Новый человек

Жил да был человек по имени Йоахим Неандер (рис. 1.1). Жил он в Германии в XVII в., а был теологом, проповедником и сочинителем религиозных гимнов. Некоторые его гимны и по сей день пользуются популярностью — в них, как и в других произведениях этого жанра, воздаётся хвала Творцу и прославляется созданный им мир. Иногда Неандера называют даже одним из наиболее выдающихся гимнописцев реформистской церкви, что, конечно, весьма почётно. Однако сколь бы ни были велики его заслуги на этом поприще, по-настоящему обессмертили его имя не зажигательные проповеди и не поэтическое творчество, а нечто совсем-совсем иное. Нечто такое, во что он сам, вероятно, просто не смог и не захотел бы поверить.

Родился Неандер в 1650 г. в Бремене, в семье преподавателя латыни. Его дед (тоже Йоахим), музыкант, носил фамилию Нойман, что по-немецки означает «новый человек», но, следуя моде своего времени, решил «перевести» её на греческий и стал именоваться Неандером. Неандер-внук до 20 лет жил в родном городе и учился на теологическом отделении местного университета, затем в 1671 г. перебрался на короткий период в Гейдельберг, где подрабатывал частными уроками, а ещё три года спустя обосновался в Дюссельдорфе, получив место директора тамошней реформистской классической школы. Живя в Дюссельдорфе, он облюбовал в качестве места для прогулок уединённую долину протекавшей неподалёку от города реки Дюссель, живописные пейзажи которой служили для него источником поэтического и религиозного вдохновения. Став священником, он даже проводил в этой долине службы для своей паствы, и они пользовались немалым успехом. В конце концов, Неандер стал настолько популярен среди простых верующих, что это начало вызывать беспокойство у местной церковной администрации, и в 1679 г. его перевели пастором обратно в Бремен. Там он и умер год спустя в возрасте всего 30 лет не то от туберкулеза, не то от лёгочной чумы.

Прошло полтора столетия. В Дюссельдорфе, однако, не забыли столь любимого когда-то местными жителями проповедника слова Божьего: в начале XIX в. долину реки Дюссель переименовали в его честь, и она стала называться Неандерталь, т. е. долина Неандера («таль» по-немецки долина), или, если переводить буквально, долина Нового человека. А ещё через полвека, в 1856 г., в гроте Фельдгофер, находящемся в этой долине, было сделано открытие, которое положило начало изучению не просто нового человека, а нового, дотоле неведомого человечества.

Рис. 1.1. Йоахим Неандер (1650–1680)

Открытие состоялось, в общем-то, случайно. В один прекрасный августовский день на небольшую площадку перед гротом осторожно спустился сверху человек со взрывчаткой. Это был десятник артели, промышлявшей добычей известняка. Он пробрался на площадку сверху потому, что сделать это снизу, от реки, мешала почти отвесная скала, благодаря которой, собственно, Фельдгофер и оставался чуть ли не единственным гротом во всей долине, ещё не поглощённым известняковым карьером. Убедившись, что вход в грот слишком узок, чтобы там мог развернуться человек с киркой или лопатой, десятник заложил в него заряд, а после того, как прогремел взрыв, отправил двух рабочих разбирать образовавшийся завал. Те приступили к делу и вскоре, роясь в глине, наткнулись на какие-то кости, которые приняли за останки пещерного медведя. Их, наверно, просто выкинули бы, и они разделили бы печальную судьбу многих других подобных находок, если бы владелец карьера вовремя не вспомнил про школьного учителя из Элберфельда Йогана Фульрота — известного всей округе чудака, собиравшего всякий никому не нужный хлам. Учителю предложили взглянуть на ископаемые «медвежьи» останки, а если захочет, то и забрать их себе для использования в качестве учебного пособия, на что он немедленно и с удовольствием согласился.

Фульрот, серьёзно увлекавшийся естественной историей и даже опубликовавший в молодости небольшую книгу о классификации растений, замеченную самим Гёте, быстро сумел оценить важность попавших к нему в руки костей. Он не только сразу же определил, что принадлежат они вовсе не медведю, а человеку, но и заподозрил, что человек этот очень древний, более древний даже, чем кельты и вообще все известные науке того времени обитатели Европы. Это его первая заслуга. Вторая, не менее важная — в том, что, сознавая недостаточность собственных познаний, он не побоялся привлечь к изучению находок более компетентного в этом деле специалиста — анатома из боннского университета Германа Шафгаузена. Выбор оказался в высшей степени удачным, и вскоре о находке из Неандерталя заговорил весь учёный мир. Что ж, она того стоила!

В гроте Фельдгофер были обнаружены очень странные кости: явно человеческие и в то же время сильно отличающиеся от костей нормальных людей. Самой загадочной среди них казалась черепная крышка — низкая, с покатым лбом и массивными, сросшимися надбровными дугами (рис. 1.2). Другие находки — кости конечностей, фрагменты рёбер, таза — тоже выглядели весьма необычно. Никто не мог припомнить, чтобы нечто подобное встречалось прежде. Правда, как выяснилось много позже, на самом деле всё же встречалось, и не раз, но оставалось незамеченным. Похожие кости находили ещё в первой половине XIX в. сначала в Бельгии, в пещере Анжи, а потом в Испании, на Гибралтаре (рис. 1.3), однако тогда им просто не придали особого значения, и на многие десятки лет они оказались забыты (см. табл. 1.1). Многим другим случайным «открытиям», наверно, повезло ещё меньше — о них вообще никто никогда не узнал. Находки же из Фельдгофера, ставшие предметом обсуждения на заседаниях нескольких немецких научных обществ зимой и летом 1857 г. и подробно описанные и опубликованные Шафгаузеном в 1858 г., т. е. всего за год до выхода в свет «Происхождения видов» Дарвина, сразу же привлекли внимание учёных как в Германии, так и далеко за её пределами. Вскоре английский геолог Уильям Кинг, работавший в Ирландии, предложил для древнего обитателя Неандерталя название Homo neanderthalensis, определив его тем самым как новый вид человека. Сначала Кинг сделал это в устной форме, в докладе, прочитанном на собрании Британской ассоциации развития науки, состоявшемся в Ньюкасле в 1863 г. В следующем, 1864 г., его доклад был напечатан. Согласно правилам зоологической номенклатуры, именно эта дата вместе с именем учёного, выделившего новый вид, увековечена в его официальном названии: Homo neanderthalensis King, 1864.

Рис. 1.2. Черепная крышка из грота Фельдгофер в Неандертале, найденная в 1856 г.

Рис. 1.3. Неандертальский череп, найденный в 1848 г. на Гибралтаре

Не всё, конечно, складывалось так гладко. Ещё долгие годы о костях из Неандерталя велись жаркие споры. Многие авторитетные учёные девятнадцатого века отрицали их «допотопный» возраст и не признавали в качестве останков человека «древней расы», а тем более иного, нежели гомо сапиенс, вида. В частности, коллега Шафгаузена по боннскому университету профессор Август Майер то ли в шутку, то ли всерьёз предположил, что в гроте Фельдгофер были найдены останки кривоногого и часто хмурившегося (отсюда тяжёлые надбровья!) «монгольского казака» из русской армии, проходившей с боями через Германию в 1814 г. Получив ранение, казак якобы заполз в пещеру, где вскоре и умер. Выдающийся немецкий патолог и физиолог Рудольф Вирхов объяснял необычные особенности черепа и других костей их принадлежностью рахитичному идиоту с патологическими отклонениями в строении скелета. Среди скептиков были и люди, которые, подобно Вирхову, не принимали саму идею эволюции, особенно в приложении её к человеку, и эволюционисты, как, например, французский антрополог Поль Брока.

Рис. 1.4. Череп неандертальца из пещеры Спи в Бельгии

Только к началу прошлого столетия сомнения относительно древнего возраста неандертальца и его особого положения по отношению к современным людям были по большей части рассеяны. Произошло это, в первую очередь, благодаря новым палеоантропологическим находкам (см. табл. 1.1). Эти находки были похожи на кости, описанные Шафгаузеном, но при этом многие из них сопровождались останками ископаемых, давно вымерших животных (таких как мамонт, шерстистый носорог, пещерный лев, пещерный медведь и др.) и каменными орудиями эпохи палеолита. Особенно важную роль сыграло обнаружение в 1886 г. двух почти целых неандертальских скелетов в пещере Спи близ города Намюр в Бельгии (рис. 1.4), убедившее большинство учёных в том, что человек из грота Фельдгофер — вовсе не урод, а вполне нормальный представитель древней «расы». Последовавшие затем открытия в Хорватии (Крапина) и Франции (Ля Кина, Ля Шапелль-о-Сен, Ле Мустье, Ля Ферраси и др.) окончательно утвердили неандертальцев в правах «гражданства» на генеалогическом древе человечества в качестве его особой ископаемой ветви. Однако относительно того, как называть эту ветвь, какой таксономический ранг ей присвоить — отдельного вида, или, может быть, даже рода, или всего лишь подвида (расы) — и считать ли её предковой для современных людей, дебаты не прекращались на протяжении всего 20-го века и продолжаются по сей день, причём накал их не ослабевает.

Имена

До начала 90-х годов 19-го века неандертальцы оставались единственной известной науке разновидностью представителей человеческого рода, отличной от современных людей. Этот статус они утратили после того, как голландец Евгений Дюбуа (так его имя пишет большинство отечественных авторов, меньшинство предпочитает французское Эжен, а на самом деле его звали Мари Эжен Франсуа Тома) открыл на Яве останки нового загадочного человекоподобного существа. Поиски такого существа он вёл целенаправленно, будучи убеждён, что именно Юго-Восточная Азия является наиболее подходящим для этого местом. Правда, двухлетние работы на Суматре — острове, с которым Дюбуа связывал особые надежды, — ожидаемых результатов не дали, но зато раскопки на Яве принесли просто фантастический успех! Местом открытия стали окрестности находящегося на р. Соло селения Триниль. В октябре 1891 г. из земли была извлечена верхняя часть черепа, не похожая ни на что в то время известное, а в следующем году появилась бедренная кость, напротив, очень близкая по форме к человеческой. Если первоначально Дюбуа приписал черепную кость обезьяне, то, соединив две находки, он понял, что нашёл именно то, что искал. В 1894 г. он опубликовал работу, где на основании яванских материалов выделил род и вид питекантроп эректус (Pithecanthropus erectus), т. е. обезьяночеловек прямоходящий, использовав в первой части названия нового таксона имя, которое много раньше уже дал гипотетическому «недостающему звену» немецкий биолог Эрнст Геккель. Вторую же часть названия Дюбуа придумал сам, не приняв предложенное Геккелем видовое имя alalus (немой, бессловесный).

Дюбуа поступил совершенно правильно: ведь и по сей день точно не известно, были ли люди открытого им вида действительно «бессловесными», или уже обладали речью. А вот в том, что ходили они на двух ногах, давно никто не сомневается. И пусть мы теперь знаем, что прямоходящими предки человека стали задолго — за миллионы лет — до появления эректуса, это название всё же лучше того, что придумал Геккель. Оно и по сути точней, и звучит как-то «политкорректней».

Впрочем, питекантроп ещё дёшево отделался! Для кого Геккель предложил действительно очень сомнительное, прямо-таки оскорбительное имя, так это для человека из Неандерталя. К счастью для последнего, а также и для пишущего эти строки, изобретатель «обезьяночеловека» обнародовал своё предложение немного — всего на два года — позже, чем Уильям Кинг. Если бы англичанин не опередил немца, то, вполне возможно, пришлось бы мне назвать эту книгу тоже совсем неполиткорректно. «Тупицы: история несостоявшегося человечества» — вот как она могла бы в этом случае называться. Ведь Геккель не нашёл ничего лучше, как взять в качестве видового имени для неандертальца латинское прилагательное stupidus, что значит «тупой». Homo stupidus — «человек тупоумный», такую оскорбительную кличку он ему изобрёл. Забавно, что если бы она прижилась, то те, кто считает неандертальца не отдельным видом, а подвидом вида Homo sapiens, вынуждены были бы, вероятно, именовать этот подвид Homo sapiens stupidus — человек разумный тупоумный!

Ещё раньше Геккеля и лишь чуть-чуть позже Кинга своё имя для неандертальца придумал шотландский палеонтолог Хью Фальконер. Изучив в 1864 г. вместе с зоологом Джорджем Баском череп, найденный британскими военными ещё в 1848 г. на Гибралтаре и явно похожий на ставший знаменитым череп из грота Фельдгофер, он предложил отнести его обладателя к виду Homo calpicus (от слова Calpe — древнего названия Гибралтара). Не исключено, что окажись Фальконер и Баск немного расторопней, то говорили бы мы сегодня не о неандертальцах, а о «кальпиканцах». Спору нет, «кальпиканец» звучит, конечно, гораздо благопристойней, чем «тупица», но на мой вкус как-то очень уж легковесно, несолидно… Нет, «неандерталец» — «неан-деррр-таллец» — куда как лучше!

Были и другие попытки переименования, причём некоторые из них имели определённый успех. Например, в первые десятилетия прошлого века довольно широкое хождение в Германии, а также в ряде других стран, включая Россию, получило название Homo primigenius, т. е. «человек первобытный», впервые использованное ещё в 1880 г. Г. Шафгаузеном при описании неандертальской челюсти из пещеры Шипка. С 1909 г., после открытия неандертальских останков в Ле Мустье и ещё нескольких мустьерских пещерах Франции, приобрело некоторую популярность наименование Homo mousteriensis, запущенное в оборот Г. Клаачем и О. Хаузером. Кроме того, в качестве останков людей самостоятельных видов нередко рассматривали находки из Спи, Крапины и других памятников, обозначая их соответствующим образом: Homo krapinensis, Homo spyensis и т. д. Количеству имен, которые сменил в итоге неандерталец, мог бы, наверно, позавидовать любой шпион или революционер-подпольщик. Homo neanderthalensis, он же Homo calpicus, он же Homo stupidus, он же Homo primigenius, он же Homo mousteriensis, он же Homo breladensis, он же Homo gibraltarensis, он же Palaeoanthropus neanderthalensis… Это только начало списка, оглашать который целиком я не стану из опасения усыпить читателя. Тем более что в наши дни статус действующих сохранили лишь два наименования из всего обширного перечня. Те, кто считает неандертальцев отдельным видом, обозначают их как Homo neanderthalensis, а те, кто зачисляет их в один с современными людьми вид в качестве его подвида, пользуются названием Homo sapiens neanderthalensis.

Степень родства

Американский палеонтолог Генри Осборн полагал, что многообразие названий, используемых разными авторами для обозначения неандертальца, «по меньшей мере, является свидетельством единодушного мнения о том, что этот <…> человек принадлежит к иному виду, чем современный». На самом деле, однако, единодушия на этот счёт не существовало никогда, как нет его и сейчас. В 20-е годы прошлого века, когда издавалась и переводилась на другие языки цитированная книга Осборна, тоже были исследователи, считавшие, что неандертальцев следовало бы скорее рассматривать как особую расу или подвид Homo sapiens, а не как особый вид. С другой стороны, были и такие, кто предлагал зачислить их не просто в отдельный вид, но и в отдельный род — столь непохожими на людей казались им эти существа.

Сомнения такого рода одолевали уже Кинга, причём высказал он их не где-нибудь, а в печатной версии того самого доклада, в котором провозгласил выделение вида Homo neanderthalensis! Публикуя в 1864 г. текст этой речи, Кинг сопроводил его весьма любопытным подстрочным примечанием. Вот что там написано: «Доклад, где отстаивались воззрения, излагаемые в настоящей статье, был зачитан на последнем собрании Британской Ассоциации, состоявшемся в Ньюкасле. В том докладе я дал известному ископаемому имя Homo Neanderthalensis, но сейчас я сильно склоняюсь к мысли, что оно отличается от Человека не только на видовом, но и на родовом уровне».

Кинг, однако, был геологом (в литературе его часто называют анатомом, но это неверно), с костями дело имел «постольку, поскольку», и в докладе своём говорил больше не о морфологии скелетных останков неандертальца, а о его предполагаемом моральном облике по сравнению с андаманцем, с одной стороны, и шимпанзе — с другой. Биологов эти рассуждения убедить никак не могли, и многие из них, вполне признавая большую древность находок из Неандерталя и отмечая их своеобразие, были всё же склонны относить их к одному с современными людьми роду и даже виду в качестве особой формы последнего. Такую позицию изначально занимал Гексли, и она оставалась преобладающей как минимум вплоть до самого конца 19-го века. Среди антропологов того времени было широко распространено убеждение, что неандертальцев правильней всего рассматривать как примитивную ископаемую расу Homo sapiens. Этого мнения придерживались такие авторитетные исследователи, как Фрэпон в Бельгии, Катрфаж во Франции, Ранке в Германии и многие другие. Для большинства из них вопроса об эволюционной роли этой «расы» (её часто называли «канштадтской», ошибочно сближая черепа из Спи и Фельдгофера с черепом, найденным ещё в 1700 г. близ города Канштадт в Германии и относящимся, скорее всего, к римскому времени) просто не существовало.

В начале 20-го столетия ситуация коренным образом изменилась. В 1901 г. немецкий антрополог Густав Швальбе опубликовал статью, где в результате весьма тщательного анализа неандертальских черепов пришёл к выводу, что они достаточно специфичны для того, чтобы выделять их обладателей в особый биологический вид (Швальбе назвал его Homo primigenius, использовав термин, введённый по отношению к ископаемым людям Шафгаузеном). Через десять лет с ещё более вескими аргументами в пользу этого тезиса выступил Марселин Буль. На примере костяка из Ля Шапелль-о-Сен он показал, что своеобразными чертами отличался не только череп Homo neanderthalensis (французский исследователь, соблюдая правило приоритета, принял наименование, предложенное Кингом), но и посткраниальный скелет (как выяснилось позже, Буль даже несколько преувеличил степень этого своеобразия). Приведённые в этих работах доводы оказались настолько убедительными, что вскоре почти все антропологи стали рассматривать неандертальцев как отдельный от Homo sapiens вид, и такое понимание их таксономического статуса остаётся наиболее распространённым по сей день. Правда, в середине второй половины прошлого века был довольно продолжительный период, когда маятник качнулся в противоположную сторону, и многие заговорили о подвиде Homo sapiens neanderthalensis, но к началу 90-х годов большинство исследователей вернулось к точке зрения, сформулированной и обоснованной Швальбе и Булем. Мы же ещё вернёмся к этой теме в главе 3, после того как разберёмся с анатомическими особенностями неандертальцев и восстановим основные стадии их эволюционной истории.

Из предков в братья

После того как в лице питекантропа учёные получили «точку отсчёта» для оценки эволюционного значения других ископаемых человеческих останков, а неандертальцев стали рассматривать в качестве отдельного вида, вопрос о роли этого вида в происхождении Homo sapiens немедленно оказался в центре всеобщего внимания. В подходе к его решению изначально наметились две линии, которые, подобно линиям Аристотеля и Платона в философии, и поныне продолжают конкурировать между собой, и тоже с переменным успехом. Одну из них можно обозначить как «линию Каннингхэма-Швальбе», а другую как «линию Буля».

Уже в 1896 г. ирландский анатом Дэниел Каннингхэм, сравнив описание яванских находок Дюбуа с описаниями костей из грота Фельдгофер и им подобных, пришел к выводу, что неандертальцы представляли собой промежуточное звено в линии, ведущей от питекантропа к современным людям. Несколько позже, на рубеже столетий, появились работы Густава Швальбе, где Pithecanthropus erectus и Homo primigenius рассматривались как два самостоятельных вида, и тоже обсуждалась возможность эволюционной последовательности питекантроп — неандерталец — современный человек. В качестве альтернативной гипотезы Швальбе рассматривал и допускал также параллельное, независимое происхождение неандертальцев и сапиенсов от питекантропа, но первоначально он скорее склонялся к первому варианту, предполагавшему линейный процесс трансформации одного вида в другой. В брошюре «Доисторический человек», вышедшей в 1904 г., а в 1906 г. изданной и на русском языке, он признавал возможность «прямого происхождения ныне живущих людей от неандертальского человека» и писал о том, что произведённые им самим исследования черепов «могут быть хорошо соединены с этим взглядом». Прямыми предками современных людей считал неандертальцев и хорватский палеонтолог Д. Горянович-Крамбергер, опубликовавший в 1906 г. книгу о результатах своих раскопок в Крапине.

Прямо противоположную позицию занял Буль, решительно исключивший неандертальцев из числа наших возможных предков. Впрочем, к питекантропу Буль отнёсся ещё хуже, записав его в «гигантские гиббоны», да и гейдельбергский человек, выделенный по челюсти, найденной в 1907 г., его в качестве предка тоже не устраивал. Поскольку иных ископаемых гоминид известно в то время не было, оставался один вариант — вести родословную Homo sapiens от «пильтдаунского человека», череп и нижняя челюсть которого были найдены по частям в 1910–1912 гг. Так родилась теория, получившая впоследствии название «теории пресапиенса». Её суть заключается в утверждении, что одновременно с неандертальцами жили и другие, более «сапиентные» гоминиды, и что именно от них произошли современные люди, тогда как неандертальцы к последнему событию прямого — или вообще никакого — отношения не имеют. Правда, пильтдаунское «открытие» оказалось подделкой, но это выяснилось лишь полвека спустя, а к тому времени у сторонников Буля и теории пресапиенса (Хеберер в Германии, То́ма в Венгрии, Валуа во Франции) уже появились другие кандидаты в предки Homo sapiens. И хотя впоследствии были забракованы и они, «перейдя» либо в предки неандертальцев (Сванскомб), либо прямо в неандертальцы (Фонтешевад 2), либо в сапиенсы, но гораздо более поздние, чем предполагалось изначально (Фонтешевад 1), сама теория, по большому счёту, выдержала проверку временем. Выдержала с той единственной оговоркой, что «пресапиенс» в конце концов обнаружился не в Европе, где его изначально «поселили» и затем упорно искали, а в Африке.

Так или иначе, после выхода работы Буля о шапелльском скелете возобладала точка зрения, согласно которой неандерталец никак не мог быть предком современного человека. Её приняло подавляющее большинство ведущих палеонтологов и антропологов того времени (Осборн и Маккёрди в Америке, Кизс, Элиот Смит и Морант в Англии, Валуа во Франции и т. д.), включая в какой-то мере и самого Швальбе, откликнувшегося на труд Буля огромной (почти в сто страниц) рецензией, где он отчасти изменил свою прежнюю позицию относительно возможности прямой преемственности между Homo primigenius и Homo sapiens. Не остались в стороне от обсуждения увлёкшей весь научный мир проблемы и российские антропологи. В 1916 г. Д. Н. Анучин, ещё не знакомый тогда, по-видимому, с главной работой Буля (которого, ссылаясь на его статью о находках в Англии, именует геологом), писал: «все данные указывают <…> на то, что оба эти вида [H. primigenius и H. sapiens] представляют совершенно различные ветви, что эволюция их шла отдельными путями, и что они встретились на почве Зап. Европы лишь в переходную эпоху между древнейшим и позднейшим палеолитом».

Если не обращать внимания на некоторые терминологические нюансы, то под цитированным высказыванием Анучина и сегодня подписалось бы, пожалуй, подавляющее большинство тех, кто знает обсуждаемый предмет не понаслышке. Линия Буля, как говорится, живёт и побеждает. Суть воззрений её сторонников можно свести к двум основным тезисам: 1) во времена неандертальцев на земле существовало ещё несколько других видов (или, во всяком случае, анатомически различающихся форм) гоминид, 2) именно среди этих «других» и следует искать общих предков всех ныне живущих людей.

Жива, однако, и линия Каннингхэма-Швальбе. К середине первой половины прошлого века она совсем было угасла, но в 1927 г., когда почти никто и не думал уже о неандертальцах как о возможных предках, в их «защиту» неожиданно для многих выступил авторитетный американский антрополог Алеш Хрдличка. В докладе, прочитанном в Лондоне по случаю присуждения ему медали имени Гексли за вклад в развитие антропологии, он выдвинул гипотезу «неандертальской фазы», согласно которой неандертальцы вовсе не были ни отдельным видом, ни тем более боковой ветвью нашего генеалогического древа, а представляли собой одну из общих стадий эволюции, через которые прошёл человек прежде чем стать тем, чем он в итоге стал (рис. 1.5). Текст доклада в том же году был опубликован в «Журнале королевского антропологического института Великобритании и Ирландии».

В Западной Европе и Америке гипотезу Хрдлички мало кто воспринял всерьёз, но в Германии, следуя традиции, заложенной ещё Швальбе, близкие взгляды развивали такие видные учёные, как Ганс Вейнерт и Франц Вейденрейх. Вейнерт считал, что «в самом неандертальце нельзя обнаружить ничего такого, что заставило бы выключить его из ряда наших предков». И далее: «Если бы мы до неандертальцев или в их время нашли ископаемые остатки человека более подходящие для роли предка Homo sapiens или уже принадлежащие ему, мы могли бы установить, что неандертальцы не принадлежали к нашим предкам. Такого доказательства у нас, однако, пока не имеется, и даже при условии что неандертальцы могли только примешаться к нашим предкам, от которых произошло современное человечество, Homo neandertalensis не должен быть вычеркнут из ряда этих предков».

Рис. 1.5. Так А. Хрдличка в своей знаменитой статье 1927 г. проиллюстрировал существовавшие в то время взгляды на филогенетические взаимоотношения между неандертальцами и современными людьми. В подписи под рисунком Хрдлички сообщается, что «имеющиеся данные благоприятствуют точке зрения, представленной крайней правой схемой»

Гипотезу «неандертальской фазы» долгое время разделяли также многие антропологи Восточной Европы (Чехословакии, Польши) и Советского Союза. В нашей стране она завоевала популярность очень быстро. Не прошло и десяти лет после выступления Хрдлички, как точка зрения его оппонентов стала казаться некоторым отечественным исследователям анахронизмом. «Теория филогенетически независимого развития неандертальца и рас верхнего палеолита становится достоянием истории», — писал уже в 1936 г. Г. Ф. Дебец. Более того, вскоре признание и защита «неандертальской фазы» приобрели у нас (весьма замысловатым образом) даже идеологическое значение, а «взгляд, согласно которому неандертальцы представляют собой боковую ветвь в родословной современного человека и не имеют непосредственного отношения к развитию Homo sapiens», объявили «реакционным». Впрочем, как мы увидим чуть ниже, советские антропологи нашли возможность обойти идеологические препятствия, мешавшие научному обсуждению данного вопроса.

Если Хрдличка ограничил круг обсуждавшихся им неандертальских форм в основном европейскими материалами, не включив в него открытых в начале 20-х годов «родезийца» и нгандонгского человека (см. табл. 1.1), то Ф. Вейденрейх, наоборот, главный упор сделал на эти и другие внеевропейские находки. Именно в них он видел наиболее убедительное доказательство того, что эволюционный процесс, породивший современных людей, прошёл через неандертальскую фазу. Процесс этот, по его мнению, протекал более или менее независимо в нескольких частях Старого Света и завершился в разных регионах в разное время. На востоке Азии он привел к формированию монголоидов (от синантропов), на юго-востоке породил предков австралийских аборигенов (от питекантропов через нгандонгского человека), в Африке негроидов (через «родезийца»), а на западе и, возможно, в центре Азии предков европеоидов (от неандертальцев через людей группы Схул). При этом Вейденрейх считал, что все гоминиды от питекантропа до современного человека составляют один биологический вид (в чём с ним согласны и нынешние полицентристы), и что все они, независимо от времени и места, могут быть выстроены «в непрерывную эволюционную линию, ведущую от наиболее примитивного состояния к наиболее продвинутому». «Родезийца», нгандонгского человека, европейских неандертальцев и ряд близких им форм он рассматривал в качестве представителей промежуточной стадии между «наиболее примитивным» и «наиболее продвинутым» состояниями и именовал эту «сводную» группу «неандерталоидами» или «палеоантропинами».

В начале 60-х годов с несколько модернизированной версией гипотезы «неандертальской фазы» выступил американский антрополог С. Лоринг Брэйс, выдвинувший идею, что главной причиной трансформации неандертальцев в сапиенсов стало развитие культуры, обусловившее ослабление отбора и приведшее к редукции (грацилизации) жевательного аппарата и всего лицевого скелета. В начале 70-х годов продолжателями этой традиции стали Д. Броуз и М. Уолпоф. Уолпоф вместе со своими учениками и сегодня активно отстаивает и развивает основные положения гипотезы «неандертальской фазы» Хрдлички и полицентризма Вейденрейха.

Следует отметить, что ни Хрдличка, ни его последователи не дали морфологического определения «неандертальскости». Для Хрдлички неандерталец — это просто «человек мустьерской культуры». Брэйс тоже принял это археологическое определение, внеся в него лишь одно и притом крайне расплывчатое анатомическое дополнение: «неандерталец — это человек мустьерской культуры, каким он был до редукции формы и размеров среднеплейстоценового лица». Броуз и Уолпоф руководствовались чисто хронологическими критериями, отнеся к неандертальцам «всех гоминид, останки которых попадают во временной интервал от конца рисса и до появления анатомически современных Homo sapiens». При таком подходе, естественно, в неандертальцы зачислялись среднепалеолитические люди всего мира, от Европы до южной Африки и юго-восточной Азии. Напротив, исследователи, не принимавшие неандертальцев в качестве предков современных людей (Буль, Валуа и др.), с самого начала руководствовались при определении состава этой группы морфологическими, а не культурными или хронологическими критериями и, как следствие, включали в неё преимущественно европейские, или даже только западноевропейские находки. А то, что эти находки весьма специфичны на фоне современных им форм гоминид из других регионов, было вполне очевидно и для большинства тех исследователей, кто продолжал говорить о неандертальской фазе в эволюции человека.

Осознание последнего факта, т. е. специфичности европейских находок, нашло отражение в терминологии. Примерно с начала 40-х годов стали различать собственно неандертальцев, подразумевая под этим именем гоминид вполне определённого морфологического типа (в 1946 г. он получил название «классического»), и неандерталоидов, к которым относили всех вообще гоминид соответствующей эпохи (конца среднего и первой половины верхнего плейстоцена), независимо от того, насколько они были анатомически близки собственно неандертальцам. Советские исследователи с середины прошлого века стали пользоваться для обозначения этой всеобъемлющей хронологической группы термином «палеоантропы», к которому ещё раньше прибегал Вейденрейх и некоторые другие западные антропологи, и эта традиция, почти исчезнувшая уже в других странах, сохраняется у нас поныне. При этом, хотя формально все или почти все отечественные антропологи признавали существование «неандертальской фазы» в эволюции человека, фактически многие из них подразумевали под этим совсем не то, что имел в виду Хрдличка. Его неандертальская фаза — это, прежде всего, именно европейские, классические неандертальцы, эволюционирующие в людей современного анатомического типа, тогда как в понимании, скажем, В. П. Якимова это какие-то современники европейских «палеоантропов», но не они сами. Поэтому совершенно напрасно С. Л. Брэйс в своей знаменитой статье «Судьба „классических“ неандертальцев» ставил советских антропологов в пример их западным коллегам и даже пытался объяснить столь похвальную — на его взгляд — «верность заветам» Хрдлички восточноевропейским происхождением американского исследователя (Хрдличка, как легко догадаться по фамилии, был по национальности чехом). На самом деле, «принимая и отстаивая положение, что человечество в своём развитии прошло через неандертальскую фазу и что предками неоантропа были ископаемые люди типа палеоантропов», большинство советских антропологов полагало, «что отдельные территориальные варианты палеоантропов <…> либо совсем не принимали участия в формировании современного человека, либо явились лишь дополнительным материалом при смешении человеческих групп, которое, несомненно, уже тогда имело место. В качестве одной из таких групп некоторые советские исследователи (Бунак, Гремяцкий, Рогинский, Якимов), рассматривают поздних неандертальцев Западной Европы, относимых к <…> „классическим неандертальцам“». Перечисленные в скобках «некоторые» — это почти все ведущие отечественные антропологи того времени (не хватает в списке, пожалуй, только Г. Ф. Дебеца и М. Ф. Нестурха). О том, что «подобный взгляд» был «почти безраздельно господствующим в советской антропологической науке», свидетельствует и категорически не разделявший его этнолог и философ Ю. И. Семёнов.

Терминологическая путаница, сбивавшая с толку многих авторов, так или иначе касавшихся в своих работах вопросов эволюции человека, продолжалась очень долго, а её отголоски слышны и поныне. Ещё в 1973 г. А. Манн и Э. Тринкэус констатировали, что «термин „неандерталец“ используется и как название географического расового варианта, и как название эволюционной стадии», и потому круг ископаемых, обозначаемых этим термином, у разных авторов оказывается разным. Годом позже с резкой и очень убедительной критикой такого словоупотребления выступил У. Хауэлс, но коренным образом ситуация изменилась лишь в конце 70-х годов, когда появился ряд специальных исследований, посвящённых систематике гоминид верхнего плейстоцена.

Особенно большую роль сыграла статья А. Санта Люка, предпринявшего «инвентаризацию» материалов, которые в разное время разными исследователями определялись как останки неандертальцев. В этой работе на основе анализа множества черепов был определен круг специфических неандертальских признаков, а также было показано, что ни одна из африканских и восточноазиатских находок, относимых ранее многими исследователями к неандертальцам («тропическим» типа Нгандонг, «южноафриканским» типа Брокен-Хилл, «североафриканским» типа Джебел Ирхуд и др.), этими признаками не обладает. Дальнейшее изучение и сопоставление анатомических особенностей палеоантропологических находок из разных регионов подтвердило этот вывод, а также позволило внести ряд дополнений и уточнений в список черт, отличающих Homo neanderthalensis от Homo sapiens и других гоминид. Полагаю, пора и нам, оставив на время вопрос о таксономическом статусе неандертальцев и их месте в нашей генеалогии (к этим темам мы вернёмся позже, сначала в главе 3, а затем в главе 10), вплотную заняться их особыми приметами.

Таблица 1.1: Основные события в истории антропологического изучения неандертальцев [40]

Литература

История открытия и изучения неандертальцев: Аугуста 1967: 35–51; Войно 1959; Герасимова 2006; Ларичев 1978: 26–50; Рогинский 1977: 100–123; Скленарж 1987: 25–44, 212–217; Brace 1964; Drell 2000; Eiseley 1957; Hammond 1982; Narr und von Uslar 1956; Schmitz 2006b; Schrenk and Müller 2009: 1–21; Shreeve 1995; Spenser 1984; Spenser and Smith 1981; Stringer and Gamble 1993; Tattersall 1995: 74–119; Trinkaus and Shipman 1994; Zängl 2006.

Отвратительные, грязные, злые

«Мы, в сущности, почти ничего не знаем о том, как выглядел неандерталец, но всё <…> даёт основание предполагать, что он был покрыт густой шерстью, уродлив с виду или даже омерзителен в своём непривычном для нас облике, с покатым и низким лбом, густыми бровями, обезьяньей шеей и коренастой фигурой». Эти слова из книги Герберта Уэллса «Очерк истории», написанные ещё в начале двадцатого века и приобретшие широкую известность благодаря другому классику английской литературы, Уильяму Голдингу, использовавшему их в качестве эпиграфа к своему роману «Наследники», видимо, и сегодня, в начале века двадцать первого, мало у кого вызовут возражения. Действительно, у неандертальцев, мягко говоря, неважная репутация среди нынешних обитателей Земли, представляющих их себе обычно этакими гоблинами — уродливыми, грязными, злобными и кровожадными существами, выбиравшимися из своих пещер лишь затем, чтобы кого-нибудь убить и сожрать. То обстоятельство, что никто из наших современников, а также и современников наших бабушек, прабабушек и так далее до бог знает какого колена не встречался с этими существами непосредственно, не сталкивался, так сказать, нос к носу, нисколько не мешает однообразию отрицательных ассоциаций, возникающих у большинства из нас при слове «неандерталец». Часто это слово даже используют как ругательство, желая указать на невежество или ограниченность умственных способностей того, кого так называют, либо же на невоспитанность человека, отсутствие у него каких бы то ни было моральных устоев (рис. 2.1). Согласно третьему изданию международного словаря Уэбстера, одно из двух значений существительного «неандерталец» — это «грубый, неотесанный человек».

Традиция такого отношения была заложена уже вскоре после открытия в гроте Фельдгофер. На первых изображениях неандертальцев, принадлежат ли они художникам, полагавшимся в основном на своё воображение (рис. 2.2), или учёным, старавшимся особо не отрываться от анатомических реалий (рис. 2.3–2.5), перед нами предстают одинаково непривлекательные существа, в облике которых мало человеческого. Одного взгляда на любой из этих «портретов» достаточно, чтобы пропало всякое желание познакомиться с прототипом лично, а уж о возможности встречи с монстром вроде того, что изображён на рисунке 2.6, где-нибудь в тёмном переулке и думать не хочется.

Рис. 2.1. Политическая карикатура, где один из кандидатов в президенты — неотесанный и агрессивный человек — представлен в образе неандертальца (из Интернета)

Рис. 2.2. Видимо, первая бытовая сцена «из жизни неандертальцев», представленная вниманию широкой публики. Опубликовано в английском еженедельнике «Харперс Уикли» в 1873 г. Реалистичны на этом рисунке лишь пещера, неандертальский лоб да ещё, пожалуй, мускулы, тогда как всё остальное — подбородок, собаки, прекрасная пленница — привнесено воображением художника из иной, гораздо более поздней эпохи

«Волосатый и страшный, с большим, подобным маске, лицом, массивными надбровьями и без малейшего намёка на лоб, сжимающий огромный камень и двигающийся, как бабуин, выдвинув голову вперёд, вместо того чтобы держать её по-человечески прямо, он, вероятно, вселял при встрече ужас в наших предков», — пугает читателя Уэллс в другом своём «антинеандертальском» произведении — рассказе «Люди-нелюди» (1921). Этот словесный портрет явно списан с рисунка художника Ф. Купки (рис. 2.6), вдохновителем и консультантом которого был уже не раз упоминавшийся в предыдущей главе знаменитый французский антрополог М. Буль. В таком же примерно духе большинство людей представляет себе неандертальцев и сейчас. Их образы в художественной литературе и в кинофильмах тоже, как правило, весьма звероподобны. Во всяком случае, упор обычно делается на такие черты, которые современному человеку кажутся признаком грубости и примитивности их обладателей (рис. 2.8).

Рис. 2.3. Согнутые в коленях ноги, сутулая спина, кривая шея: всё не как у людей! Набросок фигуры неандертальца из Спи, сделанный бельгийским геологом М. Лоэ вскоре после открытия в этой пещере двух почти целых скелетов (1886 г.) и предвосхищающий некоторые ошибки М. Буля (ср. с рис. 2.6)

Рис. 2.4. Первая графическая реконструкция головы неандертальца, выполненная боннским художником Филиппартом в соответствии с инструкциями Г. Шафгаузена и опубликованная в 1888 г. в книге последнего, посвящённой находкам в гроте Фельдгофер. Хотя лицевых костей среди этих находок не было, Шафгаузен, успевший ознакомиться с гораздо более богатыми материалами, только что открытыми в бельгийской пещере Спи (1886), уже чётко представлял себе основные особенности неандертальского профиля, такие как прогнатизм и отсутствие подбородочного выступа

Тем не менее, если оставить расхожие штампы и обратиться к фактам, то выяснится, что столь часто приписываемая неандертальцам «монструозность» не просто изрядно преувеличена, она — целиком и полностью плод фантазии, вымысел, не имеющий под собой сколько-нибудь серьёзных фактических оснований. Это предрассудок, возникший, во-первых, вследствие присущего образованным людям Нового времени (весьма самодовольной эпохи, не знавшей ни мировых войн, ни теории относительности) взгляда на самих себя как на высшую стадию и цель развития и нежелания делить место на пьедестале эволюции (или творения) с кем-либо ещё, а во-вторых, в результате ряда ошибочных выводов об анатомии и поведении неандертальцев, сделанных известными учёными конца 19-го — начала 20-го века при изучении скелетов из пещер Спи и Ля Шапелль-о-Сен (см. табл. 1.1). Особенно большую роль в формировании этого мифа сыграл Марселин Буль — классик палеоантропологии, исследователь, заложивший изрядную часть фундамента этой науки и пользовавшийся огромным авторитетом среди коллег во Франции и других странах.

Рис. 2.5. Набросок из дневника антрополога Германа Клаача, сделанный им в 1909 г. в ходе изучения костей из Неандерталя

В книге, озаглавленной «Ископаемый человек из Ля Шапелль-о-Сен» и опубликованной в трёх номерах французского ежегодника «Анналы палеонтологии», выходивших с 1911 по 1913 г., Буль подробно описал и проанализировал кости, найденные в Ля Шапелль в 1908 г. По его заключению, из-за обезьяньего, якобы, строения шейных и верхнего грудного позвонков, а также сдвинутого назад затылочного отверстия, обладатель этих костей был не способен держать голову в выпрямленном положении, из-за примитивности коленного сустава он принуждён был стоять и ходить на полусогнутых ногах, из-за чрезмерной выпуклости пястного сустава большого пальца не мог полностью противопоставлять его остальным т. д. и т. п. Всё это было с готовностью воспринято большинством современников как список общих отличительных черт неандертальцев, присущих всем представителям этого вида и совершенно ясно свидетельствующих об их безнадёжной примитивности.

Работа Буля оказала огромное влияние на несколько поколений антропологов, а опосредованно и на людей, далёких от этой и вообще от какой бы то ни было науки. Созданный французским исследователем образ неандертальца — недоразвитого троглодита с сутулой спиной, полусогнутыми коленями и кривой шеей (рис. 2.6) — прочно укоренился в массовой культуре и в сознании широкой публики (рис. 2.7). Таким этот образ, как уже говорилось, остаётся, в общем-то, и по сей день, несмотря на то, что за сто лет, миновавших со времени открытия и публикации шапелльского скелета, появилось множество фактов, свидетельствующих, что и в анатомическом, и в поведенческом отношении неандертальцы уже очень далеко ушли от приписываемого им животного состояния.

Рис. 2.6. Таким изобразил в 1909 г. обладателя скелета из Ля Шапелль-о-Сен художник Франтишек Купка, рукой которого «водил» французский антрополог Марселин Буль

Изучая шапелльский скелет, Буль мимоходом отметил на костях признаки остеоартрита, но не придал им особого значения. Понадобилось почти полвека, чтобы это упущение было исправлено, причём известную роль здесь сыграла простая случайность. В 1955 г. французский геолог и палеонтолог Камиль Арамбур, сам страдавший артритом и проходивший курс лечения от этого недуга, опубликовал рентгеновский снимок собственного позвоночного столба, сравнив его с шапелльским и продемонстрировав их сходство. Тем самым он поставил под сомнение вывод Буля о врождённой сутулости неандертальцев и их неспособности ходить так, как ходят современные люди. Идею Арамбура вскоре подхватили и развили другие исследователи, убедительно доказавшие, что «обезьяноподобная» осанка и походка шапелльца есть исключительно следствие его пожилого возраста, усугублённого тяжёлой формой артрита, а вовсе не общевидовой признак.

Рис. 2.7. Рисунок, опубликованный в 1927 г. Слева — горделиво выпрямившийся кроманьонец с копьем, справа — сутулый кривоногий неандерталец, только что вышедший из своей пещеры (источник: Stringer and Gamble 1993)

Рис. 2.8. Афиша фильма (1953 г.), воспроизводящая в утрированной форме традиционный образ неандертальца

Сегодня мы знаем, что неандертальцы были похожи на нас не только осанкой, но и по многим другим важным анатомическим характеристикам — строению ступни, кисти, объёму мозга и т. д. В то же время мало кто станет спорить и с тем, что многими своими чертами они всё-таки отличались от ныне живущих на земле людей. Попробуем выяснить, как же они выглядели на самом деле и в чём именно заключалось своеобразие их облика по сравнению с их предшественниками, современниками и теми, кто пришёл им на смену. Для начала попытаемся набросать портрет «среднего неандертальца» и представить, что прежде всего бросилось бы в глаза любому из нас в его внешности, а потом уже займёмся деталями, т. е. теми анатомическими особенностями, которые на первый взгляд могут быть и не заметны, но при более внимательном рассмотрении часто оказываются просто кладезем ценнейших сведений об условиях и образе жизни их обладателей.

Собирательный образ

Из всех черт, приписываемых неандертальцам авторами их ранних «портретов» — идёт ли речь о словесных описаниях, или о рисунках — самой отталкивающей является, пожалуй, волосатость. Густая шерсть, покрывающая всё тело — это именно тот внешний признак, который более чем что-либо другое заставляет воспринимать изображаемое существо скорее как животное, чем как человека. Были ли неандертальцы действительно покрыты шерстью? Вряд ли. То есть полностью такую возможность исключать нельзя, поскольку ни ископаемых, ни иных материалов, которые позволяли бы с абсолютной уверенностью, окончательно и бесповоротно решить этот вопрос, пока нет, но косвенные данные свидетельствуют всё же в пользу отрицательного ответа.

Большинство антропологов считает, что наши предки лишились шерсти на теле не менее полутора миллионов лет назад, т. е. задолго до появления неандертальцев. Помимо весьма зыбких теоретических построений, это мнение базируется и на некоторых фактах. Так, судя по генетическим данным, как минимум 1,2 млн. лет назад люди, жившие тогда ещё исключительно в тропиках и субтропиках, уже обзавелись чёрной кожей, а кожа такого окраса могла им понадобиться лишь в том случае, если была ничем не защищена от солнечного ультрафиолета. У большинства млекопитающих кожа под мехом светлая независимо от того, живут ли они в заполярье или в тропиках. Есть ещё данные по генетике вшей, которые указывают на то, что эти бедные букашки лишились значительной части своей мохнатой территории на теле гоминид примерно 3 млн. лет назад. Словом, похоже, что насчёт «густой» неандертальской шерсти Уэллс, Купка (см. рис. 2.6) и иже с ними несколько погорячились. Впрочем, в любом случае речь идёт о чисто внешней особенности, меняющей лишь облик человека, но не связанной с его интеллектом. И в историческое время жили (и живут) люди с густым волосяным покровом на теле (в медицине этот феномен известен как синдром семьи Амбрас), совершенно полноценные во всех отношениях.

Гигантами, какими их иногда изображают, неандертальцы точно не были. Средний рост мужчин составлял порядка 165 см, а женщин примерно на 10 см меньше. При этом, однако, и те и другие отличались крепким сложением и были, что называется, «широки в кости» (рис. 2.9). Вес взрослых мужчин, согласно даже самым скромным оценкам, составлял в среднем около 75 кг (на 10–20 % превышая вес современных людей такого же роста), а женщин около 65 кг. По степени полового диморфизма, как явствует из этих цифр, неандертальцы не отличались от современных людей — и у них, и у нас различия между мужчинами и женщинами по размерам тела меньше, чем у более ранних видов гоминид. Об этом же свидетельствует сопоставление нижних челюстей и зубов индивидов разного пола, а также костей посткраниального скелета.

Рис. 2.9. Неандерталец в действии (источник: Churchill 1998)

Строение, толщина стенок и рельеф неандертальских костей с хорошо развитыми участками для крепления мускулов свидетельствуют о большой мышечной массе их обладателей. Они, несомненно, были наделены немалой физической силой, значительно превосходя в этом отношении большинство представителей нашего вида. Однако недаром говорят, что достоинства являются продолжением недостатков (или наоборот?), и что всё имеет оборотную сторону. Расплатой за выигрыш в силе для неандертальцев, похоже, явилась некоторая неповоротливость, неуклюжесть. В частности, судя по наиболее полной из существующих скелетных реконструкций, шея у них, как и вообще у многих плотно сбитых, коренастых людей, была несколько коротковата, грудная клетка имела не бочкообразную, как у гомо сапиенс, а, скорее, колоколовидную форму, сильно расширяясь сверху вниз, а нижний поясничный позвонок был слишком глубоко посажен в тазовую чашу, так что и талия тоже была относительно короткой. Последнее обстоятельство, если оно действительно имело место (что ещё нуждается в дополнительных доказательствах), могло до некоторой степени ограничивать гибкость и угол вращения верхней части туловища, а это, в свою очередь, должно было сказываться на походке, которая стороннему наблюдателю показалась бы, наверно, несколько «деревянной». Иными словами, в ловкости и сноровке неандертальцы нам (или, во всяком случае, тем из нас, кто ведёт активный образ жизни), скорее всего, пусть и совсем немного, но уступали.

Красавцами (или красавицами) их, если руководствоваться сегодняшними эстетическими мерками, тоже назвать было бы трудно. Массивное, нависающее над орбитами глаз сплошным валиком надбровье, слишком широкий нос и выдающаяся вперёд тоже широкая верхняя челюсть при полном отсутствии подбородка на нижней, да притом ещё с чересчур крупными передними зубами (рис. 2.10), — всё это вряд ли бы вызвало учащённое дыхание у гомо сапиенс противоположного пола. Впрочем, не берусь судить за женщин, но вот у мужчин дамы-неандерталки точно не пользовались бы успехом. Им, бедняжкам, было бы очень непросто найти себе сейчас не то что спутника жизни, а хотя бы просто ухажёра на часок-другой, и никакая душевная красота, боюсь, тут не помогла бы. Тем не менее, иной неандерталец-конформист, одетый в современный костюм, побритый и подстриженный, пожалуй, вполне органично смотрелся бы в современной толпе, и его появление на улице большого города или, скажем, в метро не вызвало бы особого ажиотажа (рис. 2.11). Свой низкий и покатый лоб он мог бы спрятать под шляпой, крупные широко расставленные орбиты глаз с развитыми надбровными дугами скрыть за тёмными очками, ну а нижнюю челюсть без подбородочного выступа просто выпятить вперёд, выставив напоказ — смотрите, мол, кто не боится!

Рис. 2.10. Один из неандертальских «портретов», украсивших сборник статей, изданный в честь столетия открытия в гроте Фельдгофер (источник: Koenigswald 1958)

Кстати, очень даже может быть, что в тех европейских странах, где иммигранты из Африки всё ещё остаются экзотикой, «прилично» одетый неандерталец чувствовал бы себя сегодня «белой вороной» в гораздо меньшей степени, чем точно так же одетый чернокожий гомо сапиенс. Почему? Да просто потому, что первый, в отличие от второго, скорее всего, не выделялся бы среди окружающих «мастью». Откуда это известно? Ну, во-первых, коль скоро мы знаем, или, во всяком случае, узнаем из следующей главы, что неандертальцы — коренные европейцы (в отличие от нас с Вами, читатель, ибо кто бы Вы ни были — гордый внук славян, тунгус, зулус или друг степей калмык — наши дальние общие предки, первые гомо сапиенс, появились в Африке), то логично предполагать, что и кожа у них была примерно того же цвета, что у нынешних обитателей Европы. Ведь иметь тёмную кожу в высоких широтах невыгодно: солнца и так мало, а она его «отталкивает», а значит, мешает выработке необходимого организму витамина Д. Во-вторых же — и это более веский довод — о светлокожести неандертальцев свидетельствует их ДНК. Подробней об «ископаемой» ДНК, палеогенетике и «молекулярных часах» речь пойдёт в следующей главе. Пока же я только сообщу тем, кто забыл просмотреть октябрьские номера журнала «Сайенс» за 2007 г., что ген меланокортина (mc1r), выявленный в ДНК двух неандертальцев, живших в Испании и Италии в период от 40 до 50 тыс. лет назад, показал, что, если и не сами эти субъекты, то, по крайней мере, многие их соплеменники наверняка были светлокожими и рыжеволосыми. Ну, прямо палеолитические ирландцы!

Рис. 2.11. Вот что делают с человеком одежда и причёска! Гладко выбритый и аккуратно подстриженный господин в шляпе, изображённый на рисунке ( слева ), — не кто иной, как обладатель черепа ( справа ), найденного в Ля Шапелль-о-Сен. Таким его представил в 1939 г. американский археолог и антрополог Карльтон Кун, желая показать, сколь сильно наше восприятие неандертальцев и наши представления о них зависят от вторичных, поверхностных деталей

Итак, подведём первые итоги. Вот он, собирательный образ неандертальца: приземистый, коренастый, чуть неуклюжий, мордастый, бровастый, носатый… Вдобавок ко всему, ещё, возможно, и рыжий! М-да, не очень гламурный, конечно, портрет получается, но, с другой стороны, и не так всё плохо, как казалось Булю или Уэллсу. Да и, в конце-то концов, ведь не внешность же в человеке главное, правда?

Детали

Ну вот, первый и очень беглый взгляд — взгляд праздного зеваки — на неандертальца мы бросили, общее впечатление о нём получили. Теперь, вслед за антропологами, попробуем разобрать его по косточкам. Благо косточек этих в музейных хранилищах и лабораторных сейфах накопилось за полторы сотни лет великое множество, так что в наши дни уже не осталось, пожалуй, ни одной мало-мальски важной «комплектовочной» детали неандертальского скелета, о которой бы ну совсем ничегошеньки не было известно. Едва ли не любую кость — от пяток до макушки — можно хотя бы в общих чертах себе представить и определить, отличалась ли она и, если да, то чем именно, от соответствующих костей современных людей и других известных видов гоминид. Именно этим нам и предстоит сейчас заняться.

Начнём сверху, т. е. с черепа (табл. 2.1). И здесь сразу же придётся сказать о том, что многим кажется необъяснимо странным, а некоторым чуть ли не оскорбительным. Очень уж большим он был, неандертальский череп, и мозговая полость его (которую называют ещё эндокраном) тоже была очень вместительной. Нравится нам это или нет, но по всем измерениям выходит так, что мозгов у среднего неандертальца было не меньше, а больше, чем у среднего гомо сапиенс наших дней. Сантиметров этак на пятьдесят, а то и на все сто (кубических, разумеется). В какой мере это влияло — и влияло ли вообще — на мыслительные способности — это мы обсудим позже, а пока ограничимся просто констатацией голого факта: средний объём эндокрана неандертальцев составлял около 1450–1500 см3 (см. табл. 6.1), тогда как у современных людей он равен примерно 1350–1400 см3.

Форма черепа — и мозгового, и лицевого его отделов — у нас с ними тоже разная (рис. 2.12). У неандертальцев черепная коробка в плане длинная и широкая (рис. 2.13), в профиль тоже длинная, но по сравнению с нашей несколько низковатая, уплощенная (рис. 2.12, б; 2.14), а со стороны затылка она кажется совершенно округлой, без малейшего намёка на свойственную гомо сапиенс угловатость очертаний (рис. 2.12, в). Наибольшая её ширина, если смотреть сзади, лежит ровно посередине, а не в верхней части, как у современных людей (рис. 2.12, в), а если смотреть сверху, приходится на среднетеменную область (рис. 2.13) — здесь особой разницы между двумя видами нет.

