МАРК ВИШНЯК
ДАНЬ ПРОШЛОМУ
ОГЛАВЛЕНИЕ
ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА
ОТ АВТОРА
I. СЕМЬЯ И ШКОЛА.
- Время и место действия. - Вторичная женитьба отца. - Родители. Столкновения религиозного со светским, еврейского с русским. - Школа. Учителя и одноклассники. - Товарищи и приятели: Фондаминский, Гоц, Орлов, Шер, Свенцицкий. - Семья и окружение. - "Первоучитель". - Суд, театр, "Молодые побеги". - Поездка заграницу. - Окончание гимназии
II. УНИВЕРСИТЕТЫ.
- Юридический факультет московского университета на рубеже двух столетий. - Профессора. - Студенты. Вторжение политики в университет и настроенность 18-го века. - Экскурсия на Волгу, Дон, Кавказ. - Практические занятия. Первый публичный доклад. - Состязание певцов. - Moral insanity. Юриспруденция и медицина. - Учёба и колония во Фрейбурге. - Экзамены в Москве. - Летний семестр во Фрейбурге. - Гейдельберг. - Возвращение в Москву
III. РЕШАЮЩИЙ ГОД.
- Первый арест. - 9-ое января. - Приобщение к революции. - Пропагандист, составитель прокламаций, оппонент. - Первомайский урок. - Нелегальное положение. - Первые литературные шаги. - 17-ое октября в Алупке. - Кто кого: Герценштейн, П. П. Маслов, Чернов. - Декабрьское восстание. - Первый съезд партии с.-р. - Третий арест и побег. - Петербург. - Вступление в литературную группу Кочаровского. - Одесса. - Свеаборгское восстание. - "Личность и право". - Отъезд заграницу
IV. СТРАНСТВИЯ.
- В Берлине. - В Доме предварительного заключения. - Освобождение и снова нелегальное положение. - Окончание университета. - Первая и последняя защита. - Призыв. - Венчание. - Нерви, Кави, Париж. - Дело Азефа. - Разоблачение Свенцицкого. - Юриспруденция и публицистика. - "Джентльменские соглашения" с Кокошкиным и Зволянским. - Прощание с Европой. - Из Помпеи в Нарым. Нарымский край в 1910-11 годах
V. ПРЕД ВОЙНОЙ И ВОЙНА.
- Русская эмиграция в Париже 1911-12 гг. - Встречи и наблюдения: Ленин и Авксентьев, Гиппиус и Школьник. - Сотрудничество в "Знамени труда". - Военная служба. - Дело Бейлиса в казарме г. Егорьевска. - Взлёты и падения. - В Энциклопедическом словаре бр. Гранат. - Мобилизация. - 207 подвижной госпиталь. - Во Владимир-Волынске. - Отношение к войне в эмиграции и в России. - В отряде Союза городов. - В "Известиях" и Экономическом отделе Главного Комитета Союза городов. - С. В. Бахрушин и Н. И. Астров. - Планы о выборах в 5-ую Государственную Думу. - Кануны Февраля. - Обследование продовольственного положения русских городов
VI. СЕМНАДЦАТЫЙ ГОД.
- Февраль в Москве. - Тревога и озабоченность. - Газета "Труд". Брешковская и Минор. - Первое мая с французскими социалистами. Представительство в Особом Совещании по изготовлению закона о выборах в Учредительное Собрание. - Работа в общем собрании и в комиссиях. - Спорные пункты. - "Особое мнение", одобренное Временным Правительством. - Коллеги: Маклаков, Винавер, Лаппо-Данилевский, Вл. М. Гессен, Канторович, Аджемов, Брамсон. - Доклад на съезде ПСР. - Почему запоздали с выборами в Учредительное Собрание. - Как поступить с арестованными министрами? - В Малахитовом зале, Государственное и Демократическое совещания. - Временный Совет Республики. Конец Февралю
VII. ОКТЯБРЬ.
- Между 25 октября и 5 января. - Бессилие демократии и неустойчивость большевистской власти. - Гражданская война или только угроза? - Разнобой в рядах большевиков и в лагере демократии. Двуличие Ленина в отношении к Учредительному Собранию. - Арест Всероссийской комиссии по выборам. Пребывание в Смольном. - Урицкий и Красиков. - Избрание членом Учредительного Собрания. - Как мы готовились к Учредительному Собранию: фракция, бюро, "Комиссия первого дня", государственно-правовая. - Тезисы Ленина об Учредительном Собрании. - Эс-эры "парламентарии" и "авантюристы". - Без вины виноватые
VIII. В УЧРЕДИТЕЛЬНОМ СОБРАНИИ.
- На улице и в Таврическом дворце. - Правящее меньшинство и оппозиционное большинство. - Речь председателя. - Эс-эры, большевики, левые эс-эры. Неистовство победителей. - Горькая чаша. - За кулисами заседания. - Уход большевиков и шантаж левых эс-эров. - Выступление Железнякова. - Постановления Учредительного Собрания. - Предумышленное преступление
IX. ПОЧЕМУ.
- Почему не удался Февраль и удался Октябрь. - Причины объективные и субъективные. - Беда и вина. - Коалиция замиряла революцию и обессиливала власть. - Мистический страх перед гражданской войной. - "Великий Октябрь", как Немезида русской истории и Февраля. "Антиисторический Октябрь не может надолго затянуться". - Приятие Октября, полное и частичное, иностранными радикалами и лидерами русской политической эмиграции. - Правда антибольшевизма
ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА
Марк Вениаминович Вишняк родился, получил среднее и высшее образование и начал публицистическую и общественно-политическую деятельность в Москве. В детстве он находился под перекрестным влиянием ортодоксально-еврейского семейного быта и русской среды и школы. Окончив московскую, первую гимназию, он поступил на юридический факультет Московского университета и, по окончании, был оставлен Ф. Ф. Кокошкиным при университете для подготовки к профессорскому званию по кафедре государственного права.
Юность М. В. складывалась под двоякого рода влиянием: отталкивания от широко распространенного в те годы увлечения революционным движением и воздействия политической реальности. 9-е января 1905 года толкнуло Вишняка, как и множество русских людей, в лагерь революции. Кантианец по своим взглядам, М. В. с некоторыми оговорками примкнул к партии социалистов-революционеров и остался в ней всю последующую жизнь.
В события 1917-го года Вишняк вложился полностью, но без энтузиазма и веры в благополучный исход революции. Он был представителем партии с.-р. в Особом совещании по выработке закона о выборах в Учредительное Собрание и был избран Совещанием во Всероссийскую комиссию по выборам. Работа в Особом совещании была главным делом М. В, в 1917-м году. Одновременно он сотрудничал, а потом и редактировал "Дело народа", был членом Исполнительного Совета крестьянских депутатов, был избран секретарем Совета Республики (Предпарламента), а потом членом Учредительного Собрания и его секретарем.
