Тревога

1

Капризная, непостоянная зима на юге. В середине февраля, когда на солнечных склонах холмов уже обозначились черные проталины и разомлевший от теплого дыхания весны снег в оврагах начал оседать под собственной тяжестью, вдруг задул порывистый северо-западный ветер. Затвердела снеговая корка, растаяли еще вчера струившиеся в воздухе весенние запахи. Серая пелена сплошных туч заволокла небо, завихрились в воздухе мелкие снежники. Подхваченные ветром, они пробивались во все щели, слепили глаза, жгли лицо, руки.

— Лютый и есть, как называют этот месяц на Украине. — вслух подумал начальник заставы старший лейтенант Кольцов. — Ишь, как метет…

Войдя в кабинет, он разделся, потер озябшие руки и занялся неотложными делами.

«И надо же было угодить сюда а такое время», — подумал старший лейтенант, тревожно прислушиваясь к завываниям метели за окном.

Хотя метель к вечеру разыгралась вовсю, но, собственно, не это его беспокоит. Кольцов не новичок в пограничной службе, знает, что в Дальневосточной приамурской тайге, на голых островах Тихого океана, в холодных лесах на финской границе, на берегах, затянутых льдом северных морей, — там куда тяжелее приходится пограничникам. Беспокоит другое: как покажут себя новички, его воспитанники из маневренной группы, прибывшие два дня тому назад на тридцатую? Ведь сегодня они впервые вышли в наряд. А вокруг все тонет в молочно-белой вихревой пыли — многочисленные холмы, кустарники, редкие деревца. Нужно хорошо знать границу, чтобы сориентироваться в снежной круговерти. От этих мыслей трудно сосредоточиться на главных вопросах текущей работы. Узкие, словно прищуренные темно-коричневые глаза начальника заставы все чаще отрываются от разбросанных по столу бумаг на заснеженные окна — хоть бы какой-нибудь просвет… Вспомнились слова комиссара отряда Шумилова после назначения:

«Смотрите в оба, старший лейтенант, участок трудный… Не повторите ошибки своего предшественника».

Комиссар мягко назвал ошибкой беззаботность прежнего начальника заставы. Вооруженные до зубов диверсанты под прикрытием тумана проскочили на рассвете Збруч и прорвались в тыл. Поднятая по тревоге группа во главе с политруком вышла на перехват и вынуждена была принять бой. Нарушителей, конечно, задержали, но дорого за это заплатили пограничники: ранены два бойца и политрук. После того и принял Кольцов заставу. Вместе с бывшим начальником отозвали и его помощника. Тяжело раненый политрук в госпитале, и все сложное хозяйство заставы с ее мелкими и большими заботами свалилось на плечи одного человека. «Хорошо, что старшина здесь парень толковый, авось управимся, пока пришлют политрука», — утешал себя Кольцов.

Ознакомившись с планом работы на ближайшее время, старший лейтенант задумался: на завтра назначена беседа с красноармейцами-новичками о боевой истории заставы. «А что я им скажу, если и сам здесь новичок? Придется попросить старшину…»

2

Пока начальник заставы размышлял над неотложными делами, старшина Алексей Федорович Тимощенко, взяв с собой новичка Кирилла Великжанова, проверял наряды. Нелегко в такую погоду ходить на лыжах: на глазах наметает сугробы.

«А каково-то нарядам? — волновался старшина. — Выдержат ли новички?»

Особенно беспокоил его правым фланг, стык с двадцать девятой заставой. Чертовски невезучее место! Именно там и происходили последние события. Это он, старшина, вот так при поверке обнаружил следы и поднял тревогу. До сих пор в душе такое чувство, будто виновен перед ранеными товарищами. Если бы нарушителей обнаружили при переходе речки, ничего бы не случилось. Года два тому назад кто-то из ребят, увлекавшийся повестями Гоголя, шутя бросил в сушилке, после наряда: «Это и есть то самое заколдованное место, которое описал Николай Васильевич. Не верите?» Пограничники посмеялись, а название прижилось. С тех пор между собой так и называли правый фланг: «заколдованное место». За все годы там чаще всего происходили нарушения границы.

Совершенно другие мысли у Кирилла Великжанова, который шел впереди. К лыжам, как все сибиряки, с детства привык, к метелям тоже. Да что там! И похуже случалось. А вот на такое ответственное задание впервые пошел. Три месяца служит, а границы до сих пор так и не видел.

«Эх, задержать бы шпиона! Будет о чем написать брагу! А к письму приложить вырезку из газеты — ведь в таком случае обязательно напишут… „Молодой пограничник Н-ской заставы Кирилл Великжанов оказался храбрым и мужественным защитником Родины, достойным сыном своего отца, отдавшего жизнь за революцию… В страшную пургу пограничник Великжанов вышел в наряд на охрану рубежей СССР и в жаркой схватке, не щадя своей жизни, задержал опасного диверсанта… Командование наградило Великжанова…“».

Чем его могли наградить, Кирилл не успел придумать: при спуске с очередного холма лыжи «запороли», обо что-то стукнулись, и боец зарылся головой в снег.

«Вот тебе и награда, растяпа, — мысленно обругал себя Кирилл, отряхиваясь и искоса поглядывая на старшину. — Сейчас начнет пилить…»

— Надо точно по лыжне идти, внимательно смотреть перед собой, — спокойно сказал старшина, когда боец встал на тропу.

— Так метет же, глаза залепляет… — попытался было оправдаться Кирилл, но тут же подумал: «Ведь метель и старшину не жалует», — и проглотил язык.

Тимощенко промолчал и пошел медленнее, пристально всматриваясь в еле различимые кусты вдоль линии границы.

Его невысокая, но плотная, широкоплечая фигура двигалась по холмистой поверхности ровно и, казалось, без всяких усилий.

— Когда же мы на границу выйдем, товарищ старшина? Все холмы да кусты…

— Это она и есть. Вон столб за кустарником — видишь? А за ним речка, — ответил старшина шепотом.

Но сколько ни всматривался Кирилл в снежную пыль, ничего не заметил. Пригнувшись, сделал несколько шагов к контрольно-следовой полосе, прикрыл ладонью глаза от метели, но и это не помогло. Ага, вон что-то темное обозначилось. Боец облегченно вздохнул: наконец он увидел границу! Может, там уже притаились нарушители и выжидают удобного случая, чтобы перебраться на нашу сторону?

За спиной послышался шорох. Кирилл вздрогнул и, круто повернувшись, схватился за винтовку. Перед ним стоял старшина. Он нагнулся и озабоченно осматривал маленький кустик.

«Что он колдует над ним? Кустик как кустик, — удивился боец. — Тысячи их тут…»

— Ты? — указывая на сломанную веточку, спросил Тимощенко.

— Вот еще! Нужна мне веточка, как…

Старшина ткнул лыжной палкой в кустик, и вторая ветка треснула.

— Видишь? А говоришь, не ты. Если не ты, то кто? Сама по себе не могла сломаться. Пройдет наряд, заметит. На границе всякую мелочь надо замечать, запомни! И сразу тревога: кто сломал? А вдруг нарушитель здесь прошел? Куда скрылся? Понятно? Учись ходить по-солдатски, не выноси далеко в сторону палки…

Все это было сказано тихо, ровным, спокойным голосом. Кирилл окончательно смутился: «Уж лучше бы выругал… Гляди, еще на вечерней поверке всей заставе расскажет…»

Кирилл чувствовал себя наказанным. Стыдно было в глаза смотреть.

«Вот тебе и веточка… Конечно ж, это я сломал. Эх, а еще собирался шпионов ловить… — скептически размышлял он. когда тронулись дальше. — Вон оно какое дело — на границе служить! Какая-нибудь никчемная веточка, и ту надо оберегать…»

Идти становилось труднее. Винтовка, гранаты, подсумок с патронами — все как-то потяжелело, мешало двигаться. В двух шагах прошел мимо лежавших в снегу повара Денисенко и инструктора служебных собак Селиверстова и не заметил их.

— Вот это-и есть наш правый фланг, — тихо сказал старшина, возвращаясь к месту, где залег наряд, — А теперь отдохнем малость — и на заставу…

— Що це ти, Кирюша, наче курча в дощ? — насмешливо пробубнил украинец Денисенко. Старшина сердито хмыкнул, покосился на него, и тот прилип глазами к биноклю, усердно осматривая свой сектор.

Когда подходили к заставе, начало темнеть. Дорога шла на подъем. Великжанов напрягал последние силы, чтобы не отстать, хотя старшина, казалось, совсем не спешил.

3

Пока Великжанов приводил себя в порядок, с трудом передвигаясь на ногах. Тимощенко уже строил людей на боевой расчет. По его подтянутой фигуре, твердому, уверенному голосу незаметно было, что он перед этим несколько часов шел по занесенной снегом тропке, пробивая лыжню.

Приняв рапорт от старшины, Кольцов произвел боевой расчет и отпустил пограничников — не любил длинных поучений. Да и о чем говорить, когда сам еще не разобрался в хозяйстве.

Старшина решил заглянуть домой, успокоить жену: после недавних событий ей все чудятся диверсанты, извелась вся. Такова судьба жены пограничника — вечное ожидание, постоянные тревоги. А у старшины день не регламентированный. Вот и сейчас задержал начальник.

— Зайдем ко мне, Алексей Федорович. — пригласил его Кольцов и направился в кабинет.

Подавив недовольство, Тимощенко пошел за ним. «Снова придется выслушивать упреки Маринки…»

— Понимаете, на завтра по плану назначена беседа политрука с новичками о боевой истории заставы, — закурив папироску, начал Кольцов дружеским тоном — Не хотелось бы начинать с нарушения порядка, но я не могу, сами понимаете… Может, вы проведете занятия?

В тоне начальника не чувствовалось намека на приказ, но Тимощенко по вкоренившейся уже привычке к дисциплине вытянулся, щелкнул каблуками и отчеканил:

— Есть подготовиться к беседе!

— Да вы садитесь, ведь намаялись… А каково состояние политрука, не справлялись?

— Плохо, товарищ старший лейтенант. Знать, не скоро вырвется из госпиталя…

Кольцов поморщился: тяжело будет одному.

— Я вас больше не задерживаю, товарищ старшина. Идите и готовьтесь к беседе.

Старшина козырнул, четко, как на учении, повернулся и вышел. Это понравилось начальнику заставы — любил строевую выправку.

«С таким приятно служить», — подумал он, оставшись один в кабинете.

4

Выйдя от начальника, Тимощенко наведался в сушилку, на кухне проверил, горяч ли ужин для прибывающих из наряда бойцов, и подошел к комнате, где ребята чистят оружие. За дверью смех. Прислушался. Хорошо, когда бойцы вот так смеются. А там неугомонный Денисенко отпустил какую-то шутку по адресу Великжанова. Но и тот не остался в долгу. «Тоже герой выискался! Зарылся в снег, как боров в солому, и лежит. Побегал бы ты за старшиной, как я… Вот человек! Я уже без ног, а ему хоть бы хны. прет и прет сквозь метель, как паровоз…»

«Ну вот, теперь начнут меня прорабатывать», — с улыбкой подумал старшина и тихонько отошел от двери — не стоит смущать ребят. Он знал, что бойцы относятся к нему с уважением (а это самое главное на службе), и направился к ленинской комнате: надо готовиться к занятиям. Ему не впервые подменять старших командиров. Такова обязанность старшины.

В ленинской комнате уже никого не было: измучила метель, отдыхают. «А каково ночным нарядам!» — сокрушенно вздохнул Алексей Федорович, доставая из шкафа толстую тетрадь в потертой обложке. Буквы на ней, нарисованные когда-то красным карандашом, уже выцвели от давности, и кто-то обвел их синими чернилами.

«Боевая история заставы», — вслух прочитал старшина и задумался. Каждая строчка в этой книге ему знакома. Ее писали не ученые, не писатели, а непосредственные участники событий. Простые, иногда неуклюжие слова, а сколько в них раздумий, страдании, сомнений, радостей… И не одна смерть притаилась здесь между строк.

Последнюю запись о недавних событиях делали вдвоем с секретарем комсомольской организации. Грустные события…

…Мирный Рижский договор 1920 года застал части Красной Армии, громившие белополяков, на речке Збруч, по которой была установлена государственная граница с Польшей. Несколько эскадронов чекистов Дзержинского да отдельные подразделения Железной Самарской дивизии и образовали Збручский пограничный отряд. Это были закаленные воины, прошедшие много дорог на фронтах гражданской войны. В 1936 году отряд был награжден первым орденом Боевого Красного Знамени.

Тридцатая застава располагалась возле села Лугины и занимала участок границы от селения Колокольня, на стыке с двадцать девятой заставой, до селения Варваровка, примыкая левым флангом к соседнему погранотряду.

Участок тяжелый. Высотки, овраги, балки, поросшие кустарником, — все как будто нарочно создано для удобств нарушителям границы.

Лугины делятся рекой на две части. Бывший помещик Кравецкий бежал на правый берег и все годы натравливает оттуда банды белогвардейцев, петлюровцев.

Однажды эти бандиты прорвались в село, увели родителей председателя сельсовета Симона Голоты, зверски замучили их, а головы отрубили и перебросили на нашу сторону.

В другой раз в неравном бою с диверсантами погибли храбрые бойцы-пограничники Григории Карташов и Василий Лопатин. А сколько раз поджигали дома, усадьбы молодых колхозов, обстреливали из пулеметов левобережье!

Старшина уже в который раз осматривает портреты на стенах. Вот улыбается ему первый начальник заставы капитан Кузнецов. Рядом с ним первый политрук Евгении Байда. А дальше — Григорий Карташов, старшина Федор Аршинов…

В ряду портретов на видном месте выделялся один. Жилистая шея в расстегнутой косоворотке, густые волосы откинуты небрежно назад. На портрете они кажутся черными. Глаза пристально смотрят на тебя — пытливые, строгие и добрые. Под портретом слова: «Герой — это тот, кто творит жизнь вопреки смерти, кто побеждает смерть…»

Даже не читая, каждый с первого взгляда узнает всемирно известного и любимого писателя, буревестника революции.

В октябре 1932 года Алексей Максимович Горький был зачислен в списки части как почетный пограничник. Этим безмерно гордились ребята.

В альбоме почетных гостей хранится и фотография героя полярной эпопеи Папанина. Вот об этих людях, которые смотрят с портретов на старшину, и расскажет он завтра новичкам.

Дверь распахнулась, в комнату вошел Кольцов.

— Ухожу на поверку. Вы остаетесь за меня. Выделите кого-нибудь из старослужащих — пойдет со мной. Лучше бы этого… как его? Семенов, кажется, комсорг. Он, говорят, из местных, хорошо знает границу…

— Да, Николай Семенюк, товарищ старший лейтенант, — это наш комсорг. Он знает здесь каждую тропку. Пожалуй, лучшего напарника вам и не найти, но он недавно из наряда, сейчас отдыхает…. И прошлой ночью…

— Ничего, потом отоспится. Хороший пограничник ко всему должен быть готовым…

Тимощенко очень не хотелось будить комсорга, но он в то же время понимал, что лучшего помощника для ночной поверки не найти. Он не только выносливый и сметливый боец, но и хорошо знает всех ребят. Кому как не ему сопровождать нового командира в такую метель?

Скрепя сердце послал дневального за пограничником. Ничего не поделаешь, интересы службы превыше всего.

Через несколько минут Николай Семенюк в полном боевом снаряжении докладывал начальнику:

— Товарищ старший лейтенант! Боец Семенюк прибыл по вашему приказанию.

По собранности, манере держаться он очень походил на старшину, разве что чуть повыше ростом да поуже в плечах. В его широко расставленных глазах еще заметны следы недавнего сна, но нет в них ни удивления, ни неудовольствия, только готовность к выполнению любого задания. Кольцов вспомнил совет комиссара отряда: «Пока пришлем политрука, ты присмотрись хорошо к комсоргу… Это настоящий солдат, на него во всем можно положиться…»

«Действительно молодец! — похвалил про себя Кольцов Семенюка. — Видно, жизнь на границе выработала в нем эту внутреннюю собранность, приучила к дисциплине».

Через минуту Кольцов и Семенюк ушли в ночь и скрылись в снежном вихре.

5

За заставой Кольцов пропустил Семенюка вперед.

— Держите направление на высотку, как там у вас ее называют? Кажется, «Груша?» Оттуда повернем на левый фланг.

Перед выходом звонили из штаба отряда, предупреждали о сигналах от соседей слева:

— Будьте начеку… Сопредельная сторона что-то замышляет. Усильте наблюдение на южном стыке…

«Неймется им, прощупывают то справа, то слева, спешат использовать погоду. Да оно и понятно. Среди этих холмов в такую вьюгу под носом может проскочить и не заметишь…» — думал Кольцов, стараясь ближе держаться к ловко лавирующему среди холмов Семенюку.

От «Груши» повернули на юг. Идти стало легче: ветер подгонял сбоку, меньше мешал снег. Пошли тише, зорко всматриваясь в кустики и снежный покров вдоль контрольно-следовой полосы. Да что заметишь, если лыжня следом за идущим заносится поземкой.

Поверяемые наряды были на месте, никто не обнаружил нарушения границы. И вдруг километрах в трех от левого фланга Семенюк с ходу остановился и пригнулся у следовой полосы. Кольцов немедленно осветил фонариком место, куда всматривался боец. За кустиком, который немного задерживал поземку, заметно обозначились отпечатки лыж. К границе через следовую полосу и на восток к Лугинам вздувались, как вены на старческих руках, бугорки.

— Лыжник, товарищ старший лейтенант. И прошел недавно. Свои здесь не могли ходить. Но куда направился? — он еще раз осмотрел след, осторожно сделал несколько шагов в сторону границы и уверенно доложил: — К нам! Это точно! Разрешите преследовать? — Его крепкая фигура подалась вперед, напряглась, как у бегуна на старте.

— Отставить! Дайте сигнал вызова тревожной группы, а сами оставайтесь здесь. Прибудет группа — пусть следует за мной. Я иду по следу.

Вспыхнули над головой ракеты, а когда погасли, фигура начальника заставы уже еле различалась сквозь снежную пыль.

Лучше бы вдвоем идти на преследование, старший лейтенант понимал это, но нарушитель мог для страховки оставить здесь напарника. Да и раздумывать некогда, и так след еле заметен.

Кольцов спешил, он был хорошим лыжником и, возможно, настиг бы нарушителя. Но невдалеке от Лугинской МТС, которая разместилась в бывшем имении помещика Кравецкого, след совершенно затерялся. Мысли рвались к тревожной группе — собаку бы скорее сюда!

Идти вслепую бесполезно, поспешил к конторе МТС. Сторож открыл кабинет директора — надо немедленно сообщить в отряд. Разговор со Збручском был короток и неприятен. Выслушав доклад о случившемся, комиссар Шумилов, временно исполнявший обязанности начальника отряда, сдержанно пробасил:

— Вас же предупреждали! Вот так солдат… Сейчас выезжаю на место. Возвращайтесь на заставу и организуйте поиск. Да свяжитесь с соседями, чтобы птица не перелетела… Впрочем, отставить соседей. Сам свяжусь с ними… На помощь высылаю взвод маневренной группы…

Горько и обидно. Не за «солдата», конечно. Иногда эта любимая поговорка старшего политрука произносилась таким добродушным, ласковым басом, что на сердце становилось тепло. Обидно, что с первых дней проворонил нарушителя.

«Скорее на заставу! Может, еще не все потеряно», — утешал себя Кольцов, но это не успокаивало.

Тревожная группа застала озябшего Семенюка у куста, где обнаружен след нарушителя.

— Селиверстов! Рекса на след! — приказал командир отделения.

Но тот следа не взял. Поеживаясь от холода, он с недоумением поглядывал на своего хозяина.

— Ищи, друг, ищи! — торопил проводник.

И вдруг Рекс нервно пошевелил ушами, потянул носом и насторожился. Потом дернул поводок и взял наискосок от следа в сторону границы. Селиверстов устремился за ним. У самой речки собака остановилась, принюхиваясь. Шерсть на загривке стала дыбом.

— Ну же, Рекс, ну! — уговаривал проводник, подталкивая собаку, и она рванулась к торчавшей невдалеке ветке и начала лапами разрывать снег.

— Что там? — нетерпеливо спросил старший группы поддержки.

— Черт его знает… Вот — какой-то прутик… — Селиверстов подал подобранную Рексом ветку.

— Ветка как ветка. Но что это? Снег? — старший присветил фонариком, и теперь все заметили, что к нижнему концу ветки что-то привязано тряпкой. Передав фонарик Селиверстову, он осторожно начал разворачивать комок, согревая его своим дыханием. Под тряпкой оказалась засаленная бумага, а в ней остатки бутерброда. Видимо, нарушитель специально подготовил этот своеобразный «подарок», чтобы отвлечь собаку от следа, если его обнаружат советские пограничники.

— Дивн-но! От i снiданок для Рекса, — не стерпел балагур Денисенко, но его шутки никто не поддержал, а командир отделения недовольно покосился на пограничника.

— Нечего зубы скалить… Все это неспроста, хитро задумал, подлец. На границе случайностей не бывает — наставительно произнес он и, спрятав в карман «собачий завтрак», стал разглядывать при свете фонарика измятую бумажку.

С большим трудом удалось разобрать прыгающие буквы, написанные вкривь и вкось простым карандашом.

Видно, автор писульки не очень дружил с русскими буквами и писал не за столом, а на ходу, в спешке.

«О дзесентой године к вам пролезе недобри человек, ворог. Верьте, я ваш пшиятель».

— Нашелся приятель! Провокатор он, запутать хочет, — зло произнес кто-то из пограничников.

— Почему провокатор? А след? Надо разобраться… — возразил Семенюк.

— Отставить разговоры! — оборвал бойцов старший группы. — С «пшиятелем» без нас разберутся, а наша задача — перехватить нарушителя…

Разбившись на группы по два, пограничники ушли на преследование в направлении вероятных путей прорыва.

На рассвете метель утихла. Удрученные бесплодными поисками бойцы возвратились на заставу. Здесь их встретил комиссар отряда Шумилов. На этот раз его живые, немного насмешливые глаза под белесыми бровями глядели мрачно. Могучая фигура ссутулилась, словно сжалась в объеме.

После донесения Кольцова старший политрук сейчас же дал указания маневренной группе и коменданту участка капитану Птицыну, а сам вызвал машину и выехал из Збручска на тридцатую.

— Докладывай, солдат… Может, ложная тревога? — потребовал Шумилов, перехватив Кольцова у ворот заставы. Он все еще надеялся, что произошла ошибка или недоразумение. Ведь еще недели не прошло после попытки диверсантов прорваться на правом фланге.

— След в нашу сторону точно обнаружен, товарищ комиссар. А вот и предупреждение… — Кольцов передал Шумилову странное письмо.

— Интересно знать, кто этот таинственный «пшиятель». И можно ли ему верить? — задумчиво проговорил комиссар, прочитав записку. — Десять часов — это по нашему времени около двадцати четырех. На лыжах нарушитель мог далеко забраться… — Увидев старшину, укоризненно покачал головой. — Как же это могло случиться, Алексей Федорович, а? Ну, ничего не поделаешь… Немедленно кормите людей, и будем продолжать поиск. Да и меня не забудьте. А вы, старший лейтенант, свяжитесь с маневренной группой, что там у них? Может, нарушитель уже задержан…

Поиски маневренной группы ничего не дали.

Тревога на тридцатой заставе продолжалась.

 

Гость из Берлина

1

Если бы все, о чем будет повествоваться ниже, было известно пограничникам, совершенно по-иному развиваюсь бы события на заставе. Но в том и заключается главная сложность пограничной службы, что очень трудно, а зачастую и невозможно предвидеть замыслы сопредельной стороны.

Потребовались годы, чтобы разгадать и понять скрытые пружины тайных происков немецкой разведки, которые так или иначе отразились на судьбах героев повести. Многое удалось выяснить после освобождения Западной Украины, а кое-что стало известно только в начале войны, после нападения гитлеровцев на нашу страну.

Местечко Ольховое, как к большинство поселений Западной Украины, ютилось в долине. Среди крестьянских крытых соломой хат кое-где виднелись черепичные крыши домиков разного ремесленного люда, обедневших шляхтичей, мелких торговцев. Покосившиеся от старости хаты хмуро посматривали подслеповатыми окнами на белый двухэтажный дом помещика Фишера, расположившийся на возвышенности у левого берега Днестра. За Днестром — Румыния. Километрах в двадцати, за Збручем, — другая страна, особенно ненавистная Леопольду Фишеру: оттуда, из России, проникают всякие «бредовые идеи», как говорит его сосед пан Кравецкий, большая часть имения которого так и осталась на той стороне Збруча. Сам Фишер тоже пострадал от большевиков: добрая половина его леса оказалась у Советов. А тут как раз приехал гость из Берлина, племянник известных владельцев химических заводов. Карл Шмитц интересуется лесом. У него, говорят, солидная мебельная фабрика. Вот и пригодился бы тот лес…

Деловой разговор отложили на завтра. Оно и понятно: гость устал с дороги, подымется поздно. К тому времени надо все обдумать.

Но хозяин ошибался. Только посерело в окнах, как гость уже был на ногах и усердствовал над выполнением гимнастических упражнений. Четкая военная выправка гостя больше напоминала офицера вермахта, нежели торгового агента или фабриканта. Правда, небольшая мебельная фабрика у Карла Шмитца была, и он скрупулезно следил за ее работой. Но сейчас его мысли далеки от хозяйственных забот. О подлинной цели приезда в Ольховое знали лишь шефы из абвера.

Официально переброска его из Италии в этот медвежий угол считалась среди разведчиков повышением — лестно работать на самом ответственном участке и сознавать, что прокладываешь пути к осуществлению великих планов фюрера.

Однако Шмитц воспринял это новое назначение без особой радости: не по душе ему было то новое направление в деятельности абвера, о котором столько говорил полковник Штольце при последней встрече. По договоренности между Польшей и райхом до сих пор обе стороны лишь в высших сферах координировали разведывательную работу против Советского Союза, а теперь предлагалось установить личные контакты с польскими разведчиками. А он, чистокровный ариец, терпеть не мог поляков и, откровенно говоря, не доверял им. К тому же Шмитц хорошо знал, какая судьба готовится этим новым «друзьям» в недалеком будущем. Но абвер не считается с личными симпатиями и антипатиями своих сотрудников. Придется надевать маску доброжелательности, одновременно готовя удар в спину.

С такими мыслями Шмитц спустился на первый этаж, где хозяева уже ждали его к завтраку.

— Доброе утро, герр Шмитц! Как отдыхали? А мы вот вспоминаем наше знакомство в Италии… — радушно встретил его хозяин, приглашая к завтраку.

И они принялись с присущий немцам деловитостью и аккуратностью священнодействовать за обильным столом.

2

Договорившись с хозяевами об осмотре леса, Шмитц после завтрака поднялся к себе, предусмотрительно закрыл на ключ дверь, достал свой дорожный несессер и занялся делами, о которых знал только он, кое-что поручик дефензивы Морочило и совсем ничего не знал хозяин леса Фишер.

Шмитц улыбнулся, мысленно перечислив свои должности: агент торговой фирмы (для Фишера и ему подобных), военный советник польской армии (для официальных властей) и руководитель имперского отделения разведки (только для абвера).

Он разложил на столе топографическую карту, определил расстояние до советской границы — двадцать километров — и задумался. Потом шагнул циркулем на ту сторону, за Збруч, к узловой железнодорожной станции Раздорожье, отмеченное на карте Штольца вопросительным знаком.

«Большевики. — напутствовал Карла полковник Штольце перед отъездом в Польшу, — говорят, что заперли границу на прочный замок. Но нет такого замка, чтобы немецкий мастер не подобрал к нему ключа. Верно? И ключ этот на вашем участке есть! Подобрал его сам Александер!»

Полковник положил перед Шмитцем досье резидента Южного — Владимира Иосифовича Фризина-Ярченко.

«А не заржавел ли этот ключ? Ведь сколько времени прошло». — про себя подумал разведчик, слушая шефа.

«Вам помогут работники двуйки — это уже согласовано. Наш человек в дефензиве — поручик. Морочило. У них под руками достаточно нужных люден — украинские националисты, белогвардейцы и разные сочувствующие нам элементы. За деньги они сделают нее…»

Он тут же вручил Шмитцу увесистый пакет и дружески похлопал но плечу. «Да помогут тебе бог и наш фюрер! Знай: недалек день, когда немецкий солдат станет на горло всем этим славянским выродкам разным сербам, чехам, полякам и… Понятно?»

И вот сейчас майор Шмитц углубился в детальное изучение «нужных людей». С фотокарточки на него смотрит круглое, почти безбровое лицо молодою человека с плотно сжатыми тонкими губами. Тусклые глаза ничего не выражают.

Много времени прошло с тех пор, как Александер фотографировал его. Теперь по фотографии и не узнать. Разве что сохранилась родинка у самой мочки левого уха…

А может, уже давно подох этот помещичий сын Владимир Фризин? Все может быть. А если и жив, то под какой фамилией числится инженер-путеец на станции Раздорожье? За прошедшие годы многое могло измениться в его отношениях с большевиками.

«Игра вслепую. Одни шанс из тысячи…» — заключил про себя Шмитц и достал фотографии агентов, рекомендованных ему двуйкой.

С первой глянула на него физиономия с узким лбом к массивным подбородком.

«Ну и тип! С такой мордой вышибалой в публичном доме служить, а не в разведку лезть. Еще и усы отрастил… Но для других дел — в самый раз…» — подумал и вспомнил анкетные данные: «Дахно Яким Филиппович, уроженец села Лугины. Бывший капитан царской, а потом белой армии.

Ярый враг большевиков, связан с ОУН».

Шмитц знал о планах седьмого отдела абвера, возлагавшего большие надежды на оуновцев в деле организации диверсий на Украине, но? откровенно говоря, не очень верил этой затее. Главное — создать резидентуру. А такие, как Дахно, для этого не годятся.

«Стар ты, господин экс-капитан, и ОУН здесь не поможет…»

Фотографии отложена в сторону. Та же участь постигла и Коперко-старшего, бывшего владельца кожевенной фабрики в Екатеринославе. И лишь на третьей кандидатуре оживились глаза разведчика.

«Вот с тобой мы наверняка поладим, господин Коперко-младший, если…» — он щелкнул ногтем по фотокарточке и спрятал ее отдельно, припоминая полученные от Морочило сведения об агенте.

Во дворе послышался громкий разговор, кто-то резко кричал на рабочих.

«Это, видимо, он и есть, управляющий Фишера…» — решил Шмитц и подошел к окну. Но сквозь заиндевевшee стекло ничего нельзя разобрать. Набросив на плечи куртку, он вышел во двор.

Перед толпой рабочих стоял плотный человек в лыжном костюме и отдавал какие-то приказания.

— Что пану угодно? — спросил он по-польски, повернувшись к гостю.

Цепкие глаза разведчика несколько секунд ощупывали управляющего. Потом Шмитц вежливо улыбнулся к ответил по-польски:

— Если господин управляющий сможет уделить мне два-три часа, то я с удовольствием воспользуюсь вашей любезностью, чтобы ознакомиться с таким прекрасным имением. Как представитель торговой фирмы интересуюсь лесом, господин Коперко.

Управляющий молча кивнул головой. Затем, отпустив рабочих, подошел к крыльцу.

— Если угодно, господин агент торговой фирмы, мы можем пройтись на лыжах… Увидите, как говорится, товар лицом.

— О! Лыжи — это чудесно! вдруг на чистом русском языке воскликнул Шмитц… Коперко от неожиданности вздрогнул, услышав когда-то родную ему речь. Гость спокойно продолжал: — Если у вас найдется лишняя пара, я с удовольствием прогуляюсь с вами.

— Тогда одевайтесь, лыжи будут, тоже по-русски ответил Коперко.

Так состоялось первое знакомство, цель которого для Шмитца была одна: отыскать затерянный «ключ».

3

Роман Коперко смутно помнит, когда он беззаботно бродил в гимназической форме по широким улицам Екатеринослава. Отец и старший брат Григорий по уши завязли в делах фабрики, а его эта работа не интересовала, он считал ее «грязной», мечтал о блистательной карьере горного инженера, о красивой и богатой жизни…

Но отроческие мечты сгорели в каком-то огненном Он плохо помнит, как это произошло. События тех революционных лет представляются ему словно в тумане или кошмарном сне. Очнулся здесь, в этой заброшенной между холмов и лесов Ольховке. Отец и мать погибли от тифа, как говорит старший браг, устроившийся бухгалтером в имении этого жирного немца Фишера. Григорий и этому рад: есть угол и кусок хлеба.

А каково ему, Роману, с его юношескими мечтами о блестящей карьере? На тридцатом году жизни добиться с помощью брата должности управляющего, блюстителя чужих богатств — слишком мало. За последние годы в поисках своего пути в жизни сталкивался с разными людьми, которые, подобно ему, чувствовали себя здесь, в Польше, словно транзитные пассажиры на узловой станции, когда неизвестно, будет ли нужный поезд. Среди них возникали всевозможные группы и группки, именовавшие себя партиями, организациями, комитетами спасения. Кого и что спасать — едва ли сами организаторы понимали. Все это было видимостью политической деятельности. В одну из таких организаций, созданных из осколков петлюровской армии и разных банд, вовлекли и Романа Коперко. О подлинных целях главарей ОУН он мало знал. Не увлекали его планы создания «самостийной Украины». Какое ему дело до Украины, когда от фабрики его отца за эти годы, должно быть, и следа не осталось?

Однако его честолюбивой, экспансивной натуре нравились смелые, как ему казалось, действия оуновцев против Советов. Он и сам несколько раз участвовал в бандитских налетах на приграничные советские села, усматривая в этой видимости политической борьбы даже что-то романтичное.

После убийства польского министра и суда над Степаном Бандерой случай свел Романа с поручиком Морочило, а затем и с работниками двуйки. Оказалось, что польские паны тоже претендуют на Украину, спят и видят Речь Посполиту «от моря до моря». С кем же ему идти?

Этого Коперко не в состоянии был решить и теперь сам себе не мог объяснить, кому служит. И уж совсем не мог допустить мысли, что поручик из дефензивы является агентом немецкой разведки. И когда тот предупредил вчера о предстоящей встрече с представителем немецкой торговой фирмы, Роман насторожился, смутно догадываясь о подлинных целях этой фирмы. Однако внешне ничем не выражал своей озабоченности, ждал большого разговора. И разговор состоялся. Невинный, на первый взгляд, даже немного игривый. Однако…

Оба настороженно прощупывают друг друга, стараясь определить меру возможной откровенности в предстоящем разговоре.

— Вы прекрасно ходите на лыжах, господин Коперко. — по-русски сказал Шмитц, останавливаясь и вытирая вспотевшее лицо.

— Как и положено бывшему инструктору лыжного спорта, деланно безразличным голосом ответил Роман на немецком языке, бесцеремонно разглядывая гостя.

— И не менее прекрасно владеете немецким языком…

— Как вы русским, между прочим.

Оба рассмеялись. Ледок настороженности начал таять.

— Как вам понравился лес? Какие породы интересуют фирму? — с явной иронией спросил Коперко, напрашиваясь на откровенность.

Но Шмитц не спешил. Надо продумать, разобраться в первых впечатлениях.

— Лес прекрасный. Заходите вечером, тогда и потолкуем о лесе. Вы очень интересный собеседник, господин Коперко. Ауфвидерзейн!

Управляющий пришел точно в семь. И столковались они быстро. Через неделю после этого разговора на левом фланге тридцатой и были обнаружены лыжные следы и странная записка неизвестного «пшиятеля».

Начальник польского пограничного кордона Болеслав Щепановский, недавно получивший первый офицерский чин, не увлекался высокой политикой. Трудный путь от рядового жолнера пограничной стражи к офицерскому положению не способствовал развитию его воинского честолюбия, о генеральском жезле в ранце не мечтал. Частые провокации на границе считал бессмысленной и ненужной затеей. Они только обостряют отношения между соседями, вызывают дипломатические осложнения, запросы в сейме…

«Черт знает, что делается… И кому эго нужно?» — подумал он и на этот раз, получив из штаба пограничной стражи приказание обеспечить условия для прохода человека на другую сторону Збруча.

А когда встретил после этого в приграничной зоне незнакомого немца в сопровождении поручика Морочило, подумал, что это и есть тот человек. Не зная закулисной игры разведок, возмутился и решился на поступок, который при его служебном положении считался тягчайшим преступлением. Однако молодой человек не считал это преступлением против своей совести и своего народа. Никаких планов, никаких особых намерений у Щепановского не было. Просто поступил именно так, а не иначе по неясному, точнее — неосознанному велению сердца…

Руководитель имперского отделения разведки с помощью Морочило разработал план операции до мельчайших подробностей. Появление в поместье жандармов и «арест» Романа Коперко обеспокоил и немного напугал хозяина. По мнению Фишера, политикой балуются только бездельники. А старший брат Романа Григорий совсем опечалится:

— Ни за что схватили Ромася, — жаловался он соседям. — Там и замордовать могут…

— А то ведомо, пан Коперко. Им только попадись в лапы…

Но больше всех тревожился Яким Дахно: если Романа арестовали за недавний инцидент на границе, то его, Дахно, тоже могут схватить, ведь они вместе готовили диверсию…

Пока старший Коперко оплакивал брата, а Дахно до полуночи ворочался на постели, раздумывая над неожиданным арестом управляющего: тот, использовав метель, проскочил границу и, минуя Лугинскую МТС, повернул на юго-восток.

Где-то на полдороге к Збручску пришлось пролежать минут двадцать в снегу: со стороны города показался прыгающий свет автомобильных фар — шла машина.

«И кому в такую свистопляску понадобилось пробиваться к границе? Неужели заметили?» — напугался Роман и нажал на лыжи, когда проскочила машина.

Рассвет настиг его за Збручском. Так и планировали они со Шмитцем. Остановка в городе исключена. Рано или поздно чекисты обнаружат следы и поставят на ноги всех своих работников. Этот майор, видно, собаку съел в подобных делах. Да и он, Роман, за последние годы многому научился. Главное — как можно дальше уйти от границы, запутать следы.

Зарыв в снегу лыжи и накидку. Коперко вышел на дорогу. Уже совсем рассвело. Ветер немного притих. Идти тяжело, ноют ноги, спина, сумка с каждым шагом тяжелеет. Позади и впереди — ни души.

«Скверно, — подумал Роман. — Слишком заметен одинокий путник в поле. И укрыться негде…»

Несколько минут спустя оглянулся и вздрогнул: примерно в километре шел за ним грузовик, разбрасывая в стороны рыхлый снег. Бежать поздно. Сошел на обочину и поднял руку.

— Куда? — крикнул шофер, выглянув из кабины.

— На Раздорожье…

Взглянув на пустой кузов, Коперко успокоился, но следил за каждым движением молодого парня, залезая в теплую кабину. Шофер молча смотрел вперед, не проявляя никакого интереса к случайному попутчику. В Раздорожье прибыли задолго до наступления темноты. Машина остановилась против буфета. Коперко начал рыться в кармане, поглядывая на шофера, но тот отрицательно покачал головой.

— Здесь можно погреться и перекусить, — подмигнул он Роману, когда тот легко выпрыгнул из кабины. — Жаль, некогда, а то бы и я составил компанию.

Машина умчалась, а Коперко проводил ее глазами и поспешил к рыночной площади. Здесь легче затеряться средь базарной сутолоки.

«Ну, господин Фризин, или как там тебя величают, встречай нежданного гостя… — Немного подумал и сам себе возразил: — Почему нежданного? Раз в таком деле увяз, должен каждый день, каждую минуту ожидать весточки от хозяина. И так до смерти. А вот смерть твоя действительно может наступить неожиданно… — Криво улыбнулся, вспомнив наставления Шмитца. Да и без наставлений знал, что ожидает агентов, выбывающих из „игры“ вопреки воле хозяина. — Великодушия в нашей игре не от кого не жди».

Потолкавшись между разношерстной публикой, Коперко уже в сумерки побрел к вокзалу. Здесь полно людей. Одни толпятся у касс, другие с узлами, мешками, чемоданами расположились в залах ожидания, даже в проходах. Шум, гам, сутолока, смешались прибывающие и отъезжающие пассажиры. Протискиваясь между ними, обошел все помещения, приметил, где находится диспетчерская: по данным Шмитца, там и следует искать Фризина-Ярченко.

Когда началась посадка на очередной поезд, толпа хлынула на перрон, торопливо растекаясь вдоль прибившего состава. В такой суматохе Коперко незаметно пробрался к южному крылу вокзала, завернул в коридор и остановился перед дверью с табличкой: «Старший диспетчер. Вход посторонним воспрещен».

Прислушавшись, он резким движением дернул на себя дверь, вошел в комнату и сразу повернул ключ в замке. Не выпуская из рук сумки, ждал, пока освободится диспетчер.

За столом стоял Фризин-Ярченко (это не вызывало никакого сомнения у Коперко) и разговаривал с кем-то по телефону, прижав к левому уху трубку. Его глаза с характерным прищуром вопросительно смотрели на вошедшего. Окончив разговор, повесил трубку и, не садясь, сухо спросил:

— Что вам угодно?

Теперь у самой мочки левого уха четко выделялась извилистая родинка. Значит, ошибки быть не может.

— «Надо переадресовать багаж. Помогите», — раздельно и многозначительно произнес Роман каждое слово пароля, не спуская глаз с диспетчера. Тот даже бровью не повел, словно не понял, к кому обращается посетитель.

— Вы ошиблись, дорогой товарищ, промолвил все тем же бесстрастным, сухим тоном. — Здесь не багажная касса. Обращайтесь туда…

«Завидная выдержка, подумал Коперко. — Не такой уж он пентюх, как с виду кажется». И, приблизившись к столу, с улыбкой упрекнул:

— Не годится так встречать гостей, господин Фризин… Именно к вам у меня дело, Владимир Иосифович.

И на этот раз ничем не выдал себя диспетчер, только подошел к двери, чтобы повернуть ключ, но она оказалась закрытой. Пытливо осматривая гостя. Фризин-Ярченко многое перетряхнул в памяти за эту минуту. Столько лет ожидал посланца из того мира, уж и надежду потерял, думал, забыли. В годы коллективизации в самый бы раз ему явиться — не дождался.

А теперь — не то время.

— Так что же вам от меня нужно?

— Лично мне — сущие пустяки: какая-нибудь работенка поблизости от границы. А полковнику Александеру от Южного…

— Об этом потом. Здесь нельзя оставаться ни минуты. Вот вам ключ. Запомните адрес… — Он назвал улицу и номер дома и, порывшись в кармане, передал ключ. — Это недалеко, разыщите. Если из соседей кто поинтересуется, — вы из Одессы, родственник покойной жены. И запомните: хозяин дома, то есть я, Афанасий Семенович. Фамилию знаете. Буду, — он взглянул на большие настенные часы, — в семь. Идите.

Говорил спокойно, чеканя каждое слово, как передают приказ. Оно так и было. Резидент приказывал своему агенту. Коперко слушал с явным удовольствием. Именно таким должен быть разведчик. Не торопясь, он бесшумно открыл дверь и исчез.

5

Молодой инженер-путеец Владимир Иосифович Фризин, единственный отпрыск обрусевшего немца-колониста, в революцию лишился имения в Приднепровье и считал себя кровно обиженным большевиками. Когда в восемнадцатом году пришли на Украину кайзеровские оккупанты, он без особых колебаний пошел к ним на службу, надеясь таким образом возвратить богатое наследство. Революция в Германии и последовавшее за ней бегство оккупантов разрушили эти надежды. Пытался бежать с немцами, но его шеф, лейтенант Александер, начинавший тогда свою карьеру разведчика, решил по-иному.

— Оставайтесь в Раздорожье, устраивайтесь на работу и ждите. Придет человек с паролем — «надо переадресовать багаж, помогите» — даст необходимые инструкции. И помните: Фризин для всех, кроме нас с вами и человека с паролем, умер или… Одним словом, нет. Южный — это для нас. А для себя подберите что-нибудь попроще, чтобы звучало по-местному, не взывало подозрений. Скажем, к примеру. Кравченко, Ярченко… Здесь, я заметил, много подобных фамилий…

Они быстро договорились. Так «умер» Владимир Иосифович Фризин и появился на свет в Раздорожье путеец Афанасий Семенович Ярченко. Под личиной скромного служащего на шумной узловой станции он терпеливо ждал, но человек с требованием «переадресовать багаж» не появлялся.

Шли годы. На работе он был аккуратным, исполнительным и через восемнадцать лет достиг, если судить по теперешним временам, приличного положения — старший диспетчер на таком важном узле! Его ценят, уважают, даже фотографию поместили на Доске лучших людей. Что ни говори, приятно. Если жизнь не удалась, надо добиваться хотя бы спокойной, обеспеченной старости. Но глубоко в душе жил в нем прежний Фризин, готовый кому угодно зубами перегрызть горло, чтобы вернуть утерянное. Продолжал ждать — и дождался, наконец!

Выпроводив посетителя, диспетчер занялся привычным и изрядно надоевшим ему делом, но все делал автоматически.

Все его мысли устремились в будущее. Он мог бы уйти вместе с Коперко, без него здесь справятся, но хотелось побыть наедине с этими мыслями. Да и осторожность в таком деле нужна…

Сногсшибательная карьера безродного немецкого ефрейтора давно заинтересовала Фризина, и в последнее время он все чаще мысленно совершал путешествия в прошлое, бередя старые раны, растравлял давние обиды. Что ефрейтор, замахнувшийся на всю Европу, не оставит в покое Россию, это несомненно. А что из этого выйдет, трудно предвидеть.

«Опоздал ты малость, господин ефрейтор, опоздал. Мужик окреп, теперь он горой станет за Советы… Взять хотя бы мой Базавлук. На кого там можно рассчитывать, кроме старого Барышника?»

Может, не стоит рисковать? Отделаться от них, плюнуть на журавля в небе и держать синицу в руках?

Он не был трусом, хотя и особой храбростью не отличался. Просто рассуждал, что выгоднее. За годы службы в Раздорожье диспетчер Ярченко ничем не согрешил перед властью, хоть и ненавистной ему. А грехи Фризина в восемнадцатом поросли быльем. Простят за давностью лет.

«Что, если сейчас явиться в органы и выложить перед ними выкуп в виде этого шустрого посланца лейтенанта, ныне полковника?»

Сначала это показалось даже заманчивым, подобие улыбки промелькнуло на его тонких губах. Но слишком долго он носился с мечтой, слишком долго ждал, чтобы вот так необдуманно разрушить мечты собственными руками.

Нет, надо выведать, какая обстановка, узнать, что от него требуется.

Взглянув на часы, Фризин закрыл кабинет и поспешил к себе. У дома остановился, взглянул на окна — ставни открыты, света нет.

«Предусмотрительный, шельмец!» — с удовлетворением подумал об агенте и тихо постучал. Дверь быстро распахнулась, будто гость стоял у порога и сторожил появление хозяина.

Коперко действительно сторожил. Он понимал, какой опасности подвергается, если резидент вздумает выйти из игры, и на всякий случай приготовил боковое окно для отступления.

Фризин молча разделся, старательно закрыл ставни, включил свет и, заметив настороженность гостя, ворчливо процедил:

— Итак, начинаем с недоверия…

— Что вы, Афанасий Семенович! Обычная осторожность. В нашем деле ко всему надо быть готовым…

— Пожалуй, вы правы. Вот и давайте о деле. Вы, я вижу, обо мне достаточно информированы. Мне тоже надо знать…

— Понимаю. Доверие прежде всего. — И Коперко коротко сообщил о себе то, что резиденту положено знать. — Как видите, земляки и, можно сказать, товарищи по несчастью. Хотя ваша земля никуда не денется, а от моей фабрики, должно быть, и следа не осталось.

— Так что же от меня требуется?

— Я уже говорил: прежде всего пристроить где-нибудь вашего покорного слугу. Скажем, хотя бы в Збручске…

— Это исключено, — перебил Фризин. — Пограничная зона.

— Но это необходимо…

— Ваша профессия?

— Инструктор лыжного спорта, боксер, по совместительству бухгалтер. Могу преподавать немецкий язык…

— Не выйдет. Можно попытаться парикмахером или по торговой линии.

— И прекрасно.

— Но не сейчас. Вам оставаться здесь нельзя. Поезжайте в Одессу, к моим знакомым, и ждите вызова. Без специального разрешения в Збручске не появляться. Из Одессы советую съездить в Базавлук. Запомните: Барышник Моисей. Присмотритесь к нему. Может пригодиться…

До полуночи длилась беседа. Разрабатывался план действий, явки, связи. Коперко достал из чемодана портативную рацию, передал шифр.

— Старшему диспетчеру известно движение разных эшелонов, в том числе и военных. Все это очень интересует шефа. Ну и дислокация, численность приграничных гарнизонов…

— Насчет гарнизонов трудно.

— Ничего, сумеем подсчитать и солдатиков, и пушечки, и танки с самолетами. Только не задерживайтесь с вызовом.

Так началась тайная работа, результаты которой сказались через много лет. Пока Фризин писал письмо к своим знакомым в Одессу, гость составлял текст первой радиограммы. Он был предельно краток и безобиден: «Братья здоровы. Готовим багаж. Южный Виталий».

— Передадите дней через пять…

А недельки через две в парикмахерской Збручска появился новый мастер — Юрий Таратута.

 

Чернотроп — опасное время

1

То затухая временами, то вспыхивая с новой силой, метель продолжалась почти до конца месяца. Поисковые группы сбились с ног, но обнаружить хоть какие-нибудь следы нарушителя не удалось. Никаких утешительных сведений не поступило и от оперативной группы второго эшелона. И жизнь в маленьком гарнизоне заставы проходила в постоянном напряжении.

А время бежало. На смену метелям наступили теплые солнечные дни с небольшими заморозками по утрам. Сугробы снега таяли, расползались ручейками, образуя тихие лужи в колдобинах, что очень затрудняло и без того нелегкую службу.

Приближался чернотроп — самый опасный период для пограничника. И в эти дни наконец обнаружили след нарушителя: в поле, невдалеке от Збручска, нашли лыжи и маскировочную накидку. Значит, враг, перехитрил, прорвался-таки той метельной ночью и где-то уже вершит свои черные дела…

Старший лейтенант Кольцов и старшина Тимощенко допоздна засиделись в кабинете, разрабатывая план охраны границы в условиях чернотропа. За этот месяц Сергей Васильевич от служебных забот, от мыслей о семье, которая все еще почему-то задерживается в Кольчугине, хотя все условленные сроки давно минули, осунулся, потемнел.

И политрука до сих пор нет. Кольцов почти ежедневно звонил в комендатуру капитану Птицыну и в штаб отряда Шумилову, но каждый раз слышал успокаивающие ответы:

— Еще немного продержись, солдат. Скоро все станет на свое место…

И он держался. Март был уже на исходе, а обещания так и оставались обещаниями. Вчера стало известно, что раненого политрука после госпиталя не то отчислили в запас, не то перевели на другую, более спокойную работу.

— Вам, старшина, пора отдыхать. Поверять наряды перед утром пойду я с комсоргом. А после поверки проскочу в комендатуру. Надо решать что-то с политруком. Сколько можно тянуть?

Не заезжая на заставу, Кольцов и Семенюк после поверки направились в комендатуру. Утро выдалось тихое, прозрачное. Лошади шли шагом, косясь на придорожные кусты, где из-под слежавшихся листьев уже пробилась нежная зелень. Кольцов любил верховую езду, любил вот такие минуты; когда можно отрешиться от всех забот и отдохнуть. Уже собирался сделать небольшой привал на полянке между кустами, как из-за леска, на повороте, показалась знакомая тачанка.

«Никак комиссар… И кто-то рядом с ним. Неужели политрук?» — обрадовался Кольцов и поспешил навстречу.

Тачанка приближалась, уже можно различить лица сидящих в ней. Рядом с Шумиловым знакомый пожилой человек — секретарь Збручского райкома партии Аркадий Никанорович Батаев.

Передав коня Семенюку, Кольцов отрапортовал комиссару, поздоровался с Батаевым. Шумилов потеснился, освобождая место для начальника заставы.

— Ты куда это, солдат, путь держал? Нас вырядился встречать?

— К коменданту собрался… Все по тому же вопросу…

— Опять о политруке?

Шумилов достал из планшета две бумажки.

— Вот, познакомься. Только что из оперативного отдела.

Кольцов прочитал расшифрованное донесение Южного и недоуменно уставился на комиссара: при чем здесь застава?

— Не понял? «Багаж» уже не только подготовлен, но и, надо полагать, отправлен по назначению. Кто он, отправитель? Не кажется ли тебе, что это и есть та «рыба», которую вы упустили?

Шумилов замолчал, углубился в свои мысли. С диверсиями проще, грубая работа двуйки понятна. А здесь есть о чем подумать.

— Кстати, Петр Алексеевич, что тебе известно о наших соседях за Збручем? — поинтересовался Батаев.

— Известно то известно, а что толку? В правобережных Лугинах помещик Кравецкий, ополяченный украинец. Левее, у Днестра, Ольховое. Там какой-то Фишер, немец. Оба эти имения, как и жандармские участки, используются двуйкой для организации шпионажа и диверсий против нас. К ним мы уже привыкли. А это, — он взял у Кольцова перехваченную шифровку, — не тот почерк. Почти месяц бились наши оперативники над расшифровкой…

Взглянув на помрачневшее лицо Кольцова, Шумилов поспешил подбодрить начальника заставы:

— О политруке не волнуйся, старший лейтенант, уже едет. И знаешь кто? Брат Евгения Байды, первого политрука тридцатой. Он недавно закончил училище, а мы с Аркадием Никаноровичем и попросили… Доволен? Готовься к встрече. Да и в отряд скоро хозяин прибудет — назначен начальником майор Кузнецов. Вот это, скажу тебе, солдат!

Слово «солдат» в устах комиссара приобретало разные оттенки в зависимости от того, к кому оно относилось, — от шутливо-насмешливого до восторженно-уважительного.

Батаев молча слушал командиров, думая о своем. Его очень тревожила создавшаяся обстановка. Район пограничный, всего можно ожидать. Если действительно, как говорит Шумилов, здесь обосновался резидент вражеской разведки, надо всем миром помочь пограничникам. Потому и едет в Лугины, чтобы посоветоваться с людьми, разобраться на месте.

— Думается мне, Петр Алексеевич, — обратился он к Шумилову, — что вам надо энергичнее привлекать к своей работе местное население. В Лугинах, например, есть очень дельные ребята. Один председатель сельсовета Симон Голота чего стоит! Говорят, старый пограничник.

— Знаю его, даже успели подружиться. Как вы с ним, старший лейтенант, дружно живете? К его мнению надо прислушиваться. Старый коммунист, настоящий солдат!

— В общем, ничего… — ответил Кольцов.

— А ты не в общем, а конкретно: что вы сделали за это время?

Начальник заставы покраснел: конкретно ничего не мог сказать. Он прекрасно понимал, какое значение имеет помощь местного населения, но за короткое время пребывания на заставе да еще в такой тревожной обстановке ничего не успел сделать.

«Это дело политрука», — подумал он, но не стал высказывать свои соображения.

— Поезжайте на заставу, старший лейтенант, подготовьте все материалы по охране границы. Время опасное… А мы заглянем к Симону Сергеевичу, посоветуемся…

— Мне нужно в МТС заглянуть, встретимся в сельсовете, — предупредил Батаев, останавливая тачанку.

2

Симону Сергеевичу Голоте, председателю сельсовета, уже далеко за пятьдесят, а назови его стариком — обидится. Какой он старик?

Правда, годы гражданской войны, борьба с разными бандами да диверсантами в первые годы мирной жизни оставили немало отметок на его крепком, жилистом теле. Но ни годы, ни раны не согнули кряжистой фигуры. Лишь на больших, как у Буденного, усах да на голове густо проступила, словно соль на солончаке, предательская седина.

Когда райвоенком вызвал его, чтобы сделать в военном билете пометку: «Снят с военного учета по достижению предельного возраста», — старый конник сначала растерялся, потом возмутился:

— Предельный возраст? Какой такой предельный возраст? В обоз меня спихиваете, товарищ военком? Не нужен стал Симон Голота?

Да что поделаешь? Пришлось смириться. Должно быть, таковы здесь порядки. Возвратившись домой, достал из сундука красноармейскую форму и снаряжение, подаренное ему в те незабываемые времена самим командармом, и до поздней ночи шагал по хате в грустных раздумьях. После того печального события он редко доставал эти священные реликвии из сундука — только в торжественных случаях… А обидная запись в военном билете забылась, как забывается все неприятное в нашей жизни.

Увидев из окна подъезжающую тачанку, Симон Сергеевич расправил седые усы и степенно вышел на крыльцо.

— Оце добре, шо ти завiтав до нас. Петро Олексиевич! Здравия желаю! Прошу до нашей хаты! — издали закричал он, узнав Шумилова, потом энергично пожал его широкую ладонь.

Оба несколько мгновений ощупывают друг друга глазами, словно проверяют, не изменились ли со времени последней встречи. И, очевидно, оставшись довольны осмотром, радостно посмеиваются.

— Заглянул, чтобы порадовать тебя, Симон Сергеевич: скоро приедет к нам Кузнецов! Ты так много наговорил мне о нем…

— Петро? Наш боевой начальник заставы?!

— Он самый… — Лицо Шумилова посуровело, радостная улыбка растаяла в его глазах. — Вот и расскажешь ему, как ты здесь хозяйничал… — Уже в комнате он продолжал: — Как ты мог допустить такое, боевой красный командир? Враг проскочил у тебя под носом… Не ожидал, Симон Сергеевич…

— Ругай, ругай, Петро Олексиевич! Что правда, то правда, виноват. Думал, после того боя не скоро рискнут. Это он, Дахно! Побей меня бог, он, бандит!

Комиссар знал, о ком говорил Голота. Белогвардеец Яким Дахно еще в гражданскую войну зверствовал в этом селе, а потом замучил родителей красного конника. Не миновать бы ему карающего клинка, будь тогда Голота в селе.

Ушел. Теперь он там, на той стороне реки. И близко, к далеко.

— Мне кажется, что в данном случае ты ошибаешься. Здесь почерк не Якима, а более хитрого и опасного врага… Да и едва ли рискнет Дахно забираться в тыл, ведь ты сам говорил, что здесь его каждая собака знает. А мы вот своих соседей за рекой плохо знаем. В Ольховом, например, какой-то немец, помещик…

— Фишер? Знаком с ним по двадцатому году. Счастье его, что убег за Збруч. Думаю, он и меня добре запомнил… Что он, что Кравецкий — два сапога пара. У обоих, считай, половина земель осталась на нашей стороне, вот и злятся, и пакостят. Он же, Фишер, и приютил у себя эту белогвардейскую шкуру Дахно, присобачил его каким-то начальником, чуть ли не старостой в Ольховом. Обидно. Петро Олексиевич. Они злобствуют, кидаются на наши села, как бешеные собаки. Сколько людей загубили на моей памяти! А мы не смей и дохнуть на ту сторону…

— Что же, по-твоему, нам пример с них брать? Ты же коммунист, должен понимать, что мы первое в мире социалистическое государство…

— Вот и не должно забывать социалистическое государство своих братьев на той стороне. Ведь там живут наши кровные…

— Такие вопросы не нам с тобой решать, дорогой Симон Сергеевич. Об этом думают люди повыше нас… А вот и Аркадий Никанорович.

В комнату сельсовета вошли Батаев и директор МТС, невысокий молодой человек. Разговор переключился на хозяйственные заботы — весна не ждет, дорога каждая минута.

— Мы надеемся, товарищ комиссар, что ваши пограничники в эту страдную пору помогут колхозам в свободное от службы время, — обратился директор МТС к Шумилову.

— Помогать колхозам — прямая обязанность советского солдата. Но вы не забывайте, что у нас тоже началась страдная пора — чернотроп. Мы тоже надеемся на вашу помощь. Вот давайте и обмозгуем…

— Ты не уговаривай нас, как парубок дивчину, — перебил Шумилова Голота. — Своей работы у нас по уши, то верно, но и граница для нас не чужая, охранять ее мы должны сообща. Только…

Симон Сергеевич замолчал, видимо, не решаясь до компа высказать перед секретарем райкома все, что наболело.

— А ты не темни, договаривай, — подбодрил его Батаев.

— И скажу! Как же это случилось, что вы, руководители, до сих пор не даете на заставу политрука? Пока он был, мы всегда знали, что делается на границе, и помогали, чем могли. А теперь начальник новый, мы его почти не видим…

— Не туда гнешь, Симон Сергеевич, — недовольно поморщившись, перебил его Шумилов. — Кому как не тебе, старому коммунисту, подсказать Кольцову? Командир он дельный, знающий, поймет…

— Хорошо.

На следующий день была создана группа содействия пограничникам, а присланные директором МТС тракторы вспахали контрольно-следовую полосу на всем участке заставы.

Вечером, прощаясь с Голотой и Кольцовым. Шумилов напомнил обоим:

— Надеюсь, вы найдете общий язык, тебя не учить, Симон Сергеевич, не первый год на границе. А политрук скоро прибудет…

— Вы не удельные князья с Кольцовым, — добавил Батаев. — Главное — полный контакт во всей работе. В этом ваша сила.

3

Первые донесения Южного обрадовали Карла Шмитца: резидент начал действовать. Теперь, наконец, прояснится обстановка за Збручем. Польская разведка уже давно сообщает, что большевики вдоль границы возводят укрепления, но что они представляют из себя, ничего не известно. Изучение на месте стратегических объектов и было одной из главных задач Романа Коперко. Однако вскоре Южный не вышел на связь в установленное время и надолго замолчал. Что случилось? Провал Коперко или предательство Фризина?

А вермахт требует от абвера точных данных, его не удовлетворяют довольно расплывчатые сообщения двуйки. Предстояли неприятные встречи в Берлине. Что он скажет своим шефам? Посоветовался с Морочило, но поручик дефензивы ничего не смог добавить к уже известным сведениям. С тяжелым сердцем ехал Шмитц в столицу райха. Так удачно начавшаяся деятельность на восточной границе вдруг повернулась к нему такой неприятной стороной, что недолго потерять авторитет разведчика и уж нечего думать о наградах и повышении в звании. Конечно, интересы райха превыше всего, но это не мешает его берлинским друзьям пользоваться милостями фюрера, продвигаться по служебной лестнице..

По прибытии в Берлин Шмитца сначала принял начальник отдела «Иностранные армии. Восток» генерал Гелен, потом состоялась беседа с заместителем начальника второго отдела полковником Штольце.

Разговор с ним был особенно тягостным для Шмитца. Его обвиняли в том, что до сих пор фактически не налажена связь с резидентом, что слишком слабо используется местная агентура в Польше и Румынии против России. На прощание Штольце посоветовал:

— Идите к Эриху Геллеру, там подберете людей. Я ему позвонил…

Эрих Геллер его давнишний друг. В свое время оба командовали штурмовыми отрядами, потом вместе начинали работу в разведывательной школе, которую тот сейчас возглавляет. С ним можно отвести душу.

Школа находилась вблизи главного вокзала. По вывеске можно было подумать, что в ней обучаются будущие квалифицированные железнодорожники — машинисты, путеукладчики, слесаря депо. Никому, кроме посвященных, и в голову не могло прийти, что именно здесь готовятся диверсанты и шпионы.

Шмитц недолго работал в этом заведении, но многие сотрудники еще помнили его. Ссылаясь на разрешение Штольце, он попросил дела воспитанников, так называемого «русского» отделения. То, что шеф разрешил самому выбрать нужных людей, немного развеяло неприятные впечатления от последнего разговора с ним: не каждому работнику абвера разрешают заглядывать в святая святых этой кухни. Он отложил три дела, записал себе в книжечку фамилии будущих агентов и направился к начальнику школы.

Полковник Геллер уже знал о неприятной беседе Шмитца с Геленом и Штольце и приветливо встретил бывшего друга.

— Что, злятся шефы? Не обращай внимания, это их обычная манера. Рассказывай, дорогой Карл. Нам, работникам центра, очень полезно общение с такими опытными практиками, как ты. Там, на месте, виднее, что нужно для успеха дела… — Склонив белокурую голову, Эрих старался быть любезным, внимательным, но в то же время каждым своим жестом и покровительственной улыбкой подчеркивал свое превосходство над бывшим другом.

Шмитц пытливо всматривался в голубые глаза Геллера, пытаясь разгадать, что кроется за этой внешней любезностью. Дружеские чувства? Но он хорошо знал, что дружба сейчас — это рекламная этикетка, которую легко заменить в зависимости от направления ветра. Когда-то Штольце тоже считался другом…

— Работая на участке красной России, я убедился, что мы очень мало знаем об этой ужасной стране. Да-да, не удивляйся! Мы все меряем на старый аршин, смотрим на русских сквозь очки, изготовленные при блаженной памяти императоре Вильгельме. А между тем сейчас во всех странах чувствуется дыхание Кремля. Тучи большевизма, как говорит Черчилль, сгущаются над Европой. А он не дурак, Черчилль. Действительно, красные всюду вырываются вперед. Смешно говорить — даже в шахматах бьют европейских чемпионов… А бесконечные провалы на границе? Что мы можем противопоставить красным чекистам? Вот трое ваших питомцев, — он заглянул в блокнот, — Брауниц, Буц, Стручковский. Они в состоянии проникнуть в секреты военной техники, авиастроения, танкостроения? Смогут разобраться в тех укреплениях, которые возводятся за Збручем и Днестром? Сомневаюсь…

— Многого захотел, дорогой Карл, — жестом руки Геллер остановил разговорившегося друга. — Инженеры нам нужны для других целей… И напрасно ты сомневаешься в способностях отобранных тобой людей. Это вполне надежные и проверенные парни…

Шмитц понял, что затеянный им откровенный разговор не получился. Приветливая дружеская маска на лице Геллера вдруг заменилась туманным пятном, за которым можно предполагать что угодно, только не сочувствие и понимание.

О подлинных планах, разрабатываемых вермахтом и абвером, одобренных фюрером, Шмитц мог только догадываться по характеру получаемых заданий Одно было несомненно: вермахт готовится к крупным событиям на Востоке.

Геллер вызвал отобранных агентов, Шмитц условился с ними о встрече и в тот же день выехал в Польшу, увозя с собой неприятное ощущение отчужденности в отношениях с недавними друзьями.

4

Мысли Карла Шмитца о разрушении дружественных связей на его родине может дополнить история одного из питомцев шпионской школы. Нацизм разрушал не только дружественные, но и семейные связи.

Так случилось в семье железнодорожника Петера Брауница. Крикливые колонны в коричневых рубашках, шагавшие по улицам Берлина, заманчивая романтика военизированных походов вскружили голову сыну Петера Гансу. Молодежь легко поддавалась гипнозу громких слов о будущем величии арийской расы и прежде всего немцев. Никакие здравомыслящие доводы не могли противостоять обольстительным речам фюрера и его подручных из ведомства Геббельса.

— Нам, рабочим, не по пути с ними, сынок, — осторожно говорил Гансу отец. Сам коммунист, он кровно связал свою жизнь с революционным рабочим классом, лично знаком был с Карлом Либкнехтом и свято хранил воспоминания о нем. — Не топчи в грязь нашу рабочую честь!

Старшая сестра Ганса Луиза открыто и зло издевалась над увлечениями брата муштровкой и фашистскими лозунгами:

— Не понимаю, как ты можешь дружить с этими бездельниками, кретинами!

— Вы сами кретины! — яростно отбивался Ганс. — Что вы сделали для будущего могущества великой Германии? Такие, как вы, недостойны называться истинными немцами!

— А что вы делаете? Горланите да с факелами по улицам носитесь, как ненормальные… — наступала сестра.

— Мы делаем то, что делаем, и история оправдает нас! — повторял юноша подслушанные на митинге чужие слова.

— И что ты пристаешь к мальчику? — вмешивалась в разговор мать. — Придет время — сам разберется, что к чему. А горя еще успеет хлебнуть…

Но «мальчик» так и не разобрался. Его засасывало постепенно, как засасывает увлекшегося охотника предательская трясина, пока не очутился в школе Геллера. Когда неожиданно арестовали отца и сестру, он очень напугался, знал, что с родственниками арестованных не церемонятся, и так удачно, как ему казалось, начавшаяся карьера может оборваться в самом начале. Не родственные чувства к отцу и сестре, а именно это беспокоило Ганса. Его вызвали в гестапо, долго расспрашивали об арестованных, и он «честно» рассказал о своих семейных стычках с ними, не усматривая в этом ничего предосудительного — ведь все это делал из преданности к фюреру. Правда, при этом оговорился, что в поведении отца и сестры не замечал никаких преступных действий. Каковы бы ни были отношения между ними, ему не хотелось видеть их в тюрьме, чтобы и на него не падала тень подозрений.

В гестапо на этот счет были свои соображения, известные только тайной полиции да абверу. Однако Ганса не арестовали, не исключили его и из школы. Видимо, повлияло его «чистосердечное» признание. И кто знает, может, это признание стало единственным аргументом против отца и сестры…

Как бы там ни было, они остались в Старом Моабите, а его отпустили в школу, предупредив:

— Мы знаем о вашей преданности фюреру, Брауниц, верим вам. Если будете честно работать, ничего плохого с вашими родными не случится. И не забывайте: Германия превыше всего!

Он не забывал и усердно готовился. Получив приказание отправиться в распоряжение Карла Шмитца, отпросился на несколько дней домой. Надо же узнать, что с отцом и сестрой, и успокоить мать. Видно, не до конца выветрились из его сердца родственные чувства.

Мать встретила сына со слезами горя и радости. Ее сердцу одинаково близки и те, которые сидят неизвестно за что, и этот.

— Успокойся, мама, все будет хорошо. Я уже закончил школу, устраиваюсь на работу, а там и отец с Луизой вернутся домой…

— Дай-то бог… И ты берегись, сынок, не попадайся им в руки. Наше дело — работать, кусок хлеба нужен человеку… Вот и пригостить тебя нечем…

— Все поправится, мама, это просто недоразумение… — как мог, утешал мать, а она, исстрадавшаяся, все смотрела на сына и не могла насмотреться.

Мать искренне верила, что он будет работать на железной дороге, как его отец, и очень радовалась этому. А когда Ганс выложил перед нею небольшую пачку марок, даже возгордилась — кормилец!

На второй день Ганс пошел в Старый Моабит на свидание с родными. Ожидать пришлось долго. Он знал, кем гестапо набивает эту тюрьму. Сюда заключены коммунисты, антифашисты, разные недоброжелатели фюрера. И вдруг острая мысль сверкнула в голове:

«Неужели и отец?.. А сестра?»

До сих пор подобные вопросы не возникали в его сознании. Чтобы Петер Брауниц, тихий, спокойный дядюшка Петер, как называли его рабочие депо, а тем более Луиза имели какое-то отношение к коммунистам, к этим открытым врагам великого фюрера?

И вот они стоят перед ним, отделенные железной решеткой. И как спросить их об этом в присутствии надзирателя?

— Здравствуй, отец! Здравствуй. Луиза! О матери не беспокойтесь, она здорова, держится бодро… Мы надеемся, что это недоразумение скоро выяснится…

— О каком недоразумении ты говоришь, сынок? — иронически спросил отец.

— Да все это… — Его взгляд мечется между отцом и сестрой, пытаясь угадать правду, но ничего не может прочесть на их измученных лицах, ничего не выражают глубоко запавшие глаза, кроме страдания.

— А как ты? Все с ними? — строго спросил отец, и сын понял, кого он подразумевает под «ними».

— Я закончил школу… Устраиваюсь на работу…

— На какую работу? — допрашивает отец, не отрывая взгляда от лица сына.

— Где удастся… — неопределенно отвечает сын, пряча глаза.

Заключенных увели. Растерянный Ганс не спеша возвращается домой. По тому, как вели себя отец и сестра, он понял их вину. Что же делать?

Не в состоянии решить этот вопрос, он через два дня отбыл к месту «работы».

5

Адаму Стручковскому и Василию Буцу — в правобережных Лугинах его знали как племянника пана Кравецкого — было проще: семейные неурядицы не омрачали их сознания.

Один после свидания со Шмитцем уехал в Тернополь, а другой к дядюшке в Лугины.

Отец Адама служил кассиром на вокзале. Единственный сын его с юношеских лег отбился от рук, часто пропадал бог знает где по году и больше, а когда появлялся дома, то лишь для того, чтобы вытянуть из скудных родительских карманов как можно больше злотых. Он никогда не интересовался, как добываются эти злотые, а тратить их научился с необыкновенной легкостью. На этот раз сын появился прилично одетым и даже с собственными деньгами в карманах. Старый Стручковский очень обрадовался, что его непутевый Адась прибился наконец к берегу трудовой жизни и даже, говорит, закончил какую-то школу в самом Берлине, стал специалистом. Исконная национальная неприязнь к «швабам» поблекла, в его отношении к ним появилась некоторая доля уважения.

— Что ни говори, а немцы — люди деловые. Вы слышите? Даже из моего Адася человека сделали! — хвастался старик перед сослуживцами. — Специалистом стал сынок!

Жизнь в родной семье, где учитывался каждый злотый и долго обсуждался вопрос, как его истратить, не удовлетворяла «специалиста». Погостив два дня дома, он заявил родителям, что едет к месту службы, и отправился в поместье Фишера, как условился со Шмитцем.

Дерзкий, нахальный, склонный к авантюризму молодой человек рвался к делу, чтобы скорее воспользоваться своей долей жизненных благ — этим единственным, по его мнению, мерилом человеческих радостей. Такие понятия, как родина, долг, совесть, уже давно не тревожили его сознания, выветрились, не оставив никаких следов ни в сердце, ни в голове.

Шмитц по достоинству оценил моральные качества агента — такой пойдет хоть к дьяволу в подручные, если увидит в этом личную выгоду.

Стручковского он ценил еще и потому, что тот был лично знаком с Коперко, в свое время обучался у него лыжному спорту и боксу. Лучшего связного и придумать нельзя.

— Надо торопиться, пан Адам. Поручик Морочило подскажет вам, где и когда проскочить границу.

Опытный разведчик понимал, что торопливость не лучшее качество в такой работе, но обстоятельства подпирали: резидент просит «племянника», значит, нужны новые шифры, а центр настойчиво требует заняться глубинной разведкой. А для этого надо во что бы то ни стало восстановить связь с Коперко и проверить лояльность Фризина. В этом и заключалась главная задача, от выполнения которой многое может измениться и в его, Карла, личной судьбе.

Через два дня после беседы с шефом Адам приготовился к своей первой операции. Погода благоприятствовала, ночи настали темные, с плотной облачностью. Где-то в южном направлении едва слышно погромыхивает. Возможно, гроза дотянется и сюда. Это было бы очень кстати.

 

Здравствуй, граница!

1

Антон Байда прощался с родным селом. Все ему здесь знакомо, дорого, каждая тропка исхожена еще детскими ногами, каждое дерево в большом колхозном саду помнит прикосновение заботливых рук юноши. Память ворошит пережитые здесь радости и горести, но почему-то все это в его воспоминаниях предстает очень туманно, словно минувшие события происходили во сне.

С восьми лет мечтал о границе Антон, завороженный рассказами старшего брата Евгения. Потом неясные мечты превратились в неодолимое желание, и оно привело его в пограничное училище. Прошли напряженные годы учебы, и вот после кратковременной побывки в родном селе он наконец едет на границу.

В последний вечер его потянуло за село, к садам, где в былые времена по вечерам собиралась молодежь. Но сейчас здесь пусто, тихо. Перед его мысленным взором постепенно вырисовывается все то лучшее, что скрашивало нелегкие детские, а потом и юношеские годы.

Сознательная жизнь для Антона началась в тот трудный год, когда он сбежал от кулака Барышника на рудники Криворожья. Там, в рабочей среде, зародилось и окрепло чувство собственной полноценности, там он стал полноправным членом шумной комсомольской семьи.

Во время массовой коллективизации Антон возвратился в родное село и вскоре стал вожаком молодежи. Этот период оставил самые яркие следы в его жизни. Может, потому, что в эти годы он пережил первые тревоги сердца. Детская дружба с Машей Барышник, которая не без его влияния отреклась от отца-кулака и пошла с комсомолом строить новую жизнь, могла вырасти в большое чувство. Но обстоятельства сложились так, что они остались только добрыми друзьями. Уезжая в совпартшколу, Антон полушутя, полусерьезно попросил своего друга Данилу Коняева: «Ты, Данило, береги Машу, не давай ее в обиду. Знаешь, как ей трудно приходится сейчас…» Годы разлуки сделали свое, и теперь между Машей и Коняевым сложились отношения более прочные, чем обыкновенная дружба.

