Первый поединок

1

Известие о предстоящем переселении немцев-колонистов на родину их предков взбудоражило все население Фридрихсталя. Молодые люди суетились, в каком-то возбуждении бегали от дома к дому, а некоторые просто через высокие каменные заборы делились с соседями необычайной новостью:

— Слышал, Иоганн? Нас приглашают в Великую Германию! Собирайся! Перед нами Берлин, Париж, Вена…

Они кое-что слышали о событиях в Европе и без зазрения совести включали столицы крупных европейских государств в пределы гитлеровской империи.

А старики обходили свои дворы, осматривали добротные строения, поглаживали твердыми, широкими ладонями шероховатые камни заборов и печально качали головами — как же оставить все это? Ведь такое богатство не упало им с неба! Десятилетиями накапливалось оно бережливыми руками с присущей им настойчивостью. Как оторвать от сердца все это добро? Нет, не надо спешить. От хлеба крох не ищут. Подумать надо и крепко подумать.

И они думали. А молодежь подхлестывала:

— Надо ехать! Хотите попасть к шапочному разбору? Первым достанутся сливки, а нам придется простоквашу дохлебывать да крохи подбирать…

Скрепя сердце старики соглашались. Дети — наша надежда, опора на старости лет. Может, третья империя в самом деле создаст для них цветущую жизнь? Были среди колонистов и скептики, недоверчиво относившиеся к обещаниям берлинских эмиссаров.

— Куда вы поедете? Куда понесете свои отупевшие головы? Мы тоже немцы, но мы родились на этой земле, здесь могилы наших предков, к никуда мы от них не уедем. Земля эта стала нашей родиной…

— Вы — немцы? — корили их крепкие хозяева. — Какие вы немцы! В колхоз готовы прыгнуть… Терять вам нечего…

— Почему вас колхоз так пугает? Живут же люди…

— Какие люди? Хозяевами захотели стать, рты пораскрывали на наше добро…

— Какое может быть равенство между нами?! — шипели другие. — Разве можно посадить за один стол какого-нибудь безлошадника Густава Гранта и всеми уважаемого дядюшку Курта Краузе? Сумасшедшие!

В домах продолжались споры. И странно, что богатый дядюшка Курт Краузе, тот самый, который, по мнению многих, ни за что не согласится сесть за один стол с безлошадником Грантом, тоже отказывается выезжать из Фридрихсталя. Даже его единственная дочь Гретхен, учительница, призывавшая всех исполнить долг истинного немца, не может сломить упорство отца.

— Подумай, папа, что меня здесь ожидает! Всю жизнь утирать носы чужим детям? Или посоветуешь выйти замуж за какого-нибудь полуграмотного выскочку и потом готовить ему пиво, как мама готовит тебе? — она даже всхлипнула от жалости к себе, представив такую безрадостную перспективу.

— Послушай, дитя мое, и хорошенько подумай, где есть твоя родина. — Старик многозначительно поднял вверх пухлый палец, возвел к небу белесые, выцветшие глаза. — Мы со старухой отдали этой земле все свои силы. Дед и прадед твой ходили по ней, она и прах их приняла… И ты хочешь все это бросить? Даже название селения сохраняет память твоего прадеда, первого переселенца Фридриха Краузе.

Потом он долго ходил по хозяйству, вспоминая, что здесь осталось со времен деда, что сделано руками отца и что они уже со своей старухой приобрели. «И она хочет все это оставить! Кому? Нет!»

Он возвращается в дом, в свой замечательный дом, выстроенный лучшими мастерами, расстегивает жилет, чтобы легче дышалось, и снова пытается образумить дочь.

— Ты складно говоришь, девочка моя, на то ты и ученая. Родину надо любить. Но знаем ли мы, что нас ожидает там? А здесь дом, лошади, коровы… Да и без земли нас не оставят большевики. Жили мы бережно, кое-что припасли на черный день. Для тебя припасли, не будешь нуждаться…

— Ах, отец, ты опять за свое. — нетерпеливо прервала его дочь. — Зачем мне лошади, коровы, дом? Разве для того я кончала гимназию, чтобы сторожить их? Если ты боишься расстаться с ними, заберем с собой, а стоимость дома оплатят. Можно подумать, что для тебя какая-нибудь лошадь дороже родной дочери… — Она долго доказывала, что среди родного по духу народа, особенно теперь, когда фатерланд добился такого могущества, каждый чистокровный немец обретет там подлинное счастье.

И Курт Краузе сдался. Уезжать так уезжать. Чего не сделаешь для любимой дочери?

А Грета? Что так влекло се туда? В двадцать шесть лет, когда сердце еще не охладело и ожидает чего-то необычного, а сознание подсказывает, что молодость уходит, трудно девушке объяснить свои стремления. Победы немецкой армии в Европе щекотали ее самолюбие. Разве не лестно молодой, красивой немке с гордо поднятой головой прогуляться по улицам поверженных столиц? Париж — это не Яссы, где она училась в гимназии, и даже не Бухарест, куда изредка ездили с отцом, когда боярская Румыния господствовала в Бессарабии и Северной Буковине. Париж — ее давняя мечта. А Вена? О-о, Гретхен еще возьмет свое от жизни, покажет. на что способна…

2

Комиссия по репатриации немцев из сел Бессарабии разместилась в школе, украшенной лозунгами и плакатами на двух языках. Об этом позаботилась учительница Краузе. В группе немецких эмиссаров выделялся моложавый, стройный красавец с голубыми глазами.

— Эрих Геллер! — представился он местным членам комиссии, подчеркивая каждым движением руководящее положение среди своих коллег.

Николай Степанович Чемерыс, представлявший местную власть в комиссии, задумался: где-то он уже слышал фамилию этого щеголеватого немца. «Геллер… Когда же мы с тобой встречались? Кто ты?» Пока проходила церемония встречи с местным населением и бойкая учительница на немецком языке приветствовала эмиссаров, Чемерыс переворачивал страницы памяти, выискивая там знакомые немецкие фамилии, но ничего конкретного на тех страницах не вычитал. И остался очень недоволен собой: знать, притупилась память…

Потом эмиссары опрашивали население, составляли списки репатриантов. Геллер не вмешивался в работу своих подчиненных, он всецело занялся легким флиртом с симпатичной учительницей.

— Вы, фройлен Грета, — точно лесная фея! Даже не верится, что в этом забытом богом и людьми медвежьем углу может появиться такое чудо, — с присущей развязным кавалерам легкостью старался очаровать девушку, и по ее искрящимся глазам было заметно, что ей это нравится.

— Какое там чудо! — с напускной небрежностью возразила Грета, но в то же время всем своим видом словно говорила: «Да, я действительно хороша и знаю себе цену, но не думайте, что повстречали наивную глупышку или сентиментальную гетевскую Маргариту».

В скромном белом платье, перехваченном в талии голубой лентой, она действительно выглядела прелестной! Слегка разрумянившееся в меру полное личико ее будто сошло с тех рождественских открыток, на которых немцы любили изображать ангелочков.

Капитан Чемерыс слабо владел немецким, не все улавливал из их разговора, но терпеливо следил за этим банальным флиртом, пытаясь разгадать, какую цель преследует немец. Геллер, видно, почувствовал настороженность молчаливого члена комиссии. Боясь пересолить и тем усилить его подозрительность, он с легкостью светского человека переменил направление разговора и вдруг заговорил по-русски:

— Я, каспада, зер виль… отшень хачу правильна кавариль русски язык. Мы два дружественный страна. Наш фюрер уважаль унзере… свои фройнд… друзья. Как кавариль один русски пословиц: не имей сто марок… Или как это?

Грета рассмеялась. Чемерыс с безразличием отвернулся и зевнул, но теперь уже не пропускал ни одного слова из болтовни щеголя. Ему показалось, что немец умышленно искажает русские слова.

А тот продолжал:

— Кде-то здесь жил добри знакоми, друк майне фатер. Отшинь богати фермер, или как это у вас? О, пометшик Фишер…

Николай Степанович поднял брови.

— Да, был такой. Кажется, в Ольховом. Это недалеко отсюда.

— Я, я! Ольховая, там, говорил майн фатер, настоящий замок! Но теперь, я думаль, нет ни замка, ни хозяина…

— Почему же? — прервал его Чемерыс, — Дом Фишера сохранился, и хозяин есть. Только не Фишер, конечно, а колхоз.

— О-о, кольхоз! Отшинь интересни! Жаль, что не могу посмотреть…

Николай Степанович ничего не ответил на желание словоохотливого немца посмотреть дом Фишера и колхоз. Вечером, когда комиссия прервала работу, он уехал в Подгорск к Петру Сергеевичу Кузнецову.

Геллер много читал и слышал от агентов абвера о советских разведчиках, чекистах, но встречаться с ними ему не приходилось. В душе он очень желал и в то же время побаивался такой встречи. Поведение сдержанного и немного угрюмого представителя советской стороны насторожило немца. «А что, если он и есть чекист? Кажется, я неплохо сыграл на дружелюбии. Русские доверчивы». Потом его мысли переключились на экспансивную учительницу. Она не так наивна и ограниченна, как показалось вначале. А недурна, очень недурна. И возраст подходящий. «Остальное приложится, мы об этом позаботимся. Правда, ей не хватает романтического полета мысли, но экспрессии для нашей работы достаточно. Даже удивительно, ведь воспитывалась в провинциальной семье, в такой глуши… Но как быть с Ольховым? Удастся ли пробраться туда?»

3

Разговор между Чемерысом и Кузнецовым состоялся поздней ночью. Петр Сергеевич пригласил Шумилова. Выслушав сообщение Чемерыса о своих наблюдениях в Фридрихстале, комиссар внес ясность:

— Нас информировали о каждом члене переселенческой комиссии. Но о Геллере нам известно из других источников. Разве вы, капитан, забыли показания Ганса Брауница? А ведь он питомец шпионской школы, которой руководил некий майор Геллер. Теперь, надо полагать, уже полковник. Вот и подумайте, какие неотложные заботы привели его в наши края…

— А что тут думать? — вмешался Кузнецов. — Известно, чем занимаются эти так называемые переселенческие комиссии. К сожалению, препятствовать их работе мы не можем, но знать должны о каждом шаге эмиссаров. А этого Геллера можете и в Ольховое подбросить, если его так интересует дом Фишера… Кстати, присмотритесь и к не в меру бойкой учительнице. Трудно поверить, чтобы прожженный нацист, крупный сотрудник абвера тратил время на пустой флирт.

На рассвете Чемерыс был в Фридрихстале, так и не отдохнув в ту ночь.

Не удалось уснуть и Геллеру. Его помощники — юркий, белобрысый лейтенант Вернер и флегматичный пастор Брандт — не порадовали своими наблюдениями над местным населением. Оказывается, из селения выезжают почти все немцы. Остается не больше десяти семейств — батраки, безлошадники, «голь перекатная».

Геллер долго рассматривал списки остающихся, расспрашивал своих помощников — на кого из них можно положиться? Для некоторых приход красных — праздник…

План Геллера — подыскать среди остающихся своего человека для абвера — срывался. Рассчитывать на таких глупо. «Грета явно переусердствовала в своей агитации за поголовное переселение». — недовольно подумал Геллер.

Оставить здесь учительницу? Она понятлива, подготовить можно быстро, но для резидента опасно: слишком уж разрекламировала себя рьяной сторонницей переселения. Да и роль дли нее припасена другая.

«Нет, Грету заберу с собой».

Он выглянул в окно. В просветы между деревьями далеко видно всхолмленную степь — такую мирную, спокойную. Что таит она в себе? И как встретит танки фюрера, когда они ринутся лавиной на восток?

Эрих не поэт, он реалист. Но все-таки приятно было бы сейчас, отстранившись от служебных забот, проехаться по этой степи до Днестра и далее — на Днепр, на Волгу… И чтобы рядом эта нетерпеливая девушка.

Когда-нибудь это должно случиться, И, может быть, скоро…

Высунувшись из окна и взглянув направо, Геллер застыл в неудобной позе: на спортплощадке девушка в легком спортивном костюме птицей взлетала над брусьями.

«Да это же Грета! Вот откуда у нее такая стройность, собранность, легкость походки. Нет, нельзя упускать этот клад!»

Не прошло и пяти минут, как он, наспех одевшись, подошел к девушке.

— Гут морген, фройлен Грета! Не подозревал, что вы такая искусная спортсменка. Да вы будете украшением нашей «Крафт дурх фройдте!»

Грета не покраснела, не растерялась. Маленький хищник в ее груди настойчиво требовал пищи. И, видимо, она нарочно пришла сюда спозаранку. Теряться некогда, надо действовать. И если добыча идет на ловца, глупо зевать.

— Вы вправду так думаете или это очередной комплимент? — Грета подняла над головой руки, предоставляя Геллеру возможность полюбоваться каждым изгибом ее стройного, упругого тела, встряхнула по-спортивному кистями и плавно опустила их книзу.

— Вправду, милая Гретхен… Простите, я хотел сказать фройлен Грета.

— А что это значит — «Крафт дурх фройдте?» — уже деловито спросила.

— Это спортивная организация нашей молодежи…

И начал рассказывать о жизни в Берлине, о шумных городах Запада, о могуществе империи фюрера.

— Скоро вы увидите все своими прекрасными глазами, Грета…

Геллер вдруг круто изменил тему:

— Скажите откровенно, вам нравится эта степь?

— Я тут выросла, привыкла. Западнее, ближе к Карпатам, природа богаче, живописнее. Но здесь простора больше, легче дышится.

— А вы не хотели бы стать полноправной владетельницей этого простора? Хотя бы до горизонта. — Геллер протянул руку, указывая на восток.

— Зачем думать о несбыточном? Все это уже в прошлом…

— Кто знает, что нас ожидает в будущем…

— Но отсюда мы уезжаем навсегда?!

— Как знать, как знать…

Он замолчал, взглянул на часы и направился к школе: комиссии пора начинать работу. Молчала и Грета, раздумывая над его загадочными замечаниями. Она радовалась: Эрих от нее без ума, это ясно. Только не сделать бы ложного шага. Родина родиной, а место в жизни надо самой отвоевывать.

Около школы уже собрались озабоченные переселенцы. Члены немецкой подкомиссии о чем-то их расспрашивали, что-то советовали.

Подъехавший на «эмке» Чемерыс и виду не подал, что его интересует Геллер, сухо поклонился и прошел в помещение к своим. Он был уверен, что разведчик возвратится к вчерашнему разговору, и не ошибся. Через час, встретив Чемерыса, полковник дружески улыбнулся и обронил будто между прочим:

— Опоздал я немного с визитом к этому старику Фишеру, так и не увижу его хваленого замка… А жаль!

— Если вам так сильно хочется, то, пожалуй, можно подскочить туда, но не надолго. К концу дня надо быть здесь.

— О! Это очень мило с вашей стороны, но боюсь затруднить. И потом, знаете, мне хотелось бы пригласить с собой одну особу. Не знаю, удобно ли вам…

— Да что там? Наоборот, веселее будет. Вот эту? — Чемерыс кивнул в сторону Греты, которая уже успела переодеться и стояла среди молодежи, о чем-то оживленно беседуя.

— Прелестная девушка, не правда ли?

— Тогда приглашайте вашу даму, а я позову шофера.

Через несколько минут из школьного двора выкатилась «эмка» и помчалась на восток, взбивая легкую пыль по дороге.

Чемерыс устало скользил взглядом по сторонам, Геллер и Грета болтали о разных пустяках, шофер сосредоточенно всматривался в дорогу — все внешне выглядело обычно: компания едет на прогулку.

Через два с лишним часа благополучно добрались до Ольхового. Эрих Геллер пришел в восторг от бывшего поместья Фишера и очень удивился, узнав, что таким большим хозяйством руководит неказистый с виду молодой паренек.

Недоля и Ванда узнали Николая Степановича и в непривычной для него штатской одежде. Им очень хотелось поговорить с ним, расспросить о знакомых пограничниках, но немец ни на шаг не отпускал своего спутника. Гости осмотрели дом, потом долго бродили по саду, восхищаясь виденным. Недоля ходил за ними следом как хозяин колхоза, а Ванда издали злыми глазами посматривала на красивую немку.

На обратном пути Геллеру захотелось посмотреть лес. Свернули по глухой просеке к Збручу и на полянке устроили небольшой привал. Чемерыс кивнул шоферу, и тот достал из кабины бутылку водки и закуску.

— О-о! Русски водка и русски лес! Отшень романтик, не правда ли, каспада? — восторгался Геллер — Выпьем за дружба! Надеюсь, мы еще не раз встретимся им дизер вальд. Здесь так чудесно!

— Милости просим, — сдержанно ответил Чемерыс. — Мой дом и моя машина к вашим услугам.

К концу дня они возвратились в Фридрихсталь. Чемерыс с трудом преодолевал дремотное состояние. Простившись с Гретой у школы, Геллер рассыпался перед услужливым спутником в любезных изъявлениях благодарности.

— Очень, очень благодарен вам за гостеприимство! Данке шен! Но, как говорят у вас, долг платежом красен. Приезжайте к нам в Берлин — дорогим гостем будете… — оживленно тараторил немец по-русски, и Чемерыс заметил, что после русской водки Геллер не так безбожно калечит слова, как раньше.

— Данке шен, — с трудом подбирая слова, заговорил Николай Степанович. — Как-нибудь выберем время, чтобы посетить вашу столицу. Обязательно наведаемся!

— Это будет очень любезно с вашей стороны. — Геллер перешел на родной язык, с удивлением оглядывая странного русского: до сих пор он не проронил ни единого слова по-немецки. «Странно, почему он скрывал, что владеет нашим языком? И как понять его подчеркнутую сегодняшнюю любезность? Обычное русское гостеприимство или…?»

Неясная тревога охватила абверовца. Она не покидала его и вечером, когда он приводил в порядок свои наблюдения во время поездки. «Состояние дорог неважное, но танкопроходимость местности удовлетворительна. Воинских гарнизонов не видно, как и пограничных укреплений. Но чем объяснить поведение этого странного субъекта?» — сверлила мозг назойливая мысль разведчика.

A еще через два дня на путях пыхтел паровоз, готовый подхватить разномастный состав с репатриантами. Последние минуты. Прощаются члены комиссии, благодарят друг друга за «совместную плодотворную работу». Геллер с деланной приветливой улыбкой пожимает руку Чемерысу и уводит сияющую Грету в специальный вагон для членов комиссии.

Поезд ушел. Уехал с ними и Курт Краузе, так и не решив до конца, где его настоящая родина. «Как это все сложно и запутано», — грустно думал он, глядя туда, где скрылось родное село.

4

В более сложные отношения со своей родиной попал бывший лесничий из Приднестровья Иван Минович Кривошлык. Женившись накануне первой мировой войны, он с трудом добился места в небольшом лесничестве. А юношеские планы были огромны.

…Сколько раз гимназист Ваня видел себя в мечтах на лихом скакуне, с острой саблей в руках! Как вихрь налетает он на врагов, обрушивает удары на их головы и возвращается с победой.

И вот он уже известный полководец, перед ним склоняют головы сильные мира сего, а враги трепещут, прослышав о нем. Какие враги? Раз существует государство, то будут у него и враги, будут и войны. Так уже заведено испокон веков от Ганнибала и Александра Македонского…

Перед первой империалистической войной родилась дочь Ирина и он рад был, что его не трогают — молодой отец вдруг потерял всякую охоту к ратным подвигам. Надо жить для дочери. Что он оставит ей в наследство?

Но вот прогремели первые раскаты революционных боев, в голове возродились былые мечты о ратных подвигах… Сичевые стрелки в синих жупанах, гайдамаки, гетьман, возрождение казачества… Как не потерять головы в этом угаре? Закружились вокруг него события, и сам он запутался в этой круговерти. Даже не замечал, как все менялось, мельтешило вокруг и гетьман, и директория, и Петлюра, лесные батьки. Уже не в мечтах, а в действительности летал на коне впереди своей сотни, рубил головы… Кому? Врагам? Каким?..

Ему говорили, что большевики — враги Украины, и рубил большевиков, рубил тех, кто их поддерживал, и считал, что защищает свою родину. Рубил, пока не выветрился угар из головы. А выветрился он не сам собой. Крепко стукнулась его сотня в Поднестровье с красными конниками Петра Кузнецова и Евгения Байды. Бросив своего командира, «казаки» разбежались кто куда. И сам он, словно отбившийся от стаи волк, прискакал ночью к своему лесничеству, успел схватить на коня шестилетнюю дочь (жена умерла от тифа) и с недобитками разных банд сбежал за Збруч.

И тут, в панской Польше, впервые по-настоящему понял, что такое родина. А поняв, испугался своей вины перед ней и не бежал обратно домой, как делали многие, обманутые Петлюрой и его сподвижниками.

Не сразу удалось порвать все связи со своими единомышленниками, но порвал и снова занялся знакомой работой в Стрийском лесничестве. Теперь у него осталась одна цель в жизни: воспитать дочь, уберечь ее от ложного пути, от заблуждений своей неудавшейся жизни, сохранить для родины — пусть она искупит его вину.

А вину свою он чувствовал. Поэтому потерпели неудачу все попытки оуновцев Бандеры, Мельника и Дахно втянуть Кривошлыка в свои грязные разбойные делишки. В отместку за «зраду национальных интересов неньки Украины» они прославили его «красным», установили за ним слежку. Но не это пугало. Как устроится жизнь дочери — вот главная забота. И когда Ирина окончила Стрийскую гимназию, он бросил работу в лесничестве и уехал с нею в украинское село за Янувом, где ей удалось получить место учительницы. Это хоть немножко приблизило их к родине.

Знал бы Кривошлык, что через два года Красная Армия освободит Львов, не делал бы этого. Когда в Стрий пришла Советская власть, Иван Минович, пожилой безработный лесничий, и его дочь снова оказались за границей — уже не у поляков, а у немцев. Гестапо, очевидно, приняло по наследству от польской дефензивы списки подозрительных лиц, потому что через несколько недель отец и дочь исчезли.

— Така файна профессора! Така злота панночка! — долго еще вспоминали пожилые крестьянки свою молодую учительницу.

И затерялись их следы среди многих тысяч разлученных с родиной по своей и не по своей вине.

След Ирины Кривошлык обнаружился через полтора года. В марте 1941 года в одной из львовских библиотек появилась новая работница. Специальность ее — учительница. Об этом она написала в автобиографии, это подтвердили и представленные документы. Но где в конце года найдется место учительницы? Вот и попросилась на временную работу библиотекаря.

Первые дни новая работница была молчаливой, чем-то удрученной. Ближайшим сотрудникам удалось выведать кое-что о прошлом этой миловидной девушки. Рассказ ее был немногословный и очень печальный. Учительствовала в деревне близ Янува. С приходом немцев в Польшу отца арестовали, ее тоже долго держали в заключении, но потом отпустили и перевели в другое староство на такую же работу. Когда переселяли украинцев из Варшавского губернаторства, как немцы именовали Польшу, на родину, она уехала вместе с людьми. «А где же ваш отец?» — спрашивали Ирину слушатели, сочувственно вздыхая. «Не знаю…» — отвечала, вытирая слезы. «А вы не убивайтесь, даст бог, еще встретитесь с ним», — утешали девушку.

Находились и такие, что утверждали, будто встречались когда-то с ее отцом в Стрие, и девушка с печальной ласковостью смотрела им в глаза. Не один молодой человек засматривался на Ирину, но она жила, точно монашенка: ни с кем не встречалась, не ходила на танцы, даже в кино редко бывала.

Незадолго до ее появления из берлинской организации «Крафт дурх фройдте» выбыла лучшая спортсменка Маргарита Краузе, переселенка из Фридрихсталя. Не то в Париж уехала, не то укатила в Вену. Никто не стал этим интересоваться. Мало ли куда может сейчас поехать молодая, красивая и совершенно самостоятельная немка.

5

Все эти события происходили далеко от тридцатой заставы, никто из пограничников не встречался с новыми лицами нашей повести. Однако все это имело прямое отношение к личным судьбам людей тридцатой и других застав Подгорского отряда. Его командиры часто выезжали на заставы, лично проверяли боевую готовность, состояние оборонительных сооружений…

— Ну, солдаты, — спрашивал Шумилов командиров тридцатой заставы, — где ваши скрытые подступы? Где ходы сообщения? Как будете взаимодействовать с соседом в случае…

Слово «война» не произносилось, но ее отравляющее дыхание пограничники чувствовали в каждом звуке, в каждом движении на сопредельной стороне.

— Поют отлично! — похвалил замполит, слушая, как четко, чеканно отбивают шаг возвращающиеся с учебных занятий ребята, как бодро звучит песня о трех танкистах, экипаже машины боевой. — Так ли они отлично будут сражаться с врагом, если..?

— Будут, товарищ батальонный комиссар! Только уж и вы позаботьтесь, чтобы нам пушечек подбросили. Если придется отбиваться, то чтобы враг сразу почувствовал, — просит Антон Байда.

— Не скули, солдат. Будет вам и белка, будет и свисток. Всему свое время… Только без паники!

И на границе вырастали новые оборонительные сооружения. С помощью технических подразделений дивизии генерала Макарова возводились бетонированные доты, блиндажи…

Граница готовилась к большим, но еще не совсем ясным событиям.

 

«Если завтра война…»

1

Субботний вечер на заставе. Произведен боевой расчет, исполнены все требования установившегося служебного порядка. И начинается то особое оживление среди пограничников, которое всегда бывает перед выходным днем. Много набирается неотложных дел у старшины, у каждого солдата, у командиров и их жен. А тут еще большой праздничный вечер устраивает завтра сельская молодежь в баштианском клубе — надо и пограничникам как-то показать себя.

Больше всего хлопот у повара Вани Хромцова. Не так просто смастерить праздничный обед, да так приготовить, чтобы целую неделю вспоминали. И как не постараться для своих ребят? Они и так не очень избалованы в суровой пограничной жизни. А потом проводы политрука в отпуск. Будут гости, соседи.

— Не подкачай, Ваня! — наказывает старшина Денисенко. — Треба так зробыть, чтоб у гостей очи полезли на затылок от удовольствия!

— Все будет чин чинарем, — смеется Хромцов. — Надо вот только разобраться в этой штуковине… Не маячь, старшина, перед глазами! Не мешай. Торт приготовить— это тебе не сталь сварить…

И повар склоняется над толстой кулинарной книгой. Но ему мешают сосредоточиться женщины. Марине и Варваре тоже нужен повар, только не с кулинарной книгой, а с баяном: надо последнюю репетицию провести. Завтра выступают в клубе.

— Не могу же я разорваться, дорогие девушки… Я хотел сказать, уважаемые дамочки, — поправляется он, пряча улыбку.

— Ты, Ваня, не отбрыкивайся! Если сегодня не сделаем, то завтра тем более. Понятно?

— Понятно, Варя, понятно, как дисциплинарный устав, но дел у меня — вот! Не могу! Берите баян — я разрешаю, пусть Воронин репетирует с вами. Он почти что Ваня Хромцов, разве что красотой малость не дотянул…

— Ну и балабон, — смеются женщины, берут баян и уходят в ленинскую комнату.

Воронина искать не приходится. В свободное время он всегда поблизости: в ленинской комнате или в учебном классе копается в журналах. Тихий, застенчивый, нерешительный в вопросах, не касающихся службы, — полная противоположность шутнику и балагуру Хромцову… Только любовь к музыке сближает их.

Тагир Нурмухаметов неравнодушен к баяну. Очень хочется ему разгадать секрет несложного на вид мастерства. Завтра выходной, надо упросить Петю, чтобы помог…

Тагиру не повезло, помешали ему дослушать репетицию, вызвав к старшине.

— Поедете с повозочным на станцию. Надо привезти Иванова. — приказал Денисенко.

— Есть, ехать на станцию, товарищ старшина, — вытянулся Тагир, и чудесные звуки, рождавшие в его душе приятные воспоминания о родных башкирских просторах, растаяли, померкли, как меркнут в надвигающихся сумерках отблески скатившегося за далекие горы солнца.

«Счастливчик этот Иванов, — думал Нурмухаметов, качаясь в старой рессорной тачанке на ухабах проселочной дороги. — Вчера только из отпуска заявился, а сегодня на целый день в Подгорск укатил гулять… Везет же человеку!»

Васе Иванову действительно повезло. Судя по его возбужденно-радостному настроению, с Ниной дома все обошлось хорошо. А на заставе его ожидал приказ о присвоении ему звания заместителя политрука. В Подгорск, конечно, не на прогулку ездил — в политотделе отряда проходило совещание секретарей комсомольских организаций. После совещания Петр Алексеевич поздравил пограничника с присвоением звания и новой должностью и напомнил:

— Смотри в оба, солдат! Политрук уезжает в отпуск— с тебя будет спрос за все. Понятно? Надеюсь, теперь не откроешь огня по старым пням? — улыбнулся Шумилов.

— Понятно, товарищ батальонный комиссар… — Иванов покраснел и потупился. Он понимал, что дело не в глупом инциденте первых дней службы на границе. Замполит намекал на большее. Но это уже прошлое. До отхода поезда оставалось еще три часа, и Вася ушел в подгорский парк.

Шагал неторопливо, солидно, к чему, как он понижал, обязывали его новенькие знаки различия, и он часто будто невзначай посматривал на алые нарукавные звездочки.

Вдоль центральной аллеи и вокруг широкой площадки у главного входа вспыхнули желтоватым светом шаровидные плафоны, будто десятки лун спустились с потемневшего неба и повисли в вечернем воздухе. При их свете по усыпанной мелким гравием площадке медленно прохаживались небольшими группами стройные летчики.

«Веселые ребята…» — думает Иванов, вспомнив слова поэта: «тучки-кочки переплыли летчики»…

Не хотелось уходить из парка, от этого праздничного веселья, от этих хороших людей. Но пора на вокзал, следующий поезд будет только утром.

Часа через два Иванов сошел на маленькой станции, где его ожидала высланная старшиной тачанка.

Тихая июньская ночь. Устало бегут кони, пофыркивая в темноте. Тагир расспрашивает друга о городе, о новостях.

— Хорошо погулял, Вася?

— Какое там гулянье! Разве не знаешь, как это бывает? Целый день совещания да инструктажи… Только перед вечером заглянул в парк. Весело там, хорошо. А летчиков сколько понаехало! И все новенькое на них, с иголочки. Должно быть, только из училища…

— Это хорошо, что летчики… А машин много у них?

— Вот чудак! Кто же тебе скажет?

И пограничники задушевно беседуют о близких и далеких, о старых и новых друзьях, о своем будущем.

2

В тот субботний вечер летчиками интересовались не только пограничники и подгорские девушки. Старшие командиры штабов дивизии и погранотряда обрадованно сообщали друг другу приятную новость. Шутка ли, целый полк с боевыми машинами! И машины новые. Кое-кто уже видел их в полете, восхищался хорошей маневренностью.

— Хорошая машина! Настоящий ястребок!

Начальник штаба авиаполка волновался: до приезда командира осталось меньше суток, а сколько еще разных недоделок, связанных с перебазированием на новый аэродром. Он уже дал необходимые указания командиру БАО. Вызвал командиров эскадрилий, напомнил:

— Хозяин звонил, что прибудет завтра к десяти ноль-ноль, и приказал к утру полк привести в полную боевую готовность.

— Разрешите, товарищ майор! — обратился невысокий капитан с веселыми глазами на подвижном смуглом лице. — К приезду командира все будет в полной боевой! Но… — капитан замялся, подыскивая убедительные слова, — Ребята просятся в город… Сами понимаете, молодежь… Они утром наверстают!

Майор недовольно сдвинул брови, что-то обдумывая, потом смягчился и разрешил дать молодым летчикам отдых. «В самом деле, с шести до десяти будет достаточно времени».

— Только смотрите! К шести ноль-ноль — все на месте!

И все остались довольны.

Ирина Кривошлык тоже случайно заинтересовалась молодыми командирами в Подгорском парке. За три месяца спокойной жизни она, видно, оправилась от тяжелых потрясений — время излечивает даже самые тяжелые раны. В том, что девушка очутилась в Подгорске, ничего странного не было. Не могла же она, учительница, привыкшая к шумной школьной жизни, навсегда отказаться от своей профессии. В начале июня подала заявление об уходе с работы, и ее не задерживали: правильно решила девушка, до начала учебного года сможет подыскать работу по специальности.

Несколько дней Ирина пожила в деревне около Стрия, потом уехала в Подгорск. Здесь ее приняли очень тепло, пообещали место учительницы в ближайшем селе.

— Поезжайте туда, устраивайтесь с квартирой, а в конце июля приходите за назначением.

Так и сделала. Школа, где ей обещали работу, понравилась. село тоже. И что хорошо — город близко. Здесь можно неплохо отдохнуть. Нашла недорогую комнату с полным пансионом и приветливой хозяйкой.

В субботу, после завтрака, «пани профессорка», как ее называла хозяйка, отправилась с местными крестьянами в город — кое-что купить и немного развлечься. «Профессорка», приотстав от своих спутниц, пристально всматривается в опушку темнеющего в стороне леса.

А там, блестя на солнце, одна за другой спускались двойки, четверки птиц, скользили плавно в прозрачном воздухе и, покружившись, словно играя, скрывались за лесной опушкой.

«Как красиво! Словно соколы резвятся», — подумала Ирина, догоняя женщин. В городе она отстала от спутниц, спешивших на базар, долго бродила по улицам, заходила в магазины, покупала разные мелочи, прислушиваясь к разговорам. Вечером пошла в парк, видела веселых летчиков. На минутку даже появилось желание познакомиться с ними, поболтать, но одернула себя. Это было бы так необычно для Ирины Кривошлык.

В село возвратилась поздним вечером. Напуганная долгим отсутствием квартирантки, хозяйка суетится, хлопочет с ужином и в то же время отчитывает девушку:

— Разве так можно? Где это видано, чтобы такая молодая панночка до поздней ночи пропадала бог знает где! И не обедала, моя голубонька… А я тут думала передумала…

— Нет-нет, спасибо, я хорошо поела в городе и сейчас ничего не хочу… — Она отвернулась от расставленных на столике кушаний и заторопилась в свою комнатку. — Мне надо отдохнуть… Так устала…

Дверь закрывается, щелкает крючок. Несколько мгновений стоит она неподвижно, прижавшись головой к двери. Ворчанье хозяйки становится глуше, потом совсем стихает. Теперь Грета Краузе может наконец сбросить маску Ирины Кривошлык. В этой маленькой конурке, укрытая от людского глаза, наедине со своей совестью она во всем разберется и все поставит на свое место.

Но одиночество — плохой советчик. Там, в Берлине, в закружившем ее вихре угарной жизни все казалось понятным. «Ты — дозорный или, как говорят моряки, впередсмотрящий великой армии фюрера и должка указывать ей путь к великой цели…» — поучал в шпионской школе Геллер, и она верила в свою высокую миссию. Рвалась к подвигам. Всеобщее поветрие фашизма захватило ее в свой круговорот, она с душевным трепетом, как верующий человек евангелие, несколько раз перечитывала «Майн кампф» и уверовала в непогрешимость фюрера.

«Как там мои старики?» — вспомнила о родителях.

С тех пор как ей одели маску Ирины, указали связи и бросили на задание, она была отрезана от всего прежнего мира. Предупреждали: «Отныне Маргариты Краузе нет — есть Ирина Кривошлык. Под пыткой, под угрозой смерти и даже после смерти вы — Ирина…»

Она рвалась к делу, а ее заставили выжидать. Сколько это может продлиться? А вдруг позабудут о ней, и все это обернется пустой игрой в таинственные похождения? И затеряется она со своим тщеславным сердцем и горячим воображением среди огромного моря человеческих жизней…

Но об Ирине не забыли. Сначала приказали оставить работу во Львове и явиться в Стрий, потом переехать в Подгорск. А вчера поступил сигнал — пора. Сначала обрадовалась: кончилась неизвестность, надо действовать. Шла в город возбужденная. Вот рядом идут какие-то женщины и болтают о разных хозяйственных пустяках, не подозревая, кто такая тихая панночка.

Но то, что раньше казалось простым и легким, сейчас дохнуло на нее запахом смерти. Однако отступать поздно. Пусть ее хранит любовь Эриха, а она постарается быть достойной его любви.

И через несколько минут устремились в эфир незаметные сигналы — попробуйте выловить их в безграничном просторе. Лишь тот, кто ожидает их, сумеет выловить. Итак, Грета Краузе, она же Ирина, а для Карла Шмитца — таинственная Ипомея, вступила в войну.

Почти в это же время к пограничным армейским соединениям пробивалась директива из Москвы: «…скрытно занять огневые точки укрепленных районов на госгранице… рассредоточить по полевым аэродромам всю авиацию… все части привести в боевую готовность… подготовить все мероприятия по затемнению городов и объектов..»

В директиве указана точная дата, даже часы. «К рассвету 22 6.41». Но почему, почему директива так медленно ползет? Ведь «завтра» уже наступило! И когда получит ее штаб дивизии генерал-майора Макарова? Когда узнает о ней начальник штаба авиаполка?

Если бы они знали!..

3

По ту сторону границы знали. Не только Карл Шмитц и Топольский со своими помощниками. От фельдмаршала Рундштедта, командующего армейской группой «Юг», до последнего ефрейтора какого-нибудь взвода связи — все считали минуты до начала решающих событий. От Люблина до Галаца около шестидесяти немецких, венгерских, румынских дивизий приготовились к прыжку через границу, держа оружие на боевом взводе. Ожидали последнего сигнала. Малые и большие города и села забиты боевой техникой.

«Россия должна быть уничтожена… одним ударом!» — грозился недавний ефрейтор. Его самонадеянность подхлестывал генерал Йодль: «Через три недели после начала нашего наступления этот карточный домик развалится…»

Вслед за своим неистовым фюрером каждый фашистский выкормыш повторял: «Когда начнутся операции „Барбаросса“, мир затаит дыхание и не сделает никаких комментариев».

Шмитц знает, что так сказал фюрер за неделю до сегодняшнего вечера. Майор уже покончил с былыми сомнениями и верил в успех. За спиной поверженная Франция и растерянная, ошеломленная Великобритания. Что ж, пора поменяться ролями. Если раньше диктовала народам свою волю Великобритания, то теперь будет диктовать Великогермания.