Рис. 2.12. Современный ( слева ) и неандертальский ( справа ) черепа: а — спереди, б — сбоку, в — сзади

Рис. 2.13. Горизонтальные обводы неандертальских черепов: сплошная линия — Ля Шапелль, штриховой пунктир — Неандерталь, точечно-штриховой пунктир — Спи 2 (источник: Алексеев 1966)

Рис. 2.14. Профильные контуры черепов современного человека (пунктир) и неандертальца из Ля Шапелль (сплошная линия) (источник: Алексеев 1966)

Лоб широкий, но при этом кажется низким и покатым, чему в немалой степени способствуют мощные, выступающие далеко вперёд за верхний край глазных орбит надбровные дуги (рис. 2.12, а, б; 2.15). Эти дуги, сливаясь над переносицей, образуют сплошной «двухарочный» валик, окружающий глазницы сверху и с боков (рис. 2.16). Массивный надглазничный валик часто встречается и у более ранних гоминид, но у них он обычно не столь изогнут. А вот у гомо сапиенс валика нет вообще: надбровные дуги, если иногда и выделяются относительной массивностью, то всё же не сливаются одна с другой и не доходят до дистальных (внешних) краёв орбит.

Двухарочный надглазничный валик представляет собой одну из наиболее заметных и характерных неандертальских особенностей. Ещё несколько таких особенностей, в норме не свойственных более ни одному из видов рода Homo, являет затылочная кость. Во-первых, на ней тоже имеется валик или гребень, образуемый двумя симметричными, слабо изогнутыми вверх дугами. Называется он, естественно, затылочным. Во-вторых, над валиком этим, прямо над точкой, обозначаемой антропологами как инион, есть небольшое продолговатое вдавление овальных очертаний — надынионная ямка (рис. 2.17). В отдельных случаях и валик, и углубление над ним могут встречаться также на черепах других представителей нашего рода, включая некоторых среднеплейстоценовых гоминид и современных людей, но у них эти образования и по форме, и по положению, и по характеру развития сильно отличаются от того, что мы видим у неандертальцев. Так, например, что касается ямки, то у неандертальцев она вытянута в горизонтальном направлении и имеет ровный нижний край, тогда как у современных людей (включая палеолитических гомо сапиенс) она у́же, т. е. имеет скорее округлую, чем овальную форму, а нижний край её обычно вогнут. Однако главное различие даже не в этом, а в том, как формирование ямки отражается на структуре костных тканей. У неандертальцев образование углубления над инионом никак не сказывается на толщине внешнего компактного слоя кости, а происходит за счёт уменьшения мощности её внутренней губчатой массы, тогда как у современных людей наблюдается прямо противоположная картина.

Рис. 2.15. Лобная кость неандертальца с местонахождения Шала в Словакии (источник: Jelinek 1969)

Рис. 2.16. Череп неандертальца из Ля Шапелль-о-Сен. Бросаются в глаза массивные, сливающиеся над переносицей надбровные дуги, большие округлые орбиты глаз и крупное носовое отверстие грушевидной формы

Рис. 2.17. Череп неандертальца из Ля Ферраси, вид сзади и сбоку (источник: Tattersall 1995): 1 — надынионная ямка, 2 — затылочный валик, 3 — «шиньон», 4 — сосцевидный отросток, 5 — гребень за сосцевидным отростком

Кроме затылочного валика и надынионной ямки, почти на всех неандертальских черепах есть ещё такая довольно своеобразная штука, как хорошо заметный в профиль шиньонообразный выступ в верхней части затылка, получающийся в результате некоторого уплощения нижней части теменных и верхней части затылочной костей (рис. 2.17). Его часто так и называют — «шиньон». Похожее образование встречается и на черепах палеолитических гомо сапиенс, а также современных людей, но реже и не в столь резко выраженной форме.

Еще одна специфическая неандертальская черта, связанная с затылочной костью — это мощный рельефный гребень, находящийся на её нижней поверхности, на самой границе с костью височной, и часто превосходящий своей толщиной и степенью выпуклости сосцевидный отросток (рис. 2.17). Этот гребень называют затылочно-сосцевидным. Он служил для крепления заднего края двубрюшной мышцы, обеспечивавшей возвратное движение нижней челюсти. На современных черепах затылочно-сосцевидный гребень менее развит (рис. 2.18), что вполне понятно, если учесть, насколько наш жевательный аппарат ослаблен по сравнению с неандертальским.

Прежде чем покончить с затылочной костью, а заодно и мозговой коробкой в целом, стоит упомянуть ещё, что отверстие в её нижней, базальной части, соединяющее полость черепа с позвоночным каналом и называемое затылочным, имеет у неандертальцев не округлую, как у нас, а удлинённо-овальную форму. Оно несколько вытянуто в переднезаднем направлении и притом ещё может быть чуть сдвинуто вперёд по отношению к условной линии, проведённой через наружные слуховые отверстия (в то время как у более ранних гоминид, включая вероятных предков неандертальцев, и у современных людей оно, напротив, сдвинуто по отношению к этой линии назад).

Рис. 2.18. Поперечный разрез левой половины основания черепа, проведённый через сосцевидный отросток ( 1 ) височной кости и затылочно-сосцевидный гребень ( 2 ). Очевидно, что, несмотря на вариабельность рельефа этого участка у современных людей, сосцевидный отросток у них и в абсолютном, и в относительном выражении больше неандертальского, а затылочно-сосцевидный гребень меньше (источник: Aiello and Dean 1990)

Разумеется, кроме тех различий, что я перечислил, кости мозгового отдела неандертальского черепа имеют и много других особенностей. Некоторые из них отмечены в таблице 2.1. Однако насколько они специфичны и в какой мере действительно могут служить для определения видовой принадлежности антропологических находок — понятно пока не очень хорошо. Например, если мы обнаружили фрагмент затылочной кости с валиком и продолговатым углублением над ним, то можно почти не сомневаться, что перед нами останки неандертальца. А вот если найден, скажем, обломок нижней части височной кости с так называемым сосцевидным отростком (он находится за наружным слуховым проходом, см. рис. 2.17), то одного только знания того, что у гомо сапиенс сей отросток превосходит в среднем по размеру неандертальский, будет для окончательных выводов всё же недостаточно: слишком уж велика внутривидовая изменчивость этого признака. Последнее относится и к множеству других анатомических черт, крайние варианты проявления которых у разных форм гоминид могут сильно перекрываться.

Вглядимся теперь ещё раз и повнимательнее в уже знакомое нам в общих чертах неандертальское лицо. Сначала посмотрим сбоку. Сразу же бросается в глаза, что по сравнению с лицом современного человека средняя часть профиля слишком далеко выдаётся вперёд за края орбит (точнее, за воображаемую вертикальную линию, проведённую через эти края), а нижняя, наоборот, убегает назад (рис. 2.12, б; 2.19, а). Первая из этих особенностей — среднелицевой прогнатизм — объясняется тем, что нос у неандертальцев большой, верхнечелюстные пазухи (по бокам от ноздрей) сильно раздуты, а челюсти несколько выдвинуты вперёд. Вторая связана с отсутствием подбородочного выступа (рис. 2.20). Убедившись, что в профиль неандертальцы действительно выглядят несколько иначе, чем мы, сменим ракурс и посмотрим на них анфас. И здесь тоже различия налицо — и в прямом, и в переносном смысле. Орбиты глаз у них более высокие, округлые и широко расставленные. Носовое отверстие также намного крупнее и шире нашего (рис. 2.12, а; 2.19, б). Носовая полость гораздо вместительней, а во внутренней её части на хорошо сохранившихся черепах различимы два костных выроста, идущие от краев вглубь. Клыковая ямка, т. е. впадина на передней поверхности верхней челюсти между носовым отверстием и скуловой дугой, характерная для современных людей, отсутствует или выражена очень слабо. Скулы длиннее и скошены назад, что придаёт лицу при взгляде сверху клиновидную форму, челюсти тоже шире, а нижняя ещё и заметно массивней.

Рис. 2.19. Слева череп верхнепалеолитического Homo sapiens из грота Кро-Маньон, справа неандертальский череп из грота Ля Ферраси: а — вид сбоку, б — вид спереди (источник: Stringer and Gamble 1993)

Впрочем, нижняя челюсть заслуживает отдельного рассмотрения: во-первых, уже хотя бы потому, что эта часть скелета сохраняется в ископаемом состоянии лучше многих других и представлена сравнительно большим числом находок; во-вторых же, потому, что она несёт несколько легко различимых невооружённым глазом диагностических признаков, важных для опознания неандертальцев и отличения их от гомо сапиенс, а иногда и от других гоминид. Об отсутствии на неандертальских челюстях подбородочного выступа и об их массивности я уже упомянул. Кроме этого, следует иметь в виду, что подбородочное отверстие, через которое осуществляется кровоснабжение тканей нижней челюсти, у неандертальцев по размеру в среднем чуть больше, чем у современных людей, и, главное, находится оно у них обычно не под предкоренными зубами, а под первым моляром (рис. 2.20). Ещё одной неандертальской особенностью, не свойственной в норме ни современным людям, ни другим представителям рода Homo и имеющей поэтому очень большое значение для определения видовой принадлежности палеоантропологических находок, является так называемый «ретромолярный пробел», или, иными словами, пустое пространство между последним (третьим) коренным зубом и восходящей ветвью нижней челюсти (рис. 2.20). Наконец, не менее существенный для видовых определений признак — это форма нижнечелюстной вырезки, т. е. прогиба между венечным и мыщелковым отростками восходящей ветви нижней челюсти (рис. 2.20). У неандертальцев эта вырезка, как правило, сравнительно мелкая и сильно асимметричная. Её самая глубокая точка сдвинута ближе к основанию мыщелкового отростка, который по высоте (измеряемой обычно от верхнего края альвеол) заметно уступает отростку венечному. У современных людей, наоборот, вырезка обычно глубокая, симметричная, её максимальная глубина лежит точно посередине, на равном расстоянии от обоих отростков, а сами отростки имеют почти одинаковую высоту. Тем не менее эти признаки, как и большинство других, не должны рассматриваться в качестве неких абсолютных разграничительных критериев. Свойственные неандертальцам черты строения вырезки могут иногда встречаться на челюстях гомо сапиенс, как ископаемых, так и современных.

Рис. 2.20. Нижняя челюсть современного человека ( а ) в сравнении с нижней челюстью неандертальца ( б ) из пещеры Амуд в Израиле (источник: Tattersall 1995). Цифрами показаны основные особенности, свойственные неандертальцам: 1 — ретромолярный пробел, т. е. пустое пространство между последним коренным зубом и восходящей ветвью челюсти; 2 — слабое развитие, или, чаще, полное отсутствие подбородочного выступа (на челюсти из Амуд он выражен лучше, чем на подавляющем большинстве других неандертальских челюстей); 3 — подбородочное отверстие находится не под предкоренными зубами, как у современных людей, а под первым коренным зубом; 4 — вырезка на верхнем конце восходящей ветви неглубокая и асимметричная, а мыщелковый (задний) отросток ветви ниже венечного (переднего)

В заключение о зубах. Коренные зубы у неандертальцев меньше, чем у других гоминид, за исключением гомо сапиенс, а резцы, наоборот, крупнее, чем у предшественников и гораздо крупнее, чем у людей современного анатомического типа. Кроме того, на их молярах и премолярах гораздо чаще, чем на наших, фиксируется тавродонтизм, т. е. сращивание корней и увеличенный объём внутренней полости (рис. 2. 21). На передних зубах, особенно находящихся в верхней челюсти, столь же часто фиксируется такой своеобразный признак, как лопатообразность (рис. 2.22). Ещё одна черта, которую нередко отмечают, описывая передние зубы неандертальцев, характеризует уже не столько их анатомию, сколько поведение. Верхние концы резцов и клыков у них бывают сильно сточены со стороны губ, что придаёт им скошенную в профиль форму (рис. 2.23). Такой характер износа рассматривается как следствие постоянного использования зубов в качестве орудия — например, тисков — при обработке разных материалов.

Рис. 2.21. Вверху — схематическое изображение нормального ( 1 ) и тавродонтного ( 2 ) зубов (источник: Зубов 1966). Внизу — тавродонтные зубы неандертальцев из Крапины (источник: Klein 1989)

Рис. 2.22. Левый клык и четыре резца верхней челюсти из Крапины в лингвальной проекции (т. е. со стороны языка). Их боковые края загибаются назад и внутрь, что придаёт зубам лопатообразную форму, характерную для неандертальцев, а также для Homo erectus и части современного коренного населения Восточной Азии и Америки (источник: Klein 1989)

Рис. 2.23. Характерное для обладателя черепа Шанидар 1 (на рисунке) и многих других неандертальцев стачивание зубов с внешней, губной стороны могло быть следствием их частого использования в качестве «тисков» при выполнении различных трудовых операций (источник: Klein 1989)

Таблица 2.1: Основные различия в анатомии черепа между неандертальцами и современными людьми

Перейдём теперь к посткраниальному скелету (табл. 2.2). Он изучен несколько хуже, чем череп, и реже становился объектом сравнительного анализа, но всё же о существовании целого ряда отличий от скелета гомо сапиенс можно говорить вполне уверенно.

Кости неандертальских конечностей, и верхних, и нижних, выделяются прежде всего крупными суставными головками, большей толщиной стенок и большей рельефностью поверхности, связанной с лучшей выраженностью участков крепления мускулов. Кроме того, бедренная и лучевая кости сильнее изогнуты, а первая из них при этом отличается от бедра гомо сапиенс ещё и более округлым сечением, что является следствием отсутствия гребня («пилястра») на её задней поверхности (рис. 2.24). Угол между телом и шейкой бедренной кости у неандертальцев несколько меньше, чем у современных людей, а суставная головка больше.

Таблица 2.2: Основные различия в анатомии посткраниального скелета между неандертальцами и современными людьми

Рис. 2.24. Бедренные кости неандертальцев и гомо сапиенс: а — кость неандертальца ( слева ) и современного человека ( справа ); б — сечение средней части бедренной кости неандертальцев ( слева ) и гомо сапиенс середины верхнего палеолита ( справа ). Источник: Trinkaus 1997

Рис. 2.25. Слева кисть неандертальца (Шанидар 4) с утраченными дистальными фалангами указательного пальца и мизинца, справа — раннего сапиенса (Кафзех 9). Различий, на первый взгляд, почти нет. Если присмотреться, можно заметить лишь, что кончики пальцев у неандертальца были чуть толще, проксимальные фаланги чуть шире, а кости большого пальца к тому же имели несколько иные, нежели у Homo sapiens , пропорции (дистальная фаланга относительно длиннее, а проксимальная, соответственно, короче). Источник: Klein 1989

Своеобразие посткраниального скелета проявляется не только в морфологии отдельных его сегментов, но и в пропорциях тела и конечностей. Во-первых, у неандертальцев руки и ноги несколько укорочены по сравнению с туловищем. Во-вторых, соотношение длины лучевой и плечевой костей (так называемый брахиальный индекс), равно как и отношение длины большеберцовой кости к длине бедра (круральный индекс) у них заметно меньше, чем у подавляющего большинства нынешних жителей Земли, исключая коренное население ряда высокоширотных районов (см. рис. 4.3–4.5). И наоборот: отношение длины ключицы к длине плечевой кости заметно больше. Ключица у неандертальцев (особенно западноевропейских) и сама по себе очень длинная, что указывает на широкие плечи.

Фаланги пальцев рук и ног у них в среднем немного шире, чем у современных людей, а фаланги больших пальцев, кроме того, имеют чуть иные пропорции. В целом, однако, по размерам и строению кисти и ступни неандертальцы мало отличаются от нас и ещё меньше от гомо сапиенс, живших в эпохи среднего и верхнего палеолита (рис. 2.25). Высказанное когда-то М. Булем мнение, что большой палец на ноге у неандертальца был, подобно обезьяньему, противопоставлен остальным, не выдержало проверки временем. Новые находки и новые исследования показали, что в этом отношении никакой разницы между Homo neanderthalensis и Homo sapiens не существует.

Рис. 2.26. Реконструированный скелет неандертальца ( слева ) в сравнении со скелетом современного человека такого же роста ( справа ) (источник: Sawyer and Maley 2005)

Гораздо больше заметны отличия в строении осевого скелета, особенно костей грудной клетки и таза. Рёбра у неандертальцев толще, чем у современных людей, и не так сильно изогнуты, а грудная клетка расширяется книзу и имеет скорее колоколовидную, нежели бочкообразную форму, свойственную современным людям. Правда, не исключено, что некоторые детали анатомической реконструкции неандертальского скелета (рис. 2.26), на которой основан этот вывод, приобрели слишком уж преувеличенное своеобразие за счёт художественного воображения её авторов (что, кстати, честно признают и они сами), но всё же сам факт различий отрицать не приходится. Это касается и строения таза: у неандертальцев он был шире и длиннее, чем у гомо сапиенс, а составляющие его кости (в первую очередь, подвздошная и лобковая) располагались несколько иначе.

Рис. 2.27. Черепа неандертальцев из Западной Европы (Спи 2) и Ближнего Востока (Амуд) в сравнении с черепами раннего Homo sapiens из Северной Африки (Джебел Ирхуд 1) и Homo heidelbergensis (по другой терминологии, Homo rodesiensis ) из Южной Африки (Брокен-Хилл). Хотя людей из Джебел Ирхуд и Брокен Хилл одно время считали неандертальцами, очевидно, что по ряду существенных признаков они не вписываются в эту группу. У черепа из Северной Африки слишком плоская лицевая часть, нет надынионной ямки, а максимальная ширина в задней проекции лежит в верхней части, как у современных людей, а не посередине, как у неандертальцев. У южноафриканского черепа надынионная ямка тоже отсутствует, переход затылочной поверхности в выйную более резкий, а форма его при взгляде сзади не шаровидная, а угловатая, причём максимальная ширина находится в нижней трети, как у эректусов. Есть различия и в конфигурации гребней и отростков в нижневисочной области

Таковы основные анатомические различия между неандертальцами и современными людьми. По многим из этих особенностей неандертальцы довольно явственно выделяются также и на фоне своих предшественников (рис. 2.27). Тем не менее ещё раз подчеркну то, о чём уже говорил, завершая характеристику мозгового отдела черепа: крайние варианты проявления большинства, если не всех, перечисленных выше признаков у разных видов гоминид могут перекрываться. И сегодня встречаются люди, почти лишённые подбородочного выступа, тогда как на отдельных неандертальских челюстях он выражен более или менее отчётливо. И среди гомо сапиенс есть индивиды с чрезвычайно развитым надбровьем, а вот у некоторых ближневосточных неандертальцев оно не то чтобы совсем незаметно, но, по крайней мере, сглажено. И сейчас в одних регионах совсем не редкость лопатообразные резцы (Восточная Азия), а в других — крупные и глубокие носовые отверстия (Тропическая Африка) или среднелицевой прогнатизм (Австралия, Меланезия), метрические характеристики которых на максимуме могут достигать значений, близких к неандертальскому минимуму. И так далее, и так далее. Всё это приводит к тому, что при определении видовой принадлежности тех или иных палеоантропологических находок между разными исследователями могут возникать серьёзные разногласия, и таксономический статус многих таких ископаемых — особенно представленных единичными или сильно фрагментированными костями — по сей день остаётся спорным.

Литература

Неандертальцы в массовом сознании и искусстве: Auel 2005; Graves-Brown 1996; Hackett and Dennell 2003; Moser 1992; Sommer 2006.

Облик и анатомические особенности неандертальцев в целом: Алексеев 1966: 145–161; Васильев 2006: 50–54; Рогинский и Левин 1978: 243–276; Aiello and Dean 1990; Harvati 2007; Heim 1974; Klein 1989: 272–282; Patte 1955; Sawyer and Maley 2005; Tattersall 1995, 2006.

Череп: Бахолдина и Ковылин 2005; Бунак 1959: 75–115; Гремяцкий 1948: 42–50; Balzeau and Rougier 2010; Guipert et Mafart 2005; Gunz and Harvati 2007; Harvati 2003a; Hublin 1978, 1988; Rak 1986; Santa Luca 1978; Schwartz et al. 2008; Spoor et al. 2003; Trinkaus 1987, 2003.

Нижняя челюсть: Rak et al. 2002; Rosas 2001; Stefan and Trinkaus 1998a, 1998b; Walker et al. 2010; Wolpoff and Frayer 2005.

Зубы: Зубов 1966; Bailey 2002, 2005; Bailey and Hublin 2006a; Bailey and Lynch 2005.

Посткраниальный скелет: Беневоленская и Хрисанфова 1961; Хрисанфова 1978; Gómez-Olivencia et al. 2009; Niewoehner 2006; Stoner and Trinkaus 1981; Vandermeersch and Trinkaus 1995; Voisin 2006a; Weaver and Hublin 2009; Weinstein 2008.

Надеюсь, ознакомившись с портретом, нарисованным в предыдущей главе, любой читатель этой книги, если ему вдруг доведётся встретить на улице или ещё где-то живого неандертальца, сможет безошибочно его опознать и разоблачить. Ну или хотя бы вовремя убежать. А моя задача теперь — рассказать о том, где, когда, от кого и при каких обстоятельствах появились на свет Божий прототипы этого портрета и по совместительству главные герои нашей истории. Впрочем, всё по порядку: сначала — где, когда и от кого, а про обстоятельства — это уже в следующей главе.

Настоящие европейцы

Нынче все хотят быть европейцами. Это очень престижно. Когда о ком-то говорят, что он, дескать, настоящий европеец, это воспринимается как высшая похвала, сказать так о человеке — всё равно, что выдать ему орден. В европейцы, как ни странно, рвутся даже те, кто и без того живёт в Европе: кажется людям, что одной только питерской или московской прописки тут мало, что чего-то не хватает, что-то всё равно с ними не так. И никакие аргументы, никакие исторические, лингвистические, или географические факты это самоощущение поколебать не могут. Не настоящие, мол, мы европейцы, и всё тут. Рылом не вышли. Скифы мы, да, что уж там скрывать — азиаты мы…

И это, по большому счёту, правильно. Мы, действительно, не настоящие европейцы. Кто тогда настоящие? Да никто. Их нет, нет вообще, нет уже, по меньшей мере, двадцать пять, а возможно, и все тридцать тысяч лет. Ни в нашем богоспасаемом отечестве, ни на Британских островах, ни в Альпийских горах, ни на Сене, ни на Рейне, ни на Тибре — нигде. Даже в самых разъевропейских и сверхцивилизованных странах, находящихся, как всем известно, на восточных побережьях Балтийского и Чёрного морей, даже и там, сколь ни трудно в это поверить, их нет! Потому что настоящие европейцы, коренные, те, кто и сами появились именно в Европе, и чьи предки жили там сотни тысяч лет — такие европейцы давным-давно вымерли, исчезнув с лица и своего родного континента, и всех других уголков Земли, которые им в разное время удалось освоить. Речь, как, безусловно, уже догадался читатель, о неандертальцах — единственном виде семейства гоминид вообще и рода Homo, в частности, который родила и вскормила Европа.

Предки неандертальцев пришли в Европу как минимум 800 тыс. лет назад, на рубеже двух геологических эпох, именуемых ранним (нижним) и средним плейстоценом (плейстоцен — ледниковый век), тогда как первые гомо сапиенс проникли туда всего лишь 40–45 тыс. лет назад, т. е. никак не раньше середины позднего плейстоцена. И те и другие были выходцами из Африки, но нашим предкам по пути из африканцев в европейцы пришлось, по всей видимости, сделать ещё изрядный крюк, обойдя чуть ли не половину Азии и заселив между делом Австралию. Всё то время, что гомо сапиенс сначала сидели в родимой Африке, а потом бродили по аравийским степям и переднеазиатским нагорьям, или бороздили на пальмовых и бамбуковых плотах Индийский океан, неандертальцы по-хозяйски обживали Пиренеи, Апеннины, Альпы, Балканы, Карпаты, Крым и другие уголки Европы. У них было более чем достаточно времени для того, чтобы освоиться во всех этих краях и почувствовать себя там как дома.

Постепенно неандертальцы утратили часть анатомических черт, унаследованных от общих с гомо сапиенс африканских предков, но зато приобрели вместо них новые, в том числе и совершенно оригинальные, никому более не свойственные особенности. Характер некоторых из этих особенностей был обусловлен как раз спецификой природных условий Европы ледникового периода, к которым древнейшим обитателям нашего континента пришлось приспосабливаться на протяжении многих сотен тысяч лет. Другие типично неандертальские признаки — следствие изоляции и дрейфа генов. Однако, обо всём этом речь впереди, а пока займёмся генеалогией, чтобы выяснить, кем же они всё-таки нам приходятся, эти древнейшие и единственно подлинные европейцы. Начнём с вопросов о том, куда и насколько глубоко уходят связывающие нас общие корни, и как происходило деление единого некогда эволюционного ствола на независимые ветви.

Общие корни

Начнём, на всякий случай, с повторения общеизвестного. Итак, все люди, живущие сейчас на Земле, принадлежат к одному и тому же биологическому виду, именуемому гомо сапиенс (Homo sapiens), что в переводе с латыни означает «человек разумный». Гомо сапиенс является единственным сохранившимся представителем рода Homo, включающего, кроме того, и несколько вымерших, ископаемых видов, в том числе и вид человека неандертальского (Homo neanderthalensis). Род Homo, в свою очередь, относится к семейству гоминид (Hominidae), куда кроме него входят также роды австралопитека (Australopithecus) и нескольких других, ещё более ранних представителей нашей генеалогической ветви. Наконец, гоминиды вместе с ныне здравствующими человекообразными обезьянами, т. е. шимпанзе, гориллами, орангутангами, гиббонами, а также множеством вымерших родов, образуют надсемейство гоминоидов (Hominoidea) — одно из двух надсемейств, выделяемых в составе инфраотряда или секции узконосых обезьян (Catarrhini). Дальше идут подотряд обезьян (Anthropoidea), отряд приматов (Primates), инфракласс плацентарных млекопитающих (Eutheria) и прочая, прочая, прочая, но мы и без того уже несколько отвлеклись от основной темы и потому о «прочих» говорить здесь не будем. Вернёмся к гоминидам.

Главная отличительная черта гоминид — двуногость, тогда как все остальные гоминоиды передвигались и передвигаются по земле, как правило, на четырёх ногах. Кроме того, в эволюции гоминид прослеживается ещё ряд специфических тенденций, отсутствующих или лишь очень слабо выраженных у других человекообразных обезьян. Это, прежде всего, постепенное уплощение лицевой части черепа и увеличение его мозгового отдела (мозговой коробки), уменьшение размера клыков, изменение формы зубной дуги, которая утрачивает угловатость и становится всё более и более плавной, параболической, а также изменение пропорций тела — относительное укорачивание верхних и удлинение нижних конечностей.

В составе семейства гоминид различают сейчас до семи разных родов и более двадцати видов. В то же время, по мнению целого ряда исследователей, обе эти цифры сильно завышены, и многие из традиционно выделяемых видов должны быть объединены между собой, а некоторые из наиболее ранних родов вообще исключены из числа близких родственников человека и переведены в предки шимпанзе, горилл или каких-то вымерших человекообразных обезьян. Преобладающие в настоящее время представления о родовом и видовом составе семейства гоминид, а также его эволюционной истории суммированы на рисунках 3.1 и 3.2 и в таблице 3.1.

За последние пятнадцать лет удалось существенно продвинуться в решении вопроса о времени рождения семейства гоминид. Произошло это не только благодаря новым палеонтологическим находкам, но и вследствие развития биомолекулярных методов датирования филогенетических событий. Принцип «молекулярных часов», лежащий в основе этих методов, отчасти сродни тому, на котором базируются радиоизотопные способы датирования. Если в последних в качестве основы расчётов используется примерно одинаковая для больших промежутков времени скорость распада радиоактивных элементов (например, C14 — радиоактивного изотопа углерода), то в первых аналогичную роль играют мутации, ведущие к изменению нуклеотидных последовательностей в ДНК или аминокислотных последовательностей в белках. Предполагается, что эти мутации распределяются во времени (конечно, речь о достаточно длительных его отрезках) более или менее равномерно. Если это так, то, сравнивая строение гомологичных белков или участков ДНК у разных групп организмов, можно судить о степени их родства (чем оно ближе, тем меньше должно быть различий), а при известной скорости накопления мутаций (её можно рассчитать, сравнивая ДНК тех видов, время расхождения которых установлено по надёжно датированным ископаемым останкам) даже и о древности дивергенции (расхождения) от общего предка.

Рис. 3.1. Роды семейства гоминид на хронологической шкале. Показаны также их возможные генеалогические связи

Гипотеза «молекулярных часов» была сформулирована американскими биохимиками Э. Цукеркандлем и Л. Полингом в 1962 г. и почти сразу же стала широко использоваться для определения времени дивергенции разных групп животных, включая и приматов. Первая попытка применить её к изучению филогенетической истории человека и человекообразных обезьян была предпринята ещё в 1967 г., и с тех пор исследования такого рода продолжались, приобретая всё больший размах. Их результаты вкупе с датировками, полученными для ряда ключевых палеонтологических находок, говорят о том, что эволюционные пути наших предков и предков шимпанзе, ближайших родственников человека в современном животном мире, окончательно разошлись где-то в интервале от 8 до 5 млн. лет назад. Ископаемые материалы, имеющиеся для этого периода, заставляют думать, что прародиной гоминид, скорее всего, были северные районы Восточной и, возможно, Центральной Африки (хотя последнее менее вероятно). Именно оттуда происходят костные останки сахельантропа, оррорина и ардипитека — существ, рассматриваемых сейчас большинством исследователей в качестве древнейших представителей нашей эволюционной линии после её отделения от всех остальных гоминоидов. На смену им около 4 млн. лет назад пришли австралопитеки, которые, кроме двух названных выше регионов, освоили также и Южную Африку. В настоящее время выделяют до девяти видов австралопитеков, и среди этих видов есть несколько кандидатов в наши родоначальники. Вполне возможно, что в будущем появятся ещё более достойные претенденты на эту роль — либо в лице какого-то неописанного пока вида австралопитеков, либо в лице представителей другого рода гоминид.

Рис. 3.2. Основные виды рода Homo на хронологической шкале

Таблица 3.1: Родовой и видовой состав семейства гоминид

* Первоначально был описан под названием Australopithecus ramidus.

** Первоначально был описан под названием Ardipithecus ramidus kadabba.

*** Первоначально был описан под названием Australopithecus aethiopicus.

**** Первоначально был описан под названием Zinjanthropus boisei.

***** Первоначально был описан под названием Pithecanthropus rudolfensis.

****** Первоначально был описан под названием Pithecanthropus erectus.

Австралопитеки, как и их предшественники, тоже были двуногими, но ни по размеру мозга (400–500 см3), ни по его строению они ещё не отличались сколько-нибудь заметно от четвероногих человекообразных обезьян, включая современных шимпанзе, горилл и орангутангов. Не очень отличались они от шимпанзе, очевидно, и по поведению: способам добывания пищи, характеру коммуникации, численности и сложности организации сообществ и т. д. Лишь с выходом на эволюционно-историческую арену рода Homo в анатомии и образе жизни наших предков начинаются действительно радикальные изменения. Судя по имеющимся сейчас данным, первые представители этого рода, относимые к виду Homo habilis (или, по другой версии систематики гоминид, Homo rudolfensis), появились около 2,5 млн. лет назад в Восточной Африке. Их мозг почти в полтора раза превышал по объёму мозг даже самых «башковитых» австралопитеков, и использовали они его, по-видимому, тоже намного активней. Во всяком случае, без дела благоприобретённые кубические сантиметры серого вещества точно не залёживались. Название гомо габилис переводится с латыни как «человек умелый» — такое имя эти существа получили потому, что рядом с их останками были найдены и древнейшие каменные орудия с несомненными следами намеренного изготовления. Появление первых представителей рода Homo и первых археологических следов того, что можно назвать материальной культурой, совпадает со временем резкого ухудшения климата, которое, по-видимому, послужило важным стимулом как биологического, так и культурного развития гоминид.

Всего в составе рода Homo выделяют сейчас от двух до десяти видов, в зависимости от того, какой концепции вида придерживается тот или иной исследователь и как он оценивает степень разнообразия ископаемых материалов. Некоторые антропологи рисуют ход эволюции нашего рода как однолинейный процесс превращения одного вида в другой, не сопровождавшийся ветвлением филогенетического древа и увеличением количества видов. Другие, напротив, полагают, что родословную Homo правильнее изображать не как единую вертикальную линию, разделённую на условные отрезки, соответствующие так называемым хроновидам, а как куст с множеством расходящихся ветвей. Филогенез первого типа называют анагенезом, а второго — кладогенезом (рис. 3.3). Вторая точка зрения является сейчас гораздо более распространённой и кажется лучше обоснованной, чем первая (рис. 3.4).

Распространенье наше по планете

Примерно 1,7 млн. лет назад, т. е. в самом начале эпохи, которую геологи называют плейстоценом или ледниковым периодом, в истории семейства гоминид и рода Homo случилось ещё одно знаменательное событие — его представители впервые проникли за пределы Африки. Сначала они обосновались на Ближнем Востоке и в Закавказье, а затем постепенно стали расселяться всё дальше на восток, не выходя, однако, слишком далеко за пределы привычной для них зоны тропиков и субтропиков. Миллион лет назад ими был заселен уже почти весь юг Азии, включая территорию нынешнего острова Ява. Примерно к этому же времени относятся, вероятно, и первые попытки обосноваться в Европе, где возраст древнейших достоверно человеческих костей, а также каменных орудий достигает 1,2 млн. лет.

Пионерами-первопроходцами в освоении дальних земель были не габилисы, а те, кого раньше несколько уничижительно именовали питекантропами (т. е. обезьянолюдьми), а сейчас относят к виду гомо эректус (Homo erectus). Иногда этот вид делят на два, и более раннюю африканскую форму называют гомо эргастер (Homo ergaster). Для этого вида, появившегося где-то 1,8–1,9 млн. лет назад, в общем, характерен уже вполне человеческий скелет, который по многим параметрам, в том числе по размерам и пропорциям, очень близок к современному состоянию. Особенно показательно в этом смысле соотношение длины бедренной, плечевой и предплечевых костей. У шимпанзе оно равняется примерно 1:1, а у людей, хотя плечо имеет почти тот же абсолютный размер, бедро удлинено, а предплечье укорочено. Впервые эти человеческие пропорции фиксируются именно у гомо эректус. Череп на этой стадии эволюции человека тоже изменяется, и возрастает объём мозговой полости. Средний размер эндокрана эректусов составляет около 950 см3, при крайних значениях от 700 до 1200 см3.

Рис. 3.3. Возможные варианты анагенетической и кладогенетической эволюции рода Homo . Сторонники крайней версии первого подхода иногда сокращают число видов до двух ( Homo habilis и Homo sapiens )

После широкого расселения за пределы Африки между разбросанными в пространстве человеческими популяциями стало постепенно проявляться всё больше и больше различий. Непохожие природные условия Африки, Восточной Азии и Средиземноморья предъявляли к обитавшим в этих регионах гоминидам разные требования, отбор работал в разных направлениях и с разной интенсивностью. Как следствие этого, эволюционные изменения должны были вести к формированию специфических особенностей в поведении и анатомии каждого из географических вариантов гомо эректус и их потомков. Конечно, процесс расхождения в какой-то мере мог сглаживаться за счёт обмена генами, которые даже при скрещивании только между соседними популяциями со временем способны распространяться на тысячи и десятки тысяч километров, с одного края ойкумены на другой, но вряд ли этого было достаточно для поддержания биологического единства гоминид, живших на разных континентах. Вероятно, они ещё долго сохраняли потенциальную способность скрещиваться и давать при этом нестерильное потомство, т. е. оставались членами одного вида в репродуктивном смысле. Однако углубляющиеся различия в анатомии и в поведении (а также географическая изоляция) вели к тому, что на практике эта способность реализовывалась нечасто. Подобная ситуация характерна для многих современных животных, например для тигра и льва, волка и собаки, а также для целого ряда разных видов и даже родов приматов.

Рис. 3.4. Одна из версий генеалогического древа гоминид (источник: Tattersall 2004)

Рис. 3.5. Схема эволюции рода Homo , предполагающая, что Homo sapiens первоначально появляются в Африке, а оттуда распространяются в другие регионы, замещая предшествовавшие им там формы гоминид (источник: Rightmire 1998)

Где-то в самом конце нижнего и/или начале среднего плейстоцена, т. е. примерно 700–800 тыс. лет назад, в анатомии представителей рода Homo снова происходит ряд важных изменений. В основном они касаются строения черепа. Лоб становится более широким, теменная область тоже заметно разрастается, а затылок округляется и лишается свойственного эректусам угловатого выступа. В результате объём мозговой полости резко возрастает: отныне он обычно превышает 1100 см3, а в отдельных случаях достигает даже размеров, типичных для современных людей (1300–1400 см3). Гоминид, обладающих перечисленными признаками, как правило, уже не включают в вид гомо эректус. Большинство антропологов относит их к виду, именуемому гомо гейдельбергенсис (Homo heidelbergensis, человек гейдельбергский).

Вполне естественно, что эволюционная судьба различных географических популяций гомо эректус и пришедших им на смену гомо гейдельбергенсис сложилась по-разному. Согласно преобладающей сейчас точке зрения, часто именуемой теорией «африканского исхода», лишь африканские представители этих видов имели непосредственное отношение к происхождению людей современного анатомического типа, т. е. были прямыми предками гомо сапиенс. Азиатским и европейским гоминидам в этом случае остаётся роль боковых побегов на нашем генеалогическом древе (рис. 3.5). Таким образом, общий сценарий происхождения современного человечества получается моноцентристским. Противоположную позицию занимают исследователи, защищающие так называемую «мультирегиональную» — полицентристскую — теорию, согласно которой эволюционное превращение гомо эректус в гомо сапиенс происходило повсеместно, то есть и в Африке, и в Азии, и в Европе, при постоянном обмене генами между популяциями этих регионов. Хотя спор между моноцентристами и полицентристами, имеющий длительную историю, всё ещё продолжается, накапливающиеся новые данные гораздо естественней укладываются в рамки первой теории, утверждающей, что люди современного анатомического типа появились сначала в одном регионе (а именно — в Африке), откуда распространились впоследствии по всей земле. Подробней об этом ещё будет рассказано в главе 10.

Неандертализация

А теперь снова вернёмся на родину неандертальцев, на край света, в холодную приледниковую Европу. Что происходило с местными гоминидами в то время, когда их африканские собратья, высоко неся знамя прогресса, изо всех сил эволюционировали в гомо сапиенс?

Древнейшим антропологическим свидетельством пребывания людей на территории Европы является фрагмент нижней челюсти гоминида неопределимого вида из пещеры Сима дель Элефанте. Эта пещера находится на северо-востоке Испании, в местности, именуемой Атапуэркой (близ города Бургос), которая в последние два десятилетия снискала себе громкую славу благодаря открытию там ряда выдающихся археолого-антропологических памятников. Возраст упомянутого фрагмента, а также найденных в одном с ним слое каменных артефактов, составляет около 1,2 млн лет. Других достоверно человеческих костей, которые бы можно было с уверенностью отнести к эпохе нижнего плейстоцена, в Европе пока неизвестно. Нет здесь и бесспорных останков гомо эректус. Почти все древнейшие палеоантропологические материалы с этого континента, предшествующие по возрасту костям классических неандертальцев и анатомически современных людей, относят сейчас к виду человека гейдельбергского. Исключение в этом отношении представляют собой лишь две находки, которые и по возрасту, и по анатомическим особенностям занимают промежуточное положение между эректусом и гейдельбержцем.

Первая — это неполная черепная коробка, обнаруженная в 1994 г. в городке Чепрано неподалёку от Рима в отложениях возрастом порядка 800 тыс. лет. Её сначала отнесли, хотя и не без оговорок, к гомо эректус, а впоследствии предложили рассматривать или как переходную форму между этим видом и человеком гейдельбергским, или как раннюю форму последнего. Иногда человека из Чепрано выделяют и как самостоятельный вид гомо чепраненсис (Homo cepranensis), хотя большой популярности эта точка зрения не снискала.

Вторая находка — это останки как минимум шести гоминид из слоя 6 пещеры Гран Долина в Атапуэрке, также имеющие древность около 750–800 тыс. лет. Обнаруженные, как и череп из Чепрано, в середине 90-х гг. прошлого столетия, они послужили основанием для выделения особого вида, получившего название гомо антецессор (Homo antecessor, т. е. «человек предшественник»). Коллекция из Гран Долины включает несколько десятков зубов, обломок нижней челюсти, хорошо сохранившуюся лицевую часть черепа, позвонки, рёбра, ключицы и кости конечностей. По ряду признаков (пропорции предкоренных зубов, грацильность тела челюсти, большая ширина лобной кости, морфология лицевого скелета и др.) обладатели этих костей как будто отличаются от эректусов, приближаясь к гомо сапиенс. По мнению испанских антропологов, выделивших и описавших новый вид, гомо антецессор обитал не только в Европе, но и в Африке, и был последним общим предком неандертальцев и современных людей. Согласно другой точке зрения, гоминиды из Гран Долины относятся к виду гомо гейдельбергенсис, стоят только у истоков линии, ведущей к неандертальцам, и не имеют прямого отношения к происхождению гомо сапиенс.

Рис. 3.6. Череп раннего пренеандертальца из пещеры Сима де лос Уэсос в Атапуэрке (Испания) обозначаемый как Сима 5 (источник: Schrenk and Müller 2009)

В общем, что касается видовой принадлежности и эволюционной роли первых известных нам европейцев, то и с тем, и с другим ещё разбираться и разбираться. Пока картина остаётся крайне запутанной, и чтобы выяснить, какое именно место занимают люди из Чепрано и Гран Долины на генеалогическом древе рода Homo, понадобятся не только новые исследования уже имеющихся ископаемых костей, но и новые палеоантропологические материалы. Тем не менее «грандолинцы» кажутся вполне приемлемыми кандидатами в предки неандертальцев. Во-первых, у них есть некоторые общие черты. Во-вторых, солидный хронологический промежуток, разделяющий две эти формы гоминид, заполнен большим количеством находок, которые вполне можно рассматривать в качестве связующих звеньев между ними.

Древнейшим из этих звеньев — и притом одним из самых надёжных — являются многочисленные человеческие останки из пещеры Сима де лос Уэсос, находящейся, как и Гран Долина, в Атапуэрке. Останки принадлежат как минимум 28 индивидам. Их древность, согласно результатам торий-уранового датирования, составляет не менее 530, а скорее даже около 600 тыс. лет. Среди костей есть несколько неплохо сохранившихся черепов (рис. 3.6) и нижних челюстей, и все они убедительно свидетельствуют о том, что уже в то время в анатомии обитателей Европы имелись многие из особенностей, которые являются важными составляющими типично неандертальского комплекса признаков. Окончательное складывание этого комплекса произошло гораздо позже, где-то на рубеже среднего и верхнего плейстоцена, т. е. около 130–150 тыс. лет назад, но первые решительные шаги на пути «неандертализации», похоже, были сделаны аборигенами Европы ещё в первой половине среднего плейстоцена, более полумиллиона лет назад.

Посмотрим, например, на нижние челюсти из Симы де лос Уэсос. В глаза сразу же бросится наличие чётко выраженного ретромолярного пробела. Те из читателей, кто ещё помнит, что это такое (кто не помнит — см. главу 2, рис. 2.19), должны вспомнить и о том, что ретромолярный пробел — чисто неандертальская особенность. Или возьмём подбородочное отверстие — оно на челюстях из Симы тоже расположено именно так, как пристало неандертальцам, т. е. под первым коренным зубом. Не портит общей картины, как будто, и форма нижнечелюстной вырезки — асимметричной, с высоким венечным и относительно низким суставным отростком. Мозговой отдел черепа по степени «неандертализации» отстает от челюстей (и сзади, и в профиль он выглядит совсем не по-неандертальски), но тем не менее в его затылочной части уже наметилась — пусть пока только в зачаточном виде — такая специфическая черта, как надынионная ямка. Наконец, можно отметить и среднелицевой прогнатизм, свойственный, по крайней мере, одному из черепов (Сима 5), и тоже сближающий среднеплейстоценовых жителей Атапуэрки с европейцами первой половины и середины верхнего плейстоцена (рис. 3.7).

Среднеплейстоценовые европейцы и неандертальцы, как полагают исследователи антропологических материалов из Симы де лос Уэсос, «представляют один и тот же „эволюционный“ вид: череду популяций, находящихся в отношении предки — потомки и без каких-либо разрывов репродуктивной преемственности между ними». Тем не менее, продолжают они, «морфологически европейские ископаемые среднего плейстоцена и неандертальцы достаточно различаются между собой, чтобы именовать их по-разному и среднеплейстоценовую группу обозначать как гомо гейдельбергенсис».

Рис. 3.7. Неандертальские признаки на черепах из пещеры Сима де лос Уэсос в Атапуэрке, Испания (источник: Klein 1999): 1 — среднелицевой прогнатизм, 2 — ретромолярный пробел, 3 — зачаточная надынионная ямка

По мнению некоторых других исследователей, гоминид из Симы де лос Уэсос, как и похожих на них обитателей Сванскомба в Англии (эти жили примерно 300–400 тыс. лет назад), следовало бы, возможно, относить уже не к человеку гейдельбергскому, как это делает большинство антропологов, а к собственно неандертальцам, т. е. виду гомо неандерталенсис. Однако если поступить таким образом, то становится непонятным, в какой таксон тогда зачислять других европейских гоминид середины среднего плейстоцена, анатомически достаточно «нейтральных», чтобы можно было представить превращение их потомков в «классических неандертальцев», но всё же далеко не столь похожих на последних, как люди, чьи останки были найдены в Симе и Сванскомбе. Например, черепа из французской пещеры Араго (рис. 3.8) или греческой пещеры Петралона (рис. 3.9), возраст которых сопоставим с возрастом черепа из Сванскомба, неандертальскими можно назвать лишь с очень большой натяжкой. Вместе с тем, есть довольно веские основания, чтобы рассматривать их обладателей в качестве вероятных предков гомо неандерталенсис. С одной стороны, они сохраняют ещё немало черт, сближающих их с гомо эректус (было время, когда их даже и зачисляли в этот вид), но, с другой стороны, и некоторые неандертальские признаки тоже просматриваются уже довольно отчётливо. Так, если по ширине основания и форме затылка череп из Петралоны вполне подошёл бы для любого эректуса, то по объёму мозговой полости (свыше 1200 см3), конфигурации носового отверстия и строению надглазничного валика он ближе к неандертальскому «канону».

Рис. 3.8. Череп раннего пренеандертальца из пещеры Араго во Франции, обозначаемый как Араго 21 (источник: Schrenk and Müller 2009)

Рис. 3.9. Череп из пещеры Петралона в Греции. Ранний пренеандерталец

Почти столь же мозаичное сочетание типично неандертальских особенностей с признаками, мало свойственными, а то и абсолютно не свойственными классическим представителям этого вида, наблюдается на черепе с немецкого местонахождения Штейнгейм (рис. 3.10) и ряде других антропологических находок, относящихся к хронологическому интервалу примерно от 200 до 400 тыс. лет назад. И лишь в конце среднего плейстоцена, около 200 тыс. лет назад или, может быть, чуть раньше, появляются, наконец, те, кого уже почти без всякой натяжки можно называть неандертальцами. Самые ранние представители этой группы известны по находкам черепов, челюстей и других костей с местонахождений Эрингсдорф в Германии (рис. 3.11) и Биаш-сен-Васт во Франции. У них уже, в общем-то, всё как у людей (неандертальских людей, разумеется) — и очертания свода черепа, и форма затылка, и строение нижней части височной кости (т. е. размеры и ориентация сосцевидного отростка и расположенных рядом гребней и выступов), и величина ретромолярного пробела, и тавродонтные зубы. Правда, остаются ещё кое-какие «мелкие недоделки», проглядывают ещё черты, присущие, скорее, более ранним европейским гоминидам, нежели «классическим неандертальцам», но в целом образ уже вполне сложился и легко узнаваем.

Рис. 3.10. Череп с местонахождения Штейнгейм в Германии. Поздний пренеандерталец

Рис. 3.11. Череп с местонахождения Эрингсдорф в Германии. Ранний неандерталец (протонеандерталец)

Таким образом, как бы мы их ни называли и к какому бы виду не относили, все европейские гоминиды среднего плейстоцена, следующие во времени за черепом из Чепрано, обладают признаками, позволяющими рассматривать их как вероятных предков неандертальцев. Они могут быть выстроены в единую филетическую линию протяженностью не менее полумиллиона лет. Хотя эволюционные преобразования в рамках этой линии происходили далеко не синхронно и очевидна значительная мозаичность изменений как во времени, так и в пространстве, общая тенденция всё же налицо, что позволяет разделить филогенез неандертальцев на несколько условных отрезков, или стадий (табл. 3.2). Переход от одной стадии к другой сопровождался нарастанием количества и степени выразительности специфически неандертальских черт, которые к началу верхнего плейстоцена сложились в «классический» комплекс.

Рис. 3.12. Череп из Крапины в Хорватии, обозначаемый как Крапина C. Ранний неандерталец

Гоминид первых двух стадий, именуемых, соответственно, ранними и поздними пренеандертальцами, зачисляют, как правило, в вид гомо гейдельбергенсис. К этому же виду относят нередко и представителей третьей стадии, которых принято называть протонеандертальцами, тогда как занимающих промежуточное положение между ними и классическими неандертальцами гоминид из Крапины (рис. 3.12) и Саккопасторе (рис. 3.13) чаще включают уже в вид гомо неандерталенсис. А некоторые исследователи, как уже говорилось в главе 1, считают, что неандертальцев вообще правильнее рассматривать не как отдельный вид, а как подвид в составе вида гомо сапиенс и называть гомо сапиенс неандерталенсис. В наши дни эта точка зрения уже далеко не так популярна, как в 60-е годы прошлого века, когда она только возникла, и в последующие два-три десятилетия, но тем не менее сторонников у неё немало. Правда, по моим наблюдениям, термином «гомо сапиенс неандерталенсис» сейчас почему-то любят пользоваться не столько антропологи, сколько люди, даже не очень хорошо понимающие его смысл. Наверно, это словосочетание просто привлекает их своей звучностью. Ну в самом деле, красиво ведь звучит! И очень учёно…

Рис. 3.13. Череп из пещеры Саккопасторе в Италии, обозначаемый как Саккопасторе 1. Ранний неандерталец

Таблица 3.2: Стадии «неандертализации» гоминид Европы [68]

Отличный вид

Вообще-то, говоря о «видах» давно вымерших животных, всегда следует помнить, что мы, собственно, не знаем, были ли они действительно видами в точном смысле этого слова. Дело в том, что главным критерием биологического вида, когда речь идёт об организмах с половым размножением, считается репродуктивная изоляция. Это значит, что в норме особи, принадлежащие к разным видам, либо не могут скрещиваться между собой, либо же не способны при скрещивании давать нестерильное, т. е. способное к дальнейшему размножению потомство. Понятно, что на ископаемых материалах выполнение подобных условий проверить невозможно, и потому приходится мириться с тем, что выделяемые по черепам, а то и по одним зубам палеонтологические виды могут не совпадать с видами биологическими. Более того, нельзя исключить, что в каких-то случаях даже обладатели костей, относимых к разным родам, на самом деле не были разделены барьером репродуктивной изоляции. И наоборот: этот барьер вполне мог существовать для некоторых особей, чьи останки принято включать в один вид. Во всяком случае, среди современных животных, включая приматов, известны так называемые «виды-двойники», внешне ничем или почти ничем не отличающиеся друг от друга, но при этом не скрещивающиеся между собой.

Следовательно, будем ли мы относить неандертальцев и людей современного анатомического типа к разным видам или включать их в качестве подвидов в один вид, это не может иметь никаких последствий для решения вопроса о возможности гибридизации между ними. Я думаю, что даже если бы мы точно знали, что потенциально эти две формы были способны к скрещиванию, и между ними происходил обмен генами (скорее всего так оно и было, но подробней эта возможность обсуждается в главе 10), то и тогда их следовало бы рассматривать и обозначать как отдельные виды. Ведь по многим признакам, включая качественные и метрические характеристики черепа, они различаются между собой сильнее, чем современные люди разных рас, а также гориллы, шимпанзе, павианы и макаки разных подвидов и видов. Более того, у некоторых млекопитающих аналогичная степень морфологической обособленности фиксируется даже не на видовом, а на родовом уровне.

«Неандертальцы весьма своеобразны по строению их скелета и, особенно, по форме черепа. Если вы посмотрите на скелеты любых двух близкородственных видов ныне живущих приматов (например, чёрного и коричневого лемуров), вы обязательно обнаружите, что различия между ними намного меньше тех, что отделяют скелет типичного неандертальца от нашего собственного. Если исходить из установленных стандартов систематики млекопитающих, то ясно, что неандертальцы — это отдельный вид…» — уверен американский антрополог И. Таттерсол. Эту уверенность разделяют с ним многие его коллеги.

«Если бы неандертальцы и современные люди были грызунами или антилопами, любой специалист по палеонтологии позвоночных, не колеблясь, отнёс бы их к разным палеонтологическим видам», — пишет французский исследователь Ж.-Ж. Юблэн. В реальности, однако, продолжает он, «речь идёт о людях, причём людях с очень схожими формами технических и поведенческих адаптаций. В прошлом именно это было одной из причин, побуждавших антропологов объединять тех и других в один вид».

«Неандертальцы и современные люди представляют отдельные эволюционные линиджи, и морфологические различия между ними достаточно велики для того, чтобы обозначать неандертальцев как отдельный вид (Homo neanderthalensis)», — считают Х. Арсуага и другие испанские антропологи, работающие в Атапуэрке. По их мнению, которое я полностью разделяю, «это было бы уместно даже в том случае, если бы потенциально две эти формы были способны к скрещиванию и между ними происходил ограниченный обмен генами».

Кроме анатомических различий и по меньшей мере полумиллиона лет самостоятельной эволюционной истории, в пользу обособленного положения неандертальцев по отношению к гомо сапиенс свидетельствуют и генетические данные. Выше мне уже приходилось несколько раз ссылаться на сведения, добытые благодаря появившейся в последние годы чудесной возможности заглянуть в ДНК давно вымерших видов. Теперь попытаюсь рассказать об этом подробней.