«Оно и к лучшему», — думал Антон.

Наутро Лина Прокофьевна, жена старшего брата, хлопотливо готовила деверя в дальнюю дорогу.

— Береги себя, Антось, не лезь в лапы проклятущим шпионам. Они, окаянные, и убить могут…

— Для них это раз плюнуть, — шутит Евгений, подмигивая Антону.

— А ты не дури! — сердится Анна на мужа. — Человек на границу едет не для гулянки, беречься надо. Старые люди говорят, что береженого и бог бережет…

Детей у нее не было, и Анна относилась к Антону, словно к родному сыну.

— Шучу, Аннушка. Мы то с Антоном знаем, что такое граница. Беречься, конечно, надо, но главное, браток, — беречь границу. Ты почаще обращайся к старшим за советом, пока наберешься опыта…

Он смущенно взглянул на жену и умолк.

На станции провожали родные и друзья.

2

В дороге вспомнился командир учебного дивизиона училища майор Кузнецов, один из тех людей, встреча с которыми оставляет глубокие следы в душе на всю жизнь.

Как-то он в первый раз проводил занятия с курсантами по прыжкам на лыжах с трамплина. Заглядывая в снежную пропасть, все вздрагивают и смущенно пятятся к задним рядам — никто не осмелится прыгнуть первым.

— Не узнаю будущих пограничников. Неужели среди вас не сыщется смельчак, чтобы показать пример? — Он пробежал взглядом по рядам курсантов.

— Разрешите мне! — решительно шагнул вперед Антон.

Набрав скорость, он с замиранием сердца полетел над пропастью. На месте приземления кувыркнулся и потонул в снежном облаке. Наблюдавшие за прыжком курсанты ахнули: без ног останется! Но через несколько минут, напрягая все силы, чтобы не хромать на ушибленную ногу, Антон выбрался наверх.

— Разрешите вторую попытку!

Какое-то мгновение командир молчал, видно, колебался: в излишне звонком голосе курсанта послышалось ему что-то неладное, но глаза Антона просительно смотрели на командира, и он разрешил. По-разному можно воспитывать смелость.

Вторая попытка была удачной, и никто так и не узнал, чего она стоила Антону.

Так был выдержан первый экзамен на смелость. Вспомнился и другой экзамен, не менее трудный.

…Это произошло перед окончанием училища. Обычно такие встречи называют случайными. А мало ли в нашей жизни случайностей?

Нина приехала из Москвы в Ленинград к брату. Встреча действительно произошла случайно, в кино. А то, что из этой встречи выросла крепкая дружба, совсем не похожая на его отношения с Машей, нельзя назвать случайностью. Образ девушки после первого знакомства так глубоко врезался в душу, что и сейчас, глядя из окна вагона на пробегающие назад перелески, он четко видит каждую черточку на ее лице, вспоминает каждое слово, сказанное тихим, застенчивым голосом, каждый взгляд доверчивых глаз. После окончания училища была встреча в Москве, уже не случайная. О многом переговорили, но о том, что больше всего волновало его сердце, так и не осмелился сказать девушке.

«Ничего, вот только приеду на границу, в первый же день напишу все», — принял окончательное решение.

В Киев прибыл перед утром и, как условились с однокурсником Николаем Лубенченко, друзья встретились на Владимирской горке. Смеясь и поддразнивая друг друга, однокашники долго бродили по городу. Дружба между ними была особенной. В училище они постоянно спорили, иногда, как говорится, до зубов, но если бы кто-нибудь отважился обидеть одного из них, другой так же до зубов защищал бы его. Их споры носили чисто теоретический характер и нисколько не мешали крепкой курсантской дружбе. Именно так они понимали обязанности друга: не прощать близкому человеку ни малейшего вывиха в поведении.

Споры их обычно заканчивались вничью, но оба чувствовали, как в этой полемике обогащается и обостряется их ум, накопляются познания жизни.

На этот раз им было не до дискуссий. Много накопилось личных дел, о которых можно говорить только с самым близким другом, да и то не всегда.

— С Юлией встречался? Как она там? — осторожно спросил Антон. Николай нахмурился, глаза его забегали по вывескам магазинов. Говорил неохотно, сдержанно.

— Все то же… Заладила свое: закончу учебу, а потом, мол, будем говорить. Я понимаю, — заспешил он, — учиться, конечно, надо, так разве замужним воспрещено?

— А может, она и права. Вот моя Нина, например, тоже решила заканчивать институт, и я ничего не имею против, лаже наоборот. Потом, не откладывая в долгий ящик, сразу и поженимся… — без зазрения совести сочинял Байда, потому что об этом они с Ниной и словом не обмолвились. Только вот собирался писать, когда прибудет на место службы. — И знаешь — на прощанье поцеловал! Правду говорю! Она даже заплакала, только не понял: от радости или от обиды…

— Если заплакала, то не от обиды. От обиды девушка либо по уху заедет, либо отругает. А скорее сразу то и другое…

Антон кое-что знал о трудной любви кубанца к ворошиловградке Юлии Дубровиной, но никак не мог понять его страданий.

«Ведь любовь — это же счастье! Ну учится девушка, и что же? Разве занятия могут быть помехой в любви? Не будет же она вечно учиться».

Ничего этого он не сказал другу, зная, что тот сейчас напомнит слова майора Кузнецова, — мол, граница не терпит командиров-холостяков. Чепуха! Он готов не то, что год — хоть и пять лет ждать. Он еще не знал, как отнесется Нина к его планам, но твердо был убежден, что все закончится хорошо. Главное — верить человеку, верить своему чувству. Нельзя начинать новую жизнь с недоверия и сомнений.

3

Солнце изрядно припекло, когда молодые политработники, побродив по городу, добрались наконец до штаба округа. Получив пропуска, направились в политотдел пограничных войск.

Надолго остаются в памяти те волнующие минуты, когда впервые ждешь назначения на самостоятельную работу. Сидишь или стоишь и вздрагиваешь при каждом случайном звуке. Вот, кажется, сейчас позовут к начальнику, и он молча, одними всевидящими глазами скажет:

— А покажись, покажись, голубчик, какой ты есть, на что способен…

И когда работник отдела вежливо произнес:

— Вас приглашают, товарищ, проходите…

Антон шагнул в открывшуюся перед ним дверь большого кабинета.

— Товарищ бригадный комиссар! Политрук Байда прибыл для дальнейшего прохождения службы! — залпом выложил заранее приготовленные слова, глядя в глаза пожилому командиру.

— Вот и хорошо, что прибыл, садитесь, товарищ Байда, — как-то по-домашнему спокойно и приветливо произнес бригадный комиссар, бегло оглядев политрука. — На границе не служили? Ничего, привыкнете, оботретесь и, надеюсь, полюбите свою работу…

— С детства мечтал о границе, товарищ бригадный комиссар! — вскочил Антон.

— Приятно слышать. Во всяком деле без любви к нему не жди проку. Без любви и, конечно, без знаний. — Говорил он неторопливо, ненавязчиво. Упомянул о задачах политического воспитания, о тревожных международных событиях, о революционной борьбе в Испании, об угрозе фашизма…

Все это было знакомо политруку, примерно то же говорили на последнем собрании в училище после присвоения званий, но известные слова, произнесенные в дружеской беседе, казались весомее, глубже западали в душу. Оставалось услышать главное: куда направят? О его желании, понятно, не спросят: командир Красной Армии не выбирает себе места службы. Однако в глубине души теплилась маленькая искорка надежды — послужить в тех местах, где служил брат. Об этом он как-то намекнул Кузнецову задолго до выпуска, а здесь не осмелился и заикнуться о своем желании. И когда узнал, что его направляют в Збручский Краснознаменный отряд, в распоряжение Кузнецова и Шумилова, вспыхнул от радостного возбуждения, вскочил со стула и, забыв служебные условности, выпалил:

— Спасибо! Очень рад!

— За что же благодарить? — удивился начальник политотдела. — Граница — везде граница, одинаково дорога для нас…

— В этом отряде служил мой брат, смущенно объяснил Байда.

— Тем лучше, — пряча улыбку, заметил бригадный комиссар: он из рассказа Кузнецова знал о желании политрука и не возражал против такой семейной преемственности.

Байда плохо помнит, как пожимали ему на прощанье руку, как вышел из кабинета. То, что придется служить под начальством Кузнецова, не могло не радовать. Из писем брата знал, что и его давнишний наставник Батаев тоже где-то в Збручске. Чего же лучше?

Часа через два, получив служебные и проездные документы и все прочее, что полагалось отбывающим к месту службы командирам, друзья отправились на вокзал. Оказалось, что и Лубенченко назначен в тот же отряд. Не было сомнений, что и здесь «виновником» являлся Кузнецов: он знал об их закадычной дружбе. Можно представить радость друзей.

— Вот и закончилась наша курсантская жизнь!

— Здравствуй, граница!

4

Кузнецов был довольно опытным чекистом, чтобы неудачи на границе в последние месяцы приписывать оплошности отдельных лиц или каким-то особым приемам вражеской агентуры. Правда, деятельность ее заметно активизировалась, но и пограничники работают с небывалым напряжением. В этом убедился сам. Вдвоем с комиссаром проверили все комендатуры, побывали на каждой заставе. В чем же дело? Видимо, надо менять саму систему работы.

— Мы тут с комиссаром обсудили создавшееся положение и пришли к некоторым выводам, — говорил он после проверки на совещании штабных командиров совместно с комендантами участков. — Придется, товарищи, менять установившийся в наших служебных обязанностях ритм и даже привычки… Нам кажется, что резервные заставы на участках и маневренная группа в отряде используются не в полную силу, от случая к случаю, когда создастся особенно сложная обстановка. А ведь они должны стать надежным вторым эшелоном по охране границы… Тесное взаимодействие всех звеньев охраны границы образует непробиваемую стену для нарушителей…

Потом выступил Шумилов. Некоторым участникам неприятно было слушать резкие слова комиссара, но от правды никуда не скроешься.

— Откровенно признаться, с некоторых пор мы, работники штабов, обленились. Занимаемся проверкой низовых подразделений, а лично очень редко возглавляем наряды. Как же мы можем учить подчиненных?

Скажу о себе: даже не помню, когда последний раз выходил на охрану в обычном наряде. — Все понимали, что комиссар наговаривает на себя. При каждом посещении заставы он обязательно нес службу наравне с рядовыми пограничниками. Но некоторые работники штаба просто пренебрегали этой первейшей обязанностью. — Как думаешь. Петр Сергеевич?

— Виноват! Спасибо, что напомнил, Петр Алексеевич, — улыбнулся Кузнецов. Он хорошо понял своего комиссара. — К стыду своему, должен признать, что скоро месяц, как я здесь, а еще ни разу не ходил в наряд. А ведь каждый из нас прежде всего солдат…

На совещании не произносили громких слов, призывов, но каждый участник сделал для себя вывод.

И уже на следующий день в тылу линейных застав, на опасных участках располагались дополнительные наряды.

В ближайшие дни начальник отряда тоже пошел в глубинный наряд пятого погранучастка. Как в далекие годы, когда был начальником тридцатой заставы, лежит он в кустарнике, чутко прислушиваясь к ночным звукам.

Рядом старший лейтенант Чемерыс, начальник резервной заставы.

Коротка летняя ночь. Вот уже прорезывается рассвет в густой темноте. Собиравшаяся гроза прошла стороной. Клонит ко сну, знать, годы не те. А может, отвык? Вспомнил разговор с комендантом участка.

О Чемерысе заботится: плох здоровьем, а уходить с работы не хочет.

Да и жаль отпускать опытного командира. Найти ему работу полегче, что ли?

— Думаем, старший лейтенант, перевести вас на другую работу, — заговорил шепотом, тронув локоть Чемерыса. — Есть одна вакантная должность. Работа сложная, но в городе врачи под рукой, сможете подлечиться…

Сигнал переднего наблюдателя прервал разговор:

— Вижу неизвестного… Левее стога сена…

На фоне посветлевших туч смутно вырисовывалась человеческая фигура. Широко шагая, неизвестный спешил к стогу сена.

— Разрешите проверить?

— Не торопитесь. Продолжайте наблюдение. Может, случайный прохожий. А я постараюсь выяснить. На заставах не должны не заметить…

И Кузнецов поспешил в Збручск. В штабе его встретил взволнованный Шумилов.

— Вот! Полюбуйся! И это после всех предупреждений, после совещания… Двадцать девятая доносит: «Обнаружен след. Продолжаем поиск нарушителя». Что скажешь?

— Ну и пусть продолжают, — усмехнулся Кузнецов, — А как же? Сами проворонили…

— Ты как будто рад этому? — поразился обескураженный таким безразличием комиссар.

— Рад? Черт этому рад! — серьезно заговорил Кузнецов. — Ты не волнуйся, Петр Алексеевич. Нарушитель под надежным наблюдением, но на заставе знать об этом не должны — пусть ищут. Это будет хорошей наукой… А знаешь, нелегко в нашем возрасте в секрете лежать. И все-таки нужно.

— Нужно, Петр Сергеевич. Нам еще рано в тираж выходить…

Стручковский целый день пролежал в сене. Теперь для Чемерыса было ясно, кто этот «случайный прохожий».

С наступлением темноты он выбрался из укрытия и подался к дороге на Збручск. Однако на дорогу не выходил, шел в сторонке, не подозревая о следовавших за ним пограничниках.

Утром следующего дня старик-пастух из пригородного колхоза остановил Адама: что-то не понравилось ему в этом высоком, немного сутуловатом парне с крючковатым носом.

Обеспокоенные пограничники, заметив, как пастух преградил путь нарушителю, вскочили на попутную подводу и как ни в чем не бывало проехали мимо.

— Стойте! Стойте, товарищи, эгей! — закричал старик, размахивая длинной палкой.

— В чем дело, дедушка? — поинтересовался Чемерыс, соскочив с остановившейся подводы и направляясь навстречу пастуху.

— Да вот этот парень… Не нравится он мне, треба прощупать, — зашептал он, поглядывая на нарушителя.

Чемерыс подозвал переминавшегося с ноги на ногу парня.

— Откуда и куда путь держишь, земляк? — вежливо спросил, доставая папироску.

— Та з Невирцив я… До миста йду. В нас батько дуже захворилы. Ось и рецепт до аптекы, — искусно подражая местному говору, объяснял Адам, показывая бумажку, — А воны чогось прычепылыся…

Старший лейтенант внимательно осмотрел рецепт— все как следует. И подпись неразборчива, как у всех врачей… Даже сомнение закралось: может, и впрямь упустили настоящего нарушителя? Когда же это могло случиться? Кажется, с глаз не спускали… Ом еще раз попытался разобраться в рецепте, но что поймешь в этих латинских названиях? Сам не раз получал подобные бумажки. «Ловко сделано! И легенда подходящая…»

— Идите, гражданин, болезнь не ждет, — возвращая рецепт, промолвил Чемерыс. — А вам, дедушка, спасибо за бдительность, правильно делаете, но это свой парень…

Радостно вздохнул порядком перетрусивший Адам, когда наконец очутился в городе. Он действительно зашел в аптеку, заказал лекарство и, чтобы окончательно запутать следы, начал бродить по улицам.

Но этого уже не видели пограничники — они спокойно отдыхали после почти двухсуточного преследования. Все дальнейшие события развивались под наблюдением чекистов местного отделения НКВД. На заставах лишь кое-что узнали через неделю, когда Стручковский на обратном пути у Збруча был ранен и задержан.

Кузнецов, конечно, знал все подробности похождений агента, и это внесло некоторую ясность в запутанную обстановку. Оказывается, опекаемый работниками НКВД нарушитель встретился с парикмахером Таратутой, потом вдвоем пробрались ночью из Збручска в местечко Подлесное, что в нескольких километрах от Раздорожья, где и состоялась у них встреча со старшим диспетчером станции Раздорожье Ярченко. После встречи Стручковскнй повернул к границе.

Таратута в Збручск не вернулся, а через несколько дней на ближайшей от Казатина станции появился новый буфетчик Григорий Герцис.

Старший диспетчер Ярченко остался из прежнем месте…

Задержанного допрашивал Кузнецов в присутствии начальника УНКВД. Стручковский упорно держался своей легенды:

— Шел в аптеку… Лекарства нужны… Для больного батька…

— Где проживаете?

— В селе Невирцы, что на Збруче.

— Сколько нам известно, вы там не проживаете и не проживали, — Кузнецов повертел в руках бумажку, будто там было подтверждение местных властей.

— Простите, паны-командиры, я забыл сказать, что живу в правобережной части, в польской, а батько в левобережной, — выкручивался Адам, — В Польше трудно достать лекарства, вот и пошел на такой риск…

— А зачем вам понадобился парикмахер Таратута?

— Парикмахер? — удивился Стручковскнй, — Фамилии его не знаю, просто зашел побриться, пока готовили лекарство.

— С кем вы встречались в Подлесном? — вмешался начальник УНКВД — Вы узнаете этих людей, себя?

Он показал снимок.

— Это какое-то недоразумение… В Подлесном никогда не был, никого там не знаю…

— Что вы передали в Подлесном диспетчеру Ярченко и Таратуте? Кто вас послал? — продолжал допрос Кузнецов. — Откровенное признание смягчит вашу вину.

Нарушитель помрачнел, но упрямо стоял на своем. Только защитная маска наивного селюка в его поведении начала таять.

— Что ж, дадим вам возможность подумать, а тем временем и с вашим батькой познакомимся…

Поняв, что дальше притворяться бессмысленно. Адам побледнел: такого хода он меньше всего ожидал.

— Хорошо… Буду говорить правду… — На этот раз он совершенно отбросил маску наивного селюка и заговорил на чистом, немного книжном русском языке. — Меня действительно послали. В Ольховом, у помещика Фишера, живет некий немецкий майор, кажется, Шмитц его фамилия. Познакомился я с ним недавно в Тернополе. Он и попросил передать Таратуте какие-то инструкции, может быть, и шифры. Конечно, за приличное вознаграждение. Вот я и согласился по легкомыслию. Знаете, жизнь дорожает, а заработки при наших польских порядках низкие…

Эту легенду он сочинил без ведома шефа на крайний случай.

— Откуда вы знаете Таратуту? Кто здесь еще на связи у этого Шмитца?

— С Таратутой я знаком давно, он обучал нас лыжному спорту. Потому я и встрял в такое дело. А о связях немца мне ничего не известно…

— Хорошо. Мы подождем, пока вы вспомните, — прервал его начальник УНКВД. Когда задержанного увели, он приказал Кузнецову и начальнику следственного отдела майору Стусю: — Допрос продолжать. Агент, видно, не очень опытен и уже дал трещину. Нам очень важно знать характер связи Шмитца с Ярченко и Таратутой. Последних пока не трогать, продолжать неослабное наблюдение. О перехваченных шифрограммах немедленно докладывать мне…

5

И потекли на границе дни ожидания. Все понимали: не дождавшись своего ходока, противник снова попытается связаться с резидентом.

Неподвижный наряд у «белокурых подружек» — так назвали пограничники группу березок: они в самом деле походили на пригорюнившихся девушек в ожидании милых — возглавил повар Денисенко.

«Пожалует сегодня гость или нет?» — думали пограничники. напряженно всматриваясь в еле заметные в сплошном тумане кусты на сопредельной стороне. Туман густел, и Великжанов зябко ежился, натягивая плащ на взмокшие колени. Привычные очертания знакомых предметов словно таяли и постепенно расплывались в молочной мгле. Только по звукам можно предполагать, что делается на границе. Но туман и звуки скрадывает.

— Туман до костей добирается, — прошептал Кирилл. — Да и не видно ничего. Не лучше ли выбраться на бугор? Виднее будет…

Подумав, Денисенко согласился — ведь это почти рядом — и, подав знак Великжанову, бесшумно двинулся вправо. Вот и бугор. Здесь действительно было виднее. Но впадина с березами по-прежнему тонула в темно-серой мгле.

В ту ночь на поверку вышли старшина Тимощенко и проводник служебной собаки Селиверстов. Перед рассветом они прибыли к месту, где положено быть наряду Павла. Но, как ни всматривались, никаких признаков присутствия люден не обнаружили.

— Странно. А пусти-ка Рекса, пусть хорошенько тропку обнюхает, — приказал Тимощенко, но и собака ничего не обнаружила. — Случай небывалый… Придется нам охранять сектор до утра…

Сотни предположений рождались в голове старшины, одно страшнее другого. Ребята проверенные, надежные. Может, внезапное нападение бандитов? А может, пошли на преследование? В таком тумане все может случиться…

Откуда-то выпорхнул предутренний ветерок, заколыхался туман над рекой, начал расползаться, образуя кое-где просветы. В одном из них Селиверстов заметил промелькнувшую тень. Потом вырисовалась фигура человека, осторожно ступающего через речку. Учуяв неладное, Рекс вздрогнул, сжался в комок, готовясь к прыжку.

— Придержи… — шепнул Тимощенко, заметив волнение собаки, и привычным движением поставил затвор винтовки на боевой взвод. Селиверстов достал из кобуры револьвер.

То теряясь в еще не рассеявшемся тумане, то изредка выделяясь в серой мгле, темная фигура пробиралась между кустами к подножию холма. Старшина пополз к реке, чтобы отрезать путь к отступлению. Он был уже почти у кромки воды, когда неизвестный, должно быть, что-то заметил впереди и огромными прыжками бросился обратно к реке. Отпущенный Селиверстовым Рекс в несколько прыжков настиг бегущего и повалил его на землю. Одновременно к задержанному подбежали Денисенко и старшина.

— Мо-ло-дцы, — смерив уничтожающим взглядом незадачливый наряд, произнес старшина таким тоном, который ничего хорошего не сулил ребятам. — Мы еще поговорим об этом…

Провинившиеся сгорели от стыда и смущения. Старшина никогда напрасно не отчитывает бойцов, это всем известно. А теперь еще начнется проработка на собраниях…

— Задержание запишем на Рекса, — словно издеваясь над ними, тихо пообещал Тимощенко, пока обыскивали нарушителя.

Тот охотно подчинился этой процедуре, сам достал из потайного кармана какую-то измятую листовку и, пристально всматриваясь в лица пограничников, возбужденно что-то объяснял на своем родном языке. Похоже, он даже рад, что все так удачно получилось.

Ребята со школьной скамьи сохранили десятка два немецких слов, но ничего не поняли из его рассказа. Не сумели разобраться и в листовке. А нарушитель, тыча пальцем себе в грудь, несколько раз повторил:

— Их бин политише эмигрант, ферштейн?

— Ферштейн, ферштейн, — спокойно отвечал старшина, рассматривая документы. Кроме листовки, были обнаружены обычный немецкий паспорт, похожий на наш, только немного крупнее размерами, и какое-то удостоверение, напоминающее наш заводской пропуск. — Вот только в толк не возьму, почему «политише эмигрант» пытался бежать обратно… Но это уж начальство выяснит… Ферштейн?

— Я! Я! — поспешно закивал головой нарушитель.

На заставе он настойчиво и слишком длинно доказывал Кольцову, почему вынужден бежать в Советский Союз. Кольцов немного разбирался в языке, но не стал вникать в его объяснения и отправил в комендатуру — там разберутся, эмигрант он или обычный шпион…

 

Первые успехи и сомнения

1

Рассматривая сводки разведотдела за последнее время, Кузнецов невольно сравнивал их с прошлым, когда служил здесь начальником заставы. В двадцатые и в начале тридцатых годов немало было нарушителей. Среди них преобладали контрабандисты, террористы, диверсанты. За последние годы картина совершенно изменилась.

— Интересное явление, Петр Алексеевич, — поделился он своими наблюдениями с комиссаром. В этом году только на одном пятом участке среди нарушителей попадается больше разведчиков, чем в двадцатые годы по всему отряду. О контрабандистах сейчас почти не слышно. Чем ты объяснишь такой поворот?

Шумилов не спешил с ответом. Немного флегматичный по натуре, он всегда старался сдерживать стремительные и часто резкие действия Кузнецова. Такая противоположность темпераментов вносила некоторое равновесие в служебную практику отряда.

— Во-первых, Петр Сергеевич, успехи социализма не дают им покоя. Во-вторых, тогда мы имели дело с пилсудчиками. Ну, иногда совалась к нам старая… — Он употребил слово, от которого Кузнецов поморщился. — Эта самая английская разведка. А теперь на смену ей пришли гитлеровские выкормыши. Террором и диверсиями, как и пилсудчики, они тоже не брезгают…

Разговор прервал звонок.

Комендант пятого участка доносил, что на тридцатой задержан нарушитель, назвавшийся политическим эмигрантом.

Кузнецов немедленно позвонил начальнику УНКВД и штабу округа — На тридцатой снова задержали нарушителя, на этот раз политэмигранта. Вот и разберись в окраске агентуры…

Начальник УНКВД пригласил майора Стуся.

— Сходите-ка в отряд, помогите разобраться, а заодно и свои отношения с ними наладьте. В нашей работе без взаимопонимания и доверия толку не будет.

Дело в том, что при последнем задержании и допросе нарушителя начальник отряда вмешался в функции следственного отдела УНКВД, чем, по мнению Стуся, подорвал его авторитет.

При разговоре с Кузнецовым Стусь не скрывал своего недружелюбия.

— Снова собираетесь действовать в обход следственного отдела? Прошу не вмешиваться в наши функции…

— Невыносимо трудный вы человек, Иван Петрович. Кажется, одно дело нас связывает…

— Довольно об этом. Вы свое дело сделали, жду нарушителя в тюрьме.

Он круто повернулся и вышел.

— Не люблю этого человека и даже себе не могу объяснить, за что. Какой-то он скользкий.

— Пустое все это, Петр Сергеевич. Стоит ли тратить нервы на такие мелочи? Он кабинетный работник, судит о людях по бумажкам.

Заложив руки за спину, Шумилов подошел к окну— во двор въехала полуторка.

— Вот и прибыли наши орлы! — обрадовался он. — Люблю молодежь!

— Рано в старики записываешься, Петр Алексеевич. А ребята и в самом деле замечательные. Сужу по учебе. Как покажут себя на службе, видно будет.

Через минуту в кабинет вошли ребята — стройные, подтянутые, начищенные, будто и не они только что тряслись на запыленной полуторке от вокзала до штаба отряда.

— Товарищ майор! Политрук Байда прибыл в ваше распоряжение на должность политрука заставы! — звонко доложил Антон.

Кузнецов с явным удовольствием слушал своих воспитанников, не скрывая, что рад встрече с ними. Потом представил им комиссара отряда:

— Ваш непосредственный начальник — старший политрук Петр Алексеевич Шумилов. Вот и обращайтесь к нему по всем вопросам. Надеюсь, вы не уроните чести нашего училища… Об остальном вам скажет старший политрук, мы тут кое-что наметили…

— Будем считать, что знакомство состоялось, — улыбнулся комиссар, пожимая руки политрукам. — Ссориться не будем, но и спуску не дадим, если проштрафитесь. Согласны? — Политруки переглянулись, смущенно заулыбались: немного странным показалось им такое откровенное начало и служебных отношениях. — Вы, как я понял, брат Евгения Байды. — повернувшись к Антону, продолжал Шумилов. — Лично не знаком с ним, но по рассказам старожилов знаю, что настоящий солдат был. Вот и пойдете по его следам, на тридцатую. Так что теперь двойная ответственность ложится на вас — перед братом и перед Родиной. Понятно?

— Понятно, товарищ старший политрук! — обрадовался Антон.

— А вы, надеюсь, поддержите традиции своих кубанских предков… Как там у них о саблях говорили? «Без нужды не вынимай, без славы не вкладывай»? Хороший девиз! Пойдете на двадцать девятую. И живите дружно, как и положено хорошим соседям…

Напряженность встречи развеялась. Кузнецов во время разговора несколько раз подходил к окну, что-то высматривал там.

— А пока присядьте на диван, отдохните, — пригласил он политруков, снова выглянув в окно. — Сейчас будет у вас первый урок пограничной службы, так сказать, первая практика. Кстати, наглядное пособие для урока доставлено с тридцатой, теперь уже вашей заставы, товарищ Байда.

Заинтригованные политруки оживились, полагая, что станут свидетелями разговора с каким-то недисциплинированным пограничником, вызванным в штаб.

Но вошедший в кабинет белокурый молодой человек среднего роста, в костюме горожанина совершенно не походил на пограничника. Держался уверенно, с явным интересом рассматривал незнакомых командиров.

2

Поведение Ганса Брауница действительно было непринужденным. Легенда о политическом эмигранте тщательно разработана совместно со Шмитцем и казалась вполне вероятной. Главным козырем в этой легенде была сфабрикованная абвером листовка, которой запасся Шмитц в школе Геллера. В ней упоминалось о пострадавшей от нацистов семье Брауницев.

Однако этот вариант был рассчитан лишь на случай неудачи, как дальний прицел. О судьбе Стручковского Шмитц ему ничего не сказал. Агент должен знать только свою задачу, так спокойнее. А задача все та же: наладить связь с резидентом. Просьба о политическом убежище — запасной ход. «Улик у вас, Ганс, никаких, чекисты ни к чему не смогут придраться. Есть все основания на успех, а тогда и займетесь главной задачей…»

Этим, должно быть, и объяснялось самоуверенное поведение агента на заставе и здесь, в штабе. Он с любопытством рассматривал командиров. Особенно понравились ему два молодых с красными звездами на рукавах гимнастерок. Обыкновенные люди и смотрят на него беззлобно, даже добродушно. А в школе столько наговорили им о чекистах, что он представлял их какими-то дикарями…

Когда конвоиры вышли. Кузнецов пригласил нарушителя, указывая жестом на стул:

— Садитесь, рассказывайте…

Нарушитель понял жест старшего командира, взглянул на стул, но продолжал стоять, повторяя уже известную версию:

— Их бин политише эмигрант, герман, Берлин, ферштейн?

— Не можете, значит, говорить по-русски? Что ж, поможем вам, — улыбнулся Кузнецов и вызвал переводчика. Когда тот вошел, майор повторил:

— Садитесь, рассказывайте, кто вы, откуда прибыли, зачем?

Услышав немецкую речь. Ганс начал быстро рассказывать, так что переводчик едва успевал за ним.

— Я счастлив, что попал наконец к нашим друзьям. Мы, немецкие рабочие, очень любим Советы, благодарны советским людям за их моральную поддержку в нашей борьбе против нацистов…

Его рассказ казался довольно правдоподобным и искренним, в отдельных местах даже голос прерывался не то от волнения, не то от радости, что удалось встретить людей, которые поймут его страдания и помогут в беде. Молодые политруки сочувственно поглядывали на возбужденное лицо Брауница, готовые подойти к нему и от всего сердца пожать руки, успокоить. Они так много читали о жертвах фашизма… Но почему у Кузнецова такое холодное, бесстрастное лицо? Странно: чуткий, отзывчивый, душевный человек — и такое безразличие к чужим страданиям…

— И все же непонятно, что вас заставило эмигрировать, — холодно прервал его Кузнецов.

— Но вы еще не знакомы с листовкой, я прошу перевести…

Переводчик прочитал по-русски содержание листовки. где действительно рассказывалось о гонениях на коммунистов и тех, кто им сочувствует. Упоминалась и семья Петера Брауница.

— О, мой добрый отец и бедная сестричка! Они и сейчас в гестаповских застенках, в Старом Моабите… — При этих словах Ганс даже слезу смахнул. — Вам в свободной стране, конечно, трудно представить, каким пыткам они подвергают всех, кто против наци. Что же мне было делать? Вот и решил. Рискуя жизнью…

Он окончательно вошел в роль и уже не стеснялся слез. Голос его дрожал, прерывался. Байда и Лубенченко с волнением смотрели на эмигранта — вот она, жертва фашизма!

До чего довели, проклятые, человека!

А Кузнецов все тем же ровным, спокойным голосом продолжал выяснять обстоятельства семейной трагедии Брауницев.

— Выходит, ваш отец и сестра коммунисты?

— Отец — да, а о сестре не знаю… Сами понимаете, глубокое подполье…

— Но почему вы, стремясь к своим друзьям, как сами говорите, при встрече с этими друзьями бросились бежать обратно?

Ганс потупился.

— Конечно, глупо вышло. Но такой туман был, не мог разобраться, попал ли я туда, куда стремился всей душой А тут еще эта овчарка…

— Понятно. А теперь, господин Брауниц, или как там ваша настоящая фамилия, перейдем к делу, сказок довольно: давно ли со школьной скамьи, кто вас послал к нам, какое задание? Только правду говорите, без сказок!

— Я сказал истинную правду, господин майор! — взмолился Ганс, и это было первой ошибкой шпиона: откуда ему известны звания советских командиров?

— Напрасно упорствуете, молодой человек, — подключился Шумилов. — Идите отдыхать да хорошо обдумайте свое положение.

Когда нарушителя увели, Кузнецов обратился к политрукам:

— Итак, товарищи, ваше первое знакомство с противником состоялось. Как видите, в его арсенале много уловок, чтобы ввести нас в заблуждение…

— А теперь поезжайте на заставы, знакомьтесь с людьми, обстановкой, потом поговорим, — сказал Шумилов. посматривая на часы. — А нам с тобой, Петр Сергеевич, пора в райком. С ними и подъедем.

Через несколько минут тачанка тридцатой заставы, запряженная крепкими рыжими лошадьми, позванивая тарелками на ступицах, подкатила к двухэтажному зданию Збручского райкома партии. В скверике перед домом уже собрались члены бюро, актив. Среди них — Батаев, Голота и директор МТС Герасименко.

— Задерживаетесь, товарищи, а еще говорите, что пограничники — народ точный, — издали упрекнул Батаев командиров отряда и, прищурившись на Антона, спросил: — А это кто же с вами?

Байда соскочил с тачанки.

— Здравствуйте, Аркадий Никанорович! Не узнаете?

— Тебя? Ты что же, бисов сын, думал проскочить мимо райкома незамеченным, как тогда в Базавлуке? Хорош, нечего сказать! А я еще считал тебя своим лучшим воспитанником… — Он по-отечески обнял Антона, довольно улыбнулся — Да ладно, за давностью лет, как говорят юристы, обвинение снимается, прощаю. Выберешь время — заглядывай, Антон. Всегда рад тебя видеть. Симон Сергеевич, Григорий Петрович! — подозвал он Голоту и Герасименко, — Знакомьтесь, новый политрук заставы. Надеюсь, жить будете дружно…

— Да мы как будто знакомы: очень похож ты, товарищ политрук, на своего брата Евгения. Я его добре запомнил…

Попрощавшись с командирами и новыми знакомыми, политруки не стали задерживаться, чтобы к вечеру быть на месте. Лошади бегут споро, тени от придорожных деревьев разрисовали серое полотно дороги причудливыми узорами. Но ничего этого не замечают политруки: они еще не пришли в себя от сегодняшней встречи с «политическим эмигрантом». Противоречивые мысли возникают в голове. Может, этот молодой человек, их ровесник, и впрямь стал жертвой фашистского зверства?

3

Начинало темнеть, когда тачанка въехала во двор заставы. Боевой расчет уже произведен. Получив задание, очередные наряды уходят к месту службы. С правофланговым нарядом ушел к своему участку и Николай Лубенченко.

Общительный по натуре Антон быстро вжился в семью пограничников, нашел общий язык с Кольцовым. Труднее было с конем прежнего политрука Орликом, который никак не хотел признавать нового хозяина. Пришлось несколько дней прикармливать с руки, пока тот перестал коситься на нового седока и вздрагивать при каждом прикосновении.

Кончалось лето. Погода стояла тихая, солнечная, какая бывает в это время на юге Украины. В один из таких дней начальник заставы и политрук верхом отправились на правый фланг: надо пересмотреть места для расположения скрытых нарядов. Холмистый склон вдоль берега порос редкими побегами вокруг полусгнивших пней.

— Взгляни на эти пни, Сергей Васильевич Семенюк говорит, что когда-то у помещика Кравецкого здесь был сад. После гражданской войны он захирел, а сейчас только пни да дикая поросль торчат. А что, если насадить здесь новый? Эго же богатство, красота! Ведь даром пропадает земля…

— Дело твое, Антон, но чтобы не мешать нашим непосредственным задачам.

— А разве это не непосредственная задача? Поможем колхозникам — они помогут нам. Да и для ребят пригодятся свежие яблочки, груши.

— Когда это будет! — Кольцов пожал плечами и замолчал. Столько забот на границе, а тут еще с садом возись.

На стыке с двадцать девятой заставой их уже ожидали ее командиры — Асхат Бахтиаров и Лубенченко. О встрече договорились вечером. Последние события на границе не предвещали ничего хорошего. Необъявленная война обострялась. Вражеская агентура не считается с потерями, и кто знает, что она еще готовит. Надо обсудить ряд вопросов взаимодействия.

— Вот вчера наряд обнаружил записку, — пожаловался Лубенченко. — Какой-то «друг-приятель» вновь предупреждает, что к нам прошел враг. Проморгали, мол… Если ты настоящий друг, предупреди, когда он собирается…

— Чего захотел! — засмеялся Бахтиаров. — Тогда бы нам нечего было делать. Расставляй силки и голыми руками бери нарушителя, как грибы в лесу. И нечего ругать этого неизвестного «приятеля», сами виноваты. Ведь бумажка эта, видно, целый месяц пролежала в траве, пока ее обнаружили… Вот и посуди, кто виноват. Нельзя в жизни видеть только дурное, во всем надо находить рациональное зерно. Может, этот «приятель» нам еще пригодится… Верно, политрук? — весело подмигнул он Байде.

Антон с интересом слушал рассуждения Бахтиарова. «Молодец! Настоящий солдат, как сказал бы Шумилов». Очень понравился ему начальник двадцать девятой, приятно работать с таким соседом.

— Тот же почерк! — воскликнул Кольцов, рассмотрев пожелтевшую бумажку, и рассказал о событиях февральской вьюжной ночи. — Хорошо было бы свести знакомство с автором этих писулек…

Никто из них тогда не думал, что не так уж далеко время, когда их дороги скрестятся с автором необычных предупреждений.

А на заставе Кольцова ожидал приятный сюрприз: жена, наконец, приехала!

— Аннушка! — вскрикнул он, въезжая в ворота, и пулей слетел с коня. — Что же ты не предупредила?

— Ты думал, что мы вдвоем с доченькой с этими чемоданами не управимся?

Высокая, стройная, с разрумянившимися щеками стояла она у двух чемоданов, на которых, разметав ручонки, мирно посапывала дочь.

— А я заждался… Ну как добрались? — забыв о товарище, суетился Кольцов около жены и дочурки. — Смотри, смотри, Аннушка! Улыбается! — Он склонился над цветастым одеяльцем и застыл, боясь вспугнуть набежавшую, словно легкий ветерок, улыбку на сонное личико ребенка.

— Ты бы, Сережа, с товарищем познакомил.

Смущенный политрук соскочил с коня, неловко поздоровался, поздравил с прибытием и поспешил в казарму. Он завидовал Кольцову. Семейные радости на границе! Об этом только во сне может померещиться…

— Боже мой! — всплеснула руками Анна, осмотрев квартиру. — У тебя и на заставе такой порядок? Да будь я твоим начальником, сейчас отправила бы на «губу», или как там у вас называется то место, куда сажают провинившихся?

Засучив рукава, она ловкими движениями начала убирать комнату, и та просто на глазах менялась, приобретала приятный, уютный вид.

Сергей Васильевич попытался было помочь ей, вернее, ему приятно было чувствовать ее рядом, но Анна прогнала его прочь.

— Не мешай! Иди к ребенку, может, хоть в няньки сгодишься, начальничек… И чему вас только учат в разных училищах? Военный человек должен все уметь делать…

«Пожалуй, она права. В казарме мы видим беспорядок, а у себя дома не замечаем…» И он молча подчинился. Ничего не поделаешь. Так уже заведено, что в семье жена — старший начальник. И никакой обиды на сердце. Присев на корточки, он всматривается в порозовевшие щечки существа, о котором знал лишь из писем, и удивляется: почему Анна писала, что дочь родилась болезненной, слабенькой, что ей нужен присмотр врачей, которых на границе едва ли сыщешь… Чепуха! Наш пограничный климат лучше всяких врачей. Вот она даже губами причмокивает от удовольствия…

От умиления он попытался повторить движение губ ребенка и тут же напугался: крошечное тельце задергалось, замотало головкой и открыло глаза. Какую-то секунду они смотрели на незнакомца, потом личико его сморщилось, крошечные ручки затрепыхались над ним, из широко открытого рта вырвался крик. Резкий, пронзительный.

— Аня! Аня! — зашумел Кольцов, боясь притронутся к дочери. — Да иди же к ней! Понимаешь, напугалась что ли…

В дверях показалась Анна. Не торопясь расстегивала платье, готовясь кормить ребенка.

— Эх ты. пограничник! Доченька есть захотела…

Боясь нарушить наступившую тишину, Сергей Васильевич заговорил шепотом, словно конфузясь:

— Ишь, горластая! Но… Извини, Аннушка, ты уже как-нибудь сама тут управляйся… Мне на боевой расчет пора… Я скоро вернусь…

Анна ответила улыбкой, углубившись в свои думы. Она готовилась к этому. Такова судьба жены командира. Да еще на границе…

4

Байда понимал, что начальнику заставы сейчас нужен негласный отпуск: не часто к пограничникам приезжают жены; и с утра сам повел свободных от нарядов бойцов на стрельбище согласно расписанию. К его удивлению, Кольцов был уже там. Вместе со старшиной Тимощенко проверяли стрельбище, устанавливали охранение, готовили мишени.

— Понимаешь, Антон Савельевич, ребята из новичков у нас хорошие, но стреляют не ахти как. Надо поднажать. Ты вот показывал призы за меткую стрельбу, ну и поделись своим опытом…

Байда действительно получил в училище за отличную стрельбу прекрасное охотничье ружье и фотоаппарат, бережно хранил их и часто показывал товарищам, хотя на охоту ни разу не удосужился сходить, и к фотоаппарату почти не прикасался.

— Что ж, будем нажимать…

Первые результаты стрельбы не очень порадовали, а два бойца — Денисенко и Великжанов и вовсе не выполнили упражнении.

— Как же это так, товарищ, Денисенко, а? А если перед вами не мишень, а нарушитель появится, тоже промажете?

— Ну нет! Нарушитель — другое дело… Там уж я буду без промаха бить… Если не пулей, то прикладом…

Слушавшие пограничники рассмеялись, только Великжанов стоял молча, с мрачным видом рассматривая винтовку.

— А у вас что случилось? — подошел к нему Байда.

— Не знаю. Целился аж глазам больно, а пули ушли за молоком… Знать, винтовка плохо пристреляна…

— Во-во! — обрадовался Денисенко. — Кирюша верно говорит, уж он-то знает, сибиряки все охотники! У меня тоже верный глаз, дайте только хорошую винтовку…

— Что ж, проверим ваше оружие. Где мишень свободна?

— Две левые, товарищ политрук!

Банда взял винтовки неудачников, патроны и сделал по три выстрела из каждой.

— Ведите их к мишеням, — сказал командиру отделения.

Красные от смущения возвратились бойцы на огневой рубеж.

— Из восьмерки ни одна пуля не вышла, товарищ политрук! — доложил командир отделения Егоров.

— Выходит, напраслину взвели на винтовки. Оружие здесь невиновно. Надо больше тренироваться. Прикладом, товарищ Денисенко, тоже нужно уметь действовать, но без меткой стрельбы пограничник — что возница без вожжей: куда захочет лошадь, туда и потянет…

С этого дня они с Кольцовым занялись кропотливой работой, многие часы проводили на стрельбище, пока каждый боец не поверил в свое оружие.

В тот же вечер Байда впервые шел в ночной наряд и попросил назначить с ним незадачливых стрелков — Денисенко и Великжанова. Чем-то привлекали его эти молодые бойцы, совершенно непохожие по характеру. Денисенко — вечный балагур, в кармам за словом не лезет, всегда пытается как-нибудь выкрутиться из любого положения. Великжанов — тихий и молчаливый, но упорный и настойчивый. Может, излишне самолюбивый, каждую неудачу болезненно переживает. Он, политрук, обязан сделать из них настоящих людей…

Шли по дозорной троне на левый фланг, на границу «трех петухов»— стык трех государств: Советского Союза, Польши и Румынии. Здесь, говорят пограничники, перед рассветом начинается «международный концерт»: соревнование советских, польских и румынских петухов. И странно: все поют одну песню, словно передразнивают друг друга. Только по направлению их крика можно догадаться, кому принадлежит очередное кукареку.

Антон немного волновался, как и всякий новичок: шутка ли! — ночной наряд на таком ответственном участке! Великжанов и Денисенко все еще находились под впечатлением неудачи на стрельбище. Присутствие политрука стесняло их: даже нельзя поделиться мыслями о пережитом дне.

Место для засады Антон выбрал на высотке. Расположил бойцов, проверил маскировку и занялся наблюдением за сопредельной стороной.

Ночной наряд — дело нелегкое. Как ни коротка летняя ночь, для неподвижного наряда она кажется бесконечной.

А ночь выдалась темная. В глубокой лощине — как в подполье. И надо же было, чтобы поверял наряды в эту ночь сам комендант участка капитан Птицын! Антон только раз встречался с ним, и показался он ему излишне суровым, каким-то бирюком — говорил мало, смотрел исподлобья, словно подозревал в чем-то собеседника.

Обнаружив вдвоем с Кольцовым наряд, комендант полежал немного рядом, ни о чем не спрашивая, потом что-то хмыкнул себе под нос, поднялся и пригласил с собой Антона.

— Ну как служба, политрук? Трудно? — тихо спросил. отойдя подальше от наряда.

— Привыкаю, товарищ капитан… Человек ко всему может привыкнуть. Да и интересно…

— Верно, только к ошибкам нельзя привыкать. Слышал на заставе, стреляете вы отлично, да и все остальное, так сказать, соответствует… А вот службы вы, дорогой, еще не знаете. Да-да, не знаете, этого нельзя стыдиться. Знания даются опытом…

К удивлению Байды, на этот раз говорил он мягко, сердечно, иногда немного заикался. Так, чуточку растягивая отдельные слова. И политрук не чувствовал того сурового отчитывания, которым любят щеголять некоторые командиры.

— Разве в такую темень можно располагать наряд на высотке? Вы же слепые здесь, ни черта не увидите в лощине. А нарушитель не дурак, он не полезет на высотку… Ведь верно, а?

Сквозь землю готов был провалиться Антон, хотя разговор был дружеский, в самой вежливой форме. Даже отошел подальше, чтобы подчиненные не слышали.

«И ничего возразить нельзя. Поделом тебе, слепой кутенок! Учиться надо…» — подумал он, прощаясь с комендантом.

Возвратившись утром на заставу, политрук уснул крепким сном здорового, утомленного человека.

 

Рабы капитала

1

Иван Недоля, худощавый белокурый паренек, батрак пана Кравецкого, редко встречался с радостями в своей подневольной жизни. Единственным утешением были встречи с Вандой. Легкая, быстрая и нежная девушка всегда приносила успокоение. Но как быстротечны были эти встречи! И после каждой все сильнее он чувствовал свою беспомощность: что он может сделать, чтобы вырвать ее из дома Кравецкого?

Рано овдовевший отец Ванды и Болеслава Щепановских служил лесником у Кравецкого. После смерти он оставил детям в наследство лишь доброе имя и несколько сот злотых, которые быстро растаяли в неопытных руках, и наследники остались без средств для пропитания и без крыши над головой. Болеслав ушел в армию, а Ванду взяли в панский дом на положение воспитанницы из милости. В действительности же она исполняла обязанности горничной. Это очень тяготило брата, а особенно Недолю.

А что он мог сделать? Забрать девушку и уйти обратно к Фишеру, в Ольховое? Но немец злопамятен, туда дорога заказана…

…В прошлом году, перед жатвой, Фишер привез из Германии два трактора и комбайн. Больше половины батраков-сезонников, жителей Ольхового и окрестных сел, в тот же день были уволены с работы.

— Можете уходить на все четыре… — сказал Яким Дахно, заменивший Коперко на должности управляющего. — Расчет вы получили…

На самом деле никакого расчета не было. Лишь кое-кто из рабочих весной выпросил аванс. Да еще питание и штрафы. И к вечеру уволенные шумной толпой собрались перед балконом помещичьего дома, требуя справедливого расчета. На шум вышел помещик с бухгалтером и двумя овчарками. Их встретили разноголосыми выкриками. Кое-кто из местных привел с собой жену и детей.

— Скажите, пан бухгалтер, что им нужно? Разве вы не рассчитались с рабочими?

— Как можно, пан Фишер! До последнего злотого всем уплатил! Да они и заработать еще ничего не успел… — Он раскрыл, положив на перила, толстую книгу. — Здесь все записано…

— Видите? Как вы смеете еще требовать денег? Пан Дахно! Гоните со двора это быдло! — крикнул он, и овчарки угрожающе зарычали на толпу.

И тогда Недоля сорвал кепку и взмахнул ею над головой.

— Что вы смотрите?! Кого просите? Собаки ихние живут лучше, чем мы… К черту машины…

Он показал рукой на хозяйственный двор, где в гараже стояли новые машины, и устремился туда. Взбудораженная толпа рабочих помчалась за ним. Затрещала и рухнула под напором разгневанных людей брама, послышался лязг железа, глухие удары топора, треск разбиваемых досок…

Утром нагрянула вызванная Дахно полиция, началась расправа. Недоле удалось бежать в родные Лугины. Когда стемнело, он пробрался к пограничному кордону и попросил вызвать пана Болеслава Щепановского.

До поздней ночи беседовали они в глухом, поросшем бурьяном овраге, ища выхода из создавшегося положения.

— Нехорошо получилось, Ванек, — говорил Болеслав. — Подумаешь, напугали Фишера. Соли на хвост ему посыпали. Он купит новые машины, а ты куда денешься?

— Убегу туда… — кивнул Иван в сторону Збруча.

— А что будет с Вандой, подумал?

Нет, не может Иван оставить здесь девушку, без которой он не представлял себе жизни.

И не убежал Недоля в страну по ту сторону Збруча, о которой так много мечтал. Переждав несколько дней, пока успокоилась полиция, он попросился на работу к пану Кравецкому, где его отец служил конюхом.

— Шануйся, Иванко, у них сила… С голыми руками ничего мы не сможем, только беду накличем на свои головы, — вдалбливал ему отец.

По-иному восприняла события Ванда. Не по душе ей было смирение старика Недоли; она гордилась, что ее Ванек не побоялся выступить против всесильного помещика.

— Их надо бить и жечь, этих панов, слышишь, Ванеку? Бить и жечь! — И она сжимала свои тонкие ладони в кулачки.

В такие минуты Ваня забывал о всех тяжестях и невзгодах, и сама жизнь казалась ему бесценным даром, великим счастьем.

2

Последнее время Шмитц очень беспокоился. О Браунице никаких сведений от Южного. Хорошо, если удалась запасная легенда о политическом убежище, придет время, и все хлопоты с ним окупятся сторицей. А если попал в руки чекистов и не выдержал пыток? (За границей усиленно распространяли сказки о «жестоких пытках в чекистских застенках»). При переброске Шмитц дал понять Гансу, что жизнь отца и сестры зависит от него: заслужит — останутся живы, предаст будут уничтожены. Вот и надо узнать: выдержал или предал? Так или иначе, надо действовать. Штольце настойчиво требует сведений.

Пришла очередь Василия Буца. Он хорошо знал местные условия, язык, в детстве не раз бывал не только в Лугинах, но и в Збручске. Раздорожье… Ему нетрудно будет разыскать Фризина. Главное — создать условия для переброски. Пригласив Морочило. Шмитц выехал вместе с ним в Лугины, к помещику Кравецкому.

Пан Кравецкий радушно принял гостей, и Василии Буц обрадовался приезду шефа: надоело жить лежебокой и выпрашивать у дяди злотые на развлечения. Рано или поздно надо начинать то, к чему его готовили.

О судьбе товарищей по школе ничего не знал да и не интересовался.

На следующее утро возбужденный хозяин ворвался к гостям.

— Вы только посмотрите, пан Морочило, что делают эти безбожники! Священные могилы моих предков оскверняют!

Наскоро одевшись. Шмитц и Морочило поспешили за хозяином на балкон. По ту сторону Збруча, на склонах, где, по уверению пана Кравецкого, когда-то рос фамильный сад и были похоронены его деды и прадеды, стрекотал трактор. По вспаханной полосе ходили пограничники, девушки в пестрых платьях, дети. Ветер доносил оттуда отголоски песни.

В голове Шмитца мелькнула мысль: почему бы не использовать возмущение Кравецкого и под шумок перебросить Василия?

— Напрасно вы кипятитесь, пан Кравецкий. Кто вам мешает прекратить это издевательство, хуже — надругательство над семейной святыней? Что, у вас людей нет или оружия не хватает?

Ошарашенный пан вначале только глазами захлопал. Потом понял совет гостя и ухватился за эту мысль.

— Людей у меня хватает, да и оружие найдется…

— Вот и действуйте, и никто вас не осудит. А если своих людей мало, думаю, что пан Морочило поможет. Верно, поручик?

Морочило понял это как приказ и вызвал ближайший полицейский пост с ручными пулеметами. Понимал, что за это можно ожидать неприятностей по службе, но понадеялся свалить все на своеволие необузданного помещика. Знал и то, что пилсудчики смотрят на такие дела сквозь пальцы, руководствуясь известным правилом: чем хуже, тем лучше.

Забегал и Кравецкий, собирая своих людей, вооружая их чем попало. В числе других рабочих получил охотничье ружье и отец Вани Недоли.

— Неужели и вы, батько, стрелять будете? — подступил к отцу сын.

— Та коли всунули в руки ружье, треба стрелять… Думаешь, не сумею? Служил в солдатах еще при царе, а потом и у Буденного. Дело привычное…

— И то знаете, против кого придется стрелять?

— С паном, Иванко, я на раде не был — не позвал он меня. А что на той стороне мой старый друг Симон Голота живет, то добре помню, — спокойно ответил отец.

Пока во дворе помещика готовились к выступлению против «безбожников», Шмитц дал последние инструкции Василию для резидента и ушел с ним к изгибу Збруча против Варваровки, на границу «трех петухов». Расчет был такой: когда в центре, против Лугин, Кравецкий заварит кашу, все внимание пограничников будет приковано к неожиданной диверсии, и агент сможет проскочить границу.

3

Идея Байды насадить на заброшенных склонах сад увлекла пограничников, колхозников, все население Лугин.

— Отслужим, уедем домой, а память о нас останется на долгие годы, — говорили комсомольцы.

Особенно радовался Николай Семенюк: в этом году у него кончался срок службы. Уезжать ему было некуда, решил остаться в родном селе навсегда и всей душой отдавался работе в будущем саду.

Когда объявили первый субботник по закладке сада, все вышли, как на праздник: свободные от нарядов бойцы, жены командиров, ученики, работники МТС. Герасименко с первых дней подружил с Байдой и горячо поддержал его идею, выделил два трактора — одним рвали старые пни, на другом Семенюк пахал. Мальчишки восхищенно вскрикивали, когда старые корни, словно выстрелы, хлопали над склоном, оравой бросались на коряги и с веселыми возгласами оттаскивали их к дороге.

Симон Голота, усмехаясь в усы, торжественно ходил со складнем по освобожденному от зарослей полю, отмеривал ряды будущего сада, намечал места для деревьев.

— Добре придумали хлопцы! Теперь от старой жизни и корней не останется, — и девушкам, которые тут же принимались копать ямы для саженцев: — Вы бы, девчата, политрука нашего приворожили каким-нибудь любистком… Добрый хозяин…

Поискав глазами Байду, который вдруг где-то исчез, он бросил складень и поспешил к реке.

Антон лежал и прибрежных кустах, осматривая в бинокль противоположный берег.

— Аль что неладное, политрук? — встревожился Голота.

— Да ничего, просто наблюдаю… — сдержанно, словно нехотя, ответил Байда. — Идите туда, а я — на заставу…

Семенюк, кроме песен и шума мотора, ничего не слыхал. Он уже кончал распахивать загонку и вел трактор вблизи границы, как неожиданно в общий шум ворвалась пулеметная трескотня. Еще не понимая, что случилось, Николай удивленно смотрел на фонтанчики рыхлой земли, брызнувшей перед радиатором. Вторая пулеметная очередь полоснула по кабине. Что-то горячее ударило в плечо, и он упал головой на руль. Трактор сразу свернул влево и заковылял по пахоте….

Стрельба прекратилась на минуту, потом вспыхнула с новой силой, но уже где-то левее, будто отдаляясь по направлению к Варваровке.

Замерла песня на взлете, заметались мальчишки среди кучи пней, попадали на землю девушки. А трактор продолжал стрекотать, двигаясь, словно ослепший зверь, на людей. К нему подбежали Герасименко и Голота, заглушили мотор.

На баранке руля недвижимо лежал окровавленный комсомольский секретарь заставы Николаи Семенюк…

4

Кириллу Великжанову очень хотелось поработать на субботнике, но служба не считается с личными желаниями. Выпало ему с утра заступать в наряд. Да еще с сержантом Егоровым. Командир он хороший, но какой-то подсушенный, молчаливый, с ним не разговоришься. Конечно, на службе не положено болтать, как любит Денисенко, но словом перекинуться никто не запрещает. А этот шагает впереди по тропке, словно истукан.

В последнее время со службой у Кирилла наладилось. Прошло не так уж много дней с тех пор, как они с Павлом оскандалились на стрельбах, а вчера даже сам начальник похвалил. До отличника еще далеко, но уже не летят пули в «молоко».

Небо с утра было чистым, прозрачным, почти синим. Позже побелело, будто подернулось дымкой. Потом с запада, охватив половину горизонта, стали надвигаться тучи. Вот они уже подбираются к солнцу…

— Ох, и намокнем мы сегодня, — со вздохом промолвил Кирилл.

— Намокнем — высохнем, — сухо отозвался Егоров — Знай смотри…

Когда тучи закрыли солнце, предметы на сопредельной стороне обозначились явственнее, и Великжанов заметил в своем секторе что-то необычное: между помещичьим садом и прибрежными кустами — странное движение, будто ребятишки в прятки играют.

— Посмотри-ка, сержант… В кустарнике левее сада…

— Молчи… Слушай…

Вскоре начали доноситься ружейные выстрелы, дробь пулеметной стрельбы. Немного погодя из кустарника появилась группа людей и повернула к реке, отстреливаясь на ходу. Кирилл припал к винтовке. Теперь оплошки не будет.

— Не стрелять! — приказал Егоров. — К нам бегут…

— Провокация! — не соглашался Кирилл. — Ловко подстроили…

— Какая, к черту, провокация! Не видишь — там настоящий бой… Вот уже свалился один… А как этот паренек пальнул с колена!

Тучи над головой заклубились, брызнули на землю первыми каплями, потом полил густой дождь. Сквозь его сетку еле видны беглецы, уже пробравшиеся к самой реке. Двое несут убитого или раненого, остальные прикрывают их, изредка отстреливаясь.

— Оружие на боевой взвод! За мной! — приказал сержант.

И вот стоят они перед пограничниками — пятеро мужчин разного возраста. Шестой лежит на взмокшей земле без признаков жизни.

— Примите и защитите нас, братья-товарищи… — тихо заговорил белокурый паренек, опускаясь на колени перед мертвым. — Не уберег батька… Убили, собаки… — Он пытается говорить по-русски, но слова даются с трудом. По лицу сбегают крупные капли — не разберешь, слезы или дождь. Слови «товарищи» произносит как-то по-особому торжественно, словно радуется, что может произносить его без боязни, что наконец попал в страну, где нет ни хлопов, ни панов, где с каждым можно говорить, как с равным.

С двойственным чувством слушал Великжанов его рассказ о происшедших событиях на том берегу. И стыдно становится, что собирался стрелять по этим напуганным батракам. И в то же время, если здраво рассудить, почему мы им должны верить? Ведь тот рыжеватый немец, немного похожий на этого белокурого паренька, тоже называл себя «жертвой фашизма»… Попробуй разобраться, где правда, где хитрый обман…

Тучи над головой поредели, выдохлись, вытряхнули последние капли. Заканчивая рассказ, Иван Недоля поглядел туда, откуда они бежали, и погрозил кулаком невидимым врагам, причинившим ему столько горя.

Вдруг рука его опустилась, лицо посветлело, озаренное внутренней вспышкой еще не осознанной радости. Дрожащими руками он хватал товарищей и поворачивал их лицом к помещичьему саду.

— Смотрите, смотрите… Это она! Это Ванда! — Голос его прерывался от нахлынувшего волнения.

И все увидели: над крышей дома Кравецкого трепыхалось заметно выделявшееся на фоне туч красное пятно. Вздрагивая на ветру, оно то тянулось сюда, на эту сторону Збруча, то беспомощно опускалось книзу, не в силах дотянуться.

Сержант Егоров точен и неумолим на службе. Ничем не выявляя своего отношения к рассказу перебежчика, он по-хозяйски собрал брошенное нарушителями оружие, осмотрел его, аккуратно забросил на плечи. Среди охотничьих дробовиков был один карабин. Если верить этому пареньку, он отнял его у подстреленного жандарма.

— Оставаться на месте и продолжать наблюдение. В случае чего — давай сигнал тревоги, — приказал он Великжанову и увел нарушителей.

Остался Кирилл одни на границе. Один против всех, кто притаился на той стороне. Кто знает, что они там придумают. Взглянул на красное пятно над помещичьим домом — оно еле виднелось сквозь сетку снова начавшегося дождя, а потом и совсем потухло, как зажженная на ветру спичка.

«Интересно, кто она, эта Ванда, что осмелилась вывесить там наше красное знамя?»

5

Всматриваясь в прибрежные кусты, теряющие под дождем привычные очертания, Байда спешит на выстрелы. Он еще не знает об убийстве Семенюка. Появившаяся из лощины процессия странных людей, несших какого-то человека, встревожила: неужели случилось несчастье с пограничником? Увидев увешанного оружием Егорова, шагавшего за людьми, крикнул издали:

— Что с Великжановым?

— Великжанов остался на посту, а эти бежали с той стороны, неся убитого… Вот и оружие сдали. Говорят, со своим паном не помирились.

Перебежчики опустили на землю труп и сняли фуражки перед начальником. Вперед выступил Недоля. Белокурые волосы мокрыми прядями прилипли ко лбу, на щеках дрожат капли.

— Пан командир… Нас заставляли стрелять в ваших людей, вот мы и решили… Не гоните нас! А тато не дошли… Шандар подстрелил… — Голос его задрожал, он мокрой фуражкой вытер лицо. Успокоившись, рассказал о том, что произошло в поместье Кравецкого.

— Хорошо, потом разберемся. — Антон бегло осмотрел каждого задержанного, проверил сваленное в кучу оружие и приказал сержанту: — Возвращайтесь к Великжанову и продолжайте наблюдение. А вы…

Три выстрела с левого фланга — сигнал тревоги — прервали политрука. Обстановка менялась. Поначалу думал, что вся эта кутерьма на правом берегу вызвана побегом батраков Кравецкого, на этом все и закончится. И вдруг тревога.

— Стойте, сержант! — крикнул Егорову, который с места рванулся на выстрел. — Ведите задержанных на заставу… Селиверстова с Рексом немедленно сюда… И Орлика мне с коноводом.

На какую-то секунду задумался политрук и вдруг — вопреки здравому смыслу и правилам службы — подошел к Недоле.

— А вы со мной!..

Недоля, ни о чем не спрашивая, пошел рядом с Байдой. готовый сделать все, что прикажет этот незнакомый, но чем-то понравившийся ему командир…

…Когда сержант увел перебежчиков, Кирилл некоторое время постоял на том месте, внимательно осматривая правый берег, но ничего подозрительного не заметил и поспешил на прежнюю позицию.

«Жаль старика. И надо же угодить под пулю на самой границе! А сын у него, видно, боевой, даром что неказистый внешне…»

Идти было трудно, сапоги вязли в размокшей земле, скользили на крутых склонах. На одной из кочек споткнулся, подвернул ногу.

Теперь уж совсем плохо. Распухшая ступня горит, будто в сапог насыпали углей. Кое-как добрался до ближайшего дерева, сел, прислонив винтовку к стволу, попытался снять сапог. Все это заняло не больше минуты. И будь в руках винтовка, когда в каких-нибудь двухстах метрах вдруг показалась между кустами взлохмаченная голова нарушителя, все закончилось бы благополучно.

— Стой! Стреляю! — крикнул Кирилл, хватая винтовку. и рывком вскочил на ноги. Резкая боль в ступне бросила его на землю. Попытался лежа стрелять, но нарушитель исчез.

Понял: преследовать не сможет. И на границе прозвучал сигнал тревоги…

Когда подбежали Банда с Недолей, Великжанов, злой, огорченный неудачей, подпирал дерево, стоя на одной ноге. Он с ненавистью посмотрел на Недолю.

— Это из их шайки, товарищ политрук! Я же говорил сержанту, что они провокаторы!

— То есть неправда, пан командир! — вспыхнул Недоля. — Мы все пришли к вам с добром!

— А тот, что за вашей спиной скрывался, тоже с добром? Я бы встретил его не так, как вас встречали… Поверили…

— Не горячись, Кирилл, расскажи толком, — вмешался Байда.

Великжанов подробно рассказал обо всем, что произошло после ухода Егорова, описал приметы нарушителя, сколько мог заметить на таком расстоянии.

Прибыла тревожная группа во главе с Тимощенко. Только теперь узнал Байда о смерти своего лучшего помощника по комсомольской работе. Искра недоверия к перебежчику закралась в сознание… Может, Кирилл прав? А что, если вся эта история с перебежчиками специально подстроена, чтобы за их спиной забросить агента? Раздумывать некогда, надо спешить…

Собака следа не взяла. Мокрая после дождя трава, лужи в низинах помогли нарушителю. Великжанова с коноводом отправили на заставу, и начали поиск.

А на заставе, в Лугинах и следа не осталось от царившего с утра радостного оживления. Две смерти в один день…

Из комендатуры прибыл Анатолий Федорович Птицын. Комендант знал о затее Байды с садом и с радостью поддержал политрука. Опытный пограничник понимал, как важны дружественные отношения с местным населением. Кто мог подумать, что все это обернется такой неожиданной стороной. Сообщив о событиях в штаб отряда, он вместе с Кольцовым и Голотой подошел к перебежчикам. Они сидели во дворе около трупа Недоли-старшего, угнетенные смертью близкого человека, перебирая в памяти все, что связывало их с прошлой жизнью. Теперь возврата к ней нет.

— Не так я думал свидеться с тобой, Петро, — обнажив седую голову перед давнишним другом, грустно говорил Симон Голота. — Разве за это мы с тобой воевали? И негоже тебе здесь лежать… — Он говорил так, как говорят с живым после долгой разлуки. — Может, отнесем его в клуб и положим рядом с Миколой? Думается мне, что и поховать их надо вместе… Как скажете, товарищи командиры?

Кольцов позвал пограничников и приказал перенести тело старика в клуб, где уже лежало тело Семенюка.

— А что думаете с этими делать? — обратился Голота к Птицыну, указывая на растерявшихся, пригорюнившихся перебежчиков. — Люди они нам известные, все село их знает, когда-то вместе росли. И если бежали к нам, то не от хорошей жизни. Вот давайте и припишем их к нашему колхозу…

— Я им верю и сочувствую, Симон Сергеевич, но доверие и сочувствие не всегда хорошие советчики для пограничника. Есть порядок, который не следует нарушать. Ваше мнение я доложу командованию, а там уж как решат. Честных людей наша власть никогда не обидит, так и скажите им.

6

На следующий день тридцатая застава хоронила своего комсорга. Могилу копали на небольшой площади перед будущим садом. Кто знает, может, придет время и назовут сад его именем, ведь всю свою недолгую сознательную жизнь отдал он защите этих земель. Начальник отряда приехал с духовым оркестром.

Недоля стоял около тела отца и никак не мог избавиться от чувства вины: ведь это он уговорил его бежать к советским друзьям, словно на смерть позвал. А в то же время не давали покоя мысли о судьбе Ванды. Удастся ли вырвать ее оттуда?

Голота понимал настроение юноши, часто подходил к нему, отвлекая от мрачных раздумий.

— Не журысь, Иванко, все мы на этом пути. Вот попрошу начальников, и останешься у меня вместо сына. А там и подходящую работу подыщем. За работой всякое горе забывается…

Старика Недолю хоронили всем селом на старом кладбище. Его хорошо помнили сельчане. Шли за гробом, тихо переговариваясь.

— Вот и войны нет, а стреляют, аспиды, людей убивают. Чего им не хватает? Пожил бы еще человек, ведь моложе нашего Симона.

— А сирота Николай? Еще и не нажился… — и вспоминали, как водится на похоронах, все лучшее, что знали о погибших.

Перед вечером от заставы поплыли на село печальные звуки оркестра. Они катились над холмами, над вспаханной загонкой, где все еще стоял трактор, над небольшой речкой, разделившей село на два мира.

Гроб несли комсомольцы. Лица строгие, задумчивые. Кажется, что за одни день повзрослели ребята на десяток лет.

Колхозники вернулись с одних похорон и потянулись за пограничниками на другие. Девушка с затуманенными глазами протолкалась к самому гробу. Это Варвара Сокол, колхозная звеньевая. Когда опустили гроб на рыхлую землю у могилы, пограничники расступились перед ней, освободили место у изголовья. Говорили речи, произносили клятвы, а она, окаменев, ничего не слышала и не видела, кроме его лица — дорогого, любимого и такого далекого сейчас.

Опустили гроб, прогремел салют. Пошатнувшись, вскрикнула Варвара. Стоявший рядом Денисенко поддержал ее и отвел к Симону Голоте.

Над заставой сгущались сумерки.

…До поздней ночи беседовали командиры с перебежчиками: у многих из них здесь были родственники, и все попросились оставить их здесь, в колхозе или при МТС.

— Пока живите при заставе, а там видно будет. Надеюсь, начальство уважит вашу просьбу, — пообещал им Кузнецов.

Обстоятельства побега были понятны и не вызывали сомнений, но обстановка на границе создалась тревожная, и начальник отряда сам решить этот вопрос не мог.

 

Поиск

1

Поиск и преследование прорвавшегося нарушителя— дело сложное: у него одна дорога, а перед пограничниками сотни. Как угадать, по которой прошел враг?

Байда решил идти по горячим следам. В поиске дорога каждая минута. Дождавшись тревожной группы, он сообщил через коновода о своем решении Кольцову и повел людей к железнодорожной линии Колокольня— Варваровка, полагая, что нарушитель стремится как можно скорее прорваться подальше в тыл. Однако на станции Варваровка никаких следов не обнаружил. Не считая проселочных дорог, где, надо полагать. уже действуют поисковые группы резервной заставы, оставалось четыре вероятных направления. Пришлось разбить группу на четыре парных наряда.

— Связь со мной держать через линейные отделения НКВД. Там будут знать, где я нахожусь.

Захватив с собой Ивана Недолю, он первым товарником поехал в Збручск.

— Ты не беспокойся, — утешал Байда убитого горем спутника, — хоронить погибших будем завтра, а мы к утру возвратимся в Лугины… Понимаю, тяжело тебе, но что поделаешь. Всякое в жизни случается. Вот у меня, например, еще в гражданскую войну бандиты убили родителей…

Недоля посмотрел на Антона с недоверием:

— Как же вы без родителей на командира выучились?

— У нас каждый может выучиться любому делу, к чему его душа лежит. Мы же не в панской Польше…

— Это правда, пан-товарищ?

— Забудь это слово «пан», у нас все товарищи. Вот и ты, если захочешь, можешь выучиться на командира или инженера, врача.

— А откуда денег брать? Ведь надо на что-то жить…

— На эту тему мы с тобой потом подробно поговорим, когда разыщем этого бандита.

— И вы его пристрелите, как того длинноносого?

— Какого длинноносого? — удивился Байда.

— Ну того, который недавно ходил к вам…

— А ты откуда знаешь?

— Болеслав говорил.

— А кто он?

— Брат Ванды, тоже начальником на кордоне… А Ванда такая отчаянная! — Глаза Недоли засверкали, весь он преобразился. — Видели красный стяг на доме пана Кравецкого? Ведь это она повесила мой подарок, красный платок…

Если вначале у Байды были сомнения, верно ли он поступил, что захватил с собой главаря перебежчиков, то теперь они совершенно рассеялись после этого разговора.

— А что еще говорил Болеслав? — осторожно спросил Байда, боясь вспугнуть откровенность юноши. — Он знал, что ты собираешься к нам бежать?

— Знал. Советовал и Ванду забрать, а она не хочет, боится, чтобы из-за нее не пострадал брат…

— А что ему могут сделать? Он же, говоришь, офицер.

— Там есть одни шандар… Надпоручик Морочило. Такая собака, все принюхивается да с каким-то немцем водится. Шиц или Шмиц… Ванда знает. Рассказывала, что как-то они с Морочило к пану Кравецкому притащили рыжеватого парня. Потом уехали одни, а куда девался тот парень, никто не знает, даже Болеслав. Может, к вам ушел.

— А ты давно в Лугинах живешь?

— С детства, а потом работал в Ольховом у Фишера. После одного дела пришлось бежать. Я еще тогда собирался к вам, да вот из-за Ванды…

О чем бы ни говорил Недоля, каждый раз возвращался к Ванде. Видно, тяжело переживает разлуку с ней.

Ни на промежуточных станциях, ни в Збручске, куда они приехали около полуночи, в отделения НКВД никаких донесений от нарядов не поступало. Раздобытые сведения из случайного разговора с перебежчиком многое проясняли в происшедших за последние месяцы событиях на границе. И политрук поспешил со своим спутником в штаб отряда, еще не зная, что его поисковую группу уже разыскивают по всем направлениям.

2

Получив сообщение Байды, что тот уходит с тревожной группой на преследование нарушителя границы, Кольцов немедленно доложил коменданту о создавшейся обстановке, попросил помощи. Капитан Птицын по всем направлениям своего участка выслал наряды из резервной заставы, создав как бы второй эшелон, и позвонил Кузнецову.

— Немедленно поезжайте в Лугины, подключите в помощь пограничникам группы содействия ближайших сел и переходите всеми заставами участка на охрану по усиленному варианту, — приказал начальник отряда, — Прорвавшегося нарушителя найти, не допустив его прорыва обратно.

— Политрук Байда, как доложил начальник заставы, уже вышел с поисковой группой к железной дороге в районе Колокольни.

— Держите связь с линейными отделениями НКВД. На месте выясните и немедленно доложите все обстоятельства и последствия вооруженной провокации со стороны Польши для доклада Москве… Завтра утром буду в Лугинах…

Прибыв на заставу, Птицын узнал, что от Байды никаких сведений не поступало.

— Как вы могли допустить, старший лейтенант, такую партизанщину? — обрушился он на Кольцова. В возбужденном состоянии комендант начинал растягивать слова, заикаться, от этого еще больше возбуждал себя и не стеснялся в крепких выражениях: — И где этот баламут? Да еще захватил с собой главаря перебежчиков! Кто знает, что он за человек? А если это маневр вражеской разведки?

— Но у него убит отец! Его знают многие жители, а с его отцом служил Симон Голота… — пытался оправдать действия политрука Кольцов. — Да и принимал он решение самостоятельно, со мной не советовался. И мне кажется, что поступил он правильно: свою вину мы сами должны искупить…

— Вот и будешь искупать, когда прибудет особая инспекция. А сейчас звони во все отделения НКВД железной дороги. Не мог политрук не обратиться к ним за помощью…

День прошел в хлопотах. Из беседы с перебежчиками Птицын выяснил причины и обстоятельства вооруженной провокации. Обнаружить местонахождение Байды Кольцову не удалось, и он снова выслушивал упреки коменданта в нерасторопности, в неразумной самодеятельности…

— Вот всыплют вам с политруком и мне с вами за компанию, тогда почувствуете!..

А тем временем Кузнецов и Шумилов, получив поздней ночью донесение от Птицына, отправились к начальнику УНКВД: надо было согласовать вопросы взаимодействия маневренной группы с работниками внутренних органов охраны тыла. И когда они за полночь возвратились в штаб отряда, там уже сидел Байда со своим спутником.