«Сама справедливость вложила меч в руки фюрера, чтобы перекроить мир. И мы его перекроим, черт возьми! — размышлял Шмитц, недружелюбно посматривая на румынских офицеров, восседавших за генеральским столом. — Посмотрим, как вы действовать будете».

У Шмитца было много оснований для недовольства. Он просил полковника Штольце направить его в одиннадцатую армию (со своими приятнее работать), но тот и слышать не хотел.

— Вы, майор, уже сжились с этим народом, вы и осуществляйте руководство разведкой в их секторе. За ними надо смотреть в оба…

Злил Шмитца и затянувшийся генеральский обед, ведь столько еще работы до начала! Но румынские генералы не замечают настроения немецкого майора. А может, настроение замечают, но не желают замечать майора? Разгоряченные мыслями о предстоящей победе, уже в который раз непослушными языками провозглашают тосты за «великую Романею», за кондукатора Иона Антонеску и, конечно, за немецкого фюрера. Подняться и уйти? Нетактично…

Разведчика выручает дежурный:

— Господин майор, вас спрашивают… — шепнул он на ухо Шмитцу, к тот, попросив разрешения у генерала, удаляется. У входа в дом его встречает помощник со срочной телеграммой полковника Штольце.

«Операцию „Прут“ начать в 23.00. Исполнение доложить немедленно».

Вот оно, начало! Шрам на лице потемнел от волнения, глаза блеснули. Коротко бросил помощнику:

— Немедленно вызвать Гаврилу Топольского!

Операция «Прут» давно разработана, продумана до мелочей. Ударная группа из соединения «Бранденбург-800» уже ожидает сигнала. Через десять минут перед Шмитцем предстал Топольский.

— Люди готовы?

— Готовы, господин майор!

— Через двадцать пять минут быть на аэродроме… — майор посмотрел на часы. — В полном составе и в указанной экипировке.

До назначенного в телеграмме срока оставалось около часа. Надо идти к генералу.

— Разрешите, господин генерал…

— Что там еще? — Думитреску поморщился, словно разгрыз недозрелое яблоко.

— Это строго конфиденциально, прошу уделить одну минуту.

Они выходят в соседнюю комнату, и точно через минуту генерал возвращается к столу один.

Спустя сорок минут Шмитц был на аэродроме. Часовые и обслуживающий персонал насторожились: к самолетам во главе с немецким офицером шли румынские летчики и группы советских солдат. Пленные? Но они вооружены. На посадку их сопровождает дежурный офицер. Через несколько минут самолеты поднимаются и исчезают в ночном небе.

Операция «Прут» — одна из многочисленных диверсионных акций службы абвер-2 — началась. Группа Топольского должна выброситься на парашютах восточнее Подгорска, в районе городка X., и при первых залпах наступающих войск захватить тюрьму. Среди заключенных должны быть люди абвера. Шмитца больше всех интересовали Фризин, Коперко, Дахно и Морочило. Одновременно частью сил дезорганизовать оборону границы на левом фланге Подгорского отряда. В дальнейшем диверсанты продвигаются в тыл, к Днестру, уничтожая связь, захватывая местных руководителей-коммунистов, командиров Красной Армии. С выходом немецко-румынских войск к Днестру группа действует самостоятельно, пробиваясь к старой границе на Збруче. Освобожденным агентам абвера предписывалось руководителем армейского отделения разведки пробираться в глубокий тыл советских войск и действовать по указаниям, полученным от командира десанта. Таков в общих чертах был план операции, и Шмитц с нетерпением ожидает донесения Ипомеи, чтобы планировать дальнейшие задачи. Кто скрывается под именем этого нежного цветка-ползунка, майор не знал. Да это и не так важно. Глазное — сведения. И «цветок» заговорил ровно в полночь.

Шмитц склоняется над листочком. Ключ к шифровкам Ипомеи известен только ему. Вот оно, то, что интересует штаб генерал-полковника Лера, командующего военно-воздушными силами немцев в Румынии. Карл очень доволен, что он первый принесет генералу сведения и координаты объектов, по которым будет нанесен сокрушительный удар.

В Подгорске — штаб Буковинской армии, в десяти километрах юго-восточнее — полевой аэродром на перекрестке шоссейных дорог. Юго-западнее города — летние лагеря воинских частей… Видно, этот «цветок» не даром ел абверовский хлеб. Конечно, потом и румынскому генералу следует сообщить, но он, Шмитц, теперь пойдет к нему не с просьбой и не постесняется поднять его с постели…

Но, к удивлению разведчика, Думитреску и не думал ложиться в постель этой ночью: склонившись над столом, он со своим начальником штаба уточнял этапы предстоящего боя.

Передав донесение, майор поспешил к границе. У абвера есть дела, о которых даже не каждый генерал может знать.

«Говорят, труп врага хорошо пахнет, — размышляет Карл, покачиваясь в машине. — А для нас, разведчиков, во сто крат ценнее живой враг».

В условленном месте его уже ожидают четыре человека в маскхалатах. Граница — вот она, рукой подать. И он дает последние указания:

— Брать чекистских командиров только живыми. Любой ценой! И немедленно ко мне…

Диверсанты скрываются. Машина отъезжает в сторону от дороги и останавливается под деревьями. На востоке еле заметно светлеет небо — близится рассвет.

«Ну вот. Заряд заложен, детонатор вставлен. Будем ожидать взрыва», — с удовлетворением подумал разведчик, собираясь прикорнуть на сидении машины.

4

Ванда Щепановская с детства любила книги, много запомнила интересных историй, часто плакала над судьбами обиженных жизнью героев.

Но ни одна из книг так не волновала ее сердце, как повесть «Алые паруса». Похоже на сказку. Неведомая страна, диковинные события, странные люди, но это не сказка. Все так близко и понятно ей, будто писатель заглянул в ее сердце и прочитал там все мечты, подслушал желания. Разве она не мечтала, как Ассоль, о яхте с алыми парусами? Таинственного принца Ванда не ожидала. Но разве Ваня не похож на того принца? Он лучше, потому что принадлежит только ей, и не автором выдуман, а настоящий. И вот завтра он приедет к ней на яхте под алыми парусами, чтобы выйти вдвоем в далекое плавание на всю жизнь.

«Глупенькая ты, Ванда, — подтрунивала над собой девушка. — Никакой яхты не будет, и парусов алых не будет. Придут утром подружки, приоденут тебя, чтобы красиво было, и поведут в сельсовет. А там уже Ваня с друзьями встретит. Потом молодых будут поздравлять с подарками, песни петь. Как это хорошо!»

Лежа с открытыми глазами, Байда улыбается в темноту своим «алым парусам» — не мечте, а тому, что будет завтра. Ведь ничто им с Ваней не помешает. А еще политрук Байда обещал заехать поздравить: с семьей в отпуск собирается. Как приятно, когда вокруг тебя много хороших людей.

С мыслью о волнующе-радостном завтрашнем дне девушка засыпает.

А политрук Байда уже далеко от родной заставы. Вот он с детьми на берегу Базавлука. Саша и Людочка пристают к нему: «Папа, а где же лодка? И когда мы поедем рыбу удить?» — «Лодка? Да вот она! Садитесь и — полный вперед!»

Но что это? Базавлук уже не Базавлук, а Днепр. Могучий, широкий, как у Гоголя. Антон не удивляется такому чудесному превращению. Все правильно, ведь он обещал детям покатать их по Днепру.

Вдруг что-то подбрасывает лодку, и страшный грохот заглушает все. Лодка опрокинулась…

Антон вскакивает с постели, и новый взрыв потрясает дом. Потом еще и еще… Артиллерийская канонада.

— Что же это, Антоша? — вскрикнула Нина, подбегая к перепуганным детям.

— Не знаю… Возможно… Береги детей… — торопливо одеваясь, бросает Антон на ходу и смотрит на часы — без десяти четыре. Сквозь щели в ставнях в комнату пробивается рассвет.

Еще не осознав, что случилось, Байда выскакивает из квартиры и бежит на заставу. Над селением и вдоль границы по всему участку рвутся к небу огненные всплески, вздымаются клубы дыма и долго не расходятся в неподвижном утреннем воздухе.

«Нет, это не очередная диверсия… Это — война…» Он взглянул на небо: вражеские самолеты группами мчатся на север.

 

Отпор

1

Пройдут десятилетия, многое унесет река жизни из памяти народной о минувших событиях, но советские люди никогда не забудут первого дня войны. Поэты напишут о тех, кто первый встретил грудью варварское нашествие фашистов:

А седой ветеран, вспоминая боевых друзей, склонит низко голову и скажет: «Славные были ребята! Сражались. как львы, и умирали, как герои…»

Но в то утро пограничники не думали о том, что о них напишут и скажут в грядущие десятилетия. Оглушенные внезапным артиллерийским налетом, они сначала не поняли: что это? Провокация, обычная диверсия или война? Каждый помнил строгий приказ: не отвечать на провокации! Но главное для всех было ясно: что бы там ни было, граница в опасности. На помощь ночным нарядам, пригибаясь по выработанной в постоянных опасностях привычке, бежали по ходам сообщения тревожные группы. К далекому правому флангу сквозь разрывы снарядов мчался на повозке младший лейтенант Тимощенко с расчетами станковых пулеметов. Укрываясь за строениями, преодолевая стремительными бросками открытые места, группа Павла Денисенко выдвигается на окраину Баштиан, против рощи Грицеску.

Увидев издали бегущего к заставе политрука, Кольцов крикнул ему на ходу:

— Связи со штабом ист… С соседями тоже. Спеши на левый — туда ушли отделение Воронина и пулеметный расчет Иванова.

Боевой приказ составлялся на ходу, но свои задачи каждый пограничник знает. Остальное подскажет обстановка, и Антон побежал на левый фланг, на стык с соседним отрядом.

На помощь пограничникам прибыла рота охраны армейских инженерных сооружений. Их вооружили винтовками, приготовленными к отправке на склад взамен недавно полученных автоматов. И к моменту, когда враг перенес артиллерийский огонь в глубину, тридцатая застава была готова к бою.

Тагир Нурмухаметов в то утро начинал поверку контрольно-следовой полосы с левого фланга, от Прута. Перед рассветом он пошел с Рексом по обычному маршруту.

Тишина. Лишь там, за границей, слышится приглушенный гул. Рекс нервничает: то просит поводок, то останавливается, посматривает умными глазами на хозяина, будто хочет что-то важное сказать. Прогрохотали первые залпы орудий.

— Зачем волнуешься, друг? Все будет хорошо, только не зевай, — тихо успокаивает Рекса Тагир. — Это обычная провокация…

Однако провокация была далеко не обычной, это Тагир понял сразу: слишком много снарядов бросают. Пора бы перестать. Вот из ближнего хода сообщения выходит Воронин, за ним бойцы. Все рассредоточились по огневым точкам. А вон и заместитель политрука Василий Иванов с «максимом» побежал по траншее вправо, к шоссейной дороге. Нет, это не провокация!

Рекс встревоженно дернул поводок, пытается выпрыгнуть из траншеи в сторону заставы. Тагир взглянул туда — по лощинке бежит во весь рост политрук. Еще метров сто, и он будет в траншее. Обрадованный пограничник хотел уже бежать к Воронину, как неизвестно откуда появившиеся двое в серо-зеленых накидках сбили с ног Байду.

— Политрук убит! — крикнул Тагир, спустил с поводка Рекса и выскочил из траншеи. За ним побежал Воронин.

А Рекс уже между сбившимися в кучу телами. Не слышат пограничники автоматных очередей, взвизгивания пуль над их головами — все покрывает гул артиллерийской канонады. Когда добежали, борьба заканчивалась. Прижатый к земле политрук Байда пытается вырвать пистолет из рук навалившегося на него диверсанта. Другой бандит лежит рядом… У его ног, неестественно откинув голову, распластался Рекс.

— Напрасно поспешил… Живым надо было взять, — тяжело дыша, сказал политрук, когда все трое очутились в укрытии.

— И сам не пойму, как это случилось, — дрожащим от волнения голосом оправдывался Тагир. — Вы — в крови. Рекс — мертвый… Как я мог сдержаться?

— Значит война, товарищ политрук? — спросил побледневший командир отделения Воронин.

— А ты думаешь — просто так снарядами кромсают нашу землю?

Он хотел что-то объяснить, но рядом с траншеей с пронзительным свистом врезался снаряд, и взрывом всех бросило на землю, засыпало обвалившимся бруствером, оглушило. Тагир исчез под комьями обрушившейся стенки.

Байда встряхнулся, вскочил на ноги и бросился к тому месту, где стоял Нурмухаметов. Тот с трудом выбирался из-под земли.

— Жив? — крикнул Антон.

— Меня трудно убить… Очень незаметная цель… — отряхиваясь, пытался шутить Нурмухаметов.

— Держитесь, товарищи, а я — к Иванову… — И побежал к дороге.

«Эх, Петр Алексеевич! Где же обещанные тобой пушки? Они сейчас вот как нужны!» — вспомнил Байда недавний разговор с Шумиловым.

Но пушек у пограничников не было. Артиллерийские взрывы стали глуше, — понятно, враг перенес огонь в глубину, сейчас пойдет в атаку. Из-за высотки, слева от шоссе, выползли танки. За ними густыми цепями движется пехота.

— Приготовить гранаты! — крикнул Байда, с тревогой думая о том, выстоят ли бойцы.

А вражеские машины приближались. Пехота шла во весь рост. Фашисты полагали, что после артобстрела от малочисленной заставы ничего не осталось.

Сжав зубы. Иванов следил за движением пехоты, изредка посматривая вверх, на сверкающее от утреннего света небо.

«Где же вы, наши соколы, что медлите? Разве не видите, что делается?»

С минуты на минуту он ждал появления боевых машин тех смелых летчиков, которых вчера видел в Подгорске. Но в утреннем небе с прерывистым подвыванием шли вражеские самолеты на Подгорск.

Два танка свернули к шоссе, остальные пошли на отделение Воронина. Вот передний танк, не стреляя, смял проволочное заграждение. В образовавшийся проход уже втягиваются пехотные цепи.

— Огонь! — скомандовал политрук, и длинные пулеметные очереди врезались в наступающих.

Иванов видит через прорезь прицела, как серо-зеленые фигуры сначала остановились, смешались от неожиданности, потом стали падать. Лишь некоторые, пригнувшись, пытаются бежать вперед, беспорядочно стрелян. Но и тех прижимают к земле автоматчики с выдвинутых вперед огневых точек.

Танки открыли шквальный огонь по траншее пограничников.

— Гранаты! — кричит Байда, и сам не слышит своего голоса в сплошной трескотне пулеметов и автоматов.

Да и не нужна команда. Антон видит, как к прорвавшейся вперед танкетке уже ползет сержант Воронин. Вот он рывком приподнялся, выпрямился, взмахнул над головой рукой.

— Ложись! — вырвалось из траншеи, но взрыв заглушил голоса, и на том месте, где темнела танкетка, вспыхнули огненные брызги. Воронин сделал еще шаг вперед и упал плашмя на землю…

2

В выемке между двумя высотками слева показался ослепительный краешек солнца. «Неужели только начинается день?» — удивился Иванов, жмуря глаза от ярких лучей. Минуты напряженного ожидания атаки показались ему часами. И солнце — обычное ярко-золотистое утреннее солнце, каким оно всегда бывает в тихое летнее утро, почему-то показалось зловещим, пугающим. А танк двигался прямо на него, готовый раздавить пулемет вместе с расчетом. В эти мучительные мгновения произошло неожиданное: из-за Прута, откуда показалось солнце, вместе с его первыми лучами полетели артиллерийские снаряды. Рвавшийся к пулемету танк дрогнул, окутался дымом и остановился. Выскочивший из люка танкист свалился рядом. Остальные машины круто повернули назад и скрылись за холмом.

Лишившись поддержки танков, уцелевшие фашисты из прорвавшихся через проволочное заграждение залегли, не прекращая ружейно-пулеметного огня.

Первая атака отбита. Только теперь Байда почувствовал боль в голове, кое-как перевязал рану и поспешил к отделению Воронина. После гибели командира отделение возглавил Нурмухаметов. В траншее около полевого телефона сидели незнакомые артиллеристы. Их было двое. Когда началась атака, они переплыли Прут, проложили через реку связь и корректировали огонь своей батареи.

— Так вот кто нас выручил! Спасибо, друзья!.. — Байда пожал им руки и занялся подсчетом потерь.

Кроме Воронина, пали в бою стрелок из его отделения Мамед Султанов и девять бойцов из армейской роты.

Прибежал связной от Кольцова.

«Любой ценой продержитесь час-полтора. Артдивизион на подходе. С Бахтиаровым установил связь. О семье не беспокойся — все уехали на штабной машине. Голову выше! Мы еще повоюем», — подбадривал начальник заставы.

Ваня Хромцов и Варвара принесли завтрак, а заодно и обед: кто знает, как обернутся дела.

— Ты почему не уехала со всеми? — набросился Байда на жену Денисенко.

Молчит, боится разрыдаться: она встретила бойцов, выносивших из траншеи убитых, и что-то сдавило горло, обожгло сердце. Завтракать никто не собирается: разве полезет в горло кусок после всего этого? Не проронив ни слова. Варвара торопливо по ходам сообщения идет вправо, чтобы быстрее добраться до западной окраины Баштиан. Там ее Павел. Может, и он, как Воронин, лежит с открытыми и уже невидящими глазами. Как же она могла уехать?

А Хромцов своим озабочен:

— Нет у нас кухни, товарищ политрук… Прямым попаданием…

Слова повара напомнили о недавних планах, о семье. Убежал и даже не успел попрощаться. Где-то они сейчас? Скоро ль придется свидеться с ними? Не может это долго тянуться. Пройдет день-два — и снова все станет на свое место…

Хромцов понимает тревогу политрука. Отозвав его в сторону, спешит поделиться повестями.

— Беда, товарищ политрук! Подгорск бомбят… Аэродром уничтожили, самолеты сожгли… По дорогам на мирное население фугаски бросают…

Разговор оборвали разрывы снарядов. Снова летели они на траншеи пограничников, на Баштианы, сея смерть и разрушения. Фашисты готовились к новой атаке.

«Продержитесь час-полтора», — таков приказ начальника заставы. Байда взглянул на часы: без десяти шесть.

«Легко сказать… — подумал. — Где же маневренная группа? Почему так медлят армейцы?»

Не ему, политруку, решать эти вопросы. А приказ надо выполнять. Будем держаться!

3

Варвара не успела пробраться к Павлу. Вторая атака застала ее около шоссе, где отбивались от фашистов автоматчики и пулеметчики Иванова. Помощница повара сначала превратилась в санитарку, перевязывала раненых. Потом заменила убитого пограничника, стала вторым номером у пулемета.

— Вот и у нас есть своя Анка-пулеметчица! — с гордостью говорили ребята в минуты затишья.

Наступающие фашисты теперь не лезли во весь рост. При поддержке артиллеристов-соседей из-за Прута и вторая их атака была отбита.

Группа Денисенко, усиленная стрелковым взводом горно-стрелкового корпуса, мужественно сражалась с батальонам пехоты и двумя танкетками. Заболоченная, очень пересеченная местность против рощи Грицеску не позволяла фашистам пустить сюда крупные танки.

Пока пограничники под разрывами снарядов пробивались на окраину Баштиан, гитлеровцы оттеснили ночные наряды за линию первой траншеи. Одна танкетка успела прорваться к крайним домикам, ударила по пограничникам пулеметным огнем. Пришлось залечь.

К Павлу подполз Григорий Блинов. Высокий, плотный, с добродушным круглым лицом, он часто был мишенью для острых шуток в среде товарищей, но никогда не обижался. В неслужебных разговорах его никто не называл по имени или по фамилии, будто их вовсе не существовало.

Прозвище Рыжий крепко пристало к нему. Он действительно был рыжий. Даже длинные, густые ресницы отливали золотистым блеском.

— Разрешите, товарищ старшина, я ее прихлопну, как муху, — прогудел Блинов приглушенным басом, косясь из-под ресниц на танкетку.

— Не хвастай, Рыжий. Эта муха хуже шершня кусается.

Блинов молча пополз и исчез за домиком. Танкетка продолжала бить из крупнокалиберного пулемета, изредка посылала снаряды, искусно маневрируя на сильно всхолмленной местности. Вот она выскочила из лощинки между двумя холмами, пошла наискосок по косогору. Никто не заметил, откуда появился Блинов, но все видели, как танкетка вдруг неловко дернулась, будто хотела подпрыгнуть, и окуталась дымом. Эта первая удача подняла боевой дух пограничников. Значит, и технику можно бить! Их друг Блинов, тот спокойный, незлобивый Гриша, над которым так часто подшучивали друзья, один на один вышел против машины и уничтожил ее! Вот каков он, этот парень из Ленинграда!

В начале седьмого часа траншея была отбита. Оставив трупы, бросив оружие, фашисты отступили к роще. Из десяти пограничников, вступивших в бой после ночной службы, осталось в живых четыре.

Как погибли солдаты, никто толком не мог рассказать: каждый из них сражался самостоятельно, до последнего дыхания защищая границу. Только вражеские трупы перед траншеей говорили о жаркой схватке.

Несла потери и группа Денисенко. Семь человек легли на подступах к траншее и уже никогда не поднимутся. Тяжело ранен командир приданного взвода. О легкораненых Денисенко не докладывал Кольцову: пока пограничник способен держать в руках оружие, он в строю.

Не успели отдышаться, перевязать раны, вынести погибших товарищей, как из-за леса вынырнул самолет-разведчик. Летчик повел машину над самой землей, высматривая размещение огневых точек. Еще вчера пограничники ругались с оглядкой, видя самолет над своими головами: руки чесались, тянулись к оружию, но… нельзя, категорически воспрещается открывать огонь по нарушителям воздушного пространства. Теперь никто не вспомнил о запрете. Не ожидая команды, солдаты из всех видов оружия открыли огонь. Старшина подставил свое плечо под станковый пулемет, чтобы удобнее было стрелять.

Самолет вильнул в сторону, попытался взмыть вверх, но не успел: шлейф дыма потянулся за ним над лесом…

И сразу заспорили: кто сбил? Каждый пытался доказать, что от его пуль загорелся самолет. Только Блинов молчал, рассматривая гранату в руке.

— Ты что же, Гриша, гранатой хотел, а? — спрашивали его, но никто не смеялся: черт его знает, может, и сбил бы, он такой…

— Вот если бы спустился ниже, — улыбнулся Блинов.

После визита разведчика сразу начался артналет, потом — новая атака. Как медленно стрелки отсчитывают минуты… Кажется, уже сутки идет сражение, а на часах только семь. Редеют ряды защитников границы…

Вторая схватка с танком была страшной. Заткнув за пояс две гранаты, Блинов пополз навстречу стальному чудовищу. Вот уже близко, можно бросать, но шальная пуля впилась под правую ключицу. Друзья видели, как он пытался бросить и не смог поднять руки. Перехватил гранату левой рукой, поднялся во весь рост и метнул. А танк ползет — промахнулся. Выхватил из-за пояса вторую и, теряя сознание, бросил почти перед самым танком…

Его нашли после боя, когда подоспевшие армейские артиллеристы отбили очередную атаку. Весь изрешечен осколками собственной гранаты. Кто знает, выживет ли…

4

Шоссе, пересекающее границу в двух километрах от стыка с двадцать девятой заставой, было наиболее уязвимым местом на участке. Поэтому Кольцов в помощь Тимощенко направил на колхозных подводах взвод усиления из внутренних войск НКВД и группу содействия из колхозной молодежи во главе с Думитру Лабу. Вооруженная чем попало, даже ракетницы пошли в ход, группа прибыла на место к началу фашистской атаки.

Все еще полагая, что это провокация с целью выявления пограничной огневой системы, младший лейтенант не решился использовать недавно возведенные долговременные инженерные сооружения, предназначенные только на случай войны, и занял оборону в первой линии траншеи. Сюда же отошли с началом артиллерийской стрельбы и усиленные ручными пулеметами ночные наряды. Два станковых пулемета расположились по обе стороны шоссейной дороги. Казалось, плотность огня была вполне достаточной для отражения любой диверсии. И когда среди редких кустарников показались перед границей первые цепи фашистов, Алексей Федорович опустил бинокль и ободряюще подмигнул стоявшим рядом бойцам:

— Идут… Что ж, хотя мы таким гостям и не рады, но примем с почетом… Приготовиться…

Однако в следующую минуту тень озабоченности легла на его лицо: по обе стороны шоссе к границе ползли танки. Левее, в боевых порядках пехоты, Тимощенко заметил короткоствольные орудия полковой артиллерии, подталкиваемые солдатами. Вот танки подошли к границе и развернулись в стороны от дороги, сминая уцелевшие проволочные заграждения.

— Бить по пехоте! Отрезать от танков! — скомандовал на ходу младший лейтенант и поспешил к шоссе.

Теперь он понял свою ошибку: надо было использовать доты. Но уже поздно менять позиции.

Перекрестный огонь станковых и ручных пулеметов смешал наступающие цепи, прижал их к земле, но не остановил. Укрываясь за танками, фашисты продолжают продвигаться к траншее. А танки и проскочившие границу два орудия бьют прямой наводкой по пулеметам. Правофланговый «максим» уже замолчал. Грохоча, лязгая гусеницами, передний танк устремился к траншее.

«Сомнут… Раздавят…» — мелькнула мысль.

Вдруг навстречу танку выскочил Думитру и бросил одну за другой две гранаты. Танк свернул вправо, но на его пути заградительной стеной поднялась от взрывов земля. А вот и другой мчится напролом. За ним пехота…

Когда поредевшие защитники траншеи приготовились к рукопашной схватке, случилось что-то непонятное: вражеская пехота повернулась спиной и, бросив орудия, побежала. Ухо Тимощенко уловило знакомый перестук «максима» и торопливый стрекот автоматов. «Так вот почему он замолчал! Во фланг вышли… Молодцы!» — подумал он о правофланговом расчете.

Но он ошибался — расчет полностью погиб от прямого попадания снаряда.

За отступившей пехотой повернули и танки.

— Вперед! Бей гадов! — крикнул Тимощенко, выскакивая из траншеи. И здесь, оглянувшись на бойцов, он увидел бегущую по ходу сообщения Марину. Собственно, он видел только протянутые к нему руки и ее большие голубые глаза…

А справа и слева уже бежали пограничники к полосатому столбику с советским гербом, стреляя на ходу по отступающим.

— Зачем ты здесь, Маринка? — растерянно спросил он, потом крикнул с раздражением: — Уходи сейчас же! Слышишь? Уходи! Немедленно! — И побежал, догоняя солдат, уже сражавшихся с врагом врукопашную.

Со стороны двадцать девятой, наперерез отступающим фашистам, спешили пограничники во главе с Николаем Лубенченко. Это он, узнав от Кольцова о трудном положении тридцатой, ударил во фланг вражеской пехоте и заставил ее бежать. За свой участок политрук был спокоен. На танконепроходимой лесистой местности его бойцы успешно отражали мелкие группы пехоты, банд диверсантов, подобных шмитцевсхой, которая на рассвете чуть не пленила Байду.

Прорвавшиеся через границу солдаты противника были почти полностью уничтожены. На линии границы Тимощенко и Лубенченко с трудом остановили бойцов.

— Как! Они лезут на нашу землю, а нам не сметь?

— Приказ забыли? — успокаивал их Тимощенко, еще не веря, что это война, а не обычная диверсия.

— Сказано не отвечать на провокации…

— Хорошая провокация! У меня половина бойцов погибла, — мрачно возразил командир отделения Михаил Лобанов, высокий белокурый красавец. Он был всегда вежлив с товарищами и исключительно точен в выполнении заданий, приказов. Его любили бойцы, уважали командиры, и Тимощенко удивился не столько словам Лобанова, сколько тону, каким они были сказаны.

— Только слепым не видно, что это война… Настоящая война! И бить их надо без пощады!

Заметно было, что ему нелегко противоречить командиру, он даже избегал смотреть ему в глаза.

— Я тоже так думаю, — поддержал Лобанова политрук Лубенченко, — но бить их будут армейские части. Они уже на подходе… А наше дело — удерживать границу. Туда нам нечего лезть, но отсюда — ни шагу!

Никто не подозревал в то утро, что испытания только начинаются.

Тимощенко обходил траншею, подсчитывал потери и всё ожидал: вот-вот появится резервная застава комендатуры, ведь всего несколько километров. С кем держаться, если фашисты снова пойдут? А тут еще Марина… Как заставить ее уйти? Она не боец, приказа не послушает (сама дома «приказывает» ему). Да и куда уйдет? Вот суетится, перевязывает раненых, а на него и не смотрит. Обиделась, что накричал?

Не дождался младший лейтенант резервной заставы. Еще не успели перевязать раны, отправить на заставу погибших, как земля опять задрожала от взрывов. Марину силой увел в укрытие, которое на этот раз занял уцелевший расчет станкового пулемета. Но разве могла она сидеть в неведении? Ей казалось, что каждый снаряд летит на Алешу. Много ли нужно, чтобы убить его?

Выглянув после оглушительного грохота, она уже не могла удержать себя в доте и побежала туда, где еще дымилась большая воронка. Его увидела издали — лежал на спине, раскинув руки. Подбежала, прильнула к окровавленной груди. Дышит тяжело, натужно, что-то клокочет внутри. Больше ничего она уже не видела и не слышала, только повторяла одно и то же словно во сне:

— Что же ты молчишь. Алешенька? Это же я, твоя Марина…

Лубенченко помог перенести Алексея в дот, перевязал разорванную осколками грудь и убежал к бойцам: фашисты снова подходили к первой траншее…

В шесть часов утра Кольцов направил письменное донесение коменданту участка:

«Против заставы наступает больше полка вражеской пехоты, поддерживаемой танками и артиллерией. Несем большие потери. Фашисты вводят новые силы, атаки следуют за атаками. На отдельных участках захватили первую линию траншей. Есть сведения, что выброшенный врагами десант в районе Вольницы ведет бой против подразделения саперной части дивизии и угрожает заставе с тыла…»

Вскоре в Баштианы прибыла на автомашинах подмога: отделение резервной заставы и взвод маневренной группы во главе с Шумиловым.

— Докладывай, — отрывисто бросил Шумилов, слезая с машины. Его всегда спокойная и добродушно-шутливая речь стала жесткой, грубоватой.

— Противник ведет бой за вторую линию траншей… уже вклинился в наши тылы на окраине Баштиан…

— Как же вы допустили?! Кто дал право советскому пограничнику хоть пядь советской земли оставить?

Стоявший рядом с Кольцовым повар Хромцов, не думая о субординации, бросил в лицо Шумилову:

— А где же обещанные вами пушки? С чем мы пойдем на танки?

— Пушки будут… Командир корпуса дает дивизион. Скоро должен подойти.

Тут же примчались два всадника и доложили:

— Дивизион на подходе. С ним движется рота пехоты. Один взвод остался в Вольнице. Там идет бой с вражеским десантом, выброшенным на рассвете…

Воспрянули духом пограничники. Бойцы Шумилова ударили по прорвавшейся в Баштианы вражеской пехоте, а подоспевший дивизион с ходу развернулся и заградительным огнем преградил ей пути отхода. Зажатые с двух сторон, фашисты капитулировали, выкинули белый флаг и были пленены.

В более тяжелом положении оказались защитники границы на правом фланге. Остатки группы Тимощенко и Лубенченко не могли устоять против многочисленной пехоты и артиллерии врага. Казалось, прорыв фашистов в тыл погранучастка уже ничто не может предотвратить. В последнюю минуту прибыл комендант с резервной заставой.

— Де-держитесь, с-с-соколики! Пушки уже разворачиваются… Сейчас всыпят!.. — крикнул Птицын, прыгая в окоп и размахивая наганом.

Он принципиально не признавал иного вида личного оружия. «Наган никогда не подведет, не откажет», — скептически посматривая на новенькие пистолеты «ТТ», часто говорил комендант. Очень гордился Птицын своим видавшим виды оружием, с которым прошел славный боевой путь политбойца в годы гражданской войны.

Ко времени подхода подразделений горнострелкового корпуса положение и на правом фланге заставы было восстановлено. Наступило затишье. Вытирая пот с покрасневшего лица, Птицын только теперь почувствовал усталость после бессонной ночи и как-то сразу потускнел, обмяк, опустил плечи. Глаза его блуждали по разбросанным между траншеями вражеским трупам.

— Всех вас, — он погрозил наганом в сторону бежавших фашистов, — ожидает такая судьба!

Еще не успели отдышаться после напряженного боя, перевязать раны, как из Вольницы прибежал молодой паренек, член группы содействия, и кинулся к Кольцову:

— Товарищ командир! Спасайте людей…

Путаясь, еще не оправившись от пережитого потрясения, он рассказал о бандитском нападении неизвестных людей на гарнизон Вольницы.

— Шли они в нашей военной форме и прямо к зданию, где были красноармейцы и наши хлопцы… Мы обрадовались, кинулись навстречу, а они в упор из автоматов по нас… Спешите, товарищ командир!

Захватив несколько пограничников и станковый пулемет, Кольцов на тачанке погнал к Вольнице. Здесь уже сражался с десантниками взвод, оставленный пехотной ротой. Бандиты с боем отходили к реке, пытаясь скрыться в густых зарослях, но почти все были уничтожены или пленены. Среди убитых и захваченных главаря этой банды не обнаружили. Из показаний пленных стало известно, что возглавлял операцию некто пан Топольский. Раненный в конце боя, он с помощью двух местных жителей скрылся у Прута.

Все красноармейцы гарнизона были зверски растерзаны и брошены в колодец.

Пока Кольцов сражался с десантом, части генерала Макарова усиливали оборону границы. Из штаба отряда поступил приказ: всем заставам, продолжая охрану границы, часть сил выделить на охрану тыла Буковинской армии. Похоронили убитых, отправили в госпиталь тяжелораненых. Редкий из участников боя не был ранен, но все, кто еще мог носить оружие, остались в строю. Пограничники, выделенные на охрану тыла, прощались с Баштианами, где столько пережито, столько потеряно друзей…

— Мы еще вернемся сюда… Мы отомстим за вашу смерть, — с горечью говорил Василий Иванов.

За последние месяцы он крепко связал себя с пограничной службой, и прежние мечты о море сами собой развеялись.

5

Ко многим неожиданностям готовился минувшей ночью начальник отряда полковник Кузнецов, но того, что произошло на рассвете, предвидеть не мог. Сразу после полуночи из оперативного отдела штаба доложили о перехваченных сигналах неизвестной радиостанции. Установить что-либо шифровальщик не смог, попытался успокоить Кузнецова: «Сейчас в эфире — что на большой дороге. Даже школьники строят передатчики и сигналят во все концы мира…» Но тревога не проходила.

А еще через час из УНКВД области позвонили: «В районе города X. около полуночи отмечено появление неизвестных самолетов. Уточните, засечены ли они на границе при обратном курсе».

Позвонил комендантам участков: «Донесений от застав не поступало». Странно. Не могли они приземлиться где-то на территории области. Мелькнула мысль: «Может, десант?» Но с какой целью? Не слишком ли дерзко забрасывать десант в мирное время на такую глубину?

Уже перед рассветом из штаба округа поступило указание: на основании распоряжения Генерального штаба пропустить армейские части в приграничную полосу и в дальнейшем защищать участок границы вместе с частями Краской Армии.

Кузнецов вызвал дежурного.

— Немедленно собрать всех работников штаба, послать за батальонным комиссаром. — Шумилов поздно возвратился с правого фланга границы, и Кузнецов ночью его не тревожил. — Поднять по тревоге маневренную группу.

Пока дежурный выполнял приказание, позвонил в штаб. Ответил Андрей Иванович Макаров:

— Знаю. Сейчас получил распоряжение военного округа. Готовим части к маршу…

Первым явился с докладом командир маневренной группы.

— Товарищ полковник! Маневренная группа по вашему приказанию выстроена!

Петр Сергеевич не успел ответить. Оба повернули головы к посветлевшим окнам. Оттуда доносился страшный гул, будто над городом вскипал гигантский котел.

Когда выскочили во двор, вражеские бомбардировщики волна за волной опускались на город. Раздались первые взрывы, перешедшие в сплошной грохот. Над крышами домов, вдоль дорог проносились истребители, заглушая своим ревом пулеметные очереди. Все это произошло так быстро, что пока зенитные батареи изготовились к стрельбе, воздушные пираты уходили на юго-запад.

И хотя официально еще не было произнесено страшное слово, все понимали: война! Значит, ее смертоносное дыхание уже охватило все заставы. Поддержать! Всеми наличными силами…

Грузили на машины маневренную группу, спешно направляли людей на погранучастки.

— На обратном пути забирайте семьи командного состава! — приказал Кузнецов.

О развернувшихся событиях поступали сведения, одно страшнее другого. С болью в сердце слушали известие о внезапном нападении с воздуха на Подгорский аэродром. Поэтому не все самолеты смогли подняться в воздух.

Возвращавшиеся с заставы мотоциклисты, шоферы машин докладывали о толпах мирных жителей на дорогах. На повозках, пешком, захватив кое-что из пожитков, население приграничных сел бежит на север, в леса. К границе спешат воинские части.

Сомнений не могло быть: началась война. Однако никто не решался сказать об этом во весь голос. Лишь после обращения правительства к народу обстановка определилась.

В конце июня Кузнецов получил приказ вывести из района боев часть отряда, пополнить личный состав за счет внутренних войск НКВД, переформировать отряд в пограничный полк и немедленно взять под охрану тылы армии.

Перед вечером выведенные из боя заставы сконцентрировались около штаба погранучастка, в парке. Каждый спешил узнать, кто уцелел, кого навсегда унес этот самый страшный, как им тогда казалось, день в их жизни. Как ни тяжелы были потери и все пережитое в этот день, там и сям слышались радостные восклицания:

— Жив! Жив курилка! — и бросались друг другу в объятия, словно после многолетней разлуки.

Увидев перевязанного Байду, Лубенченко как-то настороженно подошел, всматриваясь а лицо друга.

— Ну вот. И ничего страшного… А мне говорили… Друзья крепко обнялись.