До захвата власти большевиками М. В. был убежденным противником большевизма и большевиков. Октябрь сделал его своим непримиримым врагом, и с этой позиции М. В. не сходил во все последующие годы. Когда Учредительное Собрание было распущено, Вишняк, как секретарь, подписавший, вместе с председателем, обращение к народу и избирателям с объяснением, как и почему Учредительное Собрание прекратило работу, оказался в числе "врагов народа".
На этом кончается книга - "Дань прошлому" (1883-1918), - которая покрывает почти всю жизнь М. В. в России.
На волжский фронт борьбы против большевиков Вишняку не удалось попасть. С фальшивыми документами на имя возвращавшихся на родину беженцев из Гродно, М. В. с женой уехали в Киев, где бывший профессор московского университета И. А. Кистяковский, в звании министра внутренних дел при гетмане Скоропадском, распорядился арестовать членов Бюро Земств и Городов и, в их числе, и Вишняка. После шестинедельного заключения в Лукьяновской тюрьме М. В. очутился на свободе и, в итоге ряда счастливых случайностей, через Одессу и Севастополь, Пирей и Марсель в апреле 1919 г. оказался в Париже.
Здесь в течение 21 года политика в значительной мере была замещена наукой и публицистикой. М. В. был избран в состав русского юридического факультета при французском институте Славяноведения и был среди основателей Франко-Русского Иститута. Читал лекции и несколько лет руководил семинаром по русскому государственному праву в Париже; читал публичные лекции в Праге, Риге, Ревеле, Печорах. В 1932-м году по приглашению Академии международного права в Гааге прочел курс лекций об "Апатридах".
За время пребывания в парижской эмиграции главным делом жизни Вишняка были "Современные записки" (1920-1940). Он был одним из основателей и редакторов, сотрудником и многие годы секретарем этого журнала. В 1937-39 гг. был секретарем ежемесячного журнала "Русские записки", выходившего под редакцией П. Н. Милюкова. Одновременно он писал и в других журналах, русских и иностранных, общих и специальных. М. В. напечатал ряд книг: "Всероссийское Учредительное Собрание", "Ленин", "Леон Блюм", "Доктор Вейцман", "Два пути" и др.
За несколько дней до занятия Парижа немцами М. В. с женой покинули город, а через четыре месяца и Францию. По специальной визе, предоставленной М. В. в числе других, он оказался в Нью-Йорке. Здесь он написал и опубликовал работы по близким ему вопросам: о международной охране меньшинств, о бесподданных, о трансфере населения и о международной конвенции против антисемитизма. Во время войны, с конца 1943-го до начала 1946 года, Вишняк состоял преподавателем русского языка в Корнельском и Колорадском университетах.
С июля 1946-го года он консультант по русским вопросам в еженедельном журнале "Тайм". Одновременно сотрудничает в русских и американских изданиях.
ОТ АВТОРА
Почему пишут воспоминания и автобиографии? Для чего?
Они нужны, как свидетельства о преходящей и меняющейся жизни в мире, которого уже никогда не будет. Они нужны, как нужны напетые или наговоренные пластинки для запечатления игры, дикции, голоса ораторов, актеров, певцов. Автобиографии пишут для тех, кто придут после пишущего и, может быть, сделают лучше него. Трудно примириться с тем, что пережитой опыт ничему не учит, никого не убеждает и ни от чего не предостерегает.
Воспоминания и автобиографии пишутся в известном смысле и для самого автора, - особенно если он на склоне лет. Возвращаясь мыслью к прошлому, он оживляет его пред собой и с ним самого себя. Реально или фиктивно он на какой-то срок удлиняет свое земное существование, проецирует его в будущее, закрепляет для историков, литераторов, политиков, которых заинтересует минувшее.
Как всякая литературная форма, и автобиография имеет свои положительные и отрицательные свойства. Ее положительное качество - непосредственность, подлинность, автентичность. Ее отрицательное - эгоцентризм: я, меня, мне, мною, обо мне. Это "ячество" отталкивает читателя и порою нестерпимо для автора. Но без него нет и не может быть автобиографии. Только в "Исповеди" оно проступает еще более навязчиво. И всякая попытка уйти от "ячества" только обесценивает автобиографию. Короленко и Бор. Зайцев попробовали подставить на свое место "Моего Современника" и "Глеба". "Преобразив" действительность, они отступили от нее и вместе с тем подрезали крылья свободному художественному вдохновению. Dichtung und Wahrheit (Вымысел и истина.) ограничивают и стесняют друг друга.
В автобиографии субъективность перестает быть недостатком, - становится необходимостью. Мемуарист вспоминает прежде всего себя и только в связи с собой и "чрез" себя - других и то, что было. Это тот же личный дневник, только составленный задним числом после большого промежутка времени с пропусками многих дней, а то и месяцев и лет.
Рассказ о том, что видел, слышал, переживал, понимал автор тогда, когда событие происходило, вытесняет объяснение, почему оно случилось. Отсюда хронологический, часто монотонный характер изложения вместо свободных раздумий. Было бы педантизмом не отступать в автобиографии от хронологического порядка изложения. Но это допустимо лишь в порядке исключения.
Как бы обширна и подробна ни была автобиография, она обречена быть неполной. Никакая и ничья память не способна сохранить все подробности бытия, и никакой гений не в силах передать их исчерпывающим образом. Опыт Пруста, который пытался уловить и воспроизвести полностью весь поток сменяющихся впечатлений и ощущений, свидетельствует, что это неосуществимо и художественными средствами. Тем безнадежнее добиться этого прагматическим путем.
С этими оговорками я предлагаю читателю то, что сохранилось в моей памяти о себе и о других и что может представить некоторый общий интерес для познания событий, обстановки, среды, эпохи, русских людей последних семидесяти лет.
...Чему, чему свидетели мы были.
Игралища таинственной игры,
Металися смущенные народы;
И высились и падали цари;
И кровь людей то Славы, то Свободы,
То Гордости багрила алтари.
Если в заключение, как принято, выразить признательность, я бы сказал: многим и многому я обязан и благодарен за долгую, интересную и, в общем, счастливую жизнь, но больше всего, конечно, - своей судьбе, то есть совокупности никем непредвиденных счастливых случайностей.
I. СЕМЬЯ И ШКОЛА
Время и место действия. - Малолетство. - Вторичная женитьба отца. Родители. - Столкновения религиозного со светским, еврейского с русским. Школа. - Учителя и одноклассники. - Товарищи и приятели: Фондаминский, Гоц, Орлов, Шер, Свенцицкий. - Семья и окружение, - "Первоучитель". - Суд,
театр, "Молодые побеги". - Поездка заграницу. - Окончание гимназии.
