Прапорщик Смолина

А музыканты, в колонну по одному, копируя шаг президентской гвардии (подбородок вверх, носок «туфли» в шаге вытянут, нога в колене прямая, локоть руки на уровне подбородка, другая прямая), ну, хохмачи, преувеличенно серьёзно, строго девяносто шагов в минуту (Тик в так!), один только Мнацакян шутливо (на публику) поклоны встречающимся на стороны отбивал, и ноги косолапил (он замыкающим шёл), великолепная пятёрка из музыкантов оркестра протопала в штаб. Именно туда. Старшина Хайченко в плановом порядке где-то по дороге отстал, свернул в туалет, что по пути был, в расположении второй роты. Метался сейчас Хайченко по лестничным пролётам, не знал, куда коллеги делись. А музыканты выше этажом уже шли. Где офицеры, где контрактники, где срочники, попадающиеся на пути — улыбались, уступали дорогу, кто шутливо честь отдавал, кто Мнацакяна по… ниже спины шутливо рукой пытался огреть. Оглядывались, улыбались, угадывали — какую-то хохму музыканты опять «удумали». Конечно! Естественно! А то чего же бы они тогда! Ей-ей!

Колонну Тимофеев привёл в полковую канцелярию. Перед дверью скомандовал: «Рота, стой — раз, два!

Тук-тук… стучит Тимофеев, и открывает дверь. За ним входят и остальные. С удовольствием замечают отсутствие начальника отдела (Самое то сейчас!).

Обыкновенная воинская канцелярия. Правда без сигаретного дыма, только парфюмерная отдушка и мягкие женские формы присутствующих. Пусть и с прямоугольными погонами на плечах, но всё остальное, оно не военное… Приятное. Женское. Женщины! Молодые, и всё такое прочее… Вошедшие расплылись в восторженных, заискивающих улыбках.

На окнах решётки, комната высвечена солнцем, на подоконниках цветы в банках, по стенам закрытые шкафы, четыре рабочих стола, на всех компьютеры, за столами сотрудники: три женщины. Контрактницы. Двум где-то около тридцати (Самое то!), третья моложе (Ещё лучше!). Все трое с погонами прапорщиков, здесь же и срочник, писарь. Он за меньшим столом, сразу за входом в строевой отдел, за барьером. Начальника строевого отдела в канцелярии сейчас нет (Очень хорошо!), но его китель, с подполковничьими погонами, висит на спинке его стула (Значит, где-то в штабе, может вот-вот вернуться. Нужно спешить). Наличествуют и две напольные вешалки. На них противогазы, несколько пилоток, и одна офицерская фуражка. Есть и столик для приготовления чая… Есть и барьер, граница доступа в помещение.

— Привет, девочки-красавицы! — расплываясь в широкой улыбке, преувеличенно восторженно здоровается Кобзев. — А вот и мы!

Такими же обрадованными улыбками светятся и остальные его товарищи. Солдат-срочник, писарь, за барьером, понимающе криво усмехается. Мнацакян с угрозой реагирует на ухмылку:

— Тебя это не касается, молодой. Закрой уши. Мы не к тебе пришли.

Срочник беззлобно огрызается.

— Я не молодой, я уже старик, у меня дембель осенью.

— Тогда уши и откроешь… — с той же приветственной улыбкой, парирует Кобзев, и, смахнув улыбку, грозно замечает писарю. — И вообще, дембель, нишкни, когда старшие разговаривают. — И вновь в сторону женщин расцветает очаровательной, мужественной, мужской улыбкой. Только для них, только для женщин. Умм!

— Инна Васильевна, а мы к вам, — коротко ткнув Кобзева в бок, с такой же радостной улыбкой сообщает Тимофеев.

Санька Кобзев мгновенно включается в игру.

— Да! Вы так, говорят, здорово Твардовского читаете, полк о вас только и говорит.

Прапорщик Смолина краснеет (Та, которая самая молодая и самая-самая… В общем, понятно что). Ей лестно услышать похвалу из уст музыкантов. Кто как не они, профессионалы, могут заметить талант, оценить мастерство, либо подсказать, подправить.

— Ага, вы шутите, — стесняясь, она опускает голову. Её подруги — прапорщицы, слушают разговор хоть и с полуулыбками, но с налётом тонкого скепсиса — естественная женская реакция на успех подруги. — Правда, что ли? — глядя на Тимофеева, спрашивает Смолина.

Подруги с сарказмом опускают глаза. Тимофеев и вся его «гвардия», как и все без исключения военнослужащие полка, числятся у них в записных поклонниках (В чёрных списках, значит) — это естественно (Потому что парни молодые, красивые, говорливые, активные). Но — все — увы! — на их взгляд, с жутко подмоченной репутацией: горазды на комплименты, на улыбки, даже на мелкие подарки, но всё это под одним понятным углом — им только — ля-ля, тополя (Понятно что), а ты потом, думай, переживай. Главное, они без серьёзных намерений. Без серьёзных!! И Тимофеев такой же. Тот ещё ловелас! Правда нашлась одна, говорят, американка. Из Америки. Ха, нужен он там! Но музыканты, как и другие мужики, в психологию женских оценок не вникают. По крайней мере, сейчас. Знают одно — пришли (Если пришли!), увидели (Если пришли!), и победили (А зачем же тогда, извините, шли?)!

Кобзев так и говорит Смолиной.

— Я бы с удовольствием, в приватной обстановке, послушал бы, или бы дуэтом спел.