 

Граница в сердце

1

После утреннего боя, отхода в тыл и всего виденного в пути пограничники были взволнованы, встревожены. Кузнецов и Шумилов понимали это и вызвали на короткое совещание коммунистов. Все уже знали, что начальник отряда назначен начальником Управления погранвойск по охране тыла армии и с особым интересом слушали его разъяснения о задачах пограничников в создавшейся боевой обстановке.

— Много испытаний выдержали мы в прошедшие годы, борясь с тайным врагом. И научились разгадывать его повадки, намерения, пути. Сейчас настало время во сто крат тяжелее. Сегодня мы встретили врага явного, лицом к лицу. А тайный враг только разворачивается за нашей спиной, готовит диверсии, разрушает связь, коммуникации, сеет панику среди населения, информирует своих хозяев о передвижениях наших войск…

Петр Сергеевич рассказал о работе неизвестной рации, о налете диверсантов на тюрьму, на гарнизон в селе Вольница, о нападении на небольшие воинские подразделения между Днестром и Прутом.

— Мы должны обеспечить нашей сражающейся армии спокойный тыл и приступить к его охране.

Приученные за годы службы на границе к быстрым и точным действиям, коммунисты в тот же день, точнее — ночью, приступили к выполнению новой задачи. Из уцелевших пограничников и пополнения из внутренних войск НКВД тут же сформировали полк. Командиром был назначен майор Птицын, его заместителем по разведке — капитан Кольцов. Асхат Бахтиаров и Антон Байда возглавили пятый батальон. Николай Лубенченко ушел во второй, чем был немало опечален: за последние два года они крепко сдружились с Асхатом и научились понимать друг друга с полуслова.

Его и комбата Проскурина из пополнения Птицын задержал после объявления приказа о переформировании.

— Ваши подразделения меньше других пострадали и бою. меньше устали — вам первым и начинать, с-соко-лики. Сейчас же выезжайте на Днестр, возьмите под контроль все переправы. Во что бы то ни стало надо ликвидировать остатки десантников, нападавших на тюрьму. С новым пополнением познакомитесь на марше…

И перед рассветом второй батальон на машинах выехал в Поднестровье, куда, как полагало командование, бежали диверсанты и освобожденные ими шпионы.

Некоторые подробности об операции абвера «Прут» стали известны после разгрома группы Топольского в Вольнице.

Приземлившись на пшеничном поле вблизи городка X., десант разделился на две группы: одна направилась к Вольнице, а другая вышла на юго-восточную окраину городка, где находилась тюрьма. Вызвав часового, главарь бандитов потребовал:

— Передайте начальнику, что прибыла команда из Подгорского конвойного полка НКВД, чтобы принять от вас некоторых заключенных, — и он протянул в окошко удостоверение советского командира в звании старшего лейтенанта.

Взглянув на знаки различия, часовой приоткрыл калитку в воротах и, присвечивая карманным фонариком, стал просматривать документ.

— А где приказ о передаче заключенных?

— Это я предъявлю начальнику… Не задерживайте, товарищ красноармеец!

Часовой вернул удостоверение и попытался закрыть калитку, но тут же свалился от удара ножом в грудь. Бандиты прорвались во двор.

Заметив неладное у ворот, часовые на вышках открыли ружейный огонь. Но бандиты, оставив прикрытие у входа, уже проскочили к главному корпусу. Когда прибыла к тюрьме поднятая по тревоге оперативная группа горотдела НКВД, погромщики успели скрыться. Почти вся охрана была уничтожена. Большая часть заключенных укрылась во время боя в темных углах тюремных помещений. Политические преступники, в том числе Яким Дахно, Роман Коперко и Морочило, бежали.

Среди убитых обнаружили труп недавно арестованного резидента абвера Фризина-Ярченко, на очную ставку с которым и были доставлены из Збручской тюрьмы бежавшие шпионы.

В этой сложной и запутанной обстановке началась кропотливая работа пограничников по охране тыла армии. Кузнецов на совещании предупреждал коммунистов: «С помощью бежавших шпионов выброшенные в тыл фашисты попытаются создать по образцу еще свежих в нашей памяти испанских событий „пятую колонну“ из разных преступных элементов, кулацкого охвостья и просто несознательных граждан недавно освобожденных областей. И мы должны под корень рубить эти попытки!..»

Проскурин и Лубенченко на марше создавали поисковые группы. Остановившись в лесу, в пойме Днестра, комбат инструктировал старших поисковых групп:

— Проверять всех, не обращая внимания на форму. Захваченные парашютисты все были одеты в красноармейскую форму, у каждого обнаружены очень искусно сфабрикованные красноармейские документы. Всех подозрительных направлять в штаб…

«Штабом» он назвал замаскированную на лесной полянке автомашину. И поисковые группы разошлись по всем направлениям вдоль побережья Днестра. Одна из них и натолкнулась на одинокую девушку, присевшую на чемоданчик в ожидании попутной машины на обочине дороги.

2

Сдав госэкзамены, студенты мединститута, где училась Юлия Дубровина, с волнением ждали документов для выезда на место работы. Никто из них не представлял, что им приготовили грядущие дни. Занятые экзаменационной горячкой, они почти не заглядывали в газеты, не задумывались над событиями, которые уже будоражили не только Европу, но и весь мир. Конечно, на последних курсах они знакомились с особенностями работы полевых госпиталей на случай войны, но не верили, что этим придется заниматься на практике, ведь все годы их родная страна активно боролась за мир, выступала против войны.

В ожидании назначения Юлия решила на выходной поехать в Збручск: в последнем письме Николай сообщал, что в воскресенье будет провожать своего друга Байду в отпуск, и, как в каждом письме, просил о встрече. Теперь, когда закончились годы учебы, должны окончательно определиться их отношения.

В Збручск прибыла на рассвете. Здесь жил знакомый врач, у которого она собиралась на время остановиться. Однако к знакомым не успела добраться. Неожиданно над мирным городком появились самолеты. Девушку оглушили взрывы бомб. Над разрушенными домами поднялись облака пыли и дыма. На улицы выбежали испуганные жители. Потом появились грузовые машины с военными…

Полдня она металась по городку с чемоданчиком в руках, пытаясь узнать, что происходит. И только после выступления Молотова по радио все стало ясно.

Растерялась еще больше: что же делать? О какой встрече думать? Где искать Николая? И впервые за последние годы гордая девушка почувствовала пустоту в сердце.

Дождавшись следующего утра, пошла в горвоенкомат.

— Прошу направить на фронт… — и положила перед военкомом новенький диплом врача.

— Ничем не могу помочь, девушка. Пока нет никаких указаний.

— Но там мой муж! Он пограничник и уже сражается с фашистами! Разве не понимаете, как нужны врачи на фронте! — наступала Юлия.

С помощью знакомого врача ей удалось получить направление в Действующую армию. Даже быстро устроилась на попутную машину, которая везла бойцов за Днестр.

Навстречу машине брели группы людей с наспех связанными узлами на плечах, с детьми. Шли подводы с домашним скарбом.

На переправе через Днестр встретила знакомых женщин с тридцатой заставы. Полуторка была битком набита семьями командиров-пограничников. От них узнала, что Николай где-то здесь. А как его сыскать в этом смешении военных и гражданских лиц, в этом беспорядочном движении?

Но это перемещение людских масс только на первый взгляд казалось беспорядочным. Здесь ее и задержала поисковая группа.

Сержант очень вежливо попросил предъявить документы. Долго осматривал диплом врача и совсем свежее направление в Действующую армию.

«Подозрительно!» — подумал он и положил документы в свою сумку.

— Пройдемте с нами, девушка! — козырнул сержант, приглашая следовать за ним.

Позади двигались два автоматчика.

«Словно арестованную ведут», — подумала Юлия.

Шли долго. Конвоиры часто останавливались, прислушивались. Юлия пробовала заговорить, но ей не отвечали. «Странно, — недоумевала она, ничего не понимая в этой истории. — Куда они меня ведут?»

Наконец вышли на полянку. Сержант подошел к машине и кому-то тихо доложил:

— Товарищ политрук! Здесь подозрительная личность.. — и протянул отобранные у Дубровиной документы.

Из-за машины вышел Лубенченко и замер в изумлении.

— Коленька! — вскрикнула девушка и бросилась ему на грудь.

Видя, как «подозрительная личность» целует политрука, конвоиры не знали, куда деваться…

— Спасибочко вам, милые! — Юлия повернулась к растерявшемуся сержанту и на радостях расцеловала его.

На следующий день она с пограничниками добралась до Подгорска и к вечеру была в штабе полка. Майор Птицын озабоченно ходил по комнате, ероша уже седеющие волосы.

— Это хорошо, доченька, что приехала, но куда мне тебя поместить? Санчасть только устраивается на новом месте… Пока вместе с нашими женщинами перебудешь…

Почти до утра проговорила Юлия с убитой горем Мариной и задумчиво-грустной Варварой. Война нежданно-негаданно вторглась в их жизнь, свела совершенно разных по характеру женщин и сроднила общим горем. За прошедшие два дня они пережили больше, чем за все предыдущие годы.

3

Поиском бежавших преступников-шпионов и диверсантов занимался не только батальон Проскурина. Сюда, в Поднестровье, прибыла оперативная группа внутренних войск НКВД во главе с капитаном Чемерысом. Николай Степанович хорошо знал эти места — тайные тропки, овраги, укрытия и был уверен, что бандитам не удастся выскользнуть.

«Главное — не выпустить за Днестр, перекрыть все возможные переправы, броды. Далеко не уйдут», — думал он, выезжая к месту происшествия. Хотя и понимал, что операция будет трудной, тем более что никто не мог хотя бы приблизительно указать численность диверсантов. И вдвойне опасно, если они действуют заодно с бежавшими шпионами, ведь тем тоже хорошо известны тайные ходы.

О событиях на границе Николай Степанович знал лишь то, что кадровые части ведут упорные бои с противником, и был уверен, что война быстро окончится. Об этом и собирался написать сегодня жене, чтобы не тревожилась. На днях получил от нее письмо из Новомосковска. Родилась дочка. Собирался в отпуск: очень хотелось посмотреть на это маленькое существо, появления которого на свет они с женой так долго ждали. Вот закончатся бои, и он немедленно заберет их сюда.

С такими мыслями спешил Чемерыс в Поднестровье, и в сумерки его поисковая группа вышла к глубокой лесистой лощине километрах в десяти от реки.

— Днем они, конечно, скрывались, а ночью обязательно попытаются пробраться к Днестру ниже Ольхового. Надо опередить их, — торопил капитан своих подчиненных.

Держась в стороне от глубокой впадины, Николай Степанович уверенно шагает сквозь редкий подлесок по правому склону. Старается думать о том, как лучше захватить бандитов живыми, не допустив их к реке, но мысли то и дело возвращаются к событиям на границе, к письму жены, к родившейся дочурке. Воображение рисует крохотные ручки, улыбающееся личико…

«Вот и защищай, отец, ее будущее», — подумал капитан.

Это были последние размышления в жизни Николая Степановича Чемерыса.

В своих предположениях о маневре беглецов капитан не ошибся и шел по верному следу. Их обнаружили и окружили на подходе к Днестру.

Бой проходил в густой темноте. Бандиты сражались до последнего патрона и почти все были уничтожены или пленены. Только Дахно, Роман Коперко и поручик Морочило, хорошо знавшие все тайные тропинки, еще в начале боя выскользнули из окружения.

Об этом не мог знать капитан Чемерыс. Его нашли после боя: лежал, уткнувшись лицом в редкую травяную поросль чернолесья. На правом виске чернела рваная рана…

Следующий день агенты абвера отлеживались в глухом лесном овраге, а вечером решили пробираться к Тернополю: у Дахно и Морочило там были старые связи, можно на время укрыться, осмотреться, а потом уж разыскивать своих хозяев.

— А может, обождем? — вдруг предложил Роман Коперко. — По всему видно, что фронт стремительно продвигается на восток. Не сегодня-завтра немцы будут здесь. Помните, Гитлер говорил: немецкая армия войдет в Россию, как нож в масло… Как бы нам не напороться на этот нож… Стоит ли рисковать? — Посоветовавшись, решили держаться ближе к Ольховому.

4

Симон Голота за последние два года не то что постарел, но как-то присмирел, будто в самом деле почувствовал свой «предельный возраст». Теперь он не обижался на эту оскорбительную запись в военном билете, очень редко заглядывал в сундук, где хранилось военное снаряжение, но клинка со стены у кровати не снимал и с наганом не разлучался, только носил его не в кобуре, а в кармане неизменного галифе. Не доверял наступившему после тридцать девятого года затишью.

«То добре, что границу передвинули на свое место, где ей должно быть. Но враги от этого не стали друзьями. И моя думка така: пока их гадючье семя не перевелось на земле, не знать нам покоя», — неизменно повторял Голота при встречах со старыми знакомыми.

Прошло немало времени, много воды утекло в Збруче, многое изменилось и в жизни объединенных Лугин. Пограничники снова ушли на новые границы, но память о них живет в цветении сада, в зелени парка, где каждый вечер собирается шумная молодежь. Иногда наведываются в Лугины гости из Ольхового. Симон Сергеевич всегда им рад. Особенно доволен старик, когда заявится сын его друга Петра Недоли со своими хозяйственными хлопотами. «Добрый господар растет! Жаль, не дожил Петро…» — подумает, и скорбной грустью затуманится у Голоты взгляд.

А недавно Иванко сообщил по телефону: «Дорогой дядя Симон! Надумали мы с Вандой пожениться. Вы мне заменили батька в трудные годы, замените и в радости. Обязательно приезжайте в это воскресенье! Без вас и свадьбы начинать не будем…»

Очень обрадовался Симон Сергеевич. Своих детей не довелось пестовать.

В воскресенье до рассвета председатель сельсовета сам вымостил свежей, с вечера накошенной травой бричку, напоил лошадей, приготовил упряжь. Потом вошел в хату, достал из сундука военное снаряжение, любовно осмотрел его, переложил неразлучный наган из кармана в кобуру и быстро, по армейской привычке, переоделся. Слушая, как поскрипывают ремни, подтянулся весь, словно помолодел.

«А может, тряхнуть стариной, верхи махнуть? Вот и седло без дела висит, паутиной затянуло…»

Он не закончил размышлений: в тихом утреннем воздухе послышался непривычный гул. Выбежал во двор. Над головой летели в направлении Збручска тяжелые машины с коричневыми крыльями, как у степного коршуна. Еще не осознав, что случилось, лишь почувствовав тревогу на душе, схватил клинок, седло, оседлал лошадь и помчался в Збручск.

На выезде из села услышал далекие глухие взрывы. Неужели война?! Торопил коня…

В Збручске не задерживался. Прослушав обращение правительства, поспешил домой: надо готовить народ к борьбе. «Самолеты не только бомбы будут сбрасывать, — говорили ему в райкоме. — Диверсанты, шпионы, разная фашистская нечисть пойдет. Да и свои паникеры найдутся. В эту трудную годину, как во время наводнения, разное дерьмо всплывет на поверхность… Не забывай об этом, товарищ Голота!»

С этими мыслями въехал Голота на взмыленном коне в Лугины. Здесь уже действовал директор МТС Герасименко, собирал бывших дружинников, помогавших в прошлом пограничникам.

— Беда, Симон Сергеевич! Получено сообщение, что возможно появление парашютистов-диверсантов, переодетых в красноармейскую форму. Как их признаешь? Много наших красноармейцев сейчас на дорогах…

— Что это ты, Григорий Петрович! Своего человека не признать? А враг всегда есть враг, как он ни наряжайся… Бывали у нас такие случаи в гражданскую. На этом не проведут…

Остатки парашютистов разбрелись по лесам Поднестровья. Некоторые заходили в села, и в самом деле их принимали за своих красноармейцев. Осмелев, они открыто шли к переправе, но здесь не спасла их форма советских воинов. Всех выловили поисковые группы полка Птицына.

Лишь шпионам, бежавшим после убийства Чемерыса, удалось к утру переплыть Днестр и укрыться в лесу восточнее Ольхового. Изнуренные, голодные, отлеживались они, ожидая ночи. Бывший фишеровский лес был хорошо знаком беглецам, но и здесь многое изменилось. Вот мальчишки шныряют в кустах. Раньше они ногой не смели ступить сюда.

«Ничего, потерпим, недолго осталось», — думал Роман Коперко, наблюдая из укрытия за группой мальчишек, играющих в лесу в разбойников. Он в детстве тоже любил эти увлекательные игры…

Темно, безрадостно на душе. Одна надежда на слепой случай. Здесь он свел его с «агентом торговой фирмы», здесь и будет дожидаться Коперко своего хозяина. Много тогда обещано было. «Посмотрим, какова иена его обещаниям», — заключил свои невеселые размышления Роман. Что Карл Шмитц наведается сюда, он был уверен. Только бы дождаться.

Если бы Коперко знал о тех изменениях, которые произошли в Ольховом за последний год, он бы не полагался на слепой случай и сообразил, в каких «разбойников» играют мальчишки под руководством Мирослава Семенина. Услышав утром о парашютистах, Мирослав собрал свою босоногую «заставу» в глухом уголке колхозного сада. Целый год они играли в пограничников и привыкли к военной дисциплине.

— Кто боится, может не ходить с нами, — предупредил своих «пограничников» и каждому посмотрел в глаза, еще не уверенный, как отнесутся ребята к его намерению. — Эти бандиты, что прыгали с самолетов, далеко не ушли. Где им быть, как не в лесу? Вот и должны мы их разыскать.

— А у них ружья… — заикнулся кто-то, но Мирослав перебил:

— А ты как думал? Кто же воюет без ружей? Вот выследим их. тогда и нам дадут ружья…

Кто-то шмыгнул носом, но глаз ни один не опустил. Слушают приказ на разведку. И для них кончилась игра, начинается настоящая война, хотя и без ружей…

Словно зайцы, прыгают ребята по лесу, перебегают от дерева к дереву, приседают за кустами, осматривают каждое известное им укрытие. Недаром почти целый год играли в пограничников…

В полдень запыхавшиеся разведчики прибежали в колхоз.

— Де тебе носить, шибенику! — набросилась на Мирослава мать. — І що я з вами робити буду?

Но мальчик лишь рукой махнул на ворчание матери: у него дела поважнее. Разыскал председателя колхоза.

— Дядя Ваня… Дядя Ваня… — шепчет Мирослав, следуя по пятам за Недолей.

Но тот и слушать не хочет, ходит по двору с высоким усатым человеком, перетянутым командирскими ремнями, с настоящим револьвером и саблей. Мирослав знает: это дядя Симон. И почему он здесь всеми командует?

Слухи о прорыве границы севернее Львова и продвижении фашистов в глубь страны докатились до Лугин и встревожили население.

— Не может этого быть, чтобы их допустили сюда! — успокаивал лугинцев Голота. — А если и прорвутся, то не дальше старой границы. Надо все хозяйство перебросить на левый берег…

Оставив вместо себя Герасименко, он поспешил с дружинниками в Ольховое: надо помочь молодому колхозу.

— Добро народное надо уберечь, Ваня, мы за него в ответе…

И началась эвакуация колхозного имущества за Збруч, в Лугины. Заметив бегавшего за Недолей чем-то встревоженного мальчика, Симон Сергеевич придержал его за худенькое плечо.

— Што тобі треба, хлопчику? Не мешай, иди к матери…

— Дядя Симон! Там, в лесу, — Мирослав махнул рукой в сторону Збруча, — эти… парашютисты. Страшные и с оружием, а то мы и сами взяли бы их…

— Постой, постой… Так где вы видели парашютистов? Сколько?

Торопясь, сбиваясь, Мирослав рассказал все, что видел в лесу со своими ребятами. Голота позвал вооруженную охотничьими ружьями свою дружину.

— Ты, Ваня, продолжай… Забирай все машины, чтобы ничего не осталось здесь. А ты, хлопчику, веди, показывай…

У спуска в глубокий овраг, густо заросший орешником, мальчик остановился.

— Вон там… Трое их было…

Застигнутые врасплох, шпионы, отстреливаясь, пробивались к Збручу. Первым сдался раненный из охотничьего ружья в ногу Морочило. Коперко, бросив пустую винтовку, скрылся среди зарослей в наступающих сумерках. Оставшись один, Яким Дахно бросился на подбежавшего Голоту и упал с рассеченной головой.

— Не заслужил ты такой смерти, собака… — глухо проговорил Симон Сергеевич и, отвернувшись, вытер свежими листьями клинок.

5

Назначение Кузнецова начальником управления войск по охране тыла фронта неприятно задело Ивана Петровича Стуся. От мелких стычек в прошлом с командирами-пограничниками осталось неприязненное, почти враждебное чувство к ним, и он всячески уклонялся от общения с пограничниками. А как теперь обойдешь своего непосредственного начальника?

Конечно, перед свалившимися на страну тяжелыми событиями следовало бы забыть прошлое, забыть и выговор по партийной линии за грубое отношение к командирам тридцатой заставы. Но… Не привык начальник следственного отдела прощать личные обиды.

Стусь знал, что его недолюбливают и в округе. Однако при первой встрече полковник Кузнецов был очень корректен и предупредителен, ничем не выдал своего недоброжелательства.

— Как у вас с семьей. Иван Петрович? Где она? Уехала?

Стусь ответил сухо, официально:

— Спасибо, товарищ полковник… Уехала с первыми машинами…

— Тогда вот что: немедленно выезжайте в Подгорск к Птицыну. С десантом, надеюсь, он управится до вашего приезда. Вот и займетесь вместе с ним беглецами. Вы представляете, что значит в данной обстановке пустить в тыл Дахно, Коперко, Морочило? Наша ошибка: нельзя было держать их тут… Да, вот еще что… — Кузнецов помолчал, обдумывая, следует ли говорить об этом — Я о капитане Чемерысе. Он сообщал недавно о каких-то важных сведениях в показаниях Фризина-Ярченко, но… Только что получено донесение о гибели капитана при столкновении с диверсантами. Попытайтесь разобраться..

— Выезжаю сию минуту, товарищ полковник! — Стусь щеголевато козырнул и торопливо вышел.

«Вот и разберись в человеке. Тут перекусить не выберешь минутки, а он успел выутюжиться, надушиться, словно на свадьбу собрался. А может, он прав? Небрежное отношение к внешнему виду — первый признак упадка дисциплины…. — Кузнецов поморщился, потрогав колючие щеки. — Черт! Даже побриться некогда…»

Отправив Стуся, он снова занялся неотложными делами. В эти дни они накапливаются с невероятной быстротой.

Вот донесение о дезертирстве сержанта. Бежал из боевого охранения. «Этого еще недоставало! Кто же ты, Ткач Андрей Изотович. уроженец Харькова, ровесник Октября? Кто тебя воспитал трусом, а может, предателем? Представляешь ли ты, сколько жизней загубил своим поступком?»

Птицын опять докладывает, что снова замечено появление в эфире сигналов неизвестной рации. «Под какой личиной ты скрываешься, вражина? Надо предупредить Стуся…»

Рапорт из пятого батальона: из училища возвратились выпускники-пограничники. Байда просит отдать ему воспитанников тридцатой Селиверстова и Егорова. Что ж, это хорошо, что ветераны застав станут во главе их.

Уже скоро рассвет, а дел — конца не видно. И все требует немедленного решения. Война подняла такие вопросы, о которых раньше и помыслов не было, а времени на раздумье — секунды. И никуда не уйдешь от этого ритма жизни.

Стуся не волновали подобные размышления, и не сетовал он на свою судьбу, подъезжая на машине к Подгорску. Дальше от фронта — спокойнее. Добраться бы до рассвета. Недурно было бы организовать командировку в Москву или Киев и вернуться сюда через месяц-два, когда все это кончится. А тогда… Тогда ничто не станет на его пути. Крепко взнуздал служебную лошадку, понесет туда, куда надо хозяину. А было время, что, казалось, не удержаться в седле. Проклятый Фризин, как дамоклов меч. висел над головой.

Собственно говоря, и тогда не было причин для особых волнений. Ведь с тех пор, как сын северодонецкого хлебопромышленника Шандулы стал Стусем, он ничего незаконного, вредного дли государства не делал. А что любит роскошно пожить — какая же это вина? Так воспитан с детства.

Что ж, наслаждения не он выдумал, от природы заложено в человеке стремление к ним. Как кто может, так и устраивается. Дело личного вкуса…

«Говорят, отдай всю жизнь служению народу… Нет, дудки! А что же мне останется? Монумент поставят после смерти? Спасибо, пусть этим утешаются Кузнецовы, Шумиловы и такие, как Байда. Их это радует? Пожалуйста! Но не суйте своего носа в мою личную жизнь».

Упущения по службе… Да, были. А кто в этом безгрешен? Вот с Фризиным действительно сплошал. А мог в свое время схватить его за горло, когда нащупал нити к нему от Таратуты. Мог, но не сделал. Почему? И тут Стусь вынужден признаться себе: страх держал в узде. Пусть лучше уйдет один шпион, — все равно рано или поздно попадется, — чем рисковать удачно сложившейся карьерой.

Да, в дни многообещающей молодости и другое было — об этом Иван Петрович и наедине с собой боится помыслить. Но разве не искупил он и то самое тяжкое преступление перед новой властью своим трудом на донбасских шахтах? О молодом Шандуле знал только Фризин. Его нет, кто теперь об этом вспомнит? А послужной список у Стуся в порядке, и не мешайте ему исполнять службу. Вот именно: исполнять службу.

С такими размышлениями подъезжал он к Подгорскому вокзалу. Непривычная обстановка встретила его. В наступающем рассвете суетились люди. Война подняла их с насиженных мест и гнала прочь от грохота пушек, бомб. Одни спешили укрыться на время в лесах, другие, не обремененные семьями, пробивались на восток. И действительного положения никто из них не знал. А незнание рождает догадки, слухи, вызывает тревогу, граничащую с паникой.

Среди этой напуганной, суетящейся массы, набрасывающейся на каждую проходящую машину, и Грета Краузе. Здесь она — Ирина Кривошлык, одинокая молодая учительница, еще не получившая назначения. И в том, что она вместе со всеми пытается выбраться отсюда, ничего удивительного нет.

К остановившейся машине, из которой вышел бравый военный, устремляются женщины с немыми вопросами в глазах: может, какие новости привез? Скажет, когда подадут эшелон?

Но полковник Стусь молча обходит их и скрывается в помещении вокзала. Женщины пробираются ближе к дверям, за которыми он скрылся. Молодая учительница с невзрачным чемоданом опередила всех. На нее косятся: молодая, одинокая, могла бы уважить старших, которые с детьми маются…

К огорчению этих женщин, показавшийся в дверях полковник обратился именно к молодей:

— А вы куда собрались? Молодая, здоровая. В минуты грозной опасности бежать? Нам сейчас для фронта…

Стусь умел блеснуть при случае красноречием, и сейчас сам упивался возвышенными словами, легко срывающимися с его языка. Изредка взглядывая на окружающих, он опытным глазом оценивал ладную фигурку стоящей перед ним девушки. Его красивые темные глаза играли задором. Раньше он по-иному действовал. Сейчас не то время, можно разрешить себе некоторую вольность.

Напряженно работает мысль Греты. Словоохотливого полковника она видит насквозь. Он чем-то похож — не внешне, конечно, на Геллера. Включиться в игру? О подобной ситуации ей говорили в берлинской школе. Это открывает большие возможности, но сопряжено с опасностью. А почему бы не попытаться? Изобразив на лице растерянную улыбку, девушка тихо, будто размышляй про себя, говорит:

— Ну что я могу? Нас, учителей, готовили не для войны…

— Так вы учительница? Это прекрасно! — обрадованно воскликнул Стусь, но объяснить, почему «прекрасно», он не успел: в утреннем небе послышался уже знакомый прерывистый гул. Усиливаясь, он словно вгрызался в затылок, пронизывал все тело.

Шофер подогнал машину, распахнул дверцу.

— Товарищ полковник…

Стусь понимает, что надо садиться в машину и как можно скорее бежать отсюда хотя под те деревья, что правее дороги, но почему-то словно одеревенели ноги.

— Что же вы стоите? — вскрикнула девушка, схватила его за руку и потащила к «эмке». Сама вскочила за ним на ходу, не выпуская чемодана из рук.

Когда выбрались на привокзальную площадь, противный гул затих, растворился в воздухе. Самолеты понесли смертельный груз дальше. Страх перед возможной бомбежкой, к которой никак не мог привыкнуть полковник, развеялся, и он продолжил свою обычную игру с красивой учительницей.

— Я рад, что мы познакомились, а как вас звать — не знаю, — заворковал Иван Петрович, беря руку Греты и заглядывая ей в глаза.

— Ирина… Ирина Ивановна, — сказала девушка, потупившись.

— Иван Петрович, — бодро отрекомендовался Стусь и тут же спросил: — Так что же вы намерены делать, Ирочка? Так-таки и бежать? А кто же будет наш воинский дух поддерживать?

Грета с трудом сдержала улыбку, вспомнив недавнюю растерянность полковника, и ответила в раздумье:

— Право, не знаю, как быть… Если бы кто объяснил, как долго все это протянется. Думаю хотя бы за Днестр выбраться… Надеюсь, туда их не пустят? — Она несмело посмотрела в глаза любезного спутника, ожидая объяснений, словно в его власти было пускать или не пускать туда врагов.

— Ну что вы! За Днестр, конечно, им не удастся пройти, и напрасно вы так расстраиваетесь, милая Ирочка. Но потребуется некоторое время, чтобы подтянуть резервы для контрнаступления, и они уже подходят… — Стусь осекся, понял, что сказал лишнее, и замолчал. Погодя добавил: — Впрочем, для молодых девушек все эти фронтовые дела — скучная материя… Я полагаю, что вам все же не следует уезжать из города…

Грета понимающе улыбнулась к лукаво спросила:

— Вы и свою семью оставили в городе?

— Моя семья вот она, вся перед вами. Знаете, наша жизнь бродячая, вечно в разъездах, в переездах… Так и не удосужился обзавестись семьей. Потом спохватишься, а на тебя и смотреть не захотят… — Рисуясь перед девушкой, Иван Петрович печально вздохнул и помолчал немного. — Да, очень грустно. Не успели познакомиться и сразу прощаться надо… А может, останетесь? Подумайте.

— Но как же я? Без работы в такое время, когда… Да и квартиры нет…

— Ну это пустяки. Всех устроим, нам нужны люди. Вот вам адресок, а вечером увидимся и обо всем договоримся. — Он торопливо набросал на листочке из блокнота несколько слов и передал Грете. — Итак, до вечера, Иринка!

Уже солнце взошло, когда Стусь сел в машину и уехал к Птицыну. Надо выполнять задание Кузнецова. Придется поторопиться, чтобы к вечеру не опоздать, выкроить время и для себя. «Пикантная девица, черт возьми! Война, конечно, не тетка, надо мириться с неудобствами, но нельзя же совсем забывать о личной жизни».

 

Бой у переправы

1

Полковник Стусь приехал в штаб полка утром. Как раз Птицын и Шумилов изучали приказ командующего горнострелковым корпусом о подготовке к контрнаступлению.

Обстановка сложилась очень сложная. Гитлеровцы прорвали фронт на Львовском направлении и западнее Житомира. Не прекращаются танковые бои на линии Луцк — Броды — Ровно. Наши войска на юге отходят к Новоград-Волынскому и Проскурову. Стусь склонился над оперативной картой. Он впервые представил себе создавшуюся обстановку и заговорил с тревогой:

— Что ж это получается, товарищи? Нам грозит окружение, а мы думаем о контрнаступлении…

Слово «окружение» тогда только появилось в армейском обиходе и пугало малодушных.

— Без паники, полковник, — оборвал Стуся Шумилов, — Мы находимся на своей родной земле, и не нам, а врагу надо бояться окружения: в нем он рано или поздно найдет свою погибель.

— А если придется, то и в окружении будем драться, — поддержал своего комиссара Птицын, и они занялись обсуждением возможностей своего полка и той особой задачи, которая ему определена.

В это же утро Кольцов после переформирования отряда встретил своих друзей. Он всю ночь был занят допросом плененных диверсантов и захваченных шпионов, среди которых был и раненый в схватке с Симоном Голотой поручик Морочило. Из материалов допроса стало ясно, что десант, разгромивший тюрьму и селение Вольница, — это лишь первая попытка врага создать в нашем тылу «пятую колонну», о чем говорил на совещании полковник Кузнецов. Среди диверсантов оказались в одной упряжке бывшие белогвардейцы-эмигранты, петлюровские ошметки, оуновский сброд…

«Это вам не Испания, господа фашисты. Мы под корень подрубим всех запевал этой подлой тактики!..»

С этими раздумьями он пришел в штаб полка, где уже собирались вызванные Шумиловым политработники. Байда и Лубенченко перехватили друга.

— Здорово, орлы! — засветился от радости Кольцов. Эти считанные дни разлуки казались ему годами. И тут же помрачнел, сдвинул густые брови к переносице. — Пожалуй, какие из вас орлы? Скорее куропатки. Как вы могли упустить «лыжника», который столько крови нам попортил?!

— Там же группа Чемерыса действовала… — начал было Лубенченко и сконфуженно замолчал, вспомнив о его гибели.

— Николая Степановича не трожь! Никак не могу представить его мертвым. Тяжело… Но… война есть война, никто из нас от этого не застрахован. О другом сейчас надо думать: во что бы то ни стало разыскать Коперко! Он где-то здесь прячется, не мог проскочить за Днестр…

— Запомни мое слово. Сергей Васильевич: Коперко от нас не уйдет! Головой отвечу! — словно клятву, произнес быстро Байда.

— Ты, Антон, береги голову — одна она у тебя… Но довольно об этом, надо же и радости немножко отведать. В жизни горе и радость часто идут рука об руку. Об этом, понятно, «солдат» вам скажет. Но так и быть, в таком деле не зазорно опередить начальника… Поздравляю вас, старшие политруки, с очередным званием! В нашей армейской жизни такие события не так часто встречаются…

Они были молоды, умели с завидной легкостью переносить и трудности службы, и сердечные тревоги. Нашлась припасенная «на всякий случай» бутылка горячительного — тогда еще не было положенной фронтовикам «наркомовской нормы» — и потекла дружеская беседа.

— Где-то наши родные… — обронил Антон в раздумье. — Успели вырваться за Днестр или застряли в каком-нибудь селе?

— Не крушись, казак! — успокоил Кольцов. — Сколько мне известно, они благополучно переправились через Днестр и должны уехать на Волгу.

Обидно коротки фронтовые встречи друзей. И никто не мог с уверенностью сказать, когда они могут повториться…

Трудно было предвидеть в первые дни войны размер бедствий, обрушившихся на родную землю.

На седьмой день «Правда» писала: «Враг силен… Нельзя тешить себя мыслями о легких успехах…» А через день Центральный Комитет партии предупредил народ: «…Решается вопрос о жизни и смерти Советского государства, о том — быть народам Советского Союза свободными или впасть в порабощение…»

Это была горькая правда. И никуда от нее не уйдешь.

2

Совершенно другим были заняты мысли полковника Стуся. Случайно встретившаяся учительница мутила ему душу. Устроив Ирину Кривошлык товароведом в военторг корпуса, он ежедневно искал интимных встреч с нею. «Война есть война. Пусть о ней думают полководцы. А о моих личных интересах никто, кроме меня, не позаботится». Укрывшись за таким софизмом, он не чувствовал угрызения совести.

А учительница оказалась какой-то странной. «Либо наивна до тупости, либо слишком хитра и просто водит меня за нос». О том, что она может иметь какое-либо отношение к вражеской разведке, никаких подозрений не возникало, и он часто делился с нею своими мыслями о фронтовых событиях, сообщал важные новости из штабной жизни. Притворно зевая — «скучная материя», — она мысленно готовила очередное донесение.

Стусь нервничал, упрекал свою случайную знакомую в неблагодарности, черствости.

— Ты, Ирочка, совсем засушила свое сердце на учительской работе и ничего не хочешь замечать, — говорил Стусь своей знакомой после обеда в столовой. Он с первого дня перешел на покровительственное «ты», и девушка не возражала, но упорно «выкала» покровителю.

— Ой, что вы! Разве учителю можно без сердца? Это у вас, военных, нет сердца… Конечно, такая уж у вас профессия.

— Но мы просто убиваем врагов, — Стусь сказал это таким тоном, словно ежедневно только тем и занимался, что наповал бил противника, — а ты, дорогая, мучаешь друзей…

— Я? Вот не ожидала. И много уже этих замученных? — улыбнулась она.

— Вот один перед тобой… — И он понес ту привычную любовную чепуху, на которой уже натренировался за многие годы.

— Я вас понимаю, — притворно вздохнула Грета, — но мы так мало знаем друг о друге… Вот когда кончится война… Ведь это очень серьезно, нельзя сразу решать…

— Когда кончится! Да знаешь ли ты, что делается сейчас? Кстати, чтоб не забыть, приготовься. К ночи отходим…

— Отходим? Куда? — испуганно выдохнула учительница. глядя на полковника расширенными глазами.

— Туда, — кивнул Стусь на восток. — Ольховое, Збручск и, очевидно, дальше… Как видишь, все осложняется, и нам надо держаться ближе друг к другу…

— Все это так страшно. Я подумаю…

На ее лице застыл такой неподдельный испуг, такая растерянность, что Стусю стало жаль девушку. Стиснув ее руки, он зашептал:

— О чем думать, милая Ирися? Разве ты не видишь…

Она вполуха слушала любовный бред полковника, а мыслями была за Днестром — в Ольховом, которое они облюбовали с Геллером в прошлом году. Дальше в ее воображении вставали Киев, Москва, Ленинград… И в то же время память фиксировала необходимые войскам фюрера сведения, которые выболтал полковник.

Уходя от «наивной» учительницы, Стусь мысленно ругал и эту жару, и войну, которая нарушила спокойное течение его жизни, и выскочку Кольцова, провозившегося с дезертиром почти неделю, вместо того, чтобы сразу расстрелять его перед строем в назидание всем паникерам…

А что же дезертир? О чем думал в то время Андрей Ткач, так опозоривший всю свою родию в самом начале войны?

Сидел в душной каморке, наспех приспособленной для подследственной камеры, пытаясь найти какое-нибудь оправдание.

