий! Где и любовь происходит настоящая, и чувства другие, не суррогатные, где секс… не секс, а умопомрачительное соитие двух влюблённых сердец, желанных губ, страстных тел, причём, всё это только с большой буквы. С самой заглавной! Наизаглавной…

— Застанем, — бурчит продюсер, с завистью поглядывая на ребят. Молодые, сильные, удачливые, всё у них ещё впереди, всё ещё состоится. Вспомнят наверное когда-нибудь Сэма Вайнштока добрым словом. — Заодно посмотрим на ту базу. — Говорит он. — Там огромный спортивный центр, в рекламе я где-то видел. Кошмарное дело. С большим уклоном в экстрим. Вроде «Диснейленда», только для взрослых. «Сломай башка» по-русски. Это сейчас модно. И кемпинги, конечно, и дансинги, и казино, и бары, и девочки. Всё есть.

Смирнов досадливо морщится.

— Только бы Ульяшов мой, без меня там… чего не натворил.

— Ах, да! — странным образом под наушниками услыхав, вскидывается Венька. Вынимает наушник из уха, перестаёт судорожно дёргаться и головой мотать… — Не беспокойся, старик! Я забыл тебе сказать… — Наушник, как паралитический, продолжает сам по себе громко шипеть высокими, и глухо бухать нижними частотами. — Прикинь, я сегодня психолога твоего утром толкаю, — весело говорит он и Саньке, и Сэму, главное, Саньке. — Мол, кончай, говорю, ночевать, товарищ, вставай пришёл. А он мычит, говорит, не может: зарядку ещё не делал, зубы не чистил, не завтракал, форму не гладил, и вообще… Сечёшь, да? — толкает Саньку. — Я укатался! Говорю, какую форму, дядя? У нас машина! мы с Сёмой! нам надо! мы едем… А он спрашивает: «С каким ещё Сёмой? Кто такой, из какой роты?» Представляете, как оторвался мужик? Я говорю, ну, вы даёте, товарищ психолог. А он мне: «Передайте, говорит, вашему Сёме, если он наш, я ему полностью доверяю, и полностью делегирую. Но если что не так, семь суток губы. Как с куста!» — Венька заливисто хохочет, хлопая Сёму по колену. — Так что, Сёма, смотри, старайся, не то полковник тебя накажет…

Водитель, швед, тоже с улыбкой, вглядывается порой в зеркало заднего вида… Ну эти русские, весёлые ребята, ничего не понимая из разговора, думает он, хотя, странные. В такую даль, и втроём… Наверное денег без счёта… У них там вообще, говорят, деньгами… эээ… домашних кур даже кормят… Удивительное дело! А курицы не едят… А петухи? Не понятно! Когда ему, водителю, в баре кто-то из своих, местных, это сказал, он не поверил: это не возможно, — как это? — это же бумага! Но ему заметили: «Да! Но у них, у русских, именно так». Теперь, поглядывая в зеркало, он ждал момента, чтобы уточнить, а если поросятам дать — у его маминой мамы своя свиноферма, — лучше будет — нет? И русскими деньгами только кормить, или можно разными? Момента ждал…

И в гостинице, в номере, после «странного» звонка, не всё так было просто. Если самой Натали со шведскими пьяницами — ни «ме», которые, ни «бе», всё было абсолютно ясно и понятно, то телефону — нет. Верунчик не успевает в ванной комнате под душ встать, как тот же самый нахальный звонок: «То-рео-дор-р-р…», вновь принялся громко вызванивать. Это, мы помним, происходит в Стокгольме, в гостинице… Звонит телефон, бренчит, надрывается. Теперь уже Натали, «как лань лесная…», грациозно выбралась из-под одеяла… Тоже нагая. И тоже — ух, ты! — умереть не встать! Во, у наших девчонок фигуры! Ё моё! Класс! На тысячу бакс… эээ баллов. Улёт!!

И с другой стороны условного провода, в Москве, в той же самой оркестровке, странные непонятки тоже не кончились. Всё та же заинтересованная группа музыкантов оркестра, с интересом наблюдает за попытками своего товарища выполнить приказ: провести международные переговоры, установить контакт.

— А-а-а… м-м-м… — дождавшись ответа, вновь замычал Тимофеев, но уже довольно уверенно замычал, на взгляд коллег, с напором. — Гёрл, май нейм из… это… — с трудом ворочая языком сложные буквосочетания, с трудом отыскивая аналоги. — О! Ни хрена себе! — жалуется вдруг своей «аудитории» русскими словами. — Она вроде обматерила меня. За что? — снова осторожно приникает ухом к телефону, слушает, и вновь с удивлением отстраняется. — О, ещё раз…

— Дай-ка я послушаю, — тянется рукой Трушкин. — Может, она не англичанка? Может, наша?

— Ага, армянка она! Ваша! — отодвигая Лёвину руку, грубо поддевает Кобзев. — Не мешай человеку разговаривать.

У Трушкина шерсть на загривке в стойку встала, мгновенно потемнели глаза… Вновь похоже запахло дракой.

— Нет-нет, — торопливо вклинивается старшина, видя, что Трушкин всерьёз собирается обидеться на Кобзева. — Я вот чего понять не могу: как телефон товарища подполковника у этой женщины оказался, которая материться?

Действительно вопрос. Хороший. Главное, неожиданный.

Что не говорите, а Костя Саныч клёвый старшина, мужик, в смысле, нет нет, да и разведёт ситуацию, ввернёт правильное слово, сейчас вопрос. Действительно странно…

— Действительно, — соглашается дирижёр. — Как это?

— Украли их, — вновь принимаясь за своё, восклицает Генка Мальцев. — Как пить дать, их украли. Я говорю. Зуб… это…

Ум-м-м…

Возникла пауза.

Теперь эта идея не кажется такой уж бредовой.

— Тимофеев, Кобзев, вам приказ, — находится подполковник. — Обязательно сегодня дозвониться, выяснить что там и почему… Понятно?

— Так точно, — отзываются назначенные.

— Я на связи, — предупреждает дирижёр. — Мне доложить первому.

— Есть, первому, — эхом дублируют приказание Кобзев с Тимофеевым. Хотя остальным присутствующим совсем не понятно, Кобзев-то тут при чём, он ведь в английском ни гу-гу… Но, приказ есть приказ. Его не обсуждают.

— Всё, перерыв, — строгим взглядом окинув подчинённых, заявляет дирижёр и поворачивается к двери. — Я в штаб. — Конкретизирует направление.

— Ор-ркестр-р-р… — рычит старшина Хайченко.

— Вольно! — Не глядя отмахивается подполковник.

— Вольно! — Дублирует старшина…

Как известно, любая дорога, сколь долгой она не была, когда-нибудь да заканчивается. Так и случилось. Закончилась она и для микроавтобуса марки «Мерседес», вернее для наших «поисковиков».

Будто на крыльях — так быстро! — пролетев развёрнутое рукотворное шоссейное пространство, свернули с просторной и широченной автострады на не менее широкую, и не менее шикарную, въехали — томимые ожиданием! — на большую площадку со множеством флагов на высоких флагштоках, выстроившихся по обеим сторонам от внешне величественно-помпезного фасада главного здания спортивно-сказочного городка. Не сразу и с трудом, но нашли всё же свободное место в плотной шеренге других авто, припарковались. Что именно туда приехали, сомнений не было. Архитектура зданий — вверх террасой, их необычная форма, яркий цвет, мачты и тросы фуникулёров, спортивная одежда жаждущих спортивных развлчений, большое количество туристических автобусов, минивэнов, разных легковых и просто спортивных машин, определяли вид и характер предполагаемого спортивного отдыха. Чистый воздух! Горы и экстрим!

В этом убеждал неохватный глазу гористый рельеф, заботливо укрытый хвойно-лиственными деревьями, с разломами и впадинами, свободно расплывшийся во все стороны к горизонту и далеко за него. Где-то в глубине комплекса прятались бесчисленные спортивные трассы, тропы, и прочие туристические прелести. Глаз привлекали два ярко раскрашенных воздушных шара, из-за отдалённости не более детского надувного, с крошечными гондолами под ними, медленно передвигавшихся над верхушками деревьев. Ещё дальше, если приглядеться внимательнее, можно было заметить верхнюю половину колеса обозрения, или что-то похожее на него; несколько ниточек с гирляндой игрушечных разноцветных кабинок фуникулёров, связывающих разные стороны огромного пространства; два лыжных трамплина на середине одной из сопок… Причудливую роспись монорельсовой дороги, тоже похожей на игрушечную из-за отдалённости… Всё остальное — заманчивое и интересное, — пряталось там внизу, под кронами деревьев. И воздух над всем этим… О, воздух! Чистый-чистый… Гористый… Нет, лесной… Точнее смешанный… Прозрачно терпкий на вкус, до звона в ушах освежающий и пьянящий…

Выйдя из машины, ребята растерялись… Стало понятно: зря ехали. Найти здесь человека не то что затруднительно, вообще невозможно. Если уж в трёх соснах, говорят, люди теряются, то уж здесь-то… на сотнях квадратных километров…

Отказаться от задуманного? Венька тоскливо, но испытующе смотрел на Смирнова, Смирнов, пряча глаза, растерянно оглядывался… Не долго длилась та заминка, не больше нескольких секунд…

К ним уже спешила большущая фигура Микки-Мауса, встречающая гостей. Таких живых фигур здесь было много, разных и сказочных…

— Увелкам, джентльмен, — забавно переваливаясь, пропела фигура…

— Монинь, монинь…

Торопились и несколько улыбчивых молодых людей в одинаковой спортивной одежде, с рациями в руках, охрана похоже, или инструкторы… Судя по улыбкам на лицах, скорее инструкторы…

— Увелкам, джелемен! Вуд ви лайк… — подходя к оглядывающимся по сторонам Веньке и Смирнову, радушно поинтересовался первый…

Семён Маркович, как более мудрый и опытный, был ещё в автобусе, не торопился выходить. Кто-кто, а уж он-то отлично знал, что зря приехали, но не противился, понимал — «молодые!» — не поверят. И вот, пожалуйста! Время и деньги потратят, и только…

— Сразу не соглашайтесь, — со знанием дела крикнул он по-русски своим спутникам. — Спросите сколько стоит. Обдерут капиталисты.

— О! Что я слышу! Неужели опять русские! Земляки? — дежурная улыбка шведского инструктора неожиданно сменилась неподдельным удивлением и радостью русским гостям.

— Да, из России. А вы? — в свою очередь удивился Санька Смирнов.

В несколько минут выяснилось, что они тоже из России, из Нижнего Новгорода, что работают инструкторами на разных трассах, еврики здесь вахтовым методом заколачивают, что все «хлебные» места здесь давно «забиты», но если нужно — вопрос в цене. Они всё здесь знают, и всё могут. Устроят. У них всё схвачено.

Осторожный Сёма не спешил раскрывать цель приезда. Знал, ни дома, ни тем более за границей, открывать людям душу, тем более встречным-поперечным, категорически нельзя, в неё плюнуть могут.

— Нет-нет, мы просто спросить… — остановил Семён Маркович намечающиеся уже было бизнес-переговоры. Разговорчивость инструкторов настораживала.

— Если вы прокатиться к нам пришли, земляки, на маунтинбайк, или ещё чего, нет проблем, с вас троих, по-свойски — полтора билета: один детский, один взрослый. — Отвлекая — не клюнули?» — натянуто улыбался первый. — Без обид!

— Спасибо! Мы тут одну девушку ищем, она сюда поехала, говорят.

Инструкторы неожиданно скисли, насторожились, коротко переглянулись.

— Если вы Лолку ищете, из Одинцово, мы тут ни при делах, мы ни причём, — извиняющимся тоном заторопился первый. — Мы и не знали, что она малолетка. Она уже дня четыре как с французом уехала. — Улыбок у них уже не было. Парни мялись, глаза прятали. Венька, Смирнов и Семён Маркович молча переваривали услышанное. За кого их приняли? Последняя информация никак не вязалась с целью их приезда, была непонятной.

— «Бой» такой накачанный, — пояснял второй, заглядывая в глаза Семёна Марковича, правильно угадав в нём старшего. — Сопляк, в общем, рыжий, но при бабках!

— Она, между прочим, у меня пятьдесят баксов на косметику заняла, и не вернула. — Пожаловался первый.

Вот оно в чём дело! Их приняли за следователей или специальных агентов… Понятно! Что сказать — обидно, досадно! Получается, где бы «наши» не находились, пусть в Швеции, в Куала Лумпуру, в занюханом Закидонске или в Нью Йорке, в любой части света, а всё одно, рыльце у всех в пушку. Так уж перестройка всех погано замесила. Как грязью из-под колёс проезжающей машины… Кто может и не хотел, а поддался-попался ей… На крючке вот теперь… Дела! Встреча превращалась в банальный фарс. Приехавшие произвели не тот эффект на земляков, какой хотели, наткнулись на «слабое звено»…

— Нет-нет, нам совсем другая нужна, — переглянувшись с товарищами, возразил Венька. — Мы Гейл Маккинли ищем. Она вчера приехала, или сегодня утром. Красивая такая, глаза голубые, веснушки и ямочки на щеках. Не видели?

Инструкторы оживились…

— Ямочки, и глаза голубые? — с готовностью переспросил первый. — Такая метр шестьдесят восемь? Стройная! Секси!! В светлых шортах и майке с орлом?

— Да-да! Вы её видели? — обрадовался Санька Смирнов. — Она здесь?

— Были такие! Точно были!

— Я её инструктировал, — вмешался третий инструктор, тоже молодой, тоже качок, тоже коротко стриженый, как и остальные его земляки — тоже круглолицый. — На нашем маршруте они… За четыре часа заплачено, укатили уже. Где-то час назад.

— Куда? — дёрнулся Смирнов. — Куда она уехала?

— Да туда, — инструктор махнул за спину. — На трассу.

— Она здесь! Она здесь! Нашли! Бежим! — заплясал Санька, заторопился, дёргая то Веньку за руку, то Сэма, Земляки, «шведские» инструкторы, смотрели удивлённо.

— Так не пешком же! — заметил первый.

— Инвентарь возьмите! — особо голосом нажимая, разъяснил второй. — Без него на трассу нельзя!

— Какой инвентарь? — насторожился Семён Маркович. Где инвентарь, там деньги… Затраты!

— Велосипеды, — уточнил третий инструктор.

— О! Отличненько! — обрадовано кивнул головой крупный Венька. — А я думал, как дураки, пешком. Это здорово! А где мы их найдем?

— Кого? — не понял первый. — Велосипеды?

— Нашу девушку! — пояснил Венька.

— А-а-а, девушку! На трассе, — ответил третий. — Мы хоть сейчас можем выяснить, где они. «Мишка, сонная Россия, ты где?» — спросил он в чёрную коробку в своей руке. — Ответь.

Сонная Россия немедленно ответила. На русском языке ответила, как и сам запрос.

— Я здесь! Слушаю! Чё такое? — внеуставным тоном спросил голос.

— Ты не видишь там тридцать восьмой, и тридцать девятые номера? — строго деловым тоном потребовал инструктор.

— Да, — через секунду обиженным тоном, на обращение «сонная Россия», наверное, доложил голос из коробки. — Они ниже меня, в кафе, по-моему, сейчас сидят, я их в бинокль вижу, завтракают. А что? Сгонять к ним, посмотреть?

— У них всё в порядке? — вновь строго спросил инструктор.

— По-моему, абгемахт, — всё так же обиженно-насторожённо ответила трубка. — По крайней мере, колёса не прокалывали, не падали. Я б знал. А что? Слетать? Я щас!

— Нет, не надо. Отбой, — отмахнулся инструктор и повернулся к москвичам. — Слыхали? На трассе ещё ваша знакомая. Так что? Выдавать технику, берёте?

— А мотоциклов у вас нет? — нетерпеливо переступая, спросил Санька.

Инструкторы как по команде усмехнулись.

— Ну, ты, мастер! — заметил первый. — Ты на велосипеде сначала попробуй! Мотоциклы!

Семён Маркович уловил иронию, за ней скрытый для себя элемент опасности.

— Лучше бы, конечно, пешком, — вздохнул он. — Ну уж тогда велосипеды, чем мотоциклы.

— Сто пятьдесят евриков с вас, земляки, можно «кэш», и вперёд.

— Плати, Сёма, — приказал Венька, и повернулся к инструкторам. — Где ваша техника?

— Может, все-таки лучше пешком? — понимая бесполезность своего вопроса, Семён Маркович всё же повторил его.

— Что ты! Времени нет, — отрезал Санька.

Внешне хмурясь, внутренне протестуя, Сёма заплатил. Получил квитанцию.

Почти бегом — Санька торопил — пробежали к месту получения инвентаря и положенной экипировки. Под присмотром инструкторов, в основном с их помощью, быстренько натянули на себя яркие специальные майки с номерами и логотипом комплекса, на руки велосипедные перчатки, на головы напялили обязательные шлемы, приладили очки, ещё сколько-то драгоценных секунд потратили на то, чтобы распутать на Семёне Марковиче наколенники с налокотниками, поменять их местами, приладить на спину всё тот же неразлучный с Сёмой рюкзачок, разобрали горные велосипеды.

— Предупреждаю, земляки, — напутствовал инструктор. — Трассы не простые… Перед вами три маршрута…

— Да-да, понятно, — перебивая, ёрничал Венька, он уже чувствовал спортивный азарт, уже «в седле» был. — Как в сказке: направо пойдёшь…

Остальные русские инструкторы, помогая, с лёгкой иронией наблюдали за торопливой экипировкой земляков-чудаков.

— Ага, велосипед потеряешь, — усмехнулся первый инструктор, силой удерживая рвущийся вперёд Саньки Смирнова велосипед. — Налево…

Венька опять перебил.

— Знаем-знаем: налево сказку говорит, там чудеса, там леший бродит, русалка… Кстати, русалки-то хоть у вас, там, на маршруте, приличные есть, нет?

— Полно москали! На каждом повороте, только успевай…

Семёну Марковичу прозвище показалось обидным, куда они смотрят, у них что, глаз нет?

— Я не москаль, — с трудом перебрасывая ногу через велосипедное седло, с нажимом в голосе заметил он. — Сиденье высокое. — Указал. — Я австралиец!

— Это заметно… — услышал адекватный ответ.

— А шо такое, шо такое!?

— Сёма, ты не «шокай давай», задерживаешь. Поехали! — нервничал Санька, наблюдая умышленные затяжки времени старым евреем. — Поехали-поехали… Потом разберёмся! Поехали, ну!

— Мы и за русалками вашими успеем. Лишь бы девки красивые были, — поправляя очки, веселился Венька. — С листа все ваши фишки на трассе прочтём. Спасибо, земляки! Отпускайте. Стартуем.

Их выпустили…

Прощально вильнув рулями, «гонщики», торопливо нажали на педали…

— Эй! — запоздало крикнул третий инструктор, видя, что рванули они разными тропами. — Куда?

Троица их не слышала.

— Или каскадеры, или самоубийцы… — высказался третий инструктор.

— Ага, день жестянщика, — усмехнулся первый. — Передай по связи: пусть готовят носилки и запчасти.

«Ол-ле, ол-ле, ол-ле, Россия, вперёд!»

Да, именно туда, вперёд, устремились наши друзья-товарищи: Санька Смирнов, Венька и Сэм Вайншток, и именно «ол-ле…»

Если читатель подумал, что о самой красавице Гейл мы как-то забыли, выпустили её из вида, или упустили, он ошибается. Наоборот. Мы о ней помним, более того, видим её, знаем что делает, чем сейчас дышит, чем занимается. Просто нюанс последних дней жизни военных музыкантов заставил пристально наблюдать именно за ними, особенно, может быть за Санькой Смирновым и другими. Это и не удивительно, если учесть, кто они вообще, и что в данный «исторический» момент с ними произошло. Не часто такое случается, если не сказать никогда, из рокеров — в солдаты, из казармы — в посольство, из оркестрового класса — в Стокгольм, и вообще… Размеренная их прежде жизнь — половинными нотами в такте на четыре четверти, вдруг, сменила характер на тридцать вторые, а теперь уже и на все шестьдесят четвёртые ноты… А это большая разница, огромная. Темп другой, характер, дыхание, ощущения, оценки… Попробуйте с «lento», мгновенно перейти на «vivace», или «prestissimo», — узнаете! Офонареть — грубо сказать, если без подготовки!! А они точно не готовились! Точно не собрались!

Но, выравниваются уже. Справляются с темпом. Достаёт техники, догоняют…

К тому же, Гейл не только жила в другой стране, в другом социальном статусе, других моральных и материальных ценностях, но и в другом жизненном темпо-ритме, в других красках, в других эмоциональных ощущениях, но… В ней самой, что-то, по возвращении из России, непонятное в душе всё же произошло. Пусть и неосознанное ещё, мы говорили об этом, внесло уже разлад в её жизнь, в её планы, даже в планы Стива Гладстона-младшего, жениха Гейл. Он возможно первым угадал изменения, вернее, их намётки. И это напугало его. Он боялся задать прямой вопрос, боялся ответа, поэтому выбрал верную для себя тактику — быть рядом. Не всё время, конечно, а часто, по крайней мере гораздо чаще, чем раньше. Благо возможности Интернета позволяли хоть непрерывно, хоть время от времени находиться в рабочих процессах.

Послеполуденное летнее солнце, спрятавшееся за высокими перистыми облаками, как за белёсым небрежным мазком кисти художника на ярко-голубом полотне холста, не слепило, как могло бы, а позволяло отчётливо видеть мельчайшие полутона красок леса, как вблизи, так и на расстоянии, глубокую цветовую палитру подлеска, зелень травы, воздушные шары, слабую дымку возле горизонта, резкие штрихи птиц парящих в вышине.

Сидя на открытой террасе маленького кафе, украшенного цветами, искусственным водопадом, баровой стойкой, чудесным меню, предлагавшим на выбор три европейские кухни и две азиатские, всё это рядом с трассой, почти в середине маршрута, оставив велосипеды в специальной «гребёнке», Гейл и Стив отдыхали. Стив вытянув ноги, откинувшись на спинку кресла, закинув руки за голову, закрыв под солнцезащитными очками глаза, как гурман, втягивал носом воздух, мысленно пытался препарировать его на составные элементы: озона по его подсчётам было избыточно. Его бы «консервировать» и продавать в центре Нью Йорка, лениво размышлял Стив, чутко вместе с тем прислушиваясь к состоянию своей спутницы, неплохой бы бизнес получился. Гейл потягивала через трубочку безалкогольный коктейль, время от времени отвлекаясь на испуганные или восторженные звуки, изредка доносившиеся с тех или иных невидимых участков спортивных трасс. Стив находился в умиротворённом состоянии, на лице Гейл играла рассеянная улыбка.

Несколько десятков столиков за их спинами были заняты. В основном парами, в основном в возрасте. Туристы. Большинство с кинокамерами, фотоаппаратами, почти все в модных спортивных очках, модной спортивной одежде… Были и молодые люди… Студенты. В дальнем углу террасы, соединив два столика, они не громко и весело разговаривали на многоязычной студенческой жаргонной смеси, чему-то смеялись… Остальные разговаривали не громко, с достоинством. Гейл, кроме привычных европейских, различила даже китайскую речь. Интуристы. Люди наслаждались покоем, чистым воздухом, успокаивающими красками леса.

— Невероятно чудесно! Правда, Стив? — чуть поворачиваясь, произнесла Гейл.

Стив с удовольствием отвлёкся на её голос. Голос снова был прежним, каким он его знал тогда, раньше, до её поездки в Россию. Звучали те же нежные, ласковые, мечтательные, любимые его обертоны.

— Да, почти Альпы! — не шевелясь, боясь разрушить очарование, откликнулся он. — Так бы и сидел здесь, с тобой, закрыв глаза, впитывая тишину!

Девушка светло вздохнула.

— Закончится мой контракт, обязательно поеду в Японию. Хочу!

— Почему в Японию? — через паузу, спросил он. В их планах такого не было. Он не помнил.

— Хочу понять механизм самопознания… — ответила девушка.

— Ну, дорогая, для этого потребуется целая жизнь, и нужно быть японкой, или азиаткой. — Не столько споря, сколько провоцируя, мрачно отозвался Стив.

— Значит, выйду замуж за японца… — легко ответила Гейл, и рассмеялась. — Шучу! О! — отвлекая Стива от дальнейших размышлений, воскликнула она. — Смотри, Стив! Наверх. Видишь, трое? В ярких майках…

— Ну, и что? — удивился молодой человек, не тому, что кого-то там трое, а мелькнувшей в голосе девушки отстранённости, той, недавней.

— Мы с тобой спускались по первому маршруту, — пояснила Гейл. — А они сразу по трём…

А Венька со Смирновым и Сэмом и не могли по одному маршруту ехать. Не солдаты, извините, цепочкой, затылки друг у друга разглядывать. Александр Смирнов вообще на такую тему ни секунды не размышлял. Когда от него отцепились инструкторы, он во всю силу крутанул педали, переднее колесо само и выбрало тропу. Венька, тот всегда первым привык быть и на авансцене, и в… везде, непроизвольно дёрнулся чуть левее. Хорошо понимая, — обязан обогнать друга, должен. Из молодецкого азарта и дружеского расположения. Он первым должен принести хорошую весточку Саньке, найти Гейл. Что касается Сэма, Сёмы, то и тут не так сложно. Пожилой продюсер вообще никуда не спешил. Да, совсем. Не «мальчик», извините, «сломя голову» пускаться в погоню. Он хорошо помнил иронию в голосе первого инструктора относительно мотоциклов. За этим точно скрывалось предупреждение. Для Сёмы предупреждение. И Сёма это услышал, Сёма раскусил. Поэтому, стартанул вяло, неторопливо, намеренно пропуская мелькнувшие впереди себя спины молодых, азартных парней. Давая понять, уж он-то профи, его конёк на финишной прямой… вильнул передним колесом левее. И кажется не прогадал, не подвело чутьё мудрого… продюсера. Тропа была прямой, практически пологой. Сёма, в тайне радуясь своей интуиции, слегка нажал на педали…

Саньке Смирнову нажимать на педали особо и не пришлось. Его старт был таким мощным, что если б на лыжах так пришлось, с трамплина, он бы вообще неизвестно куда залетел, как тот дельтаплан. Здесь же пришлось непрерывно тормозить, сворачивать, уклоняться от веток, нырять в кустарник, держа в поле зрения извилистую тропу, мелким серпантином уходящую вниз по склону. В ушах свистел ветер, по лицу иной раз, по плечам, локтям, коленям, били увесистые ветки — хорошо, очки и шлем спасали, гасили удары. А колени, локти и плечи он кажется не чувствовал. В сильном возбуждении и тревоге, Санька ужасно торопился, намеренно торопился. Быстрее колёс велосипеда был, гораздо быстрее. За спиной он никого не слышал — при таком-то старте! — но с удивлением заметил мелькающую несколько левее и почему-то уже впереди себя яркую Венькину майку. Как это? Его обогнали?! Не может быть! Раз за разом, Санька нажимал на педали…

Но бесполезно. Как не старался, Венькина майка, дразня, то впереди порой терялась, то наоборот, вроде отставала. Но совсем обогнать её было сложно, порой, казалось невозможно: тропа Санькина не позволяла, ужасно запутанно петляла, как специально. То, вязкая, то травянистая, то щебёночно-гравийная, порой завалена большими камнями, то с водой поперёк. Тогда Смирнову приходилось соскакивать с седла, перебираться через преграды, перетаскивая на себе велосипед. Санька вымазался, взмок, к тому же, непрестанно сползали очки. Не на нос, в сторону. При экипировке не обратил внимания на важную деталь, не подогнал. Тропу порой Санька видел одним только глазом, судорожно поправлял очки, готовый уже сбросить их… Но, очередноё хлёсткий удар веток, восстанавливал их необходимость.

Примерно в таком же азартном состоянии летел и Венька. Но без тревоги, наоборот, ему порой хотелось хулиганить и петь, особенно, когда он вместе с велосипедом подлетал на трамплинистой кочке. Сердце на миг замирало, потом с утроенной энергией вырабатывало положенный в таких случаях адреналин. Маршрут у него, в отличие от Санькиного, был другой. Более уклонистый, с разгонами. За поворотом трасса маунтинбайка могла, например, пойти немного вверх, потом резко «ухнуться» вниз, потом, гася скорость, вильнуть влево-вправо, и снова полого вниз, с разгоном. Изредка попадались и коряги, редко брёвна поперёк трассы, ещё реже завалы из камней, песчаных ловушек не было вовсе, не было и мелких ручьёв. Другой маршрут, другие особенности. Но Веня тоже взмок. Необычность, возбуждение и азарт гнали его вперёд. Этому же способствовала и майка Сэма — Сёмы! — уверенно уменьшающаяся впереди и слева, с удивлением заставляли пускаться в погоня. Если уж спортивные возможности друга Саньки он понимал, не говоря уж про свои, постоянно видел его почти сзади себя и справа, это было нормально, то Сёмины успехи его по меньшей мере удивляли. Надо же!! Семён успешно катился уже пятьюдесятью метрами ниже. Ни-иже!!

