Олексе Ивановичу стукнуло уже семьдесят шесть лет, когда я с ним познакомился. Он с незапамятных времен охотник. Охотился и по перу и на зверя. По перу — это значит на птицу: на утку, бекаса, дупеля, горлинку, перепела, куликов… На зверя — это значит на зайца, на лисицу, на волка.
Когда-то он охотился и на диких гусей и лебедей, разумеется, ранней весной и поздней осенью, когда гуси и лебеди, перелетая с юга на север и с севера на юг, останавливались на наших реках и на озерах.
Теперь Олекса Иванович уже на диких гусей и лебедей не охотится.
— Лета не те! — говорит Олекса Иванович. — А когда-то…
Жил Олекса Иванович на селе. У села было огромное озеро, даже не одно, а два озера; между теми озерами было вроде широкого перешейка, и были между теми озерами хорошие перелеты дикой утки.
И как-то так оно выходило, что утром утки "тянули" с большого озера на меньшее, а вечером — с малого на большое.
На перешейке копались ямки, ямки те маскировались бурьяном, камышом, рогозой…
Охотники садились в те ямки и ждали, когда утки пролетят над ямками.
Перешеек был не маленький, ямок таких можно было выкопать на расстоянии одна от другой на сто приблизительно метров штук пять-семь…
Охота на тех озерах очень была по душе истинным охотникам-спортсменам: они стреляли только влет, — не так как те, что сидели за камышом около плеса, ожидая, когда сплывутся вместе сто или тысяча, и тогда по сидячим — "ба-бах!".
Таких охотников в тех местах не любили и называли шкурниками, или массовыми убийцами.
— Ты влет стреляй! А сидячую и палкой можно подстрелить!
Олекса Иванович был простой человек с благородным сердцем охотника-спортсмена и никогда по сидячим не стрелял.
Даже когда он, бывало, подкрадывался к озеру на выстрел к сидячим уткам, поднимался, говорил: "А-киша!" — и стрелял только летящих.
У Олексы Ивановича была пара гончих — Докучай и Бандит.
Гончие были хорошо натасканы, гоняли хорошо, особенно Докучай, старый уже, очень строгий пес: никогда не оставит зверя и никогда не потеряет след. Голос у Докучая был низкий, октавистый, как говорят охотники, башур.
Бандит был моложе, ретивее, но не такой опытный, как Докучай. Голос у него был с раскатом, тонкий, заливистый… Лес, когда гнал зверя Бандит, был полон звона-перезвона…
И такой они, Докучай и Бандит, дуэт давали, что слушать бы и не переслушать…
И вот однажды вечером, когда мы вернулись с охоты по чернотропу, Олекса Иванович заявил мне:
— Стар я уже, с гончими мне тяжело! Забери у меня Докучая и Бандита. Ты молодой, они тебе еще послужат.
— Как так "забери"? Таких собак и забери?! — удивился я. — Если вы на самом деле решили не охотиться с гончими, купить собак я могу, а взять так… Что вы, Олекса Иванович?!
Олекса Иванович махнул сердито рукой:
— Сроду собаками не торговал! Никогда!.. Забери! Мне с ними тяжело, а в плохие руки отдавать не хочу!
Я забрал Докучая и Бандита.
Когда я выезжал со двора Олексы Ивановича, он куда-то ушел.
Семеновна, жена Олексы Ивановича, прощаясь с собаками, каждую из них, и Докучая и Бандита, обняла и поцеловала.
— Не обижайте их, — обратилась он ко мне. — Хорошие они псы… Докучая на первых порах остерегайтесь: он с характером. Пока привыкнет!
— А где же Олекса Иванович? — спрашиваю я.
— В садок пошел. Чтобы не видели, что он плачет…
Не из-за собак пустил слезу старенький Олекса Иванович — он хорошо знал, что собаки будут в хороших руках, — молодых лет жалко было старенькому.
Недаром в последнее время, когда, бывало, охотясь, ночевали на лугу, Олекса Иванович, лежа под копной или под стогом сена и глядя на небо голубое, на золотые звезды, старческим голосом заводил:
Запрягайте…
Та й поiдем доганяти
Лiта молодii…
Остался Олекса Иванович без гончих.