— Ты почему здесь? — набросился Шумилов на политрука. — Почему на заставе до сих пор не знают о местонахождении и действиях твоей группы?

Вытянувшись перед комиссаром, политрук пытался что-то объяснить, но от утомления то ли от обиды язык еле поворачивался, и бормотал он что-то нечленораздельное.

— Что? Язык проглотил? Вот так солдат!

— Товарищ комиссар! — наконец превозмог растерянность. подавил обиду Байда. — Поругать успеете, наказать — тоже, но перед тем надо выслушать… Да вот человека покормить, сутки не ел. — Он глазами повел в сторону сидевшего в углу напуганного Недоли.

— Что за человек? — вмешался Кузнецов, только теперь заметив постороннего.

— Один из перебежчиков… С той стороны… Отца его убили…

— И все-таки твое поведение, политрук, непонятно. Ни начальник заставы, ни комендант не знают, куда девалась твоя поисковая группа, — строго заметил Кузнецов. — Если каждый пограничник станет действовать по собственному усмотрению…

— Так сложились обстоятельства, товарищ майор. Вы же сами учили нас, что в действиях пограничника особенно важны стремительность, инициатива…

— Это как понимать? Таскать за собой незнакомого человека — это инициатива сомнительная…

— А я уже познакомился с ним и верю, что Иван Недоля поможет нам разоблачить организаторов провокаций за Збручем. Думаю, вам следует поговорить с ним…

— Хорошо. Пока приготовят ужин, точнее, завтрак, поговорим.

Беседа длилась почти до рассвета. Незамысловатый рассказ Недоли дополнил собранные по крупицам сведения из показаний агентов абвера. Когда перебежчик упомянул начальника кордона Болеслава Щепановского, Шумилов разыскал среди документов измятую бумажку и показал ему.

— Это не вы писали?

Тот долго рассматривал полустершиеся буквы.

— Я не писал. Похоже на руку Болеслава… Да, это он писал…

Так, наконец, было установлено имя «друга-пшиятеля», перебросившего в феврале предупреждение о переходе советской границы шпионом.

Ранним утром Кузнецов с Байдой и его спутником выехали в Лугины.

Тогда же возвратились на заставу и парные наряды поисковой группы, так и не обнаружив следов нарушителя.

3

Как позже выяснилось, Кравецкий, он же по документам рабочий Казатинского железнодорожного депо Василий Федорович Буц, действовал осмотрительнее своих друзей по шпионской школе. Натолкнувшись на пограничника, он под проливным дождем бежал по направлению к Варваровке, а потом свернул севернее и скрылся в густых зарослях на глухом разъезде. Пропустив рабочий поезд, а потом и товарный, следовавшие в сторону Коростеня, он уже поздней ночью на ходу вскочил на тормозную площадку грузового состава и к утру был на станции Коростень-Сортировочная. В простом поношенном костюме, с деревянным чемоданчиком-самоделкой, Буц не привлекал к себе внимания суетившихся по путям железнодорожников, свободно бродил между составами, выбирая нужное ему направление. В последующие дни он посетил Овруч, Житомир, Фастов и другие узловые пункты. Вояж этот по плану Шмитца предполагалось совершить после встречи с резидентом и с его помощью, чтобы на местах проверить донесение польской разведки о стратегических сооружениях вдоль южной части западной границы. И если бы не встреча на Збруче с Великжановым, так бы он и сделал. Пришлось встречу с главным диспетчером Ярченко оставить на последний день перед возвращением.

«Черт бы побрал эту двуйку!» — ругался в душе Кравецкий, утомленный переездами, недосыпанием, случайным питанием в станционных буфетах и нервным напряжением. Он знал, что в Советской стране с уважением относятся к рабочему человеку, но мысли о чекистах все-таки тревожили его душу. «Никаких военных сооружений нигде не видно. Каменные карьеры, жилые дома… И разговоров о войне не приходилось слышать. Выдумывают польские разведчики, чтобы побольше получить денег от своих хозяев. — А что? Разве я не смог бы сочинить что-нибудь о военных заводах или о большевистской „линии Мажино“? Кто проверит? — Поразмыслив немного, возразил сам себе: — Проверят, сволочи. Где-то здесь, наверное, болтается и Брауниц. А такие служат абверу не за деньги…»

С такими не очень приятными размышлениями на седьмой день после перехода границы Кравецкий подъезжал к Раздорожью. Прибыл поезд на вокзал перед вечером, но он не спешил. Сдал в камеру хранения чемоданчик и стал бродить по вокзальным помещениям, как бродит человек в ожидании нужного ему поезда. Мельком видел главного диспетчера, но в кабинет к нему не рискнул заходить.

Лениво прохаживаясь по перрону, зевая, — он действительно хотел спать и уже мысленно представлял, как завтра отоспится за все ночи, — но в то же время внимательно следил за кабинетом главного диспетчера. И когда тот в конце рабочего дня направился домой, последовал за ним через центр города к окраине.

Все складывалось очень удачно. Видимо, на границе успокоились, хотя это маловероятно, однако первый пыл поисков миновал.

В глухой улочке Кравецкий приблизился к резиденту и тихо, но внятно произнес пароль…

— Вы с ума сошли, молодой человек! крикнул тот. — Следуйте за мной.

И он начал петлять глухими переулками, пока с наступлением темноты не остановился за городком в густом кустарнике. Здесь они просидели около часа. Должно быть, резидент предупредил, что поиск продолжается, и посоветовал немедленно пробираться на север, в лесистые места, где легче проскочить границу. В ту же ночь нарушитель выехал в Казатин, где встретился с Коперко, адрес которого дал ему Ярченко, а оттуда — на Коростень — Овруч. Сойдя за Овручем на небольшой станции в лесу, Кравецкий облегченно вздохнул. Кажется, пронесло… Граница, почитай, рядом… Не мешкая, углубился в старый лес, который, он знал, тянется почти до самой границы. Здесь, наконец, можно отдохнуть, собраться с силами, продумать дальнейший план действий…

4

После похорон, поздно вечером, Кузнецов в присутствии Вайды и Симона Голоты беседовал с перебежчиками. Они снова попросились оставить их здесь, в колхозе. Голота горячо поддержал просьбу.

— Мы их знаем. До революции жили одним миром, вместе против панов боролись, вместе батрачили напомещичьих землях. А Ваню, сироту, прошу оставить у меня, за сына будет…

— Своей властью решить этот вопрос мы не можем. — Кузнецов помедлил и осторожно спросил: — Вы хорошо знаете всех своих людей? Из тех, кто шел с вами сюда, никто не отстал где-нибудь?

— Своих людей мы добре знаем, все, кто шел с нами на такое дело, здесь, кроме убиенного. А если кто и проскочил под шумок через Збруч, то мог быть какой-нибудь чужак…

— На такое дело, мне кажется, мог решиться только один, — добавил Иван Недоля.

— Кто?

— Недавно появился в панском фольварке племянник Кравецкого — Васька. Перед началом стрельбы я видел его в панском саду.

Отпустив людей, майор оставил Недолю.

— Что вы о нем знаете?

— А что я могу знать? Говорят, что сирота, каждый год приезжает летом на побывку. Где-то работает или учится…

Недоля не все сказал о панском племяннике — Ванда почти каждый день жаловалась, что проклятый паныч прохода ей не дает.

«Это к делу не относится», — подумал он и добавил:

— Да и что может знать батрак о своих панах? Они с нами и не разговаривают по-человечески, разве что обругать могут.

— Попробуйте описать его внешность.

— Человек как человек… — Недоля поморщился, — Высокий, широкоплечий, с лохматой шевелюрой на голове… Ходит вразвалку…

— Глаза заметили?

— Разве он девушка, чтобы в глаза ему заглядывать? Злые глаза. А брови широкие, черные, почти срослись на переносице…

С большим трудом Байде и Кузнецову удалось набросать с помощью Недоли словесный портрет нарушителя. Той же ночью он был передан всем поисковым группам. Недолю Кузнецов взял с собой в Збручск.

— Поживешь при штабе отряда, отдохнешь от всего пережитого, пока решится вопрос о месте жительства перебежчиков…

О подлинной цели этого приглашения Недоля узнал лишь следующего дня, когда его подключили к группе наблюдения за диспетчером Ярченко. Начальник УНКВД вместе с начальником отряда решили, что рано или поздно нарушитель попытается встретиться с резидентом, и знающий Кравецкого в лицо юноша поможет задержать и разоблачить шпиона.

Пограничники и группы внутренних войск разыскивали нарушителя по всем направлениям от Киева до Тирасполя, но безрезультатно. Не помог и словесный портрет. Целую неделю Недоля почти не спал. Менялись люди в группе наблюдения, а он неотлучно находился в районе раздорожского вокзала. Когда на седьмой день Кравецкий, наконец, появился здесь, Ваня, конечно, узнал его. Но очень поразился: рабочая одежда, грязная, измятая, небритое лицо, походка утомленного после рабочего дня человека — ничто не напоминало прежнего Ваську, самоуверенного, холеного, нахального. Он даже походку изменил, как-то ссутулился. Одетого в приличный костюм Недолю Кравецкий не узнал. Да и едва ли он мог помнить в лицо всех батраков своего дяди.

Дальше поисковая группа следила за каждым шагом нарушителя, сторожила его во время беседы с резидентом, сопровождала до Казатина и дальше до Овруча, оберегала его отдых в лесу.

Взяли нарушителя, когда он меньше всего ожидал, когда стало ясно, что свидание в Казатине с Коперко-Таратутой было последним этапом этого восьмидневного вояжа в приграничной зоне.

Отдохнув в густой поросли подлеска, Кравецкий после полуночи следующего дня осторожно пробирался к границе, не чувствуя за спиной никакой опасности. Все его внимание было сосредоточено на том, как незаметнее пройти оставшиеся два-три километра. И когда сзади раздалось тихое: «Стой! Руки вверх!» — он даже не испугался.

— Гражданин, вы забыли свой чемоданчик.

Чемоданчик он действительно оставил на месте привала за ненадобностью.

— Ах да, вот растяпа… Знаете, после работы в Овруче грибков хотел поискать и заблудился… Спасибо… — и протянул руку к чемоданчику.

— Не беспокойтесь, мы поможем и на дорогу выведем.

В темном лесу не видно было его лица, но голос спокойный, словно он разговаривал со случайным встречным.

— Очень вам благодарен. Мне надо спешить в Казатин, в утренней смене работаю…

— Поедем в Казатин и дальше, там и познакомимся с вашей работой.

— Не понимаю… Вы что-то путаете. Я рабочий железнодорожного депо станции Казатин… Василий Федорович Буц…

— Что ж, заедем с вами и в депо. А теперь руки назад и двигайте к той станции, где вы сошли Не вздумайте бежать — пуля догонит…

Кравецкий, видно, понял, что игра а прятки закончена, и всю дальнейшую дорогу молчал. Привезли его в Збручск. Как и все нарушители, он снова попытался выкрутиться, немного изменив легенду: раньше, мол, действительно работал в депо, но поссорился с мастером, бросил работу. И вот уже несколько месяцев вынужден жить случайными заработками. Приходится много разъезжать…

Все это было слишком наивно, чтобы долго упорствовать; после первого допроса и очной ставки с Адамом Стручковским и Иваном Недолей Кравецкий-Буц раскрылся, но не до конца. Свою встречу с Ярченко и Коперко-Таратутой категорически отрицал.

Итак, из трех воспитанников берлинской шпионской школы лишь Ганс Брауниц упорно придерживался легенды о «политическом убежище», помня угрозу, что в случае предательства интересов райха отец и сестра будут расстреляны.

Полагая, что они ловко увернулись от опасности и замели следы, Фризин-Ярченко и Коперко-Таратута продолжали действовать, но уже под «контролем» наших охранных органов. Прошло почти два года, пока действующие лица этой небольшой главы не по собственной воле снова встретились с посланцами Карла Шмитца. К тому времени умерли родители Стручковского, не дождавшись своего Адася, были расстреляны отец и сестра Ганса Брауница в Моабитской тюрьме, не дождался наследника бездетный пан Кравецкий, мечтавший все годы о возвращении потерянных в революцию владений…

И памяти по себе не оставили, разве что Карл Шмитц иногда вспоминал своих агентов. О Стручковском до него дошли слухи, что тот погиб на границе при возвращении. В действительности Адам был легко ранен во время задержания, а потом, после первого допроса, пытался симулировать помешательство, но безуспешно. Больше всего тревожило Карла отсутствие сведений о Браунице. Он знал, что его родителей гестапо расстреляло, и все еще надеялся, что тот даст о себе весть. Ведь версия об эмиграции по политическим причинам была разработана с дальним прицелом. Если ему посчастливится акклиматизироваться в красной России, он еще послужит paйху.

 

Комсомольцы

1

Пережитое за последние дни у многих на заставе вызвало тревожные раздумья. Никто из начальства не предъявлял бойцам и командирам каких-либо конкретных обвинений, но люди не могли избавиться от чувства вины за смерть Семенюка. Кольцову казалось, что будь он на месте происшествия да выстави усиленный наряд, — ведь работали люди у самой границы, — можно было предотвратить это бандитское нападение. Еще больше было оснований для угрызения совести у Байды. Он-то мог предупредить людей, когда заметил подозрительное оживление в поместье Кравецкого. При разговоре с Голотой у него даже мелькнула такая мысль: убрать людей из опасной зоны. Потом устыдился, боясь прослыть паникером.

— Не кажется ли тебе, Сергей Васильевич, что мы незаметно превращаемся в обыкновенных чинуш, что ли, как-то обюрократились и полагаемся только на приказ? Ведь за все время у нас не было большого, настоящего разговора с комсомольцами. А это же важнейшая обязанность коммунистов. И на место Семенюка надо избрать достойного человека. Вот давай и проведем собрание, поговорим с ребятами, послушаем их.

— Я тоже думал об этом. Хорошо бы пригласить кого-нибудь из отряда, скажем, комиссара.

— И пригласим, «Солдат» не откажется, — улыбнулся Антон, вспомнив, как пограничники величают между собой Шумилова.

Нелегко проводить большие собрания на границе, где днем и ночью, не зная передышки, приходится стоять на вахте: наряды не отменишь. А почти все бойцы — комсомольцы. Часто даже положенное время для отдыха приходится отбирать у пограничника. Бытующая в армейских частях поговорка «солдат спит, а служба идет» совершенно не вяжется с пограничными условиями. Чувство ответственности за охрану границы здесь господствует над всеми помыслами человека. В любую минуту может прозвучать приказ: «В ружье!», и тогда не до сна и отдыха.

Время для собрания выбрали перед боевым расчетом. Военком откликнулся на просьбу политрука, приехал в Лугины. Старшина Тимощенко все предусмотрел. В последние дни он с особым тщанием осматривал свое хозяйство: его назначили помощником начальника заставы. Это не могло не радовать человека, и в то же время ему почему-то жаль расставаться с прежней должностью. Все здесь делалось под его непосредственным руководством, а зачастую собственными руками. Сумеет ли сержант Егоров, которому поручили исполнять обязанности старшины, усмотреть за всем хозяйством?

И вот они сидят в ленинской комнате. Все минувшие события, горестные и радостные, помогли комсомольцам взглянуть на себя иными глазами, как бы со стороны. Хотя говорил Шумилов об известных всем фактах, сейчас они воспринимались совершенно в новом свете. Задумался Селиверстов, притих балагур Денисенко, опустил голову Великжанов…

…— Много славных подвигов по охране границы вписали в историю заставы ветераны, которые смотрят на вас со стен вашей ленинской комнаты. Я верю, что и вы оправдаете доверие народа, вручившего вам ключи от священных рубежей Родины, — закончил Шумилов в напряженной тишине.

Взоры всех невольно обратились к портрету Семенюка в траурной рамке, память о котором еще так жива.

Потом выступали комсомольцы. Говорили кратко, словно рапортовали, возвратившись из наряда. Пограничная служба научила их дорожить временем.

Кто-то внес предложение пригласить на заставу первых ее командиров, оставшихся в живых ветеранов.

— Учти, политрук, дельная мысль. И немедленно напиши брату, — шепнул Байде Шумилов.

Последним говорил Кольцов:

— Я внимательно слушал ваши выступления. Было сказано много хороших слов. А в слове заложена большая сила, как в снаряде. Но если снаряд не попадает в цель, его сила пропадает впустую. Так и слова. Если за ними не следует дело, что остается? Пустой звук! Скажу откровенно: во многом виноват и я. И как начальник ваш, и как коммунист… Иногда слышу жалобы на трудности нашей службы. Верно, она не легка. А они, — Кольцов пробежал взглядом по портретам, — разве они искали легкой жизни? Им намного труднее приходилось, и никто из них не дрогнул даже перед лицом смерти.

Комсоргом избрали Кирилла Великжанова. Сибиряк с первых дней завоевал симпатии пограничников. И не только искусной игрой на баяне. Вдумчивый, неторопливый. он всегда находил нужные ответы на всевозможные вопросы товарищей.

— Почему не выступил? — окликнул его Байда, о чем-то беседовавший с комиссаром.

— А что говорить? Правильно сказал старший лейтенант: если за словами не видно дел, они остаются пустым звуком.

— Не торопи его, политрук, дай парню осмотреться, — посоветовал Шумилов. — А теперь веди, показывай, как живешь вне служебных дел, — неожиданно огорошил Антона комиссар.

Байда растерялся. В самом деле, как устроена его личная жизнь? Заходил он в свою квартиру, как транзитный пассажир заходит в зал ожидания, чтобы подремать, отдохнуть до прихода поезда. Как же вести туда начальство? Но Шумилов уже направился к его комнате, — должно быть, он заходил к прежнему политруку.

— Странно. В казарме, во всех помещениях порядок, чистота, и внешний вид бойцов отличный, а сам живешь, как медведь в берлоге, — поморщился Петр Алексеевич, осматривая запущенную квартиру. — Какой пример для подчиненных! Заглядывают, небось?

— Бывает, — смутился Антон.

— Ну и солдат! — упрекнул Шумилов, беря со стола карточку Нины. — Знает ли эта симпатичная девушка, что у тебя такой беспорядок? А то и написать могу, если скажешь адрес, — пошутил комиссар.

«А ведь Нина должна скоро приехать! Как же это я?» — растерялся Байда, словно впервые увидел свое жилище, где только аккуратно заправленная кровать имела жилой вид. Привычка эта прочно укоренилась еще со времени учебы. На столе — шахматы.

— Играешь? Это хорошо, шахматы прочищают мозги, развивают сообразительность. Сразимся, что ли?

— Сразимся!..

И они молча начали расставлять фигуры.

2

Застава продолжала нести нелегкую службу. После собрания бойцы острее стали замечать все, что делается на границе. Возвращаясь из нарядов, подробно докладывали о своих наблюдениях.

Великжанов как-то сразу, без заметных усилий освоился со своими обязанностями. Однажды он напомнил Байде:

— Когда же мы проведем встречу с ветеранами? Надо бы подготовиться… И приедут ли они?

Обязательно приедут! — заверил Антон и вспомнил. что так и не удосужился написать брату. — «Евгений, конечно, приедет. Сегодня же напишу».

Вечером он действительно сел за стол и приготовился писать, но пришлось отложить: из МТС позвонил Герасименко.

— Немедленно приходи, Антон! Очень нужен. Жду… — и повесил трубку.

«Черт! Хотя бы намекнул, в чем дело», — встревожился Антон и ускакал на Орлике в МТС.

Герасименко встретил его в дверях кабинета, бросил на ходу:

— Заходи, я сейчас…

— Да ты что, шутить вздумал? — начал было, заглядывая в комнату, и тут же умолк: у окна стояла Нина.

Настоящая, живая, раскрасневшаяся от волнения, устремив к нему светящиеся радостью глаза…

Мысль о том, что Нина могла бы работать в МТС, как-то между прочим высказал сам Байда. Герасименко посоветовался с Батаевым, и они решили помочь политруку в устройстве его семейных дел: написали письмо директору института, в котором училась Нина, и попросили направить ее после окончания института в Лугинскую МТС…

И вот, наконец, наступила долгожданная встреча. Радостный Байда подхватил Нину на руки и закружил с ней в кабинете.

— Вот молодец, что ты приехала!..

3

Никогда не померкнут в памяти воина те волнующие минуты, когда знаменосцы под звуки торжественного марша проходят перед строем части, держа в руках боевое знамя. Не только взоры — мысли и чувства прикованы к алому полотнищу, символу всего самого дорогого. самого заветного для каждого советского человека. В памяти встают великие деяния старших поколений, совершавших под этим знаменем бессмертные подвиги.

И вот оно — знамя отряда с прикрепленным к нему орденом Красного Знамени — взметнулось перед пограничниками в ленинской комнате тридцатой заставы. Затаив дыхание, вытянулись бойцы и командиры, застыли в почтительном напряжении гости-колхозники.

Как на параде, отдав честь знамени, выходят к столу ветераны заставы: Петр Кузнецов, Евгений Байда, Симон Голота.

— Товарищи! — торжественно звучит голос капитана Птицына. Он явно волнуется, говорит медленно, растягивая слова, чтобы не заметно было заикания — Перед боевым знаменем отряда почтим память героев-пограничников, павших смертью храбрых в борьбе с агентами иностранных разведок.

Молчание. Взоры всех устремлены на портреты, на отрядное знамя — люди впервые видят его у себя на заставе. Где-то в задних рядах вырвался глубокий вздох, похожий на стон: то Варвара Сокол среди гостей не сдержала сердечной боли…

— А сейчас поделится с нами своими воспоминаниями старейший среди нас представитель ленинской гвардии Симон Сергеевич Голота.

Чуть тронув пальцем седые усы, встает Голота.

— Други мои! Дети мои! — Голос его дрогнул, стиснутая в кулак рука застыла над головой. — Великий Ленин… Наш дорогой Владимир Ильич в первые дни революции повел нас на защиту родной земли…

И слушают бойцы воспоминания о делах минувших дней. Голоту сменяет первый политрук заставы Евгений Байда.

Майор Кузнецов вспоминает, как здесь же, на правом фланге заставы, был задержан матерый шпион одной заокеанской разведки, рыскавший несколько месяцев по стране, собирая сведения о стройках первой пятилетки, о военных возможностях и стратегических резервах Советской державы. Долго не удавалось напасть на его след, видно, недаром хозяева дали ему кличку Неуязвимый. Лишь в последнюю минуту при переходе границы на «заколдованном месте» его взяли…

Сколько тяжелых бессонных ночей провели пограничники! И на исходе одной из них вспыхнула жаркая схватка. Ранены два пограничника, но Неуязвимый не прошел…

Майор не говорит, что лично задержал шпиона, но об этом знают пограничники из истории заставы… Волнуясь, вышел к знамени политрук Байда.

— Перед святыней отряда заверяем вас, товарищи ветераны, и клянемся, что на участке комсомольской тридцатой заставы враг не посмеет ступить на нашу родную землю! Никогда!

— Никогда! — эхом отозвались комсомольцы.

Стихло на заставе. Молча расходятся ночные наряды. Только в командирских квартирах необычное оживление. Такие события не часто случаются на границе. Приехал Батаев из Збручска, Шумилов, друзья с двадцать девятой. Стесняются молодые командиры — нарушена всякая субординация: две Аннушки командуют за свадебным столом — жены Кольцова и Евгения Байды. У них свой порядок, своя субординация…

— Большая радость у тебя, Антон, — с грустью говорит кубанец Лубенченко, думая о своем.

— Чем больше радости, тем легче человек шагает по жизни, — подхватил Батаев. — Радость — спутник счастья. Вот и пожелаем молодым столько счастья, сколько смогут удержать на своих плечах! — И десятки рук потянулись к жениху и невесте, благословляя их на долгую к большую жизнь.

 

Слава бежит впереди пограничника

1

Не радостное ожидание обновления природы, а тревогу и страх несла народам Европы весна 1939 года. Мюнхенское соглашение прошлой осенью развязало руки фашистам, и на мирные города и села, на миллионы людей больших и малых стран обрушились неслыханные бедствия.

Вскоре после того, как гитлеровская Германия растоптала национальный флаг Чехословакии, полковник Штольце выехал в Польшу, чтобы на месте проинструктировать своих подопечных. Фюрер не намерен действовать вслепую. Встретившись со Шмитцем в Тернополе, он напомнил ему все провалы последних лет, еще раз указал на важность связи с Фризиным и Коперко, если они уцелели, и перешел к главной цели своего посещения. Склонившись над картой Европы, он взял карандаш, и черные стрелы своими остриями проткнули Австрию, Чехословакию и нацелились на границы Советского Союза.

— Как видишь, трамплин неплохой! А что ты скажешь, если… — И на карте появилась третья стрела, проткнула тело Польши. — Вот. Теперь понимаешь, какое значение имеет наша миссия на Востоке? С поляками разговор будет короткий. А в близком будущем — очень близком, Карл, — весь Запад будет в руках фюрера. И тогда… — Он сделал паузу, сделал перед собой круг протянутой рукой и выпалил одним духом: — Тогда петля намертво захлестнется на шее России!

Штольце долго, не мигая, смотрел на Шмитца, чтобы тот уразумел всю значительность предстоящих событий, оценил оказанное ему доверие.

И тут же предупредил:

— Однако помни: все это известно узкому кругу лиц… А теперь рассказывай, что делается за Збручем.

Успокоенный дружеским тоном шефа, Шмитц кратко изложил историю событий на границе в последнее время, с особым оживлением описал вылазки оуновцев под руководством Якима Дахно.

— Связь с Фризиным и Коперко восстановлена. После провала они перебазировались в район Коростеня. Правда, сейчас почему-то молчат. Возможно, чекисты снова нащупали… Из их донесений можно предполагать, что красные очень усилили охрану границы в этом районе. В приграничной полосе появились новые части, главным образом пехота и кавалерия…

Шеф снова нахмурился и прервал Шмитца:

— Мы не можем пред-по-ла-гать! Мы должны знать: какие гарнизоны, где, их численность… Военные объекты, фортификационные сооружения, состояние коммуникаций… Нас интересуют точные сведения, а не предположения…

Голос полковника постепенно терял интимные интонации. Штольце не просто делился своими соображениями, а поучал, приказывал и, видимо, торопился.

— Фризина берегите! Мы возлагаем на него большие надежды в будущем, когда начнется главное. Для надежной связи с ним мы возвращаем сюда Волка. Он прибыл?

— Здесь, знакомится с обстановкой…

— Это очень дельный работник, сам знаешь. Как думаешь его использовать?

— С помощью Дахно и Морочило готовлю две группы для прикрытия…

— Мало! Время не терпит, надо смелее и решительнее действовать! Сколотите группы на нескольких участках. От частых укусов пчел даже медведь теряет самообладание… Мы должны точно знать, чем располагают большевики у линии границы, каково взаимодействие пограничных отрядов с армейскими частями. Чем больше шума создадите на границе, тем легче будет Волку проскочить…

За каждой фразой он выбрасывал перед собой кулак, будто стрелял из пистолета. Резкая смена в настроении полковника — от доверительных сообщений до истеричных выкриков, — коробила Шмитца.

— Кстати, Дахно оуновским проводом рекомендуется на руководителя боевых групп воеводства, — немного поостыв, продолжал Штольце. — Учти это, майор. В недалеком будущем они должны сыграть очень важную роль.

— Учту, господин полковник…

Штольце уехал, а Шмитц, призвав на помощь Морочило и Дахно, начал действовать. Еще в августе прибыл к нему опытный разведчик-диверсант Волк. Несколько лет назад он работал механиком в хозяйстве Фишера. Внешний облик невысокого, коренастого, всегда улыбающегося брюнета не соответствовал его хищной кличке.

Шмитц не торопил агента. Да и сам он, удобно устроившись у приемщицы фишеровской мельницы Софьи Крукович, не спешил. Домик Крукович стоял на выезде из Ольхового, рядом с мельницей. Подходящее место для тайных свиданий и разных секретных дел. От дома начинался глубокий овраг, сплошь поросший кустарником. Это было очень удобно — подальше от любопытных глаз. Вскоре шпион под личиной механика стал навещать и Кравецкого. Шмитц понимал, что абвер располагает армией агентов и потери в такой работе неизбежны, но в данном случае надо предпринять все возможное, чтобы гарантировать успех операции. Именно Волку предназначалось встретиться с Коперко или Фризиным и передать им новые инструкции в связи с предстоящими событиями в Польше. Об этом даже ближайший помощник Шмитца Морочило не знал, чтобы не возникло никаких подозрений у двуйки и дефензивы.

Наученный минувшими неудачами, Шмитц одновременно готовил дублера Волку из местных агентов. Дахно тем временем подбирал наиболее опытных белогвардейцев и оуновцев для трех диверсионных групп. Под их прикрытием и должен совершить прыжок отлежавшийся в своей норе агент.

2

Звеньевая колхоза «Пограничник» Варвара Сокол после смерти Николая Семенюка словно закаменела. Все село было свидетелем, как ее почти без сознания увели от могилы пограничника, и никто не осмеливался напоминать ей о пережитом горе. Даже самые отважные из местных парней не осмеливались искать дорожку к ее сердцу.

Но сердце девушки отходчиво, а всесильное время даже гранит разрушает и лечит, казалось бы, смертельные раны.

Неужели оно не повлияло на Варвару?

Об этом мог бы сказать Павел Денисенко. Его часто видели вместе с Варварой на могиле Николая. Сажали цветы, потом ходили по молодому саду. Он уже поднялся зелеными кронами вровень с ними. О чем-то подолгу совещались, но своими планами ни с кем не делились.

Глядя на них, Симон Голота недовольно хмурился, жаловался Антону Байде:

— Не нравится мне, политрук, такой оборот дела…

— А что? Плохой жених для Варвары?

— Этого не скажу. Хлопец он гарный. Лучшего и своей дочке не пожелал бы. Но что же это происходит? Пограничники уезжают домой после службы? Уезжают. Кого они увозят? Наших девчат. А что делать нашим хлопцам? Из-за границы невест выписывать? Вот у Ванюшки другое дело и не знаю, как ему помочь. Сколько раз говорил мне: «Не могу я, дядя Симон, без нее. Разрешите, говорит, смотаться на ту сторону. Выкраду Ванду и назад…» Я, конечно, не разрешаю, но вы посматривайте. Хлопец горячий… А с Варварой нехорошо поступаете. Такую звеньевую поищи… Ты поговори с ним, хай совесть имеет…

— А почему бы не поговорить вам с Денисенко, чтобы остался в колхозе? Вот вы и с прибылью будете.

— Пробовал, да разве оторвешь его от Запорожья? Не соглашается. То как же, политрук, поговоришь? Будь другом…

Разговор этот происходил осенью, когда Денисенко, отбыв срочную службу, собирался в родной город. Собирался, но не уехал: хозяйственного пограничника выдвинули на должность старшины. Это на время успокоило Голоту.

Кончался март 1939 года. Снег уже стаял даже в канавах. Просохли дозорные тропки. Запахло молодой зеленью. Людей потянуло на поля и луга. Каждому хочется послушать первые всплески жаворонка, журавлиное курлыканье, гусиный гогот. А старшине как? За всем должен досмотреть…

«Хорошо Кириллу, — думал он. — Отбыл свое — за баян и в клуб. Конечно, это тоже нужное дело. Приятно послушать вечерком концерт, особенно когда Марина поет. Ну и голос! Такой бы моей Варюхе…»

— Что, Кирюша, дуэты одолели? — пошутил Павел, заметив Великжанова, который с озабоченным видом вышел из казармы с баяном на плече и направился в Лугины.

— Да… Понимаешь, готовим на завтра вечер для колхозников, — не замечая иронии, ответил Кирилл. — Сегодня последняя репетиция. Начнутся работы в поле, тогда некогда будет…

На репетицию, где собрались жены командиров, свободные от нарядов пограничники и сельская молодежь. пришел и политрук — он пел с Мариной Тимощенко.

— Ты, Кирилл, не задерживай, пропусти нас первыми, надо на левый фланг наведаться…

Байда поспешил на заставу. Потом дети читали стихи, девушки готовились к танцам… Словом, все шло обычным порядком, как бывает на репетициях в сельском клубе. И вдруг, когда совсем стемнело, привычную тишину вечера потревожил взрыв гранаты или снаряда. Взрыв далекий, глухой, напугавший всех своей неожиданностью. Встревоженные участники самодеятельности выбежали во двор. Со стороны Варваровки четко улавливались пулеметные очереди, отдельные винтовочные выстрелы. Великжанов крикнул своим, и все пограничники помчались на заставу.

Вскоре со стороны Колокольни тоже послышались глухие выстрелы, а через несколько минут громко застучали пулеметы почти рядом, чуть правее Лугин. Клуб опустел. Симон Голота собрал свою бригаду содействия и, вооруженный наганом и клинком, повел своих хлопцев на помощь пограничникам.

А на заставе поднятые по команде «в ружье» бойцы уже разбегались навстречу стрельбе. Кто на тачанке, кто верхом… Байда с Егоровым спешили со своей группой к Варваровке. Кольцов с Великжановым — к Колокольне. Оборону Лугин и заставы возглавил Тимощенко. Подоспевший со своими хлопцами Голота поступил под его начало и выдвинулся на северную окраину села. Стрельба уже распространилась по всему участку. Застава вступила в бой с тремя группами диверсантов.

Поручик Морочило легко нашел повод для провокационного налета, о подлинной цели которого Шмитц ничего ему не сказал.

— Мы отберем несколько телок из стада Кравецкого, погоняем их до испуга и с наступлением темноты направим через Збруч, — изложил он свой план Шмитцу. — Кто захватил? Конечно, пограничники или местные большевики. А потом пусть выясняют…

3

Обгоняя Симона Голоту, Варвара побежала на выстрелы. Там Павел. И ей казалось, что если она будет рядом, ничего страшного с ним не случится. Довольно ей того, что произошло с Николаем.

Павел действительно шел с группой Байды. Но, когда против Лугин началась стрельба, политрук отправил его на заставу: такой крупной диверсии еще не было.

— Передай Тимощенко, пусть немедленно позвонит в комендатуру и вызывает резервную…

Денисенко спешит, вслушивается в перестрелку. И вдруг какая-то тень взметнулась слева и сильный удар по голове оглушил его. На короткое мгновение потемнело в глазах, он пошатнулся, хватаясь за голые ветки, и, превозмогая боль в голове, бросился за неизвестным. «Уйдет, сволочь, надо стрелять..» Он остановился, вскинул винтовку к плечу, но бежавший вдруг подпрыгнул и упал, словно споткнулся о невидимую преграду.

— Паша-а! — услышал очень знакомый ему женский голос.

«Почему она здесь?» — удивился Денисенко и побежал на крик.

Сильное тело Варвары извивается по земле, а нарушитель пытается оторвать ее руки от своего горла. Денисенко рывком вывернул ему руки и прижал к земле.

Только теперь он присмотрелся к Варваре: растерянная, напуганная девушка дрожала всем телом. Она еще не осознала, что произошло, но ее Павел был здесь, рядом, живой…

При обыске у нарушителя обнаружили целлулоидный пакет с порошком, записную книжечку, испещренную какими-то знаками, и стопку советских ассигнаций, — одним словом, все то, чем обычно снабжают шпионов, диверсантов.

Постепенно затихая, перестрелка продолжалась до полуночи. Перепуганные телки убежали восвояси. Когда прибыл комендант участка с резервной заставой, на границе стояла тихая ночь. Только бойцы, взбудораженные неожиданными событиями, не могли уснуть, делясь впечатлениями от этого странного происшествия.

О Варваре Сокол уже ходили легенды: шутка ли! — девушка задержала и обезоружила шпиона! Денисенко слушал и таял от удовольствия.

Обсуждая события, командиры заставы пришли к единодушному мнению: история с телками затеяна для того, чтобы под шумок перебросить разведчика. Он задержан. Следовательно, враг потерпел полное поражение. Зачем же комендант приказал немедленно начать поиск и с ходу бросил в тыл резервную заставу?

На допросе задержанный отвечал довольно путано, пользуясь украинско-польским жаргоном, характерным для украинских сел, находившихся под властью панской Польши. Он настойчиво твердил, что, как и все батраки Кравецкого. ловил и возвращал телок, но оторвался от своих, не желая рисковать головой из-за панской «худобы».

— Странно, что вы отрывались на восток, а не к себе…

— Так там же стреляли, пан командир! Пуля в темноте не разбирает… Свои могли подстрелить.

— Значит, вы убегали от огня, а потом напали на нашего пограничника, на девушку?..

— Но я же не нападал! Эта ваша девушка первая набросилась на меня и сбила с ног… Не панночка, а дикая кошка… — И он потер шею, где остались лиловые следы Вариных пальцев.

— А где достали вот это? — Птицын указал на пачку советских ассигнаций.

— Так дали же, чтобы питаться. Кто знал, сколько продлятся розыски этих глупых телок. Деньги всякие пригодятся, есть-пить не просят.

Его ответы, часто наивные и бессмысленные, заставили задуматься капитана Птицына.

— Хитрит или в самом деле случайно попал в передрягу? — вслух подумал капитан, когда увели нарушителя.

— Врет он! Выкручивается… — решительно заявил Кольцов.

— Может, и врет, придет время — правду скажет. А если не врет? Если действительно ничего не знает о замыслах своих хозяев?

— Не может быть! — вмешался Байда.

— А ты, политрук, соображай… — Он помолчал, что-то обдумывая, — Человек легко дается в руки, потом плетет несусветную чепуху… Настоящий агент либо молчит, либо старается запутать нас правдоподобной легендой. А этот… Не исключено, что он действительно не знает своей настоящей задачи. Есть такой прием у разведчиков — на оперативном языке называется «односторонней расшифровкой». Противник подставляет вот такого простака для прикрытия настоящего агента. Пока мы с этим возимся и радуемся, что схватили птицу за хвост, тот другой — ищи-свищи! То-то, соколики. Перепроверять надо… Подождем, что даст поиск…

Командиры заставы смущенно молчали. Они слышали о таком приеме, но на практике еще не довелось встречаться. Неужели на этот раз их перехитрили?

4

Коротка летняя ночь, но иногда она очень долго тянется для жены командира-пограничника. Вот уже почти три года, как приехала в Лугины Нина Трофимовна, а привыкнуть к пограничной тревожной жизни не может.

Да и как привыкнуть, если мужа на каждом шагу подстерегают опасности. И не одного его — всех. В случае какой беды — что ответит проснувшемуся утром Саше на вопрос: «Где папа?» А сын обязательно спросит. С тех пор, как начал говорить, всегда задает этот вопрос, и мать каждый раз отвечает: «На границе наш папа…»

Граница вошла в быт семьи и в сознание ребенка. Когда кто-нибудь поинтересуется: «Ты кто, бутуз?» — «Я не бутуз, а пограничник», — обиженно отвечает Саша.

Иногда матери даже обидно становится: выкормила, выпестовала, научила ходить, говорить, а он целыми днями только и думает о редких минутах встреч с отцом. Вот и сейчас улыбается, раскинув на подушке ручонки.

Наверное, и во сне разговаривает с ним…

«И что его там держит? Ведь говорил, что этой ночью не пойдет на поверку…» — думает Нина, прислушиваясь к ночной тишине за окнами. Там спокойно сегодня, но этот покой такой ненадежный.

Далеко за полночь, наконец, появился муж.

— Не спишь? В твоем положении это никуда не годится…

— А оставлять меня одну на всю ночь в моем положении годится?

— Где же на всю ночь? Только начало второго, — защищается Антон, хотя в душе чувствует свою вину перед семьей. — Понимаешь, Нинусь, партийное собрание… А это дело ответственное, нельзя по-кавалерийски, галопом… Да еще по такому важному вопросу…

— По какому вопросу?

— Разве я тебе не говорил? — удивляется Антон и припоминает: действительно, не говорил, некогда было. — Штаб округа проверяет боевую и служебную подготовку отряда. Завтра будут у нас. Ты понимаешь, что это значит? Мы должны во что бы то ни стало удержаться на своем, с таким трудом завоеванном месте. Кому хочется ходить в отстающих? Вот и закрутился немножко…

— Хорошее немножко, — вздыхает Нина. — Так, говоришь, завтра будут Кузнецов и Шумилов? Вот и расскажу им, как ты о семье заботишься, о детях…

Она так и сказала — «о детях», хотя пока у них был только сын Сашенька.

Поцеловав безмятежно спящего сына, Байда поморщился, представив себе будущий разговор Нины с начальством.

Зачем рассказывать? Не удивишь их этим. Сами так живут. Граница требует полной отдачи сил… Потерпи немножко. Скоро мы на два, а то и на три месяца уедем в отпуск.

Поняв, что муж уходит от разговора, Нина бросила с обидой:

— Вот так всегда! Одни обещания…

Антон замолчал. Оправдываться бессмысленно. Вспомнил, что действительно обещал ей попроситься в отпуск именно в эти дни. Они ожидали прибавления семейства. Обоим хотелось, чтобы теперь была девочка, и Нина собиралась некоторое время пожить с детьми в Подмосковье, у родных.

— Только закончится поверка, в тот же день выедем. Даю тебе окончательное и твердое слово!

В действительности мысли его были далеки от отпускных дел. Лежа в постели, Антон вспоминает все перипетии суетливого дня. После партсобрания провели, так сказать, генеральную репетицию предстоящей поверки. Отражение условной диверсии, преследования условного противника, поиск совместно с группой содействия Симона Голоты… И, надо признать, пограничники точно реагировали на все вводные задачи Кольцова, действовали слаженно, решительно и быстро. Можно не сомневаться в результатах поверки. Но… Подспудные мысли тревожат политрука: смогут ли бойцы так действовать, когда не условный противник, а подлинный враг встанет перед ними на границе?

Эти мысли постепенно растворяются в нахлынувшей, словно туман, дремоте: политрук засыпает…

Нина еще долго ворочается в постели. Нет, она не сетует на свою судьбу: знала, с кем вышла в далекую дорогу. И все же трудная она, эта дорога, для жены, матери…

…Поверка боевой и политической подготовки закончилась успешно. Тридцатая застава заняла первое место в отряде.

Поверяющие ставили самые неожиданные, сложные задачи, и пограничники — командиры и рядовые — быстро находили верные решения.

— Можете гордиться такой заставой. — сказал на прощанье поверяющий из штаба округа Кузнецову и Шумилову. — Подумайте, как распространить ее опыт и в других подразделениях.

— Не провести ли нам, Петр Сергеевич, показательные занятии здесь, а? — подхватил Шумилов. — Собрать всех командиров отряда…

И они занялись будничными вопросами пограничной жизни.

Вечером Кузнецов и Шумилов заглянули на квартиры командиров. Нина таки не утерпела и высказала перед ними свои семейные жалобы.

— Ну и солдат! — возмутился Шумилов. — Сейчас же пиши рапорт об отпуске, и чтобы завтра твоего духу здесь не было!

— Благодарю, товарищ батальонный комиссар! Завтра же уезжаем в Москву. Верно, Нина?

Через два дня после разговора с Шумиловым Байда с семьей был в Москве, у родственников Нины. Поездку в родное село на Украину пришлось отложить по семейным чрезвычайным обстоятельствам, через неделю жену увезли в больницу. Еще неделя прошла в ожидании. И вот идет Антон с сыном знакомиться с новым членом семьи.

— Посмотрим, посмотрим, Александр, какую сестренку тебе подарила мама… Вот и подарок для них. Держи, сынок!

Но малыша совершенно не интересует ни сестренка, ни купленный отцом букет цветов.

— А потом пойдем на границу?

— Конечно! Куда же еще?

Спустя несколько дней вся страна слушала рассказ о событиях на Н-ской заставе — на его заставе! Голос диктора называет имена — его друзей и соратников! И уже забыты незавершенные отпускные дела, потянуло туда, к товарищам. Все казалось, что какие-то очень важные события могут совершаться там без его участия…

Слушали эти сообщения и жители Лугин. И хотя диктор радио не называл ни заставы, ни села, всем хорошо известны события, свидетелями или участниками которых было почти все село. Ведь Варвара Сокол — это же их звеньевая! Это же она, «отважная девушка, рискуя жизнью, задержала опасного диверсанта», как сказал диктор. А кто не знает Симона Голоту с его «хлопцами», которые «помогают пограничникам беречь покой Родины…»?

Вспомнили добрым словом и погибшего Семенюка, именем которого назвали молодой сад.

Все свободные от нарядов пограничники собрались в ленинской комнате. Простые слова о знакомых будничных делах заставы приобретали в устах диктора совершенно иную окраску. Оказывается, и балагур Денисенко, и скромный, застенчивый Селиверстов, да и многие другие не просто сослуживцы, над которыми иногда можно пошутить, даже позлословить, а настоящие герои!

— Жаль, нет с нами политрука! — сокрушался Селиверстов. — Пусть бы порадовался с нами Антон… — Именно так называли между собой пограничники своего политрука.

— Да он же в Москве! Наверно, сидит рядом с диктором и слушает, — успокоил его Денисенко.

Байда будто подслушал мысли своих воспитанников.

Оставив жену с детьми у родных, он в середине августа выехал в Лугины и с головой окунулся в привычную жизнь заставы.

 

Освобождение

1

В первые дни сентября против польской армии, насчитывавшей около тридцати дивизий в разрозненных группировках, гитлеровцы бросили бронированный кулак из шестидесяти дивизий. Польское правительство оказалось неспособным дать организованный отпор поработителям и вскоре бежало, оставив страну на разграбление.

Отдельные воинские части продолжали сопротивляться, но не смогли изменить ход событий. Тысячи украинцев, белорусов и поляков устремились на восток, ища зашиты от фашистских убийц у великой братской страны.

Болеслав Щепановский, не без старания Шмитца и Морочило, месяца за два перед этим был переведен с границы в пехотный полк, расквартированный в районе Ольхового. Известие о провокации на польско-немецкой границе, когда гестаповцы Гиммлера инспирировали нападение на немецкий городок Глейвиц, встревожило честного офицера, но он не думал, что это обернется трагедией для его родины. Ведь польская двуйка не раз совершала подобные провокации против Советского Союза. И совершенно непонятно было, почему бездействует полк на восточной границе, когда угроза надвигается с запада.

Приказ о выступлении на фронт поступил 15 сентября. А где он, фронт?

— Только слепые не видят, пан Попович, что это самоубийство. Варшава пала. Правительство неизвестно где… — печально говорил Болеслав молодому врачу Ивану Поповичу.

— Зачем вы это говорите мне, пан поручик? Жолнерам скажите, пусть узнают, что их посылают на смерть. Нас учили спасать людей от смерти, но мы бессильны против военной машины…

— А что я один смогу?

— Сможете! Вас любят жолнеры… Нужно слово… Только начните. И все вас поддержат… Объясните им, что наше спасение сейчас там… — Он указал рукой в сторону Збруча.

— Так почему же вы сами не объясните им? Врача знает весь полк…

— Я не воин, пан поручик. К тому же — я украинец, скажут — кровь заговорила. А разве не ясно, что не только нам, украинцам, но и вам, полякам, и всем славянам фашизм несет смерть и порабощение? И без великой страны, что там, за Збручем, никто не устоит перед ними, не остановит их…

Врач и офицер, украинец и поляк, они сблизились, заметив друг друга среди чванливых помещичьих сынков, из которых состояла большая часть офицеров части. Оба не принадлежали ни к какой партии и не скрывали друг от друга своих убеждений, ибо не видели в них ничего преступного.

Особенно окрепла их дружба после знакомства Поповича с Вандой, которая как-то навестила Болеслава в Ольховом. Молодой врач тронут был нежными отношениями между братом и сестрой и даже немного увлекся девушкой, поразившей его своим независимым характером.

Выслушав Поповича, Щепановский долго стоял в раздумье. Он не был трусом, но до сих пор не приходилось принимать такие ответственные решения.

«А врач прав. В конце концов, кто-то должен сказать первое слово…»

— Хорошо, пан Попович, я скажу. И сегодня же…

Когда дежурный выстроил полк перед приходом полковника, поручик смело шагнул вперед, повернулся кругом и крикнул:

— Паны солдаты и офицеры! Нас завтра отправляют на фронт. А почему не скажут, где этот фронт? Почему не говорят, где наше правительство? Где армия? И с чем пойдем против танков и самолетов? Это самоубийство! Наша жизнь еще нужна будет для отчизны…

Ища глазами полковника, растерянно озирается дежурный. Офицеры пытаются сдержать солдат, но они сначала несмело, поодиночке, потом целыми группами выходят из строя и окружают поручика…

Как бы в подтверждение его слов послышалось прерывистое гудение бомбардировщиков. Все зашевелились, подняли к небу головы. Вот уже четко вырисовываются паучьи кресты на коричневых крыльях зловещих коршунов. Весь полк врассыпную устремился к ближайшему лесу. Оглушенные взрывами бомб, падают на землю солдаты, офицеры. Только небольшая группа застыла в оцепенении вокруг Щепановского.

Когда скрылись фашистские налетчики, митинг вспыхнул с новой силой.

— Нам не одолеть их голыми руками! — кричал бледный солдат с горящими, как угли, глазами. — А где искать помощи?

Один, другой, третий… Все, что наболело за две недели войны, в этих горячих словах взывало о помощи, о спасении.

К кому взывало? Командир полка затребовал жандармов из староства, готовил из преданных ему офицеров пулеметную команду.

К вечеру группа смельчаков, державшихся вокруг поручика, была окружена и арестована. Лишь некоторым удалось бежать. Скрылся и Попович. К утру он добрался в правобережные Лугины, разыскал Ванду и, боясь сразить хрупкую, как ему казалось, девушку, осторожно рассказал о случившемся.

Ванда не упала в обморок, даже не заплакала, лишь погрозила кому-то своим детским кулачком.

— Скорее туда! Сейчас же… Там Ваня. Они помогут. Они не посмеют отказать…

Девушке казалось, что для советских пограничников, как и для нее. ничего не может быть важнее жизни ее брата. Ведь он всегда был их другом.

Лишь во второй половине дня они с Поповичем сумели перебраться через границу и встретиться с бойцами тридцатой заставы.

А в Ольховом к вечеру того же дня военно-полевой суд закончил расправу над бунтовщиками. Вместе с арестованными солдатами и Болеславом Щепановским судили батрачку Фишера Агафью Семенину.

…Она работала в саду, когда после митинга вели арестованных в дом Фишера. Увидев, как жандарм ударил щуплого солдатика шашкой по голове. Агафья не сдержалась. Три года тому назад эти же жандармы избили ее мужа, когда бунтовали рабочие в поместье. Она так и не увидела его больше: умер в тюрьме. Осталась одна с тремя детьми.

Вот и батрачит с тех пор.

— Креста на вас нету, гаспиды проклятые! — крикнула женщина жандарму.

Тот грязно выругался и замахнулся шашкой, но ударить не успел: защищаясь, Агафья взмахнула лопатой и разбила ему лицо. Так и оказалась среди бунтовщиков.

По законам военного времени суд был скор и суров: всех активных участников мятежа и Агафью Семенину приговорили к расстрелу.

2

С первого дня нападения фашистов на Польшу пограничные наряды задерживали группы перебежчиков с правой стороны Збруча и на заставах еле успевали разбираться с ними. Пограничная польская стража не могла сдержать людской поток, который, спасаясь от гитлеровцев, устремился на восток. Иван Недоля ежедневно приходил на заставу, надеясь встретить среди беженцев Ванду.

И они встретились. В первые минуты словно оцепенели, еще не веря своим глазам. Первой опомнилась Ванда. Отстранив пограничника, она бросилась к Недоле.

— Янек! Мой Янек! Скорее туда! Они убьют Болеслава!

Давно ожидаемая, выстраданная в мечтах и все же неожиданная встреча на какое-то время парализовала волю молодого человека, он стоял растерянный.

— Что же ты молчишь? Скажи этим жолнерам, ты же знаешь, что он всегда был их другом…

Она захлебывалась от возбуждения, от тревоги за судьбу брата и говорила так быстро на своем родном языке, что пограничники не поняли ни одного слова. Ванде казалось, что ее храбрый Янек все может сделать для спасения брата, стоит лишь объяснить «этим жолнерам», какой он хороший и как любит ее.

Слушая доклад старшего наряда, командиры с удивлением рассматривали странную шумливую девушку и молчаливого юношу в польской военной форме. По поведению Недоли Байда догадался, что это и есть Ванда, а юноша — ее брат.

«Почему же они так волнуются?» — подумал Антон, собираясь выяснить, что случилось, но не успел: во двор заставы въехала машина, из нее вышли комиссар Шумилов и знакомый комбриг, командир армейского соединения. И все направились в служебное помещение. Ванда растерянно посмотрела вслед, глаза ее потухли, лицо обмякло. Вцепившись руками в Недолю, девушка громко разрыдалась.

Пока Попович и Недоля ее успокаивали, в кабинете начальника заставы происходил необычный разговор.

Решение Советского правительства об освобождении западных областей Украины и Белоруссии не могло не порадовать пограничников.

Комбриг предупредил:

— Завтра в четыре ноль-ноль дивизия переходит Збруч и движется на Тернополь — Львов. К этому времени снять на своем участке наряды и создать разведгруппы, чтобы нам избежать возможных неприятностей с польской пограничной стражей. Есть сведения, что в Ольховом находится стрелковый полк. Столкновение с ним нежелательно.

— Разрешите, товарищ комбриг! У нас много беженцев, есть и оттуда. Только что задержан военврач. Если не ошибаюсь, он из Ольхового, — доложил Кольцов. — Можно позвать?

— Пригласите…

Попович рассказал о событиях в Ольховом, о положении в полку. Не верить ему не было оснований. Польская армия доживала последние дни. И комбриг принял решение.

— Итак, вы создаете две группы, одна займется пограничной стражей, другая — в Ольховое…

— И запомните… — вмешался Шумилов. — Никаких вооруженных столкновений! Мы не собираемся воевать. Ваша задача — разведать обстановку и предупредить части при подходе, а там найдем общий язык с польскими солдатами. Они поймут…

Комбриг торопился. Взглянув на часы, предупредил:

— Итак, в четыре мы переходим Збруч. Сверьте часы… Сейчас шестнадцать тридцать, в вашем распоряжении почти полсуток. Надеюсь, успеете… Да, с этим врачом. Думаю, его можно использовать для переговоров с Ольховатским гарнизоном! Но это вы решите с комиссаром…

Шумилов остался на заставе, объяснил дальнейшую задачу. Вслед за дивизией весь погранотряд передислоцируется на границу с Румынией по Днестру. Он указал фланги заставы на карте.

— Только пройдут части наших войск, немедленно закрывайте границу. Учтите: в Ольховом будет нелегко, там брод через Днестр, шоссейная и железная дороги, много сомнительных людей устремится в Румынию. Надо действовать осторожно и тактично, ни в коем случае не забывать, что мы не завоеватели. Мы только освобождаем наши исконные земли. Имущество заставы пока передать председателю сельсовета. Ясно? Вот и действуй, солдат, — отпустил он Кольцова. — А мы с политруком еще побеседуем…

Кольцов занялся формированием групп, а Шумилов тем временем знакомил Вайду с правительственной инструкцией, вручил ему удостоверение Президиума Верховного Совета УССР.

— Учтите, Антон Савельевич, в Ольховом вы не только пограничник, но и представитель Советской власти, уполномоченный Верховным Советом создать народные комитеты в освобожденных селениях. Здесь нужна гибкая дипломатия. Понятно?

— Понятно, товарищ комиссар.

Шумилов уехал. Тимощенко, Денисенко и Великжанов вышли на границу снимать наряды. И с наступлением темноты бойцы начали сходиться на заставу. За три года совместной службы не было случая, чтобы вот так все вместе ужинали или обедали за одним столом. Какое-то тревожное настроение овладело ребятами.

— Что ж это получается? — переговаривались между собой вполголоса — Ведь мы открыли границу!

И только после ужина на коротком собрании Кольцов объяснил обстановку и дальнейшие задачи.

Пригласили председателя сельсовета. Когда ему предложили принять хозяйство и подписать акт, он все понял.

— Раз такой поворот, акт подпишу, и хозяйство будет в полной сохранности, но и я с вами…

— А кто же Лугинами будет командовать? Нет, Симон Сергеевич. Не Кравецкого же оставлять на хозяйстве…

— Так вы хоть Ванюшку возьмите… Беда там случилась с братом этой девушки. Видите, как убивается…

— Их возьмем. И врача этого. С группой политрука пойдут…

Узнав об этом, Недоля прибежал к Байде:

— Товарищ командир! Я знаю там все ходы и выходы, мы с Вандой сейчас же туда двинемся и до вашего прихода все разведаем…

— Вы вот что, товарищ Недоля, — вдруг непривычно строгим тоном оборвал его политрук, — без моего разрешения ни шагу! Понятно? Выступаем все вместе…

Ровно в два ноль-ноль группа Кольцова бесшумно, как привыкли ходить пограничники, двинулась на правобережье, а Байда и Тимощенко, усадив своих бойцов на эмтеэсовские машины, взяли направление на Ольховое.

«Прощайте, Лугины… Свидимся ли когда?» — думали ребята, покидая село, с которым за три года так много пережили…

3

Сотрудничая с немцами, поручик Морочило не задумывался над тем, как можно назвать его отношение к своему народу. Ведь красные, был убежден Морочило, против которых борются абвер и двуйка, являются врагами Польши. Об этом открыто говорят в Варшаве государственные деятели. Уж кому-кому, а маршалу Рыдз-Смиглы можно верить. «С немцами мы рискуем потерять свою свободу, а с русскими мы потеряем свою душу…» — сказал главнокомандующий.

Хорошо сказал. Он, Морочило, не хочет, чтобы его отчизна потеряла душу. Поэтому, выполняя задания Штольце, а потом Шмитца, уверял себя в том, что работает во имя спасения польской души. И совесть не тревожила его. А что касается личной свободы, то, имея такого хозяина как абвер, нечего беспокоиться…

Но вот началась война. Смятение охватило поручика: немецкие танки, орудия, самолеты обрушились не только на свободу страны — они уничтожают тысячи людей, разрушают города и села, рвут в клочья тело Польши. Что же теперь будет с ее душой?

Мечется поручик с оперативной группой по своему участку. В Ольховом попали под бомбежку и не успели предотвратить бегство многих бунтовщиков. Куда они могли бежать? Ясно — на восточную границу. Спешно выехали в Лугины, в имение Кравецкого.

Появление советских пограничников на польском кордоне не было для стражи неожиданностью. Противоречивые приказы, панические слухи о событиях на западе страны, массовое бегство населения на восток — все это захлестнуло нового начальника кордона, и он без единого выстрела сложил перед Кольцовым оружие. А что иное можно было предпринять в этой несусветной путанице?

— Теперь к Кравецкому! — торопил Голота. — Он должен ответить за кровь Миколы и его родителей…

— Отставить, Симон Сергеевич! — охладил его пыл Кольцов.

Однако бой пришлось принять. Прибывшая с Морочило группа жандармов встретила пограничников беспорядочной стрельбой, но вскоре рассеялась, не причинив никакого вреда. Голота с обнаженным клинком все порывался в дом помещика: слишком много обид накопилось у старого конника.

— Спокойно, Симон Сергеевич. Мы пришли сюда не как мстители, а для освобождения кровных братьев. Так что вложи свей клинок в ножны.

— А собаку Дахно тоже прикажете считать кровным братом? Ну нет! Он не уйдет от справедливой кары! Скорее в Ольховое!

— Мы там сами справимся с Дахно, а вы остаетесь здесь. И не забывайте, что вы представляете Советскую власть. Действовать надо по нашим, советским законам. Слышали, что говорил Шумилов?

Подавив в сердце старые обиды, Голота занялся лугинскими делами, а Кольцов со своими людьми поспешил в Ольховое.

Группа Байды была уже там. Она на рассвете приехала в Ольховое, замаскировала машины на окраине и по оврагу незаметно пробралась к фишеровскому саду.

— Все штабные офицеры в доме, на первом этаже, — объяснил Попович, — а солдаты расположены в лесу, в палатках. И если мы…

— А Болеслав где? Куда они его спрятали? — вскрикнула Ванда. Ей казалось, что ничего не может быть важнее, чем освобождение ее брата.

— Вчера всех арестованных отвели сюда, а где они сейчас — неизвестно…

— Я найду! — вызвался Недоля. — Только помогите.

Политрук задумался. Дивизия вот-вот должна подойти к Ольховому. Недосказанная мысль Поповича понятна: если блокировать штаб, полк без офицеров не решится на какие-либо враждебные действия. Но и арестованных надо освободить…

— Денисенко и Селиверстов! Берите двух бойцов и попытайтесь с Недолей разыскать и освободить арестованных. Только без шума.

Проникнув через изгородь в сад, пограничники обошли дом с тыльной стороны, а Недоля повел группу Денисенко к хозяйственному двору.

— У пана здесь большой каменный подвал с железной дверью, настоящая тюрьма. Если арестованных не увезли, то они там.

Бесшумно двигаясь между деревьями, они уже подходили к широкой дороге, которая вела к хозяйственным строениям, как оттуда появилась группа людей. В наступающем рассвете можно было различить по бокам группы вооруженных жандармов.

— Они! — шепнул Недоля. — Не иначе, как стрелять их собираются.

Оставалось несколько шагов до переднего конвоира. Одновременно из-за деревьев выдвинулись четыре винтовки, и Денисенко крикнул:

— Стой! Бросай оружие?

Недоля что-то по-польски сказал узникам, и они попадали на землю, звени ручными кандалами. Стреляя вслепую на ходу, конвоиры убежали в глубину сада.

Словно во сне смотрят освобожденные на зеленые фуражки с красными звездами — как они могли здесь появиться?

Первой опомнилась Агафья Семенина, хватает за руки пограничников.

— А діток моiх не бачили? Де вони?

Остальные сгрудились вокруг Недоли, который торопливо что-то объяснял Щепановскому.

А с востока уже слышен отдаленный шум моторов. Он быстро нарастает, надвигается на Ольховое.

С восходом солнца на запад прошли советские части.

4

Незадолго до немецкого нападения на Польшу Карл Шмитц получил новые указания разведуправления и соответствующие документы. В одном из них значилось, что майор Шмитц направляется в распоряжение начальника германской военной миссии при румынской армии в качестве советника. Другая бумажка с польским государственным гербом, надлежащими подписями свидетельствовала, что пан Шмигельский является сотрудником польского министерства торговли. Дальняя задача оставалась прежней, и разведчик не терял связи со своими агентами в Польше.

Используя связи абвера с разведками двух соседних стран, Шмитц без особого труда переходил румынско-польскую границу, свободно разъезжал по стране с небольшим чемоданчиком, и все, что попадало в поле зрения разведчика, становилось известным в соответствующих военных штабах вермахта. Этого задания он не доверял никому, даже своему подручному из дефензивы поручику Морочило. И когда вскоре фашисты вторглись в пределы Польши, их авиация удивительно точно наносила бомбовые удары по военным объектам и скоплениям войск своего недавнего союзника.

— Не теряйте связей со своими хлопцами, их надо держать под рукой, — предупредил майор Шмитц Якима Дахно, когда через несколько дней после качала военных действий в Польше он в последний раз посетил Ольховое. — И поберегите поместье своего хозяина…

Последние события, связанные с бунтом в полку, налетом авиации, арестом жолнеров, немного обескуражили управляющего, но не вызвали большой тревоги в его душе: давно уже Яким Дахно связан одной веревочкой с немецкой разведкой. Но вот то, что произошло в это осеннее утро во дворе помещика, было для него совершенной неожиданностью.

Стрельба в саду при столкновении группы Денисенко с жандармами всполошила расположенных в доме офицеров полка. Пограничники к этому времени успели блокировать все выходы.

Открыв дверь парадного хода, Байда через Поповича, хорошо владевшего польским языком, сообщил столпившимся в холле офицерам:

— Через Ольховое прошли части Красной Армии, чтобы не допустить оккупации немцами районов, населенных нашими братьями-украинцами. Во избежание ненужных осложнений предлагаю сложить оружие.

В ответ послышалась брань, хлопнул одиночный выстрел, не причинив никому вреда.

Попович, на ходу переводя слова Банды, продолжал:

— Сопротивление бесполезно и неразумно. Подразделения полка уже разоружаются. Для переговоров приглашаю командира полка.

После непродолжительного молчания к выходу подошел пожилой офицер. Небрежно козырнул, не глядя на Байду, дрожащими пальцами достал из кобуры пистолет и бросил к ногам Поповича. Потом шагнул влево, освобождая место для следующего. Но никто не подходил.

— Пан полковник! Объясните своим подчиненным ситуацию… — начал политрук, но полковник прервал его, четко выговаривая русские слова:

— С этой минуты у меня нет подчиненных… — Его измятое, бледное лицо вдруг покрылось густым румянцем.

— Тогда посоветуйте им, как старший соотечественник.

Полковник заговорил с офицерами и те начали бросать оружие.

Пока происходили эти события в доме Фишера, Денисенко привел освобожденных. А вскоре прибыла на машинах и группа Кольцова. Захватив полковника, Щепановского и Поповича, все поспешили в полковой лагерь.

Туда, видимо, уже докатились слухи о событиях этого утра. Жолнеры ходили небольшими группами по плацу и громко спорили о чем-то.

Первым обратился к солдатам полковник:

— Паны жолнеры! Обращаюсь к вам не как ваш командир, а как старший друг, как отец говорю… — его голос задрожал. — Советую вам во имя будущего…

В настороженной тишине, как удар хлыста, прозвучал выкрик:

— Предатель!

Полковник отшатнулся… Забурлила толпа жолнеров, скопом двинулась на пограничников.

— Остановитесь, братья! — крикнул поручик Щепановский, шагнув навстречу солдатам. — В то время, как фашисты терзают нашу родину, русские братья освободили нас, осужденных вчера на смерть! Они помогут нам освободить от врагов и наш народ…

Говорил Болеслав горячо, он почти смешался с солдатской массой. Сначала его слушали с недоверием, но постепенно страсти улеглись, среди солдат и младших командиров нашлось немало единомышленников молодого офицера. Они окружили его плотной стеной, оградив от крикунов. Лагерь заколебался, крикуны отходили в задние ряды.

Уловив момент затишья, Кольцов пробрался к Щепановскому и стал рядом, подняв над головой зеленую Фуражку.

— Дорогие друзья! Все мы, советские люди, понимаем ваше тяжелое положение и сочувствуем польскому народу. А пришли сюда с единственной целью — защитить кровных братьев от нависшей над вами угрозы порабощения… У нас с вами нет причин для вражды. По-дружески советуем вам сложить оружие, как это сделали ваши старшие командиры…

Снова зашумели в толпе, но угроз уже не было слышно. Сначала рядовые солдаты, а потом младшие командиры подходили к пограничникам и складывали оружие.

Лишь несколько младших командиров, как потом стало известно, скрылись в лесу.

Застава выходила на новые рубежи.

5

Всю ночь с шестнадцатого на семнадцатое сентября человек в рабочей одежде рыскал по левому берегу Збруча. Видел советские войска, которые двигались к границе. Очень обрадовался, что так легко удалось проскочить на правый берег, и тут же поразился: здесь тоже двигались красные части на машинах!

Потайными тропами человек помчался к Ольховому и на рассвете постучался к Софье Крукович: скорее найти шефа — тот все объяснит. Кличку разведчика Волк, проскочившего почти три года тому назад советскую границу, знал только Шмитц. Для Софьи Крукович он был известен под именем Гавриила Топольского, а в действительности являлся побочным сыном Якима Дахно. Практику опытного агента он в свое время прошел в польской двуйке, а потом продал свои услуги абверу.

— Пани Софья! Надо немедленно связаться с шефом!

— А где его искать? Об этом может знать только управляющий пан Дахно.

Захватив донесение Топольского, связная по крутому оврагу пробралась в поместье, к домику управляющего.

Дахно безмятежно спал, когда к нему постучала в тыльное окно Крукович. Где-то в саду беспорядочно хлопали выстрелы. «Жандармы балуются, наверно, уже прикончили вчерашних бунтовщиков», — зафиксировал в полусонном сознании привыкший ко всему бандит. Выглянув в окно, заметил военных у парадного входа в дом. Сначала подумал, что пришли немцы. Потом в посветлевшем воздухе заметил зеленые фуражки советских пограничников. «Черт знает что! Померещилось. Откуда они здесь могли появиться?»

Сомнения развеяла Софья:

— Беда, пан Дахно! В Ольховом полно русских. — Она видела во дворе нескольких пограничников, а с перепугу ей показалась целая армия. — Вот Гаврила передал для шефа…

Распихав по карманам пистолет, патроны, деньги, захватив небольшой чемоданчик с какими-то бумагами. Дахно выпрыгнул в окно и скрылся в саду. Он знал, где искать Шмитца, но решил пока подальше держаться от границы: встреча с чекистами его не устраивала. «Только бы пробиться к Черному лесу, а там найдутся нужные люди, и мы еще повоюем…»

А для заставы началась хлопотливая и опасная жизнь на новом месте. Как и предполагал Шумилов, к Днестру устремились сотни офицеров, чиновников, местных фашистов, готовых на любые сделки с кем угодно, только бы не попасть в руки НКВД.

Нелегко было пограничникам разобраться в этой сутолоке. Среди потока беглецов затерялись и те, кто не пожелал сложить оружие, и Гаврила Топольский с Якимом Дахно.

 

Прорыв

1

Двадцать девятая застава выступила на Днестр посте того, как Збруч перешла армейская дивизия. Почти весь день прошел на новом места спокойно. Бойцы и командиры знакомились с местностью, выбирали удобные позиции для нарядов. И только перед вечером на стыке с тридцатой заставой вдруг вспыхнула стрельба. Как потом выяснилось, небольшая группа офицеров и солдат интернированного полка, бежавших утром из Ольхового, укрылась у реки, чтобы с наступлением темноты прорваться в Румынию. На них и натолкнулся политрук двадцать девятой Лубенченко, разводивший на левом фланге наряды. Пограничники попытались спуститься к самой реке, но их встретил плотный огонь ручных пулеметов. Завязался бой, беглецы простреливали каждый метр пологого спуска к воде.

Байда в это время разговаривал с медиками, прибывшими по вызову из Збручска, чтобы помочь раненым во время фашистского налета польским солдатам и местным жителям. Среди прибывших была и практикантка Юлия Дубровина. Она специально попросилась в эту необычную поездку, чтобы познакомиться с условиями жизни на границе, ведь осталось меньше двух лет до окончания института, а тогда, может, на всю жизнь останется здесь с Николаем. Услышав перестрелку, девушка бросилась к Байде.

— Что же это, Антон Савельевич, неужели началась война?

— У нас на границе всегда война, — ответил Байда, — только необъявленная. Но вы не волнуйтесь, Николай защитит вас от всякого врага, — пошутил он и, захватив свободных от наряда пограничников, поспешил на помощь соседу. Но было поздно: отстреливаясь, беглецы в наступивших сумерках вброд прорвались на противоположный берег.

— И надо же! Не успели ознакомиться с границей— и сразу ЧП! — жаловался другу огорченный неудачей Лубенченко. — Теперь начнут прорабатывать… А как у вас? Слышал, что целый полк разоружили. Везет тебе, Антон.

— Напрасно сокрушаешься. Прорыв на стыке застав — наша общая беда, а не вина. Сам понимаешь, какая создалась обстановка. Поговаривают, что и польское правительство бежало в Румынию.

— Грош цена правительству, которое бросает в беде свою родину. А прорыв этих бандитов не могу простить себе. Ведь смогли же вы разоружить полк…

— Сами сложили оружие. Часть после бомбежки разбежалась по домам. Штабники немного проканителились. А вот приговоренных к расстрелу просто из жандармских рук вырвали. И знаешь, среди них и тот «друг-пшиятель», что записки через Збруч перебрасывал. Он и помог нам найти общий язык с солдатами… Да, тебе привет! Там Юлия очень волнуется…

— Брось сочинять!

— Серьезно говорю. Приехала с врачами из Збручска. Когда узнала, что ты здесь сражаешься, рвалась в бой, как Жанна д'Арк. Геройская у тебя девушка! — начал балагурить Антон.

— Ладно. Вот отчитаюсь за ЧП и загляну к тебе…

Вспоминая калейдоскопический поток мыслей своего друга, Лубенченко с грустью думал о Юлии, о своей трудной любви к ней. Хорошо запомнил последнюю встречу, когда она перешла на четвертый курс. «Главное для человека в жизни — работа. Вот закончу институт, тогда и о сердечных делах можно подумать…» — говорила девушка Николаю.

«Не так легко решить, что главное в нашей жизни. — думал Лубенченко, возвращаясь на заставу, — А любовь, семья, дети — не главное? Зачем же все это дается человеку? И может ли это помешать работе? Без душевного равновесия, без ощущения полноты счастья и работа будет валиться из рук…»

За последние три года ему не раз приходили в голову подобные мысли: для полноты счастья молодому человеку не хватало Юлии Дубровиной.

2

Собрание проводили в фишеровском парке, где до сих пор могли прогуливаться только хозяева да их гости, а крестьянские дети, словно воробьи, лишь украдкой подглядывали, как развлекаются паны. Недоля, брат и сестра Щепановские вместе с комсомольцами заставы накануне готовили лозунги, транспаранты.

— Надо, чтобы все было красиво, это же наш праздник! — блестя глазами, напоминала всем Ванда, повязанная красной косынкой.

И собрание действительно стало для жителей Ольхового настоящим праздником. С утра дорогу от местечка до фольварка украсили плакатами, транспарантами. Красные полотнища, прикрепленные к тополям, протянулись через дорогу. На трех языках — польском, украинском и русском — людей приветствовали лозунги: «Братский привет трудящимся Западной Украины!». «Да здравствует Красная Армия — наша освободительница!»

Празднично одетые ольховцы заполнили улицы, направляясь к саду. Агафья Семенина пришла со всей семьей.

— Он той, що в зеленому кашкеті, — то наш визволитель, — говорила сыну-подростку Мирославу и двум девочкам, указывая на старшину. Но дети видели много зеленых фуражек, и каждый пограничник был для них освободителем.

Байда и Кольцов стояли у распахнутых настежь ворот, приветствовали входящих. Старшие несмело пожимали руки командирам и удивлялись: странные паны офицеры, простому человеку руку подают, будто какому-нибудь начальству.

Байда поднялся на сбитый из нестроганых досок помост, и впервые в этом парке свободно прозвучало слово, призывающее людей к новой жизни, к объединению всех тружеников в братскую семью:

— Товарищи! Мы пришли к вам с братской помощью. На этих землях с древних времен живут такие же, как мы, украинцы. Пусть же навеки нерушимой останется наша семья! Будем в едином строю..

Дружный всплеск аплодисментов прервал его слова. Но только вокруг стихло, как раздался голос:

— То добже мувили, пан офицер. Вы пжишли вызволить своих братьев украинцев. А цо робиць нам, польскому люду? Под немца ходзить?

Спрашивал невысокий, опрятно, но бедно одетый человек. Во взгляде его темных, глубоко посаженных глаз проглядывала настороженность — то ли сомнение, то ли недоверие к словам политрука.

Пока Антон обдумывал ответ, на трибуну вышел Болеслав Щепановский и начал тихо, подыскивая нужные слова:

— Я вас понял, пан Дорожинский. Я тоже поляк, а вот эта женщина с детьми, — он указал на Агафью, — украинка. Она вступилась за польского солдата. И позапрошлой ночью мы вместе ожидали смерти. Кому нужна была наша смерть? Полякам? Украинцам?

Напряженная тишина повисла над парком. Слышно было птичий щебет.

Голос Болеслава окреп.

— Это счастье, — закончил он, — что к нам пришли наши братья, советские воины. Они не спрашивают, кто поляк, кто украинец — всем несут освобождение.

Иван Недоля, избранный председателем народного комитета, вечером второго дня проводил заседание нового органа власти. Два года, проведенные в Лугинах, не прошли даром.

— Надо решать, как быть с имуществом фольварка. Добро это добыто нашим потом и кровью. Вот и думаю я…

— Не рано ли, пан Недоля? — осторожно возразил Дорожинский.

— А чего ждать? Власть теперь народная…

Лукаво посматривая на Недолю, Ванда говорила после заседания:

— Ой, Янек, ты теперь такой большой начальник, что мне страшно с тобой идти.

— Ты лучше подумай, где и как мы будем жить… Может, и нам корову взять из фольварка?

