Чудесная птичка.
Серенькая, с черненькими на перышках крапинками.
Миниатюрная курочка.
Вылупит своих желтеньких, пушистых перепелочек, таких вот маленьких, водит их за собою и клохчет.
Ах, ты моя матушка-наседочка!
Да где же тебе клохтать, когда ты ведь сама еще цыпленочек!
А клохчет! По-настоящему клохчет и на врага бросается, если он ее деточкам угрожает.
Ничего не поделаешь: мама! мать!
Та самая мать, о которой дети наши поют:
Где была, где была, перепелочка,
Где была, где была, крохотуленька?
Вот она упала
И к земле припала…
Любит наш народ перепелку: и в раннем детстве любит и в зрелые годы любит ее.
Вот, к примеру, идет озабоченный голова колхоза.
Голова у головы колхоза раскалывается от разных мыслей: "А закончат ли сегодня шаровку?",
"А пропололи ли озимую пшеницу?", "А будет ли…", "А есть ли…"
Внезапно из яровой пшеницы стаккато:
"Пать-падем!"
"Пать-падем!"
"Пать-падем!"
Морщинки на лбу у головы колхоза разглаживаются, глаза светлеют, все лицо становится спокойным, на усах его раскрываются лепестки улыбок, он останавливается и начинает считать:
— Раз! Два! Три! Четыре! Ах, бьет! Ах, сукин кот, как же он бьет!
Вот и отдохнула у головы голова!
Любит наш народ перепелку и тогда, когда она бьет в сетчатой клетке под крышею во дворе!
Любит наш народ перепелку и тогда, когда ее полно в кастрюле и она, сдобренная сметаной, стоит на столе, а хозяйка в вышитой рубашке режет булку.
Чудесная птичка!
* * *
"Вечер.
Ночь…"
Пусть простит меня Павло Григорьевич Тычина за этот небольшой плагиат — я это делаю нарочно, чтоб напомнить ему, что он вместе со всем советским народом тоже любит перепелку.
Вот когда уже наступает летний вечер, вы обращаетесь к матери:
— Мама, я с дедом Матвеем перепелов пойду ловить!
— Еще не набегался?
— Пустите, мама! Ей-бо, пустите!
— И когда оно набегается? Целый день как юла!
— Можно, мама? Я буду слушаться, ей-бо, буду слушаться!
Мама молчит, и не ворчит, и не ругается!
Да я уже знаю, что можно!
Сразу же в хату, краюха хлеба за пазуху — и к воротам.
А мать:
— Ты хоть чумарчину * набрось!
— А! — бросаете вы и вприпрыжку, вприпрыжку, не дорогой, а по зеленому спорышу** мчитесь к деду Матвею.
Бежишь и знаешь, что у деда Матвея уже в кармане тот манок, что делает: "Сюр-сюр! Сюр-сюр!" — так, как перепелочка к себе перепела кличет.
Так и дед Матвей будет сидеть, привлекая перепелов под сетку.
А сетка тоненькая-тоненькая (ой, как же чудесно умеет дед Матвей такие сетки плести — и на перепелов, и на рыбу, и на мотылька!) — такая сетка, будто самые нежнейшие узоры, которыми украшает Ганна свои сорочки, — такая сетка уже лежит у деда в кошелке, а у кошелки стрит клетка, покрытая сеткой.
В ту клетку дед впустит пойманного перепела, И не прутьями заплетена клетка, а покрыта сеткой; если пойманный перепел будет биться, так чтоб он себе о прутья голову не побил.
Пойманные перепела очень сильно трепыхаются в клетке, на волю хотят вырваться и до крови разбивают себе головки о твердые прутья. А от сетки они только отскакивают, и ничего им не делается.
— Здравствуйте, дедушка! — запыхавшись, произносите вы.
— Здоров, здоров! — говорит дед Матвей. — Пойдем, дедушка? — опасливо спрашиваете вы, и вам так хочется в самую дедушкину душу вскочить. Пойдем?.. Ох, и пать-падемкали, когда я с отцом на сенокос ехал! Штук сто! Вот пать-падемкали!
— Пать-падемкали, говоришь?
— Ой, дедушка! Даже до сих пор в ушах звучит!
— Звучит, говоришь?
— Ох, и звучит! Штук сто!
— Сто, говоришь?
— А может, и целая копа! ***
— Копа, говоришь? А что больше — копа или сто?
— Копа, дедушка, больше! Если копа яиц, то полнехонькая кошелка!
— А если сто?
— А если сто… Если сто? Если яиц, то, может, только на яичницу.
— Ишь как! Очень много пать-падемкали? В клетку не влезут!
— Так мы их всех не будем ловить!
— Ага! Ну, тогда, может, пойдем! А я думал, что целую копу надо ловить, да и перепугался! А если можно не всех, тогда пойдем!
Ну, тут такие идут прыжки, что и Бровко начинает прыгать, и вы уже на сене у хлева верхом на Бровке сидите и щекочете его.
— Не балуй, — говорит дед, — еще укусит.
— Не укусит! — кричите вы и вместе с Бровком летите вверх тормашками с сена в спорыш.
— Ну, собирайся, пойдем, — бросает дед.
— А вы, дедушка, то, что "сюр-сюр", взяли?
— Взял!
— А дайте я сюркну! Один только раз!
— Идем, идем! Потом сюркнешь!
Пошли…
* * *
Ну, еще раз:
"Вечер.
Ночь…"
Собственно говоря, вечер уже прошел, и уже сама ночь!
Я не буду ни у кого спрашивать, что такое украинская ночь, потому что еще лет сто с гаком назад Николай Васильевич Гоголь очень настойчиво спрашивал вас:
"Знаете ли вы украинскую ночь?"