— Буду охотиться с Пиркой… На дупеля, на перепела… А если подстрелю где-нибудь утку, она и утку мне принесет.
Пирка (Пират) — пожилой уже, не очень чистой крови ирландский сеттер. Искать умел и перепела, и дупеля, и бекаса, держал хорошо стойку и понимал Олексу Ивановича не только по словам, но и по движению. Махнет рукою Олекса Иванович: "Ложись, мол!" — ложится… Махнет: "Вперед!" идет вперед. Послушный был пес Пирка и спокойный.
Однако о том, чтобы совсем бросить охоту, у Олексы Ивановича и в мыслях не было.
— Хоть на горлинку, хоть на воробья… До тех пор, пока ногами вперед из хаты не выеду, ружья не брошу! — твердо заявил Олекса Иванович, когда Семеновна как-то намекнула: "Да куда уже тебе с тем ружьем? Оставил бы уже!"
Крепко тогда разгневался Олекса Иванович на Семеновну.
* * *
Олекса Иванович — охотник, можно сказать, с детства.
Охотился его дед, охотился и его отец. Деда своего Олекса Иванович уже не застал, а у отца было очень много возни: как бы упрятать от маленького Олексы порох и пистоны.
Пряталось и ружье, хоть отец держал его всегда незаряженным: у отца была не централка, а шомполка. Хоть ружье было и не заряжено, отец всегда снимал пистон, когда шомполка была дома: отец хорошо знал, что самое опаснейшее дома ружье — всегда незаряженное и без пистона.
Случалось и с дедом, случалось и с отцом, что ружье всегда стреляло в хате или незаряженное, или без пистона.
А вы думаете, что с Олексой Ивановичем такого не было, когда ему минуло тринадцать лет?
Тогда отец не очень-то уж прятал от Олексы ружье. Висело оно на стене, на гвоздочке. Олекса взял да и щелкнул курком. Хоть пистона и не было, а оно — "бабббах!". Хорошо, что он держал ружье стволом вниз. От выстрела в полу только вот такую ямочку выбило…
Отца и матери дома не было.
А когда вернулись отец с матерью, мать ахнула, а отец строго спросил:
— Щелкал?
— Щелкал, батя!
— А я что говорил?
— Чтоб я не трогал ружья!
— Спускай штаны!
От правды не уйдешь. "Стрелял" отец пояском Олексу, приговаривая: "Не щелкай! Не щелкай!", до тех пор, пока мать не вырвала поясок и не сказала: "Да хватит уже тебе!"
После того Олекса больше не щелкал до той поры, пока отец сам как-то в воскресенье не сказал:
— Ну, идем в сад, учись уже стрелять! Осенью со мною на уток пойдешь… Пора…
Радость была — и не говорите!
А вы думаете, Олекса Иванович не стрелял раньше, до того, как уже сам отец решил учить его стрелять, готовить из него охотника?
Стрелял. Да еще как стрелял!
Начиналось, как и у всех будущих охотников, с бузинового пугача.
Нет, не так: перед бузиновым пугачом была еще брызгалка из болиголова.
Она, брызгалка, хоть и не огнестрельное оружие, больше гидропульт, но все же она приучала к глазомеру.
Наберет, бывало, в брызгалку маленький Олекса из лужи у колодца чего-то такого жиденького, что его никак водою нельзя назвать, и подкрадется к коту, чтобы в него попасть. Кот очень хитрющий, сразу на яблоню, с яблони на крышу, с крыши на чердак — и нету кота. В кота трудно было попасть.
А вот в наседку легче. Наседка сидела под припечком в хате, очень прочно сидела, не удирала. Ну и клятущая наседка была! Только что подойдешь зачем-то к припечку, сразу: "Рль-рль-рль-рль!" Как "зарельчит" и в икру клювом только — стук! Клювом — стук! Вольно клевала клятая наседка!.. Вот ее из брызгалки как обольешь! Ох, и шуму тогда в хате: наседка квохчет, по хате прыгает, яйца под квочкой мокрые, из гнезда грязная жидкость льется… Весело!