Он хорошо знал суровые законы военного времени и не питал никаких иллюзий насчет своего будущего. Оно ужасно, как всякая смерть. Но во сто крат ужаснее позор, который падет на него. Бывшие соученики и недавние друзья при случайном воспоминании о нем скажут с презрением: «Какой Ткач? Тот, что стал предателем, дезертиром?» И никто не будет знать того, что он пережил, — ни друзья, ни мать, ни брат-пограничник.

Разве так представлял себе свое будущее Андрюшка Ткач — отличник в школе, комсомолец, активист? Читал о Чапаеве, о Котовском, восхищался Павлом Корчагиным… Мечтал о подвигах, потому и пошел в армию и этой осенью хотел проситься в военное училище. Сталкивался в этих мечтах и со смертью, но какой? С героической смертью, какой погибали в гражданскую воину прославленные революционеры, о которых народ поет песни.

И вдруг все это разрушилось. В один миг. Как это случилось, он даже не заметил. Только помнил страшный грохот, смерть товарищей. Казалось, что все пушки немцев были нацелены на него. И Андрей бежал. Сквозь дым и сплошной гул, а за спиной — визг пуль, рев снарядов…

…Перед выездом из Подгорска караульный начальник вывел Ткача во двор. Тот прижмурил глаза, посмотрел на повисшее над синеющим над горизонтом солнце, и его круглое бледное лицо вдруг вытянулось, между белесыми бровями образовались складки, как у мальчишки, готового заплакать. То ли от свежего воздуха, то ли от яркого света, то ли от мелькнувшей мысли, что все это он видит в последний раз, а завтра солнце взойдет для всех, кроме него, он почувствовал, как подгибаются ноги. Еле сдержался, чтобы не упасть.

У штаба, куда привели арестованного, суетились штабные работники в полной походной форме, поспешно укладывая на машины, подводы какие-то ящики, мешки, свертки. Здесь же находились Стусь, Байда и Кольцов. Птицын отдавал последние приказания. Увидев арестованных, он обратился к Байде:

— Старший политрук! Примите этих… Они будут следовать с вашим батальоном… — Потом тише добавил, чтобы не слышали арестованные: — Дезертира этого изолируйте от остальных. Пакет возьмите у Кольцова. По прибытии на место передайте всех Особому отделу.

С наступлением темноты штаб полка со всем своим хозяйством и подразделениями выступил на новые рубежи.

3

Возвращение после операции «Прут» Топольского в какой-то степени ободрило Карла Шмитца. Хотя, судя по донесениям Ипомеи и рассказу Гаврилы, десант разгромлен, но главную задачу он выполнил: разгром тюрьмы и ликвидации оперативного пункта в тылу пограничников, конечно, посеяли панику у красных, и это очень хорошо.

А потери… Война есть война, без потерь не бывает, лишь бы они были оправданы. Тревожило одно: ничего не известно о дальнейшей судьбе агентов абвера. Больше всего интересовали Шмитца Фризин и Коперко. Удалось ли им уйти от чекистов?

А командование группы армий «Юг» поставило новую задачу перед руководителями разведки: разрушить переправы через Днестр, чтобы задержать отход красных на старую границу по Збручу. Надо готовить новый десант. И Шмитц отравился в штаб армии. У него кое-кто был из своих людей: остатки бежавших из Польши в Румынию банд, роившиеся в абверовских ячейках оуновцы, белогвардейцы, растерявшие в эмиграции не только национальную гордость и честь, но и обычные чувства порядочности. А с ними и недавние переселенцы из немецких колоний в Бессарабии. Руководителем операции и его помощником были назначены уже знакомые нам члены репатриационной комиссии — обер-лейтенант Вернер и пастор Брандт. Последний без угрызения совести сменил свое духовное оружие на обычное вооружение убийцы.

Имея соответствующие указания союзного командования, румынский генерал предоставил в распоряжение Шмитца больше роты своих солдат. И перед рассветом около батальона диверсантов было выброшено в тыл Буковинской армии у переправы через Днестр.

О судьбе предыдущего десанта Шмитц ничего не сказал главарям новой банды, но предупредил Вернера:

— Действуйте осмотрительно, в бой не ввязывайтесь. Взорвав переправу, немедленно уходите дальше на восток, за Збруч. Разрушайте коммуникации, уничтожайте местных коммунистов… Чем больше паники, тем лучше. А главное — следите за передвижением войск и немедленно радируйте. Вы должны быть глазами великой армии фюрера. Да поможет вам бог, а фюрер ваших заслуг не забудет…

Обер-лейтенант Вернер не дружил с богом, давно забыл скучные и не совсем понятные молитвы, которыми пичкали его в детстве. Зато зажигательные речи фюрера слушал не только по радио — не раз стоял в строю перед рейхстагом среди штурмовиков. Идеи мирового господства арийской расы вполне устраивали молодого офицера, и он повторял их вместо молитв, подогревая свое честолюбие. Кому-кому, а ему, истинному немцу, найдется на степных просторах Украины или на Волге жизненное пространство, на котором он и его потомки будут полными хозяевами. А рабов на востоке достаточно. «Фюрер не бросает слов на ветер…»

Подобные мысли будоражили его сознание, когда он выбрасывался на парашюте из самолета. И очень гордился, что одним из первых среди завоевателей вступает в будущие владения арийской расы.

А к тому времени головные заставы погранполка подходили к Днестру. На отдельной тачанке под охраной Нурмухаметова ехал и Андрей Ткач. Тагир зло поглядывал на него, держа наготове пистолет. Какое удовольствие трястись на тачанке, когда все друзья вместе с командирами уехали вперед.

После того памятного случая, когда Байда чуть не попал в плен, Тагиром овладело какое-то странное чувство ответственности за жизнь командира, словно он стал его негласным опекуном. Может, поэтому Байда и взял его в штаб. Хромцов, избранный комсоргом тридцатой заставы, посмеивается при встрече: «Как жизнь, господин чиновник особых поручений?» Нурмухаметов злился, но молчал. Действительно, его определили старшиной тыла батальона, хотя в списках он продолжал числиться командиром отделения вместо Воронина.

Иногда в сердце Тагира закрадывалась зависть: все его друзья пошли на повышение, только о нем будто забыли. Иванов, с которым немало пришлось повозиться в первые месяцы службы на границе, сейчас временно занял на заставе место Байды. Денисенко — место погибшего Тимощенко. До Селиверстова, от которого он, Тагир, принял обязанности инструктора службы собак, и рукой не дотянешься — начальник заставы! Почти на равной ноге с большими командирами! Но сейчас не до личных обид. «Война не спрашивает, где тебе хочется работать, выполняй то, что тебе поручили, и не злись».

Тагир не успел додумать до конца, какие у него могут быть обиды, да и есть ли они вообще, не считая сегодняшнего случая с этим конвоированием. Его размышления прервали автоматные очереди где-то впереди: несколько коротких, похожих на треск ломаемых сухих деревьев, и одна длинная. Потом еще и еще…

— Гони! Гони вперед! — крикнул Тагир ездовому, приподнимаясь на коленках и напряженно всматриваясь в придорожные кусты, подернутые предутренней дымкой.

Сзади послышались тревожные крики ездовых хозяйственного отделения батальона, шум приближающихся машин и резкий голос капитана Бахтиарова, отдающего приказ командирам застав. На дороге вдруг стало тесно. Подводы, машины, обгоняя друг друга, неслись вперед на звуки выстрелов, где, очевидно, головные заставы вступили в бой.

И в это время слева и справа затрещали автоматы, в темном воздухе запели невидимые шмели — все смешалось, перепуталось. Телега, задетая машиной, подпрыгнула. налетела на упавшую лошадь и с треском перевернулась. Сжавшийся в комок Тагир перекувыркнулся несколько раз, больно ушибся коленкой о собственный автомат, но не растерялся, сунул в карман револьвер, сорвал с шеи автомат и отполз в сторону, пытаясь разобраться, что происходит вокруг.

Соскочившие с подвод и машин солдаты бежали по обе стороны дороги. Каждый, не ожидая команды, сам выбирал цель, нутром определял, где свой, где враг. Но вот впереди, подавляя жидкие звуки автоматов, гулко застучал станковый пулемет.

«Наш родной „максимка“», — прошептал Тагир, подползая к деревцу, из-за которого продолжал бить автоматчик. Он на время забыл о тачанке, о дезертире, ловил острым взглядом огненные всплески справа от дороги и посылал туда короткие очереди.

Бой, если можно определить этим словом неожиданное для обеих сторон и неподготовленное столкновение, начался в предутренней темноте и закончился после восхода солнца, когда над поймой реки совершенно рассеялся туман. Только тогда стало возможным кое-как определить, что произошло.

Выбросившись в Приднестровье на большом пространстве, парашютисты еще не успели собраться в условленном месте, как по дороге к переправе промчалась машина. Находившиеся поблизости диверсанты решили пропустить ее и, когда скроется на той стороне этот непрошенный свидетель, врасплох захватить охрану переправы. Однако машина остановилась у контрольно-пропускного пункта и, видимо, не собиралась уходить на ту сторону. Вскоре подошла вторая машина, потом третья. Послышался сдержанный говор, команды…

И тогда кто-то выстрелил в направлении переправы. Сразу же началась пальба вслепую по всей местности, где находились десантники. Они, очевидно, полагали, что столкнулись с эвакуирующимися советскими учреждениями, и заранее тешили себя легкой победой. Но в ответ на беспорядочную стрельбу застрочил станковый пулемет.

Так начался бой. Лишь на рассвете фашисты поняли, что столкнулись с чекистами и сами попали под удар. Оставив прикрытие у переправы, они решили прорваться через реку вплавь. Некоторые уже добрались до середины реки, как неожиданно с противоположного берега, из-за камней, открыли по ним огонь.

— Ничего не понимаю, — удивился Байда, бежавший с группой пограничников к переправе, чтобы перехватить десантников на той стороне.

Оказывается, Симон Голота все эти дни охотился со своей дружиной на Коперко. С ним был Иван Недоля, хорошо знавший бывшего управляющего в лицо. «Не провалился же он сквозь землю, собака», — говорил Симон Сергеевич с огорчением. Он никак не мог простить себе, что тогда в лесу упустил шпиона. Так неожиданно и очень кстати старый конник стал участником боя у переправы.

Поняв, что на противоположном берегу их ожидает ловушка, парашютисты, отстреливаясь, начали стягиваться к опушке леса. Однако подошедшие подразделения батальона докончили разгром.

Большие потери понесли пограничники. Много легло в братскую могилу на берегу Днестра.

Когда подошли остальные подразделения, батальон Бахтиарова собирал раненых, убитых, тщательно осматривал район выброски десанта. Диверсанты не успели подобрать сброшенные на парашютах боеприпасы, рацию, взрывчатку, продукты питания. Кольцов разыскал Байду, оживленно беседовавшего о чем-то с Голотой.

— Арестованные на месте, а где дезертир? — с ходу набросился он на своего друга.

Байда только сейчас вспомнил о тачанке с дезертиром и побежал к хозяйственному отделению. За ним поспешил и Кольцов.

— Простите, Симон Сергеевич… Потом… — Кольцов махнул неопределенно рукой и тоже побежал.

— И что это за командиры пошли! Никакой солидности… Бегают, как мальчишки… — неизвестно кому пожаловался старый конник.

Голота многого не понимал в развернувшихся с такой быстротой событиях, оценивая их с точки зрения времен гражданской войны. То, что немцы прорвались к Житомиру, нажимают на Винницу, Киев, и даже на Москву замахнулись, казалось неправдоподобным, невозможным, и Голота не мог спокойно об этом говорить. Еще не зная о начавшемся отступлении всей южной группы войск. Симон Сергеевич строго осуждал своего бывшего командира: «Эх, Семен Михалыч, Семен Михалыч! Что же ты там копаешься? Да выпусти ты свою конницу, да ударь по тылам ихним, чтоб хребет у самого Гитлера затрещал! Да я с одним эскадроном столько бы их наколошматил…»

Об этой обуреваемой им идее он и хотел поговорить с Антоном перед приходом Кольцова.

А Байде сейчас было не до этого. В хозяйственном отделении не оказалось ни телеги Тагира, ни дезертира. Кто-то сказал, что видел разбитую тачанку километрах в трех отсюда. Бледный, расстроенный от всего пережитого за ночь, Байда вскочил на Орлика и помчался по дороге.

Еще больше был расстроен Тагир, когда в разгаре боя он вспомнил об исчезнувшем дезертире. Вернувшись к тачанке, нашел еще не остывший труп ездового. Одна лошадь стояла в упряжке. Другая, откинув голову, лежала с остекленевшими глазами. Ткача нигде не видно. Уже совсем рассвело, легкий туман медленно поднимался над рекой, рассеивался, будто таял от утреннего света. Теперь можно осмотреть все поле боя. Впереди, ближе к Днестру, еще продолжалась стрельба. А вокруг все дышало такой нежной прохладой, так весело блестело под высоким, светлым небом, что если бы не выстрелы, не разбросанные но обе стороны дороги трупы, можно было бы принять это утро за начало мирного, праздничного дня.

«Если бежал, то не туда, где бой, и не назад», — решил Тагир. Распутав лошадь, вскочил на нее, скрипнув зубами от боли в ушибленном колене, и погнал вправо, к прибрежным зарослям, всматриваясь в следы на траве.

Ткача он увидел на небольшой полянке с измятой травой. Дезертир сидел, прижавшись к кусту спиной, и крепко держал перед собой автомат. А у другого куста, напротив, стоял человек в мундире немецкого офицера с поднятыми руками. Вся его упитанная фигура ничем не напоминала военного, и даже поднятые руки были сложены, как для молитвы.

— Ну вот… Пришел… — обрадованно выдохнул Ткач, увидев Тагира. — Я ему, проклятому фашисту, приказываю кричать, чтоб, значит, ты услышал, потому что у меня сил уже нет, а он лопочет что-то, словно индюк…

Говорил Ткач с надрывом, тяжело дыша, еле ворочая языком. Лицо его и раньше было бледным, а теперь совершенно побелело, будто его вымазали мелом.

— Камерад командер! Их бин кайн зольдат, кайн милитер, — повернулся немец к Тагиру, указывая пальцем себе в грудь. — Их бин пристер, пастор… Кирхе, гот… О! — и он возвел к небу глаза.

— Бог! Пастор! Ах ты… — злобно выругался Тагир, ткнув толстяка дулом автомата в живот. — А это кто, бог ею долбанул? — Он показал на ногу Ткача: ниже колена, где раньше была обмотка, темнели набрякшие в крови брюки. — А перевязывать тебя учили, толстый бандит?

Пастор, молча оглядываясь на «камерада», выполнял все его приказания, забыв, что «не знает» русского языка: перевязывал им же простреленную ногу Ткача, потом подсаживал раненого на лошадь и всю дорогу поддерживал его, чтобы не свалился. Тагир шел сзади с подобранным оружием на плече.

— Понимаешь, было еще темно, и я не заметил, куда ты девался. Думал, убит… — медленно, словно сквозь сон рассказывал ослабевший Ткач. — Подхватил выпавшую из тачанки винтовку и… А потом этот гад резанул меня из автомата по ногам… Но я все-таки успел сбить его с ног… Хорошо, что ты нашел, а то уже невмоготу стало. Голова кружится…

Встретив странную процессию, Байда собирался отчитать Тагира. Но, выслушав рассказ о случившемся, не мог скрыть радостной улыбки: и здесь Стусь, требовавший немедленного расстрела Андрея Ткача, потерпел поражение.

4

Рассредоточившись вдоль Днестра, погранполк спешно возводил укрепления.

Зенитчики фронта устанавливали вокруг переправы пулеметы, длинноствольные орудия. Посматривая на пленных, с угрюмым и растерянным видом сидевших в стороне под охраной двух пограничников, Кольцов и Шумилов проверяли найденную на поле боя рацию.

— Разыскать бы их радиста, ловкую штуку можно отчебучить, а, товарищ комиссар?

— Допустим, радиста разыщем, и что же?

— Составим с вами радиограмму — и пусть передает от имени командира десанта!

— Вот так солдат! А шифр? Как ты проверишь радиста?

— Проверить, пожалуй, можно…

— Что ж, рискни…

Начали вызывать пленных. На вопрос о том, кто работает на рации, все молчали. Последним привели длиннолицего обер-лейтенанта. Из офицеров, не считая «служителя бога», о котором Кольцов еще не знал, он один остался в живых. Подняв на уровень подбородка правую руку с перевязанным носовым платком большим пальцем, будто это было какой-то особой заслугой, он левой рукой ворошил жиденькие волосы на голове, стараясь придать себе воинственный вид. На вопросы отвечать не стал.

— Я есть офицер великой Германии, и для вас этого достаточно.

— Но зачем офицер великой Германии полез на нашу землю? Что он здесь забил? — вмешался Шумилов.

— Это знает фюрер. Вот кончится война, и он вам все объяснит.

— Да. он все объяснит и за все ответит! А вот вам уж не придется объяснять… По законам военного времени с вражескими диверсантами, лазутчиками у нас один разговор…

«Офицер великий Германии» вздрогнул, побледнел и как будто стал ниже ростом. Байда в это время привел растрепанного толстяка.

— Обер-лейтенант Вернер! — обрадовался пастор, и от этого выкрика тот стал еще ниже. — О майн гот! Дизе готтлозен мих тотшляге вольте! (Эти безбожники хотели меня убить!).

Вернер бросил в лицо толстяку какое-то ругательство, и тот отступил, удивленно моргая большими навыкате глазами.

— Постой, постой! — воскликнул Шумилов. — Вернер, говоришь? Не тот ли, что в переселенческой комиссии работал в Фридрихстале? Там еще пастор был…

— Да, да! — обрадовался толстяк и улыбнулся, будто встретил хорошего знакомого. — Это я!

— А кто из вас играет на этом органе? — Кольцов указал на рацию.

— Радист убит, господин майор…

— Какое задание десанта? — продолжал Кольцов, полагая, что обер-лейтенант «раскололся». Но тот продолжал упорствовать.

— Немецкий офицер на такие вопросы не отвечает. И не будет.

Один из пожилых диверсантов, боязливо посматривая на своего командира, разговорился и в общих чертах рассказал о главных задачах. Да об этом можно было догадаться по экипировке и снаряжению парашютистов.

Из-за гибели радистов и незнания кодов от попытки связаться с немецкой разведкой пришлось отказаться.

— Ты, майор, займись-ка лучше той рацией, которая с первого дня войны сопровождает нас. Не кажется ли тебе, что она следует за нами по пятам? В условиях отступления это очень опасный спутник…

— Не только я — все разведчики армии занимаются таинственной рацией, но пока безрезультатно. В общем потоке войск и мирного населения найти шпиона не легче. чем иголку в стогу сена…

К десяти часам на переправу прибыли Кузнецов, член Военного совета армии Батаев и Стусь. Последний, к удивлению знающих его командиров, растерял свой внешний лоск, вылез из машины грязный, помятый, небритый. Увидев Байду, он прежде всего поинтересовался дезертиром.

— Его вместе с ранеными отправили в госпиталь…

— Как отправили? Кто разрешил? — набросился полковник на Бахтиарова, обходя ненавистного ему замполита.

— Простите, товарищ полковник, но Андрей Ткач храбро сражался с диверсантами, пленил немецкого офицера. Вину свою он искупил в этом бою…

«А это мы еще посмотрим», — подумал Стусь, но ничего не сказал комбату.

Тяжелой была встреча со старшими командирами. На коротком совещании офицеров полка Батаев говорил:

— …Мы оставили Подгорск. Предполагаемое контрнаступление не состоялось. Армия с тяжелыми боями отходит. Ваша задача — пропустить войска и взорвать переправы. В бой не вступать, немедленно отходить к Збручску. Арьергардные бои примут на себя армейские части. Не скрываем, может статься, противник попытается отрезать пути отхода — будем драться в окружении… — Это слово впервые услышали пограничники из уст старшего командира, — Вот едем с полковником готовить оборону на старой границе… А вы, товарищ Птицын, санчасть и все, что обременяет передвижение, немедленно выводите за Збруч…

Говорил Батаев тихо, внешне был спокойным, только по длинным паузам можно было догадаться, чего ему стоило это спокойствие. Он мало походил на военного, оставался все тем же рассудительным, неторопливым и заботливым партийным работником, лишь жестче, темнее стало его лицо да на висках гуще проглядывает седина.

При воспоминании о санчасти Байда взглянул на Лубенченко. Тот покраснел, прикусил губу, готовый сейчас же бежать к Юлии. Нелегкой была их жизнь. Столько лет ожидали друг друга, а теперь встречаются урывками и прощаются в постоянной тревоге, не уверенные в следующей встрече.

Кузнецов и Батаев уехали, захватив с собой Симона Голоту. Узнав о создавшемся положении от Байды, Иван Недоля ходил словно потерянный. Отправив в Лугины более ценное из имущества, он все еще надеялся, что фашисты сюда не дойдут. Пытался отправить вместе с Агафьей Семениной и Ванду, но она категорически отказалась: боялась потерять свои «алые паруса». Когда на Днестр пришли пограничники, она разыскала Марину и Варвару и начала помогать им перевязывать раненых.

— Вот они, мои «алые паруса»… — говорила со слезами, собирая окровавленные бинты. — Разве можно под ноги бросать? Это же кровь наших людей.

Поженившись в то страшное воскресенье, они не дождались гостей. Вместо свадебных подарков, на них, как и на Николая с Юлией, обрушились боль и страдание.

Разыскав командира батальона, Ванда попросилась в санитарки.

Асхат оглядел ее хрупкую фигуру, покачал головой и попытался отговорить:

— Это очень трудно… Придется выносить из боя, скажем, такого дядю, как я. Ну как вы сможете?

— Смогу! Вы не смотрите, что я такая… Я очень сильная!

Посоветовавшись с Байдой, Бахтиаров согласился. Недоля тоже решил остаться при батальоне.

Когда тылы полка были погружены на машины, прибежали к Байде Денисенко и Думитру Лабу. После боя на границе он так и остался при заставе, временно исполняя обязанности старшины.

— Я не могу уходить, товарищ старший политрук… Там мои остались… — волновался Думитру.

— Наш батальон пока остается здесь. Попытайтесь разыскать их среди беженцев.

Во второй половине дня по всем дорогам потянулись армейские тылы к переправам. Стал слышен глухой гул артиллерийской канонады. Среди массы подвод и машин затерялась и Грета, о которой позаботился Стусь.

Из кабины грузовой машины, доверху загруженной ящиками и людьми, она нетерпеливо поглядывала на небо, но не от страха — ожидала появления самолетов с черными пауками на крыльях.

 

Трудные дни

1

Первые самолеты появились над переправой до восхода солнца. Встреченные зенитным огнем, «юнкерсы» сбросили свой груз на мирных беженцев и армейские обозы, не успевшие проскочить на левый берег. Сгорело несколько машин, были жертвы среди беженцев.

Пострадал и Тодор Падурару. Он с дочерью еще на второй день войны ушел из Баштиан, угоняя скот молодого колхоза, и все это время они прятались в лесах вместе с другими крестьянами; подхваченные общим потоком отступающих, они угодили под бомбежку.

Ванда и Недоля, не отстававший от жены ни на шаг, вместе с военными санитарами разыскивали среди сгоревших машин и подвод раненых. Они и наткнулись на тяжелораненого Тодора и причитающую над ним Марику.

Старик долго не приходил в сознание, и вернувшийся утром в батальон Думитру остался с ним в Ольховом.

А бой уже приближался к переправе. Обескровленные арьергардные части не в силах были сдержать наседавшего врага. И тогда Бахтиаров забыл о приказании не вступать в бой и бросил все заставы в контратаку. Удар был настолько стремительным и неожиданным для фашистов, что они бежали под прикрытие своих танков и артиллерии. Это дало возможность остаткам армейских войск перейти на левый берег.

Последней перешла Днестр тридцатая застава и подорвала мост. Молча шли пограничники знакомой дорогой на Ольховое. Проходя мимо опустевшего колхозного двора, старые пограничники — немного их осталось с тех времен— задержались против знакомой ярко-красной вывески: «Колхоз „Заря“». Не сговариваясь, завернули во двор «старики» тридцатой — Селиверстов, Денисенко, Иванов… Захотелось взглянуть на дом и сад на те места, с которыми связано столько воспоминаний. И вся тогдашняя жизнь с ее трудностями, опасностями, тревожными ночами сейчас представилась им радужной, спокойной, безоблачной, как это чистое небо над головами.

Из дома вышел Байда, ведя плачущую Ванду. За ним Недоля тащил под мышками какие-то бумажные свертки.

— Вшистко згинело… Вшистко, вшистко… — всхлипывала Ванда.

До сегодняшнего утра она все еще надеялась, что война закончится там, по ту сторону Днестра. Попрятавшиеся в лесах люди возвратятся на свои места, и снова потечет так удивительно хорошо начавшаяся жизнь при Советской власти. Сейчас эта надежда рухнула. Всю ночь и утро войска поспешно уходили на восток.

— И ничего, ничего этого не будет… Как жить станем?

— Все вернем, милая Ванда. И «Заря» снова зардеется в Ольховом. А вот плакать санитарке нельзя, на все беды слез не хватит, — успокаивал Антон молодую женщину.

А Бахтиаров кипятился, ругал пограничников.

— Вы что, пикник здесь затеяли? Немедленно на машины! А это что? — набросился он на Недолю, заметив объемистые узлы с бумагами.

— Говорил же я тебе, Ваня, кинь к чертовой бабушке эти бумаги! — вмешался Денисенко. — Або сожги их…

Он выхватил свертки и тут же поджег. Недоля тяжело вздохнул, отвернулся и полез на машину. «Что я людям скажу, когда вернемся? Там же все записано..» грустно думал председатель «Зари».

2

Не все войска ушли на восток, как думала Ванда. Не могла она знать, что пока основные силы армии перебрасывались к старой границе, отдельные ударные группы закреплялись на левом берегу. «Знаю, тяжело будет. Противник обозлен, что выпустил нас за Днестр, будет любой ценой рваться к старой границе, — говорил командарм старшим ударных групп. — Но держитесь, голубчики, держитесь, сколько сможете…»

И они два дня не подпускали противника к реке. Берег содрогался от взрывов бомб, казалось, готовый обрушиться и запрудить реку. Артиллерийские снаряды метр за метром долбили скалы, сметая все живое. Но когда вражеские саперы совались к реке, пытаясь наводить переправы, из каждой расщелины, из-за каждого камня на них обрушивался ружейно-пулеметный огонь. И повторялось все сначала.

— Ну как? Держитесь? — по нескольку раз на день запрашивал утомленный голос из штаба армии. — Продержитесь еще хотя бы один день…

И они держались. Вечером второго дня, потеряв больше половины людей, остатки ударных групп ушли под покровом ночи на Збруч. Безмолвно проходили через Ольховое. Казалось, что селение опустело, вымерло, никто не видит и не слышит их поступи, сдерживаемых стонов.

Но это только казалось: за ними следили из каждой подворотни. Многие ольховцы не решились оставить обжитые углы, укрылись в подвалах и лесах, выжидая, пока пронесется над ними «хурделица». По ночам они вылезали из своих укрытий и до утра не спали, прислушиваясь к смертоносным звукам войны.

Остался дома и Владко Дорожинский, член правления «Зари», с такой осторожностью воспринимавший советский образ жизни. И когда Роман Коперко бежал от Симона Голоты, он в ту же ночь постучался в его хату.

— Откройте, пан Дорожинский…

— Свента матка боска! Кто это? — испуганно спросил хозяин, всматриваясь в темную фигуру за окном.

— Не бойтесь, пан Владко. Я друг, ваш старый друг…

Растерявшийся Дорожинский открыл дверь, впустил «друга» и чиркнул приготовленной спичкой. Подпирая закрытую дверь, перед ним стоял грязный, оборванный человек с заросшим густой щетиной лицом. Выставленные вперед сжатые кулаки совсем не по-дружески нацелились на хозяина.

— Не узнаете? А мы с вами не раз встречались в майонтку пана Фишера…

— Езус Мария! Пан управитель?

— Тише! Принеси какой-нибудь костюм. Из дому не выходить… Я все знаю. И про «Зарю» знаю. Погасла ваша заря… Твое счастье, что встретил меня. По старой дружбе я тебя не обижу. Но! Ниц никому! Подвал есть? Говори быстрее!

Потерявший с перепугу рассудок, не зная, какой стороной повернутся события, «пан» Владко делал все, что приказывал так неожиданно объявившийся бывший управляющий. Все эти дни он докладывал подвальному жильцу, что удалось подсмотреть или услышать. Две последние ночи Коперко сам вылезал из подвала и прислушивался к звукам боя. Он-то первый и заметил отход защитников днестровских рубежей. Ночью пробрался к реке и перед рассветом на бросовой лодчонке переплыл на правый берег.

Румынские солдаты приняли его за вражеского лазутчика к отвели к своим разведчикам. Поразился Роман, встретив здесь Шмитца. На такую удачу он не рассчитывал. Хотя тот был в военной форме. Коперко сразу признал своею шефа по большому шраму на правой щеке, по пристальному взгляду цепких, словно щупальцы глаз и почувствовал некоторое облегчение: шеф. конечно, позаботится о его будущем. Многого он не ожидал, но должны же компенсировать ему все лишения и пережитые страхи. Неплохо было бы возвратиться на старое место в ольховское имение, кто бы там ни был сейчас хозяином.

Шмитц не удивился появлению старого агента.

— Давно ожидаю вас, господин Коперко. — Память его, как и глаза, тоже была цепкой. — Вы сейчас очень нужны. Рассказывайте…

Узнав, что оборона красных ушла с Днестра, Шмитц сообщил в штаб армии и поспешил с Коперко в Ольховое. Здесь он изложил агенту свой план. Нельзя сказать, чтобы он понравился Роману. Хотелось отдохнуть. Он намекнул об этом шефу.

— Не время думать об отдыхе, дорогой Роман Платонович. Решается судьба великой битвы. И мы, солдаты фюрера, должны выполнить свой долг до конца. Ждать конца уже недолго…

Говорил он вдохновенно, с увлечением. Успехи первых дней войны и ему вскружили голову.

— Сейчас уже для каждого очевидно, что Россия как политическая сила погибла. Теперь ми должны лишить ее экономической мощи, захватить Украину и Кавказ. Хлеб, уголь, железо и нефть. Фюрер знает, что делает…

Шмитц не был оригинален в своих рассуждениях. Он лишь повторял то, о чем кричали газеты, радио. Не забыл он и о себе, жадным взглядом осматривал фишеровские владения, планируя в ближайшем будущем стать его хозяином. Но об этом агенту незачем знать.

Шмитц еще не знал, что в лице полковника Геллера имеет опасного конкурента, тоже претендующего на замок в стиле средневековья. Не зря тот в прошлом году наведывался в Ольховое. И оба они позаботились, чтобы на имение не упала ни одна бомба, хотя в Ольховом много домов было разрушено.

— Итак, — закончил Шмитц свои наставлении Коперко, — вы сейчас же уходите за Збруч и, нигде не задерживаясь, дальше — на Днепр, в Запорожье и Днепропетровск. Надеюсь, вам приятно будет прогуляться по знакомым с детства улицам. Нас, понятно, интересуют не улицы — эшелоны с оборудованием, войсками, железнодорожные узлы к другие стратегические объекты. Обязательно побывайте в Кривом Роге. Надо во что бы то ни стало предотвратить взрыв шахт, уничтожение оборудования… А после победы подумаем и о ваших интересах в Днепропетровске…

Снабженный рацией, необходимыми документами и туманными обещаниями насчет его «интересов». Коперко — по изъятым у погибшего советского командира документам Петров Савва Спиридонович — умчался на машине в сторону Збруча. Невесело было у него на душе. После стольких лет волчьей жизни надеялся пожить хоть немного без оглядки. Но абвер не считается с желаниями своих агентов.

В нескольких километрах от Збруча машина свернула вправо, в лес. Шмитц попрощался со шпионом и один возвратился в Ольховое.

У ворот колхозного двора раскрасневшиеся гитлеровцы весело гоготали, наблюдая, как Владко Дорожинский, с кровоподтеками на потемневшем лице, подгоняемый окриками, срывал ярко-красную вывеску. Был ясный день, но Владку казалось, что наступила беспросветная ночь и пришедшая с востока заря действительно закатилась, как говорил бывший панский управитель.

3

Сражение на старой границе было особенно ожесточенным. Два дня продолжались смертельные оборонительные бои Буковинской армии. Симон Голота до последнего находился на передовой линии, отражая вместе с бойцами непрерывные атаки. Уезжать с пограничниками в Збручск наотрез отказался. Не принял и трофейного автомата, который предлагал ему Байда.

— Что мне твоя трещотка? Да еще немецкая… Мы уж как-нибудь справимся и своим, родным оружием… — говорил он. поглаживая огрубевшими пальцами старую винтовку.

И стрелял он из нее только наверняка, неторопливо целясь, приговаривая за каждым выстрелом:

— Я твоей смерти не искал, вражина, сам ты притаскался сюда за нею…

Только после третьего ранения перед вечером второго дня его, потерявшего сознание, вынесли с поля боя и отправили на грузовике вместе с другими ранеными в Збручск. Уже в темноте прибыла машина в город и остановилась перед мостом через небольшую, но глубоко врезавшуюся в скалистые берега речку.

Денисенко и Нурмухаметов помогали контрольно-пропускному пункту разбираться в потоке беженцев, эвакуированных учреждений, разных хозяйственных тыловых подразделений, сгрудившихся на правом берегу. Подводы, автомашины, тракторы с прицепами, нагруженные всевозможным имуществом, спешили проскочить на другую сторону, к железнодорожному вокзалу. Тревожно кричали шоферы, ездовые, посматривая на затаившееся небо. В этой суматохе пограничники заметили прибывший грузовик с ранеными и с трудом вывели машину к мосту.

Среди всеобщего шума и людского разноголосья затерялся зловещий гул над головами. И только когда повисли над мостом опушенные на парашютах осветительные ракеты и захлопали зенитки, напиравшие сзади подводы, машины рванулись назад. Машина с ранеными и выскочившими на подножки пограничниками по обе стороны кабины очутилась на мосту одна.

— Гони! — крикнул Денисенко шоферу.

В нескольких метрах перед автомобилем что-то треснуло, вздрогнул мост, но они успели проскочить на другой берег.

— Не разорвалась… — выдохнул Денисенко, заглядывая в кузов, и тут при свете догоравших ракет заметил знакомые усы. — Дядя Симон! Дядя Симон! — кричал он, наклоняясь к раненому, но тот лишь тяжело дышал. Что-то клокотало в его высоко вздымающейся груди, прорываясь на губах розоватой пеной.

Доставленный в санчасть полка Симон Сергеевич скончался, не приходя в сознание.

Утро 3 июля было обычным, но для старых пограничников тридцатой заставы оно казалось угрюмым и тревожным. Много смертей они видели в последние дни, много близких друзей потеряли. А вот и дядя Симон. И каждому из них не хотелось верить, что уже никогда не увидят этого старого, угловатого, внешне сурового, но с теплым взглядом глаз человека, не услышат его по-отцовски ворчливых слов, не почувствуют его заботливой ласки. Как клятву запомнили они последние слова старика при расставании в Лугинах: «Никогда того не было и быть не может, чтобы советский человек подставил шею в ярмо…»

Хоронили на заре. Никто не плакал, не говорил речей. Лишь прощальный залп тридцатой заставы проводил из жизни замечательного человека-борца.

— Запомните эту могилу, товарищи, — тихо сказал Шумилов все еще не уходившим от холмика свежей земли пограничникам. — Возвратимся сюда — а мы обязательно возвратимся и скоро! — и собственными руками соорудим памятник нашему старшему другу, бессменному пограничнику. А шашку и наган от его имени передаю тридцатой. Пусть владеет ею достойнейший из вас. Берегите его оружие, как собственную честь. И помните: на этом оружии не было ни малейшего пятнышка, унижающего достоинство советского воина…

Не думал тогда Петр Алексеевич, что не скоро и не многим посчастливится вернуться к этой могиле…

В то же утро командир полка Птицын получил приказ о немедленном выступлении в Бар. Все погранчасти фронтa сводились в ударную группу для выполнения ответственного задания. Не только рядовые бойцы, но и старшие командиры не знали и не спрашивали, что им предстоит делать. Через два часа все подразделения полка выстроились, ожидая сигнала к выступлению, но вышел Шумилов и предупредил:

— Внимание, товарищи! Сейчас прослушаем чрезвычайное сообщение из Москвы…

Замерли в напряженном молчании, повернули головы к репродуктору. Каждый ожидает услышать ответ на волнующие вопросы, накопившиеся за эти трудные дни.

Партия по-революционному правдиво, по-военному сурово, по-человечески сердечно обратилась к народу:

— Защищайте социалистическое Отечество! Создавайте партизанские отряды в тылу врага…

Умолк репродуктор. В тяжелом раздумье стоят отряды пограничников. А через час полк оставил Збручск. К ночи прибыли в район небольшого городка Бара.

На Збруче еще продолжались оборонительные бои.

4

Все эти дин стремительных маршей, неожиданных отходов с рубежа на рубеж Стусь находился в состоянии полной растерянности, какого-то болезненного кошмара. Если в первые дни войны на свои обязанности по охране тыла он смотрел, как на возможность быть подальше от непосредственной опасности, от фронта и тем самым, участвуя в войне, сохранить самое драгоценное — свою жизнь, то теперь тыл и фронт так смешались, что невозможно установить, где больше опасностей.

Он продолжал исполнять свои обязанности, допрашивая пленных, подозрительных лиц, задержанных пограничниками, составлял донесения, нажимал на подчиненных, которые до сих пор не могут обнаружить «чертову рацию», но все это делал как в лихорадке, каждую минуту ожидая сигнала воздушной тревоги. И эти ожидания казались ему главной служебной обязанностью, им он отдавал все душевные силы. Только ночью немного приходил в себя и обнаруживал, что забыл побриться, почиститься, не помнит уже, как пахнут любимые духи. Если выдавалась спокойная ночь, он спешил к учительнице. Свидания с ней были для него единственным утешением.

О сборе всех пограничников в районе Бара Стусь узнал поздним вечером, накануне выступления из Збручска. Все еще не зная цели этого сбора, он побежал к Грете, которая продолжала числиться товароведом военторга.

