Верное начало
Что удивительно, Тимофеев со своей «четвёркой» кое-что всё же придумали. Не растерялись музыканты в общей нервной какофонии, как некоторые, дирижёр, например, или старшина, взяли нервы и голову в руки, и пошли. В строевой отдел полка. За Тимохой. В затылок и в ногу. И пусть не все знали и понимали куда, и зачем идут (В армии это сплошь и рядом), знали одно, если Тимоха сказал «пошли», значит пошли. Это на опыте. Притом, перерыв же! Всё и получилось. И пришли (Куда надо!), и увидели (Что нужно!), и поговорили (С кем надо!), и вот, вам — пожалуйста! — необходимые исходные данные. На руках. В руках. Решающие! Драгоценные! Естественно секретные (Армия же!). Поход дал свои результаты: документ на пяти листах. Список. Правда в данный момент рассмотреть всё не удалось, потому что поступила команда: «Оркестр, на плац!». Тьфу ты, ну-ты, чуть не забыли: утро же, развод на занятия.
Музыканты бегом… Вовремя прибежали.
Успели!
— Так, всё, товарищи музыканты, — громко, поверх общего шума командует старший прапорщик Хайченко. — Закончили собираться. Через минуту выходим.
Общая суета в оркестровой канцелярии мгновенно усилилась.
— Ну, молодцы, мы! — вроде бы сам себе, восхищённо замечает Санька Кобзев — Там огроменный список… — Всовывая ремешок портупеи под погон кителя. — И все самородки?! Надо же! Здорово!
Старшина Хайченко он, как и остальные, здесь же крутится, в оркестровой канцелярии, уже подпоясался, сапожной щёткой смахивает пыль, улавливает не к месту восторженный и удивлённый тон Кобзева.
— Какой список? Какие самородки, где?
Гарик Мнацакян реагирует мгновенно, сообщает небрежно, как о понятном:
— Так в ювелирном, товарищ старшина. В Интернете.
Кобзев с Тимофеевым переглянулись находчивости Гарика — молоток! — оценили. А Генка Мальцев даже хмыкнул старшине: ерунда, мол, товарищ старший прапорщик, не обращайте внимания, в Интернете всё обман, гиблое дело! Интерес на лице старшины мгновенно исчез, бросил щётку в ящик, «откатился» к дирижёру. Что и требовалось… Нужно сказать, что в этот момент почти все музыканты как бильярдные шары по канцелярии туда сюда катались, собирались к выходу на плац. Этот разговор и не слушали.
Кстати, вопрос с Интернетом у старшины был напрочь закрытым, потому что выбрал он как-то с женой по Интернету обеим близняшкам модные джинсы… подарок, ко дню рождения. Не знали куда и девать потом — и размер не тот, и цвет не в дугу, и фасон другой, и лейбл… криво пришит. Сплошное разочарование. Подделка. Хайченки — все в оркестре знали — попытались было с невидимым Интернетом в спор вступить, но — увы! — едва не утонули в переговорах и переписке — бросили. Нашли выход: махнули рукой, положили в платяном шкафу, на полку. Для работ на дачном участке, наверное. С тех пор, Константин Саныч на Интернет сердится. «Как на воду дует». Не дружит.
Женька Тимофеев, только для узкого круга, для посвящённых, стучит ладонью по карману:
— Здесь все, кто демобилизовался за последние десять лет. За десять!
Мальцев, уже собранный и вооружённый своим тромбоном, удивляется.
— Это же институту на год работы.
Фррр…
— Нет, я думаю, проще всё, — открыв клапан трубы, фырчит Тимоха. — Минусуем тех, кто за чертой Подмосковья живёт…
— …ага, тех, кто в больницах, в командировках… — подхватывает Трушкин.
Гарик Мнацакян, округлив и без того круглые тёмные глаза, с готовностью дополняет.
