В надежде на успех и на «Анну»

Полковник Ульяшов в госпиталь не лёг, не смог, потому что при всём полку фельдмаршалу Суворову громко, в микрофон, пообещал победить вертолётчиков. Обязательно! Привести полк к победе. Ура, ура, ура! Притом, всё время помнил про какую-то обещанную Анну. Нет, что-то, где-то, когда-то он слышал про какую-то «Анну», раньше, давно, но вживую, к сожалению, не довелось. Интересно! Что это, как это?! Для того и в полковую библиотеку специально зашёл, чтобы узнать. Может и пошутил заместитель Суворова или кто он там, тоже граф, видимо, что или Анну получит Ульяшов, или выпорют перед строем. Ну, про порку он, наверное, конечно же, пошутил. Это, конечно. Нет такого в уставе, хотя, учитывая решительность и стать фельдмаршала, его должность, кто их там, верховных, знает, могут и… чики-чики! это самое… При всех. Не хорошо будет, то есть больно, в смысле обидно. Пришёл Ульяшов в библиотеку. Поставил вопрос. Узнал. Библиотекарша откопала. «Анну» давали, и сейчас награждают, наверное, военачальников — полковник Ульяшов как раз таковым является — за храбрость. За храбрость! Вот как! О такой именно «Анне», получается, фельдмаршал и говорил Ульяшову. За храбрость! Но почему за храбрость, за какую храбрость? Было непонятно. Но посулил он при всех. Значит, придётся за слова фельдмаршалу отвечать. Придётся. А Ульяшову нужно только победить. Вернее, полку победить, а уж с таким награждением, можно и на пенсию. Как почётный полковник, а может и генерал, причём, с Анной. И как такое вам? Не плохо. Да что там не плохо — здорово!

Помнил полковник и другие обстоятельства. Первое, что «противник» не дремлет, противник готовится. У вертолётчиков большой опыт в этом деле и большое признание, и сапоги с погонами, как «приз» Ульяшову в результате уже готов, что нежелательно. Второе, его полк тоже, извините, готовится, тоже не дремлет. Да и слово, данное в микрофон, вылетело, и не один раз. Все слышали. Назад, получается, не возьмёшь, в госпитале не спрячешься. Это уже как несколько штыков в спину: «Стоять! Назад ни шагу!» Значит, только вперёд! Вперёд полк и смотрел. Достойное уже кое-что имел. Именно так докладывал лейтенант Фомичёв, дирижёр оркестра, да и сам полковник это уже видел на репетициях, присутствовал. И это не считая БРДМ зубами, на взгляд Ульяшова, как рояль в засаде. Но с этим торопиться было никак нельзя, то есть обнародовать. Пусть будет как тот рояль. Секрет. Неожиданно и на финал. Раньше открывать его нельзя. Мало ли, вдруг у них найдётся какой «специалист» десяток вертолётов зубами по площадке таскать. А неожиданно и без тренировки, у них вряд ли получится. Да и соответствующую музыку не успеют спонтанно подобрать. Опозорятся, что и требовалось… зафиксировать.

Вот и сейчас, сидел полковник на очередной репетиции и мысленно удивлялся. Такие таланты в полку открывались — ух, ты! Вот это да! — телевизионный «Момент славы» отдыхает, полковник и не подозревал. И среди солдат, и среди офицеров таланты. Особенно хорошо смотрелись девушки военнослужащие, в своих обтягивающих кителях, юбочках, ножках в туфельках, рубашке с галстуком ласточкиным хвостом, бюстиком, чистыми лицами, румянцем на щеках, смелых взглядах… И стихи… С Твардовским, Блоком всё понятно, всё ясно и с Пушкиным, но с Евтушенко… был вопрос. Очень хорошую тему, важную и близкую по смыслу и духу полковнику, предложил майор Фефелов, начальник клуба. И читал сильно, поставленным голосом и с выражением. Особенно убедительно начальник клуба смотрелся, когда повышал голос, в напевности растягивал слова, порой целые предложения, при этом вскидывал голову, выгибал грудь и рукой сотрясал… Повесть в стихах принадлежала поэту Евтушенко, «Голубь в Сантьяго» называлась, но… Такая длинная — ужас! В первый раз Ульяшов едва дождался окончания, устал ждать. Там их тринадцать или пятнадцать глав. Но майор Фефелов, до строчки всё помнил, наизусть. Удивительно! Понятно, что не сейчас выучил, ещё там, в культпросвет училище имени… не важно кого. Но страстно читал, в общем, убедительно. И смысл… Смысл был сильным, и слова…

