Накрылся отпуск

Грустно, вместе с тем светло и торжественно звучала музыка старинного вальса «Осенний сон» из окон клуба посёлка Нижние Чары. Музыка лилась широко и сильно, во все стороны. Окна в классе распахнуты, посёлок замер. Оркестр играет. Духовой. Музыку. Не похоронный марш, а… вальс. Как на танцах, когда-то. Событие! Виданное ли дело! И забыли уж почти, а вот, играют духовики, звучит музыка! Человек пятнадцать местной детворы — мал мала меньше — мгновенно прибежали, собрались, толкаясь и шмыгая носами, расселись на полу оркестровой комнаты, у двери. Дядя Серёжа разрешил. Руководитель. Только чтоб не шумели, сказал. Ребятня во все глаза смотрела на музыкантов и на инструменты, особенно на Стёпку — с завистью и уважением, — повезло! — молча переглядывались. А слов у них в глазах, «тыщи мильонов», и все только с восклицательными знаками…

А музыканты играли… Хоть и после большого перерыва, но играли. Наслаждались музыкой, инструментами, слаженностью, звучанием, духом гармонии, красотой произведения… И собой, конечно. Своей сопричастностью.

Раз, два, три…. Раз, два, три…

Дядя Веня, баритонист, как и все музыканты самодеятельного оркестра клуба посёлка Нижние Чары, сидя в «парадном» костюме в новом классе, на стуле, пока правда без пюпитров, механически шлёпал ногой вторую и третью долю вальса, для сильного и правильного звука, с прямой спиной, широко расставив колени и держа инструмент перед собой, с чувством исполнял свою партию. Вёл тему. В «До миноре», на три четверти, на лиге… Ля-а-а, до-о-о, ми-и-и, соль… Со-о-оль, фа-а — до, ми-и-и, ре-е-е… Мягко, но верно дядя Веня вводил слушателей в мир осенней природы, в мир остывающих чувств, в мир осени, в мир затухающей жизни… И лица музыкантов этому соответствовали. Были мудрыми, спокойными, в возрасте. Кроме пожалуй трёх-четырёх молодых лиц. На контрасте.

Одним из них был барабанщик Стёпка. За большим барабаном с тарелками. Очень молодой музыкант. Невероятно молодой. Парень ещё, мальчишка. Лет десяти, двенадцати. Раскрасневшийся, взволнованный, но заметно счастливый. Во взрослом настоящем оркестре! Настоящую музыку играет! Восторгом и гордостью горящими глазами и молодостью. Словно спелое яблоко в корзине с лежалыми, морщинистыми плодами. Украшал собой корзину, как тот зелёный листок на ветке осеннего дерева. Вихрастый, ушастый, быстроглазый, курносый, розовощёкий, с конопушками, раскрасневшийся, наверняка очень подвижный, сейчас очень сосредоточенный, просто очень сосредоточенный, но невероятно счастливый (горящие уши это выдавали, румянец и глаза), косил глазами то на ровесников и прочую мелюзгу у двери, то на метрономом шлёпающую ногу баритониста дяди Вени. Сильную долю колотушкой стучал, тарелками дополнял две оставшиеся… Тум-м, Да-та, Тум-м, Да-та…

Здесь же и Верочка с флейтой, и Тимофеев с трубой. Но они в составе не постоянные музыканты, не основные. Но молодые, свежие, профессиональные, особую силу и чистоту звучания оркестру сейчас придавали. Это украшало его, оркестр звучал особенно слаженно и напевно. У дяди Серёжи, руководителя оркестра, даже тонкий румянец на лице выступил. От удовольствия, от восторга и гордости. Он же всё слышит, он так и хотел, так и ждал… А музыка вальса лилась, звучала… Порой величественно, порой чуть фривольно, как бы сопротивляясь той навязчивой грусти.