— …которые в живых не значатся, в местах не столь отдалённых…
— Ага, — подначивая, продолжает Кобзев, — которые в горах…
Гарик мгновенно ступорится, лицо его темнеет, но Мальцев шлепком по затылку ставит Кобзева «на место», разрешает ситуацию.
Тимофеев видит это, кивает головой, прищуривается.
— Получится…
Но Трушкин перебивает.
— Можно не считать, как раз то, что надо. Ага!
Команда старшины «оркестр, выходи!» прерывает точные подсчёты. Музыканты оркестра, собранные, начищенные, экипированные, гурьбой потянулись в коридор. Топают уже молча. Настраиваются.
На плацу прошло всё как обычно, как всегда, строго и чётко, без запинки.
«Поооолк, р-равняйсь… Смир-рно! Р-равнение… на ср-редину!»
Военнослужащие вытягиваются… Оркестр исполняет… Зам по строевой подготовке шагает… Полковник Ульяшов идёт… Всё как положено, всё как обычно. И смотр срочников к занятиям, и смотр сержантского состава, и совещание с офицерами…
Наконец…
«Поооолк, равняйсь… Смиррно! На прра-аву… По местам занятий шаго-ом… марш!»
И вновь оркестр бодрой музыкой провожает полк на занятия. Как спичкой огненный факел поджигает. Без бодрой военной музыки и не полк это, и не занятия, а партизанское собрание… А с оркестром — другое дело. Военная музыка в армии как оселок, камертон, душу настраивает, мысли и «физику» в боевое состояние приводит. Без искры, как известно, ни один факел ни гореть, ни светить не будет. Потому и… оркестр.
Последним с плаца уходит сам оркестр. Так всегда. Полковник Ульяшов «стоит» до последнего, ждёт, смотрит. Зная это, музыканты оркестра проходят перед полковником так громко и чётко печатая шаг, что позавидовать может не только знамённый взвод, но и президентский… Всегда образцово, и всегда показательно. Музыканты!..
А вот возвращаясь к себе в оркестровку, по лестнице они топают как гражданские. Через две ступеньки и не в ногу. И правильно. В уставе этого нет, да и лестницы мерного шага не выдержат, не рассчитаны.
«Квартет», пряча глаза от остальных, держится вместе. Мудро решив не рассказывать достижения товарищам, особенно дирижёру со старшиной, вдруг прокол, свои же и засмеют.
— А если среди них не окажется нужных нам? — В общем шуме топота спрашивает Трушкин.
— Тогда грустно нам будет, — уверенно заявляет Гарик.
— Но вероятность есть. — Пожимает плечами Тимофеев. — Пусть и маленькая, но есть.
На лестнице тесно. Мнацакян запинается, толкает Тимофеева плечом.
— А как мы их вычислим?
Вновь отвечает Тимоха.
— Уже вычислили. Век компьютерных технологий, коллеги. Всё у нас в руках, всё на службе человека. Инна и помогла. — Хвастает. — Даже «выжимку» сделала. Надо бы ей подарок какой-нибудь сделать, а? Как думаете?
Рассудительный Трушкин отзывается.
— Само собой! Естественно!
Услышав, Кобзев дурашливо подскакивает.
— О! Меня ей подарите, меня… Не подведу, ребята! Зуб даю.
— А почему это тебя? — Тесня друга, обидчиво вспыхивает Мнацакян. — Меня лучше. У меня кровь кавказская. И я хорош собой!
— Чегооо?