…Иди, иди к нему, больную мать оставив. Он тебя бросил, понимаешь ты? А ты простил ему. Какой ты добрый! Папаша одиночеством своим Разжалобил тебя, и ты поддался, Забыв, что я, твоя родная мать, Которая не бросила тебя, Так одинока, что и жить не стоит. Ты меня предал. Кто я, Боже мой? Мать, преданная собственным ребёнком.

Слушая, поддавшись мелодике и настроению стиха, полковник Ульяшов смысл перекладывал на свою жизнь, вернее на свою жену. Она была, конечно, не права, так поступать с ним, с мужем, не должна была, не имела права. Он, полковник, мужчина, взрослый человек, сейчас одинокий, забытый… положим не совсем забытый, мелькнула хитрая мыслишка, но без семьи, что было правдой. И это не он, а она его бросила, она его предала. А Фефелов читал… Читал, читал… Ульяшов головой тряс, грустил, вздыхал. Приходя в себя, с трудом догонял смысл произведения. Уставали и слушатели. В первый раз Ульяшов едва дослушал до конца, вежливо поаплодировал майору, спросил:

— Очень хорошо, с чувством, а покороче чего-нибудь у вас нет?

— Евгений Онегин ещё есть, Пушкин, тоже почти полностью.

Полковник искренне восхитился, но заметил:

— Тогда эту, про голубя в Сантьяго, но только одну часть, на ваш выбор.

Майор вскинул брови, через секунду сообщил:

— Тогда может быть про любовь, седьмую часть?

Ульяшов согласно кивнул головой, про любовь его, председателя отборочной комиссии, вполне устраивало…

А вы любили в девятнадцать лет Ту девушку, которой девятнадцать? Две молодости прижавшиеся — зрелость, Но эта зрелость — молодость вдвойне…

Ооо! Это уже что-что, это Ульяшов хорошо помнил. Только наоборот, Ему было глубоко за сорок, а девушкам за восемнадцать или девятнадцать. Это совсем недавно было, там, в Стокгольме, в Швеции. Он прямо с самолёта попал к ним в любовные «сети», опьянён был ими, очарован… Дальше больше… Забылся. Спали втроём — втроём! — в его гостиничном номере. Вместе в бассейн ходили, вместе… Такие ночи были, о! Едва генерал-лейтенант его не застукал в такой пикантной ситуации. Не вовремя, козёл, приехал. Вернее, неожиданно. Потом удавалось урывками только. Но девушки, мама родная! Какие губы, какие груди, бёдра, глаза, улыбки, ласки! В душе и чувствах полковника такое подняли, такое… Всё бы опять отдал, чтобы ещё разок или пару раз, да всю жизнь хотя бы, всю… Эх!

…В глазах у первой женщины Энрике, Всё заслоняя сразу встали слёзы, Не те, что льются, — те, что остаются, Предательски закатываясь внутрь…

О, да, это верно, слёзы были, ещё какие, и шторм был и гроза, жена ушла, ужасно громко хлопнув дверью, к маме. А он остался, грустный, как Энрике…

…Её спасли. Энрике был в больнице Искромсанный, разрушенный, разбитый, Себя опять почувствовав убийцей, И плача в её руку восковую…

Честно сказать, если откровенно, Ульяшов тоже плакал, когда жена ушла. Беззвучно подвывал, как говорится, по-мужски, скупыми слезами, в подушку. Зубами скрипел, кулаками бил, но… только в первую холостую ночь. Потом две недели жил в полку. Ел солдатскую кашу, ходил по ротам, даже ночью, чем безмерно удивлял и ротных старшин, и дежурных офицеров, и солдат, спал мало, но крепко и на диване в своём кабинете. Так было легче. Потом привык, заметно успокоился, почти смирился… без жены. Вот только эти строки, которые читал майор, начклуба, легко пронзали психику и мозг, казалось, сквозь надёжно выстроенную толстую броню…

…Ложь во спасенье — истина трусливых. Жестокой правды страх — он сам жесток.