Остальные деревенские музыканты были пожилыми. Время! Жизнь! Условия!! К тому же не по конкурсу красоты подобраны, а по состоянию души, пониманию и любви к музыке. Были и женщины. Тоже в возрасте. Каждая с огородом, каким мелким хозяйством за плечами, с внуками, но с любовью к музыке. К оркестру. Ещё с тех времён, кто с горбачёвских, кто с брежневских, а может кто и раньше. Одна из них, например, из «последних». Она на альтушке. С косынкой на шее, стоптанных туфлях, толстощёкая, лобастая, грудастая, с пухлыми руками, в кофте и длинной юбке. Ис-Та-та, Ис-Та-та… исполняет. Старательно. Чуть стесняясь гостя, но держит партию очень не плохо. Почти без ошибок, на память. Подчёркивает своей важной партией плавность звучащей грусти в мелодии. Была ещё одна женщина, тоже музыкантша, другие почему-то не подошли — хотя им, говорят, передали — не подтянулись, по болезни какой или с внуками дома остались, но тромбонистка пришла. И гудит теперь, двигает кулисой, косясь когда в нотную тетрадь, больше на трубача Тимофеева. Она его хорошо помнит. Вот таким вот, как её внук Стёпка теперь (это он сейчас на барабане стучит). А Женька её, кажется, не узнаёт… Время. И камни, говорят, время меняет, не то что лица.

Льётся музыка, бухтит алтушка, сливаясь с тенором и тромбоном. Звучит вальс.

В такт раскачиваясь, дядя Серёжа, руководитель оркестра, кларнетом и глазами дирижирует.

Едва заметная игривость и сопротивление «осени» особенно слышались во второй цифре вальса, ещё сильнее в четвёртой, когда они — молодые — и труба, и флейта! — где терцией, где на кварту, игриво — когда связно, с ленцой, когда коротко, с акцентом, расходились — четвертной нотой с восьмушкой — спорили с величием и неколебимостью мудрой природы, её старостью, демонстрируя биение молодых сердец, как течение весенней воды подо льдом. Демонстрируя тем самым протест и уверенность в своём будущем, в своей необоримой силе, но… жизнь есть жизнь… Уступили всё же в финале умиротворённости природе и её… повторимости. Да-да, повторимости! Потому что последний аккорд исполнили не в миноре, как в партиях записано, а в мажоре. И вверху, и внизу аккорда, ноту «ми» исполнили чистой, без бемоли… Финальный аккорд прозвучал утверждающим, мажорным.

— В общем, хорошо… Молодцы, — как обычно похвалил руководитель. — Не забыли. Но звучок всё же не такой, не тот… Строй неважный… — как и раньше нахмурился, заметил. — Нужно репетировать. — Кладя кларнет на колени, повернулся в сторону Веры и Женьки, с усмешкой коротко заметил. — Хулиганим, да? — намекая на мажорный финал. Флейтистка и Евгений ответили весёлой озорной улыбкой. — Но минор всё же лучше! Так по партитуре. — Подчёркивает дядя Серёжа и дальше, чтоб не забыть, говорит барабанщику. — Стёпка, ты, конечно, молодец, но торопишься. Чуть-чуть, но загоняешь, не держишь темп. Сильную долю чуть сдержаннее надо стучать, чётко, но мягко… вальс же… А ты и тарелками ещё своими шлёпаешь, гремишь, оглушаешь. Думать же надо. Чувствовать… Чтоб душа пела…. Не только у тебя, у всех нас, главное, у слушателей… — Напевая, и рукой дирижируя, показывает Стёпке нужный темп. — Та, та, та-та… Вот так надо, понял? Мягко-мягко, твёрдо, но нежно…

Вера задумчиво подсказывает.

— Трепетно.

Она ещё в музыке, в гармонии…

— Вот, точно! — Подхватывает руководитель. — Хорошо сказала. Что бы вот тут трепетало, в горле.

Стёпкино лицо ещё ярче вспыхивает, он торопливо оправдывается.

— Да понял я, понял. Заслушиваюсь только, дядя Серёжа. Красиво потому что… Растворяюсь я. У меня вот тут даже поёт, в животе.

Баритонист дядя Веня хмурит брови, одёргивает музыканта:

— Не дядя Серёжа он тебе, — в животе у него поёт, а Сергей Матвеевич сейчас. Договорились же про дисциплину… К руководителю оркестра только по имени отчеству. Он дирижёр. Это после репетиций он тебе родственник, и всё такое.

Руководитель мягко останавливает друга.

— Ладно тебе, Веня, знает он всё, только заслушивается. Характер такой. Весь в мать.

От этого Стёпка загорается ещё больше, как от похвалы.