1
На свет я явился 2 января 1883 года в Москве на Мясницкой улице. В той же Москве на Ильинке, в Ипатьевском переулке, на Маросейке в Большом Успенском и Девятинском переулках, и, наконец, на Малой Лубянке в доме Ивановского монастыря прошла почти вся моя жизнь в России. Здесь я воспитывался, учился, женился, приобщился к русской и общечеловеческой культуре, науке, политике, публицистике. В Москве был я в первый раз арестован и в первый раз бежал из заключения и, скрываясь, нелегальным окончил университет, оставлен был при университете для подготовки к профессуре, выступил пред судом присяжных в качестве защитника. К Москве я остался привязан на всю жизнь, невзирая на десятки лет и тысячи верст, отделяющие меня от нее, и несмотря на то, что она давно уже не та, какой я ее знал.
Родился я в мелко-купеческой еврейской семье, строго соблюдавшей все религиозные нравы и обряды, как завещено было предками. Обычаи и обряды неукоснительно выполнялись дедушкой и бабушкой и всеми членами их семьи не только в Слониме, Гродненской губернии, но и в Москве, куда дед перебрался в половине 50-ых годов и куда он пятнадцатью годами позже перевез семью. Вскоре после моего рождения умер старший из нас, трех мальчиков, а два года спустя умерла и мать.
Матери я, конечно, совсем не помню. Помню вообще немногое из раннего детства. И то, что сохранилось в памяти, - смутно и не отчетливо. Вспоминается пожар в Друскениках. Было страшно. Меня кто-то держит на руках. Там же, в Друскениках, свежесть лиственного леса у ручья, ландыши на мшистой влажной почве. И всё. Из более позднего времени запомнилось имя Каролины Егоровны, полбонны и полгувернантки, домохозяйки и первой моей воспитательницы. За висящим на стене чьим-то портретом несколько прутьев - напоминание о возможной каре, на деле никогда не применявшейся. Помню отвращение, с которым пил во время болезни молоко с коньяком, которое в те годы предписывалось медициной. Наконец, острее всего запечатлелись ужас и крики Каролины Егоровны, судорожно рвавшей на себе кофточку, из которой выскочил мышонок...
Эти расплывчатые и отрывочные пятна сгущаются к шестилетнему возрасту, когда меня познакомили с будущей мачехой, которую мы стали называть мамашей и которая была для нас фактически настоящей матерью. От природы очень добрая, она вместе с тем обладала и характером - была настойчива и даже напориста в достижении своей цели. Мало что знавшая и путанно изъяснявшаяся, она умудрялась преодолевать совершенно, казалось бы, непреодолимые препятствия. Ей удавалось доходить до директоров департаментов и даже до товарищей министров в Петербурге, и она так их донимала, что те, чтобы отвязаться, в конце концов, удовлетворяли ее просьбу. Ее достижения, воистину, были "достойны кисти", не Айвазовского, конечно, а самого Чехова, - как и она сама могла бы составить сюжет чеховского рассказа.
Отец не получил никакого систематического образования, кроме самого элементарного - в русской и еврейской грамоте и религиозной обрядности. Он не вполне уверенно даже говорил по-русски и с нами предпочитал говорить по-еврейски. Но писал он своим бисерным, ровным почерком совершенно правильно, не всегда ошибаясь даже в "ятях". Небольшого роста, с правильными чертами лица, только чуть-чуть косивший, до застенчивости скромный, тихий, мягкий, добрый, даже рядом со своими младшими братьями и сестрами державшийся в тени, ни на что не притязавший и не роптавший на удары тяжелой для него судьбы, набожный, он был предметом нашей нежной любви: каждый из нас считал его своим, больше всего ему лично принадлежащим. Позднее мы называли его "угодничек".
Кроме субботы и праздников, его весь день не было дома. Он уходил в свою "лавку", подобие полутемного и холодного амбара, сначала в Зарядье, а потом в Юшковом переулке на Ильинке, где он торговал ситцем не в розницу, а оптом. Покупал он этот ситец у крупных московских фабрикантов: Петра Дербенева, у братьев Разореновых, А. И. Коновалова, а продавал наезжавшим из черты еврейской оседлости торговцам мануфактурой. Московские фабриканты, как правило, не давали им кредита, и они вынуждались закупать товар у посредников. Покупая ситец кипами, по 20-30 кусков в кипе, 58-60 аршин в куске, они переплачивали по 1/8 или 1/4, максимум 1/2 копейки на аршин.
Чтобы выколотить из своего "дела" необходимый прожиточный минимум, отец старался всячески уменьшить расходы не только по дому, но и по делу. Он сам и закупал товар, и продавал его, и вел переписку с покупателями, и был бухгалтером. Единственным его помощником был артельщик Сергей, в обязанности которого входило открывать и закрывать "лавку", сторожить ее в отсутствии отца и, главное, паковать проданные куски товара в кипы путем особого приспособления, очень меня занимавшего. Окуная кисть в особое варево, Сергей выводил печатными буквами фамилию и адрес покупателя.
Жизнь отца была трудная, полная забот и треволнений - в поисках кредита, в напряженной экономии, в опасении, что выданные клиентами векселя вернутся неоплаченными. Банкротство торговцев в черте оседлости было частым явлением, почти "нормой". Вопрос заключается лишь в том, когда покупатель не заплатит: когда прежние продажи ему успеют покрыть понесенный убыток или раньше - до этого, после первой же или второй продажи.
"Дело" отца, поэтому, часто висело на волоске. Тем не менее, он пользовался репутацией исключительно честного купца. И не один раз приходил я в возмущение, когда уже в более зрелом возрасте, приходилось по вечерам освобождать комнату, которую я занимал с братом, потому что приходили тяжущиеся купцы-евреи, спор коих отец должен был разобрать скорее в качестве мирового посредника, нежели согласно процедуре третейского суда. Обычно после этого появлялась у нас новая, никому ненужная ваза из баккара для фруктов, выражение признательности отцу за потраченные время и труд.
При постоянной перегруженности отца деловыми заботами и неприятностями, руководящая роль в воспитании детей, естественно, падала на мамашу. К тому же она имела все основания считать себя образованнее отца. Она знала имена Дрэпера и Спенсера, называя их часто совершенно не к месту, и была проникнута убеждением в пользе просвещения и в необходимости дать нам систематическое и светское образование, по примеру ее дяди, окончившего высшее агрономическое учебное заведение. Ей обязаны мы - брат, а потом и я, - что нас отдали в средне-учебные заведения. Мамаше пришлось при этом выдержать упорную борьбу с дедом, предпочитавшим сделать из моего брата талмудиста-раввина. К счастью "Дрэпер-Спенсер" одержал верх, и брата поместили в гимназические классы Лазаревского института восточных языков.