И тут же с грустью упрекал всех:
"Нет, вы не знаете украинской ночи!"
А за эти сто с гаком лет, я полагаю, вы уже присмотрелись и знаете, что оно такое украинская ночь!
Так что, по-моему, пояснять излишне.
Если бы теперь я шел такой ночью с дедом Матвеем перепелов ловить, я обязательно бы смотрел на деда и думал: "Да не выкручивайтесь, дедушка, не выкручивайтесь, потому что душа у вас поет, ей-бо, поет:
Ночь какая, господи, месячная, звездная,
Видно, хоть иголки собирай…
А когда, дедушка, ваша душа споет эту песню, вы немного задумаетесь, тяжеленько вздохнете, а потом снова в душе вашей, дедушка, срывается:
Месяченько бледнолицый,
Ты за тучку лучше скройся,
Нет на свете больше милой,
Той, которую любил я…
Да не об этом той ночью мне думалось, не об этом гадалось…
Самое главное, что меня интересовало: будут ли пать-падемкать? И целая ли копа запать-падемкает?
Едва только вышли за село, за старую грушу, что над шляхом стоит, свернули на межу, как вдруг один:
"Пать-падем!"
"Пать-падем!"
За ним второй, а там еще, и еще, и еще!
— Ага, дедушка, слышите?
— Слышу!
— А копа будет?
— Две копы!
— Аж две! Ого!..
Проходим далеко-далеко межой. За курган. А справа и слева стена озимой пшеницы.
А на меже ромашки, молочай, чебрец, колокольчики…
Тут уже дед Матвей останавливается, вытаскивает из кошелки сетку:
— Держи, — говорит.
Я держу за одну сторону сетки, а дед Матвей ее развертывает, распрямляет:
— Заноси!
Вот мы с дедом заносим сетку и набрасываем ее на пшеничные колосья у межи.
Тогда дед вынимает манок, и начинается:
"Сюр-сюр! Сюр-сгор! Сюр-сюр!"
Тихо.
Дедушка снова:
"Сюр-сюр! Сюр-сюр!"
И вот слева, точно молотком:
"Пать-падем!"
"Сюр-сюр!"
"Пать-падем!"
И на каждое дедушкино "сюр-сюр" — все ближе, все ближе нервное "пать-падем".
И уже слышно страстное:
"Ха-вав! Ха-вав!"
А за ним сразу и боевое:
"Пать-падем!"
Вот-вот он уже совсем близко! Уже слышно, как шелестит пшеница, как его "ха-вав" и "пать-падем" будто у самого вашего уха!
"Ха-вав!"
Он уже под сеткой. Я его уже вижу! Я вижу, как крутит он головкой сюда и туда, как на ножки становится, выискивая свою очаровательную обольстительницу!
"Ха-вав!"
Дед Матвей молчит, и он его теперь уже видит, он любуется этим влюбленным прелюбодеем:
"Ха-вав!"
Дед Матвей внезапно бьет в ладоши и встает.
Перепуганный любовник срывается, бьет головою в сетку и запутывается.
— Ага, парнишка, — улыбается дед Матвей, освобождая серенького перепуганного птенца из сетки. — А будешь за чужими молодицами, запыхавшись, бегать? Будешь в гречиху прыгать? А? Есть один!
Перепел подпрыгивает в клетке, бьет головою о мягкую сетку и падает на дно.
Я не знаю, у кого сильнее трепещет сердце — у перепуганного перепела или у меня?
— Ты не прыгай, глупыш, не прыгай! — уговаривает дед Матвей перепела и прикрывает клетку своею свиткою.
И снова:
"Сюр-сюр, сюр-сюр!"
И снова где-то в гречихе:
"Пать-падем!"
И другой уже в клетке… И третий!
Я смотрю на небо, а оно глубокое-глубокое и синее-синее, а звезд тех, звезд! Сколько ж коп тех звезд на небе?
В глазах у меня что-то будто полегоньку щемит, я кулаками протираю глаза и сладко-сладко позевываю.
И едва-едва слышу, как дед Матвей говорит:
— Э, парнишка, уснул!
А потом укрывает меня чем-то теплым. Это дедушкин пиджак.
И я уже не слышу ни "ха-вав", ни "пать-падем".
И только под утро, когда так не хочется из-под дедушкиного пиджака вылезать, слышится:
— Вставай, сынок, вставай! Домой пойдем! Там доспишь!
Выскакиваю из-под пиджака, к клетке, а там уже семь!
— Ого!
— Ну, пошли, сынок, пошли!
* * *
С ружьем охотятся на перепелов осенью, когда просо кланяется хозяину полными метлами пшенной каши, а вокруг проса, куда взгляд бросишь, одна стерня, и копны, и скирды…
Вот тогда на просище с собакой интересно настрелять полненький ягдташ перепелок,
Они тогда очень сытые.
Они заплывают жиром, и, если вы их пощупаете перед вами не птица, а ком масла.
Когда охотитесь на перепелку со своею собственной собакой, то это наивысшее наслаждение
— Пиль!
"Бах!" Есть!
— Пиль! "Бах!" Есть!
Так что вы потом имеете полное право всем говорить:
— За какой-нибудь час-полтора мой Ральф подал мне шестьдесят семь перепелок. Насилу успевал!
— Пиль! "Бах!" Есть! — Пиль! "Бах!" Есть!
— Вот собака! Ах, и собака!
Когда вы вернетесь с охоты домой и принесете шестьдесят семь перепелок, не забывайте двух правил после перепелиной охоты:
Первое: обязательно почистите ружье!
Второе: не объедайтесь!
* Чумарчина — кафтанчик.
** Спорыш — мелкая однолетняя трава, растущая на склонах и у дорог.
*** Копа — 60 штук.