Пологий вначале спуск, так радостно воспринятый Сёмой, продюсером, сменился вдруг резким нырком вниз. Переднее колесо неожиданно ушло вниз, клюнуло, Семён едва руль не выпустил, за этим и он сам «нырнул», чуть язык не откусил, ухнулся вниз вместе с остальным инвентарём, — седлом и задним колесом. В ушах мгновенно возник сплошной свист, как от взлетающего самолёта. Идиллическая картина мягких и нежных придорожных кустов, слилась в непонятного цвета грязную мазню, от чего Сёма, Семён, в ужасе похолодел, судорожно вцепился в руль… Не понимая уже что делает, рулил, забыв про тормоза, боясь только одного — потерять равновесие… Трасса для него была на удивление прямой, без препятствий, но резко шла вниз…

Стив и Гейл между тем безмятежно продолжали наслаждаться отдыхом. Правда, краем глаза Гейл не выпускала уже спускающихся велосипедистов, их весёлые яркие майки то и дело штрихами прочерчивали зелёное полотно леса и редкого кустарника. Они ещё были вверху. В начале длинного маршрута маунтинбайка. Гейл это знала, так как они только что, со Стивом спустились по одному из них. Гейл и четверти его не выдержала, устала, Стив предложил передохнуть и вот, они здесь… Отдыхают. Вместе с тем, Гейл неожиданно для себя замечает метрах в ста ниже террасы, в отдалении, две человеческие фигуры. Идут взявшись за руки. Большая и маленькая. Или сёстры, или, нет, скорее всего — мать с дочерью. Ничего в этом особенного пожалуй и не было бы, но шли они довольно необычно: нервно и суматошно. Пригибаясь и вроде прячась. Взрослая фигура торопливо вела за собой маленькую… Фигурки часто оглядывались. Главной необычностью было то, что они бежали вверх по склону, пешком, устало и тревожно, оглядывались… почти пересекали трассу. Гейл это удивило. Она удивилась ещё больше, когда вслед за ними, в той же точке, явно преследуя, возникли три мужские взрослые фигуры одетые в чёрное. Полусогнутые и торопливые. Ниндзя какие-то!! Мать и дочь, заметив их, попытались бежать быстрее… Это им давалось с трудом. Расстояние медленно сокращалось. Быстро нарастая, тревога в душе Гейл полностью охватила девушку.

— Стив, там, кажется, что-то нехорошее… — тревожно воскликнула она, указывая рукой. — Вон там! Там! Смотри.

Сняв тёмные очки, вглядываясь, Стив нейтрально отметил:

— Да… Или шутка, или… Ничего особенного. Не понятно… — напрочь отметая возможный драматический вариант. — Этого не может быть!

— Я звоню в полицию, — вскакивая, решительно заявила Гейл. Она-то угадывала драматизм развивающегося события.

— Секунду! — остановил её Стив. Он заметил приближающегося к «тёмной» группе быстрого велосипедиста сверху. На его взгляд, в сюжете закручивалось что-то интригующее… — О! — воскликнул он…

Именно в тот момент, когда люди в чёрном начали пересекать третий маршрут, а Стив воскликнул «о!», Семен Маркович, не ведая препятствий, пулей выскочив из-за кустов, с диким воем въехал прямо в них, врубился. Трое в чёрном, как кегли в кегельбане, мгновенно сломались, свалились. Велосипед пушинкой взмыл вверх, кувырком перелетел через кучу-малу, зайцем заскакал чуть дальше и, свалившись, беспомощно замер, задрав вверх переднее колесо. Семён Маркович этого не видел, он ласточкой, правильнее сказать в той же загогулистой позе сидящего велосипедиста, пролетел гораздо дальше «инвентаря»… Машинально закрыв руками лицо, пропахал локтями и грудью зелёную траву, замер. Отключился. Всего лишь на пару-тройку секунд, не более. Что, говорят, после такого принудительного приземления — нормальное явление, обычное. Но пришёл он в себя не от того, что его за шиворот, грубо оторвали от земли и поставили на ноги, а от того, что коротко и больно ткнули чем-то увесистым в солнечное сплетение, большим и тяжёлым, кулаком наверное, ещё и по шее добавили… Последнее Семёна Марковича вообще оскорбило. Уткнувшись носом в траву, он и на этот раз не долго лежал, — расслышал русские выкрики и знакомые голоса. Боясь получить удар в лицо, осторожно выглянул из-под локтя, разглядел Веньку и Саньку Смирнова, своих товарищей. Друзья, спасая Сёму, наступая, устрашающе крутили над головами велосипедами, как дубинами… разгоняли троицу в чёрном.

— Все, я звоню! — остро переживая и сочувствуя, не выдержала Гейл.

Угу… Пожалуй, — с сожалением вглядываясь в банально быстро заканчивающийся сюжет, кивнул Стив. Ещё бы полицейский вертолёт сюда, машинально подумал он, и всё было бы закономерно, но… Развёл руками, конечно, можно звонить, нужно… Но Гейл не успела позвонить, снизу появились полицейские — четверо. Один за другим спеша, бежали к эпицентру драки.

— Н-ну, наконец-то! — с облегчением восклицает Стив. — Как я и думал. Как ждал! Молодцы! — Хоть и пешком, но вовремя полицейские нагрянули. — Молодцы, ребята, не зря муниципалитет им платит.

Действительно, не зря… Подбежав, полицейские дружно набросились на велосипедистов, с помощью «тёмной» троицы быстро заломили им руки за спины… Согнув пополам, торопливо повели вниз по склону, появились и папарацци…

— Браво! — Стив беззвучно несколько раз хлопнул в ладоши. — Тут как тут! Молодцы полицейские!

— Стив, так они же не тех арестовали! — глядя на восторженные ужимки Стива, ужасается Гейл. — Надо же было других, в чёрном!

— Не беспокойся, дорогая, там было много народу, — парирует Стив. — Разберутся.

— Как они разберутся, как? — не понимая странного спокойствия Стива, нервничает Гейл. — Нам же лучше знать! Мы же здесь были… Мы всё видели!

Это верно. Как и то, что именно «темные» преследователи гнались за… И получили от велосипедистов, что справедливо. А полицейские не разобрались… Это не понятно, и это не справедливо. А справедливость, как известно, всегда должна торжествовать. Долг каждого американца способствовать этому.

— Ладно, звоним, — соглашается Стив.

— Не надо звонить, — сердито глянув на Стива, заявляет девушка. — Мы поедем. — Вскакивает из-за столика и бежит к велосипедам. Поднимается и Стив…

Полицейский микроавтобус, перехватив спускающихся задержанных нарушителей, быстро съехал вниз, к подножью сопки, медленно въехал в расступившуюся толпу направленных в их сторону телекамер и фотоаппаратов репортёров, остановился. Машину немедленно окружила любопытная и возбуждённая толпа и репортёров, и странно одетых людей… В окна уткнулись объективы теле— и фотокамер. Задержанные с опозданием прятали лица. Дав возможность снимающей братией выполнить свою работу, полицейская машина вновь тронулась. Прибавив скорость, проехала некоторое время и резко затормозила — дорогу преграждала девушка и молодой человек на велосипедах. Девушка предупреждающе подняв руку, молодой человек вызывающе подбоченясь…

Старший полицейского наряда выбрался из машины.

— Господин офицер! — не успевает офицер рта открыть, как девушка опережает его. — Я должна вам сообщить, вы арестовали не тех. — С жаром произносит она. — Нужно было других, которые в чёрной одежде… Мы с моим другом, Стивом, — кивнула за спину. — Всё видели. Это было на наших глазах! А эти люди не виноваты, они спасли девочку и молодую женщину. Им угрожали, их похитить хотели…

— Одну минуту, мисс! — давая возможность девушке взять себя в руки, или передохнуть, как его учили в полицейской академии, офицер с интересом оглядел сначала её, потом и её спутника. — Кого похитить? Какие женщина с девочкой? О чём вы говорите?

— Те люди, в чёрном, — волнуясь, что полицейские не смогут или не захотят её понять, торопилась девушка. — Которые за ними бежали. Их нужно было арестовать. Я и Стив всё это видели. Мы свидетели.

— Одну минуту, мисс! Всё с начала. И, пожалуйста, спокойно и медленно.

Инициативу перехватывает Стив.

— Господин офицер, какие-то люди — они где-то здесь, — солидно, и с достоинством, почти ровно продолжил Стив. — Если уже не исчезли… — Это он произнёс с тонкой усмешкой. Настолько тонкой, что полицейский должен был расслышать её немедленно, а оценить позже. — Преследовали женщину и девочку, гнались за ними вверх по склону.

— Мы отчётливо и ясно всё это видели, — с жаром дополнила девушка. — Мы сидели на террасе кафе. Вон там…

Офицер проследил взглядом…

— Понятно, — кивнул он. — Продолжайте. — Это он приказал одному Стиву.

— А один из велосипедистов увидел всё это и помог женщине, и девочке, — сердито и с ноткой обиды продолжила девушка. — Он сбил преследователей с ног. А еще двое велосипедистов пришли к нему на помощь.

— Так, понятно, — всё так же игнорируя девушку, офицер вопросительно смотрел на молодого человека. — А женщина с девочкой что делали? — достав из кармана платок и протирая им очки, поинтересовался офицер.

Этот разговор, его, странным образом, похоже веселил. В уголках его губ Гейл чётко видела усмешку, или ей казалось это.

— Вот этого мы не знаем, господин офицер, — Стив огорчённо развёл руками. — Мы не заметили, куда они делись. Убежали, наверное… Спаслись!

Гейл не на шутку злилась, почти откровенно сердилась. И от того, что её игнорируют — явное ущемление прав! — и от того, что полицейский плохо соображает. К тому же её беспокоила эта усмешка, она её видела, принимала на свой счёт, или тупую манерность офицера… Еле сдерживалась, чтобы не нагрубить… В конце концов, она тоже офицер, и не полиции, кстати, а…

— Господин офицер, я это подтверждаю, хоть под присягой. Их нужно освободить. — Почти в приказном тоне потребовала она.

Офицер с интересом глянул на неё, и борясь с той самой усмешкой, медленно произнёс:

— Как я понимаю, никакого реального похищения не было. Вон там, за нами, ниже, — полицейский указал на группу людей и несколько автомашин стоящих неподалёку. — Киносъёмочная группа на натуре работает, документы у них в порядке… А нападение действительно было… Но эти вот господа, — офицер ткнул пальцем в салон полицейской машины. — Набросились на артистов, и сорвали съемку. Возможно ущерб нанесли.

Семён Маркович, как и Венька со Смирновым плохо слышали весь разговор, двери в автобусе были закрыты, к тому же, двое других полицейских с водителем изредка, от нечего делать, словами перебрасывались, мешали слушать, в какой-либо паузе если… Как раз последнее — про съёмки, про актёров, и про ущерб Сэм и улавливает. Так же, на английском, ответно вскричал в водительское окно, огрызнулся:

— Это не актёры были, а каскадёры! И мне они тоже урон нанесли, господин офицер, а мое лицо — это лицо фирмы. Мы…

— Одну минуту! — спиной загораживая дорогу, не оборачиваясь, офицер рукой останавливает выкрик задержанного. Переводя взгляд с Гейл на Стива и обратно, с нажимом в голосе он спрашивает. — Так вы действительно можете за них поручиться?

Смирнов, привлечённый выкриком Сэма юлой вертится, стараясь найти удобный момент, тоже заявить о невиновности своих товарищей. Офицер, стоя спиной, и загораживая собой своих собеседников вдруг отклоняется, указывает рукой в сторону, Санька видит впереди, на дороге… Гейл… Да, именно её, Гейл Маккинли! Гейл!! Санька подскакивает, дёргается. Наручники мешают…

— Это она! — в восторге и одновременно с ужасом, шипит он товарищам. — Венька, это она! Она! Гейл!! Вон там!!

— Она? Правда, что ли?! — разворачивается и Венька, их спиной по ходу посадили. — Ух, ты! — восклицает он. — Вот это экземпляр! — в восхищении присвистывает, и обрадовано толкает Саньку в плечо. — Чего сидишь? Она же тебя знает… Да не бейся ты головой в стекло, разобьёшь! Так, все топаем ногами, — предлагает. — Пусть она услышит, пусть выручает. Топаем, топаем…

— Мы нашли её. Мы нашли! Я нашёл! — Как сумасшедший вопит Санька, и топает ногами. Стучит и Венька.

— Да, мы их ещё найдём! — не въезжая! — не в склад, не в лад, с угрозой в водительское окно кричит Семён Маркович. — Мы в суд на них подадим! Сами на людей нападают, а мы же ещё и виноваты потом.

Офицер слышит возникший шум за своей спиной и выкрики, недовольно косится на водителя, тот поспешно нажимает на кнопку — окно стеклянной перегородки наглухо отделяет задержанных от жизненно важных центров реальной действительности.

— И я! Мы оба можем подтвердить, что эти люди не виноваты, — подтверждает полицейскому Стив.

— Вот моя визитная карточка. Пожалуйста, — Гейл протягивает полицейскому карточку.

— И моя тоже, — достаёт и Стив.

— У-у-у, — вглядываясь в карточки, уважительно восклицает офицер. — Американцы! О-о-о!.. Супер важные персоны! Умм… Очень хорошо! Спасибо, мисс! Спасибо, сэр! К вашим услугам. — Бросает руку к козырьку фуражки. — Я их освобожу, но под вашу ответственность. Если пострадавшая сторона не обратится в суд, то все будет нормально. Но пока это не выяснится, они не могут покинуть страну. Они ведь русские. Вы знаете об этом?

— Русские? — переспрашивает Гейл.

— Да, из России, — уточняет офицер и жестом приказывает выпустить задержанных. Отстегнув от наручников, их выпускают.

— Выходите.

Потирая освобождённые запястья, друзья выбираются из полицейской машины.

— Алекс! Смирнов! — удивлённо и вместе с тем обрадовано восклицает девушка на английском языке.

Она выглядит особенно молодо и свежо. Как школьница. И ямочки на щеках, и глаза большие, от удивления распахнутые, сейчас не голубые, здесь в тени деревьев, а тёмно-синие, и тонкий загар на плечах, руках, ногах… Бейсболка на голове… Майка с орлом и светлые шорты хорошо оттеняют спортивность фигуры и цвет кожи. Она — молодость, задор и очарование…

— Здравствуйте, Гейл! — Смирнов краснеет и мнётся. С момента её отъезда, она стала ещё красивее, но, вместе с тем, его сердце не слышит того страстного толчка в себе: «Это она! Да, она!!», — на что он надеялся! которого ждал! о котором мечтал! И в её глазах он увидел, была только радость от неожиданной встречи и удивление… Радость и удивление! Не более! Воздушный шарик лопнул. В сердце Александра мелькнула обида… Но сдаваться было пожалуй рано… Хотя… Нет, не такой он себе встречу с ней представлял. И не в таком качестве.

— О-о-о! Русская водка «Смирнофф»?! — восклицает и Стив. Это единственное, чему он нашёл удивиться в этот момент.

Его вопрос проигнорировали.

— А это Вениамин и Семён Вайншток, — глядя на девушку, бормочет Санька.

Он и вправду растерялся. Девушка сейчас не кажется ему ближе. Вернее она всё та же! Внешне даже лучше, на много лучше! Так же радостно приветлива, с теми же дружескими нотками в голосе, но любви, той, на которую он надеялся, какую представлял, которую нафантазировал себе, в ней не было… Она радовалась ему как старому знакомому, непонятно как оказавшегося здесь, перед ней, или как заботливая и нежная сестра… В принципе, по возрасту так оно и было… Но, очень трудно было Александру расставаться с иллюзиями… Может быть не всё потеряно? Может быть… Быть может!

Глаза Гейл светились теплом, любопытством и участием…

— Алекс, как вы здесь оказались?! — восклицает Гейл. Уж кого-кого, а Смирнова она точно не ожидала здесь увидеть…

— Вас искал.

— Меня?! Но зачем? Мы вас ждали в Оргкомитете, а вы… Вас и в аэропорту не оказалось… Почему? Мы вас потеряли, Алекс… Что случилось? С вами всё в порядке?

— Да, всё хорошо… И в аэропорту мы были, только…

— Значит, вы знакомы? — перебивая, риторически спрашивает офицер, и сам себе замечает. — Тем лучше. Визитные карточки у меня. Так что, если всё обойдется, мисс, я буду рад, — торопливо при этом забирается на переднее сиденье полицейской машины. — Всего хорошего, господа. Желаю удачи! — с вежливой улыбкой бросает он, и хлопает дверцей кабины…

— Да-да, конечно, господин офицер, пожалуйста, — кивает Стив, в окно проезжающей мимо полицейской машине. — Нет проблем.

Кто-нибудь из читателей, например, знает в чём главная разница между стокгольмской пятизвёздочной гостиницей, что в Швеции, и, скажем, российской воинской частью, что под Москвой? Не знаете? То-то… А наш полковник Ульяшов знает. В том, например, что в ней нет плавательного бассейна, а в гостинице есть. Вся разница. Разница вся, но важная. Потому что после «трудной» ночи, вернее «тяжёлого ночного дежурства» самое то поплескаться, пошлёпать ластами, шевельнуть жабрами… К тому же, такие нимфы плещутся рядом… Посмотрите! Оглянитесь! Дух захватывает, тонус восстанавливается, желания и мысли странным образом приобретают параллельные направления, задолго до горизонта быстро сливаются в одну, совпадают.

Натали с Верунчиком, разбудили психолога Лёву почти в двенадцать часов дня, по Стокгольмскому естественно времени. Не открывая глаз, Лев Маркович мгновенно вспомнил все прелести прошедшей ночи. Что он… они… вытворяли! Не мысли армейские фронтом выстроились — как должны бы! — они безнадёжно отставали, за периферией сознания были, а чувства накатили… Яркие, мощные, приливами… Как с горы, как на качелях: то в поднебесье, то вниз… Как на американских горках, что в парке имени Горького, в Москве… Правда там Лёва побоялся «оторваться», а здесь, с девчонками — не устоял. Эти чувства словами не передать. Ещё тактильные воспоминания вдобавок наплыли, когда: кончиками пальцев, губами, языком, грудью, животом… О-о-о… Это что-то! Полный улёт! И притягивающий внимание, «царапающий» воображение цветной паук, таттуаж на Веркином животе, вместе с изящной, подвижной, когда Нателлина левая грудь волнуется, силуэтом зверька ласки на ней… Их руки, волосы, груди… и всё остальное, и вправду чуть жизни от восторга Лёву не лишили… Но он справился. И не потому, что настоящий полковник, а вообще… Почувствовал мужской азарт, задор, неожиданную силу… Главное понял, что эта страница в его жизни освещена мало, практически не освоена. Позиция — сверху, или на боку, — действительно вчерашний день. И здесь, получалось, военнослужащим его уровня перестраиваться было нужно. Как и всему обществу в его стране, всей экономике, и прочему всему.

Вода в гостиничном бассейне на удивление была приятная. И не тёплая, «мыльная», «парная», и не холодная «колючая», с ознобом, а самое что-ни-на-есть… «научно обоснованная». Какая и нужна в этот момент.

И народу не много. Десятка полтора «голов» плещется. Среди них и Лев Маркович Ульяшов со своими фанатками: Верунчиком и Нателлой. В отличие от других, Ульяшов плавал шумно, мощно, с расчётом на публику. А девушки наоборот, почти недвижны, позволяя хорошо рассмотреть призывные конфигурации своих молодых тел, и откровенность купальников.

На одной из боковых стен бассейна, почти во всю его стену, вмонтирован плоский экран телемонитора. То самих пловцов в воде показывает, особенно курьёзные ситуации, подглядывая невидимыми объективами телекамер, то весёлые мультфильмы, то рубрику канала Euro News «No Comment» со всяческими евро-мелочами, разный политический мусор…

Ульяшов почти наплавался, уже два раза показал девушкам как «сом играет», вспомнил свои давние «успехи» в водном поло. Давно было, но кое-что помнилось. Девушки в восторге были. Главным образом от того, как Лёва, всеми стилями, ловко «лопатил» воду мощными руками, взвинчивал ногами, неожиданно исчезал под водой, потом неожиданно всплывал, конечно, между ними, или под… Уматно всё было. Клёво. Здорово плавал Лёва. Как дельфин, как морж, или нерпа… Нет, как все они сразу. Девушкам нравилось. Они веселились. Позабавило и то, как этот сом играет. Сом — это рыба. А играет, значит, хвостом бьёт. За неимением хвоста, Лёва, понятное дело, бил ногой. Одной, причём, и так мощно, не успей Верунчик руку убрать и голову, быть бы переломам не совместимым с жизнью… Но она успевала, Лёва предупредил, точнее подстраховывался. На счёт «три», Верунчик со смехом и жеманничая, громко шлёпала по воде рукой, и отскакивала, через секунду мелькнувшая из-под воды Лёвина нога, только она одна, мощно бабахала по вспухшему фонтанчику, окатив всех водой и… всё… Чуть позже, как и в самом начале, где-нибудь в стороне над водой бесшумно показывалась сначала Лёвина шапочка, медленно-медленно, потом так же медленно глаза, и нос. В глазах невозмутимость и вопрос: «Ну как?» Девчонки визжали от непонимания «как это?», и восторга, аплодировали: «Отпад! Полный отпад!»

— Всё, красавицы… — подплыв к бортику бассейна, возле которого наблюдая за Лёвой нежились девушки, шумно отфыркиваясь, сообщил он. — Ещё два раза туда и обратно, и идём завтракать.

— Уже обедать пора.

— Как обедать? — ужасается Ульяшов. — Нам же со Смирновым в Оргкомитет надо. Ё моё! Всё, красавицы, — кричит молодецки и призывно, — я сейчас, один момент. — И атомным подводным ракетоносцем мощно уходит под воду… Исчезает.

— Неплохой дядька, да? — глядя вслед успокаивающемуся буруну на водной поверхности, мечтательно произносит Верунчик. — Мне он нравится… Был бы помоложе…

— Ты свидетельницей была бы на нашей свадьбе… — шутливо толкая подругу плечом, смеясь, подхватывает черноволосая Нателла.

— Ага! Или жили бы втроём… — поддерживает игру светловолосая Верунчик.

— Втроём лучше… — кивает Нателла, вглядываясь в гладь бассейна — нет дельфина, потерялся, где этот морж-тюлень, подводный крейсер, и, судорожно обхватив себя руками, вздрагивает. — Ой, напугал…

Совсем бесшумно и неожиданно, делая страшные глаза, как крокодил, Ульяшов, без плеска воды медленно всплывает рядом с девушками. Бегемот словно…

На мониторе в это время, возникает очередной беззвучный сюжет. Крупный, яркий и красочный. Где-то в лесистой местности группа возбуждённых людей в чёрном, помогает полицейским задержать троих людей. Обычное дело, привычный эпизод… Правда за одним исключением: арестованными людьми на экране являются не кто-нибудь, а именно Санька Смирнов, Веня и Семен Маркович.

Ульяшов, немо раскрыв рот замирает, взгляд перехватывают и девушки, с удивление и растерянностью вглядываются в экран…

— Ой, это же… — громко, с испугом восклицает Натали. — Саша и Венька, и наш Сёма…

— Где это? За что их?!

В следующем кадре — ещё более крупно! — ребята понуро сидят в полицейской машине. Вертят головами, прячут глаза… Сюжет задержания так же неожиданно сменяется другим сюжетом, рекламным: в котором хорошо экипированная и «до зубов» вооружённая конная ватага охотников, голов в пятьдесят, с ещё большей стаей борзых собак — душ двести, умело гонится за шустрым маленьким лисёнком. На лицах охотников садистская ухмылка, на мордах собак неуёмный охотничий азарт, в судорожных действиях лисёнка безальтернативная обречённость…

Ульяшов этого уже не видит, торопливо переваливаясь через бортик бассейна, растерянно бормочет:

— Что они там сейчас показали? Я не понял! Нашего Смирнова, с «Витамином», и австралийца? А где это? Что там вообще было? Я не понял… Откуда эти кадры? Где это? Кто? Как посмели?!

Громко бухтит, шлёпая мокрыми ногами по влажному кафелю бассейна, нервно машет руками, за ним семенят и фанатки, словно русалки за своим дядькой-Нептуном… Троица быстро исчезает за дверьми своих душевых, уже почти одетые, очень быстро выходят, спешат к гостиничному лифту…

— Я так и знал, что-нибудь случится! Так и знал! — в лифте, ни к кому не обращаясь, в сердцах командным голосом «рубит» Ульяшов. — Это провокация! Они, там, что, с ума в своей полиции посходили, а? — гневно кивает головой за спину, похоже на экран монитора. — Международного скандала им захотелось?! — повышая голос, словно на виновницу, испытующе смотрит на черноволосую Натали. — Забыли, как наши десант в Европе за ночь высадили? Повтора им надо? Где они сейчас могут быть? — голос у полковника сильный, однозначно требовательный и грозный, командирский. — Где, я спрашиваю? — Натали глядит с обожанием: настоящий полковник. Лёва переводит суровый и вопрошающий взгляд на Верунчика. — Почему они без разрешения уехали? Почему без меня?

— Венька приходил, — с готовностью вспоминает Верунчик. — Я слышала… По крайней мере, стучал… — тон и краски голоса Верунчика на контрасте нежные и покорные, как успокаивающий дождь за окном.

— И звонил кто-то на ваш мобильник, — мягко дополняет и Натали… Не заметив даже, что переходит на запрещённое «вы»… Хотя так не договаривались, обстоятельства подсказали.

— Ладно, потом разберемся, — небрежно отмахивается Лев Маркович. И глядя куда-то сквозь стены кабины лифта, вновь сам себе бормочет. — Нужно звонить. Срочно звонить!

— А куда звонить? — прижавшись к плечу «психолога», заглядывая в лицо и любуясь его решительным видом, осторожно спрашивает Натали.

— Да?! — нежно поддакивает и Верунчик.

Таких мужественных и решительных мужчин в их жизни ещё не было.

— Р-разбер-ремся! — Снисходительно отмахивается полковник.

Девчонки с пониманием переглядываются — вот это мужчина! — ещё теснее прижимаются с боков. Как никогда, Лев Маркович чувствует себя уверенно. Как «государев столп» с подпорками. А это вам, извините, не один в поле воин, не былинка… Это что-то!.. Что полностью соответствует известном тезису: «Наша армия сильна единением с народом».

Естественно. Оу йес!

Кстати, об армии. Вернее о полученном Тимофеевым и Кобзевым неожиданном приказании от дирижёра, подполковника: «Непременно дозвониться и доложить». Все ещё удивились: «А Кобзев-то при чём, он же в английском ни бум-бум?». Это верно. В английском он — да. Зато в смекалке и находчивости он больше чем бум-бум. Армия, кроме всего прочего, для того и создана, если хотите знать, чтобы в молодых людях смекалку и находчивость развивать. Точно-точно! Судите сами. Все знают: в армии, как и на флоте, множество разных Уставов, Инструкций, Положений и Наставлений. На все случаи жизни. Да! Их множество. Мно-о-ожество! Больше, чем достаточно. Абсолютно. Но в обращении к подчинённым, от командиров часто можно слышать полную неопределённость: «А я не знаю, где вы это будете брать, и как!» Варежки, например, лопаты, утерянную гильзу, материал на подворотничок, белые нитки, «языка» вражеского, целое государство… У многих взрослых людей на слуху «крылатые» командирские команды: «Копать от забора до отбоя», или вот, последнее: «дозвониться до полковника Ульяшова!» Ну… Покажите, пожалуйста, Устав или Наставление, в котором прописано бойцу «как» это выполнить, и «чем», главное… Найдите! Нету… А приказ, как известно уже отдан (получен, вылетел, пришёл, поступил, доставлен, зачитан…) Сплошные глаголы. А глагол в армии, как известно, адекватную форму в ответ и предполагает. Без смекалки не обойтись.

Для гражданского парня, который не служил или не собирается, совершенно невыполнимая команда. Будьте уверены. Абсолютно. Для прапорщика Кобзева — пустяк.

Вытащив соседа, пятиклассника мальчишку, тот в первую смену учился, применил его в качестве «бесплатного» переводчика. Всего и делов. Как известно, дети рано начинают легко изъясняться на иностранных языках, если школа с иностранным уклоном, в Санькином случае всё лучшим образом совпадало. Более того, Мишка Видов, ещё на фортепиано в музыкалке учился, тоже в пятом классе, иногда заглядывал к Кобзеву за решением какой-нибудь «сложной» задачки по музграмоте, либо ещё чего… Дружили. Музыканты же! Коллеги! И вообще — соседи.

Мишка — приятной внешности ухоженный пацан, большеголовый, длиннорукий, худой, несколько бледный, но любопытный, с постоянно удивлёнными живыми глазами, шмыгающим носом, сползающими с узких бёдер штанами, всё уже знающий в компьютерах и разных «стрелялках», легко справляющийся со сложными фортепианными пассажами, добрый и отзывчивый сразу же согласился выполнить важное взрослое поручение. И ходить далеко не надо было. На одной лестничной площадке коллеги соседствовали. Мишка предусмотрительно пару разговорников с собой на всякий случай прихватил. Один — англорусский, другой русско-английский… Мало ли чего…

Уже пару раз набрали коды и номер телефона — бесполезно, он не ответил… Сделали перерыв. Пили чай с Мишкиными любимыми конфетами карамелью «Весёлые леденцы», смотрели телевизор. Правильнее бы сказать — Мишка смотрел, скакал по каналам, а Александр дремал. Жена с маленькой дочерью в гостях у подруги была, реферат свой институтский обсуждала, можно было и отдох… х-х-хр-рр…

На этом звукосочетании «хр» и задохнулся вдруг Кобзев, увидев на экране именно то, что и полковник Ульяшов увидел в гостиничном бассейне: арест и транспортировку задержанных полицией преступников. Кобзев аж подскочил, сильно напугав расслабившегося юного переводчика.