Ископаемые гены

Палеогенетике от роду — четверть века. Первая успешная попытка извлечь, реконструировать и проанализировать ДНК из мёртвых тканей была осуществлена в США в 1984 г., причём «тканям» этим — шкуре вымершей к тому времени разновидности зебры под названием квагга — было всего-то 140 лет. Затем пришёл черед египетских мумий и палеоиндейских скелетов возрастом в несколько тысяч лет, а сегодня вполне обычным делом стало уже изучение генов людей и животных, живших десятки тысяч лет назад. Чуть ли не каждую неделю в специальных журналах появляются статьи с новой информацией о ДНК мамонтов, шерстистых носорогов, пещерных медведей и прочих экзотических существ. С 1997 г. в число этих прочих входят и неандертальцы.

Прорыв, начало которому было положено двадцать пять лет назад, стал возможен благодаря методу, именуемому полимеразной цепной реакцией. Этот метод, изобретённый американским биохимиком К. Маллисом в 1983 г., позволяет получить неограниченное количество пригодных для анализа копий фрагментов ДНК — как современной, так и древней. Сопоставляя последовательность нуклеотидов во фрагментах ДНК, добытых из костей (или, скажем, слюны, если речь идёт о доселе здравствующих представителях животного мира) разных индивидов и/или видов, можно оценить генетическое расстояние между ними, определить, кто из сравниваемых друг другу близкая родня, а кто — седьмая вода на киселе, и даже рассчитать — пусть и очень приблизительно — время, когда жил их последний общий предок.

Всё перечисленное проделали и с ДНК неандертальцев. Результаты получились очень интересные. Однако прежде чем познакомиться с ними, нам следует, наверно, вспомнить некоторые азы биологии. Ну, хотя бы для того, чтобы у читателей, успевших несколько подзабыть школьный курс этой науки, не появилось подозрение, что их просто пытаются водить за нос с помощью непонятных слов.

Итак, ДНК. Эту аббревиатуру генетики придумали, чтобы не мучиться по сто раз на дню, выговаривая или набирая на клавиатуре компьютера слова «дезоксирибонуклеиновая кислота». Молекулы, или, точнее, макромолекулы ДНК — место хранения генетической информации, определяющей индивидуальные особенности и характер развития каждого организма и передаваемой от поколения к поколению. Каждая такая макромолекула — это цепочка, образованная двумя тяжами (нитями), спирально закрученными один относительно другого, а каждый тяж представляет собой последовательность тысяч и миллионов нуклеотидов. Эти нуклеотиды были бы похожи между собой, как близнецы, если бы не так называемые азотистые основания, входящие в их состав наряду с молекулой сахара (дезоксирибоза) и фосфата (фосфорная кислота) и представленные четырьмя разными типами. Два типа — гуанин и аденин — называются пуриновыми основаниями, а ещё два — тимин и цитозин — пиримидиновыми.

Рис. 3.14. Структура двойной спирали ДНК: Ф — фосфат, С — сахар, А — аденин, Т — тимин, Г — гуанин, Ц — цитозин

Молекулы сахара и фосфата образуют остов тяжей (нитей) ДНК, а основания находятся между тяжами и посредством слабых водородных связей соединяют между собой противолежащие нуклеотиды (рис. 3.14). При этом аденин может соединяться только с тимином, а гуанин только с цитозином. Последовательность этих парных оснований — шифр, в котором закодированы свойства белковых молекул и, в конечном счёте, свойства всего живого. Гены, т. е. сегменты ДНК, отвечающие за синтез разных белков, могут иметь длину от нескольких десятков до нескольких миллионов парных оснований.

Иногда вследствие слабости водородных связей при репликации ДНК происходят мутации, т. е. «перестановки» оснований, или, иными словами, изменения в порядке последовательности нуклеотидов. В большинстве своём такие мутации нейтральны по отношению к естественному отбору. Они не выбраковываются и не подхватываются им, поскольку не отражаются на приспособленности организмов, и благодаря этому обстоятельству скорость их накопления на молекулярном уровне в целом постоянна. Следовательно, если для истории изучаемой группы организмов имеются более или менее чёткие и надёжно датированные палеонтологические реперы (точки отсчёта), то эту скорость можно рассчитать. Например, для гоминид, а иногда и для всех обезьян вообще в качестве основы расчётов используется генетическое расстояние (т. е. количество различий в последовательности нуклеотидов в ДНК) между современными людьми и шимпанзе, эволюционные пути которых, судя по ископаемым находкам, разошлись около 6 млн. лет назад.

Зная скорость накопления мутаций и генетическое расстояние между разными особями или таксонами (т. е. видами, родами и т. д.), можно не только судить о близости их родства, но и рассчитывать время дивергенции, расхождения от общего предка, применяя для этого упоминавшийся уже выше метод молекулярных часов. Обычно для таких расчётов используют ДНК из митохондрий клеток (мтДНК), которая, в отличие от ДНК, содержащейся в ядрах, представлена в каждой клетке сотнями и тысячами идентичных копий, наследуется только по женской линии и к тому же характеризуется более высокими темпами накопления мутаций.

На основании изучения митохондриальной ДНК (мтДНК) были получены и первые сведения о генетике неандертальцев. Сначала, в 1997 г., удалось выделить пригодный для анализа фрагмент мтДНК из одной из костей, найденных в 1856 г. в гроте Фельдгофер, и сравнить его с аналогичным участком ДНК современного человека. Следующими «поставщиками» ископаемого генетического материала стали кости из пещер Виндия (Хорватия) и Мезмайская (Северный Кавказ, Россия). К настоящему времени генетические данные имеются уже примерно по 15 неандертальцам, жившим или погребённым в разное время в пещерах Испании (Эль Сидрон), Франции (Ля Шапелль-о-Сен, Ле Роше де Вилленёв), Бельгии (Анжи, Складина), Италии (Монте Лессини), Узбекистана (Тешик-Таш) и Южной Сибири (пещера Окладникова).

В последние годы палеогенетики всё больше внимания стали уделять изучению ядерной ДНК. Это и не удивительно, поскольку именно в ней сосредоточена львиная доля генетической информации. В 2006 г. группа исследователей из Института эволюционной антропологии им. Макса Планка в Лейпциге объявила о предстоящей в скором времени полной расшифровке неандертальского ядерного генома, и хотя названный тогда срок выполнения проекта — два года — оказался, как вскоре выяснилось, чересчур оптимистичным, недавно эта работа всё же была завершена, и завершена вполне успешно. К началу 2009 г., по оценке одного из её инициаторов и руководителей С. Пээбо, было «раскодировано» около 60 % ядерной ДНК неандертальцев (а точнее, двух неандерталок) из Виндии, а в мае 2010 г. в журнале «Сайенс» были опубликованы результаты анализа полного неандертальского генома, собранного «по кусочкам» из ядерной ДНК трёх индивидов.

Что же касается митохондриального генома, то здесь стопроцентный результат был достигнут ещё в 2008 г. Исходным материалом тоже послужила кость из Виндии, имеющая прямую (т. е. полученную по само́й этой кости, а не по сопровождающим её находкам) радиоуглеродную дату 38,3±2,1 тыс. лет назад. Исследование мтДНК, выделенной из этой кости, позволило идентифицировать и расставить по местам все 16 565 пар нуклеотидных оснований, составлявших кольцевую молекулу митохондриальной дезоксирибонуклеиновой кислоты неандертальца, и сравнить полученную таким образом последовательность с последовательностями, выявленными у 53 современных людей разной расовой принадлежности. При попарном сопоставлении оказалось, что из шестнадцати с половиной тысяч позиций у нас и неандертальцев не совпадают в среднем 206, тогда как геномы современных людей различаются между собой гораздо меньше: максимум по 118 позициям, минимум по 2. Эти данные в целом подтверждают выводы первых палеогенетических работ, согласно которым разница в последовательности нуклеотидов в мтДНК неандертальцев и современных людей примерно в три или три с лишним раза превышает «генетическое расстояние» между ныне существующими расовыми группами человека. Много это или мало? Этого достаточно, чтобы продолжать рассматривать неандертальцев как особый вид, но совсем недостаточно, чтобы вообще не считать их за людей. Ведь если провести аналогичное сравнение, например, с мтДНК шимпанзе, то выяснится, что от них мы отличаемся в среднем по 1500 позиций.

Генетический материал был получен также из костей гомо сапиенс ранней поры и середины верхнего палеолита. Сравнение одних и тех же участков цепей ДНК поздних неандертальцев, верхнепалеолитических гомо сапиенс и современных людей показало, что, если между последними двумя группами, несмотря на хронологический разрыв в 20 с лишним тысяч лет, нет сколько-нибудь заметных различий, то неандертальцы явно стоят особняком. В частности, от людей из грота Пальиччи, живших 23–25 тыс. лет назад, их отделяет такая же генетическая дистанция, как и от современных людей. Ни один из изученных до сих пор образцов ДНК гомо сапиенс — современных и палеолитических — не дал последовательности, типичной для неандертальцев, а все неандертальские образцы, из какой бы части Европы они ни происходили и каким бы временем ни датировались, оказались в целом довольно близки между собой.

Таким образом, палеогенетические данные, как и анатомические, говорят в пользу обособленного видового статуса неандертальцев. Оценки времени происхождения этого вида (или, точнее говоря, времени, когда жил последний общий предок всех «классических» неандертальцев), полученные методом молекулярных часов, укладываются в интервал от 150 до 250 тыс. лет назад, а с учётом стандартного отклонения — от 120 до 350 тыс. лет назад. Разделение линий неандертальцев и современных людей произошло, судя по первым результатам применения того же метода, скорее всего, где-то в интервале от 500 до 700 тыс. лет назад, или, если брать крайние даты, от 320 до 850 тыс. лет назад. Самые последние расчёты времени этого события, основанные на данных по полностью расшифрованной мтДНК из Виндии, дали дату 660±140 тыс. лет. Она хорошо согласуется с палеоантропологическими данными и является, вероятно, наиболее реалистичной. Вместе с тем, следует иметь в виду, что результаты датировок, получаемых методом молекулярных часов, зависят от целого ряда плохо поддающихся проверке допущений. Таковы, в частности, допущения относительно скорости накопления различий (мутаций), постоянства этой скорости, «нейтральности» мутаций, т. е. отсутствии влияния отбора на их накопление, размера популяций и их демографической истории. Есть и другие факторы, осложняющие расчёты и заставляющие воспринимать молекулярные датировки с осторожностью. Они, безусловно, полезны, и во многих случаях остаются единственным способом оценить время интересующих нас филогенетических событий, но точность их не стоит переоценивать.

Литература

Эволюционная история гоминид: Вишняцкий 2004, 2005б; Зубов 2004; Фоули 1990; Arsuaga and Martínez 2006; Cameron and Groves 2004; Cela-Conde and Ayala 2007; Finlayson 2009; Johanson and Edgar 1996; Klein 1989; Lewin 2005; Lewin and Foley 2004; Tattersall and Schwartz 2000; Wood 2005; Wood and Lonegran 2008.

Происхождение и эволюция неандертальцев: Дробышевский 2004, 2006; Зубов 1999, 2004: 245–340; Хрисанфова 1997; Arsuaga et al. 1996, 1997; Condemi 2000; Deanetal. 1998; Harvati 2007; Hawks and Wolpoff 2001; Howell 1951; Hublin 1998, 2007, 2009; Rightmire 2008; Rosas et al. 2006; Schrenk and Müller 2009: 51–71; Tattersall 1995: 130–147; Tattersall and Schwartz 2006; Trinkaus 1988.

Таксономический статус неандертальцев: Харитонов 1973; Harvati 2003b; Harvati et al. 2004; Schillaci and Froehlich 2001; Smith 2010; Tattersall 2007; Wolpoff 2009.

Генетика неандертальцев: Овчинников и др. 2009; Briggs et al. 2009; Goodwin and Ovchinnikov 2006; Green et al. 2006, 2008, 2010; Hebsgaard et al. 2007; Lalueza-Fox et al. 2006, 2007; Noonan et al. 2006; Orlando et al. 2006; Pennisi 2009; Serre and Pääbo 2006.

Почему неандертальцы стали такими, какими они стали? Что привело к появлению у них тех анатомических особенностей, которые отличают их от гомо сапиенс и других гоминид и позволяют считать особым биологическим видом? Вопрос этот очень труден, но не неразрешим. Антропологам есть что на него ответить. Ответ, конечно, будет далеко не исчерпывающим, но, как ни странно, гораздо более полным, чем в том случае, если бы мы поставили тот же вопрос применительно к своему собственному виду. Хотя очень многие специфические черты неандертальской морфологии пока ещё не получили сколько-нибудь удовлетворительного объяснения, причины и общий функциональный смысл эволюции неандертальцев понятны сегодня всё же лучше, чем причины и смысл большинства тех анатомических изменений, которые сопутствовали появлению гомо сапиенс. В целом, конечно, мало кто сомневается в том, что направление биологической эволюции обоих видов, особенности их анатомии и образа жизни в значительной мере зависели от природных условий, в которых им приходилось жить и к которым они должны были приспосабливаться. Однако если характер задач, которые окружающая среда могла ставить перед неандертальцами, более или менее ясен, то о гомо сапиенс этого пока не скажешь. Ведь становление первых происходило на севере, в краю с довольно суровой, переменчивой и очень требовательной природой, а вторые формировались в тропиках, где климат неизмеримо мягче, а перепады его далеко не столь резки и непредсказуемы, как в высоких широтах. К разговору о гомо сапиенс нам ещё предстоит вернуться в одной из следующих глав, а сейчас попытаемся представить, каковы были естественные условия существования неандертальцев, и как конкретно сказалось влияние этих условий на их анатомии и внешнем облике.

Мир вокруг них

Для начала несколько слов о погоде. О том, какой она была во времена неандертальцев и как удалось об этом узнать. Откуда, в частности, стало известно, что климат Европы в те далёкие времена был суров и переменчив? И можно ли эту — слишком уж общую — характеристику как-то развернуть, наполнить подробностями, конкретными деталями?

Для реконструкции природной обстановки минувших эпох используются самые разные методы и материалы. О климате и ландшафтах плейстоцена очень многое можно узнать, изучая ископаемые зёрна пыльцы растений, кости животных, формы рельефа земной поверхности, характер чередования и структуру геологических напластований, химический состав ископаемых почв и т. д. Например, по пыльце, сохраняющейся в погребённом состоянии на протяжении сотен тысяч лет, можно определить, каков был характер и состав растительности в том или ином регионе в тот или иной период. Эти данные, в свою очередь, могут много сказать о климате, поскольку каждый вид трав, кустарников и деревьев требует определённой температуры и влажности. У животных также всегда были и есть свои климатические и ландшафтные предпочтения, и знание их не менее полезно для палеоклиматических реконструкций, чем знание «привычек» растений. Находка, скажем, костей песца и северного оленя в древнем слое где-нибудь в верховьях Дуная или в среднем течении Дона — это явное свидетельство того, что здесь некогда было намного холоднее, чем сейчас, и что зона тундры заходила в соответствующий период далеко на юг.

Особенно большое значение для палеогеографических реконструкций приобрёл в последние десятилетия метод, основанный на анализе изотопного состава раковин некоторых морских микроорганизмов (фораминифер), хорошо сохраняющихся в ископаемом состоянии. С помощью глубоководного бурения получают колонки донных отложений, накапливавшихся сотни тысяч лет, а затем сравнивают соотношение концентрации стабильных (т. е. нерадиоактивных) изотопов кислорода 18O и 16O у фораминифер из разных слоёв. Поскольку первый из этих изотопов тяжелее второго, и содержащие его молекулы воды испаряются медленнее, то его роль в построении раковин (или доля в составе раковин) была неодинакова в холодные и тёплые эпохи. Во время оледенений, когда огромные массы испарившейся влаги не возвращались обратно в мировой океан, а оказывались «запертыми» в ледниках, концентрация 18O в морской воде увеличивалась, тогда как в периоды межледниковий она, наоборот, уменьшалась. Таким образом, по изменению соотношения 18O/16O можно проследить общий ход колебаний температуры на протяжении длительных периодов времени. Выделенные таким образом эпохи истории климата называют кислородно-изотопными стадиями или морскими изотопными стадиями (рис. 4.1).

Рис. 4.1. Общая направленность колебаний климата в среднем и верхнем плейстоцене, т. е. в период после проникновения людей в Европу. Цифрами от 1 до 19 пронумерованы кислородно-изотопные стадии (чётные номера соответствуют похолоданиям, нечётные — потеплениям), показаны также их хронологические рамки

Кроме колонок глубоководных отложений, аналогичным же образом анализируют изотопный состав ледниковых кернов из Гренландии или Антарктиды, а в районах, удалённых от моря и ледников, информацию об изменениях климата можно «считать» с пещерных сталагмитов. Последний метод особенно широко применяется в Западной и Центральной Европе. Его использование возможно благодаря тому, что в глубине некоторых пещер сохранились сталагмиты, сформировавшиеся ещё в плейстоцене, многие десятки тысяч лет назад. Сталагмиты растут очень долго, причём скорость их роста, а также и содержание определённых изотопов углерода (13C) и кислорода (18O) в разных слоях этих натёчных образований зависят от температуры и влажности в районе пещеры. Поскольку же кальцит, слагающий тело сталагмита, хорошо поддаётся датировке торий-урановым методом, то, работая с этим материалом, можно не только получить подробную температурную кривую для нескольких (иногда нескольких десятков) тысяч лет, но и с высокой степенью надёжности определить возраст разных сегментов этой кривой.

Имеющиеся данные убедительно свидетельствуют о том, что в течение последних миллионов лет климат постепенно становился всё холодней и суше. Правда, процесс похолодания и иссушения не был непрерывным, и холодные периоды чередовались с потеплениями, но общая тенденция к понижению температуры просматривается вполне явственно. Особенно чётко она обозначилась в среднем и позднем плейстоцене. Почти на всём протяжении двух этих эпох, охватывающих семьсот с лишним тысяч лет, климат в Европе и других частях света был намного более суровым, чем сегодня. Лишь на пике потеплений, соответствующих кислородно-изотопным стадиям 5e и 11, среднегодовая температура поднималась несколько выше современных значений, но суммарная продолжительность этих оптимумов составляет не более 3 % общей продолжительности названного отрезка времени.

Поскольку, как уже говорилось, в холодные периоды огромное количество влаги уходило из атмосферы в ледники, в низких широтах, как правило, климат в это время становился суше. Когда же ледники на севере начинали таять, на юге происходило увлажнение — выпадало больше осадков, реки становились полноводней, поднимался уровень воды в озёрах и морях. Изменения климата, естественно, отражались на характере растительности и составе животного мира разных регионов, а это, в свою очередь, самым непосредственным образом сказывалось на жизни людей. Кроме того, значительное воздействие на древние человеческие популяции могли оказывать различные тектонические события, извержения вулканов, а также связанные с климатом колебания уровня мирового океана, имевшие следствием образование сухопутных перемычек между континентами и островами или, наоборот, появление изолирующих водных барьеров. В периоды наиболее сильных похолоданий уровень моря мог падать до 120 м ниже современных отметок, что приводило к существенным изменениям в очертаниях суши: некоторые острова (например, Британские) становились полуостровами, а полуостровные территории (например, Крым) сливались с «большой землёй».

Эпоха существования классических неандертальцев, как мы уже знаем, приходится на конец среднего и первую половину позднего плейстоцена. На протяжении этого времени имели место многократные и притом весьма значительные по амплитуде и скорости перепады температуры и влажности, объединяемые в климатические циклы продолжительностью от нескольких сотен до нескольких тысяч лет каждый. По именам впервые выделивших и описавших их исследователей — датчанина В. Дансгарда и швейцарца Г. Эшгера — они получили название циклов или событий Дансгарда–Эшгера (Dansgaard–Oeschger events). Для периода последнего оледенения (или, как ещё говорят, ледниковья), которое в Западной и Центральной Европе обычно называют вюрмским или вислинским, а в европейской России валдайским, выделяют 24 таких цикла (рис. 4.2). Это оледенение длилось около 100 тысяч лет от конца эемского (микулинского) межледниковья (примерно 110 тыс. лет назад) и до начала современной геологической эпохи, именуемой голоценом (примерно 12 тыс. лет назад).

Рис. 4.2. Колебания температуры в позднем плейстоцене и голоцене. Числа внизу обозначают время (тыс. лет назад), а цифрами вверху обозначены циклы Дансгарда–Эшгера (источник: Hofreiter and Stewart 2009)

Эемский климатический оптимум, т. е. тёплый пик последнего межледниковья, продолжался примерно от 130 до 115 тыс. лет назад. Среднегодовые температуры в это время были примерно на 1–2 °C выше, чем сейчас, и на 5–15 °C выше, чем в период предшествовавшего заальского оледенения, которым закончился средний плейстоцен. В эеме бо́льшую часть равнинной Европы, включая юг нынешних Британских островов, покрывали широколиственные леса, а в них вместе с зубрами, оленями, лосями, кабанами и медведями жили такие экзотические животные как носорог, слон и даже гиппопотам. Затем наступило похолодание, в северных районах распространились открытые субарктические ландшафты, а леса, состоявшие преимущественно из сосны и берёзы, сохранились лишь в долинах или даже только поймах рек. Ареалы теплолюбивых животных отступили на юг, место благородных оленей заняли северные, место южных слонов — мамонты. Правда, в последующий период, именуемый брёрупским интерстадиалом, опять произошло повышение температуры и влажности, и границы ландшафтных зон несколько сдвинулись на север, но примерно 90 тыс. лет назад началось новое ухудшение климата, ещё более сильное и продолжительное, чем предыдущее. В северной части Европы древесная растительность исчезла даже в речных поймах, а на открытых пространствах свирепствовали холодные ветры, которым сопутствовали пылевые бури. Частичный возврат к межледниковым условиям имел место во время интерстадиала одераде (примерно от 85 до 75 тыс. лет назад), более тёплого, чем брёруп, однако и наступившее затем похолодание тоже превзошло по своим масштабам все предшествовавшие. Не случайно период от конца одераде и до начала голоцена, т. е. всю вторую половину позднего плейстоцена, часто называют пленигляциалом, что буквально означает «полное ледниковье». Его подразделяют на ранний пленигляциал, интерпленигляциал и поздний пленигляциал, широко известный также как «эпоха последнего ледникового максимума». Хронологически эти подразделения соответствуют кислородно-изотопным стадиям 4, 3 и 2.

Рис. 4.3. Колебания температуры во второй половине позднего плейстоцена: а — изотопная кривая, построенная по результатам анализа раковин фораминифер (планктона) из глубоководных кернов, взятых у побережья Португалии; б — изотопная кривая, построенная по кернам из гренландских ледников. Горизонтальные отрезки под нижней кривой соответствуют эпизодам Хайнриха 1–6 (источник: Roucoux et al. 2005)

Особенно высокими частота и амплитуда климатических колебаний были, судя по всему, в середине позднего плейстоцена. На изотопные стадии 4 и 3, охватывающие период примерно от 71 до 24 тыс. лет назад, приходится 17 циклов Дансгарда–Эшгера (с 19-го по 3-й). Они включают в себя относительно тёплые межстадиалы длительностью от 500 до 2000 лет, разделённые холодными и более короткими стадиалами. Во время самых тёплых позднеплейстоценовых межстадиалов средняя температура была лишь на 1–2° меньше местных голоценовых температур, а иногда, возможно, и сравнивалась с ними, тогда как при наиболее суровых похолоданиях она опускалась намного ниже современной нормы, приближаясь к значениям, установленным для последнего ледникового максимума. При этом, однако, относительно тёплые эпизоды длились дольше холодных (тысячи и сотни лет, соответственно), и переходы от холода к теплу происходили быстрее, чем переходы от тепла к холоду (рис. 4.3).

Наиболее сильные похолодания тоже имеют своё название — они известны как эпизоды или события Хайнриха (Heinrich events). Во время таких похолоданий огромные массы льда под воздействием собственной тяжести и/или иных, не очень пока хорошо понятных факторов, отрывались от лаврентийского щита у берегов Северной Америки и начинали дрейфовать на восток. Их следы в виде прослоев обломочного материала, образовывавшихся по мере таяния айсбергов, хорошо прослеживаются в морских отложениях Атлантического океана. В периоды, соответствующие эпизодам Хайнриха, среднегодовая температура в Европе опускалась намного ниже современных значений, границы ландшафтных зон сдвигались с севера далеко на юг, и там, где сейчас произрастают хвойные или даже смешанные леса, распространялись тундры. Например, как показал изотопный анализ сталагмитов из пещеры Виллар, в период примерно от 49 до 48 тыс. лет назад, т. е. на пике похолодания, известного как эпизод Хайнриха 5, среднегодовая температура на юго-западе Франции была приблизительно на 10 °C ниже, чем сейчас (в наши дни она составляет здесь 12°), а значит, зимой в этом районе обычным делом были сильные и длительные заморозки. Это подтверждают и результаты более ранних климатических реконструкций по ископаемым фаунам грызунов. В частности, температурная кривая, полученная для французской пещеры Жиньи, опускается в соответствующий период до 0°, а для расположенной севернее немецкой пещеры Кематенхёле до −2°, что в обоих случаях ниже современной нормы на те же 10° (рис. 4.4).

Рис. 4.4. Среднегодовая температура в разных частях Европы на разных стадиях позднего плейстоцена, реконструированная на основании анализа фауны грызунов. Арабскими цифрами на графике и карте обозначены местонахождения Ля Шенеля ( 1 ), Жиньи ( 2 ), Кематенхёле ( 3 ), Карлуково ( 4 ), Бачо Киро ( 5 ). Стрелки и римские цифры справа от графика показывают современную среднегодовую температуру в центральной Болгарии (I), восточной Франции (II) и южной Германии (III). Источник: Hernández Fernández 2006

Накапливающиеся в последние годы данные говорят о том, что картина, выявленная по ледниковым и глубоководным кернам с севера Атлантики, отражает динамику изменений позднеплейстоценового климата не только в этом регионе, но и во многих других частях света. Материалы, подтверждающие это, были получены в итоге изучения лёссов Восточной Азии, сталагмитов из пещер юга Западной Европы, морских отложений тропических и субтропических районов Индийского и Тихого океанов, ледников Южной и Северной Америки, а также Новой Зеландии. Таким образом, циклы Дансгарда–Эшгера и эпизоды Хайнриха можно, видимо, рассматривать как климатические события, имеющие глобальное значение. Тем не менее из этого совсем не следует, что соответствующие им похолодания и потепления проявлялись повсюду одинаково. Так, в северном полушарии переход от холодного максимума одного цикла к тёплому максимуму другого происходил обычно быстро, в течение нескольких десятков лет, тогда как последующее понижение температуры растягивалось на значительно более долгое время. В низкоширотных же районах, напротив, потепление происходило медленно, и амплитуда температурных колебаний была меньше. Если говорить только о неандертальском ареале, то и здесь природные условия были далеко не однородными. В его южной части — на Ближнем Востоке, Балканах, Пиренейском полуострове и т. д. — климат оставался сравнительно мягким даже в периоды, соответствующие эпизодам Хайнриха, когда значительная часть континентальной Европы становилась малопригодной или вовсе непригодной для постоянного обитания человека.

Помимо ритмических колебаний температуры и влажности, действие которых сказывалось постепенно, большое влияние на географию и экологию человеческих популяций в рассматриваемый период могли оказывать разовые события катастрофического характера, обусловленные, например, тектоническими процессами, или падением на Землю небесных тел. Правда, столкновений с особо крупными метеоритами или астероидами нашей планете в позднем плейстоцене, видимо, удалось избежать, но вот тектонические «удары» она переживала, и не раз. Чего стоит одно только извержение вулкана Тоба на Суматре! Оно произошло примерно 73–74 тыс. лет назад, став одним из самых крупных известных нам извержений в истории Земли и самым крупным в четвертичном периоде. Из жерла Тобы было выброшено не менее 2000 км3 лавы, потоки которой покрыли территорию в несколько десятков тысяч квадратных километров, и около 800 000 км3 пепла, осевшего затем толстым (от 10 см до нескольких метров) слоем на суше и океанском дне от Аравийского до Южно-Китайского моря. По мнению многих исследователей, это извержение повлекло за собой так называемую «вулканическую зиму» — очень резкое похолодание, затянувшееся на несколько лет. Особенно чувствительно оно могло отразиться на жизни обитателей и без того холодного северного полушария. Согласно некоторым расчётам, в районах, лежащих между 30 и 70 параллелями, среднегодовая температура в это время понизилась сразу на 10–15°. Кстати, не исключено, что одним из отдалённых последствий этой «вулканической зимы», нежданно-негаданно пришедшей в Европу с жаркой Суматры, стало переселение части неандертальцев на Ближний Восток, где их присутствие впервые достоверно фиксируется как раз около 70 тыс. лет назад (см. главу 9).

Не меньшую роль в истории обитателей Европы могло сыграть и другое вулканическое извержение, произошедшее примерно через 30 тыс. лет после Тобы, т. е. около 40 тыс. лет назад. Его называют кампанским игнимбритовым, по месту, где оно случилось (Кампанья) и по составу выброшенной породы (игнимбрит). По некоторым оценкам, в первые два-три года после этого извержения среднегодовая температура на западе Европы могла упасть сразу на 3–4° и затем оставаться намного ниже температуры предшествующего периода ещё десятки, а то и сотни лет. Возможно, отражением этого на палеоклиматической кривой является холодный пик эпизода Хайнриха 4.

В общем, так или иначе, с вулканами и метеоритами или без них, а природные условия на родине неандертальцев были явно не слишком ласковыми и к тому же весьма переменчивыми, да притом ещё и менялись-то они всё больше в худшую сторону. Для вида, предки которого совсем ещё недавно, всего каких-то 600 или 700 тыс. лет назад, жили в тропиках и не подозревали о существовании таких вещей, как холод, зима, снег и лёд, эти условия представляли серьёзный вызов.

Дети севера

Суровые природные условия накладывают свой специфический отпечаток как на образ жизни людей, населяющих высокоширотные районы, так и на их анатомию. Известно, что человеческие популяции, традиционно обитающие в районах с холодным климатом — например, саамы Кольского полуострова или эскимосы Гренландии, — отличаются от коренного населения низких широт целым рядом особенностей строения скелета. Такими особенностями являются, например, укороченные по отношению к длине туловища конечности, сравнительно большая по отношению к росту масса тела, утолщённые трубчатые кости и т. д. Все эти черты наблюдаются и у неандертальцев, которые по форме и пропорциям тела намного ближе к современным жителям Чукотки, Аляски и Гренландии (речь, разумеется, о коренном населении этих регионов), чем к африканцам или, скажем, палеолитическим гомо сапиенс Европы — свежеприбывшим мигрантам из той же Африки.

Особенно показательны в этом отношении два индекса, широко используемые в физической антропологии. Один из них называется круральным и характеризует пропорции ног, а второй называется брахиальным и характеризует пропорции рук. Первый высчитывается как процентное соотношение длины большеберцовой и бедренной костей (длину большеберцовой кости умножить на 100 и разделить на длину бедренной кости), а второй как процентное соотношение длины лучевой и плечевой костей (формула расчёта аналогична).

Давно замечено и многократно подтверждено специально проводившимися измерениями, что у коренных жителей высокоширотных регионов оба этих индекса значительно меньше, чем у жителей тропиков, субтропиков и даже районов с умеренным климатом. Иными словами, у саамов, эскимосов, чукчей и представителей других северных народов нога ниже колена и рука ниже локтя намного короче по отношению к верхним частям этих конечностей, чем, скажем, у центральноафриканских пигмеев, или аборигенов Австралии. Совершенно очевидно, что неандертальцы по обоим этим показателям близки к жителям севера, а палеолитические гомо сапиенс — даже европейские — больше тяготеют к обитателям низких широт, как того и следовало бы ожидать от недавних выходцев из тропической зоны (рис. 4.5–4.7).

Первым, кто обратил серьёзное внимание на существование комплекса сходных особенностей в анатомии ископаемых и современных обитателей северных областей, был американский антрополог К. Кун. Он же выдвинул и обосновал гипотезу, что размер и форма тела аборигенов высоких широт, включая неандертальцев — это следствие адаптации к холодному климату, где особое значение приобретает способность минимизировать потери тепла и энергии. Массивность тела, имеющая следствием уменьшение площади его поверхности, приходящейся на единицу объёма, помогает сэкономить и то, и другое. Не случайно у людей наблюдается обратная связь между географической широтой обитания, с одной стороны, и отношением площади поверхности тела к его массе — с другой. Чем больше первая величина, тем в среднем меньше вторая (рис. 4.8). У широко расселённых форм млекопитающих тоже представители северных видов или подвидов, как правило, крупнее своих южных сородичей (так называемое правило Бергмана). Например, уссурийские тигры превосходят по размеру бенгальских и яванских, северные олени — благородных, белые медведи — бурых и т. д.

Рис. 4.5. Соотношение длины большеберцовой и бедренной костей у разных групп современных и ископаемых людей. Очевидно, что неандертальцы по этому показателю близки жителям севера, а палеолитические гомо сапиенс больше тяготеют к обитателям низких широт, как того и следовало бы ожидать от выходцев из тропической зоны (источник: Lewin and Foley 2004)

Рис. 4.6. Соотношение среднегодовой температуры с круральным индексом, рассчитанным для разных групп современных людей. Стрелками показано, какое место занимали бы в этой картине неандертальцы, ранние гомо сапиенс Ближнего Востока (возраст около 100 тыс. лет назад) и верхнепалеолитические гомо сапиенс Восточной Европы (возраст около 25 тыс. лет назад). Источник: Lewin and Foley 2004, с изменениями и дополнениями

Рис. 4.7. Соотношение среднегодовой температуры с брахиальным индексом, рассчитанным для 12 разных групп современных людей. Звёздочка и исходящая из неё пунктирная линия показывают, какое место занимали бы в этой картине неандертальцы

Кстати, коль уж я упомянул медведей, обязательно нужно сказать хотя бы несколько слов о самом, может быть, знаменитом представителе этого славного семейства, который был «земляком» и современником неандертальцев, а очень часто ещё и их ближайшим соседом «по квартире». Речь, разумеется, о пещерном медведе — Ursus spelaeus. Количество совпадений и общих черт в истории и биологии этих двух видов настолько велико, что человек, склонный к мистике, вполне может заподозрить здесь некую сверхъестественную связь.

Рис. 4.8. Соотношение площади поверхности тела и его объёма у жителей высокоширотных районов и жителей регионов с умеренным или жарким климатом (источник: Lewin and Foley 2004)

Начнём с того, что пещерные медведи, как и неандертальцы, происходят от европейских представителей вида, имевшего более широкое распространение (медведь Денингера — Ursus deningeri). Их ареалы в значительной степени перекрываются, а периоды существования совпадают почти полностью, если не полностью: от конца среднего плейстоцена до последнего ледникового максимума. Пик процветания и тех, и других, судя по численности ископаемых находок, тоже приходится на одно и то же время, а именно на конец изотопной стадии 4 и первую половину стадии 3 (примерно от 65 до 35/40 тыс. лет назад). В отличие от предковых видов — человека гейдельбергского и медведя Денингера, предпочитавших, за редкими исключениями, равнины и низкогорья, неандертальцы и пещерные медведи питали явную склонность к жизни высоко в горах: следы их пребывания часто встречаются на высоте более 2000 м над уровнем моря. Наконец, нельзя не отметить и ещё одно совпадение: оба вида не только исчезли примерно синхронно, но и были замещены более грацильными формами с более разнообразным, как считает большинство исследователей, рационом. При этом обращает на себя внимание то обстоятельство, что среди анатомических особенностей, отличающих пещерных медведей от сменивших их бурых (Ursus arctos), есть целый ряд черт, по которым и неандертальцы тоже отличались от пришедших им на смену гомо сапиенс. Кроме большей массивности тела, список таких черт включает ещё, например, относительно укороченные дистальные сегменты конечностей, увеличенные размеры суставов трубчатых костей, утолщённые фаланги, сравнительно крупные коренные зубы и некоторые другие признаки. В обоих случаях часть этих особенностей явно была вызвана к жизни необходимостью обеспечить их обладателям более эффективную терморегуляцию.

Но достаточно о медведях (впрочем, нам ещё предстоит встретиться с ними в главе 7), вернёмся к неандертальцам. Можно не сомневаться, что помимо размеров и пропорций тела они должны были иметь и какие-то чисто физиологические средства приспособления к холодному климату. Первым эту идею тоже развил К. Кун, и он же указал на некоторые анатомические детали, которые её подтверждают. В частности, Кун обратил внимание на необычайно крупный размер подглазничных отверстий на верхних челюстях неандертальцев, с одной стороны, и эскимосов Гренландии — с другой. Поскольку через эти отверстия проходят сосуды, обеспечивающие приток крови к щекам, логичным кажется предположение, что их увеличение у коренных жителей севера было связано с необходимостью более интенсивного обогрева во избежание обморожения. Аналогичным образом можно истолковать и ещё несколько специфических черт в строении неандертальских костей.

Таким образом, есть все основания считать, что суровый и притом крайне нестабильный климат плейстоценовой Европы действительно оказал большое воздействие на эволюцию и анатомию неандертальцев. Это воздействие отразилось, в частности, в пропорциях их скелета, в некоторых деталях системы кровоснабжения и ряде других признаков, адаптивный смысл которых кажется более или менее понятным. Со многими другими неандертальскими особенностями, однако, ясности гораздо меньше. Какова была их адаптивная роль, и играли ли они вообще такую роль, остается неизвестно.

Одной из наиболее трудноразрешимых проблем является объяснение специфического строения неандертальского носового отверстия — более широкого и глубокого, чем у современных людей. Популярная некогда гипотеза, согласно которой это было необходимо для предотвращения попадания слишком холодного и сухого воздуха в легкие при дыхании, вступает в непреодолимое противоречие с тем фактом, что у современных людей широкий нос в норме гораздо больше характерен для обитателей регионов с мягким климатом, нежели для жителей севера. Про неандертальское носовое отверстие написаны десятки статей, но какие именно факторы обусловили его специфический формат — по-прежнему непонятно. Возможно, что холод, как и климат вообще, тут был совершенно ни при чём, а определяющую роль сыграли чисто анатомические закономерности и требования, накладываемые общими особенностями строения лицевого скелета неандертальцев. Например, не исключено, что широкий нос был всего лишь механическим следствием свойственного им среднелицевого прогнатизма. Правда, носовое отверстие неандертальцев характеризуется ещё и возросшей по сравнению с их предшественниками высотой, и эта черта, по мнению ряда авторов, могла быть результатом взаимодействия структурных ограничений, налагаемых особенностями исходного (предкового) состояния, с одной стороны, и адаптивных изменений в ответ на специфические требования природной среды — с другой.

Многие другие особенности неандертальского скелета, возможно, представляют собой результат адаптации не столько к холодному климату, сколько к большим физическим нагрузкам. Таковы, например, толстые стенки трубчатых костей, сравнительно сильно изогнутые проксимальные сегменты конечностей, хорошо выраженные (рельефные) участки крепления мускулов, широкие (как бы расплющенные) фаланги пальцев ног и некоторые другие признаки. Не исключено, что, по крайней мере, некоторые из них не были предопределены на генетическом уровне, а образовывались (или, по крайней мере, усугублялись) в течение жизни человека вследствие частых и долгих переходов, транспортировки тяжестей без вспомогательных средств, выслеживания и преследования охотничьей добычи, столкновений с крупными и опасными животными и т. д.

Наконец, ещё какая-то часть свойственных всем неандертальцам или отдельным их группам признаков могла закрепиться у них просто случайно, в результате процесса, который биологи называют дрейфом генов. Воздействию этого процесса более всего подвержены небольшие по численности популяции, особенно когда они оказываются в условиях полной или частичной изоляции от других популяций своего вида. В таких условиях аллели (т. е. варианты состояния или, иначе говоря, формы генов), бывшие ранее редкими, могут быстро стать преобладающими. Например, при дроблении популяции в ходе расселения или резком уменьшении её численности вследствие какой-либо катастрофы генетический состав вновь образовавшихся или уцелевших групп почти наверняка будет во многом отличаться от первоначального, предкового. Первопроходцы, уходящие на новые земли, унесут с собой лишь часть существующих аллелей, часть исходного генетического разнообразия, и чем меньше их (первопроходцев и аллелей) будет, тем больше вероятность того, что в основанной ими новой популяции нормой станет то, что раньше было отклонением от неё. Точно так же норма и отклонение на уровне вида, популяции, или хотя бы отдельной группы могут поменяться местами после массовой гибели в результате, скажем, извержения вулкана, слишком холодной и долгой зимы, схода снежной лавины, обвала в пещере, либо каких-то ещё природных катаклизмов. Более чем вероятно, что нечто подобное не раз происходило и с неандертальцами, которые, напомню, ведут своё происхождение от группы (скорее всего, очень небольшой) переселенцев из Африки, и которым выпало жить далеко не в самом благодатном краю и не в самые лёгкие времена.

Тяготы жизни

О том, что край, действительно, был суров, а времена нелегки, свидетельствуют не только палеогеографические, но и палеоантропологические материалы. Судя по этим материалам, неандертальцы жили недолго, жизнь их, начиная с раннего детства, была полна тягот и лишений, и повсюду их подстерегали опасности, следствием встречи с которыми становились многочисленные травмы: переломы, сильные ушибы, боевые или охотничьи ранения. На некоторых неандертальских скелетах прямо-таки живого места нет — и зубы, и череп, и кости конечностей несут следы всяческих болезней, стрессов и увечий. Словом, тяжко им приходилось, очень тяжко, с этим не поспоришь. Ну, а с другой-то стороны, кому в каменном веке приходилось легко? И почему все, или почти все, так уверены, что неандертальцам было хуже, чем остальным, и что тяготы, которые выпадали на их долю, обходили стороной современных им или более поздних, верхнепалеолитических и неолитических гомо сапиенс? Есть ли для такой уверенности достаточные основания?

На первый взгляд, есть. Главные я уже упомянул. Во-первых, это очень низкая средняя продолжительность жизни и очень высокая детская смертность, во-вторых, широкое распространение так называемой гипоплазии, т. е. нарушений в структуре зубной эмали, могущих являться следствием недоедания и болезней в период её формирования, и, наконец, в-третьих, наличие на многих неандертальских костяках следов неоднократных переломов и иных травм. Рассмотрим эти три группы фактов по порядку и сравним картину, имеющуюся для неандертальцев, с той, что вырисовывается для гомо сапиенс верхнего палеолита и/или охотников-собирателей и других традиционных обществ недавнего прошлого.

Итак, продолжительность жизни. Нередко ископаемые кости позволяют более или менее точно установить, на какой стадии прервалась жизнь человека, которому они принадлежали. Об этом судят, в частности, по степени развития или стёртости зубов, по состоянию швов, разделяющих кости черепа и ряду других признаков. Точно определить возраст в годах, конечно, очень трудно, а если речь идёт о людях вымерших видов, то попросту невозможно (поскольку «расписание» их индивидуального развития могло сильно отличаться от нашего), но зато часто удаётся сделать достаточно обоснованное заключение о том, к какой возрастной группе принадлежал данный индивид, т. е. имеем ли мы дело с останками ребёнка, подростка, взрослого или старика.

Считается, что средняя продолжительность жизни неандертальцев составляла около 23 лет. Это, конечно, очень мало, но не следует представлять себе дело так, будто пожилых людей среди них вообще не было, или, тем более, что столь краткое существование было запрограммировано генетически. Даже у шимпанзе продолжительность жизни не так уж сильно уступает человеческой, особенно если не сравнивать с людьми развитых обществ последних ста-полутораста лет. Да, в естественных условиях шимпанзе доживают максимум до 50 лет или около того, но дело тут не в генетической предопределённости, поскольку известно, что те представители этого вида, которые пользуются благами цивилизации, могут жить гораздо дольше своих диких сородичей. Например, Чита — звезда кинематографа, игравшая одну из главных ролей в фильме о Тарзане, — перешагнула 70-летний рубеж. В 2005 г., в возрасте 71 года, она ещё здравствовала. А недавно самка шимпанзе, живущая в питомнике во Флориде, в условиях, приближённых к естественным, отличилась тем, что родила в возрасте 65 лет (детёныш, однако, прожил лишь несколько месяцев). Про неандертальцев, правда, в некоторых книгах можно прочесть, что они и до 45 не дотягивали, но это не так. Наиболее удачливые индивиды достигали возраста в 50 лет и больше: например, человеку из грота Фельдгофер, когда он умер, было, по всей видимости, около 60 лет. Что же касается очень низкого среднего показателя продолжительности жизни, то он объясняется, прежде всего, огромной детской смертностью. К настоящему времени найдены скелетные останки нескольких сотен неандертальцев, и едва ли не половина из них — дети, а если брать в расчёт только погребения, то детей ровно половина (см. табл. 7.1). Это очень высокий процент, особенно если учесть, что детские кости сохраняются в ископаемом состоянии гораздо хуже, чем кости взрослых, а значит, их доля в антропологических коллекциях занижена. Таким образом, доля людей, умерших до достижения половой зрелости, почти наверняка составляла не менее 50 %, а скорее всего даже несколько превышала это значение. Не случайно на большинстве тех памятников, где представлены останки нескольких человек, среди них преобладают дети (Ля Ферраси, Дедерьех, Амуд).

Ну, а как обстояли дела по этой части у тех, кто пришёл на смену неандертальцам, т. е. у гомо сапиенс верхнего палеолита Европы? Есть мнение, что намного благополучней. Детская смертность якобы сократилась до 30 %, средняя продолжительность жизни, соответственно, выросла, и, стало быть, «жить стало лучше, жить стало веселее». Однако если взять данные по возрастному составу людей из захоронений середины верхнего палеолита (погребений начала этой эпохи почти неизвестно), то выяснится, что, во-первых, доля неполовозрелых индивидов составляет не 30, а почти 40 % (табл. 4.1), а во-вторых, что и эту цифру следует рассматривать лишь как минимум, причём очень далёкий от действительности. Крайне сомнительно, что младенческая смертность в период последнего ледникового максимума была столь низка, сколь это явствует из таблицы. Такому показателю (всего 11 %) могли бы позавидовать очень многие доиндустриальные общества. Скорее, дело здесь просто в выборочном отношении к умершим, когда одних (взрослых) считали более достойными погребения, чем других (детей). Видимо, на самом деле, в верхнем палеолите, как и в предшествующую эпоху, в среднем лишь около половины всех родившихся доживало до репродуктивного возраста. Даже в обществах неолита и бронзового века детская смертность, судя по материалам могильников фатьяновской, андроновской, карасукской и ряда других культур, нередко значительно превышала 50 %, и аналогичные значения этого показателя зафиксированы также для многих групп охотников-собирателей недавнего прошлого. По средней продолжительности жизни, кстати, некоторые из этих групп тоже совсем недалеко ушли, а то и вовсе никуда не ушли от неандертальцев. Например, у филиппинских агта и батаков она составляла 21–22 года, а у асмат Новой Гвинеи — 25 лет.

Таблица 4.1: Сравнение возрастного состава погребённых неандертальцев и европейских Homo sapiens середины верхнего палеолита (30–20 тыс. лет назад) [105]

Таким образом, по доступным для оценки (конечно, очень приблизительной) демографическим параметрам особой разницы между неандертальцами и людьми верхнего палеолита, а также неандертальцами и более поздними обществами охотников-собирателей не заметно. Впрочем, не будем забывать, что большая часть приведённых выше цифр — это нечто вроде «средней температуры по больнице». В действительности же все демографические характеристики, скорее всего, довольно сильно варьировали как в пространстве, так и во времени. Ведь образ и уровень жизни неандертальцев, обитавших в разное время в разных регионах и ландшафтно-климатических условиях — от Гибралтара до Алтая и от Переднеазиатских нагорий до Русской равнины — вероятно, различались не меньше, чем у верхнепалеолитического населения тех же областей. А значит, и средняя продолжительность жизни, и уровень детской смертности, и доля людей, достигавших преклонного возраста, не были постоянны: они менялись и, возможно, весьма существенно, от эпохи к эпохе, от региона к региону, от популяции к популяции. Об этом ни в коем случае не следует забывать, тем более что это относится не только к демографическим, но и к палеопатологическим оценкам степени благополучия (или, точнее, неблагополучия) неандертальских сообществ, к разговору о которых мы переходим.

Наиболее важными для палеопатологов индикаторами отклонений от нормального хода развития организма являются те, что могут быть прослежены на зубах, поскольку зубы — это наиболее массовый палеоантропологический материал. Особую роль играют два вида нарушений: флуктуирующая зубная асимметрия и эмалевая гипоплазия. Первая выражается в отклонениях от симметрии в строении зубного ряда, а вторая в дефектах (истончении) зубной эмали. И та, и другая возникают вследствие физиологических стрессов в период формирования зубов — травм, болезней и, прежде всего, недоедания. Сопоставление степени развития флуктуирующей зубной асимметрии у неандертальцев и современных охотников-собирателей (эскимосов-инуитов) проводилось, насколько мне известно, лишь однажды и не выявило сколько-нибудь существенных различий между двумя группами. Эмалевой гипоплазии уделялось и уделяется гораздо больше внимания, она проявляется в разных формах и иногда позволяет не только констатировать наличие стресса, но и определить его продолжительность. Наиболее показательна в этом отношении самая распространённая из форм гипоплазии — линейная, когда истончение эмали проявляется на поверхности зуба в виде бороздок.

Первые исследования степени развития гипоплазии на зубах неандертальцев показали широкое распространение у них этого дефекта, что вполне соответствовало общим представлениям об их незавидном существовании и было воспринято как ещё одно подтверждение такового и даже как свидетельство их неспособности эффективно охотиться и в полной мере обеспечивать себя пищей. Многие авторы, ссылаясь на эти данные, писали о том, что недоедание и голод были обычным для неандертальцев состоянием. Однако когда дело дошло до сопоставления с охотниками-собирателями и примитивными земледельцами более поздних эпох, включая современность, выяснилось, что не всё так просто. Сначала обнаружилось, что частота затронутых гипоплазией зубов и индивидов во многих группах последних столь же высока, как у неандертальцев, а иногда и выше. Затем в результате сопоставления характера линейной гипоплазии у неандертальцев и современных инуитов было показано, что при примерно равном распространении этого дефекта в обеих выборках (рис. 4.9) продолжительность стрессов, приведших к нарушениям эмали, могла у последних быть даже выше, чем у первых. Словом, с гипоплазией пока получается, в общем-то, та же история, что и с демографическими показателями. С одной стороны, безусловно подтверждается, что периодически неандертальцам приходилось испытывать серьёзные лишения, но, с другой стороны, совсем не похоже, чтобы эта неприятность случалась с ними намного чаще, или приобретала более суровые формы, чем это имело место в последующие эпохи во многих обществах анатомически современных людей.

Рис. 4.9. Процент людей и зубов (передних), затронутых линейной эмалевой гипоплазией, в двух территориальных группах неандертальцев и у эскимосов-инуитов (источник: Guatelli-Steinberg et al. 2004)

Последняя группа фактов, которую нам осталось рассмотреть, — это следы ран и иных прижизненных повреждений на неандертальских костях. Следов таких, как уже говорилось выше, много, они разнообразны, и их количество, характер и распределение по возрастным группам и частям тела не оставляют сомнений в том, что уровень бытового и производственного травматизма в среднем палеолите был высок, а с техникой безопасности дела обстояли из рук вон плохо. Если судить по наиболее полно сохранившимся скелетам, то напрашивается вывод, что ни один неандерталец, проживший более 30 лет, не избежал серьёзных травм, а некоторые получали их с незавидной регулярностью. От последствий сильных ударов и падений не раз приходилось оправляться человеку из грота Фельдгофер (повреждены плечевая и затылочная кости), его собратьям из Шанидара (Шанидар 1 — лобная, скуловая и плечевая кости, ключица, стопа) и Кебары (Кебара 2 — пятый грудной позвонок, запястье), обычным делом были переломы ребер (Ля Шапелль, Шанидар 4), рук (Крапина 180, Ля Кина 5), ног (Табун 1, Ферраси 2), порой случались проникающие ранения грудной клетки (Шанидар 3) и черепа (Сен-Сезер) и т. д.

Когда данные такого рода были обобщены и проанализированы Т. Бергером и Э. Тринкэусом, выяснилось интереснейшее обстоятельство. Оказалось, что характер локализации травм у неандертальцев почти в точности повторяет характер локализации травм у ковбоев, постоянно участвующих в родео: большинство приходится на голову и шею, множество на область плеча и предплечья и сравнительно мало на нижние конечности. Такое совпадение в распределении повреждений наводило на мысль, что и получены они тоже были сходным образом, а именно — в результате прямых столкновений с крупными и опасными животными. Что же касается причин высокой частоты таких столкновений у неандертальцев, то главная из них, согласно весьма популярной точке зрения, заключалась в том, будто использовавшиеся ими способы и средства охоты не позволяли поражать добычу с большого расстояния. Лука и стрел они не знали, копьеметалок тоже (как не знали ни того, ни другого и жившие одновременно с ними и сразу после них гомо сапиенс), а их копья были, как многие думают, гораздо лучше приспособлены для прямого удара, чем для дальнего броска.

Если не ошибаюсь, впервые гипотеза о том, что неандертальцы не умели поражать дичь с дальнего расстояния и потому вынуждены были ходить на крупных и опасных животных «врукопашную», была изложена в развёрнутом виде в одной научно-популярной статье. При этом автор статьи очень живо изобразил метод такой охоты. Согласно его реконструкции, один неандерталец, изловчившись, должен был ухватить будущую добычу за шерсть, и дать, таким образом, возможность второму нанести ей прицельный удар или удары своим копьём. Первому, конечно, приходилось особенно трудно: «Сначала он должен был увернуться от атаки животного, затем быстро напасть сам, и после этого, собрав все силы, удерживать разъярённого, бьющегося зверя, не позволяя ему стряхнуть себя». Жаль, что автор не подверг свою идею экспериментальной проверке, попытавшись незаметно подобраться к какому-нибудь дикому травоядному или не очень страшному хищнику и схватить его «за грудки»: глядишь, гипотеза сразу же и отпала бы. А впрочем, возможно, я ошибаюсь, и в те далёкие времена, о которых идёт речь в этой книге, животные тоже любили поразмяться в единоборствах, и вместо того чтобы убегать от приближающегося человека, наоборот, радостно спешили ему навстречу, рыча или трубя на своём зверином языке что-нибудь вроде «эй, ты, чудище двуногое, выходи на смертный бой!»

