…Совсем же другое дело, товарищи!

От секретарши замглавы управы товарища Романенко Артура Алексеевича, Татьяны Викторовны, тонко веяло духами, молодостью, женственностью, загадочностью. Манацакян это чувствовал, блестя глазами, нервно поводя носом, шёл с ней рядом. С ней рядом шли и остальные его товарищи, но так получилось, что Мнацакян был ближе, как главный, как щит-заслон. Девушка шла чуть впереди и полубоком, указывала дорогу. Прапорщик Мнацакян за ней и как галантный кавалер, развернувшись лицом, чтобы она его видела, остальные шли, как свита, наступая друг на друга, толпились сзади. Мнацакян, умиляясь, так мог идти хоть до обеда, в смысле до своих гор, но… Коридоры неожиданно быстро закончились. Они вновь оказались в кабинете товарища Романенко А.А. Теперь уже Мнацакян готов был остаться в приёмной, с Татьяной. Но Кобзев, опять этот Кобзев — язва! — вернулся и за рукав, почти за шиворот, передвинул Мнацакяна в другое помещение, с извинениями, конечно, перед Татьяной Викторовной, к товарищу Романенко. Испортил Мнацакяну предощущение, так скажем… до обеда.

— Входите, входите, товарищи дорогие! Прапорщики земляки-однополчане! — Романенко, совсем уже другой человек — радушный, улыбчивый и гостеприимный, с распростертыми объятиями «гостей» встречал от двери. — Извините, что непростительно себя повёл, недостойно… Виноват, каюсь, не включился, как теперь молодые говорят, не въехал, прошу извинить. Будьте как дома. Присаживайтесь, пожалуйста, где кому удобно. Таня, Танечка… кофе всем. Извините, голова иной раз кругом идёт. Работы много. Столько всего через себя пропустить приходится. Через сердце! Люди-то ведь приходят только с «больными» проблемами, либо с корыстными, что чаще — не я! — статистика отмечает, да! Сплошные документы: инструкции, проекты, положения, изменения-дополнения, вот и… Народ, люди, люди… Приучаешься закрываться барьерами. Извините. Скажу прямо. После вашего ухода мне позвонили.

Мнацакян ехидно воскликнул, обижен ещё на Кобзева был.

— Что вы говорите?!

Кобзев тоже посочувствовал Романенко.

— Интересно… «Большой брат», что ли?

Тот не понял или вид сделал.

— В смысле?

Кобзев пояснил.

— У вас прослушка стоит или как?

Романенко вначале искренне удивился, потом чуть сбился, похоже задумался.

— Ааа, нет… Хотя… Нет, не думаю. С другой стороны… ха-ха… кто знает, всё у нас может быть. Ладно, ближе к делу. Не скрою, не успели вы выйти, как мне позвонили, сделали замечание: манкировать просьбам граждан нельзя, тем более однополчан.

Трушкин, глянув на Тимофеева, вежливо подчеркнул.

— Ух, ты, сильно!

Романенко смотрел поверх голов, не замечал какими взглядами переглянулись посетители.

— Да, своевременно, — заметил он. — С этим я согласен. И не потому, что «сверху» позвонили, а потому, что хорошо, что кто-то видит наши промахи, замечает и указывает… Мы ведь, так называемые слуги народа, без пинка, условно говоря, никогда не можем. Ха-ха… Бронзовеем. Людьми другого сорта себя считаем. Ага! А на самом деле… Если не из прошлого партаппарата все, так из того же самого народа. Всё одно…

— Из грязи в князи. — Подсказал Мнацакян.

— Гарик! — С нейтральным лицом, одёрнул его Кобзев.