На Лазаревском институте остановились потому, что там учился - и отлично учился - Абрам Ширман, свойственник мамаши, тоже из патриархально-еврейской семьи, в будущем бундист, закончивший свою жизнь в эмиграции дельцом-нефтяником. В Лазаревском институте главный контингент учащихся и администрации состоял из армян, - тем самым риск антисемитизма был ничтожен. Наконец, мы жили по соседству с Армянским переулком, в котором находился Институт. Дед тоже получил компенсацию. По специальному ходатайству брат был освобожден от письменных работ по субботам и еврейским праздничным дням, когда Закон предписывал обязательный отдых, а "писать" значило работать, тогда как читать, заучивать или слушать "работой" не считалось.
Когда подошло время учения, мне взяли репетитора из нуждающихся евреев-студентов московского университета. Один из них был Семен Брумберг, медик, простой и добрый, в будущем активный и страстный сионист. Чему и как он меня обучал, не могу сказать. Зато другой студент, имя которого у меня, к сожалению, выпало из памяти, бледный, явно нуждавшийся, в потертой тужурке, но необычайно аккуратный и точный во всем, - объяснял урок ясно и просто. Особенно пленял он меня своим почерком - мелким, круглым, отчетливым, на всю жизнь оставшимся моим "идеалом".
Прилежанием и усидчивостью я не отличался, но многое схватывал быстро, не задумываясь и не углубляясь. Чтением я никогда особенно не увлекался, - что, конечно, не исключало того, что я с упоением читал и перечитывал "Всадника без головы" или "Приключения капитана Гаттераса". В отличие от брата, мешковатого тихони, скрытного и любознательного, я был живым до непоседливости, шаловливым до озорства, "любопытником", ко всем пристававшим и кого удавалось избивавшим - до брата включительно, с которым на годы установились отношения, ныне именуемые "холодной войной".
Почему я уродился таким воякой или, как меня называли, драчуном, не могу сказать. Во всяком случае, не от избытка физической силы, которой никогда не обладал, а скорее от чрезмерной впечатлительности, близкой к нервозности, с которой мне не всегда удавалось совладать. Были даже разговоры, - может быть, только пугали, - что меня отправят в Лейпциг, в тамошнюю школу для строптивых ребят. Но до этого, к счастью, дело не дошло. А когда мне исполнилось десять лет, решено было определить меня в тот же Лазаревский институт, где брат успел уже заслужить за успехи в науках и примерное поведение золотые галуны, или нашивки на воротнике мундира. Чтобы попасть в 1-ый класс, я должен был выдержать экзамен по русскому языку и математике.
Ранним утром привезла меня мамаша с дачи в Сокольниках в город на экзамен. В огромной классной комнате я очутился за партой среди многих других ребят, преимущественно армян, черноглазых и черноволосых, в черного цвета курточках без пояса. То были сверстники, переходившие из приготовительного класса в первый. Вошел учитель, по фамилии Флинк, и продиктовал задачу на четыре действия. Задача была очень простая, и я уже предвкушал, как легко с ней справлюсь, когда вдруг раздалось:
- А Вишняк решит другую задачу!..
И мне продиктовали более сложную задачу - на именованные числа. Я благополучно ее решил и получил, в качестве отметки, четверку. Но я не отдал себе отчета ни в том, почему мне была дана особая задача, ни в том, какое роковое значение будет иметь для меня эта отметка - "хорошо", но не "отлично".
Чтобы лишний раз не ездить в город, мамаша попросила проэкзаменовать меня в тот же день и по русскому языку. Это не встретило возражений, и преподаватель русского языка Виктор Александрович Соколов повел меня в особую комнату, над которой значилась поразившая меня надпись - "Закон Божий". Мне продиктовали: Солнце, ветер и мороз заспорили, кто из них сильнее и т. д. После этого я должен был своими словами рассказать что написал. И по русскому языку мои знания были оценены баллом "четыре". Мамашу заверили, что я, конечно, буду принят - официально об этом объявят осенью, - так как и экзамен я выдержал хорошо, и брат мой на отличном счету у педагогов и начальства.
Это было бы так, если бы и для Лазаревского института не была обязательна процентная норма для приема учеников евреев. Более дальновидный, суровый и практический Самуил Григорьевич Тумаркин, мамашин дядя, наставлял меня:
- Ты не говори, что получил две четверки. Говори, что получил две пятерки. Другие тогда не пойдут экзаменоваться в Лазаревский институт!..
Совет был соблазнителен. Но возраст мой не позволял мне им воспользоваться полностью, и, когда меня спрашивали об отметках, я старался отмолчаться или уклониться от ответа.
В 1893 г. оказалась всего одна еврейская вакансия для поступающих в Лазаревский институт, а к осени появилось три новых претендента ее занять. Одним из них был знакомый мне Илюша Фондаминский (будущий Бунаков), которого я изредка, в большие праздники, встречал в молитвенном доме на Зарядье, куда его приводил молиться отец. Старше меня на два с лишним года Илюша держал экзамен во второй класс и получил две пятерки и две четверки.
Он вытеснил меня, но и сам оказался вытесненным. Некая г-жа Румер хотела поместить в Институт своего старшего сына. Но, расценивая выше способности младшего сына, чтобы получить лишний шанс, она повела к экзамену обоих сыновей: одного для экзамена в приготовительный класс, а другого - в первый. Пришедшим к столбу первым был признан младший Румер. Он и был официально зачислен. Когда же родители Илюши и мои взяли наши бумаги из канцелярии, мать Румера потребовала обратно бумаги не старшего своего сына, потерпевшего, как и мы, поражение, - а младшего, освободив тем самым вакансию для старшего. А еще через год, сдав опять отлично экзамены уже в первый класс, попал в Лазаревский институт и младший Румер. К таким ухищрениям вынуждала жестокая "конкуренция", созданная ограничениями.
Я и Илюша оказались таким образом за бортом - за стенами Лазаревского института. Состоятельные Фондаминские разрешили проблему просто: отдали Илюшу в частную гимназию Креймана, куда за повышенную плату принимали без особого разбора почти всех желающих, - в частности маменькиных сынков и всяческих неудачников, не преуспевших или даже исключенных из других учебных заведений. Для отцовского бюджета учебная плата Креймана была непосильна, помимо того, что и мамаша никогда не согласилась бы отдать меня в гимназию, пользующуюся скверной репутацией. Она начала искать свободную вакансию в казенной гимназии. В одной начисто отказали, в другой предлагали наведаться позднее. Помню в одну из суббот мамаша отправилась в очередной поход в 4-ую гимназию на Покровке, а мы с отцом пошли в "синагогу", как незаслуженно называлось довольно убогое молитвенное помещенье на Глебовском подворье в Зарядье. Должно быть никогда не молился я с таким упованием и верой, как тогда: Господу Богу, благому и всемогущему, ничего ведь не стоит найти для меня вакансию в 4-ой гимназии.