Хотя в упомянутой работе Бергера и Тринкэуса не рассматривался специально вопрос о том, как частота травм у неандертальцев соотносится с таковой у людей иных эпох, и даже не утверждалось, что они получали раны и увечья так же часто, как участники родео, — сопоставлялся лишь характер распределения повреждений по частям тела, — очень многими их данные были восприняты именно как доказательство беспрецедентно высокого травматизма среди членов неандертальских сообществ. По мнению некоторых авторов, сообщества эти состояли едва ли не из одних калек, а увечья заменяли их членам, обделённым, якобы, способностью к символизму и языку, знаки отличия и социального статуса.

На самом деле, однако, нет никаких оснований думать, что количество травм, приходившихся в среднем на одного неандертальца, было намного больше или вообще хоть сколько-нибудь больше, чем количество травм на человека в верхнем палеолите, неолите и даже в традиционных культурах исторического времени. Если взять любую часть скелета, скажем, ключицу или бедро, и подсчитать, какой процент среди всех имеющихся неандертальских костей данного вида составляют травмированные, а затем сравнить полученные цифры с аналогичными показателями для разных групп современных людей, ведших кочевой или полукочевой образ жизни (охотников-собирателей, скотоводов или хоть примитивных земледельцев), то окажется, что значимых статистических различий между первыми и вторыми нет. Такую работу проделала недавно американская исследовательница В. Эстебрук, изложившая её результаты в весьма объёмистой диссертации. Она показала также, что по своему характеру повреждения на неандертальских костях не отличаются сколько-нибудь заметно от повреждений на костях людей из других проанализированных выборок, и что, следовательно, причины их тоже были в основном одни и те же. Главное место среди этих причин, видимо, занимали бытовой травматизм, падения и прочие несчастные случаи. Как минимум две из зафиксированных ран были, по всей видимости, нанесены оружием (Шанидар 3, Сен-Сезер). Что же касается ран, полученных на охоте от животных, то они точной идентификации пока не поддаются (из чего, конечно, не следует, что их не было). В целом, по заключению Эстебрук, тезис, что травматизм играл в жизни неандертальцев более существенную роль, чем в жизни других человеческих групп, не подтверждается имеющимися данными.

Думаю, общий вывод из всего, сказанного в этом разделе, понятен. Да, неандертальцам, по нашим меркам, жилось несладко, а временами приходилось и совсем туго, но те тяготы, лишения и опасности, которые выпадали на их долю, не были чем-то совершенно исключительным, не имеющим аналогий в последующей истории человечества. Более того, на протяжении десятков тысяч лет они вполне успешно — не менее успешно, чем верхнепалеолитические или неолитические гомо сапиенс — справлялись со всеми задачами, которые ставила перед ними жизнь, и любые тяготы оказывались им по плечу. А всё потому, что они были людьми, и у них, как и у нас, была такая вещь, как культура. Вот о ней-то теперь и поговорим.

Литература

Природные условия позднего плейстоцена: Борзенкова 1992: 119–133; Макдугалл 2001: 291–331; Серебряный 1980; Эндрюс 1982; Hofreiterand Stewart 2009; Macdougall 2004; Maslin 2009; Rahmstorf 2002; Tzedakis et al. 2007; Van Andel and Tzedakis 1996.

Адаптивный смысл скелетных особенностей неандертальцев: Churchill 1998, 2006; Holliday 1997; Holton and Franciscus 2008; Hublin 1998; Pearson et al. 2006; Schwartz et al. 1999; Steegmann et al. 2002; Stewart 2005; Trinkaus 1981, 1987; Weaver 2003, 2009.

Изоляция и дрейф генов как факторы формообразования у неандертальцев: Howell 1952; Weawer et al. 2007.

Смертность, болезни и травматизм: Бужилова 2005: 14–23, 43–62; Berger and Trinkaus 1995; Estabrook 2009; Guatelli-Steinberg et al. 2004; Hunchinson et al. 1997; Trinkaus 1978, 1995.

И вот, наконец, мы добрались до неандертальской культуры. Иногда приходится читать, что культура — это такая тонкая и возвышенная вещь, которая появляется лишь у гомо сапиенс, да и то не у всех, а только у самых продвинутых, а уж неандертальцам-то до неё, мол, было ой как далеко. Пишут такое обычно либо люди, имеющие очень отдалённое представление об археологии палеолита, либо же идеологически озабоченные авторы, стремящиеся невзирая на факты доказать отсутствие эволюционной преемственности между нашим видом и всеми прочими живыми существами и лишить тем самым человека (или хотя бы только человеческий разум) его природных, естественных корней. В последнем случае понятие «культура» часто намеренно стараются определить таким образом, чтобы вывести за его рамки все виды поведения и деятельности, которые могут быть обнаружены не только у гомо сапиенс, но и у других животных, включая ископаемых гоминид. Но нас-то с Вами, читатель, идеология не интересует, нас интересует, как было на самом деле. И мы понимаем, что культура — это не только поэзия, музыка, живопись, религиозные церемонии и философские трактаты; это ещё и технологии, и накопленные знания об окружающем мире и о том, как в нём выжить, и способы передачи таких знаний, даже если они состоят в простой демонстрации «делай как я».

Культура и появилась раньше человека, и существует не только у человека. Что же до неандертальцев, то они бы без этой самой культуры, без орудий, огня, языка и прочих средств искусственного приспособления к природному и социальному окружению и дня прожить не смогли. Тем более что жить-то им приходилось не в тропиках, а совсем наоборот. Нет, уж что-что, а культура у них была. Философских трактатов не было, тут не спорю, поэзии, возможно, тоже (хотя это уже вопрос), но были традиции, передававшиеся из поколения в поколение, были неписаные правила поведения, были всякие обычаи — например, обычай хоронить умерших (которому посвящен раздел в одной из следующих глав). И точно были уже очень сложные, внушающие почтение даже современным умельцам, технологии обработки камня, дерева и некоторых других видов сырья. С них, с технологий, и начнём.

Ноу-хау среднего палеолита

Хоть и не камнем единым был жив человек каменного века, для нас главным источником информации о том, чего он сумел добиться в области технологии, являются всё же именно его каменные орудия. Ведь они долговечны и, в отличие от изделий из других материалов, могут сохраняться, не претерпевая сколько-нибудь заметных изменений, в течение миллионов лет. Правда, многие почему-то думают, а некоторые и пишут, что наши палеолитические предки, будучи существами недалёкими и неприхотливыми, никаких технологий знать не знали и решали все свои проблемы с помощью дубинок и валявшихся под ногами случайных осколков скальных пород, но это не так. Перед использованием и дерево, и камень часто подвергались старательной и искусной обработке, результатом которой были весьма эффективные, а иногда ещё и очень эффектно выглядевшие орудия, например, так называемые ручные рубила. Делать их люди начали уже в нижнем палеолите (рис. 5.1), т. е. за многие сотни тысяч лет до появления высоколобых гомо сапиенс.

Рис. 5.1. Нижнепалеолитическое рубило из пещеры Кударо 1 на Кавказе (источник: Любин и Беляева 2004). Здесь есть и тщательность обработки, и совершенство формы, которого, возможно, старались достичь исходя не только из чисто функциональных требований, но и эстетических соображений

Изучая каменные орудия, археологи могут установить, как они изготавливались, использовались, как менялись их формы, функции и способы производства. Исследование морфологии древних артефактов, т. е. особенностей их внешнего облика, размеров, очертаний и т. д., позволяет выделять среди них разные типы или, иначе говоря, серии вещей, обработанных сходным образом и обладающих одним и тем же набором отличительных признаков. Изучение распространения типов в пространстве и времени даёт возможность проследить развитие разных культурных традиций, очертить границы некоторых древнейших культур. Морфология, однако, мало что говорит о функциях орудий, и здесь на помощь приходит экспериментально-трасологический метод, разработанный впервые в мире ленинградским археологом С. А. Семеновым. Изготовив точные копии древних орудий и использовав их затем в разных трудовых операциях, трасологи фиксируют следы износа, характерные для того или иного вида работы с тем или иным материалом. Сравнивая затем эти следы со следами, которые сохраняются и могут быть выявлены с помощью хорошего микроскопа на древних орудиях, можно делать достаточно обоснованные выводы о характере применения последних.

Классические неандертальцы и их непосредственные предшественники — протонеандертальцы — жили в эпоху, которую археологи называют средним палеолитом. Средний палеолит охватывает период примерно от 250 до 40 тыс. лет назад с некоторыми сдвигами этих хронологических рамок от региона к региону. Лишь самые поздние неандертальцы успели сделать шаг в следующую археологическую эпоху — верхний палеолит, что, увы, не спасло их вид от вымирания.

Основной особенностью, отличающей среднепалеолитические каменные индустрии от предшествующих им нижнепалеолитических, является возрастание роли орудий, сделанных не из целых галек или желваков, а из сколов, отбитых от крупных кусков породы (нуклеусов) с помощью каменного или рогового отбойника. Орудия на сколах становятся не только гораздо более многочисленными, чем раньше, но и более совершенными и разнообразными. Окончательная форма придаётся им с помощью ретуши — тонкой отделки посредством снятия мелких чешуек, которая может затрагивать либо только края (край), либо всю поверхность предмета. Другая важная особенность среднего палеолита заключается в том, что в эту эпоху получают широкое распространение специальные и притом довольно сложные технологии, ориентированные на получение серий стандартизированных сколов-заготовок заранее заданной, предопределённой формы. Эти заготовки могут быть сравнительно короткими и широкими (тогда их называют отщепами), или, наоборот, длинными и относительно узкими (пластины), или треугольными со сходящимися к дистальному концу боковыми сторонами (острия), но все они имеют более или менее ровные края и правильные, симметричные в плане очертания. Сколы-заготовки такого типа, а также нуклеусы и технологии, использовавшиеся для их производства, именуются леваллуазскими (рис. 5.2), по названию местонахождения Леваллуа во Франции (пригород Парижа), где они были найдены в большом количестве ещё в позапрошлом веке.

По старой традиции средний палеолит нередко называют ещё мустьерской эпохой или мустье (по названию грота Ле Мустье в юго-западной Франции), но это не совсем правильно. Строго говоря, мустье — это лишь один из видов каменных индустрий, существовавших в рассматриваемый период времени. Несмотря на довольно широкое распространение, этот вид далеко не исчерпывает собой всего культурного разнообразия своей эпохи. Мустьерские индустрии в собственном смысле встречаются сплошной полосой от Иберийского полуострова на западе до Алтая на востоке, но почти не известны в своём классическом виде ни к югу от Сахары, ни в Индии, ни в Восточной Азии. Их непременной составляющей являются скрёбла разных типов и треугольные остроконечники, обработанные ретушью только по краям и только с одной стороны (рис. 5.3). Хотя область распространения мустье в значительной мере совпадает с областью расселения неандертальцев, присутствие в том или ином месте одного из этих явлений не обязательно означает присутствие второго. В Северной Африке, например, мустье есть, а неандертальцев нет (или пока не найдено). А на Ближнем Востоке носителями мустьерских традиций были не только неандертальцы, но и люди современного анатомического типа.

Рис. 5.2. Леваллуазский нуклеус до и после снятия скола-заготовки (в данном случае отщепа) и сам скол (источник: Boëda 1995)

Рис. 5.3. Мустьерский орудийный набор. Такими и похожими изделиями пользовались на протяжении среднего палеолита и неандертальцы, и люди современного анатомического типа. Вверху — леваллуазское остриё и мустьерские остроконечники, внизу — скрёбла

Гораздо теснее связана с неандертальцами другая среднепалеолитическая индустрия — микок. Её памятники распространены от Франции, где находится стоянка Ля Микок, давшая имя всей традиции, до востока Русской равнины (стоянка Сухая Мечетка близ Волгограда). Особенно высока их концентрация в Центральной Европе и в Крыму. Имеющиеся данные позволяют думать, что неандертальцы были и творцами, и единственными носителями микокских традиций. Даже время возникновения микока, древнейшие памятники которого появляются в конце среднего плейстоцена, примерно совпадает со временем завершения формирования комплекса признаков, характеризующих «классических» неандертальцев. Там, где мустье и микок представлены в одной стратиграфической колонке, первое почти всегда предшествует второму. В отличие от мустье с его односторонне обработанными орудиями, для микока типичны бифасиальные, т. е. обработанные по обеим поверхностям изделия. Это своеобразные рубила со слегка вогнутыми в нижней части продольными краями, небольшие рубильца, а также скрёбла и ножи с двусторонней ретушью рабочего края, а нередко и с противолежащим ему обушком (рис. 5.4).

Рис. 5.4. Каменные орудия, характерные для микока, которые делали только неандертальцы: 1–4 — ножи разных типов; 5 , 6 — рубила

Кроме многочисленных разновидностей скрёбел, ножей, зубчато-выемчатых изделий широкое распространение в среднем палеолите получает такая форма, как остроконечник. Для мустье характерны треугольные остроконечники, обработанные, как уже говорилось, только по краям и только с одной стороны. Для микока гораздо более свойственны остроконечники листовидной формы, обработанные с обеих сторон и притом часто по всей поверхности (рис. 5.5).

Рис. 5.5. Микокские листовидные острия (источник: Freund 1952)

В среднем палеолите, как и в предшествующие эпохи, ещё отсутствовала жёсткая связь между формой изделий и их функцией. Во всяком случае, трасологические исследования свидетельствуют о том, что орудия одного типа часто служили для различных целей, причём даже один и тот же предмет вполне мог употребляться для выполнения самых разных трудовых операций. Например, остроконечники использовались и как ножи, и как скрёбла, и как составная часть колющего и метательного оружия. О первых двух их функциях говорят характерные следы износа на краях, а последнюю можно считать доказанной, благодаря ряду уникальных находок, сделанных в последние десять с небольшим лет. В частности, на мустьерской стоянке Умм Эль Тлель в Сирии был обнаружен грудной позвонок дикого осла с вонзившимся в него каменным остриём. Здесь же, в слое возрастом около 70 тыс. лет, найдены окаменевшие остатки вязкого смолообразного вещества, с помощью которого такие острия прикрепляли к древку дротика или копья, а также и многочисленные кремнёвые орудия, сохранившие на своих поверхностях частички этого вещества.

Сами копья, кстати, тоже известны. Конечно, деревянных орудий, сделанных рукой неандертальца, дошло до нас очень немного, но иногда такие вещи всё же попадают в руки археологов. Особенно впечатляет копье из тиса, найденное между рёбер скелета ископаемого слона на стоянке Лёринген в Германии. Длина этого изделия 2,4 м, диаметр у основания 3,1 см, а ближе к острому концу оно сужается до 2 см. Утяжелённое основание свидетельствует о том, что аэродинамические свойства копья мало заботили его изготовителя: это явно было ударное, но не метательное оружие. Заострённый конец несёт следы воздействия огня, что, видимо, является результатом намеренного обжига, имевшего целью сделать дерево более твёрдым. Стоянка Лёринген датируется временем последнего межледниковья, когда неандертальцы были, судя по всему, единственными обитателями Европы, а значит, сделать описанный предмет кроме них было некому.

В том, что подобные изделия вовсе не были для неандертальцев и их предков чем-то из ряда вон выходящим, убеждают материалы стоянки Шёнинген в Германии, имеющей древность не менее 300 тыс. лет. Здесь, наряду с костями животных (в основном лошади) и каменными орудиями, найдено множество деревянных артефактов. Особое место среди них занимают семь копий, выструганных нижнепалеолитическими обитателями стоянки из ели и сосны. Благодаря залеганию в ископаемом торфянике, копья прекрасно сохранились. Лишь два из них представлены обломками, а остальные пять дошли до нас целиком. Они изготовлены по одному стандарту, каждое имеет тщательно заострённый конец (в качестве такового всегда выбирался комель дерева), длина их варьирует от 1,8 до 2,5 м, а максимальный диаметр от 29 до 50 мм. Интересно и несколько неожиданно, что шёнингенские копья, в отличие от лёрингенского, приспособлены, как кажется, больше для метания, чем для прямого удара. Во всяком случае, самая толстая и тяжёлая часть у большинства из них находится ближе к острию, примерно в одной трети длины от него. Это противоречит широко распространенной и практически никогда серьёзно не оспаривавшейся точке зрения, согласно которой неандертальцы и их предшественники не способны были поражать дичь (или врагов) с дальнего расстояния и потому, охотясь или воюя, вынуждены были постоянно вступать в рукопашные схватки. Правда, по сравнению с метательными копьями из современных этнографических коллекций, шёнингенские экземпляры в среднем заметно толще, а значит, и тяжелее, но, с другой стороны, ведь и их «пользователи» тоже были несколько мощнее своих коллег-копьеметателей из первобытных обществ недавнего прошлого. К тому же, возможно, они предпочитали оружие, соединявшее качества ударного и метательного, т. е. достаточно прочное для ближнего боя и в то же время достаточно лёгкое для броска, хотя бы и не очень дальнего.

Рис. 5.6. Рубило из кости мамонта с местонахождения Реде в Германии (источник: Gaudzincski et al. 2005, масштаб не указан)

Кость, разумеется, тоже использовалась, но в подавляющем большинстве случаев без сколько-нибудь основательной предварительной обработки. Целые кости и их фрагменты употреблялись от случая к случаю в качестве отбойников, ретушёров, «наковален» для раскалывания камня, копательных инструментов и т. д. Некоторые изделия несут следы ретуши, аналогичные таковым на каменных артефактах, а некоторые вообще полностью воспроизводят и форму, и характер обработки последних (рис. 5.6). Однако вырезанные, выструганные или шлифованные с помощью абразивов костяные орудия на неандертальских памятниках среднего палеолита встречаются чрезвычайно редко. Это не означает, что их не умели делать, поскольку отдельные находки такого рода всё же известны. Скорее, в них — или, точнее, в их массовом производстве — долгое время просто не было особой необходимости, и неандертальцам вполне хватало орудий из камня и дерева, изготовление которых требовало гораздо меньших затрат времени и энергии. В этой связи обращает на себя внимание то обстоятельство, что единственный среднепалеолитический памятник Европы, откуда происходит сравнительно большая (несколько десятков) коллекция костяных изделий со следами строгания и абразивной обработки, находится на крайнем севере неандертальского ареала и относится, вероятно, к одному из холодных этапов изотопной стадии 3, когда в регионе господствовали кустарниковые тундры, и дерево могло оказаться в дефиците. Это стоянка Зальцгиттер-Лебенштедт в Германии, обитатели которой охотились в основном на северного оленя, но в качестве сырья для изготовления орудий предпочитали использовать, наряду с камнем, рёбра и трубчатые кости мамонта.

Кроме камня, дерева и кости неандертальцы могли при случае использовать для изготовления орудий и другие материалы, если таковые оказывались под рукой и устраивали мастеров по своим свойствам, а более привычные виды сырья были при этом почему-либо в дефиците. Например, на ряде приморских стоянок Апеннинского полуострова (Мошерини, Барма Гранде и др.), где ощущался недостаток качественного кремня, встречаются в больших количествах скрёбла из раковин съедобных моллюсков. По форме и характеру обработки они идентичны каменным орудиям этой категории, представленным в коллекциях тех же памятников (рис. 5.7).

Рис. 5.7. Скрёбла из раковин Callista chione из грота Мошерини (источник: Milliken 2007)

Хай-тек по-неандертальски

Обработка камня, конечно, дело непростое, скажет скептик, не желающий признавать неандертальцев за людей, но к сфере высоких технологий её всё же никак не отнесёшь: ведь в результате-то меняется только форма сырья, но не само вещество, не его химические свойства. И вообще, стучать камнем по камню и обезьяна может. Это вам не металлургия и даже не гончарное дело, где из одного материала с помощью множества ухищрений — добавления разных примесей, обжига, плавки — получают другой, обладающий порой совершенно новыми свойствами. Так что, как ни крути, а даже самый совершенный леваллуазский нуклеус по сравнению с самой захудалой керамической посудиной — это примитив, каменный век!

Да, не было у неандертальцев ни металлургии, ни гончарства. Не было. А высокие технологии — были! И получать из одного вещества другое, с другими свойствами, они умели.

Выше я упомянул, что на мустьерской стоянке Умм Эль Тлель в Сирии были найдены остатки вязкого смолообразного вещества (битумена), с помощью которого каменные орудия крепили к деревянной основе, а также сотни кремнёвых артефактов, несущих на поверхностях следы этого вещества. В данном случае установлено, что вещество это имело природное происхождение, а источник его нахо-дился в 40 км от стоянки. Зато в другом похожем случае точно известно, что без использования химических познаний дело не обошлось.

Рис. 5.8. Отщеп с местонахождения Бучине в Италии, на котором сохранилась смола, использовавшаяся для крепления его к деревянной рукояти (источник: Mazza et al. 2006)

Ещё в 1963 г. на среднепалеолитическом памятнике Кёнигзауэ в Германии нашли два комка смолы, явно послуживших для изготовления составных орудий. На одном из них сохранился даже чёткий отпечаток части каменного изделия и отпечаток человеческого пальца. Другой тоже нёс следы формовки человеческой рукой. Минимальный возраст этих предметов — 43 тыс. лет, а наиболее вероятный — около 80 тыс. лет. Главное же, что анализ смолы, проведённый химиками в конце 90-х годов, показал, что её естественное происхождение в данном случае исключено, и что она была получена из берёзовой коры искусственным путем, а именно посредством низкотемпературной перегонки.

Возможно — точно это ещё предстоит выяснить — подобное же превращение претерпела и смола, найденная на двух каменных отщепах с местонахождения Бучине в Италии, недалеко от Флоренции. У одного из них она покрывала толстым слоем всю нижнюю часть (рис. 5.8). Эти вещи происходят из отложений, датируемых самым концом среднего плейстоцена, т. е. сделаны они были, скорее всего, около 150 тыс. лет назад.

В общем, получается, что в технологическом отношении неандертальцы шли в ногу со своей эпохой, не чураясь новых веяний, а в чём-то будучи, по-видимому, даже и законодателями мод. Во всяком случае, своим современникам гомо сапиенс они по этой части ни в чём не уступали.

Приручённый огонь

Понятно, что раз смолу неандертальцы получали посредством перегонки, то и пользоваться огнём они умели. Умели им пользоваться и их предшественники и вероятные предки, жившие в Европе в среднем плейстоцене. На стоянках Вертешсёллёш (Венгрия), Бильцингслебен (Германия), Терра-Амата (Франция), Торральба (Испания), Бичс Пит (Англия) и ряде других найдены следы костров, горевших примерно 300–400 тыс. лет назад.

Подобно тому, как говорят о доместикации растений и животных, можно говорить и о гораздо более древней доместикации огня, в результате которой человеком впервые в его истории была «приручена» природная сила. Вероятно, люди начали использовать эту силу задолго до того, как они научились самостоятельно вызывать её к жизни, т. е. разжигать пламя. Правда, по археологическим материалам невозможно точно установить, как именно получали огонь обитатели нижнепалеолитических и среднепалеолитических стоянок, но никаких оснований думать, что они умели его добывать искусственно, нет. Скорее всего, первоначальные источники огня имели природное происхождение. Поскольку же естественное возгорание в результате удара молнии, извержения вулкана и тому подобных причин — явление для большинства областей земного шара довольно редкое, огонь, полученный из природы, приходилось тщательно оберегать и поддерживать, чтобы не дать ему угаснуть. Самым надёжным, а подчас, возможно, и единственным источником огня в период, когда им уже умели пользоваться, но ещё не умели его добывать, была, как считают многие учёные, его передача от человека к человеку, от одной группы к другой.

Впоследствии, когда огонь стали добывать искусственно, делать это могли ударом камня о камень или трением дерева о дерево, но оба этих способа, как показывают эксперименты и многочисленные наблюдения этнографов, требуют большой сноровки, значительных физических усилий, а кроме того, их успех часто зависит от благоприятных климатических условий, в частности, от такого фактора, как влажность воздуха. Чем она ниже, тем легче получить пламя с помощью камня или дерева, чем выше — тем тяжелее. Не исключено, что ещё в недавнем прошлом некоторые первобытные народы, жившие в районах с влажным климатом, не умели разжигать огонь, или, во всяком случае, делали это с большим трудом. О тасманийцах, например, известно, что они бережно хранили пламя, переносили его с собой во время перекочёвок, но достоверных свидетельств искусственного добывания ими огня нет. Некоторые учёные считают, что когда-то жители Тасмании владели этим искусством, но затем его утратили. Другие полагают, что хотя оно и не исчезло у тасманийцев совсем, обладали им лишь очень немногие люди. Для аборигенов Австралии разведение костра тоже далеко не всегда было простой задачей. О том, как справлялись с этой задачей неандертальцы, можно лишь гадать, но сам факт активного использования ими огня не вызывает ни малейших сомнений.

Огонь был источником тепла и света, он мог служить для отпугивания хищников и выкуривания кровососущих насекомых, для обработки различных материалов (вспомним закалённое в огне остриё копья из Лёрингена) и сжигания отходов, наконец, для приготовления пищи, особенно животной. Известно, что даже человекообразные обезьяны, когда у них есть выбор, предпочитают варёное и жареное мясо сырому, и неандертальцы, наверняка, разделяли с ними (и с нами) это вкусовое пристрастие. О том, что свою добычу они перед употреблением готовили, говорит, например, анализ следов огня на костях копытных из пещерной стоянки Кебара в Израиле. Эти следы гораздо чаще встречаются на мясистых трубчатых костях, чем на малопригодных для жарения фалангах, позвонках или черепах, причём — и это особенно показательно — эпифизы (концы) трубчатых костей обожжены намного сильнее, чем диафизы (средние части), защищённые от прямого воздействия пламени мясом.

Очаги и кострища на неандертальских стоянках — вполне обычное явление. Особенно хорошо они изучены на пещерных памятниках Ближнего Востока (Кебара, Тор Фарадж) и Западной Европы (Пеш де л’Азе, Рок де Марсаль, Абрик Романи, Фумане и др.). Чаще, конечно, встречаются следы кострищ. Как правило, они представляют собой зольные пятна небольшой мощности, имеющие овальные очертания и диаметр от нескольких дециметров до метра. Очаги, отличающиеся от простых кострищ наличием связанных с зольным пятном конструктивных элементов (углублений, выкладок из камней), гораздо более редки, но тоже известны. Очажные углубления могут быть как искусственными, так и естественными, хотя точно определить характер их происхождения очень трудно. На некоторых памятниках изучены очаги, которые использовались постоянно или с перерывами на протяжении длительного времени. Вместе с тем, известно немало и таких неандертальских стоянок, где следы огня отсутствуют. Причины в разных случаях могут быть разные, но в целом этот факт пока не получил сколько-нибудь удовлетворительного объяснения.

Рис. 5.9. Вверху — «древесные псевдоморфы» на одном из участков слоя I стоянки Абрик Романи в Испании; внизу — гипотетическая реконструкция треножника над очагом на этом же участке. Крестики, цифры и буквы обозначают границы и номера раскопочных квадратов площадью 1 м 2 (источник: Castro-Curel and Carbonell 1995)

Иногда, благодаря необычным геологическим условиям залегания археологических материалов, удаётся выявить и реконструировать не только очаги, но и весьма эфемерные сооружения, устраивавшиеся над ними или поблизости от них. Так, в мустьерском слое I грота Романи (Абрик Романи) в Испании, близ Барселоны, при раскопках было зафиксировано множество так называемых «древесных псевдоморф» — пустот в травертиновых отложениях, повторяющих форму стволов и ветвей деревьев. Эти стволы и ветви явно были заготовлены впрок жившими в гроте неандертальцами, причём почти все они концентрировались около очагов. Видимо, их собирались использовать как топливо, а частично, наверно, и как строительный или поделочный материал. Однако после того как людям по какой-то причине пришлось покинуть грот, культурные остатки были включены в быстро формирующийся травертиновый слой, деревянные предметы покрылись кальцитовой коркой, и когда они разложились, в слое остались продолговатые, округлые в сечении полости. Три таких полости длиной порядка полутора-двух метров лежат, пересекаясь, над одним из очагов. Очень похоже, что это следы стоявшего когда-то над костром высокого треножника, который мог служить, например, в качестве таганка для приготовления пищи (рис. 5.9).

Кров

Помимо сооружений, предназначенных для сохранения и использования огня, встречаются на неандертальских стоянках и следы более основательных строительных конструкций, сложенных из крупных костей животных и камней. Правда, они не столь часты, как очаги и кострища, и гораздо труднее поддаются однозначной интерпретации.

Поскольку, как мы помним, неандертальцы предпочитали жить в низкогорных и среднегорных районах, а часто проникали и в высокогорье, то не удивительно, что большая часть их стоянок — это гроты, пещеры, или, на худой конец, скальные навесы. Если же они выбирались на равнины, где пещер нет, то тогда стойбища устраивались под открытым небом. Однако без крыши над головой обитатели таких стойбищ тоже, видимо, не оставались. Во всяком случае, сооружение убежищ, где можно было бы укрыться от стихий (а возможно — кто знает? — и от нескромных взглядов соседей), не было для них неразрешимой задачей. Об этом свидетельствуют, например, находки, сделанные в середине прошлого века на стоянке Молодова 1 на западе Украины. Здесь было раскопано скопление крупных костей мамонта (тазы, черепа) и других животных, имевшее в плане форму окружности диаметром около 8–9 м. Кости в основном лежали по периметру скопления, а между ними, во внутренней его части, находилось около десятка кострищ. Многие (но далеко не все) археологи склонны рассматривать этот объект как остатки жилища, и хотя такая интерпретация не является единственно возможной, она кажется довольно правдоподобной. Следы похожих сооружений выявлены и на ряде других памятников.

В некоторых случаях какие-то подобия искусственных укрытий устраивались, по-видимому, даже внутри пещер или над входом в них. Например, в тыльной части приморской пещеры Лазаре близ Ниццы найден участок с несколькими очагами, отгороженный выложенными полукругом крупными камнями. По мнению французского археолога А. де Люмлея, исследовавшего этот памятник, камни служили фундаментом для постройки типа чу́ма. Интересно, что на отгороженной площади встречено множество мелких морских раковин, отсутствующих за её пределами. Они могли попасть в глубину пещеры вместе с высохшими морскими водорослями, которые люди приносили с побережья, чтобы устроить себе постель. Кстати, коль уж речь зашла о неандертальских постелях, нельзя не упомянуть о гроте Тор Фарадж в Иордании, где наряду с очагами и разного рода производственными площадками выявлены места, служившие, как можно предполагать, для сна. Они располагаются вдоль задней стены этого скального убежища, а также в его центральной части между очагами, и отличаются высокой концентрацией фитолитов (так называют окаменелости растительного происхождения) тростника и трав, использовавшихся, по-видимому, для приготовления подстилок.

Многие неандертальские стоянки использовались в течение длительного времени, хотя и не постоянно, а с перерывами. Их называют базовыми лагерями. Они служили основными поселениями в определённые сезоны, и на них могли возвращаться из года в год. На таких памятниках обычно накапливался мощный и богатый находками культурный слой, содержащий орудия, кости животных, остатки очагов, угли, золу и иные следы жизнедеятельности человека. Были и кратковременные стойбища, где люди проводили от случая к случаю несколько дней или часов, например, в ходе охотничьих экспедиций, при разделывании добычи и т. д. Наконец, особый тип памятников представляют собой мастерские — богатые сырьём места, где, как правило, производились только его отбор и первичная обработка.

Степень оседлости неандертальских сообществ, как и сообществ современных охотников-собирателей, была неодинаковой в разных районах и зависела, главным образом, от местных природных условий, т. е. от обилия, стабильности и характера распределения (плотности, сезонности) жизненно важных ресурсов в пространстве и во времени. Вместе с тем, уже известные нам особенности физической конституции неандертальцев, а именно сравнительно большая масса тела и сравнительно короткие нижние конечности, могли стать причиной того, что места поселения им приходилось менять в среднем несколько чаще, чем это делали палеолитические гомо сапиенс. В самом деле, ведь пищи им, по сравнению с последними, наверняка требовалось больше, а вот ходили они не так легко, и расстояния, которые преодолевали их охотники в поисках добычи, были, скорее всего, короче. Об этом свидетельствует, в частности, сопоставление экспериментальных данных по энергетической эффективности ходьбы современных людей с разной анатомической конституцией и разными пропорциями тела. Экстраполяция этих данных на плейстоценовых гоминид ведёт к заключению, что «анатомически современные люди с их длинными нижними конечностями могли, по-видимому, преодолевать большие расстояния с меньшей затратой сил, чем массивные и притом коротконогие неандертальцы. Энергетическая цена походов одинаковой дальности могла быть для первых примерно на 30 % выше, чем для вторых». Если так, то, значит, неандертальские «кормовые территории», т. е. доступные для регулярной эксплуатации площади вокруг их стоянок, были меньше и истощались быстрее. Следовательно, и переносить стоянки приходилось чаще. Возможно, кстати, именно поэтому неандертальские поселения обустроены обычно гораздо менее основательно, чем поселения верхнего палеолита. Всё в них кое-как, всё на скорую руку: кости съеденных животных валяются где попало, очаги в большинстве своём еле намечены, а долговременных сооружений, как правило, и вовсе нет. Оно и понятно: зачем тратить время и силы на обзаведение имуществом, которое всё равно очень скоро — через несколько дней, или, в лучшем случае, недель — придётся бросить? Не унесешь же очаг с собой, на новое место жительства. Так лучше с ним особо и не заморачиваться, огонь держит — и ладно! Частые «переезды» и уют — вещи трудносовместимые.

Одежда и обувь

Неандертальцы обитали преимущественно в районах с довольно суровым климатом и снежными зимами, и поэтому трудно представить, что они могли обходиться без одежды и обуви. Антрополог и специалист по биоэнергетике Л. Айелло, специально изучив этот вопрос, пришла к выводу, что несмотря на их холодоустойчивую конституцию, богатый белками и жирами рацион и предположительно высокий уровень метаболизма (обмена веществ) они всё же должны были испытывать необходимость в искусственном утеплении тела. Во всяком случае, пережить пики похолоданий, не оградив себя хоть в какой-то мере от воздействия стихий, им вряд ли удалось бы. Не проведёшь же безвылазно в пещере всю долгую морозную зиму, не пополняя запасов хотя бы самого необходимого — еды и топлива. Да и далеко не во всякой пещере — даже загороженной от ветра и снега шкурами и постоянно обогреваемой несколькими кострами — температуру можно было поднять настолько, чтобы сидеть в ней нагишом. Стало быть, без одежды и обуви — никак.

То обстоятельство, что археологам по сей день не удалось обнаружить абсолютно никаких признаков существования в среднем палеолите ни того, ни другого, в общем-то, ничего не значит, поскольку материалы, из которых люди этой эпохи могли бы изготовить себе башмаки или сшить штаны, относятся к разряду весьма и весьма недолговечных. Шкуры, кожи, растительные волокна сохраняются в погребённом состоянии максимум несколько тысяч лет, да и то лишь в идеальных геологических условиях, например, в мерзлоте, в торфяниках и т. п. Поэтому неудивительно, что древнейшие достоверные находки обуви — сандалии из кожи и растительных волокон — датируются всего лишь началом голоцена, т. е. периодом, отстоящим от наших дней не более чем на 10 тыс. лет. Они неизвестны пока ни для среднего, ни для верхнего палеолита, но это наверняка как раз тот случай, когда «отсутствие свидетельств не является свидетельством отсутствия».

Впрочем, говорить о полном отсутствии свидетельств существования обуви в верхнем палеолите не совсем правильно. Во-первых, в гроте Фонтанэ во Франции есть позднепалеолитический след человеческой ноги, обутой в нечто мягкое и эластичное, вроде мокасина. Во-вторых, расположение многочисленных нашивных бусин, сопровождающих костяки из знаменитых погребений в Сунгире во Владимирской области, указывает на то, что люди, похороненные здесь примерно 25 тыс. лет назад, были положены в могилу в одежде и обуви. Странно, правда, что ни на одном из человеческих изображений, относящихся к верхнему палеолиту, присутствие обуви совсем никак не обозначено, хотя иные части костюма представлены порой весьма детально.

Единственный след, относительно которого с уверенностью можно утверждать, что он принадлежит неандертальцу, оставлен, несомненно, босой ногой. Судя по торий-урановым датировкам подстилающих и перекрывающих прослоек травертина, возраст этого отпечатка, обнаруженного в пещере Вартоп в Румынии, не менее 62 и не более 119 тыс. лет. Вартоп — пещерка маленькая, ни на что путное не пригодная. Похоже, шёл просто человек мимо, заглянул в неё из любопытства — а что там, внутри? — не нашёл ничего для себя интересного, плюнул да и отправился дальше по своим неандертальским делам. Или, может, прогуливался поблизости с дамой, почувствовал естественную потребность уединиться, а тут как раз столь подходящая для этой цели дыра в скале. Зашёл, вышел. А след остался. И мы знаем, что оставивший его не был обут. Впрочем, коль на то пошло, то и все известные верхнепалеолитические следы в полу пещер, за исключением упомянутого отпечатка из Фонтанэ, тоже оставлены босыми ступнями; а ведь это уже ступни гомо сапиенс.

Если неандертальцы носили деревянные башмаки, то есть слабая надежда, что идентифицируемые остатки таковых всё же могли сохраниться в каком-нибудь ископаемом торфянике, и при очень большом везении когда-нибудь будут обнаружены (как сохранились и были обнаружены, например, копья из Лёрингена и Шёнингена). С одеждой же, увы, даже на такую призрачную перспективу уповать не приходится. Правда, на знаменитом Этци — энеолитическом человеке, замёрзшем в Альпах 5300 лет назад, — сохранились не только штаны и рубаха, а даже и трусы (кожаные!), но где энеолит, а где средний палеолит… В общем, ситуация казалась бы совсем безнадёжной, если бы на свете не было такой твари, как вши. Именно они, эти мерзкие, всем ненавистные насекомые, являются единственным и при том живым свидетельством того, что чем-то люди среднего палеолита свои бренные тела всё же прикрывали.

Дело вот в чём. Благодаря использованию уже знакомого нам метода молекулярных часов было установлено, что два современных подвида Pediculus humanus — головная (P.h. capitis) и платяная (P.h. corporis) — разделились примерно 70 тыс. лет назад. Поскольку же вторая из этих форм, питающаяся кожей тела, в отличие от первой формы, а также и от лобковых вшей, жить может только в одежде, то, значит, по крайней мере 70 тыс. лет назад одежда уже была. Гомо сапиенс в то время ещё и из Африки-то толком не выбрались, и вряд ли нуждались в чём-то более фундаментальном, чем набедренная повязка (и то вряд ли), а вот неандертальцы, как знают те, кто прочёл предыдущую главу, как раз переживали один из самых суровых климатических периодов за всю историю своего существования.

Нет оснований сомневаться, что им было вполне под силу придумать, как защитить от холода и снега любую часть тела, которая в такой защите нуждалась. Вот, например, как просто старая неандерталка из романа Джин Ауэл «Клан пещерного медведя» изготовила из шкуры зубра башмаки для своей приёмной дочери: «Очистив шкуру от мёздры и пропитав для непромокаемости жиром, женщина выкроила из неё два круга, пробила по контуру дырочки, вставила в них бечёвки и затянула по ноге девочки мехом внутрь». Всего и делов-то! И выглядит ведь описанная технология, согласитесь, вполне реалистично. Конечно, цитатами из романов ничего не докажешь, это я понимаю. Не понимаю я другое: неужели кто-то всерьёз способен думать, что люди, открывшие, как-никак, способ производства искусственного сырья (это я о смоле, см. выше) и умевшие делать из дерева копья, пригодные для охоты на слонов, а из камня ножи, которыми до сих пор можно бриться, не додумались бы при необходимости до того же, до чего додумалась современная писательница, покупающая обувь в готовом виде в магазине?

Кстати, Ауэл совсем не случайно не снабдила свою героиню иголкой ни в процитированном только что отрывке, ни в других эпизодах романа, где та занимается рукоделием. Иглы, вырезанные из кости или рога и почти точно повторяющие форму и размеры современных стальных, в большом количестве встречаются только начиная с середины верхнего палеолита, а в среднем палеолите они неизвестны. Следует ли из этого, что изготавливать одежду в это время ещё не умели? Конечно, нет. Ведь иглы неизвестны и в начале верхнего палеолита, их нет даже в ориньяке (по крайней мере, в раннем), но никто же не станет всерьёз утверждать, что носители этой культуры, ничем не отличавшиеся в анатомическом плане от современных людей и делавшие из кости множество самых разных, технологически очень сложных вещей (наконечники копий, бусы, подвески, скульптурные изображения людей и животных) были неспособны наладить производство штанов или мокасин, и покоряли Европу — далеко не самый жаркий континент — в голом виде и босиком. Пусть ни на одной неандертальской стоянке игл нет. Зато там есть костяные шила и каменные проколки, которые вполне могли служить портняжным, скорняжным и сапожным инструментом. О том, что так оно, скорее всего, и было, косвенным образом свидетельствуют микроследы износа на некоторых из этих орудий, появившиеся, по мнению трасологов, в результате работы по коже и шкурам.

Утварь

С неандертальской посудой ситуация до недавнего времени казалась столь же безнадёжной, как и с одеждой: никаких следов её существования за сто с лишним лет раскопок среднепалеолитических стоянок обнаружено не было. Кому-то это представлялось вполне естественным — мол, троглодиты, что с них взять, зачем им ложки да плошки?! Другие считали, что ложки и плошки всё же были, но только делали их в основном из дерева, коры, кожи и прочих бренных материалов, а потому до нас они дойти просто не могли, а если и могли, то только в редчайших, самых что ни на есть исключительных случаях, так что вероятность их обнаружения крайне мала. Настолько, что и надеяться на это не стоит.

Тем не менее, один раз удача, пусть и не очень широко, но всё же улыбнулась археологам. Как мы уже могли убедиться на примере копий из Лёрингена и Шёнингена, иногда, в особо благоприятных условиях, дерево всё-таки сохраняется в ископаемом состоянии и десятки, и даже сотни тысяч лет. Именно такие благоприятные условия существовали и в мустьерских слоях уже упоминавшегося выше грота Абрик Романи в Испании. Эти слои датируются временем от 45 до 50 тыс. лет назад. В них было найдено несколько деревянных предметов со следами обработки. Один из таких предметов по форме несколько напоминал ковш или черпак и мог служить либо в качестве контейнера для пищевых продуктов, либо, например, как лопата для чистки кострищ от золы. К сожалению, изделие было представлено обломком, что не позволило точно определить его назначение.

В цитировавшемся уже выше романе изобретательной Джин Ауэл много места отведено описанию бытовой стороны жизни неандертальцев. Это, конечно, чисто умозрительная реконструкция, игра воображения, опирающегося на сведения, почерпнутые из этнографических описаний современных первобытных народов, но выглядит всё вполне реалистично. Ну что, скажем, невозможного в том, что были у неандертальцев «чаши из дерева», или «плетёные сосуды», или «короба из древесной коры»? Вырезали же они из дерева копья, а кору умели превращать в смолу (для чего, кстати, тоже нужны были какие-то сосуды, причём огнестойкие), так почему бы не делать из этих же веществ ещё чаши и короба? И почему бы «пузыри, желудок и кишки» мамонта не превращать в «ёмкости для хранения воды <…> и прочую хозяйственную утварь», раз сама природа подсказывает такое их использование? Не вижу ни одной причины для скепсиса. Более того, одно недавнее открытие убеждает в том, что «плошки» неандертальцы, действительно, делали, причём делали и из гораздо менее податливых материалов, чем дерево или кора.

В пещере Чиоарей-Бороштени на юго-западе Румынии в среднепалеолитических слоях, для одного из которых получено четыре радиоуглеродных даты от 47 до 55 тыс. лет назад, вместе с каменными орудиями и 55 кусочками красной и жёлто-красной охры было найдено 8 «контейнеров», вырезанных неандертальцами из обломков сталагмитов. Контейнеры имеют овальную форму, диаметр от 4 до 8 см и глубину около 1 см (рис. 5.10). В центре углублений видны следы скобления и полировки, а также охры, для хранения и обработки (растирания, смешивания) которой и были предназначены эти изделия. Иногда охра покрывает всю поверхность вогнутости и края.

Насколько мне известно, сталагмитовые «плошки» из Чиоарей — первое и пока единственное, но зато «железное» доказательство существования рукотворной посуды в среднем палеолите. Это вам не генетика вшей, это вещи вполне осязаемые и понятные. А сделать их 50 тыс. лет назад кроме неандертальцев было некому. Потому что не было тогда в Европе другого населения.

Рис. 5.10. Сталагмитовые сосуды для хранения и растирания охры из пещеры Чиоарей-Бороштени в Румынии (источник: Cârciumaru et al. 2002)

Наконец, не будем забывать и о том материале, с разговора о котором началась эта глава, т. е. о камне. Ведь из него тоже можно было делать не только ножи и скрёбла, но и кухонные принадлежности. Конечно, вазы, вроде тех, что непонятно как изготавливали из диорита древние египтяне, неандертальцы не осилили бы (да и не нужны они им были), а вот что попроще, вроде мини-жерновов, или, как иногда говорят археологи, «тёрочников» — это запросто. Плоские камни без специальной обработки, но со следами износа на поверхностях, указывающими на их возможное использование для растирания или толчения пищевых продуктов (например, дикорастущих злаков), отмечались в коллекциях целого ряда среднепалеолитических памятников, в частности, упоминавшейся уже в этой главе стоянки Молодова 1. К сожалению, этим и им подобным предметам уделяется очень мало внимания. Они до сих пор не стали объектом специального исследования, включающего трасологическое их изучение, и точно сказать, для чего именно их использовали (и использовали ли вообще), пока нельзя.

Рис. 5.11. Неандертальцы за трапезой (источник: Koenigswald 1958). А почему без гарнира?

Возможно, одна из причин пренебрежения предположительными «тёрочниками» заключается в том, что неандертальцы издавна имеют репутацию существ крайне плотоядных, совсем не склонных к зерновой и вообще растительной пище. Если их изображают за трапезой, то непременно за мясной. Рисунков неандертальцев, грызущих огромные мослы, сколько угодно (рис. 5.11), а вот рисунка неандертальца, например, с морковкой или другим корнеплодом мне что-то видеть не приходилось. А между тем ни корнеплодами, ни другими доступными плодами они не брезговали. Вегетарианцами, разумеется, не были, но и совсем обойтись без растительных продуктов тоже не могли. Да и зачем бы им без них обходиться, если продукты эти во многих областях неандертальского ареала имелись в относительном изобилии, и добыть их часто было совсем не трудно?

Литература

Культура среднего палеолита, каменные индустрии: Борисковский 1979; Васильев и др. 2007; Вишняцкий 2005а: 181–206; Деревянко и др. 1994; Семёнов 1968; Щелинский 1983; Bordes 1968; Debenath and Dibble 1994; Inizan, Roche and Tixier 1992; Mellars 1996a; Schick and Toth 1994.

Благодаря достижениям генетиков, физиков и химиков мы можем сегодня узнать о жизни неандертальцев много такого, о чём ещё совсем недавно нельзя было и мечтать. Генетики придумали, как извлекать пригодные для анализа фрагменты ДНК из неандертальских костей, физики научились датировать эти кости с довольно высокой точностью (хотя здесь, конечно, ещё есть, над чем поработать), а химики изобрели метод, с помощью которого удалось заглянуть в неандертальское меню. По соотношению некоторых стабильных изотопов углерода и азота в коллагене из ископаемых костей, а также зубной эмали можно составить определённое представление о том, чем обладатели этих костей питались на протяжении примерно десяти последних лет своей жизни, или, по крайней мере, какие продукты составляли белковый компонент их рациона. Метод позволяет отличить преимущественно мясной рацион от преимущественно растительного или рыбного, а иногда удаётся даже определить, мясо каких именно животных и плоды каких растений — лесных или степных — составляли основу этого рациона.

Анализ химического состава костного коллагена европейских неандертальцев показал, что продукты животного происхождения занимали в белковой составляющей их пищи очень важное место — примерно такое же, как у живших одновременно с ними хищников (волк, гиена, пещерный лев). В основном это было мясо крупных травоядных животных, связанных преимущественно с ландшафтами открытого типа. К настоящему времени данные такого рода получены по костям не менее чем полутора десятков неандертальцев, живших в разных районах Западной и Центральной Европы, главным образом, в период от 60 до 30 тыс. лет назад. Первоначально эти данные были истолкованы в том смысле, что неандертальцы вообще, мол, питались чуть ли не одним только мясом. Этот вывод даже лёг в основу одной из гипотез, объясняющих их вымирание (см. главу 12). На самом деле, однако, рацион их был намного богаче и разнообразней. Конечно, мясо крупных травоядных животных играло в нём очень существенную роль, о чём можно догадаться уже хотя бы только по обилию костей со следами разделки на большинстве неандертальских стоянок, но всё же не такую большую, как у «прирождённых» хищников. Ведь неандертальцы — гоминиды, т. е. потомки растительноядных предков, и поэтому, хотя продукты животного происхождения и занимали в белковой составляющей их рациона такое же место, как у волков и гиен, сама эта составляющая была, скорее всего, значительно меньше. По некоторым оценкам, она вряд ли могла превышать 25 % всей потребляемой ими пищи и давала не более 40 % необходимой организму энергии. Не берусь судить, насколько реалистичны эти цифры, но, даже если они и занижены, то, что неандертальцы питались не одним только мясом — факт. Можно не сомневаться, что, с удовольствием отдавая должное мамонтятине или оленине, не пренебрегали они при случае и морепродуктами, богатыми жирами, и растительной пищей — источником углеводов. Об этом говорят и археологические данные.

Например, мустьерские слои приморских пещер Вэнгард и Горхэмс на Гибралтаре сохранили многочисленные свидетельства того, что жившие здесь неандертальцы активно эксплуатировали морские ресурсы. Кости морских животных (включая дельфинов), рыб и раковины моллюсков со следами, оставленными каменными орудиями, составляют значительную долю фаунистических остатков, встреченных в этих слоях. Не пренебрегали моллюсками, а также черепахами и обитатели мустьерских стоянок, располагавшихся на берегах Апеннинского полуострова, в частности, уже упоминавшегося грота Мошерини. Ещё более убедительны доказательства употребления людьми среднего палеолита в пищу черепах, полученные при раскопках пещеры Боломор в Валенсии (Испания). В слое IV этого памятника, относящемся к самому концу среднего плейстоцена, встречены обломки сотен панцирей и иных костей этих рептилий, несущих следы, оставленные каменными орудиями и даже человеческими зубами. Судя по всему, черепашье мясо перед поеданием обычно запекали или готовили как-то ещё. Об этом говорит тот факт, что более половины костей обожжены, причём чаще и сильнее всего воздействию огня подвергалась наружная сторона панцирей, тогда как многие кости внутреннего скелета такого воздействия не испытали вообще. Множество обожжённых костей черепах было обнаружено и в мустьерском слое грота Огзи-Кичик, находящегося на противоположном краю неандертальской ойкумены, в горах Тянь-Шаня. Вполне возможно, что и эти находки тоже представляют собой кухонные отбросы.

Что касается остатков растительных продуктов, то они, в отличие от костей или раковин, в ископаемом состоянии обычно долго не сохраняются. Тем не менее, имеется немало фактов, свидетельствующих о том, что продукты эти не только входили в рацион неандертальцев, но и играли в нём важную роль.

Во-первых, как уже говорилось, на ряде неандертальских стоянок были найдены вещи, представляющие собой, по мнению обнаруживших их исследователей, каменные тёрочники. Это плитки овальной или округлой формы, несущие следы износа, которые позволяют предполагать их использование для измельчения зёрен и волокон растений. Специальное изучение объектов такого рода не проводилось, и некоторые археологи даже уверены, что их вообще не существует, но, возможно, дело лишь в том, что мы просто пока не умеем их «видеть», идентифицировать, как это не раз бывало и с другими категориями древних артефактов.

Во-вторых, благодаря современным технологиям появилась возможность в буквальном смысле заглянуть в рот неандертальцам и неопровержимо доказать, что они употребляли в пищу дикорастущие семена задолго до так называемой неолитической революции, когда совершился переход от охоты и собирательства к земледелию и скотоводству. В частности, анализ состава зубного налета (зубного камня) одного из среднепалеолитических обитателей грота Шанидар в Ираке показал присутствие фитолитов и зёрен крахмала, причём последние удалось идентифицировать как остатки травянисто-злаковых растений.

В-третьих, анализ характера микроизноса на неандертальских зубах — степени их абразии, количества, положения и распределения царапин и бороздок и т. д. — показал большую внутригрупповую вариабельность по этим признакам. Изученная выборка включала 21 зуб с нескольких среднепалеолитических памятников Европы. В одних случаях микроследы свидетельствуют об исключительной плотоядности, а в других о возрастании степени всеядности с включением в рацион больших количеств корнеплодов.

Наконец, в-четвёртых, иногда при раскопках стоянок среднего палеолита всё же удаётся обнаружить обугленные зёрна дикорастущих злаков и бобов, семена фруктов, скорлупу орехов и желудей. Особенно много, свыше четырёх тысяч, таких находок было сделано в мустьерских слоях пещеры Кебара в Израиле, служившей неандертальцам домом на протяжении большей части года (кроме, видимо, самых жарких месяцев в конце лета и начале осени). Обитатели Кебары особенно налегали на бобовые, богатые белками и к тому же созревающие весной, как раз в тот период, когда газели и лани, служившие главными объектами охоты, ещё только начинали нагуливать жирок. Анализ фитолитов из культурного слоя расположенной неподалёку от Кебары пещеры Амуд тоже привёл к выводу, что её обитатели собирали и ели зёрна растений. Аналогичное заключение было получено сходным путём и для грота Тор Фарадж в Иордании.

Вероятно, роль растительной пищи в рационе неандертальцев была неодинаковой в разные сезоны и в разных географических зонах, как это имеет место и у современных охотников-собирателей. По аналогии с последними можно предполагать, что в южных районах — в Западной Азии и на средиземноморском побережье Европы — роль эта была выше, чем на севере.