— Ага! Забываюсь я… Как услышу баритон, тему в смысле, вместе с басом, трубами и кларнетом, так и несёт меня музыка… Как будто и нет меня… Ещё и альтушка — ис-та, ис-та… с тенором подталкивают… Я словно тетерев, ага… Тепло так становится, уютно.

И вновь мальчишку поддерживает задумчивый голос Верочки.

— И мне тепло становится, и я растворяюсь. Я замечала. — Говорит она всем, и Евгению. — Потому что мы музыканты. Мы оркестр. Мы — ансамбль. Одно целое. Красивое целое. И музыка. Духовая музыка, душевная.

— Да, потому что гармония, потому что ансамбль, — дополняет руководитель.

Не отстаёт и дядя Веня.

— И живём в это время, и дышим, и сердце у нас… Стёпка поправляет.

— Ритм…

Дядя Веня переспрашивает.

— Что ритм?

Стёпка округляет глаза, чего непонятного, поясняет.

— Ритм, говорю, у нас одинаковый…

— И я о том! — говорит дядя Серёжа и чуть кривится. — А ты торопишься, загоняешь.

— Я просто дальше хочу услышать, — глотая окончания слов, торопится сообщить свои чувства барабанщик. — Там же ещё красивее… Дальше. На этом, на следующей цифре.

Музыканты Стёпке улыбаются, потому что он один среди них такой быстрый, энергичный, с неожиданными мыслями, выводами. Как и они раньше, в принципе, в молодости. Будто ручеёк с горки, пусть и по камням, но живой, с огнём и задором. Хорошо в оркестре рядом с ним, тепло.

— Ладно, Стёпка, и ты молодец, и мы все молодцы! — хвалит дядя Веня, лицо Стёпкино вновь счастливо вспыхивает.

— Женя, ну а тебе как наш ансамбль? — спрашивает гостя руководитель. Музыканты с интересом смотрят на Тимофеева. — Не стыдно за нас, а? Строим, нет, звучим?

Тимофеев ждал чего-то подобного, таким вопросом каждый руководитель озадачен. Похвалы ждёт. Пожимая плечами, ответил.

— Мне действительно тепло здесь, с вами, у нас… Хорошая атмосфера. И дружно, и оркестр звучит.

Он не договорил. Широко распахнув дверь, перешагивая через ребятню, в комнату вошла директриса Ванесса Ильинична. С той же улыбкой на лице, с теми же радушными движениями пухлых рук. Ребятню как ветром сдуло. Она их вроде и не заметила.

— О! Вот вы, оказывается, где, товарищ, а мы вас ищем, здрасьте! За вами машина из вашей прокуратуры из Москвы пришла, а вы здесь. Чёрная волга, и водитель военный, и офицер. Вон там, — указала на окно. — Всё как положено. Они там, в машине, сказали, ждут. Вас ждут. Вы поедете?

Тимофеев кивнул:

— Разберёмся.

— Вот-вот, и скажите там, что сами всё видели. Что мгновенно мы — я! — всё выполнила, а? Что жалоб от людей нету! И от музыкантов тоже. Мы такой славный оркестр, как у нас, в обиду не дадим. Никому не дадим. Если что, мы сами за них к вам обратимся. Можно?

Тимофеев роль свою вспомнил.

— Можно-можно… если нужно, — и не удержался, переспросил. — А почему машина, я не понял? Точно за мной? Вы ничего не перепутали?

Директриса сильно удивилась: что вы, как можно?

— Нет, конечно, — вскричала она. — Мы же всё выполнили, потому и машина за вами пришла. Чтобы вы там отчитались. Приезжать больше не понадобится. Может, в другое место куда. Второй раз на грабли мы, как говорится, не допустим. Честное пионерское! Под салютом! Во! — Махнула за голову рукой, и даже извинительно присела. — Так вы идёте?

Евгений кивнул.

— Да, сейчас иду.

Директриса вышла, а Тимофеев и часть музыкантов к окну подошли. Выглянули. Действительно, в окружении шумной местной ребятни, перед подъездом стояла чёрная «Волга». Дверцы открыты. Около пассажирской, потягиваясь и разминаясь телом, оглядываясь на любопытных ребят, прогуливался молодой офицер. Тимофеев узнал его.

Одна Верочка не двинулась с места… Евгений встретился с ней взглядом. В её глаза застыл испуг, растерянность и тревога.