— Стой! Назад! Что это сейчас было?! Это же наш Сашка Смирнов. Не может быть! Его арестовали! Ты видел?

Мишка от неожиданности даже конфету проглотил, оцарапал горло. Тараща глаза, в слезах, сглатывая, не сразу и ответил.

— Это Евроньюс показывает, дядя Саша. Швеция, «ноу коммент». А что он там сделал, ваш Смирнов? За что его арестовали? Засветился, да? Разведчик он наш, да?

Кобзев, схватившись за голову, как ошпаренный метался по комнате.

— Как же так… Что же это… Как же… Где это… Что делать?

— Разведчик, да? Разведчик? — не отрываясь от экрана, на одной восторженной ноте застрял Мишка, переспрашивал.

Кобзев наконец расслышал.

— Какой разведчик? Нет! — в глубоком миноре отмахнулся от мальчишки. — Он письмо должен был передать…

— А-а-а, он курьер ваш, — вновь с восторгом воскликнул Мишка. — Связной? — и снова поинтересовался. — А разве у нас можно, дядь Саш, и в оркестре играть и в разведке работать?

— У нас в стране всё сейчас можно, — рассеяно ответил Кобзев, растерянно вглядываясь в бегущего по полю несчастного лисёнка. — Куда он там попал? — повторял как заведённый, словно это Санька Смирнов сейчас в образе лисёнка бежал. — Куда? Как? — наконец спохватывается. — Давай, Мишка, друг, звони, набирай номер…

Ещё в гостиничном коридоре, открывая электронной карточкой электронный замок, Ульяшов расслышал настойчивое бренчание своего мобильного телефона: «То-ре-о…», и всё там, с тореадором остальное. Ворвавшись в номер, в два прыжка преодолел расстояние, схватил «мыльницу»…

— Да-да! — торопливо прокричал.

Немедленно расслышал звонкий молодой английский говор, бойкий и с напором.

— Хеллоу, сэр! Ай эм Майкл Видов, ай колинг фром Москоу. Мэй ай толк ту…

Ульяшов ничего не понял, прикрыв трубку рукой, раздражённо выругался:

— Чёрт! Верунчик, Натуся, — позвал он. — Помогите разобраться. Чего-то по-английски от меня хотят. Ошиблись, наверное…

Мишка растерянно смотрит на Кобзева.

— Не понял… — высоко удивлённо говорит он Александру, и вновь прикладывает телефон к уху. Но вместе прежнего мужского, слышит теперь женское — воркующее и нежное. — «Хелло! Спикинг плиз». — Во, — снова с удивлением пожимает дяде Саше плечами.

— А теперь почему-то женщина. — И чтоб успеть, принимается быстро тараторить в трубку…

— Хелло, миссис! Ай эм вери глэд токинг виз ю. Май нейм из Майкл. Ам фром Москоу. Мэй ай толк ту мистер Ульяшов, ор мистер Смирнов. Плиз!

— Так вы из Москвы звоните, мальчик? — легко перейдя на русский язык, с удивлением спрашивает его женский голос. — А почему по-английски? Россию что, янки уже захватили, мальчик, я не понимаю, а? — шутит девушка.

Мишка шутку не расшифровал, ему достаточно того было, что его понимают, причём, «нормально» понимают…

— Так мне сказали, что у вас, в Швеции, по-русски не понимают, — так же на русском языке ответил ей.

Дядя Саша Кобзев, как заворожённый слушал разворачивающиеся перед ним международные переговоры. С уважением наблюдал за работой переводчика. Школьник Мишка — пацан — легко варьировал языками… Молодец, подрастающая смена, думал Кобзев, самому бы так, но…

— Ещё как понимают, — хихикнул женский голос в Мишкино ухо, потом она продолжила серьёзно. — А Саши Смирнова сейчас здесь нет, а… мистера Ульяшова… Это твой папа, мальчик, да?

— Я не мальчик, я — Миша, — наставительно, с заметным металлом в голосе ответил мальчишка. — Майкл, по английски. И отец у меня — Видов. Нам Ульяшов нужен, дядя Саша сказал, срочно.

Только теперь Кобзев «включился», что отлично понимает весь «английский» язык.

— Погоди, там что, по-русски шпрехают, да? — Мишка согласно кивает, ага. — Ну-ка дай… — Александр перехватывает телефон.

Тут и Натуся, в далёком Стокгольме разобралась, с кем хотят поговорить, кисло морщась, протянула телефон Ульяшову, передала.

— Там, вас какой-то мальчик спрашивает.

— Какой еще мальчик?! — удивляется Ульяшов.

— Сын, наверное, — тонко ехидничает чертовка.

— У меня ещё нет… — рычит Лев Маркович, и ровным тоном аллокает в трубку. — Алло!

В ответ слышит вполне взрослое и мужское:

— Алло!

Что даёт ему возможность в полной мере, достойно отбрить Натали:

— Что-то твой мальчик быстро повзрослел, — так же «нежно» отвечает ей, и не слушая ответ, прикладывается к телефону.

— Алло, алло! — требовательно, и тревожно звучит ему в ухо. — Кто это? Мне бы Ульяшова…

Только теперь Лев Маркович понимает, шутки кончились, что это именно ему звонят, и не просто, а в свете последних драматических событий в его командировке, не сказать фатальных. События эти, если их последовательно, в красках и образах развернуть перед командованием, например, или перед его супругой Светланой Павловной, да озвучить… Ещё и в трёхмерном пространстве бы показать… О-о-о… Нет, спасибо! Лучше не надо.

— Полковник Ульяшов, слушаю. Кто это?

— Товарищ подполковник, это Кобзев! — радостно взрывается голос. — Ну, наконец-то. Тут все с ног сбились, вас разыскивают. Что там со Смирновым? Я по телевизору только что видел, как его арестовали. Нет?!

Всё, копец! Лев Маркович похолодел. Случилось самое страшное, чего он даже в мыслях боялся себе представить. Там, дома, узнали. Возможно, не всё ещё — это впереди! — но важное. Не видать теперь генеральских погон, как и этих, родных… До майора разжалуют, с выходом на пенсию, если не уголовное дело «возбуждят»… Ещё и Светлана Павловна, — не дай бог!.. Как теперь отвечать, что говорить, полковник не знал. Не владел ситуацией. Да и как ею владеть, когда он здесь, а Смирнов где-то там. Где — пока неизвестно. Ну не успел Ульяшов приступить к поискам, не успел… Это плохо. Одно хорошо — звонили не из дивизии, даже не полковник Золотарёв, а… музыкант Кобзев. Прапорщик… С чего бы? Почему?

— А… Ничего страшного, — заикаясь, ответил Ульяшов. — А кто еще видел, не знаешь? Из штаба округа не звонили?

— Звонили, еще как звонили! — всё так же радостно кричала трубка. — Приходили даже!

— Ну, все… Доигрался, — опуская трубку, подвёл себе черту Ульяшов…

— Алло, алло… — неслось тревожное из трубки.

Ей-ей, правду моряки говорят, вернувшись из дальнего похода: «Нет ничего лучше, твёрдой земли под ногами!» Надо понимать родной земли под ногами. Не лукавят и шахтёры, поднимаясь из забоя и выходя на свежий воздух, утверждая — невероятно «вкусный» воздух, вкуснейший. И это правда. Именно этот двуединый «букет», в полной мере ощутили на себе только что освобождённые из неволи Санька Смирнов с Венькой и продюсером Семёном Вайнштоком. И возникшую было шаткость «почвы» под ногами в полицейском автобусе, и «пресный» воздух неволи. Хлебнули… Пусть чуть-чуть в заключении были, но… понервничали. Спасибо добровольным «адвокатам»: Гейл и Стиву. Если б не красавица Гейл, и этот… джентльмен Стив… Или — страшно подумать! — в другую бы сторону за столиками в ресторанчике они сидели… Чтобы наши ребята сейчас в шведских «застенках» делали? То-то!

Полицейской машины и след простыл, настроение у ребят резко улучшилось, правда не у всех. Жизнь приобрела положенные краски, начала новый виток…

У Саньки Смирнова, например, появилась возможность своё место более точно в сердце Гейл определить, в худшем случае лицо сохранить, в любом случае, обязательно передать Тимохино стихотворное послание… Непременно передать, но в последнюю очередь.

Сёму такого рода проблемы не занимали вообще, как и Веньку, кажется. Не торопясь, чуть отстав от пары «Гейл и Смирнов», шли они вместе со Стивом, каждый о своём размышляя. В лесу было почти тихо, где-то посвистывала лесная пернатая живность, с короткими перерывами, вдалеке дробно стучал клювом дятел, шумела листва, было не томительно жарко, а приятно, а воздух вообще был неправдоподобно насыщен одними только полезными, кажется, флюидами и здоровьем… Стив Гладстон-младший шёл, покусывая какую-то травинку, поглядывал то под ноги, то настороженно на фигуры Гейл и этого, который русская водка… Если откровенно, Стив нервничал. Точнее — ревновал. В этом, так уж, напрямую, он себе не признавался… К кому было ревновать? Гейл и этот парень, «русская водка», — нонсенс! Стив, и этот лауреат… Парадокс! Не совместимо. Даже гипотетически — не совместные. Но… они шли впереди, и… Стив помнил вновь появившиеся «отстранённые» нотки в её голосе. А это было неприятно. Было знаком, который нельзя было не заметить… Стива ещё больно огорчило то, что лауреат всё время идиотски улыбается, глядя на его Гейл. Придурок! Почему? Зачем? Как она может? Кому?.. Шёл Стив, и грустную думу думал.

— Что-то мне не нравится этот мальчик… — наклоняясь к Веньке, тихонько и на русском языке, чтобы Стив не расслышал и не понял, с нейтральным лицом, делится своими соображениями продюсер Вайншток. — Как муха возле Гейл… Нет? Любовник, наверное… Как думаешь?

«Ну, дед! В точку! Как мысли прочёл старый еврей», — обрадовано блеснул глазами Венька.

— Не знаю, но очень, похоже. Я тоже об этом думаю… — признался Венька. Прищурился. — Мы его сейчас отошьём. Зачистим Саньке дорогу. Не допустим вторжение американских войск на нашу территорию… — не разжимая губ говорил, дружелюбно при этом улыбаясь Стиву. А у того, улыбка вообще кажется не гасла. Светилась, как приклеенная. Фасон лица у человека наверное такой. Или стиль… Или манера… Или… А ночью он как? А, не важно. Они все там такие. Правда, когда видишь улыбку на лице Гейл — это приятно. Потому что понятно — радуется тебе девушка. Когда мужик, Стив, например — это, извините… это… наталкивает на размышления, по меньшей мере отталкивает.

Видя на Венькином лице непривычно «сладкую» мину, продюсер замечает:

— Веня, ради Бога, только цивильно. Мы не в России. Без рук. Помни про гастроли.

Веня ответить не успевает, обе группы подошли к станции высокогорного подъёмника. Первыми Гейл со Смирновым. Подав девушке руку, Санька галантно помогает спутнице войти в подъехавший вагончик…

— Гейл, извините, что так получилось… Я так рад! Спасибо, что вы выручили нас… И… что мы нашли вас… Мы специально сюда за вами…

Гейл смотрит непонимающе. Александр спохватывается, переходит на её английский… Она перебивает.

— Нет-нет, Алекс, в этом ничего особенного нет… Любой бы на нашем месте также бы поступил… Всё должно быть только справедливо, и только по закону. Я рада, что все так удачно закончилось. Но почему вы потерялись в аэропорту? Что-то случилось?

Александр видит, что Гейл никак не хочет слышать его, уводит разговор в сторону, его это расстраивает, но он держится… Очень трудно расставаться с иллюзиями! Ещё как трудно!

— Да нет, всё в порядке. Мы случайно встретили друзей. И…

Если откровенно, то Смирнов уже разобрался в себе, понял: он её не любит, любуется только. Ею самой, улыбкой, глазами, голосом… И врёт. Врёт, врёт, всё врёт! Явную фальшь слышит в своём голосе и обиду на сердце, что он ошибся, что обманулся… Себя обманул.

— А мы целый день вас ждали, ждали, волновались, — пряча глаза, говорит девушка. — Без вас начинать нельзя. Вы наш главный герой.

— Вы меня ждали? — всё уже зная, понимая, уже оттолкнувшись, попрощавшись, зачем-то всё же спрашивает. Тщеславие, или глупость? Второе, скорее всего.

— Ну-у, — в этом её растерянном «ну», Санька слышит полный и окончательный приговор для себя. — Все мы ждали, весь оргкомитет, — теряясь от прямых вопросов произносит девушка. — Вы же действительно главный герой.

— Да какой там герой, обычный музыкант… — кисло произносит Смирнов. Заметим, кислость звучит только в голосе, да на лице тень. На самом деле, на душе светло вдруг у Саньки стало. Словно туча нежеланная с души сошла, груз тяжёлый свалился, он вновь стал прежним Санькой Смирновым. Не тем, который в чужой одежде, в чужой роли… А тем, прежним, которые на своём месте, не на чужом. Смирнов неожиданно светло улыбнулся. И глаза светлее стали, когда душа тональность поменяла… Перемена девушку озадачила. Испытующе глядя, она продолжила…

— Алекс, не скромничайте. Вам сейчас радоваться нужно, гордиться. Поверьте, это не случайно! Это выбор международного жюри! Закрытого конкурса!

Санька вновь собрался отмахнуться, но Стив помешал…

— Гейл, дорогая, ты представляешь, что я только что узнал от наших друзей? — Неожиданным «призом», с широчайшей улыбкой возникая, спрашивает он. Гейл с интересом широко открывает глаза. — Помнишь, мы с тобой вчера на концерте русской группы «Хот раша фингерс» были? — спрашивает он. Девушка кивает. — Знаешь, кто это были? Угадай!

— Кто?

— Да вот, они же! — С улыбкой на лице кричит Стив, указывая вокруг себя. — И Алекс, и Вениамин, и…

— Сэм Вайншток, — вовремя подсказывает Сёма. — Промоушен-директор, к вашим услугам. Можно просто Сёма.

— Не может быть! — обрадовано восклицает Гейл. — И вы, Алекс, тоже там были?

— Да, — мнётся Смирнов. — Экспромт получился… Моя бывшая группа.

— Почему бывшая? — обижается Венька. — Самая настоящая! Вам понравилось? — спрашивает девушку. — Как мы звучали?

— Ещё как! — восклицает она. — Правда-правда! А я смотрю, и не могу понять, кого вы мне напоминаете…

— Они в париках были, — замечает продюсер Вайншток. — И цвет, и модель я сам выбирал. Чтобы ярко, стильно. Эминем отдыхает…

— Мне действительно понравилось, — говорит девушка. — Особенно вот эта мелодия. — Напевает её… Мягкое меццо-сопрано приятно вписывается в лесной антураж. Тему тут же голосом подхватывает и фронтмен группы Вениамин. Остальные с заметным удовольствием вслушиваются в мелодию.

Дружески хлопая Смирнова по плечу, Венька рекламирует друга, хвастает:

— Да, классно! Это одна из Санькиных старых вещей! Он у нас главный сочинитель! Маэстро!

Кабинка дёрнулась, Гейл прошла вперёд, за ней и Смирнов. Стива Венька предусмотрительно придержал. Троица прошла в дальнюю часть кабинки — только для баланса, села в кресла… Поехали…

— О, это хит! Очень большой хит! — стараясь унять разрастающееся недовольство вниманием Гейл не к нему, Стиву, а к Смирнову, наигранно дружески заявляет русским друзьям Гладстон-младший. — Я ещё вчера об этом сказал Гейл! Если хотите, я договорюсь с любой американской студией звукозаписи.

— Послушай, Стив, у тебя с Гейл что? — совершенно вразрез, приступил к реализации своего плана Венька. Английский у Веньки довольно корявый, но Стив его понимает. Удивлённо таращит глаза…

— В каком смысле? — машинально переспрашивает Стив, и немедленно отгораживается. — Это мое личное дело. Вторжение в личную жизнь…

— Нет, — с заботой и участием перебивает Венька. — И наше дело. У них ведь любовь…

У Стива напрягается лицо.

— У кого? Как любовь? — наконец спрашивает он.

В ответ слышит и грустный, и вместе с тем восхищённый голос продюсера:

— Да, дорогой Стив. Большая любовь! У Алекса и Гейл.

— ?!

Да-да, именно так, немо зависла реакция Стива, как заглюченный компьютер. Нормальное дело! Обычное! У американцев, да и остальных наверное обитателей разных частей Света и регионов Земли нет такой суровой жизненной подготовки, как у россиян, особенно в последние годы, даже от такой малости Стив бледнеет, закатывает глаза…

— Стой-стой-стой! Погоди! Ты главное держи себя в руках, — приходит на выручку сердобольный Венька. — Не раскисай. Не ты первый, не ты последний. Я-то, откровенно говоря, думал, что она меня выберет…

Семён Маркович неожиданно сильно обижается.

— Почему это тебя? — сдерживая и гнев, и тон, переспрашивает. — У меня тоже шансы были. — Шипит он. — Даже больше шансов. У меня ведь, как-никак, недвижимость в Австралии кое-какая, сбережения…

— А возраст? — так же тихо, чтобы Гейл со Смирновым не слышали, парирует Венька. — Забыл?

Они похоже совсем забыли про своего соперника Стива.

— А что возраст, что возраст? — возмущённо ахает продюсер Вайншток. — Я знаю массу достойных мужей, которые женятся и в восемьдесят лет, ещё и детей рожают.

— От кого?

Стив в ужасе переводит взгляд с одного на другого, и обратно…

— От их, молодожёнов! — уверенно заявляет продюсер.

— Ты не молодожён, — с юношеской наглой непосредственностью, свойственной молодому поколению, парирует Венька. — Я для неё лучше. Я моложе. Я орёл!

— Простите, я ничего не понимаю… — приходя в себя, сглатывая, нервно перебивает Стив. — Одну минуту! По-моему, вы только что с ней знакомились. Я же видел! Вы же не знакомы были!

— Стив! Стив, старина! — со вздохом Венька обнимает друга. — Брат ты наш по несчастью! Женщины они… Понимаешь? — вертит перед носом Стива пальцем. — Сплошные тайны и загадки. Живешь с ней всю жизнь, живёшь… А потом оказывается, что у нее трое детей в этой… в Закидонске.

— Где?

— Не важно.

Стив потрясён и полностью потерян.

Теперь ему на выручку приходит уже Семён Маркович.

— Стив, поверьте мне, опытному… эээ… человеку. Всё в жизни проходит. И это пройдёт. Забудь! Мы тебе такую невесту в России найдем, пальчики оближешь… эээ… закачаешься!

— В России? — как загипнотизированный, эхом переспрашивает Стив.

— Конечно! А где ж ещё? Только в России, — поддакивает Венька.

Вайншток, как профессиональный тамада, угадывая срочную «перемену блюд» за столом, в данном случае в разговоре, ловко сбросил с плеча бесполезный до этого момента тинейджерский рюкзак, достал из него полулитровую плоскую флягу из белого металла, крутанул её в руке, как шейкер, прислушался к отзвукам благодарно взволновавшейся жидкости, на русском языке с чувством продекламировал:

И звон из ящика был сладок, и каждый понял:

«Есть, порядок!» И подтвердил Марковский: «Есть!»

— Извините, я не понимаю… — по-английски, обиженно заметил Стив.

— Жаль, это Евтушенко! — отвинчивая пробку, вновь переходя на английский, огорчается Сёма. — На вот, хлебни. Русская водка. «Немирофф». Но тоже хороша. Помогает. Выпей, а потом резко махни рукой: мол, умерла, так умерла. Извини, Стив, за дурной каламбур. Это поговорка у нас такая… Забудь, в общем!

Стив машинально прикладывается к горлышку. Веня, наблюдая за глотательным рефлексом Стива, ревниво замечает продюсеру по-русски:

— Ты смотри, щас всё выпьет…Эй, эй… Это не кока-кола.

— Веня, не мешай человеку, видишь, мальчик расстроился… Главное, дело сделано, и без рук!

— Ну так, БДТ.

— Ага. КВН.

— Красиво, да? — задумчиво в это время спрашивает Гейл у Смирнова, указывая на проплывающие под ними верхушки деревьев. — И страшно…

Смирнов с любопытством заглядывает вниз, кивает головой, да, красиво…

— У нас дома тоже очень красиво, — но с последним молодецки не соглашается — чего страшного? Здесь же надёжно всё. Швеция, — говорит он.

Гейл неопределённо качает головой…

— Высоко… Но правда красиво…

— Да! — поддакивает Санька, мучительно размышляя, как бы ему так удачно и естественным образом перейти к выполнению «важного» задания, и вдруг, слышит:

— А как там… эээ… ваш музыкант Тимо… ффе-ев… — с запинкой спрашивает она. — Евгений, кажется, трубач? Хороший музыкант, кстати…

Сама спросила! Опередила. И лицо её при этом порозовело, или это солнечный луч Гейл высветил… Санька заметил это, но мелькнувшую ревность пинком загнал в дальний угол сознания. Как хоккеист «лишнюю» шайбу с поля… Угадала она или подслушала, или… Наверное — или. И в самом деле, не о старшине спросила, не о Кобзеве с Трушкиным, или о дирижёре, на худой конец, а о Тимофееве…

— Кстати, он же вам привет передал! — обрадовался Санька подсказке. В поисках привета энергично захлопал себя по карманам. — Хороший трубач. Лучший! — он видел, девушка слушала внимательно, чуть прикрыв глаза и с полуулыбкой. — Он двойное стаккато у нас запросто играет, да… Высшее музыкальное образование! Настоящий джазист! — почти светясь, обрадовано тараторил Санька. Как всё же легко хвалить не себя, а других, друга, пусть и товарища. Тем более, что Санька совсем не врал, он говорил правду, и это радовало. Женька достоин её был. Не он, Смирнов, а Женька Тимофеев, прапорщик, трубач. — Хороший парень. Вот такой… — Смирнов даже большой палец в правом кулаке показал. — А техника?!.. Вы видели. — Разглаживая рукой, протягивает ей несколько сложенных листков бумаги, изрядно помятых. — Вот, извините, помялись. — С намёком на происшествие с задержанием.

— Это мне? — вновь приятно розовея, спрашивает девушка. — Что это? — торопливо разворачивает листы, быстро пробегает глазами несколько строчек… Отрывается от чтения, пряча радость, восторг и удивление, спрашивает Смирнова… А какие глаза вдруг распахнулись! Огромные, глубокие, восторженные, замечает Санька. А голос какой! Бархатный! нежный!.. Такой красивой он её ещё не видел. — Что это? Это он написал? Мне?.. — спрашивает девушка. — «Теперь я в Вашей доброй воле…» Как это? Я не понимаю.

— А, это Пушкин! — подхватывает романтическую тональность её настроения Санька. — Но это не важно. Важно, что Евгений к вам то же самое чувствует. Любит, значит, вот и… И дальше там ещё есть… Вы прочтите.

Девушка этого уже не слышит. Она торопливо вчитывается в строчки… По её лицу, как порывы ласкового ветра по мягкой траве, едва заметно пробегают отзвуки тайной радости и восторга. Чуть подрагивают брови, иногда губы, порозовели щёки, зарделись мочки ушей… Подрагивают листки, и пальцы… Несколько раз Гейл вернулась глазами к каким-то предыдущим строчкам, задержалась на них, не то вслушиваясь, не то с чем-то сравнивая… Санька Смирнов хорошо всё это видел. Видел и любовался. И тоже улыбался… радовался за Тимоху. Одну за другой, она прочла страницы послания… Мечтательно замерла, глядя куда-то в пространство… Санька видел улыбку на её лице. Какая она всё же красивая, думал он, намного красивее, чем была там, в Москве… Воздух, наверное, здесь такой волшебный, или Тимохино послание зацепило. Прейдя наконец в себя, Гейл коротко вздохнула, прижала письмо к груди, потом быстро сложила листки, помедлила — вернуть или оставить — оставила у себя… На лице застыла мечтательная улыбка. Правда, часть улыбки, как верхушка чувств. Это уже Санька отлично понимал. У Тимохи есть шанс.

— Я и не ожидала, что он… такой… — неопределённо покачав головой, с улыбкой восхищённо произнесла она, поворачиваясь к Смирнову. — Жаль что… — в голосе мелькнули грустные нотки, она запнулась, но Санька понял.

— Что не он сам? Или…

— Да, — мягко остановила Гейл. — Хорошо бы, если бы… и он… — девушка опять запнулась, ещё сильнее покраснела, но справилась, — всё это видел… — всё ещё смущаясь, указала за пределы кабины. — Вместе с нами…

— Ещё бы! Конечно! — отлично понимая, что она хотела сказать, энергично поддержал Санька. — Очень красиво. У нас в Москве такого нет…

Тяжела порой бывает ноша почтальона… Ой, тяжела!

Их даже, рассказывают, казнили раньше за плохие вести. Да. И в пианистов, кстати, бывало, стреляли… Дураки были! Тёмные люди! Не понимали. Не знали, что и радость, оказывается, которая такая и не тебе, тоже может быть тяжёлой. Смирнов бы сейчас с удовольствием поменялся с Тимофеевым местами. Видя её глаза, улыбку, слыша её голос, которые такие и не тебе, бодрости не прибавляли. Смирнову бороться с собой приходилось. Пусть и с белой, но завистью. Он угадывал это, и страдал. Не в плохом смысле, конечно, страдал, в хорошем, но, всё же… ох, тяжело. Тяжело быть этим… посланцем, проводником, чипом… Не зря, кстати, сведущие люди говорят, что провода и ретрансляторы без принудительного охлаждения в работе быстро перегреваются. Естественно. Попробуйте-ка пропустить через себя столько чужой энергии и эмоций, не так нагреетесь, сгореть можно. Санька сейчас был около того… И ему нужна была срочная охлаждающая вентиляция.

Пошире приоткрыв верхнюю створку окна, Санька высунул разгорячённое лицо под обдувающий прохладный ветерок… И в ту же минуту, за спинами Саньки и Гейл, в дальней части кабинки послышалось не стройное, но с чувством, громкое пение:

Гейл со Смирновым в изумлении обернулись… Венька и продюсер с обеих сторон обняв Стива, дружно и самозабвенно пели. На русском языке, конечно. На нём! Как в театре пели на галёрке. Как на хорах. Особенно выделялся голос Стива, высокий, крикливый, и с акцентом. С опозданием и энергично подхватывал он окончания непонятных для него русских слов, коверкал их, переставлял звуки местами, безбожно интонировал и «смазывал» ритм, сверкал глазами, к тому же дирижировал обеими руками. Семён Маркович, помогал ему и со словами, и с окончаниями слов, размахивал перед лицом блестящей фляжкой. Время от времени они по очереди прикладывались к её горлышку… Мужчины были серьёзно на «взводе». Как, когда успели? Не важно! Интернациональное трио пело пьяненько, но широко, громко и от души, — это главное. Вполне по-русски всё, хоть и в Швеции.

Да, именно там, в Швеции.

А в России в это время… Ооо…

Музыкантов известного нам военного оркестра в России подняли по тревоге в начале первого часа ночи. «Ту-ту-ту, ру-ту-ту…» Есть такого рода в армии «занятная» команда. Трах-тарарах называется. Тревога. По квартирам военнослужащих истошно звонят телефоны, во дворах тарахтят двигателями армейские машины, громко хлопают двери подъездов, звонят или пятками сапог стучат в двери солдаты посыльные… В такой момент, уж если не весь дом, то подъезд точно знает, что в некой воинской части объявлена тревога. Для посыльных развлечение, для ушлых женатиков часто и инсценировка, чтобы к любовнице лишний раз сгонять, для остальных — прерванный сон, возможно и ещё кое что прерванное, из разделов «камасутры», например, но… Тревога. Срочный сбор в подразделении. Естественно — с зачётом по времени. Всё только бегом, на ходу застёгиваясь, жуя «тревожный» бутерброд…

Именно таким образом, сонных ещё, и недовольных от этого, собрали музыкантов в своей воинской части. Только музыкантов. Сроки выполнения команды «тревога», принимал сам командир полка полковник Золотарёв. В чём ничего особенного не было, обычное явление. Он на всех полковых тревогах присутствовал. Полковник, подтянутый, на сколько возможно в его возрасте, собранный — что характерно, и немногословный — что обычно, с острасткой — привычно! — сверкая глазами, молча посматривал на свои наручные часы, наблюдал срочное построение оркестра на плацу. Кроме него, были ещё несколько офицеров, но они стояли в сторонке, в тени, руки за спины, только наблюдали, в «тревожной» кутерьме не участвовали. Так обычно поступают «наблюдатели-посредники» из дивизии, например, или просто «назначенные» для этого штабники. С одним лишь отличием, на них не было ни положенных в таких случаях противогазов в сумках через плечо, ни командирских планшеток с плащ-накидкой, ни пистолетной кобуры, не говоря уж про последнего. Всё это намётанным взглядом музыканты мгновенно просекли, отметили, и… недоумевали. Если откровенно, сердились ночному сбору — прерванному сну. Что для военнослужащих очень важно, особенно для музыкантов.

