Во-о-он там, у пшеничных копен, дед Матвей гусей пасет…
— Здоровы были, дед Матвей!
— Здравствуйте!
— Как живете?
— Ничего себе!
Только дед Матвей "ничего себе" не скажет, а говорит дед Матвей о том, как живет он, по-своему…
Очень уж "круто" говорит дед Матвей… Вообще дед Матвей говорит чрезвычайно "кудряво", и после каждого выражения, после любого слова дед Матвей "загибает" и "загибает" так, как никто вокруг "загнуть" не способен…
Великий дед в этом деле архитектор: у него столько этажей, с такими карнизами, с такими узорами, что не разговор у деда Матвея, а кружево, "богом", "душой", "Христом-богом" и "матерью" вышитое…
Еще с детства как начал панов честить, так до сих пор…
Пусть и панов давно нет, но не отвыкать же деду Матвею в 73 года!..
— Вот как вышвырнул меня батько под плетень еще вот таким, я встал да как пошел, как пошел!.. А было мне тогда… Был, как говорят, не подросток, не парубок… И такого я на своем веку насмотрелся и наслушался… И ничего, не свалили. Живой. И жить буду еще, так как наша теперь взяла… . . . . . . . . . . . . . . . . .
Дедова теперь взяла…
Стоит дед Матвей среди поля, а справа у него Псел, а перед ним луг… И луг, и поле, и Псел, и все вокруг теперь "наша взяла".
Стоит дед Матвей, на дрючок опирается… Невысокий дед Матвей, в белой жилетке, в белых полотняных штанах, в черном картузе, на брови надвинутом, и смотрит дед Матвей на все четыре стороны своими уже незоркими глазами… И ноги у деда Матвея уже немножко колесом, и хлопают деда Матвея по икрам короткие голенища. Дед Матвей в сапогах, так как:
— Э! Колется! Стерня колется!
А сколько эти подслеповатые дедовы глаза поперевидели за 73 года, сколько эти дедовы немножко колесом ноги повыходили, сколько эти дедовы потрескавшиеся руки перетаскали, а сколько эта спина у деда Матвея повынесла!..
Может быть, поэтому очи его теперь слезой омываются, так как:
— Не вижу уже теперь, трясця его матери, как когда-то видел! Левое слезой берется и закисает!.. Говорят, розовым цветом промывать. Промывал — не берет… Мне бы вот крашанку [1], я бы в пять секунд вылечился… Из крашанки такое лекарство знаю, что намажу — и все… И прошло…
Может быть, поэтому и ноги у деда Матвея немножечко колесом, так как:
— Не побегу уже теперь, как когда-то бегал. Гусыню" бывает, — издохла бы она, — не догоню!.. Вот так…
И руки уже у деда Матвея не так косу тащат, и спина у деда Матвея уже не так ловко сгибается и выпрямляется…
Только дух у деда Матвея, как и прежде:
— Да не покорюсь, ей-богу, не покорюсь… А как увижу неправду, смотри мне, для неправды у меня вот этот дрючок выстроган… Так и порешу!.. Враз!..
* * *
И поработал же я, если бы ты знал. Ей же богу, не меньше чем вон ту гору труда вытрудил… Как пошел это из-под плетня на Таврию, к пану овец пасти… Хвайн — пан назывался…
— Какой Хвайн, дед Матвей? Может, Фальц-Фейн?
— Ну да, Одивард Иванович… Два их было: один Одивард Иванович, а второй Илья Иванович… Полей у них, полей да степей!.. Станешь — не видать тебе ни конца ни края… Скота того, скота, а овец — тьма-тьмущая!.. Четыре года по тем степям гонял… Потом на Черноморье подался… К казакам… Косарем там был…
Даст, бывало, хозяин стакан горилки:
— Катай, Матвей!