Однако, ни мои молитвы, ни хождения по гимназиям мамаши не привели ни к чему. Отчаявшись, она надумала отдать меня в немецкую Петропавловскую школу, где в женских классах учились сестры Тумаркины. Приехавшему из Сувалок для поступления в московский университет кузену моему, Лазарю Розенталю, будущему профессору микробиологии и председателю общества русских врачей в Нью-Йорке, поручено было проэкзаменовать меня по немецкому языку. Дан был диктант и, когда я изобразил "Мутер" через одно "т", мой экзаменатор решительно заявил: для Петропавловского училища он не годится!..
Мытарства - не столько мои, сколько мамаши - кончились благополучно благодаря случайности. Кто-то надоумил ее обратиться в канцелярию попечителя округа и узнать, имеется ли где-либо вакансия для евреев. Оттуда ее направили в соседнюю с канцелярией Округа 1-ую гимназию. От нашей Маросейки гимназия отстояла далеко, минут 40 хода. Но мамаша и все мы несказанно обрадовались, когда выяснилось, что из двух вакансий для евреев одна еще не заполнена. В спешном порядке представили прошение, метрику и меня самого. Те же экзамены по математике и по русскому языку, но в одиночном порядке. Опять я получил свою четверку по арифметике и того меньше по русскому языку, когда заявил, что по церковно-славянски читать не умею, - я еврей. Но раз вакансия была, и других претендентов не оказалось, и тройка с четверкой были достаточны для зачисления меня воспитанником московской 1-ой гимназии, числившей среди своих питомцев Тихонравова, Владимира Соловьева, Милюкова.
Гимназия, в общем, была неплохая. Конечно, много было рутины и бюрократизма. Конечно, во главе ее стоял чех, а инспектором был немец. Конечно, древним языкам учили так, точно намеренно отбивали всякий интерес к Греции и Риму. Тем не менее, это была школа, которая не давила и не угнетала, давала жить и развиваться тому, что было к тому способно. Учителя учили без особого энтузиазма, и мы воспринимали их учёбу, как обязательные для нашего возраста бремя и неприятность. Тем не менее ни особой нагрузки, ни чрезмерно-суровой дисциплины в нашей гимназии не было. Из серой учительской массы, может быть, следует выделить Владимира Александровича Соколова, преподававшего нам русский язык, в первых четырех, а потом и литературу в последних двух классах.
Рослый и в теле, но не грузный, подстриженный бобриком, с необычайно крупным, прямоугольным носом, Соколов был человеком настроения. Бывал и грозой в классе, громовержцем, извергавшим: "архаровцы", "балда", "я вам покажу". А то впадал в добродушнейший минор: "беси", "значит, ни тятяши, ни мамаши, ни шпентуши не знаете" и т. п. Забывая об уроке, Соколов вступал в длинные беседы на житейские темы, читал нам вслух Рейнеке Лиса пред Рождеством, а в старших классах обычно давал отвлеченные темы для сочинений, всячески увещевал изучать иностранные языки. Он высоко чтил Аполлона Григорьева, но был, конечно, связан общей казенной атмосферой. Когда в сочинении о Лермонтове я щегольнул "героем безвременья", это было подчеркнуто красным карандашом, как не то непонятное, не то неуместное выражение, и балл был понижен до четырех с минусом.
Одним из чувствительных мест было, конечно, мое еврейское происхождение. В первые же дни, когда нас заставили заучить имена директора - Иосифа Освальдовича Гобза (очень трудно давалось), инспектора - Николая Федоровича Викмана и т. д., один из надзирателей, добродушный Алексей Иванович, носивший прозвище "копчушка" за темно-рыжую бородку и загар лица, предостерегающе наставлял меня:
- Ты, Вишняк, должен вести себя хорошо. Ты должен помнить, что ты еврей!..
На антисемитские выходки со стороны начальства за 8-летнее пребывание в гимназии я натолкнулся всего два раза. Учитель немецкого языка Артур Людвигович Плестерер, перешедший позднее от нас инспектором в реальное училище, заметил, что я уставился глазами в окно, у которого сидел.
- Вишняк, о чем вы задумались?.. О своем жидовском небе думаете?..
Я остро ощутил оскорбление, покраснел, но ничего не сказал, - совершенно растерялся, так неожидан и нелеп был окрик. Мне было тогда лет 13-14. А год спустя Иван Григорьевич Семенович, нацелив на меня свои непроницаемые темные очки в тот самый момент, когда я во время письменного перевода с латинского языка заглянул не то к соседу, не то в словарь под партой, задал "коварный" вопрос:
- Вы какого вероисповедания, Вишняк?!
Никакой другой "дискриминации", если не считать полумальчишеских, полухулиганских выходок со стороны школьников других классов, я не подвергался. Учился я неплохо, но не выделялся. Чаще всего оказывался на 7-ом месте из 40, но однажды опустился и до 19-го, когда новый учитель словесности "вывел" мне в четверти двойку за неумение описать как следует восход солнца, летний пейзаж и прочие деревенские прелести. Впрочем, к самому финишу в 8-ом классе я вышел на 2-ое место - при всех пятерках маячила одинокая четверка по-латыни у того же Семеновича.
В годы пребывания в гимназии шла неосознанная борьба двух влияний ортодоксально-еврейской семьи с унаследованными ею навыками и русской среды и культуры. По заведенному с детства обыкновению я ежедневно по утрам молился, следуя всем предписанным религией обрядам. Когда я возвращался из гимназии, ко мне раза два-три в неделю приходил учитель, меламед, обучавший меня библейской мудрости и пророкам. Он был учителем по недоразумению - вернее, вследствие предписаний полиции, не разрешавшей проживать в Москве комиссионерам и предоставлявшей такую возможность именовавшим себя учителями. Я оказался жертвой полиции и моего учителя, который учил меня не слишком усердно. Скользкие места библейского текста он без дальнейшего пропускал, возбуждая в ученике естественное любопытство. Всё же этому незадачливому меламеду я обязан, как обязан Каролине Егоровне своим хорошим немецким произношением, умением понимать Библию и пророков.
Достигнув религиозного совершеннолетия в 13 лет, Я произнес публично, в присутствии родных и ближайших знакомых, речь на древне-еврейском языке, сочиненную моим учителем-комиссионером и заученную мною наизусть. И сейчас помню вступительные слова поучения о том, что означает религиозное совершеннолетие в жизни еврея. Еще года три после этого я добросовестно клал в будние дни так называемые филактерии (небольшие полированные черненькие кубики, со вложенным в них текстом молитвы и тоненькими ремешками для закрепления положенным образом одного квадратика на лоб, а другого на обнаженную, лицом к сердцу, левую руку). Однако молился я без всякого внутреннего чувства и пиэтета, а как бы отбывая повинность, требуемую семейной традицией и отнимающую лишние полчаса от сна, и без того сокращенного из-за далекого пути в гимназию.