И всё же основу питания неандертальцев — по крайней мере, тех, что жили в Европе, а скорее, всех без исключения — составляли, безусловно, продукты животного происхождения. Добывали они их в основном посредством охоты. Правда, ещё десять лет назад многие исследователи сомневались в том, что неандертальцы были способны успешно охотиться на крупную дичь. Предполагалось, что мясо они добывали, главным образом, подбирая объедки «со стола» других, более сильных и быстрых хищников. Даже находки деревянных копий, рассчитанных явно не на кроликов, не могли убедить всех скептиков в том, что неандертальцам под силу было свалить лошадь или оленя, не говоря уже о таких монстрах, как бизон, носорог или мамонт. Однако помимо копий для среднего палеолита Европы имеются и иные, довольно многочисленные и красноречивые свидетельства активной охоты на крупных животных. Так, изучение фаунистических материалов со стоянок Зальцгиттер-Лебенштедт (Германия), Моран (Франция), Ильская (Россия) и ряда других позволило сделать вывод, что их обитатели регулярно добывали северного оленя, тура, бизона и т. д., причём в основном это были взрослые особи, преследование и забой которых сопряжены с наибольшими трудностями, могут представлять немалую опасность для охотников и требуют особого искусства. Анализ поверхности костей животных, найденных на многих других неандертальских стоянках, тоже показывает, что часто первыми доступ к тушам имели именно обитатели этих стоянок, а не какие-то другие хищники. Такой вывод можно сделать, например, в тех случаях, когда следы зубов хищников на костях лежат поверх следов, оставленных каменными орудиями.

Об охотничьем искусстве неандертальцев можно в какой-то мере судить и на основе данных, полученных в результате анализа изотопного состава коллагена из их костных тканей. Например, было установлено, что значительную часть белкового рациона человека, чей скелет найден в Сен-Сезар, составляло мясо носорогов и мамонтов. В то же время таким классическим падальщикам, как гиены, плоть этих животных перепадала крайне редко. Значит, носорожьи и мамонтовы туши не валялись под ногами — ешь, кто хочет, — и чтобы их добыть, нужно было охотиться.

Весьма красноречивые свидетельства охоты на носорога и мамонта представлены также на стоянке Сен-Бреляд, расположенной на принадлежащем Британии о. Джерси. Жившие здесь неандертальцы умело использовали рельеф местности, загоняя добычу к скалистому обрыву, откуда животные падали вниз.

В этнографической литературе есть описания того, как африканские пигмеи, вооружённые только копьем, в одиночку добывали слона. Это случалось крайне редко и считалось великим подвигом, о котором пели песни и слагали передававшиеся из поколения в поколения легенды, но тем не менее это всё же случалось. Не знаю, упражнялись ли неандертальцы в спортивных единоборствах такого рода; так или иначе, добывать крупных животных они точно умели. Все, что для этого необходимо, у них имелось в полном достатке. Силой природа их, как мы знаем, не обидела, делать крепкие деревянные копья и острые каменные наконечники научились ещё их далекие предки пренеандертальцы, ну и, наконец, мозгов им тоже было не занимать.

Кстати, не пора ли поговорить подробней о неандертальских мозгах?

Литература

Питание: Bar-Yosef 2004; Bocherens 2009; Hardy 2010; Jones 2009; Pearson 2007; Richards 2007; Richards and Trinkaus 2009.

Способы и эффективность жизнеобеспечения, охота: Gaudzinski-Windheuser and Niven 2009; Marean and Kim 1998; Patou-Mathis 2000; Sorensen and Leonard 2001; Stiner 1994; Villa and Lenoir 2009.

«Есть люди, которые, по-видимому, убеждены, что неандерталец — глупая скотина, и ничего больше. Ведь что ни говори, а он вымер, он не смог выдержать борьбы за существование, в чём усматривается прямое доказательство его безнадёжной второсортности», — сетует один из героев романа К. Саймака «Заповедник гоблинов», неандерталец по имени Оп. И он, безусловно, прав. Более того, людей, думающих так, очень много, их большинство, и среди них немало археологов и антропологов. Некоторые представители этих профессий по сей день отказывают неандертальцам даже в абстрактном мышлении, в способности оперировать символами и во владении членораздельной речью. На чём основано это убеждение? Не знаю. Во всяком случае, не на фактах. Ведь уже давно и хорошо известно, что зачатки абстрактного мышления и способность к коммуникации посредством символов (т. е. не естественных, врождённых, а искусственных, придуманных знаков) имеются даже у человекообразных обезьян, да и у некоторых других животных тоже. Так неужели же те миллионы лет, что отделяют неандертальцев от первых гоминид, прошли для интеллекта впустую, неужели он всё это время бил баклуши, а эволюция старательно обходила его стороной?! Мозг вырос в три раза и сильно «подорожал» (в энергетическом, разумеется, смысле), а мышление так и осталось на уровне шимпанзе или австралопитека? Это крайне неправдоподобно. Рост затрат на поддержание в рабочем состоянии столь дорогостоящего органа непременно должен был хотя бы частично компенсироваться ростом эффективности его работы.

Подозреваю, что многим из нас просто очень хочется, может быть, подсознательно, чтобы на высшей ступени пьедестала эволюции был только один вид — наш собственный. Отсюда и склонность считать неандертальцев абсолютными тупицами, и разговоры о том, что именно тупоумием и объясняется прежде всего их эволюционное поражение. Если рассуждать беспристрастно, то подобные выводы трудно признать убедительными. Более того, человек, хотя бы немного знающий историю, просто не может всерьёз думать, что вымирание — свидетельство интеллектуальной неконкурентоспособности, ущербности. Сколько раз — и в том числе в новейшее время — одни общества гомо сапиенс стирали с лица земли другие просто потому, что были более многочисленными, жестокими, аморальными, наконец. Да и у животных в конкуренции двух родственных видов далеко не всегда верх одерживает более «интеллектуальный» вид. Чтоб не ходить за примерами далеко, вспомним историю наших ближайших родственников, приматов. В ней был период (середина миоцена), когда многие виды человекообразных обезьян вымерли, не сумев устоять перед натиском мелких, проворных и прожорливых предков макак и мартышек.

Нет, вымирание — точно не показатель недостатка мозгов! Да и вообще, уж чего-чего, а как раз мозгов-то у неандертальцев было не меньше, а больше нашего. Я упоминал уже об этом неприятном факте во второй главе, а сейчас пришло время узнать страшную правду в подробностях.

Мозг: количество и качество

Итак, повторяю: по абсолютной величине мозговой полости неандертальцы в среднем несколько превосходили гомо сапиенс, причём это относится как к палеолитическим, так и к ныне живущим представителям нашего вида. К ныне живущим, пожалуй, даже больше, чем к палеолитическим, поскольку за последние 10–15 тыс. лет размер мозга у людей во многих регионах, включая Европу, несколько уменьшился.

Данные, имеющиеся по неандертальцам, суммированы в табл. 6.1. Из неё следует, что средний объём мозга взрослых мужчин был не менее 1520 см3 и не менее 1270 см3 у взрослых женщин. Для группы детей и подростков возрастом от 4 до 15 лет, пол которых в большинстве случаев неясен (только череп Ле Мустье 1 уверенно определяется как мужской), этот показатель равен 1416 см3.

Таблица 6.1: Данные об объёме мозга неандертальцев (в см 3 ) [156]

Примечание. В средней колонке приведены результаты измерений, часто фигурирующие в современной литературе в качестве наиболее реалистичных, а в правой — результаты всех измерений (в скобках) и их средние значения.

В недавней сводке американского исследователя Р. Холлоуэя, много лет посвятившего изучению эндокранов ископаемых гоминид, в качестве среднего объёма мозговой полости неандертальцев фигурирует цифра 1487 см3, рассчитанная по 28 черепам разного пола и возраста. Что касается современных людей, то в разных источниках в качестве типичных для них значений приводятся разные цифры, но в целом, если исключить патологии (микроцефализм), крайний размах вариаций будет примерно от 900 до 1800 см3, а средний показатель составит около 1350–1400 см3 . По данным канадского антрополога Дж. Раштона, обмерившего головы 6325 американских военнослужащих, средний размер мозговой полости варьирует у представителей разных рас от 1359 см3 до 1416 см3.

Стало быть, получается, что объём эндокрана у современных людей в среднем, как минимум, на 100 см3 меньше, чем у неандертальцев. Напротив, по относительной величине, т. е. отношению размера мозга к размерам тела, гомо сапиенс, возможно, хоть и незначительно, но всё же опережает своих ближайших родственников. Однако даже если это действительно так (что ещё нуждается в подтверждении), то обольщаться данным обстоятельством всё равно не стоит. Дело в том, что у приматов, как показывает сопоставление данных, полученных для двух с лишним десятков разных родов, абсолютный размер мозга лучше коррелирует с результатами оценки уровня интеллектуальных способностей, чем размер относительный. Из этого правила, разумеется, бывают исключения (шимпанзе, например, считаются сообразительней горилл, хотя мозг последних крупнее), но в целом тенденция именно такова.

Распространяется ли выявленная на обезьянах закономерность на человека? Существует ли и у людей тоже связь между абсолютным размером мозга и интеллектуальными способностями? Этот весьма деликатный вопрос остаётся дискуссионным. Одни специалисты считают, что такой связи нет. «Мозговая полость, — утверждают сторонники этой точки зрения, — подобна кошельку, содержимое которого значит гораздо больше, чем его размер». Другие, напротив, уверены в том, что связь есть, и что в целом существует стойкая положительная корреляция между размером головного мозга, с одной стороны, и коэффициентом интеллектуального развития, с другой. Так это или нет, но, что касается прогрессирующего увеличения мозга у членов рода Homo, то кажется несомненным, что в качестве главного фактора, обусловившего этот процесс, выступала именно возраставшая роль интеллекта и культуры. Эта уверенность основана не только на том обстоятельстве, что первый заметный скачок в размере эндокрана у гоминид хронологически совпадает с появлением древнейших каменных орудий и других археологических свидетельств усложнения культурного поведения. Дело ещё и в том, что мозг наряду с сердцем, печенью, почками и кишечником входит в число наиболее «дорогостоящих» в энергетическом отношении анатомических органов. В то время как общий вес перечисленных органов составляет у человека в среднем всего лишь 7 % от веса тела, потребляемая ими доля метаболической энергии превышает 75 %. Вес мозга составляет 2 % от веса тела, потребляет же он примерно 20 % получаемой организмом энергии. Чем больше мозг, тем больше сил и времени приходится его обладателю тратить на добывание пищи, чтобы восполнить энергетические затраты. Вместо того чтобы спокойно отдыхать в укромном месте, он вынужден лишние часы бродить по джунглям или саванне в поисках съедобных растений и животных, ежеминутно рискуя при этом превратиться из охотника в жертву более сильных хищников. Поэтому для большинства видов крупный мозг, такой, как у приматов и, особенно, человека — непозволительная роскошь. Увеличение его размера могло стать возможным лишь в том случае, если сопутствующий этому процессу рост энергетической нагрузки на организм компенсировался какими-то важными преимуществами, обеспечивавшими благоприятное для «высоколобых» действие естественного отбора. Учитывая же функции мозга, трудно сомневаться в том, что преимущества эти были связаны в первую очередь именно с развитием интеллекта (памяти, мыслительных способностей) и полезными изменениями в поведении, повышением его пластичности и эффективности.

В этом отношении не случайным, по-видимому, является ещё одно хронологическое совпадение. Археологические данные дают основания полагать, что появлению рода Homo сопутствовали изменения в характере питания предков человека, а именно увеличение потребления мяса. Хотя характер стёртости зубов у гоминид олдувайской эпохи (примерно 2,6–1,6 млн. лет назад) говорит о том, что основу их рациона всё ещё составляли растительные продукты, мясная пища, как видно из обилия костей животных на некоторых древнейших стоянках, а также из наличия там же орудий, служивших для разделки туш, тоже приобрела уже немаловажное значение. Это можно считать важным условием роста мозга, поскольку сокращение доли растительной пищи в рационе наших предков и рост доли пищи животной — гораздо более калорийной и достаточно легко усвояемой — создавали возможность для уменьшения размеров кишечника, который, как уже говорилось, также входит в число энергетически наиболее «дорогостоящих» органов. Такое уменьшение должно было помочь поддержать общий метаболический баланс на прежнем уровне, несмотря на значительный рост мозга. Не случайно у современного человека кишечник много меньше, чем у других животных сходного размера, причём получаемый за счёт этого энергетический выигрыш обратно пропорционален потерям, связанным с увеличившимся мозгом.

Рис. 7.1. Виртуальный слепок мозговой полости неандертальского черепа Саккопасторе 1 (источник: Bruner et al. 2006)

Словом, если судить об умственных способностях по размеру мозга, то придётся сделать вывод, что неандертальцы нам, как минимум, не уступали. Но, может быть, они проигрывали по сложности его строения? Может быть, содержимое их черепной коробки, несмотря на её большой размер, было просто, однообразно и примитивно? Для ответа на этот вопрос в распоряжении антропологов есть эндокранные отливы, т. е. слепки, муляжи мозговой полости. Они дают возможность составить представление не только об объёме мозга ископаемых форм, но и о некоторых важных особенностях его структуры, находящих отражение в рельефе внутренней поверхности черепной коробки (рис. 7.1). Так вот, сопоставление эндокранных слепков неандертальцев и гомо сапиенс не позволяет выявить сколько-нибудь существенные различия, которые определённо указывали бы на интеллектуальное превосходство одного вида над другим. Да, мозг неандертальцев имел несколько иную форму и располагался в черепной коробке чуть иначе, чем мозг современных людей (рис. 7.2). В частности, у гомо сапиенс явно более развита его теменная часть, тогда как височная и края лобной, напротив, кажутся относительно редуцированными. Однако функциональное значение этих особенностей остаётся пока непонятным. В целом же, как выразился Р. Холлоуэй, один из наиболее авторитетных специалистов в данной области, мозг неандертальцев «был уже вполне человеческим, без каких-либо существенных отличий в своей организации от нашего собственного мозга». Близкого мнения придерживается и ряд других исследователей, занимающихся изучением эволюции мозга. Некоторые из них полагают, что неандертальцы могли обладать такими же интеллектуальными способностями, как современные люди, а разная форма черепов первых и вторых отражает разные эволюционные стратегии, послужившие для решения одной и той же задачи: «упаковать крупный мозг в малую ёмкость» (К. Цоликофер).

Рис. 7.2. При примерно одинаковом объёме мозг неандертальца ( слева ) несколько отличался от мозга современных людей ( справа ) по форме, а также по положению в черепной коробке. Функциональное значение этих различий остается пока непонятным (источник: Tattersall 1995)

Здесь, возможно, читатель спросит: а как же лобные доли? Ведь очень часто сторонники мнения об интеллектуальной уникальности гомо сапиенс в поисках доказательств своей правоты обращаются именно к этой части мозга, указывая на её якобы недостаточную развитость у всех других видов гоминид. Это серьёзный аргумент, поскольку лобные доли действительно играют определяющую роль в интеллектуальной деятельности. С ними в значительной мере связаны творческое мышление, планирование, принятие решений, художественная деятельность, контроль эмоций, рабочая память, язык и т. д. Однако что касается неандертальцев, то, судя, опять-таки, по их эндокранам, с лобными долями у них всё было в порядке — ни по размеру, ни по форме они не отличались сколько-нибудь существенно от наших. Более того, как показывают специальные измерения, они, вероятно, даже несколько превосходили наши лобные доли по ширине — и относительной, и абсолютной. Во всяком случае, отношение ширины переднего (лобного) отдела мозговой полости к её максимальной ширине у неандертальцев в среднем чуть больше, чем у современных людей. Конечно, убегающий назад лоб ископаемых гоминид вполне может ввести кого-то в заблуждение при оценке их интеллектуальных способностей, но антропологи уже давно поняли, что такую форму лобная кость гомо неандерталенсис, а также и гомо гейдельбергенсис имеет только снаружи и только потому, что она у них сильно утолщена в нижней части, в районе надбровья, за счёт «раздутых» лобных пазух. Что же касается внутреннего контура передней части мозговой полости, то он стал вертикальным, как минимум, полмиллиона лет назад и с тех пор почти не менялся, так что в этом отношении гомо сапиенс, в общем-то, совсем недалеко ушёл от предшествовавших ему видов (рис. 7.3).

Кроме того, как показывают сравнительные исследования, представления о непропорционально большой величине лобных долей человека по сравнению с другими человекообразными обезьянами вообще неверны. Относительный размер этой части мозга у людей лишь на доли процента больше, чем у шимпанзе, и на один процент больше, чем у орангутанга (на 4–5 % больше, чем у гориллы и гиббона). Относительный же размер разных секторов лобных долей у человека, шимпанзе, гориллы, орангутанга и гиббона, а также макаки практически одинаков. Таким образом, исходя из имеющихся сейчас данных, резонно предполагать, что у неандертальцев относительный размер лобных долей был, как минимум, идентичен таковому у гомо сапиенс, а абсолютный, соответственно, мог в среднем даже несколько превышать его. Всё это полностью лишает почвы некогда весьма популярную гипотезу, согласно которой неандертальцы с их якобы недоразвитыми лобными долями отличались необузданным нравом, неспособны были контролировать свои желания и эмоции, и потому в социальном плане были ближе к животным, чем к людям.

Рис. 7.3. Профили лобной кости пяти ископаемых гоминид (серый цвет), включая неандертальца (Гуаттари), наложенные на усреднённый профиль гомо сапиенс (чёрный цвет). Видно, что внутренний контур во всех случаях почти полностью совпадает (источник: Bookstein et al. 1999)

Вообще, похоже, что специфика эволюции мозга гомо сапиенс по сравнению с другими гоминидами, включая неандертальцев, заключалась в усиленном разрастании не лобных, а теменных долей. Именно этому обстоятельству мы, скорее всего, обязаны своим более высоким сводом черепа и его специфическими (угловатыми) очертаниями при взгляде сзади (см. рис. 2.12). Однако повлекло ли изменение формы теменных долей также и изменение их относительной величины и если да, то какие последствия это имело для интеллекта — неизвестно.

Совершенно бездоказательными остаются пока и предположения о некоей благотворной мутации или мутациях, которые чуть ли не в одночасье сказочным образом преобразили мозг гомо сапиенс, обеспечив им интеллектуальное превосходство перед неандертальцами и прочими обойдёнными судьбой представителями человеческого рода. Такие мутации, «поднявшие человека современного анатомического облика над уровнем других древних гоминид», произошли якобы «намного позже завершения формирования внешних анатомически значимых структур черепа», никак не затронув последние. Одни полагают, что это счастливое событие случилось примерно 35 тыс. лет назад и заключалось в перестройке нейронной системы, что будто бы привело к резкому возрастанию ёмкости так называемой «рабочей памяти». Другие считают, что всё дело в произошедшем где-то около 50 тыс. лет назад объединении относительно автономных, слабо связанных между собой областей мышления, в единую интегрированную систему. При этом предполагается, что как таковые все высшие психические способности, лежащие в основе современного мышления, были в наличии уже в среднем палеолите, но существовали независимо одна от другой, в разных «когнитивных сферах» или «модулях», и лишь в период, соответствующий переходу к верхнему палеолиту, между ними установилась прочная связь. Всё это, спору нет, очень интересно, остроумно и теоретически вполне допустимо; проблема лишь в том, что обнаружить какие бы то ни было следы постулируемых преобразований в имеющихся ископаемых материалах никому, включая сторонников упомянутых гипотез, до сих пор не удалось.

Может быть, удастся в будущем? Может быть. Я совсем не исключаю, что в чём-то мозг неандертальцев всё-таки уступал — и, возможно, существенно — мозгу людей современного анатомического типа. Однако, если такие различия и существовали, выявить их, установить, в чём конкретно они заключались, и каков был их масштаб, пока не получается. Наоборот, всё, что нам сейчас известно о размерах, форме и рельефе эндокранов неандертальцев и гомо сапиенс, свидетельствует, скорее, о том, что оба вида были очень близки по своим интеллектуальным способностям.

Символы и интеллект

Но, может быть, свидетельством умственной отсталости неандертальцев является тот факт, что их культурные достижения, насколько о них можно судить по археологическим данным, были намного скромней достижений гомо сапиенс? В самом деле, гарпунов и иголок из кости и рога они не вырезали, горшков из глины не лепили и даже голых женщин на стенах своих пещер не рисовали. Это ли не показатель слабоумия?!

Нет, не показатель. Во-первых, потому, что и люди современного анатомического типа, те, что жили одновременно с неандертальцами, тоже очень долгое время — примерно сто пятьдесят тысяч лет — ничего этого не делали. А во-вторых, потому, что многие общества гомо сапиенс не делали этого и ещё десятки тысяч лет после исчезновения неандертальцев. В Восточной Азии, например, средний палеолит закончился только 20–25 тыс. лет назад, а в Австралии и того позже. Да и вообще, если судить об уровне культурного развития только по тем материалам, которые могут долго сохраняться в ископаемом состоянии и затем попасть в руки археологов, то вполне можно прийти к выводу, что даже некоторые группы первобытных охотников-собирателей недавнего прошлого (до первой половины 20-го века включительно) абсолютно ни в чём не превосходили неандертальцев!

«Отсутствие в среднем палеолите археологических свидетельств некоторых видов поведения, типичных для верхнего палеолита, — пишет по этому поводу американский антрополог Дж. О’Коннел, — совсем не обязательно означает отсутствие соответствующих способностей. Лучшим подтверждением этому служат материалы плейстоценовых памятников Австралии и Новой Гвинеи. В этом регионе не было иного населения, кроме людей современного анатомического типа. Тем не менее чуть ли не до самого голоцена, и уж во всяком случае до последнего ледникового максимума, местные индустрии остаются в основных своих чертах, скорее, среднепалеолитическими. Комплексы более чем 75 австралийских памятников, датируемых временем древнее 20 тыс. лет назад, являют весьма ограниченный технический репертуар, почти не дают свидетельств существования технологий обработки кости и крайне бедны находками, которые бы можно было охарактеризовать как произведения искусства, украшения, или выражение „стиля“. Это говорит о том, что различия между культурами среднего и верхнего палеолита правильнее было бы рассматривать не как следствие разных способностей их создателей, а как результат приспособления к разным экологическим условиям».

И действительно, в одной из следующих глав мы ещё увидим, что когда настало время перемен, когда гомо сапиенс, вторгшись на Ближний Восток и в Европу, стали создавать первые верхнепалеолитические культуры, то же самое начали делать и европейские аборигены — неандертальцы. Причём на западе (а возможно, и в центре) Европы неандертальский верхний палеолит — с костяными орудиями и украшениями — появился, похоже, даже несколько раньше, чем туда пришли люди современного анатомического типа. Да, продлилась эта эпоха неандертальского культурного расцвета по меркам палеолитической хронологии совсем недолго, всего две-три, от силы пять тысяч лет, но всё же она была, и от этого факта никуда не деться.

Вообще, по-моему, единственный твёрдый вывод, который можно сделать, оценивая интеллектуальные способности неандертальцев и современных им гомо сапиенс по археологическим данным, по их «культурным достижениям», заключается в том, что и те, и другие использовали свой умственный потенциал далеко не в полной мере. Не было у них, похоже, ну абсолютно никакого стремления к прогрессу! Могли многое, но, видимо, предпочитали без крайней необходимости «не париться» и довольствовались малым. Например, как мы видели в предыдущей главе, неандертальцы умели строгать и шлифовать кость, но пока это было возможно, обходились деревом — его обрабатывать легче. А гомо сапиенс ещё по меньшей мере 20 тыс. лет назад знали, как формовать и обжигать глину (на верхнепалеолитических памятниках этого возраста иногда встречаются керамические фигурки), но горшки лепить не торопились, обходясь более простой в изготовлении посудой. Подобным же образом и многие другие культурные «достижения», сколь бы полезными и прогрессивными ни рисовались они в нашем ретроспективном восприятии, с точки зрения людей палеолита могли долгое время оставаться всего лишь непрактичными, обременительными усложнениями, требующими неоправданно больших затрат труда, времени, энергии и иных ресурсов.

Как сказал один персонаж одного не очень увлекательного детектива (героев скучных детективов часто тянет к философствованию), «человек — единственное животное, которое всегда хочет больше, чем ему нужно». Это верно, но верно лишь отчасти, лишь применительно к человеку исторического времени, который в своей социальной и экономической деятельности часто руководствуется соображениями выгоды, т. е. желанием достичь престижного статуса, богатства, власти. А вот палеолитические люди — и гомо сапиенс, и неандертальцы — похоже, совершенно не стремились иметь больше, чем нужно. А всё потому, что не понимали они своей выгоды, да и вообще не знали, что это такое — выгода. Пользу, которая есть качество биологическое (оно и появляется лишь вместе с жизнью) — ту понимали, а выгоду — нет.

С пользой всё просто: пришёл с охоты, наелся мамонтятины и лежи себе в теньке, подрёмывай, или грейся на солнышке, или у костра байки трави. Ну или пойди, попляши, если на месте не сидится. И занятно, и приятно, и для здоровья никакого риска. Сплошная польза. А вот тащиться сразу после обеда снова на охоту за вторым мамонтом, когда и первого ещё всей пещере на неделю хватит, или корпеть над костяным наконечником, когда и деревянное копьё верно служит — это совсем не так занятно и приятно, да и с медицинской точки зрения сомнительно. А ну как бивнем по зубам получишь? Зачем тогда выгода, т. е. много мяса, если пользы от неё никакой? Есть-то нечем! Так что лучше из-за лишнего куска (или наконечника, или горшка, или чего угодно) не уродоваться. Лишний — он и есть лишний. Лишний — значит, ненужный.

Из сказанного следует одно: делать по археологическим данным выводы об интеллектуальных и вообще культурных возможностях людей далёкого прошлого можно лишь с большой осторожностью. Эти данные фиксируют только очень ограниченную часть спектра человеческих способностей, но ни в коем случае не весь этот спектр, не «предел возможного». То, что люди в ту или иную эпоху не делали чего-то, совсем не значит, что они были неспособны это делать. Большинство видов человеческой деятельности возникает не тогда, когда это становится возможно, а тогда, когда это становится необходимо. Так было не только с уже упомянутыми выше занятиями — косторезным ремеслом и гончарством, но и с земледелием, скотоводством, домостроительством, металлургией, да с письменностью, наконец! Ведь совершенно очевидно, что письменность появляется не тогда, когда появляются достаточно сообразительные для её изобретения индивиды, а лишь тогда, когда количество необходимой для жизни общества информации возрастает настолько, что возникает потребность в новых искусственных средствах её хранения и передачи. И по сей день существуют бесписьменные общества, члены которых, окажись они в другой культурной среде, вне всякого сомнения легко освоили бы грамоту (часто так оно и происходит). Ещё совсем недавно, каких-нибудь триста-четыреста лет назад, письменности не имела добрая половина тогдашних сообществ гомо сапиенс (население всей Австралии, почти всей Африки, значительной части обеих Америк, немалой части Азии и даже некоторых уголков Европы)! Не имела, конечно же, не потому, что была к ней неспособна, а только и исключительно потому, что не нуждалась в ней. «Способность читать и писать существовала в течение долгого времени, но была реализована лишь тогда, когда письмо было изобретено и стало передаваться из поколения в поколение. А изобретено оно было только тогда, когда усложнившийся образ жизни потребовал его практического применения».

Одного примера с письменностью достаточно, чтобы усомниться в правоте тех, кто полагает, будто «отсутствие [на неандертальских стоянках] предметов символического назначения, скорее всего, означает отсутствие символического мышления». А что же тогда означает отсутствие на этих и многих других, гораздо более поздних стоянках тарелок, ложек и вообще какой бы то ни было посуды? Что их обитатели никогда и ничего не ели? Как-то не верится. Да, действительно, материальные свидетельства символического поведения неандертальцев крайне скудны и часто невыразительны, и всё же отсутствие скульптурных и гравированных изображений в культурных слоях их памятников, или рисунков на стенах их пещер не означает ни отсутствия у них символизма, ни тем более отсутствия способностей, необходимых для создания и адекватного восприятия символов.

Во-первых, как я уже не раз здесь повторял, способностями можно обладать, но при этом не пользоваться. Примеров тому — тьма.

Во-вторых, символическим смыслом вполне могли наделяться не только украшения или изображения, но и изделия чисто утилитарного назначения (не потому ли некоторые рубила выглядят «избыточно» совершенными и поражают нас своей симметрией и эстетикой?) или природные объекты (камни, деревья, горы и т. д.). Этнография охотников-собирателей, да и не только их, знает множество подобных случаев.

В-третьих, нельзя исключить, что наиболее древние вещи символического назначения просто по тем или иным причинам не сохранились. Это могло произойти, например, потому, что долгое время такие предметы и изображения делались не из камня, кости или раковин, а в основном или исключительно на недолговечных материалах (шкурах, коре, дереве, земле и т. д.) и если и пережили своих создателей, то ненадолго. Например, раскрашивание собственного тела — один из наиболее распространённых видов символизма в архаичных культурах, но никаких археологических следов существования этого обычая в каменном веке до нас не дошло и дойти не могло.

В-четвёртых, как мы ещё увидим в следующих главах, кое-какие вещественные символы на стоянках неандертальцев всё же встречаются. Более того, иногда они даже могут быть довольно многочисленны и выразительны. В основном это изделия из категории так называемых «персональных украшений», изготавливавшиеся из зубов, кости, раковин и предназначавшиеся для ношения на одежде или прямо на теле (подвески, бусы и др.). Правда, в подавляющем большинстве случаев известные сейчас предметы такого рода относятся уже к верхнему палеолиту, но от этого они не перестают быть неандертальскими.

Наконец, в-пятых, не будем забывать о том, что символы — это совсем не обязательно вещи. Слова — тоже символы, а речь — самый распространённый и всепроникающий вид знакового поведения. Поэтому разговор о мозге и интеллекте неандертальцев вполне логично будет продолжить разговором об их речевых способностях.

Вопросы языкознания

Ещё недавно большинство учёных оценивало эти способности весьма скептически. Раздавались даже предложения извлечь из анналов видовое имя alalus, придуманное когда-то Геккелем для питекантропа (см. главу 1), и объединить всех предшественников Homo sapiens от эректусов до неандертальцев в вид Homo alalus. Главным поводом для этого служили приобретшие широкую известность исследования американских антропологов Ф. Либермана и Э. Крелина, результаты которых были опубликованы в 1971 г. Либерман и Крелин попытались воссоздать вокальный тракт неандертальца, а затем оценить на этой основе возможность произнесения им различных звуков. В качестве исходного материала для своей работы они использовали череп из пещеры Ля Шапелль-о-Сен, а точнее, его реконструкцию, сделанную ещё в начале прошлого века М. Булем. Согласно выводам, к которым Либерман и Крелин пришли в итоге, обладатель этого черепа был не способен артикулировать ряд гласных («и», «у», «а») и мог испытывать трудности с некоторыми согласными.

Широкой публикой результаты этого исследования были охотно восприняты как доказательство того, что неандертальцы вообще не обладали даром речи. Ничего иного от этих грубых, да ещё к тому же давным-давно вымерших существ никто, собственно, и не ожидал. Учёные, конечно, были далеки от столь упрощённых представлений и радикальных выводов, но всё же в большинстве своём тоже считали, что если неандерталец и пользовался каким-то подобием языка, то было оно, это подобие, весьма жалким, фонетически и грамматически примитивным, с крайне бедной лексикой. Подобные воззрения, кстати, нашли отражение во многих художественных произведениях. Скажем, в популярном некогда фильме «Клан пещерного медведя», поставленном по одноименному роману Джин Ауэл и повествующем о жизни неандертальцев на закате их эры, герои скорее мычат, чем говорят (что, впрочем, ничуть не мешает им прекрасно понимать друг друга).

На самом деле, однако, серьёзных оснований думать, что речевые возможности, которыми располагали неандертальцы, сколько-нибудь существенно отличались от наших собственных, нет. Во всяком случае, работа Либермана таких оснований точно не даёт. Во-первых, для того, чтобы говорить, совсем не обязательно уметь произносить все звуки, которые произносит современный человек. Сейчас ведь тоже существует немало языков, располагающих лишь двумя или тремя гласными (при обилии согласных), либо же очень ограниченным числом фонем в целом (в некоторых полинезийских языках их не более дюжины), но это ничуть не мешает их носителям слагать поэмы и рассуждать о самых что ни на есть высоких материях. В принципе, и десятка звуков достаточно для создания сколь угодно большого количества слов. Во-вторых, как выяснилось, восстановление мягких тканей гортани и других голосовых органов по особенностям строения черепа — не слишком надёжная основа для сколько-нибудь далеко идущих выводов.

В качестве отправной точки для реконструкции Либермана и Крелина послужили представления о существовании корреляции между определёнными деталями морфологии базикраниума (основания черепа), с одной стороны, и положением голосовых органов (в том числе гортани и языка), с другой. Имевшиеся в то время сравнительно-анатомические данные свидетельствовали, в частности, о том, что при слабо изогнутом основании гортань расположена высоко, а при сильно изогнутом низко. Считалось, что последняя черта характерна лишь для людей, причём справедливо отмечалось, что у младенцев гортань расположена так же высоко, как у многих животных (что даёт им и животным возможность есть и дышать практически одновременно), и лишь в 2–3 года начинает опускаться (что позволяет лучше и разнообразнее артикулировать звуки, но создаёт риск подавиться). У шапелльского неандертальца конфигурация основания черепа в некоторых отношениях напоминала таковую у современных младенцев, что во многом и предопределило выводы, к которым пришли Либерман и Крелин в своей знаменитой работе.

Впервые серьёзные причины усомниться в полученных ими результатах появились после того, как в конце 80-х годов французским антропологом Ж.-Л. Эймом была выполнена новая реконструкция черепа из Ля Шапелль-о-Сен. Она отличалась от старой реконструкции М. Буля, которой пользовались Либерман и Крелин, и одно из отличий как раз состояло в большей степени изгиба основания черепа. У Эйма получалось, что по этому признаку шапеллец вполне вписывался в рамки вариабельности, наблюдаемой у современных людей.

Однако хотя очередной пересмотр анатомии многострадального неандертальца из Ля Шапелль (предыдущий, о котором говорилось в главе 1, был предпринят в 50-е годы, но касался в основном посткраниального скелета) заставил усомниться в правильности реконструкции Либермана и Крелина, он никак не решал проблему с черепами других его собратьев, которые упрямо не желали менять малый изгиб основания на большой. По всем измерениям получалось, что в целом неандертальцы в этом отношении стоят в стороне от «магистральной линии» эволюции гоминид. Конечно, по крайней мере у некоторых из них изгиб базикраниума был сильней, чем у австралопитеков, мало отличавшихся по этому признаку от человекообразных обезьян, и даже сильней, чем у ранних гомо эректус, имевших зачаточный изгиб, но зато явно слабей, чем у гомо гейдельбергенсис (Петралона, Брокен Хилл). У последних фиксируется уже полный изгиб, близкий к наблюдаемому на черепах современных людей, а вот у неандертальцев базикраниальный угол заметно больше (т. е. основание черепа менее изогнуто), чем у гомо сапиенс (рис. 7.4). Что бы это могло означать? Неужели регресс?

Результаты проведённого недавно изучения полутора сотен черепов обезьян и гоминид, представлявших 29 разных видов включая неандертальцев и гомо сапиенс, помогают ответить на этот вопрос. Целью исследования было проверить гипотезу, согласно которой степень изгиба базикраниума у приматов в значительной мере зависит от размеров мозга и лица и от соотношения этих размеров. Проведённые измерения и вычисления подтвердили исходное предположение. Оказалось, что чем больше мозг, тем, при прочих равных условиях, больше изгиб основания, но если росту мозга сопутствует увеличение размеров лица, то это ведёт к некоторому уменьшению изгиба. Такой характер взаимодействия трёх названных величин хорошо объясняет, почему при примерно равном объёме мозговой полости изгиб базикраниума у неандертальцев меньше, чем у современных людей. Ведь лицо у них, как мы помним из главы 2, было намного больше, чем у нас.

Ну а как же в этом случае быть с корреляцией между степенью изгиба основания черепа и положением гортани? Что же получается: большое лицо = малый изгиб базикраниума = высоко расположенная гортань = проблемы с членораздельной речью? Не слишком ли сложная конструкция? Согласен, слишком. Но в ней нет необходимости. К сожалению, исходные посылки, на которых строились реконструкции Либермана и многие более поздние исследования речевых способностей ископаемых гоминид, не выдержали проверки временем. Во-первых, оказалось, что в процессе вокализации у многих животных гортань может опускаться так же низко, как она постоянно опущена у людей, а значит, её высокое «стационарное» положение само по себе не является препятствием для речи. Во-вторых, как теперь известно, у некоторых млекопитающих и стационарная позиция гортани не отличается от человеческой. У разных видов оленей, у коал, а также у всех кошек рода Panthera (т. е. у львов, тигров, леопардов и ягуаров) она, как и у нас, опущена постоянно, а не только во время рёва или рычания. Низкое положение гортани обеспечивает понижение тона издаваемых звуков, что создаёт у получателей сигнала преувеличенное представление о размерах и силе обладателя «баса», и, возможно, именно в этом и заключается основной адаптивный смысл данного признака (вспомним ломающиеся голоса подростков). Наконец, в-третьих, как это уже ясно из «во-первых» и «во-вторых», корреляция между степенью изгиба основания черепа и положением гортани оказалась совсем не обязательной. Это было дополнительно подтверждено экспериментами (на крысах), а также наблюдениями над детьми: у них, когда гортань опускается, изменений конфигурации базикраниума не происходит. Таким образом, получается, что будь даже изгиб основания черепа у неандертальцев таким же, как у шимпанзе, т. е. почти никаким, это всё равно не означало бы отсутствия у них речи. Впрочем, и наличия таковой это тоже, разумеется, не означало бы. Вообще же главный вывод из сказанного совсем не радостен: мы лишились основного из тех немногих скелетных индикаторов способности к членораздельной артикуляции звуков, на которые, как казалось, можно было смело опираться в попытках реконструировать речевой потенциал ископаемых гоминид.

Рис. 7.4. Изгиб основания черепа у современного человека ( слева ) и ископаемых гоминид ( справа ). Как видно, неандертальцы явно отклоняются от общей тенденции (источник: Laitman et al. 1978)

К счастью, не все открытия имеют столь печальные последствия. Иногда они кое-что проясняют, ничего при этом не руша. Одно такое открытие, имеющее самое непосредственное отношение к вопросу о фонетическом «репертуаре» неандертальцев, было сделано в пещере Кебара в Израиле в 1983 г. Речь идёт о находке подъязычной кости (гиоида) одного из представителей этого вида. Его останки, погребённые около 60 тыс. лет назад, отличались от большинства современных им костяков очень хорошей сохранностью. Череп, правда, отсутствовал (объяснение чему даётся в конце следующей главы), но зато остальной скелет был представлен почти полностью, причём все его части располагались в правильном анатомическом порядке. Сама подъязычная кость, занимающая при жизни человека позицию в мягких тканях над гортанью и связанная с мускулами горла и языка, лежала, как ей и следует, рядом с нижней челюстью. Её изучение, предпринятое израильскими и французскими антропологами, показало, что по своему строению она ничуть не отличалась от аналогичной кости современных людей. Позже такое же заключение было сделано и относительно двух подъязычных костей пренеандертальцев из пещеры Сима де лос Уэсос, тогда как найденный недавно гиоид австралопитека афарского оказался точно таким же, как у шимпанзе. Конечно, строго говоря, сама по себе идентичность формы ещё не означает, что подъязычная кость и гортань занимали у людей из Симы и Кебары такое же низкое положение в горле, как у нас, но результаты осуществлённой недавно виртуальной реконструкции позволяют предполагать, что так оно и было. Эта реконструкция проводилась методом трёхмерной геометрической морфометрии по опорным точкам на черепах и нижних челюстях людей и шимпанзе, для которых были получены сканы головы и шеи. В итоге авторы работы (опубликованы пока лишь тезисы) пришли к выводу, что у неандертальцев гиоид, скорее всего, занимал по отношению к черепу, шее и позвоночному столбу позицию близкую к той, что он занимает у современных людей, и что, таким образом, этот вид обладал одной из предпосылок, необходимых для человеческой речи.

Важнейшую роль в артикуляции звуков играет ротовая полость. Насколько можно судить по измерениям, проводившимся на ископаемых черепах, здесь также нет сколько-нибудь заметных различий между неандертальцами и людьми современного физического типа. И у тех, и у других ротовая полость устроена примерно одинаково и даёт, в общем, одинаковые возможности для произнесения различных звуков.

Одно время была надежда, что в качестве индикатора наличия речи удастся использовать толщину канала подъязычного нерва, находящегося в нижней части затылочной кости между яремным отростком и мыщелком и контролирующего движения почти всех мускулов языка. Поскольку можно ожидать, что интенсивность таких движений возрастала в процессе развития речи, было высказано предположение, что и сам нерв и, соответственно, канал должны были увеличиваться, а значит, размер последнего мог бы служить показателем речевых возможностей ископаемых видов. Первое сравнение площади сечения канала шимпанзе (обыкновенных и карликовых), горилл и ряда гоминид (включая современных людей) как будто подтвердило жизнеспособность этой гипотезы. Получалось, что если у австралопитеков рассматриваемая величина ещё не выходит за рамки вариабельности, свойственные человекообразным обезьянам, то у гомо гейдельбергенсис и классических неандертальцев она, наоборот, достигает тех же значений, что и у ныне живущих людей. Уже через год, однако, как исходные постулаты этого исследования, так и его выводы оказались под вопросом. В частности, было показано, что у людей и шимпанзе толщина канала подъязычного нерва в значительной степени перекрывается. Таким образом, к сожалению, от использования этого признака в предложенном качестве пришлось отказаться.

Зато другой похожий признак, кажется, выдержал проверку и работает вполне успешно. Это размер спинномозгового канала грудных позвонков. Для быстрой членораздельной речи необходим точный контроль дыхания. Одним из условий такого контроля у людей является рост числа тел нервных клеток в спинном мозге грудных позвонков, что имеет следствием расширение позвоночного канала грудного отдела по сравнению с другими приматами. Изучение ископаемых материалов (пока, к сожалению, очень скудных) показало, что у гомо эректус, по крайней мере ранних (тех, кого называют ещё гомо эргастер), такого расширения ещё не произошло — они в этом отношении ближе к обезьянам и австралопитекам, чем к современным людям. А вот неандертальцы, напротив, по ширине канала грудных позвонков практически не отличаются от гомо сапиенс (рис. 7.5).

Наконец, детальное изучение анатомического строения наружного слухового прохода и среднего уха на височных костях пренеандертальцев из Симы де лос Уэсос показало, что на этой стадии ухо безусловно обладало теми акустическими свойствами, которые необходимы для тонкого различения звуков человеческого голоса и адекватного восприятия речи.

Таким образом, получается, что те анатомические органы неандертальцев, которые связаны с артикуляцией и восприятием звуков и о строении которых у нас есть более или менее достоверная информация, практически ничем не отличались от аналогичных органов гомо сапиенс. Мозг у людей обоих этих видов тоже очень похож, и если у одного из них он достаточно развит, чтобы позволить создавать и использовать для обмена информацией системы искусственных знаков, то было бы нелогично не допустить того же самого и для другого. Наконец, единственный ген, о котором сейчас более или менее достоверно известно, что он влияет на речевую деятельность, также оказался у двух видов совершенно одинаково построен, одинаковым образом отличаясь от такого же гена шимпанзе. Этот ген обозначается как FOXP2, его дезактивация имеет следствием серьёзные нарушения в работе артикуляционного аппарата. После выяснения его важности для развития речи было высказано предположение, что эту функцию, а также и специфическую — не такую, как у шимпанзе, — структуру FOXP2 приобрел сравнительно недавно и что и то, и другое свойственно только гомо сапиенс. Вскоре, однако, удалось выделить соответствующий участок ДНК из кости неандертальца, и выяснилось, что этот ген отличается от аналогичного гена шимпанзе точно по тем же двум нуклеотидным позициям, что и ген современного человека. Стало быть, мутации, приведшие к этим изменениям, должны были произойти как минимум ещё у гомо гейдельбергенсис (общего предка неандертальцев и гомо сапиенс), а возможно, и на более ранней стадии эволюции.

Рис. 7.5. Отношение log(10) диаметра спинномозгового канала грудных позвонков (мм) к log(10) веса тела (г) у разных групп гоминид (источник: MacLarnon and Hewitt 2004)

Из всего этого можно сделать только один вывод: потенциально неандерталец был способен к языку вообще и членораздельной речи в частности в той же или почти в той же мере, что и гомо сапиенс. Пользовался ли он этой способностью — другой вопрос, на который нет и, возможно, никогда не будет точного ответа. Однако, коль уж на то пошло, этот же вопрос можно задать и по отношению к древним представителям нашего собственного вида, жившим одновременно с неандертальцами и даже после них — и ответа тоже не будет.

Строго говоря, даже живопись и скульптура верхнего палеолита, сколь бы они нас ни впечатляли своей выразительностью, сами по себе всё же не доказывают, что их творцы разговаривали друг с другом или вообще пользовались каким бы то ни было языком. Напротив, натурализм, которым славится палеолитическая живопись, при желании можно даже интерпретировать как свидетельство интеллектуальной и языковой ограниченности её создателей. Именно такую гипотезу выдвинул несколько лет назад американский психолог Н. Хамфри.

Хамфри привел весьма остроумную аргументацию в пользу того, что общепризнанные шедевры палеолитического искусства, такие, как росписи в пещерах Шовэ и Ляско, нельзя считать доказательством наличия у их создателей развитого мышления и языка. Более того, предположил он, эти росписи могут свидетельствовать скорее об обратном, то есть об интеллектуальной неполноценности первых художников. Отправной точкой для рассуждений Хамфри послужил анализ опубликованных около четверти века назад рисунков английской девочки Нади, страдавшей аутизмом. Несмотря на то, что физически, психически и интеллектуально Надя значительно отставала от сверстников, была неспособна к сколько-нибудь нормальному общению и совсем не могла разговаривать (первые несколько слов она освоила, когда ей было шесть лет), рисунки, созданные ею в возрасте от трёх до шести лет, обладают рядом замечательных качеств. Для многих из них характерно правильное построение перспективы и абсолютная реалистичность изображений, что особенно интересно, если учесть, что рисованию Надю никто не учил и что рисункам нормально развивающихся детей того же возраста оба этих качества совершенно не свойственны. Своей натуралистичностью, а зачастую и сюжетами многие рисунки Нади удивительно напоминают широко известные произведения пещерной живописи, например, бизона из Шовэ или лошадей из этой же пещеры, а также из Ляско. По мысли Хамфри, поддержанной и некоторыми из участников обсуждения его статьи, именно отсутствие обычных для современных людей умственных способностей и, прежде всего, отсутствие языка может объяснить необычайную реалистичность Надиных рисунков. Ведь её восприятие животных или людей не было опосредовано символами, обозначающими классы объектов, и она, в отличие от обычных детей, изображала непосредственно своё впечатление от лошади или коровы, а не соответствующую абстрактную идею, т. е. между изображаемым и изображением в данном случае ничто не стояло. Предполагается, что тем же обстоятельством, то есть отсутствием абстрактных понятий, обозначающих классы объектов, может объясняться и натурализм палеолитической живописи, причём в этом случае становится понятным и переход от реалистических изображений к схематическим, наблюдаемый в конце верхнего палеолита: он связывается с появлением развитого языка и утратой непосредственности восприятия.

Конечно, у гипотезы Хамфри при всём её изяществе есть совершенно очевидные слабости. Главная из них заключается в том, что она учитывает лишь очень небольшой круг подобранных, вырванных из общего контекста фактов, игнорируя основную часть того, что известно о культуре верхнего палеолита и людях этой эпохи. Крайне трудно представить, что эти люди, внешне ничем не отличавшиеся от нас, сумевшие заселить весь земной шар от тропиков до заполярья, совершавшие сложные ритуалы (о чём свидетельствуют их погребения) и дальние океанские плавания, изготавливавшие совершенные орудия и украшения из самых разных, в том числе и весьма трудно поддающихся обработке материалов, не обладали языком. Однако столь же трудно представить и другое, а именно — что они были первыми, что до них речь на Земле никогда не звучала.

Строго говоря, только наличие письменности может служить прямым и неопровержимым доказательством существования в древности языка, а письменность появляется лишь 5,5 тыс. лет назад или около того. Согласитесь, было бы рискованно (мягко говоря) на этом основании утверждать, что гомо сапиенс дописьменных эпох или бесписьменных обществ (сохраняющихся, кстати, и по сей день) языком не обладали. Однако разве не рассуждаем мы иногда столь же примитивным и прямолинейным образом, стремясь доказать интеллектуальную ущербность своих предшественников и соседей на эволюционной лестнице и подчеркнуть тем самым собственную уникальность?

Литература

Мозг: Дробышевский 2007; Кочеткова 1964, 1973; Bruner 2008; Bruner and Holloway 2010; Bruner and Manzi 2008; De Miguel and Henneberg 2001; Holloway 1985; Holloway et al. 2004.

Символизм и интеллект: Вишняцкий 2009; Шер и др. 2005; Arsuaga 2003; Coolidge and Wynn 2009; Hayden 1993; Marshack 1988; Mellars 1996b; Mithen 1996, 2005; Wynn and Coolidge 2004, 2008.

Язык: Бурлак 2007, 2011; Вишняцкий 2002; Козинцев 2004б; Boë et al. 2004, 2007; Chase 2006: 75–118; Fitch 2009; Heim et al. 2002; Houghton 1993; Lieberman 2007a, 2007b.

До сих пор речь шла главным образом либо о биологии неандертальцев, либо же о сугубо утилитарных аспектах их поведения — об орудиях, технологиях, характере питания, коммуникации и иных формах культуры, основная функция которых заключается в приспособлении к внешней, естественной и социальной, среде обитания. Однако у человека, в отличие от животных, кроме внешней среды есть ещё и среда внутренняя. Это значит, что ему, начиная с определённого момента его существования (и в филогенетическом, и в онтогенетическом смысле), приходится приспосабливаться также и к ней, т. е. к своему внутреннему миру — миру образов, представлений, страхов, тревог и надежд. Когда, на какой стадии эволюции наступает этот момент — точно сказать вряд ли возможно. Единственное, в чём убеждают археологические находки, — гомо сапиенс — не первый вид живых существ, представители которого стали тратить время и энергию на деятельность, не имеющую непосредственного практического значения и обращённую больше к внутреннему миру (миру представлений), чем к внешнему (миру вещей). Отдельные — пусть и весьма эфемерные — следы такого поведения встречаются уже на памятниках конца ашельской эпохи, связываемых обычно с гомо гейдельбергенсис, а в среднем палеолите их число и выразительность многократно возрастают. В том числе и стараниями неандертальцев.

Неандертальцы — люди, и вполне естественно, что в их жизни помимо чисто материальных интересов и забот, связанных с добыванием средств существования, было ещё нечто возвышавшееся над повседневностью, или, во всяком случае, не сводимое напрямую к быту, к удовлетворению биологических, телесных потребностей. Материалов, могущих пролить свет на это «нечто», очень мало, понять их крайне сложно, и потому о духовной культуре неандертальцев пока нельзя сказать ничего определённого, кроме того, что она у них была. Об этом свидетельствуют находки на их стоянках предметов, не имеющих видимого утилитарного значения, не связанных непосредственно с жизнеобеспечением в биологическом смысле, а также — и прежде всего — их погребения. Ещё одним источником информации о неутилитарном поведении неандертальцев могут быть их костные останки. Нередко они несут более или менее чёткие следы работы каменными орудиями, что иногда истолковывается просто как следствие каннибализма (несколько подробней об этом говорится в следующей главе), а иногда рассматривается как указание на выполнение неких ритуалов, связанных со смертью.

Говоря о духовной культуре, я не имею в виду исключительно религию. Первое понятие намного шире второго. Вместе с тем, имеются некоторые основания подозревать, что, у неандертальцев (по крайней мере, у отдельных групп) уже сложились какие-то представления мистического (или магического, что не обязательно одно и то же) характера и существовали соответствующие ритуалы. Основания эти, впрочем, очень шатки, и аргументы оспаривающих их скептиков пока, на мой взгляд, перевешивают аргументы романтиков, увлечённо писавших о медвежьих жертвоприношениях и каннибальских обрядах, совершавшихся якобы во мраке неандертальских пещер. Повторяю: пока…

Просто «безделушки»?

Что касается «неутилитарных» предметов, то их можно разделить на пять категорий: 1) «диковины», т. е. курьёзные вещи естественного происхождения, привлекающие внимание благодаря не совсем обычным физическим свойствам или случайной антропо(зоо)морфности; 2) красители — куски охры, двуокиси марганца и иных природных пигментов, приносившиеся на стоянки; 3) «метки», т. е. различные насечки, штрихи, углубления, пятна искусственного происхождения на костях, камнях, скальных поверхностях и т. д.; 4) украшения (бусы, подвески и др.); 5) изображения, т. е. искусственно созданные и притом опознаваемые образы объектов реального мира.

На курьёзные предметы, возможно, обращали внимание уже ранние гоминиды, начиная с австралопитеков. В 1925 г. в третьем слое костеносной брекчии южноафриканской пещеры Макапансгат, откуда происходят останки этих существ, была найдена яшмовая галька, имеющая несколько естественных борозд и углублений, делающих её похожей на голову антропоморфного (или в данном случае лучше сказать «австралопитекоморфного»?) существа. Возраст слоя более 2,5 млн. лет. Поскольку выходов яшмы ни в Макапансгате, ни в окрестностях нет, а ближайший известный источник этой породы находится в нескольких десятках километров, то возникло предположение, что описанный предмет был принесён австралопитеком. Если учесть, что высшие обезьяны способны опознавать и различать даже двухмерные изображения людей и животных, то такую гипотезу нельзя считать совсем уж невероятной, хотя и доказать её истинность, конечно, тоже невозможно. Гораздо более многочисленные находки, могущие быть отнесёнными к категории курьёзных объектов, происходят с нижнепалеолитических (ашельских) стоянок Европы, Африки и Азии (Торральба и Амброна в Испании, Терра Амата во Франции, Эрфуд в Марокко и др.). В среднем палеолите они тоже известны. Это окаменелости, напоминающие своей формой части человеческого тела, кристаллы кварца и других минералов в виде правильных геометрических фигур и т. п. Разумеется, связывать подобные вещи с духовной культурой и рассматривать их в качестве индикаторов её зарождения нет абсолютно никаких оснований. Тем не менее их существование указывает на то, что уже далекие предшественники современных людей обладали такими качествами, как любопытство и способность удивляться необычному.