Если первое у Мнацакяна — не отнять, это понятно, то второе — сильное преувеличение. Но Гарик «мамой» может поклясться, что красивее его на Кавказе разве что только его отец, Григорий, и его дед Захарий. «Вы видели фотографию моего отца, а? Видели? А деда? — на полном серьёзе задирался Гарик, — вылитый я. Красавец! Оба!» Окружающие его друзья-музыканты военного оркесра, тонко усмехаясь или хмыкая, с ним соглашались. Потому что да, действительно, что-то особенное было в этом человеке. Было, есть. Гордое и мужественное. Но точно не красавец! Метр шестьдесят шесть. С резкими чертами лица, чуть округлым — орлиным — носом, слегка рыжеватой вьющейся шевелюрой, тёмной тенью выбритой щетины на лице, волосатым телом и на руках, и на спине, груди… Ценным может быть разве что только детали. Первое — в характере. За друзей — жизнь Гарик отдаст. Это можно не проверять, и «спички» не надо. Второе — это глаза. Большие и тёмно-тёмно коричневые, серьёзные. Как взгляд орла на вершине горы. Третье. Сухое гибкое тело, с прямой спиной и «танцующей» походкой, когда не в строю. Быстрой речью, жестикуляцией рук, и… гобой. Прирученный гобой, как живой. Словно с ним Гарик и родился. Кстати, и это известно, если где-то лежит его пиликалка, значит, и Гарик где-то неподалёку, если Гарика нет, значит и гобоя нет. Такие дела. Даже на разных неожиданных и плановых застольях, Гарик был со своим другом гобоем. Всё время что-то кавказское наигрывал, мягкое и гипнотизирующее, непрерывное и с форшлагами, триолями, прежде чем выпрямившись, задорно вскочить на носки… Оп-па! Некоторые — Кобзев, например, пробовали встать на носки туфель, сапог, босиком — но, увы! Не дано! И последнее. Что касается женщин, от них Гарик просто таял. Блондинки, брюнетки, рыжие… любые. Гарик сразу принимал на себя образ красавца-победителя. Считал, что одного его взгляда достаточно, чтобы женщины были на вершине блаженства. Чаще — он. Точнее, в основном он! От того и в спор вступал.
— Ага, кавказская… — противится ему Санька Кобзев. — А за мной Москва и вся Россия. Понял, король красоты? Так вот! Ну-ну, что на это скажешь, что? — Санька выгибает грудь, он чуть выше Гарика, но русским духом горазд, не уступит.
На что Мнацакян вообще глаза предельно выкатывает.
— Ты вот как! Вот как! Мать — Россия! А за мной, если хочешь знать, кавказские горы, лучшее вино и храбрость джигита! А! А?! — Гарик передразнивает Кобзева, заводит. — Что ты на это скажешь, что?
Женька Тимофеев вовремя выбрасывает «полотенце». Условное, естественно, как на ринге.
— Эй-эй! Успокойтесь!
— Сашка, — продолжает Генка Мальцев. — А за ней её муж, дзюдоист, самбист и каратист. Чёрный пояс. — Это он о муже Инны, капитане, командире разведроты. — Забыл, как он и его ребята кирпичи кулаками показательно крошат? То-то. Вас обоих, джигитов подмосковных, на маленькие дольки нашинкует, в порошок сотрёт и по ветру развеет. Даже пикнуть не успеете.
Это да, это отрезвляет. Обоих. Картинка рисуется доходчивой.
— Да, он здоровый кабан, как танк. — Соглашается Санька.
Действительно. Капитан, в весе полутяжа, под два метра ростом, ручищи — во, кулачищи — во; невероятно подвижный, с мгновенной реакцией — на показательных все видели! — белёсый ёжик и такие же ресницы. В рукопашной, как рыба в воде! Из автомата поражает цель из любых положений, даже вниз головой, из пээма так же; ножи, лопатки в цель метает играючи. Мастер! Талант! Спичку, например, с десяти метров пополам сапёрной лопаткой перебивает. Видели! Запросто! Против четверых — легко… Да у него почти вся рота такая. Сам он часто с улыбкой, доброй, снисходительной, но офицер, разведчик. Серьёзный мужик, серьёзный и противник. Какие уж против него Кобзев с Мнацакяном? Пусть и с десяток таких.
Гарик, со вздохом цыкает, поясняет:
— Девочку жалко.