— Зачем она нам? Это таким нужно, как Агафья, у нее дети!

— И у нас будут дети… — мечтательно сказал Недоля, обнимая ее.

— Не бардзо прентко, пан староста! — засмеялась девушка, и они скрылись в сгустившейся темноте.

3

Не простое дело — переход на новую границу. Изучение системы охраны, сооружение укреплений забирали все время у пограничников. Днем и ночью. А на политрука, кроме всего, возложена и другая забота — организация управления в местечке. Возникло множество вопросов, и все обращались к нему. Вначале казалось, что все очень просто: избрали народный комитет— пусть он и работает, как сельский совет в любом селе. Но в том-то и дело, что здесь никто, кроме Недоли, который немного привык в Лугинах к советским порядкам, не знал, что и как делать. Даже Байда часто становился в тупик и обращался за помощью во вновь созданный Ольховатский райком партии и к Симону Голоте, чтобы не наделать промахов.

— Вот и пригодился мой «предельный возраст», — радовался старый конник. И охотно помогал политруку и названному сыну.

Шагая с Недолей улицами Ольхового в первый приезд, поражался, глядя на покосившиеся халупы бедняков:

— До чего народ довели, проклятые паны!

— Что делать с имуществом панским? Машины, кони, коровы… Намаялись мы с этим добром… Одни требуют раздать все хозяевам, другие запугивают народ…

— А я думал, ты чему-нибудь научился за два года в Лугинах…

— Думаете, колхоз? — неуверенно спросил и тут же возразил: —Не пойдут, дядя Симон… Столько лет их пугали колхозами! Чего только не наговорили.

— А ты не торопись, подумай, с умными людьми посоветуйся. Коров, конечно, и разную там мелкую скотину надо раздать. Бывшим батракам, вдовам, бедноте… А машины надо уберечь. Может, как у нас делали в первые годы после революции, общественную запашку сделать? А пока потихоньку подбирай охотников на такое дело. И машины береги!

С коровами и мелкой живностью быстро решили: делили при всем народе. Агафья первой была на очереди в списке. Пришла с детьми и с подойником, чтобы на месте угостить малышей молоком. Когда Недоля вывел корову, женщина отступила и руки спрятала под передник.

— Ти, Іванко, не обіжайся, не візьму від тебе. Хай мені дасть сама Радянська влада. — И посмотрела на политрука.

Пришлось Байде выполнять горячее желание старой женщины.

— Поздравляю вас, товарищ Семенина! Пусть с этого дня радость и счастье не покидает вашей хаты!

Агафья отвела корову в сторону. Тут же начала доить. Две босоногие девочки присели возле матери, слушая, как звенит подойник под струями молока. Они впервые слушали эту музыку…

Когда закончили дележку, кто-то из толпы выкрикнул:

— А как же с землей, машинами и лошадьми будет? Или для Фишера будем их беречь?

— Фишерам никогда не бывать теперь на нашей земле! — отрезал Недоля. — Вы помните время, когда я бежал за Збруч. Отца моего убили жандармы. Советские друзья похоронили его на колхозной земле. В тот день я поклялся, что никогда не вернусь к старой жизни, будь она трижды проклята! Два года работал на колхозных полях… И вот что я думаю…

Бережно подбирая слова, он изложил свои соображения насчет совместного использования помещичьей, земли и машин.

Молчат ольховатцы… Каждый из них уже присмотрел себе нужный инвентарь или пару лошадок, а кое-кто и на трактор нацелился. И все это уплывает, как легкое облачко за ветром.

Всю жизнь цеплялись за свой клочок земли, бережно хранили оставшееся от деда-прадеда старое дышло, питая надежду выбиться в хозяева. И вдруг — какая-то общественная запашка. Что это такое? И к чему приведет? К колхозу? Нет, пусть поищет дураков Иванко. Для него один черт, у самого ни кола, ни двора…

Политрук понимал их состояние, в свое время видел уже что-то подобное. Кажется, целое столетие отделяет его от тех времен, когда вот так молча, упершись взглядом в землю, стояли на собрании его земляки, слушая первых пропагандистов колхозной жизни.

— Думаете, товарищи? Правильно! В таком деле не следует спешить… Хорошо бы вам наведаться в Лугины, посмотреть, как живут колхозники. А то вам много набрехали наши враги… Вот Симон Сергеевич все вам покажет…

На том и порешили. Однако через несколько дней в Лугины поехала лишь небольшая группа сельской молодежи, главным образом из батраков.

Только весной следующего года над воротами хозяйственного двора фольварка в лучах восходящего солнца загорелись ярко-красные буквы:

«Колхоз „Заря“».

 

На берегах Днестра

1

Шмитц перебрался в Румынию всего за день до прихода пограничников в Ольховое. «С Речью Посполитой покончено навсегда!» — с удовольствием подумал он, в последний раз взглянув на бумажку с польским орлом. Функции Шмигельского закончены, бумажка предана огню.

Как хотелось ему явиться сейчас в Тернополь или еще лучше в Варшаву не в роли советника или какого-нибудь фиктивного агента, а в роли победителя. Нельзя, Штольце точно определил ближайшую задачу: после окончания польской кампании оставаться в Румынии и готовить кадры для предстоящих решающих событий. А главное — установить негласный контроль над деятельностью разведки «дружественной» страны, перетянуть на свою сторону все, что осталось от двуйки. Делать нечего, настоящий воин фюрера умеет подчиняться…

Однако события развивались не совсем так, как предполагали работники абвера. За одни сутки красные войска оказались под Львовом! Мало того, по странному недоразумению они столкнулись там с одной из отборных дивизий группировки военного министра генерал-полковника Гаусса и изрядно потрепали ее. Конечно, виновники этого где-то в высших сферах, но так уже водится, что отвечать приходится тем, кто пониже. И Шмитц растерялся— ведь красные прошли на опекаемом им участке. Теперь неприятностей не оберешься…

И Шмитц не ошибся в своих предчувствиях. От фюрера к Гауссу, от Гаусса в разведуправление полетели молнии-запросы: почему бездействовал военный министр? Почему разведка в свое время не доложила о планах большевиков?

Не опоздай Волк со своими донесениями всего на один день, все могло произойти иначе…

Молнии сверкали в верхах, а гром докатился до Шмитца. Через день он летел самолетом в расположенный западнее Львова городок Янув. А там фыркал и шипел, точно закипевший самовар, полковник Штольце. От недавних почти дружеских отношений и следа не осталось.

— Черт возьми! Это же надо умудриться… Под вашим носом прогрохотали советские танки и орудия, а вы прошляпили! Сам министр вмешался, до фюрера дошло…

Он не скупился на выражения, не стеснялся в выборе слов.

На прощанье объяснил направление работы в новых условиях:

— Остаетесь, майор, в Румынии при управлении пограничной стражи. Мы должны знать все, что делается у красных от Збруча до Львова. В Румынию, как вы знаете, бежало много поляков, оуновцев. Среди них найдутся наши люди…

Через несколько дней в Подгорске приземлился немецкий самолет, и майор Шмитц прямо с аэродрома отправился к начальнику отделения румынской разведки — сигуранцы — полковнику Грицеску, с которым уже приходилось встречаться. Тот приветливо принял офицера союзной державы. Откровенно говоря, он не чувствовал особой симпатии к немцам, но понимал, что только они помогут осуществить мечты бояр о великой Романеи.

— Не угодно ли вам, майор, посетить мое родовое поместье? — предложил полковник на следующий день. — Там можно спокойно отдохнуть от всех этих передряг.

Карл не возражал. Действительно, следует отвлечься от всех неприятностей, собраться с мыслями.

Покачиваясь в старомодной бричке, вспоминая прежние встречи в Ольховом и жалобы ездового Падурару на состояние здоровья, Шмитц прикинул, что с помощью этого болезненного человека можно попытаться восстановить нарушенные связи. Ведь он и до этих событий не раз выполнял поручении своего шефа, бывал в Ольховом и знает в лицо Дахно, Морочило. Крукович.

Возница Тодор Падурару далек был от замыслов своего хозяина и тем более гостя. Его одолевали семейные заботы. Жена болеет, все на сердце жалуется. В свои сорок семь лет старухой выглядит. А самого много лет язва желудка мучает. Одна надежда на Марику, восемнадцатилетнюю дочь, да в последние дни и с нею что-то приключилось. Нужен врач, а где взять денег?.. Всю жизнь мечтали с женой о собственном хозяйстве, но, видимо, так и дотянут свой век батраками Грицеску.

Тодор Падурару не интересуется высокой политикой, хотя иногда почитывает газеты и по-своему судит о событиях. Бывая со своим господином на границе, он в последние дни наслушался разных слухов о непонятных происшествиях по ту сторону Днестра. Поговаривают, что помещичье добро роздали батракам, бедным людям…

«Если бы не больные, попытал бы и я счастья», — подумал он. подъезжая к господской вилле, уютно расположившейся в небольшой рощице рядом с селом Баштианы.

Здесь поджидала его новая неприятность: управляющий имением требует немедленно освободить квартиру.

— Куда же я с больными? — взмолился Тодор.

— А это не моя печаль. Твоя семья — твоя забота. Найдется в селе какая-нибудь халупа, а этот дом будем перестраивать.

Возница знал жестокий характер управляющего, знал и то, что жалоба на его действия не поможет: щадя свое сердце, полковник не вмешивался в хозяйственные дела.

Известна Тодору и подоплека такого отношения управляющего. Красавица Марика не раз жаловалась на него отцу — не дает ей проходу. А что может сделать бедный, больной человек? У примара или претора искать защиту от посягательства на его единственное сокровище — доброе имя дочери? Но кто не знает, чью руку тянет домнилор. Нет, бороться с управляющим — все равно, что выходить с вилами против ветра.

Правда, у Марики есть заступник. Недобрым огнем вспыхивают глаза у Думитру Лабу при встречах с управляющим. Вот только беда, что слишком тесно у них со старушкой матерью в маленькой хатенке с полусгнившей крышей. Для одной Марики нашлось бы место. А куда им с женой деваться?

Думитру молод, у него крепкие руки и светлая голова. Построит настоящую касу из дикого камня, и тогда всем будет хорошо. А пока…

Тяжело задумался Тодор Падурару. В голове от мыслей шум. как в потревоженном улье от пчел, а морщины на сухом, почерневшем лице будто еще глубже прорезались.

И вдруг пришла неожиданная помощь. Кто мог подумать, что этот суровый, неразговорчивый майор, неизвестно для чего появившийся в поместье, окажется таким добрым человеком? И врача вызвал из Подгорска. и денег на лекарства не пожалел, и удар управляющего отвел. Прошло не больше двух недель, а в жизни бедного молдаванина сразу столько радости прибавилось.

«Очень добрый человек, даром что немец, — думал Падурару. подсчитывая, сколько денег истратил майор. — Чем я оплачу за его доброту?»

2

В октябре жизнь на заставе вошла в нормальную колею. Тщательно исследована местность нового участка границы, изучены привычки и поведение румынской стражи, подготовлены необходимые сооружения и огневые точки. Установлен тесный контакт с местным населением. Иван Недоля оказался хорошим помощником в этих делах. Ему помогали Ванда и Попович, оставшийся на работе в местной больнице. А вскоре и жена Тимощенко Марина была переведена на работу в Ольховскую школу. Постепенно создавался в местечке актив, возглавивший перестройку работы по новым, советским порядкам.

Труднее всего приходилось политруку. Он все еще продолжал выполнять обязанности главного консультанта по всем вопросам общественной жизни. Нина с детьми оставалась в Москве, и новая квартира, как и во время холостяцкой жизни, превратилась в зал ожидания для транзитного пассажира.

Не лучше чувствовал себя и старшина Денисенко. Варвара Сокол категорически отказалась переезжать в Ольховое. «Что мне там делать? Был бы колхоз…» Колхоза не было, а иждивенкой быть не привыкла.

В эти дни прибыло новое пополнение, и неустроенность в личной жизни забывалась. Надо готовить к уходу пограничников, отбывших срочную службу, и одновременно обучать молодых бойцов.

Из штаба отряда сообщили, что заставе предоставили два места для тех, кто из старослужащих пожелает поступить в военное училище и всю жизнь посвятить охране рубежей Родины. Желающих оказалось много. И первым экзаменом для них стало комсомольское собрание. Рекомендовали лучшего пулеметчика сержанта Егорова и инструктора служебных собак Селиверстова. Больше всех огорчались Денисенко и Великжанов.

— А вы ничего не теряете, — успокаивал их политрук. — Поработаете с новичками на сверхсрочной годик, а там и перед вами откроется семафор… Если любите свою работу, никуда от вас училище не уйдет.

И те остались на сверхсрочную службу.

Замена воинов границы новичками — сложное и хлопотливое дело. Здесь у каждого определенный круг обязанностей, и пока новичок не усвоит их, «старик» не уйдет с границы. И началась перестановка сил, ознакомление с обязанностями и обстановкой, передача оружия к опыта.

Селиверстов знакомил бывшего пастуха из Башкирии Тагира Нурмухаметова со своим хозяйством, объясняя ему сложные обязанности проводника служебных собак, характер и повадки овчарок.

— С собаками у меня давняя дружба, — говорил невысокий, худой, но жилистый Тагир. — В нашем пастушьем деле собака — первый помощник.

Слесарь из города Дно Василий Иванов, высокий, полный блондин, принимал у Егорова станковый пулемет. Самоуверенный, насмешливый, он снисходительно слушал наставления бывалого пулеметчика, посмеиваясь над описанием знакомых ему боевых качеств «максима».

— Ты не смейся, Василий, это тебе не велосипед, на нем девушек катать нельзя, нередко на спине приходится его таскать. Зато никогда тебя не выдаст. Но надо ухаживать за ним…

— Машинка эта — не девушка, нечего за ней ухаживать, — отмахнулся Иванов. — Посложнее машины видали. И если случится, то и девушек покатаем на ней. Это уж тебя не касается…

— Да ты соображаешь, что говоришь? — вскипел Егоров. Ты же присягу принимал!

— А что ты мне лекцию читаешь, как профессор какой? — с непонятной злостью в голосе отрезал Иванов. — Без тебя разберемся, что к чему…

О пререканиях со строптивым новичком узнал Кольцов. Сделав замечание новичку, он сам проверил его познания. Оказывается, парень действительно разбирается в оружии. Но откуда эта злость?

— Занозистый парень, возни с ним не оберешься, — поделился капитан своими наблюдениями с Байдой.

— Ничего! Оботрется, отшлифует острые углы и будет, как сказал бы Шумилов, настоящий солдат. Люблю занозистых.

— Имей в виду: повар на заставе главная фигура, — поучал Денисенко Ивана Хромцова, работавшего до призыва на Харьковском тракторном заводе. — Я сам два года поваром отчебучил…

— Что же это получается, товарищ старшина? Я тракторы на заводе делал, а здесь придется разные окрошки да тефтели варганить, — не то в шутку, не то с обидой говорил харьковчанин.

— Я до службы в Запорожье сталь варил, а здесь— борщи, пироги, даже вареники. Это как, по-твоему?

— Если сталь была похожа на вареник, а вареник на сталь, то большой мудрости для этого не надо, — съязвил новый повар.

— Значит, быть тебе поваром! — рассмеялся Денисенко. — Я так понимаю: нет лучшей приправы к еде, как умная шутка.

— Что ж, попробуем, — усмехнулся Хромцов и приступил к изучению кулинарной мудрости.

Прибывший из школы сержантов командир отделения Петр Воронин прошел до призыва в армию хорошую выучку в коллективе уральских металлургов. Высокий, тонкий, он молча прислушивался к остротам Иванова и краснел от возмущения.

Но вот закончили перестановку людей, отпраздновали проводы старослужащих, и молодые бойцы уже самостоятельно вышли на охрану границы. На первых порах каждый наряд возглавлял кто-нибудь из сверхсрочников или командиров.

Байда, решивший взять под свою опеку излишне развязного и невыдержанного новичка, возглавил наряд в составе Иванова и Нурмухаметова. Вышли на правый фланг, на стык с двадцать девятой.

Ночь выдалась темная. Тяжелые тучи, подгоняемые порывистым ветром, быстро надвигались со стороны Румынии, изредка сбрасывая отдельные капли, словно встряхивались над головами. Потом зачастил настоящий осенний дождь, холодный и колючий.

«И кому придет охота в такую погоду да еще через реку совать нос на нашу сторону? — поеживаясь от хлеставшего по лицу и рукам дождя, думал Иванов. — Шпион ведь тоже не из железа; дурак он что ли — лезть в такую слякоть?.. А начальники здесь тоже, видно, хорошие… Хоть бы шалашик какой сколотили…»

От этих неприятных мыслей все больше злился боец, но высказать их при политруке не решался.

3

Почти так же рассуждал и Тодор Падурару, сидя на опушке леса на другой стороне Днестра. Когда стемнело, его привел сюда «добрый майор», объяснил еще раз, что от него требуется, и посоветовал:

— Не спешите. Сперва хорошо высмотрите, что делается на той стороне, ведь это граница, а потом с богом, — сказал на прощанье и оставил одного с грустными раздумьями о событиях последних дней.

«Попробуй высмотри в такую темень… — поморщился Тодор, — Конечно, майор много сделал для моей семьи, услужить ему долг велит. А здесь и услуга небольшая: сходить за Днестр, встретиться в Ольховом с его знакомой и передать ей кое-что. Только и всего».

Не столько умом, сколько сердцем он чувствовал что-то неладное в странном поручении майора, но духу не хватило отказаться. Стараясь не шуметь, он сталкивает в воду лодку и осторожно, без всплесков правит одним веслом наперерез течению. Вот и чужой берег. Все оказалось совсем несложно. Теперь только лодку спрятать, но и это дело привычное: побольше наложить камней и затопить, где поглубже. Ночью не заметят. А на рассвете обратно.

А может, не следует спешить? Очень хочется Тодору посмотреть, как живут люди при большевиках, которых так ругают в румынских газетах.

Затопив лодку, он прислушался и, прячась между кустами, начал взбираться по обрыву к селению. Дождь притих, немного посветлело. Идти было трудно, промокшая свитка давила на плечи…

Острые глаза Тагира заметили лодку еще на середине реки. Он подполз к политруку и зашептал:

— Лодка идет к берегу…

— Вижу, — ответил тихо Байда и, заметив, что находившийся немного правее Иванов уже приподымает винтовку, шепотом приказал: — Отставить и не двигаться…

Когда нарушитель преодолел крутизну обрыва, Иванов не выдержал:

— Уйдет же, товарищ политрук! Разрешите, я его хлопну…

— Не горячись. Оставайтесь оба здесь и продолжайте наблюдение. Возможно, он не одни. А я иду на преследование. Без приказа поста не оставлять. Старшим назначаю… — Байда помедлил, как бы взвешивая, кто из них надежнее. — Вас, товарищ Нурмухаметов.

Иванов проглотил обиду, а когда политрук скрылся, недовольно пробурчал:

— Нянчится с ним политрук, а он возьмет да и сбежит. Тоже Шерлока Холмса разыгрывает…

— Молчать и вести наблюдение! — цыкнул на него Тагир.

— А что наблюдать? Тоже мне командир выискался…

Антон шел по следу. Падурару спустился в густо поросший орешником овраг, присел под кустом, отдышался.

Неожиданно у Днестра раздались выстрелы.

«Еще гость или соседи обнаружили след?» — недоумевал Байда.

А Падурару вскочил и побежал по оврагу, сколько позволяли ему силы. Выбравшись из леса, он свернул к темневшему высокому зданию мельницы.

Дозорные двадцать девятой заставы обнаружили след на стыке и дали сигнал тревоги. Иванов и Нурмухаметов видели, как появилась тревожная группа соседей и пошла по обнаруженным следам.

— Предупредить их надо, что нарушителя уже преследуют — схватился Иванов, но Тагир бросился к нему и прижал к земле.

— Не смей! Сказано — наблюдать, пока не сменят…

Заслышав сигнал тревоги, Кольцов тоже выслал группу во главе с Великжановым. Она встретилась с соседями на том месте, где отдыхал Падурару, и все вышли по следам к Ольховому.

Байда приказал Великжанову со своей группой продолжать наблюдение за домом, где скрылся нарушитель, и поспешил на заставу. Только теперь он почувствовал, что его лихорадит, рассказал Кольцову о случившемся и ушел на квартиру. Надо же переодеться и хоть немного отдохнуть.

Но почти следом прибежал за ним посыльный — на заставу приехал комендант участка.

— А я думал, что вы, политрук, уже усвоили азбучные истины нашей службы, — сердито набросился Анатолий Федорович, заикаясь больше обычного. — Одному идти на преследование! Мальчишество!

— Снимать наряд я не мог, оставлять одного, из новичков тоже не рискнул… — начал оправдываться Антон.

— Он не рискнул! А собой рисковать можно? Всыпать бы вам… — Птицын готов был обрушить на политрука поток упреков, поучений, но, заметив, как тот еле держится на ногах, вдруг оборвал: — Э-э, с-соколик, да ты весь горишь… Вызвать врача!

— Температура высокая. Боюсь, что воспаление легких, — доложил вызванный Попович. — Нужен постельный режим.

Байду увели на квартиру. Кольцов вступился за своего друга:

— Напрасно вы на него напали, товарищ капитан. Правила не могут предусмотреть всех случаев…

— Без тебя знаю, но поощрять подобные явления не могу. И тебе не советую. — Он еще долго не мог успокоиться, прорыв нарушителя не сулил ему ничего хорошего на ближайшие дин.

4

Напутанный стрельбой на границе, нарушитель не пошел в домик Софьи Крукович, а свернул к мельнице и притаился среди разного хлама в полуподвальном помещении. «Наверное, лодку обнаружили. Так и до меня могут добраться, — тревожился Падурару, — скорей бы рассветало, а там соберется базар, можно запутать следы».

Именно для этого и выбрал Шмитц базарный день.

«В случае каких-либо неприятностей, не ходи в дом Софьи ее можешь встретить на базаре».

…Наряд Кирилла Великжанова скрытно преследовал нарушителя до окраины Ольхового, но по дороге к мельнице тот исчез, растаял в темноте, как призрак. Вызвали из неподвижного наряда Нурмухаметова с собакой, но после продолжавшегося почти до утра дождя ищейка следа не взяла.

Подняли на ноги всех отдыхающих бойцов. Молодые ребята ходили пристыженные: так опозориться в начале службы!

— Теперь ищи иголку в стогу сена. — сердито ворчал Иванов — Говорил же я политруку, что того бандита надо было сразу прихлопнуть..

— Ничего ты не понимаешь, Вася. Убить человека не трудно. А может, сведения, которые он нес кому-то, важны для интересов всей страны? Нарушителя надо брать живым и заставить его раскрыть планы наших врагов. — питался объяснить Великжанов.

— Вот и бери его! — съязвил Иванов. Он по-своему понимал слова «держать границу на замке». Сложная тактика пограничной службы еще не укладывалась в его сознании. — А если бы одного, другого хлопнули, у всех этих выродков отпала бы охота совать рыло в наш огород.

А «выродок» дождался утра в своем укрытии, немного пообсушился и, заметив, как хозяйка домика направилась с корзинкой к центру местечка, где обычно собирался базар, выскользнул, как уж, из своей норы и погодя вмешался в толпу крестьян. Найти связную домнула майора в базарной сутолоке нетрудно, он еще издали заметил ее голубую шляпу в овощном ряду. Подойдя вплотную, тихо произнес пароль. Софья вздрогнула, но не оглянулась. Перебирая продукты в корзинке, еле слышно сказала:

— Идите за мной… Приценивайтесь к продуктам и не пяльте на меня глаза…

Они бродили по торговым рядам. Софья часто останавливалась, покупала всякую мелочь, а в промежутках Падурару передавал заученные инструкции майора.

— Надо разыскать Дахно и Морочило, обоим оставаться на Тернопольщине… Пусть свяжутся с диспетчером и через него разыщут следы Романа… А еще домнул майор интересуется Гаврилой Топольским…

— О Дахно и Морочило ничего не знаю… Гаврила прибыл в тот день, когда пришли красные… Работает на Силковском сахарном заводе… Роман тяжело болен, недавно помещен в черемховскую больницу… С ним и его друзья. Гаврила ищет врача…

Тодор про себя повторял эти отрывочные фразы, стараясь запомнить каждое слово, не совсем понимая их подлинный смысл.

5

Выполнив задание «доброго домнула майора», Падурару до вечера бродил по базару, стараясь по отдельным фразам, по внешнему виду людей понять, как они чувствуют себя без жандармов и помещиков, под «коммунистическим гнетом», как писали газеты в Бухаресте и Подгорске. Однако никаких следов этого «гнета» он не заметил. Изредка встречаются военные люди с оружием, но их никто не боится, смело разговаривают, шутят с ними. Даже повеселел бедный Тодор. Если бы сюда как-нибудь переправить жену и дочь, остался бы здесь навсегда. «А что? Рабочий человек везде раздобудет себе кусок хлеба или круг мамалыги с брынзой…»

Перед сумерками он, минуя мельницу, по небольшой тропинке пробрался к оврагу. Здесь передохнул, дожидаясь темноты, и пошел напрямик к лесу. На опушке постоял немного, раздумывая, как лучше выйти к тому месту, где затоплена лодка.

Неожиданно в том направлении началась стрельба.

— О, доамне! — напугался Тодор и побежал влево, в гущу леса.

У самого обрыва, где начинается крутой спуск к Днестру, заметил людей с оружием — бегут на звуки стрельбы. Значит, к лодке не пробраться. Надо искать брод. Перекрестясь, приготовился прыгать с обрыва, но кто-то схватил его сзади за руки, приподнял, как ребенка, и положил на бровку обрыва лицом к земле.

— Тише! Не кричать и не двигаться, — приказал человек и быстро обыскал все карманы, — А теперь подымайтесь и пойдем с нами.

Перепуганный Падурару дрожал всем телом и еле держался на ногах. А тут еще двое задержавших направили на него ружья.

— Не стреляйте, домнул! Я ничего плохого вам не сделал, — взмолился Тодор.

Великжанов успокоил нарушителя. Он таки разыскал его на базаре и сопровождал всю дорогу до обрыва.

Шум, вызванный стрельбой, утих. Как потом выяснилось, находившиеся в наряде Воронин и Иванов приняли в темноте пни срубленных деревьев за пробирающихся к реке лазутчиков и открыли заградительный огонь. Прибывшая на место тревожная группа сняла незадачливый наряд.

Байда не выдержал постельного режима — острое недомогание прошло — и явился на заставу как раз в то время, когда привели задержанного.

Падурару на вопросы Кольцова отвечал на характерном для местного населения языке, в котором свободно уживались украинские, молдавские и польские слова. Ходил, мол, к родственникам в село Грушку. При Польше граничеры разрешали им такие посещения.

— Несчастье задержало меня на целую неделю, а дома жена и дочь лежат больные. Бог знает, что с ними может приключиться… Отпустите меня, домнул командир!

Он так искренне убивался, такое неподдельное горе сквозило со слезами из его глаз, что посторонний наблюдатель готов был поверить каждому его слову.

«Ловко врет, бестия, видно, опытный лазутчик», — подумал Байда и спросил:

— Чем болеют жена и дочь?

Падурару охотно рассказал подлинную историю своей семьи, и в глазах его затеплилась надежда, что эти молодые и совсем не строгие командиры поверят и отпустят домой. Действительно, все, что он говорил о семье, было чистой правдой. Не могут они не посочувствовать. Даже дальние родственники где-то жили и в этих краях. Одно утаил Тодор: версию о родственниках подсказал ему «добрый майор».

— Как же мы вас переправим? Это не так просто делается. — медленно, словно в раздумье, сказал Кольцов.

— Вы только отпустите, а я уже сам как-нибудь доберусь! — обрадовался наивный человек.

И вдруг — то ли or вспыхнувшей радости, то ли от пережитого страха — резкая боль пронзила все его тело. Он сполз со стула, скрючился, схватившись за живот, и громко застонал. Вызвали врача, — может, симулирует, как в свое время Стручковский?

— Человек действительно болен, нужен постельный режим, а пока пусть примет опий, — заявил врач после осмотра.

Приняв пилюли, старик немного успокоился, сидел на полу, обхватив руками голову, и мрачно думал: «Что же теперь будет? Граничеры не верят. Неужели повесят?» Вспомнил больную жену и дочь — они и не подозревают, что их кормилец одной ногой уже в могиле стоит.

— А теперь рассказывайте, кто вас послал, с кем встречались.

— Домнилор офицер! Я рассказал святую правду… И не надо меня вешать…

— Откуда вы взяли, что вас собираются вешать? — опешил Кольцов.

— Вы же большевики, чекисты?

— Верно, большевики и чекисты, но судить придется. И для вас лучше, если сразу скажете правду.

Нарушитель продолжал упорствовать. Кольцов вызвал младшего лейтенанта Тимощенко и приказал взять старика под охрану и выделить на утро наряд для сопровождения его в штаб отряда. Когда Падурару увели, Байда спросил врача:

— Вы уверены, доктор, что задержанный действительно болен? Может, симулирует?

— Не думаю. По всем признакам, у него болезнь печени или язва желудка. Нужны клинические исследования.

— Вот и пусть займутся этим в штабе отряда, — решил Кольцов.

Измученный всем пережитым Тодор Падурару в болезненном полузабытьи ждал утра, сокрушаясь не столько о своей судьбе, сколько о будущем оставшейся в поместье Грицеску семьи. Не знал он, какой крутой поворот наметился в его жизни после этих трагических, как ему казалось, событий.

6

Углубившись в лес после бегства из поместья Фишера, Яким Дахно тайно наведался на явочную квартиру в районе Силково. Рано или поздно он надеялся встретиться здесь со своими единомышленниками, не успевшими перебраться через Днестр.

И он не ошибся. Через несколько дней трое их собралось здесь: старый, уже притупивший клыки волк, его сын Гаврила Топольский, и сравнительно молодой, но уже почти беззубый поручик Морочило. Бледный, небритый, осунувшийся, в штатском костюме, он за эти дни растерял не только щеголеватый вид, но и выправку жандармского офицера. Остальных предстояло собирать по их норам, если уцелели в этой передряге.

— Чуть не угодил в лапы красных дзяблов? — жаловался поручик, — Выручило вот это старое отрепье с плеч пана Кравецкого. Чекисты приняли меня за батрака! Меня, офицера Жечи Посполитой, пся крев!

— Надо было представиться им в парадной форме, — зло пошутил Топольский. — Сберегли бы свой гонор, а жизнь… Что она сейчас стоит для вас?

— Цо то бендзе, цо то бендзе, — сокрушался поручик. — Надо спешить туда, за Днестр, пока красные не осмотрелись на новом месте. Мне ведомы все броды. И знакомые офицеры найдутся на той стороне…

— С чем мы туда пойдем? Поплакаться перед шефом? — оборвал его Топольский. — Есть другой выход… Как мне известно, Роман Коперко и диспетчер арестованы, а с ними и еще кое-кто из наших. Есть сведения, что их перевели в черемховсхую тюрьму для очных ставок. Вот и надо подумать…

Говорил Топольский спокойно, не торопясь, как говорит вожак перед своими подручными.

«Завидная выдержка! — радовался Дахно, — Видна отцовская кровь. А этот хлюпик Морочило уже скис…»

— Мы должны освободить своих и уж тогда…

— Это химера, прошу пана! — воскликнул поручик. — Что мы можем втроем?

— Не кипятитесь, поручик. Почему втроем? У нас есть связи с польскими осадниками. Растолкуйте им, что при красных ничего хорошего их не ожидает. Единственный путь для них — борьба. Чтобы земля горела под ногами у чекистов! А мы с отцом соберем своих боевиков. Полагаю, наберется человек четыреста-пятьсот. А после освобождения своих всем отрядом за Днестр попытаемся прорваться. А может… Может, и не на запад, а на восток двинем. Не хочется верить, что немцы ограничатся захватом Польши. Тогда уж позаботимся и о своих национальных интересах…

«Национальными интересами» Топольский называл бредовые мечты разных петлюровских недобитков о «самостийной соборной Украине». За этими высокопарными словами, символом веры всего оуновского сброда, скрывались хорошо известные украинскому народу стремления украинской буржуазии и помещиков создать «свою республику», пусть даже ценой этих самых «национальных интересов».

У Гаврилы Топольского были еще и свои мечты. Если недоучившийся семинарист Симон Петлюра сумел в те годы дорваться до верховной власти, то почему недоучившемуся гимназисту Топольскому не попытаться проделать то же с помощью великой Германии? Пусть пока Степан Бандера тешится этими планами. Придет время, и он, Гаврила, сумеет перегрызть ему горло.

Три мелких жулика, считая себя политическими деятелями, целую ночь просидели над разработкой плана диверсии. Утро разбросало их звериными тропами по темным углам Тернопольщины. И началась в освобожденном крае невидимая при дневном свете борьба против всего, что принесли сюда советские воины.

7

Болезнь Тодора Падурару обострилась и затянулась. После врачебного обследования при штабе отряда ему сделали операцию. Все пережитое за последние дни, тяжелые думы о семье не содействовали быстрому выздоровлению. Прошло немало времени, а он все еще находился в больничной палате. Пограничники относились к нему хорошо, врачи внимательно следили за состоянием его здоровья.

«Перетянуть бы сюда семью, и будь прокляты эти домнилор Грицеску и немец-майор», — не раз думал он, пытаясь разобраться неискушенным умом в этой опасной и сложной игре, в которую он влез по своей глупости.

После длительных раздумий он наконец рассказал Кузнецову о своей беде, о Софье Крукович, о тех, кто интересовал «доброго майора».

Слишком поздно рассказал. Если бы он сделал это в первые дни, может, удалось бы предотвратить те трагические события, которые обрушились на защитников границы с наступлением зимы.

Взяв на себя организацию крупной диверсии, Топольский с помощью отца связался с представителем центрального провода ОУН, и они создали отряд отпетых головорезов в триста человек. Больше сотни осадников собрал Морочило. Оружие они успели захватить и припрятать раньше.

Последнее совещание главари диверсии провели во второй половине декабря, накануне храмового праздника.

— Мне точно известно, что Коперко и другие наши люди действительно находятся здесь, но не в тюрьме, как мы полагали, а в штабе отряда, в полуподвальном помещении, — говорил на совещании Топольский. — Это усложняет нашу задачу, придется вступить в бой со всеми местными силами. Однако откладывать мы не можем. Недавно значительная часть старослужащих пограничников ушла, их заменили молодые солдаты гарнизона.

Кроме того, в связи с метелью некоторые штабные подразделения ушли на заставы. Более удачной обстановки мы не дождемся…

— Надо использовать престольный праздник, — вмешался Яким Дахно, — и незаметно подтянуть к церкви свои главные силы. Отсюда ночью навалимся с двух сторон…

План диверсии разработали до мельчайших подробностей. Группа Топольского уничтожает охрану штаба, а Морочило прорывается в подвальное помещение и освобождает заключенных.

— Потом вы, поручик, уходите с ними к Черному лесу, а мы оттянем на себя силы гарнизона к югу, к границе, если не удастся скрыться без боя. Только бы не утихла метель, наш верный союзник…

Метель продолжалась и на следующий день. Операция началась ночью, за несколько часов до рассвета. Погода действительно способствовала диверсантам. Топольский со своей группой незаметно пробрался к главному входу штаба отряда. Без шума бандиты сняли часового и ворвались во двор. Дежурный по части успел поднять тревогу, вызвал маневренную группу, и диверсанты вынуждены были принять бой. Они проникли в вестибюль главного здания, а Морочило уже ломал двери в камерах заключенных…

Самоотверженно сражалась горсточка караульных во главе с дежурным командиром, пока прибыла подмога. Маневренная группа и подразделения авиачасти черемховского гарнизона перекрыли все выходы с территории штаба, а внутренние войска НКВД рассредоточились вокруг городка, контролируя все дороги, все возможные пути отступлении из Черемхова.

Бой продолжался до утра. Разбитые наголову налетчики питались бежать, но лишь немногим удалось вырваться из города. Среди захваченных оказались Яким Дахно и поручик Морочило. Топольскому с небольшой группой удалось скрыться.

Понесли потери защитники штаба. Несколько человек убито, среди тяжелораненых дежурный по части командир, отстаивавший после гибели часового знамя отряда.

В тот же день была задержана Софья Крукович, пытавшаяся бежать с диверсантами в Румынию. Сведенные на очную ставку с Романом Коперко, Тодором Падурару и другими нарушителями границы, все задержанные признали, что выполняли задания немецкой разведки.

Так, наконец, все звенья запутанной цепи диверсий и шпионажа на Збруче и Днестре за последние три года стали на свое место. До конца прояснилось и поведение Падурару. Он, как и показывал на допросах, действительно ничего не знал о планах вражеских агентов. Во время нападения Морочило на камеры заключенных, где находился и он, Тодор первый поднял тревогу, чем помог внутренней охране.

 

Падурару находит счастье

1

Оглядываясь на прошлое, перебирая в памяти события за три года совместной службы, Байда и Кольцов не раз удивлялись: почему именно их участок границы так часто подвергался нападениям вражеской агентуры? На других заставах гораздо спокойнее.

Объяснялось все это довольно просто: левый фланг отряда, на котором находилась тридцатая, соседствовал с важными стратегическими и хозяйственными пунктами, и враги учитывали это. Собственно говоря, на всех участках служба пограничника одинаково сложна и трудна. Но так уже повелось, что каждая застава считает свой участок наиболее ответственным.

Однако никому из ребят и в голову не приходило жаловаться на возникшие трудности. Новички быстро свыклись с тревожной обстановкой и считали ее вполне нормальной.

Только поведение пулеметчика Иванова вносило некоторый диссонанс в жизнь дружной семьи заставы. Когда кто-нибудь, вспомнив сражение с пнями, подшучивал над незадачливым нарядом, Воронин стыдливо краснел и уходил прочь. А Иванов выходил из себя, а иногда и лез в драку. Это тревожило командиров, и кое-кто даже предлагал откомандировать строптивого бойца.

— Грош нам цена, если не сможем все вместе одного человека перевоспитать! — категорически возразил Кольцов — И это как раз по твоей части, товарищ политический руководитель… Для всяких собраний время находишь, а вот побеседовать по душам со своим воспитанником недосуг. Насколько я понимаю, это твой хлеб, Антон Савельевич…

Байда не обиделся на упрек начальника заставы. Он в самом деле слишком уж часто отвлекался от своих прямых обязанностей на заставе. Сначала как уполномоченный Верховного Совета, а потом просто втянулся в сложную жизнь местечка, с его бесконечными заботами. Через несколько дней попробовал вызвать ершистого новичка на дружескую беседу.

Начал издалека. Рассказал о первых шагах на службе Великжанова, Денисенко.

— А посмотри сейчас на них — орлы!

Иванов молчал, хмуро смотрел перед собой, ковырял носком сапога землю. Видимо, история «орлов» его совершенно не интересовала. Под конец попросил:

— А нельзя ли меня откомандировать в другую часть? Не подходит мне эта служба.

«Может, в самом деле избавиться от него?» — Запротестовало самолюбие воспитателя. Да и, честно говоря, политруку нравились некоторые черты характера Иванова. Его напористость, откровенность в выражении своих чувств напоминали Антону не такое уж далекое прошлое, когда он сам вот с таким же упорством добивался осуществления мечты. А есть ли она у Василия? Посоветовался с Тимощенко.

— Что-то в нем есть непонятное для нас, — ответил тот. — Какой-то винтик в голове не так закручен, вот и выпирает…

Политрук решился на крайнюю меру: написал письмо родным пограничника, осторожно указав в нем на некоторые странности в поведении и характере Василия. Обычно командиры редко обращаются к этому. Молодой боец готов вынести любое наказание, лишь бы о его неприятностях по службе не знали родные.

Ответ пришел скоро.

«Вася слишком упрям и самолюбив, — писала старшая сестра. — С детства мечтал о морской службе, с пятого класса щеголял в полосатой морской тельняшке и гордился данным ему товарищами прозвищем Боцман. Когда призвали в армию, он просился в военкомате, чтобы направили его на флот. Почему отказали — я никак не пойму. Морская служба в кашей семье уже стала традицией…»

Теперь ясно, и политрук начал искать ключ к сердцу человека. Как-то в узком кругу свободных от наряда бойцов он повел разговор о призвании, о будущих планах. У Байды в этом отношении была счастливая способность: он мог быстро и легко увлечься любой темой, поспорить, как говорится, до зубов, а потом так же легко превратить все в шутку. Обычно собеседники всегда довольно свободно вступали с ним в спор, иногда возражали с единственной целью, чтобы «накалить» политрука, подзадорить его и ввернуть что-нибудь такое, чего не скажешь в обычном деловом разговоре с командиром.

На этот раз поначалу разговор не клеился. Одни, как, например, Воронин, отмалчивались, улыбаясь своим сокровенным мыслям — не каждый осмелится выносить на люди свои мечты. Другие отделывались общими фразами, что, мол, это только в песнях все легко решается — «молодым везде у нас дорога». Только Иванов категорически заявил:

— Чепуха! Если по-настоящему к чему-то стремишься, никакие рогатки не страшны. Я вот после службы иду на флот. И никто мне в этом не помешает! Так уже повелось в нашей семье: дед и отец были моряками, брат старший и сейчас плавает…

— Верно, Василий! Я тоже в детстве мечтал о морях и океанах. — поддержал Иванова Байда. — А пришлось служить на границе. И, знаешь, не жалею. Должно быть, тоже семейные традиции, как у тебя. Ведь брат мой служил в этом отряде. Между прочим, тебе можно и не ожидать конца срочной службы, у нас много морских границ. Там есть суда, катера… Я поговорю в штабе отряда. Но, думается мне, надо прицел брать выше. Не большая честь, если внук станет матросом, как его дед и отец. Почему бы тебе не готовиться в мореходное училище?

Случайная беседа не прошла даром. Иванов стал сдержаннее, чаще заглядывал в книги. Но еще немало воды в Днестре утекло, пока он по-настоящему полюбил свою службу на границе…

У Денисенко свои неприятности. Как-то политрук спросил:

— Что ходишь словно в воду опушенный?

— Понимаете, дед заупрямился. Симон Сергеевич. Все сватает меня в колхоз «Пограничник», а Варвару сюда не отпускает…

— А съездим-ка мы к нему, а? Авось, уговорим…

В следующий выходной они действительно поехали к Голоте. В ход была пушена дальнобойная артиллерия, и оборона деда не устояла.

— Хотя ты из рабочего корня растешь, а человек вредный, в глаза это тебе говорю, — упрекал на свадьбе пограничника Симон Сергеевич.

— Разве мы для тебя ее, сироту, кормили, поили, растили?

— Она сама выросла, — отбивался Павел.

— А вот и врешь! Что она для тебя — дичок какой? Сами растут только бурьяны да будяки. Одно прошу, будь человеком: после службы держи курс на Лугины. Для обоих работа найдется…

Но Денисенко не собирался уходить с границы. Он и Великжанова подбивал жениться. Тот молча увиливал от разговора. Порывистая, легкая в движениях, как дикая коза, Ванда занозила ему сердце.

Байда знал об этом, но помочь ничем не мог, только наваливал на Кирилла больше работы. А ее здесь невпроворот. Ту школу жизни, которую советские люди прошли за двадцать лет, в освобожденном районе стремились пройти за несколько месяцев. Не только из Ольхового, но и жители соседних сел часто приходили к политруку и требовали: вы принесли нам новую власть, вот и учите, как ею пользоваться, как жить по новым законам. И возникали десятки важных и мелочных вопросов, на которые надо было немедленно находить ответ…

Приезд семьи, по которой так соскучился Антон, принес новые треволнения. Жена не переставала жаловаться:

— Ты появляешься дома, как постоялец, детей видишь только спящими, а им так нужна забота и ласка отца…

— Подожди еще немного, мать, скоро все войдет в нормальную колею, и я свободнее буду… — каждый раз обещал он и в то же время сознавал, как трудно выполнить это обещание. Жизнь выдвигала все новые и новые служебные и общественные заботы.

В этих заботах и не заметили пограничники, как прошла первая половина 1940 года.

2

Тодор Падурару почти полгода пролежал в больнице. Рана зажила, излечили язву желудка. Задумался старик…

— Как дальше жить, товарищи командиры? — искал он совета у командиров заставы. — Возвращаться в Баштианы мне нельзя — полковник Грицеску доконает меня…

— Идите в колхоз, Тодор Михайлович, работа для вас найдется.

— А как же дочь Марика? Жена? Нельзя ли вытребовать их сюда? — Он не знал, что жена умерла…

— Мы не имеем права требовать: они подданные Румынии…

Вопрос о его семье разрешился самым неожиданным образом. В последних числах июня начальников и политруков всех застав вызвали в штаб отряда. Совещание было коротким.

— Произошли очень важные события. Поздравляю вас с освобождением наших западных земель Молдавии и Северной Буковины, — обратился Кузнецов к командирам. — Готовьтесь к выступлению на новую границу, правильнее сказать — на нашу старую границу по реке Прут и предгорьям Карпат. На этот раз всё решено по обоюдному согласию заинтересованных стран, и прошу избегать каких бы то ни было недоразумений с соседями. Все спорные вопросы о линии границы решает паритетная комиссия советских и румынских представителей. Соответствующие инструкции и карты получите у начальника штаба…

Возбужденные неожиданными событиями, возвращались в Ольховое Байда и Кольцов. В селе они повстречали Тодора Михайловича.

— Ну, отец, готовься! Завтра утром едем в гости к твоей Марике!

— Все шутите, товарищ начальник, — вздохнул старик.

— Какие шутки, Тодор Михайлович? Завтра к обеду будем в Баштианах! Пойдете с нами, проводником будете.

Эта весть, словно утренняя роса, освежила человека. Сколько раз он мучил себя упреками, что оставил жену и дочь среди злейших врагов. Кто знает, что они с ними сделали. Оглядываясь на командиров, он поспешил к домику Крукович, где его поселили после выхода из больницы.

А у ворот заставы толпились жены командиров и свободные от службы пограничники. Что нового привезли командиры с совещания?

Сообщение о переходе на новые рубежи не очень обрадовало. Только обжились, свыклись с обстановкой, и снова все бросай… Особенно недовольны были жены командиров. Им с детьми труднее всего.

— Вот судьба жены пограничника! — сетовала Анна Семеновна Кольцова. — Сегодня не знаешь, где будешь завтра. А сколько подруг растеряешь на своем пути. Надо бы издать закон, чтобы на границе служили только холостяки…

Поразмыслив, сама себя и опровергла:

— Глупости, девочки. Разве для любви могут быть какие-то законы?

…Оставив небольшой заслон в Ольховом во главе с младшим лейтенантом Тимощенко. Кольцов увел пограничников на новые рубежи. Их провожали всем селом. Оказалось, что за прошедшие месяцы, много друзей приобрели здесь солдаты в зеленых фуражках…

3

Петляя между высотками, бежит родившийся где-то в предгорьях Карпат ручей, чтобы соединиться с Прутом. Вдоль изгибов, густо поросших ветлами, раскинулось большое село Баштианы, расползаясь кривыми улочками по ближайшим холмам. Через село пролегла шоссейная дорога из Подгорска в Румынию, а с северо-востока, по левому берегу Прута, тянулась железная дорога на Молдавию.

Полковник Грицеску выстроил большой кирпичный дом в центре села, а на юго-западной окраине, в широкой долине, расположилось его имение с жилыми и хозяйственными строениями. И уж совсем на отшибе, на опушке леса, — красавица-вилла.

Граница прошла в двух километрах южнее Баштиан. От Прута на юго-запад через холмы, вдоль опушки помещичьего леса. Если в Лугинах и в Ольховом для обозначения границы служили водные рубежи, то здесь надо было устанавливать линию границы на пересеченной местности, что было связано с большими трудностями и усложняло охрану участка.

Согласно договору румынское правительство обязывалось в трехдневный срок вывести все гарнизоны из Молдавии и Северной Буковины. Но когда утром четвертого дня пограничники заставы двинулись на машинах из Подгорска в Баштианы, они обогнали несколько воинских частей, тащивших на волах и лошадях военную технику.

— Ну и му-артиллерия! — потешались бойцы, посматривая на ленивых волов Не думали они тогда, что в недалеком будущем им придется встретиться не с «му-артиллерией» в смертельном бою, а с танками жестокого противника, который вот уже несколько лет ведет на границе необъявленную войну.

Когда прибыли в Баштианы, все поразились: село словно вымерло.

— Где же люди, мей? — спросил Денисенко у Падурару, который все время держался около старшины, помогая ему в разных хозяйственных делах.

Тодор и сам с тревогой осматривал опустевшие улицы. Где народ? Где Марика и жена, о которых не переставал думать с той тяжелой ночи, когда ушел за Днестр.

Пока застава располагалась в центральном помещичьем доме, Падурару побежал к хатенке Думитру Лабу, затерянной среди кривых улиц. Вот и знакомый двор. Но кто это бежит навстречу?

— Марице! Как хорошо, что ты здесь… А где же мать, Думитру? И почему село опустело? — забросал он вопросами бросившуюся на грудь дочь.

— Ой, что здесь делалось! Полковник и тот немец майор грозились убить меня, если не скажу, где ты девался. А я ж ничего не знала… Пряталась у людей в погребах да на чердаках…

Глотая слезы радости, дочь рассказывала о пережитых страданиях. Думитру ушел с пограничной стражей, а мать еще весной похоронили. Последние дни перед приходом советских войск жандармы ходили из хаты в хату и выгоняли людей.

— Уходите все из села! Или вы хотите, чтобы большевики закопали вас по шею в землю и стреляли, как по мишеням?

Сколько лжи и клеветы высыпали на головы запуганных людей буржуазные партии Маниу, Братиану, а особенно фашистская «железная гвардия»!

— Почти все ушли в леса и в горы, даже имущество оставили, — закончила свой рассказ Марика.

— Но это же неправда! — возмущался отец. — Пойдем сейчас к нашим командирам, сама увидишь, какие это добрые люди. Они меня спасли и вылечили, и никто не потребовал за это денег…

Человек всю жизнь прожил, расценивая отношения между людьми на деньги, и впервые столкнулся с новыми отношениями и никак не может об этом забыть.

На заставе они встретили Байду.

— А, Тодор Михайлович! Кто же это с вами? Неужели Марика? Здравствуйте! Куда же девалось население?

Смущенная девушка с помощью отца повторила свой рассказ.

— Немедленно идите вдвоем к людям! Объясните им, Тодор Михайлович, скажите, чтоб возвращались в село, они вас знают и послушают… А там и собрание будем готовить, новую власть избирать в Баштианах…

И снова началась уже знакомая работа по устройству границы.

4

Получив директиву советско-румынской смешанной комиссии об установлении государственной границы, все командиры заставы в первый же день вышли на место для ознакомления с обстановкой. Их уже ожидали там румынские представители. Установление линии границы не вызвало никаких недоразумений с обеих сторон, все происходило в спокойной, деловой обстановке. Тягач с трехлемешным плугом медленно двигался за Кольцовым и капитаном румынской стражи, а бойцы следом устанавливали пограничные знаки, перебрасываясь с соседями шутками.

Занятый сооружением укреплений вдоль границы, Кольцов редко заглядывал в канцелярию заставы, и когда позвонили из штаба отряда, к телефону подошел Байда. Штаб требовал немедленно представить точное описание линии границы и подробное донесение о положении на участке заставы. При этом работник штаба сообщил, что на тридцатую едет начальник пограничных войск.

Политрук кратко доложил обстановку и попросил обождать с подробным донесением.

— Поймите, что нам сейчас не до этого, еще не развернулись…

— Минуточку, — прервал его работник штаба, — с вами будет говорить полковник Стусь.

В трубке телефона послышался жесткий голос Стуся:

— Вы слишком много на себя берете, политрук? У вас, оказывается, до сих пор не выветрились партизанские замашки, даже начинаете давать свои советы штабу… За пререкание со старшим начальником от имени начальника войск объявляю выговор…

А вечером к заставе подкатили три машины. Генерала сопровождали Кузнецов, Стусь, Птицын и начальник местного райотдела НКВД капитан Чемерыс. Осмотрев участок границы, жилые и подсобные помещения, генерал с удовлетворением заметил:

— Словно по щучьему велению. Даже мостик через ручей соорудили. Как же вы это успели, товарищи?

— Армейцы помогли, товарищ генерал, — ответил Кольцов.

— Молодцы! — Он повернулся к своему адъютанту. — Заметьте для приказа: за проявленную инициативу и оперативность по организации службы всем командирам заставы объявляю благодарность с выдачей премии в размере месячного содержания. Всем младшим командирам и бойцам — благодарность.

— Разрешите обратиться, товарищ генерал! — громко произнес Байда, взглянув на Стуся.

— Что там еще? Вы недовольны, товарищ политрук? — улыбнулся генерал.

— Очень доволен! Но я уже получил от вашего имени одну награду. Не много ли две награды в один день?

— В чем дело? Какую там еще награду? — удивился начальник войск.

— Выговор…

— Кто наложил взыскание?

— Я, товарищ генерал, — выступил вперед полковник Стусь. — За пререкания со штабными командирами…

— Объясните, политрук!

Байда рассказал о состоявшемся по телефону разговоре.

— Вы служили когда-нибудь на заставе, полковник?

— Нет, товарищ генерал…

— Плохо. Может, поменяетесь с политруком местами? — Стусь покраснел, стушевался. — Немедленно снять взыскание! Политрук вам не подчинен. Пользоваться моими правами я, кажется, не разрешал. Понятно?

Поверяющие уехали поздней ночью. Наряды несли службу на новой границе.

 

«Если враг не сдается…»

1

Новая граница — новые заботы. Но к этому уже все привыкли. Даже Василий Иванов как будто подружил с границей. Службу несет отлично, много читает. Должно быть, слова политрука о мореходке крепко засели в его сознании. Все чаще можно было слышать, как он говорил товарищам: «Служба — везде есть служба».

В начале сентября наряды все чаще стали замечать на сопредельной стороне необычное оживление. По дорогам скакали на лошадях офицеры, появлялись и исчезали машины с военными, кое-где снималась пограничная стража. Участились перебежки молдаван и украинцев на советскую сторону. Они сообщали о фашистских погромах, о восстаниях крестьян. Отряды жандармерии свирепствовали в пограничных селах… Вскоре стало известно, что румынский король призвал к власти Антонеску и отрекся от престола в пользу своего сына Михая.

Еще через несколько дней Румыния была провозглашена «легионерским государством», а его главой — «кондукатором» — назначен генерал Антонеску. «Железная гвардия» стала единственной легальной партией.

Затем румынские бояре сделали последний шаг к установлению фашистского режима в стране: присоединились к антикоминтерновскому пакту. Все это не могло не отразиться на службе советских пограничников. Положение осложнялось и тем, что Кольцов уехал на краткосрочные курсы. Обязанности начальника на это время принял политрук. Вдвоем с Тимощенко они ни днем, ни ночью не знали покоя.

Как-то наряд в составе Воронина и Иванова стал свидетелем странного происшествия на той стороне…

Румынский офицер ехал на лошади вдоль границы. За ним бежал солдат, должно быть, ординарец. За плечами у него большой вещевой мешок, сбоку — котелок. Солдат, видимо, напрягал все силы, чтобы не отстать. Мешок подскакивает на спине, котелок позванивает. Вдруг офицер остановился и что-то сказал. Солдат беспомощно развел руками. В руках офицера взвилась нагайка и со свистом опустилась прямо на голову ординарца. Потом еще и еще.

— Вот сволочь! — выругался Иванов, наблюдая эту картину.

Вдруг ординарец перебросил из-за спины карабин и в упор выстрелил в офицера.

Проследив взглядом, как шарахнувшаяся от выстрела лошадь понесла раненого офицера, румынский пограничник бросился на советскую границу, озираясь, словно затравленный заяц. Перебравшись через проволочное заграждение, он положил оружие перед подбежавшими пограничниками и попросил отвести его к командиру.

На заставе рассказал политруку:

— Я убил офицера… Не выдавайте меня, домнул командир…

Растерянный, напуганный собственным поступком, он дрожал и исподлобья посматривал на Байду. Его красивое лицо то бледнело, то вспыхивало ярким румянцем.

— За что же ты убил его?

— А вот поглядите… — он склонил обнаженную голову. Из копны растрепанных густых волос медленно стекали на затылок капли крови… — Терпения нету… А тут, в Баштианах, моя хата, мать похоронена… Вы спросите людей — все знают Думитру Лабу.

— Думитру? А Тодора Падурару ты знаешь?

— Бади Тодор? Где его сейчас найдешь? Давно погиб, наверно.

— Здесь, здесь Тодор Михайлович. И Марика здесь, в твоей хате и живут.

— Марика! — вскрикнул Думитру и, словно подрубленный, упал на стул…

Перебежчик сообщил, что на границу часто приезжают работники сигуранцы, а с ними какой-то немецкий майор. Присутствовавший на допросе комендант участка Птицын спросил:

— А где сейчас начальник вашей стражи полковник Грицеску?

— Говорят, руки на себя наложил…

По просьбе Тодора Падурару, которого в отряде хорошо знали, Думитру оставили в родном селе. Марика светилась от счастья.

После разговора с Марикой и ее отцом жители Баштиан возвратились в свои домики и занялись решением главного вопроса: как быть с землей Грицеску? На общем сходе, как было и в Ольховом, крестьяне упорно настаивали:

— Поделить землю! Пусть каждый знает, где его кусок! И все имущество бояра раздать людям, нашим горбом наживалось…

Лишь после того, как вернулся в село Думитру, Тодору Михайловичу удалось собрать несколько молодых энтузиастов, которые осмелились бросить вызов дедовским традициям и решили совместно обрабатывать землю.

При распределении помещичьего имущества даже самые осторожные, из тех, кто предпочитает выжидательную позицию, не стеснялись, добиваясь куска повкуснее. Тем более, что риска никакого: помещик, говорят, загнулся, а наследники его — где они?

На самом деле полковник Грицеску и не помышлял о сведении счетов с собственной жизнью. Кто пустил слух о самоубийстве, неизвестно. Не исключено, что сам полковник.

Грицеску, не без ведома майора Шмитца — деятельно занялся сколачиванием диверсионных групп в горах, невдалеке от границы. Он еще окончательно не решил, как осуществить свою месть, а пока занялся мелкими диверсиями.

Первым объектом бандитского нападения стало село Турятка на участке соседней, двадцать девятой, заставы. Сам полковник, понятно, участия не принимал. «Просто банда разного сброда из польских и молдавских эмигрантов напала на пастухов села, перейдя границу, и угнала часть общественного стада».

Такова была официальная версия в ответ на протест нашего правительства. А что при этом погибли два пограничника, пытавшиеся остановить банду, это расценили как обычное уголовное преступление неизвестных бандитов. Никого из официальных лиц при этом не упоминали.

Окрыленный этой удачей, оставаясь в тени, мнимый самоубийца готовился к следующей, более крупной операции в Баштианах.

Именно здесь, где ущемлены его интересы, он и решил отомстить за все обиды. А Карл Шмитц подогревал это настроение, как в свое время делал с паном Кравецкимм в Лугинах. Его, конечно, меньше всего интересовали обиды полковника. Но крупная диверсия поможет уточнить состояние пограничной обороны на советской стороне.

2

В Подгорской области создавались первые советские и партийные органы. Секретарем обкома партии был избран Аркадий Никанорович Батаев. Кадров не хватало.

При встрече с Шумиловым руководитель обкома издалека завел речь о Байде.

— Как там мой Антон? Справляется?

— Немного увлекается, но в пределах. Больно суетлив, думаю, это от молодости…

— А может, пора в аппарат выдвигать? Пусть растет парень. Из него выйдет хороший организатор, по опыту знаю.

— Аппаратчики и без него найдутся. Нам нужны дельные люди на заставах. Человек в своей стихии. Вот только возвратится Кольцов, пошлем в академию.

— Это, пожалуй, верно. — Батаев пристально посмотрел в глаза комиссара. — Но нам позарез нужен комсомольский вожак, у него это получилось бы. Недавно заезжал в Ольховое. Только и разговоров, что о политруке тридцатой. Это очень хорошо, когда после человека остаются яркие следы на его пути. Может, все-таки отдадите его нам?

— Не хитри, Аркадий Никанорович, ничего не выйдет! Байда сейчас замещает Кольцова и отлично справляется… А впрочем, поговори с ним сам. Если согласится, возражать не станем.

Шумилов уверен был, что Байда с границы не уйдет, а Батаев не меньше был уверен, что по старой дружбе удастся уговорить Антона.

Объезжая районы области, он заглянул в Баштианы, к политруку.

— Что ж это ты, друг мой, с глаз долой — из сердца вон? Столько времени носа не кажешь. Нехорошо, не водится такое между старыми друзьями, — начал Батаев.

— Так время какое, Аркадий Никанорович! События опережают желания. Не успеешь освоиться с одним, как тут же новое…

— Да, время особенное. Но я все-таки выкроил из бюджета несколько часов, чтобы проведать тебя. Да еще в такую стужу.

Батаев расспросил, что пишет брат, как здоровье Анны Прокофьевны, жены, детей.

— Что ж это я держу вас в кабинете, как заправский бюрократ! — спохватился политрук. Пойдемте ко мне, пообедаем. Нина будет очень рада… Конечно, может снова пожаловаться, но вы не обращайте внимания. А дети какие у нас! — похвастался Байда.

Они обедали, говорили о разных домашних делах, вспоминали прошлое… Антон все время пытался разгадать, о чем, собственно, собирается говорить с ним Батаев.

Не в гости же он в самом деле приехал.

Разговор произошел перед отъездом.

— Был я в Ольховом. Вспоминали тебя. Вот и подумал: а почему бы тебе не взяться за комсомол? Область новая, работы по горло… Пойдешь секретарем обкома комсомола?

— Но я собой не распоряжаюсь, вы знаете. — уклонился Байда от прямого ответа, хотя в душе очень обрадовался такому предложению.

— Было бы твое согласие, остальное мы устроим…

— Честно признаться, мне очень хотелось бы поработать с молодежью. Но обстановка сейчас складывается очень тревожная… Соседи нервничают, уже дважды пытались разрушить проволочное заграждение. Видимо, к чему-то готовятся, и уходить мне в такое время просто невозможно. Что подумают бойцы?

— Смотри, тебе виднее, — согласился Батаев.

3

Байда не преувеличивал, говоря о тревожной обстановке на границе. В конце января потеплело, выпал обильный снег, и слежавшийся наст размяк под новым влажным покровом. Расходясь по нарядам, пограничники с трудом пробивали дорогу.

В середине февраля политруков всех застав вызвали на совещание в штаб комендатуры. Возвращались домой вдвоем с Лубенченко, кони с трудом барахтались в снегу. Большую часть пути пришлось вести их в поводу. Друзья часто отдыхали, делясь впечатлениями от последних событий — им так редко случалось встречаться.

— К весне и поженимся! — счастливо улыбаясь, говорил Николай.

Антон радовался за друга. Ему хорошо знакомо это восторженное ожидание счастья.

У поворота на Турятку а последний раз присели на снег.

— Вот ты уже почти дома, а мне сколько еще…

Он не договорил и вскочил на ноги: от Баштиан послышался выстрел, другой, потом застучал пулемет. Вспомнили налет на Турятку. Уже на ходу Байда крикнул:

— Тебе ближе, позвони в комендатуру…

Торопя коней, оба поспешили к своим заставам.

На этот раз полковник Грицеску сам возглавил нападение. Собранную в лесах Прикарпатья банду он распределил на три группы: одна прорывается слева Баштиан, другая — справа, чтобы, уничтожив связь, отрезать гарнизон заставы от тыловых войск НКВД, а со своей группой решил ударить по центру, на свое родовое поместье. Окруженный таким образом гарнизон не сможет устоять против превосходящих сил и сложит оружие. А там начнется расправа…

— Все, чего не сможете захватить с собой, уничтожить, сжечь, — инструктировал полковник главарей групп — Если чекисты не сложат оружия, уничтожить всех вместе с местными большевиками, разными активистами. Деваться им некуда. Насколько мне известно, на заставе не больше шестидесяти человек. У нас почти пятикратное превосходство в силах…

Услышанные Байдой и Лубенченко выстрелы на границе и были началом самой крупной диверсии, какие знали пограничники за последние годы.

4

Вечером в баштианском клубе царило необычное оживление: готовилось собрание молодого колхоза. А так как дело это было новым, да к тому же приехал представитель райкома партии, то в клуб явилось много людей, еще не принимавших колхозной формы хозяйствования.

Нельзя сказать, что крестьянам не нравились первые шаги молодой Советской власти. Вот даже стариков начали обучать грамоте. Против этого никто не возражал. По вечерам парни и девушки собираются в клубе — в этом тоже ничего плохого нет. Но колхоз…

И старики всей пятерней чесали затылки, надвигая на брови высокие смушковые шапки.

В тот вечер молодежь, пока не началось собрание, затеяла возле клуба игру в снежки.

Девушки взвизгивали, отбиваясь от парней, но если удавалось захватить кого-нибудь из зазевавшихся парубков. они скопом налетали на него, валили наземь и катали по снегу.

Поэтому в общем гаме никто не расслышал первых выстрелов. Лишь когда застучал пулемет, веселье оборвалось, и люди бросились со всех ног кто куда, увязая в снегу, прячась в глухих переулках. Теснясь в дверях, из клуба вываливались собравшиеся и спешили по домам, опасаясь, что может случиться такое, как в Турятке.

Последними вышли Тодор Падурару, Думитру с Марикой и Варвара Денисенко с представителем райкома партии. Не теряя из виду друг друга, все они устремились к заставе. По дороге к ним присоединились девушки и юноши, кто посмелее. На одной из улиц их встретил огонь диверсантов. Пропустив безоружных в первый двор, райкомовец попытался задержать бандитов, стреляя из пистолета, но тут же был тяжело ранен.

— Несите на заставу! — приказал Думитру девушкам, а сам, подхватив пистолет раненого, продолжал отстреливаться. — А вы, бади Тодор, скорее огородами к сельсовету, позвоните в комендатуру…

Обходя огородами хаты, Падурару с тыльной стороны подошел к сельсовету. В помещении полно людей. У стен хаты брошены лыжи. Не раздумывая, подхватил первую попавшуюся пару и, нажимая на палки, двинулся напрямик через заснеженное поле в комендатуру.

Байда прискакал на заставу, загнав коня, когда бандиты уже были в Баштианах и поднятый по тревоге личный состав выдвинулся к границе. На левый фланг вышел комсорг Великжанов с пулеметным расчетом, отделение Воронина вышло на правый. На территории заставы остался Денисенко с небольшой группой бойцов. Связь с комендатурой и штабом отряда не работает. Не зная сил и намерений диверсантов, младший лейтенант Тимощенко с пулеметным расчетом Иванова занял оборону у мостика, в центре участка.

Когда из клуба пришла группа молодежи, неся на руках раненого, Байда приказал Денисенко:

— Немедленно вооружить всех гранатами и укрыть в доме командиров.

И разгорелся неравный бой. Диверсанты успели проскочить мостик еще до подхода Тимощенко и оказались меж двух огней. Полагая, что все пограничники выдвинулись к линии границы, Грицеску повел свою группу в лобовую атаку на темневшие служебные здания заставы. Их встретили автоматным огнем и оттеснили к дому командиров. Нескольким бандитам удалось проникнуть во двор, но из окон дома на них полетели гранаты. Пришлось бандитам отойти на северную окраину села, где, по плану Грицеску, должна находиться третья группа.

Не в лучшем положении очутились и диверсанты. Пулеметный огонь пограничников перекрыл все выходы из села к границе.

А о подкреплении ничего не слышно. И неизвестно, что делается на флангах. Но вот от Тимощенко привели двух пленных. Уточнив состав диверсантов, Байда предложил пленным:

— Идите вы, безродное племя, к своему главарю и скажите: если немедленно сложит оружие, мы прекратим огонь. В противном случае пощады не ждите! Ни одному из вас отсюда уже не выбраться…

Пленные ушли, прижимаясь к домам, чтобы не попасть под огонь своих. Вскоре оттуда стрельба усилилась, в небо взвилась ракета. Должно быть, главарь собирает диверсантов для решительной атаки.

— Что ж, если враг не сдается, его уничтожают! — вспомнил он слова великого писателя, почетного пограничника родного отряда.

Эти слова передавались от пограничника к пограничнику, и сражение разгорелось с новой силой.

5

Тяжело пришлось тем, кто принял на себя первый удар банды. И еще тяжелее было группе Великжанова лежать в снегу, слушать все нарастающие отголоски боя и не знать, что происходит на заставе.

Но вот у ручья заметались темные пятна на снегу. Обгоняя друг друга, они приближались к границе.

— За мной! — приказал Кирилл и побежал наперерез бандитам. Стрелять только по команде…

Все, что произошло в это время, стало понятным только после боя. Когда отпущенные Байдой пленные передали Грицеску его предложение, полковник на месте расстрелял обоих и предупредил остальных:

— Так будет с каждым, кто вздумает сдаваться в плен…

Оставив заслон для прикрытия, он повел свою группу к границе, на прорыв. Тогда и натолкнулся на пограничников Великжанова.

Неожиданно встреченные автоматным огнем, смешались, заметались диверсанты и, барахтаясь в снегу, повернули обратно к ручью. Напрасно полковник, угрожая пистолетом, пытался остановить их. Никакая сила не могла заставить бандитов подставлять головы под пули пограничников.

Воспользовавшись замешательством, Великжанов поднял своих бойцов в атаку…

Поспешил Кирилл. Скатившись к ручью, бандиты открыли ураганный огонь.

— Ложись! — успел крикнуть он и свалился в сугроб.

Уже после боя, когда бойцы принесли на заставу бездыханный труп Кирилла, все отшатнулись: очередь из ручного пулемета наискосок перерезала грудь.

Наконец, прибыл Бахтиаров с подкреплением, а потом и резервная застава. Окруженная банда ринулась к границе и почти полностью была уничтожена пулеметным огнем пограничников. Лишь жалкие остатки сложили оружие, когда пуля настигла главаря. Полковник Грицеску был убит у проволочного заграждения — это подтвердили сдавшиеся диверсанты, но в суматохе никто не заметил, куда девался его труп. Должно быть, утащила румынская пограничная стража.

Утром на заставу приехал из Подгорска Кузнецов. Тягостным молчанием встретили его пограничники. Семерых друзей недосчитались после ночного боя. Их трупы лежали во дворе заставы…

Хоронили героев на третий день, в небольшом скверике посреди села. Мать Кирилла Великжанова прибыла на специальном самолете — об этом позаботился Шумилов. Тяжелое горе согнуло седую женщину. Поддерживаемая Мариной и Ниной, шла она за гробом сына в скорбном молчании, не вытирая катившихся по бледному лицу слез…

А в безоблачном небе ярко сияло солнце, легкий ветер нес с юга первое дыхание весны 1941 года…

 

На пороге тяжелых испытаний

1

Собрание в ленинской комнате превратилось в большое торжество для тридцатой заставы. От имени правительства вручались награды и подарки участникам сражения с бандой Грицеску.

— Мы переживаем тревожное время. Вокруг нашей страны полыхает пламя войны, развязанной империалистическими хищниками. Не исключена возможность, что они и к нам протянут свои кровавые руки. Ну и будем бить их так, как вы били банду Грицеску! — закончил короткую речь представитель правительства.

Орденами, медалями, грамотами и ценными подарками были награждены тридцать три пограничника, в том числе и жены командиров. Сегодня они впервые за годы жизни на границе сидели на собрании рядом с бойцами как равные члены единой семьи, участники сражения.

Вручал Байде орден Красного Знамени представитель правительства.

Вместе с политруком был награжден орденом и Василий Иванов.

Раненный в начале боя в голову, он не оставил пулемета и продолжал сражаться до конца. И сейчас стоял с повязкой на голове.

— Поздравляю вас, товарищ Иванов! Вы не посрамили советского оружия… Держите же его и в дальнейшем так, как держали в этом неравном бою. Пулемет в умелых руках — это несокрушимая сила!

Кровь прилила к бледному после ранения лицу бойца. Воспоминания о недавно пережитых событиях, высокая награда, чувство вины перед товарищами, — ведь он еще в ноябре 1939 года подал рапорт о переводе его на флот, — все смешалось в душе пограничника. Преодолевая смущение, отчеканил:

— Служу Советскому Союзу!

Сразу же после боя Вася несколько раз собирался поговорить с политруком о злополучном рапорте. Не то чтобы он вдруг разлюбил море, о котором столько мечтал. Жестокий бой, гибель товарищей, а особенно Великжанова, с которым сдружился в последние месяцы, разбудили дремавшее в его душе чувство общности с коллективом. Чем он лучше их? Уйти от могил погибших товарищей — это же похоже на предательство. Нет, его место здесь, на границе.

Через день Байда вызвал Иванова на беседу.

— Вот и настало время решать свою судьбу, товарищ Иванов. Пришел приказ откомандировать тебя в Дунайскую пограничную флотилию…

— Никуда я отсюда не уеду! — отрезал пограничник.

— Как не уедешь? Рапорт писал?

— И еще один напишу… Только поддержите меня!

— Попробую. А раз так, принимай комсомольские дела.

Так строптивый боец закончил поиски своего места в жизни.

2

Кольцов возвратился с курсов в конце мая. Началось жаркое южное лето.

— Что, Вася, загрустил? — спросил как-то Байда.

Иванов долго отмалчивался, потом рассказал: девушка, обещавшая ждать его возвращения со службы, перестала писать. Сестра в письме намекнула, будто бы та собирается замуж за другого.

— Вот и не знаю… Если бы хоть на недельку в отпуск, узнать, что случилось… Мы с нею много лет дружили… Просто непонятно, как она могла…

Политрук понял его переживания и обещал похлопотать. Но это значило, что ему придется отложить свои отпуск… А Нина ежедневно напоминала мужу о его обещании. Только заявится Антон домой, и заводит разговор с дочкой:

— Вот и мы скоро уедем с папкой к тете Ане. Да, Людочка? И на Днепр поедем, на лодке покатаемся…

— Поедем, Ниночка, обязательно поедем! Завтра буду в Подгорске и окончательно договорюсь…

И он действительно поехал в Подгорск и выхлопотал отпуск, но не для себя, а для Иванова. Дома утешал семью:

— Все уже готово! Только возвратится Иванов — и мы сразу на вокзал!

Иванов должен был возвратиться двадцатого июня. За несколько дней перед этим Байда и Кольцов вышли на правый фланг. Там уже застали, как и договорились, Бахтиарова и Лубенченко.

— Привет соседям! — издали крикнул оживленный Асхат. — Какая погодка, а? Не мешало бы отметить…

Они сошлись на стыке, как добрые соседи на меже, прилегли на мягкую траву, разговаривая о тех мелочах жизни, о которых так редко приходится вспоминать на службе…

Вдруг, словно по команде, оборвался разговор, все вскочили на ноги: вдоль границы над советской территорией летел самолет без опознавательных знаков.

— Странно, что ему здесь нужно? — удивленно проговорил Кольцов, поправляя пистолет на ремне, стрелять по воздушным нарушителям категорически воспрещалось «во избежание осложнений» с соседями.

Проводив глазами удалившимся на юг самолет, они почувствовали, что радостное настроение рассеялось. Закурили, постояли молча и разошлись — надо исполнять службу. Уже на ходу Байда напомнил соседям:

— Так не забудьте — в воскресенье двадцать второго, в двенадцать ноль ноль, ожидаю! Вечером уезжаю в Лугины, а там и в Базавлук.

На следующий день наряды докладывали начальнику заставы:

— Товарищ капитан! В лесу, что против западной окраины Баштиан, слышен подозрительный шум, будто передвигаются тракторы или танки.

В ту же ночь Байда и Кольцов до утра пролежали на линии границы против леса, почти у самой опушки, но ничего подозрительного не услышали. Возвратившись на заставу, они пригласили к себе Думитру Лабу.

— Пойдемте с нами, послушаем, что делается на той стороне.

— Что-то стучит, будто трактор идет. За лесом есть поляна в лощине, может, пашут? — сказал Думитру и тут же возразил себе: — Но поляна поросла кустарником. кто ее может пахать?

Через некоторое время уже явственно доносился оттуда перестук моторов, как это бывает в МТС, когда тракторы готовятся к выходу в поле.