На целом ряде памятников среднего палеолита в разных частях света обнаружены куски и скопления красящих веществ. В Европе находки такого рода известны примерно на 70 среднепалеолитических стоянках. Самая богатая коллекция, включающая около 500 фрагментов природных красителей, а также тёрочники, служившие для их измельчения, происходит из мустьерских слоёв пещеры Пеш де л’Азе в Дордони (Франция), имеющих возраст порядка 50–60 тыс. лет. Иногда охру приносили на стоянки издалека. На многих её кусках имеются чёткие следы стирания о твёрдую или мягкую поверхность. Некоторые из этих следов вполне могли появиться в результате контакта со шкурой животного или человеческой кожей. Неоднократно предполагалось, что минеральные пигменты служили неандертальцам (и не только им) для раскраски тела, игравшей ритуальную роль, что красная охра символизировала кровь и раны. Правда, охра могла выполнять и чисто утилитарные функции, служа, например, для обработки (дубления) шкур либо в качестве примеси к различным вяжущим составам, использовавшимся для крепления каменных орудий к рукоятям. Определить по характеру стёртости так называемых охряных «карандашей», служили ли они для нанесения изображений или всего лишь как источник необходимого в быту порошка, крайне трудно.

Вещи, несущие на себе различные непонятные метки явно или предположительно искусственного происхождения — насечки, штрихи, кривые или пересекающиеся линии, углубления, пятна краски и т. д., — известны сейчас в довольно большом количестве. Древнейшие объекты такого рода относятся ещё к ашельскому времени, а для среднего палеолита их число достигает нескольких десятков. Однако признание искусственного и неслучайного происхождения тех или иных насечек и штриховок ещё совсем не означает признания их в качестве древнейших символов. Не исключено, конечно, что, по крайней мере, некоторые из вещей рассматриваемой категории воспринимались оставившими их людьми именно как символы, как материальные эквиваленты каких-то понятий, но столь же допустимо, что они представляют собой не более чем результат попыток освоения простейших изобразительных средств и никакого «вложенного» содержания не имеют. Впрочем, даже если бы мы точно знали, что метки служили знаками, это ни на шаг не приблизило бы нас ни к проникновению в духовный мир их создателей, ни даже к ответу на вопрос о том, а существовал ли он у них вообще этот самый духовный мир. Ведь знаки могли иметь совершенно приземлённые функции — счётные, мнемонические (вроде «узелков на память»), указательные и т. п.

В среднем палеолите, а может быть, ещё в конце нижнего появляются и первые украшения — бусы и подвески из зубов и костей животных, а также из раковин моллюсков и скорлупы страусовых яиц (в Африке). Делали такие вещи и неандертальцы. Правда, на подавляющем большинстве среднепалеолитических памятников Европы достоверные находки подобного рода отсутствуют, но зато отдельные неандертальские памятники верхнепалеолитического времени дают их в большом количестве. Особенно многочисленные и разнообразные украшения, вырезанные неандертальскими мастерами из кости и зубов животных, происходят с некоторых стоянок шательперрона — культуры, появившейся чуть раньше 40 тыс. лет назад и завершившей своё существование, по всей видимости, около 35 тыс. лет назад. О ней ещё будет говориться в одной из следующих глав, а пока отмечу только, что украшения, как и метки, вовсе не обязательно были связаны с областью духовной культуры. Возможно, они служили исключительно в качестве средства социальной идентификации, будучи индикаторами групповой принадлежности, общественного положения, возрастного или матримониального статуса. Так или иначе, их существование — это следствие стремления как-то «обозначить» себя, которое могло появиться лишь у людей, сознающих свою индивидуальность. В этом смысле, т. е. исключительно в плане своей идентификационной функции, с украшениями сближается ещё один предполагаемый вид неандертальского символизма, материальные свидетельства которого не могут быть отнесены к какой-либо из выделенных здесь категорий «неутилитарных объектов». Речь об искусственно деформированных человеческих черепах. Обычай видоизменять естественную форму черепа или других частей тела — например, ступней (у китайских девушек) или шеи (у женщин ряда африканских народностей) — хорошо известен и по этнографическим, и по антропологическим источникам. Есть основания подозревать, что некоторые группы неандертальцев тоже его практиковали. Во всяком случае, на двух мужских черепах из Шанидара (Шанидар 1 и 5) замечен ряд необычных черт, которые, по мнению описавшего их исследователя, проще всего объяснить намеренной деформацией. Если таковая действительно имела место, то мотивы могли быть только символические и эстетические.

Крайне редко, но всё же встречаются на неандертальских стоянках и настоящие — пусть и очень примитивные — изображения. Например, в мустьерском слое пещеры Ля Рош Котар во Франции был найден круглый кусок кремня с двумя естественными углублениями в центре, соединёнными естественным же тоннелеобразным отверстием. В это отверстие кем-то из среднепалеолитических обитателей пещеры была вставлена костяная щепка, так что получившаяся в итоге вещь стала похожа на человеческое лицо с глазами и носом (рис. 8.1). Гораздо эффектней гравировка с мустьерской стоянки Пронятин на западе Украины. Она врезана в губчатую массу на обломке лучевой кости зубра и изображает какое-то крупное животное. Условия залегания кости, по мнению исследователя памятника, исключают её попадание в мустьерский слой из отложений более позднего времени, но поскольку эта вещь резко нарушает сложившиеся представления о времени начала изобразительной деятельности, а также из-за необычного характера материала (губчатая масса), археологи не торопятся признавать её достоверность. Такая осторожность вполне понятна и оправдана, но, к сожалению, пока она выражается главным образом в игнорировании странной находки, а не в её дополнительном углублённом изучении с использованием современных технических средств и методов.

Рис. 8.1. Неандертальская «личина» (?) из пещеры Ля Рош Котар (источник: Marquet and Lorblanchet 2003)

Скорее всего, относительно большинства перечисленных выше вещей мы никогда не узнаем точно, какое место они занимали и какую роль играли в жизни неандертальцев. Тем не менее уже само их существование приближает этих людей к нам и заставляет признать за ними некоторые вполне человеческие наклонности и способности. Однако обычай собирать «диковинки» и вешать на себя разные побрякушки — далеко не единственное и не главное, что делает нас похожими друг на друга и отличает от всех или почти всех других живых существ. Главное — это подверженность переживаниям и эмоциям, способность к жалости и состраданию, склонность задумываться о себе самих и о мире, ставить и решать «проклятые» вопросы бытия. О том, что если не всё, то хотя бы что-то из перечисленного неандертальцам уже было знакомо, свидетельствуют их погребения.

В последний путь

Вполне возможно, что в качестве древнейшего кладбища следует рассматривать уже не раз упоминавшуюся в этой книге пещеру Сима де лос Уэсос, где найдено огромное количество человеческих (пренеандертальских) останков: свыше 5000 разрозненных костей принадлежавших, как минимум, 28 индивидам. Вместе с ними обнаружены ещё более многочисленные останки медведя Денингера (предка пещерного медведя), а также редкие кости некоторых других хищников. Пещера, название которой переводится с испанского как «яма с костями», находится в глубине карстовой системы Атапуэрки (в полукилометре от современного входа в неё) и состоит из небольшого подземного грота, к которому ведёт вертикальный «колодец» глубиной 13 м (рис. 8.2). Вероятно, и люди, и звери попадали внутрь главным образом именно через этот колодец — тела первых могли сбрасывать (или спускать) вниз их сородичи, а вторые либо проваливались сами, либо даже специально спрыгивали вниз, привлечённые запахом разлагающейся плоти. В обоих случаях они оказывались в ловушке, из которой не было выхода. Такие пещеры-ловушки известны в природе.

Считать Симу де лос Уэсос стоянкой не позволяет не только и не столько затруднённый доступ в эту пещеру (не исключено, что в древности в течение какого-то периода времени она имела более удобный выход на поверхность), сколько отсутствие среди находок каменных орудий и костей копытных животных. Последнее обстоятельство заставляет также исключить предположение, что человеческие кости были принесены гиенами или другими падальщиками, поскольку в этом случае видовой состав фаунистической коллекции был бы гораздо более разнообразным.

Правда, в 1998 г. одно орудие в пещере всё же было найдено, но находка эта лишь упрочила гипотезу о намеренном и притом имевшем ритуальный характер захоронении. В самом деле, как ещё объяснить то обстоятельство, что единственным артефактом среди тысяч человеческих костей оказался не случайный отщеп, не плохонькое скребло, сделанное кое-как из валяющихся под ногами обломков скальных пород, а тщательно обработанное рубило из красного кварцита — экзотического материала, совершенно неизвестного в окрестностях пещеры? Очень странно и то, что в Симе де лос Уэсос почти нет останков детей и людей преклонного возраста. За исключением фрагментов скелета одного ребёнка 4–5 лет и трёх человек предположительно старше 35 лет, все остальные обнаруженные здесь до сих пор кости принадлежат индивидам в возрасте от 10 до 35 лет. Этот факт тоже не получил пока сколько-нибудь удовлетворительного объяснения.

Рис. 8.2. Профиль пещеры Сима де лос Уэсос

Раскопки в Симе де лос Уэсос продолжаются, и можно надеяться, что новые находки позволят существенно детализировать картину и получить ответы хотя бы на некоторые из тех вопросов, которые пока остаются неясными. Для многих более поздних, собственно неандертальских погребений такой надежды, увы, нет, поскольку они были открыты и исследованы ещё в первой половине прошлого века и часто таким образом, что количество и качество полученной информации оставляют желать много лучшего. Некоторые из них раскапывались дилетантами, обращавшимися к помощи профессиональных археологов лишь после того, как самая интересная и информативная часть памятника была уже погублена. Тем не менее даже в таких случаях кое-какие детали всё же можно реконструировать, и эти детали вкупе с материалами более поздних и гораздо более тщательных раскопок дают основания думать, что особые представления и обычаи, связанные со смертью и умершими, существовали уже по крайней мере в среднем палеолите.

Рис. 8.3. План неандертальского погребения в Ля Шапелль-о-Сен

Неандертальские среднепалеолитические погребения были открыты и изучены в пещерах Ля Ферраси, Ля Шапелль-о-Сен (рис. 8.3), Ле Мустье, Рок де Марсаль и Ле Регурду во Франции, Шанидар в Ираке, Табун, Кебара и Амуд в Израиле, Дедерьех в Сирии (рис. 8.4) и некоторых других. По независимым подсчётам разных авторов, всего их сейчас известно от 30 до 35. Ещё одно неандертальское погребение относится к верхнему палеолиту (Сен-Сезер), и оно же является пока единственным, обнаруженным не в пещере, а под открытым небом.

В большинстве случаев намеренный характер захоронений далеко не очевиден, и некоторые исследователи считают даже, что все или почти все их можно объяснить игрой естественных процессов, но есть факты, которые крайне трудно согласовать с такой точкой зрения. Во-первых, отдельные костяки залегают в намеренно вырытых могильных ямах. Ямы эти обычно неглубоки (30–40 см или около того), но правильность их очертаний указывает на искусственное происхождение. Во-вторых, естественному образованию захоронений противоречит полная или почти полная комплектность многих скелетов, избежавших растаскивания гиенами и другими падальщиками. В пещерах это вряд ли было бы возможно, если бы тела хотя бы недолгое время оставались на поверхности и без присмотра. В-третьих — и это особенно показательно — в целом ряде случаев сравнительно неплохо сохранились даже детские и младенческие костяки (Киик-Коба 2, Ле Мустье 2, Рок де Марсаль, Дедерьех, Амуд 7, Мезмайская 1 и др.), которые в обычных условиях в силу своей хрупкости подвержены наиболее быстрому разрушению. Они составляют примерно половину известных неандертальских захоронений (табл. 8.1). Всё это наряду с особенностями положения костяков и деталями устройства могил, подробно проанализированными в ряде специальных работ, заставляет думать, что у неандертальцев — или, точнее, у некоторых групп неандертальцев — существовал обычай погребать умерших сородичей.

Рис. 8.4. План погребения неандертальского ребёнка в Дедерьех.

Долгое время было принято относить все неандертальские погребения к середине верхнего плейстоцена, т. е. к периоду от 70 до 35–40 тыс. лет назад. Более древняя датировка — свыше 120 тыс. лет — предлагалась некоторыми исследователями лишь для скелета Табун 1, но вопрос о его возрасте остаётся открытым, и не исключено, что на самом деле он гораздо моложе. Новые данные, полученные группой французских исследователей, говорят о том, что неандертальские захоронения в Регурду и Рок де Марсаль могли быть сделаны намного раньше, чем считалось до сих пор: в самом начале или, во всяком случае, в первой половине верхнего плейстоцена, т. е. в период от 75 до 130 тыс. лет назад. К этому же хронологическому интервалу, но не к ранней, а к поздней его части, относятся, возможно, погребение в Ля Шапелль-о-Сен и по крайней мере один из костяков, найденных в Ля Кина. Если новые датировки верны, то получается, что обычай хоронить умерших сородичей существовал у неандертальцев на протяжении многих десятков тысяч лет. При этом, однако, похоже, что существовал он не у всех групп и не во всех регионах.

Нельзя не заметить, что на многих территориях, богатых находками разрозненных костных останков неандертальцев, неандертальские погребения отсутствуют. Их нет на Апеннинах, на Пиренейском полуострове, нет в Центральной Европе (за возможным исключением самого Неандерталя). Не исключено, конечно, что в будущем картина изменится, но если судить по наличествующим данным, то получается, что у неандертальского населения перечисленных районов погребального обряда либо не было вообще, либо он был совершенно не таким, как в Юго-Западной Франции, в Крыму, или на Ближнем Востоке, где сконцентрированы почти все известные захоронения. Возможно, он проводился таким образом, что никаких археологически уловимых следов просто не оставалось. Примеров подобных обрядов можно привести много, они широко известны и для древних эпох, и для современности.

Таблица 8.1: Неандертальские погребения по возрастным группам

Последнее предположение, кстати, выглядело бы вполне правдоподобно и применительно к погребальной практике гомо сапиенс начала верхнего палеолита — ведь их захоронений в Европе и на Ближнем Востоке пока неизвестно. Авторы, отрицающие существование неандертальских погребений, почему-то никогда не вспоминают об этом обстоятельстве, а между тем именно из-за него мы до сих пор даже не знаем толком, кто были создатели ориньяка. Антропологические находки, связанные с ранними памятниками этой культуры, настолько малочисленны и фрагментарны, что о видовой принадлежности её носителей приходится судить почти исключительно по зубам. Для периода древнее 32 тыс. лет нет не только хотя бы мало-мальски комплектных скелетов или черепов, но и вообще целых костей, таксономическая идентификация которых не вызывала бы разногласий.

Однако вернёмся к неандертальцам. Существует мнение, что в их могилах тела погребённых часто сопровождали специально положенные туда вещи — погребальный инвентарь. Это могли быть каменные орудия, куски охры, или, например, запасы пищи. К сожалению, хотя изделия из кремня, красящие вещества и кости животных, действительно, часто залегают вместе с человеческими скелетами, ни в одном случае нельзя исключить возможность того, что они оказались рядом случайно. Дело в том, что точно такие же предметы обычно встречаются и на соседних с погребениями участках культурного слоя стоянок, откуда они вполне могли попасть в могилу естественным путём. Многие археологи полагают, скажем, что погребальный инвентарь был найден в отдельных захоронениях из Ля Ферраси, где один из взрослых костяков (Ферраси 1) сопровождали каменные орудия, костяные ретушёры и ребро с насечками, а в погребении трёхлетнего ребёнка (Ферраси 6) череп был накрыт камнем с чашевидными углублениями предположительно искусственного происхождения. Однако, то обстоятельство, что раскопки этого памятника проводились ещё в начале прошлого века и многие важные детали не были зафиксированы должным образом, не позволяет говорить о наличии погребального инвентаря с полной уверенностью. То же самое относится к захоронениям в Регурду, Ля Кина и ещё ряде пещер. Остаётся лишь надеяться, что ситуацию прояснят будущие открытия, но, если даже допустить, что никаких вещей в могилы неандертальцы не клали, значение их погребений не уменьшится, они не станут от этого «ненастоящими», «нечеловеческими». Как известно, во многих древних и современных обществах захоронения совершались и совершаются без инвентаря, но это не значит, что они лишены символического значения.

Даже в отсутствие достоверного погребального инвентаря сам факт специальной подготовки могил и их привязки к стоянкам, где люди жили, не позволяет принять точку зрения об исключительно утилитарных, гигиенических функциях неандертальских захоронений (т. е. рассматривать их исключительно как способ избавиться от разлагающихся тел) и заставляет искать этому явлению более сложное объяснение. Большинство исследователей склонно предполагать существование неких погребальных церемоний, связанных с представлениями о смерти и посмертном бытии. Конечно, до сколько-нибудь твёрдых заключений в этой области ещё очень далеко, но, во всяком случае, гипотеза о существовании у неандертальцев вполне человеческих эмоциональных связей между членами сообществ и человеческих же переживаний, вызванных утратой близких, кажется вполне правдоподобной. Правдоподобным выглядит и утверждение, что погребения среднего палеолита свидетельствуют о выделении человеком себя из окружающего мира и из числа других людей, и что это «может быть признано одним из критериев и индикаторов рождения личности. Личности иной, несходной с личностью нового времени, но уже не растворённой в общественных отношениях и начинающей ощущать свою самость». О том же, как говорилось выше, свидетельствуют и неандертальские украшения.

В поисках религии

Ни само по себе существование захоронений, ни даже существование представлений о «жизни после смерти» не обязательно означает существование идеи сверхъестественного, потустороннего, идеи некоего высшего начала или начал, от воли которых человек зависит и которым должен поэтому поклоняться. Иными словами, не обязательно означает существование религии. Мы не знаем (и, возможно, никогда не узнаем), был ли неандертальский погребальный ритуал хоть как-то связан с религией, как не знаем и того, включало ли вообще мировоззрение и поведение людей среднего палеолита — идёт ли речь о неандертальцах или гомо сапиенс — какие-то компоненты, которые можно было бы назвать религиозными. Попытки обнаружить свидетельства такого мировоззрения и следы такого поведения предпринимались не раз, и не раз на весь мир объявлялось, что искомые доказательства найдены, но в итоге неизменно оказывалось, что желаемое было принято за действительное, а реконструкции выданы за факты.

Примером может служить история с «открытием» у неандертальцев культа пещерного медведя. Предположительные свидетельства его существования в виде сгруппированных особым образом черепов и других костей этого животного были обнаружены в начале прошлого века в ряде пещер Центральной Европы. Особенно большую роль в становлении рассматриваемой гипотезы сыграла пещера Драхенлох в Швейцарии. Местным жителям давно было известно, что в ней находят огромные кости (отсюда, вероятно, и название «Драконова»), и раскопки Э. Бэхлера, проведённые в 1918–1921 гг., это подтвердили. Бэхлер обнаружил в Драхенлохе многочисленные скелетные останки пещерных медведей, включая десятки хорошо сохранившихся черепов. Его внимание привлекла явная упорядоченность в расположении черепов и некоторых других костей: они лежали вдоль стен и в нишах. Особенно же примечательно было наличие конструкции наподобие ящика в метр высотой, из крупных плит известняка, внутри которого находилось несколько медвежьих черепов, ориентированных сходным образом. Позднее похожая картина (разве что без «ящиков») была зафиксирована ещё в ряде пещер: Петерсхёле в Германии, Вильденманнислох в Швейцарии и т. д. Всё это, по мнению Бэхлера и многих его современников и единомышленников, доказывало, что в «медвежьих пещерах» совершались культовые жертвоприношения и/или магические ритуалы, а совершали их неандертальцы. Так, австрийский палеонтолог О. Абель писал о том, что в Центральной Европе в мустьерский период забой медведей сопровождался принесением в жертву их черепов и длинных костей, а выдающийся французский археолог аббат А. Брейль назвал Петерсхёле «палеолитической молельней».

Нашлись, однако, как водится, и скептики. Они обратили внимание на множество несообразностей и противоречий в публикациях Бэхлера, а также на то обстоятельство, что самые важные факты, приводимые им и другими исследователями в пользу существования у неандертальцев «медвежьего культа», по сути, ничем не подтверждены и не могут быть проверены. Взять хоть каменный «ящик» с черепами из Драхенлоха. Как проверить, существовал ли он в действительности? Увы, никак. Фотографий нет, а сама эта конструкция (или то, что за неё принималось) в ходе раскопок была разрушена рабочими. Ещё хуже то, что её рисунки, опубликованные в разных трудах Бэхлера, не соответствуют один другому. Так, на рисунке в ранней публикации (1921 г.) в ящике лежат два черепа, обращённые на юг, а на рисунке в поздней публикации (1940 г.) черепов уже шесть, и обращены они на восток. Есть и множество других расхождений. Та же история и с другой находкой в Драхенлохе, на которой базировалась культово-ритуальная интерпретация. Речь о медвежьем черепе, под скуловой отросток которого вставлена медвежья же бедренная кость. В ранней публикации кость под левой скулой, а в поздней — под правой. Есть также серьёзные расхождения между словесными описаниями Бэхлера и его же рисунками.

Ранее, ещё до Драхенлоха, Бэхлер исследовал пещеру Вильдкирхли, выявив там останки примерно 800 медведей. Поскольку следов присутствия человека в этой пещере не было, он определил её как естественное медвежье кладбище. Этот факт, как и вообще научная репутация Бэхлера, противоречит предположению о намеренном подлоге; скорее, учёного подвело то, что фиксация находок в процессе раскопок в Драхенлохе должным образом не производилась, а описания и иллюстрации для публикаций он делал по памяти. Вероятно, и «ящики», и «выкладки» костей в нишах вдоль стен, действительно, были. Вот только имели они, скорее всего, естественное происхождение. «Ящики» могли получиться из плит, отслоившихся от потолка пещеры и оставшихся после падения стоять вертикально или под углом среди других камней и костей, а выкладки, видимо, явились результатом деятельности самих медведей, которые, прокладывая себе путь к месту зимней спячки, сдвигали останки своих умерших в пещере собратьев в сторону, так что за десятки тысяч лет вдоль стен и в боковых нишах накопились десятки целых черепов и костей. Те же, что не были сдвинуты, были мало помалу растоптаны, поэтому в центре пещерных коридоров целых костей нет. В другой Драконовой пещере, австрийской, за время её функционирования в качестве берлоги нашли свой конец тысячи медведей, но при этом в ней обнаружено лишь 76 целых черепов, почти все — вдоль стен. Такую выборочную сохранность легко принять за результат намеренной деятельности, но на самом деле это, скорее всего, не так.

В принципе, конечно, вполне возможно, что в среднем палеолите, помимо человеческих захоронений, практиковалось иногда и захоронение животных или отдельных частей их скелетов, и что оно носило ритуальный, культовый характер. Однако доказать это пока никому не удалось. Может быть, всё дело в том, что наиболее красноречивые свидетельства «медвежьего культа» были открыты слишком рано, когда ещё не существовало адекватных методов их изучения и фиксации, либо в том, что по случайному стечению обстоятельств эти свидетельства попали в руки недостаточно квалифицированных исследователей и были ими загублены. А может быть, причина просто в том, что никаких свидетельств на самом деле и не существовало. Так или иначе, но во всех без исключения случаях, для которых предполагалась символическая упорядоченность черепов и иных костей, объяснить характер залегания находок можно (и притом гораздо проще) действием естественных, биологических и геологических процессов, так что вопрос о существовании у неандертальцев культа пещерного медведя остается пока открытым. Сам я, кстати сказать, был бы очень рад, если бы вопрос этот в конце концов решился положительно, но особых надежд на сей счёт не питаю.

Очень похожим образом складывалась судьба ещё одной гипотезы — о существовании у неандертальцев культа человеческих черепов. Здесь тоже было много интригующих находок и захватывающих воображение реконструкций, но слишком мало поддающихся проверке фактов; и за широким признанием тоже последовало почти всеобщее отрицание. Толчок развитию идеи о большом распространении в доисторические времена культа человеческих черепов дало открытие в начале прошлого века двух коллективных захоронений мезолитического времени в пещере Офнет на юге Германии (в Баварии). В них было обнаружено в общей сложности 33 мужских черепа, окрашенных охрой и сопровождавшихся погребальным инвентарём, включавшим различные украшения. К неандертальцам эта находка прямого отношения не имела, но после появления работы Бэхлера о Драхенлохе просто не могла не возникнуть мысль о том, что наряду с культом черепов пещерного медведя они могли практиковать и культ человеческих черепов. Подтверждение не замедлило последовать. В конце двадцатых — начале тридцатых годов в Чжоукоудяне (1929), Нгандонге (1931–1933) и Штейнгейме (1933) были найдены черепа гоминид с разрушенным или сильно повреждённым в районе затылочного отверстия основанием. Многие исследователи с готовностью восприняли это как наглядное доказательство существования у неандертальцев, а также их современников и даже предшественников каннибальских ритуалов, составной частью которых была цереброфагия — поедание мозга умерших. Предполагалось, что затылочное отверстие расширяли намеренно, с целью получения доступа к содержимому мозговой полости. Своего апогея развитие этой гипотезы — ритуального каннибализма с последующим поклонением черепам — достигло в середине прошлого века, после появления серии публикаций А. Бланка о находках в гроте Гуаттари в Италии.

В 1939 г. в ходе эксплуатации карьера на горе Монте Чирчео недалеко от Рима рабочие обнаружили вход в неизвестный ранее грот (его назвали по фамилии руководителя работ), а на полу грота нашли череп неандертальца, который в тот же день был передан посетившему место открытия археологу А. Бланку. Изучив вместе с антропологом С. Сержио находку и восстановив, насколько это было возможно по рассказам очевидцев, условия её залегания, Бланк пришёл к выводу, что ему в руки попало доказательство существования у неандертальцев сложных каннибальских церемоний. Согласно его реконструкции, человек, чьи останки находились в гроте, был умерщвлён ударом в правый висок, затем голова была отделена от туловища, после чего череп с помощью орудий освободили от мягких тканей (включая мозг) и поместили затылочным отверстием вверх в центре округлой выкладки из камней (рис. 8.5). И само убийство, и все последующие действия носили, по мнению Бланка, церемониальный характер, а лежавшие на полу грота кости животных он рассматривал как остатки ритуальных приношений.

Картина, нарисованная итальянским исследователем, казалась столь убедительной, что многие его коллеги стали считать её типичной для всех неандертальцев вообще. Если по поводу каннибализма ещё возникали сомнения, то культ черепов как таковой считался установленным фактом. То обстоятельство, что изолированные черепа, а также нижние челюсти составляют значительную часть среди находок неандертальских останков, послужило основанием для предположения, что погребальный ритуал часто проводился в два этапа: на первом совершалось захоронение, а на втором череп отделяли от скелета и возвращали на место обитания группы, к которой принадлежал его обладатель. После этого он становился объектом поклонения или просто служил напоминанием об умершем. «Можно утверждать, не рискуя ошибиться», — писал один из авторов сборника, изданного в Германии в ознаменование столетия открытия в гроте Фельдгофер, — «что в подавляющем большинстве случаев ископаемые костные останки представителей неандертальской расы являлись объектом особых культовых манипуляций в ходе посмертных обрядов». Увы, сегодня, когда миновал уже и полуторавековой юбилей открытия в Неандертале, это утверждение выглядит по меньшей мере преждевременным и чрезмерно категоричным.

Рис. 8.5. Неандертальский череп в гроте Гуаттари. Так долгое время изображали его положение к моменту открытия. На самом деле, вероятно, реальность в данном случае была несколько приукрашена

Дело в том, что главная опора гипотезы о культе черепов рухнула. Специальные исследования, проведённые на рубеже восьмидесятых и девяностых годов прошлого века, привели к выводу, что если кто и справлял кровавые пиршества в гроте Гуаттари, то вовсе не люди, а… гиены. Изучение самого черепа, залегавших вокруг него костей животных и имевшейся полевой документации показало, что интерпретация, связывающая эту находку с ритуальной практикой неандертальцев, крайне сомнительна. В частности, выяснилось, что повреждения на черепе оставлены не каменными орудиями, а зубами падальщиков и иными естественными агентами, а что касается округлой выкладки из камней, то её, скорее всего, вообще не существовало. Была лишь обычная куча обломочного материала, какие не редкость в пещерах. Кроме того, и лежал череп первоначально тоже совсем не так, как это изображалось в публикациях. Словом, от «доказательной базы» ничего не осталось.

И всё же некоторые более поздние находки заставляют воздержаться от вынесения окончательного и отрицательного вердикта относительно возможности существования в среднем палеолите культа черепов (окончательные вердикты вообще дело неблагодарное, особенно в науке). В частности, погребение Кебара 2 прямо указывает на то, что по крайней мере в отдельных неандертальских группах некие манипуляции с черепами умерших действительно производились. Хотя костяк, обнаруженный в этом погребении, имеет очень хорошую сохранность (кости таза и грудной клетки нигде не представлены так полно, как здесь, и единственная неандертальская подъязычная кость тоже происходит именно отсюда), череп отсутствует. В то же время ряд деталей указывает на то, что первоначально было захоронено всё тело целиком: во-первых, среди находок имеется зуб (зуб мудрости), во-вторых, на шейных позвонках нет абсолютно никаких следов работы орудиями и иных повреждений, неизбежных при отделении головы от туловища. Создаётся впечатление, что сначала покойного похоронили, а после того, как мягкие ткани, включая хрящи, разложились, череп вынули из могилы (совсем неглубокой) и куда-то унесли. Если так, то, получается, что в данном случае погребальный ритуал и в самом деле был двухэтапным, а череп являлся для совершавших его людей объектом особого значения.

Литература

Древнейшие символы: Столяр 1985: 124–134; Шер и др. 2005: 65–69; Chase and Dibble 1987; D’Errico 2007; D’Errico et al. 2003; Soressi et D’Errico 2007; Zilhão 2007.

Неандертальские погребения: Алёкшин 1995, 1998; Смирнов 1991; Binant 1991; Defleur 1993; Gargett 1989, 1999; Pettitt 2002; Vandermeersch 2006.

Культ черепов: Bergounioux 1958; Giacobini 2006.

Медвежий культ: Столяр 1985: 140–162; Chase 1987; Tillet 2002.

Человек, как и многие другие млекопитающие, да и не только млекопитающие — существо общественное, и жизнь его проходит в окружении ему подобных. В окружении себе подобных, безусловно, проводили свой век и неандертальцы, но это, к сожалению, чуть ли не единственный факт их социологии, который можно считать твёрдо установленным. Что же касается того, как были организованы неандертальские сообщества, как строились и регулировались отношения между разными группами людей, между индивидами внутри групп, а также между полами, то ни по одному из перечисленных вопросов нельзя сказать почти ничего определённого. Гипотез существует много, но они большей частью умозрительны и не поддаются проверке. Однако, поскольку совсем уйти от разговора об общественной жизни неандертальцев в этой книге никак нельзя, попробуем всё же суммировать те скудные сведения на этот счёт, которые можно считать более или менее достоверными. Для этого придётся обращаться к самым разным источникам информации — от антропологических и археологических материалов до наблюдений этнографов и приматологов. Пригодятся и данные естественных наук, в частности, результаты некоторых видов изотопных анализов. Итак, поскребём по сусекам.

Неандертальские сообщества

Основной формой социальной организации охотников-собирателей является локальная община — территориально обособленная, экономически самостоятельная и политически автономная группа совместно живущих людей. Неандертальцы в этом отношении не были исключением. Они, как и все прочие гоминиды от австралопитеков до гомо сапиенс верхнего палеолита, образовывали численно небольшие сообщества, существовавшие в значительной степени независимо друг от друга.

Судя по площади палеолитических поселений вообще и неандертальских стоянок в частности, количество проживавших на них людей не превышало нескольких десятков. Эта оценка находится в полном соответствии с этнографическими данными. Группы охотников-собирателей редко насчитывают более 50 человек, а чаще всего на их поселениях одновременно проживают 20–30 человек (табл. 9.1). Впрочем, даже и такому числу жильцов при всей их неприхотливости было бы, пожалуй, тесновато во многих из тех пещер, что служили неандертальцам домами.

Таблица 9.1: Размер групп неоседлых охотников-собирателей [215]

Вполне возможно, что низкая численность групп охотников-собирателей вообще и неандертальцев в частности определялась не только и даже не столько физическими факторами, сколько некими психологическими константами, свойственными человеку от природы. Пока у людей была возможность жить небольшими сообществами, они ей пользовались. В таких сообществах реже возникают конфликты, а для принятия важных решений и улаживания спорных вопросов достаточно прямых межличностных контактов и нет необходимости создавать специальные органы власти, которые могут злоупотреблять ею и навязывать свою волю. Кроме того, при жизни на виду у других членов группы, являющейся неизбежным следствием образа существования бродячих охотников-собирателей, небольшое число соседей было, видимо, необходимым условием психологического комфорта.

Ниже уровня общины обычно существует два типа организации. Один — постоянный — это семья, второй — ситуационный — это «кормовая» группа, временно отделяющаяся от общины в поисках пищи и/или других необходимых ресурсов. Была ли семья, или, точнее, были ли особые нормы, регулирующие отношения между полами у неандертальцев, мы не знаем, но какие-то формы длительного партнёрства между мужчинами и женщинами, несомненно, существовали, и не исключено, что по крайней мере в некоторых сообществах одной из таких форм являлись постоянные пары. Без этого, т. е. без партнёрства, какой бы вид оно ни принимало, неандертальцам было просто не выжить.

Дело в том, что, судя по времени прорезывания зубов и формирования зубной эмали, темпам роста мозговой полости и ряду других антропологических признаков, «расписание» их онтогенеза (индивидуального развития) было если и не полностью идентично, то, во всяком случае, довольно близко к тому, что наблюдается у современных людей. Им, как и нам, требовалось много времени для роста и созревания, и у них было такое же или почти такое же, как у нас, долгое детство. Беременность у неандертальских женщин длилась, видимо, примерно столько же, сколько и у современных, а первые коренные зубы у их детей прорезались, как и у наших, в 6–7 лет. Если всё это так, значит, период, в течение которого дети оставались несамостоятельными и их выживание прямо зависело от опеки взрослых, был довольно продолжительным. Следовательно, требовалась длительная и постоянная связь между родителями и потомством, а также и между самими родителями. Однако о том, как именно, в каких формах эта связь поддерживалась, можно лишь гадать.

Некоторые считали, что неандертальцы жили чуть ли не гаремами, где отец терпел своих детей мужского пола лишь пока они были маленькими, а потом спешил от них отделаться. Тут явно чувствуется влияние Фрейда. Видимо, именно мрачные сцены из «Тотема и табу» убедили Герберта Уэллса в том, что «человек-нелюдь, когда его сыновья взрослели и начинали досаждать ему, убивал их или прогонял прочь. Если он их убивал, то, возможно, он их съедал. Если же им удавалось спастись, то впоследствии они могли вернуться, чтобы убить его». На самом деле, однако, гаремная система, при которой исключительные или преимущественные права на спаривание и производство потомства принадлежат одному индивиду мужского пола, ревниво оберегающему женскую часть коллектива от домогательств конкурентов, для неандертальцев маловероятна. Об этом говорит, в частности, свойственная им невысокая степень полового диморфизма. Известно, что у млекопитающих, и в том числе приматов, существует довольно устойчивая корреляция между этим показателем, с одной стороны, и типом брачных отношений, с другой. Чем больше разница между самцами и самками по весу и размерам тела, а также по размерам клыков, тем чаще и жестче конфликты между самцами за доступ к самкам. Например, у горилл и орангутангов с их гаремной системой, практически исключающей участие ряда мужских особей в размножении, самцы в среднем в два раза крупнее самок, а у моногамных гиббонов лишь в 1,1 раза или даже меньше. Что касается неандертальцев, то, как мы уже знаем из главы 2, по степени полового диморфизма они мало отличались от гомо сапиенс верхнего палеолита и последующих эпох. Это свидетельствует о сравнительно невысокой конфликтности, допускавшей существование более или менее стабильных групп с несколькими взрослыми мужчинами в составе.

О том же говорит и сам образ жизни неандертальцев, основу которого при всех возможных вариациях во времени и пространстве составлял промысел крупной дичи. Успешно вести его в одиночку можно далеко не всегда, тем более если речь о загонной охоте, свидетельства которой представлены на ряде среднепалеолитических памятников (см. главу 6). Да и по этнографическим данным тоже получается, что степень развития кооперации между членами охотничье-собирательских сообществ тем выше, чем большую роль в их жизни играет добывание животных крупного размера. Таким образом, для многих, если не для всех неандертальских групп можно, не особенно рискуя ошибиться, предполагать высокую степень сотрудничества и взаимопомощи, по крайней мере в тех сферах деятельности, которые непосредственно связаны с добыванием жизненно важных ресурсов.

Существовали ли у неандертальцев какие-либо объединения надобщинного уровня? Сколько-нибудь определённо ответить на этот вопрос, увы, невозможно. У описанных этнографами охотников-собирателей такие объединения были, но, как правило, весьма аморфные, без фиксированного членства, чёткой структуры и тем более без органов власти. Они представляли собой неформальные альянсы из нескольких соседних общин, члены которых контактировали друг с другом (вступали в брак, обменивались визитами, образовывали военные союзы и т. п.) чаще, чем с членами других общин. По мнению ряда исследователей, у неандертальцев не было даже этого, и они жили настолько замкнуто, что почти не знали людей из других групп, кроме своей собственной, а контакты между разными общинами носили случайный характер. Сторонники этой точки зрения исходят из того, что до сих пор нет прямых свидетельств существования сколько-нибудь постоянных связей между разными локальными группами, существования «социальных сетей», которые охватывали бы несколько сообществ, а значит, «нет причин полагать, что общественная жизнь неандертальцев распространялась за пределы круга ближайших соседей».

По-моему, аргументация не слишком убедительная. Во-первых, возникает вопрос: а как вообще должны были бы выглядеть искомые «свидетельства»? Какого рода археологические находки можно было бы считать отражением межгрупповых связей? Может быть, каменные орудия сходной формы? Да нет, вряд ли. Однотипных вещей на разных неандертальских стоянках встречается очень много, но ведь их сходство всегда можно объяснить не контактами, а конвергенцией либо общим происхождением, принадлежностью к одной традиции. Это же относится и к любым другим элементам материальной культуры. Во-вторых, чисто теоретически трудно представить, что небольшие неандертальские общины были эндогамны и их члены не вступали в брачные (или просто сексуальные) связи с женщинами и мужчинами из других сообществ, за пределами узкого круга с детства знакомых подружек или друзей. И у людей, и у обезьян, как давно замечено психологами и приматологами, индивиды и особи, родившиеся в одной группе и росшие вместе, как правило, проявляют относительно низкое половое тяготение друг к другу и предпочитают искать партнеров по спариванию на стороне. Более чем вероятно, что то же самое было свойственно и неандертальцам.

Человек и пространство

Впрочем, даже если неандертальские сообщества действительно отличались крайней замкнутостью (хотя я не вижу абсолютно никаких оснований для такого допущения), их члены, безусловно, не проводили всю жизнь на одной стоянке, в одной пещере. Будучи охотниками и собирателями, они вынуждены были периодически переходить с места на место, перенося свои лагеря из районов с истощившимися ресурсами туда, где дичи и съедобных растений оставалось ещё много и где добывание пищи требовало меньших усилий. Кроме того, охотникам порой приходилось уходить далеко от дома, преследуя животных, а время от времени они отправлялись в длительные экспедиции за сырьём, необходимым для изготовления каменных орудий. Подвижный образ жизни, возможно, в какой-то степени отразился и на анатомии неандертальцев, о чём кратко упоминалось в главе 4.

Но насколько велико было пространство, в котором протекала жизнь «среднего» неандертальца? На этот счёт есть масса предположений, но достоверных фактов очень немного. Ну, во-первых, коль скоро мы знаем, что значительную долю в рационе неандертальцев составляло мясо, то можно утверждать, что плотность населения была довольно низкой. У этнографически зафиксированных охотников-собирателей умеренной зоны, также питавшихся в основном продуктами животного происхождения, она редко превышала 15 человек на 100 км2, а обычно была много ниже. Однако даже при плотности 1 человек на 100 км2 и численности сообщества в 50 человек получается, что мир каждого отдельно взятого члена такой группы был очень мал. Радиус его не превышал нескольких десятков или от силы первых сотен километров. Конечно, отдельные люди при большом желании могли «повидать свет», переходя из группы в группу, но для целых сообществ возможность неограниченно перемещаться в пространстве, где кроме них обитали и другие такие же сообщества, маловероятна. Да и необходимость в дальних перемещениях в том стабильном, почти не менявшемся за время жизни человека мире тоже возникала, видимо, нечасто.

О том, что географический горизонт неандертальских сообществ был довольно узок, свидетельствует и характер использовавшегося ими каменного сырья. Оно, как правило, местное, собранное в радиусе 5 км от стоянки. Гораздо реже встречается сырьё, происходящее из источников, расположенных дальше 5 км, и лишь немногие вещи (обычно не более 1 % всех изделий) изготовлены из пород, ближайшие выходы которых находятся в нескольких десятках, а тем более сотнях километров. При этом нужно ещё учитывать, что экзотические материалы могли попадать на стоянки, где они найдены, не вследствие их транспортировки обитателями этих поселений непосредственно с мест выходов и добычи данных пород, а путем обмена, проходя при этом через множество рук.

Новые интересные перспективы для изучения территориального поведения неандертальцев (и не только) открывает анализ изотопного состава костных тканей и, особенно, зубной эмали. Одним из элементов, участвующих в формировании зубной эмали, является стронций, попадающий в организм с пищей и водой. При этом соотношение в эмали двух изотопов стронция (87Sr/86Sr) зависит от того, в каких географических условиях происходило её формирование, т. е. в каком районе, в окружении каких геологических пород жил человек (или другое млекопитающее) в период роста зубов. Чем больше в данной местности радиогенных (т. е. в основном вулканических) пород, тем это соотношение выше, чем их меньше, тем оно ниже. Эту закономерность можно использовать для выяснения характера мобильности древних людей. Первые исследования такого рода были проведены в конце прошлого века на материалах сравнительно поздних эпох, но в 2008 г. очередь дошла и до неандертальцев. Объектом анализа стал зуб одного из них, обнаруженный в пещере Лаконис на южном побережье острова Пелопоннес в культурном слое возрастом порядка 38–44 тыс. лет назад. Оказалось, что соотношение 87Sr и 86Sr в эмали этого зуба явно выше, чем можно было бы ожидать в том случае, если бы его обладатель провел своё детство (точнее, период примерно между седьмым и девятым годами жизни, когда формировались соответствующие слои эмали) в той же местности, где расположена пещера. Ближайший район с подходящими (т. е. достаточно высокими) показателями индекса 87Sr/86Sr находится в 20 км от неё, и это даёт минимальную линейную протяжённость «мира» неандертальца из пещеры Лаконис. Конечно, по современным меркам это просто крохотный мир, но не будем всё же забывать, что речь здесь именно и только о минимальном его размере.

Аналогичное исследование было проведено также по 16 зубам трёх неандертальцев из бельгийских пещер Анжи, Складина и Валу. Результаты его опубликованы пока лишь в виде тезисов, но из них ясно, что характер мобильности не оставался одинаковым в разные периоды жизни человека. Судя по соотношению 87Sr/86Sr в эмали молочных зубов из Анжи и Складины, их обладатели в раннем детстве не покидали окрестностей родных пещер. Однако постоянные зубы из Валу и Складины дают, как и следовало ожидать, более сложную картину, свидетельствуя, что по мере взросления людей границы доступного им пространства расширялись.

Милосердие и забота о ближних

В уже упоминавшемся романе У. Голдинга «Наследники» неандертальцы трогательно заботятся друг о друге и искренне друг другу сопереживают. Их небольшое сообщество просто идеально: в нём царят согласие, любовь и взаимопомощь, каждый понимает каждого даже без слов и каждый каждому — друг, товарищ и брат. На самом деле, наверно, всё было далеко не столь безоблачно, но в сложных житейских ситуациях неандертальцы, похоже, очень часто действительно вели себя вполне «по-людски». Раненым помогали, о больных и старых заботились, детям отдавали лучшее и куском никого не обделяли.

Обо всем этом свидетельствуют, в частности, находки на ряде их стоянок скелетов физически неполноценных людей, которые не могли бы существовать без посторонней помощи, но тем не менее прожили, будучи уже больными, ещё несколько лет. Неандертальцы преклонного возраста очень часто страдали, например, артритом, поражавшим голеностоп (Шанидар 3), позвоночник и таз (Ля Шапелль), плечевые суставы (Ля Кина 5, Крапина, Фельдгофер), колени и пальцы на руках и ногах. Иногда артрит приобретал крайне тяжёлую и болезненную форму, почти полностью лишая человека способности двигать конечностями, как это видно, например, по нескольким скелетам из Шанидара. Не редкостью были и серьёзные проблемы с зубами. Например, кариес зафиксирован на двух из восьми неандертальских зубов, найденных в одном из среднепалеолитических слоёв пещеры Бо де л’Обезьер (Франция), а крупный фрагмент (правая половина) нижней челюсти из другого, несколько более раннего слоя этого памятника, обозначаемый как Обезьер 11, показывает, что её обладатель страдал периодонтитом и потерял вообще все зубы, а вместе с ними и способность пережёвывать хоть сколько-нибудь твёрдую пищу. Тем не менее от голода он не умер. Факты такого рода говорят о том, что по крайней мере для некоторых неандертальских сообществ была характерна довольно высокая степень сплочённости и взаимопомощи.

Кроме того, многие неандертальские скелеты, как мы уже знаем из главы 4, несут следы прижизненных переломов и иных повреждений костей. Например, человек из грота Фельдгофер сломал левую руку так, что потом она у него почти не сгибалась. В других случаях пострадали рёбра (Шанидар 4, Ля Шапелль), бедренные (Ля Феррасси 1) и малые берцовые кости (Ля Феррасси 2, Табун 1), позвоночник (Кебара 2) и череп (Фельдгофер, Шанидар 1, Крапина, Шала). То обстоятельство, что обычно эти травмы заживали без фатальных последствий для получивших их людей, свидетельствует, что они получали достаточные для выздоровления уход и заботу в течение периода своей недееспособности.

Встречаются на неандертальских костях и следы колотых ран. Наиболее красноречивый пример тому даёт скелет, обозначаемый как Шанидар 3. Левое легкое обладателя этого скелета было пробито остроконечным предметом между восьмым и девятым рёбрами, о чём свидетельствует глубокая зазубрина на поверхности девятого ребра. Это могло быть следствием вооружённого нападения или несчастного случая в ходе охоты. Так или иначе, после этого человек прожил ещё несколько недель, пока не погиб по какой-то иной причине (возможно, он стал жертвой обвала, произошедшего в пещере).

Некоторые косвенные данные позволяют также предполагать, что в доступе к материальным благам не было сколько-нибудь явного неравенства, так что ещё или уже недееспособные члены неандертальских сообществ в обычных условиях твёрдо могли рассчитывать на свою долю общего «пирога». Во всяком случае, результаты изотопных анализов говорят о том, что для детей, как и для взрослых, основным источником белков служила высококалорийная мясная пища, которую они получали во вполне достаточных количествах (речь, естественно, не о грудных младенцах). Однако в кризисных ситуациях, во время голода, всё могло меняться.

Жестокость, насилие и поедание ближних

Да, неандертальцы знали, что такие милосердие по отношению к ближним, но изображать их на этом основании совершенными ангелами было бы всё же некоторым преувеличением. Они были людьми и разделяли с гомо сапиенс не только его достоинства, но и многие недостатки. В трудные времена, когда вставал вопрос о выживании группы и младенцы или старики становились серьёзной обузой, отношение к ним, вероятно, было жестоким. Новорождённых могли убивать, стариков бросать на произвол судьбы. То же самое, оказавшись в экстремальных условиях, часто делали и охотники-собиратели недавнего прошлого, особенно те, что обитали, подобно неандертальцам, в регионах с суровыми климатическими условиями.

Ещё один порок, который неандертальцы разделяли с нашим видом, — склонность к насилию по отношению к себе подобным. Они тоже воевали друг с другом, убивали друг друга, а иногда и поедали друг друга. Правда, роль войны в их жизни и истории не стоит, как это иногда делают, преувеличивать. Свидетельства сколько-нибудь масштабных боевых действий с большим числом жертв для неандертальцев неизвестны, но некоторые их скелеты, как уже говорилось, несут следы ран, несомненно, нанесённых орудиями (Шанидар, Сен-Сезер). Имеются для этой эпохи и явные указания на существование каннибализма.

Считается, что первым тему неандертальского каннибализма поднял бельгийский геолог Э. Дюпон, проводивший в 1866 г. обследование грота Тру де ля Нолетт и обнаруживший там несколько человеческих костей (см. табл. 1.1). Интересно, что, хотя Дюпон выразил своё мнение совершенно недвусмысленно и категорически отверг предположение о том, что найденные в гроте скелетные останки представляют собой следы каннибальского пиршества неандертальцев, автор англоязычного сообщения о находках бельгийского учёного, опубликованного в 1867 г., приписал ему прямо противоположную точку зрения, и это заблуждение продержалось более полувека. В 30-е годы прошлого столетия его разделял, например, А. Хрдличка, в одной из статей которого говорится о том, будто, по мнению Дюпона, кости из Ля Нолетт являют признаки каннибализма.

Всерьёз о неандертальском каннибализме заговорили в начале прошлого века. Поводом для этого стали находки из пещеры (или, скорее, скального навеса) Крапина в Хорватии. Там были обнаружены сотни костей неандертальцев, а также их каменные орудия и останки множества видов животных. Человеческие кости были в большинстве своём сильно фрагментированы, а некоторые из них, кроме того, несли следы воздействия огня, что и привело исследователя Крапины, К. Горяновича-Крамбергера, к выводу о существовании среди неандертальцев каннибализма. Впоследствии, однако, было показано, что почти все повреждения на костях из Крапины возникли под воздействием естественных факторов, таких как давление пещерных отложений, скальные обвалы или, например, обгладывание человеческих останков животными-падальщиками. Лишь на двух лопатках и на одном из черепов (на лобной кости) выявлены более или менее достоверные следы работы каменными орудиями, но были ли они оставлены в ходе каннибальского пиршества или, например, в процессе подготовки уже давно разложившихся тел к погребению, неясно. Такого же рода сомнения существуют и относительно большинства других находок, в разное время рассматривавшихся в качестве возможных свидетельств поедания неандертальцами себе подобных. И всё же есть факты, которые трудно интерпретировать иначе.

Наиболее убедительные доказательства того, что по крайней мере некоторые неандертальцы практиковали каннибализм, были получены в ходе раскопок пещеры Муля-Герси, расположенной в долине р. Роны на юго-востоке Франции. В одном из слоёв этой пещеры обнаружено около 80 фрагментов черепов и костей посткраниального скелета, принадлежащих как минимум шести индивидам. Они залегали вперемешку со столь же сильно фрагментированными останками благородного оленя и ряда других млекопитающих, причём поверхность тех и других несла совершенно идентичные следы работы каменными орудиями. Эти следы свидетельствуют о том, что и людей, и животных расчленяли с целью употребления в пищу, с костей срезали мясо, а затем дробили их для извлечения костного мозга. Интересно, что каменные изделия в этом слое сравнительно немногочисленны, и преобладают среди них не отходы производства, как в вышележащих и нижележащих отложениях пещеры, а готовые орудия. Кроме того, в слое зафиксированы три очажных пятна.

Картина, аналогичная описанной для Муля-Герси, была зафиксирована и в пещере Эль Сидрон, где неандертальцы жили примерно 50 тыс. лет назад, а также в гораздо более древних отложениях пещеры Гран Долина в Атапуэрке на северо-востоке Испании, где обнаружены останки как минимум шести гоминид. Это были ещё не неандертальцы, но, вполне возможно, их дальние предки (см. главу 3). Кости происходят из одного и того же геологического слоя, надёжно датируемого концом нижнего плейстоцена (около 800 тыс. лет назад). Они залегали в нём вперемешку с костями животных и каменными изделиями. Большинство костей гоминид несёт на своих поверхностях точно такие же следы надрезов и ударов орудиями, какие имеются на прочих фаунистических остатках, что не без оснований истолковывается как свидетельство каннибализма.

Каннибализм — это, конечно, очень плохо. Однако, во-первых, неандертальцы — далеко не единственные, кто уличён в этом грехе. Его разделяют с ними многие другие виды животных, включая, например, шимпанзе (о гомо сапиенс и говорить нечего, тут вообще клеймо негде ставить). А во-вторых, остаётся неизвестным, почему они, собственно, в этот грех впадали. Может быть, просто от голода или плохого отношения к съеденным, а может быть, совсем наоборот, воздавая им честь и обеспечивая какие-то блага в потустороннем мире, а заодно надеясь позаимствовать часть их силы и иных достоинств.

Литература

Общество: Davies and Underdown 2006; Gamble 1999; Kuhn and Stiner 2006; Pettitt 2000.

Онтогенез: Медникова 2008; Guatelli-Steinberg 2009, 2010; Robson and Wood 2008.

Каннибализм: Defleur et al. 1999; Orschiedt 2008; White and Toth 1991.

Костные останки неандертальцев известны не только в Европе, но и далеко за её пределами. Они обнаружены на Ближнем Востоке, в Передней Азии, в Средней Азии и на юге Сибири. Во всех этих регионах они имеют относительно поздние датировки, значительно уступая по возрасту древнейшим европейским находкам. Кроме того, ни в одном из перечисленных районов, за исключением Ближнего Востока, нет пока антропологических материалов, которые позволяли бы предполагать местную эволюцию неандертальцев. Таким образом, наиболее правдоподобным объяснением их появления в центре Евразии является объяснение миграционное. Похоже, что в какой-то период им стало тесно в Европе, и в поисках нового жизненного пространства они совершили «бросок на восток». Бросок этот, конечно, не был молниеносным: прошли тысячи лет, прежде чем миграционные волны докатились от Средиземного моря до Алтая.

С миграционной гипотезой, кстати, хорошо согласуется и тот факт, что повсюду за пределами Европы скелетные останки неандертальцев связаны только с каменными индустриями мустьерского типа, которые могут различаться между собой по ряду параметров, но всё же являют один и тот же набор базовых технологий и типов орудий. Ни рубил, ни микокских ножей, ни других двусторонне обработанных изделий в этом наборе нет (за исключением нескольких листовидных бифасов в закавказских и алтайских комплексах). Это позволяет предполагать, что все внеевропейские неандертальцы ведут происхождение от более или менее однородной в культурном плане группы (или групп), и объяснять сравнительно малое разнообразие их индустрий (во всяком случае, оно кажется малым на фоне внутриевропейской вариабельности) явлением, которое, используя генетический термин, можно назвать «эффектом основателя».