— Знаешь, Ирися, завтра я выезжаю в Бар…

— Надеюсь, ненадолго?

— Думаю, что совсем уходим…

— А как же я? — встревожилась Грета.

— Поедешь со мной. Постараюсь устроить тебя в санчасть полка хотя бы санитаркой. Там работают жены наших командиров. Трудно представить, как эти милые ручки будут копаться в ранах, в грязном тряпье… — Он взял ладони Греты, целуя каждый пальчик ее изящной руки.

— Боже мой! Что ж теперь будет? И куда мы докатимся?

— Не знаю. Ничего не понимаю. Все летит к черту! Но извини, надо готовить отдел, тороплюсь. И с твоим устройством надо поспешить…

Все обошлось как нельзя лучше. Даже этот недоверчивый и упрямый помощник комполка Кольцов поддержал желание молодой учительницы работать санитаркой. И женщины — Марина и Юлия — приветливо встретили новую помощницу. У каждой из них свое горе, как не посочувствовать молодой девушке, застрявшей в потоке беженцев?

Не знал Стусь, что после столкновения с десантом на Днестре Кольцов всех своих работников переключил на розыск таинственного воздушного пирата. Что он где-то поблизости, ясно: об этом говорят перехваченные радистами шифрограммы. Еще раз пересмотрел дела прибывших в последние дни в полк людей. Иван Недоля? Ванда и Болеслав Щепановские? Попович? Исключено. Жизнью рисковали, спасаясь от преследований своих прежних хозяев.

Привлекла внимание Кольцова и спутница полковника Стуся, учительница Ирина Кривошлык. Однако ее поведение пока не вызывало подозрений. И документы как будто в порядке. Ничего удивительного, что учительница попросилась в санитарки — а что ей делать в это тревожное время?

Бытует мнение, что разведчик часто проваливается на мелочах. Это, конечно, неверно. Опытный разведчик понимает, что в его работе мелочей нет. Грета, видимо, еще не приобрела такого навыка, и это предопределило ее судьбу.

Она даже обрадовалась, что так удачно складывается обстановка: работая в санчасти чекистского полка, она будет свидетелем всех событий во фронтовом тылу. За все дни знакомства со Стусем у нее создалось впечатление, что советские воины излишне беспечны и доверчивы. Поэтому она не обратила внимания на маленькую санитарку в не по росту сшитой красноармейской форме, похожую на мальчика.

А Ванда сразу признала в этой красивой девушке посетительницу Ольхового в прошлом году, и недоброе чувство шевельнулось в ее сердце. На марше из Збручска в Бар Ванда разыскала мужа.

— Послушай, Ванек! У нас появилась новая санитарка. И знаешь кто? Та красивая немка, что приезжала в колхоз с Чемерысом!

— Почему немка? Может, то была переводчица?

— Не нравится мне она! Говорит, с большим командиром разъезжает на машине…

— Ну и пусть разъезжает, тебе-то чего беспокоиться? Я не большой командир, да и машины у меня нет, — улыбнулся Недоля, пытаясь отмахнуться от такого разговора с женой.

Но не так-то легко переупрямить Ванду. Пришлось идти с ней к Байде. Так уже повелось у них с того памятного дня в Ольховом, что со всеми трудными вопросами они обращались к своему политруку.

Байду заинтересовал рассказ Ванды. Он попросил никому ни слова об этом не говорить и, когда вечером полк остановился на окраине Бара, разыскал Кольцова.

— Ура, Антоша! встретил тот друга восторженными возгласами. — А что я говорил? Вот они — письма!

То неважно, что письма писались на третий день войны, из Полтавы, и где-то блуждали почти десять дней, хотя раньше доходили за три дня. И то, что в них сообщалось уже известное — «благополучно прибыли в Полтаву, завтра выезжаем дальше», — нисколько не умаляло самого факта получения письма. Ведь каждая буква в этих строчках — неровных, торопливых — писалась руками любимых и, казалось, хранила в себе их тепло. И другое радовало: невзирая ни на что, жизнь идет своим обычным порядком. Сколько рук прикасалось к этим конвертам, чтобы они не потерялись, попали к тем, кто их ждет.

Байда присел под машиной, присвечивая фонариком, быстро пробежал глазами по дорогим строчкам. Секунду-две задержал взгляд на каракулях Саши, — видно, мать водила его пальчиками — и спрятал письмо в карман.

Почувствовав тревогу в молчании друга, Кольцов спросил:

— Ты что такой? Может, с детьми неладно?

— О детях не беспокойся, с ними все в порядке. А вот у тебя, товарищ главный разведчик, под носом делается неладное. — И Антон рассказал все. что узнал от Ванды.

— Ты понимаешь, чем это пахнет? Надо немедленно схватить ее!

— Это худшее, что можно придумать. Я уже несколько дней присматриваюсь к спутнице Стуся. Для того и помог ему устроить ее в санчасти. Взять немудрено. А Стусь? Какова его роль?

— Ты допускаешь?.. — медленно проговорил Антон, глядя в упор на Кольцова.

— В таком деле все можно и надо допускать, но действовать — только наверняка. Поэтому…

И они занялись разработкой плана действий. Поскольку это касалось начальника следственного отдела управления, следует доложить начальнику войск. И Кольцов уехал к Кузнецову, который со своим штабом остановился в центре городка.

5

В мирные годы небольшое старинное местечко Бар, юго-западнее Винницы, было очень оживленным. Там постоянно квартировали воинские части. Бывало, до поздней ночи в городском саду, как местные жители с гордостью называли скромный скверик, слышался оживленный говор, смех девушек, песни — одним словом, как в каждом провинциальном городке, где стояли воинские части, никто не жаловался на скуку. Что таить, бывали горести и печали, особенно во время ухода из армии отбывших срочную службу красноармейцев. Но… такова жизнь.

Теперь местечко опустело, притихло, стало похожим на дом, в котором лежит тяжелобольной. По темным улицам лишь изредка неслышно промелькнет тень. Прибывшие для переформирования погранчасти расположились в окрестностях, ожидая приказа. Штаб приютился на южной окраине в небольшой школе.

Утомленный до предела, не спавший несколько ночей, Кузнецов уточнял с начальником штаба план предстоящей операции на фронте. Выслушав Кольцова, он предупредил:

— Не торопитесь. Надо взять ее с поличным, на месте преступления, и немедленно доставить сюда. За полковником мы сами установим наблюдение. Сам понимаешь, подозревать девушку на основании прошлогодней встречи — сомнительный аргумент…

Не допуская мысли, что его отношениями с учительницей могут заинтересоваться разведчики, Стусь наведался в санчасть и увел ее на квартиру, в домик на окраине городка. Там, в небольшом садике, ее и взяли после полуночи, во время очередного сеанса связи.

 

Сквозь огонь

1

Из штаба полка Байда возвратился в батальон перед рассветом. Только теперь Антон мог внимательно прочитать письмо. Читал и вновь перечитывал, вдумываясь и всматриваясь в каждое слово, будто за ними хотел разглядеть близких, отодвинувшихся за эти дни так далеко.

В часы отдыха, не очень щедро выпадавшие теперь на их долю, Байда и Бахтиаров старались быть вместе. Дружба их в фронтовых условиях стала настолько теплой, задушевной, что они по-братски делились самыми сокровенными мыслями. У Асхата возникали тысячи всевозможных вопросов, на которые не всегда удавалось найти ответ.

— Ты, брат, кажется мне, подобрал все нерешенные вопросы за тысячелетнюю историю и хочешь разделаться с ними одним махом, — шутил Антон.

— А ты не крути. Не можешь ответить, признайся…

И вот вечером, когда Бахтиарову очень хотелось поделиться с другом своими соображениями о надвигающихся событиях, Антон исчез. Комбат долго не мог уснуть, ворочался на свежих листьях в наспех сколоченном бойцами для командиров шалашике, а в сердце копилась непонятная обида. Он слышал, как пришел Байда, краешком глаза посматривал за ним и пытался сдержать нараставшее раздражение. Потом рывком сел и спросил:

— С каких это пор мой заместитель начал уходить неизвестно куда и не докладывать своему командиру?

Антон принял это за шутку. Когда был введен в армии институт заместителей по политчасти вместо политруков и комиссаров, строевые командиры иногда подшучивали над политработниками. Особенно любил досаждать кому-нибудь из горячих майор Птицын. Лубенченко выходил из себя, обижался, а Байда, смеясь, утешал друга: «Брось, Коля! Разве в названии дело? Работа наша от этого не меняется…» Улыбнувшись на вопрос Бахтиарова, Байда дружелюбно спросил:

— Тебе приснилось что-то страшное?

— Ты брось это! — не принял шутки Асхат. — Отвечай командиру, куда на целую ночь запропастился…

— Сказал бы, да не могу, секрет, — все еще отшучивался Банда.

Раздражение охватило Асхата. То ли от того, что ему никто не пишет, то ли нервы расшатались в условиях постоянной тревоги, он и сам не смог бы объяснить причину внезапно вспыхнувшего неприятного чувства.

— Что? Секреты от командира? Может, и от жены уже завелись секреты? С глаз долой — из сердца вон?

— Не смей так! — вспылил Антон.

Неизвестно, во что вылилась бы эта вспышка. Пошумели бы, потом помирились и улеглись спать. Но в это время послышался приглушенный бас Шумилова— о чем-то разговаривал с дежурным по батальону.

Оба выбрались из шалашика. Горизонт на востоке уже посветлел. «Черта лысого теперь поспишь», — подумал Бахтиаров, молча приветствуя старшего начальника.

— Ну, солдат, принимай пополнение, — сказал Шумилов Байде. — На двадцать девятую замполитом.

Теперь только заметили командиры вынырнувшего из-за широкой спины Шумилова директора Лугинской МТС Григория Петровича Герасименко. Последний раз Байда мельком видел его в Лугинах, в истребительном батальоне Голоты.

— Ну как там? — тихо спросил Антон, всматриваясь в усталое лицо старого друга.

Герасименко махнул рукой. Он только что узнал от Шумилова о смерти Голоты. Как и все, кто знал старого воина, Григорий Петрович не мог представить его мертвым.

— Даже не знаю, где его могила, — глухо промолвил. Шумилов недовольно крякнул:

— Ты оставь могилы оплакивать. Война не цветы сеет на своем пути. А жизнью такой, как прожил Симон Сергеевич, каждый солдат должен гордиться…

Шумилов присел под деревом, прислонился спиной к стволу и на минуту закрыл глаза, как бы собираясь вздремнуть, но преодолел мучившее его желание завалиться в шалашик хотя бы на час…

— Солдат есть механизм, артикулом предусмотренный… Tax что ли? — спросил, ни к кому не обращаясь.

— Нет, не так! — возразил Бахтиаров, — Это один царь так говорил, как его… Да тот, которого прихлопнули…

— Ишь ты! Все знаешь! — усмехнулся Шумилов, — А Суворов что говорил на сей счет? Тоже знаешь?

— Каждый воин должен понимать свой маневр!

— Верно! А для того, чтобы каждый воин понимал свой маневр, нам некогда прохлаждаться в шалашиках. Как у тебя, Антон Савельевич, с политсоставом, с партактивом?

— Осталось очень мало, товарищ военком. Заменяем, сколько можем… Ожидаем пополнения.

— Не ожидай, надо своих воспитывать. Вот тебе в подмогу Григории Петрович. И на большее в скором времени не надейся. Давай-ка списки коммунистов.

И они занялись расстановкой партийно политических кадров.

— Главное — развеять угнетенное состояние. В отступлении всегда воевать тяжело…

Это не было обычным совещанием, Шумилов не давал никаких установок, ничего не приказывал и не навязывал — он анализировал с командирами положение в батальоне, советовался с ними.

— Не забудьте: в десять ноль-ноль все новое пополнение принимает присягу. Скрывать от вас не будем — придется идти сквозь огонь. Только сильные духом смогут выдержать, не дрогнуть… — Он посмотрел на посветлевшее небо и с удивлением заметил, что звезды уже исчезли, только утренняя звезда, поднявшись высоко над горизонтом, как будто пыталась разглядеть, что делается на земле. — А теперь уступите мне на часок этот приветливый шалашик… Я там никого не вспугну?

Командиры молча улыбнулись, а Шумилов, кряхтя, словно старик, нагнулся и полез в темное отверстие, шурша листьями.

Помолчав немного, комбат и замполит уселись рядом у шалаша, и Бахтиаров уже без раздражения тихо спросил:

— Нет, ты скажи, где болтался целую ночь? Неужели к девушкам?

— Ты глуп, Асхат, — произнес Байда таким тоном, будто говорил ему что-то ласковое, и рассказал о задержании шпионки. Разговаривали вполголоса, чтобы не помешать Шумилову. Но не успел Байда закончить рассказ, как тот выбрался из шалаша и потребовал машину.

— Ах, черт! Ну и растяпы! — Ругаясь, он укатил в штаб, не отдохнув в шалаше.

Друзья с недоумением смотрели вслед удаляющейся машине, так и не поняв, кого батальонный комиссар обругал.

2

Улики были очевидны. На допросе в особом отделе полка Грета ничего не пыталась отрицать. Не сожалела она и о том, что не воспользовалась заботливо представленными ей хозяевами абвера возможностями умереть. Она слишком любила жизнь, чтобы так неразумно оборвать ее, и уж не раз собиралась выбросить смертоносный яд. Развернувшиеся в последние дни события представлялись ей в радужном свете. Границы почти на всем протяжении прорваны. Красная Армия бежит. Главные центры большевиков — Киев, Москва, Ленинград — вот-вот падут под ударами танковых молотов. Победа Германии несомненна. А там о ней позаботится Эрих, и заживут они, как договорились еще в Берлине, в прекрасном именин Фишера. И простелются перед ней улицы всех европейских столиц. Тогда и старики перестанут ныть, возвратятся в свой Фридрихсталь… Все будет — форцуглих, отлично.

Одно пугало Грету: выдержит ли она пытки? Ей много ужасного наговорили о зверствах советских чекистов.

Однако на первых допросах ничего похожего на пытки не было. Все обращались с ней корректно, вежливо, ни одного грубого слова не сказали. «Это понятно, они предчувствуют свое поражение и боятся нас», — сделала вывод Грета.

С этими размышлениями шпионка прилегла на деревянную кровать и погрузилась в то дремотное состояние, когда в утомленном сознании картины действительности причудливо переплетаются с кошмарами болезненной фантазии. Скорей бы крепко уснуть. Ничто так не успокаивает, как сон.

Но уснуть ей не удалось: утром ее снова повели в штаб. Легкая прохлада немного освежила, взбодрила. Чистое небо, тихие улочки городка напомнили прошлое, жизнь в Фридрихстале… пытливо приглядывалась к встречным военным. Озабоченность, презрение — все, что угодно, можно было прочесть на лицах советских воинов, только не страх.

И тогда ее охватил ужас. Значит, они не боятся, не считают себя обреченными? И ведут ее, должно быть, не на допрос, а на расстрел?

Но ее привели на допрос. В ту же комнату, к тем же командирам. Нет, и новый есть. Высокий, плечистый. Она даже фамилию запомнила, как-то встречала — Шумилов. «Что он может знать обо мне?»

— Садитесь, Ирина Ивановна Кривошлык, — спокойно предложил Шумилов. — Итак, вы говорите, учительница…

И он кратко передал все, что узнал от Стуся. Грета не отрицала, она действительно не Ирина Кривошлык. Охватившая ее по дороге сюда слабость прошла.

— А остальную часть биографии расскажите сами и, кстати, прочитайте вот эту бумажку… — Шумилов указал на шифровку, лежащую рядом с ее рацией и топографической картой.

— Вы достаточно осведомлены в вопросах моей биографии, добавить ничего не могу. — При этом она даже улыбнулась, почувствовав себя настоящей героиней. — А что касается бумажки, то вы сами понимаете — это не мои секрет, и было бы предательством с моей стороны…

— Кого бы вы предали?

— Близких, доверившихся мне людей, наконец, идеалы, во имя которых…

— Не паясничайте, фройлен Краузе, или как там вас… Вам уже некому изменять, разве что полковнику Геллеру. Фридрихсталю, земле, которая вас вскормила, вы давно изменили…

Кровь ударила в голову, потом отхлынула. Ей показалось, что сердце вот-вот остановится. Вместо героини она показалась сама себе жалким существом.

После очной ставки с Вандой и Стусем Шумилов приказал увести арестованную. Когда уводили, она настороженно взглянула на Шумилова и тихо спросила:

— Меня расстреляют?

— А это зависит от вашего дальнейшего поведения. Мы не фашисты, без суда не казним, — вместо Шумилова ответил Кольцов.

Дальнейшее следствие по делу арестованного Стуся и шпионки пришлось отложить. Пограничники вместе с приданными танковыми и артиллерийскими подразделениями Буковинской армии ушли из Бара на выполнение особого боевого задания. Ушли не все — два батальона вместе с маневренной группой остались для охраны тыла фронта.

3

Сердито шумят зрелые колосья пшеницы, клонясь к земле под тяжестью зерен, и со стоном умирают, раздавленные гусеницами, колесами, копытами, сапогами…

Массы людей — старых и молодых, вооруженных и безоружных, конных и пеших — шли и шли, не выбирай дорог, безжалостно уничтожая то, что было взращено их же руками.

К середине июля немецко-румынским войскам удалось наконец прорваться к Могилев-Подольску и повиснуть на флангах южной группы советских войск. Это стоило им огромных потерь. Один из генералов гитлеровского штаба писал: «Войска армии „Юг“ все более теряют свою форму». Но они теряли не только форму — десятки разгромленных дивизий и — что важнее всего было для Гитлера — темпы. Провал планов молниеносной войны стал очевидным не только для генералов, но и для рядовых участников сражений. Им обещали, что к этому времени они будут купаться в Днепре, разгуливать по улицам Киева, Днепропетровска, Запорожья… Румынские фашисты мечтали об одесских пляжах, курортах, о морских прогулках. А сколько таких мечтателей сложили головы на Пруте, Днестре, Збруче?

Гитлер обвинял и менял генералов, генералы обвиняли свою разведку, которая неправильно информировала их о силах русских, абвер обвинял своих армейских руководителей…

Шмитцу некого было обвинять. Ипомея в последние дни почему-то замолчала. Молчал и Коперко. А именно теперь, когда решался вопрос об окружении и уничтожении южной группы советских войск, их сведения очень нужны. Он снова снарядил радиста, но и тот где-то затерялся, а может, уничтожен. Надо готовиться к новой операции…

Возможность окружения советских войск на юге стала очевидной еще о начале июля. Для предотвращения этого и создавался ударный кулак в Баре из прошедших уже боевое испытание армейских и пограничных войск и фронтового резерва. Положение было напряженным. Радио каждый день приносило известия одно другого тревожнее. Накануне выступления из Бара Антон встретил Николая Лубенченко. Тот с нескрываемой радостью сообщил, что снова восстановили звание комиссаров, полюбившееся ему с детства.

— Слышал о Смоленске? — спросил Байда.

— А что?

— Вчера оставили…

— Значит, теперь они на Москву попрут? Чего же мы здесь копаемся? А может, мы и двинем туда, под Москву, товарищ комиссар батальона?..

— Нет, Коля, там и без нас найдутся защитники, а мы к Днепру будем пробиваться… Уже получен приказ.

Подвижные, оснащенные лишь стрелковым оружием — винтовками, автоматами, пулеметами да «карманной артиллерией», — усиленные небольшими подразделениями противотанковых орудий и танков, пограничники темной ночью вышли из Бара. Перед выходом принявший командование ударной группой полковник Кузнецов предупредил командиров частей:

— Это не обычный марш, товарищи, — это бросок сквозь огонь. Все решает время. Нам во что бы то ни стало надо опередить немцев, не дать им перекрыть коридор. Разрывать кольцо будет труднее… В бой с прорвавшимися мелкими группами или десантами не вступать…

Уже в районе Гранова, Китайгорода погранполк натолкнулся на подразделения противника, наступающего с севера на Первомайск. Уклониться от боя было невозможно. В стремительном встречном бою немцев уничтожили, но и сами потеряли немало людей и дорогое время.

Среди тяжелораненых был и командир второго батальон, капитан Проскурин. Временно его заменил комиссар. На коротком отдыхе после боя Байда разыскал Лубенченко. Тот полулежал в кювете, опершись на локоть, и бездумно глядел на избитое, искалеченное поле пшеницы. Было видно, что Николай не предрасположен к беседе, даже головы не повернул, когда Антон присел рядом.

Напряжение встречного боя, ранение командира, отсутствие Юлии, затерявшейся где-то с санчастью среди тылов отступающей армии, — все это разом навалилось на Лубенченко вместе с командирскими заботами. Есть над чем задуматься. Именно поэтому и пришел к другу Байда. Понимал, что навязываться сейчас с какими-либо советами или с сочувствием неуместно. Чтобы отвлечь друга от тяжелых раздумий, завел речь о далеком прошлом. Вспомнил о безрадостном детстве, которое в свете настоящих событий вдруг показалось ему таким привлекательным. Мысль о том, что фронт неумолимо приближается к его родным местам, делала эти воспоминании необычайно живыми.

— Понимаешь, там, в Кривом Роге, на северной шахте Артемовского рудника я начинал свою трудовую жизнь. Там и в комсомол вступал…

Лубенченко встряхнулся, сел, искоса взглянул на непрошеного собеседника и с легкой иронией прервал его:

— Тебя послушать, то на всей земле лучшего места не сыщешь, чем твой знаменитый Артемовский рудник…

В глазах Байды вспыхнули довольные огоньки. «Ага! Таки расшевелил. Вот и хорошо», — подумал Антон, готовясь продолжить разговор, но невдалеке показался на своей лошадке Соколик, и все вдоль дороги пришло в движение. Подымались бойцы, с трудом разминая отяжелевшие ноги. Командиры охрипшими голосами подавали команды, в которых не было надобности, так как и без команд все было ясно. Артиллеристы где-то раздобыли тракторы и, обходя колонны, поспешили в голову: разведчики доложили о появлении слева отдельных танков противника.

Тридцатая застава во время всего этого стремительного похода шла впереди. Василий Иванов ни на шаг не отставал от пулеметного расчета, на ходу перевязывая ладонь, — царапнула шальная пуля. Ему очень хотелось походить на своего комиссара, всегда быть на самом важном, ответственном месте. В трудные моменты боя часто сам ложился за пулемет, заменяя раненых. Так было с первого дня войны, однако до сих пор обходили его вражеские пули. И вот — первое ранение. «Сволочь поганая! И откуда взялась?» — ругался про себя, будто не в бою, а на прогулке повстречался с пулей.

Скрываясь за повозкой, он зубами затягивал бинт. «Не заметили бы комбат или комиссар. Чего доброго, вздумают в санчасть отправить, хоть рана и пустяковая…» — И он старательно натягивал рукав гимнастерки, чтобы не видно было бинта.

Тагир все эти дни держался ближе к Байде. Жилистый, словно ссохшийся под горячим июльским солнцем, он шел легко, ни разу не пожаловался на усталость.

— Ну как, узнал что-нибудь? — спросил его Байда.

— Ничего, товарищ комиссар…

Еще в Баре вспомнил Антон о Думитру и Марике, которые должны были уйти с Днестра в Лугины, но все попытки разыскать их следы оканчивались безуспешно. И это очень огорчало Байду и особенно Кольцова, который хотел забрать Думитру в штаб переводчиком.

Поздним вечером следующего дня тридцатая застава натолкнулась восточнее Умани на противника. А к утру на рубеж Умань—Христиновка—Тальное вышли и отдельные армейские части. Ночью Кузнецов вызвал командиров полков.

— Коридор закрыт, товарищи. Остается одно — идти на прорыв. И идти немедля. Знаю, много жертв будет, но это единственный выход. Надо выручать армию…

На рассвете пограничники, поддерживаемые прибывающими армейскими частями, пошли на прорыв.

4

Бои в окружении трудно подчинить каким-либо закономерностям, втиснуть в рамки уставных тактических положений. И еще труднее восстановить по рассказам участников и привести в систему то, что происходило в действительности.

Позже с чьей-то легкой руки вошло в обиход слово «котел». Оно довольно точно определяло то, что творилось в районе Умань—Христиновка. Это действительно был исполинский клокочущий котел, охваченный пламенем смертоносного огня.

Пятый батальон, как и прежде, двигался в голове полка, в узком коридоре, который предстояло расширить и удержать до подхода других частей. Ночью разведчики батальона, возглавляемые Василием Ивановым, вышли к растянувшемуся по низине селению. Перейдя неглубокую, заболоченную речушку, они обнаружили фашистские танки, прикрывающие главную дорогу и мост. Тогда и стало понятно, что кольцо замкнулось, и Кузнецов принял решение идти на прорыв.

О лобовой атаке на мост с наличными огневыми средствами не могло быть и речи. А медлить нельзя. Поэтому решили: до рассвета скрытно перебросить в обход селения слева полк Птицына с приданной артиллерией, уничтожить танковый заслон на левом берегу речушки, а к этому времени подтянуть остальные части сводной дивизии, которые будут развивать прорыв в глубину.

Расчет на внезапность удара не оправдался. Тридцатая застава первой форсировала речку и с ходу вступила в бой. За нею втянулись и другие подразделения. С наступлением рассвета весь полк дрался на левом берегу. Василий Селиверстов впервые участвовал в большом бою на таких сближенных дистанциях, и ему казалось, что вся тяжесть сражения выпала на долю тридцатой заставы.

— Чертовски трудно было! — рассказывал он после боя. Невозможно применять гранаты, чтобы своих не поразить, пришлось врукопашную… Только на рассвете сбили автоматчиков, и тогда Иванов резанул по ним кинжальным…

Во второй половине дня над полем боя пронеслась гроза. Задыхающиеся от жары бойцы подставляли дождю опаленные солнцем, закопченные в дыму лица, ловили потрескавшимися губами живительные струи дождя.

Дождь облегчил положение, задержав на время передвижение фашистской техники. Ударным группам фронта удалось прорвать кольцо и удержать до наступления темноты образовавшийся коридор.

Целую ночь двигались по коридору транспорты с ранеными, тянулись растерявшие свои скудные пожитки беженцы, шли израненные, обессиленные боем пехотинцы, закинув за спину винтовки. В опустевших подсумках вместо патронов — раздобытые в дороге продукты. Где на покореженных тягачах, тракторах, где с помощью падающих от напряжения лошадей, а то и просто руками артиллеристы тянули уцелевшие орудия…

В общем потоке где-то прорвалась и санчасть полка. Женщины так и не повстречались со своими…

Ванда двигалась вместе с санчастью. Вместе с Варварой Сокол они с трепетом бросались к каждому новому раненому, боясь увидеть в нем знакомые черты. И это случилось после грозы, во время вынужденной остановки.

— Девушка, примите еще одного… Тяжелый, — обратились к Варваре бойцы, неся на руках солдата с запекшейся кровью на гимнастерке.

— Куда же мы его? — растерялась Варвара, но бойцы, не ожидая объяснений, опустили на примятую пшеницу свою ношу и ушли.

— Что же с ним делать? — Она не узнала в худеньком, тихо постанывающем бойце Недолю. — Иван Афанасьевич! — крикнула, заметив склонившегося над кем-то Поповича.

Врача опередила Ванда. Она уже бежала сюда, издали заметив что-то знакомое, родное в раненом, беспомощно повисшем на руках бойцов.

— Янеку! Милый Янеку… — упала на колени возле него.

Варвара подняла Ванду и прижалась лицом к лицу.

— Не надо, милая, — шептала Варвара, сознавая, что утешить невозможно.

Место для Недоли нашли на одной из подвод. Ванда все время шла рядом с подводой, шептала что-то нежное, держалась тонкими пальчиками за руку Вани. Ей казалось, что если выпустит руку, из нее навсегда уйдет это тепло.

Много погибло в Уманском «котле», много рассеялось, просочилось сквозь кольцо и потом влилось в партизанские отряды. А многим пришлось испытать страдания в фашистском плену…

Участники событий несли на теле раны, а в сердце — горечь потерь. Они тогда еще не понимали, какое значение имеет этот героический марш для грядущей победы. Их угнетала гибель друзей, товарищей, знакомых и незнакомых советских людей. Многие впервые видели столько смертей и страданий.

…Командование вышедшей из окружения Буковинской армией принял на себя генерал-майор Андрей Иванович Макаров. Людям нужен отдых, не хватало боеприпасов, но для этого не было ни времени, ни возможностей. Армия с боями продолжала отходить на Кривой Рог и Запорожье — только там можно было подумать о своих нуждах.

А в районе Умани еще несколько дней, истекая кровью, сражались отдельные группы, не успевшие вырваться из окружения.

…Арестованные в Баре Стусь и шпионка Грета Краузе, по решению военного трибунала, были расстреляны в тот день, когда начались бои в «котле».

 

На дорогах к Днепру

1

После выхода из окружения командование погранвойск фронта определило каждому полку новые задачи по охране тыла. Подгорский полк по-прежнему двигался с Буковинской армией, которая отходила на Кривой Рог.

— Положение очень сложное, — предупредил Птицын своих командиров. — Вы знаете, что сейчас образовались бреши в линии фронта. Не исключено, что противник будет забрасывать в тыл не только разведчиков, но и крупные подразделения, даже танки, чтобы захватить промышленные объекты. Вместе со специально созданной группой войск фронта надо перекрыть все пути к Кривому Рогу, Никополю, Запорожью. В крайнем случае — взрывать шахты, рудники, уничтожать оборудование.

Нелегко было слушать бойцам такое. Для многих из них эти шахты, рудники, заводы были не просто промышленными объектами — с ними связаны лучшие воспоминания юности.

А многих еще угнетала неизвестность о судьбе санчасти, где остались близкие, раненые друзья. Удалось ли им выскочить из «котла»?

Не знали они, что медпункт полка одним из последних прошел тот коридор, который удерживали пограничники. Два дня двигались на восток по разбитым дорогам в надежде встретить санитарный поезд, чтобы сдать хотя бы тяжелораненых. Но вместо поезда видели разбитые, дымящиеся станции, полустанки…

А надо всем зловеще гудело небо, по степи дымились скирды прошлогодней соломы, созревший урожай втоптан в землю…

Ванда все время шла за подводой, не выпуская руки бредившего в лихорадке мужа. Иногда в изнеможении падала… Однажды схватила руку Вани и задрожала. Глотнула воздух, готовясь закричать, и не смогла: спазмы славили горло…

Похоронили Недолю около небольшой степной станции. Здесь сдали раненых на прибывший, наконец, санитарный поезд и расположились на отдых в ближайшем селении, поджидая свой полк.

Странно притихшая, почерневшая Ванда с рассветом вставала и шла к могиле. Садилась, охватывала тонкими руками острые коленки и, положив на них подбородок, что-то шептала…

Когда приходили к ней Марина, Варвара или Юлия, пытаясь увести с собой, она замолкала и прятала от них глаза. И только вечером сама, словно тень, возвращалась в домик, где они остановились втроем с Варварой и Мариной, и молча ложилась рядом с ними на застеленную плащ-палаткой солому.

На третий день Марина пошла следом за Вандой. Пришли, сели молча на привычном месте, задумались.

— Ох, Ванда, — начала Марина после недолгого молчания. — Я вот тоже так, когда Алешеньку… — она не сдержалась, голос как-то вдруг оборвался, губы задрожали, но пересилила волнение и тихо продолжала — Тоже думала, что и жить уже незачем…

Она долго рассказывала, вспоминая жизнь на границе, и не замечала, как медленно скатывались по щекам слезы. В словах не было ни утешения, ни советов, ни жалоб. По себе знала, что утешения не помогут, а жаловаться не на кого. Просто вслух высказывала то, что уже много раз за эти дни перестрадала, и теперь будто кто-то посторонний пересказывает ее печальную повесть.

Может быть, чутье учительницы подсказало ей, что именно это и нужно в данный момент.

— И странно как… Все еще не верится, что он остался там навсегда. Каждый раз, когда подхожу к новому раненому, кажется, что это он, мой Алешенька, хотя и знаю, что таких чудес на свете не бывает…

Видимо, в слезах сокрыта целительная сила.

Наплакавшись, подруги, не сговариваясь, поднялись и ушли домой.

— И Болеслава нет… Хотя бы знать, что с ним. Один он у меня остался — говорила Ванда по дороге к селу, все заметнее возвращаясь к жизни и, подобно Марине, ища защиты от неизбывного горя в воспоминаниях о прошлом.

А Балеслав Щепановский был недалеко и тоже думал о сестре. Он не знал о смерти Недоли и утешал себя тем, что Ванда не одна, что Ванек сумеет уберечь ее. У него, Болеслава, своя дорога. После ухода из Ольхового он узнал о соглашении между Советским Союзом и эмигрантским польским правительством. На территории России формировалась польская армия. Сердце заныло от сознания вины за страдания растерзанной родины. «Ты воспользовался случаем и ушел к приютившим тебя друзьям, забыл о своем народе. И теперь, когда есть возможность бороться плечом к плечу с Красной Армией против фашистов, твое место там, среди патриотов».

Ничего не зная о закулисной игре главарей эмигрантского правительства в Лондоне, он полагал, что армия Андерса, сформировавшись, немедленно вступит в бой, и стремился туда, упорно добивался встречи со старшими командирами. Его принял член Военного совета Буковинской армии Батаев. Он кое-что знал о судьбе Щепановского, о его участии в полковом бунте.

— Ваше стремление понятно, каждый сейчас озабочен судьбой своей родины. Что ж, желаю счастья вам и вашему народу. Может, там вы действительно принесете больше пользы для нашего общего дела…

Через два дня Щепановский уехал, так и не повстречавшись с сестрой.

2

Поредевшие, как лес в порубку, батальоны пограничников остановились на юго-западной окраине Кривого Рога. Все дороги, ведущие к городу, взяты под контроль пропускными пунктами. Кроме того, созданы подвижные оперативные группы. С помощью местного населения начали рыть окопы, траншеи, строить противотанковые препятствия…

— Армия должна задержать здесь противника, пока не закончится эвакуация промышленных ценностей, не будут подготовлены к затоплению или взрыву шахты, рудники, — напомнил Птицын своим комбатам. И они бросали на оборонительные работы всех свободных от патрульной службы рядовых бойцов и командиров.

А фронт неумолимо приближался к городу. Уже слышны раскаты артиллерийской канонады. Отступающие армейские части подходили к городу, заменяли пограничников в обороне, готовились к уличным боям.

Подразделения погранполка переходили на новые рубежи на северо-восток от города.

Батальон Бахтиарова отходил в направлении станции Долгинцево. Головная тридцатая застава натолкнулась на колонну машин с красноармейцами. Лейтенант Селиверстов помнил приказ командира полка: все отступающие подразделения направлять на оборону города.

Захватив несколько автоматчиков. Иванов преградил путь колонне. Машины. — около двадцати полуторок, этих фронтовых работяг, скрипнув тормозами, остановились.

— Что за часть? Куда следуете? — спросил Иванов.

Из задней машины поднялся пожилой командир.

— Мы из резерва фронта. У нас специальное задание, — со странным акцентом ответил начальник колонны.

Пограничники не обратили внимания на странный акцент — в нашей многонациональной армии со всякими акцентами приходилось встречаться. Подошедший к сгрудившимся машинам Бахтиаров прервал объяснения начальника колонны:

— Сейчас у всех нас одно задание — оборона города. Всем сойти с машин и следовать из южную окраину, в оборону.

Зашевелились в кузовах солдаты, однако никто не собирался сходить. Пожилой командир что-то крикнул, и сразу защелкали затворы винтовок, машины рванулись с места, пытаясь прорвать заслон, началась беспорядочная стрельба.

— Переодетые фашисты! — крикнул Иванов. — Бейте по скатам!

Заметались под огнем полуторки, диверсанты вываливались из кузовов и, укрываясь за машинами, занимали круговую оборону.

Но было поздно: подоспевшие заставы окружили колонну и взяли под перекрестный огонь.

Около часа длился бой. Отчаянно сопротивлялись переодетые гитлеровцы. Когда загорелось несколько машин, оставшиеся в живых восемнадцать десантников прекратили сопротивление. Среди тридцати шести убитых нашли и пожилого командира в форме советского майора, остальные восемьдесят четыре были ранены.

Девятнадцать пограничников заплатили жизнью за разгром десанта.

Из показаний пленных, которых допрашивал прибывший на место боя Кольцов, можно было в общих чертах установить обстоятельства и цели этой авантюры.

…Карл Шмитц не смел сомневаться в достоверности сообщений, исходящих из имперской канцелярии или ставки Верховного командования. Однако он чутьем разведчика догадывался, что официальные сообщения об уманской операции, мягко выражаясь, были далеки от объективности и точности. Это вызывало недоумение. «Мы достаточно сильны, чтобы говорить правду в глаза», — думал он, просматривая сводку. Потери немецкой и румынской армий, принимавших участие в операции, выглядели просто ничтожными. Зато потери противника и трофеи возросли до баснословных размеров. Если верить этому, то путь к Кривому Рогу и Запорожью открыт. Во всяком случае при образовавшейся рыхлости фронта прорваться туда не трудно.

Этими соображениями руководствовался Шмитц при разработке плана новой операции.

— Из достоверных источников известно, — докладывал он Штольце, — что в районе Кривого Рога хранятся огромные запасы взрывчатки. При отступлении большевики. конечно, взорвут ее вместе с шахтами. Надо упредить их. Вот я и решил…

Идея понравилась Штольце.

— Не опоздать бы, Карл. Фюреру нужны не развалины, а действующие предприятия этого промышленного центра. Внутренние резервы фатерланда не безграничны. Если удастся сохранить Криворожский бассейн, мы не забудем твоих заслуг. Кто возглавит операцию?

Польщенный поддержкой шефа, Шмитц пошел на риск.

— На крайний случай, если не возражаете, думаю сам заняться этим. Только нужно хорошее обеспечение.

Честно говоря, ему не очень нравился этот «крайний случай», и сболтнул он в надежде, что Штольце запротестует: абвер не любит разбрасываться ценными штатными работниками. Но полковник в связи с последними победами считал войну почти выигранной и дал согласие.

— Обеспечение будет. Действуй, Карл!