А если заскочит на тот гам в хату мать, тогда уже грустно. Брызгалка разлетается, ударившись об Олексину нижнюю спину, к той спине присоединяется еще такой удар матери, что Олексиной головой открываются двери, и Олекса, не задерживаясь в сенях, летит до самой повети. От повети с криком: "Я больше не буду!", через перелаз на огород и в картофель.
В картофеле уже отдышка.
А в хате звучит:
— Я тебе, разбойник, дам брызгалку! Самого, ирода, под припечек на яйца посажу! Чтоб знал, как наседку из брызгалки обливать!
Дрожит Олекса в картофеле, лежа в борозде. Дрожит и думает всхлипывая: "Не усижу я под припечком на яйцах, ей-бо, не усижу! Удеру!"
Долго мать ругается, пока под квочкой сено не переменит, яйца не вытрет.
А когда успокоится — это уже только вечером, — тогда кричит:
— Где же ты, брызгальщик? Вылезай! Иди молока выпей!
— А бить не будете, мама?
— Ну, иди уже, иди! Да не трогай ты мне наседку!
— Не буду, мама, накажи бог, не буду!
Помирились…
А уже после брызгалки — бузиновый пугач.
Бузиновый пугач — оружие весьма популярное и очень распространенное среди будущих охотников.
Жертвами этого оружия большей частью бывают мухи, маленькие лягушки, маленькие цыплята и т. д.
Муху можно убить из пугача насмерть, лягушонка и цыпленка перепугать.
"Пук!" — цыпленок только прыг! — и озирается на все стороны: что с ним случилось, что он так подпрыгнул.
Наседка тоже встревожена, наклоняет набок голову и внимательно всматривается в небо одним глазом, не коршун ли случайно…
Пугач — оружие не очень агрессивное, но и оно иногда причиняло маленькому Олексе много неприятностей.
Как-то к маме заглянула тетя Оришка, мамина кума, с маленькой Марьянкой на руках. Марьянке было всего три месяца. Положили Марьянку на полати, на подушку, и болтают себе мама с тетей Оришкой.
Олекса подошел к Марьянке с пугачом в руках, хорошенько нацелился и в лоб Марьянке "пук!".
Было реву Марьянки, было крику маминого и тетиного, был горячий шлепок Олексе по нижней спине, но больнее всего было то, что полетел пугач в печь.
— Ох, и пугач же был! Такого пугача, как у меня, во всем краю не было! — вспоминал Олекса. — Как послюнишь паклю и сделаешь из той пакли пульку — тугую-тугую! — да как выстрелишь, так пулька та
выше дерева летит! Вот какой был пугач! И сгорел!
Да чего только не перетерпишь, бывало, ради той охоты?
Отец собирался уже от шомполки переходить на централку и купил пять штук медных патронов двенадцатого калибра.
Об этом Олекса рассказал Одаркиному Ильку. А Илько сразу:
— А ты укради один патрон — пистолет сделаем!
Долго они выстругивали ложу для пистолета, долго прикручивали проволокой патрон к ложу… Наконец прикрутили.
Немало пришлось повозиться у отцовского ящика, где он прятал порох, дробь, пистоны и прочие охотничьи принадлежности.
Наконец порох есть! И спички есть!
Набили патрон порохом и пошли к самому берегу.
Олекса держал пистолет, а Илько поджигал спичкой.
Вот бахнуло! Ну и бахнуло! Даже волны по берегу пошли!
Отца не было дома, а мать, когда Олекса пришел домой, спросила:
— Кто это на берегу бахал?
— Это паныч воробьев стрелял! — ответил Олекса.
— Нечего им, этим панычам, делать, так они воробьев пугают! А уже и не маленький! — бросила мать.
Стрелял Олекса из пистолета, хоть и не часто, однако стрелял: пороху трудно было достать.
Однажды они с Ильком надумали, что не очень их пистолет бабахает, надо, чтобы эхо было более сильным.
Понемногу насобирали пороху. Набили хорошо патрон, чуть ли не полпатрона пороху насыпали.
Пошли подальше от хаты, под самый лесок, у лозы.