Этапы большого пути

В конце среднего плейстоцена ареал неандертальцев, видимо, ещё не выходил за пределы Европы. Во всяком случае, в других регионах останков этой формы гоминид соответствующего возраста пока не обнаружено. В Европе же, судя по географии антропологических находок, неандертальцы обитали преимущественно в западных, центральных и южных районах, тяготея при этом к низко- и среднегорным ландшафтам.

За пределами Европы неандертальцы раньше всего появляются на Ближнем Востоке, но когда именно это происходит, точно сказать пока невозможно. Ответ на этот вопрос зависит от того, какой возраст имеет безусловно неандертальский скелет, найденный в слое C пещеры Табун и фигурирующий в литературе как Табун 1 или Табун C1 (рис. 10.1), и каков таксономический статус нижней челюсти из этого же слоя, обозначаемой обычно как Табун 2 или Табун C2 (рис. 10.2). Для скелета, который, возможно, лежал в могильной яме, впущенной в слой C из более молодого слоя B, двумя разными методами получены две диаметрально противоположные абсолютные даты (см. табл. 10.1), а челюсть одни исследователи считают довольно архаичной, усматривая в ней массу признаков, типичных для неандертальцев (в том числе ретромолярный пробел), другие относят к гомо сапиенс, упирая главным образом на форму вырезки и наличие подбородочного выступа, а третьи полагают, что и обладатель этой челюсти, и все прочие среднепалеолитические гоминиды Леванта, обычно относимые к двум разным видам (Homo neanderthalensis и Homo sapiens), представляли собой на самом деле единую, хотя и гетерогенную, популяцию, имевшую частично африканские, а частично европейские корни.

Рис. 10.1. Череп Табун 1

Рис. 10.2. Челюсть Табун 2 (источник: Rak et al. 2002)

Если возраст скелета Табун 1 превышает 80 тыс. лет либо если челюсть Табун 2, имеющая заведомо не меньшую древность, является неандертальской, получается, что в начале позднего плейстоцена на Ближнем Востоке неандертальцы сосуществовали с людьми, анатомически очень близкими к гомо сапиенс. Костные останки последних возрастом от 80 до 120 тыс. лет были обнаружены в пещерах Схул и Кафзех в Израиле (рис. 10.3, 10.4). В этом случае можно было бы предложить как минимум три варианта объяснения сосуществования в одном небольшом регионе людей двух разных морфологических типов. Первый: и те, и другие являлись потомками местных среднеплейстоценовых гоминид, в облике которых в разной мере отразился приток генов с юга (африканские гомо сапиенс) и с севера (европейские неандертальцы). Второй: местные корни имела лишь какая-то одна из этих групп (какая?), а вторая являлась пришлой. Третий: пришлыми являлись обе, а некоторая мозаичность их анатомического облика была следствием смешения уже после прихода на Ближний Восток, а не наличия общего ближневосточного субстрата. В свете археологических данных наименее правдоподобным выглядит, пожалуй, последний вариант. Он предполагает полную замену коренного населения пришлым, тогда как в развитии среднепалеолитических индустрий Леванта не видно явных перерывов постепенности, а изменения кажутся плавными и преемственными. Что же касается среднеплейстоценовой автохтонной популяции, которая могла бы сыграть роль общего субстрата, то пока она представлена лишь одной полноценной (хотя и лишённой точной стратиграфической привязки) антропологической находкой — фрагментом черепа из пещеры Зуттиех в Галилее, Израиль (рис. 10.5).

Таблица 10.1: Датировки для неандертальцев Ближнего Востока

* Звездочкой обозначены даты, полученные непосредственно по человеческим костям.

Рис. 10.3. Череп Схул 5, относимый сейчас по совокупности признаков к виду гомо сапиенс, хотя отдельные его черты, пожалуй, выглядели бы более уместно на неандертальском черепе

Однако, вполне возможно, что скелет Табун 1 гораздо моложе 80 тыс. лет, а челюсть Табун 2 принадлежала сапиенсу. В этом случае ничто не противоречило бы гипотезе, что неандертальцы пришли на Ближний Восток лишь в середине позднего плейстоцена, около 70 тыс. лет назад. Так или иначе, именно начиная с этого хронологического рубежа, они на долгое время становятся единственными обитателями региона. Их скелетные останки, обнаруженные в израильских пещерах Амуд и Кебара, имеют возраст от 70 до 45 тыс. лет (табл. 10.1), и очень близкую древность, порядка 50–55 тыс. лет, можно предполагать также для скелетов неандертальских детей из погребений в пещере Дедерьех в Сирии. А вот следов пребывания на Ближнем Востоке гомо сапиенс для периода от 80 до 40 тыс. лет назад не известно.

Рис. 10.4. Сапиентный женский череп Кафзех 4 (источник: Schrenk and Müller 2009)

Скорее всего, расширение ареала неандертальцев в южном и восточном направлении было следствием его сокращения на северо-западе, в Европе, многие районы которой в течение холодной кислородно-изотопной стадии 4 должны были стать малопригодными для обитания. Как уже говорилось в главе 4, большое влияние на географию человеческих популяций в рассматриваемый период могло оказать извержение вулкана Тоба на Суматре, произошедшее примерно 73–74 тыс. лет назад и ставшее самым крупным за последние примерно полмиллиона лет. По мнению некоторых исследователей, оно повлекло резкое похолодание, особенно чувствительное в северных широтах. Не исключено, что это похолодание и явилось первопричиной экспансии неандертальцев на Ближний Восток. Впрочем, вопрос о степени влияния извержения Тобы на природную обстановку за пределами Южного полушария пока весьма далёк от разрешения, и утверждать, что именно это событие обусловило резкое понижение температур на севере, было бы преждевременно; но само понижение — установленный факт. В Европе действительно выделяется длительная фаза чрезвычайно холодного климата, начавшаяся примерно 69 тыс. лет назад и продолжавшаяся не менее 6–7 тыс. лет(см. также рис. 4.2). Была она как-то связана с тектоническими событиями в Индийском океане или нет, неандертальцам всё равно нужно было как-то к ней приспосабливаться.

Рис. 10.5. Череп из Зуттиех, или, как его ещё называют, галилейский череп, мог принадлежать одному из предков ближневосточных неандертальцев, или гомо сапиенс, или и тех, и других

Кроме Ближнего Востока неандертальцы на протяжении середины позднего плейстоцена заселили Закавказье (их останки найдены в пещерах Джручула и Сакажиа), область Переднеазиатских нагорий (пещера Шанидар), Среднюю Азию (пещеры Тешик-Таш, Оби-Рахмат, Ангилак), а также Алтай (пещера Окладникова) и смежные с ним районы Центральной Азии. Сколько-нибудь точно определить время их появления в большинстве из перечисленных регионов пока невозможно, но наиболее вероятным кажется, что сначала имело место проникновение из Европы на юг, т. е. на Ближний Восток и в Переднюю Азию, а оттуда уже в Среднюю Азию и далее на восток. Интересно, что в этот же период (примерно 70–45 тыс. лет назад) в том же направлении — с запада на восток — расселялись и люди современного анатомического типа. Похоже, что оба вида следовали в своём распространении параллельными курсами, оставаясь при этом каждый в рамках привычного для него ландшафтно-климатического пояса и почти или совершенно не пересекаясь (рис. 10.6).

Рис. 10.6. Основные направления расселения неандертальцев (серые стрелки) и гомо сапиенс (чёрные стрелки) в середине позднего плейстоцена (примерно 70–45 тыс. лет назад)

Судя по количеству палеоантропологических находок и археологических памятников, а также по их географии, период максимального распространения неандертальцев, совпадающий, вероятно, с периодом, когда этот вид достиг наибольшей за всю его историю численности, приходится на первую половину изотопной стадии 3, т. е. на интервал примерно от 60 до 40 тыс. лет назад. В это время северная граница их ареала проходила через юг нынешних Британских островов, шельф (а тогда побережье) южной части Северного моря, юг Северо-Германской низменности и северное Прикарпатье, восточная захватывала Алтай и, возможно, даже часть бассейна Байкала, а южная простиралась как минимум до пустыни Негев и междуречья Тигра и Евфрата, почти достигая северных берегов Красного моря и Персидского залива (рис. 10.7). Правда, в некоторых из перечисленных регионов костные останки неандертальцев пока не найдены (Байкал, Негев), но имеющиеся там археологические памятники с мустьерскими индустриями, скорее всего, были оставлены именно ими.

Неандертальские расы

По мере расселения на восток неандертальцам приходилось осваиваться в районах с разными природными условиями и приспосабливаться к жизни в этих условиях. Кроме того, иногда им приходилось также вступать в контакты с коренными обитателями тех земель, которые до их прихода уже были заселены гоминидами, и в каких-то случаях результатом этих контактов могло быть появление смешанного потомства. Совершенно не удивительно поэтому, что костные останки неандертальцев, живших далеко за пределами исконного ареала этого вида, очень часто несут своеобразные черты, не свойственные его европейским представителям. Особенно сильно отличаются от «канона» черепа среднеазиатских и части ближневосточных неандертальцев.

Это было замечено давно. В 1946 г. в Нью-Йорке вышла книга Э. Хутона «Всё дальше от обезьяны» (“Up from the Ape”), где было показано, что ископаемые кости, приписываемые неандертальцам, различаются по степени выраженности на них собственно неандертальских признаков. Хутон показал, что останки наиболее типичных, или, как он их назвал, «классических» неандертальцев концентрируются на северо-западе Европы, относятся ко времени последнего ледниковья (вюрм) и сопровождаются костями холодолюбивых животных. Находки из других регионов, например скелет из пещеры Табун на Ближнем Востоке или череп из Тешик-Таша в Средней Азии, могут иметь более генерализованную анатомию при отсутствии или меньшей выраженности каких-то типично неандертальских черт. До Хутона о своеобразии западноевропейских неандертальцев позднего плейстоцена на фоне всех остальных писал Ф. Вейденрейх (он выделял их в «группу Спи»), а у нас примерно в те же годы этот вопрос поднимали Я. Я. Рогинский, М. А. Гремяцкий, В. П. Якимов.

Рис. 10.7. Приблизительные границы минимальной области распространения неандертальцев в середине позднего плейстоцена (около 50 тыс. лет назад)

Новые находки и результаты новых исследований старых материалов показывают, что неандертальцы и в самом деле были довольно вариабельны в анатомическом плане. Между разными географическими популяциями этого вида, а то и между индивидами, жившими в одном и том же регионе, подчас прослеживается большое количество различий. В работах некоторых исследователей проводится мысль о том, что даже в Европе этот вид был представлен как минимум двумя вариантами. Один из них, средиземноморский, сохранявший больше предковых черт, унаследованных от гомо гейдельбергенсис (в том числе относительную грацильность), существовал в южных районах с относительно мягким климатом. Второй, самый что ни на есть классический, обитал севернее, в более суровых природных условиях. При этом первый вариант сближают с неандертальцами Ближнего Востока, которые в морфологическом плане также представляют собой весьма своеобразную группу. В частности, свод черепа у них несколько выше, чем у большинства их европейских современников, затылок в профиль чуть более округл, сосцевидный отросток крупнее, подбородочный выступ может быть заметнее и т. д.

Согласно ещё одной точке зрения, получившей в последние годы солидное обоснование, неандертальцев следует рассматривать как «кольцевой вид». Предполагается, что западные популяции этого вида обладали наибольшей степенью анатомической обособленности и были репродуктивно изолированы от гомо сапиенс, а восточные (и особенно ближневосточные), напротив, имели много общих черт с последними. Не исключено, что они являли собой своего рода промежуточное звено, существование которого обеспечивало возможность межвидовой гибридизации.

В последние годы свой вклад в изучение внутривидового разнообразия неандертальцев внесли и палеогенетики. По их данным получается, что, хотя степень этого разнообразия была меньше, чем у современных людей, несколько географических вариантов всё же выделяются вполне отчётливо. Сопоставление последовательностей нуклеотидов в полностью «прочитанной» митохондриальной ДНК шести неандертальцев из Западной, Центральной и Восточной Европы показало, что в среднем каждая пара индивидов различается по 20 позициям, тогда как для ста последовательностей современных людей среднее количество различий оказалось в три раза больше. Тем не менее неандертальская ДНК, как и современная, тоже являет межрегиональную вариабельность: люди, жившие на западе Европы, были в генетическом плане заметно ближе друг к другу, чем к людям из южных или восточных её областей.

Современники и соседи

Люди современного анатомического типа и неандертальцы, безусловно, составляли большинство населения Земли в позднем плейстоцене. Первые изначально жили в Африке, но к середине позднего плейстоцена их ареал включал уже всю тропическую и субтропическую зону восточного полушария вплоть до Австралии. Вторые, как мы теперь знаем, появились в Европе, но впоследствии тоже расселились далеко за пределы своей прародины, колонизировав Западную и Центральную Азию до Алтая включительно. Вместе с тем, неандертальцы и гомо сапиенс не были единственными представителями рода людского, обитавшими на нашей планете в рассматриваемый период. Просто другие их современники, не столь многочисленные и жившие, видимо, в относительной изоляции на задворках тогдашней ойкумены, изучены пока гораздо хуже.

До сих пор остаётся неясной видовая принадлежность гоминид Южной и Восточной Азии, занимающих в анатомическом и хронологическом отношении промежуточное положение между гомо эректус и гомо сапиенс этих двух регионов. Они представлены немногочисленными и фрагментарными находками, а определения их возраста получены в основном путём геологических и фаунистических корреляций, в большинстве своём довольно спорных. Весьма специфический характер культурных адаптаций в Восточной Азии на протяжении почти всего палеолита позволяет предполагать, что и биологическая эволюция здесь могла идти несколько иными путями, нежели в Африке и Европе. Однако ввиду скудости антропологических материалов и их недостаточной изученности сколько-нибудь точно определить направление развития и степень обособленности местных гоминид в рассматриваемый период сейчас вряд ли возможно.

На юго-восточных окраинах ойкумены в середине позднего плейстоцена сохранялись ещё реликтовые популяции гомо эректус. Судя по сериям дат, полученных разными методами для образцов с яванских местонахождений Нгандонг и Самбунгмакан, поздние представители этого вида обитали здесь всего лишь 50 тыс. лет назад, а возможно и несколько позже. Новые прямые датировки, сделанные по изотопам тория, урана и протактиния методом гамма-лучевой спектрометрии, позволяющим избежать разрушения образцов (в данном случае человеческих костей), укладываются в интервал от 40 до 70 тыс. лет назад.

Кроме того, вполне вероятно, что современниками последних гомо эректус в Юго-Восточной Азии были ещё какие-то неизвестные до сих пор формы гоминид, останки которых пока либо не найдены, либо не идентифицированы в качестве таковых. Продолжение исследований в этом регионе может принести немало неожиданностей, подтверждением чему служит недавнее открытие в пещере Лианг Буа на острове Флорес (Индонезия) останков карликового гоминида, жившего здесь в самом конце плейстоцена (примерно 20 тыс. лет назад) и принадлежавшего, по мнению ряда антропологов, к особому, ранее неизвестному виду, который было предложено именовать гомо флорезиенсис (Homo floresiensis). В настоящее время вопрос о его месте на нашем генеалогическом древе активно обсуждается. Одни антропологи (их большинство) признают самостоятельный видовой статус гоминида из Лианг Буа, другие оспаривают, полагая, что, за исключением ряда патологических черт, появившихся вследствие отклонений в индивидуальном развитии, это существо практически ничем не отличается от гомо сапиенс. Остается надеяться, что ситуацию позволят прояснить новые находки, но в любом случае следует быть готовыми к внесению корректив в наши представления о таксономическом разнообразии позднеплейстоценового человечества.

Литература

Расселение и анатомическая вариабельность неандертальцев: Алексеев 1985: 33–75; Arensburg and Belfer-Cohen 1998; Fabre et al. 2009; Glantz et al. 2009; Hambücken 1997; Serangeli and Bolus 2008.

В конце среднего плейстоцена, когда неандертальцы, только-только приобрётшие знакомые нам классические черты, обживались себе потихоньку в Европе и ещё думать не думали об освоении иных земель, далеко на юге, в саваннах Восточной Африки, произошло событие, которому суждено было сыграть роковую роль в их истории. Это событие — появление людей современного анатомического типа, т. е. гомо сапиенс. О нём и о том, как оно отразилось на неандертальцах, и пойдёт речь в этой главе.

Родина гомо сапиенс

При всём многообразии взглядов на проблему происхождения гомо сапиенс (рис. 11.1) все предлагаемые варианты её решения могут быть сведены к двум основным противостоящим теориям, о которых вкратце уже говорилось в главе 3. Согласно одной из них, моноцентристской, местом происхождения людей современного анатомического типа был какой-то довольно ограниченный территориально регион, откуда они впоследствии расселились по всей планете, постепенно вытеснив, уничтожив или ассимилировав предшествовавшие им в разных местах популяции гоминид. Чаще всего в качестве такого региона рассматривают Восточную Африку, а соответствующую теорию появления и распространения гомо сапиенс именуют при этом теорией «африканского исхода». Противоположную позицию занимают исследователи, отстаивающие так называемую «мультирегиональную» — полицентристскую — теорию, согласно которой эволюционное становление гомо сапиенс происходило повсеместно, то есть и в Африке, и в Азии, и в Европе, на местной основе, но при более или менее широком обмене генами между популяциями этих регионов. Хотя спор между моноцентристами и полицентристами, имеющий длительную историю, всё ещё не завершён, инициатива сейчас явно в руках сторонников теории африканского происхождения гомо сапиенс, а их оппонентам приходится сдавать одну позицию за другой.

Рис. 11.1. Возможные сценарии происхождения Homo sapiens : а — гипотеза канделябра, предполагающая независимую эволюцию в Европе, Азии и Африке от местных гоминид; б — мультирегиональная гипотеза, отличающаяся от первой признанием обмена генами между популяциями разных регионов; в — гипотеза полного замещения, согласно которой наш вид первоначально появился в Африке, откуда впоследствии расселился по всей планете, вытесняя предшествовавшие ему в других регионах формы гоминид и при этом не смешиваясь с ними; г — ассимиляционная гипотеза, отличающаяся от гипотезы полного замещения признанием частичной гибридизации между сапиенсами и аборигенным населением Европы и Азии

Во-первых, ископаемые антропологические материалы однозначно свидетельствуют о том, что люди современного или очень близкого к таковому физического типа появились в Восточной Африке уже в конце среднего плейстоцена, т. е. гораздо раньше, чем где бы то ни было еще. Самой древней из известных сейчас антропологических находок, относимых к гомо сапиенс, является череп Омо 1 (рис. 11.2), обнаруженный в 1967 г. неподалёку от северного побережья оз. Туркана (Эфиопия). Его возраст, судя по имеющимся абсолютным датировкам и ряду других данных, составляет от 190 до 200 тыс. лет назад. Неплохо сохранившиеся лобная и, особенно, затылочная кости этого черепа анатомически вполне современны, равно как и остатки костей лицевого скелета. Фиксируется достаточно развитый подбородочный выступ. По заключению многих антропологов, изучавших эту находку, череп Омо 1, а также известные части посткраниального скелета того же индивида не несут признаков, выходящих за рамки обычного для гомо сапиенс размаха изменчивости.

Рис. 11.2. Череп Омо 1 — самая древняя из всех антропологических находок, относимых к гомо сапиенс

К находкам из Омо в целом очень близки по своему строению три черепа, найденные не так давно на местонахождении Херто в Среднем Аваше, тоже в Эфиопии. Один из них дошёл до нас почти целиком (кроме нижней челюсти), сохранность двух других тоже довольно хорошая. Возраст этих черепов составляет от 154 до 160 тыс. лет. В целом, несмотря на наличие ряда примитивных признаков, морфология черепов из Херто позволяет рассматривать их обладателей как древних представителей современной формы человека. Сопоставимые по возрасту останки людей современного или очень близкого к таковому анатомического типа были обнаружены и на ряде других восточноафриканских памятников, например в гроте Мумба (Танзания) и пещере Дирэ-Дауа (Эфиопия). Таким образом, целый ряд хорошо изученных и довольно надёжно датированных антропологических находок из Восточной Африки свидетельствует о том, что люди, не отличавшиеся или мало чем отличавшиеся в анатомическом плане от нынешних обитателей Земли, жили в этом регионе ещё 150–200 тыс. лет назад.

Рис. 11.3. Некоторые звенья эволюционной линии, приведшей, как предполагается, к появлению вида Homo sapiens : 1 — Бодо, 2 — Брокен-Хилл, 3 — Лэтоли, 4 — Омо 1, 5 — Бордер

Во-вторых, из всех континентов только в Африке известно большое количество останков гоминид переходного характера, позволяющих хотя бы в общих чертах проследить процесс трансформации местных гомо эректус в людей современного анатомического типа. Считается, что непосредственными предшественниками и предками первых гомо сапиенс в Африке могли быть гоминиды, представленные черепами типа Синга (Судан), Флорисбад (ЮАР), Илерет (Кения) и рядом других находок. Они датируются второй половиной среднего плейстоцена. В качестве несколько более ранних звеньев этой линии эволюции рассматриваются черепа из Брокен-Хилл (Замбия), Ндуту (Танзания), Бодо (Эфиопия) и ряд других образцов (рис. 11.3). Всех африканских гоминид, анатомически и хронологически промежуточных между гомо эректус и гомо сапиенс, иногда относят вместе с их европейскими и азиатскими современниками к гомо гейдельбергенсис, а иногда зачисляют в особые виды, более ранний из которых именуется гомо родезиенсис (Homo rhodesiensis), а более поздний гомо гельмей (Homo helmei).

В-третьих, данные генетики, по мнению большинства специалистов в этой области, также указывают на Африку как наиболее вероятный первоначальный центр формирования вида гомо сапиенс. Не случайно наибольшее генетическое разнообразие среди современных человеческих популяций наблюдается именно там, а по мере удаления от Африки это разнообразие всё более убывает. Так и должно быть, если теория «африканского исхода» верна: ведь популяции гомо сапиенс, первыми оставившие свою прародину и обосновавшиеся где-то по соседству с ней, «захватили» в путь только часть видового генофонда, те группы, что затем отпочковались от них и продвинулись ещё дальше — только часть части и так далее.

Наконец, в-четвёртых, скелет первых европейских гомо сапиенс характеризуется рядом особенностей, которые типичны для обитателей тропиков и жарких субтропиков, но никак не высоких широт. Об этом уже говорилось в главе 4 (см. рис. 4.3–4.5). Такая картина хорошо согласуется с теорией африканского происхождения людей современного анатомического типа.

Исход

К середине позднего плейстоцена ареал гомо сапиенс включал уже, кроме востока, юг и север африканского континента, а также по крайней мере один из соседствующих с этим континентом районов Западной Азии, а именно Ближний Восток. В Южной Африке останки людей близкого к современному анатомического типа (зубы, нижние челюсти, фрагменты черепов и костей посткраниального скелета) возрастом свыше 70 тыс. лет назад были найдены при раскопках пещер в устье р. Класиес. Близкую древность могут иметь и относимые некоторыми исследователями к гомо сапиенс антропологические находки из ряда других южноафриканских пещер (Бордер, ди Келдерс). В Северной Африке человеческие костные останки, обнаруженные на таких археологических памятниках, как Джебел Ирхуд, Дар-эс-Солтан, Мугарет эль Алия (все Марокко), Хауа Фтеа (Ливия) и Тарамса (Египет), тоже принадлежат индивидам, приближающимся по ряду важных анатомических признаков к людям современного физического типа. Не исключено, что возраст наиболее древних из них превышает 70, а то и 100 тыс. лет.

На Ближнем Востоке гомо сапиенс появляются около 120 тыс. лет назад. Возможно, такое расширение ареала нашего вида на север было связано с потеплением и увлажнением климата в ходе последнего межледниковья и являлось одной из составляющих значительных зоогеографических изменений, происходивших в этот период. Согласно широко распространенной точке зрения «ранние современные люди Леванта представляли собой волну иммигрантов, пришедших с юга в течение изотопной стадии 5, в процессе северного распространения афро-аравийской фауны». Правда, долгое время ранних современных людей Ближнего Востока, известных благодаря находкам их останков в израильских пещерах Схул и Кафзех (см. рис. 10.3 и 10.4), рассматривали не как гомо сапиенс, а как «прогрессивных неандертальцев», но в конце концов от такого определения пришлось отказаться. С одной стороны, было показано, что по большинству основных анатомических параметров черепа и другие кости из Схул и Кафзех не выходят за рамки изменчивости, свойственной людям современного анатомического типа; с другой, оказалось, что с неандертальцами их сближают в основном черты, унаследованные теми и другими от общих предков, тогда как специфически неандертальские признаки свойственны им в гораздо меньшей мере. Впрочем, первая попытка расселения за пределы Африки оказалась, как мы уже знаем из предыдущей главы, неудачной. Судя по всему, около 70 тыс. лет назад неандертальцы, пришедшие на Ближний Восток с севера, вытеснили оттуда гомо сапиенс.

Генетические данные и хронология антропологических находок говорят о том, что первая и наиболее мощная волна расселения современных людей за пределы африканско-ближневосточного региона была направлена на восток и, пройдя через южные районы Азии, достигла в итоге Австралии. Вероятнее всего, путь мигрантов пролегал через Баб-эль-Мандебский пролив, а далее через Аравийский полуостров и побережье Индийского океана, не выходя при этом сколько-нибудь далеко за пределы тропической зоны (см. рис. 10.6). Отсутствие костных останков «первопроходцев» на ближней к Африке половине этого пути не позволяет пока определить время начала «исхода», но, судя по тому, что «финиш» (Австралия) был достигнут 40–45 тыс. лет назад, «стартовать» они должны были не позже 60 тыс. лет назад. Близкая датировка предложена и генетиками.

За пределами Африки и Ближнего Востока пока не известно достоверных находок останков гомо сапиенс, древность которых превышала бы 45 тыс. лет. По-видимому, ближе всего к этому рубежу находится череп вполне современного типа из пещеры Ниах в Сараваке (о. Борнео). По образцам древесного угля из слоя, непосредственно перекрывающего горизонт, где была сделана эта находка, получены радиоуглеродные даты порядка 42–43 тыс. лет назад. Сходную древность можно предполагать также для анатомически современных скелетных останков из пещеры Гайтоу на юге Китая, происходящих из отложений с торий-урановыми датами от 38 до 45 тыс. лет назад, для фрагментов скелета гомо сапиенс из пещеры Тяньюань близ Пекина, и для человеческих костей из погребения Мунго 3 на юго-востоке Австралии.

Расширение ареала гомо сапиенс в северном направлении (точнее, вторая и успешная попытка такового) началось, видимо, где-то в интервале от 50 до 40 тыс. лет назад. Ближний Восток в это время был ещё заселён неандертальцами. Скудость антропологических материалов и отсутствие надёжных датировок не позволяют точно определить, когда один вид уступил здесь место другому, но, скорее всего, это произошло не ранее 40 тыс. лет назад. Вполне возможно, что, вопреки традиционной точке зрения, миграционная волна или поток генов, ставшие причиной очередной смены антропологического типа обитателей региона, пришли не с юга, из Африки, а с востока, из Передней Азии, или даже с севера, из Европы (хотя последнее менее вероятно). Сама же Европа, видимо, заселялась гомо сапиенс через Малую Азию или юг Русской равнины. Многие генетики сейчас считают, что продвижение людей современного анатомического типа на север, за пределы тропиков и субтропиков, шло не непосредственно из Африки (через долину Нила, Ближний Восток и т. д.), а скорее откуда-то из района Персидского залива, будучи сравнительно поздним ответвлением от первоначальной волны исхода, направленной на восток.

В Европе люди современного анатомического типа впервые появляются, вероятно, где-то в интервале от 36 до 40–42 тыс. лет назад. В течение последующих 10 тысяч лет они заселили почти весь этот континент и начали осваивать северные районы Азии, проникнув даже за полярный круг. Ареал неандертальцев по мере распространения гомо сапиенс всё более и более сокращался. Довольно скоро он распался на ряд небольших изолированных областей. В некоторых из этих областей реликтовые неандертальские популяции могли сохраняться ещё долгое время, но судьба вида как такового была предрешена.

Почему так произошло, т. е. почему исконные обитатели Европы не смогли выстоять под натиском пришельцев, мы попробуем выяснить в следующей главе. Здесь же просто констатируем сам этот факт. Судя по антропологическим и археологическим данным, последние неандертальцы исчезли в большинстве районов их некогда весьма обширного ареала не позднее 35 тыс. лет назад. Лишь на крайнем западе Европы, в южной части Пиренейского полуострова, лежащей за рекой Эбро, а также, возможно, на Балканах, в Крыму и где-нибудь в глубине Центральной Азии они продолжали обитать ещё в течение 5–10 тысяч лет.

О том, что на юге Пиренейского полуострова неандертальцы продержались на несколько тысяч лет дольше, чем в большинстве других областей Европы, свидетельствуют, в частности, радиоуглеродные даты для пещеры Каригуэла в Гранаде. Они указывают на то, что слой V этого памятника сформировался в интервале от 29 до 21 тыс. лет назад. Между тем в этом слое, как и в нижней части перекрывающего его слоя IV, были найдены костные останки неандертальцев (фрагменты теменных и лобных костей), сопровождаемые мустьерскими каменными орудиями. Кроме того, большая серия довольно поздних дат — порядка 28–24 тыс. лет назад — получена недавно и для мустьерских слоев пещеры Горхэмс на Гибралтаре. Человеческих костей в этих слоях, правда, не встречено, но в Европе мустье всегда связано с неандертальцами, и нет никаких оснований думать, что Гибралтар был в этом отношении исключением.

Очень молодые радиоуглеродные даты, сопоставимые с гибралтарскими, имеются и для нескольких среднепалеолитических комплексов Крыма (Шайтан-Коба 4, Пролом 2, Заскальная 6), где, по мнению некоторых исследователей, неандертальцы тоже могли дожить до эпохи последнего ледникового максимума. Правда, в силу неясностей со стратиграфией отложений, из которых были взяты образцы для анализа, датировки, на которых основывается такое предположение, пока трудно признать надёжными, но даже и без них остаётся достаточно данных, свидетельствующих о том, что Крым был одним из последних неандертальских убежищ. Целый ряд мустьерских и микокских индустрий здесь имеет возраст не древнее 35 тыс. лет назад, и первые косвенные следы присутствия гомо сапиенс в этом регионе тоже появляются не ранее этой даты.

Наиболее поздние костные останки неандертальцев на Балканах имеют радиоуглеродный возраст около 30–32 тыс. лет, а на северо-западе Европы — около 36 тыс. лет. Их действительная древность, однако, может быть несколько бо́льшей. Дело в том, что из-за колебаний содержания C14 в атмосфере радиоуглеродный возраст материалов, относящихся ко второй половине изотопной стадии 3, обычно отстаёт от реального («календарного») на 4–5 тысяч лет.

Плоды конкуренции

Примерно 40–45 тыс. лет назад, т. е. как раз тогда, когда гомо сапиенс всерьёз приступают к освоению северного полушария, в культурах Европы, значительной части Азии и некоторых районов Африки происходит ряд важных перемен, маркирующих начало новой археологической эпохи — верхнего палеолита. Широкое распространение в этот период получают технологии обработки камня, ориентированные на массовое производство пластин и орудий на пластинах — скребков, резцов, наконечников разных типов, проколок и т. д. Ещё более важной новацией является появление разнообразных и притом часто стандартизированных орудий из кости и рога (наконечников, лопаточек, шил), изготовленных посредством строгания, шлифовки и других методов, почти не применявшихся к камню. Наконец, в некоторых регионах появляются сначала несомненные и многочисленные вещи символического назначения (украшения, музыкальные инструменты), а несколько позже даже настоящие произведения искусства (настенная живопись, скульптура).

Долгое время ни у кого не возникало и тени сомнения в том, что всеми абсолютно достижениями верхнего палеолита мы обязаны исключительно гомо сапиенс. Теперь, однако, можно считать уже твёрдо установленным, что некоторые из древнейших культур этой эпохи были созданы неандертальцами. Наиболее известный пример такого рода — культура шательперрон, существовавшая на территории Франции и Испании в период приблизительно от 40–42 до 35 тыс. лет назад. Она представлена десятками археологических памятников, и на двух из них (Арси-сюр-Кюр и Сен-Сезер) найдены костные останки неандертальцев, причём в одном случае (Сен-Сезер) предполагается намеренное погребение скелета. Никаких следов пребывания гомо сапиенс на шательперронских стоянках нет, а значит, нет и оснований предполагать их причастность к этой самобытной культуре. В том, что она действительно самобытная, убеждают оригинальные формы характерных для неё изделий. Это не только каменные ножи, которые получили название ножей типа шательперрон (рис. 11.4), но и многочисленные изделия из кости, включая украшения — бусы, подвески, браслеты (рис. 11.5). Они найдены пока лишь на двух шательперронских памятниках, но по совершенству форм и сложности технологий изготовления эти изделия практически ни в чём не уступают орудиям и украшениям ориньякской культуры, существовавшей примерно в то же время, но созданной, по-видимому, гомо сапиенс. Впрочем, как уже говорилось в главе 8, «авторство» ориньяка точно ещё не установлено, поскольку в отличие от неандертальцев ранние носители этой культуры, видимо, не хоронили своих умерших сородичей, и их скелетные останки сохранились очень плохо. Есть даже исследователи, склонные считать, что неандертальцы тоже были причастны к появлению ориньяка.

Рис. 11.4. Каменные орудия, типичные для шательперрона: 1 — нож типа шательперрон, 2 — резец, 3 — скребок на отщепе, 4 — остроконечник (источник: Bordes 1968)

Кроме шательперрона, с неандертальцами связывают и ряд других индустрий раннего верхнего палеолита: улуццо на Апеннинах, линкомб-ранис на северо-западе Европы, селет в её центральной части.

Некоторые археологи, признавая факт существования неандертальских верхнепалеолитических культур, объясняют этот феномен благотворным влиянием контактов с людьми современного физического типа, у которых неандертальцы якобы заимствовали новые, более совершенные формы каменных и костяных орудий, а также обычай украшать своё тело вырезанными из кости, рога и бивня изделиями. Эта гипотеза, однако, совершенно безосновательна. Конечно, не приходится сомневаться, что коль скоро в отдельных районах популяции двух видов соседствовали на протяжении тысяч лет, то какие-то культурные взаимодействия и взаимовлияния были, но проследить, в чём конкретно они заключались и кто, на кого и как влиял, очень трудно. Во всяком случае, многие костяные изделия шательперрона совершенно оригинальны — их просто неоткуда было заимствовать. Да и появились они по крайней мере не позже того времени, когда в Западную Европу проникли первые группы гомо сапиенс. Поэтому гораздо более правдоподобным кажется предположение, что свой вклад в становление культуры верхнего палеолита неандертальцы сделали самостоятельно, а сапиенсы сыграли здесь лишь косвенную роль, послужив для коренных обитателей Европы не столько источником «передовых» идей и технологий, сколько стимулом для рождения таких идей и, главное, их практического осуществления.

Рис. 11.5. Украшения (подвески) из зубов животных и костяное шило. Культура шательперрон. Неандертальцы

Появление пришлых человеческих популяций в районах, издавна и прочно освоенных неандертальцами, или даже только на подступах к этим районам, обязательно должно было повлечь за собой обострение соперничества за жизненно важные ресурсы и стимулировать тем самым усложнение методов жизнеобеспечения, технологические новации и прочие изменения в культуре. При этом, разумеется, речь идёт о соперничестве не только между неандертальцами и гомо сапиенс, но и внутри каждой из этих групп. Задолго до проникновения людей современного анатомического типа в Европу их всё более интенсивная инфильтрация в окраинные области ареала неандертальцев могла привести к оттоку части последних во внутренние районы, где в результате росло давление на ресурсы. В этих районах становление верхнего палеолита началось до появления там гомо сапиенс и, следовательно, без их прямого воздействия. В окраинных областях (Ближний Восток, юг Восточной Европы, возможно, север Центральной Азии), напротив, этот процесс совершался в результате не только прямой конкуренции, но и контактов популяций гоминид разных видов. Как я ещё попытаюсь показать ниже, есть даже некоторые основания предполагать, что иногда в результате таких контактов люди современного анатомического типа могли заимствовать у аборигенов отдельные элементы их культуры и становиться, таким образом, продолжателями тех или иных неандертальских традиций.

Что касается тех регионов, где в позднем плейстоцене неандертальцев не было и где, следовательно, некому, было составить достойную конкуренцию расселяющимся гомо сапиенс, то там верхнего палеолита либо нет вообще, либо он представлен только сравнительно поздними памятниками (п-ов Индостан, Восточная и Юго-Восточная Азия, Австралия). Даже на территории Африки к югу от Сахары, несмотря на раннее и длительное присутствие людей современного анатомического типа, масштаб и интенсивность культурных инноваций в период, соответствующий переходу к верхнему палеолиту, не сопоставимы с тем, что наблюдается в северной части Старого Света, в областях, расположенных в пределах неандертальского ареала.

Неандерталец + гомо сапиенс = ?

Итак, как мы уже знаем, генетические и палеоантропологические данные говорят о том, что широкое распространение людей современного анатомического типа за пределы Африки началось около 60–65 тыс. лет назад. Сначала ими были колонизированы южные районы Азии и Австралия, а в период примерно от 40 до 30 тыс. лет назад они заселили почти всю Европу и начали освоение Северной Азии. Имело ли при этом место смешение автохтонного и пришлого населения — до конца не ясно. Антропологи расходятся во мнениях на этот счёт. Тем не менее в последнее время явно наблюдается некоторое сближение позиций сторонников противоборствующих точек зрения. С одной стороны, сейчас уже мало кто отстаивает тезис об абсолютной невозможности даже минимальной гибридизации, а с другой, лишь очень немногие продолжают утверждать, что гоминиды, предшествовавшие гомо сапиенс в Европе и Азии, сыграли такую же роль в происхождении современного населения этих континентов, как и последние.

Наиболее активно проблема гибридизации между поздними видами гоминид изучается применительно к неандертальцам. Могли ли они скрещиваться с гомо сапиенс? И внесли ли хоть какой-то вклад в генофонд современного человечества? Эти вопросы давно занимают не только учёных, но и всех любознательных людей, в том числе и писателей. И они, как и учёные, тоже расходятся во мнениях на этот счёт.

Герберт Уэллс, например, как мы уже не раз могли убедиться, неандертальцам явно не благоволил. Он и мысли не допускал, что эти «жуткие создания» могли вызывать у «подлинных людей» какие-либо иные эмоции, кроме страха и отвращения, и какое-либо иное желание, кроме желания побыстрее привести их к ногтю. Ещё бы! Ведь неандертальцы, как было доподлинно известно английскому фантасту, охотились на человеческих детей, считая их «честной добычей и вкусным кушаньем». А посему, когда «человек, подлинный человек, вторгся во владения неандертальца, они должны были сойтись в битве». И таки сошлись. «Поколение за поколением, век за веком продолжалась упорная борьба за существование между этими людьми, которые были не вполне людьми, и людьми — нашими предками, пришедшими в Западную Европу с юга. Пещеры и дебри холодного и ветреного мира позднеледниковья были свидетелями тысяч схваток и погонь, убийств из засады и панических бегств. И так продолжалось до тех пор, пока, наконец, последний несчастный нелюдь, загнанный преследователями в тупик, не увидел перед собой, в ярости и отчаянии, их копья». Это всё из уже цитировавшегося выше рассказа «Люди-нелюди».

Абсолютно в тех же тонах изобразил в одной из своих книг отношения неандертальцев с гомо сапиенс и московский журналист А. Никонов. Правда, он, в отличие от Уэллса, признал за людей и тех, и других, но в остальном пошёл за английским фантастом: «Война между разумными видами людей — неандертальцами и кроманьонцами шла несколько тысячелетий и закончилась нашей полной и безоговорочной победой. Пленных тогда не брали <…> и война переросла в тотальный геноцид. „Наши“ не щадили ни женщин, ни детей, уничтожению подлежали все встреченные ненавидимые „чурки“. А то, что кроманьонцы ненавидели неандертальцев (и наоборот) сомнения не вызывает».

А вот Джин Ауэл, писавшая свой «Клан пещерного медведя» много позже, чем творил Уэллс, и, видимо, знакомая лучше, чем Никонов, с новыми веяниями в антропологии и археологии палеолита, смотрела на вещи несколько иначе. Большой любви между неандертальцами и гомо сапиенс она тоже не предполагала, но вот случайные связи допускала. И даже попыталась представить, как могли бы выглядеть дети, родившиеся от таких связей. У одного из них, неандертальца по отцу и сапиенса по матери, «были выступающие надбровные дуги, но высокий выпуклый лоб разительно отличал его от соплеменников. Затылок его тоже словно был срезан и скруглен самым странным образом, нос казался необычно маленьким. Челюсти развиты хуже, чем у младенцев, рождённых в клане, к тому же ниже рта выступала какая-то кость…».

Но это — беллетристика. А что же говорит наука? А наука однозначного ответа на вопрос о возможности гибридизации между неандертальцами и гомо сапиенс пока не даёт, но чем больше появляется новых данных, тем более реалистичной начинает казаться картина, нарисованная Ауэл.

Как уже знают те, кто прочёл главу 3, сопоставление последовательностей нуклеотидов в митохондриальной ДНК неандертальцев и современных людей позволило установить, что в этой части генома количество расхождений между первыми и вторыми в три с лишним раза превышает количество расхождений между ныне существующими расовыми группами человека. Тем не менее, по мнению большинства генетиков, имеющиеся данные не исключают полностью вероятность гибридизации между людьми современного анатомического типа и неандертальцами, а лишь свидетельствуют о том, что вклад последних в генофонд Homo sapiens был, скорее всего, весьма ограничен. Более того, в самое последнее время в геноме как неандертальцев, так и современных людей, были выявлены некоторые особенности, которые, по мнению описавших их исследователей, проще всего объясняются, если допустить обмен генетическим материалом между этими группами гоминид.

В пользу возможности — по крайней мере, потенциальной — такого обмена косвенным образом свидетельствует и то обстоятельство, что эволюционные пути неандертальцев и гомо сапиенс разошлись никак не раньше среднего плейстоцена. Иными словами, наш с ними последний общий предок жил всего-навсего каких-то пятьсот-шестьсот, ну или от силы семьсот-восемьсот тысяч лет назад. Как показывает пример целого ряда других видов и родов приматов, да и иных млекопитающих, этого времени недостаточно, чтобы между разошедшимися группами возник непреодолимый барьер репродуктивной изоляции, т. е. образовались поведенческие, анатомические и генетические препятствия для взаимного скрещивания и гибридизации. По некоторым оценкам такой барьер образуется лишь по прошествии 2–3 млн. лет с момента расхождения от общего предка, и не случайно для обезьян не редкость не только межвидовые, но и межродовые гибриды.

Следует учитывать также, что в генофонде современного человечества могло просто не сохраниться или почти не сохраниться ДНК тех популяций гомо сапиенс, которые первыми пришли в Европу, контактировали с неандертальцами и несли в своём геноме следы этих контактов. Ведь приток нового населения с юга и востока продолжался и в последующие эпохи — на протяжении всего верхнего палеолита и в неолите, в период распространения земледелия, и не исключено, что потомков первых европейских гомо сапиенс, в конце концов, постигла та же судьба, что и неандертальцев. В этом случае никаких свидетельств гибридизации между ними в генах ныне живущих людей быть не может независимо от того, происходила такая гибридизация или нет. Ещё одна возможность, с которой нельзя не считаться, — постепенное «вымывание» неандертальских генов из генофонда анатомически современных популяций вследствие отрицательного отбора или случайных процессов (генетический дрейф). Наконец, вспомним о том, что митохондриальная ДНК, по которой до недавнего времени только и можно было судить о геноме ископаемых людей, наследуется исключительно по материнской линии. Следовательно, если от связей мужчин-неандертальцев и женщин-сапиенсов рождались дети, отцовский вклад в их наследственность в мтДНК не отражался.

Таким образом, вопреки чересчур поспешным и категоричным заключениям некоторых авторов, сделанным сразу после появления первых результатов изучения неандертальской ДНК, генетика не позволяет пока ни доказать, ни исключить гибридизацию между неандертальцами и современными им гомо сапиенс. А что говорят на этот счёт ископаемые кости? А кости говорят то же, что и гены: может, нет, а может, и да.

Доказать присутствие сапиентного компонента у поздних неандертальцев, живших в период, когда в Европе уже появились люди современного анатомического типа, очень трудно, хотя попыток такого рода было немало. В некоторых случаях наличие «промежуточных» анатомических признаков на неандертальских черепах кажется вполне очевидным, но при желании это можно объяснить не межвидовым скрещиванием, а, скажем, большой вариабельностью морфологии неандертальцев либо их адаптацией к меняющимся условиям существования. Например, целый ряд необычных («прогрессивных») черт выявлен на костях из пещеры Виндия в Хорватии (сглаженность надбровных дуг, относительная тонкость свода черепа, наличие слабого подбородочного выступа, отсутствие шиньона и др.). Однако, по мнению оппонентов гипотезы гибридизации, их вовсе не обязательно рассматривать как следствие смешения поздних неандертальцев с гомо сапиенс или, тем более, самостоятельной эволюции в сапиентном направлении, хотя такая точка зрения высказывалась. Возможно, они просто отражают специфику облика обитателей присредиземноморского юга, отличавшихся от представителей северных внутриконтинентальных популяций. Столь же по-разному объясняют разные авторы и наличие отдельных «прогрессивных» признаков на неандертальском черепе из Сен-Сезер (рис. 11.6).

Рис. 11.6. Череп неандертальца со стоянки Сен-Сезер (источник: Tattersall 1995)

Столь же непросто и продемонстрировать наличие неандертальского «вклада» в анатомию верхнепалеолитических гомо сапиенс. Бесспорно гибридных черепов или целых скелетов среди имеющихся антропологических находок пока нет, да и непонятно, как бы они должны были выглядеть, чтобы ни у кого не осталось никаких сомнений в их смешанном происхождении. Скажем, костяк граветтского ребёнка, похороненного около 25 тыс. лет назад в Лагар Вельо в Португалии (рис. 11.7), обладает рядом особенностей, более свойственных неандертальцам, чем гомо сапиенс. У него укороченные берцовые кости и, соответственно, низкий круральный индекс, подбородочный выступ почти не заметен, а на сохранившихся фрагментах затылочной кости просматривается часть надынионной ямки. Однако по большинству остальных анатомических характеристик он не отличается от современных людей. Одни антропологи охотно признают, что такое сочетание признаков могло быть последствием гибридизации (пусть даже отдалённым во времени от неё самой), другие с этим не согласны, полагая, что мальчик из Лагар Вельо по всем анатомическим параметрам вполне вписывается в рамки вариабельности, обычные для нашего вида.

Рис. 11.7. Скелет ребёнка из граветтского погребения в Лагар Вельо, Португалия (источник: Duarte et al. 2002)

Давно замечено также, что на черепах гомо сапиенс из Центральной Европы, датируемых началом верхнего палеолита, нередко встречаются признаки, отсутствующие у их африканских и ближневосточных сородичей, но обычные для неандертальцев. Факты такого рода свидетельствуют как будто в пользу присутствия неандертальского анатомического компонента у части европейцев ранней поры верхнего палеолита, а наиболее простым и правдоподобным объяснением такого присутствия является гибридизация. По мнению американского антрополога Э. Тринкэуса, вообще все скелетные останки первых гомо сапиенс в большинстве районов земли, идёт ли речь о Северной Африке, Центральной Европе, Западной Европе или Восточной Азии с Австралией, несут те или иные архаичные черты. Понять особенности морфологии ранних людей современного анатомического типа, полагает Тринкэус, можно, лишь допустив ту или иную степень смешения с автохтонными популяциями более «архаичных» гоминид. Оппонентов, однако, эти аргументы не убеждают. Они твёрдо стоят на своём, на каждый довод отвечая контрдоводом, или отбиваясь афоризмами. Например: «Как одна случайная ласточка совсем ещё не делает лета, так и выступающий затылок на черепе кроманьонца (или германца исторического времени) не делает и никогда не сделает из него гибрида с неандертальцем».

Возразить на это, в общем-то, нечего, но коль скоро уж речь зашла о германцах с неандертальским затылком, было бы грешно не упомянуть то редко упоминаемое обстоятельство, что иногда отдельные анатомические особенности, свойственные в гораздо большей степени неандертальцам, нежели гомо сапиенс, действительно, довольно чётко прослеживаются даже на антропологических находках голоценового возраста (напомню, что голоценом называют последние 10 тыс. лет геологической истории Земли). Наиболее известный пример тому — лобная кость из Ханёферзанда на севере Германии, найденная в 1973 г. вне археологического контекста и по ошибке или в результате фальсификации получившая радиоуглеродную дату порядка 36 тыс. лет. Последующая проверка показала, что действительный возраст этой находки составляет около 7500 лет, но неандерталоидные черты, включая массивность, сильно развитый надглазничный рельеф и ряд метрических характеристик, которые первоначально послужили основанием для интерпретации её как «переходной» или «гибридной», от передатирования никуда не исчезли. Эти же черты, усугубляемые ещё и сильно выступающими носовыми костями, зафиксированы на найденном в 1997 г. неолитическом черепе из грота Рипаро делла Росса в центральной части Италии. Среди антропологических находок с неолитической стоянки Стржелице в Южной Моравии выделяется своей не совсем обычной морфологией обломок затылочной кости взрослого мужчины. Кроме очень большой толщины, он характеризуется ещё и наличием хорошо выраженного затылочного валика. По словам чешского антрополога Я. Елинека, «если бы этот фрагмент был найден сам по себе (т. е. вне неолитического контекста. — Л. В.), его, несомненно, определили бы как неандерталоидный». В той же работе Елинек упоминает ещё ряд похожих находок из Центральной и Восточной Европы, и в том числе голоценовый череп из Рюнды в Германии, который первоначально рассматривался как неандертальский.

Небольшой раздел, посвящённый подобным находкам, есть в книге Г. Вейнерта «Происхождение человечества». Он так и называется: «Современные неандертальские формы». Вейнерт упоминает, в частности, лобную кость из Подкумка под Ростовом-на-Дону («здесь налицо не неандертальский период, но, конечно, неандертальская форма»), лобную кость из окрестностей Хвалынска в среднем течении Волги («совершенно сходная с подкумской») и ряд находок из Германии предположительно послеледникового возраста, но с развитыми надбровными дугами. Он заключает, что «на сегодняшний день всё же приходится признать, что признаки неандертальцев ещё не окончательно исчезли. И хотя сам неандерталец исчез ещё до окончания ледникового периода, он всё же должен был принимать участие в развитии современного человечества».

Ещё до Вейнерта, в самом начале прошлого века, о неандерталоидных признаках на голоценовых — и в том числе современных — черепах много писал польский антрополог К. Столыгво, считавший наличие таких черт свидетельством видового единства двух форм гоминид и полемизировавший по этому вопросу с Г. Швальбе. Интересные работы близкой тематики были и у отечественных исследователей.

Я вспоминаю всё это вовсе не для того, чтобы намекнуть читателю, что, мол, неандертальцы ещё могут быть среди нас, и призвать его к бдительности. Я также далёк от мысли, что лобная кость из Ханёферзанда или затылочная из Стржелице являются «железными» доказательствами гибридизации. Тяжёлые надбровья, толстые кости свода черепа и прочие черты, кажущиеся нам архаичными, вполне могли появиться у современных людей независимо, тем более что и встречаются они не только там, где сапиенсы могли сосуществовать и скрещиваться с неандертальцами, но и в регионах, никогда не являвшихся частью ареала последних (например, в Австралии). И всё же факты такого рода заслуживают внимания. Случайно ли, например, то обстоятельство, что чаще всего сообщения о поздних черепах с архаичными признаками поступали из Центральной и Восточной Европы? Ответа на этот вопрос у меня нет, но есть некоторые чисто археологические наблюдения, которые, возможно, пригодятся для его решения.

Рис. 11.8. Треугольные двусторонне обработанные наконечники с вогнутым основанием: 1 — Костенки 1/V (по А. Н. Рогачеву); 2 — Гординешты (по Н. А. Кетрару); 3 — Пролом 1 (по Ю. Г. Колосову); 4 — Тринка 3 (по Н. А. Кетрару). Верхнепалеолитические наконечники из Костенок и Гординешт сделаны гомо сапиенс, а вот изготовителями среднепалеолитических наконечников из Пролома и Тринки были, скорее всего, неандертальцы

Конечно, археология в силу специфики своего объекта изучения — вещественных древностей — не может прямо решать вопрос о том, была гибридизация или нет. Зато она даёт основания предполагать существование в отдельных регионах культурной преемственности между неандертальцами и анатомически современными людьми. Одним из таких регионов, возможно, была Восточная Европа. Не исключено, что здесь гомо сапиенс верхнего палеолита восприняли и продолжили развивать некоторые традиции, заложенные в среднем палеолите их предшественниками-неандертальцами, например, традицию изготовления треугольных двусторонне обработанных наконечников с вогнутым основанием (рис. 11.8). В верхнем палеолите региона такие наконечники — их называют наконечниками стрелецкого типа — встречаются от Прута до Дона и от Азовского моря до Камы. Они представлены многими десятками экземпляров. В среднем палеолите их гораздо меньше: сейчас известно всего три или четыре экземпляра, но при этом все они найдены в южной части ареала стрелецких наконечников и, главное, полностью отсутствуют за его пределами (рис. 11.9). Столь близкое совпадение формы и ареала и позволяет ставить вопрос — но пока не более того — о возможности культурной преемственности.

Рис. 11.9. Карта археологических памятников, где были найдены треугольные двусторонне обработанные наконечники с вогнутым основанием

Оснований ставить тот же вопрос для Центральной Европы, на мой взгляд, недостаточно, но тем не менее некоторые чешские археологи пытались сделать это, указывая на отдельные аналогии между селетом (центральноевропейская индустрия, связываемая обычно с неандертальцами) и граветтскими комплексами региона. Для полноты картины добавлю, что похожая гипотеза предлагалась и для северо-запада Европы.

Кстати, как ни странно, в качестве археологических примеров контактов между аборигенным и пришлым населением Европы и Ближнего Востока в начале верхнего палеолита пока можно привести лишь несколько случаев вероятного восприятия анатомически современными людьми неандертальских традиций, а не наоборот. Может быть, преимущество гомо сапиенс перед конкурентами как раз в том и состояло, что они были более открыты в культурном плане и не гнушались перенимать то полезное, что видели у других? Этот вопрос позволяет нам плавно перейти к следующей и последней из тем, рассматриваемых в этой книге, а именно к выяснению причин исчезновения неандертальцев.