Причины срочного сбора ни дирижёр оркестра подполковник Запорожец, ни старшина оркестра, старший прапорщик Хайченко не знали. Вообще. А больше спрашивать было и не у кого. Разве что у командира полка или у тех, которые в «тени». Шутка! Самую приемлемую версию — среди прочих — озвучил Генка Мальцев, тромбонист, он сказал: «Мужики, зуб даю, вечером по телику показывали награждение в Кремле президентом командующего нашими войсками. Значит, едем на банкет, «Туш» будем играть, красную икру кушать и «какавой» запивать». Из музыкантов мало кто смотрел поздний «новостной» выпуск, но версия про икру с какавой «прошла» сразу и «во всех чтениях», за малым исключением. Но это обычное явление. Оппозиционеры, как известно, есть везде, даже в оркестре могут быть… Но халтура на выезде, ещё и с халявной какавой примиряет со строчной побудкой, по крайней мере что-то компенсирует. Такие выезды по тревоге случались и раньше. Особенно часто почему-то в последние перестроечные годы, и всегда или ночью, или поздним вечером, что для музыкантов одно и то же. На разные «знаковые» награждения, с особо значимыми повышениями-назначениями… Где без «своего» оркестра — никак! Так и сейчас, наверное.

По команде, цепочкой, как десантники, навьюченные скарбом (инструментами, кофрами с парадной одеждой, тревожными чемоданчиками), «какава так какава», дружно прошли и расселись по местам в поданный автобус… Из-за руля на них выглядывало удивлённо-завистливое, не выспавшееся лицо солдата срочника, водителя, старшего сержанта. Парень глаза только успел промыть, а так… Тоже обычно. Тоже поднят по тревоге. В сопровождении двух автомашин «ВАИ» и двух гаишных, без лишних слов, в полном неведении, вскоре и тронулись… Долго ли, коротко ли ехали… Скорее долго, потому что под плавное покачивание музыканты даже успели заснуть… проснулись от громкой команды «чужого» полковника, на плацу он в тени стоял: «Та-ак, проснулись все! Выходим!»

Сказано — «проснулись», все проснулись! Сказано «вышли», — вышли!

Так же гуськом выбрались из автобуса и, к удивлению, оказались ни где-нибудь, а у трапа самолёта, у первого трапа, рядом с огромным двигателем, бочонком зависшим под крылом… Это! не хохма! чуваки! Пассажирский самолёт! Настоящий! Летим! Куда?! За каким?.. Ничего не понимая, переглядывались. Встали у трапа в очередь, вертели головами, ёжась от прохлады, переступали с ноги на ногу, раскрыв рты от удивления. Действительно, шок — это по-армейски! Среди ночи, в полутьме, уже в аэропорту «Шереметьево» — как оповещали яркие буквы — задом наперёд — на фронтоне здания, уже перед трапом самолёта, ещё и на прохладном ветру. Озноб, тут как тут! И никаких других пассажиров!! Оглядываясь по сторонам, по команде «заходим по одному», молча прогромыхали ботинками по гулким ступеням трапа… Вдохнули — тонкий парфюм специального дезодоранта в смеси с керосином, душный воздух в салоне, спотыкаясь послушно прошли, расселись по местам, куда указала рукой симпатичная стюардесса, и тот самый «чужой» офицер, с погонами полковника. Он ещё и прикрикнул: «Без разговоров, пожалуйста. Р-разговоры потом!» Вот тебе и… ещё и рот заткнули!

Мужики, куда это нас?! А я не согласен! Я домой хочу! А я в «тёмную» не играю! Ясно читалось на лицах музыкантов. У кого тревогой, у кого восторгом, хохмой, но у всех вопросом светились глаза. Вертелись, как на иголках сидя, с любопытством перебрасывались ничего не объясняющими фразами: или шутка это, чуваки, или розыгрыш; оглядывали салон, выглядывали в проход, словно ждали подсказки или имели другой вариант.

Полковник с дирижёром и старшиной коротко о чём-то переговорили у выхода, отсалютовали друг другу, полковник исчез, зато появилась симпатичная стюардесса, что приятным образом украсило серый интерьер ожидания, за ней правда появился дирижёр со старшиной, что диссонировало, они молча, каждый, шевеля губами один за другим прошли и пересчитали музыкантов по головам, сверили полученные цифры, и довольные результатом разошлись по местам. Дирижёр потирая руки, что говорило о серьёзной озадаченности подполковника, старшина пряча глаза, как мальчишка, неожиданно для себя приобщённый к «взрослым» тайнам.

Загорелось табло «Не курить, пристегните»… Засвистели, потом затарахтели двигатели…

— Точно, чуваки, не шутка. Действительно мы куда-то…

Самолёт прокатился вперёд… На секунду остановился, потом сорвался с места. За окнами побежали огни фонарей… вскоре они исчезли… Лайнер круто взмыл вверх…

Писец, полетели!

Музыканты смотрели на затылки дирижёра и старшины с тем же немым вопросом: «Ну, рожайте, в смысле поясните, варвары. Куда нас это… Ну!»

— Товарищ старшина?

— Ничего не знаю. Командировка! — Как ждал, поворачиваясь, грубо оборвал старшина. Что в переводе означало: отстаньте, ну! военная тайна!

Это ещё больше разожгло интерес. Не взирая на непогасшее табло, страсти закипели. Дебаты, то есть.

— А-а-а, я понял, — шутили так. — Это Санька. Да, нас к Саньке везут.

— Ага, он нам в Арабских Эмиратах халтуру нашел, — за шутками пряча тревогу, гадали музыканты, с опаской заглядывая в иллюминатор.

— Точно, очередная свадьба арабского шейха, наверное, или его родственников… Ага!

— Нет, его любимого осла свадьба, — грустно замечает усохший от тоски Тимофеев. У него и юмор — заметили? — стал «дохлый». Глаза горят, а юмор дохлый. Парадокс. Совсем сдал, бедняга!

— Не осла, Жека, там на ослах не ездят, а верблюда, — парирует рыжий Генка Мальцев.

— А мне по барабану… главное, туда летим, — думая о чём-то своём, замечает Тимофеев.

— Нет, тогда бы мы летели не на Запад, а на Юг — если в Эмираты. Или на Север, если в Скандинавию. — Вслух продолжает размышлять Генка, тромбонист.

— А на Север, это куда? — крутит головой Лёнька Чепиков.

— А я знаю?! Я в облаках не ориентируюсь. Тц-ц, — Мальцев с сожалением разводит руками. — Не «псиса».

— Точно, не селезень… — c удовольствием поддевает язва Кобзев.

— И это видно… — тут же закрепляет мысль Трушкин.

Мальцев шутливо замахивается… Как от прилетевшего дара, Трушкин «киношно» кривит лицо, валится с сиденья… О! О!.. Шутники! Комики. Им бы пантомимы где показывать… Они и показывают.

Обычное в оркестре явление: пикировка вперемежку с пантомимами. Артисты тебе выискались юмористы.

— Ой, а сами-то вы, сами… — надувает губы Мальцев, и обиженно отворачивается к окну, бурчит. — Тоже мне, плейбои нашлись. — И тут же оживает, будто ложку мёда во рту почувствовал, увидев появившуюся в проходе стюардессу. — А вот и наша Оленька. Оленька-а!.. — Машет ей руками, как желанному такси в ночной, поздний час. — Мы здесь.

— Эй-эй, салага, не маши руками, не раскачивай самолет, не то, чего доброго, не долетим из-за тебя, упадем. — Преувеличенно пугается Фокин.

— Слушайте сюда, чуваки. — Философствует Кобзев, гипнотизируя взглядом медленно продвигающуюся по салону — от бедра! — стюардессу с прохладительными напитки на подносе. — Смените лица. Мы, короли военного джаза, летим в Европу на гастроли, — не гундеть и не стонать. Понятно? Кто против, может сразу же выходить, тут вот, не дожидаясь посадки.

— Я не против.

— И я не возражаю. Даже наоборот… Покатаемся. Только я Таньке своей дома не успел сказать… беспокоится будет.

— Так и я не сказал…

— И я…

— Кто ж знал.

— Я вообще думал, куда-нибудь на правительственный концерт какой едем…

— Или на дачу…

— Ёшь твою в корень… Девушка, — в который раз музыканты останавливают проходящую мимо стюардессу. — А мы точно летим в Стокгольм, мы не спим, нет? — Это коллективный вопрос общего вида, есть и частные.

— Ущипните меня, Оленька, пожалуйста, вот здесь… — Кобзев, мечтательно закатывая глазки, протягивает руку стюардессе, случайно касаясь её бедра, указывает на своё предплечье. — Тут вот…

— Нет, вы не спите, — улыбается шутке молодая девушка, решительно отводит руку страдальца. — И щипать вас не нужно. А летим мы точно в Стокгольм, как и положено. Я вам это уже говорила. Принести вам воды?

— Нет, воды больше не надо, Оленька, спасибо. А можно с вами поближе познакомиться?

— Можно, но не нужно… — привычно отвечает девушка.

— А если наоборот: не нужно, но можно?

— Все равно не нужно… — стоит на своем Оленька, кивает головой в знак окончания разговора, и уходит по проходу, покачивая бедрами, провожаемая, она чувствует это, восхищенно-унылыми взглядами лучших сынов отечества, музыкантов то бишь.

— Аааа… — нежным глиссандо, звучит ей вдогонку коллективный легкий, едва слышный стон.

И опять о главном:

— Ну, орел, Смирнов, ну, чуваки, продюсер… В такую даль нас потащил. Вот повезло.

— А я и денег с собой не взял, не успел.

— А они у тебя есть?

— Нету, но я бы занял…

— У кого, у тещи что ли?

— Не важно… У тебя, например.

— У меня? Откуда? Я тоже без денег.

— Чуваки, старшина сказал, прилетим на место, выдам суточные.

— В рублях он тебе выдаст в том Стокгольме, я знаю… — кривится Кобзев.

— Ты что, на кой они мне там нужны, рубли твои.

— А где он тебе те доллары там возьмет? И сколько их там будет?

— Хор-роший вопрос, господа музыканты… Константин Саныч, а, Константин Саныч…

Все хотели знать: где то место, где выдадут те суточные, сколько их, этих суточных, там будет… На банку пива-то хоть хватит шикануть на людях или нет? И в каких УЕ они будут, читалось в глазах музыкантов.

— А, правда, товарищ старшина, — цеплялись к старшине, — а, сколько нам суточных положено… за границу ведь летим, а?

— Сколько положено, столько и выдам, — бурчит старшина, морщась от подступающей тошноты в желудке. Ага, понимали музыканты, не в настроении старшина, или высоты боится, или съел что-то поганое, — отступали. Ничего, придёт время, сам просить будет: распишись да распишись в ведомости, там и посмотрим. И снова принимались судачить о главном:

— А хорошо бы было, если бы Санька нас на долги страны обменял. На все, скопом. Лет на десять, а! Вот было б здорово…

— Ага, на очередного олигарха или на крутого какого разведчика.

— А я не возражаю, мне без разницы… Лишь бы, наконец, деньжат заработать!

— Вы тут кончайте давайте… — привстав, с опаской оглядывая салон, привычно одёргивает музыкантов старшина. — Без агитаций, тут мне, пожалуйста! Вы не дома здесь, Кобзев, понимаешь… — И с горькой укоризной добавляет, как неисправимым двоечникам. — Вы о чем-нибудь достойном наконец, хоть раз, можете на людях поговорить, нет?

Конечно можем, пожимают плечами музыканты:

— А стюардессы ничего себе здесь, да? Фигуристые. Правда, товарищ старший прапорщик?

— Особенно наша, Оленька.

— Можно бы и помоложе, — с расчётом на слух старшины, диспутирует Чепиков.

— А мне это и не важно, чуваки… Важен процесс… — глубокомысленно заявляет Трушкин, и все смотрят на старшего прапорщика: как он?

Константин Саныч с безнадежной миной укоризненно хмыкает, и отворачивается к замутнённому светофильтром окну. Так и знал, говорил его вид, бесполезно с ними о великом и вечном, шалопаи ещё…

Гадали музыканты, находясь в тревоге и волнении, пока самолет успешно и уверенно проталкивал разреженный холодный воздух сквозь лопасти своих турбин.

Если для военных музыкантов полёт сам по себе был хоть и неожиданностью, но полной реальностью, то Александр Смирнов об этом и не подозревал. Даже не надеялся. В Оргкомитете ему подтвердили, что да, господин Смирнов, у вас действительно есть некий серьёзный денежный фонд победителя. Да, вы действительно можете им распорядиться. Более того, по условиям Конкурса, вполне можете или за роялем солировать, либо оркестром дирижировать.

— А наш дирижёр может? — быстро спросил Смирнов, имея ввиду не абстрактного, а вполне конкретного, подполковника Запорожец, например.

— Если он профессиональный дирижёр, конечно. И если согласится. Только времени мало осталось. Считанные дни.

Александр тут же обратился к Гейл… Она восприняла всё неожиданно серьёзно и с оптимизмом, взяла на себя подготовку и отправку документов… Правда Стив Гладстон на это смотрел и негативно, и пессимистично: «Ха! Ничего не получится. Привезти целый оркестр… Сюда, из России? Нонсенс! Россия страна бюрократов. На одни согласования не меньше года уйдет…Ха-ха!»

Это да. В точку. С этим «ха-ха» и Смирнов согласен был: «У нас так, — вздыхал он. — Но, попытка — не пытка», как говорят…

Какие уж там чудеса дипломатии сработали нам не известно, но Администрация президента, Минобороны РФ, Минкульт РФ, Главк там какой-то, штаб округа, руководство полка, все соответствующие нижестоящие ступени — поразительно! — вовремя сработали в штатном исполнительском режиме. Выполнили, как и требовалось при выводе строго приказа на высокую его орбиту. Так же безотказно сработал и авиаперевозчик в лице российской авиакомпании, перебросив, по тревоге поднятой, в конец этим ошарашенной, группу военных музыкантов в комплекте со всей своей парадной формой, инструментами, и дирижером, рейсом номер двести девятнадцать Москва — Стокгольм, минута в минуту. Почему ошарашенной? А потому, что никто ничего не знал. Потому что армия. Тут всё работает по принципу строгой секретности и испорченного телефона: чем дальше от источника, тем меньше точной информации или вообще её ноль. В этом конкретном случае, получилось как раз второе: гоп-ля, чуваки, по тревоге, и в самолет.

Можно не описывать глаза, мимику, отвисшие челюсти, сдавленные вздохи и охи, в том же самом аэропорту Арландо, самопроизвольно возникшие у высыпавшихся из самолёта музыкантов. Вчера — орекестровка, сегодня — аэропорт Арландо. Ё-моё! Ух, ты! Ах, ты!! Со скрытым удивлением, но вопреки всему пробивающимся удовольствием на лицах, как зеленая молодая трава сквозь старый, заскорузлый асфальт, разглядывали музыканты окружающий их чужестранный городской архитектурный пейзаж, слушали заграничный фольклор, и прочие одна за другой возникающие прелести, по мере их передвижения от аэропорта до той самой, многозвёздной гостиницы «Хилтон»… «Вот это да, братцы!.. Живут же люди», — переглядывались многозначительно и восхищенно. Это звучало, как в рекламном слогане: «Почувствуйте разницу, господа…», причем без всяческого сарказма. Одно дело сидя у телевизора кинопрограмму «Пока, ДэКа» иронически комментируя разглядывать, другое дело в живую, причем, неожиданно, сюрпризом туда попасть, в жизнь этих самых капиталистов. Соприкоснуться с ними. Как на яркую сцену, в чужой, незнакомый, но красивый спектакль попасть: Вот оно! Ооо!.. Ух-ты, как тут у них всё классно-о-о!.. Настоящее, нет?!

— Зашиб-бись тут, мужики! Полный мажор! — выразил общее мнение всё тот же Кобзев.

— Да-а-а, трали-вали… те сандали! — вертя головой, прокомментировал и рыжий Генка Мальцев, тромбонист. — Нормально они здесь устроились. Нормально! Поменяться бы с ними местами… На годик…

— На три…

— На пять…

— Согласен! На десять.

— Годится!

— О-о-о! Ух, ты!

Всё было почти как и у Смирнова когда-то, только эмоций во много раз больше, ярче, ровно в пятнадцать раз, по числу прибывших музыкантов.

И сама встреча земляков прошла ярче и возвышенней чем эпизод воссоединения Украины с Россией когда-то. Не на картине, в натуре. Сюжет — один в один, только костюмы другие и народу поменьше, а так… А потому, что опять же музыканты, эмоциональный народ, да и обстоятельства не совсем рядовые. И Смирнов перед Тимофеевым, Трушкиным и Кобзевым отчитался о выполнении задания: «Передал! она прочла! обрадовалась!.. и всё такое прочее пока, а что?» Тимофееву этого было конечно недостаточно, но он чуть ожил. Глаза ещё ярче заблестели, но по другому, с надеждой, и румянец даже на щеках пробил… Правда горячечный похоже… Волнительный! Остальное, получалось, теперь было за ним, за Тимофеевым. И полковник Ульяшов с подполковником Запорожец встретились как братья. Обнялись даже… Троекратно. Сразу же за этим, дирижёр объявил пятнадцатиминутный перерыв, и сбор у него в номере, на репетицию. Этому не удивились. Желели даже. За этим же и приехали. Пусть послушают зажр… эээ… заевшиеся капиталисты, как наши могут.

Вскоре все собрались. С инструментами и с необычайно восторженным настроением. Шумно и с вознёй, словно дети в школе — учитывая где это всё происходит! — расселись… кто где. Благо одноместный номер у дирижёра, но двухкомнатный, как трёхкомнатная московская квартира улучшенной планировки.

— Так, всё, успокоились! — стуча дирижёрской палочкой по краю стола, осадил дирижёр. — Хватит улыбаться… Достаточно! Не на именинах! Подумаешь, заграница! Стокгольм! «Когда в Германии бывали, мы «Мозельвейном» заливали радиаторы машин»… Понятно? — резюмировал он. — Так что, настроились все! Работаем! Настроечку…

Поднял руки.

Склонив голову, отмахнул рукой. Оркестр ожил, загудел на одном звуке: «Ага! — вслушиваясь в аккорд, кивал головой дирижёр. — Ага! Та-ак, та-ак! Второй кларнет, чуть-чуть подтяните звучок… Не спите! Угу! Угу! Так! Теперь лучше… хорошо. Ещё раз все вместе… альт, альт… не спите… Так… — прислушиваясь, как фокусник, движением кисти руки усилил звучание, потом ослабил его, подержал на «тянучке» в таком состоянии, отметил. — Угу… Пойдёт. — Снял звук. — Репетируем программу».

Кстати, репетиция «некстати» началась с курьёза.

Дирижёр не успел рукой отмахнуть, как раздался громкий стук в дверь и она сразу же открылась. В дверях возник человек… Таких, по виду, в России называют «новыми русскими». В дорогом, но довольно помятом костюме, майке под пиджаком, на шее жёлтая цепь. Не с палец, меньше, но — цепь. Лицо крупное. Вместо причёски на голове, чуть выше лба — подковкой, маленький чубчик. Детский такой, даже меньше. Как у одного английского футболиста. Уши большие, нос смещён, губы толстые и мокрые, кривятся в капризной ухмылке. Глаза… Глаза белёсые и «плавающие». Руки лопатой, но на каждой руке по массивному перстню с чёрной нашлёпкой. Он похоже в сильном похмелье.

— О! Я извиняюсь! — оглядываясь, с испугом, восклицает он. — Я не туда попал. — Мерси! — и исчезает.

Музыканты с пониманием, по-мужски хмыкают, переводят «светлый» взгляд на дирижёра, прикладываются к мундштукам, набирают воздух.

— Продолжаем, — дирижёр вновь со вздохом приподнимает локти…

Но дверь, уже без стука, вновь распахивается. На пороге стоят теперь двое: тот самый новый русский, а с ним ещё один, такой же.

Тот, первый, чуть покачиваясь, разводит руками, вроде бы кланяется, или извиняется.

— Земляки, я извиняюсь, а… какой это город? — спрашивает. Голос у него плоский, язык заплетается. — Я не понял… — лепечет, пытаясь быть понятым. — Мы же вчера вроде в этом… были… как его? — за подсказкой оборачивается к своему товарищу. — Ну, этот… На букву «ш-ш-с-с»… город называется… Где сыр с дырками делают.

Товарищ нового русского вообще, кажется, «не здесь». Пребывает глубоко в себе. Лицо застыло на точке принудительного восторга. Он беспомощно вращает глазами.

— Не помню, — наконец произносит он. — Мы, как прилетели, помню, в начале… в казино были… в этом… «ик»… выпили… потом… Какие дырки? — с интересом вдруг интересуется последним.

Такой междусобойчик у них происходит на зрителях.

— Это я помню, — наморщив остатки лба, признаётся первый. — А как мы в Москву опять попали, в филармонию… — указывает на сидящих перед ними военных музыкантов, изумляется. — Не помню… Нам же ещё в Москву рано… — икает. — Адвокат же сказал… домой в смысле… мы же в этом… в розыске… федеральном. Кранты же нам… а мы уже… я не понимаю! Как нас вернули?

Теперь похоже и второй «товарищ» рассмотрел «публику». Лицо его становится одной целой улыбкой, он решительно отрывается от косяка двери, собирается даже в ладоши хлопнуть, даже успевает по груди ими «чечётку» мазнуть, но теряет равновесие, вновь цепляется за дверной проём. Но человек явно безмерно рад встрече.

— Ну точно! Я смотрю… Ты гля, кто к нам пришёл! — восклицает он. — Это же ансамбль этого… Моисеева… Не-ет, этой, как её, Советской Армии собрался… Ага! Это они к нам что ли приканали, или мы к ним? Лабухи, а как вы узнали, что мы здесь? Мы же не заказывали. Или кто? Там-та, рам-та-рам, там-та-ра, рам… — Громко, в голос, напевает мелодию «Постой, паровоз». — Или нас провожают? Я не врубаюсь… — и вновь на лице расцветает та же радостная улыбка. — Вы марш «Привет из Матросской тишины» или «Белый лебедь» знаете, мужик, нет… Ну-ка… «А белый лебедь на пруду-у-у, качает…» Понял? Ну!

Дирижёр наконец приходит в себя, топает ногой, нервно обрывает.

— Не нукай, здесь! Марш, сейчас же отсюда! Оба! Немедленно! Закройте дверь с той стороны! Ну!!

Первый гость тут же «ломается», прогибается.

— Всё понял, начальник. Не ругайся! Уходим. Нет проблем. Я ему говорю, это… А он, я извиняюсь, не поверил, что мы снова в Москве. А я говорю, смотри… — поворачивается к своему корешу. — Видишь! — тормошит того. — А ты думал, мы заграницей? Мы опять дома!

Но когда нас успели перевезти? Как? Ни ментов! Ни поезда! Ни конвоя… Не помню… Ё, моё! Во ФСБэшная ментура даёт… Интерпол их, в душу мать!

Поддерживая друг друга, братки вываливаются за двери. Старшина подскакивает, закрывает дверь на защёлку.

— И как таких за границу пускают… — в сердцах восклицает он. — Русские, а такую страну позорят. Срам один.

— Да, — нервно дёргает головой подполковник, вздыхает. — За державу обидно! Рассосались по миру, пауки! — сердито смотрит на дверь. — Куда только прокуратура смотрит… Я лично бы — сам! — расстреливал таких! Сам! — Помолчав, освобождаясь от дурной сцены, встряхивает головой, — Ладно, всё, забыли. Не отвлекаемся! Настроились! Продолжаем репетицию! И…

Снова стук в дверь…

— Товарищ подполковник, а можно я, а? — подскакивает на месте Генка Мальцев. Он не только рыжий, он большой, точно сильный. — Закрою с той стороны. Помогу ребятам! — Просит он.

— Можно, — разрешает подполковник. — Только без рук.

— Есть, без рук.

Прихватив за ножку ближайший стул, на второй стук Генка уже подлетел к двери, на замахе решительно распахнул… Остальные музыканты, втянув головы в плечи, жмурясь, ждали хряского удара, но… Генка на пороге вдруг замер, потом съёжился, пятясь, опуская стул растерянно крутил им, как шейкером, другой рукой приглашая войти… О…

На пороге стояла Гейл… И молодой человек с ней.

— О!

— Гейл! — прошелестело восторженно. — Ге-ейл…

— Ай, кто к нам пришёл! Проходите, проходите… — сладчайшей улыбкой расцвёл дирижёр. — Госпожа лейтенант! А как вы узнали, что мы уже здесь? Мы как раз, только что… Проходите, проходите… Давно не виделись. Прошу, прошу…

Слегка смущаясь, девушка прошла, за ней и молодой человек. Гейл поздоровалась, сказала, что пришли поздравить музыкантов с благополучным прибытием… Всё это с английского тут же перевёл собственный переводчик оркестра Санька Смирнов. Девушка была изумительно хороша, на взгляд музыкантов, даже некоторая неловкость её украшала, Стив натянуто улыбался… А вот музыканты оркестра светились от удовольствия. Все, до одного. Не говоря уж о Тимофееве. Сознание бы человек не потерял, не грохнулся…

— Товарищ подполковник, — обращаясь к дирижёру, загадочно улыбался девушке старшина, — пусть Тимофеев с ней поговорит, а! Один на один. Чтоб никто не мешал… А я проконтролирую. Разрешите.

— Да-да, пожалуйста, — так же девушке улыбаясь, согласно кивнул подполковник, разрешил.

Не зная языка, гости адекватно реагировали на радушные, гостеприимные улыбки.

— Смирнов, передайте девушке, — со всей офицерской прямотой, всё так же идиотски улыбаясь, потребовал подполковник. — Что Тимофеев поговорить с ней хочет, один на один… Понимаете, да? Пусть пройдутся по коридору… Старшина проконтролирует, чтобы никто не помешал. А молодой человек, — дирижёр с коротким поклоном повернулся к Стиву, — пусть послушает, как мы играем. Переводи.

Смирнов перевёл. Девушка, коротко глянув на Стива, опустила глаза, и неуверенно шагнула к двери. Галантно распахнув, за ней шагнул и Константин Саныч… Через секунду и Тимофеев выскочил за дверь. Потому что получил коллективное поддержку — физическое дружеское ускорение под зад. Как помощь от МЧС.

Последовавшие дальнейшие события — на общем собрании, на разборке по-современному, старшина рассказывал растерянно, нервно и сбивчиво.

Его слушать — ничего не поймёшь.

На самом деле, всё было вот как.

Они вышли. Старшина отошёл в сторону. Молодые люди с улыбкой встали друг против друга, и только смотрели. Смотрели и молчали. Улыбались. Руки их нервно в начале суетились, потом нашли друг друга, успокоились. Красивая получилась картина: «Влюблённые», или, на взгляд старшины, ещё точнее — «Счастливые влюблённые». Старшине даже неловко стало. Словно он подсматривал за чем-то интимным. Но ему можно было, он при исполнении был, посредником выступал. И что старшину сильно удивило: они вдруг говорить стали, да-да, и Тимофеев и Гейл! Каждый на своём языке. Тимофеев на русском, там всё понятно, а Гейл на английском. Что совсем было старшине не понятно. Но они вроде понимали друг друга… что странно. Понимали! Старшина это видел. Но это не главное.

Из ближайшего лифта вдруг вышли две молодые девушки, просто одетые, словно деревенские простушки-дурнушки: с расстроенными лицами, с платочками на головах, с тенями под глазами, быстро подошли к Гейл и Евгению, жалостливо и просительно заголосили. Одну старшина хорошо понимал, она по-русски говорила, другую — нет. Она на… нерусском, на английском вроде тараторила… Конфуз случился! Помешали! Старшина шагнул ближе… Прежде чем немедленно приступить к выполнении своих «хирургически миротворческих» обязанностей, непроизвольно вслушался в смысл понятных ему русских слов… И… сразу всё понял, разобрался. Оказывается, девчонок здесь ограбили. Они русские, из России, туристки. Узнали, что в гостинице поселились земляки, пришли попросить хоть немного денег на обратную дорогу… Может, не откажут! Старшина огорчился, точнее расстроился: «И здесь на наших — падлы! — наезжают, и здесь — сволочи! — грабят! Ну что ты будешь делать, а!» Копируя действия Тимофеева, торопливо сунулся руками по своим карманам, как и Евгений, достал наличную мелочь… а больше и не было. Всё и протянул девушкам, одной из них, ближайшей от него, отдал. Поступил как и Тимофеев в общем. Выручили землячек, помогли чем смогли… Но в этот момент произошло совсем непонятное: Гейл неожиданно вспыхнула, потемнела лицом, на глазах блеснули слёзы. Не говоря ни слова, она развернулась и молча бросилась к лифту… Старшина оцепенел… Тимофеев тоже… Да они ничего бы и не смогли предпринять, ничего, их в это время с жаром благодарили русские девушки…

— Мало дали! — едва не в слезах, оправдывался потом старшина. — Но у меня с собой больше не было… Клянусь! Не было.

