Провал!

«Любовь нечаянно нагрянет, когда её совсем не ждёшь…»

Это вторая песня, которая сама собой генералу на язык пришла. «Сердце, тебе не хочется покоя…» Он и не искал её. «Сердце, как хорошо на свете жить…» Даже не помнил, она сама его нашла. «Сердце, как хорошо, что ты такое… Спасибо, сердце, что ты умеешь так… Любить…» И если песня (наполняя и переполняя) звучала где-то в душе, то её окончание лжеКонев прокричал вслух, громко и дурачась, как мальчишка, потому что — да, хотелось прыгать, да, руками-ногами дёргать, да, смешные рожи корчить, просто с ума сходить! И что?! И это в его-то возрасте? Кошмар! Ужас! И ничего не кошмар, и ничего не ужас! Он влюбился. Да, он влюбился, любит. Лю-бит! «Таба-ду-даба-ду да, оу, йе!!» И всё! Последняя фраза как консервная банка по асфальту протарахтела, потому что лжеКонев её своими шлёпанцами по столу, спинке стула, ближайшей стене громко отбарабанил… Как пыль из мокрых тапочек выбил. Хху… Тоже самое проделал и Дениска. Он рядом. Тоже веселится, как и дядя Миша. Им друг с другом легко. И с лошадями тоже. Дениска вообще от лжеКонева в последнее время не отходит. Привязался. И дядя Миша тоже. Если Дениски поблизости нет, значит, что-то с ним не понятное, тревожится лжеКонев, или сейчас появится. ЛжеКонев в беспокойстве выглядывает в коридор…. Ну вот, точно… бежит… Дядя Миша — то, дядя Миша — это… И «дядя Миша» к нему как к своему, близкому… «Дениска, я здесь», машет руками из денника или из «дежурной» комнаты. Дениска не столько помогает, хотя метлу из рук не выпускает, сколько поучает: «как лошадям надо себя вести с человеками, вот!»

Но охрана не позволяет им общаться, постоянно мальчонку отрывают от конюха. «Дениска, вот ты где? Опять здесь? Мама ругаться будет. Михаил, тебе сколько раз говорить, — косясь на мальчишку, тон не повышают, и угрозы не договаривают, объясняют Дениске. — Мама тебя потеряла, зовёт. Пошли», то сё… Уведут мальчонку, а уже через полчаса — когда больше, когда меньше, — с хитрым лицом Дениска возвращался, и с сахаром, конечно, и с хлебом…

— Дядь Миша, а как они между собой разговаривают? А почему? А как они разговаривают? А ты понимаешь?

— Их?

— Да! Они даже смеются… Видишь, видишь?

— Это они так тебе радуются.

— А мы?

— И мы тоже.

— А почему ты не радуешься?

— Я? Радуюсь.

— Покажи, как?

— Вот как. — «Дядя Миша» раздвигает губы в показательной улыбке.

Мальчишка изучающее заглядывает в лицо, возражает.

— Не так надо. Вот так надо! — Цепляется за шею лошади, когда и за ногу, прижимается к ней, целует. — Вот как надо! Вот как!

— Дени-иска… — испуганно вскрикивает «дядя Миша», именно к этому он никак привыкнуть не может, всегда опасается, но опередить Дениску не может, с ужасом смотрит, косясь на лошадь, которая, смирно стоит, шумно дышит.

— Дениска… Дениска… Всё-всё… Я понял, давай теперь я… Только это могло оторвать Дениску от лошади.

— Дени-ис! Дениска!

О, опять эти охранники, услышав, вздыхая, кисло кривится мальчонка.

— Это за мной. — Говорит он. — Я скоро, дядь Миша. Ты без меня к Авроре не заходи. Она только со мной смирная. Понял?

— Ага, понял. Беги. Я здесь буду.

Мальчишка, опережая «посыльных», выскальзывает за дверь, а «дядя Миша», бросив тапочки на пол, падает на диван. С блаженной улыбкой смотрит в потолок. Он… Нет, он не идиот! Он не уснул. Он Анютку вспомнил. Вернее не вспомнил — он её вообще не забывал, ни на минуту, ни на секунду, он её представил…

Подённый рабочий лжеКонев, в одних трусах, сейчас отдыхает. У Дениски тоже где-то сончас — его нет здесь. «Дядя Миша» на мягком диване, один. Остальная одежда конюха — часть уже высохла, она неподалёку, другая часть ещё сохнет в отдельной комнате — рядом с душевой, что для обслуживающего персонала. Перед лжеКоневым несколько мониторов с «картинками» лошадей в денниках. Но Конев смотрит только на один монитор, тот, который показывает площадку выездки лошадей. На площадке хозяйка «работает» с красавцем Конкордом, голштинским мерином. Конев любуется девушкой… Даже на фоне красавца голштинца, девушка смотрится необыкновенным чудом природы. Потому что Аннушка! Анн… «Се-ердце…» вновь на языке возникает небесная мелодия, но в кармане брюк Конева, что возле, в диссонансе, неожиданно бренчит звонок сотового телефона… Призывно и громко. Конев в испуге подскакивает, оглядываясь по сторонам, достаёт телефон…

— Ф-фу-ты, ну-ты… забыл выключить… — испуганно кривя лицо, ворчит он, и нажимает на зелёный символ. — Да-да, Конев слушает. — Шепчет в трубку.