— Уже, Саша?! — выдохнула она, и чуть слышно спросила. — А можно я вас провожу? — И смутившись, пряча глаза, резко повернулась к руководителю оркестра. — Дядь Серёжа, можно?

Ну вот тебе раз, с грустью говорили глаза старых музыкантов. Ну как же так? Только ведь приехал, только ведь… Печально! Как вальс «Осенний сон». Все расстроились.

Больше, конечно, и дядя Серёжа и Верочка, и сам Евгений, и Стёпка, и дядя Веня и… все. Это видно было. На лицах написано. Полным минором души накрыло. Особенно у Евгения, особенно у…

— Иди, внучка, коль так получается, проводи, — расстроено кивнул головой дядя Серёжа. — Мы здесь подождём. Не люблю проводы. Уж лучше ты с ним… Поговори, уговори. Пусть возвращается, — последнее старик произнёс с нажимом. — Тебя он послушает.

Вера вспыхнула.

— Дядя Серёжа! Дед!!

— Ладно-ладно, я же не про тебя шучу, я по-доброму.

Дядя Веня дернул Евгения за рукав.

— Женя, ты приезжай к нам, сынок, к старикам, а? Приедешь? Успеешь, нет? Надо же кому-то передать наше дело. Мы думали — тебе.

— Приезжай, а! Приедешь? — глядя на своего бывшего ученика, раз за разом переспрашивал дядя Саша. И столько было в голосе чувств и мольбы, — они ведь ждали, они надеялись… Главное, чтобы Женька успел, при их жизни успел… успел, чтобы… чтобы… вернулся!

Так плохо на душе у Евгения ещё не было.

— У нас здесь природа… и летом, и зимой… В-во, дядь Жень! — в восторге округляя глаза, воскликнул Стёпка. — А осенью!!

— А весной, Женя!! — почти добивая, с грустью протянула Верочка.

И столько всего родного и до боли знакомого послышалось в словах Верочки и Стёпки, из прошлого, из детства, и… из будущего…

— Я обязательно приеду. Обещаю. — Одного за другим обнимая, заверил Евгений и быстро повернулся. — Пошли, Вера, проводишь. Спасибо! Всем спасибо! Здесь очень хорошо! До свиданья! — и хрипло пробормотал. — Айлл би бэк!

Когда Верочка с Евгением вышли, прокашлявшись, дядя Серёжа спросил:

— Чего это он там такое сказал? Я не расслышал…

Дядя Веня тоже ещё морщился, сморкался в платок, тоже глаза прятал, ответил:

— Закавыку какую-то, про быка. Молодёжь, Серёжа! Шутка, наверное.

Один Стёпка, от окна к барабанам прыгнув, понял, что это никакая не шутка, а правда. Хватая колотушку и тарелку, с напором в голосе, чего непонятного, раскрыл дедам точный смысл.

— Вы чё, не знаете? И не шутка вовсе… Это он сказал, что вернётся, как Шварценеггер в кино. Вот!

— Как Шварценеггер, значит, говоришь, да? — Переспросил дядя Веня. — Вернётся?

Дядя Сережа ему что-то ответил. Но ответ потонул в Стёпкином восторженном шуме и крике…

— Ур-ра! Он вернётся… Айлл би бэк!.. Ду-ду-ду-ду-дуууу… — громко затарахтел колотушкой в барабан… — Он сказал… Айлл би бэк!..

Грустно, вместе с тем светло и торжественно звучала музыка вальса «Осенний сон». Музыканты, стоя у раскрытых окон клуба посёлка Нижние Чары, музыкой провожали отъезжающую чёрную «Волгу». Вслед махали руками и мальчишки, и Верочка. Вальс звучал прощально, как фронтовой «Синий платочек». Музыка лилась широко и раздольно, во все стороны. Замерев, слушал и посёлок. Не похоронный марш музыканты играют, вальс. Это хорошо. Как на танцах, когда-то. Гадали, что-то хорошее, значит, произошло в стране, в государстве, если музыкантам инструменты вернули… Хорошо бы. Правда не очень слаженно ещё играют музыканты, но это не важно, потому что они свои, к тому ж, от души. Играют, дудят, душу радуют… Неслышно было только флейты. Да и баритон как-то неровно «музыку» выводил…

Грустно.