Последнее неожиданно улавливает старшину, он чуть впереди по лестнице топает, обеспокоился услышанным.
— Какую девочку, где? — задерживая шаг и оборачиваясь, с тревогой спрашивает он. — Вы о ком? Что вы опять удумали, ну?
— О ком, о ком… О Гейл, естественно, КонстантинСаныч. Её жалко! — без запинки отвечает Кобзев. — Проступок Тимофеева разбираем.
— Да, у нас комсомольское собрание, товарищ старшина, присоединяйтесь. — Приглашает Мнацакян. — Плохим человеком он оказался — среди нас. Прорабатываем! Оборотень!
— Тимофеева прорабатываете? Правильно, — окинув Тимофеева суровым взглядом, сердито бурчит старшина. — Молодцы! Его не прорабатывать надо, а всыпать бы ему по самое «не хочу». Я б на месте…
«Квартет» шаг предусмотрительно придержал, старшина, бормоча окружающим программу воздействия на плохого человека, сам собой отдалился.
— Инну… под танком жалко, — когда квартет в замыкающие на лестнице вышел, осторожно закончил мысль Гарик.
— Гы-гы-гы… — рассмеялся Трушкин.
— Она не под ним, дорогой! Она на нём. Чуешь разницу? — Заметил Кобзев.
— Ладно, кончили трепаться. Подарок я подберу. — Сообщил Тимофеев. — Купим все вместе, и вручим. Идёт?
— Идёт, — отозвались все.
Лестничные марши закончились, музыканты вошли на свой этаж, с шумом протопали в оркестровую канцелярию, гурьбой ввалились в комнату. Кладя инструменты на стеллаж, принялись снимать сумки с противогазами, портупеи, скатывать их… Возник обычный немузыкальный шум.
— Пятнадцать минут перерыв. Через пятнадцать минут все на занятия. Все слышали, что я сказал? — Громко проинформировал старший прапорщик Хайченко, и сам себе ответил. — Все. Чтоб потом не говорили.
— С противогазами? — аккуратно, в четвертную паузу, интересуется Кобзев.
— Нет! — резко обрывает старшина, и грозит пальцем. — Ну детский сад! Без хохм мне. Я вас предупреждаю, Кобзев. Прекратите шутить! Я серьёзно. — Выговорил что положено Кобзеву, расширил «информацию». — Начштаба занятие проводит. — Последним старшина явно усиливал ответственность каждого. — Все контрактники полка чтоб, сказали, были. В клубе. С тетрадками и карандашами. Это приказ.
— А можно с ручками? У меня ручка. Карандаша нету. — Пожаловался Гарик Мнацакян.
И этот туда же, кривится старшина.
— Можно, — вяло отмахивается он, и поверх голов, сердито кричит остальным. — У кого нету карандашей, подходите, я дам… Но чтобы потом… — старшина вновь грозит пальцем. — Не спрашивали. Конспектировать будем.
— А зачем нам, товарищ старший прапорщик, товарищ лейтенант? — преувеличенно удивлённо интересуется Кобзев у старшины и дирижёра, смолкли и остальные.
— А я знаю?! — с вызовом, риторически отвечает старшина. — Приказ! Сказали, всем. Под запись. Значит, надо.
— Может, мы «загасимся? — Кобзев игриво указывает рукой за спину. — У нас времени нету…
— Нет-нет, ни в коем случае. Это приказ, — старшина замахал руками, и в том же тоне продолжил. — А срочники к товарищу лейтенанту на политподготовку, в смысле на беседу. Да-да! — видя недовольные лица музыкантов, старшина повышает голос. — Товарищ лейтенант, подтвердите.
Дирижёр утвердительно кивает головой…
— Да, это в расписании. Недолго, я думаю.
— Ну, всем всё понятно? — победно спрашивает старшина, и сам себе отвечает. — Всем! Значит, сейчас перерыв пятнадцать минут, — и замечает последнее. — Сбор — не перепутать! — в клубе. Я проверю.