— Ничего-ничего, правильно. Так и есть, — согласился Романенко. — Обижаться тут нечего. Со временем замыкаемся в своём чиновничьем «кругу», отдаляемся, говорим цитатами, на людей смотрим свысока, проблемные дела на заместителей переводим, бюрократим вопросы, волокитим. Потому что боимся принимать решения, товарищи, а получается цену себе набиваем. А как же? Мы же кто же, мы же-ж… неприкасаемые. Мы — власть! Да-да, входите, Таня. — Секретарша прервала монолог, прошла в возникшей тишине, в меру вихляя бёдрами, чуть присев, это у неё получилось мило, изящно, юбка сзади туго натянулась, чётко проявляя формы. Взгляды всех присутствовавших автоматически «нацелились» на этот фактор. Татьяна Викторовна поставила на стол разнос с кофейными чашечками, сахаром, конфетами, печеньем. Романенко кашлянул, прерывая незапланированную люфт-паузу, каждому гостю радушно кивал головой, пока Татьяна насыпала ложечками сахар, а Мнацакяну, по его просьбе — две. Чуть раскрасневшаяся, Татьяна Викторовна вручила посетителям по чашечке кофе и, скромно придерживая сзади подол юбки, вышла. Романов и посетители, с маленькими чашечками в руках, молча проводили её взглядами. На что Романов, отвлекая, снова крякнул.

— Гха-гхымм… Пейте, товарищи, кофе. Он у нас теперь хорош, натуральный. Нравится? Вот! У вас по-варшавски, у меня чёрный. Это Таня у меня молодец. Знает. Умеет заваривать. Важный фактор! До её прихода чёрте что было, в смысле кофе, сейчас натуральный… Эээ…Так вот, я вам тут — до этого — наговорил всякого про канувшие в лету времена, что они никчёмные были и прочее. Забудьте. На самом деле — не верьте. Да вы и сами, наверное, помните, они не такие уж и плохие были, я не говорю про сам строй, я говорю про людей. Я, сам… кто я тогда был… простой инженер, но я гордился этим, я в коллективе был. Мы в производстве участвовали, общественной жизнью занимались, и… и пионерскими лагерями, и предоставлением жилья, и ветеранами, и в турпоходы ходили, и военно-патриотическим воспитанием занимались, и… и в разных кружках, и в самодеятельности участвовали, да участвовали… даже на Всесоюзных конкурсах… я, например… Ни один слёт бардовской песни без меня не проходил. Я за нашу сборную страны по хоккею с успокоительными таблетками болел. «А наши ребята, за ту же зарплату…», помните Высоцкого, о! За Гагарина переживал, за Терешкову, за всех остальных, — гордился. Я тогда заядлым меломаном был, спортсменом, туристом. А сейчас… Если и беру гитару когда, так для себя только или когда глава управы попросит, или дома… и всё! Все тебе таланты. Вся самодеятельность. А тут вы неожиданно. Короче говоря, я не только хочу, я прошу включить меня в ваш этот… эээ… смотр или концерт. Я не шучу. Я серьёзно.

Тимофеев звякнул чашечкой о блюдце, заметил.

— Неожиданно.

Кобзев поддержал Тимофеева.

— Как исповедь прозвучало. Действительно неожиданно. Но хорошо. Поэтично.

— Может быть так оно и есть, — высокопарно откликнулся Романенко. Голос звучал вполне искренне. На утверждающей ноте. — Для этого необязательно в храм ходить.

Мнацакян, косясь на дверь, осторожно поставил чашечку с блюдцем на стол, он первым кофе прикончил, в расчёте на добавку.

— Спасибо брату, в смысле совести. У вас совесть проснулась, Артур Алексеевич. Может быть это действительно неожиданно, извините, но приятно.

— Есть-есть, — откликнулся Романенко. — Она у всех есть, только…

— Ага, спрятана далеко… — подсказал Кобзев.

— Или кончилась, как паста в ручке, — дополнил Мнацакян.

Романенко не замечал тонкой иронии.

— Нет, не кончилась. Время… Время, друзья, такое… сложное. Трудно одно с другим соотносить. Законы сейчас пишут те, кто ими и прикрывается. Надуваются, как тот воздушный шарик. Взлетают… Есть даже и высоко взлетают, но обязательно лопнут. Закон природы и диалектики. Это непременно. Вот доживём, выживем, обживёмся, тогда и…

Мнацакян, елозя на мягком стуле, поглядывал на товарищей и на дверь, спросил:

— А не поздно будет? Время-то ведь не стоит на месте, оно ведь… Романенко перебил.

— Может быть и поздно, но… Но, извините, будем реалистами, мы-то, с вами, живём сейчас? Сейчас. Вы что-то там поднимаете… самодеятельность масс вроде, сейчас и будем жить, а? Что скажете, земляки, будем жить?