— Ей стыдно за меня было… — сжавшись, словно замороженный, раскачиваясь на стуле, одно и то же твердил «напрочь убитый» Тимофеев. — Стыдно… что у меня денег нет… нищий я для неё, нищий… Понимаете, ни-щий! — Парень близок был к помешательству. Его как могли успокаивали: не может быть, Тимоха! ерунда всё этого! не бери в голову! они все по началу такие! она поймёт и привыкнет… Наши же привыкли? Привыкли! И она привыкнет! Успокаивая, мололи парню всякую такую дребедень.

Но Гейл открывалась для всех другой стороной, не знакомой, даже чуждой… А по виду хорошая такая, и не скажешь. Вот бабы! И там, значит, такие есть… Ну повезло Тимохе, ну отхватил… Хуже, чем на грабли… И она тоже, извините, фифа. Ну не было у Женьки с собой кредитной карточки, в другом костюме может быть лежала, а наличку он с собой не носит — не прилично! — и что? Нервничать из-за этого? Ссориться?

Все расстроились. Сильно расстроились, вдрызг, и за Гейл, и за Тимоху…

К утру только и успокоились…

А там и завертелось…

С одиннадцати до восемнадцати, по Стокгольмскому естественно времени, наши военные музыканты репетировали в сводном Национальном концертном оркестре. В том концертном, королевском, большом и знаменитом. Причем, в огромном круглом зале… В круглом! Представляете? Это не обычный прямоугольный концертный зал, а огромный шар размером со стадион, с огромной же и ареной посредине. «Globen» называется. Большой, круглый и блестящий. Музыканты, издалека увидев, подумали в начале, что это обсерватория, а оказалось и нет. Об этом нужно особо сказать, о главном. И не про арену, мы же не архитекторы какие конструкции разглядывать, — дождик не капает и ладно. Важно, чтоб слышно хорошо было и видно, а тут как раз, всё как на ладони, и акустика — дай бог! «Ми-ме-ма-мо-му-мы-ы-ы…» крикнешь с арены — и сам себя слышишь, как в приличной консерватории. Молодцы архитекторы и прочие там строители. И местные музыканты хороши. И сыгранность, и индивидуальное и коллективное мастерство, солисты в основном. Главное — почти одна треть — русские, наши музыканты, по контракту. Хотя по виду и английскому языку и не отличишь. А заработки — «нашим» трудно представить. Ещё труднее на русские деньги перевести. Интегрировались ребята, совсем интегрировались. И, главное, их ценят. За интеллект, талант и мастерство. Оркестр не оркестр, оказалось, целый полк музыкантского народу.

Когда они, музыканты, пошли на перерыв, а наши военные «духовики» как раз к перерыву в первый раз явились, впечатление было такое, будто электричка к перрону подошла. Толпы… Толпы народу повалили со сцены в партер, заполнив вальяжной и холеной улыбающейся массой все лестницы и переходы. Скрипачи, валторнисты, басисты, тромбонисты, саксофонисты… дирижеры, аранжировщики, и прочие и прочие. Молодые, пожилые, среднего возраста, худые, тучные, высокие, низкие, лысые, гривастые, со всеми оттенками кожи… Говорливые и смеющиеся, воркующие и рокочущие, шумные и порывистые… Веселые ребята, как и наши, российские. Ну, музыканты же, что вы хотите! А музыканты, они и в Африке музыканты…

Готовились к открытию торжественного мероприятия. Готовились. Готовились, не то слово, — жаждали. Глобальное мероприятие предстояло, — правительственное перекрывает. Все газеты, все каналы телевидения, все обыватели, включая разных водителей, туристов, гостей города, официантов, и прочий незнакомый непонятно говорящий народ, уже знали и твердили на разных иностранных языках, показывая репортажи с русскими гостями музыкантами. Как «садятся в автобус!», как «улыбаются!», как «завтракают!», как «курят!», как «дают автографы!», как «репетируют!», как с «девушками!» на пальцах разговаривают, глазеют по сторонам, как… только еще в туалете никого не засняли, а могли бы, пожалуй. В общем, русские — гости «намбер уван». Газеты вообще выходили с крупными заголовками: «Русские покорили Стокгольм», «Пришли и победили», «Они могут всё», «Русские снова впереди», в таком вот боевом духе.

Если бы не парадная военная форма, их быть может и не найти было простым взглядом в том большом людском муравейнике. А так, благодаря зеленому их цвету, да ярким погонам, аксельбантам, фуражкам с нахальным, задиристым изгибом, они — как веснушки на лице молоденькой девушки — притягивали к себе всеобщее внимание. И не только разных фоторепортеров, телевизионщиков-хроникёров, но и, главное, женскую часть всего, кажется, Стокгольма, не сказать Швеции. Да-да, всей страны! Слышишь, Родина, как твоих сынов за границей любят, сплошной фурор… дома бы так замечали! Такой популярности нет даже у самого товарища Президента… не сказать какой страны. Дирижер, подполковник Запорожец наш, вот сейчас вот, гляньте-гляньте, отдельно от оркестра, под яркие фотовспышки, дюжины фото— и кинооператоров, вдохновенно сам с собой дирижирует, как бой с тенью ведет. Крупно потому что на обложки глянцевых журналов снимается… А это вам не то… что почём зря.

Остальные музыканты — тоже часто для репортеров то вместе, то по отдельности кому-то дудели, или делали вид, их тоже непрерывно куда-то снимали. То крупно, то очень крупно, то снизу, то сверху, то сбоку, то со спины, то… На сцене, на лестнице, в зале, у стойки бара, у входа в концертный зал, у выхода из автобуса, у искусственного водопада, у… Ну, надоели уже, кто б знал, хуже наглых мух! И уединиться нельзя, ни сам с собой, ни с музыкантшей какой, ни с горничной… Просто кошмар! Везде одни объективы, везде фотовспышки, чуткие микрофоны и наглые лампочки.

Да разве ж одни только музыканты оркестра «страдали», их представители тоже. Неизвестно когда прилетевший — тот самый генерал-лейтенант, который в канцелярии оркестра на Смирнова шороху навёл… Помните? Ну тот, который у Саньки допытывался: «надо ехать — не надо»… Помните? Он. И он тоже в Стокгольм оказывается прилетел, да. Накануне. Едва Ульяшова не застукал. Представляете, без предупредительного звонка, при полном параде, нагло так, заявился в номер к Ульяшову. «Тук-тук! Кто там? Почтальон Печкин». Шутка! Ничего не подозревая, Ульяшов дверь распахнул…За порогом стоял совсем не почтальон, а генерал-лейтенант. При полном параде. Серьёзный и строгий. Ульяшова от неожиданности чуть столбняк не хватил… Хорошо его девчонки уже по шопингам разбежались, а Ульяшов порядок вовремя — от нечего делать — случайно навёл, даже побрился, правда в трусах встретил генерала. С этого момента и наступил для Ульяшова полный… пост воздержания и образцово показательного поведения. Превратился в адъютанта при генерал-лейтенанте, или порученца. Куда генерал, туда и полковник. Где генерал — там и Ульяшов. Что думает генерал, то и… Одно слово — армия! Служба!

И сейчас они вместе. Видите, за столом Пресс-центра Оргкомитета сидят. Перед ними множество микрофонов с лейблами различных иностранных СМИ. На них направлены объективы телекамер. Идёт пресс-конференция для иностранных журналистов. Она, собственно, уже заканчивается.

Офицеры в наушниках. Смотрят на задающего вопрос журналиста, в наушниках слышат синхронный перевод:

— Вопрос к господину генералу. Скажите, пожалуйста, трудно было русским привезти сюда такой большой коллектив? Причём, армейский! Как сказались ведомственные барьеры? Трудно было? Мешали чиновники?

Генерал немедленно отвечает:

— Абсолютно легко. В новых современных условиях, да и раньше, как вы, наверное, знаете, для нашей армии не было, нет и не будет мнимых, и явных преград. Раз — и мы в Европе! Да хоть на Луне!

Тут же следует другой вопрос. Лицо журналистки молодое, но голос хриплый, не девичий. «Курит наверное много и пьёт, идиотка», сохраняя радушное лицо, машинально отмечает генерал. К тому же патлатая, в больших очках, наглая видать, остроносая, из Нидерландов. Ф-фу, ноги толстые и юбка короткая, джинсовая вроде — она в первом ряду, в упор рассматривает именно генерала… А сама в расписанной какими-то непонятными словами майке, соски к тому же нахально выпирают, явно дамочка без бюстгальтера. Навыверт всё у них, у современных, всё напоказ. Генералу это не нравится. Такта у «них» нет, самоуважения и скромности. Соплячка, а туда же ещё — журналистка! Генерал торопливо перевёл взгляд. Вопрос был, кстати, и не к нему. Зря нервничал.

— Вопрос к товарищу полковнику. Вам самим, нравится произведение вашего солдата, композитора Смирнова? Вы его слышали? Какие чувства оно у вас вызывает?

Ульяшов отчеканил как по писанному. Хотя и не готовился. В патриотическом «ключе» потому что был, в теме.

— И слышал, и хорошо знаю. Потому я и здесь! Очень высокие чувства вызывает у меня музыка сержанта…

Генерал-лейтенант, наклонившись к выступающему, тихонько поправляет:

— Старшего сержанта…

Ульяшов уловил замечание, запнулся, но глазом не моргнув, включился.

— Да, извините, господа, старшего сержанта. — И с улыбкой пояснил журналистам. — Только что пришло известие, мы рады сообщить, приказом командира сержанту Смирнову сегодня присвоено высокое солдатское звание старший сержант. — Аудитория отреагировала непривычными методами, как в пивбаре: хлопками в ладоши, топаньем ног, возгласами… Но и фотовспышками. — Спасибо, спасибо! — Ульяшов рукой остановил «шквал оваций», продолжил. — Потому что музыка старшего сержанта Смирнова практически на моих глазах, можно сказать, вызрела, возникла. Она высоко патриотична, она из народных глубин. Такая музыка не могла не родиться в недрах наших войск, под руководством наших заслуженных командиров, таких, как присутствующий за этим столом товарищ генерал-лейтенант, ещё наш командир полка, многие другие и я, ваш покорный… — С последним Ульяшов согласен не был, поэтому и не договорил, не произнёс вслух. Не слуга он, а русский офицер. Многозначительно руками только в паузе развёл и всё, понимайте, мол, как хотите, я закончил.

Но в наушниках уже звучал другой вопрос…

— А как теперь отразится международное признание молодого композитора Смирнова на его дальнейшей военной службе? И отразится ли вообще?

Вопрос был короткий. Ульяшов даже опоздал с поисками лица интервьюера. И адресован был похоже снова ему, полковнику. В развитие был…

— Безусловно, — всё так же уверенно продолжил Ульяшов. — Во-первых, отпуск получит — десять суток, не считая дороги. И на контракт будем его, наверное, рекомендовать. А как же! Что ещё? — Перечень вроде иссяк, но не юмор. С расчётом на понимание молодёжной аудитории полковник пошутил. — И девушки, наверное, ему теперь писать будут… после вашей передачи… я думаю!

Журналистская аудитория, адекватно последнему заявлению, «бурно» отреагировала.

«Господин генерал, вам нравится здесь, в Швеции, у нас? И что именно?»

Генералу уже, в принципе, надоела вся эта, с позволения сказать, «конференция». Он не видел должного внимания к себе, не чувствовал положенного уважения… Разве только к Смирнову. К тому же, хотелось пить. Но при всех возиться с бутылкой и стаканом он не хотел. Да и пора уже было кончать с этим… допросом.

— Здесь? — удерживая в голосе оттенок радушия, переспросил генерал. — Ну как вам сказать… Здесь хорошо, конечно… Но, замечу: дома лучше! Однозначно! Так что… — Генерал, в подтверждение последнего, легонько по столу ладонью прихлопнул. — Спасибо за вопросы, господа журналисты! До встречи в России! Спасибо! — попрощался.

На этот раз аудитория достаточно бурно и откровенно поблагодарила офицеров и, щёлкая собираемыми штативами, шумно задвигалась, гремя крышками сидений подскочила, громко заговорила на разных языках, заторопилась на выход.

А Ульяшов с генералом намеренно неторопливо выбрались из-за стола, в пику…

— И как мы? — заглядывая в глаза, спросил полковник. Видели бы его сейчас Верунчик с Натусей, они бы огорчились, он вновь стал тем самым ретранслятором чужих мыслей, чужих чувств, чужой воли. Потому что вновь к «своим» попал. Очень уж хотелось ему стать генералом. Близко уже и был. И, главное, шанс, не как тот — журавль в небе, а синица… А почему нет?

— Нормально, — капризно буркнул генерал, и не оглядываясь, не громко спросил. — Всё? Камеры выключены?

Ульяшов огляделся.

— Да всё, кажется, — так же тихо доложил. — Сматывают кабели. А что?

— Тогда быстренько идём в пивбар. Тут поблизости, я видел. Холодного и побольше. У меня в горле першит.

— Есть, по холодненькому!

Кстати, перед открытием праздника, кроме иностранных репортеров появились и наши, российские: «РТР», «ОРТ», «ТВ6», «НТВ», «МТиВи»… Нормальные ребята, совсем наши, простые, не жадные и с башлями, что интересно, при деньгах… Музыканты с удовольствием беседовали с ними и за ланчем, и под кофе, и под пиво, под свет подсветок и софитов, в ресторанчиках, барах… Для зрителей как бы случайно так, неожиданно и врасплох, мол: «А вот один из наших соотечественников, кажется… героев дня. Наше национальное достояние. Здравствуйте, товарищ старший сержант, можно с вами побеседовать? Представьтесь, пожалуйста, телезрителям нашего канала…» Либо: «А вот здесь, в уютном шведском ресторанчике, совсем неожиданно, за много-много тысяч километров от нашей Родины, мы встретили группу наших соотечественников из России, военных музыкантов одного полка. Да-да, представьте себе, именно так, наших национальных героев можно сказать, виновников торжества мирового уровня… Здравствуйте ребята, можно с вами познакомиться?..» Какие дела, земляки, конечно можно, присаживайтесь, знакомьтесь, и оплачено к тому же, да и обговорено всё уже. Давайте вопросы, какой там первый?..

С ними и поговорить было о чём: о родине, о берёзках, о высоком и вечном… Хотя, им, репортёрам, вежливым и прилипчивым, нужен был Смирнов. Главным образом он, либо сам дирижер, либо ближайший какой друг Саньки, потом старшина, и только затем уж и остальные. Но, первый — последний, это не важно. Никто не остался без внимания, никто не был обойден. А это так приятно, так сладко…

От всего мягко-назойливого внимания-обожания, такой мощный адреналин в крови разливался, такой мощный кайф встряхивал психику, будоражил и пьянил, просто голова шла кругом. Хотелось петь и плясать, и просто дурачиться от всеобщего внимания и любви… О-о-о-о-о!.. Какое это сладкое слово — известность! Но и очень тяжёлое, если хотите знать бремя. Очень. Ни минуты расслабления, ни одного необдуманного шага, взгляда, слова, который может быть истолкован самым неожиданным для тебя образом. Популярность, Слава, мировая Известность… — в первую очередь — ответственность. Большая ответственность. За себя, за Саньку Смирнова, за ребят из оркестра, за страну, за… Да и улыбку все время на лице, извините, держать, как ненормальный какой… не подарок, не сахар, мышцы сводит.

Саньку Смирнова, беднягу, смех один, вообще уже выводили и возили отдельно от всех. Если остальные наши музыканты и могли хоть как-то, пусть и с трудом, протиснуться сквозь узкий проход из репортеров и любопытствующих зевак и фанов, то Александру Смирнову проход вообще не возможно было организовать. Ни в гостинице, ни в холле, ни на улице, ни в ресторане, нигде. Сплошная стена из ревущей в бурном экстазе разномастной толпы, в основном молоденьких девушек и дам зрелого возраста, не считая, естественно, пронырливых репортёров. Только увидят где группу русских, сразу же рев — а-а-а-а! Музыканты — шурш — Смирнова обратно в лифт, и другими этажами, другими ходами-выходами, бегом, скачками, как кенгурёнка в кармане… Кошмар! У него уже и руки все в синяках, и плечи. Он показывал следы ребятам, больно, говорит, так крепко фанатки цеплялись за него, привлекая внимания. Полный этот… кошмар, в общем. Саньку уже и в штатское переодели, чтоб затерялся, и панамку купили. Ан нет… Узнают! За ним гонялись как за Майклом Джексоном, да какой там Джексоном, даже больше. А он, как русский Гагарин когда-то, издалека улыбался только, и рукой махал — а ближе и нельзя, растерзают на мелкие сувениры, — русские сувениры, они в цене. Скорее бы уж и открытие состоялось, нервничали музыканты.

Как с непривычки это сильно выматывает, кто б знал!

А тут еще и Тимоха совсем с ума от любви сошёл: не ест, не пьёт, деньги свои экономит ей на цветы… «Ты что, концы тут отдать хочешь, да? — Злились ребята. — Пошли сейчас же ужинать», — требовали. «Я уже поел, не хочу», — отмахивался Тимоха, аллея лихорадочным румянцем. «Не ври, не ел. Пошли», — тормошили парня. «Спасибо, ребята, что-то не хочется», — лёжа на койке, вяло отбивался Тимоха, глядя в потолок. Получалось, любовь не картошка, не выкинешь, как говорится… Когда силой его заставляли идти с собой, когда приносили в номер еду. Жевал что-то… Жалко было глядеть на парня. Погибал можно сказать на глазах от обиды и безответной своей любви. Что говорить, сбросились ему на подарок, чтоб всё ж, дожил до встречи, живым предстал, если придётся… Благо цветы здесь почти даром, хоть розы хоть какие другие, хоть ведро, хоть два. Нервничает Тимофеев, задергал всех: «Ребята, где-то Гэйлл тут должна быть! должна приехать! я должен ей объяснить! я не жадный! я заработаю! Она поймёт. Я чувствую, не может она не понять, не приехать. Смотрите, кто увидит, или она позвонит, сразу мне…» «Конечно, сообщим, если увидим… если позвонит, если приедет. А как же!»

Вокруг действительно были толпы народу, а её, маленькой, красивой и «пушистой», «нет нигде»! Ни в Оргкомитете, ни в Пресс-центре, ни на сводных репетициях, да и звонка вроде не было… «Но время ещё есть, — утешали музыканты Тимофеева и себя, — ещё вон его сколько… Придёт-придёт, никуда она не денется, придёт, не переживай», бравировали перед ним, а сами переживали: сколько времени ждать? и когда она придёт? где они в это время будут? Хорошо бы увидеть её сейчас, и поскорее. Соскучились потому что по голубоглазой, загорелой Галей-Гэйлл, соскучились все…

Хайченко Константин Саныч, старшина оркестра, с мокрой головой, в одних трусах, только что после душа, в ванной комнате своего номера разминает упражнениями на трубе свой амбушюр — губы в переводе. Приглушив звук не только дверями, но и сурдиной, гудит уже где-то минут пятнадцать. Уже в кайфе. Порой позволяет себе и сложные пассажи. В тех местах, где по условной партитуре музыкальная фраза исполняется другим инструментом, он её бурчит голосом, шлёпает по кафельному полу босой ногой, дирижирует трубой, потом, облизав губы, продолжает свою партию.

Не слышит, да фактически и не может слышать, как Санька Смирнов безуспешно пиликает кнопкой звонка у его закрытой двери номера. Давно уже пиликает. Несколько минут. Уже можно было бы и уйти, но Санька с делом пришёл, с вопросом, настойчиво жмёт на кнопку. Где-то в паузе, старшина, наконец, спотыкается на постороннем звуке, которого нет в его в воображаемой партитуре, морщится, всовывает ноги в одноразовые банные тапочки, нехотя идёт к двери, с лицом одухотворённым интересом и высоким жизнелюбием, открывает.

— О, Смирнов, — восклицает он. — Ты чего здесь… стоишь? Заходи. Дирижёр послал?

Смирнов мнётся на пороге, глупо улыбается, видя таким старшину, без формы и почти нагим. Константин Саныч замечает ухмылку, трубой прикрывает общую наготу.

— Нет. Я на минутку. Спросить хотел, — переступая порог, сообщает Санька.

— Ага, спросить! — повторяет старшина и лицо его вдруг приобретает хитровато-загадочное выражение. — Один момент! Ответь сначала: что это?

Закрыв дверь, быстренько прикладывается к мундштуку и с чувством исполняет несколько тактов. Смирнов слушает.

— Это моя тема, — на немой, восторженный вопрос старшины, одними только глазами поверх инструмента, когда труба старшины умолкла отвечает Смирнов. — Классно у вас, кстати, получается… И аранжировка классная. Но её чуть жёстче нужно играть, в характере… В каче.

Лицо старшины расцветает, «ага, узнал он, в каче», но вновь становится испытующе вопросительным:

— А это что? — вновь подносит инструмент к губам.

Энергично, тонко и с задором, исполняет восемь тактов другого сложного и «задиристого» произведения. Смирнов и это узнаёт.

— А это Арман, кажется, — чуть запинается на авторе, но название определяет правильно. — «Венецианский карнавал». Соло первой трубы!

— Точно, Смирнов! Арман! Молоток. А здесь как звучит? — так же хитро прищурившись, спрашивает старшина. — С характером? В каче? Как, с техникой? Двойная атака звука? Тридцать вторые? Как?

— Классно! — признаёт Санька. Это действительно так. У старшины труба звучит сейчас удивительно качественно, Гиллеспи и Гиллеспи. Так же, как и у Тимохи, кстати, у Женьки Тимофеева. Но Женька и Диззи Гилл, те прирождённые солисты, даже джазисты, а старшина — чистых духовик, но теперь похоже старшина «догоняет» обоих, растёт мужик, подтягивается, будет толк. — Полный мажор! — по-кобзевски вновь хвалит Санька и, нагло так, как завзятый скульптор оглядывает «глыбу сырого материала», замечает. — Только сурдину вам нужно другую подобрать, товарищ старшина! усиление хорошее! штаны широкие! бабочку цветную на шею! и можно вот так вот, без майки и босиком, главное, чтоб биг-бен был сзади — на сцену… Ништяк получится. Полный аншлаг, трали-вали!

Старшина слышит для себя главное — «звучок» у него изменился. Да-да, изменился! Труба не исполняет, она поёт. Солирует! Даже и оркестра не нужно. Хотя, как без оркестра, конечно, с оркестром, естественно с биг-беном.

— И я так думаю! — счастливо улыбаясь, согласно кивает, и передразнивает кого-то. — А то всё Тимофеев, да Тимофеев… Он лучший, он лучший! Кстати, где он?

Смирнов иронично пожимает плечами.

— С дирижёром в шахматы играет.

— Как в шахматы? — изумляется старшина. — Подполковник же не умеет! Ни в названиях, ни в ходах он… — выразительно стучит согнутым пальцем по столу. — Как доска. Ни бум-бум! Точно! Я как-то пытался раз объяснить… Сам-то я тоже в этом деле «чайник», а он вообще. Как они могут играть?

— Да он специально, — так же, понимающе кривится Санька. — Чтоб Тимофеев чего в расстройстве не натворил. Психотерапия это, релакс. Из-за… своей Гейл. С ума сходит.

— Это понятно… — вздыхает старшина. — Такая… любовь! — ещё раз вздыхает, и, словно очнувшись, требовательно смотрит на Смирнова. — Так… ты, говоришь, чего-то спросить хотел?

Санька с готовностью кивает.

— Ему встречу нужно с Гейл устроить. Чтоб он окончательно убедился.

Хайченко, подняв брови и вытянув лицо, в задумчивости вертит в руках трубу.

— А не сломаем окончательно? — искоса глядя, спрашивает. — Тонкие обстоятельства у парня, любовь…

— Нет, — уверенно заявляет Санька. — Он выдержит. Он же молодой! Только сначала нужно с Гейл договориться. Объяснить ей всё. Женщина же, товарищ старшина! — это он произносит выразительно, со знанием дела, по взрослому. Старшина удивлённо поднимает глаза на «молодого». Смирнов торопливо исправляется. — Американка, я говорю. Лейтенант. Я например, уверен: вас она послушает.

Старшина вскидывается:

— Да ты что, Смирнов, я кроме «Нихт камэн штопэн! Нихт камэн штопэн!» в иностранных языках ничего и не знаю — это между нами. Не считая «хенде хох», конечно.

— А что это такое «камен штопэн»? Я где слышал… «камэн штопэн»? «Кам ин», «Кам он…» «Камэн штопэн»… Красиво звучит.

Вместо ответа, старшина вновь с готовностью прикладывается к мундштуку…

— А, татушная речёвка — «нас не догонишь!» — восклицает Смирнов, узнав знакомую музыкальную фразу…

— Ага, она — камэн штопэн! — небрежно отмахивается старшина, и о главном, с жаром. — Но ты молодец, правильно мыслишь, Смирнов! Надо её найти и разрубить этот узел, казус, в смысле. Помочь товарищу — первое дело!

— Надо, — соглашается Смирнов. — Но как? Дирижёр запретил ему всяческие контакты. Хватит, сказал, с нас эксцессов!

— Правильно сказал. И я бы на его месте так же. Но тут исключение. Драматическая ситуация. Можно сказать — трагедия. — Старшина многозначительно вертит пальцем перед носом Смирнова, потом перебивает себя, спрашивает. — А куда нужно-то? Ну, далеко идти-то?

— Да нет, рядом совсем, на соседней улице, — вскакивая, указывает на окно Смирнов. — Из окна видно. Вон он отель, справа. Видите буквы? «Шаратон» называется. Мы в «Хилтоне», а она в «Шаратоне».

Выглянув в окно, на глаз прибросив расстояние, старшина соглашается:

— Действительно, рядом. И время, наверное, не займёт. Ты переводчиком будешь! Пошли. Мне тоже интересно…

— А дирижёр?

— На себя беру. Прогуляться мол, скажем, до нотной библиотеки надо… Он поверит. Как вы меня дома, кстати, за нос своими увольнениями по «культурным местам» водите. Думаете, я ничего не знаю, не понимаю? Ха! Я сам таким же приёмом на срочной пользовался. Ага! Кстати, а она есть тут, такая нотная библиотека, как думаешь, нет?

Смирнов пожимает плечами, но произносит с сильной долей уверенности.

— Не знаю, город большой, должна быть…

— Вот и поищем… Пошли!

— Вот так? А штаны?!

Хайченко хлопает себя по лбу.

Хлопай, не хлопай ладошкой по лбу, хоть кулаком по голове стучи, да хоть всей шахматной доской, — не умеешь играть, не садись. А дирижёр не только сидел, но и фигуры на доске переставлял. Больше правда думал, чем двигал. Когда Тимофеев ехидно усмехался, подполковник хватал «незадачливую» фигуру и торопливо возвращал её на место… Передумывал… Снова долго размышлял… Женька Тимофеев на доску почти и не смотрел. А если порой и косился, то как каторжанин на гирю с цепями возле своих ног. Это он так за шахматной доской в приказном порядке релаксировал. Напротив него наоборот, подполковник увлечённо мороковал над фигурами.

Одет подполковник был по-домашнему: проще говоря — полураздет. В одноразовых банных тапочках, в военных брюках с широкими подтяжками, в голубой майке, с часами на руке. Редкие волосы на голове нервной рукой в запале ерошил то в левую сторону, то в правую. «По шерсти», когда доволен собой был, против, когда в тупик попадал… Судя по одной только причёске легко можно было понять, что из тупика он и не выходил… Хотя, просветы порой для себя какие-то замечал, смазывал рукой по стоящей дыбом причёске, но, услыхав смешок, тут же возвращал её в прежнее удивлённо-недовольное состояние. Тимофеев наоборот, полностью одет, обут, даже в фуражке. Как словно собрался куда. Ан нет, за шахматным столом сидел. Давно похоже. Чем сильно расстроен по виду был, ещё больше рассеян. А дирижёр собран, сосредоточен, увлечён.

— Значит, ты-нам-этим-хочешь-сказать, что… — словно разговаривая сам с собой, задумчиво бормочет подполковник, внимательно вглядываясь в диспозиции фигур на доске.

Тимофеев демонстративно игнорирует весь «соревновательный процесс» и вообще, он боком к столу сидит, в любую секунду готовый покинуть поле… «пытки», сейчас, глядя в пол чему-то усмехается.

— Вам мат. Неужели не видно? Пятый уже…

Как от горячей плиты, дирижёр с опаской отдёргивает руки от доски.

— Где? — ещё ниже склоняется над доской, вертит головой, потом медленно поднимает глаза, с угрозой спрашивает. — С какой стати? Отставить маты! — резко разворачивается боком к столу, сердито отчитывает «противника». — Ишь ты, какой умный! — закидывает ногу на ногу. — Сейчас же переходи назад! Я прозевал, а ты воспользовался. Так нечестно. Верни на место моего офицера. У меня их мало. Где он стоял?

Прапорщик Тимофеев, недовольно пожимает плечами.

— Да, пожалуйста. Мне без разницы. И это, кстати, не офицер, — и не просто ехидно, а с двойным-тройным повышением замечает партнёру. — А вам всё равно мат будет через три хода. — И приподнимается. — Так я пойду?