Сурово оглядел всех, поняли — нет. Да, конечно, поняли. Музыканты поняли другое: у них есть пятнадцать минут. Вновь возник шум, но уже удаляясь за двери.
— Так сколько всего, у нас, получается, осталось? — спрашивает Трушкин.
Квартет дружно склонился над бумажными листами, в курительной комнате, возле окна.
Тимофеев в задумчивости кривит губы, отвечает.
— Получается… В зоне досягаемости — шестеро. Всего шестеро.
— Со всего списка? — удивляется Мнацакян.
— Да.
— Ну и хорошо. И отлично, — резюмирует Санька Кобзев. — Меньше мотаться придётся… — Но под осуждающими взглядами поясняет. — А что я сказал? Ничего! Важно, чтобы именно самородки там остались, да. Хотя бы один… два… три.
Да, это бы хорошо бы. Жаль, что так мало. Квартет вновь склоняется над списком. Тимофеев в задумчивости трёт пальцем кончик носа, вздыхает.
— На них и надежда… на самородки.
— И ладно. Надежда, как известно… — явно успокаивая всех, замечает Трушкин, но Мальцев его перебивает.
— Не умирает, — с нажимом, исправляет он. — Найдём!
Генка это произнёс так уверенно, что Кобзев с Трушкиным посрамлённо уставились в список. Гарик разрушил возникшую неловкость.
— Ха! Тут же и телефоны есть. Всё, значит, звоним.
Тимофеев поправил.
— Не звоним, а едем. Личный контакт, глаза в глаза, залог успеха. Ставим дирижёра в известность и… — Смотрит на наручные часы. — Сейчас почти девять утра. Едем значит на работу. К первому.
— Может сначала позвоним человеку, может заболел или на симпозиуме… А мы — раз, и нарисовались… нехорошо, — хитрит Мнацакян. — Кто у нас там первый?
Предложение, в принципе, не такое и плохое, Тимофеев склоняется к списку…
— Первый у нас…О! Первая… Женщина, наверное! Романенко А.А.
Мнацакян мгновенно распрямляет спину.
— Хохлуша! Блондинка! Люблю таких! Не надо звонить. Едем!
Кобзев ехидно хмыкает.
— Ага, сам же только что предложил: звоним сначала… Вдруг в декрете…
Мнацакян словно от удара мотает головой, едва не задыхается от такого крамольного предположения, едва глаза удерживает в орбитах.
— Ты что! Ты почему так плохо думаешь о женщинах, а? Почему?
Трушкин тоже недоволен замечанием Кобзева.
— Он совсем не думает, он говорит, — решительно заключает он. — Сначала звоним.
Тимофеев разводит руками.
— С дирижёром придётся посоветоваться. — Вздыхает. — Карты придётся раскрыть… Иначе… Старшина же сказал: приказ — в клуб… Значит, придётся.
— А чего тут думать? Надо, значит надо. И думать нечего. Решили, пошли к дирижёру. Он серьёзный человек, поймёт. А не поймёт — заболтаем…
— Ага, лапшу навешаем.
— Да, если надо. У нас времени нет. — Рубит рукой воздух Мнацакян. — И вообще, для кого мы стараемся? Для себя или для него? Для него. Пусть тогда с начштаба сам разбирается, а мы… к певице, и все дела.
Из коридора доносится командный голос старшины: «Время, товарищи музыканты, время. Закончили перекур. Выходим… В клуб, в клуб!»
— Ну вот!
— Атас! Быстро летим к дирижёру. Летим, летим. У нас две минуты…
— Ага, летим!
На удивление старшины, Кобзев с Тимофеевым, Мнацакян с Мальцевым и Трушкин, галопом пронеслись мимо него. Отступив к стене коридора, старшина удовлетворённо кивнул в след головой. Молодцы! Дисциплина!
Да, дисциплина в армии в первую голову, она — прежде всего. Всему голова.