Да возьмешь косу — как пойдешь, как пойдешь вдоль, а хозяин стоит и только рукой махнет, где поворачивать… Тогда вольные степи были — сколько кто закосил, то и твое… Только никто за мной угнаться не мог… Сколько же я этой травы степной положил! И все вот этими руками… Да и домой вернулся… Тридцать три года в экономии у пана Корецкого протолкался…
— Тридцать три года?
— Тридцать три года, как одну копейку… И на отработку и на срок… И зимой и летом… И в дождь и в снег. А пан бешеный. Выйдет в поле и матюгами, матюгами… Ну и матерился же, сукин сын! Бывало, материт, материт, а я молчу. А потом я ему:
— Кончили, барин?
— Кончил.
— Так теперь я начну.
И к нему:
— До каких же пор ты, раз… издеваться будешь?
Да как возьмусь, как возьмусь!.. Он матюгами, а я еще крепче. Тогда он как загремит:
— В тюрьме сгною сукиного сына!
— Тюрьма, — отвечаю, — наша! Для нас тюрьма! Что пугаешь! Да приду же я когда-нибудь из тюрьмы, век там вековать не буду! А ты куда денешься? Изожгу! На пепел изожгу!
Тогда он на коня, и ходу…
Четверо нас таких было… Один из Федоровки, один из Песков, один из Броварок, а я из Маниловки… И никому мы не спускали.
Говорил тогда пан:
— Из каждой слободы по сукиному сыну!
Но боялся меня пан! Ей-богу, боялся!
Довелось и в тюрьме сидеть… Приказчика едва не убил!.. Эх, и бил же!
— За что?
— За неправду бил… На отработку снопы возил. Тяжкая была отработка. Даст пан десятину, а ты ему за одну эту десятину три десятины выкоси, свяжи, свози и сложи. А баба моя тогда вот этой дочкой тяжелая ходила… А снопы, как гири… А скирды под облака… Я на скирде, а баба снопы с арбы кидает… Побросай снопы, если она вот-вот рассыплется!.. А он, приказчик, значит, ходит, гадина, и все ему не так, все ему не так!.. Забрался на скирду и давай то, что я сложил, разбрасывать… Столкнул я его со скирды и сам за ним. Да как насел — бил, пока хотелось. Судили меня — выкрутился… Нашли, что приказчик неправильно поступил… Не смирялся я! Никогда не смирялся!.. Меня уже тогда называли… Как же это оно?.. Ливоруционером меня называли… Я и тогда этого ждал. Я знал, что оно будет… Вот это будет, что теперь пришло… Революция… А уже как пришло… Ни единого раза в сборне [2] не пропустил… Да все думаю: "А что бы пан сказал, если бы был живой…" Пропал пан еще до революции. Помер… Вот хожу на сборню, слушаю. Нет панов. Нет даже посмотреть. А я тридцать три лета и тридцать три зимы подряд вот этими руками пану за шкуру сало закладывал. Вот как было. А теперь наша взяла… Хожу это и радуюсь… Вдруг говорят: "Гетман"… Вдруг: "Немцы". И к нам заявились… Бьют. Неужели, думаю, пропало все?.. Пришли немцы, собрали нас на площади, а сами вокруг… Что же, думаю, будет?.. С ними и наши каратели… Уже кое-кого били… Стоим мы… А я к ним:
— А позвольте, — говорю, — спросить, как вас атитуловать?
Заметил я, как один у них спросил:
— Куда вы, товарищи, едете?
А они его в четыре нагайки как взяли:
— Товарищи, говоришь?!
Клочьями мясо с него рвали…
Так вот я и спросил, как их атитуловать — господами или благородиями.
Один подскочил да нагайкой меня по ногам.
— Аратар! — говорит.
"Бей, — думаю. — И тебя когда-нибудь ударим!"
Сколько они тогда народа перепороли! Буржуи выдавали…
А потом снова наша взяла…
Было, всего было. И все-таки наша сверху…
А как Махно как-то раз под пасху в село ворвался… Поплакал я тогда… Савку моего едва не зарубил, идол!.. Восемь человек тогда в щепки потесал!.. Приехал как раз Савка из Красной Армии. Взял ребенка и пошел к куме. А махновцы и прискакали… А он приоделся, побрился… Известно, из армии пришел…
Они к нему:
— Документы?!