И он начал действовать, построив на карту все. Из подразделений «Бранденбург-800» отобрали опытных головорезов, обеспечили их винтовками советского образца, кроме своих автоматов, гранат и ручных пулеметов, спрятанных в кузовах машин, и без приключений проскочили подвижный фронт. Многие из диверсантов владели русским или украинским языком. Казалось, нетрудно будет под предлогом выполнения специального задания фронта захватить рудники, шахты, взрывчатку и продержаться до подхода своих частей.

Чем закончилась эта авантюра, мы знаем. Город продержался еще сутки после разгрома диверсионной группы Шмитца.

3

После выхода из Бара поступил приказ: с наступлением темноты отходить на речку Базавлук. Не прекращая охраны тыла армии, надо поддержать армейские части, пока они перегруппируются и займут оборону на подступах к Запорожью.

Байда понимал неизбежность этих мер предосторожности. На месте начальника он поступил бы так же. Но в нем пробудилось чувство, не сочетавшееся с тактической целесообразностью, не вмещавшееся в жесткие рамки приказа. На Базавлуке — родной «Садовод». Там Евгений, Анна Прокофьевна, Маша, Данило Коняев, там друзья его юности, близкие и дорогие ему садоводцы…

«Что ты скажешь им, товарищ пограничник? Как посмотришь в глаза тем людям, с которыми строил новую жизнь, товарищ комиссар батальона?» — спрашивал себя Антон. И оттого, что не находил ответа на эти вопросы, было горько, обидно, невыносимо тяжело…

Чтобы как-то рассеять эти беспокойные мысли, он начал думать о семье.

Где она? Как устроились? Надолго ли им хватит приготовленных на отпуск средств? И куда высылать денежный аттестат?

После полученных в Баре коротких весточек с дороги никаких известий о семьях командиров в полк не поступало. Писал в Москву, к родним Нины, но и оттуда ни слова.

Угнетенный неизвестностью, не получая никаких сведений от семьи, Антон в самые трудные минуты находил время для беседы с женой и детьми: писал им длинные письма на разные адреса, авось дойдет! Очень хотелось, чтобы жена с детьми не тревожилась, знала, что жив и здоров. Иногда бравировал в письмах, шутил: «Обо мне не беспокойтесь — Байду не просто убить. Помните, как моего предка хотел убить турецкий царь и повесил за ребро на гак, а он и оттуда пострелял из лука всю царскую семью? И вот уже сотни лет народ песни поет о нем…» Об этом и товарищам иногда рассказывал: гордился своей фамилией…

Вот и теперь. Когда полк остановился ночью на привал, он пристроился с комбатом в каком-то сарайчике и начал писать.

— И какого лешего полуночничаешь? Историю что ли сочиняешь? Хочешь на крюке повисеть, как твой далекий предок? И чтобы песни, значит, пели? Брось, песни о нас с тобой будут петь и без крюков. Нам надо отдохнуть, силы сберечь, чтобы Гитлера повесить на крюк, только не за ребро, а за горло…

Байда не отвечал на ворчание друга, старательно подбирал такие слова, чтобы, не раскрывая военной тайны, дать понять, где он и что с ним происходит.

«Милая Нина! Дорогие дети! Не знаю, где вы сейчас. но верю, что в эту минуту вы думаете обо мне. Помнишь, как мы собирались посетить Евгения и Анну Прокофьевну? Теперь мне одному предстоит свидеться с ними и очень скоро. А потом и на лодке покатаемся…»

Он все еще не хотел верить, что по родным местам будут разгуливать враги, но довольно четко разбирался в создавшейся обстановке, чтобы мужественно встретить самое худшее.

4

В грудные минуты Байда уходил к старым друзьям — в тридцатой заставе он чувствовал себя, словно в родном доме. Селиверстов, Денисенко, Иванов да и многие другие из старых пограничников обращались к нему по старой привычке запросто, делились самыми сокровенными думами. Но сегодня и они молчали. О чем мог говорить Павел Денисенко? Днепр, плотина, завод «Запорожсталь» — вот они — рукой подать. А ему хотелось, чтобы сейчас они были как можно дальше. Селиверстова волновала судьба Одессы, где жили родители. По всему видно, город фашисты окружают. Он собирался в отпуск после окончания училища. да так и не пришлось. А как ждала мать!

Но не только это беспокоило лейтенанта. В жизни встретились такие зигзаги, что его неискушенный ум не в состоянии был разобраться в них, объяснить. Казалось бы, все понятно: в эти грозовые, тревожные дни для воина все должно быть одинаково дорогим — и далекий Мурманск, и еще более далекий Комсомольск-на-Амуре, и Севастополь, и приютившийся где-нибудь в балке степной хуторок «Красный партизан». А он, Селиверстов, почему-то с замиранием сердца думает о городе над морем. На днях даже свой стратегический план развивал перед Денисенко. «Понимаешь, Павел, по-моему, командование допустило ошибку. Нам не к Днепру, а на юг следовало бы прорываться, к Одессе». — «Это почему же к Одессе?» — не соглашался Денисенко. «Как почему? Да ты представляешь, что значит для нас Одесса? Во-первых, первоклассный порт, а потом знаменитый оперный театр…» — «Тоже сказал— театр! Да „Запорожсталь“ важнее для нас, чем десять твоих театров! Порт — это конечно, но моряки не такой народ, чтобы порт не отстоять…»

Они крепко стукнулись, наговорили друг другу немало неприятных слов, и каждый остался при своем убеждении.

А еще такое случилось с лейтенантом, что он об этом не только с Денисенко, но и с Байдой не решался заговорить. Два дня перед этим полк наконец разыскал свою санчасть. Селиверстов не знал о гибели Недоли и, встретив Ванду, что-то шутливое сказал ей, весело улыбаясь. Не оправившаяся еще от горя женщина посмотрела на шутника таким скорбным взглядом, что бедный лейтенант готов был сквозь землю провалиться. И ходит с тех пор словно в воду опущенный. Нет, не от стыда за бестактность, в этом он не чувствовал вины. А от чего-то другого, налетевшего на него, словно вихрь, и смешавшего все его понятия о командирском долге, о чувстве дружбы и товарищества и о многом другом… Очень хочется ему все страдания этой маленькой женщины взвалить на свои плечи, чтобы она всегда оставалась веселой и жизнерадостной, какой была прежде. Да и вообще, допустимо ли ему, боевому командиру, думать о любви в это суровое военное время? Вот и шагает лейтенант Селиверстов тихим, не в меру жарким утром впереди своей заставы с видом провинившегося школьника, не смея ни с кем поделиться схватившими его сомнениями.

Антон очень любил такие утренние часы в степи, когда в детстве бегал по ней пастушком. Все здесь такое же, как и тогда, только исчезло беззаботно-веселое настроение детства.

Сзади послышался приглушенный гул мотора. Байда оглянулся — по обочине шла знакомая «эмка». Обойдя колонну, она свернула на дорогу и медленно покатила, сердито пофыркивая мотором. Комиссар подбежал, чтобы доложить, но высунувшийся из кабины Батаев жестом удержал его.

— Что, заныло ретивое? Не говори, по себе чувствую…

Последний раз Антон видел Батаева на подступах к Кривому Рогу. И очень удивился тому, что человек может так постареть за несколько дней. Глаза глубоко запали, ранее тугие щеки покрылись сетью морщинок.

— Скажите, Аркадий Никанорович, неужели отдадим Запорожье? — спросил по старой памяти не как члена Военного совета, а как старшего товарища.

— Ничего мы им не отдаем и отдавать не собираемся! А оставить Запорожье придется… Так-то, комиссар.

Говорил он медленно, как бы раздумывая, стараясь быть спокойным, но Байда видел, как болезненно передергивались его губы при этом.

— Кто бы мог подумать… — задумчиво произнес Антон.

— Не забывай, что за эти полтора месяца Гитлер собирался взять Москву, Ленинград, выйти на Волгу, на Кавказ и закончить войну. А сегодня он не ближе к победе, чем в первый день воины. Наоборот: теперь каждый день приближает его к поражению, как говорят физики, по законам равномерно-ускоренного движения…

— Понятно. Но и нам еще далеко до победы, вот что обидно, — вздохнул Байда.

Так и двигались они во главе колонны: машина медленно катилась, а Байда шагал рядом, придерживаясь рукой за край опушенного стекла в дверце кабины.

На востоке в прозрачном утреннем воздухе уже можно было различить волнообразные очертания садов вдоль речки.

— Садись, комиссар, подскочим, — пригласил Батаев Антона, приоткрыв дверцу кабины. Ему, как и Антону, не терпелось увидеть родные места, с которыми связано так много воспоминаний.

К вечеру части генерала Макарова заняли оборону по речке Базавлук. А утром следующего дня здесь начались кровопролитные бои.

 

В родном селе

1

Поднепровье. Путь из варяг в греки… Дороги великих походов, места кровавых сечей. Великий Луг… Бронзовые лица бесстрашных рыцарей дикой вольницы…

Эти беглые мысли о прошлом родной земли мешаются в голове Батаева с еще не остывшими впечатлениями недавних боев. Кровь, смерть, дымящиеся развалины…

Разрушительная гитлеровская машина движется сюда, чтобы втоптать в землю сады, превратить в развалины селения и города…

Говорят, Гитлер… Но как может один человек, даже помешанный на идее разрушения, зажать в кулак миллионы и толкнуть их на преступления?!

Обо всем этом давно думано и передумано, об этом знает весь мир. и все же сегодня эти мысли назойливо лезут в голову. И глаза Батаева, может, в последний раз, смотрят на то, что возводилось и строилось здесь при его непосредственном участии.

Вот три пруда каскадом спадают с востока на запад, почти под прямым углом к речке, блестят, словно исполинские зеркала, — в них тоже есть частица его, Батаева, труда. На юг и на север густой зеленью темнеют сады. А по левую сторону прудов высятся корпуса новой районной больницы, школы-десятилетки — он закладывал первый камень в их фундамент…

Даже Дурынкин хутор, как называют неизвестно почему часть поселка по правую сторону прудов, тоже принарядился, посветлел за эти годы.

Пока подразделения готовят оборону. Батаев спешит на все насмотреться. Кто знает, что здесь останется после боев. Долго продержаться на этих прудах не удастся, но и уйти без боя нельзя. Надо задержать врага хотя бы на два-три дня.

Поздно вечером Батаев встретился со своим другом Евгением Байдой в штабе армии. Они крепко обнялись, понимающе посмотрели друг другу в глаза, обменялись успокаивающими фразами:

— Ничего, Аркадий Никанорович! Нам, старикам, не привыкать, не такое видали, сдюжим…

— Сдюжим, конечно, сдюжим, Евгений Савельевич! Как же иначе?

Даже улыбались, оглядывая друг друга, и только по сдержанному дыханию и прерывистой речи было понятно, как обоим тяжело в эти минуты. Не такой встречи они ожидали.

Заметно похудевший, подтянутый, как солдат, в военном френче, какие обычно носили в те времена советские и партийные руководители, Евгений Байда совсем не походил на кабинетного работника. Да он уже и не припомнит, когда заглядывал в свой кабинет.

Еще в начале июля, после обращения ЦК партии к народу, райцентр превратился в военный лагерь. Все пошли в народное ополчение и истребительные батальоны.

Каждое утро приходили ополченцы на площадь перед школой, где помещался штаб истребительного батальона, неся за плечами охотничьи ружья, учебные винтовки и сумки с противогазами, куда вместе с респираторами запихивали завтрак, курево и прочие мелкие принадлежности, чтобы не растерять при перебежках, переползаниях, бросках… Кое у кого торчали за поясом случайно раздобытые настоящие боевые гранаты. Таким завидовали: «карманная артиллерия» — грозное оружие!

Выборные командиры выстраивали свои подразделения, и площадь превращалась в тактический полигон… Потом появлялся Евгений Байда, и начинались тактические занятия. Ходили в атаки на воображаемого противника, форсировали Базавлук, брели по пояс в мутной воде, отражали атаки танков, которых многие не видели ни разу в своей жизни, разве что на картинках. Одним словом, готовились защищать свои сады, дома, школу, больницу — это была их Родина.

И все эти дни по дорогам на Днепропетровск, Никополь, Запорожье двигались встречные потоки: к фронту спешили боевые части, а на восток — беженцы, раненые, подразделении, разные специальные команды. Шли и шли, не останавливаясь…

Только к вечеру в пятницу, тринадцатого августа, воинские части, двигающиеся с запада, не ушли на восток, развернулись вдоль реки и прудов по левому берегу, начали спешно рыть землю, устанавливать пулеметы, орудия. А в школе и больнице появились военные врачи, девушки-санитарки с походным имуществом. И поняли садоводцы, что наступило время настоящих боев. Тогда-то и пошел Евгении в штаб армии: пусть принимают под свою команду народное ополчение.

— Сколько у вас штыков? — спросил начальник отдела.

Евгений Савельевич подавил усмешку. Он и раньше встречал подобных людей и такой язык понимал, но не любил его.

— Штыков у нас, товарищ начальник, немного, но драться они будут каждый за десятерых. Нам бы еще винтовок сотни три, да несколько пулеметов, да две-три пушечки… Артиллеристы есть у нас толковые!

— Совершенный пустяк требуется, — с горечью протянул штабной командир. — Вы хотите, чтобы отдел занялся формированием новой части? Да знаете ли вы, что противник у нас на плечах сидит? Это на ходу не делается. Кто за оружие отвечать будет? Ведь они и присяги не принимали…

— Ну это вы напрасно… — сдерживая раздражение, возразил Евгений Савельевич. — Мы присягали в семнадцатом и кровью присягу скрепляли… Двадцать пять лет нерушимо стоим на этом…

Неизвестно, чем бы закончился этот разговор, если бы не появился Батаев. Истребительный батальон вооружили, и он рано утром занял оборону на правом берегу прудов, в Дурынкином хуторе. От Батаева Евгений Байда узнал, что здесь пограничники Кузнецова и с ними брат Антон.

— Ну как он в деле? Есть в нем… это самое?.. — осторожно спросил старший Банда, боясь услышать что-нибудь, унижающее достоинство фамилии.

Батаев понимал тревогу своего друга и ободряюще ответил:

— Сам увидишь, а пока вот могу сказать: представляем к награде вместе с лучшими за боевые дела…

Они расстались молча. Управившись с вооружением батальона, Евгений поспешил домой, надеясь застать там брата.

О многом хотелось переговорить с ним. Завтра некогда будет.

2

Уже вечерело, когда подразделения пограничников, а за ними и армейские части остановились на Базавлуке. Раздеваясь на ходу, бойцы с разбегу прыгали в мутную воду степной речки с илистым дном, спешили смыть пыль, освежить просоленную потом кожу.

— Вот здесь бы отдохнуть деньков десять!

— Лучше бы дождик зарядил на недельку! Видишь, какое небо? — и все поднимали вверх мокрые головы, с надеждой следили за густыми тучами, лениво проплывающими над степью.

— Вот тогда пусть бы сунулись фрицы! Без танков…

Но не считались с желаниями бойцов, спокойно плыли над их головами бесплодные облака. И это омрачало радость отдыха. Танкобоязнь первых дней войны минула, солдаты научились и танки бить. И радовались они каждому дождю, как своему союзнику в борьбе с танками.

Обрадованные появлением защитников, садоводцы спешили к ним с ведрами, решетами, корзинами, полными душистых яблок, груш, слив…

— Сколько их здесь — наших, родимых! — радовались женщины — А нам головы морочат с этой вакуацией…

Радость женщин была понятной. Если эти живы, то и их дети где-то так угощаются, живы и здоровы. Значит, врал этот недобитый кулак Барышник со своим сынком Ростиславом, когда говорил, что Красная Армия уже почти вся уничтожена.

— Такой подлюга старый! — и сейчас не могли сдержать своего возмущения женщины. — Да его повесить мало!

Отец и сын Барышники утром были арестованы за распространение панических слухов и фашистских листовок. Трудно представить, с какой болью в сердце восприняла это Маша. Ведь последние годы перед войной похоже было, что отец и брат примирились с Советской властью и работали честно в колхозе. Как обрадовалась она, когда отец однажды остановил ее в правлении колхоза и ласково заговорил:

— Нехорошо, дочка, нехорошо так… Ведь не чужие мы тебе, одна кровь… Пора забыть старые обиды. В одном котле варимся… Хоть мать пожалей, извелась совсем…

О матери мог не говорить: дочь все годы находила способы встречаться с ней, измученной деспотизмом отца, преждевременно постаревшей. И если кто был причиной Машиного неизбывного горя, так только отец и брат. Ей казалось, что именно они повинны в том, что так ярко вспыхнувшее девичье чувство к Антону осталось безответным.

Время и работа сделали то, что девушка считала непоправимым: обида на семью выветрилась, сердечные порывы, не получив отклика, постепенно стихли, как море после шторма, и Маша вышла замуж за хорошего человека — тракториста Данилу Коняева. Вот тогда отец и заговорил с нею о примирении. Не упорствовала, примирилась. Думала, навсегда покончено со старым, а оно всплыло. И всплыло в такую минуту, когда она меньше всего ожидала…

Всего месяц перед этим гостил у отца какой-то лейтенант или, как он называл себя, техник-интендант Петров. Маша радовалась, что отец так приветливо обращается с красным командиром, даже сам отвез его в Запорожье или Кривой Рог. Одно ее удивляло, что брат Ростислав категорически отказался вступать в истребительный батальон, где она и муж находились с первых дней его создания.

А может, все это обычное недоразумение? Многие находили вражеские листовки. Фашисты не скупились на них, рассыпали с самолетов на поля, сады, а однажды все пруды усеяли ими. Ополченцы собирали эти безграмотно написанные желтые листочки и сжигали. Могли они попасть и в руки отца и брата. Знать бы, где сейчас этот техник-интендант, он помог бы разобраться во всем…

Так думала Маша после ареста ее родных.

«Техник-интендант» действительно во многом помог бы разобраться Маше. Еще при первой встрече с Фризиным в Раздорожье Роман Коперко получил от резидента адрес ее отца.

Сам Барышник, может быть, и не решился бы на какие-то враждебные действия против власти, но от Коперко-Петрова он узнал, что Красная Армия «почти уничтожена», немцы скоро будут на Днепре, и тогда он, обиженный Советской властью хозяин, сможет вернуть свое богатство и положение в обществе. Если, конечно, будет верно служить новым хозяевам. А Моисею Барышнику неважно, кому служить, лишь бы вернуть землю, скот, мельницу, отобранные революцией и коллективизацией. Как все это произойдет, что от него потребуется, какую роль при немцах будут играть он и его сын Ростислав, об этом не спрашивал техника-интенданта. Придет время — сам разберется…

Прибыв в родное село, Антон Байда даже не вспомнил о своем бывшем хозяине.

— Ты уж без меня, капитан, — сказал Бахтиарову, когда батальон остановился на железнодорожной станции, занимая здесь оборону, и поспешил по никопольской дороге на левый берег второго пруда, где жил брат.

Уже совсем стемнело, когда Байда добрался до своей улицы. Тишина, ни одного огонька, будто опустело село. Только от реки доносился глухой говор. «Должно быть, все выехали», — подумал Антон и почувствовал, как в груди что-то дрогнуло, ноги словно свинцом налились, сумка на боку и автомат на шее вдруг стали тяжелым грузом.

Но улица жила напряженным ожиданием надвигающихся событий.

В родном доме Байда застал одну Анну Прокофьевну — сидела а темноте, ожидая мужа. Услышав во дворе шаги, бросилась к двери.

— Ой, кто это? — вскрикнула, натолкнувшись на автомат, и попятилась.

— Вот и встретились. Аннушка! — начал Антон, стараясь быть веселым, но голос предательски задрожал, в уголках глаз что-то пощипывает.

— Антось! Живой! Родненький мой… — Она прильнула к деверю, поглаживая руки, голову, словно хотела убедиться, что он цел и невредим. — А Ниночка так волнуется! Два письма получили… На Волге они, в какой-то Каланчевке… Анна Семеновна о сельсовете работает, а Ниночка — в МТС.

Она спешила пересказать все семейные новости, одновременно расспрашивая Антона о войне, занавешивая окна, чтобы зажечь свет.

— Да ты садись, отдохни, небось, намучился… Женя сейчас будет. Тогда и поужинаем…

Но ему не до ужина. Схватив письма, вчитывался в каждое слово, будто хотел рассмотреть там скрывающихся за буквами жену, сына, дочь.

Пришел Евгений. Снова начались взаимные расспросы, воспоминания.

— А знаешь, эти подлецы Барышники снова подняли головы. И старый, и молодой…

— Что же ты сразу не сказал? — схватился Антон.

— Не волнуйся, оба арестованы.

— Нет-нет! Немедленно их в Особый отдел…

Оба заторопились и ушли, к огорчению Анны Прокофьевны.

Кольцова разыскали в штабе полка, а подвал, где сидели арестованные отец и сын, оказался пуст. Евгений Байда задумался:

— А ведь караул возглавлял учитель Шкарбань. Постараюсь разобраться, товарищи!..

3

Бои на Базавлуке продолжались три дня. Немцы не ожидали на этой неприметной речке такого упорного сопротивления. Им казалось, что дороги к Днепру уже открыты. В субботу утром группа танков с ходу ворвалась на железнодорожную станцию и оттеснила батальон Бахтиарова к реке. Передние танки уже подходили к дороге на Запорожье, когда со стороны Дурынкина хутора по ним ударили прямой наводкой из противотанковых пушек. Это взвод Данилы Коняева на руках выкатил сорокапятки за крайние домики и в упор расстреливал танки.

Оставив на поле боя три машины, фашисты ушли под прикрытие железнодорожной станции. Попытка Бахтиарова выбить их оттуда успеха не имела, но наступление приостановилось. Все понимали, что это значит, и с опаской посматривали на небо.

В батальон прибыл Шумилов. Он заметно похудел, выпрямился и от этого казался еще выше. За последний месяц в нем резко обозначились ранее почти незаметные черты характера — нетерпеливого, настойчивого, решительного и бескомпромиссного.

— Что ж ты, солдат? — набросился он на Бахтиарова. — Сунулся — и в кусты? Да знаешь ли, что значит для нас потеря станции?!

Еще не опомнившийся после неудачной контратаки комбат молча выслушивал упреки, улавливая еле обозначившийся гул на западе. Шум нарастал, приближался, заполняя все вокруг, будто исполинские насосы со всех сторон нагнетали воздух над головой, и он давил на затылок, на плечи, пригибая к земле. Над садами с резким треском разорвалось небо, навстречу самолетам, раскалывая воздух, протянулись звенящие нити. Из-за прудов роями вырывались невидимые очереди пулеметов.

А самолеты шли. Под ними и над ними вспыхивали светло серые облачка, медленно тая в неподвижном воздухе.

— В укрытия! — тонко и пронзительно закричал Селиверстов, явно адресуя команду комиссару полка и комбату.

Шумилов продолжал стоять, подняв голову к небу. «Проверяет мои нервы. Посмотрим, у кого они крепче», — подумал Бахтиаров, взглянул в лицо комиссару, и ему показалось, что тот улыбается.

— А нас с тобой команда не касается? Ну-ка в укрытие, — спокойно приказал Петр Алексеевич, когда самолеты взвыли над головой, и первый шагнул к траншее.

Теперь улыбнулся Асхат: в соревновании на крепость нервов он считал себя победителем.

Тремя волнами шли самолеты. И лишь два из них, подбитые, повернули обратно и сбросили бомбы где-то за станцией. На Дурынкином хуторе вспыхнули пожары. Дамбу центрального пруда расковыряли фугасы, и вода ринулась в последний — третий пруд, грозя размыть дамбу перед речкой и затопить оборону на левом берегу. Байда первый заметил грозящую опасность, поднял тридцатую заставу и под бомбежкой повел на спасательные работы. На помощь ему прибежала группа из истребительного батальона. Общими усилиями удалось кое-как сдержать напор воды, засыпать разрыв.

Садоводцы не раз видели бомбежки — бомбы летели на станцию, на железнодорожные пути, глухие взрывы доносились со стороны Никополя, Запорожья, Кривого Рога. Но то, что творилось в это утро за садами, возле которых расположились зенитные батареи, им пришлось увидеть впервые. Отягченные плодами деревья вместе с корнями, словно соломинки на ветру. взлетали в вихре взрывов кверху, с треском падали на землю. Дед Роман, колхозный садовод, который мог по памяти рассказать историю каждого деревца, оглушенный первыми взрывами, бегал в отчаянии по саду. После бомбежки артиллеристы нашли старика рядом с поваленным деревом…

Еще не скрылись последние самолеты, как немцы открыли огонь из всех видов оружия. Подразделения, державшиеся на правом берегу, вынуждены были отойти за пруды. О контратаке на станцию нечего было и думать. Истребительный батальон Евгения Байды оставил почти полностью разрушенный Дурынкин хутор и отошел по лощине в обход первого пруда, вынося раненых и убитых.

— Вот она какая, война, — проговорил Коняев, увидев дымящиеся развалины там, где еще вчера вечером стояли чистенькие, приветливые домики в палисадниках.

Евгений Байда мрачно посматривал на двухэтажные корпуса больницы, школы, райисполкома, райкома партии с зияющими провалами в крышах. «В один час труды многих лет… Ах, сволочи!»

А немцы продолжали рваться на запорожскую дорогу. На пути им стали не обозначенные на карте водные преграды — пруды «Садовода». Вторая атака на плотину первого пруда захлебнулась. Преследуя немцев, тридцатая застава прорвалась к Дурынкину хутору. Тогда фашисты, обходя пруды справа, бросили во фланг истребительного батальона танки. Уцелевшие после бомбового удара орудия и противотанковые ружья своим огнем заставили их повернуть обратно, и Селиверстов без потерь вывел заставу на главное шоссе.

И снова загудел воздух, задрожала земля. Во второй половине дня фашисты ворвались в «Садовод», но продвинуться дальше не смогли, выдохлись.

Армейские и пограничные части уже готовили заслоны, чтобы под их прикрытием с наступлением темноты оторваться от противника и занять оборону на следующем рубеже. К вечеру возвратились уезжавшие в Запорожье Батаев и Кузнецов.

— Эвакуацию заводов заканчивают. Нам во что бы то ни стало надо продержаться еще два-три дня… — говорил Батаев на коротком совещании при штабе армии. — Фашисты концентрируют силы для удара утром. И если мы их не упредим, нам здесь не удержаться…

С тревогой и нетерпением ждали бойцы истребительного батальона контратаки. Почти у каждого из них кто-то из семьи остался там, в селе. Старики, дети, женщины, прятавшиеся во время боя в погребах, подвалах, не успели уйти. Осталась в своем доме и жена Евгения Байды.

— И как ты мог это допустить? — отчитывал Антон старшего брата. — Жена председателя райисполкома, командира истребительного батальона! Да если Барышники сбежали к немцам, ты знаешь, что ее ожидает?

— Отстань, Антоша, без тебя тошно. Да и она не ребенок, сообразит что-нибудь…

Друг босоногого Антонова детства великан Данила Коняев, управлявший трактором, словно игрушкой, сейчас ходил ссутулившийся, беспомощный, опустив почти до колен свои огромные руки, и каждого встречного спрашивал:

— Не встречали Маши?

Машу многие видели во время боя, когда она помогала маленькой, юркой санитарке Ванде выносить раненых, но здесь никто не встречал.

Данила уже и в санчасть бегал, спрашивал маленькую санитарку.

— Это вы ее муж? — удивилась Ванда, видимо, впервые встретив такого великана. — Она же побежала вас разыскивать, когда мы уходили. И как это она вас, такого, не заметила?

Коняев не менее Ванды был удивлен: как эта маленькая девочка управляется с ранеными? Кажется, усадил бы ее на одной ладони…

Маша действительно хотела разыскать мужа, чтобы посоветоваться, как быть с его старухой-матерью. Но по пути заметила раненого красноармейца: тот полз от разрушенного домика в глубину сада. От тянувшихся по земле ног оставались темные пятна. Взяла его под мышки и потянула к большим деревьям, ища укрытия. У забора заметила сушилку для фруктов.

— Потерпи трошки, серденько, сейчас перевяжу…

Пока по ступенькам опустила раненого в яму, потом перевязывала, в село вошли немцы. Теперь до ночи и сама не сможет выйти.

— Не бойся, товарищ, нас тут никто не увидит, а скоро и свои вернутся, — успокаивала красноармейца.

Когда начало темнеть, Маша выглянула из-за развалин на улицу и ужаснулась: тыча автоматами в спины, немцы гнали к школе колхозников, работников учреждений, все больше старых, пожилых людей. Среди них узнала коммунистов Семена Останько, Андрея Коромоху, Ивана Трегуба и жену Байды тетю Аню. И самое страшное — вместе с немцами шел брат Ростислав.

«Ах, проклятый! Как же теперь людям в глаза смотреть?» чуть не вскрикнула Маша. Не думая об опасности, поспешила через огороды к дому отца. Если он вернулся домой, то должен образумить сына, не допустить такого позора…

Осторожно подкралась к окну со стороны сада, заглянула внутрь горницы и отшатнулась: отец стоял посреди комнаты и, низко кланяясь, что-то говорил немецким офицерам, указывая рукой на накрытый стол.

Сразу все заволоклось туманом в ее сознании, лишь одна мысль гнала от родительского дома: скорее к своим, надо спасать от гибели ни в чем не повинных людей.

4

Поздним вечером Маше удалось выбраться из села. Разыскала свой истребительный батальон, и только тогда прорвалась все, что скопилось на сердце.

— Ой, дядя Женя! Что они делают, изверги…

Глотая слезы, рассказала обо всем виденном. Коммунистов Останько, Коромоху и Трегуба с другими в душегубке потравили на площади около школы. Остальных арестованных погнали к станции. Трупов не разрешили убирать, сложили под забором и повесили плакат: «Так будет со всеми коммунистами».

Много раненых красноармейцев осталось в селе, их прячет население. Некоторых фашисты разыскали и тоже погнали на станцию. Кто не мог идти, расстреливали тут же на улице. Не утаила Маша и поведения своих родных; теперь не было у нее ни отца, ни брата.

Тогда же вечером Кузнецов давал задание Байде:

— Вы местный, знаете все ходы и выходы. Подберите группу, только не разрешайте увлекаться землякам. Каждому из них захочется проведать своих, могут сорвать операцию. Помните: к трем ноль-ноль мы должны знать обстановку. А к тому времени прибудет под крепление, возвратятся наши с железкой дороги. Немцы все еще продолжают воевать по расписанию, а мы ударим до подъема…

— А не лучше ли всей заставой, например, тридцатой?

— Запрещаю! Знаю вас. Увлечетесь — и все полетит к чертям. Нужна тонкая работа. Немцы не предполагают, что мы способны сейчас контратаковать, пусть и остаются при этом убеждении. А наделаете шума — их же насторожите. Понятно? Подробности получите в разведотделе…

Там тоже предупредили:

— Главное — не «наследить». «Языка» брать с умом, не хвататься за первого попавшего фрица.

— Если притащите генерала, в обиде не будем, — пошутил кто-то из работников штаба.

— Генерала не генерала, а хотя бы толкового ефрейтора.

Из показаний пленных стало известно, что вчера основные ударные силы гитлеровцы стягивали в район станции.

Надо уточнить, чтобы дать летчикам безошибочные координаты…

Известие о том, что в бою будет участвовать авиация, чрезвычайно обрадовало Байду.

Как и предполагал Антон, вся тридцатая застава вызвалась идти в разведку. Отобрал троих: Нурмухаметова, Иванова и Хромцова. Тагир, сдавая старшине документы, долго копался в сумке, наконец достал измятый листочек, распрямил его на колене и подошел к Байде.

— Вот, товарищ комиссар… Хотел рекомендацию просить, а теперь и не знаю… Может, не вернусь…

— Это как же понимать — не вернусь? Такого права тебе никто не давал!

— Что-то я не слышал, чтобы война о правах спрашивала. Где война, там и смерть рядом бродит.

— А ты не думай о смерти! С такими думками, дорогой Тагир, до победы не дотянем. А мы еще должны с тобой нашу границу восстанавливать. Обязательно!

— Это точно, товарищ комиссар, и не о смерти я думаю, а о том. что если уж умирать, то настоящим человеком… Коммунистом!

— Правильно, сержант! И рекомендацию тебе мы с капитаном дадим. А заявление оставь у парторга и считай себя коммунистом.

Тут же заявления о приеме в партию написали Иванов и Хромцов.

Когда все было готово, Байда заглянул к брату: решил взять кое-кого из земляков. У Евгения застал Машу и Коняева. Измученная всем пережитым, Маша коротко повторила Антону свой рассказ.

— Вот и собираюсь пробраться с ними в село, — сказал Евгений.

— Никуда ты не пойдешь, товарищ командир батальона. Со мной пойдут, за тем и пришел.

За внешней грубостью и резкостью братья старались скрыть свою боль и тревогу. Суровая действительность детских и юношеских лет не приучила их к нежностям. Но когда разведчики вытянулись цепочкой за Машей. Антон приотстал, горячо обнял брата, постарался успокоить:

— Не тужи, брат, завтра вызволим Аннушку… И Барышники не уйдут от нас. Под землей сыщем…

— Только не лезь ты, ради бога, на рожон! Пойми — нам сейчас выстоять надо, это главное, а все остальное будет. Не на такой закваске мы строили жизнь, чтобы сковырнуть все с налета…

Шли по неглубокому, поросшему кустарником оврагу, отделявшему в дореволюционные времена земли помещика Фризина от крестьянских наделов. Вот слева, к югу, уже чувствуется сырость — здесь начинается поросшая шелюгой лощина, а дальше — пруды. Изредка над селом и в районе станции тишину нарушают автоматные и пулеметные очереди. Непривычная к фронтовой обстановке, Маша каждый раз вздрагивает и пугливо втягивает голову в плечи. Ей кажется, что все пули летят сюда, в овраг, и в первую очередь в ее мужа «И куда ему, такому, в разведку соваться? Торчит, как элеватор…» Ей даже обидно стало, что Данила не в меру вырос, будто он сам захотел этого…

Коняев тоже беспокоился. Когда Маша заявила в батальоне, что должна возвратиться в село, чтобы спасти спрятанного в сушилке красноармейца, побоялся пускать одну, сам вызвался помочь ей. А повернулось по-иному…

«И совсем это не женское дело», — подумал и, приблизившись к Байде, зашептал:

— Слышь, Антон… Мы с Машей здесь свернем…

— Нет, Маша сама пойдет, я ей все объяснил, а ты с нами. Может, «языка» придется на плечах тащить, вот и пригодится твоя сила… — пошутил Байда и серьезно добавил: — Женщине одной безопаснее. Нарвется на патрулей— скажет, что к матери холила.

Постояли, проследили, как легкой тенью скользнула Маша через лощину и скрылась среди уцелевших деревьев, а потом двинулись дальше. Против крайних домиков Дурынкина хутора овраг упирался в шоссейную дорогу на Днепропетровск. Залегли. Противник, видимо, порядком измотался в боях, отдыхал, лишь в районе станции слышны были людской говор, шум машин. Какие-то передвижения совершали механизированные части. Надо было подобраться ближе, и Байда послал Иванова и Тагира разведать дорогу. Те тут же исчезли и через несколько минут так же неслышно появились в овраге.

— Дорога свободна, товарищ комиссар, но вот немного в стороне крытая машина стоит. И часовой около нее зевает. Что-то она понравилась мне, эта машина. А вдруг там генерал отдыхает! Можно познакомиться с ним? — докладывал Байде Иванов.

— Что ж, попробуем познакомиться, ведите.

Распластавшись на земле, разведчики переползли шоссе и опустились в небольшую балочку. Невдалеке, действительно, стояла машина. Часовой обошел ее вокруг, что-то напевая, и присел на буфер.

— Еще и поет, как будто в своем хаузе расположился, — не сдержался Иванов.

— Спокойно… Данька, приготовься. Попробуем угнать машину. Иванов и Нурмухаметов, снять часового, проверить кабину шофера…

Решение возникло мгновенно. Коняев недовольно крякнул, мыслями он был с Машей. Однако смолчал. А Иванов и Тагир уже подбирались к часовому…

Когда Байда подбежал к машине и рванул на себя заднюю дверцу, послышался окрик:

— Вер ист да? (Кто там?)

В следующее мгновение молодой, но уже лысоватый гауптман (капитан), откинувшись на какой-то ящик, пытался достать из кобуры пистолет, но направленный в грудь автомат Байды парализовал его действия, лишь дрожащие руки сами, без команды, поползли вверх. По примеру своего командира что-то писавший при свете маленькой лампочки обер-ефрейтор тоже поднял руки. Вскочивший вслед за Байдой Иванов обезоружил и связал немцев. Все произошло так неожиданно и быстро для хозяев машины, что они не могли опомниться и бессмысленно пялили глаза на зеленые фуражки, беззвучно шевеля губами. Наконец обер-ефрейтор судорожно глотнул воздух и заговорил по-русски:

— Я не солдат… И вы не имеете права… Я историк… Кандидат наук…

— Молчать, фриц, а то сразу станешь кандидатом в покойники… — оборвал его Иванов, пригрозив автоматом.

А Коняев уже завел мотор. Чтобы не оставлять следов, труп часового втащили в машину.

— Иванов и Хромцов! — спрыгнув на землю, тихо позвал Байда — Пленных немедленно прямо к генералу Кузнецову… Данька, трогай вдоль оврага… В случае чего — бросайте машину и тащите так…

Не зажигая фар, Коняев медленно повел машину. Шум мотора еле различался и терялся в общем шуме около станции.

— Что оно значит — «кандидат»? В генералы что ли? — спросил Тагир.

— В придачу с капитаном и полевой рацией будет, пожалуй, повыше генерала.

По тону комиссара Нурмухаметов понял, что тот шутит. А ему очень хотелось хоть раз заполучить генерала!

— А теперь пойдем, поищем генерала. Ты, я вижу, большой охотник до них, — тем же тоном продолжал Байда, осторожно продвигаясь по направлению к станции.