В день годовщины смерти матери в том же молитвенном доме мы с братом трижды, с кануна вечера, утром и днем произносили в два голоса краткую заупокойную молитву, "кадиш", а в один из июльских дней, на который падала дата разрушения иерусалимского храма, мы ездили с отцом на Дорогомиловское кладбище на могилы матери и брата. Проходя мимо могильных памятников, я читал надписи: "Здесь покоится прах аптекаря X." или "Одной звездою земля беднее стала", и впервые убеждался, что даже смерть не спасает от людской пошлости.
По субботам и в праздничные дни, когда той же религией воспрещалось и ездить, и носить, меня сопровождал в гимназию, неся под мышкой мой ранец, наш артельщик Сергей. По Маросейке и Ильинке мы пересекали Кремль через Спасские и Боровицкие ворота и выходили на Волхонку к Храму Христа Спасителя, против которого и помещалась 1-ая гимназия. Добродушный блондин с открытым русским лицом, Сергей был не слишком речист, но охотно откликался на тысячу моих вопросов. Давно уже осев в Москве, он вошел в артель, то есть стал участником коллектива, материально несшего ответственность за деяния своих сочленов. Интересы "лавки" и нашей семьи Сергей принимал близко к сердцу. Сначала он называл отца барином, потом перешел на имя отчество - Вениамин Владимирович. По окончании субботних занятий Сергей уносил ранец, неизменно доставляя мне при этом огорчение: школьники, свои и чужие, не упускали случая подразнить гимназиста, которого сопровождает "нянька".
Следование религиозным предписаниям продолжалось, примерно, лет до шестнадцати, когда сразу всё исчезло: и обязательная молитва по утрам, и ношение ранца Сергеем по субботам, и многое другое. Не могу сказать, как это произошло, но произошло сразу и без особых треволнений. Это совпало по времени с моим переходом в 7-ой класс и поездкой к родным в Волковыск и Сувалки. В Сувалках я захворал брюшным тифом. Одновременно прочел "Братьев Карамазовых" и осознал свое безверие. Отвергнутая дома, в семье, проблема религиозной веры подстерегала меня, однако, в другом месте и в другом аспекте - в товарищеском окружении.
2
В первые годы я ходил в гимназию, как ходят на службу - по обязанности, так как нельзя было не ходить. В классе было, конечно, интереснее чем дома: необычно, шумно, можно было в перемену шалить, возиться. Я был очень - даже чрезмерно - подвижным и впечатлительным. В каждом классе нашей гимназии было два отделения: нормальное и параллельное. В младших классах не было худших врагов, чем "нормашки" для "паралешек" и обратно. Во время большой перемены для завтрака устраивались иногда общие "бои" - отделение шло на отделение, "стеной". Не все 40 человек в классе участвовали в драке, но человек 15 любителей набиралось и тут, и там. Я был в их числе.
Исход боя определялся столкновением главных силачей. Каждая сторона гордилась своими. У нас первым силачом считался Иван Чичкин, здоровенный и упитанный представитель известной всей Москве молочной фирмы "Чичкин и Сыновья". Уже в те годы я знал, что "есть упоение в бою", а самое мучительное это - "нахождение на краю" и выжидание. Когда противники выстраивались, и общая свалка должна была вот-вот начаться, у меня замирало сердце, и я первым бросался вперед не от избытка храбрости или силы, а от мужества отчаяния: пусть будет, что будет, но дальнейшее выжидание нестерпимо. Мое безумство тут же награждалось тумаками, но "наши" бросались на помощь, и битва разрежала напряженное состояние.
Близких отношений у меня в гимназии долго ни с кем не устанавливалось. Не было врагов - их не стало за все годы учения, - но не было и друзей, примерно, лет до 15. Одноклассники попадались разные: великовозрастные обалдуи и малыши, сквернословы и развратники и чистюли, богатые и очень бедные, блестящих способностей и безнадежные тупицы.
Быстрее и раньше других сошелся я со своим близким другом в будущем Орловым, Александром Семеновичем, - товарищем министра торговли и промышленности февральской революции. Низкорослый, круглолицый, с огромным ртом, живыми коричневого оттенка глазами, непослушным клоком прямых волос, он держался очень непринужденно - громко смеялся и жестикулировал. Он был сыном калужского крестьянина, страдавшего хроническим запоем и сухорукого и тем не менее выбившегося в люди - он стал владельцем мраморного заведения недалеко от Дорогомилова, а дети его, сын и дочь, выдвинулись в первые ряды московской интеллигенции. Мой приятель знал деревенскую жизнь, любил природу, специализировался на орнитологии и считался первым математиком в классе. Трудно сказать, что было общего у меня с ним, - разве только, что оба мы были на крайнем левом фланге во время гимнастических упражнений и маршировки. Как бы то ни было, но мы сели вместе на общую парту и просидели рядом или по соседству в течение нескольких лет, не слишком сближаясь и не бывая друг у друга на дому.
Один эпизод из "героического" детства Орлова запал на всю жизнь в мою память. Это случилось во время завтрака - в общей сборной, или раздевальне. Орлов только что приобрел за пятак пару пирожных с кремом, как какой-то малыш неудачно подвернулся ему под руку и выбил пирожное, которое Орлов не успел уплести до конца. Не теряя лишней минуты, раздосадованный Орлов с криком: "Не пожалею!", - запустил в физиономию малыша уцелевшее второе пирожное, которое залепило обидчику глаза и нос. На наш детский масштаб это был акт самопожертвования. Он был характерен для Орлова и более поздних лет.
Когда я прочел Тургеневского "Хоря и Калиныча", я стал называть Орлова, который в моем сознании отождествлялся с типичным крестьянином, - "Семеныч". Это наименование привилось и закрепилось за Орловым на десятки лет - не только в нашей, товарищеской среде, но и среди посторонних.
Когда мы перешли во второй класс, среди вновь поступивших оказался Шер, Василий Владимирович, один из самых близких мне людей в течение многих лет будущий видный организатор московского типографского союза, впоследствии осужденный большевистским судом по бесславному процессу меньшевиков. Шер обратил на себя внимание учеников и учителей. Он выделялся не только своими успехами, заняв сразу место второго ученика, но и своими манерами и внешним обликом. Высокий, веселый, кровь с молоком, изящный, можно сказать, красавец, если бы не слишком широкие ноздри плоского носа.
Шер сразу пленил меня. Моему детскому воображению он представлялся нетитулованным аристократом, почти таким же, как неподалеку от меня сидевшие кн. Гагарин, Георгий Георгиевич, или барон Шеппинг. Я бывал изредка у Гагарина, но с Шером в течение первых лет вряд ли перекинулся и несколькими словами, пока как-то в свободные между уроками - из-за болезни учителей - два часа, Шер не позвал меня в числе других к себе в гости покататься с горы на салазках. Через несколько лет дом Шеров на Остоженке, в 1-м Зачатьевском, стал самым близким и приятным мне домом на протяжении всей моей жизни в Москве.