Протянул Олекса руку с пистолетом, сам отвернулся:
— Поджигай, — говорит Ильку, — а сам падай!
Илько чиркнул спичку, ткнул сзади патрон и сам сразу упал.
Эх, и ббабахнуло же! Эх же и рвануло!
Разлетелся патрон на кусочки, и одним кусочком так и сняло ноготь на большом пальце у Олексы…
Не будем рассказывать, что было. Скажем только, что было больно, было грустно, было и стыдно. Пришлось к Александру Петровичу, к фельдшеру, идти — мать повела.
Стыдил он, стыдил Олексу:
— А еще охотника сын! Да еще хорошего охотника! Ну, куда это годится?!
Вот какое было, пока Олекса Иванович не стал настоящим охотником.
* * *
Как-то одним чудесным августовским днем захотелось мне проведать старенького Олексу Ивановича, давно уже я его не видел.
Поехал. Захватил на всякий случай ружье — может, думаю, где-нибудь постою на перелете.
От небольшой степной железнодорожной станции я межой прошел к Олексе Ивановичу пять километров пешком.
Копны кругом, копны и еще копны. Кое-где уже скирды стоят, колхозные скирды. Пришел я к Олексе Ивановичу. Встречает меня Семеновна.
— Здравствуйте! А где Олекса Иванович? — спрашиваю.
— Поплелся с ружьем и с Пиркой на перепелов! Ничего я с ним поделать не могу. Хворал он последнюю неделю, кашлял и лихорадка была. Фельдшера звала, банки ставил. А чуть полегчало сегодня, встал, позавтракал — и за ружье. "Пойду, — говорит, — на просяще, может, перепелочку подстрелю! А болячку мою солнцем выпечет и ветерком выдует. А на печи куда та болезнь денется? Так во мне и будет сидеть!" И пошел.
— А где просище у вас?
— Недалеко за селом, по-над шляхом на Мандриковку. Проса еще не косили, а пшеницу комбайном выкосили, и там, говорят, видимо-невидимо перепелов.
— Ну, пойду, — говорю, — поищу Ивановича. Да, может, и сам перепелами побалуюсь.
Увидел я Олексу Ивановича еще издалека. "Дай, — думаю, — погляжу, как старик на перепелов охотится".
Подошел, стал за копной, наблюдаю. Старик меня не видит.
И смешная и трогательная картина предстала моим глазам.
Сидит Олекса Иванович на снопе (над просищем снопы еще не были сложены в копны), а неподалеку от него бегает и, правду говоря, не бегает, а ходит Пирка. Ходит челноком, как и полагается настоящему охотничьему псу. Шел-шел Пирка, вдруг остановился. Стал, повернул голову к Олексе Ивановичу и смотрит. Олекса Иванович, вижу, поднял руку. Пирка лег. Олекса Иванович встает потихоньку и, не торопясь, идет к Пирке. Подошел, взял ружье на изготовку, сделал три шага — перепел сорвался. Олекса Иванович выстрелил — перепел упал. Олекса Иванович сел на сноп. Пирка поднялся, пошел — не побежал — пошел! — обнаружил убитого перепела, принес и положил перед Олексой Ивановичем. Постоял немного, пока Олекса Иванович махнул рукой: "Вперед!" Пирка снова пошел челноком… Стал. Потом лег. Снова подымается Олекса Иванович… Так и охотятся. Пока найдет перепела Пирка, отдыхает
Олекса Иванович. Пока дойдет к перепелу Олекса Иванович, отдыхает Пирка.
Долго я стоял, любовался двумя старенькими друзьями.
Когда Олекса Иванович "мазал", Пирка поднимал голову и долго на него смотрел.
Олекса Иванович, закладывая в централку патроны, говорил:
— Ну, не сердись, Пирка! Бывает!
Подошел я к Олексе Ивановичу, поздоровался.
— Как здоровье?
— Прыгаем! Вдвоем с Пиркой прыгаем. Видите, уже полдесятка с Пиркой ухлопали! — показывая на сумку, улыбнулся Олекса Иванович.
…………………………………………………………………………………………….
Всю жизнь с ружьем! До последнего дыхания!
Благородная страсть благородного человека!