Плененный обер-ефрейтор действительно оказался кандидатом исторических наук. Вместе со своим начальником Макс Нейманн сочинял листовки для советских войск и местного населения. Одна из них осталась в машине, оборванная на полуслове. «Слушай, русский офицер и солдат! Ваше сопротивление бессмысленно. Франция стала на колени перед фюрером после трех выстрелов. Войска великой Германии уже окружили Москву, Ленинград, Киев. Советы пали, и ничто их не спасет. Мы несем вам освобождение и новый пор…» На этом ефрейтор закончил свою деятельность во славу великой Германии…

5

Маша осторожно пробиралась в село знакомыми тропками и чем дальше шла, тем тревожнее становилось на душе. Знакомые сады, хаты, с детства исхоженные стежки, такие милые, приветливые раньше, сейчас пугали таинственной неизвестностью. Трудно свыкнуться с мыслью, что по родной земле приходится ходить с опаской, прятаться, словно воровка, бояться встречи с родным отцом, братом.

Вот и к своему дому идет крадучись, прячась в тени деревьев. Дверь в сени почему-то открыта настежь. Прислушалась, шагнула в черный провал, шепотом позвала свекровь:

— Мама… Мамочка…

В ответ — гнетущая тишина. Осторожно ступая, прошла в комнату и споткнулась о какие-то обломки. Наощупь добралась до кровати рядом с печкой, где обычно спала свекровь, — пусто. Заспешила прочь отсюда. Садами пробралась во двор соседки. Дверь заперта снаружи. Повернула за угол и столкнулась с хозяйкой. Та, должно быть, заметила и узнала Машу.

— Тикай, серденько, тикай скорише… Тут все перерыли, искали тебя и Даньку. И ваш Ростислав с ними… Вот выродок! Кто бы подумал?

В дрожащем голосе соседки все смешалось: сердечное участие, боль и страх, растерянность к тревога.

— А мама… Где мама?

— Не бойся, ее спрягали, не найдут…

— Что с арестованными?

— Говорят, на элеваторе в подвал бросили…

— Немцев много в селе?

— Как бешеных собак! И в школе, и в конторе, и в больнице… Что же это будет? Раненых, как звери, на улицах добивают…

Теперь можно и к своим возвращаться, но как оставить раненого в сушилке? Ведь обещала вернуться и укрыть в безопасном месте. А где его найти, это безопасное место? Просить соседку? Она и так перепугана. И раненый далеко, на другой улице.

Шла задворками от хаты к хате, прислушиваясь к уличным шумам.

— Стой! Стой!.. — услышала за спиной и уже не сомневалась, что кричал Ростислав.

Вслед за этим застрочил автомат, взвизгнули над годовой пули. Бежала через огороды, путаясь в картофельной ботве, сбивая встречающиеся на межах подсолнухи. Вот знакомый вишенник. Упала на траву, прислушалась — только сердце колотится в груди, словно подталкивает: бежать! бежать! А бежать не было сил. Сгоряча не придала значения тому, как что-то ударило в левую руку выше локтя. Думала, на шляпку подсолнуха натолкнулась. И только теперь почувствовала ноющую боль во всей руке. Ощупала — кровь. Попробовала поднять — очень тяжело, будто гиря привязана к кисти. «Значит, кость не затронута», — успокоила себя, сорвала с головы косынку и кое-как перевязала рану.

Боль немного утихла. Уже было за полночь. Осмотрелась: вот темнеют знакомые развалины, а там и сушилка недалеко. Поднялась и пошла, поддерживая раненую руку. Держалась ближе к деревьям, ступала осторожно.

Боль расходилась по всему телу. Но не это угнетало ее — в нее стрелял родной брат. Стрелять в своих, добивать раненых… «Чем же ты оправдаешься, предатель? Нет тебе оправдания!»

Маша нащупывает под кофточкой маленький пистолет, полученный от Антона перед выходом, и ей кажется, что появись сейчас брат — рука не дрогнет.

Около сушилки остановилась, вслушалась — погони не слышно. Из ямы доносится слабый стон, прерываемый неясными обрывками фраз, будто сквозь сон говорит человек. «Живой! Не нашли, проклятые..» Спустилась вниз. Раненый тяжело дышит, изредка произносит отдельные слова.

— Да… и Володя… Мама знает… Смотри… вот они…

Бредит… Что же делать? И вдруг почувствовала слабость во всем теле. Прислонилась к стене, закрыла глаза. Мысль о том, что можно опоздать к началу наступления, поборола минутную слабость.

— Потерпи, дорогой, потерпи, родненький! Мы скоро вернемся.

Выбралась из сушилки. Шатаясь от потерн сил, пошла, изредка прислоняясь к дереву, чтобы не упасть. Как добиралась до своих, плохо помнит. Ее встретили пограничники из боевого охранения и привели в штаб батальона.

 

Контратака

1

Коняев, Иванов и Хромцов благополучно провели машину в расположение батальона, а час спустя возвратились Байда и Нурмухаметов. Как и предполагали Кузнецов и Батаев, западнее станции немцы сконцентрировали крупные силы танков, артиллерии и пехоты. Это подтвердили и пленные. Особенно словоохотливым оказался «кандидат наук».

— Вы только хорошо вдумайтесь в события последних лет, господа. О чем они нам говорят? Они говорят о том, что в планах Адольфа Гитлера, нашего фюрера, все учтено с безукоризненной точностью. Мы, немцы, любим точность. И докажем это. Еще до наступления зимы кампания будет закончена. Мы даже не снабжаем свои армии зимним обмундированием…

На вопрос Кольцова, почему такого знающего человека держат в незначительном чине, Нейманн, не смутившись, ответил:

— Я не собираюсь делать военную карьеру. Главная моя цель — быть достойным историографом великих походов фюрера.

— И вы верите в успех этих походов?

— О да! Несправедливость Версаля должна быть отомщена, это историческая неизбежность. Вот только вышла непонятная задержка, — с сожалением заметил «историограф». — Но фюрер, безусловно, исправит просчеты генералов…

— Откуда вы так хорошо знаете русский язык? — поинтересовался присутствующий на допросе генерал Кузнецов.

— О, мы люди практичные! Давно изучаем ваш язык. Управлять такой громадной страной без знания языка, сами понимаете, трудно.

— Невероятно! — возмущался Кузнецов, когда увели пленного. — Сопливый ефрейтор готовится управлять нашей страной! Непроходимое тупоумие.

— Почему? — возразил Батаев. — Вполне логично: ефрейтор Гитлер собирается управлять миром, так почему этому безумцу не претендовать на одну страну? Пример заразителен.

Сведения, подтвержденные донесением Байды и сообщением Маши о положении в селе, были весьма неутешительны. Немцы подтянули достаточно сил, чтобы смять временную, почти не укрепленную оборону, и тогда едва ли удастся задержать их на других рубежах перед Запорожьем.

— Выход один: немедленно атаковать, сбить с левого берега, во что бы то ни стало захватить и удержать станцию… — настаивал Кузнецов на оперативном совещании в штабе армии.

Его поддержал Батаев. Командующий армией генерал Макаров в принципе не возражал, но, наученный опытом минувших боев, понимал, что надо предвидеть все возможные последствия такого решения. В случае успеха войска окажутся в треугольнике с плохо защищенными флангами и увеличенной линией обороны.

— При таких условиях ми все равно долго не продержимся и понесем огромные потери. А ежели атака захлебнется, и того хуже: мы поставим под удар все силы, и потом едва ли удастся зацепиться за какой-нибудь рубеж до самого Днепра…

— Что же вы предлагаете? — поинтересовался Батаев.

— Выставить на никопольской и запорожской дорогах усиленные заслоны и под их прикрытием отойти вот на этот рубеж и закрепиться, — он указал на карте.

Батаев понимал, что такое решение с точки зрении тактической целесообразности, пожалуй, наиболее верное, но в данном случае было что-то важнее вопросов тактики: за спиной стояло Запорожье, которое заканчивает демонтаж и эвакуацию заводов. Если на указанном командующим рубеже не удержимся, через сутки немцы будут на Днепре.

— Контратакой, каков бы ни был ее исход, мы выиграем два-три дня, — закончил он свои соображения.

Генерал Макаров не изменил своего решения, но осуществление его отложил на последующий этап и дал приказ контратаковать.

2

Гитлеровцы, как и предполагал Батаев, не ожидали активных действий со стороны только что разбитого, им казалось, и отступившего противника.

— Пусть Иваны к бане готовятся! — самодовольно посмеивались офицеры расквартированных в селе подразделений. — Завтра купать их будем в… как это? Их майнен гроссе флюс, большой река Днепр!

— О, Днепр! Дас ист грандиоз!

Наступление назначено было на четыре часа. Ни артподготовки, ни сигналов, только удар с воздуха эскадрильи штурмовиков. К этому времени с севера, в обход прудов, и с юга, к району садов, подтянули ударные группы. К колхозным фермам и в центр села просочились мелкие группы автоматчиков и ручные пулеметчики, чтобы сковать находящиеся там силы, не допустить контратаки на фланги основных группировок.

Перед рассветом, когда в центре села и в районе станции взрывы бомб потрясли землю, немцы выскакивали на улицы в одних трусах, на ходу натягивали на себя обмундирование. Не каждому это удалось. Многие падали и больше не подымались. Из-за каждого дома, из-за деревьев и заборов их встречала смерть. После боя так и находили их: полураздетые лежали на улицах, под заборами, во дворах рядом с разбросанными солдатскими пожитками и награбленным добром.

С северной группой действовал истребительный батальон Евгения Байды и возвратившиеся к ночи с охраны дорог батальоны пограничного полка. Пятый батальон, понесший вчера большие потери, остался в резерве.

Антону не нравилось это, ведь бой будет за родное село, и он не находил себе места.

— А ты не горюй, — подшучивал над ним Бахтиаров, — садись и пиши историю. Иль боишься, что твоей фамилии не будет среди освободителей «Садовода»?

Узнав о ранении Маши, рвался в село Данила Коняев, еще задолго до наступления прибежал в истребительный батальон.

— Евген Савельевич, отпустите… Я под землей найду эту гадюку Ростислава!

— Не могу, Данило. Из Запорожья пригнали несколько отремонтированных танков, а танкистов нет. И задача у нас очень сложная: выбить фашистов со станции и освободить арестованных…

— Так это ж дуже добре, дядьку Евген! Давайте танк, а с Барышниками я после боя рассчитаюсь.

Истребительный батальон при помощи танков выбил противника из Дурынкина хутора и погнал к станции. Коняев не заметил, как вырвался со своей танкеткой вперед, оставив далеко позади пехотные цепи. Его внимание было поглощено темнеющим на фоне неба и все еще далеким элеватором, где томились арестованные. Решил первым ворваться туда, не допустить расправы над заключенными.

Он не слышал, как взревел над ним «мессершмитт», лишь почувствовал толчок, словно машина наскочила на глухую стену и стала торчком. Выбираясь из люка, заметил стрелка: тот лежал неподвижно, неестественно уткнувшись лицом в полусогнутые руки. И еще успел заметить, как развернулся и снова шел на него истребитель. Рванулся от танка и побежал к элеватору…

Не может он гоняться за одним человеком. Но фашистский летчик погнался…

Когда подоспели передние цепи наступающих, их танкист лежал ничком во всю длину, словно пришитый к земле пулеметной очередью.

Немцы бежали к селу Широкому, где был их штаб, оставив станцию и элеватор с заключенными. Лишь небольшая группа с ручными пулеметами закрепилась в развалинах зданий, ожидая помощи. Только к двенадцати часам вся станция окончательно была очищена от противника и заключенные освобождены. На южном участке немцы тоже были отброшены на правый берег Базавлука.

Гитлеровцы, находившиеся в центре села, отбивались до последнего солдата, лишь незначительная часть, преимущественно раненые, сдалась в плен.

Маша тоже просилась в село, к раненому красноармейцу, но по настоянию врачей ее эвакуировали вместе с другими ранеными в Запорожье.

— Не беспокойся, Машенька! Мы найдем его, обязательно найдем и сделаем с Варей все, что нужно… — успокаивала ее Марина.

И они действительно разыскали сушилку в садике. Раненый был в бессознательном состоянии. Они принесли его в санчасть. Из найденных при нем документов узнали, что Ткач Андрей Изотович всего три дня тому назад как прибыл с группой выздоравливающих в составе последнего пополнения.

3

С радостным возбуждением встречали в селе освобожденных из подвала на элеваторе колхозников, служащих, которых уже не чаяли видеть.

Но не в каждую хату принес этот день радость. Мать Данилы Коняева упала на колени перед трупом сына. Ее маленькое морщинистое лицо мокро от слез, побелевшие губы что-то шепчут… А сколько матерей лишены и этого последнего утешения! Вот уж роют на площади против школы братскую могилу. Лягут в нее защитники родной земли, никем не оплаканные, а их матери долгие годы будут скорбеть над холодными листочками, печальными вестниками смерти.

Во второй половине дня, оправившись от неожиданного удара, гитлеровцы бросили крупные силы на Базавлук со стороны Широкого. По шоссе от Кривого Рога двигались танки. И снова шквал огня обрушился на берега степной речки.

Станцию защищали бойцы Евгения Байды и батальон Лубенченко. Когда фашисты перенесли огонь в глубину обороны и двинулись в атаку, защитники растерялись: впереди автоматчиков широким фронтом шли старики, подростки, женщины с детьми на руках, согнанные из ближайших сел.

— Какие подлецы! Даже в гражданскую подобного не встречал, — возмутился Евгений Байда. — Но мы вас проучим!..

И навстречу обреченным на смерть колхозникам поползли стрелки с ручными пулеметами, на фланги выдвинули станковые пулеметы. Подпустив метров на пятьдесят перепуганное мирное население, пулеметчики ударили короткими очередями поверх голов. С криком повалились на землю передние, обнажив цепи фашистов. И тогда по ним застрочили перекрестным огнем пулеметы.

Смешались атакующие, прижались к земле, а пограничники Лубенченко тем временем проскочили толпу безоружных людей и пошли в штыковой бой.

Лишь немногим гитлеровцам удалось вырваться из подстроенной ими же западни. Немало пострадало и мирных жителей — больше двадцати человек убитых и раненых вынесли с поля боя: в спины стреляли гитлеровцы…

Южнее станции немцам удалось сбить первый оборонительный заслон и просочиться к садам. В прорыв вдоль никопольского шоссе проскочили танки. Подтянув минометы, фашисты открыли огонь по восточной окраине села, где расположился командный пункт армии. Генерал Макаров в это время находится в северной группе, на запорожской дороге. Создалась угроза прорыва туда противника.

Только теперь Батаев до конца понял опасения командующего. Надо любыми средствами ликвидировать прорыв. Собрав все резервы — штабные подразделения, запасный полк и батальон Бахтиарова, — он повел их в контратаку. Плохо обученные, еще не обстрелянные запасники натолкнулись на огонь укрывшихся в садах гитлеровцев, попятились. Еще минута — и они побегут…

И тогда Батаев услышал знакомый голос:

— Пограничники! Вперед! Ура-а-а…

Слева через колхозную пасеку прорвалась в сад тридцатая застава. Обгоняя Байду и Бахтиарова, поднявших свои батальон на рискованный бросок под огнем противника, бегут Иванов и Нурмухаметов, Селиверстов и Хромцов. За ними, растекаясь между деревьями, втягивается весь батальон. Передние падают, словно подкошенные. Убиты? Ранены? Нет, они научились воевать: короткая очередь из автомата — и снова стремительный бросок.

«Какие молодцы!» — шепчет Батаев, видя, как за пограничниками, подхваченные их порывом, вскакивают и бегут вперед запасники.

Гитлеровцы дрогнули. Кто-то заметил зеленые фуражки и крикнул:

— Чекисты!

Они уже встречались с солдатами в зеленых фуражках. Но не бегут вражеские автоматчики: за спиной чистое поле. Прячась за поваленные деревья, упорно сопротивляются.

Все смешалось в саду — свист пуль, разрывы мин, озлобленное жужжание пчел из разбитых ульев, стоны раненых… И что больше всего поразило Батаева — пение птиц. Будто здесь ничего особенного не происходит. Он не замечал, что сам бежит вместе с бойцами, останавливается и стреляет из подобранной на ходу винтовки… Вокруг, как и вначале, многие падают, но не все подымаются. Не думал о том, что и с ним может такое случиться. Лишь на мгновение мелькнула эта мысль в голове. Отмахнулся от нее, пытаясь поймать на мушку укрывшегося за яблоней автоматчика, но рука почему-то не слушается, мушка описывает круги и никак не хочет остановиться на зеленой каске. Подбежал Бахтиаров.

— Товарищ полковой комиссар! Вы ранены…

— Чепуха, просто рука онемела…

— Вы ранены! — кричит Асхат. — Кровь на рукаве, — и потянул Батаева за дерево.

— В самом деле кровь… — Батаев смотрит на потемневший рукав гимнастерки. — Царапина, видно…

— Отведите полкового комиссара на пункт! — крикнул на ходу Варваре Сокол Асхат, но Батаев уговорил Варвару сделать перевязку и, доставая пистолет, — винтовка теперь бесполезна — побежал за комбатом.

Бой медленно отодвигался к южной окраине сада. Уже в просветах между деревьями виднелось изрытое снарядами поле. По нему навстречу наступающим бежали немцы и румыны, двигались танки, вытянув тонкие хоботы, выискивая жертву.

— Пулеметы! Пулеметы вперед! Отсечь пехоту! — собрав последние силы, крикнул Батаев, и команда пробежала по цепи.

Лавируя между деревьями, Василий Иванов вел пулеметные расчеты к опушке. Это последнее, что успел заметить Батаев. От сильного толчка в грудь подкосились ноги, потемнело в глазах. Схватился правой рукой за ближайшее дерево…

Начинало темнеть. Кое-где еще вспыхивали огневые всплески, но прорыв был ликвидирован, положение восстановлено. Выносившие из сада убитых и раненых санитары нашли Батаева под деревом. Над ним склонялись иссеченные осколками, отягченные плодами ветки яблони.

4

В тяжелом молчании стояли у братской могилы бойцы и командиры.

И победа не радовала: слишком дорого за нее заплатили.

А после полуночи командиры подымали свои подразделения и уводили на запорожскую дорогу: генерал Макаров осуществлял свой план вывода войск из-под удара.

«Что же случилось? Неужели так и оставим село фашистам?» — тревожились бойцы истребительного батальона, заметив отход армейских частей. Им трудно было понять, как можно после такой победы отступать.

— Как же это, Евгений Савельевич? Оставляют нас одних?

— Кто сказал, что оставляют? Село будем защищать, — успокаивал их командир. — С нами остаются отдельные части. Но в создавшихся условиях всего надо ожидать… Передайте родным, пусть немедленно уходят в Запорожье. Барышники сбежали. Если возвратятся с немцами, никому из наших пощады не будет.

Нелегко было председателю райисполкома говорить это односельчанам, с которыми он в начале июля давал клятву не пускать врага на родную землю.

Генерал Макаров действительно оставил небольшой заслон в «Садоводе». Но он знал то, чего еще не знали бойцы: к вечеру того дня гитлеровцы захватили Днепропетровск и Никополь.

Обороняющиеся на правобережье войска его армии очутились в полукольце. Надо быстрее выводить уцелевшие части на левый берег.

В очень трудном положении очутился брат Антона Байды Евгений. О специальном задании на случай оккупации известно было только небольшому кругу районных работников: он, как бывший пограничник, должен возглавить партизанское движение. Для этого следовало под любым предлогом эвакуировать жену в тыл. Когда он осторожно намекнул ей об этом, Анна Прокофьевна обиделась.

— Никуда я не уйду от тебя на старости лет. Где будешь ты, там и я. Авось пригожусь. Хоть кашу или кулеш сварю вам…

— Да пойми, Анна, нас ожидают жестокие бои!

— Что ты меня боями пугаешь? И бои я видела…

— Да ты же не знаешь… — Евгений испытующе посмотрел на жену. До сих пор он не говорил ей о будущих планах, а сейчас, видимо, придется. — Мы отступаем с армией только до Днепра, а там уйдем в плавни. Война, может, и через год не кончится…

— И плавнями меня не запугаешь. Знаю их не меньше твоего. Забыл, как ходила к вам тогда, в революцию?

Уже близится рассвет, а спору с женой и конца не видно. Заупрямилась, ничем ее не переубедишь. Попробовал схитрить.

— А почему бы тебе не поехать на Волгу, к Нине? Она, бедняжка, одна с малышами…

Знал Евгений слабость жены. Как она готовилась к встрече с детьми Антона накануне войны! Только и разговоров было: «Вот и внучки приедут, перепелоньки мои…» — «Какие внучки? — сердился муж — Племянники ведь…» — «Пусть и племянники. А годы наши такие, что и внукам пора быть…» Суетилась, готовила подарки, прибирала в квартире.

На этот раз напоминание о детях только слезу вызвало. Уж и не рад, что затеял разговор.

— Не хитри, Евген, — разгадала его Анна. — Нина не маленькая, сама справится. И государство ей поможет. А кто тебе поможет в трудную минуту?

В дверях показался Антон и с порога заговорил хриплым голосом:

— Вот хорошо! Думал, не застану тебя, Аннушка… Забежал проститься, уходим. А как же ты? Поедем с нами, в санчасти будешь помогать, А из Запорожья я тебя к Нине отправлю. Как хорошо будет!

— Вот и я ей то же говорю — никак не вдолбишь, — недовольным тоном заметил Евгений.

— И ты, Антосю, туда же? Хочешь, чтобы я на старости от мужа бегала? И с Ниной меня не равняй, у нее маленькие. А мои дети — все они… Думает, я не знаю, секреты от жены завел…

Братья переглянулись. Антон уже знал, что Евгений выделен для работы в подполье, в тылу врага. Большинство из истребительного батальона после отхода к Днепру должно влиться в армейские части, лишь небольшая группа проверенных людей вместе с Евгением, чтобы замести следы, переходит на левый берег в плавни. Все это было подготовлено, когда стала очевидной неизбежность эвакуации Правобережья. Но как быть с Анной? Никто не ожидал такого упорства с ее стороны.

— Но, Аннушка, подумай, это очень опасно…

— Потому и остаюсь, что опасно. На то она и война. Если все будем прятаться по затишкам…

— Ладно, тебя не переспоришь…

Проводив Антона, они долго еще сидели в темной комнате, готовясь к новой, необычной и трудной жизни.

5

Одновременно с известием о захвате Днепропетровска и Никополя Кузнецов получил приказ немедленно вывести погранвойска в Запорожье на переформирование.

Скрытно отходили пограничники с передовой к неглубокой балке восточнее «Садовода». Только здесь, собравшись вместе, увидели, как поредели их ряды. Особенно сильно пострадал полк Птицына. В батальонах осталось меньше половины людей. Ходят по заставам воины, разыскивают дружков — нет их. А ведь еще недавно делили с ними радости и печали. Больно.

И все же, как ни тяжело, в жизни так переплетаются горе и радость, что не всегда заметишь, где кончается одно и начинается другое. По крайней мере, такое случилось с начальником тридцатой заставы Селиверстовым. Многих бойцов вырвала из рядов заставы последняя атака; тяжело ранен сержант Хромцов, контужен Нурмухаметов. Казалось бы, где найти в сердце место для радости? А вот ничего не может поделать с собой Селиверстов. Даже неловко становится лейтенанту, что не умеет спрятать свою радость от постороннего глаза. Они с Вандой еще не сказали друг другу ни единого слова о своих чувствах, но тот лед отчуждения, которым отгородила себя Ванда от радостей жизни, начал таять…

Многое изменилось и в жизни Лубенченко. Перед отходом на Запорожье он улучил минуту, чтобы проведать жену. Поет ушибленное в бою плечо, саднит на ноге еще не зажившая рана, но что это значит по сравнению с большой радостью, которая наполняет сердце?

— Будь осторожна. Юлия, береги себя и его, — предупреждал он жену.

— Почему «его»? А мне хочется, чтобы «она»… — улыбается Юлия, прижимаясь к широкой груди мужа. Ей не видно его лица, но она угадывает каждое движение бровей, глаз, упрямых губ.

— Нет, нет, и не думай! — категорически возражает Николай, будто его желание является непреложным законом. И в подкрепление добавляет: — Да это уж давно известно, что во время войны рождаются мальчики. Так сказать, естественная целесообразность.

Собственно, не об этом он хотел поговорить с женой, да никак не осмелится, как-нибудь потом. Об этом еще никто не знает; на неоднократные рапорты наконец пришел ответ: удовлетворили его просьбу и вызывают в резерв войск НКВД. Видимо, пошлют, как он просил, за линию фронта… Передав батальон старшему лейтенанту Герасименко, он выехал а Москву.

Новые мысли, новые заботы и у Марины Тимощенко. Она с нескрываемым волнением следит за тем, как укладывают на машину раненого Ваню Хромцова.

— Осторожнее… осторожнее… — шепчет бойцам, поддерживая забинтованную голову Вани, словно старается всю его боль принять на себя.

Впервые после трехмесячных боев отдыхали пограничники, расположившись в рабочем поселке на северной окраине Запорожья. Как долго затянется переформирование и куда их потом направят, никто не знал. И хотя каждую ночь выли сирены, оглушительные взрывы сотрясали землю и воздух, а в небе плескались вспышки зенитного огня, воины спокойно приводили в порядок немудрое солдатское имущество, чувствовали себя словно в глубоком тылу. Писали письма родным, разыскивали в медсанбатах друзей.

Вечерами слушали сообщения Информбюро. И когда голос диктора прерывался от помех, казалось, что из репродуктора слышались отзвуки далекого воздушного боя.

— Неужели и к Москве прорываются? — настораживались пограничники.

— Вот и двинут нас туда, под Москву, — высказывал догадку кто-нибудь.

А пока каждый спешил сделать то, что считал крайне важным. Павел Денисенко чуть ли не всю заставу пригласил на свой завод.

Даже немного оправившийся Нурмухаметов согласился посмотреть.

— Вы же такого завода нигде не увидите! — с гордостью говорил Павел.

Мрачным безмолвием встретили пограничников заводские корпуса. Кое-где еще трудились рабочие, заканчивая демонтаж оборудования. На подъездных путях стояли площадки, нагруженные станками, разными механизмами.

Сжалось сердце у Павла. Рабочие сначала не узнали своего земляка. А узнав, молча подходили, пожимали руку.

— Видишь, до чего дожили… — со вздохом жаловался старый мастер, у которого Павел до армии работал подручным. — Был завод — и нет его. Умер…

Чем мог Денисенко утешить старика?

Уже стемнело, когда пограничники уходили с завода. По небу запрыгали стрелы прожекторов, вонзаясь в темноту, словно измеряли ее глубину. А через несколько минут завыли сирены — начинался ночной налет фашистских бомбардировщиков.

Вот скрестились над городом огненные мечи прожекторов, выхватив из темноты блестящие точки, и навстречу им с оглушительным треском и визгом рванулась земля. Привычная картина. Отбежав от полуразрушенного дома, пограничники залегли на небольшом пятачке, наблюдая за взвихренным ночным небом.

— К плотине прорываются, гады… Смотри, смотри, сбросил! — приподымаясь на руках, закричал Денисенко, и вслед за огненной вспышкой где-то в районе Днепрогэса задрожала земля, послышался мощный гул взрыва, заглушив звонкие и резкие хлопки зениток.

— Вслепую бросают, торопятся… — кинул Иванов.

И тут же заметили ребята, как с крыши темнеющего невдалеке двухэтажного дома понеслись короткими очередями трассирующие пули в направлении «Запорожстали». Через некоторое время нал территорией завода повисла осветительная ракета.

— Сигнальщик! Вон с того дома… — крикнул Василий Иванов, и все побежали туда.

Дом оказался недостроенным, глядел на пограничников черными проемами пустых окон и дверей.

— Стойте здесь, следите за окнами, — шепотом приказал Денисенко и юркнул в темную пасть дверного проема. Через несколько минут он возвратился вдвоем с неизвестным.

— Черт бы их побрал! — ругался тот. — Тоже мне строители! Дом почти готов, а подвала нет, негде укрыться от бомбежки.

Перед пограничниками стоял плотный пожилой командир с двумя кубиками на зеленых петлицах. На требование Денисенко предъявить документы он с улыбкой — понимаю, мол, — достал из кармана книжечку. Павел укрылся за стеной и присветил фонариком.

«Петров Савва Спиридонович… Техник-интендант второго ранга», — прочитал он вслух и вернул удостоверение. — Извините, товарищ техник-интендант, служба…

— Верно! Иначе сейчас нельзя… Видите, что делается?

— Зачем пустил? — набросился на Павла Василий Иванов. — Он это, сигнальщик! — указал на удаляющегося командира.

— Молчи… Успеем… Может, он не один?

Многолетняя пограничная служба приучила Денисенко не спешить с выводами и действовать наверняка.

Они скрытно преследовали его до квартиры и там взяли. Однако ни в комнате, ни при нем ничего предосудительного не обнаружили.

История эта закончилась самым неожиданным образом. Ночью привели задержанного в штаб полка. Дежурным проверил документы и доложил Кольцову:

— Товарищ капитан! Из тридцатой привели задержанного. Документы у него в порядке. Говорит, отстал, своих разыскивает…

Кольцов недовольно поморщился: сколько их сейчас болтается, этих отставших. Попробуй разберись, кто из них действительно отстал, а кто вот так всю войну собирается прошабашить на тыловых дорогах.

— Введите, — приказал Кольцов.

Иванов и Денисенко ввели задержанного. И тот сразу повысил голос:

— Не понимаю, товарищ капитан! Ваши люди хватают командира без всяких оснований… Ведь за это придется отвечать… — Говорил он уверенно, с возмущением посматривая на конвоиров.

— Мы за многое отвечаем, нам не привыкать, — спокойно ответил Кольцов. — Садитесь, а вы, старшина, доложите, как это случилось.

Денисенко рассказал все, что произошло во время бомбежки.

— Дом обыскали?

— Ничего не обнаружили, товарищ капитан.

Документы техника-интенданта были добротные, настоящие. О своем послужном списке отвечал он довольно убедительно, правдоподобно рассказал о боях на Днестре и в уманском окружении.

— Кого помните из сослуживцев? — поинтересовался Кольцов.

— Только непосредственных начальников и подчиненных. Ведь меня призвали из запаса и сразу в бой… — Он назвал несколько человек.

И это было очень правдоподобно.

— Что ж, мы все-таки задержим вас, пока разыщем вашу часть, а то вас снова кто-нибудь вот так схватит… — Кольцов пытливо всматривался в лицо техника-интенданта, но тот ничем не выдает беспокойства, кажется, даже рад такой перспективе. — Документы ваши пока останутся у меня…

Кольцов уже хотел позвать дежурного, как в комнату вошел Бахтиаров.

— Вот кстати! — обрадовался он. — Ваши ребята задержали отставшего техника-интенданта… Разберитесь…

Бахтиаров прищурился, всматриваясь в задержанного, что-то припоминая.

— А! Старый знакомый, если мне память не изменяет… Как вас, — кажется, Герцис? Помните, в тридцать девятом, на Збруче?

Так почти через пять лет скрестились пути бывшего начальника тридцатой заставы и шпиона-лыжника, прорвавшегося через границу февральской вьюжной ночью.

 

«Катюши»

1

Еще на Днепре продолжались бои, а пограничный полк Птицына, погруженный в теплушки, двигался на север. Если в Запорожье только предполагали, то теперь все были уверены, что их перебрасывают на защиту столицы, хотя официально никто об этом не говорил. И по тому, как на забитых всевозможными составами станциях и разъездах давали эшелону зеленую улицу, бойцы догадывались о создавшемся там положении.

— Видимо, тяжело сейчас столице. Это же не только мы — со всех концов, наверное, спешат туда части, — задумчиво рассуждал новый боец тридцатой заставы Сережа Черноус, прибывший в полк с последним пополнением из артиллерийской батареи войск НКВД за несколько дней до выезда из Запорожья. Самый молодой в подразделении, он попал под опеку «ветеранов» и очень тяготился их заботливо-снисходительным отношением к нему. Сережа старался казаться старше своих лет и для солидности при каждом удобном случае вдавался в глубокодумные рассуждения, часто употребляя кстати и некстати слово «ситуация».

Темной ночью в начале октября эшелон пограничников выгрузился на глухой станции, где-то поблизости от шоссейной дороги Орел — Тула.

— Вот тебе и Москва… — недовольно ворчали некоторые, кому очень хотелось побывать в столице. — Да отсюда до Москвы пешком и за месяц не доберешься…

— Чудаки вы! — заметил Черноус. — Поймите: чем дальше мы от Москвы, тем ближе она к нам. Такая ситуация…

Сразу же после сформирования эшелонов в Запорожье, Птицын и Кольцов по вызову улетели в Подмосковье, в управление войск НКВД по охране тыла.

— Не буду скрывать, положение очень напряженное, — говорил начальник штаба Главного Управления погранвойск СССР вызванным командирам частей. — Группа фашистских армий «Центр» рвется к Москве. На ее правом крыле танки Гудериана нацелились на Тулу, чтобы ударить по столице с юго-востока…

Кратко, но ничего не скрывая, он ознакомил с положением на других участках и определил задачи каждой из вновь прибывших в Подмосковье погранчастей.

— Москву мы должны отстоять любой ценой. Наши войска временно отступают, иногда теряют связь со своими штабами. Надо все такие подразделения, группы и даже одиночных бойцов направлять на сборные пункты армий. Не исключено, что придется и вам непосредственно участвовать в боях… Москва-то у нас одна…

В тот же день Птицын и Кольцов уехали к эшелонам. Во время выгрузки людей к станции подошел танк. Выбравшийся из машины танкист разыскал Птицына и представился:

— Командир танковой бригады Катуков. Надо согласовать действия…

— Но у нас другие задачи, сами понимаете.

— Сейчас у всех одна задача — Москва! — оборвал старший по званию и должности Катуков.

— Могу предоставить — и то временно! — один батальон.

— И на том спасибо. Ведь бригада моя укомплектована машинами лишь наполовину. А поддерживающая кавдивизия насчитывает всего около четырехсот сабель, стрелковый полк и того меньше. Вот и выдвигайте свой батальон в район «трех сестер» — так называют мои танкисты деревни Воин-1, Воин-2 и Воин-3. Ну и еще одна просьба, только об этом мне лучше с вашим разведчиком потолковать…

Вызвали Кольцова.

— Вот что, товарищ майор. Мы ничего не знаем, что делается за этими тремя Воинами. Надо послать толковых людей. Мы должны точно знать, с чем завтра встретимся.

На оборону у «трех сестер» Птицын назначил батальон Бахтиарова. Разведку в тыл вражеских позиций возглавил Байда. После ухода Катукова Птицын предупредил командиров батальона:

— Сражаться будем рядом с гвардейцами. Не подкачайте, товарищи, помните, что вы чекисты!

Пограничники с нетерпением ждали рассвета, окапываясь вдоль шоссе против трех Воинов. Гвардейское звание было введено недавно, и всем хотелось посмотреть на тех, кто первым удостоился такого почета.

Само слово «гвардия» связывалось в их сознании с событиями первых дней Великого Октября.

Но вот уже совсем посветлело. Впереди за «ничейной землей» можно рассмотреть позиции противника, прикрытые редколесьем. Там вдруг засверкали огненные вспышки, и загрохотало по всему фронту. Однако ни справа, ни слева — никаких следов огневых средств. Только разбросанные по полю копны сена, кучи неубранной соломы.

Изредка торчат одинокие деревья.

— Где же гвардейцы-танкисты? — послышались в окопах пограничников тревожные выкрики.

А из леска впереди уже двинулись вражеские танки, стреляя на ходу. Окопы мелкие, не успели отрыть — куда спрячешься от шквального огня? За танками уже можно различить вражеских автоматчиков, начали бить ручные пулеметы. В воздух тучами поднимаются комья земли, валятся деревья. Грохот десятков машин нарастал, уже не слышно оружейного огня. Дрогнуло сердце даже у тех, кто от границы шел с боями. Такого скопления военной техники, такой плотности огня они еще не видели…

За спиной послышались сначала редкие орудийные залпы прибывшего на рассвете артдивизиона полка, но они терялись в общем грохоте. Казалось, ничто не в состоянии остановить этот огненный вал.

Пограничники уже приготовили связки гранат для отражения танковой атаки. Но лишь вражеские машины прошли «ничейку» и развернулись веером, грозя смять, смешать с землей оборону пограничного батальона, как ожили копны сена, кучи соломы. Сначала огонь оттуда казался незаметным в сплошной канонаде. Но вот закружился одни танк противника, другой, там вспыхнули сразу два. Дрогнули, смешались наступающие. И тогда сено и солома сдвинулись со своих мест и, ведя прицельный огонь, пошли навстречу гитлеровцам.

— Вот это действительно гвардейцы! — кричали пограничники.

Атака гудериановских танков захлебнулась, остатки их скрылись в лесу. Справа от пограничников вышел из-за копны сена высокий командир в форме танкиста. На груди бинокль и автомат.

— Командир гвардейцев!.. Катуков!.. — пронеслось по окопам. Бойцы надеялись увидеть что-то необычное в облике этого человека, имя которого стало известным по всем фронтам. Но он ничем не выделялся среди других танкистов.

— Это лишь проба сил. Завтра он навалится всей армадой. Держитесь, голубчик, пока мы перестроимся. И с разведкой надо поспешить, — напомнил Катуков.

Сережа Черноус, как и многие из тех, кто впервые участвовал в бою, с восторгом провожал загоревшимся взглядом уходящих танкистов. Ведь вот чего можно добиться смекалкой! Одного не понимали молодые бойцы: почему танки уходят в тыл?

2

Оставив батальон Бахтиарова и артдивизион на занятых позициях, полк перешел к Мценску, взял под контроль все переправы через небольшую речку Зуш. Поступили сведения, что противник выбросил крупный десант северо-восточнее Мценска. Птицын бросил все заставы на борьбу с диверсантами. Отошли с прежних позиций и катуковцы. У трех Воинов остались только пехотные части поддержки и батальон пограничников.

Ни утром, ни днем Байда не смог выполнить поставленную Катуковым задачу — разведать противника. Как и предвидел командир танковой бригады, вскоре после первой атаки взметнулся новый шквал огня. Били по копнам сена, соломы, по всей площади расположения советских войск. Покрытое низкими тучами небо стало багровым, на поле стлался сизый дым от подожженного сена. Налеты артиллерии и авиации продолжались почти до сумерек.