Подполковник «главный» вопрос пропускает, он удивлённо перебирает глазами шахматные фигуры на доске, никакого мата для себя не видит ни сейчас, ни в ближайшей перспективе, рассеянно произносит:

— Какой мат? Куда ты пой… — до него доходит смысл вопроса, он запинается вдруг, резко хмурит брови, вместе с ними и лоб, повышая голос мягко, но с угрозой рычит. — Сидеть! Сид-деть, я сказал. Будешь играть, пока я не выиграю…

— Да хоть сейчас… — обрадовано восклицает Тимофеев.

Зря он обрадовался…

— Не-е-ет, ишь ты какой хитренький! — в улыбке расплываясь, останавливает подполковник. — Мне подачек не надо. — Как по писанному рубит вдруг, лицо при этом приобретает оскорблённо-обиженный вид. — Не забывай, с кем играешь! — напоминает подполковник, и заканчивает совсем строго, как с трибуны. — Со старшим офицером! С дирижёром! Ни — ни, мне! — грозит пальцем. — Играй как положено.

— Так сколько ж можно…

— Пока по честному не обыграю.

— Это невозможно… Я кандидат в мастера…

— О-о-о, ты ещё и кандидат у нас, говоришь, — в голосе подполковника снова те, мягкие раздумчивые нотки, он уже снова погрузился в сложный соревновательный процесс, мур-мур, мол, как у сытого кота, под рукой хозяйки. — А фланги у вас пустые, товарищ гроссмейстер. — С неприкрытой радостью, наставительно замечает он, и рука его мгновенно приглаживает вздыбленный волос на голове. — А фланги, как известно, оголять нельзя. Верный знак проиграть пар-ртию. — С хитрым лицом, поднимает руку над доской. — Тут и в академиях учиться не нужно. — Схватив шахматную фигуру, смело припечатывает её на свободную, на его взгляд, клетку. — А если мы вот так, вас, стукнем? Раз, и в дамки! Что на это скажете, товарищ гроссмейстер?

Тимофеев снова устало хмыкает.

— Так вам мат будет не в три хода, а в два. И так ладья не ходит, я уже говорил. Может, вам в «Чапаева» с кем-нибудь поиграть, а, товарищ подполковник?

— Где? Опять? — пугается подполковник, вертит головой, ещё больше глазами. — Не вижу никакого мата! Я перехожу… — торопливо возвращает фигуру на прежнее место, а также попутно волос на голове в прежнее его тупи… эээ… вертикальное положение. — Та-ак… — вновь миролюбиво мурлычет. — Значит, ты у нас ещё и гроссмейстер, говоришь… Этот хорошо-о… Очень хорошо-о-о… Я слышал, шахматы ум оттачивают, память и… нервы… не-р-рвы-ы успокаивают. Так, нет?

— Говорят, — кривится Тимофеев.

— А по тебе не скажешь… — резюмирует подполковник и коротко «рычит». — Си-идеть, я сказал! Тренируй выдержку! С меня бери пример! Значит, мой ход, говоришь…

Тимофеев вздыхает… Стон накладывается на стук в дверь.

— Войдите! — не отвлекаясь от игры, громко кричит дирижёр. — Там открыто.

— Разрешите, товарищ подполковник? — входя, так же громко спрашивает старшина, Константин Саныч.

— Я же сказал, заходи, — морщится от громкого приветствия подполковник. — Что случилось?

— Да вот, товарищ подполковник, — Константин Саныч просекает развернувшуюся перед ним картину психологической борьбы на шахматном поле, как и вздыбленный волос на голове дирижёра, и горящий взгляд подневольного «противника», успешно и вовремя подавив наплывающую усмешку, старшина чётко докладывает цель своего нежданного визита. — Я говорю, Смирнов тут, наш, неплохой нотный магазин случайно нашел в Стокгольме. Шёл, шёл, говорит, недавно, и… А там… Хороший концерт для двух труб с оркестром присмотрел. Я бы хотел взглянуть. Можно? Не возражаете?

Тимофеев неожиданно подскакивает, словно его током снизу прошибло.

— А можно и я с ним, товарищ подполковник, с Константин Санычем?

Дирижёр с опаской отстраняется, и решительно отказывает гроссмейстеру.

— Ни в коем случае… Мы ж не доиграли, и вообще… Старшина и один справится. Не маленький. Смирнова только пусть с собой возьмёт… — кивает старшине. — Возьмите, Константин Саныч, Смирнова, а то вас, там, эти шведы, одного в магазине не поймут… Да, кстати, вернётесь, Константин Саныч, зайдите… Тимофеев хочет с вами партеечку — другую в шахматы сгонять…

Тимофеев в ужасе ахает: — Я?!

— Да! — спокойно заявляет дирижёр, вновь утыкаясь носом в замершие на доске фигуры. — Сам же говорил, что тебе нужен сильный противник. А старшина… как раз… Ка-ак ра-а-аз. — Уже издалека, из глубин шахматных комбинаций, доносится его «неземной», соревновательный голос. — Он — не то что я, он… видел… как… сам… Каспаров… с… компьютером… играл… сам! Каспаров! О-о-о… Кое чему там, в общем… научился, говорит, интересному. Так — нет, товарищ старший прапорщик?

— Ну… я… в общем… — мнётся Константин Саныч, на это он, конечно, не рассчитывал, не предполагал даже, не успел уйти просто, но под требовательным командирским взглядом подполковника вполне определённо заканчивает. — Так точно!

— Вот видишь? — указывает подполковник Тимофееву. — А ты говоришь фланги. Фланги у нас прикрыты… При-кры-ы-ыты… Так что ходи. Твой ход… Нет, — сам себя торопливо обрывает. — Я вспомнил, мой сейчас ход, мо-ой. Значит, мы… к вам… та-ак… пойдём…

Смирнов, надев тёмные в пол-лица очки, скрытно вёл старшину к отелю «Шаратон» легко и уверенно, словно жил здесь. И всё же, как не прятал лицо Санька, их узнавали. Да и как не узнать: молодых, красивых, не местных. К тому же, замечательно талантливых и знаменитых. Русских. На них оглядывались, им улыбались, нацеливались объективами фотоаппаратов и кинокамер. Старшина почти не обращал на это внимания, почти привык уже, он другому удивлялся, как это Смирнов свободно здесь ориентируется? Старшина-то бы сам давно уже заблудился. Так бы и получилось. Из окна своего «Хилтона» он и не предполагал, что его условная прямая диагональ, на самом деле окажется извилистой и запутанной кривой. Главное, длинной. Сплошь состоящую из перекрёстков, пешеходных переходов, поворотов, проходов до угла, следующего перехода, снова поворота, и… Хорошо, Смирнов ориентировался. Важно было только не отстать, и, главное, не одному потом возвращаться. На это старшина и нацелился, держался за это…

Отель открылся празднично и торжественно… Старшина попытался было взглядом охватить чопорную многоэтажную — в поднебесье уходящую, — празднично-стеклянную махину, его экстерьер, но споткнулся. Едва фуражку поймал, дальше нёс в руках. Миновав суету подъезжающих — отъезжающих авто, автобусов и немногочисленный, но вальяжно настроенный и шикарно одетый народ, вместе и отдельно от чемоданов, сумок, и кейсов… И разного «фасона» иностранных дамочек, блиставших дорогими украшениями — где это на них возможно… И белоснежными зубами в непременных улыбках, правда, отстранённо-защитных улыбках, музыканты это уже знали: не подходи, не надо! Миновали и услужливый гостиный люд, встречающий и провожающий гостей и проживающих, и широкие входные двери. Прошли через большой, богато украшенный холл, подошли к стойке «ресепшен», где — это, и старшина без перевода понимал, находился нужный им человек — администратор, по нашему.

Константин Саныч, старший прапорщик российского военно-духового оркестра, не мешал Смирнову с иностранцем по ихнему «балакать». Руки за спину, два шага туда, два шага обратно, прохаживаясь, неспешно оглядывался. С намеренно «постным» лицом осматривал внутреннее шикарно оформленное убранство приёмного помещения, ловил на себе любопытные улыбчивые взгляды как служащих, так и некоторых посетителей… Был он серьёзен и не улыбчив — не вообще, а из вредности. А вот, пусть капиталисты-туристы знают: народ мы серьёзный, просто так улыбками не разбрасываемся, и вообще, «видчипитысь вид нас». Смирнов в это время разговаривал с улыбчивым администратором. Старшина не понимал языка, но жесты, которыми сопровождал ответы администратор, краем глаза улавливал. И любезность, и уважение, и удивление, и почтение, и сожаление, и…

Смирнов закончил разговор, но за стойкой возникли три восторженные девушки, в служебной одежде, с эмблемой отеля, задержали Саньку: пришлось подарить им свои автографы на рекламных проспектах «Шаратона», потом он повернулся к старшине.

— Ну, где она? — нетерпеливо воскликнул тот. — Ну!

— Она куда-то уехала.

— Как уехала?

— Они не знают, — Смирнов огорченно развёл руками. Сделал он это так же, как и администратор до этого. — Но, говорят, Стив Гладстон, её друг, здесь… Ещё здесь, — поправился Санька. — Куда же она могла уехать? Зачем? Почему? Не понимаю.

Это вопрос. Большой, и в непонятной тональности.

Возникла проблема. «Пустыми» им возвращаться было нельзя. Не поймут. Тем более Тимофеев. И старшина и Санька хорошо помнили его умоляющий взгляд. Понимали, ни ребёнка, ни бедную зверюшку, тем более Тимоху, таким, каким он был теперь, обидеть они не могут, и не смогут! Это было бы фактически убийством. Или покушением на… это самое. Ну не подонки же они на самом деле… Не бандюки-бандосы, слава Богу, а музыканты. Национальное достояние, как все здесь говорят, и пишут. Достояние! Правда они и раньше об этом знали, а теперь-то уж, извините, само собой, — убедились! К тому же, старшина отлично помнил свою вину перед Тимофеевым. Занозой она в душе сидела. Он ведь, например, в свой номер мог тогда запросто за деньгами сбегать, это не очень далеко, ещё каких денег русским девушкам принести, но не сделал этого… И не жадность тогда старшину остановила, а обстоятельства. Не убежала бы Гейл, он бы, может, и сбегал… Вроде даже подумал тогда, кажется, но… Что уж теперь! Проехали. Но вину свою старшина чувствовал. Руки поэтому сейчас опускать не хотел.

— Подожди, а вещи? — догадливо воскликнул он.

Санька пожал плечами.

— Говорят, утром сдала номер.

— Утром! А чего это? Может, деньги у неё кончились? — предположил самое худшее старшина.

Санька фыркнул. Константин Саныч правильно понял усмешку, смутился. Да, говорил его вид, согласен, я пошутил, шутка!

— А Стив этот где? В номере? — вновь вскинулся он. — Ты узнал номер, узнал?

— Да нет. Говорят он в баре с утра сидит…

— В баре? В каком это баре? Это где, здесь? Здесь? Так что же мы стоим? Пошли к нему. Узнаем сейчас, где наша Гейл, узнаем!

На Санькин вопрос: «В каком баре может быть мистер Гладстон?», администратор уверенно указал рукой.

А вот сэр, мистер Стив Гладстон-младший, совсем неуверенно уже протягивал руку за следующей рюмкой водки. Ещё как-то удачно для себя преодолевал усиливающееся сопротивление бармена. Бармен не отходил уже от клиента. Опасался за него. Не только видел в каком состоянии человек находится, но и знал его. Не лично, конечно, — смешно бы было! — по первым страницам ряда американских и шведских журналов и светской хроники.

В отличие от самого бармена, сэр Стив Гладстон-младший часто там фигурировал. Спортивный, улыбчивый, деловой, удачливый, умница, весельчак, уже вице-президент, перспективный молодой человек, наследник сэра Гладстона-старшего, миллиардера и банкира. Молодой Стив, как и все Гладстоны, с безупречной репутацией порядочного человека — все знали! — помолвлен был с девушкой своего круга мисс Гейл Маккинли. Красавицей, тоже наследницей огромного состояния, музыкально одарённой, с прекрасным, как и положено людям её круга светским образованием, служившей в последнее время в одном из подразделений американской морской пехоты в качестве лейтенанта и одного из дирижёров военного оркестра, не считая других, разных, общественных должностей. У них это семейное. Почти у всех так.

Счастливые лица помолвленных, радуя глаз и воображение читателей, время от времени появлялись на обложках и страницах разных журналов, от американского континента, включая Европу, с той самой Скандинавией, в которой жил и трудился наш бармен, до Азиатско-Тихоокеанского региона, включая Китай.

Масштабы перспектив будущей четы, как и качество снимков и репортажей, более чем впечатляли. У кого-то, как и положено, вызывая гордость за своих соплеменников и восхищение, у других зависть. Да, зависть, не без этого. Но если восхищение, как известно, вещь инертная, созерцательная, то зависть — особа беспокойная. Как горсть строительных кнопок во всех карманах брюк, включая и задние. И не пробуйте жить и работать в таком состоянии, себе дороже. К сожалению, в обществе существует масса специалистов живущих на этой «теме». Названий им придумано много: от папарацци, до чешуйчато-крылых… Как говорится, заполните пропущенные буквы. Такого рода и обывателей они для себя воспитывали. Жадных до жаренного. Поэтому и рыщут по миру в поисках оного. Подогревают интерес. Как жизнь от «противного». В случае же с Гладстонами и Маккинли — папарацци не везло. Как не старались найти чего-нибудь «грязненького», хоть самую малость, хоть чуть-чуть, ни чего не получалось. Подтасовывать факты, рисовать коллажи — опасно. Хорошо помнился случай с одной мощной газетой, которая по суду — выигранным заявителями Маккинли-Гладстонами, вчистую обанкротилась. Одномоментно! Ничего не помогло! Что укрепило недосягаемые позиции заявителей, но и тайный, неизбывный интерес к ним. Но кланы Маккинли и Гладстонов — строго следили за чистотой своих репутаций. Помнили об этом и Стив, и Гейл. Ни разу не были они замечены ушлыми репортёрами ни в каких сомнительных переделках, либо ситуациях… А вот сейчас этот самый счастливчик Стив, праведник и чистюля, убийственно напивался за стойкой, здесь, в открытую, прямо перед «выпадающим в осадок» от раздираемых противоречивых чувств барменом…

Пил Стив водку «Смирнофф»… Рюмками… одну за другой… С перерывами, но давно… Почти с утра… Можно сказать без закуски… Чему бармен безмерно удивлён был. Гладстон-младший уже не тем «красавчиком был», совсем гадким и противным. Раскраснелся, рубашка намокла от пота, галстук сбился на сторону, верхняя пуговица рубашки не то добровольно расстегнулась, не то отлетела куда, концы воротника выбились, торчали, лицо молодого человека оплыло, глаза с трудом фокусировались на рюмке, ещё хуже на бармене. Бармен, молодой ещё человек, швед (жена, две дочери — восьми и шести лет, небольшой коттедж, машина, не уменьшающийся кредит в банке, мизерный доход), судорожно боролся с мыслью о возможности заработать на паре-тройке «удачных» снимков. Ситуация к тому сильно провоцировала. Ни журналистов, ни подобного рода спецов в баре не было, да и строгий закон не позволял фотографировать людей в такого рода заведениях, тем более в таком отеле… И если раньше он как-то боролся с такого рода искушением, на этот раз решился. И фотоаппарат под стойкой не одну смену в готовности лежал. И вот, пожалуйте вам, ни кто-нибудь, а молодой Гладстон! Счастливчик, умница и в таком… брр… состоянии… Бармен решился.

Улучил момент, выдернул фотоаппарат, и по шпионски, меняя позиции, сверху-снизу, слева-справа, несколько раз щёлкнул затвором… С невинным видом глядя в лицо Гладстона-младшего, сунул камеру на место и обомлел… От дикого рычания, во-первых, и от вида занесённой над своей головой той самой бутылки «Смирнофф»… Больше мыслей не проскочило. Бутылка тяжеленной крышкой дорожного люка упала ему на голову. Сознание бармена, пылесосом втягивая в себя гаснущие краски интерьера, мгновенно исчезло в глубинах Мироздания. Словно грязная вода в сливном отверстии ванны.

Сам сэр Гладстон-младший увидел только два обстоятельства из промелькнувшего перед глазами сюжета. Первое, из поля его зрения вдруг исчезла бутылка и второе, бармен с «экрана ноутбука» исчез. Потом он перед собой увидел почти перевёрнутое большое и злое лицо с маленьким чубчиком, маленькими глазами, кривым носом и большими губами.

Лицо что-то сердито ему восклицало… Слова были не английские, не шведские, не нем… Не понятно какие, как показалось Гладстону-младшему, значит, русские.

Звуки Стив вообще в тот момент различал в последнюю очередь. Они звучали с опозданием и глухо, как из соседнего кабинета. Как из неплотно прикрытой двери его секретарской. Кстати, где он сам, секретарь, почему не… Стив пошевелил пальцами, как по клавиатуре кей-борда, но… изображение перед глазами не улучшилось, и секретарь не появился… От трудных мыслей и от всего выпитого, Стиву вдруг стало совсем плохо, но отключиться он не успел… Его грубо трясли за плечи… В ушах, от встряски прочищаясь, наплывал усиливающийся шум. Перед глазами, фокусируясь, маячило то самое — большой лицо с чубчиком. Оно отрывисто булькало грубым голосом:

— Эй, ты видел, гай, ты видел? Этот ублюдок нас хотел засветить… Видел? Свидетелем будешь… Ментам нас хотел сдать, сучара. Хрен там! Соси банан, дятел! Шрек, — лицо повернулось к Стиву затылком, гладким, и голым, с толстыми, косыми складками к плечам. Слов Стив не понимал, а чубчик с затылком видел, пытался соединить их вместе, но не понимал что за модель перед ним крутится, из какого блокбастера? Где тогда бензопила? Эд Вуд? Хичкок? Но… Затылок что-то прокричал в сторону. — Шрек, падла, вынь плёнку, и валим отсюда. Валим, валим…

Ещё Стив заметил, как мелькнули перед его носом чьи-то мужские туфли, вместе с чьими-то ногами, потом и чьё-то тело, махом перелезая через баровую стойку. Тело исчезло, но тут же появилось, теперь уже с фотоаппаратом на вытянутой руке… Стиву фотоаппарат показался знакомым… Стив даже хотел заметить по этому поводу… Даже улыбнулся… Всё выглядело довольно забавно, как мультфильм на экране…

Мягко огибая подходивших к дверям бара Константин Саныча и Смирнова, несколько молодых людей в штатском обогнали их, и быстро исчезли за ними. Переглянувшись, поторопились и Смирнов со старшиной…

Если Стив Гладстон-младший не всё мог видеть — это понятно, но на месте были недремлющие, бесстрастные камеры скрытого внутреннего наблюдения отеля, оператор немедленно дал соответствующую команду, соответствующим людям…

Соответствующие люди, немедленно появившись, соответствующим образом быстро «упаковали» нарушителей спокойствия. По крайней мере, полностью лишили их возможности самостоятельно передвигаться, но рты их почему-то не «опечатали». Что позволило вошедшим Смирнову и старшине лучшим образом, из первых рук, понять смысл только что происшедших здесь событий.

— Ага, падлы, руки крутить! На наших, да? На наших? Отпустите! Руки… Руки, суки, отпустите!

— Где наш адвокат? Без адвоката мы не… Ой!

— Мы не виноваты! Отпустите! Он первый начал… Слышите, вы, уроды! Без разрешения фотал нас… Это запрещено! Да, Хельсинской конвенцией… Ой! Ха-ха-ха… Плёнка-то засвечена… Нас не догонишь…

— Точно, хрена вам, падлы!

— Русские не сдаются! Бей жидов, спасай Россию! И вас всех тоже, козлы…

— Эй, ребята, земляки, выручайте своих, — заорал тот с чубчиком, увидев в дверях музыкантов. — На нас напали… Помогите!

Санька и старшина, уступив дорогу, молча, проследили за умелой работой конвоя. На их глазах подтверждалась одна из двух житейских версий: как верёвочке не виться, или другая: свинья грязи везде найдёт. В любом случае — было стыдно. За «наших» стыдно.

Тут Санька увидел Стива. Стив, улыбаясь, тупо смотрел на двери, за которыми только что скрылась шумная процессия. «The end», понял для себя Стив, конец фильма. Перевёл взгляд в прежнюю «позицию», прямо перед собой, на «экране его ноутбука» был уже другой бармен. Причём, не он, а она. Даже симпатичная. Светясь самой своей любезной улыбкой, Стив приветственно кивнул головой, и рукой потребовал наполнить две рюмки, «ту», ей, мол, одну и себе. Она кивнула головой, но подошедшие новые посетители, старший из них, показал три пальца, и добавил на чужом языке… на русском. Она узнала их лица. Военная форма, фуражки, блестящие в руках музыкальные инструменты и восторженные репортажи разных корреспондентов и в баре не умолкали. Два экрана из десятка других в баре, всё время работали в режиме новостных репортажей.

— Три, пожалуйста.

Старшина мог вербально и не напрягаться, не дублировать, тем более на непонятном языке, жеста достаточно было. В немом вопросе барменша подняла брови… Всё тот же, русский, прояснил на своём иностранном языке:

— Тоже самое, что и ему, — пальцем указав на американца.

Американца барменша тоже знала. Особенный клиент… Очень особенный… Как и эти, русские…

— Стив, Стив, — тормошил Смирнов Гладстона-младшего. — Извините, Стив, вы слышите меня?

Стив и слышал и даже видел, но не мог вспомнить в каком офисе видел этого человека, в какой стране, с толку сбивала одежда… военная… О, это армия, догадался он… Но ему было плохо, и на душе, и в голове… Мутило… Одна спасительная — трезвая! — мысль не давала ему потерять голову от отчаянья: как бы им с Гейл не было невыносимо трудно, они всё равно простят друг друга, и будут вместе! К тому же, Стив уже простил. Уже… Всё будет хорошо. Как в фильме шведа Мудиссона Лукаса «Вместе».

— Он совсем пьяный, — в отчаянье заметил Смирнов старшине по-русски, и барменше по-английски. — Ему больше не надо, хватит.

— Потри уши… — предложил старшина. — Проверено, помогает. — Глянув в Санькино удивлённое лицо, укоризненно воскликнул. — Ну, молодёжь! Всё учить вас надо. Народное средство. Дай я! — Плечом отодвинул Смирнова, склонился над американцем. — Вот так… Учись, сынок!

Метод сработал. Средство подействовало. Стив ошалело вывернулся, смотрел удивлённо, но осмысленно.

— Стив, узнаёте? Это я — Смирнов. А это наш старшина, Константин Саныч.

Стив всё вспомнил, особенно этого — «русская водка Смирнофф». Это те русские, к которым Гейл хотела уйти, понял он. От него уйти, от Стива!! К ним, туда… Стив в начале хотел размахнуться и сильно вмазать в наклонившееся над ним «противное» русское лицо, но сил на это не хватило, и достаточной злости не было… Глаза Стива наполнились слезами, ему снова стало жалко себя, и… Да, и себя, и её, его глупую и доверчивую Гейл…

— Мало! Надо ещё потереть, — голосом врача скорой помощи высказал программу действий Константин Саныч, и немедленно провёл ряд соответствующих манипуляций над красными уже ушами Стива.

— Я вас слушаю, — решительно отстраняясь, совсем трезво произнёс Стив. — Какие проблемы, господа?

О, вот оно когда народное средство сработало… У нас с первого раза, у них со второго раза… Поздно доходит, но дошло — заграница!

— Где Гейл? — торопливо, боясь что «лекарство» вдруг перестанет действовать, спросил Смирнов.

— Уехала, — чётко ответил Стив, даже губы для убедительности поджал. — Уфить…

— Куда?

— Не знаю.

— Почему?

Стив пожал плечами, покачал головой.

— Потому что он женат, — намеренно чётко артикулируя, как издеваясь, американец произнёс совсем что-то уж невероятное. Смирнов механически перевёл старшине.

— Как женат? Кто женат? Он чего это… — старшина энергично завертел пальцем у своего виска. Смирнов так же механически перевёл Стиву два первых вопроса.

— Да, женат, — не задумываясь, уверенно подтвердил Стив. — Этот, ваш, который… ну, Армстронг ваш…

— Гиллес… эээ… Тимофеев? — не веря тому, что говорит, предположил Смирнов.

— О, да-да, Тимоффееф. Именно этот.

— Как женат? — в испуге, ахнул Санька. — Он не женат. Нет!

— Женат-женат. Слава богу, женат. Всё лучшим образом раскрылось. Хорошо что так. Потом было бы хуже…

Слушая русский перевод, старшина таращил на американца глаза. Примерно так обычно смотрят вслед ГАИшнику, идущему выписывать тебе «незаслуженный» штраф.

— Может он бредит? Ещё уши потереть? — цепляясь за народное средство, как за соломинку, предложил старшина. — Я ж Тимофеева целых три года знаю… Я б знал…

— Нет, не может быть! — перевёл Стиву категоричное несогласие Смирнов.

— Может! И слава богу, — огрызнулся Стив, и добавил. — У него даже дети есть… Несколько… Маленькие такие и плачут… И две жены. Блондинка и брюнетка. Они нашли его. И детки… — Стив показал рукой мал-мала, и даже изобразил умильное лицо, но поперхнулся — его тошнило, брезгливо заключил. — А он от них по разным городам прячется.

Заикаясь от удивления, Смирнов и это перевёл… Старшина, опешив, не знал что и говорить…

— Как это? Когда? Кто сказал? Не может быть! — себя и Смирнова пугая, как заведённый восклицал старшина, пока не заметил три рюмки водки, сиротливо выстроившихся в ожидании. Одну за другой — махом, опустошил их, зло припечатал последнюю о столешницу и, не закусывая, решительно заявил. — А-а-а, я всё понял. Конец переговорам. Быстро назад. Сейчас разберёмся. Скажи ему, пусть ждёт. Здесь ждёт! Мы вернёмся. — Повернулся к американцу, и копируя известный киношный голос прорычал. — Айл би бэк! Мы, в смысле. — И по-русски, подмигнул американцу, для убедительности. — Так вот. — Шагнул на выход… За ним и переводчик Смирнов.

Замечательный факт, что электроника в дверях отеля не «заедает», не то старшина так с нею бы и вышел — настолько расстроен был. Шагал, как царь Пётр I, когда-то, широко, решительно, грудь колесом, вздёрнув подбородок… Но не в ту сторону. С ориентировкой на иноземной местности у старшины был швах. Одно хорошо было: с ним Санька Смирнов был. Он и выправил ситуацию. Хотя в начале и Смирнов не понял, куда это Константин Саныч так стремительно направился, потом окликнул, тогда и прояснилось, что старшина не в ту сторону «строевым» рубит.

— Я ему покажу… — развернувшись, с каменным лицом шагая в обратную сторону, бормотал старшина. — Как людей позорить… Мы ему… Он у нас…

Смирнову не всё понятно было, зачем ещё Стива чем-то наказывать, он итак уже… перепил, плохо себя чувствует… Ни сейчас, ни похмелью его не позавидуешь. Топал, старался выровнять шаг, не мог угнаться за старшиной, семенил рядом. Пока, пару раз споткнувшись о туфли старшины не обогнал его, не встал во главе колонны, давая понять, кто здесь проводник, кто дорогу знает.

Так гуськом и в «Хилтон» свой вошли, паровозиком. То есть в колонну по-одному. И в этом, за границей, наши военные музыканты армию не опозорили. Ни-ни! Тик в так шли! Правда быстрее, чем сто двадцать шагов в минуту. Извините, обстоятельства! Потому что возбуждённо-взволнованно и торжественно. И молча! И в лифте, играя желваками, старшина не проронил не слова. Так же молча прошагали по коридору. Сердито пристукнув в дверь номера дирижёра, старшина широко распахнул её.

А в номере… За той же шахматной доской сидел всё тот же подполковник. Правда не один. Обступив его, с задумчивыми лицами толпилась группа его поддержки, похоже консультантов: Генка Мальцев, Лёва Трушкин, естественно Кобзев, и Чепиков. Сам гроссмейстер Тимофеев в позе усталого путника, свесив руки между колен, понурив голову, сидел напротив, тупо глядя в пол. Его личным армейским качествам: выдержке, дисциплине — можно было позавидовать. Не сломался, не психанул человек, не рванул китель на груди… Сказали играть в шахматы — он играл. Сказали бы, например, страной управлять, он бы управлял. Не могём, а могем! Потому что военный человек, дисциплинированный, как и должно прапорщику быть. Им он и был. Сейчас, похоже, уже на пределе. При виде вернувшихся старшины и Саньки Смирнова, очень в лучшую сторону лицом изменился, Вскочил, гусем вытянув шею, ходулисто шагнул на встречу, ну, спрашивали его взволнованные глаза… Старшина, Константин Саныч, старший прапорщик, намеренно игнорируя, как пустое место обошёл его, и заявил подполковнику:

— Товарищ подполковник, открылись новые, непредвиденные обстоятельства. Смирнов свидетель. Прошу срочно провести общее собрание. Срочно.

Дирижёр и остальные «шахматисты» на заявителя смотрели оторопело, во все глаза.