А у него тогда был документ, что он на курсы назначен…
Забрали они его с ребенком в штаб. А мы и не знали. Сидим у соседа на обеде: жена у него как раз умерла… Вдруг прибегает баба:
— Савку вашего забрали!
Сорвался я с невесткой и в штаб. А штаб в Верхней Маниловке. Бежим с невесткой… А невестка, хоть и с ребенком — так молодая же, а мне уж куда бегать! Бегу, а под грудью горько мне, горько… Не добежал до штаба, вот примерно как до нужника, и упал… Подхватился и опять бегу… Прибежали…
— Савку моего, — прошу, — отдайте! Один он у меня! И дети малые!
Махно сидит у стола, а около него костыли… Мы с невесткой к земле припадаем и плачем, плачем… Вдруг входит какой-то адъютант. Головища у него, как вот бывает собачонка кудрявая.
— Потесать, — спрашивает, — батько?!
И тут:
— Собирайся! В поход собирайся!
Удирать, значит, нужно…
Махно к Савке:
— Твое счастье. Иди!
А тот, кудрявый, и говорит:
— Может, батько, хоть арапников всыпать?
— Не нужно! Собирайся!
Выскочили мы с Савкой.
А восемь человек хороших хлопцев в щепки порубил.
* * *
Рассказывает дед Матвей о жизни своей… И люльку курит и сплевывает… И в голосе деда Матвея слышится сила какая-то земляная…
Пережили. Все пережили.
— А скажи ты мне, что оно за "шехпалка" такая? Откуда оно пошло?
— Это, дед, нам на село помощь, чтобы из темноты быстрее выбрались… Рабочие в городе сознательнее нас, вот и взялись за шефство, чтобы нам помочь…
— Вон оно что! Значит, я тоже за "шехпалку" был. Над лазуретом… Взялось наше село лазурет содержать… Вот меня и назначили… Собирал я яйца и возил в Кременчуг, в лазурет… Там солдаты из Красной Армии поранятые лежали… А почему меня назначили? Потому, что у меня, брат, не попасешься. У меня, брат, черта с два к карману прилипнет… Все, брат, до крошечки, в лазурет! Было так, что не досчитались в комитете пятнадцати крашанок… Когда смотрю, а они под шкафом… Я туда, а они с дырочками… Хлопцы говорят:
— То мыши, дед!
А я говорю:
— Чтобы мне этих мышей больше не было! А то головы раз… И поотрываю. Для ранятых собрано, ранятым и должно быть.
У меня не попасешься!..
Нагрузил воз и в Кременчуг, в лазурет… Привезу.
— Здоровы были!
— Здравствуйте, дедушка!
— Воспитания вам привез!
Встаю и иду в палату… А дохтур за мной. Подхожу к больному; лап за тухляк:
— Перемените, потому негодящий!
Подхожу к другому: лап.
— Переменить!
А я новые тухляки привез…
Вношу хлеб, вношу яйца.
— Ешьте, товарищи ранятые!
А дохтур:
— Так нельзя, дедушка. Им по назначению есть полагается.
— Как, — говорю, — нельзя? Пусть едят и поправляются. Ешьте! Чтобы все при мне поели!
— Нет, — говорит дохтур, — так нельзя… Мы выдадим им сколько нужно.
— Ну, — говорю, — выдавайте. Только чтобы все до щепки им было выдано!
— Да не беспокойтесь.
Хороший дохтур был…
— А чего, — говорю, — дух у вас в лазурете тяжеловатый? Прибирать нужно!
Сразу же помыли, карбол-кислотой побрызгали…
— Вот это, — говорю, — так. Так и должно быть!
Ходят они за мной, слушаются.