— Пора, — решил Байда, когда стихла канонада.

— Подождем ночи. Только людей потеряешь. И без этого тает наша пограничная гвардия, — возразил Бахтиаров.

— Ты посмотри на поле — сплошной дым. Да они и не ожидают в такое время. А пока проберемся, и ночь прикроет.

В системе позиционных сооружений немцы не делали ни минных полей, ни проволочных заграждений — готовились к наступлению. Дымовая завеса помогла незаметно переползти от воронки к воронке ничейное поле, а когда настала ночь, разведчики углубились в расположение главных сил противника и возвратились поздней ночью. Катуков немедленно вызвал Байду, внимательно выслушал его сообщение.

— Кулак приготовили крепкий. Об этом и пленные говорят. Думал, преувеличивают. Что ж, деваться некуда, будем встречать… Спасибо, старший политрук, можете отдыхать…

«Чем же мы встретим этот „кулак“»? — думал Антон, возвращаясь в расположение батальона. Сколько он ни всматривался вокруг, никакой боевой техники не заметил. «Если эта лавина танков обрушится утром на наши окопы, чем мы отражать будем?»

Закравшееся сомнение опаснее врага. И оно уже рисовало в воображении командира завтрашнее утро. Тяжелое, кровавое и, может быть, решающее утро в боях за столицу.

3

Наступило утро 10 октября — полное раздумий, волнений и фронтовых забот.

Байда ушел в расположение застав. В еще слабом свете еле обозначались извилистые ходы сообщений, окопы, стрелковые ячейки. Казалось, все здесь погружено в покой и дремоту.

Но позиции жили обычной фронтовой жизнью — чуткой, напряженной, тревожной. То и дело показывалась голова часового и, узнав комиссара, сразу пряталась.

Вот и тридцатая. Тихо. Только на одной из пулеметных позиций слышен приглушенный говор. По голосам узнал Иванова и Нурмухаметова. Прислонившись к земляной стенке окопа, Тагир что-то читал своему другу, растягивая слова.

«Сердце мое изболелось, милый Тагир. Почему так редко пишешь? Когда долго нет письма, мне нехорошие мысли лезут в голову. Часто забываю, что надо сделать, и подруги смеются надо мной… Пиши каждый день, чтобы знала, что ты жив…»

«Наверное, письмо читает. Но что можно увидеть при этом свете? Должно быть, наизусть выучил. Вот тебе и Тагир! За годы службы на границе и словом не обмолвился о своей девушке».

— Вит как пишет Халифа. А о чем я ей напишу? Если бы она хоть одним глазом взглянула…

— А мне никто не пишет… — помолчав, заговорил Иванов. — И не напишут, пока не прогоним фрицев. Уже больше трех месяцев в селе хозяйничают немцы… Даже не представляю, как она там, Нина. Обещала ждать, пока не вернусь со службы… Вот и надо спешить…

Осторожно ступая, чтобы не мешать друзьям, Байда ушел. Из лесу, где вчера он подсчитывал боевую технику гитлеровцев, доносился глухой шум моторов. Уже совсем рассвело, и противник, видно, готовится к атаке.

— Почему дивизион молчит? — возмущался Байда, возвратившись в штаб батальона — Надо как можно быстрее ударить по ним… Чертовы сони! Ведь для того и в разведку ходили…

Он позвонил в штаб полка. Ответил подполковник Птицын:

— Понимаю, с-сынок… Потерпи, таков приказ. Скоро и ты поймешь.

Ждать пришлось недолго. Неожиданно с тыла выскочили странного вида машины: крытые брезентом большие кузова вздыбились передней частью, словно собирались взлететь.

— Гляди! Понтоны! — зашумели удивленные бойцы. — Да здесь же и реки поблизости нет…

А машины на полном ходу проскочили переднюю линию правее батальона Бахтиарова, разбежались веером перед нейтральной полосой и остановились.

— Выстроились, словно мишени на учебном поле, — недовольно заметил кто-то.

И в ту же секунду около каждой машины появился неизвестно откуда солдат и сдернул брезенты, обнажая нацеленные на лесок черные металлические пальцы. Еще секунда — и огненные струи полетели туда, откуда доносился шум моторов.

Ни с чем не сравнимый шум в воздухе бросил всех наземь. Бойцы впервые увидели такое чудо.

Гул неожиданно прервался, и гнетущая тишина повисла над окопами. Поднимаются ошеломленные пограничники. не понимая, что произошло, и устремляют взгляды туда, где только что стояли странные машины. Но там их нет, уже мчатся в тыл. А в расположении противника полыхают пожары, взметаются к небу взрывы.

— Что же это? — в недоумении спрашивают друг у друга.

— «Катюши» это! Наши минометы! — крикнул кто-то из командиров.

Сразу после ухода «катюш» взревели над вражескими позициями наши штурмовики, довершая разгром подготовленной к атаке колонны танков и мотопехоты Гудериана.

— Готовьтесь к маршу в Баштианы! — кричал комсорг Иван Хромцов. — Тысячи километров мы протопали на восток, теперь «катюши» поведут нас на запад…

Но радость была преждевременной. Часа через три новые колонны танков устремились к шоссе. И снова рвалась к небу земля и падала на головы бойцов…

Для Сергея Черноуса здесь было первое боевое крещение. Он делал все то, что делали его ближайшие товарищи. Но делал это словно во сне, ничего не анализируя. Для работы мысли не было времени. Действовали руки, хватаясь то за гранату, то за раскаленный от стрельбы автомат. И все удивлялся, как это он до сих лор остался живым в этом море огня?

Пожалуй, не только Сережа так думал, так чувствовал себя. Отражая яростные атаки фашистов, все жили одним стремлением: удержать позиции до тех пор, пока снова не подскочат «катюши». Эта надежда на грозное оружие и поддерживала в неравном бою — не сдвинулись с места до наступления сумерек.

4

Вечером поступил приказ: сниматься с позиций и отходить к Мценску. Еще пламенело небо от огненных вспышек, еще продолжали стучать отдельные пулеметы, а подразделения уже снимались с позиций и уходили на север в тягостном молчании.

«Так и до Москвы можно докатиться», — думал Тагир, не понимая, что случилось. Ведь выстояли же. А «катюши»? Почему бы им еще раз не ударить по гитлеровцам?

Планы старшего командования бойцам неизвестны, их обязанность — выполнять приказ. Нурмухаметов полагал, что на смену им придут другие части. Сергей Черноус слушал его рассуждения и старался разглядеть в темноте хотя бы какие-нибудь признаки этих частей — никаких следов. Все живое уходило к Мценску. Об оставшихся там навсегда пытался не думать, но как забыть погибших? Они ведь своей жизнью заплатили за его право вот так шагать в темноте, уходя от смерти. А могло статься и наоборот… Тяжело бойцу. Он еще не привык смотреть смерти в глаза. В голове почему-то звучит мотив песни, которую пели в школьном хоре:

Тогда это воспринималось торжественно, слова звучали величественно, у поющих и слушателей в притихшем зале слезы навертывались на глаза. Слезы перед памятью о бесстрашных революционерах…

А слезы не слушались, но то были слезы, вызванные любовью к героям, восхищением перед их памятью.

«Шагайте без страха по мертвым телам… Слезой не скверните их прах…» Сергей чувствует, как от боли и скорби текут по его круглому, мальчишескому лицу слезы. И не стыдится их боец: в темноте никто не видит. Да если и увидит кто — не стыдно.

Спотыкаясь по изрытой снарядами земле, падая и поспешно подымаясь, двигались без отдыха и задолго до рассвета остановились на окраине Мценска. Кольцов вызвал в штаб Байду. По старой дружбе, он всегда в трудных случаях обращался к нему.

— Есть дело. Восточнее Мценска обнаружено скопление танков. Установить, чьи они, не удалось. Из штаба Катукова позвонили, что подразделений бригады там не может быть. Возможно, это новые части готовятся нам на смену. А что, если это танковый десант гитлеровцев? Надо выяснить. Боюсь, не натолкнулись бы на него наши пехотные части…

— Понятно, Сергей. Можешь на меня положиться. Сам пойду, а вы тут на всякий случай подготовьте артдивизион.

— Сам и не думай! Сейчас оставлять батальон нельзя.

Условившись о сигнале, Байда ушел к себе, перебирая в памяти бойцов — кого же послать? Иванов ранен. Пустяковая царапина, говорит, но Байда знает его характер: он и с тяжелой раной пошел бы… Но кого же?

Как всегда в сложной обстановке, ушел на тридцатую. Люди отдыхали, еще не зная, что им здесь предстоит делать.

Многие спали где пришлось. Один сидел, обхватив руками колени, о чем-то задумался.

— Черноус? — узнал бойца и присел рядом. — Ну как ситуация? вспомнил его любимое словечко.

— Плохо, товарищ комиссар… — Он вскочил, вытянулся.

— Да вы сидите. Так чем же плохо?

— Вот и «катюши» у нас появились, а мы все уходим. Немцы разгуливают на Днепре… Неужели и Москву?..

— Никаких неужели! — прервал его Байда. — Мы не имеем права даже думать об этом! Москва выстоит!

И на Днепр мы возвратимся, в вашем селе побываем… Как его называют?..

— Авдеевка.

— Так мы с вами почти что земляки, я из Базавлука, слыхали? Это недалеко от Никополя. Но сейчас не время об этом, еще успеем поговорить… — И тут мелькнула мысль у Байды: а почему бы не послать в разведку этого подвижного, немного экзальтированного земляка? — Понимаете, какая петрушка… Недалеко от Мценска появились неизвестные танки в нашем тылу. Чьи они — никак не поймем. А надо знать точно.

— Разрешите мне! — загорелся Черноус. — Я сумею, вот увидите.

— Я верю вам, но дело это очень тонкое…

— По разговору танкистов можно определить. Я немного знаю немецкий, в школе изучал.

Объяснив задачу, меры предосторожности, сигналы, Байда ушел с ним в штаб батальона, снабдил ракетницей и строго приказал:

— Если убедишься, что танки немецкие, давай сигнал и уходи, чтобы не попасть под огонь своих батарей. Мы им устроим концерт!

Он и не заметил, как перешел с бойцом на дружеское «ты».

Проводив Сережу, Антон долго стоял в ночной тишине. всматриваясь в ту сторону, где скрылся боец. Нелегко посылать человека в неизвестность. Случится что неладное — на совесть ляжет камень.

Осторожно продвигаясь, прислушиваясь к малейшему шороху в темноте, Черноус, как кошка, неслышно приближался к намеченной цели, сжимая автомат.

Минут через сорок Сережа заметил темные контуры машин. Прислушался — говора не слышно. Ужом подполз ближе — знакомые по недавнему бою танки, вот и пауки на броне. Фашисты!

Не думая о том, что будет дальше, он послал в небо первую ракету и влип в землю. Засуетились между машинами, послышалась немецкая речь. Теперь уже сомнений не было. Приказ о немедленном уходе помнил, но очень хотелось удостовериться, что сигнал принят дублером.

Мучительно долго тянется время. Неужели не заметили? А фашисты уже заводят моторы. «Ой, уйдут!» — напугался Сережа и послал вторую ракету прямо на машины.

И тут сразу загрохотали разрывы, задрожал воздух, даже, как показалось Сереже, жаром пахнуло на него. Наконец-то! Надо уходить…

Бежал, задыхаясь, когда почти рядом с ним рвались снаряды, от охвативших его радости и волнения — задание выполнено, танки горят!

Правда, своими глазами он видел только три подбитых танка и не приписывал их на свой счет. Поэтому был очень удивлен и обескуражен, когда через несколько дней газета «Красная звезда» поместила статью на первой странице «Защитник Москвы Сергей Черноус». Журналист так расписал его ночную разведку, словно он совершил какой-то подвиг. Его поздравляли, ему даже завидовали, о нем все говорили в батальоне — вот тебе и «ситуация»! А он краснел и оправдывался, будто его уличили в чем-то постыдном:

— Товарищи! Да я ничего, честное слово! Только выполнил приказ… В такой ситуации каждый сделал бы то же…

5

Мценск пришлось оставить. Гитлеровцы ворвались в город. Оборону на подступах к Туле заняла 50-я армия. Танковую бригаду и погранполк, понесших большие потери, вывели на отдых и пополнение.

Но не успели еще оглядеться, как всех командиров вызвал прибывший член Военного совета фронта.

— Уход с рубежа на Зуше — тяжелая потеря. Мы поставили под удар Тулу… Это наша общая беда. Но как могло случиться, — обращаюсь к вам, товарищи пограничники и танкисты, — что в Мценске остались ваши же товарищи и четыре миномета, наше грозное и секретное оружие?

Слушая справедливые упреки члена Военного совета, комбат и комиссар поднялись со своих мест, хотя никто их фамилий не называл. За Байдой и Бахтиаровым поднялся и командир полка.

— В чем дело, товарищи? Почему поднялись? — удивился член Военного совета.

— Это наш батальон был в арьергарде, товарищ генерал, — волнуясь, заговорил Байда — Но мы не знали, что там остались минометы. Разрешите исправить…

Генерал недоуменно посмотрел на странного командира.

— Вы с одним батальоном хотите сделать то, чего не мог сделать корпус? По меньшей мере, наивно, старшин политрук.

— Отбить, конечно, не удастся, но уничтожить можно, — поддержал Байду Бахтиаров. — Если не поздно.

— Попытайтесь, разрешаю.

Все командиры погранполка ушли к себе.

— Ты, сынок, напрасно полез на рожон, — отчитывал комполка Байду, искоса посматривая на Бахтиарова. Догадывался, что решение принимали вдвоем. — А коль уж вызвались, надо действовать! И немедля, черт вас побери! — повысил голос Птицын, словно они упирались.

Ударную группу из остатков батальона усилили отборными бойцами других подразделений, придали два батальона из армейских частей.

— Ну, соколики, благословляю, — дрогнувшим голосом заговорил Птицын, обнимая командиров. — Да идите же, идите! — вдруг фальцетом крикнул он и отвернулся. От самой границы ревностно оберегал свои основные кадры. А теперь самому пришлось благословлять, считай, на верную смерть.

Выступили во второй половине ночи. Сводный отряд вышел к речке и рассредоточился в районе разбитого железнодорожного моста. Точного плана не было и не могло быть — шли в неизвестность. На коротком совещании решили перебросить одну заставу на левый берег и под ее прикрытием вброд форсировать Зуш.

Обмотав бельем сапоги, бойцы тридцатой неслышно пробрались по искореженным фермам моста на другой берег, сняли пулеметные заслоны фашистов, и отряд без выстрела перешел речку вброд и проник на окраины Мценска. Выбросив на фланги стрелковые батальоны, чтобы в случае обнаружения прикрыть отход, пограничники создали две группы: одну Бахтиаров повел к пригородному совхозу, где, по сведениям разведки, должны находиться пленные, другая с Байдой ушла на розыски «катюш». Но где их искать? И что с ними могло случиться за ночь?

Из противоречивых рассказов оставшихся в окраинных домиках стариков можно было понять, что все трофейные машины немцы гнали к центру города.

Уже совсем рассвело, когда группа Байды задворками пробралась к центральной улице. На небольшой площади действительно было немало разной техники, но знакомых машин не видно. Здесь уже суетились немецкие офицеры, что-то разыскивая среди разбитых машин.

Выглянув из-за дощатого забора. Байда заметил в одном месте тяжелый танк «КВ». видимо, разбитый, и вокруг него скрюченные металлические лыжи минометов. Гораздо позже, после возвращения, стало известно, что отрезанный от реки советский танкист в последний момент раздавил «катюши», подорвал танк и скрылся со своим экипажем. Пограничникам оставалось завершить работу отважного танкиста-катуковца, и на площадь из-за домов, заборов полетели гранаты, резанули по фашистам автоматные очереди. Любители трофейной техники разбежались. Схватив приготовленные канистры с бензином, три бойца, возглавляемые Василием Ивановым, облили остатки машин и подожгли их. Все превратилось в бесформенную кучу металлолома.

Надо было немедленно отходить к переправе, под прикрытие приданных батальонов, а в это время поблизости началась беспорядочная стрельба. Взрывы гранат и автоматные очереди на площади немцы приняли за начало контрнаступления советских войск и бросили к речке подошедшие резервы. С одним из этих подразделений и встретилась группа Бахтиарова. Завязался неравный бой. Соединившись с подразделениями поддержки, Байда поспешил на выручку. Только на рассвете удалось оторваться от противника и выйти к своим ниже взорванного моста. К лагерю пленных пробиться не удалось.

…Наступили самые тяжелые дни в обороне столицы с юга. После боев у Мценска пограничники и армейские части отошли на Ясную Поляну. О длительном отдыхе нечего было и думать — танки Гудериана подошли к Туле. И снова кровопролитные бои.

Три дня длилось сражение у стен старейшей оружейной кузницы. И противник, рассчитавший взять город с хода и двинуть на Москву, вынужден был оставить заслоны с трех сторон города и пойти в обход через Венев и Каширу.

После Тульскою сражения погранполк переподчинили кавалерийскому корпусу. Плечом к плечу с конниками, на самых трудных участках сражались пограничники за Каширу и Венев. А когда началось общее наступление советских войск под Москвой, они вместе с армейскими частями форсировали Оку и прошли с боями весь трудный путь от Тулы до Козельска.

 

«Светоч»

1

Потянулись дни изнурительной, незаметной для постороннего глаза работы. Погранполк полным составом перешел на охрану тыла 50-й армии. Теперь все понимали, что окончательный разгром врага, казавшийся таких близким в дни наступления, еще очень далек. На всех фронтах не прекращались упорные бон. Весна и лето сорок второго принесли новые бедствия — неудачное наступление наших войск под Харьковом и на Донбассе, прорыв врага через Дон… Под ударом Кавказ… И граница. с которой вот уже больше года связаны все помыслы бойцов и командиров, отодвинулась еще дальше.

Одиноким чувствовал себя Асхат Бахтиаров. Еще в декабре сорок первого Байда уехал на курсы при Академии имени Ленина. Денисенко и Нурмухаметов — на курсы младших лейтенантов. В батальон приходят новички, с ними много работы, а из старослужащих остались только Герасименко, Иванов и Селиверстов. Да еще Сережа Черноус недавно возвратился с краткосрочных курсов. После боев под Мценском его наградили орденом Ленина и сразу отправили на учебу. Теперь недавний новичок — лейтенант! Заместитель начальника тридцатой….

В ноябре сорок второго полк Птицына был переброшен под Сталинград, на охрану тыла гвардейской армии. Выгрузившись на станции Поворино, батальоны походным порядком направились к совхозу «Светоч».

Заканчивалось окружение вражеской армии в районе Сталинграда, а в тылу бродили, как бездомные собаки, отдельные подразделения, небольшие группы гитлеровцев. Лишь немногие из них пытались сопротивляться, а большинство считало спасением для себя плен. Не хватало людей, чтобы конвоировать пленных на сборные пункты. Заменявший в батальоне Байду Герасименко предложил выставить по всем дорогам указатели с обозначением сборных пунктов, санитарных постов, пунктов питания. Голодные и обмороженные фашисты, еще полгода тому назад мечтавшие о мировом господстве, брели, как привидения, в разыгравшейся метели, пробирались без конвоя к тем местам, где можно обогреться, поесть и сложить оружие. Универсальным пропуском для них были два слова: «Гитлер капут».

Сложнее обстояло дело с предателями, полицаями, выкормышами шпионских школ, которых щедро забрасывала немецкая разведка в наши тылы еще на Днестре, Днепре и на Дону. Чувствуя свою вину перед народом, они без боя не сдавались. Нелегко было вылавливать этот сброд.

А тем временем с Северного Кавказа на помощь 6-й армии Паулюса спешили фашистские войска, и гвардейскую армию повернули против них, чтобы не допустить прорыва замкнувшегося кольца окружения.

К приходу полка в район боевых действий бронетанковые войска Манштейна, устремившиеся к Сталинграду, были разбиты во встречном бою в районе Калач — Котельниково. Разбиты, но не добиты. Одна из потрепанных дивизий закрепилась в совхозе «Светоч». Не имея горючего, ограниченные в боеприпасах и продовольствии, фашисты заняли оборону, превратили танки в неподвижные огневые точки. Обо всем этом пограничники узнали в последних числах ноября. Птицына вызвали в штаб войск НКВД по охране тыла фронта и поставили задачу: совместно с приданным артдивизионом и частью сил из армейского резерва сковать застрявшую в совхозе дивизию до подхода армейских частей.

— Есть сведения, что из города Шахты в помощь дивизии идут транспорты под прикрытием танков и бронетранспортеров. Видимо, везут горючее и боеприпасы. Сумеете преградить им путь к «Светочу» — и дивизии некуда деваться…

Полк в белых маскхалатах вечером на лыжах двинулся к совхозу. Метель с ветром забила все дороги. Двое суток преодолевали вздыбившиеся сугробы.

2

Фашистская дивизия не случайно остановилась в совхозе: здесь очень выгодный для обороны рубеж. Во все стороны от высотки, на которой расположена усадьба. тянется всхолмленная низменность, легко просматривается со всех точек. Замаскированные танки даже при ограниченном количестве боеприпасов могли продержаться до подхода подкреплений. А потом отсюда можно будет прорываться к окруженному Паулюсу.

Примерно так планировал командующий группой армий Манштейн, и дивизия с часу на час ожидала обещанные подкрепления. Разыгравшаяся метель несколько задержала их продвижение.

Птицын и Шумилов понимали, что атаковать дивизию одним полком бессмысленно. Да и не в этом задача. Пусть она стоит на месте — без горючего никуда не денется. А транспорты надо задержать любой ценой до подхода гвардейцев.

Оставив небольшие заслоны на подступах к совхозу с востока, они создали две ударные группы для обхода укрепленных позиций с юга и с севера. В южную группу вошли четвертый и пятый батальоны и артдивизион.

Утром южная группа вышла на шахтинскую дорогу в нескольких километрах от центральной усадьбы совхоза. Небольшая речка, густо поросшая камышом, пересекала дорогу. Кольцов решил здесь подождать северную группу Птицына, которая почему-то опаздывала, и расположил батальон в камышах южнее моста. Все решили, что лучшего места для заезды не найти. Особенно понравились позиции молодым командирам, недавно возвратившимся с курсов.

— Да отсюда ми их всех перещелкаем, пока опомнятся, — говорил лейтенант Денисенко.

Так казалось и старшим командирам. Никто не думал, что камыш из союзника превратится в смертельного врага…

Выслав разведку, заминировали мост, выдвинув туда двадцать девятую заставу.

— Взрывать мост в крайнем случае, когда другого выхода не будет, — предупредил Кольцов.

А Птицын опаздывал. Никаких сведений к от гвардейцев. хотя они должны были выступить вслед за пограничниками. Возвратилась разведка.

— Тремя колоннами движутся танки и самоходки. За ними большое скопление грузовых машин и бронетранспортеров с автоматчиками…

Данные армейской разведки оказались не совсем точными.

Шел необычный транспорт. Немецкое командование не оставило попыток прорваться к Сталинграду и деблокировать Паулюса.

Наконец, прибыла группа Птицына. Теперь полк в полном составе оседлал речушку по обе стороны моста. Создалась очень опасная ситуация, как сказал Сережа Черноус: за спиной полка не утратившая боеспособности танковая дивизия, а впереди — свежие силы. Что может противопоставить им полк? Кольцов доложил Птицыну обстановку и свое решение.

— Считаю, что надо немедленно открыть по колоннам огонь из всех орудий, рассеять их на дальних подступах…

— Ни в коем случае! Подпустить как можно ближе и бить прямой наводкой, в упор! Если начнем пристреливаться, только себя прежде времени обнаружим… Не робей, соколик! Гвардейцы уже на подходе…

Знал ли действительно Птицын, что армейские части подходят, или сочинил, чтобы ободрить люден, неизвестно, но это сообщение успокоило командиров.

Шумит камыш на ветру. Нарастает гул моторов. Вот уже показались головные танки.

— Открывать огонь по моему сигналу! — предупредил Птицын с командного пункта.

Стремительно мчатся минуты, бойцы видят бронированную лавину. Вот танки неторопливо, уверенно вытягиваются в одну линию по дороге к мосту. И тогда взлетела над камышами красная ракета. Одновременно ударили по танкам орудия, петеэровцы, пулеметчики. Все смешалось в колоннах противника. Внезапный огневой налет на какое-то время парализовал его действия. Заметались по полю танки, самоходки. Остановились бронетранспортеры. Высыпавшиеся из них автоматчики, прижимаясь к броне, открыли массированный ответный огонь.

Несколько тяжелых танков, свернув на обочины, продолжали двигаться к реке. Вот уже головной танк вырвался на мост, но тут же одновременно с грохотом взрыва рухнул в провал и загорелся. Дальше запылало несколько машин от артиллерийского огня…

И разгорелся неравный бой. Оправившись от первого удара, гитлеровцы рассредоточились перед позициями полка и обрушили на камыши ливень огня из всех видов оружия. Кое-где вспыхнули пожары. Раздуваемое ветром пламя с треском распространялось по долине, грозя охватить всю пойму речки. Этого как раз и не учли пограничники, выбирая позиции. Бойцы выскакивали из камышей в чистое поле, зарывались в снег, продолжая отражать яростные атаки.

— Держитесь, товарищи! Уходить нам некуда! — крикнул Шумилов, подбегая к бойцам.

С центральной усадьбы совхоза ударили по артдивизиону. Полк очутился меж двух огнем. К артиллеристам уже двигались от «Светоча» группы вражеских автоматчиков. Опасность заметил командир.

— Селиверстова ко мне! — передал по цепи и на ходу крикнул Бахтиарову: — Иду выручать артиллерию…

Лавируя между очагами огня, пробиралась тридцатая через долину. Подтаявший от огня снег превратился в водянистое месиво, но лед еще не растаял.

Взвод обеспечения артдивизиона держался из последних сил, когда подошла тридцатая застава. Орудия продолжали бить по атакующим танкам.

Долго тянется день. Четвертая атака отбита. После полудня улеглась метель, небо прояснилось. Подошли, наконец, армейские части. Появились в небе наши штурмовики, ударили по дивизии.

А в долине бой не утихает. Уже посерело небо, слилось со снежной равниной. Ярче пылают подбитые танки. Выше подымается пламя в камышах…

Заметив обходные движения прибывших гвардейцев, остатки высланной Манштейном бронированной группы отошли на запад, бросая транспорты, раненых и убитых. Преследование противника продолжали прибывшие армейские части.

3

Поздней ночью вспомнили пограничники о простых житейских обязанностях человека: чтобы воевать, надо есть. Старшины раздавали сухой паек, бойцы снегом мыли пропахшие дымом руки, лица. Ели молча, торопливо, не глядя друг другу в глаза, стараясь не вспоминать о тех, чей паек остался нетронутым в полковых запасах. Говорить об этом тяжело, но и молчать невмоготу…

— Такую махину разбили! Даже поверить трудно… — сказал Асхат после длительного молчания.

— Разбили, но какой ценой? — отозвался Байда.

— Не надо устанавливать цены на человеческую жизнь. Настоящему человеку нет цены, а вся эта гитлеровская сволочь не стоит одной капли человеческой крови… — Он вдруг замолчал и отвернулся: не любят на войне выставлять напоказ душевные переживания и стыдятся слез.

И снова помолчали, каждый думая о своем. К штабу батальона подошел Кольцов.

— В мирное время мы записывали все важные события в боевую историю заставы. Этим занимался Антон. А вот как ушли от границы, даже не вспомнили… Все как-то недосуг. И очень жаль. То, что мы переживаем сейчас, — ведь это большая история! Должна же найти место в ней и эта степная речка а камышах… Или наш комиссар. Жил среди нас хороший, настоящий человек… И вот нет его… Как будто ничего не изменилось вокруг, а такое чувство, словно тебя переполовинили… А Иванов?

Он вспоминал каждого погибшего командира и бойца, словно прощален с ними.

— Хорошо. Сергей Васильевич, все опишем…

Еще в Запорожье узнал Байда, что Павел Денисенко вынес из боев на границе «Боевую историю» тридцатой заставы и тогда же вписал вместе с Ивановым главные события первого дня воины. Так с этой книгой и прошел Павел по всем дорогам до Сталинграда, храня ее как зеницу ока. В редкие часы передышек многие бойцы и командиры записывали в нее свои впечатления от пережитых событий, рассказывали скупыми словами о подвигах своих товарищей.

Байда немедленно вызвал Денисенко. Устроив из плащ-палаток шалашик, они долго сидели втроем над книгой, припоминая все случившееся в этот тяжелый день. Записывал Байда. Когда дошли до смерти подполковника Шумилова, Бахтиаров не выдержал роли наблюдателя.

— Дай мне… Я собственными глазами видел…

Буквы наклоняются вперед, будто в напряженном порыве идут в атаку на врага.

«Над снежным сугробом поднялась могучая фигура комиссара полка. Широкий взмах руки — и полетела связка гранат в движущийся танк. Он что-то крикнул, взмахнув автоматом, и хотя за грохотом боя ничего не было слышно, бойцы рванулись за комиссаром в атаку. Когда гитлеровцы откатились, мы нашли его на сугробе снега. Широкая спина чернела пятнами застывшей крови, голова искалечена разрывной пулей, застывшие руки сжимали автомат… Видимо, уже раненый продолжал бить по фашистам до последнего патрона…»

Записи одна за другой ложатся на страницы книги в истрепанной обложке:

«Василия Иванова нашли поздно вечером среди выгоревших камышей. Лежал за разбитым прямым попаданием снаряда пулеметом. Кое-где дотлевая, еще дымились остатки обмундирования. Обгорелый труп признали по расплавленному ордену Ленина на груди…»

И последняя запись: «Они полегли, как герои, но враг не прошел! Вечная слава вам, боевые друзья. Вы с нами. Вместе будем бить фашистов до полной победы!»

Наступило утро. Тихое, печальное. В совхозе «Светоч» пограничники провожали в последний путь своих боевых друзей…

4

После боев у «Светоча» погранполк вывели в тыл на пополнение и отдых, но отдыха не было. Он продолжал борьбу с замаскированными вражескими недобитками и специально оставленными немецкой разведкой агентами.

Фронт стремительно передвигался на запад, приближаясь к Днепру. Освобождены Краснодон, Шахты, Луганск, Лисичанск, Красноармейское, сотни других населенных пунктов Левобережья. За фронтом передвигались пограничники, очищая освобожденные районы от фашистской агентуры и местных предателей.

— И откуда эта нечисть берется? — удивлялись новички.

На этот вопрос ответили два задержанных шпиона из местного населения. Оказывается, в селе Авдеевка после захвата его немцами была создана шпионская школа. И руководит ею старый знакомый пограничников полковник Геллер. Позже стало известно, что такие школы создавались во многих городах и селах Украины. Среди помощников Геллера задержанные назвали Ростислава Барышника и Василия Шкарбаня. Кроме того, они сообщили, что немцы готовятся к решительному сражению на Днепре с дальнейшим развитием контрнаступления на Харьков и Донбасс. Сведения эти подтвердила армейская разведка, основываясь на показаниях пленных гитлеровцев.

Немцы действительно стягивали к Днепру крупные силы. Кроме кадровых частей, они готовили отряды диверсантов. Одни из них возглавил Ростислав Барышник. Из всех районов стянули в Днепропетровск предателей-полицаев, вооружили их пулеметами, минометами и даже полковыми пушками. Под прикрытием этого отряда, когда он вступит в бой, и должна была просочиться в тыл советских войск группа шпионов, воспитанников Геллера из авдеевской школы.

Когда наши войска подходили к Днепропетровску, Байда, заменивший в полку Шумилова, и Кольцов разработали план захвата авдеевской школы со всеми ее материалами, а если удастся, то и штатом.

Командир полка одобрил план и вместе с Кольцовым выехал в штаб войск к Кузнецову.

— Заманчиво, это очень помогло бы нам в борьбе с вражеской агентурой, — заметил Кузнецов, ознакомившись с планом, — но боюсь, что опоздаем. Они постараются убрать ее подальше, в тыл, если уже не убрали. Однако попытаться нужно. Особенно важны документы школы, списки ее воспитанников. Ведь может статься, что многие из них будут оставлены резидентами и на послевоенное время, как было, например, с Фризиным.

Оперативную группу возглавил майор Бахтиаров. Выход группы в тыл немецких войск обеспечивали армейские части, наступавшие вдоль левого берега небольшой речки Самары на Новомосковск.

Встречный бой начался перед вечером на левом берегу речки и к ночи распространился вправо и влево, образуя отдельные очаги. Не ввязываясь в сражение, группа Бахтиарова незаметно просочилась через вражескую оборону.

И тут случилось то, чего нельзя было предвидеть никакими планами. Не будь этой случайности, общее положение на фронте мало изменилось бы, но по-иному сложилась бы судьба некоторых участников описываемых событий.

А произошло следующее: группа Бахтиарова, уже в тылу немецких войск, натолкнулась на сводный отряд Ростислава Барышника. О выходе в район шпионской школы не могло быть и речи — пришлось принять бой и отходить к своим. Казалось, что операция провалилась. Но это было не совсем так.

Полагая, что имеет дело с фронтовыми частями, отряд полицаев, поддержанный артиллерией, пошел на прорыв и втянулся в общий бой. Следовавшие за ним агенты и диверсанты абвера попытались проскочить советский фронт, но вместе с отрядом частично были уничтожены или пленены, частично бежали к своим хозяевам.

Как показали пленные, командир отряда Ростислав Барышник убит в начале боя. Его труп увезли в Днепропетровск.

Большие потери понесли пограничники. Среди тяжелораненых— комбат Бахтиаров и жена Денисенко Варвара. Не утерпела пограничная «Анка-пулеметчица»: в самом начале боя был ранен пулеметчик, она перевязала его и сама легла за пулемет. Нашли ее в бессознательном состоянии, рядом с разбитым миной «максимом». Жизнь ей сохранили, но в строй она возвратилась только через год.

Ушел навсегда из армии и Асхат Бахтиаров: потерял ногу в последнем бою.

— Но на границу я еще приеду к тебе, Антон, обязательно приеду! — пообещал он Байде, когда отправляли в глубокий тыл.

5

Из показаний пленных лишь кое-что выяснилось о положении в Днепропетровске: в городе появилось много старших офицеров, в пригородах накапливаются войска, техника, усиленно охраняется железная дорога. Однако о конкретных планах готовящегося контрнаступления они ничего не могли сообщить.

— Штаб требует точных данных, — говорил Птицын Кольцову. — Готовь поиск.

Капитан Селиверстов, заменивший Бахтиарова в батальоне, за годы войны в совершенстве овладел немецким языком. На нем и остановили свой выбор; с Селиверстовым шли комсорг батальона Хромцов, начальник тридцатой заставы Сергей Черноус и четыре рядовых пограничника. Для маскировки использовали одежду и документы полицаев.

На рассвете пограничники были в Нижнеднепровске и часа через два переправились на правый берег. Рассредоточившись, но не теряя из виду друг друга, прошли по проспекту. Возвращаясь обратно в сторону вокзала, наткнулись на странную похоронную процессию. Среди провожающих покойника было много полицейских и даже гестаповцев. Это удивило, и разведчики вмешались в толпу и вышли с ней к Севастопольскому кладбищу. Все стало понятным, когда начали говорить надгробные речи. Первым говорил волосатый «добродий» в синей бекеше с мрачным, угрюмым лицом.

— Достойного сына Украины мы провожаем в последний путь, паны-добродии, — начал оратор. — От рук проклятых большевиков принял мученический конец бесстрашный рыцарь Ростислав Барышник. Склоним же перед его прахом наши головы…

— Гад он ползучий, а не сын Украины! Убийца подлый… Это его бандиты ранили нашу Варвару и Бахтиарова… — шептал на ухо Селиверстову Хромцов.

Тот только глазом повел — заставил замолчать.

Больше всех был поражен Сергей Черноус: в волосатом ораторе он узнал своего бывшего учителя Шкарбаня. «Вот и верь такому, попробуй заглянуть в душу… — негодовал лейтенант. — А ведь не раз говорил нам о любви к Родине, о преданности Советской власти… Попадись он мне в руки, я бы поговорил с предателем».

Начинало темнеть. За день разведчики многое высмотрели, узнали из случайных разговоров немецких офицеров о готовящемся контрнаступлении. Теперь достать бы «языка» и можно возвращаться. Не плохо бы прихватить и этого оратора в синей бекеше. Но он сразу куда-то уехал в гестаповской машине.

Возвратились к центру к в сумерках выследили на «Озерке» пожилого офицера, направлявшегося в сторону вокзала. На улицах еще кое-где виднелись фигуры торопившихся прохожих — приближался комендантский час. «Черт его знает, что он собой представляет. Может, какой-нибудь снабженец. Стоит ли рисковать?» — соображал Селиверстов, идя навстречу офицеру.

Немец брезгливо поморщился, взглянув на полицаев, сошедших на мостовую, уступая дорогу. А через минуту он очутился в глухой подворотне, зажатий в темный угол и обезоруженный странными полицаями.

Гауптман Фитцмахер оказался сотрудником разведывательной службы одного из немецких соединений.

Среди документов абверовца обнаружили пропуск на какое-то совещание. Видимо, совещание очень важное и сугубо секретное, раз требуются пропуска даже для своих сотрудников. «Заглянуть бы на это совещание!» — мелькнула мысль у Селиверстова, да опасно — они, наверно, каждого своего сотрудника в лицо знают. И время не позволяет, дорога каждая минута. Поменявшись с немцем одеждой, Селиверстов использовал пропуск и вывел группу за город. А перед рассветом перебрались на левый берег.

Показания пленного, дополненные собранными разведкой сведениями, прояснили создавшуюся на Днепре обстановку. Сложилась она очень невыгодно для советских войск. В районе Запорожья и Днепропетровска немецкое командование сосредоточило крупные силы для контрнаступления. Наши передовые соединения, измотанные и поредевшие в последних боях, не имели достаточно сил, чтобы отразить готовящийся удар. Командование фронта скрытно отвело выдвинувшиеся вперед части за Северский Донец и приготовилось к встрече.

Всех участников разведки представили к награде боевыми орденами, а Селиверстова — к Золотой Звезде Героя.