Идея!

Не будем утверждать, как уж в других оркестрах (Симфонических, эстрадных, народных, смешанно-экзотических), а у военных музыкантов есть одна характерная особенность (Волюнтаристски имплантирована), когда дирижёр не знает чем занять музыкантов (Случается такое!), он приказывает инструменты чистить. Да. Все инструменты. Как сейчас, например. Лейтенант, только подумал, а старшина оркестра, старший прапорщик Хайченко, уже предложил: «Может нам, пока, инструменты почистить, а, товарищ лейтенант?». Намекая, что за работой возможно мысли какие умные придут. А если и нет, так хоть время с пользой пройдёт. Фомичёв естественно согласился. Фомичёв, как мы помним, это дирижёр оркестра, лейтенант. Молодой, зелёный, можно сказать пацан. Разницу в возрасте компенсирует офицерским званием, должностью, глубоким пониманием музыки, часто философскими заявлениями общего порядка (С чем никто и не спорит!), сейчас пребывает в расстроенных чувствах. Потому что приказ выполнить не может. Вернее, может, но не так, как хотел, как должен был, как мог бы. Это «бы» и мешало. Сами посудите: один бас, три чтеца, велосипедист, сотня рукопашников, и один БМП зубами. Не считая молодых музыкантов, конечно, Ершова и Бодрова. Всё! Это же кошмар! Смех! Позор, а не ансамбль песни и пляски! А до контрольного дня осталось всего каких-то пара десятков дней. Нет, даже меньше. И ни одной идеи… Ни единой!

Музыканты надраивают инструменты, выполняют приказ. Где поодиночке, где малыми группами чистят инструменты. До зеркального блеска. Некоторые разбирают клапана, смазывают специальным составом, прогоняют механику на лёгкость хода, собрав инструменты, «проверяют» звучание. Минорное состояние. Дирижёр, одну за другой листает оркестровые партитуры, вроде бы занят, на самом деле — рассеян, потому что расстроен. В глубоком миноре пребывает.

Трушкин беспардонно, скорее специально, бодрым тоном врывается в грустное состояние дирижёра.

— Товарищ лейтенант, можно? — обращается он. — У меня идея.

Дирижёр отрывается взглядом от своих партитур, с подозрением смотрит на Трушкина, не лице недоверие, больше осторожность.

— Можно, Трушкин! Только без этих, — лейтенант небрежно рукой в воздухе колышет. — Не до того.

Трушкин почти оскорблён, даже глазами показывает, как он сейчас серьёзен.

— Да я серьёзно, товарищ лейтенант, без хохм, — заявляет он.

— Ну! — бесцветным голосом разрешает лейтенант. — Я слушаю.

Не один он слушает, многие, кто неподалёку чисткой своих инструментов занимался.

— Давай, маэстро, — разрешает и Кобзев. — Мы тебя слушаем. Интересно.

— Надо Сашкиного шурина или как его там, военкома, опять подключать, товарищ лейтенант, я думаю. Пусть выручает.

Он ещё не договорил, а рыжий Мальцев, тромбонист, уже подскочил.

— Точно! Молодец! Как в прошлый раз, товарищ лейтенант — вас тогда не было! — и все дела. А почему нет? Хороший человек! Хорошая идея. Мы тогда… — И чуть было не проговорился, Трушкин ему вовремя на ногу наступил… — Ух, ты, ну больно же, отпусти… — выдёргивая ногу, сморщился Мальцев, но намёк понял, умолк. Не к чему лейтенанту механизмы внеуставных взаимоотношений рассказывать. Это их секрет. Ноу-хау. Как они тогда успешное «дело» обмыли! Ооо! В сауне! Военком поляну накрывал. Поспорили: если не найдут уклониста, поляна за ними, если найдут — военком в сауне накрывает (военком — Саньки Кобзева родственник, не то шурин, не то деверь, музыканты так и не запомнили, потому что от души поляна накрыта была). Военком и проспорил. А уклонистом тогда Санька Смирнов оказался. Да. «Брали» только лишь для замены дембелю, а получили — и не знали — национальным достоянием страны Санька оказался. — Я — «за»! — морщась ещё от боли в ноге, высказался Мальцев.

Кобзев громко хмыкнул (Хорошо бы, хорошо… было бы, конечно!).

— Ага, щас! Спохватились! — замечает он. — Он уже в другом месте давно работает, на Дальнем Востоке. Дивизией командует. Повысили!