— Этими тракторами по человечьим головам пашут и сеют смерть, — глухо произнес Кольцов. — Пойдем, Антон. Надо доложить Птицыну.

В пятницу приехал из краткосрочного отпуска повеселевший Иванов. С его сердечными делами все обошлось хорошо… В субботу Антон и Нина целый день собирали и укладывали вещи в дорогу.

— Ну, мать, теперь можем спокойно отдыхать. Я же говорил, что все будет хорошо, — радовался Антон в предвкушении отпуска.

…Тихий вечер на заставе. Неслышно уходят и приходят наряды. Завтра воскресенье, можно отдохнуть, повеселиться в клубе. А сейчас — зорче смотри, пограничник! В твоих руках спокойствие Родины.

И никто на заставе не мог предположить, что произойдет на границе завтра — двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года.

 

 

Первый поединок

1

Известие о предстоящем переселении немцев-колонистов на родину их предков взбудоражило все население Фридрихсталя. Молодые люди суетились, в каком-то возбуждении бегали от дома к дому, а некоторые просто через высокие каменные заборы делились с соседями необычайной новостью:

— Слышал, Иоганн? Нас приглашают в Великую Германию! Собирайся! Перед нами Берлин, Париж, Вена…

Они кое-что слышали о событиях в Европе и без зазрения совести включали столицы крупных европейских государств в пределы гитлеровской империи.

А старики обходили свои дворы, осматривали добротные строения, поглаживали твердыми, широкими ладонями шероховатые камни заборов и печально качали головами — как же оставить все это? Ведь такое богатство не упало им с неба! Десятилетиями накапливалось оно бережливыми руками с присущей им настойчивостью. Как оторвать от сердца все это добро? Нет, не надо спешить. От хлеба крох не ищут. Подумать надо и крепко подумать.

И они думали. А молодежь подхлестывала:

— Надо ехать! Хотите попасть к шапочному разбору? Первым достанутся сливки, а нам придется простоквашу дохлебывать да крохи подбирать…

Скрепя сердце старики соглашались. Дети — наша надежда, опора на старости лет. Может, третья империя в самом деле создаст для них цветущую жизнь? Были среди колонистов и скептики, недоверчиво относившиеся к обещаниям берлинских эмиссаров.

— Куда вы поедете? Куда понесете свои отупевшие головы? Мы тоже немцы, но мы родились на этой земле, здесь могилы наших предков, к никуда мы от них не уедем. Земля эта стала нашей родиной…

— Вы — немцы? — корили их крепкие хозяева. — Какие вы немцы! В колхоз готовы прыгнуть… Терять вам нечего…

— Почему вас колхоз так пугает? Живут же люди…

— Какие люди? Хозяевами захотели стать, рты пораскрывали на наше добро…

— Какое может быть равенство между нами?! — шипели другие. — Разве можно посадить за один стол какого-нибудь безлошадника Густава Гранта и всеми уважаемого дядюшку Курта Краузе? Сумасшедшие!

В домах продолжались споры. И странно, что богатый дядюшка Курт Краузе, тот самый, который, по мнению многих, ни за что не согласится сесть за один стол с безлошадником Грантом, тоже отказывается выезжать из Фридрихсталя. Даже его единственная дочь Гретхен, учительница, призывавшая всех исполнить долг истинного немца, не может сломить упорство отца.

— Подумай, папа, что меня здесь ожидает! Всю жизнь утирать носы чужим детям? Или посоветуешь выйти замуж за какого-нибудь полуграмотного выскочку и потом готовить ему пиво, как мама готовит тебе? — она даже всхлипнула от жалости к себе, представив такую безрадостную перспективу.

— Послушай, дитя мое, и хорошенько подумай, где есть твоя родина. — Старик многозначительно поднял вверх пухлый палец, возвел к небу белесые, выцветшие глаза. — Мы со старухой отдали этой земле все свои силы. Дед и прадед твой ходили по ней, она и прах их приняла… И ты хочешь все это бросить? Даже название селения сохраняет память твоего прадеда, первого переселенца Фридриха Краузе.

Потом он долго ходил по хозяйству, вспоминая, что здесь осталось со времен деда, что сделано руками отца и что они уже со своей старухой приобрели. «И она хочет все это оставить! Кому? Нет!»

Он возвращается в дом, в свой замечательный дом, выстроенный лучшими мастерами, расстегивает жилет, чтобы легче дышалось, и снова пытается образумить дочь.

— Ты складно говоришь, девочка моя, на то ты и ученая. Родину надо любить. Но знаем ли мы, что нас ожидает там? А здесь дом, лошади, коровы… Да и без земли нас не оставят большевики. Жили мы бережно, кое-что припасли на черный день. Для тебя припасли, не будешь нуждаться…

— Ах, отец, ты опять за свое. — нетерпеливо прервала его дочь. — Зачем мне лошади, коровы, дом? Разве для того я кончала гимназию, чтобы сторожить их? Если ты боишься расстаться с ними, заберем с собой, а стоимость дома оплатят. Можно подумать, что для тебя какая-нибудь лошадь дороже родной дочери… — Она долго доказывала, что среди родного по духу народа, особенно теперь, когда фатерланд добился такого могущества, каждый чистокровный немец обретет там подлинное счастье.

И Курт Краузе сдался. Уезжать так уезжать. Чего не сделаешь для любимой дочери?

А Грета? Что так влекло се туда? В двадцать шесть лет, когда сердце еще не охладело и ожидает чего-то необычного, а сознание подсказывает, что молодость уходит, трудно девушке объяснить свои стремления. Победы немецкой армии в Европе щекотали ее самолюбие. Разве не лестно молодой, красивой немке с гордо поднятой головой прогуляться по улицам поверженных столиц? Париж — это не Яссы, где она училась в гимназии, и даже не Бухарест, куда изредка ездили с отцом, когда боярская Румыния господствовала в Бессарабии и Северной Буковине. Париж — ее давняя мечта. А Вена? О-о, Гретхен еще возьмет свое от жизни, покажет. на что способна…

2

Комиссия по репатриации немцев из сел Бессарабии разместилась в школе, украшенной лозунгами и плакатами на двух языках. Об этом позаботилась учительница Краузе. В группе немецких эмиссаров выделялся моложавый, стройный красавец с голубыми глазами.

— Эрих Геллер! — представился он местным членам комиссии, подчеркивая каждым движением руководящее положение среди своих коллег.

Николай Степанович Чемерыс, представлявший местную власть в комиссии, задумался: где-то он уже слышал фамилию этого щеголеватого немца. «Геллер… Когда же мы с тобой встречались? Кто ты?» Пока проходила церемония встречи с местным населением и бойкая учительница на немецком языке приветствовала эмиссаров, Чемерыс переворачивал страницы памяти, выискивая там знакомые немецкие фамилии, но ничего конкретного на тех страницах не вычитал. И остался очень недоволен собой: знать, притупилась память…

Потом эмиссары опрашивали население, составляли списки репатриантов. Геллер не вмешивался в работу своих подчиненных, он всецело занялся легким флиртом с симпатичной учительницей.

— Вы, фройлен Грета, — точно лесная фея! Даже не верится, что в этом забытом богом и людьми медвежьем углу может появиться такое чудо, — с присущей развязным кавалерам легкостью старался очаровать девушку, и по ее искрящимся глазам было заметно, что ей это нравится.

— Какое там чудо! — с напускной небрежностью возразила Грета, но в то же время всем своим видом словно говорила: «Да, я действительно хороша и знаю себе цену, но не думайте, что повстречали наивную глупышку или сентиментальную гетевскую Маргариту».

В скромном белом платье, перехваченном в талии голубой лентой, она действительно выглядела прелестной! Слегка разрумянившееся в меру полное личико ее будто сошло с тех рождественских открыток, на которых немцы любили изображать ангелочков.

Капитан Чемерыс слабо владел немецким, не все улавливал из их разговора, но терпеливо следил за этим банальным флиртом, пытаясь разгадать, какую цель преследует немец. Геллер, видно, почувствовал настороженность молчаливого члена комиссии. Боясь пересолить и тем усилить его подозрительность, он с легкостью светского человека переменил направление разговора и вдруг заговорил по-русски:

— Я, каспада, зер виль… отшень хачу правильна кавариль русски язык. Мы два дружественный страна. Наш фюрер уважаль унзере… свои фройнд… друзья. Как кавариль один русски пословиц: не имей сто марок… Или как это?

Грета рассмеялась. Чемерыс с безразличием отвернулся и зевнул, но теперь уже не пропускал ни одного слова из болтовни щеголя. Ему показалось, что немец умышленно искажает русские слова.

А тот продолжал:

— Кде-то здесь жил добри знакоми, друк майне фатер. Отшинь богати фермер, или как это у вас? О, пометшик Фишер…

Николай Степанович поднял брови.

— Да, был такой. Кажется, в Ольховом. Это недалеко отсюда.

— Я, я! Ольховая, там, говорил майн фатер, настоящий замок! Но теперь, я думаль, нет ни замка, ни хозяина…

— Почему же? — прервал его Чемерыс, — Дом Фишера сохранился, и хозяин есть. Только не Фишер, конечно, а колхоз.

— О-о, кольхоз! Отшинь интересни! Жаль, что не могу посмотреть…

Николай Степанович ничего не ответил на желание словоохотливого немца посмотреть дом Фишера и колхоз. Вечером, когда комиссия прервала работу, он уехал в Подгорск к Петру Сергеевичу Кузнецову.

Геллер много читал и слышал от агентов абвера о советских разведчиках, чекистах, но встречаться с ними ему не приходилось. В душе он очень желал и в то же время побаивался такой встречи. Поведение сдержанного и немного угрюмого представителя советской стороны насторожило немца. «А что, если он и есть чекист? Кажется, я неплохо сыграл на дружелюбии. Русские доверчивы». Потом его мысли переключились на экспансивную учительницу. Она не так наивна и ограниченна, как показалось вначале. А недурна, очень недурна. И возраст подходящий. «Остальное приложится, мы об этом позаботимся. Правда, ей не хватает романтического полета мысли, но экспрессии для нашей работы достаточно. Даже удивительно, ведь воспитывалась в провинциальной семье, в такой глуши… Но как быть с Ольховым? Удастся ли пробраться туда?»

3

Разговор между Чемерысом и Кузнецовым состоялся поздней ночью. Петр Сергеевич пригласил Шумилова. Выслушав сообщение Чемерыса о своих наблюдениях в Фридрихстале, комиссар внес ясность:

— Нас информировали о каждом члене переселенческой комиссии. Но о Геллере нам известно из других источников. Разве вы, капитан, забыли показания Ганса Брауница? А ведь он питомец шпионской школы, которой руководил некий майор Геллер. Теперь, надо полагать, уже полковник. Вот и подумайте, какие неотложные заботы привели его в наши края…

— А что тут думать? — вмешался Кузнецов. — Известно, чем занимаются эти так называемые переселенческие комиссии. К сожалению, препятствовать их работе мы не можем, но знать должны о каждом шаге эмиссаров. А этого Геллера можете и в Ольховое подбросить, если его так интересует дом Фишера… Кстати, присмотритесь и к не в меру бойкой учительнице. Трудно поверить, чтобы прожженный нацист, крупный сотрудник абвера тратил время на пустой флирт.

На рассвете Чемерыс был в Фридрихстале, так и не отдохнув в ту ночь.

Не удалось уснуть и Геллеру. Его помощники — юркий, белобрысый лейтенант Вернер и флегматичный пастор Брандт — не порадовали своими наблюдениями над местным населением. Оказывается, из селения выезжают почти все немцы. Остается не больше десяти семейств — батраки, безлошадники, «голь перекатная».

Геллер долго рассматривал списки остающихся, расспрашивал своих помощников — на кого из них можно положиться? Для некоторых приход красных — праздник…

План Геллера — подыскать среди остающихся своего человека для абвера — срывался. Рассчитывать на таких глупо. «Грета явно переусердствовала в своей агитации за поголовное переселение». — недовольно подумал Геллер.

Оставить здесь учительницу? Она понятлива, подготовить можно быстро, но для резидента опасно: слишком уж разрекламировала себя рьяной сторонницей переселения. Да и роль дли нее припасена другая.

«Нет, Грету заберу с собой».

Он выглянул в окно. В просветы между деревьями далеко видно всхолмленную степь — такую мирную, спокойную. Что таит она в себе? И как встретит танки фюрера, когда они ринутся лавиной на восток?

Эрих не поэт, он реалист. Но все-таки приятно было бы сейчас, отстранившись от служебных забот, проехаться по этой степи до Днестра и далее — на Днепр, на Волгу… И чтобы рядом эта нетерпеливая девушка.

Когда-нибудь это должно случиться, И, может быть, скоро…

Высунувшись из окна и взглянув направо, Геллер застыл в неудобной позе: на спортплощадке девушка в легком спортивном костюме птицей взлетала над брусьями.

«Да это же Грета! Вот откуда у нее такая стройность, собранность, легкость походки. Нет, нельзя упускать этот клад!»

Не прошло и пяти минут, как он, наспех одевшись, подошел к девушке.

— Гут морген, фройлен Грета! Не подозревал, что вы такая искусная спортсменка. Да вы будете украшением нашей «Крафт дурх фройдте!»

Грета не покраснела, не растерялась. Маленький хищник в ее груди настойчиво требовал пищи. И, видимо, она нарочно пришла сюда спозаранку. Теряться некогда, надо действовать. И если добыча идет на ловца, глупо зевать.

— Вы вправду так думаете или это очередной комплимент? — Грета подняла над головой руки, предоставляя Геллеру возможность полюбоваться каждым изгибом ее стройного, упругого тела, встряхнула по-спортивному кистями и плавно опустила их книзу.

— Вправду, милая Гретхен… Простите, я хотел сказать фройлен Грета.

— А что это значит — «Крафт дурх фройдте?» — уже деловито спросила.

— Это спортивная организация нашей молодежи…

И начал рассказывать о жизни в Берлине, о шумных городах Запада, о могуществе империи фюрера.

— Скоро вы увидите все своими прекрасными глазами, Грета…

Геллер вдруг круто изменил тему:

— Скажите откровенно, вам нравится эта степь?

— Я тут выросла, привыкла. Западнее, ближе к Карпатам, природа богаче, живописнее. Но здесь простора больше, легче дышится.

— А вы не хотели бы стать полноправной владетельницей этого простора? Хотя бы до горизонта. — Геллер протянул руку, указывая на восток.

— Зачем думать о несбыточном? Все это уже в прошлом…

— Кто знает, что нас ожидает в будущем…

— Но отсюда мы уезжаем навсегда?!

— Как знать, как знать…

Он замолчал, взглянул на часы и направился к школе: комиссии пора начинать работу. Молчала и Грета, раздумывая над его загадочными замечаниями. Она радовалась: Эрих от нее без ума, это ясно. Только не сделать бы ложного шага. Родина родиной, а место в жизни надо самой отвоевывать.

Около школы уже собрались озабоченные переселенцы. Члены немецкой подкомиссии о чем-то их расспрашивали, что-то советовали.

Подъехавший на «эмке» Чемерыс и виду не подал, что его интересует Геллер, сухо поклонился и прошел в помещение к своим. Он был уверен, что разведчик возвратится к вчерашнему разговору, и не ошибся. Через час, встретив Чемерыса, полковник дружески улыбнулся и обронил будто между прочим:

— Опоздал я немного с визитом к этому старику Фишеру, так и не увижу его хваленого замка… А жаль!

— Если вам так сильно хочется, то, пожалуй, можно подскочить туда, но не надолго. К концу дня надо быть здесь.

— О! Это очень мило с вашей стороны, но боюсь затруднить. И потом, знаете, мне хотелось бы пригласить с собой одну особу. Не знаю, удобно ли вам…

— Да что там? Наоборот, веселее будет. Вот эту? — Чемерыс кивнул в сторону Греты, которая уже успела переодеться и стояла среди молодежи, о чем-то оживленно беседуя.

— Прелестная девушка, не правда ли?

— Тогда приглашайте вашу даму, а я позову шофера.

Через несколько минут из школьного двора выкатилась «эмка» и помчалась на восток, взбивая легкую пыль по дороге.

Чемерыс устало скользил взглядом по сторонам, Геллер и Грета болтали о разных пустяках, шофер сосредоточенно всматривался в дорогу — все внешне выглядело обычно: компания едет на прогулку.

Через два с лишним часа благополучно добрались до Ольхового. Эрих Геллер пришел в восторг от бывшего поместья Фишера и очень удивился, узнав, что таким большим хозяйством руководит неказистый с виду молодой паренек.

Недоля и Ванда узнали Николая Степановича и в непривычной для него штатской одежде. Им очень хотелось поговорить с ним, расспросить о знакомых пограничниках, но немец ни на шаг не отпускал своего спутника. Гости осмотрели дом, потом долго бродили по саду, восхищаясь виденным. Недоля ходил за ними следом как хозяин колхоза, а Ванда издали злыми глазами посматривала на красивую немку.

На обратном пути Геллеру захотелось посмотреть лес. Свернули по глухой просеке к Збручу и на полянке устроили небольшой привал. Чемерыс кивнул шоферу, и тот достал из кабины бутылку водки и закуску.

— О-о! Русски водка и русски лес! Отшень романтик, не правда ли, каспада? — восторгался Геллер — Выпьем за дружба! Надеюсь, мы еще не раз встретимся им дизер вальд. Здесь так чудесно!

— Милости просим, — сдержанно ответил Чемерыс. — Мой дом и моя машина к вашим услугам.

К концу дня они возвратились в Фридрихсталь. Чемерыс с трудом преодолевал дремотное состояние. Простившись с Гретой у школы, Геллер рассыпался перед услужливым спутником в любезных изъявлениях благодарности.

— Очень, очень благодарен вам за гостеприимство! Данке шен! Но, как говорят у вас, долг платежом красен. Приезжайте к нам в Берлин — дорогим гостем будете… — оживленно тараторил немец по-русски, и Чемерыс заметил, что после русской водки Геллер не так безбожно калечит слова, как раньше.

— Данке шен, — с трудом подбирая слова, заговорил Николай Степанович. — Как-нибудь выберем время, чтобы посетить вашу столицу. Обязательно наведаемся!

— Это будет очень любезно с вашей стороны. — Геллер перешел на родной язык, с удивлением оглядывая странного русского: до сих пор он не проронил ни единого слова по-немецки. «Странно, почему он скрывал, что владеет нашим языком? И как понять его подчеркнутую сегодняшнюю любезность? Обычное русское гостеприимство или…?»

Неясная тревога охватила абверовца. Она не покидала его и вечером, когда он приводил в порядок свои наблюдения во время поездки. «Состояние дорог неважное, но танкопроходимость местности удовлетворительна. Воинских гарнизонов не видно, как и пограничных укреплений. Но чем объяснить поведение этого странного субъекта?» — сверлила мозг назойливая мысль разведчика.

A еще через два дня на путях пыхтел паровоз, готовый подхватить разномастный состав с репатриантами. Последние минуты. Прощаются члены комиссии, благодарят друг друга за «совместную плодотворную работу». Геллер с деланной приветливой улыбкой пожимает руку Чемерысу и уводит сияющую Грету в специальный вагон для членов комиссии.

Поезд ушел. Уехал с ними и Курт Краузе, так и не решив до конца, где его настоящая родина. «Как это все сложно и запутано», — грустно думал он, глядя туда, где скрылось родное село.

4

В более сложные отношения со своей родиной попал бывший лесничий из Приднестровья Иван Минович Кривошлык. Женившись накануне первой мировой войны, он с трудом добился места в небольшом лесничестве. А юношеские планы были огромны.

…Сколько раз гимназист Ваня видел себя в мечтах на лихом скакуне, с острой саблей в руках! Как вихрь налетает он на врагов, обрушивает удары на их головы и возвращается с победой.

И вот он уже известный полководец, перед ним склоняют головы сильные мира сего, а враги трепещут, прослышав о нем. Какие враги? Раз существует государство, то будут у него и враги, будут и войны. Так уже заведено испокон веков от Ганнибала и Александра Македонского…

Перед первой империалистической войной родилась дочь Ирина и он рад был, что его не трогают — молодой отец вдруг потерял всякую охоту к ратным подвигам. Надо жить для дочери. Что он оставит ей в наследство?

Но вот прогремели первые раскаты революционных боев, в голове возродились былые мечты о ратных подвигах… Сичевые стрелки в синих жупанах, гайдамаки, гетьман, возрождение казачества… Как не потерять головы в этом угаре? Закружились вокруг него события, и сам он запутался в этой круговерти. Даже не замечал, как все менялось, мельтешило вокруг и гетьман, и директория, и Петлюра, лесные батьки. Уже не в мечтах, а в действительности летал на коне впереди своей сотни, рубил головы… Кому? Врагам? Каким?..

Ему говорили, что большевики — враги Украины, и рубил большевиков, рубил тех, кто их поддерживал, и считал, что защищает свою родину. Рубил, пока не выветрился угар из головы. А выветрился он не сам собой. Крепко стукнулась его сотня в Поднестровье с красными конниками Петра Кузнецова и Евгения Байды. Бросив своего командира, «казаки» разбежались кто куда. И сам он, словно отбившийся от стаи волк, прискакал ночью к своему лесничеству, успел схватить на коня шестилетнюю дочь (жена умерла от тифа) и с недобитками разных банд сбежал за Збруч.

И тут, в панской Польше, впервые по-настоящему понял, что такое родина. А поняв, испугался своей вины перед ней и не бежал обратно домой, как делали многие, обманутые Петлюрой и его сподвижниками.

Не сразу удалось порвать все связи со своими единомышленниками, но порвал и снова занялся знакомой работой в Стрийском лесничестве. Теперь у него осталась одна цель в жизни: воспитать дочь, уберечь ее от ложного пути, от заблуждений своей неудавшейся жизни, сохранить для родины — пусть она искупит его вину.

А вину свою он чувствовал. Поэтому потерпели неудачу все попытки оуновцев Бандеры, Мельника и Дахно втянуть Кривошлыка в свои грязные разбойные делишки. В отместку за «зраду национальных интересов неньки Украины» они прославили его «красным», установили за ним слежку. Но не это пугало. Как устроится жизнь дочери — вот главная забота. И когда Ирина окончила Стрийскую гимназию, он бросил работу в лесничестве и уехал с нею в украинское село за Янувом, где ей удалось получить место учительницы. Это хоть немножко приблизило их к родине.

Знал бы Кривошлык, что через два года Красная Армия освободит Львов, не делал бы этого. Когда в Стрий пришла Советская власть, Иван Минович, пожилой безработный лесничий, и его дочь снова оказались за границей — уже не у поляков, а у немцев. Гестапо, очевидно, приняло по наследству от польской дефензивы списки подозрительных лиц, потому что через несколько недель отец и дочь исчезли.

— Така файна профессора! Така злота панночка! — долго еще вспоминали пожилые крестьянки свою молодую учительницу.

И затерялись их следы среди многих тысяч разлученных с родиной по своей и не по своей вине.

След Ирины Кривошлык обнаружился через полтора года. В марте 1941 года в одной из львовских библиотек появилась новая работница. Специальность ее — учительница. Об этом она написала в автобиографии, это подтвердили и представленные документы. Но где в конце года найдется место учительницы? Вот и попросилась на временную работу библиотекаря.

Первые дни новая работница была молчаливой, чем-то удрученной. Ближайшим сотрудникам удалось выведать кое-что о прошлом этой миловидной девушки. Рассказ ее был немногословный и очень печальный. Учительствовала в деревне близ Янува. С приходом немцев в Польшу отца арестовали, ее тоже долго держали в заключении, но потом отпустили и перевели в другое староство на такую же работу. Когда переселяли украинцев из Варшавского губернаторства, как немцы именовали Польшу, на родину, она уехала вместе с людьми. «А где же ваш отец?» — спрашивали Ирину слушатели, сочувственно вздыхая. «Не знаю…» — отвечала, вытирая слезы. «А вы не убивайтесь, даст бог, еще встретитесь с ним», — утешали девушку.

Находились и такие, что утверждали, будто встречались когда-то с ее отцом в Стрие, и девушка с печальной ласковостью смотрела им в глаза. Не один молодой человек засматривался на Ирину, но она жила, точно монашенка: ни с кем не встречалась, не ходила на танцы, даже в кино редко бывала.

Незадолго до ее появления из берлинской организации «Крафт дурх фройдте» выбыла лучшая спортсменка Маргарита Краузе, переселенка из Фридрихсталя. Не то в Париж уехала, не то укатила в Вену. Никто не стал этим интересоваться. Мало ли куда может сейчас поехать молодая, красивая и совершенно самостоятельная немка.

5

Все эти события происходили далеко от тридцатой заставы, никто из пограничников не встречался с новыми лицами нашей повести. Однако все это имело прямое отношение к личным судьбам людей тридцатой и других застав Подгорского отряда. Его командиры часто выезжали на заставы, лично проверяли боевую готовность, состояние оборонительных сооружений…

— Ну, солдаты, — спрашивал Шумилов командиров тридцатой заставы, — где ваши скрытые подступы? Где ходы сообщения? Как будете взаимодействовать с соседом в случае…

Слово «война» не произносилось, но ее отравляющее дыхание пограничники чувствовали в каждом звуке, в каждом движении на сопредельной стороне.

— Поют отлично! — похвалил замполит, слушая, как четко, чеканно отбивают шаг возвращающиеся с учебных занятий ребята, как бодро звучит песня о трех танкистах, экипаже машины боевой. — Так ли они отлично будут сражаться с врагом, если..?

— Будут, товарищ батальонный комиссар! Только уж и вы позаботьтесь, чтобы нам пушечек подбросили. Если придется отбиваться, то чтобы враг сразу почувствовал, — просит Антон Байда.

— Не скули, солдат. Будет вам и белка, будет и свисток. Всему свое время… Только без паники!

И на границе вырастали новые оборонительные сооружения. С помощью технических подразделений дивизии генерала Макарова возводились бетонированные доты, блиндажи…

Граница готовилась к большим, но еще не совсем ясным событиям.

 

«Если завтра война…»

1

Субботний вечер на заставе. Произведен боевой расчет, исполнены все требования установившегося служебного порядка. И начинается то особое оживление среди пограничников, которое всегда бывает перед выходным днем. Много набирается неотложных дел у старшины, у каждого солдата, у командиров и их жен. А тут еще большой праздничный вечер устраивает завтра сельская молодежь в баштианском клубе — надо и пограничникам как-то показать себя.

Больше всего хлопот у повара Вани Хромцова. Не так просто смастерить праздничный обед, да так приготовить, чтобы целую неделю вспоминали. И как не постараться для своих ребят? Они и так не очень избалованы в суровой пограничной жизни. А потом проводы политрука в отпуск. Будут гости, соседи.

— Не подкачай, Ваня! — наказывает старшина Денисенко. — Треба так зробыть, чтоб у гостей очи полезли на затылок от удовольствия!

— Все будет чин чинарем, — смеется Хромцов. — Надо вот только разобраться в этой штуковине… Не маячь, старшина, перед глазами! Не мешай. Торт приготовить— это тебе не сталь сварить…

И повар склоняется над толстой кулинарной книгой. Но ему мешают сосредоточиться женщины. Марине и Варваре тоже нужен повар, только не с кулинарной книгой, а с баяном: надо последнюю репетицию провести. Завтра выступают в клубе.

— Не могу же я разорваться, дорогие девушки… Я хотел сказать, уважаемые дамочки, — поправляется он, пряча улыбку.

— Ты, Ваня, не отбрыкивайся! Если сегодня не сделаем, то завтра тем более. Понятно?

— Понятно, Варя, понятно, как дисциплинарный устав, но дел у меня — вот! Не могу! Берите баян — я разрешаю, пусть Воронин репетирует с вами. Он почти что Ваня Хромцов, разве что красотой малость не дотянул…

— Ну и балабон, — смеются женщины, берут баян и уходят в ленинскую комнату.

Воронина искать не приходится. В свободное время он всегда поблизости: в ленинской комнате или в учебном классе копается в журналах. Тихий, застенчивый, нерешительный в вопросах, не касающихся службы, — полная противоположность шутнику и балагуру Хромцову… Только любовь к музыке сближает их.

Тагир Нурмухаметов неравнодушен к баяну. Очень хочется ему разгадать секрет несложного на вид мастерства. Завтра выходной, надо упросить Петю, чтобы помог…

Тагиру не повезло, помешали ему дослушать репетицию, вызвав к старшине.

— Поедете с повозочным на станцию. Надо привезти Иванова. — приказал Денисенко.

— Есть, ехать на станцию, товарищ старшина, — вытянулся Тагир, и чудесные звуки, рождавшие в его душе приятные воспоминания о родных башкирских просторах, растаяли, померкли, как меркнут в надвигающихся сумерках отблески скатившегося за далекие горы солнца.

«Счастливчик этот Иванов, — думал Нурмухаметов, качаясь в старой рессорной тачанке на ухабах проселочной дороги. — Вчера только из отпуска заявился, а сегодня на целый день в Подгорск укатил гулять… Везет же человеку!»

Васе Иванову действительно повезло. Судя по его возбужденно-радостному настроению, с Ниной дома все обошлось хорошо. А на заставе его ожидал приказ о присвоении ему звания заместителя политрука. В Подгорск, конечно, не на прогулку ездил — в политотделе отряда проходило совещание секретарей комсомольских организаций. После совещания Петр Алексеевич поздравил пограничника с присвоением звания и новой должностью и напомнил:

— Смотри в оба, солдат! Политрук уезжает в отпуск— с тебя будет спрос за все. Понятно? Надеюсь, теперь не откроешь огня по старым пням? — улыбнулся Шумилов.

— Понятно, товарищ батальонный комиссар… — Иванов покраснел и потупился. Он понимал, что дело не в глупом инциденте первых дней службы на границе. Замполит намекал на большее. Но это уже прошлое. До отхода поезда оставалось еще три часа, и Вася ушел в подгорский парк.

Шагал неторопливо, солидно, к чему, как он понижал, обязывали его новенькие знаки различия, и он часто будто невзначай посматривал на алые нарукавные звездочки.

Вдоль центральной аллеи и вокруг широкой площадки у главного входа вспыхнули желтоватым светом шаровидные плафоны, будто десятки лун спустились с потемневшего неба и повисли в вечернем воздухе. При их свете по усыпанной мелким гравием площадке медленно прохаживались небольшими группами стройные летчики.

«Веселые ребята…» — думает Иванов, вспомнив слова поэта: «тучки-кочки переплыли летчики»…

Не хотелось уходить из парка, от этого праздничного веселья, от этих хороших людей. Но пора на вокзал, следующий поезд будет только утром.

Часа через два Иванов сошел на маленькой станции, где его ожидала высланная старшиной тачанка.

Тихая июньская ночь. Устало бегут кони, пофыркивая в темноте. Тагир расспрашивает друга о городе, о новостях.

— Хорошо погулял, Вася?

— Какое там гулянье! Разве не знаешь, как это бывает? Целый день совещания да инструктажи… Только перед вечером заглянул в парк. Весело там, хорошо. А летчиков сколько понаехало! И все новенькое на них, с иголочки. Должно быть, только из училища…

— Это хорошо, что летчики… А машин много у них?

— Вот чудак! Кто же тебе скажет?

И пограничники задушевно беседуют о близких и далеких, о старых и новых друзьях, о своем будущем.

2

В тот субботний вечер летчиками интересовались не только пограничники и подгорские девушки. Старшие командиры штабов дивизии и погранотряда обрадованно сообщали друг другу приятную новость. Шутка ли, целый полк с боевыми машинами! И машины новые. Кое-кто уже видел их в полете, восхищался хорошей маневренностью.

— Хорошая машина! Настоящий ястребок!

Начальник штаба авиаполка волновался: до приезда командира осталось меньше суток, а сколько еще разных недоделок, связанных с перебазированием на новый аэродром. Он уже дал необходимые указания командиру БАО. Вызвал командиров эскадрилий, напомнил:

— Хозяин звонил, что прибудет завтра к десяти ноль-ноль, и приказал к утру полк привести в полную боевую готовность.

— Разрешите, товарищ майор! — обратился невысокий капитан с веселыми глазами на подвижном смуглом лице. — К приезду командира все будет в полной боевой! Но… — капитан замялся, подыскивая убедительные слова, — Ребята просятся в город… Сами понимаете, молодежь… Они утром наверстают!

Майор недовольно сдвинул брови, что-то обдумывая, потом смягчился и разрешил дать молодым летчикам отдых. «В самом деле, с шести до десяти будет достаточно времени».

— Только смотрите! К шести ноль-ноль — все на месте!

И все остались довольны.

Ирина Кривошлык тоже случайно заинтересовалась молодыми командирами в Подгорском парке. За три месяца спокойной жизни она, видно, оправилась от тяжелых потрясений — время излечивает даже самые тяжелые раны. В том, что девушка очутилась в Подгорске, ничего странного не было. Не могла же она, учительница, привыкшая к шумной школьной жизни, навсегда отказаться от своей профессии. В начале июня подала заявление об уходе с работы, и ее не задерживали: правильно решила девушка, до начала учебного года сможет подыскать работу по специальности.

Несколько дней Ирина пожила в деревне около Стрия, потом уехала в Подгорск. Здесь ее приняли очень тепло, пообещали место учительницы в ближайшем селе.

— Поезжайте туда, устраивайтесь с квартирой, а в конце июля приходите за назначением.

Так и сделала. Школа, где ей обещали работу, понравилась. село тоже. И что хорошо — город близко. Здесь можно неплохо отдохнуть. Нашла недорогую комнату с полным пансионом и приветливой хозяйкой.

В субботу, после завтрака, «пани профессорка», как ее называла хозяйка, отправилась с местными крестьянами в город — кое-что купить и немного развлечься. «Профессорка», приотстав от своих спутниц, пристально всматривается в опушку темнеющего в стороне леса.

А там, блестя на солнце, одна за другой спускались двойки, четверки птиц, скользили плавно в прозрачном воздухе и, покружившись, словно играя, скрывались за лесной опушкой.

«Как красиво! Словно соколы резвятся», — подумала Ирина, догоняя женщин. В городе она отстала от спутниц, спешивших на базар, долго бродила по улицам, заходила в магазины, покупала разные мелочи, прислушиваясь к разговорам. Вечером пошла в парк, видела веселых летчиков. На минутку даже появилось желание познакомиться с ними, поболтать, но одернула себя. Это было бы так необычно для Ирины Кривошлык.

В село возвратилась поздним вечером. Напуганная долгим отсутствием квартирантки, хозяйка суетится, хлопочет с ужином и в то же время отчитывает девушку:

— Разве так можно? Где это видано, чтобы такая молодая панночка до поздней ночи пропадала бог знает где! И не обедала, моя голубонька… А я тут думала передумала…

— Нет-нет, спасибо, я хорошо поела в городе и сейчас ничего не хочу… — Она отвернулась от расставленных на столике кушаний и заторопилась в свою комнатку. — Мне надо отдохнуть… Так устала…

Дверь закрывается, щелкает крючок. Несколько мгновений стоит она неподвижно, прижавшись головой к двери. Ворчанье хозяйки становится глуше, потом совсем стихает. Теперь Грета Краузе может наконец сбросить маску Ирины Кривошлык. В этой маленькой конурке, укрытая от людского глаза, наедине со своей совестью она во всем разберется и все поставит на свое место.

Но одиночество — плохой советчик. Там, в Берлине, в закружившем ее вихре угарной жизни все казалось понятным. «Ты — дозорный или, как говорят моряки, впередсмотрящий великой армии фюрера и должка указывать ей путь к великой цели…» — поучал в шпионской школе Геллер, и она верила в свою высокую миссию. Рвалась к подвигам. Всеобщее поветрие фашизма захватило ее в свой круговорот, она с душевным трепетом, как верующий человек евангелие, несколько раз перечитывала «Майн кампф» и уверовала в непогрешимость фюрера.

«Как там мои старики?» — вспомнила о родителях.

С тех пор как ей одели маску Ирины, указали связи и бросили на задание, она была отрезана от всего прежнего мира. Предупреждали: «Отныне Маргариты Краузе нет — есть Ирина Кривошлык. Под пыткой, под угрозой смерти и даже после смерти вы — Ирина…»

Она рвалась к делу, а ее заставили выжидать. Сколько это может продлиться? А вдруг позабудут о ней, и все это обернется пустой игрой в таинственные похождения? И затеряется она со своим тщеславным сердцем и горячим воображением среди огромного моря человеческих жизней…

Но об Ирине не забыли. Сначала приказали оставить работу во Львове и явиться в Стрий, потом переехать в Подгорск. А вчера поступил сигнал — пора. Сначала обрадовалась: кончилась неизвестность, надо действовать. Шла в город возбужденная. Вот рядом идут какие-то женщины и болтают о разных хозяйственных пустяках, не подозревая, кто такая тихая панночка.

Но то, что раньше казалось простым и легким, сейчас дохнуло на нее запахом смерти. Однако отступать поздно. Пусть ее хранит любовь Эриха, а она постарается быть достойной его любви.

И через несколько минут устремились в эфир незаметные сигналы — попробуйте выловить их в безграничном просторе. Лишь тот, кто ожидает их, сумеет выловить. Итак, Грета Краузе, она же Ирина, а для Карла Шмитца — таинственная Ипомея, вступила в войну.

Почти в это же время к пограничным армейским соединениям пробивалась директива из Москвы: «…скрытно занять огневые точки укрепленных районов на госгранице… рассредоточить по полевым аэродромам всю авиацию… все части привести в боевую готовность… подготовить все мероприятия по затемнению городов и объектов..»

В директиве указана точная дата, даже часы. «К рассвету 22 6.41». Но почему, почему директива так медленно ползет? Ведь «завтра» уже наступило! И когда получит ее штаб дивизии генерал-майора Макарова? Когда узнает о ней начальник штаба авиаполка?

Если бы они знали!..

3

По ту сторону границы знали. Не только Карл Шмитц и Топольский со своими помощниками. От фельдмаршала Рундштедта, командующего армейской группой «Юг», до последнего ефрейтора какого-нибудь взвода связи — все считали минуты до начала решающих событий. От Люблина до Галаца около шестидесяти немецких, венгерских, румынских дивизий приготовились к прыжку через границу, держа оружие на боевом взводе. Ожидали последнего сигнала. Малые и большие города и села забиты боевой техникой.

«Россия должна быть уничтожена… одним ударом!» — грозился недавний ефрейтор. Его самонадеянность подхлестывал генерал Йодль: «Через три недели после начала нашего наступления этот карточный домик развалится…»

Вслед за своим неистовым фюрером каждый фашистский выкормыш повторял: «Когда начнутся операции „Барбаросса“, мир затаит дыхание и не сделает никаких комментариев».

Шмитц знает, что так сказал фюрер за неделю до сегодняшнего вечера. Майор уже покончил с былыми сомнениями и верил в успех. За спиной поверженная Франция и растерянная, ошеломленная Великобритания. Что ж, пора поменяться ролями. Если раньше диктовала народам свою волю Великобритания, то теперь будет диктовать Великогермания.

«Сама справедливость вложила меч в руки фюрера, чтобы перекроить мир. И мы его перекроим, черт возьми! — размышлял Шмитц, недружелюбно посматривая на румынских офицеров, восседавших за генеральским столом. — Посмотрим, как вы действовать будете».

У Шмитца было много оснований для недовольства. Он просил полковника Штольце направить его в одиннадцатую армию (со своими приятнее работать), но тот и слышать не хотел.

— Вы, майор, уже сжились с этим народом, вы и осуществляйте руководство разведкой в их секторе. За ними надо смотреть в оба…

Злил Шмитца и затянувшийся генеральский обед, ведь столько еще работы до начала! Но румынские генералы не замечают настроения немецкого майора. А может, настроение замечают, но не желают замечать майора? Разгоряченные мыслями о предстоящей победе, уже в который раз непослушными языками провозглашают тосты за «великую Романею», за кондукатора Иона Антонеску и, конечно, за немецкого фюрера. Подняться и уйти? Нетактично…

Разведчика выручает дежурный:

— Господин майор, вас спрашивают… — шепнул он на ухо Шмитцу, к тот, попросив разрешения у генерала, удаляется. У входа в дом его встречает помощник со срочной телеграммой полковника Штольце.

«Операцию „Прут“ начать в 23.00. Исполнение доложить немедленно».

Вот оно, начало! Шрам на лице потемнел от волнения, глаза блеснули. Коротко бросил помощнику:

— Немедленно вызвать Гаврилу Топольского!

Операция «Прут» давно разработана, продумана до мелочей. Ударная группа из соединения «Бранденбург-800» уже ожидает сигнала. Через десять минут перед Шмитцем предстал Топольский.

— Люди готовы?

— Готовы, господин майор!

— Через двадцать пять минут быть на аэродроме… — майор посмотрел на часы. — В полном составе и в указанной экипировке.

До назначенного в телеграмме срока оставалось около часа. Надо идти к генералу.

— Разрешите, господин генерал…

— Что там еще? — Думитреску поморщился, словно разгрыз недозрелое яблоко.

— Это строго конфиденциально, прошу уделить одну минуту.

Они выходят в соседнюю комнату, и точно через минуту генерал возвращается к столу один.

Спустя сорок минут Шмитц был на аэродроме. Часовые и обслуживающий персонал насторожились: к самолетам во главе с немецким офицером шли румынские летчики и группы советских солдат. Пленные? Но они вооружены. На посадку их сопровождает дежурный офицер. Через несколько минут самолеты поднимаются и исчезают в ночном небе.

Операция «Прут» — одна из многочисленных диверсионных акций службы абвер-2 — началась. Группа Топольского должна выброситься на парашютах восточнее Подгорска, в районе городка X., и при первых залпах наступающих войск захватить тюрьму. Среди заключенных должны быть люди абвера. Шмитца больше всех интересовали Фризин, Коперко, Дахно и Морочило. Одновременно частью сил дезорганизовать оборону границы на левом фланге Подгорского отряда. В дальнейшем диверсанты продвигаются в тыл, к Днестру, уничтожая связь, захватывая местных руководителей-коммунистов, командиров Красной Армии. С выходом немецко-румынских войск к Днестру группа действует самостоятельно, пробиваясь к старой границе на Збруче. Освобожденным агентам абвера предписывалось руководителем армейского отделения разведки пробираться в глубокий тыл советских войск и действовать по указаниям, полученным от командира десанта. Таков в общих чертах был план операции, и Шмитц с нетерпением ожидает донесения Ипомеи, чтобы планировать дальнейшие задачи. Кто скрывается под именем этого нежного цветка-ползунка, майор не знал. Да это и не так важно. Глазное — сведения. И «цветок» заговорил ровно в полночь.

Шмитц склоняется над листочком. Ключ к шифровкам Ипомеи известен только ему. Вот оно, то, что интересует штаб генерал-полковника Лера, командующего военно-воздушными силами немцев в Румынии. Карл очень доволен, что он первый принесет генералу сведения и координаты объектов, по которым будет нанесен сокрушительный удар.

В Подгорске — штаб Буковинской армии, в десяти километрах юго-восточнее — полевой аэродром на перекрестке шоссейных дорог. Юго-западнее города — летние лагеря воинских частей… Видно, этот «цветок» не даром ел абверовский хлеб. Конечно, потом и румынскому генералу следует сообщить, но он, Шмитц, теперь пойдет к нему не с просьбой и не постесняется поднять его с постели…

Но, к удивлению разведчика, Думитреску и не думал ложиться в постель этой ночью: склонившись над столом, он со своим начальником штаба уточнял этапы предстоящего боя.

Передав донесение, майор поспешил к границе. У абвера есть дела, о которых даже не каждый генерал может знать.

«Говорят, труп врага хорошо пахнет, — размышляет Карл, покачиваясь в машине. — А для нас, разведчиков, во сто крат ценнее живой враг».

В условленном месте его уже ожидают четыре человека в маскхалатах. Граница — вот она, рукой подать. И он дает последние указания:

— Брать чекистских командиров только живыми. Любой ценой! И немедленно ко мне…

Диверсанты скрываются. Машина отъезжает в сторону от дороги и останавливается под деревьями. На востоке еле заметно светлеет небо — близится рассвет.

«Ну вот. Заряд заложен, детонатор вставлен. Будем ожидать взрыва», — с удовлетворением подумал разведчик, собираясь прикорнуть на сидении машины.

4

Ванда Щепановская с детства любила книги, много запомнила интересных историй, часто плакала над судьбами обиженных жизнью героев.

Но ни одна из книг так не волновала ее сердце, как повесть «Алые паруса». Похоже на сказку. Неведомая страна, диковинные события, странные люди, но это не сказка. Все так близко и понятно ей, будто писатель заглянул в ее сердце и прочитал там все мечты, подслушал желания. Разве она не мечтала, как Ассоль, о яхте с алыми парусами? Таинственного принца Ванда не ожидала. Но разве Ваня не похож на того принца? Он лучше, потому что принадлежит только ей, и не автором выдуман, а настоящий. И вот завтра он приедет к ней на яхте под алыми парусами, чтобы выйти вдвоем в далекое плавание на всю жизнь.

«Глупенькая ты, Ванда, — подтрунивала над собой девушка. — Никакой яхты не будет, и парусов алых не будет. Придут утром подружки, приоденут тебя, чтобы красиво было, и поведут в сельсовет. А там уже Ваня с друзьями встретит. Потом молодых будут поздравлять с подарками, песни петь. Как это хорошо!»

Лежа с открытыми глазами, Байда улыбается в темноту своим «алым парусам» — не мечте, а тому, что будет завтра. Ведь ничто им с Ваней не помешает. А еще политрук Байда обещал заехать поздравить: с семьей в отпуск собирается. Как приятно, когда вокруг тебя много хороших людей.

С мыслью о волнующе-радостном завтрашнем дне девушка засыпает.

А политрук Байда уже далеко от родной заставы. Вот он с детьми на берегу Базавлука. Саша и Людочка пристают к нему: «Папа, а где же лодка? И когда мы поедем рыбу удить?» — «Лодка? Да вот она! Садитесь и — полный вперед!»

Но что это? Базавлук уже не Базавлук, а Днепр. Могучий, широкий, как у Гоголя. Антон не удивляется такому чудесному превращению. Все правильно, ведь он обещал детям покатать их по Днепру.

Вдруг что-то подбрасывает лодку, и страшный грохот заглушает все. Лодка опрокинулась…

Антон вскакивает с постели, и новый взрыв потрясает дом. Потом еще и еще… Артиллерийская канонада.

— Что же это, Антоша? — вскрикнула Нина, подбегая к перепуганным детям.

— Не знаю… Возможно… Береги детей… — торопливо одеваясь, бросает Антон на ходу и смотрит на часы — без десяти четыре. Сквозь щели в ставнях в комнату пробивается рассвет.

Еще не осознав, что случилось, Байда выскакивает из квартиры и бежит на заставу. Над селением и вдоль границы по всему участку рвутся к небу огненные всплески, вздымаются клубы дыма и долго не расходятся в неподвижном утреннем воздухе.

«Нет, это не очередная диверсия… Это — война…» Он взглянул на небо: вражеские самолеты группами мчатся на север.

 

Отпор

1

Пройдут десятилетия, многое унесет река жизни из памяти народной о минувших событиях, но советские люди никогда не забудут первого дня войны. Поэты напишут о тех, кто первый встретил грудью варварское нашествие фашистов:

А седой ветеран, вспоминая боевых друзей, склонит низко голову и скажет: «Славные были ребята! Сражались. как львы, и умирали, как герои…»

Но в то утро пограничники не думали о том, что о них напишут и скажут в грядущие десятилетия. Оглушенные внезапным артиллерийским налетом, они сначала не поняли: что это? Провокация, обычная диверсия или война? Каждый помнил строгий приказ: не отвечать на провокации! Но главное для всех было ясно: что бы там ни было, граница в опасности. На помощь ночным нарядам, пригибаясь по выработанной в постоянных опасностях привычке, бежали по ходам сообщения тревожные группы. К далекому правому флангу сквозь разрывы снарядов мчался на повозке младший лейтенант Тимощенко с расчетами станковых пулеметов. Укрываясь за строениями, преодолевая стремительными бросками открытые места, группа Павла Денисенко выдвигается на окраину Баштиан, против рощи Грицеску.

Увидев издали бегущего к заставе политрука, Кольцов крикнул ему на ходу:

— Связи со штабом ист… С соседями тоже. Спеши на левый — туда ушли отделение Воронина и пулеметный расчет Иванова.

Боевой приказ составлялся на ходу, но свои задачи каждый пограничник знает. Остальное подскажет обстановка, и Антон побежал на левый фланг, на стык с соседним отрядом.

На помощь пограничникам прибыла рота охраны армейских инженерных сооружений. Их вооружили винтовками, приготовленными к отправке на склад взамен недавно полученных автоматов. И к моменту, когда враг перенес артиллерийский огонь в глубину, тридцатая застава была готова к бою.

Тагир Нурмухаметов в то утро начинал поверку контрольно-следовой полосы с левого фланга, от Прута. Перед рассветом он пошел с Рексом по обычному маршруту.

Тишина. Лишь там, за границей, слышится приглушенный гул. Рекс нервничает: то просит поводок, то останавливается, посматривает умными глазами на хозяина, будто хочет что-то важное сказать. Прогрохотали первые залпы орудий.

— Зачем волнуешься, друг? Все будет хорошо, только не зевай, — тихо успокаивает Рекса Тагир. — Это обычная провокация…

Однако провокация была далеко не обычной, это Тагир понял сразу: слишком много снарядов бросают. Пора бы перестать. Вот из ближнего хода сообщения выходит Воронин, за ним бойцы. Все рассредоточились по огневым точкам. А вон и заместитель политрука Василий Иванов с «максимом» побежал по траншее вправо, к шоссейной дороге. Нет, это не провокация!

Рекс встревоженно дернул поводок, пытается выпрыгнуть из траншеи в сторону заставы. Тагир взглянул туда — по лощинке бежит во весь рост политрук. Еще метров сто, и он будет в траншее. Обрадованный пограничник хотел уже бежать к Воронину, как неизвестно откуда появившиеся двое в серо-зеленых накидках сбили с ног Байду.

— Политрук убит! — крикнул Тагир, спустил с поводка Рекса и выскочил из траншеи. За ним побежал Воронин.

А Рекс уже между сбившимися в кучу телами. Не слышат пограничники автоматных очередей, взвизгивания пуль над их головами — все покрывает гул артиллерийской канонады. Когда добежали, борьба заканчивалась. Прижатый к земле политрук Байда пытается вырвать пистолет из рук навалившегося на него диверсанта. Другой бандит лежит рядом… У его ног, неестественно откинув голову, распластался Рекс.

— Напрасно поспешил… Живым надо было взять, — тяжело дыша, сказал политрук, когда все трое очутились в укрытии.

— И сам не пойму, как это случилось, — дрожащим от волнения голосом оправдывался Тагир. — Вы — в крови. Рекс — мертвый… Как я мог сдержаться?

— Значит война, товарищ политрук? — спросил побледневший командир отделения Воронин.

— А ты думаешь — просто так снарядами кромсают нашу землю?

Он хотел что-то объяснить, но рядом с траншеей с пронзительным свистом врезался снаряд, и взрывом всех бросило на землю, засыпало обвалившимся бруствером, оглушило. Тагир исчез под комьями обрушившейся стенки.

Байда встряхнулся, вскочил на ноги и бросился к тому месту, где стоял Нурмухаметов. Тот с трудом выбирался из-под земли.

— Жив? — крикнул Антон.

— Меня трудно убить… Очень незаметная цель… — отряхиваясь, пытался шутить Нурмухаметов.

— Держитесь, товарищи, а я — к Иванову… — И побежал к дороге.

«Эх, Петр Алексеевич! Где же обещанные тобой пушки? Они сейчас вот как нужны!» — вспомнил Байда недавний разговор с Шумиловым.

Но пушек у пограничников не было. Артиллерийские взрывы стали глуше, — понятно, враг перенес огонь в глубину, сейчас пойдет в атаку. Из-за высотки, слева от шоссе, выползли танки. За ними густыми цепями движется пехота.

— Приготовить гранаты! — крикнул Байда, с тревогой думая о том, выстоят ли бойцы.

А вражеские машины приближались. Пехота шла во весь рост. Фашисты полагали, что после артобстрела от малочисленной заставы ничего не осталось.

Сжав зубы. Иванов следил за движением пехоты, изредка посматривая вверх, на сверкающее от утреннего света небо.

«Где же вы, наши соколы, что медлите? Разве не видите, что делается?»

С минуты на минуту он ждал появления боевых машин тех смелых летчиков, которых вчера видел в Подгорске. Но в утреннем небе с прерывистым подвыванием шли вражеские самолеты на Подгорск.

Два танка свернули к шоссе, остальные пошли на отделение Воронина. Вот передний танк, не стреляя, смял проволочное заграждение. В образовавшийся проход уже втягиваются пехотные цепи.

— Огонь! — скомандовал политрук, и длинные пулеметные очереди врезались в наступающих.

Иванов видит через прорезь прицела, как серо-зеленые фигуры сначала остановились, смешались от неожиданности, потом стали падать. Лишь некоторые, пригнувшись, пытаются бежать вперед, беспорядочно стрелян. Но и тех прижимают к земле автоматчики с выдвинутых вперед огневых точек.

Танки открыли шквальный огонь по траншее пограничников.

— Гранаты! — кричит Байда, и сам не слышит своего голоса в сплошной трескотне пулеметов и автоматов.

Да и не нужна команда. Антон видит, как к прорвавшейся вперед танкетке уже ползет сержант Воронин. Вот он рывком приподнялся, выпрямился, взмахнул над головой рукой.

— Ложись! — вырвалось из траншеи, но взрыв заглушил голоса, и на том месте, где темнела танкетка, вспыхнули огненные брызги. Воронин сделал еще шаг вперед и упал плашмя на землю…

2

В выемке между двумя высотками слева показался ослепительный краешек солнца. «Неужели только начинается день?» — удивился Иванов, жмуря глаза от ярких лучей. Минуты напряженного ожидания атаки показались ему часами. И солнце — обычное ярко-золотистое утреннее солнце, каким оно всегда бывает в тихое летнее утро, почему-то показалось зловещим, пугающим. А танк двигался прямо на него, готовый раздавить пулемет вместе с расчетом. В эти мучительные мгновения произошло неожиданное: из-за Прута, откуда показалось солнце, вместе с его первыми лучами полетели артиллерийские снаряды. Рвавшийся к пулемету танк дрогнул, окутался дымом и остановился. Выскочивший из люка танкист свалился рядом. Остальные машины круто повернули назад и скрылись за холмом.

Лишившись поддержки танков, уцелевшие фашисты из прорвавшихся через проволочное заграждение залегли, не прекращая ружейно-пулеметного огня.

Первая атака отбита. Только теперь Байда почувствовал боль в голове, кое-как перевязал рану и поспешил к отделению Воронина. После гибели командира отделение возглавил Нурмухаметов. В траншее около полевого телефона сидели незнакомые артиллеристы. Их было двое. Когда началась атака, они переплыли Прут, проложили через реку связь и корректировали огонь своей батареи.

— Так вот кто нас выручил! Спасибо, друзья!.. — Байда пожал им руки и занялся подсчетом потерь.

Кроме Воронина, пали в бою стрелок из его отделения Мамед Султанов и девять бойцов из армейской роты.

Прибежал связной от Кольцова.

«Любой ценой продержитесь час-полтора. Артдивизион на подходе. С Бахтиаровым установил связь. О семье не беспокойся — все уехали на штабной машине. Голову выше! Мы еще повоюем», — подбадривал начальник заставы.

Ваня Хромцов и Варвара принесли завтрак, а заодно и обед: кто знает, как обернутся дела.

— Ты почему не уехала со всеми? — набросился Байда на жену Денисенко.

Молчит, боится разрыдаться: она встретила бойцов, выносивших из траншеи убитых, и что-то сдавило горло, обожгло сердце. Завтракать никто не собирается: разве полезет в горло кусок после всего этого? Не проронив ни слова. Варвара торопливо по ходам сообщения идет вправо, чтобы быстрее добраться до западной окраины Баштиан. Там ее Павел. Может, и он, как Воронин, лежит с открытыми и уже невидящими глазами. Как же она могла уехать?

А Хромцов своим озабочен:

— Нет у нас кухни, товарищ политрук… Прямым попаданием…

Слова повара напомнили о недавних планах, о семье. Убежал и даже не успел попрощаться. Где-то они сейчас? Скоро ль придется свидеться с ними? Не может это долго тянуться. Пройдет день-два — и снова все станет на свое место…

Хромцов понимает тревогу политрука. Отозвав его в сторону, спешит поделиться повестями.

— Беда, товарищ политрук! Подгорск бомбят… Аэродром уничтожили, самолеты сожгли… По дорогам на мирное население фугаски бросают…

Разговор оборвали разрывы снарядов. Снова летели они на траншеи пограничников, на Баштианы, сея смерть и разрушения. Фашисты готовились к новой атаке.

«Продержитесь час-полтора», — таков приказ начальника заставы. Байда взглянул на часы: без десяти шесть.

«Легко сказать… — подумал. — Где же маневренная группа? Почему так медлят армейцы?»

Не ему, политруку, решать эти вопросы. А приказ надо выполнять. Будем держаться!

3

Варвара не успела пробраться к Павлу. Вторая атака застала ее около шоссе, где отбивались от фашистов автоматчики и пулеметчики Иванова. Помощница повара сначала превратилась в санитарку, перевязывала раненых. Потом заменила убитого пограничника, стала вторым номером у пулемета.

— Вот и у нас есть своя Анка-пулеметчица! — с гордостью говорили ребята в минуты затишья.

Наступающие фашисты теперь не лезли во весь рост. При поддержке артиллеристов-соседей из-за Прута и вторая их атака была отбита.

Группа Денисенко, усиленная стрелковым взводом горно-стрелкового корпуса, мужественно сражалась с батальонам пехоты и двумя танкетками. Заболоченная, очень пересеченная местность против рощи Грицеску не позволяла фашистам пустить сюда крупные танки.

Пока пограничники под разрывами снарядов пробивались на окраину Баштиан, гитлеровцы оттеснили ночные наряды за линию первой траншеи. Одна танкетка успела прорваться к крайним домикам, ударила по пограничникам пулеметным огнем. Пришлось залечь.

К Павлу подполз Григорий Блинов. Высокий, плотный, с добродушным круглым лицом, он часто был мишенью для острых шуток в среде товарищей, но никогда не обижался. В неслужебных разговорах его никто не называл по имени или по фамилии, будто их вовсе не существовало.

Прозвище Рыжий крепко пристало к нему. Он действительно был рыжий. Даже длинные, густые ресницы отливали золотистым блеском.

— Разрешите, товарищ старшина, я ее прихлопну, как муху, — прогудел Блинов приглушенным басом, косясь из-под ресниц на танкетку.

— Не хвастай, Рыжий. Эта муха хуже шершня кусается.

Блинов молча пополз и исчез за домиком. Танкетка продолжала бить из крупнокалиберного пулемета, изредка посылала снаряды, искусно маневрируя на сильно всхолмленной местности. Вот она выскочила из лощинки между двумя холмами, пошла наискосок по косогору. Никто не заметил, откуда появился Блинов, но все видели, как танкетка вдруг неловко дернулась, будто хотела подпрыгнуть, и окуталась дымом. Эта первая удача подняла боевой дух пограничников. Значит, и технику можно бить! Их друг Блинов, тот спокойный, незлобивый Гриша, над которым так часто подшучивали друзья, один на один вышел против машины и уничтожил ее! Вот каков он, этот парень из Ленинграда!

В начале седьмого часа траншея была отбита. Оставив трупы, бросив оружие, фашисты отступили к роще. Из десяти пограничников, вступивших в бой после ночной службы, осталось в живых четыре.

Как погибли солдаты, никто толком не мог рассказать: каждый из них сражался самостоятельно, до последнего дыхания защищая границу. Только вражеские трупы перед траншеей говорили о жаркой схватке.

Несла потери и группа Денисенко. Семь человек легли на подступах к траншее и уже никогда не поднимутся. Тяжело ранен командир приданного взвода. О легкораненых Денисенко не докладывал Кольцову: пока пограничник способен держать в руках оружие, он в строю.

Не успели отдышаться, перевязать раны, вынести погибших товарищей, как из-за леса вынырнул самолет-разведчик. Летчик повел машину над самой землей, высматривая размещение огневых точек. Еще вчера пограничники ругались с оглядкой, видя самолет над своими головами: руки чесались, тянулись к оружию, но… нельзя, категорически воспрещается открывать огонь по нарушителям воздушного пространства. Теперь никто не вспомнил о запрете. Не ожидая команды, солдаты из всех видов оружия открыли огонь. Старшина подставил свое плечо под станковый пулемет, чтобы удобнее было стрелять.

Самолет вильнул в сторону, попытался взмыть вверх, но не успел: шлейф дыма потянулся за ним над лесом…

И сразу заспорили: кто сбил? Каждый пытался доказать, что от его пуль загорелся самолет. Только Блинов молчал, рассматривая гранату в руке.

— Ты что же, Гриша, гранатой хотел, а? — спрашивали его, но никто не смеялся: черт его знает, может, и сбил бы, он такой…

— Вот если бы спустился ниже, — улыбнулся Блинов.

После визита разведчика сразу начался артналет, потом — новая атака. Как медленно стрелки отсчитывают минуты… Кажется, уже сутки идет сражение, а на часах только семь. Редеют ряды защитников границы…

Вторая схватка с танком была страшной. Заткнув за пояс две гранаты, Блинов пополз навстречу стальному чудовищу. Вот уже близко, можно бросать, но шальная пуля впилась под правую ключицу. Друзья видели, как он пытался бросить и не смог поднять руки. Перехватил гранату левой рукой, поднялся во весь рост и метнул. А танк ползет — промахнулся. Выхватил из-за пояса вторую и, теряя сознание, бросил почти перед самым танком…

Его нашли после боя, когда подоспевшие армейские артиллеристы отбили очередную атаку. Весь изрешечен осколками собственной гранаты. Кто знает, выживет ли…

4

Шоссе, пересекающее границу в двух километрах от стыка с двадцать девятой заставой, было наиболее уязвимым местом на участке. Поэтому Кольцов в помощь Тимощенко направил на колхозных подводах взвод усиления из внутренних войск НКВД и группу содействия из колхозной молодежи во главе с Думитру Лабу. Вооруженная чем попало, даже ракетницы пошли в ход, группа прибыла на место к началу фашистской атаки.

Все еще полагая, что это провокация с целью выявления пограничной огневой системы, младший лейтенант не решился использовать недавно возведенные долговременные инженерные сооружения, предназначенные только на случай войны, и занял оборону в первой линии траншеи. Сюда же отошли с началом артиллерийской стрельбы и усиленные ручными пулеметами ночные наряды. Два станковых пулемета расположились по обе стороны шоссейной дороги. Казалось, плотность огня была вполне достаточной для отражения любой диверсии. И когда среди редких кустарников показались перед границей первые цепи фашистов, Алексей Федорович опустил бинокль и ободряюще подмигнул стоявшим рядом бойцам:

— Идут… Что ж, хотя мы таким гостям и не рады, но примем с почетом… Приготовиться…

Однако в следующую минуту тень озабоченности легла на его лицо: по обе стороны шоссе к границе ползли танки. Левее, в боевых порядках пехоты, Тимощенко заметил короткоствольные орудия полковой артиллерии, подталкиваемые солдатами. Вот танки подошли к границе и развернулись в стороны от дороги, сминая уцелевшие проволочные заграждения.

— Бить по пехоте! Отрезать от танков! — скомандовал на ходу младший лейтенант и поспешил к шоссе.

Теперь он понял свою ошибку: надо было использовать доты. Но уже поздно менять позиции.

Перекрестный огонь станковых и ручных пулеметов смешал наступающие цепи, прижал их к земле, но не остановил. Укрываясь за танками, фашисты продолжают продвигаться к траншее. А танки и проскочившие границу два орудия бьют прямой наводкой по пулеметам. Правофланговый «максим» уже замолчал. Грохоча, лязгая гусеницами, передний танк устремился к траншее.

«Сомнут… Раздавят…» — мелькнула мысль.

Вдруг навстречу танку выскочил Думитру и бросил одну за другой две гранаты. Танк свернул вправо, но на его пути заградительной стеной поднялась от взрывов земля. А вот и другой мчится напролом. За ним пехота…

Когда поредевшие защитники траншеи приготовились к рукопашной схватке, случилось что-то непонятное: вражеская пехота повернулась спиной и, бросив орудия, побежала. Ухо Тимощенко уловило знакомый перестук «максима» и торопливый стрекот автоматов. «Так вот почему он замолчал! Во фланг вышли… Молодцы!» — подумал он о правофланговом расчете.

Но он ошибался — расчет полностью погиб от прямого попадания снаряда.

За отступившей пехотой повернули и танки.

— Вперед! Бей гадов! — крикнул Тимощенко, выскакивая из траншеи. И здесь, оглянувшись на бойцов, он увидел бегущую по ходу сообщения Марину. Собственно, он видел только протянутые к нему руки и ее большие голубые глаза…

А справа и слева уже бежали пограничники к полосатому столбику с советским гербом, стреляя на ходу по отступающим.

— Зачем ты здесь, Маринка? — растерянно спросил он, потом крикнул с раздражением: — Уходи сейчас же! Слышишь? Уходи! Немедленно! — И побежал, догоняя солдат, уже сражавшихся с врагом врукопашную.

Со стороны двадцать девятой, наперерез отступающим фашистам, спешили пограничники во главе с Николаем Лубенченко. Это он, узнав от Кольцова о трудном положении тридцатой, ударил во фланг вражеской пехоте и заставил ее бежать. За свой участок политрук был спокоен. На танконепроходимой лесистой местности его бойцы успешно отражали мелкие группы пехоты, банд диверсантов, подобных шмитцевсхой, которая на рассвете чуть не пленила Байду.

Прорвавшиеся через границу солдаты противника были почти полностью уничтожены. На линии границы Тимощенко и Лубенченко с трудом остановили бойцов.

— Как! Они лезут на нашу землю, а нам не сметь?

— Приказ забыли? — успокаивал их Тимощенко, еще не веря, что это война, а не обычная диверсия.

— Сказано не отвечать на провокации…

— Хорошая провокация! У меня половина бойцов погибла, — мрачно возразил командир отделения Михаил Лобанов, высокий белокурый красавец. Он был всегда вежлив с товарищами и исключительно точен в выполнении заданий, приказов. Его любили бойцы, уважали командиры, и Тимощенко удивился не столько словам Лобанова, сколько тону, каким они были сказаны.

— Только слепым не видно, что это война… Настоящая война! И бить их надо без пощады!

Заметно было, что ему нелегко противоречить командиру, он даже избегал смотреть ему в глаза.

— Я тоже так думаю, — поддержал Лобанова политрук Лубенченко, — но бить их будут армейские части. Они уже на подходе… А наше дело — удерживать границу. Туда нам нечего лезть, но отсюда — ни шагу!

Никто не подозревал в то утро, что испытания только начинаются.

Тимощенко обходил траншею, подсчитывал потери и всё ожидал: вот-вот появится резервная застава комендатуры, ведь всего несколько километров. С кем держаться, если фашисты снова пойдут? А тут еще Марина… Как заставить ее уйти? Она не боец, приказа не послушает (сама дома «приказывает» ему). Да и куда уйдет? Вот суетится, перевязывает раненых, а на него и не смотрит. Обиделась, что накричал?

Не дождался младший лейтенант резервной заставы. Еще не успели перевязать раны, отправить на заставу погибших, как земля опять задрожала от взрывов. Марину силой увел в укрытие, которое на этот раз занял уцелевший расчет станкового пулемета. Но разве могла она сидеть в неведении? Ей казалось, что каждый снаряд летит на Алешу. Много ли нужно, чтобы убить его?

Выглянув после оглушительного грохота, она уже не могла удержать себя в доте и побежала туда, где еще дымилась большая воронка. Его увидела издали — лежал на спине, раскинув руки. Подбежала, прильнула к окровавленной груди. Дышит тяжело, натужно, что-то клокочет внутри. Больше ничего она уже не видела и не слышала, только повторяла одно и то же словно во сне:

— Что же ты молчишь. Алешенька? Это же я, твоя Марина…

Лубенченко помог перенести Алексея в дот, перевязал разорванную осколками грудь и убежал к бойцам: фашисты снова подходили к первой траншее…

В шесть часов утра Кольцов направил письменное донесение коменданту участка:

«Против заставы наступает больше полка вражеской пехоты, поддерживаемой танками и артиллерией. Несем большие потери. Фашисты вводят новые силы, атаки следуют за атаками. На отдельных участках захватили первую линию траншей. Есть сведения, что выброшенный врагами десант в районе Вольницы ведет бой против подразделения саперной части дивизии и угрожает заставе с тыла…»

Вскоре в Баштианы прибыла на автомашинах подмога: отделение резервной заставы и взвод маневренной группы во главе с Шумиловым.

— Докладывай, — отрывисто бросил Шумилов, слезая с машины. Его всегда спокойная и добродушно-шутливая речь стала жесткой, грубоватой.

— Противник ведет бой за вторую линию траншей… уже вклинился в наши тылы на окраине Баштиан…

— Как же вы допустили?! Кто дал право советскому пограничнику хоть пядь советской земли оставить?

Стоявший рядом с Кольцовым повар Хромцов, не думая о субординации, бросил в лицо Шумилову:

— А где же обещанные вами пушки? С чем мы пойдем на танки?

— Пушки будут… Командир корпуса дает дивизион. Скоро должен подойти.

Тут же примчались два всадника и доложили:

— Дивизион на подходе. С ним движется рота пехоты. Один взвод остался в Вольнице. Там идет бой с вражеским десантом, выброшенным на рассвете…

Воспрянули духом пограничники. Бойцы Шумилова ударили по прорвавшейся в Баштианы вражеской пехоте, а подоспевший дивизион с ходу развернулся и заградительным огнем преградил ей пути отхода. Зажатые с двух сторон, фашисты капитулировали, выкинули белый флаг и были пленены.

В более тяжелом положении оказались защитники границы на правом фланге. Остатки группы Тимощенко и Лубенченко не могли устоять против многочисленной пехоты и артиллерии врага. Казалось, прорыв фашистов в тыл погранучастка уже ничто не может предотвратить. В последнюю минуту прибыл комендант с резервной заставой.

— Де-держитесь, с-с-соколики! Пушки уже разворачиваются… Сейчас всыпят!.. — крикнул Птицын, прыгая в окоп и размахивая наганом.

Он принципиально не признавал иного вида личного оружия. «Наган никогда не подведет, не откажет», — скептически посматривая на новенькие пистолеты «ТТ», часто говорил комендант. Очень гордился Птицын своим видавшим виды оружием, с которым прошел славный боевой путь политбойца в годы гражданской войны.

Ко времени подхода подразделений горнострелкового корпуса положение и на правом фланге заставы было восстановлено. Наступило затишье. Вытирая пот с покрасневшего лица, Птицын только теперь почувствовал усталость после бессонной ночи и как-то сразу потускнел, обмяк, опустил плечи. Глаза его блуждали по разбросанным между траншеями вражеским трупам.

— Всех вас, — он погрозил наганом в сторону бежавших фашистов, — ожидает такая судьба!

Еще не успели отдышаться после напряженного боя, перевязать раны, как из Вольницы прибежал молодой паренек, член группы содействия, и кинулся к Кольцову:

— Товарищ командир! Спасайте людей…

Путаясь, еще не оправившись от пережитого потрясения, он рассказал о бандитском нападении неизвестных людей на гарнизон Вольницы.

— Шли они в нашей военной форме и прямо к зданию, где были красноармейцы и наши хлопцы… Мы обрадовались, кинулись навстречу, а они в упор из автоматов по нас… Спешите, товарищ командир!

Захватив несколько пограничников и станковый пулемет, Кольцов на тачанке погнал к Вольнице. Здесь уже сражался с десантниками взвод, оставленный пехотной ротой. Бандиты с боем отходили к реке, пытаясь скрыться в густых зарослях, но почти все были уничтожены или пленены. Среди убитых и захваченных главаря этой банды не обнаружили. Из показаний пленных стало известно, что возглавлял операцию некто пан Топольский. Раненный в конце боя, он с помощью двух местных жителей скрылся у Прута.

Все красноармейцы гарнизона были зверски растерзаны и брошены в колодец.

Пока Кольцов сражался с десантом, части генерала Макарова усиливали оборону границы. Из штаба отряда поступил приказ: всем заставам, продолжая охрану границы, часть сил выделить на охрану тыла Буковинской армии. Похоронили убитых, отправили в госпиталь тяжелораненых. Редкий из участников боя не был ранен, но все, кто еще мог носить оружие, остались в строю. Пограничники, выделенные на охрану тыла, прощались с Баштианами, где столько пережито, столько потеряно друзей…

— Мы еще вернемся сюда… Мы отомстим за вашу смерть, — с горечью говорил Василий Иванов.

За последние месяцы он крепко связал себя с пограничной службой, и прежние мечты о море сами собой развеялись.

5

Ко многим неожиданностям готовился минувшей ночью начальник отряда полковник Кузнецов, но того, что произошло на рассвете, предвидеть не мог. Сразу после полуночи из оперативного отдела штаба доложили о перехваченных сигналах неизвестной радиостанции. Установить что-либо шифровальщик не смог, попытался успокоить Кузнецова: «Сейчас в эфире — что на большой дороге. Даже школьники строят передатчики и сигналят во все концы мира…» Но тревога не проходила.

А еще через час из УНКВД области позвонили: «В районе города X. около полуночи отмечено появление неизвестных самолетов. Уточните, засечены ли они на границе при обратном курсе».

Позвонил комендантам участков: «Донесений от застав не поступало». Странно. Не могли они приземлиться где-то на территории области. Мелькнула мысль: «Может, десант?» Но с какой целью? Не слишком ли дерзко забрасывать десант в мирное время на такую глубину?

Уже перед рассветом из штаба округа поступило указание: на основании распоряжения Генерального штаба пропустить армейские части в приграничную полосу и в дальнейшем защищать участок границы вместе с частями Краской Армии.

Кузнецов вызвал дежурного.

— Немедленно собрать всех работников штаба, послать за батальонным комиссаром. — Шумилов поздно возвратился с правого фланга границы, и Кузнецов ночью его не тревожил. — Поднять по тревоге маневренную группу.

Пока дежурный выполнял приказание, позвонил в штаб. Ответил Андрей Иванович Макаров:

— Знаю. Сейчас получил распоряжение военного округа. Готовим части к маршу…

Первым явился с докладом командир маневренной группы.

— Товарищ полковник! Маневренная группа по вашему приказанию выстроена!

Петр Сергеевич не успел ответить. Оба повернули головы к посветлевшим окнам. Оттуда доносился страшный гул, будто над городом вскипал гигантский котел.

Когда выскочили во двор, вражеские бомбардировщики волна за волной опускались на город. Раздались первые взрывы, перешедшие в сплошной грохот. Над крышами домов, вдоль дорог проносились истребители, заглушая своим ревом пулеметные очереди. Все это произошло так быстро, что пока зенитные батареи изготовились к стрельбе, воздушные пираты уходили на юго-запад.

И хотя официально еще не было произнесено страшное слово, все понимали: война! Значит, ее смертоносное дыхание уже охватило все заставы. Поддержать! Всеми наличными силами…

Грузили на машины маневренную группу, спешно направляли людей на погранучастки.

— На обратном пути забирайте семьи командного состава! — приказал Кузнецов.

О развернувшихся событиях поступали сведения, одно страшнее другого. С болью в сердце слушали известие о внезапном нападении с воздуха на Подгорский аэродром. Поэтому не все самолеты смогли подняться в воздух.

Возвращавшиеся с заставы мотоциклисты, шоферы машин докладывали о толпах мирных жителей на дорогах. На повозках, пешком, захватив кое-что из пожитков, население приграничных сел бежит на север, в леса. К границе спешат воинские части.

Сомнений не могло быть: началась война. Однако никто не решался сказать об этом во весь голос. Лишь после обращения правительства к народу обстановка определилась.

В конце июня Кузнецов получил приказ вывести из района боев часть отряда, пополнить личный состав за счет внутренних войск НКВД, переформировать отряд в пограничный полк и немедленно взять под охрану тылы армии.