Смолина жеманничает (Подруги же слушают!).

— Угу, спел бы, Кобзев. Скажи спасибо, что мой муж не слышит, он бы тебе спел… — беззлобно замечает она.

Именно это обстоятельство очень нравится писарю, который за барьером, он как ждал этого, сдавленно гогочет.

— Гы-гы… Товарищ капитан бы его в узел завязал, это в лучшем случае. — Бормочет он, но слышно.

Кобзев бросает короткий взгляд на дембеля.

— Ага, завязал бы, если бы догнал… А бегать я умею… Хоть по прямой, хоть по пересечённой местности. Кандидат в мастера спорта.

Мнацакян, в расчёте на «девочек», немедленно подчёркивает.

— Это в прошлом году. А в этом вообще мастер. — Повернувшись к писарю, замахивается. — Утухни, салага, тебе сказали.

Это всё шутка. Игра такая. Срочник преувеличенно, тоже в расчёте на девушек, пугается, падает под стол… Якобы за скрепками, рассыпавшимися по полу.

— А чего я? Я молчу, я просто так. — Огрызается из-под стола.

Всё по Фрейду. Всё по нему. Один Тимофеев помнит о деле.

— Инна Васильевна, у нас к вам серьёзный конфиденциальный разговор.

— Взрослый, значит, — подчёркивает Мнацакян, с угрозой поворачиваясь на высунувшуюся голову срочника из-под стола. — Утухни, тебе сказали. Ищи свои кнопки.

— Скрепки.

— Во-во… Их!

Тимофеев кивает головой, и спрашивает.

— Можно вас, Инна Васильевна, на минуточку… Мнацакян с полупоклоном поясняет.

— …оторвать от дел?

Ну, мастера, ну, вруны, ну обольстители — весело, пусть и с усмешкой, переглядываются между собой две другие прапорщицы. Ну-ну, давайте, врите дальше, мужики, ага!

Кобзев, сменив свою самую обольстительную улыбку на загадочное и торжественное выражение лица, замечает.

— …это очень важно! Нам, безотлагательно даже.

Смолина чуть мнётся, кокетливо поводит глазками, коротко переглянувшись с товарками, что с ними поделаешь, соглашается.

— Если ненадолго только, на пять минут. — Предупреждает она.

— Вполне… Вполне хватит. — Обрадовано заявляет Тимофеев, словно только этого и ждал.

Писарь вновь понимающе хмыкает, и, опережая замах руки Кобзева, мгновенно исчезает под своим столом, выглядывает из-под него.

Игра такая. Игра… Посиделки.

Мнацакян предупредительно (Галантно!) поднимает «хлопушку» барьера. Инна Васильевна поднимается со стула, походкой завзятой модели проходит мимо музыкантов, кокетливо поправляя на ходу причёску, что даёт возможность оценить её фигуру и всё прочее, выходит в коридор штаба, за ней вываливается вся «гвардия».

Ухмыляясь, писарь завистливо смотрит им в след.

Словно споткнувшись на ухмылке, Мнацакян оглядывается, преувеличенно строго говорит срочнику:

— «Стукнешь», салага, капитану, в узел завяжем. На дембель зимой у нас пойдёшь… на костылях.

Писарь сильно удивлён (Театрально просто), это и по лицу видно, и в голосе это звучит:

— Кто стукнет? Я?! Вы что-о-о?

Мнацакян удовлетворён ответом, закрывает за собой дверь.

Игра. Потому что игра.

А в коридоре всё просто, потому что совсем серьёзно. Девушка должна перестроиться и только выполнять поставленную задачу. Но её перестроить нужно тонко, не обидеть.

— Инна Васильевна, понимаете, кроме вас, нам никто не может помочь, — заявляет Тимофеев.

Это ход. Сильный и «убойный». Лицо у Тимофеева при этом ответственно-серьёзное и грустно-просительное. Спасите, мол, такие вот дела. И у его «гвардейцев» такие же лица. Зеркально скопированные. Жалостливо-просительные. Не устоишь.

— Вот как?! Я не понимаю, — слегка теряется прапорщик Смолина. Контрастный тон в глазах и словах музыкантов, как контрастный душ, мгновенно настраивает молодую женщину на соответствующий деловой лад. Что и требовалось…

Тимофеев собирается с мыслями, как бы, мол, поточнее сказать… Но Мнацакян опережает:

— Нам нужно концы найти, и связать их, понимаете? Связь поколений, Инна Васильевна? Большое дело.

«Гвардия» с удивлением смотрит на Мнацакяна.

И Смолина так же, не понимая, хлопает глазами, переступает с ноги на ногу (Туфли у неё, наверное, жмут. Не по размеру?). Хлопает глазами не только она одна. И все остальные тоже. И Мнацакян. Он, откровенно говоря, и сам не всё понял из Тимохиной задумки. Только гармонию уловил или канву. Остальное решил оставить на импровизацию. Чуть-чуть только «наиграл». Несколько тактов. Знал, ребята подхватят. Не в первый раз. Выдал солешник.

— Пока не понимаю, — признаётся Инна Васильевна. — Причём тут связь поколений и я, Тимофеев? — смотрит на одного только Тимофеева. Остальные, получается, не в счёт. Зря улыбались? Они это замечают. Не справедливо! Естественно обижаются, но вида не подают, потому что это игра. Вечная. Между мужчиной и женщиной. Кто кого охм… эээ… Роли. Роли, и образы, и сюжет…

— Сейчас объясню… — тоном «мачо» говорит Тимофеев.