— А по какому поводу? — нервно поправляя подтяжки, растерянно поинтересовался дирижёр. — Что-то в нотном магазине случилось, или что?

— По поводу… — Константин Саныч грозно сверкнул глазами в сторону Тимофеева, отвернулся, и многозначительно произнёс. — Открывшихся обстоятельств.

Дирижёр потянулся за кителем…

— А присутствующих достаточно, или всех нужно? — торопливо просовывая руки в рукава кителя, спросил он.

— Достаточно! — отрезал старшина.

Смирнов столбом стоял… В принципе, как и все остальные.

— Так, в чём дело? Докладывайте, — потребовал дирижёр, торопливо застёгивая китель, надетый на синюю майку. На тапочки можно было не смотреть.

— Он женат, оказывается, у нас… — указывая рукой за спину, на Тимофеева, «мальчиком» стоящего, сообщил старшина.

— Так, — по инерции ещё, благостно кивнул головой подполковник, потом до него дошёл смысл, он нервно перебил себя. — То есть? Как это женат?

— Так вот, — клюнул головой вперёд старшина. — Смирнов свидетель. Даже дети есть… Несколько. Маленькие. И две жены. Двоеженец он у нас, оказывается. Двоеженец! Подсудное дело. Подлец!

По мере перечисления убийственно отягчающих факторов, лица присутствующих самопроизвольно вытягивались, глаза округлялись… И у Тимофеева тоже. Но у него, кроме удивления, наплывала и ироническая усмешка, она медленно поглощала первую. Но проступала предательская бледность.

— А откуда такая информация? — озадаченно переспросил подполковник. — Не в нотном же магазине? Я не понимаю… Вы же туда вроде пошли… Или… Объясните, Константин Саныч.

— Ну, в общем, — замялся было старшина, но выправился, признался. — Мы встретили Стива. — Даже пояснил. — Того, американца. Друга Гейл. Ага! И он нам всё рассказал.

— Понятно, — послушно, как за провинившимся первоклассником, повторил подполковник. — Стива, американца… — И подловил старшину, изумился скрытому от всех фактору. — А откуда он может всё это знать, если я не знаю, а?

Да! Вот именно! Дирижёрское окружение во все глаза вопросительно смотрело на Костю Саныча: очень интересно, откуда, ну?

— А ему — Гейл! — с нажимом, поведал старшина. — Кто же ещё? Она.

— Понятно, — буркнул подполковник, но в его утверждении уверенности точно не было. Больше растерянность, но он её прятал за хитрыми вопросами, типа: а она откуда? Так он и спросил. — А она, извините, откуда?

— Это у неё нужно спросить, — светясь праведным гневом, заметил старшина.

— Зачем у неё, — как всегда «поперед батьки» выскочил нетерпеливый Кобзев. — У Жеки давайте и спросим. Он же здесь… Он и скажет: так или нет. Скажи, Жека.

— Точно! Да! — почти в голос поддержало собрание.

Тимофеев открыл рот, но в горле пересохло, он только прохрипел. Судорожно прокашлялся. Потом произнёс всё же.

— Да вы что, ребята, — это он в сторону музыкантов. — Вы же меня знаете… Никогда, и ни где я… Никакой жены… Вы же знаете… Мы же вместе… Ни детей… Ни…

— А беленькая и чёрненькая? — язвительно перебил старшина…

— Да, — поддакнул подполковник. — Как говорит старшина.

— И Смирнов это слышал, — старшина указал на Саньку.

— Не знаю я ни какой беленькой-чёрненькой, вы что? — уже чуть не плакал Евгений. Мужество его почти покидало. Сказывалось нервное напряжение последних дней, странная размолвка с Гейл, её исчезновение, неопределённость, обида, недоедание, любовная тоска, дурацкие эти шахматы, ещё и старшина этот со своими детьми и жёнами… беленькими-чёрненькими.

— Постойте! — вдруг воскликнул он, как тот сапёр предупреждая мирное население о следующем их неверном шаге. — Что значит: беленькая и чёрненькая? Это которым мы деньги со старшиной давали, да? Никаких других я не знаю. Нет! Константин Саныч, вспоминайте. Вспомнили?

— Ааа, так всё ж таки были? — не впопад ехидно пропел дирижёр.

Тут и старшина начал «мыслями» ворочать, раскручивать «ленту» памяти.

— Это когда они на обратную дорогу, что ли… — бормотал он. — Когда мы… вы с Гейл… У нас… деньги… в коридоре… Одна беленькая была, да! — вспоминал он. — С длинными волосами, а другая чёрная, с короткими… Они плакали… Но ничего на русском про детей, товарищ подполковник, там не было… Это точно… Я же сам… там был… — Хайченко запнулся, и огорчённо развёл руками. — Ничего не понимаю.

— А на английском? — спросил Смирнов. — Что они говорили?

— Они?! Н-н-не… — старшина отрицательно крутил головой, руки то к груди прикладывал, то к слушателям протягивал, заметно потерян был, растерян, но — все видели — человек честно старался всё вспомнить, восстановить картину. — Другая тоже… плакала, да! Тоже чего-то там, жаловалась… Я видел! Но она же… непонятно. Я же немецкий в школе, это… А она же на этом… на англ… ийском… вроде!

— Так это же, наверное, Венька! — напугав всех, неожиданно обрадовано вскричал Смирнов. — Наверняка он. Его работа. Точно. Ха-ха-ха… — Расхохотался.

— Смирнов, что с вами? — опасливо отшатнулся подполковник.

— Амба! Крыша у чувака поехала, — заметил Трушкин, и предупредил. — И у меня сейчас поедет. И у всех. Если вы не перестанете на Тимоху наезжать, со всякими своими жёнами.

— Санька, какой ещё Венька, причём он, ты что? — возмутился Кобзев. — Если тут о беленьких с чёрненькими говорят? О бабах!

А Смирнов — молодой, пацан, старший сержант, лауреат в смысле, хохотал, никак остановиться не мог. Вытирал слёзы, обнимал Тимофеева, тормошил его…

— Это он Вику с… с… с Нателлой подговорил… — со смеху покатывался Санька. — Точно. А они разыграли… Ну, артистки… Одна на русском, другая на английском… Это же надо… догадаться… Ну, Венька. Ну, друг. Удружил!

Первым рассмеялся Кобзев, потом Чепиков с Трушкиным и Генка Мальцев, за ними и дирижёр, последними старшина с Тимофеевым. Тимоху обступили, как именинника поздравляли, обнимали, хлопали по спине. Хохотали громко и безудержно…

Ну, цирк! Ну, артисты! Ну, кино…

Ф-фу! Слава Богу! Хоть что-то хорошее в конце концов прояснилось. Реабилитировался Тимоха… прапорщик Тимофеев, лучший трубач всех военных оркестров, да только ли военных, — всех. Сразу реабилитировался, и вчистую. Правда перед высоким собранием. Но ведь была ещё и Гейл… Да, Гейл… Гейл, Гейл…

Где она, где?

Нету девочки нигде!

Фанфары протрубили неожиданно, и… запоздало.

Концертный зал-шар, заполненный до отказа великолепно одетой богатой публикой, сверкал брильянтами, изумрудами, просто золотом, шикарными улыбками. Особенно приятно — на взгляд наших военных музыкантов, — светился голыми женскими плечами, бюстами, коленками, разрезами платьев до бедер, и прочими хитрыми женскими уловками, привлекая всеобщее к себе внимание цветом кожи, загаром, фантастическим разнообразием причесок и немыслимым разнообразием фасонов платьев. Иную одежду так и платьями назвать было опасно, так уж всё было безумно призрачно. Но так же безумно и впечатляюще… Мужская часть гостей была во фраках и смокингах, с блеском брильянтов в булавочных заколках, запонках, перстнях, портсигарах и зажигалках, даже в белоснежных зубах сверкали, как своеобразный пароль при входе в мужской закрытый клуб. Иные по привычке были вооружены тяжелыми армейскими биноклями и видеокамерами. Мировой истэблишмент, богема и мировая элита собрались здесь приветствовать победу Согласия, Мудрости и Единства взглядов на Культуру, Искусство и политический прогресс. Весь цвет мирового «Who is who» в зале собрался, отдыхал, развалясь в мягких и широких креслах концертного зала…

До полусотни телекамер, студий-счастливчиков, аккредитованных, выкупивших прямой эфир, разместили свои телепосты в самом зале по всей её окружности. Где на стационарных штативах, где на живых плечах операторов, хищно сверкали линзами объективов, ощупывали-исследовали зал. Нагло аллея красными лампочками, многие уже давно работали, показывали в прямой эфир. И это не считая фоторепортёров. Их было не счесть. Художники высокого уровня.

В воздухе плавал запах дорогих духов, физически ощущаемое, сгущённое состояние безмерного собственного достоинства публики, дозированного ко всем радушия и благорасположения к себе и близсидящим. Как на дорогих смотринах.

Над ярко освещенной ареной, внизу зала, окруженной плотным кольцом из ярких живых цветов, высоко вверху, над ней, медленно и спокойно, в разноцветных лазерных лучах, завис в невесомости, огромный земной шар с лентой в виде широкой орбиты с ярким символом международного музыкального конкурса Евровидение «Музыканты мира — третьему тысячелетию». Символ. Стилизованный земной шар, легко опоясанный развевающейся прозрачной гирляндой праздничных лент, покоящийся в ладонях мужских и женских рук всех цветов кожи. Рассеянный свет внизу создавал прекрасное ощущения единства пространства и формы. Десятки лучей, вверху, тонко высвечивая, поддерживали земной шар в центре внеземного искрящегося мириадами звезд глубокого космического пространства.

Из невидимых динамиков, настраивая публику на соответствующее данному дорогому празднику торжественное состояние, доносился приглушенный квадрозвук Финала величественной 9-ой Симфонии Бетховена.

Под вторые фанфары, вспыхнувшие сотни прожекторов высветили лучами широкие лестничные коридоры в проходах. Третьи фанфары открыли двери специальных проходов, по ним, как по ожившим радиусам, к арене стали спускаться музыканты. Так было прописано в сценарии. Музыканты шли под аплодисменты, как именинники, как победители на Всемирных олимпиадах, улыбаясь и приветственно махая руками. Среди них, отличаясь цветом и формой одежды, шли и наши военные музыканты. С их появлением шум аплодисментов в зале усилился. Послышались выкрики: «Рашен гуд!», «Увел кам, рашен!», «Бьютифул, рашен!»… Музыканты, ручьями обтекая арену, поднялись, прошли на свои места, расселись за своими пюпитрами, взяли в руки инструменты… Публика аплодировала.

Звуки Финала 9-ой Симфонии Бетховена звучали уже на форте, громко и торжественно…

Звучали…

Вот и они смолкли.

К центру авансцены спешил крупного телосложений человек, не сказать тучный, с белой копной седых волос, такими же бакенбардами округло переходящими в пышные серебристые усы. Чёрный фрак, бабочка, белоснежная рубашка, улыбка дополняли портрет добродушного толстяка. Еще не дойдя, не затягивая паузы, начал он с шутки:

— Я, господа, всего лишь несколько раз в жизни видел, и то по телевизору, как тяжело приходится беднягам марафонцам на их длинной дистанции. — Не останавливаясь, наигранно задыхаясь произнес он, продолжая идти, изящно задвигав при этом всем телом, изображая видимо бег марафонца. У него это получилось уморительно, как танец слона на пуантах. Публика весело рассмеялась заготовленной шутке. — Но не знал, как именно это тяжело, а вот сейчас я их понимаю… — Продолжил толстяк, указывая руками на огромную окружность арены. Публика вновь отреагировала смехом, всполохом аплодисментов. На огромном поле арены этот человек не казался таким большим, если бы не дублирующие два, полусферой, огромных экрана вспыхнувшие в верхней части сферической окружности зала. Они показывали его достаточно крупно, и очень близко… как рядом. Так же страдальчески оглядывая зал, он предложил: — Кто не верит, может попробовать, мы подождём… — Под веселый смех присутствующих выяснилось: таковых не оказалось. — Я так и думал, — слегка ехидничая заметил ведущий, и продолжил, — и не советовал бы. И если б раньше знал, сидел бы сейчас вместе с вами в зале, развалясь, как вы, и не мучился.

Публика наградила его продолжительными аплодисментами.

Чуть кланяясь, он выслушал, затем, весь подобравшись, прервал аплодисменты:

— Господа! Леди и джентльмены! Ваше Величество! Уважаемый господин Президент, уважаемый господин мэр, уважаемые члены Международного оргкомитета, уважаемые господа музыканты, уважаемые гости нашего города, нашей страны, нашего Форума, разрешите мне приветствовать вас в нашем скромном концертном зале. — Гул аплодисментов заполнил зал. Все встали и аплодисментами приветствовали членов Высокой королевской династии, правительство страны, членов парламента и всех знатных и уважаемых людей как самой Швеции, так и Европы, Америки, Азии… Перечисление стран и членов высоких делегаций заняло минут пятнадцать, если не больше. Казалось, в зале присутствовали представители всех стран и континентов: с севера на юг, с востока на запад.

Наши музыканты, растворившись в большой массе остальных музыкантов, потеряв между собой всяческую привычную устойчивую вербальную связь, переговаривались только одними глазами. Не понимая звучащего спрессованного в мелодичные блоки английского языка ведущего, слушали вполуха, разглядывая то соседей, то, с опаской, огромный земной шар, медленно вращающийся где-то высоко над ними — не отвязался бы!.. А зрительный зал практически и не просматривался вовсе из-за большого расстояния, — уходил ровным амфитеатром высоко вверх, теряясь в глубоком вогнутом пространстве. Зал представлялся сплошной тёмной монолитной массой, вспыхивающей живыми блёстками дамских украшений, стеклами очков, аплодисментами, смехом, общим праздничным дыханием. Музыканты с таким явлением давно знакомы. Живо отреагировали только на знакомые слуху фамилии. Что-то там, в начале долгое и не по-русски: ля-ля-ля, а потом, вдруг, промелькнуло понятное — «Жириноффски». Неожиданно так, как газ из под пробки. «О, ребята, вроде про нашего жирика что-то сказали! — оживившись, переглядывались русские музыканты. — Он, что, тоже здесь? Где-где?.. — Говорили их удивленно восхищенные лица. — Орёл, жирик! Прилетел!» Ладно, пусть он. За неимением барыни, что называется… Затем опять что-то говорилось непонятное и долгое по-английски: курлы-курлы, и вдруг, снова знакомое и звонкое, как удар по мячу: «Мистер Лужкофф, мэр Москау!». О, это снова про нас! Музыканты закрутили головами, ища знакомые по телевизору лица. Ишь ты, и он тоже здесь, с нами, не поленились господа, приехали.

Неожиданно под бурные аплодисменты не вышел, а почти выбежал к микрофону высокий, тоже крупный мужичок, тоже во фраке, но абсолютно лысый, в очках, с толстой желтой, тяжелой цепью на шее. Золотая, наверное, переглядываясь, решили наши музыканты. Кобзев, растягивая губы в стороны изобразил для всех сурдоперевод: «Мэ-эр их». В дополнение показал на себе кепку с длинным козырьком. Что для русских означало: как наш мэр. Их мэр, значит. «Понятно?» «Ааа! — Понятливо выпучив глаза, музыканты радостно закивали головами. — Это их местный «градоначальник». Ясно».

Этот их «тоже мэр», такой же холёненький, видимо такой же «хозяйственник», что-то долго, убедительно жестикулируя, обращаясь и кланяясь во все стороны сразу, торжественным тоном, то ли призывал к чему-то, то ли отчитывался, не поймёшь, говорил, говорил, говорил… минут пятнадцать. Наши ребята, музыканты, не понимая языка, уже привычно и дремать начали. Опасливо правда вздрагивали от прерывавших мэрскую речь бурных и одобрительных аплодисментов публики, опасаясь при этом неожиданно выронить инструмент на пол. Естественно с грохотом. Вот уж чего сейчас не хватало…

Чуть не прозевали смену декораций. Не в прямом, конечно, смысле, в переносном.

На авансцене появились две юные девушки… Не девушки, а супер-девушки… супер-гёрл. Ноги длинные, груди как на выставочных манекенах, одинаковые причёски, руки голые, плечи… Помощницы ведущего, похоже. Одеты во всё прозрачное, хитоны не хитоны, ещё короче, ночные рубашки скромнее выглядят… Но красивые девчонки, и всё остальное… С коронами на головах. «Миссис», какие-нибудь там, поняли ребята. Фигурки, где надо тонкие, где надо самое то, улыбки, румянец. На глаз формы — 90-60-90, как в аптеке.

А потом, появился и конверт. Запечатанный. Видно было, как с явной заминкой, с трудом, переминаясь, покачивая бедрами, вскрывала его юная королева, другая ей помогала… Зал затих. Наверное, его у нас, в России, почтовым клеем залепляли, подумалось нашим музыкантам… Но молодцы девчонки, справились с задачей, достали наконец листок.

Что там перед этим ведущий говорил было непонятно, но когда он, глядя в бумагу, подпрыгнув, истошно, вдруг, прокричал почти по-русски: «Смирно-офф! Р-раше-ен!» Вслед за аплодирующим залом, закричали и наши ребята: «Ур-ра, Саньку назвали». Наши музыканты проснулись окончательно. «Наш Санька». «Смирнов!» Это уже было похожим на истерику. И зал скандировал: «Смир-рноф…Смир-рноф…» Как, шай-бу… шай-бу… Наливай!..

Как это приятно! Как это великолепно слышать всеобщее признание и аплодисменты. И гордость за страну — вот она, прямо к горлу подступает, и слёзы накатывают, и голос перехватывает, и внутри всё кипит от радости, как в реакторе…

О! А вот и наш Санька идет. И не худой он, в общем, если издали смотреть, нормальный парень, только, может, шея тонковата, так молодой ведь ещё. Его шествие ведущая телекамера выдала на обзорные экраны крупно, в полный рост, как проход Юрия Гагарина по ковровой дорожке… И идёт нормально, и парень красивый, только щёки и уши излишне горят… Так это оптика такая, наверное, у них, или свет упал не тот. И форма военная ему к лицу… И шаг почти уверенный, строевой. А как он мог иначе идти, если так в армии приучили. Бац! Бац! Бац!.. Новыми ботинками. В общем-то и не слышно — шума постороннего много.

Остановился около ведущего. Около слона на пуантах, у вице-председателя Оргкомитета, мистера Мюррей.

— Лейдиз энд джелемен! — красиво так начал Смирнов на английском, как импортную пасту из тюбика выдавил, и… остановился. Публика замерла, вглядываясь, кто в него, кто в его отображение на экранах. Вот он, представитель бывшего коммунистического СССР, вот он, представитель военных сил непонятной русской страны. И совсем не урод, и не выродок, каким многим представлялся русский мужик, вернее «представитель зла» и даже на вполне понятном языке обратился с приветствием, на английском. Если б не военная форма, обычный молодой парень, каких на земле много, в каждой стране полно. — Я не ожидал, что моя музыка будет интересна вашему вниманию, и даже не предполагал принимать участия в конкурсе. Так получилось. Этому я обязан одному человеку. — Смирнов опять остановился. То ли подбирая слова, то ли волнуясь. Зал, затаив дыхание слушал. — Об этом я обязательно должен сейчас сказать. Это… лейтенант американских десантных войск… тоже музыкант… Гейл Маккинли.

Ооо… Ааа… Ууу…

Что тут началось. Шквал аплодисментов гулко заполнил весь зал. Публика бисировала то ли американскому лейтенанту, то ли честности и порядочности русского музыканта, не то всему этому в целом, но аплодировала. «Рашен гуд», «Фрэндшип», «Фройндшафт», «Увел кам, рашен бой!» неслось из зала.

— Она тоже должна сейчас быть здесь, на этой сцене, — перекрывая шум, на том же английском, заявил Александр.

«Что он там говорит, почему только на английском языке», не понимая почему возник такой сильный бум, ёрзая на стульях, недоумевали российские музыканты. «Что происходит?»

«Что он там несёт, что несёт?», нервничал генерал-лейтенант, наклоняясь к своему референту. Не понимал и полковник Ульяшов.

— Ах, пацан! Ну, орёл! — громко восхищался лидер либерально-демократической партии России, вице-спикер ГД, победно оглядывая зал. — Вот молодец! Эй, вы, там, тёмная и отсталая Европа, вот вам пример чистой и светлой русской души! Я же вам говорил!.. К нам в партию его, немедленно. Найди и передай! — приказал он своему заместителю — сыну.

— А пойдет? — наклонившись, осторожно спросил тот.

— Не важно. Наше дело предложить. Скажи, я беру его к себе в правительство министром культуры. Понял? — и оттопырив губу, ровно Муссолини, подбоченился — знай Европа наших.

— Простите, мистер Смирнофф, — «догоняя» ситуацию, с энтузиазмом вмешался вице-председатель Оргкомитета. — А где она сейчас, эта наш американский лейтенант? Она здесь, в зале?

— Н-не знаю. Нет, наверное.

— А давайте мы пригласим её сейчас сюда, на сцену, если она здесь. — Нашёлся толстяк. Телевизионные камеры перестали бродить объективами по залу, нацелились на раскручивающуюся незапланированную интригу. — А если нет, мы попросим её, в какой бы части света она не находилась… нас, как видите, смотрят сейчас в прямом эфире все страны и континенты… срочно позвонить нам сюда, прямо в зал. Ребята-телевизионщики нам в этом помогут. Верно, парни? — мистер Мюррей обратился за поддержкой. — Найдем американского лейтенанта?

«Оу, йес!..»

«Ноу проблем, гай!» — послышались слабые выкрики из глубины зала.

— А она молодая девушка, этот ваш лейтенант? — довольно игриво, с расчётом на публику, полюбопытствовал ведущий.

— Да, молодая, — заметно смущаясь, ответил Смирнов.

О, молодая! Зал снова замер. Интересный спектакль разворачивался перед ними. Не зря пришли… совсем не зря.

— Тогда тем более, мистер Смирнофф, смело в бой, — вполне профессионально раскручивал интригу ведущий. — Сейчас мы найдем её, вашу леди. Леди… — Громко обратился в микрофон мистер Мюррей. Подержал паузу на весу… усугубил остроту ситуации. — Как вы, простите, назвали её имя… Мак…

— Гейл Маккинли.

— О да, простите. Уважаемая леди Гейл Маккинли! Если вы нас слышите, если вы в зале пройдите, пожалуйста, к нам на сцену. Мы вас убедительно в этом просим.

Телекамеры, головы публики, оживлённо задвигались, закрутились во все стороны отыскивая малейшее движение. Ведущий вечера, толстяк Мюррей и Александр, и обе девушки, тоже пристально вглядывались в зал. Пара телекамер крупно в это время показывали на экранах лица сидящих в зале, торопясь первыми увидеть виновницу столь бурного внимания. Нет, кажется, нет её в зале. И российские музыканты заволновались, закрутились на месте, заслышав призывные возгласы ведущего.

— Гейл!.. Где Гейл? — привстал со стула, вытянув шею, нервничал Тимофеев. — Они что-то говорят про мою Гейл. Где? Где она?

Как бы услышав именно эту его тревогу, в девятнадцатом ряду сектора «G», неподалёку от прохода, поднялась стройная молодая девушка, в длинном тёмно-синем с фиолетовым отливом облегающем вечернем платье, спереди закрытом, с глубоким декольте на спине. Упрямо тряхнув завитушками каштановых волос, пошла по проходу.

— Вау, йес! — указывая в её сторону, воскликнул ведущий голосом профессионального диск-жокея, захлопал в ладоши. — Она здесь! Здесь! Невероятно! — Телекамеры уже подхватили её стройную фигурку и крупно взяв, повели к сцене. Публика, привстав, снова вспыхнула приветственными аплодисментами и блицами фотовспышек. — Пожалуйста, сюда, миссис Маккинли. Сюда. — В бурном шуме кричал мистер Мюррей.

На сцене что-то не по сценарию громыхнулось. Это Тимофеев, вскочив, уронил таки свой инструмент. Рядом сидящие музыканты укоризненно повернулись, но он их не видел. Тимоха видел только Гейл. Его Гейл, милая, желанная его Гейл поднималась на сцену, шла к микрофону. Тимофееву хотелось броситься к ней, крикнуть ей: Гейл, я здесь, вот он я… Она шла, нет, плыла, чуть касаясь туфельками сцены, легко и свободно, как балерина в нежном и чувственном па-де-де… На огромных экранах крупно сияла её улыбка, голубые глаза и веснушки на загорелом лице. Как хороша!

Гейл подошла к ожидающей её группе ведущих. Лёгким поклоном поприветствовала всех музыкантов оркестра. Те любезно ответили ей. Мистер Мюррей поцеловал ей руку, с Александром она поздоровалась тепло, но за руку. Повернулась к микрофону:

— Господа, я очень благодарна мистеру Смирнову… Александру Смирнову, — поправилась Гейл, — за его чудесную, талантливую музыку, которую я однажды случайно услышала, и которую он подарил всем нам. Конкурс был действительно сложным, трудным. Как я знаю, около трехсот произведений было представлено на этот закрытый конкурс. Но жюри выбрало его музыку… И я рада этому. Рада, что своим скромным участием, если это можно назвать участием, помогла узнать этого молодого композитора.

Зал прервал аплодисментами.

— Но Гейл помогла лучше организовать отдельные гармонические ходы и элементы, — заметил Александр. — Она и аранжировала всё произведение. Понимаете? Поэтому, будет справедливо, если авторов этой музыки будет двое: Маккинли и Смирнов. Я так думаю. — Потребовал Александр.

— Оу! Отличный поступок, парень. Мне нравится, — с расчётом на публику, бурно похвалил мистер Мюррей, отбив аплодисментами уже все свои ладони. — По-моему, нет проблем.

Гейл качнула головой.

— Тогда всё же пусть первой стоит фамилия мистера Смирнова. Ладно? — потребовала она.

— Идёт, — согласился вице-председатель.

— О, кей! — кивнул и Александр.

«Оу, йес!»

Целый спектакль получился. Публика с удовольствием наслаждалась интересным лирическим сюжетом. Молодцы сценаристы, молодцы режиссёры, молодцы парни, хорошо дело своё знают. Да и русский этот парень ничего, хоть и в военной форме. И девушка эта, американка, тоже приятная. Правда чуть затянули представление, можно бы и покороче, но, в общем, нормально всё… Нормально.

На фоне наплывшей органной полифонии, вдруг, снова резко и торжественно протрубили фанфары. Внимание, господа! Что там дальше? А, награждение.

Приятный момент. Важный.

Рой церемониймейстеров вносят на сцену, в начале — смотрите-смотрите, какая шикарная! — хрустальный прозрачный шар. Да, большую хрустальную шар-сферу. В ней, несколько меньших размеров, в невесомости, висит модель-копия земного шара, со всем своим рельефом, и в цвете. Сам хрустальный шар опирается на стилизованную подставку в форме заботливых человеческих рук. В основании что-то написано. Телекамеры не успевают разглядеть все детали, показывают на свои мониторы то общий план движения, то крупно сам приз, то восторженно-удивлённые лица награждаемых, то торжественные лица церемониймейстеров. За шаром выносят сертификат, естественно огромный. Метр на пятьдесят сантиметров, где-то. Удостоверяющий авторство победителя, название конкурса, место проведения конкурса, его дату, печати и подписи. Всё выполнено на уровне хай-тека, в виде дорогой эксклюзивной работы. Затем, появляется такого же примерно размера символический чек, на реальные двести пятьдесят тысяч Евро. Сколько-сколько? — прошелестело по залу. — Всего лишь? Телекамеры услужливо показывают крупную надпись. Да, двести пятьдесят тысяч Евро.

— Сильно! Двести пятьдесят тысяч! — опуская бинокль, наклоняется к своей соседке пожилой джентльмен. — Ты оценила?

— Да, молодцы организаторы. Солидно всё устроили, — соглашается его спутница, горделиво оглядываясь вокруг.

— Я не о том, я о деньгах. Как этим русским в этот раз повезло, всё им досталось, — в голосе мужчины заметна нотка зависти, и недовольства.

— Не брюзжи! Да и что эти двести пятьдесят тысяч для нас? Так, мелочи. — Отмахивается его спутница, и вооружается мощным морским биноклем.

— Да, в общем, конечно, не состояние, — соглашается мужчина. — Но…

— Пусть, я говорю, берут. Ты, например, в казино больше проигрываешь, — не отрываясь от бинокля, недовольным тоном замечает дама. — А они выиграли. Не проиграли, а выиграли. И честно, к тому же. Не как ты.

— Я что… пусть берут, — пожимая плечами, недовольно отворачивается джентльмен, жалея что вообще поднял эту тему.

— Какой мальчик красивый! Ты погляди… вон там… там, — восклицает дама, указывая рукой в сторону большого скопления русских музыкантов в оркестре.

Публика, в свою очередь, на солидный приз отреагировала довольно бурно, с выкриками и одобрительным свистом, наблюдая, к тому же, за шествием довольно длинной вереницы людей с цветами. Цветов много, все в корзинах.

Вот это призы, вот это подарки!..

— Господа, — с притворным ужасом, обращаясь к Александру и Гэйлл, восклицает ведущий. — Как же вы всё это богатство будете делить? Это же невозможно! — зал смехом, весело отреагировал. Очень хорошо режиссёры закрутили сценарий.