Литература

Происхождение и расселение Homo sapiens: Козинцев 1994, 2009; Оппенгеймер 2004; Bräuer 2008; Klein 1992, 1995, 2008; Lahr and Foley 1998; Mellars 2006; Liu et al. 2006; Oppenheimer 2009; Pearson 2004; Rightmire 2008, 2009; Stringer 2002; Tattersall 2009; Weaver and Roseman 2008.

Верхнепалеолитическая революция: Вишняцкий 2008; Bar-Yosef 2002; D’Errico 2003, 2007; McBrearty and Brooks 2000; Roebroeks 2008.

Проблема гибридизации: Беневоленская 1996; Козинцев 2003, 2004а; Green et al. 2010; Hawks 2006; Hawks and Cochran 2006; Herrera et al. 2009; Holliday 2006; Lukács 2001; Serre and Pääbo 2006; Smith 2010; Trinkaus and Zilhão 2002; Wolpoff 2009; Zilhão 2006.

Тот факт, что после нескольких тысяч лет сосуществования двух видов неандертальцы исчезли, а гомо сапиенс, напротив, размножились и расселились почти по всей земле, уже сам по себе неопровержимо доказывает, что в чём-то последние имели преимущество, или, по крайней мере, оказались более удачливыми. Однако в чём именно — пока остается загадкой. На этот счёт высказывалось и высказывается множество предположений, от совершенно фантастических, игнорирующих и здравый смысл, и факты, до вполне правдоподобных и солидно обоснованных, но и те, и другие одинаково плохо поддаются проверке. Вообще обилие одновременно существующих гипотез — верный признак того, что проблема далека от разрешения.

Итак, почему исчезли неандертальцы? Первый ответ, который приходит в голову: их истребили. Этому объяснению — назовём его «гипотезой геноцида» — видимо, принадлежит исторический приоритет перед всеми остальными. Простое и находящее так много аналогий в недавней истории человечества, когда колонизаторы полностью или почти полностью стирали с лица земли коренное население весьма обширных территорий (Тасмания, Малые Антильские о-ва, многие районы Северной Америки, Австралии и т. д.), оно было очень популярно уже в начале прошлого века. О прямом истреблении неандертальцев анатомически современными людьми писали, например, Буль, Клаач, Осборн, а также многие другие антропологи и археологи. Есть у этой точки зрения приверженцы и в наше время. Один из них, американский антрополог И. Таттерсол, дал своей научно-популярной книге о неандертальцах подзаголовок, в котором назвал их вымирание загадочным, но из текста явствует, что на самом деле ничего загадочного для него в этом явлении нет, всё объясняется очень просто — целенаправленным уничтожением одного вида людей другим.

Как мы увидим ниже, фактов, которые подтверждали бы гипотезу геноцида и уничтожения одного вида другим, пока нет. Поэтому, а также в силу общих представлений о характере взаимодействия пришлых и автохтонных человеческих популяций в историческое время, мне гораздо более правдоподобной кажется картина, которую рисуют в своей совместной книге английские исследователи антрополог Б. Стрингер и археолог К. Гэмбл. По их мнению, скорее всего, в разных районах Европы и на разных этапах её заселения сапиенсами отношения у пришельцев с аборигенами складывались тоже по-разному, причём можно представить очень широкий спектр вариантов, от непримиримой вражды до тесного сотрудничества с массой переходных форм между этими полюсами. Действительно, где-то они могли бояться и избегать друг друга, а где-то, наоборот, искать друг у друга помощи и иногда даже — почему бы и нет? — заключать альянсы, направленные против себе подобных, так, как это делали, например, древнерусские князья, вступая в союзы с половцами и наводя кочевников на своих единоверцев, а очень часто и на родственников.

Но вернёмся к гипотезе геноцида. Что же, по мнению её сторонников, позволило сапиенсам справиться с европейскими аборигенами — неандертальцами? А то же самое, что обеспечило успех колонизаторам Нового времени на покоряемых ими островах и континентах: они были умнее (ну или, во всяком случае, хитрее), лучше организованы и обладали более совершенным оружием, чем туземцы. Не могу в очередной раз не процитировать Уэллса, который в своих «Людях-нелюдях» объяснял исход предполагаемого противостояния следующим образом: «Уступая людям в росте и стройности, неандертальцы превосходили их весом и силой, но они были тупы, и они ходили в одиночку или по двое — по трое, тогда как люди были быстрее, сообразительнее и сплочённее — когда они сражались, то делали это сообща. Они окружали своих противников и обрушивались на них со всех сторон. Они нападали на них подобно тому, как собаки травят медведя. Они кричали друг другу, что каждый должен делать, а неандерталец, лишённый речи, не понимал их. Они двигались слишком быстро для него, и в битве были слишком изобретательны».

Когда Уэллс писал это, ни он, ни кто-либо другой ещё не знал, что по абсолютному размеру мозг неандертальцев превосходил мозг современных людей, и что первые и вторые в течение десятков тысяч лет практически ничем не отличались по уровню культурного развития. Для него тезис об умственном превосходстве гомо сапиенс был аксиомой, а для нас сегодня это скорее теорема, причём теорема, которая всё ещё остается недоказанной. Её истинность далеко не очевидна и, как я попытался показать в главе 7, не вытекает с абсолютной неизбежностью из имеющихся антропологических и археологических данных.

Английский фантаст в цитированном отрывке ничего не говорит про преимущество сапиенсов в вооружении, но это его упущение вполне исправляет другой приверженец гипотезы геноцида, американский палеонтолог и антрополог Г. Осборн. В книге «Человек древнего каменного века», изданной в том же 1921 году, что и рассказ Уэллса «Люди-нелюди», он чётко проводит мысль, что как раз превосходство в техническом оснащении и позволило «представителям новой расы» победить неандертальцев, «захватить у них главные стоянки, изгнать их из страны и уничтожить в битвах. Неандертальцы, несомненно, сражались деревянным оружием <…> с каменными наконечниками, но нет указаний на то, чтобы они обладали луком и стрелами. В противоположность этому можно полагать, что вновь появившаяся кроманьонская раса была хорошо знакома с луком и стрелами <…>. Таким образом, если и не доказано окончательно, то всё же вполне возможно, что кроманьонцы появились в западной Европе на заре верхнего палеолита, обладая таким оружием, которое наравне с их высокими умственными способностями и физическими качествами могло доставить им огромное преимущество в борьбе с неандертальцами».

В одной из предыдущих глав уже говорилось о том, что, судя по археологическим данным, луки и копьеметалки появляются лишь во второй половине, если не в самом конце, верхнего палеолита, не раньше 20 тыс. лет назад. Если это так, то, значит, у сапиенсов, встретившихся с неандертальцами, ни того, ни другого, вопреки предположению Осборна, не было. Тем не менее некоторые современные авторы тоже полагают, что именно метательное оружие дальнего действия было главным преимуществом анатомически современных людей, которое и позволило им взять верх над конкурентами, только речь при этом идёт не о луках, а о лёгких копьях и дротиках. В таком духе интерпретируется иногда характер ранения на ребре одного из шанидарских неандертальцев (Шанидар 3). Судя по некоторым особенностям отметины (паза) на кости, эта рана была нанесена лёгким метательным оружием дальнего действия, вроде дротика. Поскольку считается, что сами неандертальцы таким вооружением не обладали, высказано предположение, что в данном случае мы можем иметь дело со свидетельством межвидового конфликта.

Увы, выглядят подобные рассуждения крайне малоубедительно, поскольку как тезис об отсутствии лёгких копий у неандертальцев, так и тезис о наличии таковых у первых европейских сапиенсов, несмотря на всю их популярность, фактически висят в воздухе. Они основаны в большей степени не на археологических материалах, а на некоторых наблюдениях над особенностями строения плечевой кости у гоминид разных видов и сравнении их с аналогичными наблюдениями по легкоатлетам-копьеметателям. Действительно, по ряду признаков, отражающих степень нагрузки на верхнюю конечность, возникающую при метании, люди середины и конца верхнего палеолита кажутся ближе к современным легкоатлетам, чем неандертальцы. Однако, во-первых, доступная для анализа выборка ископаемых материалов очень мала и выводы, как подчёркивают авторы данного исследования, далеки от окончательных, а во-вторых, даже и эти выводы никак не касаются людей ранней поры верхнего палеолита, т. е. тех, кто только и мог непосредственно сталкиваться с неандертальцами. Более того, судя по результатам сопоставления экспериментальных и палеоантропологических данных, эти люди использовали свои копья, скорее, для прямого удара, чем для метания. Что же касается упомянутой раны на ребре из Шанидара, то, если она действительно нанесена дротиком, то это как раз должно рассматриваться как свидетельство наличия метательного вооружения у местных неандертальцев, поскольку никаких следов присутствия в Загросе в соответствующий период людей современного анатомического типа нет.

Впрочем, как бы там ни обстояли у неандертальцев и ранних гомо сапиенс дела с копьями и дротиками, а также луками, пращами, арбалетами, пищалями, пулемётами и ядерным оружием, абсолютно никаких фактов, которые подтверждали бы гипотезу геноцида и уничтожения одного вида другим, пока нет. Для конца среднего и начала верхнего палеолита, в отличие от мезолита и последующих эпох, когда война действительно становится обычным явлением и в неё вовлекается множество людей, не известно ни коллективных захоронений жертв боевых действий, ни хотя бы просто скоплений костей со следами насильственной смерти их обладателей. Отдельные стычки со смертельным исходом наверняка случались, свидетельством чему может являться, например, рана на черепе из Сен-Сезер, но не похоже, чтобы они перерастали в массовую резню. Да и как определить, имеем мы дело с последствиями межвидовых или внутривидовых конфликтов? Правда, уже упоминавшийся выше немецкий антрополог Герман Клаач полагал, что доказательством войны между неандертальцами и современными людьми являются находки из Крапины. «Пока что, — писал он, — это единственное место, где были обнаружены кости обоих типов людей ледникового периода, причём состояние этих костей позволяет сделать вывод, что здесь произошла битва за овладение пещерой». Однако уже современникам Клаача было ясно, что нарисованная им картина во многом фантастична, а спустя всего несколько лет она стала казаться и вовсе невероятной. «В настоящее время никто уже не думает серьёзно о „сражении при Крапине“, где гориллоидные западные неандертальцы и пришедшие с востока орангоидные ориньякские люди (т. е. Homo sapiens) сражались и победители пожирали побеждённых», — заметил по этому поводу не без иронии Г. Вейнерт. Если каннибализм в Крапине и имел место, подчеркнул он далее, то и съеденные, и те, кто их ел, были неандертальцами.

Раз уж речь у нас снова зашла о каннибализме, то уместно будет упомянуть несколько гипотез, в которых исчезновение неандертальцев связывается именно с этим явлением, тем более что недавно многие средства массовой информации объявили, будто теперь-де точно доказано — «наши» их съели. Именно так было истолковано скорыми на выводы и обобщения журналистами сообщение о том, что среди человеческих останков, найденных в ориньякском слое пещеры Ле Руа во Франции ещё в середине прошлого века, имеется фрагмент нижней челюсти с рядом неандерталоидных черт и следами порезов каменными орудиями. Газеты и Интернет сразу же запестрели заголовками, уведомлявшими публику, что неандертальцы исчезли потому, что пошли на корм прожорливым сапиенсам. На самом деле обломок, о котором идёт речь, не поддаётся точному таксономическому определению и вполне мог принадлежать человеку современного анатомического типа. Что же касается порезов, то они появились скорее всего не потому, что над костью потрудились каннибалы (вряд ли челюсть представляла для них лакомый кусочек), а вследствие попытки извлечь зубы из альвеол для последующего превращения их в подвески или бусины. Такой обычай был довольно широко распространён в рассматриваемую эпоху: перфорированные человеческие зубы найдены на четырёх (как минимум) ориньякских памятниках, в том числе и в Ле Руа.

А ещё есть гипотеза, будто неандертальцев подвела мохнатость. Якобы были они сильно мохнатыми, точно такими, как все другие млекопитающие, жившие в Евразии ледникового периода. Им-то самим шерсть ничуть не мешала, даже наоборот, грела, но когда по соседству объявились гомо сапиенс, запахло жареным — в самом что ни на есть прямом смысле. Почему? Послушаем автора гипотезы: «Для голодного человека, — рассуждает он, — мохнатый неандерталец был животным, следовательно — дичью. В сегодняшней Африке голодные люди питаются плотью шимпанзе и горилл. Неандертальцы, я полагаю, исчезли в Европе и Азии по той же причине, по которой исчезли мамонты: мы их съели». Опубликовано это великолепие было в журнале, называющемся «Медицинские гипотезы».

Другой автор того же журнала, тоже неравнодушный к теме каннибализма, пошёл в поисках ответа на интересующий нас вопрос иным, более извилистым путём. Он предположил, что неандертальцы пали жертвами собственных вредных привычек. Нет, никто, разумеется, не утверждал, что в один ужасный день они просто взяли, да и переели друг друга — всё гораздо хитрее. Дело в том, что обычай употреблять на обед себе подобных (и особенно их мозг) может привести к распространению в обществе, допускающем подобное безобразие, трансмиссивной губчатой энцефалопатии (ТГЭ) — смертельного и притом заразного недуга, который способен передаваться от больных людей к здоровым множеством путей, даже через каменные орудия. Заболевание имеет длительный — до десятков лет — инкубационный период, а в конечной стадии приводит к дегенерации нейронов мозга (в результате серое вещество приобретает губчатую структуру) и слабоумию с неизбежным летальным исходом. Известны случаи, когда ТГЭ поражала значительную часть членов отдельных обществ, ставя под угрозу само их существование. В совсем недавнем прошлом такая неприятность приключилась, например, с одной из групп папуасов Новой Гвинеи, и, возможно, в глубокой древности в каких-то популяциях, в том числе и неандертальских, тоже имело место нечто подобное. Однако видеть в этом главную причину их вымирания, как делает автор рассматриваемой статьи, по меньшей мере странно. Для подавляющего большинства человеческих обществ, включая охотников-собирателей первобытной эпохи и современности, каннибализм был не правилом, а редким исключением, и антропологические материалы, как мы уже знаем из главы 9, не дают никаких оснований думать, что неандертальцы в этом плане отличались от остальных в худшую сторону. Если уж и искать причину смены населения в Европе в эпидемических заболеваниях, то, скорее, можно предположить, что на исход конкуренции двух форм гоминид повлияло отсутствие у неандертальцев иммунитета против какой-то тропической инфекции (или инфекций), принесённой гомо сапиенс с их прародины в Европу. Конечно, это предположение пока непроверяемо и недоказуемо, но в принципе вполне вероятно, что по крайней мере отдельные популяции коренного населения в результате контактов с пришельцами могли сильно пострадать от эпидемий. Как известно, такое не раз случалось в историческое время.

Прежде чем расстаться с «Медицинскими гипотезами», остановимся ненадолго ещё на одной идее, которая была запущена в обращение со страниц этого издания. Она заключается в том, что неандертальцы — все поголовно — перемёрли, надышавшись дымом в своих плохо проветриваемых пещерах. Не сразу, конечно, не в один день умерли, а медленно, постепенно угасли, выродились. Ведь дышать воздухом, загрязнённым продуктами горения открытого огня, очень вредно — также вредно, как и курить, особенно для детей. Это может не только вызывать раздражения глаз и кожи, но и привести к эмфиземе лёгких и даже к раку. Кроме того, это тормозит развитие ребёнка, в первую очередь его мозга и иммунной системы. Последствия могут сказываться на генетическом уровне и передаваться от поколения к поколению. В общем, подорвали неандертальцы себе здоровье, просиживая и полёживая часами у костра, и это их и сгубило или, во всяком случае, явилось одним из главных факторов их вымирания. Жаль, что авторы этой гипотезы не объяснили ни того, как нашим предкам, сапиенсам, которые тоже жили в пещерах и жгли там костры, удалось избежать столь же печальной участи, ни того, почему неандертальцам вдруг так резко поплохело именно 30 тыс. лет назад, хотя до этого сотни тысяч лет дым был им и их предкам нипочём.

Некоторую популярность в последние годы приобрела точка зрения, согласно которой вымирание неандертальцев было исключительно следствием похолодания и резкой дестабилизации климата в Европе и никак или почти никак не связано с экспансией анатомически современных людей. Предполагается, что взаимодействия между двумя видами, если они были, носили эфемерный характер и важность их несопоставима с важностью климатических изменений, происходивших в период от 40 до 30 тыс. лет назад. Эта гипотеза — в дальнейшем я буду называть её «климатической» — совершенно игнорирует то обстоятельство, что одновременно с Европой, если не раньше, неандертальцы исчезли и на Ближнем Востоке, где климат был много мягче. Кроме того, не следует забывать, что климатические изменения — колебательный процесс, и похолоданию, наступившему в конце кислородно-изотопной стадии 3, предшествовал целый ряд подобных же эпизодов. В частности, период от 70 до 60 тыс. лет назад характеризовался ничуть не менее суровыми природными условиями (см. главу 4 и рис. 4.2), но его неандертальцы, не стеснённые тогда ещё присутствием по соседству конкурентных видов гоминид, благополучно пережили, расширив свой ареал в южном и восточном направлениях.

Крайне сомнителен и тот механизм вымирания, который постулирует в своих работах один из создателей и наиболее активных сторонников климатической гипотезы, английский биолог и палеогеограф К. Финлэйсон. По его мнению, главной причиной этого события явилось обусловленное похолоданием исчезновение лесистых ландшафтов, замещение их степями и тундрами, к которым неандертальцы якобы были совершенно не приспособлены. Ведь их существование, уверен он, на протяжении сотен тысяч лет базировалось на охоте из засады с помощью ударных копий, а в открытой местности, где засаду не устроишь, это стало невозможно. Таким образом, подобраться к дичи близко, на расстояние удара, они больше не могли, а оружия дальнего действия у них не было, да и пользоваться им они не умели. К тому же дичь теперь тоже была другая, степная и тундровая (северный олень, мускусный бык, сайга, мамонт), её требовалось преследовать, а это неандертальцам мешала делать их слишком громоздкая, непригодная для быстрых забегов и длительных марш-бросков анатомическая конструкция. «Граница неандертальской территории, — пишет Финлэйсон, — проходила там, где деревья становились слишком редкими, чтобы позволить охотиться из засады. По мере же того, как климат становился холоднее и суше, эта граница всё более угрожающе сжималась. Закрытые ландшафты быстро уступали место открытым, и у неандертальцев не оставалось иного выбора, кроме как отступать. В итоге их популяции становились всё более изолированными и разъединёнными. <…> Следовавшие одна за другой холодные фазы постепенно подтачивали их численность, а потепления не давали возможности её полного восстановления. С каждым новым похолоданием неандертальцев становилось всё меньше, пока однажды их не осталось так мало, что восстановление стало невозможно. Последовало вымирание». То есть, по логике автора цитированной работы, получается, что будь у неандертальцев дротики и научись они охотиться на открытой местности, то исчезновение им бы не грозило. Но что же тогда мешало им обзавестись первыми и освоить второе? Неужели их могучее сложение? Это остаётся совершенно непонятным. Подозреваю, что не знает этого и сам Финлэйсон, который в других местах своей интереснейшей книги в полной мере отдаёт должное интеллекту неандертальцев и их адаптивному потенциалу.

Палеогеографические факторы нередко привлекают для объяснения вымирания неандертальцев и исследователи, не отрицающие участия в этом процессе гомо сапиенс и даже придающие их наступлению ключевое значение. Например, английский археолог П. Мелларс не раз писал о том, что климатические колебания середины позднего плейстоцена должны были повлиять на исход соперничества неандертальцев и гомо сапиенс, но, по его мнению, решающую роль здесь сыграли не похолодания, а потепления. Ведь именно в эти периоды создавались условия, к которым пришельцы с юга были хорошо приспособлены. Кроме того, эти же потепления могли повлечь за собой дестабилизацию адаптаций коренного населения Европы, т. е. неандертальцев, и его полный или частичный уход из ряда районов, что должно было ещё более облегчить для гомо сапиенс освоение европейского континента и, прежде всего, его средиземноморского побережья. Особую роль в описываемых событиях Мелларс отводил потеплению, которое он датировал интервалом 38–41 тыс. лет назад. Именно в течение этого потепления, по его мнению, создались наиболее благоприятные условия для распространения людей современного физического типа на значительной части Европы.

На примере гипотез Финлэйсона и Мелларса видно, что при нынешнем состоянии наших знаний палеогеографические данные могут с одинаковой лёгкостью использоваться для обоснования прямо противоположных точек зрения. Как заметил по этому поводу французский археолог Ф. д’Эррико, неандертальцы и люди современного анатомического типа выступают, в зависимости от теоретических предпочтений того или иного автора, то как холодолюбивые, то как теплолюбивые гоминиды, а одни и те же события в их биологической и культурной истории объясняются то потеплениями, то похолоданиями. Это и не удивительно. При существующем разнообразии датировок одних и тех же климатических стадий можно найти варианты, отвечающие любым археологическим или антропологическим построениям.

Какую-то роль в вымирании неандертальцев сыграли, возможно, некоторые их анатомо-физиологические особенности, приобретшие в условиях жёсткой конкуренции двух экологически близких видов негативное значение. Одной из таких особенностей могла быть, например, слишком большая по сравнению с гомо сапиенс масса тела. К тому же не будем забывать, что массу эту приходилось носить на сравнительно коротких ногах. И то и другое требовало повышенных затрат энергии на передвижение, а для компенсации этих затрат приходилось расходовать дополнительное время (а значит, и энергию тоже) на добывание пищи. В условиях соперничества за одни и те же ресурсы это могло дать людям современного физического типа, с их «облегченной» анатомической конструкцией, определённое преимущество. По приблизительным, но в целом, видимо, вполне реалистичным оценкам, из-за различий в массе тела и длине конечностей средний неандерталец должен был «сжигать» в день на 200–350 килокалорий больше, чем средний гомо сапиенс верхнего палеолита. Если взять для сравнения данные по современным охотникам-собирателям высоких широт, например эскимосам, то это составит примерно 6–10 % их дневного энергетического бюджета (3670 килокалорий для мужчин-охотников), что не так уж мало. Правда, не исключено, что в гористых ландшафтах, которые как раз и предпочитали неандертальцы, их укороченные по отношению к бедру голени, наоборот, давали им некоторое преимущество перед длинноногими конкурентами, позволяя экономить силы при ходьбе по наклонным поверхностям.

По мнению некоторых исследователей, причиной исчезновения неандертальцев могла стать их слишком однообразная диета — калорийная, но состоявшая в основном из продуктов животного происхождения. Как уже говорилось в главе 5, неандертальцы (по крайней мере, европейские) находились почти на самой вершине трофической цепи, т. е. были среди наиболее плотоядных хищников. Мясо занимало в белковой составляющей их рациона примерно такое же место, какое оно занимает в рационе волков и гиен, причём эта их характеристика весьма постоянна в пространстве и во времени. Характер питания, как известно, оказывает большое влияние на успешность вынашивания плода, а также на смертность в младенческом и вообще раннем возрасте. Важно, чтобы питание было не просто достаточным с энергетической точки зрения, т. е. калорийным, но ещё и разнообразным, богатым витаминами и различными микроэлементами. Разнообразие и сбалансированность рациона способствуют снижению материнской и младенческой смертности, обеспечивают более высокую среднюю продолжительность жизни. По всем этим параметрам неандертальцы, как предполагается, должны были проигрывать гомо сапиенс, которые в равной мере отдавали должное и животной, и растительной пище. Однообразие рациона вело к дефициту в организме неандертальских женщин ряда важных элементов, таких, например, как витамины A, C и E, а это в свою очередь имело следствием большую частоту выкидышей и мертворождений, а также высокую младенческую смертность. Если всё это действительно было так, то даже при прочих равных условиях на стороне гомо сапиенс могло оказаться демографическое преимущество, достаточное для того, чтобы решить исход конкуренции двух видов в их пользу. Согласно расчётам демографов, всего лишь двухпроцентная разница в смертности между популяциями неандертальцев и анатомически современных людей привела бы к полной смене первых вторыми за приблизительно 30 поколений или 1000 лет.

К сожалению, однако, у изложенной гипотезы — назовём её «гастрономической» — есть по крайней мере два слабых места, которые в значительной степени сводят на нет усилия, затраченные на её разработку. Во-первых, она основана на сопоставлении данных по неандертальцам с данными по людям граветтского времени, т. е. середины, а не начала верхнего палеолита. Это серьёзно ослабляет аргументацию, поскольку нельзя исключить, что и по характеру питания, и по связанным с ним демографическим параметрам люди середины верхнего палеолита отличались от первых гомо сапиенс Европы так же, как и от неандертальцев. Во-вторых, характер питания неандертальцев в данном случае реконструируется исключительно по данным изотопных анализов, а они, как мы помним, характеризуют лишь происхождение белковой составляющей рациона. Этого совершенно недостаточно, чтобы утверждать, что растительную пищу, или, скажем, рыбу или морских моллюсков, неандертальцы не ели. Судя по приводившимся выше археологическим данным — ели, и было бы очень странно, окажись это не так. Ведь рыбу без труда добывают и едят даже медведи, а моллюсками любят и умеют полакомиться некоторые приматы. Например, макаки, живущие на островах в Индийском океане, весьма ловко управляются с устрицами.

Таким образом, «гастрономическая» гипотеза скорее всего неверна. Тем не менее сама по себе идея, согласно которой вымирание неандертальцев было предопределено, прежде всего, демографическими факторами, или, попросту говоря, численным превосходством гомо сапиенс, кажется вполне правдоподобной. Далеко не новая и очень простая, она, на мой взгляд, остаётся наиболее перспективной. В самом деле, откуда бы ни пришли первоначально люди современного анатомического типа в Европу — с юга или с востока — их исходный ареал (Африка, к которой затем добавились ещё и субтропические районы Азии) по площади был в несколько раз больше ареала неандертальцев, а его естественная несущая способность, или, как ещё говорят, демографическая ёмкость, была во много раз выше. Следовательно, демографический потенциал гомо сапиенс должен был значительно превышать демографический потенциал неандертальцев, что и сыграло, вероятно, решающую роль, когда первые начали расселяться в северном и северо-западном направлении.

Нельзя, конечно, полностью исключить (как нельзя пока и доказать), что новоявленные европейцы афро-азиатского розлива брали не только числом, а и умением, что они были несколько лучше организованы, лучше оснащены технически, имели более разнообразный арсенал средств и способов жизнеобеспечения. Однако даже при прочих равных условиях неандертальцы в силу разницы демографических потенциалов всё равно были бы обречены. Всё, что раньше принадлежало им одним, приходилось теперь волей-неволей делить с «другими», причём «других» этих становилось всё больше, и требовалось им тоже всё больше и больше, а привычки спрашивать на что-либо разрешение у них не было. Оскудевали охотничьи угодья, затруднялся доступ к привычным источникам сырья и иным жизненно необходимым ресурсам, а в некоторых районах почти невозможно становилось найти мало-мальски приличную свободную квартиру (пещеру). Пришельцы устраивали ловушки на дичь в неположенных местах, растаскивали запасы кремня, бесцеремонно селились, где хотели, а бывшие хозяева теснились «по углам» и вообще терпели всяческие лишения. Управы на «понаехавших» искать было негде.

Этнография знает множество подобных историй. Некоторые из них, если дать волю воображению, довольно легко экстраполировать на интересующий нас период. Вот, например, как американский антрополог Д. О’Коннел описывает ситуацию, в которой оказались охотники-собиратели племени хадза, когда на занимаемых ими землях начали хозяйничать скотоводы-датога. «Я проводил, — рассказывает О’Коннел, — этноархеологические исследования на одном из поселений в бассейне Эяси (северная Танзания), в затопляемой в сезон паводков озёрной местности, где охотники хадза часто устраивали засады на крупную дичь. Моими проводниками были Б. и Г. — мужчины-хадза в возрасте тридцати с лишним лет. По прибытии на место мы застали там человека из одной из семей скотоводов датога, недавно поселившихся в этом районе. Он копал колодец. После обмена приветствиями, я отошел в сторону от остальных, чтобы сделать кое-какие записи. Однако разговор, слышавшийся за моей спиной, явно принимал опасный оборот. Б. и Г. начали бранить датога за колодец, который он рыл, за все прочие колодцы, выкопанные им и его соплеменниками в этой части страны хадза за последние два десятка лет, а также за ущерб, наносимый колодцами и скотом диким растениям и животным, играющим ключевую роль в жизнеобеспечении хадза. Оглянувшись, я увидел, что ситуация достигла критической точки. Датога стоял по колено в колодезной яме, его лук и стрелы лежали на земле поблизости, в пределах досягаемости. Б. и Г. с оружием в руках находились примерно в десяти футах от него, расположившись таким образом, что он не мог посмотреть на одного из них без того, чтобы не повернуться спиной к другому. Казалось, малейший неверный шаг — и полетят стрелы. Это был бы не первый случай, когда споры такого рода оканчивались очень плохо. Не желая быть свидетелем подобного происшествия, я кашлянул, чтобы привлечь внимание своих спутников, и стал медленно удаляться в том направлении, откуда мы пришли. Прежде чем повернуть за мной, Б. и Г. какое-то время осторожно пятились спиной вперёд, не переставая при этом кричать на датога».

Что хадза делать в этой ситуации? Нападать на датога, убивать и изгонять их? Но, во-первых, это может дорого стоить самим хадза, а во-вторых, даже если такие действия на первых порах и дадут какой-то эффект, в долгосрочной перспективе они бессмысленны, поскольку на смену убитым и изгнанным придут их соплеменники, а хадза слишком малочисленны, чтобы без конца воевать. Остаётся либо отступать всё дальше вглубь своей территории, либо как-то приспосабливаться к существованию в чуждом окружении, перенимать образ жизни датога, в конце концов, смешиваться с ними. Думаю, что перед таким же точно выбором оказались в своё время и неандертальцы.

В процессе «передела» неандертальской территории между её старыми и новыми хозяевами не раз могли возникать конфликты, подобные только что описанному, и их участники тоже, наверно, не долго раздумывали, прежде чем схватиться за оружие. Однако, как уже говорилось, вряд ли дело так уж часто доходило до кровопролития, во всяком случае, массового. Просто одни постепенно множились и занимали всё больше жизненного пространства, а другие либо отступали, если было куда, либо сливались с пришельцами, если те им это дозволяли, либо, если и то, и другое оказывалось невозможным, вымирали. Постепенно аборигены (неандертальцы), не способные вследствие своей малочисленности противостоять «захватчикам» (гомо сапиенс), были частично ассимилированы, частично, возможно, уничтожены, а те, кому удалось избежать этой участи, оказались вытесненными на окраины ойкумены. Там они просуществовали в изоляции ещё несколько сотен, или, скорее, тысяч лет, пока где-то среди скал Гибралтара или в горах Крыма не окончил свой век последний неандерталец.

Литература

Причины исчезновения неандертальцев: Рогинский 1985; Banks et al. 2008; D’Errico and Goñi 2003; Finlayson 2004, 2009; Gat 1999; Horan et al. 2005; Pettitt 1999; Snodgrass and Leonard 2009; Stringer 2006; Vandermeersch 1989; Weniger 2008.

Именной указатель

А

Абель Отенио (Abel Otenio) 191

Айелло Лесли (Aiello Leslie) 139

Алексеев Валерий Павлович 18, 64, 219, 262

Альсиус Пер (Alsius Pere) 25

Анри-Мартэн Жермэн (Henri-Martin Germaine) 29

Антонис Люк (Anthonis Luc) 34

Анучин Дмитрий Николаевич 17, 262

Арамбур Камиль (Arambourg Camille) 30, 41, 43

Арсуага Хуан (Arsuaga Juan) 33, 87

Ауэл Джин (Auel Jean) 39, 142, 144, 168, 234

Б

Баск Джордж (Busk George) 12, 24

Берг Аксель, фон (von Berg Axel) 34

Бергер Томас (Berger Thomas) 118, 119

Бергман Христиан (Bergmann Christian) 106

Бланк Альберт (Blanc Alberto) 28, 29, 194

Бланко Хуан Карлос (Blanco Juan Carlos) 33

Боневаль Жозеф (Bonneval Josef) 26

Бонч-Осмоловский Глеб Анатольевич 28

Борд Франсуа (Bordes François) 146, 230

Бошерэн Эрве (Bocherens Herve) 32

Брейль Анри (Breuil Henri) 28, 191

Брока Поль (Broca Paul) 10

Броуз Дэвид (Brose David) 20, 21

Брунер Эмилиано (Bruner Emiliano) 159

Брэйс [Лоринг Брэйс] Чарльз (Brace Charles Loring) 20, 21, 22

Буиссони Амеде (Bouyssonie Amédée) 26

Буиссони Жан (Bouyssonie Jean) 26

Буль Марселин (Boule Marcellin) 15, 16, 17, 18, 21, 27, 28, 30, 38, 39, 40, 41, 48, 61, 168, 169, 244

Бунак Виктор Валерианович 22, 65, 262

Бэхлер Эмиль (Bachler Emil) 191, 192, 193

В

Валуа Анри (Vallois Henri) 9, 17, 21, 115

Вейденрейх [Вайденрайх] Франц (Weidenreich Franz) 18, 20, 21, 216

Вейнерт Ганс (Weinert Hans) 18, 19, 239, 240, 248, 263

Верно Рене (Verneau René) 15, 18

Вильзер Людвиг (Wilser Ludwig) 13, 25

Вирхов Рудольф (Virchow Rudolf) 10

Г

Гаррод Дороти (Garrod Dorothy) 28

Геккель Эрнст (Haeckel Ernst) 11, 12

Гексли Томас (Huxley Thomas) 10, 14, 18, 28

Гилберт Джозеп (Gilbert Josep) 33

Голдинг Уильям (Golding William) 36, 39, 204

Голованова Любовь Витальевна 33, 131, 263

Горянович-Крамбергер Карл (Gorjanović-Kramberger Karl) 16, 25

Грант Мэдисон (Grant Madison) 240

Гремяцкий Михаил Антонович 22, 216

Гэмбл Клайв (Gamble Clive) 245

Д

Дансгард Вилли (Dansgaard Willy) 99, 101, 102

Дебенат Андрэ (Debenaty André) 31

Дебец Георгий Францевич 19, 22, 263

Дюбуа Евгений (Dubois Eugene) 10, 11, 12, 16, 25, 302

Дюпон Эдуард (Dupont Edouard) 24, 206, 207

Е

Елинек Ян (Jelinek Jan) 239

З

Зигрист К. (Sigrist K.) 29

Зильяо Жоао (Zilhão João) 115

К

Кадич Оттокар (Kadic Ottokar) 28

Каннингхэм Дэниел (Cunningham Daniel) 16, 18, 25

Капитан Луи (Capitan Louis) 27

Катрфаж Арман, де (de Quatrefages Armand) 14

Кизс Артур (Keith Arthur) 17

Кинг Уильям (King William) 9, 12, 13, 14, 15, 24

Клаач Герман (Klaatsch Hermann) 13, 244, 248

Клейншмидт Отто (Kleinschmidt Otto) 15

Колосов Юрий Георгиевич 31

Кондеми Сильвана (Condemi Silvana) 85, 94

Констан Роже (Constant Roger) 30

Крелин Эдмунд (Crelin Edmund) 168, 169

Крингс Матиас (Krings Matthias) 34

Кун Карльтон (Coon Carleton) 31, 106, 110, 264

Купка Франтишек (Kupka František) 38, 44

Л

Лафиль Жан (Lafille Jean) 30

Левек Франсуа (Lévêque François) 32

Леруа-Гуран Андрэ (Leroi-Gourhan André) 30

Либерман Филип (Liberman Philip) 168, 169, 170

Лоэ Макс (Lohest Max) 24

Люмлей Анри, де (de Lumley Henry) 30, 31, 138

М

Майер Август (Mayer August) 9, 10

Маккёрди Джордж (MacCurdy George) 17

Маллис Кэри (Mullis Kary) 88

Манн Ален (Mann Alan) 22

Маркин Сергей Васильевич 32, 263

Марстон Элвэн (Marston Alvan) 29

Мартэн Анри (Martin Henri) 27

Машка Карел (Maška Karel) 24

Мелларс Пол (Mellars Paul) 252, 253

Морант Джеффри (Morant Geoffrey) 17

Морейль Бруно (Maureille Bruno) 26

Н

Неандер [Нойман] Йоахим (Neander [Neumann] Joachim) 6, 7, 34

Нестурх Михаил Фёдорович 15, 22, 265

О

Окладников Алексей Павлович 29, 32, 34, 91

О’Коннел Джеймс (O’Connel James) 163, 256

Осборн Генри (Osborn Henry) 13, 17, 244, 246, 265

П

Пейрони Дени (Peirony Denis) 26, 27

Петрбок Ярослав (Petrbok Jaroslav) 28

Петрин Валерий Трофимович 32

Полинг Лайнус (Pauling Linus) 70

Пээбо Сванте (Pääbo Svante) 91

Пюи Марсель, де (de Puydt Marcel) 24

Р

Ранке Йоганнес (Ranke Yohannes) 14

Раштон Джон (Rushton John) 156

Ржехак А. (Rzehak A.) 26

Рогинский Яков Яковлевич 22, 35, 64, 216, 258, 265

С

Саймак Клиффорд (Saimak Clifford) 153

Санта Люка Альберт (Santa Luca Albert) 23, 32

Семёнов Сергей Аристархович 129, 146, 265

Семёнов Юрий Иванович 22, 265

Сержи Сержио (Sergi Sergio) 28, 194

Сойер Роберт (Sawyer Robert) 260

Солеки [Солецкий] Ральф (Solecki Ralph) 30

Соллас Уильям (Sollas William) 24

Спринг Фридрих (Spring Friedrich) 8

Столыгво Казимеж (Stolyhwo Kazimierz) 15, 240, 266

Стрингер Кристофер (Stringer Christopher) 245

Сузуки Хисаши (Suzuki Hisashi) 31

Т

Таттерсол Иан (Tattersall Ian) 87, 244

Тиссен Юрген (Thissen Jurgen) 34

Тома Андор (Thoma Andor) 17

Тринкэус Эрик (Trinkaus Erik) 22, 118, 119, 238

У

Уаймер Джон (Wymer John) 29

Уолкер Майкл (Walker Michael) 33

Уолпоф Милфорд (Wolpoff Milford) 20, 21, 86

Уэллс Герберт (Wells Herbert) 36, 38, 44, 48, 200, 233, 234, 245, 246

Ф

Фальконер Хью (Falconer Hugh) 12, 24

Филиппарт (Philippart) 40

Финлэйсон Клайв (Finlayson Clive) 251, 252, 253, 261

Фрейд Зигмунд (Freud Sigmund) 200

Фрэпон Жюльен (Fraipont Julien) 14, 24

Фульрот Йоган (Fuhlrott Johann) 8, 24

Х

Хамфри Николас (Humphrey Nicholas) 176, 177

Хаузер Отто (Hauser Otto) 13, 26

Хауэл [Кларк Хауэл] Фрэнк (Howell Franc Clark) 9, 18

Хауэлс Уильям (Howells William) 23

Хеберер Герхард (Heberer Gerhard) 17

Холлоуэй Ральф (Holloway Ralph) 159

Хрдличка [Грдличка] Алеш (Hrdlička Ales) 18, 20, 21, 22, 28, 207

Хутон Эрнест (Hooton Earnest) 29, 215, 216

Ц

Цоликофер Кристоф (Christoph Zollikofer) 160

Цукеркандль Эмиль (Zukerkandl Emile) 70

Ш

Шафгаузен [Шаафхаузен] Герман (Schaaffhausen Hermann) 8, 9, 10, 12, 13, 15, 24, 25

Швальбе Густав (Schwalbe Gustav) 14, 15, 16, 17, 18, 25, 26, 27, 240, 266

Шётензак Отто (Schoetensack Otto) 26

Шмерлинг Филип-Шарль (Schmerling Phillipe-Charles) 23

Шмитц Ральф (Schmitz Ralph) 34

Штекелис Моше (Stekelis Moshe) 31

Э

Эйм Жан-Луи (Heim Jean-Louis) 13, 169

Элиот Смит Грэфтон (Elliot Smith Grafton) 17

Эррико Франческо, де (d’Errico Francesco) 253

Эстебрук Вирджиния (Estabrook Virginia) 120

Эшгер Ганс (Oeschger Hans) 99, 101, 102

Ю

Юблэн Жан-Жак (Hublin Jean-Jaques) 32, 87

Я

Якимов Всеволод Петрович 22, 106, 216, 264, 266

Указатель памятников

А

Абрик Романи (Abric Romani), грот, Испания 135, 136, 143

Авионес, Лос (Los Aviones), пещера, Испания 144, 181

Амброна (Ambrona), открытая стоянка, Испания 180

Амуд (Amud), грот, Израиль 31, 33, 56, 63, 114, 150, 155, 186, 188, 211, 212

Ангилак, пещера, Узбекистан 213

Анжи (Engis), пещера, Бельгия 8, 23, 91, 155, 204

Антон (Antón), пещера, Испания 181

Апидима (Apidima), пещера, Греция 32

Араго (Arago), пещера, Франция 31, 81, 82, 85

Арси-сюр-Кюр (Arcy-sur-Cure), пещерный комплекс, Франция 30, 34, 229

Б

Баниолес (Banyoles), или Баньолас (Bañolas), пещера, Испания 25

Баракаевская пещера, Россия 32

Барма Гранде (Barma Grande), пещера, Италия 131

Бачо Киро, пещера, Болгария 103

Бетово, открытая стоянка, Россия 242

Биаш-сен-Васт (Biache-Saint-Vaast), открытая стоянка, Франция 32, 83

Бильцингслебен (Bilzingsleben), открытая стоянка, Германия 134

Бирючья балка, открытая стоянка, Россия 242

Бичс Пит (Beeches Pit), открытая стоянка, Англия 134

Бо де л’Обезьер (Bau de l’Aubesier), пещера, Франция 205

Бодо (Bodo), местонахождение, Эфиопия 223, 224

Боломор (Bolomor), пещера, Испания 148

Бордер (Border), пещера, ЮАР 223, 225

Брокен-Хилл (Broken Hill) или Кабве (Kabwe), местонахождение, Замбия 23, 27, 32, 63, 224

Буржуа-Делонэ (Bourgeois-Delaunay), грот (навес), Франция 31, 85

Бучине (Bucine), местонахождение, Италия 133

В

Валу (Walou), пещера, Бельгия 204

Вартоп (Vârtop), пещера, Румыния 140, 141

Вертешсёллёш (Vértesszőllős), открытая стоянка, Венгрия 134

Виллар (Villars), пещера. Франция 102

Вильденманнислох (Wildemannlisloch), пещера, Швейцария 191

Вильдкирхли (Wildkirchli), пещера, Швейцария 192

Виндия (Vindija), пещера, Хорватия 31, 91, 92, 93, 236

Высь, открытая стоянка, Украина 242

Вэнгард (Vanguard), пещера, Гибралтар 148

Г

Гайтоу (Gaitou), пещера, Китай 226

Гановце (Ganovce), местонахождение, Словакия 28

Гарчи, открытая стоянка, Россия 242

Гординешты (Gordineşti), открытая стоянка, Молдавия 241, 242

Горхэмс (Gorham’s), пещера, Гибралтар 148, 228

Гран Долина (Gran Dolina), пещера, Испания 78, 79, 208

Грот Бизона в Арси-сюр-Кюр (Grotte du Bison) 34

Грот Оленя в Арси-сюр-Кюр (Grotte du Renne) 30

Гуаттари (Guattari), грот, Италия 29, 85, 155, 161, 194, 195

Д

Дар-эс-Солтан (Dar-es-Soltane), пещера, Марокко 225

Дедерьех (Dederiyeh), пещера, Сирия 33, 114, 155, 186, 187, 188, 212

Джебел Ирхуд (Jebel Irhoud), пещера, Марокко 23, 32, 63, 225

Джручула, пещера, Грузия 213

Ди Келдерс (Die Kelders), пещера, ЮАР 225

Дирэ-Дауа (Dire-Dawa), пещера, Эфиопия 222

Драхенлох (Drachenloch), пещера, Швейцария 191, 192, 193

Дэвилс Тауэр (Devil’s Tower), грот, Гибралтар 28

Ж

Жиньи (Gigny), пещера, Франция 102, 103

3

Зальцгиттер-Лебенштедт (Salzgitter-Lebenstedt), открытая стоянка, Германия 131, 151

Заскальная 5, грот, Крым 31, 242

Заскальная 6, грот, Крым 31, 228

Зуттиех (Zuttiyeh), пещера, Израиль 212, 213

И

Илерет (Ileret), местонахождение, Кения 224

Ильская, открытая стоянка, Россия 151

К

Кабве (Kabwe) или Брокен-Хилл (Broken Hill), местонахождение, Замбия 23, 27, 32, 63

Каригуэла (Carigüela) или Кариуэла (Carihuela), пещера, Испания 30, 227

Карлуково, пещера, Болгария 103

Кармел (Carmel), гора, Израиль 28

Кафзех (Qafzeh), грот, Израиль 61, 210, 212, 225, 298

Кебара (Kebara), пещера, Израиль 31, 32, 118, 135, 150, 172, 186, 188, 196, 205, 211, 212

Кематенхёле (Kemathenhöhle), пещера, Германия 102, 103

Кёнигзауэ (Königsaue), открытая стоянка, Германия 133

Киик-Коба, грот, Крым 28, 186, 188

Кина, Ля (La Quina), грот, Франция 10, 27, 85, 118, 155, 187, 188, 189, 204

Костёнки 1, открытая стоянка, Россия 241, 242

Крапина (Krapina), пещера, Хорватия 10, 13, 16, 25, 57, 84, 85, 118, 155, 204, 205, 207, 248, 262

Кро-Маньон (Cro-Magnon), грот, Франция 55, 263

Кударо, пещера, Южная Осетия 123, 265

Кульна (Kůlna), пещера, Чехия 31

Л

Лагар Вельо (Lagar Velho), скальный навес, Португалия 237

Лазаре (Lazaret), пещера, Франция 30, 85, 137

Лаконис (Lakonis), пещера, Греция 34, 203, 204

Ламалунга (Lamalunga), пещера, Италия 33

Леваллуа (Levallois), местонахождение, Франция 125

Лёринген (Lehringen), открытая стоянка, Германия 129, 135, 141, 143

Лианг Буа (Liang Bua), пещера, Индонезия 219

Ляско (Lascaux), пещера, Франция 176

М

Макапансгат (Makapansgat), пещера, ЮАР 180

Малярно (Malarnaud), пещера, Франция 25

Мауэр (Mauer), местонахождение, Германия 26, 85

Мезмайская пещера, Россия 33, 91, 131, 155, 186, 188

Мидельдьеп (Middeldiep), местонахождение, Голландия 34

Микок, Ля (La Micoque), стоянка, Франция 126, 297

Молодова 1, открытая стоянка, Украина 137, 146, 266

Монморен (Montmaurin), карстовый комплекс, Франция 29

Монте Лессини (Monte Lessini), пещера, Италия 91

Моран (Mauran), открытая стоянка, Франция 151

Мошерини (Moscerini), грот, Италия 131, 132, 148

Мугарет эль Алия (Mugharet el ‘Aliya), пещера, Марокко 225

Муля-Герси (Moula-Guercy), пещера, Франция 207, 208

Мумба (Mumba), грот, Танзания 222

Мунго (Mungo), открытая стоянка, Австралия 226

Мустье, Ле (Le Moustier), грот, Франция 10, 13, 26, 85, 125, 155, 186, 188

Н

Нгандонг (Ngandong), местонахождение, о. Ява, Индонезия 23, 27, 32, 193, 218

Ндуту (Ndutu), местонахождение, Танзания 224

Ниах (Niah), пещера, о. Борнео, Саравак, Малайзия 226

О

Оби-Рахмат, грот, Узбекистан 34, 213

Огзи-Кичик, грот, Таджикистан 149

Окладникова, пещера, Россия 213

Омо (Omo), местонахождение, Эфиопия 222, 223

Ортю (Hortus), пещера, Франция 30

Офнет (Ofnet), пещера, Германия 193

Охтендунг (Ochtendung), местонахождение, Германия 34, 85

П

Пальиччи (Paglicci), грот, Италия 92

Петерсхёле (Petershöhle), пещера, Германия 191

Петралона (Petershohle), пещера, Греция 30, 81, 82, 85, 170

Пеш де л’Азе (Pech de l’Azé), комплекс пещер, Франция 27, 135, 155, 180

Пильтдаун (Piltdown), местонахождение, Англия 17

Понтневид (Pontnewydd), пещера, Уэльс 24

Пролом 1, грот, Крым 241, 242

Пролом 2, грот, Крым 228

Пронятин, открытая стоянка, Украина 182

Р

Регурду, Ле (Le Régourdou), грот, Франция 30, 85, 186, 187, 188, 189

Реде (Rhede), местонахождение, Германия 130

Рейлинген (Reilingen), местонахождение, Германия 85

Рюнда (Rhünda), местонахождение, Германия 239

Рипаро дела Росса (Riparo della Rossa), грот, Италия 239

Рипичени-Извор (Ripiceni-Izvor), открытая стоянка, Румыния 242

Рок де Марсаль (Roc de Marsal), грот, Франция 30, 135, 186, 187, 188

Рош Котар, Ля (La Roche-Cotard), пещера, Франция 182, 183

Роше де Вилленёв, Ле (Les Rochers-de-Villeneuve), пещера, Франция 91

Руа, Ле (Les Rois), пещера, Франция 248, 249

С

Сакажиа, пещера, Грузия 213

Саккопасторе (Saccopastore), местонахождение, Италия 28, 84, 85, 155, 158

Самбунгмакан (Sambungmacan), местонахождение, о. Ява, Индонезия 218

Сванскомб (Swanscombe), местонахождение, Англия 17, 29, 80, 81, 83

Сен-Бреляд (Saint Brelade), скальный навес, о. Джерси, Британия 27, 151

Сен-Сезер, (Saint Césaire), открытая стоянка, Франция 32, 85, 118, 120, 186, 188, 206, 229, 236, 237, 248

Сима де лас Паломас (Sima de las Palomas), местонахождение (карстовая шахта), Испания 33

Сима де лос Уэсос (Sima de los Huesos), пещера, Испания 33, 79, 81, 85, 172, 183, 185

Сима дель Элефанте (Sima del Elefante), пещера, Испания 78

Синга (Singa), местонахождение, Судан 224

Складина (Scladina), пещера, Бельгия 91, 92, 204

Спи д’Орнё (Spy d’Orneau), пещера, Бельгия 24

Стржелице (Střelice), открытая стоянка, Чехия 239, 240

Сунгирь, открытая стоянка, Россия 140, 264

Сухая Мечетка (Сталинградская), открытая стоянка, Россия 126, 297

Схул (Skhul), пещера, Израиль 20, 210, 212, 225, 298

Сюар (Suard), грот (навес), Франция 29, 85

Т

Табун (Tabun), пещера, Израиль 28, 118, 155, 186, 187, 188, 205, 210, 211, 212, 216

Тарамса (Taramsa), открытая стоянка, Египет 225

Терра Амата (Terra Amata), открытая стоянка, Франция 180

Тешик-Таш, пещера, Узбекистан 29, 34, 91, 155, 188, 213, 216

Торральба (Torralba), открытая стоянка, Испания 134, 180

Тор Фарадж (Tor Faraj), грот, Иордания 135, 138, 150

Триниль (Trinil), местонахождение, о. Ява, Индонезия 11, 25

Тринка 3 (Trinca 3), грот, Молдавия 241, 242

Тру де ля Нолетт (Trou de la Naulette), пещера, Бельгия 24, 206

У

Умм Эль Тлель (Umm El Tlel), открытая стоянка, Сирия 128, 132

Ф

Фельдгофер (Feldhofer), грот, Германия 7, 8, 9, 10, 12, 14, 16, 24, 25, 34, 37, 40, 46, 91, 114, 118, 194, 204, 205

Ферраси, Ля (La Ferrassie), грот, Франция 10, 27, 51, 55, 85, 114, 118, 155, 186, 188, 189

Флорисбад (Florisbad), местонахождение, ЮАР 224

Фонтанэ (Fontanet), грот, Франция 140, 141

Фонтешевад (Fontéchevade), пещера, Франция 17, 29

Форбс Куорри (Forbes’s Quarry), Гибралтар 24

Фумане (Fumane), пещера, Италия 135

Х

Ханёферзанд (Hahnöfersand), местонахождение, Германия 238, 240

Хауа Фтеа (Haua Fteah), пещера, Ливия 225

Херто (Herto), местонахождение, Эфиопия 222

Ч

Чепрано (Ceprano), местонахождение, Италия 78, 79, 83

Чжоукоудянь (Zhoukoudian), пещерный комплекс, Китай 193

Чиоарей-Бороштени (Cioarei-Borosteni), пещера, Румыния 144, 145

Чирчео (Circeo), гора, Италия 29, 194, 262

Ш

Шайтан-Коба, грот, Крым 228

Шала (Šala), местонахождение, Словакия 31, 51, 205

Шанидар (Shanidar), пещера, Ирак 30, 57, 61, 114, 118, 120, 149, 155, 182, 186, 188, 204, 205, 206, 213, 247

Шапелль-о-Сен, Ля (La Chapelle-aux-Saints), пещера, Франция 10, 15, 26, 27, 39, 40, 41, 47, 51, 85, 91, 168, 169, 186, 187, 188

Шведув Стул (Švédův Stůl), пещера, Чехия 26

Шез, Ля (La Chaise), карстовый комплекс, Франция 29, 31

Шенеля, Ля (La Chêenelaz), пещера, Франция 103

Шёнинген (Shöningen), открытая стоянка, Германия 129, 141, 143

Шипка (Šipka), пещера, Чехия 13, 24

Шовэ (Chauvet), пещера, Франция 176

Штейнгейм (Steinheim), местонахождение, Германия 29, 82, 83, 85, 193

Шубалюк (Subalyuk), пещера, Венгрия 28, 155

Э

Эль Сидрон (El Sidrón), пещера, Испания 33, 91, 208

Эрингсдорф (Ehringsdorf), местонахождение, Германия 26, 83, 85

Эрфуд (Erfoud), открытая стоянка, Марокко 180