— Да? — разочарованно переспрашивает тромбонист. — А жаль! Хороший человек был… И Трушкин разочарован повышением военкома, сильно разочарован.

— Не знал. А идея действительно хорошая была. Правда, жаль!

Слушая, дирижёр осуждающе качает головой, кривится, лицом показывает: он так и знал, что разговор пустым выйдет, вновь собирается впасть в меланхолию, Тимофеев приостанавливает.

— А я думаю, не так уж и плохо всё, товарищ лейтенант, не расстраивайтесь. Чтецы в полку есть, пантомиму почистим, Санька Смирнов на фоно что-нибудь концертное сыграет, мальчишки наши гуднут, есть вокалист классный, бас настоящий, и парочка копии Билана с Пресняковым. Мнацакян, вон, фокусы покажет… Что ещё? Выкрутимся…

Лейтенант слушает, кроме возможной хохмы, замечает кристаллы здравого смысла, в голосе надежду, как некую опору.

А Мнацакян опоры не видит, он пугается.

— Что? Я?! Нет-нет, ни в коем случае.

— Почему? — настаивает Тимофеев. — У тебя же получается, я же знаю, мы видели.

Мнацакян прижимает руки к груди, буравит дирижёра светлым и чистым взглядом.

— Товарищ лейтенант, не верьте! Нет. Это наговор! Вы не знаете! Раза два только в жизни и показывал. И то только своим, по пьяне… эээ… извините, за дружеским столом, за рюмкой. И вообще… Я уважаемый человек, товарищ лейтенант. Военный музыкант. У меня семья, дети, друзья, наконец. Что они обо мне подумают? Скажут: Мнацакян докатился, лохотронщика из себя со сцены показывает, народ обманывает! Как я после этого жить буду? Нет. Я не могу. Я отказываюсь. У меня сын, семья. Категорически.

Дирижёр разочарованно вздыхает, и здесь пустышка.

— Ладно, будем считать убедил, — говорит он Мнацакяну.

— Орёл! Ой, орёл, ара! — с иронией восхищается Кобзев Мнацакяном. — Красиво отмазался. Тогда что ещё, люди? — Оглядывает музыкантов строгим взглядом. — Опять подпрыгивать будем?

Кроме лейтенанта вопрос все поняли. Фомичёва тогда в оркестре не было, учился только. А они уже американку по-взрослому охмуряли. Не охмуряли, конечно, это так, к слову, а своеобразным плац-парадом поразили. Её ещё старшина Хайченко тогда от воздушной Академии умыкнул. Увёз! Похитил! Причём, в английском старшина как в китайском, а уговорил. Молодец, КостяСаныч, отличился. А теперь что? Как подпрыгивать? Как?

Размышляли. Думали. Вернее, начали размышлять.

И точно! Часа не прошло. Удумали. Получается, верно, говорят: когда инструменты чистишь, мысли приходят. Должны приходить, наверное. Причём, чем ярче блестит валторна или баритон, тем и мысли должны быть ярче. Да? Да! Могут? Могут! Проверено!

По дирижёру это заметно было: рука на подбородке, глаз прищурен (думает!).

— В принципе, каждый из вас может что-нибудь сольно исполнить, либо в дуэте, — говорит он. — Не позориться же, да? Запросто пару часов концертного времени займём, можем и больше. Акапеллу можем создать.

Кобзев машет руками.

— Нет-нет, не пойдёт, товарищ лейтенант. Тем более петь! Нас тут же уличат в злоупотреблении служебным положением. Мы же по честному обещали.

— Эх, да! — вспоминая, огорчается дирижёр. — Обещали. Спасибо что напомнил. — Разводит руками. — Ладно, предложение снимается. Не проходит!

И вновь лейтенант заметно прокисает. Мысль пришла — мысль ушла.

— Но мы можем закамуфлировать, — через некоторую паузу, уверенно заявляет улыбающийся Генка Мальцев, тромбонист.

— Как это? — интересуется Трушкин. Улыбка на рыжем Генкином лице вызывает доверие.

— Да, как это? — спрашивает и лейтенант, прежней меланхолии в его голосе уже вроде бы и нет, только заинтересованность и оптимизм. — Ну-ка, ну-ка, интересно. Как это?

— А кто узнает, наш человек — не наш, а? — спрашивает Мальцев. — Может быть он только что демобилизовался.

— О! Так это же то, что надо, товарищ лейтенант, — подхватывает прапорщик Тимофеев. — Идея! Вовремя. Ну точно, получится связь поколений. Ура! Бис! Можно аплодировать!