— Возможно-возможно, — не согласился Александр.

Гейл наклонилась к микрофону.

— Я думаю, всё это по праву принадлежит только Александру, — заметила она. — Я, как вы помните, согласилась только на формальное соавторство. И не иначе.

Этот жест, публика приняла с особенно бурным восторгом.

— Вот как?! — развел руками и ведущий. — Ну что ж, молодые люди, вам виднее, вам решать. Итак, господа!.. — мистер Мюррей повернулся к залу, вновь превратился в серьёзного и солидного джентльмена. — Через несколько минут, для вас прозвучит музыка победителя. Победителя Международного музыкального конкурса Евровидения «Музыканты мира — третьему тысячелетию» «Патетическая кантата» в четырёх частях, композиторов Александра Смирнова, Россия, и Гэйлл Маккинли, Соединённые Штаты Америки. Аранжировка миссис Маккинли. За дирижёрским пультом — дирижёр, господин Запорожец, Россия.

Бурные, продолжительные овации заполнили зал…

Арена ярко освещена, в самом же зале свет медленно гаснет.

— Всё… настроились! — говорил побелевшими от страха губами дирижер.

Дирижерская палочка в правой руке предательски дрожала. Ноги тоже тряслись… если присмотреться. Лоб и шея были мокрыми от пота. Фрак — как он не хотел! — всё же пришлось надеть, — был чуть-чуть узковат в поясе, воротник рубашки чуть сдавливал шею, но туфли были как раз. Хоть это хорошо подобрали, мелькнула язвительно мысль. Но не это было главным. Главным было другое. Подполковник Запорожец впервые дирижировал таким огромным оркестром на публике. Причём, ни где-нибудь, а за границей, на виду у всего мира. Ещё у какого мира!.. Капиталистического! А это вам даже не на Красной площади в сводном оркестре играть, тут хуже. В смысле ответственней. Он же представлял страну, Россию всю. Причём, и ту, советскую, и эту, не понять какую. Но свою! Причём, сами понимаете в какой ситуации. Лучше б он заболел, предательски наплывала мысль, Запорожец судорожно отгонял её. Она снова появлялась с подсказкой: грипп можно было разыграть, а ещё лучше радикулит… Привычнее. Нет, отмахивался подполковник, вовремя не догадался закосить, теперь уже поздно. И если бы первый приз достался не нам, россиянам, дирижировал бы сейчас здесь совсем другой человек, а не он, Запорожец. А теперь-то, что уж… Выиграли, — тоскливо подумал Запорожец, отрывая глаза от дирижёрской партитуры. Уже и все музыканты перед ним, вот они. Уже и приготовились, а он их, большую часть оркестра, и не видит. Расплываются лица. Мандраж потому что такой охватил. Вот же ж, чёрт!.. Сейчас-сейчас, пройдет… пройдёт.

Что интересно, вернее странно: подполковник Запорожец видел почему-то очень чётко только своих музыкантов. Их глаза. Да!.. Требовательные и спокойные, уверенные и весёлые. Родные и близкие. Подбадривающие… Хоть они, музыканты, и сидели — широко разбросанные по огромному составу редкими зелёными точками, на плотном чёрном фоне других музыкантов, но он их видел и чувствовал как обычно, вот они: коробка шесть на шесть. Даже дотронуться можно, казалось.

— Внимание!.. — дирижер поднял обе руки.

Плохо еще различая музыкантов, оглядывал их, ряд за рядом. Главное, не думать об ответственности, успокаивал он себя. Нет, главное, начать, а там само пойдёт. Да и музыканты отменные, профессионалы, о каких только мечтать. «Так, сейчас сразу резко и на форте…» Подумал Запорожец, коротко глянув в партитуру.

— Иии… — шипя воздухом, резко вдохнул дирижёр… А дирижёрская палочка, вместе с кистью левой руки, сама отмахнула начальную точку на форте.

Оркестр вступил точно и стройно. Музыка полилась красиво и динамично.

Чуть позже, дав публике настроиться на тревожную волну, затеплились светом огромные сферические экраны мониторов. Из небытия возникли цветные, туманные картинки огненного хаоса рождения новой планеты…

«Так, сейчас литавры… — краем глаза следя за партитурой, чуть опережая, отмечал дирижёр. Да-да, сейчас… Дум-дум-дум-дум-м-м… Вот оно: Молодцы! Мощно-мощно, дробно, с акцентами… Так… так. Есть! Дальше. Теперь бурно орган и скрипочки… шестнадцать тактов… Но, нежно-нежно, ребятки… не-ежно… Так, хорошо, хорошо. Валторны!.. Вовремя! Молодцы! А теперь резко, ап, диминуэндо… Мягко, мягко — пиано… ещё нежнее. Вот так, так, хорошо… поём, поём… Развиваем дальше… дальше. Темп держим, ребятки, держим. Больше экспрессии, маэстро…» Требовали его руки, глаза его, мимика лица. Музыканты чувствовали его настроение, легко понимали его технику дирижирования, послушно следовали за ним. «Фаготы. Теперь фаготы — пассажики — резко, улю-лю-лю, улю-лю-лю… тридцать вторыми… Ну, ну… ай, молодцы! Получается!.. Страницу… перевор… Дальше…»

И про узкий фрак уже дирижёр забыл, и волнение исчезло, и весь состав музыкантов уже просматривался легко и отчетливо. А пластику звучания он уже физически видел. Тема, считывалась глазами, преобразовывалась в спрессованную управляемую строчку мелодии.

От его души и рук, невидимыми лучами расходилась к музыкантам, и вновь, стократ обогащенная, возникала под пальцами звучащих инструментов. Музыка рождалась от его чувственного сознания, вызывалась к жизни волей его дирижёрских рук, звучала под пальцами музыкантов, как единая живая музыкальная пластическая субстанция. Как огромное и широкое нескончаемое чувственное музыкальное полотно. Родившееся только что! Именно сейчас, в эту минуту. Вот оно звучит!! Слышите? Видите вы это? Цените, люди это мгновение, оно никогда уже не повторится, оно всегда будет звучать вновь и заново… И каждый раз будет рождать всё новые и новые чувства, новые эмоции, если исполнять осознанно и с желанием. Всё, как и в самой жизни.

Публика в зале, заворожённая яркими звуками музыки, мелодикой темы, зрительным видеорядом, затаив дыхание следила за развитием жизни на своей планете. От простого к более сложному, от одной эры к другой. Видела все сменяющиеся формации… всё, что — век за веком — происходило на их Земле, в их доме. Это выглядело как смерч, как ураган. Впечатление было мощным. Рождение планеты, Её молодость, её развитие… Складывалось сильное впечатление могущества двух составляющих: Природы и Человека. Причём, в конце второго тысячелетия Человек действительно осознал своё могущество. Осознал его разрушительную, в большей части, волю.

Вторая часть симфонии как раз и рассказывала о тех потрясениях, созданных Человечеством на Земле. Одна за другой, нескончаемой чередой на земле проходят войны. Тысячами гибнут люди, вместе с ними гибнет природа. Где побеждает, где погибает… Страдает человечество, страдает справедливость… Страдает Планета. Одни страны живут хорошо, в других странах люди не могут чувствовать себя людьми… Как это может быть в одном доме? Как мы это можем допустить! Третья часть посвящена поиску выхода из создавшегося положения. Музыка металась, мы слышим, как встревоженная, погибающая птица, в поисках надежды на спасение, по всем странам и континентам, показывая единство боли, наличия общих проблем. В одних местах виделись сильные ростки Разума, в других слабые. Доминирующими значениями было наличие злой воли. Силы добра и разума в неравной схватке сходятся, ожесточённо бьются. Четвёртая часть — вот оно счастье! — есть решение. Находится! Люди договорились! Осознали! Земля действительно для всех общий дом. Соседей нужно уважать, с соседями нужно жить дружно, помогать друг другу… Когда мир в доме, мир с соседями, тогда и солнце ярче светит, и птицы громче поют, и дети звонче смеются… А что ещё людям, что ещё человечеству надо? Мира и счастья, заботы и дружбы. Естественно, здоровья себе и всем-всем!

В таких именно красках развивалось музыкальное произведение. Мощно и красочно, образно и мелодично, тревожно и романтично, талантливо и прагматично, осознанно и оптимистично. Как и сама жизнь. Недаром Человека считают венцом природы за его Разум, в первую очередь. Разум и должен торжествовать. Он и торжествовал почти всю четвёртую часть музыкального произведения. Эта часть подчеркнула своей конструктивной составляющей направления действий человечества, гармонизировала состояние публики в зале.

Когда звуки музыки закончились и погасли, возникла пауза…

Дирижер очнулся от осознанья пустоты… От невозможности опереться на спасительную упругую поверхность звуков. Они ушли, растворились, исчезли, как шум отзвучавшей грозы, как погасшие огни поезда в ночи, как тёплый песок ушедший сквозь пальцы. Дирижер выпрямился, растерянно поднял глаза на музыкантов. Что случилось? Почему тишина? Провал? Катастрофа? Нет, глаза и вид музыкантов говорили об обратном. Но ведь тихо… Дирижер повернулся к залу.

Аплодисменты шквалом взорвали томительную тишину.

— Браво!.. Браво!!

Только сейчас Запорожец почувствовал, что фрак действительно узкий, и не только в поясе, вообще весь, и главное в плечах. Смотри, Родина, — распрямляя плечи, подумал подполковник оглядывая зал, — как мы тут, на чужбине, музыку валяем. В смысле — ваяем.

Всё для тебя, Родина, всё тебе во благо. Заметила нет? — Говорил вид подполковника, победно оглядывающего зал. Он стоял, потный и уставший, но совершенно счастливый, как тот гладиатор, победивший не только своего противника, но и завоевавший свободу.

Экраны торопливо и торжественно показывали крупным планом то дирижёра, то музыкантов, то авторов произведения: Смирнова и Гейл.

— Вот это да! — счастливо улыбаясь, едва вымолвил Смирнов. — Здорово прозвучало!

— Да, очень красиво, грандиозно, просто великолепно, очень эмоционально и впечатляюще. Я и не ожидала так, — восторженно сияя улыбкой и глазами-изумрудами, склонив голову к Смирнову, призналась Гейл. — Это дирижёр молодец. Просто волшебник за пультом. Чародей!

— И оркестр великолепный, — подтвердил Александр. — Какие музыканты!.. Очень сильные здесь музыканты. Здорово!..

— Ваши тоже молодцы.

— Это конечно!

К ним спешили люди из зала. А из оркестра, запинаясь за пюпитры, инструменты и ноги музыкантов спешил взъерошенный Тимоха. Но первой подбежала к лауреатам девчушка лет шестнадцати. «Гейл, Гейл, — улыбаясь, кричала она, обнимая Гейл, — я так рада, так рада! Так было всё гениально и так здорово! А как звучало! А какой дирижер! Ты заметила? Гениально!!» — Тараторила девчушка. Александр смотрел на неё как зачарованный. Она поразила Александра своей почти точной копией стоящей с ним рядом Гейл. Но… она другая… Совсем другая! Гораздо моложе и еще красивее! Если Гейл, спокойная и рассудительная, то эта девушка, подвижная, взрывная, и очень яркая. Очень! Но те же голубые глаза, та же улыбка, те же веснушки… А вот носик прямой, не курносый, и волосы не каштановые, а более тёмные, как… у Александра, но длинные, с тяжёлыми волнами.

— Александр, познакомьтесь пожалуйста, это моя сестра, Кэтрин, — представила сестру Гейл. — Я о ней вам говорила, помните?

Александр смотрел на юную девушку как загипнотизированный, не мог глаз оторвать. Кэ-этри-ин… Она Кэтрин! Она…

— Александр, — вновь позвала Гейл. — Алекс, вы меня слышите?

— Что? А!.. Да-да. Слышу. А я Александр.

— А я вас уже знаю, — с жаром заявила Кэтрин. — Мне сестра о вас рассказывала. И о Тимош… или Тамош… венгерская, кажется, фамилия, сложная. Я не запомнила.

— Наверное, Тимофеев. — Подсказал Александр.

— Да-да, так-так. Именно, Тимоф-феефф. — Мелодично пропела девушка.

— И не венгерская совсем… Так вот он идёт, Тимофеев.

Девушки повернулись в ту сторону. Тимофеев, Тимоха, шел к ним как тот марафонец с ярким факелом в руке, боясь и надеясь на победу. Это он так сердце своё — образно — нёс, кто не понял. Он и Александра не видел, и девчушку тоже. Только Гейл видел.

— Здравствуйте Гейл, — от волнения почти прохрипел Тимофеев. — Я ждал письма вашего, или звонка… — Несколько заготовленных фраз на английском языке так и не появились в нужный момент.

— Он это говорит по-русски, да? А что он сейчас ей сказал? — Не понимая русского языка, обращаясь к Александру, с нетерпением переспросила Кэтрин на своём английском.

— Не надо переводить, — рукой остановила Гейл. — Я кажется понимаю.

— Гхэ-гхым, — пряча удивление, запнулся Александр, и обратился к Тимохе и Гейл по-русски, — тогда вы это, тут, поговорите пока. — И перешёл на английский, для Кэтрин. — А мы пройдёмся. Да, Кэтрин?

— Да-да, конечно. Бай-бай, мистер Тимоф-фееф. Бай-бай, Гейл, — легко согласилась Кэтрин, беря Александра по взрослому под руку. И не дожидаясь ответов, выстрелила несколько вопросов сразу. — А вы, Александр, кто по званию? А вы любите мороженое? А пиво? А я и пиво люблю. Но безалкогольное. А вы машину умеете водить? А самолет? А у нас самолет есть.

— А у нас в квартире газ…

— Что-что? Какой газ?

— Природный. Это я так, — светло усмехнулся Александр. — Стихотворение у нас такое есть.

— А, понятно. А вы и стихи пишете, да? А я пишу. Хотите прочитаю?

— Хочу.

— Нет, лучше не сейчас, в другой раз, здесь шумно.

Отойти им, естественно, никуда и не удалось. Желающие получить автографы обступили их плотным кольцом. Собрались и наши музыканты. Чуть в сторонке, в таком же плотном кольце, Гейл и Тимофеев выполняли ту же процедуру — раздавали автографы. Да и дирижёра тоже атаковали: подпиши, да подпиши. Он насторожился только тогда, когда ему вместе с улыбками, стали подсовывать какие-то листки бумаги заполненными текстами. Он рванул к Смирнову. Пробился:

— Смирнов, глянь-ка, что это мне там подсовывают?

Александр просмотрел несколько листочков:

— Это… это… контракты.

— Какие ещё контракты?

— Коммерческие… На часовую запись… Вот это — любой военной музыки… Это — любой русской духовой музыки… Это то же самое… И здесь такое же. Записать нас хотят.

— Куда это нас записать?

— Вот это контракт с «Рэдиотелевижн» Италии… Этот с Финским «Рэдио анд ТиВи»… Этот с Австрийским «Рэдио энд ТиВи»… А это… «Ворлдувайд телевижн ньюс». Причём, всё за деньги.

— За деньги… — укоризненно хмыкнул подполковник. — Да мы им так, за милую душу, отыграем, бесплатно. Пусть знают наших.

— Ну-да, щас, бесплатно! — обиженным тоном вмешался Кобзев, краем уха внимательно слушавший разговор Александра с дирижёром. — Чего это мы тут даром будем кому-то вкалывать, в такую-то даль, товарищ подполковник. У них же тут денег куры не клюют… Нет-нет, я и баба-яга против, товарищ подполковник. Соглашайтесь только за деньги. Сань, глянь-ка там, какие хоть они?

— В сумме, — Санька заглянул. — Тысяч… под сто где-то, даже больше.

— О-ого, за час?! — изумился Кобзев. — Товарищ подполковник, подписывайте скорее, если в сумме… Это же… Не раздумайте.

— Что подписывать… тут подумать надо.

— А что думать? Подписываем и садимся играть. Прямо тут. Всем сразу. Пусть радуются!

— А это можно? — с сомнением переспросил дирижер.

— А чего кота тянуть за…

— За хвост, Кобзев! За хвост, — вовремя вставился старшина оркестра, зная, что именно сейчас, на людях, может брякнуть этот Кобзев, в эти вот самые «ушастые» микрофоны…

— Конечно, можно! — вроде не заметив, продолжил мысль Кобзев. — Время деньги, товарищ подполковник Сань, скажи им, продюсерам этим, что мы согласны, но только сейчас и прямо здесь. Не то, возьмём вот, и домой уедем. Будут потом себе локти кусать. Давай, переводи…

— Господа… — начал переговоры Смирнов…

Уже через какие-то пятнадцать минут, военный духовой оркестр N-го полка, из далёкой и загадочной России, блистательной музыкой сотрясал своды великолепного концертного зала Globen, что «затерялся» в одном из районов города Стокгольм зарубежной страны Швеция. Публика, телевизионщики, и просто зрители с восторгом принимали каждый бравурный марш военного оркестра. А их, в связке, штук двадцать, как мы знаем, а можно и больше. И какие марши!! Марш ракетчиков, марш подводников, марш артиллеристов, марш… Да что их перечислять, если они, иностранцы, русского языка не понимают, значит, и не запомнят.

В исполнении оркестра всё было здорово и красиво, кроме костюма дирижёра. Своей формой и цветом, он никак не вписывался в антураж военной зелёной тематики. Да и узковат был фрак, мы знаем, для широкой отмашки, и воротник… Нет, воротник не сдавливал уже. Он уже в норме был — без пуговицы…

— А теперь, под «завязку», «дежурный» марш! — ловко всунулся в паузу старший прапорщик Хайченко.

— Аааа… — Одобрительно кивнули головами музыканты.

— О-о-о-о!

И на посошок, вжарили капиталистам, да с собственным вокалом, Газмановский марш. Как раз тот маршок пришёлся, к месту.

Громко пел вместе с музыкантами зал.

Европейская и прочая богема громко вторила музыкантам, подхватывая и подпевая легко запоминающийся припев. Бизнес— и прочая элита, бодро, с удовольствием, топала ногами, маршировала, кто сидя, кто стоя, хлопали в такт ладонями. Ай, молодцы эти русские музыканты! Как здорово музыка звучит, как плясать под неё хочется. Ну, так и пляшите!..

И плясали. Плясали-плясали. Можете поверить. Из оркестра-то очень хорошо всё видно.

Видно и сидящих напротив оркестра улыбающихся сестёр — Тимохину Гэйлл, и Санькину Кэтрин. Но Катрин-то ещё вроде и не знает о том, что она Санькина. Тут, в общем, дело времени… Санька-то уже всё за них обоих решил.

А вон и московский мэр неподалёку присел со своей свитой, весело дирижирует музыке. Улыбаются военным музыкантам, машут в такт руками. Земляки. А как же, конечно земляки. Кто же они, как не земляки?! «Лужковцы», те назубок знают слова этого марша. Это видно, поют его громко, с задором… Модный столичный марш!

Закончился марш.

Публика еще весело топает по инерции. Потом, остановившись, долго аплодирует стоя: Бра-во! Бра-во!.. Бисируют.

Музыканты, неуклюже, коротко кивают головами, кланяются. Хорошо видно, не привыкли кланяться ребята. Военные потому что… Весь их вид говорит сейчас: пожалуй, и хватит на сегодня. Да и контрактное время отработали уже с лихвой. На целых двадцать минут даже больше. Заработали, можно сказать, свои деньжищи, огромные тыщи… Музыканты поднимаются со стульев, встают. Потягиваясь, оглядывают зал, зрителей.

Привычно ловят благодарно-восхищённые взгляды, распрямляют плечи. Мол, засиделись что-то. Пора уже и перекурить бы, да и отобедать бы…

К Смирнову, как обычно с какой-то «тёмной» идеей, вдруг, подошли Кобзев, Трушкин и Генка Мальцев. Отозвали в сторонку — если это можно назвать сторонкой — в кольцо взяли. С ними, как обычно, должен был быть еще и Тимоха, но он ни на минуту сейчас не отходит от своей Гейл. О чём они там, не зная языков, между собой говорят, непонятно. Но издали, глядя на их счастливые улыбающиеся лица, видно: говорят-говорят, еще как разговаривают. Причём, одновременно… При этом, кивают друг другу головами, будто понимают, и смотрят в глаза. Тут, в общем, ясно. Это — лю-боффф! Она, она…

— У люб-ви как у пташки кр-рылья… — кивая головой на влюблённых, гнусавым голосом неосторожно пропел Трушкин, и тут же схлопотал подзатыльник от тромбониста Генки Мальцева.

— Не завидуй людям, салага, и не юродствуй!

— Гхы-гхым!.. — согласился Трушкин. — А что я?.. Сам салага.

И тут же услышали немедленную реакцию старшины. И здесь не дремал Костя Саныч!

— Кобзев, Мальцев, ну, вы, можете хотя бы здесь себя вести достойно, а? — рукой прикрывая рот от микрофонов, привычно негодует старшина Хайченко. — На вас же люди чужие во все глаза смотрят, понимаешь. Кино же кругом, а. Ироды!

— А вот и не на нас, товарищ старший прапорщик, смотрят, а самым лучшим образом, извините, на вас, — выручает друга Генка Мальцев. — Вон та красивая дама в шляпе… напротив вас, в брильянтах, видите… видите? Улыбается вам. Видите?

— Где-где… в брильянтах? — ловится на «удочку» старшина. — Которая? Ах, ты ж…

Дальше происходит обычная армейская перебранка локального масштаба, правда одними губами, высокой публике совсем и неинтересная. Это мы и пропустим.

Подошли они, эти «тихушники» к Смирнову и по-военному, без вступлений предложили:

— Может это, Санька, от имени Верховного главнокомандующего, опять, позвоним командиру полка, скажем, что нас это… приглашают с военной музыкой в маленькое европейское турне… не надолго. Как думаешь, пройдёт? — предложил Кобзев.

— Деньжат бы ещё подзаработать, Сань, коль масть идет. Понимаешь? — усилил обстоятельства Трушкин. — Видишь же, как легко здесь можно срезать: час, и сотня тыщь баксов в кармане. Это ж…

— Евро, — поправил Смирнов.

— Чего? А да, в Евро. Тем более! Ё-моё! Скажи кому, не поверят. А?

Александр только рот от удивления открыл: ну, орлы, ну, красавцы!.. Нет, не потому, что предложение удивило. Это само собой. Другое. К ним, в окружении охраны подходил сам московский мэр, с сотовым телефоном в вытянутой руке, как колобок с эстафетной палочкой. Ребята их не видели, команда заходила с тыла, профессионально, по-македонски, клином.

Кобзев не успел и переспросить, что это ты, мол, Санька рот так широко раскрыл, как охрана мэра бесцеремонно задвинула его куда-то далеко от себя в сторону, на периферию, на правый фланг. И других туда же. Оп-ля!..

— Здравствуйте, дорогой наш товарищ лауреат. Тут вас к телефону… — почти пропел товарищ мэр, протягивая телефон.

— Меня? — Санька вытаращил от удивления глаза.

— Вас-вас. Президент России с вами сейчас говорить будет! — по-свойски, хитро подмигнул Смирнову, давай, мол, парень, не тушуйся, держи «мыльницу».

«Ух, ты, президент, лёгок на помине»… — тревожно мелькнула первая мысль у нашего музыканта. — «Ага, сейчас, — язвительно выскочила другая, ехидная, — будет он тебе звонить, держи карман шире. Это очередная армейская хохма, дурак. Конечно, скорее всего она — хохма», — мысленно согласился Санька, и понимающе скептически хмыкнул: ну, орлы, ну, хохмачи! Принял в руку еще теплую «мыльницу». Конечно шутка, шутка, что же ещё… На всякий случай метнул быстрый взгляд на Тимофеева, чего это он опять балуется. Но… странно, сейчас это был точно не Тимоха. Тот со счастливым, умильным лицом влюбленного, внимательно слушал свою разлюбезную красавицу Гэйлл.

— Да-да! — вслушиваясь, осторожно ответил в трубку. Прозвучало совсем не по Уставу. Быстро сообразил и исправился. — Старший сержант Смирнов, слушаю.

— Здравствуйте, товарищ старший сержант! — послышалось тихое в трубке. Голос был очень похож на президентский. Да и мэр со всей своей свитой были вот они, перед ним, абсолютно реальными, не виртуальными. Не до шуток. Значит, в трубке был он, Президент. — Поздравляю вас с победой в очень важном для нашей страны конкурсе. — Продолжал президентский голос. — Это не просто победа в музыкальном конкурсе, это очень важная политическая победа для всей нашей страны, знаковая для нашего отечества. Нам очень понравился ваш военный оркестр, ваши товарищи… Достойно, мне докладывают, представляете нашу страну вне её пределов. Спасибо, товарищ Смирнов… эээ, товарищ старший сержант. Передайте мой привет вашим товарищам и вашему дирижеру…эээ, генералу Запорожец.

— Он у нас подполковник, товарищ… пр…

— Я знаю, был, — перебил голос. — А сегодня, по представлении министра обороны, я подписал приказ о присвоении ему внеочередного звания «генерал». Поздравьте его от моего имени… Хотя, ему это передадут…

— Есть передать! Служу Российской Федерации.

— Правильно. Кому ж ещё… — одобряюще, произнес Президент, и его телефон отключился.

— ?!

Санька застыл с «мыльницей» в руке, как стрелочник с желтым флажком у железнодорожного переезда.

— Ну вот, товарищ солдат, я говорил же, что президент будет говорить, а ты не поверил. — Забирая телефон, с улыбкой заметил московский мэр. И видя, что Смирнов всё ещё в лёгком столбняке, дружески хлопнул его по плечу. — Вольно, солдат. Отомри. — И громко рассмеялся своей шутке, вместе с весело поддержавшей его командой. — А вообще, молодец! Гордимся тобой! Такой фурор своей кантатой навёл, долго нас помнить будут. Молодец композитор. Главное, наш, москвич! Это дорогого стоит! Не ожидали. Так держать… Ежели что — обращайся. Кстати, и наш марш, про московские колокола, я скажу, тоже хорош. Лучший. Мировой марш потому что. Правильно, нет? — обернулся к своим.

— Да-да, — послышались из свиты одобряющие голоса… — «Лучший». «Москва потому что»…

— Вот именно, — согласился мэр, и пропел. — Звенят коло-кола-а-а… — бодренько развернулся в обратную сторону, взмахнул сжатым кулаком, команда за ним дружно подхватила. — Мо-сква…

В унисон напевая, команда мэра, почти одинаковые в своих физических объемах и празднично-торжественной одежде, как одинаковые бочата в домашней игре «лото», направились в сторону российской фольклорной группы из Вологды. Те, уже весело приплясывая, размахивая в такт руками в развивающихся ярких, разноцветных рубахах, платьях, вытанцовывали на авансцену:

Тоже «наши»… Красивые, молодые… Отличные ребята… Певуны и танцоры. Земляки.

А в гостиничном номере Александра Смирнова ждал приятный сюрприз — большая корзина снежно-белых душистых цветов, с желтыми, яркими кружочками в их серединках. Ромашки!.. Ух, ты! Это же наши русские полевые цветы, ромашки!

— Ого! — обходя душистый сноп, воскликнул Кобзев. — Как много. А запах какой вкусный, на весь город… Ум-м-м! Слышите?

— Нормально, трали-вали! От кого это? — приглядываясь к подарку, спросил Генка Мальцев. — Опять Саньке, да? «Нашему национальному достоянию»? Мне нравится! Нормально! Приходишь с работы, а тебе раз — цветы! Всегда бы так!

— Тут записка какая-то, — сообщил Трубников, выуживая из букета конверт.

— Да? Ну-ка, ну-ка, что там? Читай, — потребовал Чепиков. — Интересно.

— А, — развернув листок, торжественно прочитал Лёва, как первоклассник знакомую букву алфавита. — Точка, Смирнову, точка, с уважением, запятая, садовник. Садовник это подпись. — С удивлением подняв глаза, Трушкин спросил. — Какой такой садовник?

— Санька, от кого это?

— А я знаю? — чему-то улыбаясь, соврал Смирнов.

Соврал Санька. Да-да, соврал. Горько это сознавать, что уж говорить, но соврал. Пожалуй, так серьезно впервые в жизни. Не хорошо это, парень, ой, не красиво. Но так получилось. Само как-то. Где-то на подсознании сработал защитный рефлекс, не всем и не всегда открывать правду. Тем более в такой ситуации. Ребятам и не разъяснишь сразу… Образ Кэтрин всё заслонял. Кэтрин! Кэт! Катенька! Катюша… Эх…

Не будем строго судить Смирнова за эту маленькую ложь, не потому, что оправдываем его, нет. Просто, объяснять и оправдываться человеку всегда достаточно трудно, особенно когда ни в чём не виноват. А мы-то знаем, что наш Санька Смирнов — ни сном, ни духом… Мы же рядом с ним всю дорогу были, как вы помните, всё время вместе, нас не проведешь.

«Есссстееественно!» — как говаривала «Вероника Маврикиевна».

«Оф коорс!» — Как говорят наши молодые знакомые американки — и Гейл, и её сестра Кэтрин. — Шюе!

— Конечно, — в свою очередь по-русски скажем и мы.