"Шехпалка" я — ничего не попишешь.
* * *
Правду люблю. Разорву, если не по правде… Вот в Полтаву ходил, на суд, ходил за правду.
— Как же так?
— А так… Лесники обыск в селе делали… Все село трясли. Дерево, что ли, искали… Приходят ко мне:
— Здравствуйте, дед!
— Здравствуйте!
— Можно ли у вас обыск сделать?
— Почему же, можно, — говорю, — а из Манжелии, из района, у вас мандат на обыск есть?
— Нет.
— Так идите, — говорю, — откуда пришли!
Один ко мне… Замахивается.
А я его метлой.
Подали в Манжелию, в суд… Не берет ихняя.
Тогда они в Полтаву…
Приходит повестка… На суд в Полтаву. Я за палку, за торбу — и в Полтаву… Приходю… Сидю в суде. Когда вот?
— Матвей Деревянка!
— Тут, — говорю, — здесь я.
— Пожалуйте за решетку…
А там сбоку помост такой и решетка.
"Ну, — думаю, — заграбастали!.."
— У меня, — говорю, — и хлеба нет, а вы за решетку…
— Ничего, — говорят, — пожалуйте…
Стал я, на решетку оперся. Ничего. Стоит хорошо…
Сидят они: вот так — трое, так — один, а этак — один… Напротив них — я…
— Ну, — спрашивают, — отец, расскажите, как дело было.
— Да как было дело. Вот так и вот так дело было… Пришли, а я их послал.
— Как же вы их, отец, послали?
— А разве, — спрашиваю, — здесь можно сказать так, как я им сказал! Ничего мне за это не будет?
— Говорите чистую правду, как было.
— Идите вы, говорю, к… Так я их послал!
Они так и попадали.
— Ничего, — говорят, — отец. Посылать умеешь!
— Кто знает, — говорю, — умеет ли еще кто-нибудь так, как я умею.
— Ну, а вилами-тройчатками бил?
— Разве там написано "вилами"?
— Вилами!
— Брехня, — говорю, — метлой!
— Ну, — говорят, — садись, отец.
Ушли они в совещательную. Вышли.
— Идите, дедушка, домой! Напрасно они вас по судам таскают…
А я им:
— Как же я, — говорю, — пойду домой, если у меня и хлеба нет?
Тогда они:
— Нате вам эту, дедушка, бумажку, и идите в комфуз [3]. Там все вам дадут.
Дали они мне бумажку не больше этого пальца… Пошел я в тот комфуз и прямо к окошку… Вдруг один дядько из Ганновки:
— Чего это вы здесь, дед Матвей?
— Так и так, — говорю.
— Поедем, — говорит, — а то вы здесь три дня проходите. Видите, сколько здесь народа у окошка…
Забрал он меня.
Сплел я ему за это две корзины.
* * *
— За правдой не только в Полтаву пойду. Далековато Харьков… Вот бы мне рублей семь, я бы к Петровскому! К самому Петровскому!
— А чего, дед?
— Дела есть. Такие есть дела, что только к Петровскому. Ни к кому иному!.. Мне сказано, что Петровский — этот разберется…
— А что такое, дед?
— Дохтура нет, фершала нет… Разве это порядки?. . . . . . . . . . . . . . . . . .
И стоит дед Матвей на стерне у пшеничных копен и вдаль куда-то смотрит…
* * *
Если приедет дед Матвей в Харьков и "загнет" где-нибудь, не составляйте на него протокол.
Шестьдесят пять лет над дедом Матвеем издевались, а теперь, когда правда показалась, хочет дед Матвей, чтобы была правда во всех узеньких щелях, чтобы на месте трудового пота крестьянского, что землю озерами покрыл, всюду чтобы правда цвела…
Везде и всюду!..
1925
Перевод И. Собчука.
[1] _Крашанка_ — яйцо.
[2] _Сборня_ — сельская управа.
[3] _Комфуз_ — комхоз.