На другом конце связи полковник Ульяшов, он запинается на непонятной фамилии (Какой такой Конев? Почему Конев? Зачем Конев?), но Ульяшов не приучен старшим по званию вопросы задавать, продолжает громко, бодро, отрывисто, как ни в чём не бывало, по-военному.

— Здравия желаю, товарищ генерал, полковник Ульяшов, приветствую. Что с вами, Юрий Михайлович, вас плохо слышно…

ЛжеКонев прикрывает трубку рукой.

— Здравствуй, здравствуй, Лев Маркович, — шепчет. — Не кричи! Всё нормально. Связь наверное такая. Громче мне сейчас нельзя.

Ульяшов продолжает также по-военному…

— Вы на процедурах, да? — Спрашивает громко, чётко, с ноткой зависти и сочувствия. — Ну, слава богу, а то я подумал… Как отдыхается-то, Юрий Михалыч? Не соскучились? Воздух, ванны, сестрички-птички, питание… На пользу?

— Ага, всё на пользу! — ЛжеКонев всё так же оглядываясь, тихо отвечает. — Ты зубы не заговаривай, говори, как там у нас? Что-то случилось? А то у меня… процедура может из-за тебя сорваться. Выкладывай, Лев Маркович! Говори!

Ульяшов бодро докладывает.

— Докладываю, товарищ генерал. В полку всё в порядке. В штабе дивизии всё спокойно. Верховный в стране. Министр тоже. Комдив жив, здоров. Я на службе… начштаба на месте. И днём и ночью, так сказать, мы все… Только это…

— Ну-ну, что там «это»? — генерал угадывает. — С конкурсом?

Ульяшов так же бодро подхватывает.

— Угадали, товарищ генерал, — но заканчивает в «кислом» соусе. — Не всё получается… Генерал с облегчением вздыхает.

— Ну, это!.. Ничего страшного. Конкурс это не главное. Главное, чтобы служба.

Ульяшов с этим не согласен (как так, что вы!).

— Как же не главное, товарищ генерал, это же наш престиж, это же наше лицо. Мы же слово офицера дали, и прочее.

Генерал перебивает.

— Стоп! Положим, слово офицера не «мы» давали, а ты, Лев Маркович, так что… Но… что от меня-то нужно, говори быстрее.

— Понял, Юрий Михалыч, — заторопился Ульяшов. — Говорю быстрее… Мы, наверное, не справимся.

— Не понял! Как так? Что-то оркестр… личный состав… что?

Ульяшов мнётся.

— Нет, оркестр отозвали, всех, давно уже. Личный состав тоже, гудит как улей. Но мы же не телеканал какой, мы воинское подразделение, особый отдельный гвардейский полк, а не попса гнилая. Боюсь не получится ансамбль создать, ни сейчас, ни потом. Сил оказывается много надо, и всего прочего. И дирижёр так считает, хотя кастинг мы провели, таланты откопали… О, товарищ генерал, сколько их у нас оказалось… Вы не поверите. Один лейтенант Круглов чего стоит.

— Командир химвзвода? — с тревогой переспрашивает генерал. — Что с ним?

— Нет-нет, с ним ничего! Наоборот. Он, оказывается, голос редкий у нас имеет, бас называется. Талантище! Мы с дирижёром чуть не оглохли! Ага! Но здорово.

Генерал морщится от громкого голоса заместителя, оглядывается на мониторы и на дверь, шепчет в «трубу».

— Не кричи. И я от тебе уже глохну. А от меня-то что требуется, я не Монсерат Кабалье, не Басков, тенором с ним не запою или что? Что ты звонишь, говори по делу!

Ульяшов наконец переходит к главному. Из преувеличенно-восторженного, голос переходит на уровень деликатно-просительного.

— Понимаете, товарищ генерал, я вот что подумал, вернее уверен. Нужно поговорить с командиром полка вертолётчиков, отменить этот дурацкий спор. Изящно так. На высшем уровне чтоб.

— Вот как, изящно! — Громко усмехается генерал. — А как же наш престиж, лицо? Ты же только что говорил! И почему бы тебе самому, например, с ним не поговорить? Ты же тоже у нас на высшем уровне, к тому же на хозяйстве сейчас, тебе и решения принимать!

Ульяшов неожиданно ужасается, казалось, обеими руками машет, чур-чур!

— Да что вы, товарищ генерал, там такой гонор, на хромой козе не подъедешь. Гвардеец! Герой России… — и тонко пожаловался. — Отчитал меня недавно.

Генерал не поверил.

— Что? Кто отчитал? Тебя? За что?

— Да нет, товарищ генерал, ерунда, майор Суслов прокололся, в плен попал.

От услышанного, генерал бизоном раненым взревел. Естественно громко, конечно, в голос.