Семья Шеров состояла из матери-вдовы, младшего брата и двух маленьких сестер. Они жили в большом каменном особняке с широкой внутренней лестницей, ведшей во второй этаж, где находились столовая, вторая гостиная, спальня и т. д. Это была зажиточная купеческого происхождения православная семья. Отец был потомком выходца из Голландии, мать, Вера Васильевна, урожденная Марецкая, была начитанной дамой-патронессой, интересовавшейся разными людьми и вопросами и с исключительным вниманием и радушием относившаяся к друзьям ее Васи, Мити, Оли, Веры.
Я стал бывать у Шеров - сначала только по приглашению. Так мне предложили участвовать в роли Тишки в пьесе Островского "Свои люди - сочтемся", которую готовили для постановки в Романовском зале близ Никитских ворот с благотворительной целью. Режиссером был приглашен профессиональный актер. Все прочие были любители. Я серьезно отнесся к данному мне заданию. Роль мальчишки-слуги вызубрил на зубок. Приходил спозаранку - раньше других. Внимательно прислушивался ко всем указаниям режиссера, - как манипулировать метлой, куда глядеть и проч. И, всё же, на чем-то, видимо, сорвался, - во всяком случае играть мне не пришлось. Меня не позвали на генеральную репетицию, и роль была передана младшему Шеру. Обида была очень велика настолько нестерпима, что я не в силах был совладеть с собой, чтобы не пойти на спектакль. Я пошел и увидел, что могло бы быть и моим триумфом. Никто ни раньше, ни позже не касался в разговоре со мной этой болезненной темы. Самолюбие было ущемлено, и обида не забыта.
В четвертом классе неожиданно и неизвестно откуда появился новый ученик. Он ничего о себе не рассказывал, кроме того, что у него имеется в Москве брат адвокат, о котором он отзывался несколько свысока. Явно более взрослый, чем большинство из нас, веснущатый, с вздернутым носом, зелеными глазами и редкими ресницами, тщедушный, не слишком опрятный, с ногтями в трауре, невзрачный, часто и подолгу кашлявший. Это был Свенцицкий, Валентин Павлович, позднее сыгравший роковую роль в жизни многих моих знакомых и оказавший большое влияние на мое развитие. Несмотря на громадное и неисправимое зло, которое он причинил множеству людей, на меня его влияние в общем было благотворно.
Это было не странное только, но трудное и мучительное существо - "тип Достоевского". Самое простое общение с ним было не просто, а требовало большого напряжения и настороженности. Недоразумение и конфликты могли вспыхнуть ежеминутно и буквально из-за не так произнесенного слова, неуместной улыбки, жеста. Он был чрезвычайно нервен, обидчив, мнителен, подвержен мимолетным настроениям. Вместе с тем он был совершенно исключительным по уму и разнообразным дарованиям. Чего он не знал или не хотел знать, - например, математику - он не знал абсолютно, отказывался окончательно понимать. Зато "Критику чистого разума" он мог прочесть в два дня и не ударить лицом в грязь при споре с самыми заядлыми кантианцами, - может быть, одного только Канта и знавшими досконально. Он был замечательный аналитик и непобедим в умении спорить и - убеждать.
Он грассировал, иногда запинался в поисках более точного слова, выражения или образа. Говорил тихим, едва слышным голосом, часто ни на кого не глядя. Но и голос, и вся его изможденная фигура, остановившийся взгляд производили огромное, я бы сказал, магнетическое впечатление. Нас, простаков, поразить было, конечно, нетрудно. Но под то же магнетическое влияние - или, если хотите, очарование - Свенцицкого подпадали и взрослые, уже видавшие виды люди, сами "не последние сыны своей родины", как любил говорить о себе Бунин. Забегая вперед, скажу, что Свенцицкого высоко ставили и с его мнением, когда он еще был гимназистом, очень считались такие люди, как Евг. Ник. Трубецкой, Серг. Ник. Булгаков, Гр. А. Рачинский, Павел Флоренский, Мережковские, Карташев, Андрей Белый, Вл. Фр. Эрн, Волжский.
Специальностью Свенцицкого было моральное обличение и проповедь, наставление по части мудрости и праведности. Излюбленными темами было изобличение любострастия, чревоугодия, стяжательства, карьеризма. Но и меньшие пороки, вроде невинного флирта или кокетства, хвастовства или честолюбия не избегали бичующего негодования и нападок нашего Савонаролы. Ближние и дальние, малые и власть имущие, подвергались осуждению с точки зрения высшей, религиозной, христианско-православной морали и истины в понимании и толковании Свенцицкого. Ко всем с ним несогласным или иным путем приходившим, примерно, к тому же, что он защищал,
Свенцицкий снисходил как к недоразвившимся или неприобщившимся к единственно полной и абсолютной истине. Он поражал окружавших не только тем, что и как он говорил, но и тем, что делал. Мы - и не только мы - были свидетелями того, что Валентин не только проповедует воздержание, но и сам ведет почти аскетическую жизнь. Просто, почти бедно одетый, он строго соблюдал все посты, раздавал нищим все деньги, которые были при нем. Постоянно нуждался. Жил почти в пустой каморке, не имел своего имущества, спал на твердом, не слишком опрятном ложе, над которым возвышался деревянный крест.
Трудно сказать, почему Валентин раньше других сблизился со мной. Но теснее всего он сошелся с Шером и его семьей. Он буквально дневал и ночевал там. Не только Вася, но все члены семьи и даже прислуга прислушивались к голосу Валентина Павловича, не перечили ему и следовали всем его советам и запретам. Его настроение определяло настроение всего дома. Он стал своего рода Опискиным в семье Шеров, долгое время этого не сознававшей.
Мне повезло в том отношении, что ко мне Свенцицкий не относился так, как к Шеру. Он изредка бывал и у меня, познакомился с членами нашей семьи. Но дальше этого, к счастью, дело не пошло. Всё же именно ему я обязан тем, что интересы мои направились в сторону, которая до того была мне чужда. Он углубил и дисциплинировал мое мышление, научил более критически относиться к себе и окружающему миру. Чтобы не отстать от других, я приучился не только активнее и глубже задумываться, но и больше читать, знать.
Общение с Свенцицким отвлекало от повседневной суеты и приподнимало на более высокий уровень. Мой интерес к тому, что именуется историософией, философией или первыми и последними вопросами бытия человека и человечества ведет свое происхождение отсюда. Если "Критику отвлеченных начал" Влад. Соловьева и его "Оправдание добра" я прочел раньше кантовских "Критик", это произошло, конечно, благодаря Свенцицкому или из-за него. Я благословляю судьбу, что избег большей близости с ним и подавляющего его влияния. Вместе с тем я вынужден признать, что многому научился у этого исключительно одаренного человека. Круг моих встреч и наблюдений, конечно, ограничен, но, думается мне, не преувеличу, если скажу, что Свенцицкий был едва ли не самым талантливым от природы человеком, которого мне довелось встретить на своем жизненном пути.