— Будем, — согласился Тимофеев.

— За этим и пришли, — подтвердил Мнацакян. — Достучались.

Романенко развёл руками.

— Спасибо, что достучались. У меня, кстати, даже гитара с собой здесь… как рояль в кустах… Ха-ха… Шестиструнка. Кремона. Для себя держу. Для души. Под настроение. А оно теперь редко когда бывает… К сожалению, оч-чень редко!

Хозяин кабинета достаёт гитару, берёт несколько уверенных аккордов. Гости внимательно прислушиваются. Гитара хорошо настроена, звучит!

— Что мне нужно вам спеть, приказывайте?

— Одну-две песни, — заинтересованно пожимает плечами Тимофеев. — Может, три…

— Да хоть десять, — соглашается Романенко. — Я и свои могу… Пописываю. Не попса, но хвалят. Лирику вам, патриотику, шансон?

Мнацакян поинтересовался:

— А лирику, это что… напойте.

— Лирику? Пожалуйста… Такую, например. — Берёт несколько аккордов, настраиваясь, поёт чистым, глубоким баритоном.

— Это «Рябины Южно-Сахалинска», — поясняет он. — Нравится?

— У-уумм… Прилично! — соглашается Тимофеев.

— Ты смотри… Весьма и весьма у вас голос, — подтверждает и Кобзев. — Неожиданно даже. Как у нашего командира химвзвода, выяснилось. Низкий бас у человека. Представляете?

Низкий-низкий и глубокий. Редкий. Главное, без репетиций и школы. Поставленный. Бас. Никто и не знал даже… Гудит там себе чего-то и гудит.

Трушкин пояснил Романову.

— Это жена лейтенанта, молодец, сообщила. Никто в полку и не знал бы.

Кобзев дополнил важную для Романова «картину».

— К тому же, слух у человека абсолютный, как у вас, и классику любит.

Мнацакян округлил и без того большие глаза.

— Представляете, лейтенант, командир взвода, и на тебе, пожалуйста. Арию Мефистофеля Шарля Гуно выдал! Наш дирижёр чуть в осадок, говорит, не выпал, когда услышал. Едва не задавил его в объятиях. Так рад был, в смысле обрадовался. Вообще запредельно, да? Как у вас. А у вас… вон какой баритон, оказывается. Такой на складах не лежит, в магазине не купишь!

— К тому же хорошо поставленный, — похвалил Кобзев.

Романенко полковые проблемы слушал с интересом, но на последние замечания в свой адрес по-детски обрадовался.

— Так сколько я, извините, так сказать… хмм… работал над собой. А музыка как, а? Моя! Слова правда поэта Богданова. Нашего, сахалинского. Вы его наверное не знаете. Земляк мой. Я-то сам тоже с Сахалина, да! Давно уже уехал, перевёлся. Но песни мои больше о Сахалине. Как говорится, всяк кулик… А чего же мне другие края, извините, хвалить, правильно, да, если я с Сахалина! О нём и пою… О Москве пробовал — не получается. Не те флюиды, подпитка не та! Гены, наверное! Природа! А вот такая, например, моя песня, как вам: «Островная сторона».

Мнацакян уже забыл про… кофе.

— Ну и голос у вас! Здорово! Кобзон с Лещенко отдыхают. Вам петь надо, товарищ.

Романенко заметно жеманничает, скромно бормочет.

— А я и… хотел было, но… Теперь больше кулуарно. Других предложений нет. Как выдам, бывает, в комнате распевку: «ля-ми-ля-мии» — слушатели глохнут. Я знаю. Вижу. Удивляюсь только: откуда голосина такой прёт! А он всё мощнее и мощнее, я вижу. Хотите убедиться?

Мнацакян отказывается, вспомнил про оставленную в приёмной секретаршу, скучает там, наверное, без него.

— Здорово. Мощно. Патетически! А говорили нет у нас талантов, не сможем, умерло всё, затухло…

Романенко не согласен с этим, не соглашается.

— Что мы не сможем? Что у нас затухло? Где, молодой человек? Никого не слушайте. Таланты в России есть! Они всегда были и всегда будут… Пока народ наш есть. А он всегда будет. Видите же: и пою, и народу служу, и… все остальное.

Тимофеев подхватывает патриотическую волну.