— Что-о-о… Суслов… в плен?! В какой плен? Что ты несёшь, Лев Маркович! — А действительно, какой к чёрту сейчас плен? Полк дома, в стране, не на войне, не на передовой, с какого перепугу? Ульяшов, что, снова пьян? Да нет, вроде, в голосе ничего подобного. Генерал ничего не понимает, растерянно собирается с мыслями, машет рукой. — Все мои процедуры к чёрту. Какой плен? И при чём здесь вертолётчики? Не понимаю, Ульяшов, его что, в заложники взяли? Кто, когда, где? Говори, говори, ну!

Слушая стоны, Ульяшов уже жалел о том, что сказал, Жалел и генерала, с его отпуском и процедурами, больше себя.

— Да нет, товарищ генерал, вы успокойтесь — у меня аж в ушах звенит! Чёрт дёрнул меня проговориться. Нет! Всё не так было. Докладываю! Суслов уже в полку, живой, здоровый, его вернули. Он — к ним туда, понимаете, поговорить пошёл, но его не поняли, арестовали как лазутчика, ещё и прапорщика Трубникова заодно.

— Что-о-о? Кого?!

Генерал дар речи потерял, поверить не мог. За сердце держался. К чёрту всю конспирацию, к чёрту все процедуры…

— И прапорщика Трубникова… — выдохнул он. — Час от часу не легче… Фух… У меня давление… Недели не прошло, а вы уже там дров, Ульяшов, наломали.

— Да нет, товарищ генерал, всё нормально, не переживайте, всё уже в порядке, их потом отдали, а я выслушал, всё что положено. Но это всё в прошлом, отболело уже, прошло. Без последствий. На «верху» не знают. Но я с ним, с Героем России, говорить пока не могу. У него аллергия на меня, а у меня на него. Вы-то в отпуске, вот я и… все шишки, как говорится… Ой, извините, Юрий Михайлович, я не то хотел сказать. Мне так и надо, старому дураку, я прокололся, ещё раньше, тогда, там, в Шереметьево… Теперь вот… Ну что, Юрий Михайлович, машину за вами посылать, нет? Я посылаю! Затягивать нет смысла. Ночами уже не сплю, кошмары снятся, да и полк… Нет-нет, с дисциплиной и со службой, как мы и думали, даже лучше стало, но мы же военные, мы не… тра-ля-ля. Да и… у меня желудок слабый, я не выдержу столько сырой кожи.

Генерал глазами вращал, слушал заместителя. Ни на двери, ни на мониторы уже не смотрел. А зря.

Именно в этот момент к нему, в комнату отдыха, врываются двое охранников… Первый набрасывается на лжеКонева, обрадовано кричит.

— Ага, вот ты и попался, заика! Руки… Р-руки давай… Телефон… Конев машет руками, телефоном, сопротивляется.

— Ч-ч-что такое? Вы что себе позволяете?

— Смотри, он уже не заикается!! — замечает второй охранник первому.

Они уже повалили его на пол…

— Молчи, дядя. Не дёргайся. — Перевернув лжеКонева на живот, прижав коленями, охранники пытаются заломить руки за спину. — Вы имеете право хранить молчание. Всё что вы скажете может быть использовано против вас в суде… — Скороговоркой, на память зачитывает второй.

Первый его обрывает.

— Брось ты свои прокурорские замашки. Пусть колется. Его расколоть надо!

ЛжеКонев приходит в себя, активно заикается.

— Ага, щас… бе…бе…беее-з адвоката я… я…

Второй охранник между тем вглядывается в дисплей изъятого телефона.

— Глянь, он его уже отключил. Успел. Вот, гад!

— Я ж говорю — шустрый! — замечает первый охранник, как раз тот, что на территорию пропускал. — Главное, что «симку» не съел, не успел, так что… Кто ты, дядя? — Резко встряхивает конюшего. — Кем заслан? Кто они? Говори! Мы всё видели, что ты здесь делал! У нас всё просматривается.

ЛжеКонев отрицательно дёргает головой.

— Н-нн… ничего не делал. По те…те-е-лефону разговаривал… Мама позвонила.

— Мама, говоришь позвонила… — передразнивает первый. — А почему тогда выключил?

— На…на-а-апугался…

Оба охранника неожиданно вдруг замирают, к чему-то прислушиваются. За стенами, нарастая, доносится звук мотора. Слышит это и лжеКонев.

— Атас, капитан, — в испуге подскакивает второй охранник. — Змей-Горыныч летит. Бросай его. По-местам.

Первый охранник тоже заметно пугается, но вместе с тем злорадно улыбается ЛжеКоневу.

— Ага! Вот и хорошо. Он тебя и расколет. Я предупреждал, — резко наклонившись, грозно шипит. — Сиди здесь, гад! Никуда не выходи, понял?

Второй охранник, держа кулак у носа лжеКонева, тоже грозит.

— Помни, мы всё видим, а скоро и всё слышать будем, так что…

— Тебе хана, дядя, — с угрозой в голосе говорит первый, и сплёвывает под ноги. — Я говорил. Я тебя предупреждал.