Насчёт аплодисментов он это зря. Рано. Поторопился. Никто ничего не понял. От того и пауза повисла.

Один Кобзев изобразил жаркие аплодисменты. Иронические, конечно.

— Ну ты, Ньютон… И кирпича не понадобилось. Ура! Бис! Мы тебе аплодируем. И что? Я не понял.

— И я пас. — Признался Трушкин

— И я не догоняю. — Сознался и Мнацакян.

Никто не врубался, инструменты наверное плохо почистили.

Старшина Хайченко начальственно потребовал за всех.

— Евгений, не говори загадками. Мы не в школе. Ну!

— Да я и сам ещё не очень, — признался Тимофеев. — Мелькнула идейка, и… подумать надо.

Дирижёр огорчённо скривился.

— У-уу, Тимофеев.

Тимофеев, успокаивая, замахал руками.

— Да ерунда, товарищ лейтенант, не переживайте, найдём решение. Нет военкома — есть строевой отдел. В районах есть администрация, в администрации есть социальные отделы. Где есть отделы, там есть девушки, где есть девушки там…

— О, как хорошо сказал, я согласен, — подскочил прапорщик Мнацакян, не подскочил, конечно, выскочил, очередь застолбил. — Я готов на собеседование.

— Тьфу ты, — вслух ругнулся на Мнацакяна лейтенант, остальную тираду он закончил беззвучно, одними губами. — Я так и знал, что этим всё и кончится. — Боднул головой и закончил. — Я надеялся, что хоть вы, Тимофеев, серьёзный человек, с серьёзными намерениями, а вы!

Тимофеев видел, его не понимают.

— Так я серьёзно, товарищ лейтенант. Я говорю, где девушки, там информация. А кто владеет информацией, тот владеет миром. В смысле… эээ… победитель, значит.

Дирижёр, иронично цыкнув сквозь зубы, со вздохом в сердцах бросил:

— Балаболы… — поднялся со стула, прошёл к двери, вышел из класса.

Ушёл. Вышел. Обиделся.

Музыканты смотрели на Тимофеева по разному. Больше с укором: зачем дядя ребёнка обидел?

Один Сашка Кобзев Тимоху поддержал.

— Ты не бери в голову, не слушай «Шопена» (это он про лейтенанта), он сам балабол, потому что расстроен. А ты нет. Ты — лучший из нас, к тому же, внебрачный сын Ньютона. Думай, давай, лабух, думай, не расслабляйся. Я, например, зерно твоё, кажется, уловил.

А Тимоха молчал. Заметно переживал, пребывал в состоянии расстроенного пианино.

— Это которое в преемственности поколений? — переспросил Генка Мальцев (Потому что с запозданием, но думал человек, размышлял, потому что тромбонист!).

Тимофеев не ответил, его опередил Мнацакян, поправил.

— Нет, Тимоха сказал: «связь поколений». Я помню.

— Это одно и тоже, — мрачно замечает Тимофеев. С удивлением смотрит на своих друзей, не может понять, почему его не понимают, почему не улавливают идею.

— Ну правильно, я и говорю. — Мнацакян отмахнулся, но спросил. — А как мы её состыкуем — эту связь, Женька? Я не понимаю. Нужны же концы. И вообще, что за связь такая? Радиосвязь знаю, половую — знаю, секретную… Ты про Интернет, что ли?

А Тимофеев уже улыбался, мысль уже полностью сформировалась, пришла, идея на кончике языка уже была. Вот она!

— А вот ножками! — весело заявил он. — Начнём со строевого отдела. Концы там.

И Кобзев похоже «врубился».

— Так чего мы тогда стоим, мухтары, вперёд. — Воскликнул он.

— Р-рота, в колонну по одному, — подхватив, громко скомандовал Мнацакян. — Впер-рёд, шаго-ом марш!

Шутливо выполнив команду, печатая шаг, Тимофеев, Кобзев, Мальцев, Трушкин и Мнацакян, выстроившись в затылок, затопали по коридору. Им, в след, на шум, выскочил и старшина оркестра, старший прапорщик Хайченко.

— Эй-эй, вы чего это (Пацаны!)? Куда? Отставить! С ума сошли? Тимофеев, Кобзев… Обернулся один Мнацакян, он замыкающим в «колонне» топал.

— Нет, мы по нужде.

— О! Тогда и я с вами, — воскликнул старшина, подхватываясь вдогонку.