Перед вечером выведенные из боя заставы сконцентрировались около штаба погранучастка, в парке. Каждый спешил узнать, кто уцелел, кого навсегда унес этот самый страшный, как им тогда казалось, день в их жизни. Как ни тяжелы были потери и все пережитое в этот день, там и сям слышались радостные восклицания:

— Жив! Жив курилка! — и бросались друг другу в объятия, словно после многолетней разлуки.

Увидев перевязанного Байду, Лубенченко как-то настороженно подошел, всматриваясь а лицо друга.

— Ну вот. И ничего страшного… А мне говорили… Друзья крепко обнялись.

 

Граница в сердце

1

После утреннего боя, отхода в тыл и всего виденного в пути пограничники были взволнованы, встревожены. Кузнецов и Шумилов понимали это и вызвали на короткое совещание коммунистов. Все уже знали, что начальник отряда назначен начальником Управления погранвойск по охране тыла армии и с особым интересом слушали его разъяснения о задачах пограничников в создавшейся боевой обстановке.

— Много испытаний выдержали мы в прошедшие годы, борясь с тайным врагом. И научились разгадывать его повадки, намерения, пути. Сейчас настало время во сто крат тяжелее. Сегодня мы встретили врага явного, лицом к лицу. А тайный враг только разворачивается за нашей спиной, готовит диверсии, разрушает связь, коммуникации, сеет панику среди населения, информирует своих хозяев о передвижениях наших войск…

Петр Сергеевич рассказал о работе неизвестной рации, о налете диверсантов на тюрьму, на гарнизон в селе Вольница, о нападении на небольшие воинские подразделения между Днестром и Прутом.

— Мы должны обеспечить нашей сражающейся армии спокойный тыл и приступить к его охране.

Приученные за годы службы на границе к быстрым и точным действиям, коммунисты в тот же день, точнее — ночью, приступили к выполнению новой задачи. Из уцелевших пограничников и пополнения из внутренних войск НКВД тут же сформировали полк. Командиром был назначен майор Птицын, его заместителем по разведке — капитан Кольцов. Асхат Бахтиаров и Антон Байда возглавили пятый батальон. Николай Лубенченко ушел во второй, чем был немало опечален: за последние два года они крепко сдружились с Асхатом и научились понимать друг друга с полуслова.

Его и комбата Проскурина из пополнения Птицын задержал после объявления приказа о переформировании.

— Ваши подразделения меньше других пострадали и бою. меньше устали — вам первым и начинать, с-соко-лики. Сейчас же выезжайте на Днестр, возьмите под контроль все переправы. Во что бы то ни стало надо ликвидировать остатки десантников, нападавших на тюрьму. С новым пополнением познакомитесь на марше…

И перед рассветом второй батальон на машинах выехал в Поднестровье, куда, как полагало командование, бежали диверсанты и освобожденные ими шпионы.

Некоторые подробности об операции абвера «Прут» стали известны после разгрома группы Топольского в Вольнице.

Приземлившись на пшеничном поле вблизи городка X., десант разделился на две группы: одна направилась к Вольнице, а другая вышла на юго-восточную окраину городка, где находилась тюрьма. Вызвав часового, главарь бандитов потребовал:

— Передайте начальнику, что прибыла команда из Подгорского конвойного полка НКВД, чтобы принять от вас некоторых заключенных, — и он протянул в окошко удостоверение советского командира в звании старшего лейтенанта.

Взглянув на знаки различия, часовой приоткрыл калитку в воротах и, присвечивая карманным фонариком, стал просматривать документ.

— А где приказ о передаче заключенных?

— Это я предъявлю начальнику… Не задерживайте, товарищ красноармеец!

Часовой вернул удостоверение и попытался закрыть калитку, но тут же свалился от удара ножом в грудь. Бандиты прорвались во двор.

Заметив неладное у ворот, часовые на вышках открыли ружейный огонь. Но бандиты, оставив прикрытие у входа, уже проскочили к главному корпусу. Когда прибыла к тюрьме поднятая по тревоге оперативная группа горотдела НКВД, погромщики успели скрыться. Почти вся охрана была уничтожена. Большая часть заключенных укрылась во время боя в темных углах тюремных помещений. Политические преступники, в том числе Яким Дахно, Роман Коперко и Морочило, бежали.

Среди убитых обнаружили труп недавно арестованного резидента абвера Фризина-Ярченко, на очную ставку с которым и были доставлены из Збручской тюрьмы бежавшие шпионы.

В этой сложной и запутанной обстановке началась кропотливая работа пограничников по охране тыла армии. Кузнецов на совещании предупреждал коммунистов: «С помощью бежавших шпионов выброшенные в тыл фашисты попытаются создать по образцу еще свежих в нашей памяти испанских событий „пятую колонну“ из разных преступных элементов, кулацкого охвостья и просто несознательных граждан недавно освобожденных областей. И мы должны под корень рубить эти попытки!..»

Проскурин и Лубенченко на марше создавали поисковые группы. Остановившись в лесу, в пойме Днестра, комбат инструктировал старших поисковых групп:

— Проверять всех, не обращая внимания на форму. Захваченные парашютисты все были одеты в красноармейскую форму, у каждого обнаружены очень искусно сфабрикованные красноармейские документы. Всех подозрительных направлять в штаб…

«Штабом» он назвал замаскированную на лесной полянке автомашину. И поисковые группы разошлись по всем направлениям вдоль побережья Днестра. Одна из них и натолкнулась на одинокую девушку, присевшую на чемоданчик в ожидании попутной машины на обочине дороги.

2

Сдав госэкзамены, студенты мединститута, где училась Юлия Дубровина, с волнением ждали документов для выезда на место работы. Никто из них не представлял, что им приготовили грядущие дни. Занятые экзаменационной горячкой, они почти не заглядывали в газеты, не задумывались над событиями, которые уже будоражили не только Европу, но и весь мир. Конечно, на последних курсах они знакомились с особенностями работы полевых госпиталей на случай войны, но не верили, что этим придется заниматься на практике, ведь все годы их родная страна активно боролась за мир, выступала против войны.

В ожидании назначения Юлия решила на выходной поехать в Збручск: в последнем письме Николай сообщал, что в воскресенье будет провожать своего друга Байду в отпуск, и, как в каждом письме, просил о встрече. Теперь, когда закончились годы учебы, должны окончательно определиться их отношения.

В Збручск прибыла на рассвете. Здесь жил знакомый врач, у которого она собиралась на время остановиться. Однако к знакомым не успела добраться. Неожиданно над мирным городком появились самолеты. Девушку оглушили взрывы бомб. Над разрушенными домами поднялись облака пыли и дыма. На улицы выбежали испуганные жители. Потом появились грузовые машины с военными…

Полдня она металась по городку с чемоданчиком в руках, пытаясь узнать, что происходит. И только после выступления Молотова по радио все стало ясно.

Растерялась еще больше: что же делать? О какой встрече думать? Где искать Николая? И впервые за последние годы гордая девушка почувствовала пустоту в сердце.

Дождавшись следующего утра, пошла в горвоенкомат.

— Прошу направить на фронт… — и положила перед военкомом новенький диплом врача.

— Ничем не могу помочь, девушка. Пока нет никаких указаний.

— Но там мой муж! Он пограничник и уже сражается с фашистами! Разве не понимаете, как нужны врачи на фронте! — наступала Юлия.

С помощью знакомого врача ей удалось получить направление в Действующую армию. Даже быстро устроилась на попутную машину, которая везла бойцов за Днестр.

Навстречу машине брели группы людей с наспех связанными узлами на плечах, с детьми. Шли подводы с домашним скарбом.

На переправе через Днестр встретила знакомых женщин с тридцатой заставы. Полуторка была битком набита семьями командиров-пограничников. От них узнала, что Николай где-то здесь. А как его сыскать в этом смешении военных и гражданских лиц, в этом беспорядочном движении?

Но это перемещение людских масс только на первый взгляд казалось беспорядочным. Здесь ее и задержала поисковая группа.

Сержант очень вежливо попросил предъявить документы. Долго осматривал диплом врача и совсем свежее направление в Действующую армию.

«Подозрительно!» — подумал он и положил документы в свою сумку.

— Пройдемте с нами, девушка! — козырнул сержант, приглашая следовать за ним.

Позади двигались два автоматчика.

«Словно арестованную ведут», — подумала Юлия.

Шли долго. Конвоиры часто останавливались, прислушивались. Юлия пробовала заговорить, но ей не отвечали. «Странно, — недоумевала она, ничего не понимая в этой истории. — Куда они меня ведут?»

Наконец вышли на полянку. Сержант подошел к машине и кому-то тихо доложил:

— Товарищ политрук! Здесь подозрительная личность.. — и протянул отобранные у Дубровиной документы.

Из-за машины вышел Лубенченко и замер в изумлении.

— Коленька! — вскрикнула девушка и бросилась ему на грудь.

Видя, как «подозрительная личность» целует политрука, конвоиры не знали, куда деваться…

— Спасибочко вам, милые! — Юлия повернулась к растерявшемуся сержанту и на радостях расцеловала его.

На следующий день она с пограничниками добралась до Подгорска и к вечеру была в штабе полка. Майор Птицын озабоченно ходил по комнате, ероша уже седеющие волосы.

— Это хорошо, доченька, что приехала, но куда мне тебя поместить? Санчасть только устраивается на новом месте… Пока вместе с нашими женщинами перебудешь…

Почти до утра проговорила Юлия с убитой горем Мариной и задумчиво-грустной Варварой. Война нежданно-негаданно вторглась в их жизнь, свела совершенно разных по характеру женщин и сроднила общим горем. За прошедшие два дня они пережили больше, чем за все предыдущие годы.

3

Поиском бежавших преступников-шпионов и диверсантов занимался не только батальон Проскурина. Сюда, в Поднестровье, прибыла оперативная группа внутренних войск НКВД во главе с капитаном Чемерысом. Николай Степанович хорошо знал эти места — тайные тропки, овраги, укрытия и был уверен, что бандитам не удастся выскользнуть.

«Главное — не выпустить за Днестр, перекрыть все возможные переправы, броды. Далеко не уйдут», — думал он, выезжая к месту происшествия. Хотя и понимал, что операция будет трудной, тем более что никто не мог хотя бы приблизительно указать численность диверсантов. И вдвойне опасно, если они действуют заодно с бежавшими шпионами, ведь тем тоже хорошо известны тайные ходы.

О событиях на границе Николай Степанович знал лишь то, что кадровые части ведут упорные бои с противником, и был уверен, что война быстро окончится. Об этом и собирался написать сегодня жене, чтобы не тревожилась. На днях получил от нее письмо из Новомосковска. Родилась дочка. Собирался в отпуск: очень хотелось посмотреть на это маленькое существо, появления которого на свет они с женой так долго ждали. Вот закончатся бои, и он немедленно заберет их сюда.

С такими мыслями спешил Чемерыс в Поднестровье, и в сумерки его поисковая группа вышла к глубокой лесистой лощине километрах в десяти от реки.

— Днем они, конечно, скрывались, а ночью обязательно попытаются пробраться к Днестру ниже Ольхового. Надо опередить их, — торопил капитан своих подчиненных.

Держась в стороне от глубокой впадины, Николай Степанович уверенно шагает сквозь редкий подлесок по правому склону. Старается думать о том, как лучше захватить бандитов живыми, не допустив их к реке, но мысли то и дело возвращаются к событиям на границе, к письму жены, к родившейся дочурке. Воображение рисует крохотные ручки, улыбающееся личико…

«Вот и защищай, отец, ее будущее», — подумал капитан.

Это были последние размышления в жизни Николая Степановича Чемерыса.

В своих предположениях о маневре беглецов капитан не ошибся и шел по верному следу. Их обнаружили и окружили на подходе к Днестру.

Бой проходил в густой темноте. Бандиты сражались до последнего патрона и почти все были уничтожены или пленены. Только Дахно, Роман Коперко и поручик Морочило, хорошо знавшие все тайные тропинки, еще в начале боя выскользнули из окружения.

Об этом не мог знать капитан Чемерыс. Его нашли после боя: лежал, уткнувшись лицом в редкую травяную поросль чернолесья. На правом виске чернела рваная рана…

Следующий день агенты абвера отлеживались в глухом лесном овраге, а вечером решили пробираться к Тернополю: у Дахно и Морочило там были старые связи, можно на время укрыться, осмотреться, а потом уж разыскивать своих хозяев.

— А может, обождем? — вдруг предложил Роман Коперко. — По всему видно, что фронт стремительно продвигается на восток. Не сегодня-завтра немцы будут здесь. Помните, Гитлер говорил: немецкая армия войдет в Россию, как нож в масло… Как бы нам не напороться на этот нож… Стоит ли рисковать? — Посоветовавшись, решили держаться ближе к Ольховому.

4

Симон Голота за последние два года не то что постарел, но как-то присмирел, будто в самом деле почувствовал свой «предельный возраст». Теперь он не обижался на эту оскорбительную запись в военном билете, очень редко заглядывал в сундук, где хранилось военное снаряжение, но клинка со стены у кровати не снимал и с наганом не разлучался, только носил его не в кобуре, а в кармане неизменного галифе. Не доверял наступившему после тридцать девятого года затишью.

«То добре, что границу передвинули на свое место, где ей должно быть. Но враги от этого не стали друзьями. И моя думка така: пока их гадючье семя не перевелось на земле, не знать нам покоя», — неизменно повторял Голота при встречах со старыми знакомыми.

Прошло немало времени, много воды утекло в Збруче, многое изменилось и в жизни объединенных Лугин. Пограничники снова ушли на новые границы, но память о них живет в цветении сада, в зелени парка, где каждый вечер собирается шумная молодежь. Иногда наведываются в Лугины гости из Ольхового. Симон Сергеевич всегда им рад. Особенно доволен старик, когда заявится сын его друга Петра Недоли со своими хозяйственными хлопотами. «Добрый господар растет! Жаль, не дожил Петро…» — подумает, и скорбной грустью затуманится у Голоты взгляд.

А недавно Иванко сообщил по телефону: «Дорогой дядя Симон! Надумали мы с Вандой пожениться. Вы мне заменили батька в трудные годы, замените и в радости. Обязательно приезжайте в это воскресенье! Без вас и свадьбы начинать не будем…»

Очень обрадовался Симон Сергеевич. Своих детей не довелось пестовать.

В воскресенье до рассвета председатель сельсовета сам вымостил свежей, с вечера накошенной травой бричку, напоил лошадей, приготовил упряжь. Потом вошел в хату, достал из сундука военное снаряжение, любовно осмотрел его, переложил неразлучный наган из кармана в кобуру и быстро, по армейской привычке, переоделся. Слушая, как поскрипывают ремни, подтянулся весь, словно помолодел.

«А может, тряхнуть стариной, верхи махнуть? Вот и седло без дела висит, паутиной затянуло…»

Он не закончил размышлений: в тихом утреннем воздухе послышался непривычный гул. Выбежал во двор. Над головой летели в направлении Збручска тяжелые машины с коричневыми крыльями, как у степного коршуна. Еще не осознав, что случилось, лишь почувствовав тревогу на душе, схватил клинок, седло, оседлал лошадь и помчался в Збручск.

На выезде из села услышал далекие глухие взрывы. Неужели война?! Торопил коня…

В Збручске не задерживался. Прослушав обращение правительства, поспешил домой: надо готовить народ к борьбе. «Самолеты не только бомбы будут сбрасывать, — говорили ему в райкоме. — Диверсанты, шпионы, разная фашистская нечисть пойдет. Да и свои паникеры найдутся. В эту трудную годину, как во время наводнения, разное дерьмо всплывет на поверхность… Не забывай об этом, товарищ Голота!»

С этими мыслями въехал Голота на взмыленном коне в Лугины. Здесь уже действовал директор МТС Герасименко, собирал бывших дружинников, помогавших в прошлом пограничникам.

— Беда, Симон Сергеевич! Получено сообщение, что возможно появление парашютистов-диверсантов, переодетых в красноармейскую форму. Как их признаешь? Много наших красноармейцев сейчас на дорогах…

— Что это ты, Григорий Петрович! Своего человека не признать? А враг всегда есть враг, как он ни наряжайся… Бывали у нас такие случаи в гражданскую. На этом не проведут…

Остатки парашютистов разбрелись по лесам Поднестровья. Некоторые заходили в села, и в самом деле их принимали за своих красноармейцев. Осмелев, они открыто шли к переправе, но здесь не спасла их форма советских воинов. Всех выловили поисковые группы полка Птицына.

Лишь шпионам, бежавшим после убийства Чемерыса, удалось к утру переплыть Днестр и укрыться в лесу восточнее Ольхового. Изнуренные, голодные, отлеживались они, ожидая ночи. Бывший фишеровский лес был хорошо знаком беглецам, но и здесь многое изменилось. Вот мальчишки шныряют в кустах. Раньше они ногой не смели ступить сюда.

«Ничего, потерпим, недолго осталось», — думал Роман Коперко, наблюдая из укрытия за группой мальчишек, играющих в лесу в разбойников. Он в детстве тоже любил эти увлекательные игры…

Темно, безрадостно на душе. Одна надежда на слепой случай. Здесь он свел его с «агентом торговой фирмы», здесь и будет дожидаться Коперко своего хозяина. Много тогда обещано было. «Посмотрим, какова иена его обещаниям», — заключил свои невеселые размышления Роман. Что Карл Шмитц наведается сюда, он был уверен. Только бы дождаться.

Если бы Коперко знал о тех изменениях, которые произошли в Ольховом за последний год, он бы не полагался на слепой случай и сообразил, в каких «разбойников» играют мальчишки под руководством Мирослава Семенина. Услышав утром о парашютистах, Мирослав собрал свою босоногую «заставу» в глухом уголке колхозного сада. Целый год они играли в пограничников и привыкли к военной дисциплине.

— Кто боится, может не ходить с нами, — предупредил своих «пограничников» и каждому посмотрел в глаза, еще не уверенный, как отнесутся ребята к его намерению. — Эти бандиты, что прыгали с самолетов, далеко не ушли. Где им быть, как не в лесу? Вот и должны мы их разыскать.

— А у них ружья… — заикнулся кто-то, но Мирослав перебил:

— А ты как думал? Кто же воюет без ружей? Вот выследим их. тогда и нам дадут ружья…

Кто-то шмыгнул носом, но глаз ни один не опустил. Слушают приказ на разведку. И для них кончилась игра, начинается настоящая война, хотя и без ружей…

Словно зайцы, прыгают ребята по лесу, перебегают от дерева к дереву, приседают за кустами, осматривают каждое известное им укрытие. Недаром почти целый год играли в пограничников…

В полдень запыхавшиеся разведчики прибежали в колхоз.

— Де тебе носить, шибенику! — набросилась на Мирослава мать. — І що я з вами робити буду?

Но мальчик лишь рукой махнул на ворчание матери: у него дела поважнее. Разыскал председателя колхоза.

— Дядя Ваня… Дядя Ваня… — шепчет Мирослав, следуя по пятам за Недолей.

Но тот и слушать не хочет, ходит по двору с высоким усатым человеком, перетянутым командирскими ремнями, с настоящим револьвером и саблей. Мирослав знает: это дядя Симон. И почему он здесь всеми командует?

Слухи о прорыве границы севернее Львова и продвижении фашистов в глубь страны докатились до Лугин и встревожили население.

— Не может этого быть, чтобы их допустили сюда! — успокаивал лугинцев Голота. — А если и прорвутся, то не дальше старой границы. Надо все хозяйство перебросить на левый берег…

Оставив вместо себя Герасименко, он поспешил с дружинниками в Ольховое: надо помочь молодому колхозу.

— Добро народное надо уберечь, Ваня, мы за него в ответе…

И началась эвакуация колхозного имущества за Збруч, в Лугины. Заметив бегавшего за Недолей чем-то встревоженного мальчика, Симон Сергеевич придержал его за худенькое плечо.

— Што тобі треба, хлопчику? Не мешай, иди к матери…

— Дядя Симон! Там, в лесу, — Мирослав махнул рукой в сторону Збруча, — эти… парашютисты. Страшные и с оружием, а то мы и сами взяли бы их…

— Постой, постой… Так где вы видели парашютистов? Сколько?

Торопясь, сбиваясь, Мирослав рассказал все, что видел в лесу со своими ребятами. Голота позвал вооруженную охотничьими ружьями свою дружину.

— Ты, Ваня, продолжай… Забирай все машины, чтобы ничего не осталось здесь. А ты, хлопчику, веди, показывай…

У спуска в глубокий овраг, густо заросший орешником, мальчик остановился.

— Вон там… Трое их было…

Застигнутые врасплох, шпионы, отстреливаясь, пробивались к Збручу. Первым сдался раненный из охотничьего ружья в ногу Морочило. Коперко, бросив пустую винтовку, скрылся среди зарослей в наступающих сумерках. Оставшись один, Яким Дахно бросился на подбежавшего Голоту и упал с рассеченной головой.

— Не заслужил ты такой смерти, собака… — глухо проговорил Симон Сергеевич и, отвернувшись, вытер свежими листьями клинок.

5

Назначение Кузнецова начальником управления войск по охране тыла фронта неприятно задело Ивана Петровича Стуся. От мелких стычек в прошлом с командирами-пограничниками осталось неприязненное, почти враждебное чувство к ним, и он всячески уклонялся от общения с пограничниками. А как теперь обойдешь своего непосредственного начальника?

Конечно, перед свалившимися на страну тяжелыми событиями следовало бы забыть прошлое, забыть и выговор по партийной линии за грубое отношение к командирам тридцатой заставы. Но… Не привык начальник следственного отдела прощать личные обиды.

Стусь знал, что его недолюбливают и в округе. Однако при первой встрече полковник Кузнецов был очень корректен и предупредителен, ничем не выдал своего недоброжелательства.

— Как у вас с семьей. Иван Петрович? Где она? Уехала?

Стусь ответил сухо, официально:

— Спасибо, товарищ полковник… Уехала с первыми машинами…

— Тогда вот что: немедленно выезжайте в Подгорск к Птицыну. С десантом, надеюсь, он управится до вашего приезда. Вот и займетесь вместе с ним беглецами. Вы представляете, что значит в данной обстановке пустить в тыл Дахно, Коперко, Морочило? Наша ошибка: нельзя было держать их тут… Да, вот еще что… — Кузнецов помолчал, обдумывая, следует ли говорить об этом — Я о капитане Чемерысе. Он сообщал недавно о каких-то важных сведениях в показаниях Фризина-Ярченко, но… Только что получено донесение о гибели капитана при столкновении с диверсантами. Попытайтесь разобраться..

— Выезжаю сию минуту, товарищ полковник! — Стусь щеголевато козырнул и торопливо вышел.

«Вот и разберись в человеке. Тут перекусить не выберешь минутки, а он успел выутюжиться, надушиться, словно на свадьбу собрался. А может, он прав? Небрежное отношение к внешнему виду — первый признак упадка дисциплины…. — Кузнецов поморщился, потрогав колючие щеки. — Черт! Даже побриться некогда…»

Отправив Стуся, он снова занялся неотложными делами. В эти дни они накапливаются с невероятной быстротой.

Вот донесение о дезертирстве сержанта. Бежал из боевого охранения. «Этого еще недоставало! Кто же ты, Ткач Андрей Изотович. уроженец Харькова, ровесник Октября? Кто тебя воспитал трусом, а может, предателем? Представляешь ли ты, сколько жизней загубил своим поступком?»

Птицын опять докладывает, что снова замечено появление в эфире сигналов неизвестной рации. «Под какой личиной ты скрываешься, вражина? Надо предупредить Стуся…»

Рапорт из пятого батальона: из училища возвратились выпускники-пограничники. Байда просит отдать ему воспитанников тридцатой Селиверстова и Егорова. Что ж, это хорошо, что ветераны застав станут во главе их.

Уже скоро рассвет, а дел — конца не видно. И все требует немедленного решения. Война подняла такие вопросы, о которых раньше и помыслов не было, а времени на раздумье — секунды. И никуда не уйдешь от этого ритма жизни.

Стуся не волновали подобные размышления, и не сетовал он на свою судьбу, подъезжая на машине к Подгорску. Дальше от фронта — спокойнее. Добраться бы до рассвета. Недурно было бы организовать командировку в Москву или Киев и вернуться сюда через месяц-два, когда все это кончится. А тогда… Тогда ничто не станет на его пути. Крепко взнуздал служебную лошадку, понесет туда, куда надо хозяину. А было время, что, казалось, не удержаться в седле. Проклятый Фризин, как дамоклов меч. висел над головой.

Собственно говоря, и тогда не было причин для особых волнений. Ведь с тех пор, как сын северодонецкого хлебопромышленника Шандулы стал Стусем, он ничего незаконного, вредного дли государства не делал. А что любит роскошно пожить — какая же это вина? Так воспитан с детства.

Что ж, наслаждения не он выдумал, от природы заложено в человеке стремление к ним. Как кто может, так и устраивается. Дело личного вкуса…

«Говорят, отдай всю жизнь служению народу… Нет, дудки! А что же мне останется? Монумент поставят после смерти? Спасибо, пусть этим утешаются Кузнецовы, Шумиловы и такие, как Байда. Их это радует? Пожалуйста! Но не суйте своего носа в мою личную жизнь».

Упущения по службе… Да, были. А кто в этом безгрешен? Вот с Фризиным действительно сплошал. А мог в свое время схватить его за горло, когда нащупал нити к нему от Таратуты. Мог, но не сделал. Почему? И тут Стусь вынужден признаться себе: страх держал в узде. Пусть лучше уйдет один шпион, — все равно рано или поздно попадется, — чем рисковать удачно сложившейся карьерой.

Да, в дни многообещающей молодости и другое было — об этом Иван Петрович и наедине с собой боится помыслить. Но разве не искупил он и то самое тяжкое преступление перед новой властью своим трудом на донбасских шахтах? О молодом Шандуле знал только Фризин. Его нет, кто теперь об этом вспомнит? А послужной список у Стуся в порядке, и не мешайте ему исполнять службу. Вот именно: исполнять службу.

С такими размышлениями подъезжал он к Подгорскому вокзалу. Непривычная обстановка встретила его. В наступающем рассвете суетились люди. Война подняла их с насиженных мест и гнала прочь от грохота пушек, бомб. Одни спешили укрыться на время в лесах, другие, не обремененные семьями, пробивались на восток. И действительного положения никто из них не знал. А незнание рождает догадки, слухи, вызывает тревогу, граничащую с паникой.

Среди этой напуганной, суетящейся массы, набрасывающейся на каждую проходящую машину, и Грета Краузе. Здесь она — Ирина Кривошлык, одинокая молодая учительница, еще не получившая назначения. И в том, что она вместе со всеми пытается выбраться отсюда, ничего удивительного нет.

К остановившейся машине, из которой вышел бравый военный, устремляются женщины с немыми вопросами в глазах: может, какие новости привез? Скажет, когда подадут эшелон?

Но полковник Стусь молча обходит их и скрывается в помещении вокзала. Женщины пробираются ближе к дверям, за которыми он скрылся. Молодая учительница с невзрачным чемоданом опередила всех. На нее косятся: молодая, одинокая, могла бы уважить старших, которые с детьми маются…

К огорчению этих женщин, показавшийся в дверях полковник обратился именно к молодей:

— А вы куда собрались? Молодая, здоровая. В минуты грозной опасности бежать? Нам сейчас для фронта…

Стусь умел блеснуть при случае красноречием, и сейчас сам упивался возвышенными словами, легко срывающимися с его языка. Изредка взглядывая на окружающих, он опытным глазом оценивал ладную фигурку стоящей перед ним девушки. Его красивые темные глаза играли задором. Раньше он по-иному действовал. Сейчас не то время, можно разрешить себе некоторую вольность.

Напряженно работает мысль Греты. Словоохотливого полковника она видит насквозь. Он чем-то похож — не внешне, конечно, на Геллера. Включиться в игру? О подобной ситуации ей говорили в берлинской школе. Это открывает большие возможности, но сопряжено с опасностью. А почему бы не попытаться? Изобразив на лице растерянную улыбку, девушка тихо, будто размышляй про себя, говорит:

— Ну что я могу? Нас, учителей, готовили не для войны…

— Так вы учительница? Это прекрасно! — обрадованно воскликнул Стусь, но объяснить, почему «прекрасно», он не успел: в утреннем небе послышался уже знакомый прерывистый гул. Усиливаясь, он словно вгрызался в затылок, пронизывал все тело.

Шофер подогнал машину, распахнул дверцу.

— Товарищ полковник…

Стусь понимает, что надо садиться в машину и как можно скорее бежать отсюда хотя под те деревья, что правее дороги, но почему-то словно одеревенели ноги.

— Что же вы стоите? — вскрикнула девушка, схватила его за руку и потащила к «эмке». Сама вскочила за ним на ходу, не выпуская чемодана из рук.

Когда выбрались на привокзальную площадь, противный гул затих, растворился в воздухе. Самолеты понесли смертельный груз дальше. Страх перед возможной бомбежкой, к которой никак не мог привыкнуть полковник, развеялся, и он продолжил свою обычную игру с красивой учительницей.

— Я рад, что мы познакомились, а как вас звать — не знаю, — заворковал Иван Петрович, беря руку Греты и заглядывая ей в глаза.

— Ирина… Ирина Ивановна, — сказала девушка, потупившись.

— Иван Петрович, — бодро отрекомендовался Стусь и тут же спросил: — Так что же вы намерены делать, Ирочка? Так-таки и бежать? А кто же будет наш воинский дух поддерживать?

Грета с трудом сдержала улыбку, вспомнив недавнюю растерянность полковника, и ответила в раздумье:

— Право, не знаю, как быть… Если бы кто объяснил, как долго все это протянется. Думаю хотя бы за Днестр выбраться… Надеюсь, туда их не пустят? — Она несмело посмотрела в глаза любезного спутника, ожидая объяснений, словно в его власти было пускать или не пускать туда врагов.

— Ну что вы! За Днестр, конечно, им не удастся пройти, и напрасно вы так расстраиваетесь, милая Ирочка. Но потребуется некоторое время, чтобы подтянуть резервы для контрнаступления, и они уже подходят… — Стусь осекся, понял, что сказал лишнее, и замолчал. Погодя добавил: — Впрочем, для молодых девушек все эти фронтовые дела — скучная материя… Я полагаю, что вам все же не следует уезжать из города…

Грета понимающе улыбнулась к лукаво спросила:

— Вы и свою семью оставили в городе?

— Моя семья вот она, вся перед вами. Знаете, наша жизнь бродячая, вечно в разъездах, в переездах… Так и не удосужился обзавестись семьей. Потом спохватишься, а на тебя и смотреть не захотят… — Рисуясь перед девушкой, Иван Петрович печально вздохнул и помолчал немного. — Да, очень грустно. Не успели познакомиться и сразу прощаться надо… А может, останетесь? Подумайте.

— Но как же я? Без работы в такое время, когда… Да и квартиры нет…

— Ну это пустяки. Всех устроим, нам нужны люди. Вот вам адресок, а вечером увидимся и обо всем договоримся. — Он торопливо набросал на листочке из блокнота несколько слов и передал Грете. — Итак, до вечера, Иринка!

Уже солнце взошло, когда Стусь сел в машину и уехал к Птицыну. Надо выполнять задание Кузнецова. Придется поторопиться, чтобы к вечеру не опоздать, выкроить время и для себя. «Пикантная девица, черт возьми! Война, конечно, не тетка, надо мириться с неудобствами, но нельзя же совсем забывать о личной жизни».

 

Бой у переправы

1

Полковник Стусь приехал в штаб полка утром. Как раз Птицын и Шумилов изучали приказ командующего горнострелковым корпусом о подготовке к контрнаступлению.

Обстановка сложилась очень сложная. Гитлеровцы прорвали фронт на Львовском направлении и западнее Житомира. Не прекращаются танковые бои на линии Луцк — Броды — Ровно. Наши войска на юге отходят к Новоград-Волынскому и Проскурову. Стусь склонился над оперативной картой. Он впервые представил себе создавшуюся обстановку и заговорил с тревогой:

— Что ж это получается, товарищи? Нам грозит окружение, а мы думаем о контрнаступлении…

Слово «окружение» тогда только появилось в армейском обиходе и пугало малодушных.

— Без паники, полковник, — оборвал Стуся Шумилов, — Мы находимся на своей родной земле, и не нам, а врагу надо бояться окружения: в нем он рано или поздно найдет свою погибель.

— А если придется, то и в окружении будем драться, — поддержал своего комиссара Птицын, и они занялись обсуждением возможностей своего полка и той особой задачи, которая ему определена.

В это же утро Кольцов после переформирования отряда встретил своих друзей. Он всю ночь был занят допросом плененных диверсантов и захваченных шпионов, среди которых был и раненый в схватке с Симоном Голотой поручик Морочило. Из материалов допроса стало ясно, что десант, разгромивший тюрьму и селение Вольница, — это лишь первая попытка врага создать в нашем тылу «пятую колонну», о чем говорил на совещании полковник Кузнецов. Среди диверсантов оказались в одной упряжке бывшие белогвардейцы-эмигранты, петлюровские ошметки, оуновский сброд…

«Это вам не Испания, господа фашисты. Мы под корень подрубим всех запевал этой подлой тактики!..»

С этими раздумьями он пришел в штаб полка, где уже собирались вызванные Шумиловым политработники. Байда и Лубенченко перехватили друга.

— Здорово, орлы! — засветился от радости Кольцов. Эти считанные дни разлуки казались ему годами. И тут же помрачнел, сдвинул густые брови к переносице. — Пожалуй, какие из вас орлы? Скорее куропатки. Как вы могли упустить «лыжника», который столько крови нам попортил?!

— Там же группа Чемерыса действовала… — начал было Лубенченко и сконфуженно замолчал, вспомнив о его гибели.

— Николая Степановича не трожь! Никак не могу представить его мертвым. Тяжело… Но… война есть война, никто из нас от этого не застрахован. О другом сейчас надо думать: во что бы то ни стало разыскать Коперко! Он где-то здесь прячется, не мог проскочить за Днестр…

— Запомни мое слово. Сергей Васильевич: Коперко от нас не уйдет! Головой отвечу! — словно клятву, произнес быстро Байда.

— Ты, Антон, береги голову — одна она у тебя… Но довольно об этом, надо же и радости немножко отведать. В жизни горе и радость часто идут рука об руку. Об этом, понятно, «солдат» вам скажет. Но так и быть, в таком деле не зазорно опередить начальника… Поздравляю вас, старшие политруки, с очередным званием! В нашей армейской жизни такие события не так часто встречаются…

Они были молоды, умели с завидной легкостью переносить и трудности службы, и сердечные тревоги. Нашлась припасенная «на всякий случай» бутылка горячительного — тогда еще не было положенной фронтовикам «наркомовской нормы» — и потекла дружеская беседа.

— Где-то наши родные… — обронил Антон в раздумье. — Успели вырваться за Днестр или застряли в каком-нибудь селе?

— Не крушись, казак! — успокоил Кольцов. — Сколько мне известно, они благополучно переправились через Днестр и должны уехать на Волгу.

Обидно коротки фронтовые встречи друзей. И никто не мог с уверенностью сказать, когда они могут повториться…

Трудно было предвидеть в первые дни войны размер бедствий, обрушившихся на родную землю.

На седьмой день «Правда» писала: «Враг силен… Нельзя тешить себя мыслями о легких успехах…» А через день Центральный Комитет партии предупредил народ: «…Решается вопрос о жизни и смерти Советского государства, о том — быть народам Советского Союза свободными или впасть в порабощение…»

Это была горькая правда. И никуда от нее не уйдешь.

2

Совершенно другим были заняты мысли полковника Стуся. Случайно встретившаяся учительница мутила ему душу. Устроив Ирину Кривошлык товароведом в военторг корпуса, он ежедневно искал интимных встреч с нею. «Война есть война. Пусть о ней думают полководцы. А о моих личных интересах никто, кроме меня, не позаботится». Укрывшись за таким софизмом, он не чувствовал угрызения совести.

А учительница оказалась какой-то странной. «Либо наивна до тупости, либо слишком хитра и просто водит меня за нос». О том, что она может иметь какое-либо отношение к вражеской разведке, никаких подозрений не возникало, и он часто делился с нею своими мыслями о фронтовых событиях, сообщал важные новости из штабной жизни. Притворно зевая — «скучная материя», — она мысленно готовила очередное донесение.

Стусь нервничал, упрекал свою случайную знакомую в неблагодарности, черствости.

— Ты, Ирочка, совсем засушила свое сердце на учительской работе и ничего не хочешь замечать, — говорил Стусь своей знакомой после обеда в столовой. Он с первого дня перешел на покровительственное «ты», и девушка не возражала, но упорно «выкала» покровителю.

— Ой, что вы! Разве учителю можно без сердца? Это у вас, военных, нет сердца… Конечно, такая уж у вас профессия.

— Но мы просто убиваем врагов, — Стусь сказал это таким тоном, словно ежедневно только тем и занимался, что наповал бил противника, — а ты, дорогая, мучаешь друзей…

— Я? Вот не ожидала. И много уже этих замученных? — улыбнулась она.

— Вот один перед тобой… — И он понес ту привычную любовную чепуху, на которой уже натренировался за многие годы.

— Я вас понимаю, — притворно вздохнула Грета, — но мы так мало знаем друг о друге… Вот когда кончится война… Ведь это очень серьезно, нельзя сразу решать…

— Когда кончится! Да знаешь ли ты, что делается сейчас? Кстати, чтоб не забыть, приготовься. К ночи отходим…

— Отходим? Куда? — испуганно выдохнула учительница. глядя на полковника расширенными глазами.

— Туда, — кивнул Стусь на восток. — Ольховое, Збручск и, очевидно, дальше… Как видишь, все осложняется, и нам надо держаться ближе друг к другу…

— Все это так страшно. Я подумаю…

На ее лице застыл такой неподдельный испуг, такая растерянность, что Стусю стало жаль девушку. Стиснув ее руки, он зашептал:

— О чем думать, милая Ирися? Разве ты не видишь…

Она вполуха слушала любовный бред полковника, а мыслями была за Днестром — в Ольховом, которое они облюбовали с Геллером в прошлом году. Дальше в ее воображении вставали Киев, Москва, Ленинград… И в то же время память фиксировала необходимые войскам фюрера сведения, которые выболтал полковник.

Уходя от «наивной» учительницы, Стусь мысленно ругал и эту жару, и войну, которая нарушила спокойное течение его жизни, и выскочку Кольцова, провозившегося с дезертиром почти неделю, вместо того, чтобы сразу расстрелять его перед строем в назидание всем паникерам…

А что же дезертир? О чем думал в то время Андрей Ткач, так опозоривший всю свою родию в самом начале войны?

Сидел в душной каморке, наспех приспособленной для подследственной камеры, пытаясь найти какое-нибудь оправдание.

Он хорошо знал суровые законы военного времени и не питал никаких иллюзий насчет своего будущего. Оно ужасно, как всякая смерть. Но во сто крат ужаснее позор, который падет на него. Бывшие соученики и недавние друзья при случайном воспоминании о нем скажут с презрением: «Какой Ткач? Тот, что стал предателем, дезертиром?» И никто не будет знать того, что он пережил, — ни друзья, ни мать, ни брат-пограничник.

Разве так представлял себе свое будущее Андрюшка Ткач — отличник в школе, комсомолец, активист? Читал о Чапаеве, о Котовском, восхищался Павлом Корчагиным… Мечтал о подвигах, потому и пошел в армию и этой осенью хотел проситься в военное училище. Сталкивался в этих мечтах и со смертью, но какой? С героической смертью, какой погибали в гражданскую воину прославленные революционеры, о которых народ поет песни.

И вдруг все это разрушилось. В один миг. Как это случилось, он даже не заметил. Только помнил страшный грохот, смерть товарищей. Казалось, что все пушки немцев были нацелены на него. И Андрей бежал. Сквозь дым и сплошной гул, а за спиной — визг пуль, рев снарядов…

…Перед выездом из Подгорска караульный начальник вывел Ткача во двор. Тот прижмурил глаза, посмотрел на повисшее над синеющим над горизонтом солнце, и его круглое бледное лицо вдруг вытянулось, между белесыми бровями образовались складки, как у мальчишки, готового заплакать. То ли от свежего воздуха, то ли от яркого света, то ли от мелькнувшей мысли, что все это он видит в последний раз, а завтра солнце взойдет для всех, кроме него, он почувствовал, как подгибаются ноги. Еле сдержался, чтобы не упасть.

У штаба, куда привели арестованного, суетились штабные работники в полной походной форме, поспешно укладывая на машины, подводы какие-то ящики, мешки, свертки. Здесь же находились Стусь, Байда и Кольцов. Птицын отдавал последние приказания. Увидев арестованных, он обратился к Байде:

— Старший политрук! Примите этих… Они будут следовать с вашим батальоном… — Потом тише добавил, чтобы не слышали арестованные: — Дезертира этого изолируйте от остальных. Пакет возьмите у Кольцова. По прибытии на место передайте всех Особому отделу.

С наступлением темноты штаб полка со всем своим хозяйством и подразделениями выступил на новые рубежи.

3

Возвращение после операции «Прут» Топольского в какой-то степени ободрило Карла Шмитца. Хотя, судя по донесениям Ипомеи и рассказу Гаврилы, десант разгромлен, но главную задачу он выполнил: разгром тюрьмы и ликвидации оперативного пункта в тылу пограничников, конечно, посеяли панику у красных, и это очень хорошо.

А потери… Война есть война, без потерь не бывает, лишь бы они были оправданы. Тревожило одно: ничего не известно о дальнейшей судьбе агентов абвера. Больше всего интересовали Шмитца Фризин и Коперко. Удалось ли им уйти от чекистов?

А командование группы армий «Юг» поставило новую задачу перед руководителями разведки: разрушить переправы через Днестр, чтобы задержать отход красных на старую границу по Збручу. Надо готовить новый десант. И Шмитц отравился в штаб армии. У него кое-кто был из своих людей: остатки бежавших из Польши в Румынию банд, роившиеся в абверовских ячейках оуновцы, белогвардейцы, растерявшие в эмиграции не только национальную гордость и честь, но и обычные чувства порядочности. А с ними и недавние переселенцы из немецких колоний в Бессарабии. Руководителем операции и его помощником были назначены уже знакомые нам члены репатриационной комиссии — обер-лейтенант Вернер и пастор Брандт. Последний без угрызения совести сменил свое духовное оружие на обычное вооружение убийцы.

Имея соответствующие указания союзного командования, румынский генерал предоставил в распоряжение Шмитца больше роты своих солдат. И перед рассветом около батальона диверсантов было выброшено в тыл Буковинской армии у переправы через Днестр.

О судьбе предыдущего десанта Шмитц ничего не сказал главарям новой банды, но предупредил Вернера:

— Действуйте осмотрительно, в бой не ввязывайтесь. Взорвав переправу, немедленно уходите дальше на восток, за Збруч. Разрушайте коммуникации, уничтожайте местных коммунистов… Чем больше паники, тем лучше. А главное — следите за передвижением войск и немедленно радируйте. Вы должны быть глазами великой армии фюрера. Да поможет вам бог, а фюрер ваших заслуг не забудет…

Обер-лейтенант Вернер не дружил с богом, давно забыл скучные и не совсем понятные молитвы, которыми пичкали его в детстве. Зато зажигательные речи фюрера слушал не только по радио — не раз стоял в строю перед рейхстагом среди штурмовиков. Идеи мирового господства арийской расы вполне устраивали молодого офицера, и он повторял их вместо молитв, подогревая свое честолюбие. Кому-кому, а ему, истинному немцу, найдется на степных просторах Украины или на Волге жизненное пространство, на котором он и его потомки будут полными хозяевами. А рабов на востоке достаточно. «Фюрер не бросает слов на ветер…»

Подобные мысли будоражили его сознание, когда он выбрасывался на парашюте из самолета. И очень гордился, что одним из первых среди завоевателей вступает в будущие владения арийской расы.

А к тому времени головные заставы погранполка подходили к Днестру. На отдельной тачанке под охраной Нурмухаметова ехал и Андрей Ткач. Тагир зло поглядывал на него, держа наготове пистолет. Какое удовольствие трястись на тачанке, когда все друзья вместе с командирами уехали вперед.

После того памятного случая, когда Байда чуть не попал в плен, Тагиром овладело какое-то странное чувство ответственности за жизнь командира, словно он стал его негласным опекуном. Может, поэтому Байда и взял его в штаб. Хромцов, избранный комсоргом тридцатой заставы, посмеивается при встрече: «Как жизнь, господин чиновник особых поручений?» Нурмухаметов злился, но молчал. Действительно, его определили старшиной тыла батальона, хотя в списках он продолжал числиться командиром отделения вместо Воронина.

Иногда в сердце Тагира закрадывалась зависть: все его друзья пошли на повышение, только о нем будто забыли. Иванов, с которым немало пришлось повозиться в первые месяцы службы на границе, сейчас временно занял на заставе место Байды. Денисенко — место погибшего Тимощенко. До Селиверстова, от которого он, Тагир, принял обязанности инструктора службы собак, и рукой не дотянешься — начальник заставы! Почти на равной ноге с большими командирами! Но сейчас не до личных обид. «Война не спрашивает, где тебе хочется работать, выполняй то, что тебе поручили, и не злись».

Тагир не успел додумать до конца, какие у него могут быть обиды, да и есть ли они вообще, не считая сегодняшнего случая с этим конвоированием. Его размышления прервали автоматные очереди где-то впереди: несколько коротких, похожих на треск ломаемых сухих деревьев, и одна длинная. Потом еще и еще…

— Гони! Гони вперед! — крикнул Тагир ездовому, приподнимаясь на коленках и напряженно всматриваясь в придорожные кусты, подернутые предутренней дымкой.

Сзади послышались тревожные крики ездовых хозяйственного отделения батальона, шум приближающихся машин и резкий голос капитана Бахтиарова, отдающего приказ командирам застав. На дороге вдруг стало тесно. Подводы, машины, обгоняя друг друга, неслись вперед на звуки выстрелов, где, очевидно, головные заставы вступили в бой.

И в это время слева и справа затрещали автоматы, в темном воздухе запели невидимые шмели — все смешалось, перепуталось. Телега, задетая машиной, подпрыгнула. налетела на упавшую лошадь и с треском перевернулась. Сжавшийся в комок Тагир перекувыркнулся несколько раз, больно ушибся коленкой о собственный автомат, но не растерялся, сунул в карман револьвер, сорвал с шеи автомат и отполз в сторону, пытаясь разобраться, что происходит вокруг.

Соскочившие с подвод и машин солдаты бежали по обе стороны дороги. Каждый, не ожидая команды, сам выбирал цель, нутром определял, где свой, где враг. Но вот впереди, подавляя жидкие звуки автоматов, гулко застучал станковый пулемет.

«Наш родной „максимка“», — прошептал Тагир, подползая к деревцу, из-за которого продолжал бить автоматчик. Он на время забыл о тачанке, о дезертире, ловил острым взглядом огненные всплески справа от дороги и посылал туда короткие очереди.

Бой, если можно определить этим словом неожиданное для обеих сторон и неподготовленное столкновение, начался в предутренней темноте и закончился после восхода солнца, когда над поймой реки совершенно рассеялся туман. Только тогда стало возможным кое-как определить, что произошло.

Выбросившись в Приднестровье на большом пространстве, парашютисты еще не успели собраться в условленном месте, как по дороге к переправе промчалась машина. Находившиеся поблизости диверсанты решили пропустить ее и, когда скроется на той стороне этот непрошенный свидетель, врасплох захватить охрану переправы. Однако машина остановилась у контрольно-пропускного пункта и, видимо, не собиралась уходить на ту сторону. Вскоре подошла вторая машина, потом третья. Послышался сдержанный говор, команды…

И тогда кто-то выстрелил в направлении переправы. Сразу же началась пальба вслепую по всей местности, где находились десантники. Они, очевидно, полагали, что столкнулись с эвакуирующимися советскими учреждениями, и заранее тешили себя легкой победой. Но в ответ на беспорядочную стрельбу застрочил станковый пулемет.

Так начался бой. Лишь на рассвете фашисты поняли, что столкнулись с чекистами и сами попали под удар. Оставив прикрытие у переправы, они решили прорваться через реку вплавь. Некоторые уже добрались до середины реки, как неожиданно с противоположного берега, из-за камней, открыли по ним огонь.

— Ничего не понимаю, — удивился Байда, бежавший с группой пограничников к переправе, чтобы перехватить десантников на той стороне.

Оказывается, Симон Голота все эти дни охотился со своей дружиной на Коперко. С ним был Иван Недоля, хорошо знавший бывшего управляющего в лицо. «Не провалился же он сквозь землю, собака», — говорил Симон Сергеевич с огорчением. Он никак не мог простить себе, что тогда в лесу упустил шпиона. Так неожиданно и очень кстати старый конник стал участником боя у переправы.

Поняв, что на противоположном берегу их ожидает ловушка, парашютисты, отстреливаясь, начали стягиваться к опушке леса. Однако подошедшие подразделения батальона докончили разгром.

Большие потери понесли пограничники. Много легло в братскую могилу на берегу Днестра.

Когда подошли остальные подразделения, батальон Бахтиарова собирал раненых, убитых, тщательно осматривал район выброски десанта. Диверсанты не успели подобрать сброшенные на парашютах боеприпасы, рацию, взрывчатку, продукты питания. Кольцов разыскал Байду, оживленно беседовавшего о чем-то с Голотой.

— Арестованные на месте, а где дезертир? — с ходу набросился он на своего друга.

Байда только сейчас вспомнил о тачанке с дезертиром и побежал к хозяйственному отделению. За ним поспешил и Кольцов.

— Простите, Симон Сергеевич… Потом… — Кольцов махнул неопределенно рукой и тоже побежал.

— И что это за командиры пошли! Никакой солидности… Бегают, как мальчишки… — неизвестно кому пожаловался старый конник.

Голота многого не понимал в развернувшихся с такой быстротой событиях, оценивая их с точки зрения времен гражданской войны. То, что немцы прорвались к Житомиру, нажимают на Винницу, Киев, и даже на Москву замахнулись, казалось неправдоподобным, невозможным, и Голота не мог спокойно об этом говорить. Еще не зная о начавшемся отступлении всей южной группы войск. Симон Сергеевич строго осуждал своего бывшего командира: «Эх, Семен Михалыч, Семен Михалыч! Что же ты там копаешься? Да выпусти ты свою конницу, да ударь по тылам ихним, чтоб хребет у самого Гитлера затрещал! Да я с одним эскадроном столько бы их наколошматил…»

Об этой обуреваемой им идее он и хотел поговорить с Антоном перед приходом Кольцова.

А Байде сейчас было не до этого. В хозяйственном отделении не оказалось ни телеги Тагира, ни дезертира. Кто-то сказал, что видел разбитую тачанку километрах в трех отсюда. Бледный, расстроенный от всего пережитого за ночь, Байда вскочил на Орлика и помчался по дороге.

Еще больше был расстроен Тагир, когда в разгаре боя он вспомнил об исчезнувшем дезертире. Вернувшись к тачанке, нашел еще не остывший труп ездового. Одна лошадь стояла в упряжке. Другая, откинув голову, лежала с остекленевшими глазами. Ткача нигде не видно. Уже совсем рассвело, легкий туман медленно поднимался над рекой, рассеивался, будто таял от утреннего света. Теперь можно осмотреть все поле боя. Впереди, ближе к Днестру, еще продолжалась стрельба. А вокруг все дышало такой нежной прохладой, так весело блестело под высоким, светлым небом, что если бы не выстрелы, не разбросанные но обе стороны дороги трупы, можно было бы принять это утро за начало мирного, праздничного дня.

«Если бежал, то не туда, где бой, и не назад», — решил Тагир. Распутав лошадь, вскочил на нее, скрипнув зубами от боли в ушибленном колене, и погнал вправо, к прибрежным зарослям, всматриваясь в следы на траве.

Ткача он увидел на небольшой полянке с измятой травой. Дезертир сидел, прижавшись к кусту спиной, и крепко держал перед собой автомат. А у другого куста, напротив, стоял человек в мундире немецкого офицера с поднятыми руками. Вся его упитанная фигура ничем не напоминала военного, и даже поднятые руки были сложены, как для молитвы.

— Ну вот… Пришел… — обрадованно выдохнул Ткач, увидев Тагира. — Я ему, проклятому фашисту, приказываю кричать, чтоб, значит, ты услышал, потому что у меня сил уже нет, а он лопочет что-то, словно индюк…

Говорил Ткач с надрывом, тяжело дыша, еле ворочая языком. Лицо его и раньше было бледным, а теперь совершенно побелело, будто его вымазали мелом.

— Камерад командер! Их бин кайн зольдат, кайн милитер, — повернулся немец к Тагиру, указывая пальцем себе в грудь. — Их бин пристер, пастор… Кирхе, гот… О! — и он возвел к небу глаза.

— Бог! Пастор! Ах ты… — злобно выругался Тагир, ткнув толстяка дулом автомата в живот. — А это кто, бог ею долбанул? — Он показал на ногу Ткача: ниже колена, где раньше была обмотка, темнели набрякшие в крови брюки. — А перевязывать тебя учили, толстый бандит?

Пастор, молча оглядываясь на «камерада», выполнял все его приказания, забыв, что «не знает» русского языка: перевязывал им же простреленную ногу Ткача, потом подсаживал раненого на лошадь и всю дорогу поддерживал его, чтобы не свалился. Тагир шел сзади с подобранным оружием на плече.

— Понимаешь, было еще темно, и я не заметил, куда ты девался. Думал, убит… — медленно, словно сквозь сон рассказывал ослабевший Ткач. — Подхватил выпавшую из тачанки винтовку и… А потом этот гад резанул меня из автомата по ногам… Но я все-таки успел сбить его с ног… Хорошо, что ты нашел, а то уже невмоготу стало. Голова кружится…

Встретив странную процессию, Байда собирался отчитать Тагира. Но, выслушав рассказ о случившемся, не мог скрыть радостной улыбки: и здесь Стусь, требовавший немедленного расстрела Андрея Ткача, потерпел поражение.

4

Рассредоточившись вдоль Днестра, погранполк спешно возводил укрепления.

Зенитчики фронта устанавливали вокруг переправы пулеметы, длинноствольные орудия. Посматривая на пленных, с угрюмым и растерянным видом сидевших в стороне под охраной двух пограничников, Кольцов и Шумилов проверяли найденную на поле боя рацию.

— Разыскать бы их радиста, ловкую штуку можно отчебучить, а, товарищ комиссар?

— Допустим, радиста разыщем, и что же?

— Составим с вами радиограмму — и пусть передает от имени командира десанта!

— Вот так солдат! А шифр? Как ты проверишь радиста?

— Проверить, пожалуй, можно…

— Что ж, рискни…

Начали вызывать пленных. На вопрос о том, кто работает на рации, все молчали. Последним привели длиннолицего обер-лейтенанта. Из офицеров, не считая «служителя бога», о котором Кольцов еще не знал, он один остался в живых. Подняв на уровень подбородка правую руку с перевязанным носовым платком большим пальцем, будто это было какой-то особой заслугой, он левой рукой ворошил жиденькие волосы на голове, стараясь придать себе воинственный вид. На вопросы отвечать не стал.

— Я есть офицер великой Германии, и для вас этого достаточно.

— Но зачем офицер великой Германии полез на нашу землю? Что он здесь забил? — вмешался Шумилов.

— Это знает фюрер. Вот кончится война, и он вам все объяснит.

— Да. он все объяснит и за все ответит! А вот вам уж не придется объяснять… По законам военного времени с вражескими диверсантами, лазутчиками у нас один разговор…

«Офицер великий Германии» вздрогнул, побледнел и как будто стал ниже ростом. Байда в это время привел растрепанного толстяка.

— Обер-лейтенант Вернер! — обрадовался пастор, и от этого выкрика тот стал еще ниже. — О майн гот! Дизе готтлозен мих тотшляге вольте! (Эти безбожники хотели меня убить!).

Вернер бросил в лицо толстяку какое-то ругательство, и тот отступил, удивленно моргая большими навыкате глазами.

— Постой, постой! — воскликнул Шумилов. — Вернер, говоришь? Не тот ли, что в переселенческой комиссии работал в Фридрихстале? Там еще пастор был…

— Да, да! — обрадовался толстяк и улыбнулся, будто встретил хорошего знакомого. — Это я!

— А кто из вас играет на этом органе? — Кольцов указал на рацию.

— Радист убит, господин майор…

— Какое задание десанта? — продолжал Кольцов, полагая, что обер-лейтенант «раскололся». Но тот продолжал упорствовать.

— Немецкий офицер на такие вопросы не отвечает. И не будет.

Один из пожилых диверсантов, боязливо посматривая на своего командира, разговорился и в общих чертах рассказал о главных задачах. Да об этом можно было догадаться по экипировке и снаряжению парашютистов.

Из-за гибели радистов и незнания кодов от попытки связаться с немецкой разведкой пришлось отказаться.

— Ты, майор, займись-ка лучше той рацией, которая с первого дня войны сопровождает нас. Не кажется ли тебе, что она следует за нами по пятам? В условиях отступления это очень опасный спутник…

— Не только я — все разведчики армии занимаются таинственной рацией, но пока безрезультатно. В общем потоке войск и мирного населения найти шпиона не легче. чем иголку в стогу сена…

К десяти часам на переправу прибыли Кузнецов, член Военного совета армии Батаев и Стусь. Последний, к удивлению знающих его командиров, растерял свой внешний лоск, вылез из машины грязный, помятый, небритый. Увидев Байду, он прежде всего поинтересовался дезертиром.

— Его вместе с ранеными отправили в госпиталь…

— Как отправили? Кто разрешил? — набросился полковник на Бахтиарова, обходя ненавистного ему замполита.

— Простите, товарищ полковник, но Андрей Ткач храбро сражался с диверсантами, пленил немецкого офицера. Вину свою он искупил в этом бою…

«А это мы еще посмотрим», — подумал Стусь, но ничего не сказал комбату.

Тяжелой была встреча со старшими командирами. На коротком совещании офицеров полка Батаев говорил:

— …Мы оставили Подгорск. Предполагаемое контрнаступление не состоялось. Армия с тяжелыми боями отходит. Ваша задача — пропустить войска и взорвать переправы. В бой не вступать, немедленно отходить к Збручску. Арьергардные бои примут на себя армейские части. Не скрываем, может статься, противник попытается отрезать пути отхода — будем драться в окружении… — Это слово впервые услышали пограничники из уст старшего командира, — Вот едем с полковником готовить оборону на старой границе… А вы, товарищ Птицын, санчасть и все, что обременяет передвижение, немедленно выводите за Збруч…

Говорил Батаев тихо, внешне был спокойным, только по длинным паузам можно было догадаться, чего ему стоило это спокойствие. Он мало походил на военного, оставался все тем же рассудительным, неторопливым и заботливым партийным работником, лишь жестче, темнее стало его лицо да на висках гуще проглядывает седина.

При воспоминании о санчасти Байда взглянул на Лубенченко. Тот покраснел, прикусил губу, готовый сейчас же бежать к Юлии. Нелегкой была их жизнь. Столько лет ожидали друг друга, а теперь встречаются урывками и прощаются в постоянной тревоге, не уверенные в следующей встрече.

Кузнецов и Батаев уехали, захватив с собой Симона Голоту. Узнав о создавшемся положении от Байды, Иван Недоля ходил словно потерянный. Отправив в Лугины более ценное из имущества, он все еще надеялся, что фашисты сюда не дойдут. Пытался отправить вместе с Агафьей Семениной и Ванду, но она категорически отказалась: боялась потерять свои «алые паруса». Когда на Днестр пришли пограничники, она разыскала Марину и Варвару и начала помогать им перевязывать раненых.

— Вот они, мои «алые паруса»… — говорила со слезами, собирая окровавленные бинты. — Разве можно под ноги бросать? Это же кровь наших людей.

Поженившись в то страшное воскресенье, они не дождались гостей. Вместо свадебных подарков, на них, как и на Николая с Юлией, обрушились боль и страдание.

Разыскав командира батальона, Ванда попросилась в санитарки.

Асхат оглядел ее хрупкую фигуру, покачал головой и попытался отговорить:

— Это очень трудно… Придется выносить из боя, скажем, такого дядю, как я. Ну как вы сможете?

— Смогу! Вы не смотрите, что я такая… Я очень сильная!

Посоветовавшись с Байдой, Бахтиаров согласился. Недоля тоже решил остаться при батальоне.

Когда тылы полка были погружены на машины, прибежали к Байде Денисенко и Думитру Лабу. После боя на границе он так и остался при заставе, временно исполняя обязанности старшины.

— Я не могу уходить, товарищ старший политрук… Там мои остались… — волновался Думитру.

— Наш батальон пока остается здесь. Попытайтесь разыскать их среди беженцев.

Во второй половине дня по всем дорогам потянулись армейские тылы к переправам. Стал слышен глухой гул артиллерийской канонады. Среди массы подвод и машин затерялась и Грета, о которой позаботился Стусь.

Из кабины грузовой машины, доверху загруженной ящиками и людьми, она нетерпеливо поглядывала на небо, но не от страха — ожидала появления самолетов с черными пауками на крыльях.

 

Трудные дни

1

Первые самолеты появились над переправой до восхода солнца. Встреченные зенитным огнем, «юнкерсы» сбросили свой груз на мирных беженцев и армейские обозы, не успевшие проскочить на левый берег. Сгорело несколько машин, были жертвы среди беженцев.

Пострадал и Тодор Падурару. Он с дочерью еще на второй день войны ушел из Баштиан, угоняя скот молодого колхоза, и все это время они прятались в лесах вместе с другими крестьянами; подхваченные общим потоком отступающих, они угодили под бомбежку.

Ванда и Недоля, не отстававший от жены ни на шаг, вместе с военными санитарами разыскивали среди сгоревших машин и подвод раненых. Они и наткнулись на тяжелораненого Тодора и причитающую над ним Марику.

Старик долго не приходил в сознание, и вернувшийся утром в батальон Думитру остался с ним в Ольховом.

А бой уже приближался к переправе. Обескровленные арьергардные части не в силах были сдержать наседавшего врага. И тогда Бахтиаров забыл о приказании не вступать в бой и бросил все заставы в контратаку. Удар был настолько стремительным и неожиданным для фашистов, что они бежали под прикрытие своих танков и артиллерии. Это дало возможность остаткам армейских войск перейти на левый берег.

Последней перешла Днестр тридцатая застава и подорвала мост. Молча шли пограничники знакомой дорогой на Ольховое. Проходя мимо опустевшего колхозного двора, старые пограничники — немного их осталось с тех времен— задержались против знакомой ярко-красной вывески: «Колхоз „Заря“». Не сговариваясь, завернули во двор «старики» тридцатой — Селиверстов, Денисенко, Иванов… Захотелось взглянуть на дом и сад на те места, с которыми связано столько воспоминаний. И вся тогдашняя жизнь с ее трудностями, опасностями, тревожными ночами сейчас представилась им радужной, спокойной, безоблачной, как это чистое небо над головами.

Из дома вышел Байда, ведя плачущую Ванду. За ним Недоля тащил под мышками какие-то бумажные свертки.

— Вшистко згинело… Вшистко, вшистко… — всхлипывала Ванда.

До сегодняшнего утра она все еще надеялась, что война закончится там, по ту сторону Днестра. Попрятавшиеся в лесах люди возвратятся на свои места, и снова потечет так удивительно хорошо начавшаяся жизнь при Советской власти. Сейчас эта надежда рухнула. Всю ночь и утро войска поспешно уходили на восток.

— И ничего, ничего этого не будет… Как жить станем?

— Все вернем, милая Ванда. И «Заря» снова зардеется в Ольховом. А вот плакать санитарке нельзя, на все беды слез не хватит, — успокаивал Антон молодую женщину.

А Бахтиаров кипятился, ругал пограничников.

— Вы что, пикник здесь затеяли? Немедленно на машины! А это что? — набросился он на Недолю, заметив объемистые узлы с бумагами.

— Говорил же я тебе, Ваня, кинь к чертовой бабушке эти бумаги! — вмешался Денисенко. — Або сожги их…

Он выхватил свертки и тут же поджег. Недоля тяжело вздохнул, отвернулся и полез на машину. «Что я людям скажу, когда вернемся? Там же все записано..» грустно думал председатель «Зари».

2

Не все войска ушли на восток, как думала Ванда. Не могла она знать, что пока основные силы армии перебрасывались к старой границе, отдельные ударные группы закреплялись на левом берегу. «Знаю, тяжело будет. Противник обозлен, что выпустил нас за Днестр, будет любой ценой рваться к старой границе, — говорил командарм старшим ударных групп. — Но держитесь, голубчики, держитесь, сколько сможете…»

И они два дня не подпускали противника к реке. Берег содрогался от взрывов бомб, казалось, готовый обрушиться и запрудить реку. Артиллерийские снаряды метр за метром долбили скалы, сметая все живое. Но когда вражеские саперы совались к реке, пытаясь наводить переправы, из каждой расщелины, из-за каждого камня на них обрушивался ружейно-пулеметный огонь. И повторялось все сначала.

— Ну как? Держитесь? — по нескольку раз на день запрашивал утомленный голос из штаба армии. — Продержитесь еще хотя бы один день…

И они держались. Вечером второго дня, потеряв больше половины людей, остатки ударных групп ушли под покровом ночи на Збруч. Безмолвно проходили через Ольховое. Казалось, что селение опустело, вымерло, никто не видит и не слышит их поступи, сдерживаемых стонов.

Но это только казалось: за ними следили из каждой подворотни. Многие ольховцы не решились оставить обжитые углы, укрылись в подвалах и лесах, выжидая, пока пронесется над ними «хурделица». По ночам они вылезали из своих укрытий и до утра не спали, прислушиваясь к смертоносным звукам войны.

Остался дома и Владко Дорожинский, член правления «Зари», с такой осторожностью воспринимавший советский образ жизни. И когда Роман Коперко бежал от Симона Голоты, он в ту же ночь постучался в его хату.

— Откройте, пан Дорожинский…

— Свента матка боска! Кто это? — испуганно спросил хозяин, всматриваясь в темную фигуру за окном.

— Не бойтесь, пан Владко. Я друг, ваш старый друг…

Растерявшийся Дорожинский открыл дверь, впустил «друга» и чиркнул приготовленной спичкой. Подпирая закрытую дверь, перед ним стоял грязный, оборванный человек с заросшим густой щетиной лицом. Выставленные вперед сжатые кулаки совсем не по-дружески нацелились на хозяина.

— Не узнаете? А мы с вами не раз встречались в майонтку пана Фишера…

— Езус Мария! Пан управитель?

— Тише! Принеси какой-нибудь костюм. Из дому не выходить… Я все знаю. И про «Зарю» знаю. Погасла ваша заря… Твое счастье, что встретил меня. По старой дружбе я тебя не обижу. Но! Ниц никому! Подвал есть? Говори быстрее!

Потерявший с перепугу рассудок, не зная, какой стороной повернутся события, «пан» Владко делал все, что приказывал так неожиданно объявившийся бывший управляющий. Все эти дни он докладывал подвальному жильцу, что удалось подсмотреть или услышать. Две последние ночи Коперко сам вылезал из подвала и прислушивался к звукам боя. Он-то первый и заметил отход защитников днестровских рубежей. Ночью пробрался к реке и перед рассветом на бросовой лодчонке переплыл на правый берег.

Румынские солдаты приняли его за вражеского лазутчика к отвели к своим разведчикам. Поразился Роман, встретив здесь Шмитца. На такую удачу он не рассчитывал. Хотя тот был в военной форме. Коперко сразу признал своею шефа по большому шраму на правой щеке, по пристальному взгляду цепких, словно щупальцы глаз и почувствовал некоторое облегчение: шеф. конечно, позаботится о его будущем. Многого он не ожидал, но должны же компенсировать ему все лишения и пережитые страхи. Неплохо было бы возвратиться на старое место в ольховское имение, кто бы там ни был сейчас хозяином.

Шмитц не удивился появлению старого агента.

— Давно ожидаю вас, господин Коперко. — Память его, как и глаза, тоже была цепкой. — Вы сейчас очень нужны. Рассказывайте…

Узнав, что оборона красных ушла с Днестра, Шмитц сообщил в штаб армии и поспешил с Коперко в Ольховое. Здесь он изложил агенту свой план. Нельзя сказать, чтобы он понравился Роману. Хотелось отдохнуть. Он намекнул об этом шефу.

— Не время думать об отдыхе, дорогой Роман Платонович. Решается судьба великой битвы. И мы, солдаты фюрера, должны выполнить свой долг до конца. Ждать конца уже недолго…

Говорил он вдохновенно, с увлечением. Успехи первых дней войны и ему вскружили голову.

— Сейчас уже для каждого очевидно, что Россия как политическая сила погибла. Теперь ми должны лишить ее экономической мощи, захватить Украину и Кавказ. Хлеб, уголь, железо и нефть. Фюрер знает, что делает…

Шмитц не был оригинален в своих рассуждениях. Он лишь повторял то, о чем кричали газеты, радио. Не забыл он и о себе, жадным взглядом осматривал фишеровские владения, планируя в ближайшем будущем стать его хозяином. Но об этом агенту незачем знать.

Шмитц еще не знал, что в лице полковника Геллера имеет опасного конкурента, тоже претендующего на замок в стиле средневековья. Не зря тот в прошлом году наведывался в Ольховое. И оба они позаботились, чтобы на имение не упала ни одна бомба, хотя в Ольховом много домов было разрушено.

— Итак, — закончил Шмитц свои наставлении Коперко, — вы сейчас же уходите за Збруч и, нигде не задерживаясь, дальше — на Днепр, в Запорожье и Днепропетровск. Надеюсь, вам приятно будет прогуляться по знакомым с детства улицам. Нас, понятно, интересуют не улицы — эшелоны с оборудованием, войсками, железнодорожные узлы к другие стратегические объекты. Обязательно побывайте в Кривом Роге. Надо во что бы то ни стало предотвратить взрыв шахт, уничтожение оборудования… А после победы подумаем и о ваших интересах в Днепропетровске…

Снабженный рацией, необходимыми документами и туманными обещаниями насчет его «интересов». Коперко — по изъятым у погибшего советского командира документам Петров Савва Спиридонович — умчался на машине в сторону Збруча. Невесело было у него на душе. После стольких лет волчьей жизни надеялся пожить хоть немного без оглядки. Но абвер не считается с желаниями своих агентов.

В нескольких километрах от Збруча машина свернула вправо, в лес. Шмитц попрощался со шпионом и один возвратился в Ольховое.

У ворот колхозного двора раскрасневшиеся гитлеровцы весело гоготали, наблюдая, как Владко Дорожинский, с кровоподтеками на потемневшем лице, подгоняемый окриками, срывал ярко-красную вывеску. Был ясный день, но Владку казалось, что наступила беспросветная ночь и пришедшая с востока заря действительно закатилась, как говорил бывший панский управитель.

3

Сражение на старой границе было особенно ожесточенным. Два дня продолжались смертельные оборонительные бои Буковинской армии. Симон Голота до последнего находился на передовой линии, отражая вместе с бойцами непрерывные атаки. Уезжать с пограничниками в Збручск наотрез отказался. Не принял и трофейного автомата, который предлагал ему Байда.

— Что мне твоя трещотка? Да еще немецкая… Мы уж как-нибудь справимся и своим, родным оружием… — говорил он. поглаживая огрубевшими пальцами старую винтовку.

И стрелял он из нее только наверняка, неторопливо целясь, приговаривая за каждым выстрелом:

— Я твоей смерти не искал, вражина, сам ты притаскался сюда за нею…

Только после третьего ранения перед вечером второго дня его, потерявшего сознание, вынесли с поля боя и отправили на грузовике вместе с другими ранеными в Збручск. Уже в темноте прибыла машина в город и остановилась перед мостом через небольшую, но глубоко врезавшуюся в скалистые берега речку.

Денисенко и Нурмухаметов помогали контрольно-пропускному пункту разбираться в потоке беженцев, эвакуированных учреждений, разных хозяйственных тыловых подразделений, сгрудившихся на правом берегу. Подводы, автомашины, тракторы с прицепами, нагруженные всевозможным имуществом, спешили проскочить на другую сторону, к железнодорожному вокзалу. Тревожно кричали шоферы, ездовые, посматривая на затаившееся небо. В этой суматохе пограничники заметили прибывший грузовик с ранеными и с трудом вывели машину к мосту.

Среди всеобщего шума и людского разноголосья затерялся зловещий гул над головами. И только когда повисли над мостом опушенные на парашютах осветительные ракеты и захлопали зенитки, напиравшие сзади подводы, машины рванулись назад. Машина с ранеными и выскочившими на подножки пограничниками по обе стороны кабины очутилась на мосту одна.

— Гони! — крикнул Денисенко шоферу.

В нескольких метрах перед автомобилем что-то треснуло, вздрогнул мост, но они успели проскочить на другой берег.

— Не разорвалась… — выдохнул Денисенко, заглядывая в кузов, и тут при свете догоравших ракет заметил знакомые усы. — Дядя Симон! Дядя Симон! — кричал он, наклоняясь к раненому, но тот лишь тяжело дышал. Что-то клокотало в его высоко вздымающейся груди, прорываясь на губах розоватой пеной.

Доставленный в санчасть полка Симон Сергеевич скончался, не приходя в сознание.

Утро 3 июля было обычным, но для старых пограничников тридцатой заставы оно казалось угрюмым и тревожным. Много смертей они видели в последние дни, много близких друзей потеряли. А вот и дядя Симон. И каждому из них не хотелось верить, что уже никогда не увидят этого старого, угловатого, внешне сурового, но с теплым взглядом глаз человека, не услышат его по-отцовски ворчливых слов, не почувствуют его заботливой ласки. Как клятву запомнили они последние слова старика при расставании в Лугинах: «Никогда того не было и быть не может, чтобы советский человек подставил шею в ярмо…»

Хоронили на заре. Никто не плакал, не говорил речей. Лишь прощальный залп тридцатой заставы проводил из жизни замечательного человека-борца.

— Запомните эту могилу, товарищи, — тихо сказал Шумилов все еще не уходившим от холмика свежей земли пограничникам. — Возвратимся сюда — а мы обязательно возвратимся и скоро! — и собственными руками соорудим памятник нашему старшему другу, бессменному пограничнику. А шашку и наган от его имени передаю тридцатой. Пусть владеет ею достойнейший из вас. Берегите его оружие, как собственную честь. И помните: на этом оружии не было ни малейшего пятнышка, унижающего достоинство советского воина…

Не думал тогда Петр Алексеевич, что не скоро и не многим посчастливится вернуться к этой могиле…

В то же утро командир полка Птицын получил приказ о немедленном выступлении в Бар. Все погранчасти фронтa сводились в ударную группу для выполнения ответственного задания. Не только рядовые бойцы, но и старшие командиры не знали и не спрашивали, что им предстоит делать. Через два часа все подразделения полка выстроились, ожидая сигнала к выступлению, но вышел Шумилов и предупредил:

— Внимание, товарищи! Сейчас прослушаем чрезвычайное сообщение из Москвы…

Замерли в напряженном молчании, повернули головы к репродуктору. Каждый ожидает услышать ответ на волнующие вопросы, накопившиеся за эти трудные дни.

Партия по-революционному правдиво, по-военному сурово, по-человечески сердечно обратилась к народу:

— Защищайте социалистическое Отечество! Создавайте партизанские отряды в тылу врага…

Умолк репродуктор. В тяжелом раздумье стоят отряды пограничников. А через час полк оставил Збручск. К ночи прибыли в район небольшого городка Бара.

На Збруче еще продолжались оборонительные бои.

4

Все эти дин стремительных маршей, неожиданных отходов с рубежа на рубеж Стусь находился в состоянии полной растерянности, какого-то болезненного кошмара. Если в первые дни войны на свои обязанности по охране тыла он смотрел, как на возможность быть подальше от непосредственной опасности, от фронта и тем самым, участвуя в войне, сохранить самое драгоценное — свою жизнь, то теперь тыл и фронт так смешались, что невозможно установить, где больше опасностей.

Он продолжал исполнять свои обязанности, допрашивая пленных, подозрительных лиц, задержанных пограничниками, составлял донесения, нажимал на подчиненных, которые до сих пор не могут обнаружить «чертову рацию», но все это делал как в лихорадке, каждую минуту ожидая сигнала воздушной тревоги. И эти ожидания казались ему главной служебной обязанностью, им он отдавал все душевные силы. Только ночью немного приходил в себя и обнаруживал, что забыл побриться, почиститься, не помнит уже, как пахнут любимые духи. Если выдавалась спокойная ночь, он спешил к учительнице. Свидания с ней были для него единственным утешением.