— Так вы согласны, мы договорились? Вы споёте у нас?

Романенко театрально пожимает плечами.

— Да пожалуйста, со всей душой. Хоть отделение, хоть весь концерт. У меня столько напето.

Мнацакян победно смотрит на друзей.

— Что и требовалось доказать. Ура!

— Ловим на слове. Сначала в составе, потом и сольно, по ротам, для солдат. Пойдёт?

— Горячие аплодисменты и солдатский ужин мы вам гарантируем. Праздничный! Вот такой! Я отвечаю! — обещает Трушкин.

Романенко явно доволен, внешне рад, с чувством потирает руки.

— А что покрепче, я с собой прихвачу… это уж с вами.

Тимофеев смотрит на часы.

— По рукам. — Говорит он. — Тему я запомнил. Гармонию тоже. В ля-миноре. Четыре четверти. Мы оркестром подыграем, Харченко распишет. Вы — с гитарой, и под оркестр.

Мнацакян уважительно замечает.

— Вах, дорогой, на «бис» всё пройдёт.

— И на «ура», — поддакивает Кобзев.

Романенко светло вздыхает. Совсем другой человек сейчас. Лицо другое, как из футляра вышел.

— Я согласен. Хотелось бы!

— А вы лучше, чем мы подумали… — замечает Мнацакян. — Думали, не наш человек, зряшный.

Романенко удивляется.

— Нет-нет! Я наш человек. Свой… Только… Кобзев перебивает, вновь смотрит на часы.

— Мы слышали, пинка вам, извините, чаще давать надо. Мы помним. Это не мы, — замечает, — это вы так сказали… сами.

Романенко перехватывает взгляд Кобзева на часы, заторопился.

— Да-да, правильно. Надо иной раз нам всыпать, чтоб не забывались, помнили, чьи мы слуги.

— Ладно, кто старое вспомянет… Проехали! — миролюбиво машет рукой Тимофеев.

— Консенсус достигнут, — замечает Кобзев.

— Нет, — возражает Мнацакян, — надо говорить не так: на высоких переговорах достигнут полный консенсус. Вот как надо. Так по телевизору говорят. Полный консенсус!

Романов хлопает Мнацакяна по плечу, легко и дружески. Мнацакян не возражает.

— Правильно, дорогой! Главное — достигнут.

Тимофеев поворачивается к двери.

— Так мы пошли, Артур Алексеевич?

— Созвонимся, — обещает Кобзев.

Музыканты дружно вываливаются в приёмную. Романов их провожает.

— Непременно! — Говорит им вслед. — Как только, так сразу. Кстати, вот моя визитка. А вот мой прямой, сотовый. Только для вас. Звоните в любое время дня и ночи.

Мнацакян спотыкается, смотрит на секретаршу.

— Ночью вряд ли. Мы лучше днём. Ночью, если только не официально. — И спрашивает хозяина кабинета. — А Татьяна Викторовна у вас, кстати, случайно, не поёт? Милая девушка. Мы бы её поучили. Я, например.

Романенко торопливо перебивает.

— А вот Татьяна Викторовна, извините, у нас пока не поёт. У неё… эээ… голос ещё не поставлен, кабинетный, так что, увы! Но я заверяю: мы над этим работали, работаем и работать будем. Всего хорошего, друзья. Жду вашего звонка. Пока…

— Пока, — за руку прощается Тимофеев.

Прощается и Кобзев.

— Голос берегите. Такой голос беречь надо. Пригодится.

— А чего его беречь? — притворно возражает Романенко. — Голос или есть, или его нету.

— Как совесть… — мстит Мнацакян за секретаршу.

Романенко не замечает, вновь дружески хлопает Мнацакяна по плечу, подталкивая к выходу.

— Правильно, дорогой товарищ прапорщик, точно. У нас с вами — есть совесть! Этим, как говорится, и сильны. Ля-ми-ля-мии… — На всю приёмную комнату с чувством, вслушиваясь, демонстрирует силу голоса, обрывает. — Так вот, да? За квартал слышно, можете поверить. Таня, Танюша, проводите дорогих гостей. Нет, я сам. И соединяйте в любое время. Спасибо, друзья, что пришли. До свидания. Всегда и весь ваш!