Да, это так… Та-ак, так! Золотые слова! Молодец… Евтушенко! Вздыхал полковник.

Дирижёр оркестра, лейтенант Фомичёв, в тревоге, искоса поглядывал на полковника, не понимал, почему председатель комиссии так сильно расчувствовался на этом отрывке, но спрашивать не стал, да и майор Фефелов не плохо в образе был, чуть правда переигрывал, но в общем, выглядел весьма, весьма. Не возражали и солдаты-срочники, добровольные зрители-слушатели. Они всех «своих» хорошо принимали, всё им нравилось, всё было на ура. И когда Санька Смирнов за фортепиано сел, и когда гармошка татарский танец заиграла, и когда политическую сатиру двое показали, и стихи Твардовского, и парный гимнастический этюд… Только велосипедист-фигурист на сцене не выступил, ему места не хватило, но костюм свой крутой и велосипед он продемонстрировал, проехался по сцене туда-сюда в начале на заднем колесе, потом на переднем, потом юлу на переднем колесе крутанул — ништяк! — всем понравилось, а уж когда хор на сцене выстроился, в три ряда, за фортепиано Санька Смирнов, это приняли совсем на «бис». Хор, в основном состоял из одних только музыкантов оркестра. Потому что ноты знают, грамотные, могут на три голоса петь и времени уже на разные эксперименты не хватало. Вообще говоря, инициатива с хором принадлежала только дирижёру, руководителю оркестра, и КонстантинСанычу Хайченко, концертмейстеру, в смысле аранжировщику, сами бы музыканты никогда бы на это добровольно не пошли, но — приказ! И встали, и разобрались по голосам, и с нотными партиями справились… Лейтенант дирижировал. Сам! Это естественно. И получилось. Смирнов заправски аккомпанировал. К чести музыкантов, так у них, мягко говоря, хорошо всё получилось, словно хор Александрова в миниатюре, но лучше, гораздо лучше, потому что «свои» и от души. О Родине спели, о воинской службе-дружбе, о девушках, которые ждут… В последней песне, куплеты запевал старший прапорщик Хайченко, старшина, трубач, его вокальные данные давно узкому кругу знакомы были, теперь и всем представились. Мягкий лирический баритон. Задушевный и доходчивый. За ним, в припеве вступал хор, на три голоса. Красиво, нежно, на пиано, но чётко интонируя, и выговаривая слова. Кстати, была изюминка. Концертмейстер Хайченко придумал. В последнем припеве, после первых двух строчек, хор исполнил люфт-паузу. Дирижёр вывел половину припева на форте, и резко оборвал исполнение, и только после выразительной паузы — в зале такая тишина стояла, словно умерли все! — в смысле домой уехали, демобилизовались, хор мягко и лирично, педалируя фразы, пропел о тех недотрогах, которые солдат дома ждут.

…А дома, в далёкой сторонке, Где спелые вишни в цвету, Живут недотрогами, наши девчонки, Девчонки которые ждут.

И обвал аплодисментов, шквал просто… Долго.

Такими долгими и восторженными аплодисментам в театрах за деньги статисты юбилярам «жарко» аплодируют, здесь, от души и бесплатно. Стоя, бурно, с восторгом. Аплодировал и председатель полкового жюри и офицеры, и зрители, и сами «артисты»…

Даже на вечернюю прогулку роты не пошли, время вышло, сразу на вечернюю проверку и отбой… Таким вот хорошим мероприятие получилось. Эх, каждый день бы так!

Долго солдаты ворочались в койках. Тихонько переговаривались. Вспоминали что-то, кого-то, где-то, как-то. Обменивались впечатлениями.

Ульяшов на календарь уже смотрел с некоторым нетерпением, явным удовольствием, и злорадством. Ха! Осталось две недели. Ха-ха… Всего! Две… «Ну, мы им… Мы их… Н-ну, мы им… Ух!»