О сборе всех пограничников в районе Бара Стусь узнал поздним вечером, накануне выступления из Збручска. Все еще не зная цели этого сбора, он побежал к Грете, которая продолжала числиться товароведом военторга.

— Знаешь, Ирися, завтра я выезжаю в Бар…

— Надеюсь, ненадолго?

— Думаю, что совсем уходим…

— А как же я? — встревожилась Грета.

— Поедешь со мной. Постараюсь устроить тебя в санчасть полка хотя бы санитаркой. Там работают жены наших командиров. Трудно представить, как эти милые ручки будут копаться в ранах, в грязном тряпье… — Он взял ладони Греты, целуя каждый пальчик ее изящной руки.

— Боже мой! Что ж теперь будет? И куда мы докатимся?

— Не знаю. Ничего не понимаю. Все летит к черту! Но извини, надо готовить отдел, тороплюсь. И с твоим устройством надо поспешить…

Все обошлось как нельзя лучше. Даже этот недоверчивый и упрямый помощник комполка Кольцов поддержал желание молодой учительницы работать санитаркой. И женщины — Марина и Юлия — приветливо встретили новую помощницу. У каждой из них свое горе, как не посочувствовать молодой девушке, застрявшей в потоке беженцев?

Не знал Стусь, что после столкновения с десантом на Днестре Кольцов всех своих работников переключил на розыск таинственного воздушного пирата. Что он где-то поблизости, ясно: об этом говорят перехваченные радистами шифрограммы. Еще раз пересмотрел дела прибывших в последние дни в полк людей. Иван Недоля? Ванда и Болеслав Щепановские? Попович? Исключено. Жизнью рисковали, спасаясь от преследований своих прежних хозяев.

Привлекла внимание Кольцова и спутница полковника Стуся, учительница Ирина Кривошлык. Однако ее поведение пока не вызывало подозрений. И документы как будто в порядке. Ничего удивительного, что учительница попросилась в санитарки — а что ей делать в это тревожное время?

Бытует мнение, что разведчик часто проваливается на мелочах. Это, конечно, неверно. Опытный разведчик понимает, что в его работе мелочей нет. Грета, видимо, еще не приобрела такого навыка, и это предопределило ее судьбу.

Она даже обрадовалась, что так удачно складывается обстановка: работая в санчасти чекистского полка, она будет свидетелем всех событий во фронтовом тылу. За все дни знакомства со Стусем у нее создалось впечатление, что советские воины излишне беспечны и доверчивы. Поэтому она не обратила внимания на маленькую санитарку в не по росту сшитой красноармейской форме, похожую на мальчика.

А Ванда сразу признала в этой красивой девушке посетительницу Ольхового в прошлом году, и недоброе чувство шевельнулось в ее сердце. На марше из Збручска в Бар Ванда разыскала мужа.

— Послушай, Ванек! У нас появилась новая санитарка. И знаешь кто? Та красивая немка, что приезжала в колхоз с Чемерысом!

— Почему немка? Может, то была переводчица?

— Не нравится мне она! Говорит, с большим командиром разъезжает на машине…

— Ну и пусть разъезжает, тебе-то чего беспокоиться? Я не большой командир, да и машины у меня нет, — улыбнулся Недоля, пытаясь отмахнуться от такого разговора с женой.

Но не так-то легко переупрямить Ванду. Пришлось идти с ней к Байде. Так уже повелось у них с того памятного дня в Ольховом, что со всеми трудными вопросами они обращались к своему политруку.

Байду заинтересовал рассказ Ванды. Он попросил никому ни слова об этом не говорить и, когда вечером полк остановился на окраине Бара, разыскал Кольцова.

— Ура, Антоша! встретил тот друга восторженными возгласами. — А что я говорил? Вот они — письма!

То неважно, что письма писались на третий день войны, из Полтавы, и где-то блуждали почти десять дней, хотя раньше доходили за три дня. И то, что в них сообщалось уже известное — «благополучно прибыли в Полтаву, завтра выезжаем дальше», — нисколько не умаляло самого факта получения письма. Ведь каждая буква в этих строчках — неровных, торопливых — писалась руками любимых и, казалось, хранила в себе их тепло. И другое радовало: невзирая ни на что, жизнь идет своим обычным порядком. Сколько рук прикасалось к этим конвертам, чтобы они не потерялись, попали к тем, кто их ждет.

Байда присел под машиной, присвечивая фонариком, быстро пробежал глазами по дорогим строчкам. Секунду-две задержал взгляд на каракулях Саши, — видно, мать водила его пальчиками — и спрятал письмо в карман.

Почувствовав тревогу в молчании друга, Кольцов спросил:

— Ты что такой? Может, с детьми неладно?

— О детях не беспокойся, с ними все в порядке. А вот у тебя, товарищ главный разведчик, под носом делается неладное. — И Антон рассказал все. что узнал от Ванды.

— Ты понимаешь, чем это пахнет? Надо немедленно схватить ее!

— Это худшее, что можно придумать. Я уже несколько дней присматриваюсь к спутнице Стуся. Для того и помог ему устроить ее в санчасти. Взять немудрено. А Стусь? Какова его роль?

— Ты допускаешь?.. — медленно проговорил Антон, глядя в упор на Кольцова.

— В таком деле все можно и надо допускать, но действовать — только наверняка. Поэтому…

И они занялись разработкой плана действий. Поскольку это касалось начальника следственного отдела управления, следует доложить начальнику войск. И Кольцов уехал к Кузнецову, который со своим штабом остановился в центре городка.

5

В мирные годы небольшое старинное местечко Бар, юго-западнее Винницы, было очень оживленным. Там постоянно квартировали воинские части. Бывало, до поздней ночи в городском саду, как местные жители с гордостью называли скромный скверик, слышался оживленный говор, смех девушек, песни — одним словом, как в каждом провинциальном городке, где стояли воинские части, никто не жаловался на скуку. Что таить, бывали горести и печали, особенно во время ухода из армии отбывших срочную службу красноармейцев. Но… такова жизнь.

Теперь местечко опустело, притихло, стало похожим на дом, в котором лежит тяжелобольной. По темным улицам лишь изредка неслышно промелькнет тень. Прибывшие для переформирования погранчасти расположились в окрестностях, ожидая приказа. Штаб приютился на южной окраине в небольшой школе.

Утомленный до предела, не спавший несколько ночей, Кузнецов уточнял с начальником штаба план предстоящей операции на фронте. Выслушав Кольцова, он предупредил:

— Не торопитесь. Надо взять ее с поличным, на месте преступления, и немедленно доставить сюда. За полковником мы сами установим наблюдение. Сам понимаешь, подозревать девушку на основании прошлогодней встречи — сомнительный аргумент…

Не допуская мысли, что его отношениями с учительницей могут заинтересоваться разведчики, Стусь наведался в санчасть и увел ее на квартиру, в домик на окраине городка. Там, в небольшом садике, ее и взяли после полуночи, во время очередного сеанса связи.

 

Сквозь огонь

1

Из штаба полка Байда возвратился в батальон перед рассветом. Только теперь Антон мог внимательно прочитать письмо. Читал и вновь перечитывал, вдумываясь и всматриваясь в каждое слово, будто за ними хотел разглядеть близких, отодвинувшихся за эти дни так далеко.

В часы отдыха, не очень щедро выпадавшие теперь на их долю, Байда и Бахтиаров старались быть вместе. Дружба их в фронтовых условиях стала настолько теплой, задушевной, что они по-братски делились самыми сокровенными мыслями. У Асхата возникали тысячи всевозможных вопросов, на которые не всегда удавалось найти ответ.

— Ты, брат, кажется мне, подобрал все нерешенные вопросы за тысячелетнюю историю и хочешь разделаться с ними одним махом, — шутил Антон.

— А ты не крути. Не можешь ответить, признайся…

И вот вечером, когда Бахтиарову очень хотелось поделиться с другом своими соображениями о надвигающихся событиях, Антон исчез. Комбат долго не мог уснуть, ворочался на свежих листьях в наспех сколоченном бойцами для командиров шалашике, а в сердце копилась непонятная обида. Он слышал, как пришел Байда, краешком глаза посматривал за ним и пытался сдержать нараставшее раздражение. Потом рывком сел и спросил:

— С каких это пор мой заместитель начал уходить неизвестно куда и не докладывать своему командиру?

Антон принял это за шутку. Когда был введен в армии институт заместителей по политчасти вместо политруков и комиссаров, строевые командиры иногда подшучивали над политработниками. Особенно любил досаждать кому-нибудь из горячих майор Птицын. Лубенченко выходил из себя, обижался, а Байда, смеясь, утешал друга: «Брось, Коля! Разве в названии дело? Работа наша от этого не меняется…» Улыбнувшись на вопрос Бахтиарова, Байда дружелюбно спросил:

— Тебе приснилось что-то страшное?

— Ты брось это! — не принял шутки Асхат. — Отвечай командиру, куда на целую ночь запропастился…

— Сказал бы, да не могу, секрет, — все еще отшучивался Банда.

Раздражение охватило Асхата. То ли от того, что ему никто не пишет, то ли нервы расшатались в условиях постоянной тревоги, он и сам не смог бы объяснить причину внезапно вспыхнувшего неприятного чувства.

— Что? Секреты от командира? Может, и от жены уже завелись секреты? С глаз долой — из сердца вон?

— Не смей так! — вспылил Антон.

Неизвестно, во что вылилась бы эта вспышка. Пошумели бы, потом помирились и улеглись спать. Но в это время послышался приглушенный бас Шумилова— о чем-то разговаривал с дежурным по батальону.

Оба выбрались из шалашика. Горизонт на востоке уже посветлел. «Черта лысого теперь поспишь», — подумал Бахтиаров, молча приветствуя старшего начальника.

— Ну, солдат, принимай пополнение, — сказал Шумилов Байде. — На двадцать девятую замполитом.

Теперь только заметили командиры вынырнувшего из-за широкой спины Шумилова директора Лугинской МТС Григория Петровича Герасименко. Последний раз Байда мельком видел его в Лугинах, в истребительном батальоне Голоты.

— Ну как там? — тихо спросил Антон, всматриваясь в усталое лицо старого друга.

Герасименко махнул рукой. Он только что узнал от Шумилова о смерти Голоты. Как и все, кто знал старого воина, Григорий Петрович не мог представить его мертвым.

— Даже не знаю, где его могила, — глухо промолвил. Шумилов недовольно крякнул:

— Ты оставь могилы оплакивать. Война не цветы сеет на своем пути. А жизнью такой, как прожил Симон Сергеевич, каждый солдат должен гордиться…

Шумилов присел под деревом, прислонился спиной к стволу и на минуту закрыл глаза, как бы собираясь вздремнуть, но преодолел мучившее его желание завалиться в шалашик хотя бы на час…

— Солдат есть механизм, артикулом предусмотренный… Tax что ли? — спросил, ни к кому не обращаясь.

— Нет, не так! — возразил Бахтиаров, — Это один царь так говорил, как его… Да тот, которого прихлопнули…

— Ишь ты! Все знаешь! — усмехнулся Шумилов, — А Суворов что говорил на сей счет? Тоже знаешь?

— Каждый воин должен понимать свой маневр!

— Верно! А для того, чтобы каждый воин понимал свой маневр, нам некогда прохлаждаться в шалашиках. Как у тебя, Антон Савельевич, с политсоставом, с партактивом?

— Осталось очень мало, товарищ военком. Заменяем, сколько можем… Ожидаем пополнения.

— Не ожидай, надо своих воспитывать. Вот тебе в подмогу Григории Петрович. И на большее в скором времени не надейся. Давай-ка списки коммунистов.

И они занялись расстановкой партийно политических кадров.

— Главное — развеять угнетенное состояние. В отступлении всегда воевать тяжело…

Это не было обычным совещанием, Шумилов не давал никаких установок, ничего не приказывал и не навязывал — он анализировал с командирами положение в батальоне, советовался с ними.

— Не забудьте: в десять ноль-ноль все новое пополнение принимает присягу. Скрывать от вас не будем — придется идти сквозь огонь. Только сильные духом смогут выдержать, не дрогнуть… — Он посмотрел на посветлевшее небо и с удивлением заметил, что звезды уже исчезли, только утренняя звезда, поднявшись высоко над горизонтом, как будто пыталась разглядеть, что делается на земле. — А теперь уступите мне на часок этот приветливый шалашик… Я там никого не вспугну?

Командиры молча улыбнулись, а Шумилов, кряхтя, словно старик, нагнулся и полез в темное отверстие, шурша листьями.

Помолчав немного, комбат и замполит уселись рядом у шалаша, и Бахтиаров уже без раздражения тихо спросил:

— Нет, ты скажи, где болтался целую ночь? Неужели к девушкам?

— Ты глуп, Асхат, — произнес Байда таким тоном, будто говорил ему что-то ласковое, и рассказал о задержании шпионки. Разговаривали вполголоса, чтобы не помешать Шумилову. Но не успел Байда закончить рассказ, как тот выбрался из шалаша и потребовал машину.

— Ах, черт! Ну и растяпы! — Ругаясь, он укатил в штаб, не отдохнув в шалаше.

Друзья с недоумением смотрели вслед удаляющейся машине, так и не поняв, кого батальонный комиссар обругал.

2

Улики были очевидны. На допросе в особом отделе полка Грета ничего не пыталась отрицать. Не сожалела она и о том, что не воспользовалась заботливо представленными ей хозяевами абвера возможностями умереть. Она слишком любила жизнь, чтобы так неразумно оборвать ее, и уж не раз собиралась выбросить смертоносный яд. Развернувшиеся в последние дни события представлялись ей в радужном свете. Границы почти на всем протяжении прорваны. Красная Армия бежит. Главные центры большевиков — Киев, Москва, Ленинград — вот-вот падут под ударами танковых молотов. Победа Германии несомненна. А там о ней позаботится Эрих, и заживут они, как договорились еще в Берлине, в прекрасном именин Фишера. И простелются перед ней улицы всех европейских столиц. Тогда и старики перестанут ныть, возвратятся в свой Фридрихсталь… Все будет — форцуглих, отлично.

Одно пугало Грету: выдержит ли она пытки? Ей много ужасного наговорили о зверствах советских чекистов.

Однако на первых допросах ничего похожего на пытки не было. Все обращались с ней корректно, вежливо, ни одного грубого слова не сказали. «Это понятно, они предчувствуют свое поражение и боятся нас», — сделала вывод Грета.

С этими размышлениями шпионка прилегла на деревянную кровать и погрузилась в то дремотное состояние, когда в утомленном сознании картины действительности причудливо переплетаются с кошмарами болезненной фантазии. Скорей бы крепко уснуть. Ничто так не успокаивает, как сон.

Но уснуть ей не удалось: утром ее снова повели в штаб. Легкая прохлада немного освежила, взбодрила. Чистое небо, тихие улочки городка напомнили прошлое, жизнь в Фридрихстале… пытливо приглядывалась к встречным военным. Озабоченность, презрение — все, что угодно, можно было прочесть на лицах советских воинов, только не страх.

И тогда ее охватил ужас. Значит, они не боятся, не считают себя обреченными? И ведут ее, должно быть, не на допрос, а на расстрел?

Но ее привели на допрос. В ту же комнату, к тем же командирам. Нет, и новый есть. Высокий, плечистый. Она даже фамилию запомнила, как-то встречала — Шумилов. «Что он может знать обо мне?»

— Садитесь, Ирина Ивановна Кривошлык, — спокойно предложил Шумилов. — Итак, вы говорите, учительница…

И он кратко передал все, что узнал от Стуся. Грета не отрицала, она действительно не Ирина Кривошлык. Охватившая ее по дороге сюда слабость прошла.

— А остальную часть биографии расскажите сами и, кстати, прочитайте вот эту бумажку… — Шумилов указал на шифровку, лежащую рядом с ее рацией и топографической картой.

— Вы достаточно осведомлены в вопросах моей биографии, добавить ничего не могу. — При этом она даже улыбнулась, почувствовав себя настоящей героиней. — А что касается бумажки, то вы сами понимаете — это не мои секрет, и было бы предательством с моей стороны…

— Кого бы вы предали?

— Близких, доверившихся мне людей, наконец, идеалы, во имя которых…

— Не паясничайте, фройлен Краузе, или как там вас… Вам уже некому изменять, разве что полковнику Геллеру. Фридрихсталю, земле, которая вас вскормила, вы давно изменили…

Кровь ударила в голову, потом отхлынула. Ей показалось, что сердце вот-вот остановится. Вместо героини она показалась сама себе жалким существом.

После очной ставки с Вандой и Стусем Шумилов приказал увести арестованную. Когда уводили, она настороженно взглянула на Шумилова и тихо спросила:

— Меня расстреляют?

— А это зависит от вашего дальнейшего поведения. Мы не фашисты, без суда не казним, — вместо Шумилова ответил Кольцов.

Дальнейшее следствие по делу арестованного Стуся и шпионки пришлось отложить. Пограничники вместе с приданными танковыми и артиллерийскими подразделениями Буковинской армии ушли из Бара на выполнение особого боевого задания. Ушли не все — два батальона вместе с маневренной группой остались для охраны тыла фронта.

3

Сердито шумят зрелые колосья пшеницы, клонясь к земле под тяжестью зерен, и со стоном умирают, раздавленные гусеницами, колесами, копытами, сапогами…

Массы людей — старых и молодых, вооруженных и безоружных, конных и пеших — шли и шли, не выбирай дорог, безжалостно уничтожая то, что было взращено их же руками.

К середине июля немецко-румынским войскам удалось наконец прорваться к Могилев-Подольску и повиснуть на флангах южной группы советских войск. Это стоило им огромных потерь. Один из генералов гитлеровского штаба писал: «Войска армии „Юг“ все более теряют свою форму». Но они теряли не только форму — десятки разгромленных дивизий и — что важнее всего было для Гитлера — темпы. Провал планов молниеносной войны стал очевидным не только для генералов, но и для рядовых участников сражений. Им обещали, что к этому времени они будут купаться в Днепре, разгуливать по улицам Киева, Днепропетровска, Запорожья… Румынские фашисты мечтали об одесских пляжах, курортах, о морских прогулках. А сколько таких мечтателей сложили головы на Пруте, Днестре, Збруче?

Гитлер обвинял и менял генералов, генералы обвиняли свою разведку, которая неправильно информировала их о силах русских, абвер обвинял своих армейских руководителей…

Шмитцу некого было обвинять. Ипомея в последние дни почему-то замолчала. Молчал и Коперко. А именно теперь, когда решался вопрос об окружении и уничтожении южной группы советских войск, их сведения очень нужны. Он снова снарядил радиста, но и тот где-то затерялся, а может, уничтожен. Надо готовиться к новой операции…

Возможность окружения советских войск на юге стала очевидной еще о начале июля. Для предотвращения этого и создавался ударный кулак в Баре из прошедших уже боевое испытание армейских и пограничных войск и фронтового резерва. Положение было напряженным. Радио каждый день приносило известия одно другого тревожнее. Накануне выступления из Бара Антон встретил Николая Лубенченко. Тот с нескрываемой радостью сообщил, что снова восстановили звание комиссаров, полюбившееся ему с детства.

— Слышал о Смоленске? — спросил Байда.

— А что?

— Вчера оставили…

— Значит, теперь они на Москву попрут? Чего же мы здесь копаемся? А может, мы и двинем туда, под Москву, товарищ комиссар батальона?..

— Нет, Коля, там и без нас найдутся защитники, а мы к Днепру будем пробиваться… Уже получен приказ.

Подвижные, оснащенные лишь стрелковым оружием — винтовками, автоматами, пулеметами да «карманной артиллерией», — усиленные небольшими подразделениями противотанковых орудий и танков, пограничники темной ночью вышли из Бара. Перед выходом принявший командование ударной группой полковник Кузнецов предупредил командиров частей:

— Это не обычный марш, товарищи, — это бросок сквозь огонь. Все решает время. Нам во что бы то ни стало надо опередить немцев, не дать им перекрыть коридор. Разрывать кольцо будет труднее… В бой с прорвавшимися мелкими группами или десантами не вступать…

Уже в районе Гранова, Китайгорода погранполк натолкнулся на подразделения противника, наступающего с севера на Первомайск. Уклониться от боя было невозможно. В стремительном встречном бою немцев уничтожили, но и сами потеряли немало людей и дорогое время.

Среди тяжелораненых был и командир второго батальон, капитан Проскурин. Временно его заменил комиссар. На коротком отдыхе после боя Байда разыскал Лубенченко. Тот полулежал в кювете, опершись на локоть, и бездумно глядел на избитое, искалеченное поле пшеницы. Было видно, что Николай не предрасположен к беседе, даже головы не повернул, когда Антон присел рядом.

Напряжение встречного боя, ранение командира, отсутствие Юлии, затерявшейся где-то с санчастью среди тылов отступающей армии, — все это разом навалилось на Лубенченко вместе с командирскими заботами. Есть над чем задуматься. Именно поэтому и пришел к другу Байда. Понимал, что навязываться сейчас с какими-либо советами или с сочувствием неуместно. Чтобы отвлечь друга от тяжелых раздумий, завел речь о далеком прошлом. Вспомнил о безрадостном детстве, которое в свете настоящих событий вдруг показалось ему таким привлекательным. Мысль о том, что фронт неумолимо приближается к его родным местам, делала эти воспоминании необычайно живыми.

— Понимаешь, там, в Кривом Роге, на северной шахте Артемовского рудника я начинал свою трудовую жизнь. Там и в комсомол вступал…

Лубенченко встряхнулся, сел, искоса взглянул на непрошеного собеседника и с легкой иронией прервал его:

— Тебя послушать, то на всей земле лучшего места не сыщешь, чем твой знаменитый Артемовский рудник…

В глазах Байды вспыхнули довольные огоньки. «Ага! Таки расшевелил. Вот и хорошо», — подумал Антон, готовясь продолжить разговор, но невдалеке показался на своей лошадке Соколик, и все вдоль дороги пришло в движение. Подымались бойцы, с трудом разминая отяжелевшие ноги. Командиры охрипшими голосами подавали команды, в которых не было надобности, так как и без команд все было ясно. Артиллеристы где-то раздобыли тракторы и, обходя колонны, поспешили в голову: разведчики доложили о появлении слева отдельных танков противника.

Тридцатая застава во время всего этого стремительного похода шла впереди. Василий Иванов ни на шаг не отставал от пулеметного расчета, на ходу перевязывая ладонь, — царапнула шальная пуля. Ему очень хотелось походить на своего комиссара, всегда быть на самом важном, ответственном месте. В трудные моменты боя часто сам ложился за пулемет, заменяя раненых. Так было с первого дня войны, однако до сих пор обходили его вражеские пули. И вот — первое ранение. «Сволочь поганая! И откуда взялась?» — ругался про себя, будто не в бою, а на прогулке повстречался с пулей.

Скрываясь за повозкой, он зубами затягивал бинт. «Не заметили бы комбат или комиссар. Чего доброго, вздумают в санчасть отправить, хоть рана и пустяковая…» — И он старательно натягивал рукав гимнастерки, чтобы не видно было бинта.

Тагир все эти дни держался ближе к Байде. Жилистый, словно ссохшийся под горячим июльским солнцем, он шел легко, ни разу не пожаловался на усталость.

— Ну как, узнал что-нибудь? — спросил его Байда.

— Ничего, товарищ комиссар…

Еще в Баре вспомнил Антон о Думитру и Марике, которые должны были уйти с Днестра в Лугины, но все попытки разыскать их следы оканчивались безуспешно. И это очень огорчало Байду и особенно Кольцова, который хотел забрать Думитру в штаб переводчиком.

Поздним вечером следующего дня тридцатая застава натолкнулась восточнее Умани на противника. А к утру на рубеж Умань—Христиновка—Тальное вышли и отдельные армейские части. Ночью Кузнецов вызвал командиров полков.

— Коридор закрыт, товарищи. Остается одно — идти на прорыв. И идти немедля. Знаю, много жертв будет, но это единственный выход. Надо выручать армию…

На рассвете пограничники, поддерживаемые прибывающими армейскими частями, пошли на прорыв.

4

Бои в окружении трудно подчинить каким-либо закономерностям, втиснуть в рамки уставных тактических положений. И еще труднее восстановить по рассказам участников и привести в систему то, что происходило в действительности.

Позже с чьей-то легкой руки вошло в обиход слово «котел». Оно довольно точно определяло то, что творилось в районе Умань—Христиновка. Это действительно был исполинский клокочущий котел, охваченный пламенем смертоносного огня.

Пятый батальон, как и прежде, двигался в голове полка, в узком коридоре, который предстояло расширить и удержать до подхода других частей. Ночью разведчики батальона, возглавляемые Василием Ивановым, вышли к растянувшемуся по низине селению. Перейдя неглубокую, заболоченную речушку, они обнаружили фашистские танки, прикрывающие главную дорогу и мост. Тогда и стало понятно, что кольцо замкнулось, и Кузнецов принял решение идти на прорыв.

О лобовой атаке на мост с наличными огневыми средствами не могло быть и речи. А медлить нельзя. Поэтому решили: до рассвета скрытно перебросить в обход селения слева полк Птицына с приданной артиллерией, уничтожить танковый заслон на левом берегу речушки, а к этому времени подтянуть остальные части сводной дивизии, которые будут развивать прорыв в глубину.

Расчет на внезапность удара не оправдался. Тридцатая застава первой форсировала речку и с ходу вступила в бой. За нею втянулись и другие подразделения. С наступлением рассвета весь полк дрался на левом берегу. Василий Селиверстов впервые участвовал в большом бою на таких сближенных дистанциях, и ему казалось, что вся тяжесть сражения выпала на долю тридцатой заставы.

— Чертовски трудно было! — рассказывал он после боя. Невозможно применять гранаты, чтобы своих не поразить, пришлось врукопашную… Только на рассвете сбили автоматчиков, и тогда Иванов резанул по ним кинжальным…

Во второй половине дня над полем боя пронеслась гроза. Задыхающиеся от жары бойцы подставляли дождю опаленные солнцем, закопченные в дыму лица, ловили потрескавшимися губами живительные струи дождя.

Дождь облегчил положение, задержав на время передвижение фашистской техники. Ударным группам фронта удалось прорвать кольцо и удержать до наступления темноты образовавшийся коридор.

Целую ночь двигались по коридору транспорты с ранеными, тянулись растерявшие свои скудные пожитки беженцы, шли израненные, обессиленные боем пехотинцы, закинув за спину винтовки. В опустевших подсумках вместо патронов — раздобытые в дороге продукты. Где на покореженных тягачах, тракторах, где с помощью падающих от напряжения лошадей, а то и просто руками артиллеристы тянули уцелевшие орудия…

В общем потоке где-то прорвалась и санчасть полка. Женщины так и не повстречались со своими…

Ванда двигалась вместе с санчастью. Вместе с Варварой Сокол они с трепетом бросались к каждому новому раненому, боясь увидеть в нем знакомые черты. И это случилось после грозы, во время вынужденной остановки.

— Девушка, примите еще одного… Тяжелый, — обратились к Варваре бойцы, неся на руках солдата с запекшейся кровью на гимнастерке.

— Куда же мы его? — растерялась Варвара, но бойцы, не ожидая объяснений, опустили на примятую пшеницу свою ношу и ушли.

— Что же с ним делать? — Она не узнала в худеньком, тихо постанывающем бойце Недолю. — Иван Афанасьевич! — крикнула, заметив склонившегося над кем-то Поповича.

Врача опередила Ванда. Она уже бежала сюда, издали заметив что-то знакомое, родное в раненом, беспомощно повисшем на руках бойцов.

— Янеку! Милый Янеку… — упала на колени возле него.

Варвара подняла Ванду и прижалась лицом к лицу.

— Не надо, милая, — шептала Варвара, сознавая, что утешить невозможно.

Место для Недоли нашли на одной из подвод. Ванда все время шла рядом с подводой, шептала что-то нежное, держалась тонкими пальчиками за руку Вани. Ей казалось, что если выпустит руку, из нее навсегда уйдет это тепло.

Много погибло в Уманском «котле», много рассеялось, просочилось сквозь кольцо и потом влилось в партизанские отряды. А многим пришлось испытать страдания в фашистском плену…

Участники событий несли на теле раны, а в сердце — горечь потерь. Они тогда еще не понимали, какое значение имеет этот героический марш для грядущей победы. Их угнетала гибель друзей, товарищей, знакомых и незнакомых советских людей. Многие впервые видели столько смертей и страданий.

…Командование вышедшей из окружения Буковинской армией принял на себя генерал-майор Андрей Иванович Макаров. Людям нужен отдых, не хватало боеприпасов, но для этого не было ни времени, ни возможностей. Армия с боями продолжала отходить на Кривой Рог и Запорожье — только там можно было подумать о своих нуждах.

А в районе Умани еще несколько дней, истекая кровью, сражались отдельные группы, не успевшие вырваться из окружения.

…Арестованные в Баре Стусь и шпионка Грета Краузе, по решению военного трибунала, были расстреляны в тот день, когда начались бои в «котле».

 

На дорогах к Днепру

1

После выхода из окружения командование погранвойск фронта определило каждому полку новые задачи по охране тыла. Подгорский полк по-прежнему двигался с Буковинской армией, которая отходила на Кривой Рог.

— Положение очень сложное, — предупредил Птицын своих командиров. — Вы знаете, что сейчас образовались бреши в линии фронта. Не исключено, что противник будет забрасывать в тыл не только разведчиков, но и крупные подразделения, даже танки, чтобы захватить промышленные объекты. Вместе со специально созданной группой войск фронта надо перекрыть все пути к Кривому Рогу, Никополю, Запорожью. В крайнем случае — взрывать шахты, рудники, уничтожать оборудование.

Нелегко было слушать бойцам такое. Для многих из них эти шахты, рудники, заводы были не просто промышленными объектами — с ними связаны лучшие воспоминания юности.

А многих еще угнетала неизвестность о судьбе санчасти, где остались близкие, раненые друзья. Удалось ли им выскочить из «котла»?

Не знали они, что медпункт полка одним из последних прошел тот коридор, который удерживали пограничники. Два дня двигались на восток по разбитым дорогам в надежде встретить санитарный поезд, чтобы сдать хотя бы тяжелораненых. Но вместо поезда видели разбитые, дымящиеся станции, полустанки…

А надо всем зловеще гудело небо, по степи дымились скирды прошлогодней соломы, созревший урожай втоптан в землю…

Ванда все время шла за подводой, не выпуская руки бредившего в лихорадке мужа. Иногда в изнеможении падала… Однажды схватила руку Вани и задрожала. Глотнула воздух, готовясь закричать, и не смогла: спазмы славили горло…

Похоронили Недолю около небольшой степной станции. Здесь сдали раненых на прибывший, наконец, санитарный поезд и расположились на отдых в ближайшем селении, поджидая свой полк.

Странно притихшая, почерневшая Ванда с рассветом вставала и шла к могиле. Садилась, охватывала тонкими руками острые коленки и, положив на них подбородок, что-то шептала…

Когда приходили к ней Марина, Варвара или Юлия, пытаясь увести с собой, она замолкала и прятала от них глаза. И только вечером сама, словно тень, возвращалась в домик, где они остановились втроем с Варварой и Мариной, и молча ложилась рядом с ними на застеленную плащ-палаткой солому.

На третий день Марина пошла следом за Вандой. Пришли, сели молча на привычном месте, задумались.

— Ох, Ванда, — начала Марина после недолгого молчания. — Я вот тоже так, когда Алешеньку… — она не сдержалась, голос как-то вдруг оборвался, губы задрожали, но пересилила волнение и тихо продолжала — Тоже думала, что и жить уже незачем…

Она долго рассказывала, вспоминая жизнь на границе, и не замечала, как медленно скатывались по щекам слезы. В словах не было ни утешения, ни советов, ни жалоб. По себе знала, что утешения не помогут, а жаловаться не на кого. Просто вслух высказывала то, что уже много раз за эти дни перестрадала, и теперь будто кто-то посторонний пересказывает ее печальную повесть.

Может быть, чутье учительницы подсказало ей, что именно это и нужно в данный момент.

— И странно как… Все еще не верится, что он остался там навсегда. Каждый раз, когда подхожу к новому раненому, кажется, что это он, мой Алешенька, хотя и знаю, что таких чудес на свете не бывает…

Видимо, в слезах сокрыта целительная сила.

Наплакавшись, подруги, не сговариваясь, поднялись и ушли домой.

— И Болеслава нет… Хотя бы знать, что с ним. Один он у меня остался — говорила Ванда по дороге к селу, все заметнее возвращаясь к жизни и, подобно Марине, ища защиты от неизбывного горя в воспоминаниях о прошлом.

А Балеслав Щепановский был недалеко и тоже думал о сестре. Он не знал о смерти Недоли и утешал себя тем, что Ванда не одна, что Ванек сумеет уберечь ее. У него, Болеслава, своя дорога. После ухода из Ольхового он узнал о соглашении между Советским Союзом и эмигрантским польским правительством. На территории России формировалась польская армия. Сердце заныло от сознания вины за страдания растерзанной родины. «Ты воспользовался случаем и ушел к приютившим тебя друзьям, забыл о своем народе. И теперь, когда есть возможность бороться плечом к плечу с Красной Армией против фашистов, твое место там, среди патриотов».

Ничего не зная о закулисной игре главарей эмигрантского правительства в Лондоне, он полагал, что армия Андерса, сформировавшись, немедленно вступит в бой, и стремился туда, упорно добивался встречи со старшими командирами. Его принял член Военного совета Буковинской армии Батаев. Он кое-что знал о судьбе Щепановского, о его участии в полковом бунте.

— Ваше стремление понятно, каждый сейчас озабочен судьбой своей родины. Что ж, желаю счастья вам и вашему народу. Может, там вы действительно принесете больше пользы для нашего общего дела…

Через два дня Щепановский уехал, так и не повстречавшись с сестрой.

2

Поредевшие, как лес в порубку, батальоны пограничников остановились на юго-западной окраине Кривого Рога. Все дороги, ведущие к городу, взяты под контроль пропускными пунктами. Кроме того, созданы подвижные оперативные группы. С помощью местного населения начали рыть окопы, траншеи, строить противотанковые препятствия…

— Армия должна задержать здесь противника, пока не закончится эвакуация промышленных ценностей, не будут подготовлены к затоплению или взрыву шахты, рудники, — напомнил Птицын своим комбатам. И они бросали на оборонительные работы всех свободных от патрульной службы рядовых бойцов и командиров.

А фронт неумолимо приближался к городу. Уже слышны раскаты артиллерийской канонады. Отступающие армейские части подходили к городу, заменяли пограничников в обороне, готовились к уличным боям.

Подразделения погранполка переходили на новые рубежи на северо-восток от города.

Батальон Бахтиарова отходил в направлении станции Долгинцево. Головная тридцатая застава натолкнулась на колонну машин с красноармейцами. Лейтенант Селиверстов помнил приказ командира полка: все отступающие подразделения направлять на оборону города.

Захватив несколько автоматчиков. Иванов преградил путь колонне. Машины. — около двадцати полуторок, этих фронтовых работяг, скрипнув тормозами, остановились.

— Что за часть? Куда следуете? — спросил Иванов.

Из задней машины поднялся пожилой командир.

— Мы из резерва фронта. У нас специальное задание, — со странным акцентом ответил начальник колонны.

Пограничники не обратили внимания на странный акцент — в нашей многонациональной армии со всякими акцентами приходилось встречаться. Подошедший к сгрудившимся машинам Бахтиаров прервал объяснения начальника колонны:

— Сейчас у всех нас одно задание — оборона города. Всем сойти с машин и следовать из южную окраину, в оборону.

Зашевелились в кузовах солдаты, однако никто не собирался сходить. Пожилой командир что-то крикнул, и сразу защелкали затворы винтовок, машины рванулись с места, пытаясь прорвать заслон, началась беспорядочная стрельба.

— Переодетые фашисты! — крикнул Иванов. — Бейте по скатам!

Заметались под огнем полуторки, диверсанты вываливались из кузовов и, укрываясь за машинами, занимали круговую оборону.

Но было поздно: подоспевшие заставы окружили колонну и взяли под перекрестный огонь.

Около часа длился бой. Отчаянно сопротивлялись переодетые гитлеровцы. Когда загорелось несколько машин, оставшиеся в живых восемнадцать десантников прекратили сопротивление. Среди тридцати шести убитых нашли и пожилого командира в форме советского майора, остальные восемьдесят четыре были ранены.

Девятнадцать пограничников заплатили жизнью за разгром десанта.

Из показаний пленных, которых допрашивал прибывший на место боя Кольцов, можно было в общих чертах установить обстоятельства и цели этой авантюры.

…Карл Шмитц не смел сомневаться в достоверности сообщений, исходящих из имперской канцелярии или ставки Верховного командования. Однако он чутьем разведчика догадывался, что официальные сообщения об уманской операции, мягко выражаясь, были далеки от объективности и точности. Это вызывало недоумение. «Мы достаточно сильны, чтобы говорить правду в глаза», — думал он, просматривая сводку. Потери немецкой и румынской армий, принимавших участие в операции, выглядели просто ничтожными. Зато потери противника и трофеи возросли до баснословных размеров. Если верить этому, то путь к Кривому Рогу и Запорожью открыт. Во всяком случае при образовавшейся рыхлости фронта прорваться туда не трудно.

Этими соображениями руководствовался Шмитц при разработке плана новой операции.

— Из достоверных источников известно, — докладывал он Штольце, — что в районе Кривого Рога хранятся огромные запасы взрывчатки. При отступлении большевики. конечно, взорвут ее вместе с шахтами. Надо упредить их. Вот я и решил…

Идея понравилась Штольце.

— Не опоздать бы, Карл. Фюреру нужны не развалины, а действующие предприятия этого промышленного центра. Внутренние резервы фатерланда не безграничны. Если удастся сохранить Криворожский бассейн, мы не забудем твоих заслуг. Кто возглавит операцию?

Польщенный поддержкой шефа, Шмитц пошел на риск.

— На крайний случай, если не возражаете, думаю сам заняться этим. Только нужно хорошее обеспечение.

Честно говоря, ему не очень нравился этот «крайний случай», и сболтнул он в надежде, что Штольце запротестует: абвер не любит разбрасываться ценными штатными работниками. Но полковник в связи с последними победами считал войну почти выигранной и дал согласие.

— Обеспечение будет. Действуй, Карл!

И он начал действовать, построив на карту все. Из подразделений «Бранденбург-800» отобрали опытных головорезов, обеспечили их винтовками советского образца, кроме своих автоматов, гранат и ручных пулеметов, спрятанных в кузовах машин, и без приключений проскочили подвижный фронт. Многие из диверсантов владели русским или украинским языком. Казалось, нетрудно будет под предлогом выполнения специального задания фронта захватить рудники, шахты, взрывчатку и продержаться до подхода своих частей.

Чем закончилась эта авантюра, мы знаем. Город продержался еще сутки после разгрома диверсионной группы Шмитца.

3

После выхода из Бара поступил приказ: с наступлением темноты отходить на речку Базавлук. Не прекращая охраны тыла армии, надо поддержать армейские части, пока они перегруппируются и займут оборону на подступах к Запорожью.

Байда понимал неизбежность этих мер предосторожности. На месте начальника он поступил бы так же. Но в нем пробудилось чувство, не сочетавшееся с тактической целесообразностью, не вмещавшееся в жесткие рамки приказа. На Базавлуке — родной «Садовод». Там Евгений, Анна Прокофьевна, Маша, Данило Коняев, там друзья его юности, близкие и дорогие ему садоводцы…

«Что ты скажешь им, товарищ пограничник? Как посмотришь в глаза тем людям, с которыми строил новую жизнь, товарищ комиссар батальона?» — спрашивал себя Антон. И оттого, что не находил ответа на эти вопросы, было горько, обидно, невыносимо тяжело…

Чтобы как-то рассеять эти беспокойные мысли, он начал думать о семье.

Где она? Как устроились? Надолго ли им хватит приготовленных на отпуск средств? И куда высылать денежный аттестат?

После полученных в Баре коротких весточек с дороги никаких известий о семьях командиров в полк не поступало. Писал в Москву, к родним Нины, но и оттуда ни слова.

Угнетенный неизвестностью, не получая никаких сведений от семьи, Антон в самые трудные минуты находил время для беседы с женой и детьми: писал им длинные письма на разные адреса, авось дойдет! Очень хотелось, чтобы жена с детьми не тревожилась, знала, что жив и здоров. Иногда бравировал в письмах, шутил: «Обо мне не беспокойтесь — Байду не просто убить. Помните, как моего предка хотел убить турецкий царь и повесил за ребро на гак, а он и оттуда пострелял из лука всю царскую семью? И вот уже сотни лет народ песни поет о нем…» Об этом и товарищам иногда рассказывал: гордился своей фамилией…

Вот и теперь. Когда полк остановился ночью на привал, он пристроился с комбатом в каком-то сарайчике и начал писать.

— И какого лешего полуночничаешь? Историю что ли сочиняешь? Хочешь на крюке повисеть, как твой далекий предок? И чтобы песни, значит, пели? Брось, песни о нас с тобой будут петь и без крюков. Нам надо отдохнуть, силы сберечь, чтобы Гитлера повесить на крюк, только не за ребро, а за горло…

Байда не отвечал на ворчание друга, старательно подбирал такие слова, чтобы, не раскрывая военной тайны, дать понять, где он и что с ним происходит.

«Милая Нина! Дорогие дети! Не знаю, где вы сейчас. но верю, что в эту минуту вы думаете обо мне. Помнишь, как мы собирались посетить Евгения и Анну Прокофьевну? Теперь мне одному предстоит свидеться с ними и очень скоро. А потом и на лодке покатаемся…»

Он все еще не хотел верить, что по родным местам будут разгуливать враги, но довольно четко разбирался в создавшейся обстановке, чтобы мужественно встретить самое худшее.

4

В грудные минуты Байда уходил к старым друзьям — в тридцатой заставе он чувствовал себя, словно в родном доме. Селиверстов, Денисенко, Иванов да и многие другие из старых пограничников обращались к нему по старой привычке запросто, делились самыми сокровенными думами. Но сегодня и они молчали. О чем мог говорить Павел Денисенко? Днепр, плотина, завод «Запорожсталь» — вот они — рукой подать. А ему хотелось, чтобы сейчас они были как можно дальше. Селиверстова волновала судьба Одессы, где жили родители. По всему видно, город фашисты окружают. Он собирался в отпуск после окончания училища. да так и не пришлось. А как ждала мать!

Но не только это беспокоило лейтенанта. В жизни встретились такие зигзаги, что его неискушенный ум не в состоянии был разобраться в них, объяснить. Казалось бы, все понятно: в эти грозовые, тревожные дни для воина все должно быть одинаково дорогим — и далекий Мурманск, и еще более далекий Комсомольск-на-Амуре, и Севастополь, и приютившийся где-нибудь в балке степной хуторок «Красный партизан». А он, Селиверстов, почему-то с замиранием сердца думает о городе над морем. На днях даже свой стратегический план развивал перед Денисенко. «Понимаешь, Павел, по-моему, командование допустило ошибку. Нам не к Днепру, а на юг следовало бы прорываться, к Одессе». — «Это почему же к Одессе?» — не соглашался Денисенко. «Как почему? Да ты представляешь, что значит для нас Одесса? Во-первых, первоклассный порт, а потом знаменитый оперный театр…» — «Тоже сказал— театр! Да „Запорожсталь“ важнее для нас, чем десять твоих театров! Порт — это конечно, но моряки не такой народ, чтобы порт не отстоять…»

Они крепко стукнулись, наговорили друг другу немало неприятных слов, и каждый остался при своем убеждении.

А еще такое случилось с лейтенантом, что он об этом не только с Денисенко, но и с Байдой не решался заговорить. Два дня перед этим полк наконец разыскал свою санчасть. Селиверстов не знал о гибели Недоли и, встретив Ванду, что-то шутливое сказал ей, весело улыбаясь. Не оправившаяся еще от горя женщина посмотрела на шутника таким скорбным взглядом, что бедный лейтенант готов был сквозь землю провалиться. И ходит с тех пор словно в воду опущенный. Нет, не от стыда за бестактность, в этом он не чувствовал вины. А от чего-то другого, налетевшего на него, словно вихрь, и смешавшего все его понятия о командирском долге, о чувстве дружбы и товарищества и о многом другом… Очень хочется ему все страдания этой маленькой женщины взвалить на свои плечи, чтобы она всегда оставалась веселой и жизнерадостной, какой была прежде. Да и вообще, допустимо ли ему, боевому командиру, думать о любви в это суровое военное время? Вот и шагает лейтенант Селиверстов тихим, не в меру жарким утром впереди своей заставы с видом провинившегося школьника, не смея ни с кем поделиться схватившими его сомнениями.

Антон очень любил такие утренние часы в степи, когда в детстве бегал по ней пастушком. Все здесь такое же, как и тогда, только исчезло беззаботно-веселое настроение детства.

Сзади послышался приглушенный гул мотора. Байда оглянулся — по обочине шла знакомая «эмка». Обойдя колонну, она свернула на дорогу и медленно покатила, сердито пофыркивая мотором. Комиссар подбежал, чтобы доложить, но высунувшийся из кабины Батаев жестом удержал его.

— Что, заныло ретивое? Не говори, по себе чувствую…

Последний раз Антон видел Батаева на подступах к Кривому Рогу. И очень удивился тому, что человек может так постареть за несколько дней. Глаза глубоко запали, ранее тугие щеки покрылись сетью морщинок.

— Скажите, Аркадий Никанорович, неужели отдадим Запорожье? — спросил по старой памяти не как члена Военного совета, а как старшего товарища.

— Ничего мы им не отдаем и отдавать не собираемся! А оставить Запорожье придется… Так-то, комиссар.

Говорил он медленно, как бы раздумывая, стараясь быть спокойным, но Байда видел, как болезненно передергивались его губы при этом.

— Кто бы мог подумать… — задумчиво произнес Антон.

— Не забывай, что за эти полтора месяца Гитлер собирался взять Москву, Ленинград, выйти на Волгу, на Кавказ и закончить войну. А сегодня он не ближе к победе, чем в первый день воины. Наоборот: теперь каждый день приближает его к поражению, как говорят физики, по законам равномерно-ускоренного движения…

— Понятно. Но и нам еще далеко до победы, вот что обидно, — вздохнул Байда.

Так и двигались они во главе колонны: машина медленно катилась, а Байда шагал рядом, придерживаясь рукой за край опушенного стекла в дверце кабины.

На востоке в прозрачном утреннем воздухе уже можно было различить волнообразные очертания садов вдоль речки.

— Садись, комиссар, подскочим, — пригласил Батаев Антона, приоткрыв дверцу кабины. Ему, как и Антону, не терпелось увидеть родные места, с которыми связано так много воспоминаний.

К вечеру части генерала Макарова заняли оборону по речке Базавлук. А утром следующего дня здесь начались кровопролитные бои.

 

В родном селе

1

Поднепровье. Путь из варяг в греки… Дороги великих походов, места кровавых сечей. Великий Луг… Бронзовые лица бесстрашных рыцарей дикой вольницы…

Эти беглые мысли о прошлом родной земли мешаются в голове Батаева с еще не остывшими впечатлениями недавних боев. Кровь, смерть, дымящиеся развалины…

Разрушительная гитлеровская машина движется сюда, чтобы втоптать в землю сады, превратить в развалины селения и города…

Говорят, Гитлер… Но как может один человек, даже помешанный на идее разрушения, зажать в кулак миллионы и толкнуть их на преступления?!

Обо всем этом давно думано и передумано, об этом знает весь мир. и все же сегодня эти мысли назойливо лезут в голову. И глаза Батаева, может, в последний раз, смотрят на то, что возводилось и строилось здесь при его непосредственном участии.

Вот три пруда каскадом спадают с востока на запад, почти под прямым углом к речке, блестят, словно исполинские зеркала, — в них тоже есть частица его, Батаева, труда. На юг и на север густой зеленью темнеют сады. А по левую сторону прудов высятся корпуса новой районной больницы, школы-десятилетки — он закладывал первый камень в их фундамент…

Даже Дурынкин хутор, как называют неизвестно почему часть поселка по правую сторону прудов, тоже принарядился, посветлел за эти годы.

Пока подразделения готовят оборону. Батаев спешит на все насмотреться. Кто знает, что здесь останется после боев. Долго продержаться на этих прудах не удастся, но и уйти без боя нельзя. Надо задержать врага хотя бы на два-три дня.

Поздно вечером Батаев встретился со своим другом Евгением Байдой в штабе армии. Они крепко обнялись, понимающе посмотрели друг другу в глаза, обменялись успокаивающими фразами:

— Ничего, Аркадий Никанорович! Нам, старикам, не привыкать, не такое видали, сдюжим…

— Сдюжим, конечно, сдюжим, Евгений Савельевич! Как же иначе?

Даже улыбались, оглядывая друг друга, и только по сдержанному дыханию и прерывистой речи было понятно, как обоим тяжело в эти минуты. Не такой встречи они ожидали.

Заметно похудевший, подтянутый, как солдат, в военном френче, какие обычно носили в те времена советские и партийные руководители, Евгений Байда совсем не походил на кабинетного работника. Да он уже и не припомнит, когда заглядывал в свой кабинет.

Еще в начале июля, после обращения ЦК партии к народу, райцентр превратился в военный лагерь. Все пошли в народное ополчение и истребительные батальоны.

Каждое утро приходили ополченцы на площадь перед школой, где помещался штаб истребительного батальона, неся за плечами охотничьи ружья, учебные винтовки и сумки с противогазами, куда вместе с респираторами запихивали завтрак, курево и прочие мелкие принадлежности, чтобы не растерять при перебежках, переползаниях, бросках… Кое у кого торчали за поясом случайно раздобытые настоящие боевые гранаты. Таким завидовали: «карманная артиллерия» — грозное оружие!

Выборные командиры выстраивали свои подразделения, и площадь превращалась в тактический полигон… Потом появлялся Евгений Байда, и начинались тактические занятия. Ходили в атаки на воображаемого противника, форсировали Базавлук, брели по пояс в мутной воде, отражали атаки танков, которых многие не видели ни разу в своей жизни, разве что на картинках. Одним словом, готовились защищать свои сады, дома, школу, больницу — это была их Родина.

И все эти дни по дорогам на Днепропетровск, Никополь, Запорожье двигались встречные потоки: к фронту спешили боевые части, а на восток — беженцы, раненые, подразделении, разные специальные команды. Шли и шли, не останавливаясь…

Только к вечеру в пятницу, тринадцатого августа, воинские части, двигающиеся с запада, не ушли на восток, развернулись вдоль реки и прудов по левому берегу, начали спешно рыть землю, устанавливать пулеметы, орудия. А в школе и больнице появились военные врачи, девушки-санитарки с походным имуществом. И поняли садоводцы, что наступило время настоящих боев. Тогда-то и пошел Евгении в штаб армии: пусть принимают под свою команду народное ополчение.

— Сколько у вас штыков? — спросил начальник отдела.

Евгений Савельевич подавил усмешку. Он и раньше встречал подобных людей и такой язык понимал, но не любил его.

— Штыков у нас, товарищ начальник, немного, но драться они будут каждый за десятерых. Нам бы еще винтовок сотни три, да несколько пулеметов, да две-три пушечки… Артиллеристы есть у нас толковые!

— Совершенный пустяк требуется, — с горечью протянул штабной командир. — Вы хотите, чтобы отдел занялся формированием новой части? Да знаете ли вы, что противник у нас на плечах сидит? Это на ходу не делается. Кто за оружие отвечать будет? Ведь они и присяги не принимали…

— Ну это вы напрасно… — сдерживая раздражение, возразил Евгений Савельевич. — Мы присягали в семнадцатом и кровью присягу скрепляли… Двадцать пять лет нерушимо стоим на этом…

Неизвестно, чем бы закончился этот разговор, если бы не появился Батаев. Истребительный батальон вооружили, и он рано утром занял оборону на правом берегу прудов, в Дурынкином хуторе. От Батаева Евгений Байда узнал, что здесь пограничники Кузнецова и с ними брат Антон.

— Ну как он в деле? Есть в нем… это самое?.. — осторожно спросил старший Банда, боясь услышать что-нибудь, унижающее достоинство фамилии.

Батаев понимал тревогу своего друга и ободряюще ответил:

— Сам увидишь, а пока вот могу сказать: представляем к награде вместе с лучшими за боевые дела…

Они расстались молча. Управившись с вооружением батальона, Евгений поспешил домой, надеясь застать там брата.

О многом хотелось переговорить с ним. Завтра некогда будет.

2

Уже вечерело, когда подразделения пограничников, а за ними и армейские части остановились на Базавлуке. Раздеваясь на ходу, бойцы с разбегу прыгали в мутную воду степной речки с илистым дном, спешили смыть пыль, освежить просоленную потом кожу.

— Вот здесь бы отдохнуть деньков десять!

— Лучше бы дождик зарядил на недельку! Видишь, какое небо? — и все поднимали вверх мокрые головы, с надеждой следили за густыми тучами, лениво проплывающими над степью.

— Вот тогда пусть бы сунулись фрицы! Без танков…

Но не считались с желаниями бойцов, спокойно плыли над их головами бесплодные облака. И это омрачало радость отдыха. Танкобоязнь первых дней войны минула, солдаты научились и танки бить. И радовались они каждому дождю, как своему союзнику в борьбе с танками.

Обрадованные появлением защитников, садоводцы спешили к ним с ведрами, решетами, корзинами, полными душистых яблок, груш, слив…

— Сколько их здесь — наших, родимых! — радовались женщины — А нам головы морочат с этой вакуацией…

Радость женщин была понятной. Если эти живы, то и их дети где-то так угощаются, живы и здоровы. Значит, врал этот недобитый кулак Барышник со своим сынком Ростиславом, когда говорил, что Красная Армия уже почти вся уничтожена.

— Такой подлюга старый! — и сейчас не могли сдержать своего возмущения женщины. — Да его повесить мало!

Отец и сын Барышники утром были арестованы за распространение панических слухов и фашистских листовок. Трудно представить, с какой болью в сердце восприняла это Маша. Ведь последние годы перед войной похоже было, что отец и брат примирились с Советской властью и работали честно в колхозе. Как обрадовалась она, когда отец однажды остановил ее в правлении колхоза и ласково заговорил:

— Нехорошо, дочка, нехорошо так… Ведь не чужие мы тебе, одна кровь… Пора забыть старые обиды. В одном котле варимся… Хоть мать пожалей, извелась совсем…

О матери мог не говорить: дочь все годы находила способы встречаться с ней, измученной деспотизмом отца, преждевременно постаревшей. И если кто был причиной Машиного неизбывного горя, так только отец и брат. Ей казалось, что именно они повинны в том, что так ярко вспыхнувшее девичье чувство к Антону осталось безответным.

Время и работа сделали то, что девушка считала непоправимым: обида на семью выветрилась, сердечные порывы, не получив отклика, постепенно стихли, как море после шторма, и Маша вышла замуж за хорошего человека — тракториста Данилу Коняева. Вот тогда отец и заговорил с нею о примирении. Не упорствовала, примирилась. Думала, навсегда покончено со старым, а оно всплыло. И всплыло в такую минуту, когда она меньше всего ожидала…

Всего месяц перед этим гостил у отца какой-то лейтенант или, как он называл себя, техник-интендант Петров. Маша радовалась, что отец так приветливо обращается с красным командиром, даже сам отвез его в Запорожье или Кривой Рог. Одно ее удивляло, что брат Ростислав категорически отказался вступать в истребительный батальон, где она и муж находились с первых дней его создания.

А может, все это обычное недоразумение? Многие находили вражеские листовки. Фашисты не скупились на них, рассыпали с самолетов на поля, сады, а однажды все пруды усеяли ими. Ополченцы собирали эти безграмотно написанные желтые листочки и сжигали. Могли они попасть и в руки отца и брата. Знать бы, где сейчас этот техник-интендант, он помог бы разобраться во всем…

Так думала Маша после ареста ее родных.

«Техник-интендант» действительно во многом помог бы разобраться Маше. Еще при первой встрече с Фризиным в Раздорожье Роман Коперко получил от резидента адрес ее отца.

Сам Барышник, может быть, и не решился бы на какие-то враждебные действия против власти, но от Коперко-Петрова он узнал, что Красная Армия «почти уничтожена», немцы скоро будут на Днепре, и тогда он, обиженный Советской властью хозяин, сможет вернуть свое богатство и положение в обществе. Если, конечно, будет верно служить новым хозяевам. А Моисею Барышнику неважно, кому служить, лишь бы вернуть землю, скот, мельницу, отобранные революцией и коллективизацией. Как все это произойдет, что от него потребуется, какую роль при немцах будут играть он и его сын Ростислав, об этом не спрашивал техника-интенданта. Придет время — сам разберется…

Прибыв в родное село, Антон Байда даже не вспомнил о своем бывшем хозяине.

— Ты уж без меня, капитан, — сказал Бахтиарову, когда батальон остановился на железнодорожной станции, занимая здесь оборону, и поспешил по никопольской дороге на левый берег второго пруда, где жил брат.

Уже совсем стемнело, когда Байда добрался до своей улицы. Тишина, ни одного огонька, будто опустело село. Только от реки доносился глухой говор. «Должно быть, все выехали», — подумал Антон и почувствовал, как в груди что-то дрогнуло, ноги словно свинцом налились, сумка на боку и автомат на шее вдруг стали тяжелым грузом.

Но улица жила напряженным ожиданием надвигающихся событий.

В родном доме Байда застал одну Анну Прокофьевну — сидела а темноте, ожидая мужа. Услышав во дворе шаги, бросилась к двери.

— Ой, кто это? — вскрикнула, натолкнувшись на автомат, и попятилась.

— Вот и встретились. Аннушка! — начал Антон, стараясь быть веселым, но голос предательски задрожал, в уголках глаз что-то пощипывает.

— Антось! Живой! Родненький мой… — Она прильнула к деверю, поглаживая руки, голову, словно хотела убедиться, что он цел и невредим. — А Ниночка так волнуется! Два письма получили… На Волге они, в какой-то Каланчевке… Анна Семеновна о сельсовете работает, а Ниночка — в МТС.

Она спешила пересказать все семейные новости, одновременно расспрашивая Антона о войне, занавешивая окна, чтобы зажечь свет.

— Да ты садись, отдохни, небось, намучился… Женя сейчас будет. Тогда и поужинаем…

Но ему не до ужина. Схватив письма, вчитывался в каждое слово, будто хотел рассмотреть там скрывающихся за буквами жену, сына, дочь.

Пришел Евгений. Снова начались взаимные расспросы, воспоминания.

— А знаешь, эти подлецы Барышники снова подняли головы. И старый, и молодой…

— Что же ты сразу не сказал? — схватился Антон.

— Не волнуйся, оба арестованы.

— Нет-нет! Немедленно их в Особый отдел…

Оба заторопились и ушли, к огорчению Анны Прокофьевны.

Кольцова разыскали в штабе полка, а подвал, где сидели арестованные отец и сын, оказался пуст. Евгений Байда задумался:

— А ведь караул возглавлял учитель Шкарбань. Постараюсь разобраться, товарищи!..

3

Бои на Базавлуке продолжались три дня. Немцы не ожидали на этой неприметной речке такого упорного сопротивления. Им казалось, что дороги к Днепру уже открыты. В субботу утром группа танков с ходу ворвалась на железнодорожную станцию и оттеснила батальон Бахтиарова к реке. Передние танки уже подходили к дороге на Запорожье, когда со стороны Дурынкина хутора по ним ударили прямой наводкой из противотанковых пушек. Это взвод Данилы Коняева на руках выкатил сорокапятки за крайние домики и в упор расстреливал танки.

Оставив на поле боя три машины, фашисты ушли под прикрытие железнодорожной станции. Попытка Бахтиарова выбить их оттуда успеха не имела, но наступление приостановилось. Все понимали, что это значит, и с опаской посматривали на небо.

В батальон прибыл Шумилов. Он заметно похудел, выпрямился и от этого казался еще выше. За последний месяц в нем резко обозначились ранее почти незаметные черты характера — нетерпеливого, настойчивого, решительного и бескомпромиссного.

— Что ж ты, солдат? — набросился он на Бахтиарова. — Сунулся — и в кусты? Да знаешь ли, что значит для нас потеря станции?!

Еще не опомнившийся после неудачной контратаки комбат молча выслушивал упреки, улавливая еле обозначившийся гул на западе. Шум нарастал, приближался, заполняя все вокруг, будто исполинские насосы со всех сторон нагнетали воздух над головой, и он давил на затылок, на плечи, пригибая к земле. Над садами с резким треском разорвалось небо, навстречу самолетам, раскалывая воздух, протянулись звенящие нити. Из-за прудов роями вырывались невидимые очереди пулеметов.

А самолеты шли. Под ними и над ними вспыхивали светло серые облачка, медленно тая в неподвижном воздухе.

— В укрытия! — тонко и пронзительно закричал Селиверстов, явно адресуя команду комиссару полка и комбату.

Шумилов продолжал стоять, подняв голову к небу. «Проверяет мои нервы. Посмотрим, у кого они крепче», — подумал Бахтиаров, взглянул в лицо комиссару, и ему показалось, что тот улыбается.

— А нас с тобой команда не касается? Ну-ка в укрытие, — спокойно приказал Петр Алексеевич, когда самолеты взвыли над головой, и первый шагнул к траншее.

Теперь улыбнулся Асхат: в соревновании на крепость нервов он считал себя победителем.

Тремя волнами шли самолеты. И лишь два из них, подбитые, повернули обратно и сбросили бомбы где-то за станцией. На Дурынкином хуторе вспыхнули пожары. Дамбу центрального пруда расковыряли фугасы, и вода ринулась в последний — третий пруд, грозя размыть дамбу перед речкой и затопить оборону на левом берегу. Байда первый заметил грозящую опасность, поднял тридцатую заставу и под бомбежкой повел на спасательные работы. На помощь ему прибежала группа из истребительного батальона. Общими усилиями удалось кое-как сдержать напор воды, засыпать разрыв.

Садоводцы не раз видели бомбежки — бомбы летели на станцию, на железнодорожные пути, глухие взрывы доносились со стороны Никополя, Запорожья, Кривого Рога. Но то, что творилось в это утро за садами, возле которых расположились зенитные батареи, им пришлось увидеть впервые. Отягченные плодами деревья вместе с корнями, словно соломинки на ветру. взлетали в вихре взрывов кверху, с треском падали на землю. Дед Роман, колхозный садовод, который мог по памяти рассказать историю каждого деревца, оглушенный первыми взрывами, бегал в отчаянии по саду. После бомбежки артиллеристы нашли старика рядом с поваленным деревом…

Еще не скрылись последние самолеты, как немцы открыли огонь из всех видов оружия. Подразделения, державшиеся на правом берегу, вынуждены были отойти за пруды. О контратаке на станцию нечего было и думать. Истребительный батальон Евгения Байды оставил почти полностью разрушенный Дурынкин хутор и отошел по лощине в обход первого пруда, вынося раненых и убитых.

— Вот она какая, война, — проговорил Коняев, увидев дымящиеся развалины там, где еще вчера вечером стояли чистенькие, приветливые домики в палисадниках.

Евгений Байда мрачно посматривал на двухэтажные корпуса больницы, школы, райисполкома, райкома партии с зияющими провалами в крышах. «В один час труды многих лет… Ах, сволочи!»

А немцы продолжали рваться на запорожскую дорогу. На пути им стали не обозначенные на карте водные преграды — пруды «Садовода». Вторая атака на плотину первого пруда захлебнулась. Преследуя немцев, тридцатая застава прорвалась к Дурынкину хутору. Тогда фашисты, обходя пруды справа, бросили во фланг истребительного батальона танки. Уцелевшие после бомбового удара орудия и противотанковые ружья своим огнем заставили их повернуть обратно, и Селиверстов без потерь вывел заставу на главное шоссе.

И снова загудел воздух, задрожала земля. Во второй половине дня фашисты ворвались в «Садовод», но продвинуться дальше не смогли, выдохлись.

Армейские и пограничные части уже готовили заслоны, чтобы под их прикрытием с наступлением темноты оторваться от противника и занять оборону на следующем рубеже. К вечеру возвратились уезжавшие в Запорожье Батаев и Кузнецов.

— Эвакуацию заводов заканчивают. Нам во что бы то ни стало надо продержаться еще два-три дня… — говорил Батаев на коротком совещании при штабе армии. — Фашисты концентрируют силы для удара утром. И если мы их не упредим, нам здесь не удержаться…

С тревогой и нетерпением ждали бойцы истребительного батальона контратаки. Почти у каждого из них кто-то из семьи остался там, в селе. Старики, дети, женщины, прятавшиеся во время боя в погребах, подвалах, не успели уйти. Осталась в своем доме и жена Евгения Байды.

— И как ты мог это допустить? — отчитывал Антон старшего брата. — Жена председателя райисполкома, командира истребительного батальона! Да если Барышники сбежали к немцам, ты знаешь, что ее ожидает?

— Отстань, Антоша, без тебя тошно. Да и она не ребенок, сообразит что-нибудь…

Друг босоногого Антонова детства великан Данила Коняев, управлявший трактором, словно игрушкой, сейчас ходил ссутулившийся, беспомощный, опустив почти до колен свои огромные руки, и каждого встречного спрашивал:

— Не встречали Маши?

Машу многие видели во время боя, когда она помогала маленькой, юркой санитарке Ванде выносить раненых, но здесь никто не встречал.

Данила уже и в санчасть бегал, спрашивал маленькую санитарку.

— Это вы ее муж? — удивилась Ванда, видимо, впервые встретив такого великана. — Она же побежала вас разыскивать, когда мы уходили. И как это она вас, такого, не заметила?

Коняев не менее Ванды был удивлен: как эта маленькая девочка управляется с ранеными? Кажется, усадил бы ее на одной ладони…

Маша действительно хотела разыскать мужа, чтобы посоветоваться, как быть с его старухой-матерью. Но по пути заметила раненого красноармейца: тот полз от разрушенного домика в глубину сада. От тянувшихся по земле ног оставались темные пятна. Взяла его под мышки и потянула к большим деревьям, ища укрытия. У забора заметила сушилку для фруктов.

— Потерпи трошки, серденько, сейчас перевяжу…

Пока по ступенькам опустила раненого в яму, потом перевязывала, в село вошли немцы. Теперь до ночи и сама не сможет выйти.

— Не бойся, товарищ, нас тут никто не увидит, а скоро и свои вернутся, — успокаивала красноармейца.

Когда начало темнеть, Маша выглянула из-за развалин на улицу и ужаснулась: тыча автоматами в спины, немцы гнали к школе колхозников, работников учреждений, все больше старых, пожилых людей. Среди них узнала коммунистов Семена Останько, Андрея Коромоху, Ивана Трегуба и жену Байды тетю Аню. И самое страшное — вместе с немцами шел брат Ростислав.

«Ах, проклятый! Как же теперь людям в глаза смотреть?» чуть не вскрикнула Маша. Не думая об опасности, поспешила через огороды к дому отца. Если он вернулся домой, то должен образумить сына, не допустить такого позора…

Осторожно подкралась к окну со стороны сада, заглянула внутрь горницы и отшатнулась: отец стоял посреди комнаты и, низко кланяясь, что-то говорил немецким офицерам, указывая рукой на накрытый стол.

Сразу все заволоклось туманом в ее сознании, лишь одна мысль гнала от родительского дома: скорее к своим, надо спасать от гибели ни в чем не повинных людей.

4

Поздним вечером Маше удалось выбраться из села. Разыскала свой истребительный батальон, и только тогда прорвалась все, что скопилось на сердце.

— Ой, дядя Женя! Что они делают, изверги…

Глотая слезы, рассказала обо всем виденном. Коммунистов Останько, Коромоху и Трегуба с другими в душегубке потравили на площади около школы. Остальных арестованных погнали к станции. Трупов не разрешили убирать, сложили под забором и повесили плакат: «Так будет со всеми коммунистами».

Много раненых красноармейцев осталось в селе, их прячет население. Некоторых фашисты разыскали и тоже погнали на станцию. Кто не мог идти, расстреливали тут же на улице. Не утаила Маша и поведения своих родных; теперь не было у нее ни отца, ни брата.

Тогда же вечером Кузнецов давал задание Байде:

— Вы местный, знаете все ходы и выходы. Подберите группу, только не разрешайте увлекаться землякам. Каждому из них захочется проведать своих, могут сорвать операцию. Помните: к трем ноль-ноль мы должны знать обстановку. А к тому времени прибудет под крепление, возвратятся наши с железкой дороги. Немцы все еще продолжают воевать по расписанию, а мы ударим до подъема…

— А не лучше ли всей заставой, например, тридцатой?

— Запрещаю! Знаю вас. Увлечетесь — и все полетит к чертям. Нужна тонкая работа. Немцы не предполагают, что мы способны сейчас контратаковать, пусть и остаются при этом убеждении. А наделаете шума — их же насторожите. Понятно? Подробности получите в разведотделе…

Там тоже предупредили:

— Главное — не «наследить». «Языка» брать с умом, не хвататься за первого попавшего фрица.

— Если притащите генерала, в обиде не будем, — пошутил кто-то из работников штаба.

— Генерала не генерала, а хотя бы толкового ефрейтора.

Из показаний пленных стало известно, что вчера основные ударные силы гитлеровцы стягивали в район станции.

Надо уточнить, чтобы дать летчикам безошибочные координаты…

Известие о том, что в бою будет участвовать авиация, чрезвычайно обрадовало Байду.

Как и предполагал Антон, вся тридцатая застава вызвалась идти в разведку. Отобрал троих: Нурмухаметова, Иванова и Хромцова. Тагир, сдавая старшине документы, долго копался в сумке, наконец достал измятый листочек, распрямил его на колене и подошел к Байде.

— Вот, товарищ комиссар… Хотел рекомендацию просить, а теперь и не знаю… Может, не вернусь…

— Это как же понимать — не вернусь? Такого права тебе никто не давал!

— Что-то я не слышал, чтобы война о правах спрашивала. Где война, там и смерть рядом бродит.

— А ты не думай о смерти! С такими думками, дорогой Тагир, до победы не дотянем. А мы еще должны с тобой нашу границу восстанавливать. Обязательно!

— Это точно, товарищ комиссар, и не о смерти я думаю, а о том. что если уж умирать, то настоящим человеком… Коммунистом!

— Правильно, сержант! И рекомендацию тебе мы с капитаном дадим. А заявление оставь у парторга и считай себя коммунистом.

Тут же заявления о приеме в партию написали Иванов и Хромцов.

Когда все было готово, Байда заглянул к брату: решил взять кое-кого из земляков. У Евгения застал Машу и Коняева. Измученная всем пережитым, Маша коротко повторила Антону свой рассказ.

— Вот и собираюсь пробраться с ними в село, — сказал Евгений.

— Никуда ты не пойдешь, товарищ командир батальона. Со мной пойдут, за тем и пришел.

За внешней грубостью и резкостью братья старались скрыть свою боль и тревогу. Суровая действительность детских и юношеских лет не приучила их к нежностям. Но когда разведчики вытянулись цепочкой за Машей. Антон приотстал, горячо обнял брата, постарался успокоить:

— Не тужи, брат, завтра вызволим Аннушку… И Барышники не уйдут от нас. Под землей сыщем…

— Только не лезь ты, ради бога, на рожон! Пойми — нам сейчас выстоять надо, это главное, а все остальное будет. Не на такой закваске мы строили жизнь, чтобы сковырнуть все с налета…

Шли по неглубокому, поросшему кустарником оврагу, отделявшему в дореволюционные времена земли помещика Фризина от крестьянских наделов. Вот слева, к югу, уже чувствуется сырость — здесь начинается поросшая шелюгой лощина, а дальше — пруды. Изредка над селом и в районе станции тишину нарушают автоматные и пулеметные очереди. Непривычная к фронтовой обстановке, Маша каждый раз вздрагивает и пугливо втягивает голову в плечи. Ей кажется, что все пули летят сюда, в овраг, и в первую очередь в ее мужа «И куда ему, такому, в разведку соваться? Торчит, как элеватор…» Ей даже обидно стало, что Данила не в меру вырос, будто он сам захотел этого…

Коняев тоже беспокоился. Когда Маша заявила в батальоне, что должна возвратиться в село, чтобы спасти спрятанного в сушилке красноармейца, побоялся пускать одну, сам вызвался помочь ей. А повернулось по-иному…

«И совсем это не женское дело», — подумал и, приблизившись к Байде, зашептал:

— Слышь, Антон… Мы с Машей здесь свернем…

— Нет, Маша сама пойдет, я ей все объяснил, а ты с нами. Может, «языка» придется на плечах тащить, вот и пригодится твоя сила… — пошутил Байда и серьезно добавил: — Женщине одной безопаснее. Нарвется на патрулей— скажет, что к матери холила.

Постояли, проследили, как легкой тенью скользнула Маша через лощину и скрылась среди уцелевших деревьев, а потом двинулись дальше. Против крайних домиков Дурынкина хутора овраг упирался в шоссейную дорогу на Днепропетровск. Залегли. Противник, видимо, порядком измотался в боях, отдыхал, лишь в районе станции слышны были людской говор, шум машин. Какие-то передвижения совершали механизированные части. Надо было подобраться ближе, и Байда послал Иванова и Тагира разведать дорогу. Те тут же исчезли и через несколько минут так же неслышно появились в овраге.

— Дорога свободна, товарищ комиссар, но вот немного в стороне крытая машина стоит. И часовой около нее зевает. Что-то она понравилась мне, эта машина. А вдруг там генерал отдыхает! Можно познакомиться с ним? — докладывал Байде Иванов.

— Что ж, попробуем познакомиться, ведите.

Распластавшись на земле, разведчики переползли шоссе и опустились в небольшую балочку. Невдалеке, действительно, стояла машина. Часовой обошел ее вокруг, что-то напевая, и присел на буфер.

— Еще и поет, как будто в своем хаузе расположился, — не сдержался Иванов.

— Спокойно… Данька, приготовься. Попробуем угнать машину. Иванов и Нурмухаметов, снять часового, проверить кабину шофера…

Решение возникло мгновенно. Коняев недовольно крякнул, мыслями он был с Машей. Однако смолчал. А Иванов и Тагир уже подбирались к часовому…

Когда Байда подбежал к машине и рванул на себя заднюю дверцу, послышался окрик:

— Вер ист да? (Кто там?)

В следующее мгновение молодой, но уже лысоватый гауптман (капитан), откинувшись на какой-то ящик, пытался достать из кобуры пистолет, но направленный в грудь автомат Байды парализовал его действия, лишь дрожащие руки сами, без команды, поползли вверх. По примеру своего командира что-то писавший при свете маленькой лампочки обер-ефрейтор тоже поднял руки. Вскочивший вслед за Байдой Иванов обезоружил и связал немцев. Все произошло так неожиданно и быстро для хозяев машины, что они не могли опомниться и бессмысленно пялили глаза на зеленые фуражки, беззвучно шевеля губами. Наконец обер-ефрейтор судорожно глотнул воздух и заговорил по-русски:

— Я не солдат… И вы не имеете права… Я историк… Кандидат наук…

— Молчать, фриц, а то сразу станешь кандидатом в покойники… — оборвал его Иванов, пригрозив автоматом.

А Коняев уже завел мотор. Чтобы не оставлять следов, труп часового втащили в машину.

— Иванов и Хромцов! — спрыгнув на землю, тихо позвал Байда — Пленных немедленно прямо к генералу Кузнецову… Данька, трогай вдоль оврага… В случае чего — бросайте машину и тащите так…

Не зажигая фар, Коняев медленно повел машину. Шум мотора еле различался и терялся в общем шуме около станции.

— Что оно значит — «кандидат»? В генералы что ли? — спросил Тагир.

— В придачу с капитаном и полевой рацией будет, пожалуй, повыше генерала.

По тону комиссара Нурмухаметов понял, что тот шутит. А ему очень хотелось хоть раз заполучить генерала!

— А теперь пойдем, поищем генерала. Ты, я вижу, большой охотник до них, — тем же тоном продолжал Байда, осторожно продвигаясь по направлению к станции.

Плененный обер-ефрейтор действительно оказался кандидатом исторических наук. Вместе со своим начальником Макс Нейманн сочинял листовки для советских войск и местного населения. Одна из них осталась в машине, оборванная на полуслове. «Слушай, русский офицер и солдат! Ваше сопротивление бессмысленно. Франция стала на колени перед фюрером после трех выстрелов. Войска великой Германии уже окружили Москву, Ленинград, Киев. Советы пали, и ничто их не спасет. Мы несем вам освобождение и новый пор…» На этом ефрейтор закончил свою деятельность во славу великой Германии…

5

Маша осторожно пробиралась в село знакомыми тропками и чем дальше шла, тем тревожнее становилось на душе. Знакомые сады, хаты, с детства исхоженные стежки, такие милые, приветливые раньше, сейчас пугали таинственной неизвестностью. Трудно свыкнуться с мыслью, что по родной земле приходится ходить с опаской, прятаться, словно воровка, бояться встречи с родным отцом, братом.

Вот и к своему дому идет крадучись, прячась в тени деревьев. Дверь в сени почему-то открыта настежь. Прислушалась, шагнула в черный провал, шепотом позвала свекровь:

— Мама… Мамочка…

В ответ — гнетущая тишина. Осторожно ступая, прошла в комнату и споткнулась о какие-то обломки. Наощупь добралась до кровати рядом с печкой, где обычно спала свекровь, — пусто. Заспешила прочь отсюда. Садами пробралась во двор соседки. Дверь заперта снаружи. Повернула за угол и столкнулась с хозяйкой. Та, должно быть, заметила и узнала Машу.

— Тикай, серденько, тикай скорише… Тут все перерыли, искали тебя и Даньку. И ваш Ростислав с ними… Вот выродок! Кто бы подумал?

В дрожащем голосе соседки все смешалось: сердечное участие, боль и страх, растерянность к тревога.

— А мама… Где мама?

— Не бойся, ее спрягали, не найдут…

— Что с арестованными?

— Говорят, на элеваторе в подвал бросили…

— Немцев много в селе?

— Как бешеных собак! И в школе, и в конторе, и в больнице… Что же это будет? Раненых, как звери, на улицах добивают…

Теперь можно и к своим возвращаться, но как оставить раненого в сушилке? Ведь обещала вернуться и укрыть в безопасном месте. А где его найти, это безопасное место? Просить соседку? Она и так перепугана. И раненый далеко, на другой улице.

Шла задворками от хаты к хате, прислушиваясь к уличным шумам.

— Стой! Стой!.. — услышала за спиной и уже не сомневалась, что кричал Ростислав.

Вслед за этим застрочил автомат, взвизгнули над годовой пули. Бежала через огороды, путаясь в картофельной ботве, сбивая встречающиеся на межах подсолнухи. Вот знакомый вишенник. Упала на траву, прислушалась — только сердце колотится в груди, словно подталкивает: бежать! бежать! А бежать не было сил. Сгоряча не придала значения тому, как что-то ударило в левую руку выше локтя. Думала, на шляпку подсолнуха натолкнулась. И только теперь почувствовала ноющую боль во всей руке. Ощупала — кровь. Попробовала поднять — очень тяжело, будто гиря привязана к кисти. «Значит, кость не затронута», — успокоила себя, сорвала с головы косынку и кое-как перевязала рану.

Боль немного утихла. Уже было за полночь. Осмотрелась: вот темнеют знакомые развалины, а там и сушилка недалеко. Поднялась и пошла, поддерживая раненую руку. Держалась ближе к деревьям, ступала осторожно.

Боль расходилась по всему телу. Но не это угнетало ее — в нее стрелял родной брат. Стрелять в своих, добивать раненых… «Чем же ты оправдаешься, предатель? Нет тебе оправдания!»

Маша нащупывает под кофточкой маленький пистолет, полученный от Антона перед выходом, и ей кажется, что появись сейчас брат — рука не дрогнет.

Около сушилки остановилась, вслушалась — погони не слышно. Из ямы доносится слабый стон, прерываемый неясными обрывками фраз, будто сквозь сон говорит человек. «Живой! Не нашли, проклятые..» Спустилась вниз. Раненый тяжело дышит, изредка произносит отдельные слова.

— Да… и Володя… Мама знает… Смотри… вот они…

Бредит… Что же делать? И вдруг почувствовала слабость во всем теле. Прислонилась к стене, закрыла глаза. Мысль о том, что можно опоздать к началу наступления, поборола минутную слабость.

— Потерпи, дорогой, потерпи, родненький! Мы скоро вернемся.

Выбралась из сушилки. Шатаясь от потерн сил, пошла, изредка прислоняясь к дереву, чтобы не упасть. Как добиралась до своих, плохо помнит. Ее встретили пограничники из боевого охранения и привели в штаб батальона.

 

Контратака

1

Коняев, Иванов и Хромцов благополучно провели машину в расположение батальона, а час спустя возвратились Байда и Нурмухаметов. Как и предполагали Кузнецов и Батаев, западнее станции немцы сконцентрировали крупные силы танков, артиллерии и пехоты. Это подтвердили и пленные. Особенно словоохотливым оказался «кандидат наук».

— Вы только хорошо вдумайтесь в события последних лет, господа. О чем они нам говорят? Они говорят о том, что в планах Адольфа Гитлера, нашего фюрера, все учтено с безукоризненной точностью. Мы, немцы, любим точность. И докажем это. Еще до наступления зимы кампания будет закончена. Мы даже не снабжаем свои армии зимним обмундированием…

На вопрос Кольцова, почему такого знающего человека держат в незначительном чине, Нейманн, не смутившись, ответил:

— Я не собираюсь делать военную карьеру. Главная моя цель — быть достойным историографом великих походов фюрера.

— И вы верите в успех этих походов?

— О да! Несправедливость Версаля должна быть отомщена, это историческая неизбежность. Вот только вышла непонятная задержка, — с сожалением заметил «историограф». — Но фюрер, безусловно, исправит просчеты генералов…

— Откуда вы так хорошо знаете русский язык? — поинтересовался присутствующий на допросе генерал Кузнецов.

— О, мы люди практичные! Давно изучаем ваш язык. Управлять такой громадной страной без знания языка, сами понимаете, трудно.

— Невероятно! — возмущался Кузнецов, когда увели пленного. — Сопливый ефрейтор готовится управлять нашей страной! Непроходимое тупоумие.

— Почему? — возразил Батаев. — Вполне логично: ефрейтор Гитлер собирается управлять миром, так почему этому безумцу не претендовать на одну страну? Пример заразителен.

Сведения, подтвержденные донесением Байды и сообщением Маши о положении в селе, были весьма неутешительны. Немцы подтянули достаточно сил, чтобы смять временную, почти не укрепленную оборону, и тогда едва ли удастся задержать их на других рубежах перед Запорожьем.

— Выход один: немедленно атаковать, сбить с левого берега, во что бы то ни стало захватить и удержать станцию… — настаивал Кузнецов на оперативном совещании в штабе армии.

Его поддержал Батаев. Командующий армией генерал Макаров в принципе не возражал, но, наученный опытом минувших боев, понимал, что надо предвидеть все возможные последствия такого решения. В случае успеха войска окажутся в треугольнике с плохо защищенными флангами и увеличенной линией обороны.

— При таких условиях ми все равно долго не продержимся и понесем огромные потери. А ежели атака захлебнется, и того хуже: мы поставим под удар все силы, и потом едва ли удастся зацепиться за какой-нибудь рубеж до самого Днепра…

— Что же вы предлагаете? — поинтересовался Батаев.

— Выставить на никопольской и запорожской дорогах усиленные заслоны и под их прикрытием отойти вот на этот рубеж и закрепиться, — он указал на карте.

Батаев понимал, что такое решение с точки зрении тактической целесообразности, пожалуй, наиболее верное, но в данном случае было что-то важнее вопросов тактики: за спиной стояло Запорожье, которое заканчивает демонтаж и эвакуацию заводов. Если на указанном командующим рубеже не удержимся, через сутки немцы будут на Днепре.

— Контратакой, каков бы ни был ее исход, мы выиграем два-три дня, — закончил он свои соображения.

Генерал Макаров не изменил своего решения, но осуществление его отложил на последующий этап и дал приказ контратаковать.

2

Гитлеровцы, как и предполагал Батаев, не ожидали активных действий со стороны только что разбитого, им казалось, и отступившего противника.

— Пусть Иваны к бане готовятся! — самодовольно посмеивались офицеры расквартированных в селе подразделений. — Завтра купать их будем в… как это? Их майнен гроссе флюс, большой река Днепр!

— О, Днепр! Дас ист грандиоз!

Наступление назначено было на четыре часа. Ни артподготовки, ни сигналов, только удар с воздуха эскадрильи штурмовиков. К этому времени с севера, в обход прудов, и с юга, к району садов, подтянули ударные группы. К колхозным фермам и в центр села просочились мелкие группы автоматчиков и ручные пулеметчики, чтобы сковать находящиеся там силы, не допустить контратаки на фланги основных группировок.

Перед рассветом, когда в центре села и в районе станции взрывы бомб потрясли землю, немцы выскакивали на улицы в одних трусах, на ходу натягивали на себя обмундирование. Не каждому это удалось. Многие падали и больше не подымались. Из-за каждого дома, из-за деревьев и заборов их встречала смерть. После боя так и находили их: полураздетые лежали на улицах, под заборами, во дворах рядом с разбросанными солдатскими пожитками и награбленным добром.

С северной группой действовал истребительный батальон Евгения Байды и возвратившиеся к ночи с охраны дорог батальоны пограничного полка. Пятый батальон, понесший вчера большие потери, остался в резерве.

Антону не нравилось это, ведь бой будет за родное село, и он не находил себе места.

— А ты не горюй, — подшучивал над ним Бахтиаров, — садись и пиши историю. Иль боишься, что твоей фамилии не будет среди освободителей «Садовода»?

Узнав о ранении Маши, рвался в село Данила Коняев, еще задолго до наступления прибежал в истребительный батальон.

— Евген Савельевич, отпустите… Я под землей найду эту гадюку Ростислава!

— Не могу, Данило. Из Запорожья пригнали несколько отремонтированных танков, а танкистов нет. И задача у нас очень сложная: выбить фашистов со станции и освободить арестованных…

— Так это ж дуже добре, дядьку Евген! Давайте танк, а с Барышниками я после боя рассчитаюсь.

Истребительный батальон при помощи танков выбил противника из Дурынкина хутора и погнал к станции. Коняев не заметил, как вырвался со своей танкеткой вперед, оставив далеко позади пехотные цепи. Его внимание было поглощено темнеющим на фоне неба и все еще далеким элеватором, где томились арестованные. Решил первым ворваться туда, не допустить расправы над заключенными.

Он не слышал, как взревел над ним «мессершмитт», лишь почувствовал толчок, словно машина наскочила на глухую стену и стала торчком. Выбираясь из люка, заметил стрелка: тот лежал неподвижно, неестественно уткнувшись лицом в полусогнутые руки. И еще успел заметить, как развернулся и снова шел на него истребитель. Рванулся от танка и побежал к элеватору…

Не может он гоняться за одним человеком. Но фашистский летчик погнался…

Когда подоспели передние цепи наступающих, их танкист лежал ничком во всю длину, словно пришитый к земле пулеметной очередью.

Немцы бежали к селу Широкому, где был их штаб, оставив станцию и элеватор с заключенными. Лишь небольшая группа с ручными пулеметами закрепилась в развалинах зданий, ожидая помощи. Только к двенадцати часам вся станция окончательно была очищена от противника и заключенные освобождены. На южном участке немцы тоже были отброшены на правый берег Базавлука.

Гитлеровцы, находившиеся в центре села, отбивались до последнего солдата, лишь незначительная часть, преимущественно раненые, сдалась в плен.

Маша тоже просилась в село, к раненому красноармейцу, но по настоянию врачей ее эвакуировали вместе с другими ранеными в Запорожье.

— Не беспокойся, Машенька! Мы найдем его, обязательно найдем и сделаем с Варей все, что нужно… — успокаивала ее Марина.

И они действительно разыскали сушилку в садике. Раненый был в бессознательном состоянии. Они принесли его в санчасть. Из найденных при нем документов узнали, что Ткач Андрей Изотович всего три дня тому назад как прибыл с группой выздоравливающих в составе последнего пополнения.

3

С радостным возбуждением встречали в селе освобожденных из подвала на элеваторе колхозников, служащих, которых уже не чаяли видеть.

Но не в каждую хату принес этот день радость. Мать Данилы Коняева упала на колени перед трупом сына. Ее маленькое морщинистое лицо мокро от слез, побелевшие губы что-то шепчут… А сколько матерей лишены и этого последнего утешения! Вот уж роют на площади против школы братскую могилу. Лягут в нее защитники родной земли, никем не оплаканные, а их матери долгие годы будут скорбеть над холодными листочками, печальными вестниками смерти.

Во второй половине дня, оправившись от неожиданного удара, гитлеровцы бросили крупные силы на Базавлук со стороны Широкого. По шоссе от Кривого Рога двигались танки. И снова шквал огня обрушился на берега степной речки.

Станцию защищали бойцы Евгения Байды и батальон Лубенченко. Когда фашисты перенесли огонь в глубину обороны и двинулись в атаку, защитники растерялись: впереди автоматчиков широким фронтом шли старики, подростки, женщины с детьми на руках, согнанные из ближайших сел.

— Какие подлецы! Даже в гражданскую подобного не встречал, — возмутился Евгений Байда. — Но мы вас проучим!..

И навстречу обреченным на смерть колхозникам поползли стрелки с ручными пулеметами, на фланги выдвинули станковые пулеметы. Подпустив метров на пятьдесят перепуганное мирное население, пулеметчики ударили короткими очередями поверх голов. С криком повалились на землю передние, обнажив цепи фашистов. И тогда по ним застрочили перекрестным огнем пулеметы.

Смешались атакующие, прижались к земле, а пограничники Лубенченко тем временем проскочили толпу безоружных людей и пошли в штыковой бой.

Лишь немногим гитлеровцам удалось вырваться из подстроенной ими же западни. Немало пострадало и мирных жителей — больше двадцати человек убитых и раненых вынесли с поля боя: в спины стреляли гитлеровцы…

Южнее станции немцам удалось сбить первый оборонительный заслон и просочиться к садам. В прорыв вдоль никопольского шоссе проскочили танки. Подтянув минометы, фашисты открыли огонь по восточной окраине села, где расположился командный пункт армии. Генерал Макаров в это время находится в северной группе, на запорожской дороге. Создалась угроза прорыва туда противника.

Только теперь Батаев до конца понял опасения командующего. Надо любыми средствами ликвидировать прорыв. Собрав все резервы — штабные подразделения, запасный полк и батальон Бахтиарова, — он повел их в контратаку. Плохо обученные, еще не обстрелянные запасники натолкнулись на огонь укрывшихся в садах гитлеровцев, попятились. Еще минута — и они побегут…

И тогда Батаев услышал знакомый голос:

— Пограничники! Вперед! Ура-а-а…

Слева через колхозную пасеку прорвалась в сад тридцатая застава. Обгоняя Байду и Бахтиарова, поднявших свои батальон на рискованный бросок под огнем противника, бегут Иванов и Нурмухаметов, Селиверстов и Хромцов. За ними, растекаясь между деревьями, втягивается весь батальон. Передние падают, словно подкошенные. Убиты? Ранены? Нет, они научились воевать: короткая очередь из автомата — и снова стремительный бросок.

«Какие молодцы!» — шепчет Батаев, видя, как за пограничниками, подхваченные их порывом, вскакивают и бегут вперед запасники.

Гитлеровцы дрогнули. Кто-то заметил зеленые фуражки и крикнул:

— Чекисты!

Они уже встречались с солдатами в зеленых фуражках. Но не бегут вражеские автоматчики: за спиной чистое поле. Прячась за поваленные деревья, упорно сопротивляются.

Все смешалось в саду — свист пуль, разрывы мин, озлобленное жужжание пчел из разбитых ульев, стоны раненых… И что больше всего поразило Батаева — пение птиц. Будто здесь ничего особенного не происходит. Он не замечал, что сам бежит вместе с бойцами, останавливается и стреляет из подобранной на ходу винтовки… Вокруг, как и вначале, многие падают, но не все подымаются. Не думал о том, что и с ним может такое случиться. Лишь на мгновение мелькнула эта мысль в голове. Отмахнулся от нее, пытаясь поймать на мушку укрывшегося за яблоней автоматчика, но рука почему-то не слушается, мушка описывает круги и никак не хочет остановиться на зеленой каске. Подбежал Бахтиаров.

— Товарищ полковой комиссар! Вы ранены…

— Чепуха, просто рука онемела…

— Вы ранены! — кричит Асхат. — Кровь на рукаве, — и потянул Батаева за дерево.

— В самом деле кровь… — Батаев смотрит на потемневший рукав гимнастерки. — Царапина, видно…

— Отведите полкового комиссара на пункт! — крикнул на ходу Варваре Сокол Асхат, но Батаев уговорил Варвару сделать перевязку и, доставая пистолет, — винтовка теперь бесполезна — побежал за комбатом.

Бой медленно отодвигался к южной окраине сада. Уже в просветах между деревьями виднелось изрытое снарядами поле. По нему навстречу наступающим бежали немцы и румыны, двигались танки, вытянув тонкие хоботы, выискивая жертву.

— Пулеметы! Пулеметы вперед! Отсечь пехоту! — собрав последние силы, крикнул Батаев, и команда пробежала по цепи.

Лавируя между деревьями, Василий Иванов вел пулеметные расчеты к опушке. Это последнее, что успел заметить Батаев. От сильного толчка в грудь подкосились ноги, потемнело в глазах. Схватился правой рукой за ближайшее дерево…

Начинало темнеть. Кое-где еще вспыхивали огневые всплески, но прорыв был ликвидирован, положение восстановлено. Выносившие из сада убитых и раненых санитары нашли Батаева под деревом. Над ним склонялись иссеченные осколками, отягченные плодами ветки яблони.

4

В тяжелом молчании стояли у братской могилы бойцы и командиры.

И победа не радовала: слишком дорого за нее заплатили.

А после полуночи командиры подымали свои подразделения и уводили на запорожскую дорогу: генерал Макаров осуществлял свой план вывода войск из-под удара.

«Что же случилось? Неужели так и оставим село фашистам?» — тревожились бойцы истребительного батальона, заметив отход армейских частей. Им трудно было понять, как можно после такой победы отступать.

— Как же это, Евгений Савельевич? Оставляют нас одних?

— Кто сказал, что оставляют? Село будем защищать, — успокаивал их командир. — С нами остаются отдельные части. Но в создавшихся условиях всего надо ожидать… Передайте родным, пусть немедленно уходят в Запорожье. Барышники сбежали. Если возвратятся с немцами, никому из наших пощады не будет.

Нелегко было председателю райисполкома говорить это односельчанам, с которыми он в начале июля давал клятву не пускать врага на родную землю.

Генерал Макаров действительно оставил небольшой заслон в «Садоводе». Но он знал то, чего еще не знали бойцы: к вечеру того дня гитлеровцы захватили Днепропетровск и Никополь.

Обороняющиеся на правобережье войска его армии очутились в полукольце. Надо быстрее выводить уцелевшие части на левый берег.

В очень трудном положении очутился брат Антона Байды Евгений. О специальном задании на случай оккупации известно было только небольшому кругу районных работников: он, как бывший пограничник, должен возглавить партизанское движение. Для этого следовало под любым предлогом эвакуировать жену в тыл. Когда он осторожно намекнул ей об этом, Анна Прокофьевна обиделась.

— Никуда я не уйду от тебя на старости лет. Где будешь ты, там и я. Авось пригожусь. Хоть кашу или кулеш сварю вам…

— Да пойми, Анна, нас ожидают жестокие бои!

— Что ты меня боями пугаешь? И бои я видела…

— Да ты же не знаешь… — Евгений испытующе посмотрел на жену. До сих пор он не говорил ей о будущих планах, а сейчас, видимо, придется. — Мы отступаем с армией только до Днепра, а там уйдем в плавни. Война, может, и через год не кончится…

— И плавнями меня не запугаешь. Знаю их не меньше твоего. Забыл, как ходила к вам тогда, в революцию?

Уже близится рассвет, а спору с женой и конца не видно. Заупрямилась, ничем ее не переубедишь. Попробовал схитрить.

— А почему бы тебе не поехать на Волгу, к Нине? Она, бедняжка, одна с малышами…

Знал Евгений слабость жены. Как она готовилась к встрече с детьми Антона накануне войны! Только и разговоров было: «Вот и внучки приедут, перепелоньки мои…» — «Какие внучки? — сердился муж — Племянники ведь…» — «Пусть и племянники. А годы наши такие, что и внукам пора быть…» Суетилась, готовила подарки, прибирала в квартире.

На этот раз напоминание о детях только слезу вызвало. Уж и не рад, что затеял разговор.

— Не хитри, Евген, — разгадала его Анна. — Нина не маленькая, сама справится. И государство ей поможет. А кто тебе поможет в трудную минуту?

В дверях показался Антон и с порога заговорил хриплым голосом:

— Вот хорошо! Думал, не застану тебя, Аннушка… Забежал проститься, уходим. А как же ты? Поедем с нами, в санчасти будешь помогать, А из Запорожья я тебя к Нине отправлю. Как хорошо будет!

— Вот и я ей то же говорю — никак не вдолбишь, — недовольным тоном заметил Евгений.

— И ты, Антосю, туда же? Хочешь, чтобы я на старости от мужа бегала? И с Ниной меня не равняй, у нее маленькие. А мои дети — все они… Думает, я не знаю, секреты от жены завел…

Братья переглянулись. Антон уже знал, что Евгений выделен для работы в подполье, в тылу врага. Большинство из истребительного батальона после отхода к Днепру должно влиться в армейские части, лишь небольшая группа проверенных людей вместе с Евгением, чтобы замести следы, переходит на левый берег в плавни. Все это было подготовлено, когда стала очевидной неизбежность эвакуации Правобережья. Но как быть с Анной? Никто не ожидал такого упорства с ее стороны.

— Но, Аннушка, подумай, это очень опасно…

— Потому и остаюсь, что опасно. На то она и война. Если все будем прятаться по затишкам…

— Ладно, тебя не переспоришь…

Проводив Антона, они долго еще сидели в темной комнате, готовясь к новой, необычной и трудной жизни.

5

Одновременно с известием о захвате Днепропетровска и Никополя Кузнецов получил приказ немедленно вывести погранвойска в Запорожье на переформирование.

Скрытно отходили пограничники с передовой к неглубокой балке восточнее «Садовода». Только здесь, собравшись вместе, увидели, как поредели их ряды. Особенно сильно пострадал полк Птицына. В батальонах осталось меньше половины людей. Ходят по заставам воины, разыскивают дружков — нет их. А ведь еще недавно делили с ними радости и печали. Больно.

И все же, как ни тяжело, в жизни так переплетаются горе и радость, что не всегда заметишь, где кончается одно и начинается другое. По крайней мере, такое случилось с начальником тридцатой заставы Селиверстовым. Многих бойцов вырвала из рядов заставы последняя атака; тяжело ранен сержант Хромцов, контужен Нурмухаметов. Казалось бы, где найти в сердце место для радости? А вот ничего не может поделать с собой Селиверстов. Даже неловко становится лейтенанту, что не умеет спрятать свою радость от постороннего глаза. Они с Вандой еще не сказали друг другу ни единого слова о своих чувствах, но тот лед отчуждения, которым отгородила себя Ванда от радостей жизни, начал таять…

Многое изменилось и в жизни Лубенченко. Перед отходом на Запорожье он улучил минуту, чтобы проведать жену. Поет ушибленное в бою плечо, саднит на ноге еще не зажившая рана, но что это значит по сравнению с большой радостью, которая наполняет сердце?

— Будь осторожна. Юлия, береги себя и его, — предупреждал он жену.

— Почему «его»? А мне хочется, чтобы «она»… — улыбается Юлия, прижимаясь к широкой груди мужа. Ей не видно его лица, но она угадывает каждое движение бровей, глаз, упрямых губ.

— Нет, нет, и не думай! — категорически возражает Николай, будто его желание является непреложным законом. И в подкрепление добавляет: — Да это уж давно известно, что во время войны рождаются мальчики. Так сказать, естественная целесообразность.

Собственно, не об этом он хотел поговорить с женой, да никак не осмелится, как-нибудь потом. Об этом еще никто не знает; на неоднократные рапорты наконец пришел ответ: удовлетворили его просьбу и вызывают в резерв войск НКВД. Видимо, пошлют, как он просил, за линию фронта… Передав батальон старшему лейтенанту Герасименко, он выехал а Москву.

Новые мысли, новые заботы и у Марины Тимощенко. Она с нескрываемым волнением следит за тем, как укладывают на машину раненого Ваню Хромцова.

— Осторожнее… осторожнее… — шепчет бойцам, поддерживая забинтованную голову Вани, словно старается всю его боль принять на себя.

Впервые после трехмесячных боев отдыхали пограничники, расположившись в рабочем поселке на северной окраине Запорожья. Как долго затянется переформирование и куда их потом направят, никто не знал. И хотя каждую ночь выли сирены, оглушительные взрывы сотрясали землю и воздух, а в небе плескались вспышки зенитного огня, воины спокойно приводили в порядок немудрое солдатское имущество, чувствовали себя словно в глубоком тылу. Писали письма родным, разыскивали в медсанбатах друзей.

Вечерами слушали сообщения Информбюро. И когда голос диктора прерывался от помех, казалось, что из репродуктора слышались отзвуки далекого воздушного боя.

— Неужели и к Москве прорываются? — настораживались пограничники.

— Вот и двинут нас туда, под Москву, — высказывал догадку кто-нибудь.

А пока каждый спешил сделать то, что считал крайне важным. Павел Денисенко чуть ли не всю заставу пригласил на свой завод.

Даже немного оправившийся Нурмухаметов согласился посмотреть.

— Вы же такого завода нигде не увидите! — с гордостью говорил Павел.

Мрачным безмолвием встретили пограничников заводские корпуса. Кое-где еще трудились рабочие, заканчивая демонтаж оборудования. На подъездных путях стояли площадки, нагруженные станками, разными механизмами.

Сжалось сердце у Павла. Рабочие сначала не узнали своего земляка. А узнав, молча подходили, пожимали руку.

— Видишь, до чего дожили… — со вздохом жаловался старый мастер, у которого Павел до армии работал подручным. — Был завод — и нет его. Умер…

Чем мог Денисенко утешить старика?

Уже стемнело, когда пограничники уходили с завода. По небу запрыгали стрелы прожекторов, вонзаясь в темноту, словно измеряли ее глубину. А через несколько минут завыли сирены — начинался ночной налет фашистских бомбардировщиков.

Вот скрестились над городом огненные мечи прожекторов, выхватив из темноты блестящие точки, и навстречу им с оглушительным треском и визгом рванулась земля. Привычная картина. Отбежав от полуразрушенного дома, пограничники залегли на небольшом пятачке, наблюдая за взвихренным ночным небом.

— К плотине прорываются, гады… Смотри, смотри, сбросил! — приподымаясь на руках, закричал Денисенко, и вслед за огненной вспышкой где-то в районе Днепрогэса задрожала земля, послышался мощный гул взрыва, заглушив звонкие и резкие хлопки зениток.

— Вслепую бросают, торопятся… — кинул Иванов.

И тут же заметили ребята, как с крыши темнеющего невдалеке двухэтажного дома понеслись короткими очередями трассирующие пули в направлении «Запорожстали». Через некоторое время нал территорией завода повисла осветительная ракета.

— Сигнальщик! Вон с того дома… — крикнул Василий Иванов, и все побежали туда.

Дом оказался недостроенным, глядел на пограничников черными проемами пустых окон и дверей.

— Стойте здесь, следите за окнами, — шепотом приказал Денисенко и юркнул в темную пасть дверного проема. Через несколько минут он возвратился вдвоем с неизвестным.

— Черт бы их побрал! — ругался тот. — Тоже мне строители! Дом почти готов, а подвала нет, негде укрыться от бомбежки.

Перед пограничниками стоял плотный пожилой командир с двумя кубиками на зеленых петлицах. На требование Денисенко предъявить документы он с улыбкой — понимаю, мол, — достал из кармана книжечку. Павел укрылся за стеной и присветил фонариком.

«Петров Савва Спиридонович… Техник-интендант второго ранга», — прочитал он вслух и вернул удостоверение. — Извините, товарищ техник-интендант, служба…

— Верно! Иначе сейчас нельзя… Видите, что делается?

— Зачем пустил? — набросился на Павла Василий Иванов. — Он это, сигнальщик! — указал на удаляющегося командира.

— Молчи… Успеем… Может, он не один?

Многолетняя пограничная служба приучила Денисенко не спешить с выводами и действовать наверняка.

Они скрытно преследовали его до квартиры и там взяли. Однако ни в комнате, ни при нем ничего предосудительного не обнаружили.

История эта закончилась самым неожиданным образом. Ночью привели задержанного в штаб полка. Дежурным проверил документы и доложил Кольцову:

— Товарищ капитан! Из тридцатой привели задержанного. Документы у него в порядке. Говорит, отстал, своих разыскивает…

Кольцов недовольно поморщился: сколько их сейчас болтается, этих отставших. Попробуй разберись, кто из них действительно отстал, а кто вот так всю войну собирается прошабашить на тыловых дорогах.

— Введите, — приказал Кольцов.

Иванов и Денисенко ввели задержанного. И тот сразу повысил голос:

— Не понимаю, товарищ капитан! Ваши люди хватают командира без всяких оснований… Ведь за это придется отвечать… — Говорил он уверенно, с возмущением посматривая на конвоиров.

— Мы за многое отвечаем, нам не привыкать, — спокойно ответил Кольцов. — Садитесь, а вы, старшина, доложите, как это случилось.

Денисенко рассказал все, что произошло во время бомбежки.

— Дом обыскали?

— Ничего не обнаружили, товарищ капитан.

Документы техника-интенданта были добротные, настоящие. О своем послужном списке отвечал он довольно убедительно, правдоподобно рассказал о боях на Днестре и в уманском окружении.

— Кого помните из сослуживцев? — поинтересовался Кольцов.

— Только непосредственных начальников и подчиненных. Ведь меня призвали из запаса и сразу в бой… — Он назвал несколько человек.

И это было очень правдоподобно.

— Что ж, мы все-таки задержим вас, пока разыщем вашу часть, а то вас снова кто-нибудь вот так схватит… — Кольцов пытливо всматривался в лицо техника-интенданта, но тот ничем не выдает беспокойства, кажется, даже рад такой перспективе. — Документы ваши пока останутся у меня…

Кольцов уже хотел позвать дежурного, как в комнату вошел Бахтиаров.

— Вот кстати! — обрадовался он. — Ваши ребята задержали отставшего техника-интенданта… Разберитесь…

Бахтиаров прищурился, всматриваясь в задержанного, что-то припоминая.

— А! Старый знакомый, если мне память не изменяет… Как вас, — кажется, Герцис? Помните, в тридцать девятом, на Збруче?

Так почти через пять лет скрестились пути бывшего начальника тридцатой заставы и шпиона-лыжника, прорвавшегося через границу февральской вьюжной ночью.

 

«Катюши»

1

Еще на Днепре продолжались бои, а пограничный полк Птицына, погруженный в теплушки, двигался на север. Если в Запорожье только предполагали, то теперь все были уверены, что их перебрасывают на защиту столицы, хотя официально никто об этом не говорил. И по тому, как на забитых всевозможными составами станциях и разъездах давали эшелону зеленую улицу, бойцы догадывались о создавшемся там положении.

— Видимо, тяжело сейчас столице. Это же не только мы — со всех концов, наверное, спешат туда части, — задумчиво рассуждал новый боец тридцатой заставы Сережа Черноус, прибывший в полк с последним пополнением из артиллерийской батареи войск НКВД за несколько дней до выезда из Запорожья. Самый молодой в подразделении, он попал под опеку «ветеранов» и очень тяготился их заботливо-снисходительным отношением к нему. Сережа старался казаться старше своих лет и для солидности при каждом удобном случае вдавался в глубокодумные рассуждения, часто употребляя кстати и некстати слово «ситуация».

Темной ночью в начале октября эшелон пограничников выгрузился на глухой станции, где-то поблизости от шоссейной дороги Орел — Тула.

— Вот тебе и Москва… — недовольно ворчали некоторые, кому очень хотелось побывать в столице. — Да отсюда до Москвы пешком и за месяц не доберешься…

— Чудаки вы! — заметил Черноус. — Поймите: чем дальше мы от Москвы, тем ближе она к нам. Такая ситуация…

Сразу же после сформирования эшелонов в Запорожье, Птицын и Кольцов по вызову улетели в Подмосковье, в управление войск НКВД по охране тыла.

— Не буду скрывать, положение очень напряженное, — говорил начальник штаба Главного Управления погранвойск СССР вызванным командирам частей. — Группа фашистских армий «Центр» рвется к Москве. На ее правом крыле танки Гудериана нацелились на Тулу, чтобы ударить по столице с юго-востока…

Кратко, но ничего не скрывая, он ознакомил с положением на других участках и определил задачи каждой из вновь прибывших в Подмосковье погранчастей.

— Москву мы должны отстоять любой ценой. Наши войска временно отступают, иногда теряют связь со своими штабами. Надо все такие подразделения, группы и даже одиночных бойцов направлять на сборные пункты армий. Не исключено, что придется и вам непосредственно участвовать в боях… Москва-то у нас одна…

В тот же день Птицын и Кольцов уехали к эшелонам. Во время выгрузки людей к станции подошел танк. Выбравшийся из машины танкист разыскал Птицына и представился:

— Командир танковой бригады Катуков. Надо согласовать действия…

— Но у нас другие задачи, сами понимаете.

— Сейчас у всех одна задача — Москва! — оборвал старший по званию и должности Катуков.

— Могу предоставить — и то временно! — один батальон.

— И на том спасибо. Ведь бригада моя укомплектована машинами лишь наполовину. А поддерживающая кавдивизия насчитывает всего около четырехсот сабель, стрелковый полк и того меньше. Вот и выдвигайте свой батальон в район «трех сестер» — так называют мои танкисты деревни Воин-1, Воин-2 и Воин-3. Ну и еще одна просьба, только об этом мне лучше с вашим разведчиком потолковать…

Вызвали Кольцова.

— Вот что, товарищ майор. Мы ничего не знаем, что делается за этими тремя Воинами. Надо послать толковых людей. Мы должны точно знать, с чем завтра встретимся.

На оборону у «трех сестер» Птицын назначил батальон Бахтиарова. Разведку в тыл вражеских позиций возглавил Байда. После ухода Катукова Птицын предупредил командиров батальона:

— Сражаться будем рядом с гвардейцами. Не подкачайте, товарищи, помните, что вы чекисты!

Пограничники с нетерпением ждали рассвета, окапываясь вдоль шоссе против трех Воинов. Гвардейское звание было введено недавно, и всем хотелось посмотреть на тех, кто первым удостоился такого почета.

Само слово «гвардия» связывалось в их сознании с событиями первых дней Великого Октября.

Но вот уже совсем посветлело. Впереди за «ничейной землей» можно рассмотреть позиции противника, прикрытые редколесьем. Там вдруг засверкали огненные вспышки, и загрохотало по всему фронту. Однако ни справа, ни слева — никаких следов огневых средств. Только разбросанные по полю копны сена, кучи неубранной соломы.

Изредка торчат одинокие деревья.

— Где же гвардейцы-танкисты? — послышались в окопах пограничников тревожные выкрики.

А из леска впереди уже двинулись вражеские танки, стреляя на ходу. Окопы мелкие, не успели отрыть — куда спрячешься от шквального огня? За танками уже можно различить вражеских автоматчиков, начали бить ручные пулеметы. В воздух тучами поднимаются комья земли, валятся деревья. Грохот десятков машин нарастал, уже не слышно оружейного огня. Дрогнуло сердце даже у тех, кто от границы шел с боями. Такого скопления военной техники, такой плотности огня они еще не видели…

За спиной послышались сначала редкие орудийные залпы прибывшего на рассвете артдивизиона полка, но они терялись в общем грохоте. Казалось, ничто не в состоянии остановить этот огненный вал.

Пограничники уже приготовили связки гранат для отражения танковой атаки. Но лишь вражеские машины прошли «ничейку» и развернулись веером, грозя смять, смешать с землей оборону пограничного батальона, как ожили копны сена, кучи соломы. Сначала огонь оттуда казался незаметным в сплошной канонаде. Но вот закружился одни танк противника, другой, там вспыхнули сразу два. Дрогнули, смешались наступающие. И тогда сено и солома сдвинулись со своих мест и, ведя прицельный огонь, пошли навстречу гитлеровцам.

— Вот это действительно гвардейцы! — кричали пограничники.

Атака гудериановских танков захлебнулась, остатки их скрылись в лесу. Справа от пограничников вышел из-за копны сена высокий командир в форме танкиста. На груди бинокль и автомат.

— Командир гвардейцев!.. Катуков!.. — пронеслось по окопам. Бойцы надеялись увидеть что-то необычное в облике этого человека, имя которого стало известным по всем фронтам. Но он ничем не выделялся среди других танкистов.

— Это лишь проба сил. Завтра он навалится всей армадой. Держитесь, голубчик, пока мы перестроимся. И с разведкой надо поспешить, — напомнил Катуков.

Сережа Черноус, как и многие из тех, кто впервые участвовал в бою, с восторгом провожал загоревшимся взглядом уходящих танкистов. Ведь вот чего можно добиться смекалкой! Одного не понимали молодые бойцы: почему танки уходят в тыл?

2

Оставив батальон Бахтиарова и артдивизион на занятых позициях, полк перешел к Мценску, взял под контроль все переправы через небольшую речку Зуш. Поступили сведения, что противник выбросил крупный десант северо-восточнее Мценска. Птицын бросил все заставы на борьбу с диверсантами. Отошли с прежних позиций и катуковцы. У трех Воинов остались только пехотные части поддержки и батальон пограничников.

Ни утром, ни днем Байда не смог выполнить поставленную Катуковым задачу — разведать противника. Как и предвидел командир танковой бригады, вскоре после первой атаки взметнулся новый шквал огня. Били по копнам сена, соломы, по всей площади расположения советских войск. Покрытое низкими тучами небо стало багровым, на поле стлался сизый дым от подожженного сена. Налеты артиллерии и авиации продолжались почти до сумерек.

— Пора, — решил Байда, когда стихла канонада.

— Подождем ночи. Только людей потеряешь. И без этого тает наша пограничная гвардия, — возразил Бахтиаров.

— Ты посмотри на поле — сплошной дым. Да они и не ожидают в такое время. А пока проберемся, и ночь прикроет.

В системе позиционных сооружений немцы не делали ни минных полей, ни проволочных заграждений — готовились к наступлению. Дымовая завеса помогла незаметно переползти от воронки к воронке ничейное поле, а когда настала ночь, разведчики углубились в расположение главных сил противника и возвратились поздней ночью. Катуков немедленно вызвал Байду, внимательно выслушал его сообщение.

— Кулак приготовили крепкий. Об этом и пленные говорят. Думал, преувеличивают. Что ж, деваться некуда, будем встречать… Спасибо, старший политрук, можете отдыхать…

«Чем же мы встретим этот „кулак“»? — думал Антон, возвращаясь в расположение батальона. Сколько он ни всматривался вокруг, никакой боевой техники не заметил. «Если эта лавина танков обрушится утром на наши окопы, чем мы отражать будем?»

Закравшееся сомнение опаснее врага. И оно уже рисовало в воображении командира завтрашнее утро. Тяжелое, кровавое и, может быть, решающее утро в боях за столицу.

3

Наступило утро 10 октября — полное раздумий, волнений и фронтовых забот.

Байда ушел в расположение застав. В еще слабом свете еле обозначались извилистые ходы сообщений, окопы, стрелковые ячейки. Казалось, все здесь погружено в покой и дремоту.

Но позиции жили обычной фронтовой жизнью — чуткой, напряженной, тревожной. То и дело показывалась голова часового и, узнав комиссара, сразу пряталась.

Вот и тридцатая. Тихо. Только на одной из пулеметных позиций слышен приглушенный говор. По голосам узнал Иванова и Нурмухаметова. Прислонившись к земляной стенке окопа, Тагир что-то читал своему другу, растягивая слова.

«Сердце мое изболелось, милый Тагир. Почему так редко пишешь? Когда долго нет письма, мне нехорошие мысли лезут в голову. Часто забываю, что надо сделать, и подруги смеются надо мной… Пиши каждый день, чтобы знала, что ты жив…»

«Наверное, письмо читает. Но что можно увидеть при этом свете? Должно быть, наизусть выучил. Вот тебе и Тагир! За годы службы на границе и словом не обмолвился о своей девушке».

— Вит как пишет Халифа. А о чем я ей напишу? Если бы она хоть одним глазом взглянула…

— А мне никто не пишет… — помолчав, заговорил Иванов. — И не напишут, пока не прогоним фрицев. Уже больше трех месяцев в селе хозяйничают немцы… Даже не представляю, как она там, Нина. Обещала ждать, пока не вернусь со службы… Вот и надо спешить…

Осторожно ступая, чтобы не мешать друзьям, Байда ушел. Из лесу, где вчера он подсчитывал боевую технику гитлеровцев, доносился глухой шум моторов. Уже совсем рассвело, и противник, видно, готовится к атаке.

— Почему дивизион молчит? — возмущался Байда, возвратившись в штаб батальона — Надо как можно быстрее ударить по ним… Чертовы сони! Ведь для того и в разведку ходили…

Он позвонил в штаб полка. Ответил подполковник Птицын:

— Понимаю, с-сынок… Потерпи, таков приказ. Скоро и ты поймешь.

Ждать пришлось недолго. Неожиданно с тыла выскочили странного вида машины: крытые брезентом большие кузова вздыбились передней частью, словно собирались взлететь.

— Гляди! Понтоны! — зашумели удивленные бойцы. — Да здесь же и реки поблизости нет…

А машины на полном ходу проскочили переднюю линию правее батальона Бахтиарова, разбежались веером перед нейтральной полосой и остановились.

— Выстроились, словно мишени на учебном поле, — недовольно заметил кто-то.

И в ту же секунду около каждой машины появился неизвестно откуда солдат и сдернул брезенты, обнажая нацеленные на лесок черные металлические пальцы. Еще секунда — и огненные струи полетели туда, откуда доносился шум моторов.

Ни с чем не сравнимый шум в воздухе бросил всех наземь. Бойцы впервые увидели такое чудо.

Гул неожиданно прервался, и гнетущая тишина повисла над окопами. Поднимаются ошеломленные пограничники. не понимая, что произошло, и устремляют взгляды туда, где только что стояли странные машины. Но там их нет, уже мчатся в тыл. А в расположении противника полыхают пожары, взметаются к небу взрывы.

— Что же это? — в недоумении спрашивают друг у друга.

— «Катюши» это! Наши минометы! — крикнул кто-то из командиров.

Сразу после ухода «катюш» взревели над вражескими позициями наши штурмовики, довершая разгром подготовленной к атаке колонны танков и мотопехоты Гудериана.

— Готовьтесь к маршу в Баштианы! — кричал комсорг Иван Хромцов. — Тысячи километров мы протопали на восток, теперь «катюши» поведут нас на запад…

Но радость была преждевременной. Часа через три новые колонны танков устремились к шоссе. И снова рвалась к небу земля и падала на головы бойцов…

Для Сергея Черноуса здесь было первое боевое крещение. Он делал все то, что делали его ближайшие товарищи. Но делал это словно во сне, ничего не анализируя. Для работы мысли не было времени. Действовали руки, хватаясь то за гранату, то за раскаленный от стрельбы автомат. И все удивлялся, как это он до сих лор остался живым в этом море огня?

Пожалуй, не только Сережа так думал, так чувствовал себя. Отражая яростные атаки фашистов, все жили одним стремлением: удержать позиции до тех пор, пока снова не подскочат «катюши». Эта надежда на грозное оружие и поддерживала в неравном бою — не сдвинулись с места до наступления сумерек.

4

Вечером поступил приказ: сниматься с позиций и отходить к Мценску. Еще пламенело небо от огненных вспышек, еще продолжали стучать отдельные пулеметы, а подразделения уже снимались с позиций и уходили на север в тягостном молчании.

«Так и до Москвы можно докатиться», — думал Тагир, не понимая, что случилось. Ведь выстояли же. А «катюши»? Почему бы им еще раз не ударить по гитлеровцам?

Планы старшего командования бойцам неизвестны, их обязанность — выполнять приказ. Нурмухаметов полагал, что на смену им придут другие части. Сергей Черноус слушал его рассуждения и старался разглядеть в темноте хотя бы какие-нибудь признаки этих частей — никаких следов. Все живое уходило к Мценску. Об оставшихся там навсегда пытался не думать, но как забыть погибших? Они ведь своей жизнью заплатили за его право вот так шагать в темноте, уходя от смерти. А могло статься и наоборот… Тяжело бойцу. Он еще не привык смотреть смерти в глаза. В голове почему-то звучит мотив песни, которую пели в школьном хоре:

Тогда это воспринималось торжественно, слова звучали величественно, у поющих и слушателей в притихшем зале слезы навертывались на глаза. Слезы перед памятью о бесстрашных революционерах…

А слезы не слушались, но то были слезы, вызванные любовью к героям, восхищением перед их памятью.

«Шагайте без страха по мертвым телам… Слезой не скверните их прах…» Сергей чувствует, как от боли и скорби текут по его круглому, мальчишескому лицу слезы. И не стыдится их боец: в темноте никто не видит. Да если и увидит кто — не стыдно.

Спотыкаясь по изрытой снарядами земле, падая и поспешно подымаясь, двигались без отдыха и задолго до рассвета остановились на окраине Мценска. Кольцов вызвал в штаб Байду. По старой дружбе, он всегда в трудных случаях обращался к нему.

— Есть дело. Восточнее Мценска обнаружено скопление танков. Установить, чьи они, не удалось. Из штаба Катукова позвонили, что подразделений бригады там не может быть. Возможно, это новые части готовятся нам на смену. А что, если это танковый десант гитлеровцев? Надо выяснить. Боюсь, не натолкнулись бы на него наши пехотные части…

— Понятно, Сергей. Можешь на меня положиться. Сам пойду, а вы тут на всякий случай подготовьте артдивизион.

— Сам и не думай! Сейчас оставлять батальон нельзя.

Условившись о сигнале, Байда ушел к себе, перебирая в памяти бойцов — кого же послать? Иванов ранен. Пустяковая царапина, говорит, но Байда знает его характер: он и с тяжелой раной пошел бы… Но кого же?

Как всегда в сложной обстановке, ушел на тридцатую. Люди отдыхали, еще не зная, что им здесь предстоит делать.

Многие спали где пришлось. Один сидел, обхватив руками колени, о чем-то задумался.

— Черноус? — узнал бойца и присел рядом. — Ну как ситуация? вспомнил его любимое словечко.

— Плохо, товарищ комиссар… — Он вскочил, вытянулся.

— Да вы сидите. Так чем же плохо?

— Вот и «катюши» у нас появились, а мы все уходим. Немцы разгуливают на Днепре… Неужели и Москву?..

— Никаких неужели! — прервал его Байда. — Мы не имеем права даже думать об этом! Москва выстоит!

И на Днепр мы возвратимся, в вашем селе побываем… Как его называют?..

— Авдеевка.

— Так мы с вами почти что земляки, я из Базавлука, слыхали? Это недалеко от Никополя. Но сейчас не время об этом, еще успеем поговорить… — И тут мелькнула мысль у Байды: а почему бы не послать в разведку этого подвижного, немного экзальтированного земляка? — Понимаете, какая петрушка… Недалеко от Мценска появились неизвестные танки в нашем тылу. Чьи они — никак не поймем. А надо знать точно.

— Разрешите мне! — загорелся Черноус. — Я сумею, вот увидите.

— Я верю вам, но дело это очень тонкое…

— По разговору танкистов можно определить. Я немного знаю немецкий, в школе изучал.

Объяснив задачу, меры предосторожности, сигналы, Байда ушел с ним в штаб батальона, снабдил ракетницей и строго приказал:

— Если убедишься, что танки немецкие, давай сигнал и уходи, чтобы не попасть под огонь своих батарей. Мы им устроим концерт!

Он и не заметил, как перешел с бойцом на дружеское «ты».

Проводив Сережу, Антон долго стоял в ночной тишине. всматриваясь в ту сторону, где скрылся боец. Нелегко посылать человека в неизвестность. Случится что неладное — на совесть ляжет камень.

Осторожно продвигаясь, прислушиваясь к малейшему шороху в темноте, Черноус, как кошка, неслышно приближался к намеченной цели, сжимая автомат.

Минут через сорок Сережа заметил темные контуры машин. Прислушался — говора не слышно. Ужом подполз ближе — знакомые по недавнему бою танки, вот и пауки на броне. Фашисты!

Не думая о том, что будет дальше, он послал в небо первую ракету и влип в землю. Засуетились между машинами, послышалась немецкая речь. Теперь уже сомнений не было. Приказ о немедленном уходе помнил, но очень хотелось удостовериться, что сигнал принят дублером.

Мучительно долго тянется время. Неужели не заметили? А фашисты уже заводят моторы. «Ой, уйдут!» — напугался Сережа и послал вторую ракету прямо на машины.

И тут сразу загрохотали разрывы, задрожал воздух, даже, как показалось Сереже, жаром пахнуло на него. Наконец-то! Надо уходить…

Бежал, задыхаясь, когда почти рядом с ним рвались снаряды, от охвативших его радости и волнения — задание выполнено, танки горят!

Правда, своими глазами он видел только три подбитых танка и не приписывал их на свой счет. Поэтому был очень удивлен и обескуражен, когда через несколько дней газета «Красная звезда» поместила статью на первой странице «Защитник Москвы Сергей Черноус». Журналист так расписал его ночную разведку, словно он совершил какой-то подвиг. Его поздравляли, ему даже завидовали, о нем все говорили в батальоне — вот тебе и «ситуация»! А он краснел и оправдывался, будто его уличили в чем-то постыдном:

— Товарищи! Да я ничего, честное слово! Только выполнил приказ… В такой ситуации каждый сделал бы то же…

5

Мценск пришлось оставить. Гитлеровцы ворвались в город. Оборону на подступах к Туле заняла 50-я армия. Танковую бригаду и погранполк, понесших большие потери, вывели на отдых и пополнение.

Но не успели еще оглядеться, как всех командиров вызвал прибывший член Военного совета фронта.

— Уход с рубежа на Зуше — тяжелая потеря. Мы поставили под удар Тулу… Это наша общая беда. Но как могло случиться, — обращаюсь к вам, товарищи пограничники и танкисты, — что в Мценске остались ваши же товарищи и четыре миномета, наше грозное и секретное оружие?

Слушая справедливые упреки члена Военного совета, комбат и комиссар поднялись со своих мест, хотя никто их фамилий не называл. За Байдой и Бахтиаровым поднялся и командир полка.

— В чем дело, товарищи? Почему поднялись? — удивился член Военного совета.

— Это наш батальон был в арьергарде, товарищ генерал, — волнуясь, заговорил Байда — Но мы не знали, что там остались минометы. Разрешите исправить…

Генерал недоуменно посмотрел на странного командира.

— Вы с одним батальоном хотите сделать то, чего не мог сделать корпус? По меньшей мере, наивно, старшин политрук.

— Отбить, конечно, не удастся, но уничтожить можно, — поддержал Байду Бахтиаров. — Если не поздно.

— Попытайтесь, разрешаю.

Все командиры погранполка ушли к себе.

— Ты, сынок, напрасно полез на рожон, — отчитывал комполка Байду, искоса посматривая на Бахтиарова. Догадывался, что решение принимали вдвоем. — А коль уж вызвались, надо действовать! И немедля, черт вас побери! — повысил голос Птицын, словно они упирались.

Ударную группу из остатков батальона усилили отборными бойцами других подразделений, придали два батальона из армейских частей.

— Ну, соколики, благословляю, — дрогнувшим голосом заговорил Птицын, обнимая командиров. — Да идите же, идите! — вдруг фальцетом крикнул он и отвернулся. От самой границы ревностно оберегал свои основные кадры. А теперь самому пришлось благословлять, считай, на верную смерть.

Выступили во второй половине ночи. Сводный отряд вышел к речке и рассредоточился в районе разбитого железнодорожного моста. Точного плана не было и не могло быть — шли в неизвестность. На коротком совещании решили перебросить одну заставу на левый берег и под ее прикрытием вброд форсировать Зуш.

Обмотав бельем сапоги, бойцы тридцатой неслышно пробрались по искореженным фермам моста на другой берег, сняли пулеметные заслоны фашистов, и отряд без выстрела перешел речку вброд и проник на окраины Мценска. Выбросив на фланги стрелковые батальоны, чтобы в случае обнаружения прикрыть отход, пограничники создали две группы: одну Бахтиаров повел к пригородному совхозу, где, по сведениям разведки, должны находиться пленные, другая с Байдой ушла на розыски «катюш». Но где их искать? И что с ними могло случиться за ночь?

Из противоречивых рассказов оставшихся в окраинных домиках стариков можно было понять, что все трофейные машины немцы гнали к центру города.

Уже совсем рассвело, когда группа Байды задворками пробралась к центральной улице. На небольшой площади действительно было немало разной техники, но знакомых машин не видно. Здесь уже суетились немецкие офицеры, что-то разыскивая среди разбитых машин.

Выглянув из-за дощатого забора. Байда заметил в одном месте тяжелый танк «КВ». видимо, разбитый, и вокруг него скрюченные металлические лыжи минометов. Гораздо позже, после возвращения, стало известно, что отрезанный от реки советский танкист в последний момент раздавил «катюши», подорвал танк и скрылся со своим экипажем. Пограничникам оставалось завершить работу отважного танкиста-катуковца, и на площадь из-за домов, заборов полетели гранаты, резанули по фашистам автоматные очереди. Любители трофейной техники разбежались. Схватив приготовленные канистры с бензином, три бойца, возглавляемые Василием Ивановым, облили остатки машин и подожгли их. Все превратилось в бесформенную кучу металлолома.

Надо было немедленно отходить к переправе, под прикрытие приданных батальонов, а в это время поблизости началась беспорядочная стрельба. Взрывы гранат и автоматные очереди на площади немцы приняли за начало контрнаступления советских войск и бросили к речке подошедшие резервы. С одним из этих подразделений и встретилась группа Бахтиарова. Завязался неравный бой. Соединившись с подразделениями поддержки, Байда поспешил на выручку. Только на рассвете удалось оторваться от противника и выйти к своим ниже взорванного моста. К лагерю пленных пробиться не удалось.

…Наступили самые тяжелые дни в обороне столицы с юга. После боев у Мценска пограничники и армейские части отошли на Ясную Поляну. О длительном отдыхе нечего было и думать — танки Гудериана подошли к Туле. И снова кровопролитные бои.

Три дня длилось сражение у стен старейшей оружейной кузницы. И противник, рассчитавший взять город с хода и двинуть на Москву, вынужден был оставить заслоны с трех сторон города и пойти в обход через Венев и Каширу.

После Тульскою сражения погранполк переподчинили кавалерийскому корпусу. Плечом к плечу с конниками, на самых трудных участках сражались пограничники за Каширу и Венев. А когда началось общее наступление советских войск под Москвой, они вместе с армейскими частями форсировали Оку и прошли с боями весь трудный путь от Тулы до Козельска.

 

«Светоч»

1

Потянулись дни изнурительной, незаметной для постороннего глаза работы. Погранполк полным составом перешел на охрану тыла 50-й армии. Теперь все понимали, что окончательный разгром врага, казавшийся таких близким в дни наступления, еще очень далек. На всех фронтах не прекращались упорные бон. Весна и лето сорок второго принесли новые бедствия — неудачное наступление наших войск под Харьковом и на Донбассе, прорыв врага через Дон… Под ударом Кавказ… И граница. с которой вот уже больше года связаны все помыслы бойцов и командиров, отодвинулась еще дальше.

Одиноким чувствовал себя Асхат Бахтиаров. Еще в декабре сорок первого Байда уехал на курсы при Академии имени Ленина. Денисенко и Нурмухаметов — на курсы младших лейтенантов. В батальон приходят новички, с ними много работы, а из старослужащих остались только Герасименко, Иванов и Селиверстов. Да еще Сережа Черноус недавно возвратился с краткосрочных курсов. После боев под Мценском его наградили орденом Ленина и сразу отправили на учебу. Теперь недавний новичок — лейтенант! Заместитель начальника тридцатой….

В ноябре сорок второго полк Птицына был переброшен под Сталинград, на охрану тыла гвардейской армии. Выгрузившись на станции Поворино, батальоны походным порядком направились к совхозу «Светоч».

Заканчивалось окружение вражеской армии в районе Сталинграда, а в тылу бродили, как бездомные собаки, отдельные подразделения, небольшие группы гитлеровцев. Лишь немногие из них пытались сопротивляться, а большинство считало спасением для себя плен. Не хватало людей, чтобы конвоировать пленных на сборные пункты. Заменявший в батальоне Байду Герасименко предложил выставить по всем дорогам указатели с обозначением сборных пунктов, санитарных постов, пунктов питания. Голодные и обмороженные фашисты, еще полгода тому назад мечтавшие о мировом господстве, брели, как привидения, в разыгравшейся метели, пробирались без конвоя к тем местам, где можно обогреться, поесть и сложить оружие. Универсальным пропуском для них были два слова: «Гитлер капут».

Сложнее обстояло дело с предателями, полицаями, выкормышами шпионских школ, которых щедро забрасывала немецкая разведка в наши тылы еще на Днестре, Днепре и на Дону. Чувствуя свою вину перед народом, они без боя не сдавались. Нелегко было вылавливать этот сброд.

А тем временем с Северного Кавказа на помощь 6-й армии Паулюса спешили фашистские войска, и гвардейскую армию повернули против них, чтобы не допустить прорыва замкнувшегося кольца окружения.

К приходу полка в район боевых действий бронетанковые войска Манштейна, устремившиеся к Сталинграду, были разбиты во встречном бою в районе Калач — Котельниково. Разбиты, но не добиты. Одна из потрепанных дивизий закрепилась в совхозе «Светоч». Не имея горючего, ограниченные в боеприпасах и продовольствии, фашисты заняли оборону, превратили танки в неподвижные огневые точки. Обо всем этом пограничники узнали в последних числах ноября. Птицына вызвали в штаб войск НКВД по охране тыла фронта и поставили задачу: совместно с приданным артдивизионом и частью сил из армейского резерва сковать застрявшую в совхозе дивизию до подхода армейских частей.

— Есть сведения, что из города Шахты в помощь дивизии идут транспорты под прикрытием танков и бронетранспортеров. Видимо, везут горючее и боеприпасы. Сумеете преградить им путь к «Светочу» — и дивизии некуда деваться…

Полк в белых маскхалатах вечером на лыжах двинулся к совхозу. Метель с ветром забила все дороги. Двое суток преодолевали вздыбившиеся сугробы.

2

Фашистская дивизия не случайно остановилась в совхозе: здесь очень выгодный для обороны рубеж. Во все стороны от высотки, на которой расположена усадьба. тянется всхолмленная низменность, легко просматривается со всех точек. Замаскированные танки даже при ограниченном количестве боеприпасов могли продержаться до подхода подкреплений. А потом отсюда можно будет прорываться к окруженному Паулюсу.

Примерно так планировал командующий группой армий Манштейн, и дивизия с часу на час ожидала обещанные подкрепления. Разыгравшаяся метель несколько задержала их продвижение.

Птицын и Шумилов понимали, что атаковать дивизию одним полком бессмысленно. Да и не в этом задача. Пусть она стоит на месте — без горючего никуда не денется. А транспорты надо задержать любой ценой до подхода гвардейцев.

Оставив небольшие заслоны на подступах к совхозу с востока, они создали две ударные группы для обхода укрепленных позиций с юга и с севера. В южную группу вошли четвертый и пятый батальоны и артдивизион.

Утром южная группа вышла на шахтинскую дорогу в нескольких километрах от центральной усадьбы совхоза. Небольшая речка, густо поросшая камышом, пересекала дорогу. Кольцов решил здесь подождать северную группу Птицына, которая почему-то опаздывала, и расположил батальон в камышах южнее моста. Все решили, что лучшего места для заезды не найти. Особенно понравились позиции молодым командирам, недавно возвратившимся с курсов.

— Да отсюда ми их всех перещелкаем, пока опомнятся, — говорил лейтенант Денисенко.

Так казалось и старшим командирам. Никто не думал, что камыш из союзника превратится в смертельного врага…

Выслав разведку, заминировали мост, выдвинув туда двадцать девятую заставу.

— Взрывать мост в крайнем случае, когда другого выхода не будет, — предупредил Кольцов.

А Птицын опаздывал. Никаких сведений к от гвардейцев. хотя они должны были выступить вслед за пограничниками. Возвратилась разведка.

— Тремя колоннами движутся танки и самоходки. За ними большое скопление грузовых машин и бронетранспортеров с автоматчиками…

Данные армейской разведки оказались не совсем точными.

Шел необычный транспорт. Немецкое командование не оставило попыток прорваться к Сталинграду и деблокировать Паулюса.

Наконец, прибыла группа Птицына. Теперь полк в полном составе оседлал речушку по обе стороны моста. Создалась очень опасная ситуация, как сказал Сережа Черноус: за спиной полка не утратившая боеспособности танковая дивизия, а впереди — свежие силы. Что может противопоставить им полк? Кольцов доложил Птицыну обстановку и свое решение.

— Считаю, что надо немедленно открыть по колоннам огонь из всех орудий, рассеять их на дальних подступах…

— Ни в коем случае! Подпустить как можно ближе и бить прямой наводкой, в упор! Если начнем пристреливаться, только себя прежде времени обнаружим… Не робей, соколик! Гвардейцы уже на подходе…

Знал ли действительно Птицын, что армейские части подходят, или сочинил, чтобы ободрить люден, неизвестно, но это сообщение успокоило командиров.

Шумит камыш на ветру. Нарастает гул моторов. Вот уже показались головные танки.

— Открывать огонь по моему сигналу! — предупредил Птицын с командного пункта.

Стремительно мчатся минуты, бойцы видят бронированную лавину. Вот танки неторопливо, уверенно вытягиваются в одну линию по дороге к мосту. И тогда взлетела над камышами красная ракета. Одновременно ударили по танкам орудия, петеэровцы, пулеметчики. Все смешалось в колоннах противника. Внезапный огневой налет на какое-то время парализовал его действия. Заметались по полю танки, самоходки. Остановились бронетранспортеры. Высыпавшиеся из них автоматчики, прижимаясь к броне, открыли массированный ответный огонь.

Несколько тяжелых танков, свернув на обочины, продолжали двигаться к реке. Вот уже головной танк вырвался на мост, но тут же одновременно с грохотом взрыва рухнул в провал и загорелся. Дальше запылало несколько машин от артиллерийского огня…

И разгорелся неравный бой. Оправившись от первого удара, гитлеровцы рассредоточились перед позициями полка и обрушили на камыши ливень огня из всех видов оружия. Кое-где вспыхнули пожары. Раздуваемое ветром пламя с треском распространялось по долине, грозя охватить всю пойму речки. Этого как раз и не учли пограничники, выбирая позиции. Бойцы выскакивали из камышей в чистое поле, зарывались в снег, продолжая отражать яростные атаки.

— Держитесь, товарищи! Уходить нам некуда! — крикнул Шумилов, подбегая к бойцам.

С центральной усадьбы совхоза ударили по артдивизиону. Полк очутился меж двух огнем. К артиллеристам уже двигались от «Светоча» группы вражеских автоматчиков. Опасность заметил командир.

— Селиверстова ко мне! — передал по цепи и на ходу крикнул Бахтиарову: — Иду выручать артиллерию…

Лавируя между очагами огня, пробиралась тридцатая через долину. Подтаявший от огня снег превратился в водянистое месиво, но лед еще не растаял.

Взвод обеспечения артдивизиона держался из последних сил, когда подошла тридцатая застава. Орудия продолжали бить по атакующим танкам.

Долго тянется день. Четвертая атака отбита. После полудня улеглась метель, небо прояснилось. Подошли, наконец, армейские части. Появились в небе наши штурмовики, ударили по дивизии.

А в долине бой не утихает. Уже посерело небо, слилось со снежной равниной. Ярче пылают подбитые танки. Выше подымается пламя в камышах…

Заметив обходные движения прибывших гвардейцев, остатки высланной Манштейном бронированной группы отошли на запад, бросая транспорты, раненых и убитых. Преследование противника продолжали прибывшие армейские части.

3

Поздней ночью вспомнили пограничники о простых житейских обязанностях человека: чтобы воевать, надо есть. Старшины раздавали сухой паек, бойцы снегом мыли пропахшие дымом руки, лица. Ели молча, торопливо, не глядя друг другу в глаза, стараясь не вспоминать о тех, чей паек остался нетронутым в полковых запасах. Говорить об этом тяжело, но и молчать невмоготу…

— Такую махину разбили! Даже поверить трудно… — сказал Асхат после длительного молчания.

— Разбили, но какой ценой? — отозвался Байда.

— Не надо устанавливать цены на человеческую жизнь. Настоящему человеку нет цены, а вся эта гитлеровская сволочь не стоит одной капли человеческой крови… — Он вдруг замолчал и отвернулся: не любят на войне выставлять напоказ душевные переживания и стыдятся слез.

И снова помолчали, каждый думая о своем. К штабу батальона подошел Кольцов.

— В мирное время мы записывали все важные события в боевую историю заставы. Этим занимался Антон. А вот как ушли от границы, даже не вспомнили… Все как-то недосуг. И очень жаль. То, что мы переживаем сейчас, — ведь это большая история! Должна же найти место в ней и эта степная речка а камышах… Или наш комиссар. Жил среди нас хороший, настоящий человек… И вот нет его… Как будто ничего не изменилось вокруг, а такое чувство, словно тебя переполовинили… А Иванов?

Он вспоминал каждого погибшего командира и бойца, словно прощален с ними.

— Хорошо. Сергей Васильевич, все опишем…

Еще в Запорожье узнал Байда, что Павел Денисенко вынес из боев на границе «Боевую историю» тридцатой заставы и тогда же вписал вместе с Ивановым главные события первого дня воины. Так с этой книгой и прошел Павел по всем дорогам до Сталинграда, храня ее как зеницу ока. В редкие часы передышек многие бойцы и командиры записывали в нее свои впечатления от пережитых событий, рассказывали скупыми словами о подвигах своих товарищей.

Байда немедленно вызвал Денисенко. Устроив из плащ-палаток шалашик, они долго сидели втроем над книгой, припоминая все случившееся в этот тяжелый день. Записывал Байда. Когда дошли до смерти подполковника Шумилова, Бахтиаров не выдержал роли наблюдателя.

— Дай мне… Я собственными глазами видел…

Буквы наклоняются вперед, будто в напряженном порыве идут в атаку на врага.

«Над снежным сугробом поднялась могучая фигура комиссара полка. Широкий взмах руки — и полетела связка гранат в движущийся танк. Он что-то крикнул, взмахнув автоматом, и хотя за грохотом боя ничего не было слышно, бойцы рванулись за комиссаром в атаку. Когда гитлеровцы откатились, мы нашли его на сугробе снега. Широкая спина чернела пятнами застывшей крови, голова искалечена разрывной пулей, застывшие руки сжимали автомат… Видимо, уже раненый продолжал бить по фашистам до последнего патрона…»

Записи одна за другой ложатся на страницы книги в истрепанной обложке:

«Василия Иванова нашли поздно вечером среди выгоревших камышей. Лежал за разбитым прямым попаданием снаряда пулеметом. Кое-где дотлевая, еще дымились остатки обмундирования. Обгорелый труп признали по расплавленному ордену Ленина на груди…»

И последняя запись: «Они полегли, как герои, но враг не прошел! Вечная слава вам, боевые друзья. Вы с нами. Вместе будем бить фашистов до полной победы!»

Наступило утро. Тихое, печальное. В совхозе «Светоч» пограничники провожали в последний путь своих боевых друзей…

4

После боев у «Светоча» погранполк вывели в тыл на пополнение и отдых, но отдыха не было. Он продолжал борьбу с замаскированными вражескими недобитками и специально оставленными немецкой разведкой агентами.

Фронт стремительно передвигался на запад, приближаясь к Днепру. Освобождены Краснодон, Шахты, Луганск, Лисичанск, Красноармейское, сотни других населенных пунктов Левобережья. За фронтом передвигались пограничники, очищая освобожденные районы от фашистской агентуры и местных предателей.

— И откуда эта нечисть берется? — удивлялись новички.

На этот вопрос ответили два задержанных шпиона из местного населения. Оказывается, в селе Авдеевка после захвата его немцами была создана шпионская школа. И руководит ею старый знакомый пограничников полковник Геллер. Позже стало известно, что такие школы создавались во многих городах и селах Украины. Среди помощников Геллера задержанные назвали Ростислава Барышника и Василия Шкарбаня. Кроме того, они сообщили, что немцы готовятся к решительному сражению на Днепре с дальнейшим развитием контрнаступления на Харьков и Донбасс. Сведения эти подтвердила армейская разведка, основываясь на показаниях пленных гитлеровцев.

Немцы действительно стягивали к Днепру крупные силы. Кроме кадровых частей, они готовили отряды диверсантов. Одни из них возглавил Ростислав Барышник. Из всех районов стянули в Днепропетровск предателей-полицаев, вооружили их пулеметами, минометами и даже полковыми пушками. Под прикрытием этого отряда, когда он вступит в бой, и должна была просочиться в тыл советских войск группа шпионов, воспитанников Геллера из авдеевской школы.

Когда наши войска подходили к Днепропетровску, Байда, заменивший в полку Шумилова, и Кольцов разработали план захвата авдеевской школы со всеми ее материалами, а если удастся, то и штатом.

Командир полка одобрил план и вместе с Кольцовым выехал в штаб войск к Кузнецову.

— Заманчиво, это очень помогло бы нам в борьбе с вражеской агентурой, — заметил Кузнецов, ознакомившись с планом, — но боюсь, что опоздаем. Они постараются убрать ее подальше, в тыл, если уже не убрали. Однако попытаться нужно. Особенно важны документы школы, списки ее воспитанников. Ведь может статься, что многие из них будут оставлены резидентами и на послевоенное время, как было, например, с Фризиным.

Оперативную группу возглавил майор Бахтиаров. Выход группы в тыл немецких войск обеспечивали армейские части, наступавшие вдоль левого берега небольшой речки Самары на Новомосковск.

Встречный бой начался перед вечером на левом берегу речки и к ночи распространился вправо и влево, образуя отдельные очаги. Не ввязываясь в сражение, группа Бахтиарова незаметно просочилась через вражескую оборону.

И тут случилось то, чего нельзя было предвидеть никакими планами. Не будь этой случайности, общее положение на фронте мало изменилось бы, но по-иному сложилась бы судьба некоторых участников описываемых событий.

А произошло следующее: группа Бахтиарова, уже в тылу немецких войск, натолкнулась на сводный отряд Ростислава Барышника. О выходе в район шпионской школы не могло быть и речи — пришлось принять бой и отходить к своим. Казалось, что операция провалилась. Но это было не совсем так.

Полагая, что имеет дело с фронтовыми частями, отряд полицаев, поддержанный артиллерией, пошел на прорыв и втянулся в общий бой. Следовавшие за ним агенты и диверсанты абвера попытались проскочить советский фронт, но вместе с отрядом частично были уничтожены или пленены, частично бежали к своим хозяевам.

Как показали пленные, командир отряда Ростислав Барышник убит в начале боя. Его труп увезли в Днепропетровск.

Большие потери понесли пограничники. Среди тяжелораненых— комбат Бахтиаров и жена Денисенко Варвара. Не утерпела пограничная «Анка-пулеметчица»: в самом начале боя был ранен пулеметчик, она перевязала его и сама легла за пулемет. Нашли ее в бессознательном состоянии, рядом с разбитым миной «максимом». Жизнь ей сохранили, но в строй она возвратилась только через год.

Ушел навсегда из армии и Асхат Бахтиаров: потерял ногу в последнем бою.

— Но на границу я еще приеду к тебе, Антон, обязательно приеду! — пообещал он Байде, когда отправляли в глубокий тыл.

5

Из показаний пленных лишь кое-что выяснилось о положении в Днепропетровске: в городе появилось много старших офицеров, в пригородах накапливаются войска, техника, усиленно охраняется железная дорога. Однако о конкретных планах готовящегося контрнаступления они ничего не могли сообщить.

— Штаб требует точных данных, — говорил Птицын Кольцову. — Готовь поиск.

Капитан Селиверстов, заменивший Бахтиарова в батальоне, за годы войны в совершенстве овладел немецким языком. На нем и остановили свой выбор; с Селиверстовым шли комсорг батальона Хромцов, начальник тридцатой заставы Сергей Черноус и четыре рядовых пограничника. Для маскировки использовали одежду и документы полицаев.

На рассвете пограничники были в Нижнеднепровске и часа через два переправились на правый берег. Рассредоточившись, но не теряя из виду друг друга, прошли по проспекту. Возвращаясь обратно в сторону вокзала, наткнулись на странную похоронную процессию. Среди провожающих покойника было много полицейских и даже гестаповцев. Это удивило, и разведчики вмешались в толпу и вышли с ней к Севастопольскому кладбищу. Все стало понятным, когда начали говорить надгробные речи. Первым говорил волосатый «добродий» в синей бекеше с мрачным, угрюмым лицом.

— Достойного сына Украины мы провожаем в последний путь, паны-добродии, — начал оратор. — От рук проклятых большевиков принял мученический конец бесстрашный рыцарь Ростислав Барышник. Склоним же перед его прахом наши головы…

— Гад он ползучий, а не сын Украины! Убийца подлый… Это его бандиты ранили нашу Варвару и Бахтиарова… — шептал на ухо Селиверстову Хромцов.

Тот только глазом повел — заставил замолчать.

Больше всех был поражен Сергей Черноус: в волосатом ораторе он узнал своего бывшего учителя Шкарбаня. «Вот и верь такому, попробуй заглянуть в душу… — негодовал лейтенант. — А ведь не раз говорил нам о любви к Родине, о преданности Советской власти… Попадись он мне в руки, я бы поговорил с предателем».

Начинало темнеть. За день разведчики многое высмотрели, узнали из случайных разговоров немецких офицеров о готовящемся контрнаступлении. Теперь достать бы «языка» и можно возвращаться. Не плохо бы прихватить и этого оратора в синей бекеше. Но он сразу куда-то уехал в гестаповской машине.

Возвратились к центру к в сумерках выследили на «Озерке» пожилого офицера, направлявшегося в сторону вокзала. На улицах еще кое-где виднелись фигуры торопившихся прохожих — приближался комендантский час. «Черт его знает, что он собой представляет. Может, какой-нибудь снабженец. Стоит ли рисковать?» — соображал Селиверстов, идя навстречу офицеру.

Немец брезгливо поморщился, взглянув на полицаев, сошедших на мостовую, уступая дорогу. А через минуту он очутился в глухой подворотне, зажатий в темный угол и обезоруженный странными полицаями.

Гауптман Фитцмахер оказался сотрудником разведывательной службы одного из немецких соединений.

Среди документов абверовца обнаружили пропуск на какое-то совещание. Видимо, совещание очень важное и сугубо секретное, раз требуются пропуска даже для своих сотрудников. «Заглянуть бы на это совещание!» — мелькнула мысль у Селиверстова, да опасно — они, наверно, каждого своего сотрудника в лицо знают. И время не позволяет, дорога каждая минута. Поменявшись с немцем одеждой, Селиверстов использовал пропуск и вывел группу за город. А перед рассветом перебрались на левый берег.

Показания пленного, дополненные собранными разведкой сведениями, прояснили создавшуюся на Днепре обстановку. Сложилась она очень невыгодно для советских войск. В районе Запорожья и Днепропетровска немецкое командование сосредоточило крупные силы для контрнаступления. Наши передовые соединения, измотанные и поредевшие в последних боях, не имели достаточно сил, чтобы отразить готовящийся удар. Командование фронта скрытно отвело выдвинувшиеся вперед части за Северский Донец и приготовилось к встрече.

Всех участников разведки представили к награде боевыми орденами, а Селиверстова — к Золотой Звезде Героя.