Умственное мое развитие протекало, таким образом, не в семье, не в итоге занятий с меламедом, и даже не в школе, а в том, что сопутствовало ей, - в среде, возглавлявшейся, как впоследствии выяснилось, моральным Азефом, ведшим двойную жизнь и игравшим двойственную роль - учителя праведной жизни и развратителя.
Было бы ошибочным и несправедливым осудить за что-либо нашу семью. Семья была любящая, благонравная, чистоплотная. Но родителей, как и их родителей, никто не учил, как воспитывать детей. И они делали что могли. Пеклись о детях - к нам прибавились две единокровные сестры, - чтобы они были сыты, одеты, здоровы, не слишком баловались, получали свои маленькие радости жизни. Эти радости иногда сопровождались крупными неприятностями.
Мне было лет 13-14, когда в классе объявили, что, по распоряжению попечителя округа, учащимся средних учебных заведений отныне воспрещается появление в пассажах и на Кузнецком мосту после 4 часов. Это воспрещение посещать излюбленные места уличных встреч и авантюр имело в виду, конечно, более взрослых учеников. Я в эти годы не подозревал даже о существовании специальных мест встречи и свиданий и, естественно, не обратил никакого внимания на объявленное распоряжение и ничего не сказал о нем дома. Мне пришлось за это расплатиться, когда, не ведая о запрете, мамаша повезла меня покупать коньки к Мюру и Мерилизу, как раз на Кузнецкий мост. Одетый по форме, в фуражке с гимназическим гербом и в пальто серого цвета с "серебряными" пуговицами, не успел я вылезть из саней, как ко мне быстрыми шагами направился некий тип, оказавшийся дежурным надзирателем не нашей гимназии, и попросил предъявить ему мой гимназический билет. В итоге я был вызван к директору и приговорен к двум часам карцера, - которым оказался один из пустовавших в воскресенье классов, - с понижением балла за поведение. Так дорого обошлась мне радость приобретения коньков.
В семье нашей царили мир да любовь. За детьми было наблюдение, но не было, да и не могло быть, руководства их духовным развитием. Всех нас учили чему-нибудь и как-нибудь. Брат по личной склонности учился больше и тщательнее других. Однако, всем нам четверым дали законченное среднее и высшее образование, а я неожиданно вышел даже в профессора. Никто в семье ни на кого не давил, и каждый был более или менее предоставлен самому себе. В таком laisser passer было свое преимущество, но была и отрицательная сторона: как и в экономической области оно было чревато неожиданностями и случайностями.
Мне не позволяли "водиться", что означало играть и возиться, с уличными мальчишками. Но такую же "дискриминацию" проводила мамаша и в отношении к выше нас стоявшим - экономически или социально: "они вам не пара", вы не в состоянии за ними "угнаться", - мотивировала она воспрещение вести компанию с более состоятельными сверстниками.
Мы "водились" с ребятами "нашего круга". Бывали мы, в частности, по воскресеньям у Ратнеров. Младший брат, Боря, был моим сверстником и одноклассником, учеником 5-ой гимназии, а старший - Моня учился в реальном училище вместе с Абрашей Гоцем. Там я впервые с ним и познакомился. Благоустроенная квартира, предоставленная в распоряжение 12-13-летних ребят, быстро приводилась в полный беспорядок.
Гоц выделялся своей неуемной веселостью и приветливостью, никому не уступал в шалостях и потасовках. Он был даровит на всякие затеи. Разрядив избыток своей энергии, мы мирно расходились до следующей встречи через месяц-другой для подобного же времяпрепровождения.
Встречались мы и с Фондаминским, Илюшей и Раей, с Амалией Гавронской, Маней Тумаркиной. Обыкновенно это случалось летом в те годы, когда все мы жили в Сокольниках на даче неподалеку друг от друга. Мы встречались за игрой в крокет, на концертах, которые устраивались каждую пятницу вечером на Сокольничьем кругу, а то и на совместных прогулках на 5-ую версту (Ярославской железной дороги). Сторожиха ставила нам самовар или давала свежее, парное молоко с черным, кисловатым на вкус, "солдатским" хлебом. Бегали, играли в "кварты" - подобие карточной игры, но более интеллигентной (Игра состояла в том, что место четырех карточных мастей занимали имена четырех известных ученых, писателей, музыкантов, царей, революционеров, столиц и т. п. Заготовленная колода таких четверок (кварт) раздавалась поровну играющим, и они по очереди обращались к тому или иному партнеру с вопросом: не имеется ли у него тот или иной персонаж? Тем самым вопрошающий выдавал наличность у него самого одной из частей "кварты". Выигривал тот, кто набирал большее число полных четверок.).
Всюду первую роль играл Илюша - красивый, изящный, черноглазый, ловкий, к тому же располагавший и лишними гривенниками, как баловень семьи и единственный сын: старший брат Матвей Фондаминский, отбыв вместе с Михаилом Гоцем каторгу, в отличие от последнего из Сибири не вернулся, а в 1896 г. там скончался.
Илюша был очень спортивен. Широкую и завидную популярность приобрел он, когда был назначен "мерилом" для состязания в теннис на открывшихся тогда впервые в Москве, так называемых, подвижных играх. С утра укатывал он на своем велосипеде на Сокольничью площадку, чтобы испытывать сравнительную силу претендентов на звание лучшего теннисиста. Побитые Илюшей выбывали из состязания. Тем же, кто брали верх над ним, предстояло бороться между собой. Ко всеобщему огорчению - нашему и, особенно, конечно, самого Илюши, - он зря терял время и силы: четверо игроков оказались сильнее его, и в публичное, финальное состязание он, увы, не попал.
Однажды зимой были мы приглашены к Фондаминским, на празднование дня рождения Раи. По этому случаю там поставили "Женитьбу" Гоголя и тем доставили громадное удовольствие и себе, и приглашенным зрителям, молодым и взрослым. Было много здорового смеха и восторга. За ужином кто-то из старших произнес речь, которую закончил словами:
Актёры и актёрки,
Я ставлю вам пятерки ...
С жадностью всматриваясь в игру и пассивно присутствуя при активности других и общем оживлении, я с огорчением ощущал свою малость, бездарность и отсталость по сравнению с другими, немногим меня более взрослыми. Но и на мою долю выпала сладость публичного признания. Игра состояла в том, что загаданное слово должно было быть отгадано удалившимся участником путем наводящих вопросов: где? когда? при каких обстоятельствах? знакомый? и т. п.
Загадано было слово "пассаж" и, когда очередь дошла до меня, на вопрос: где? - я отчетливо ответил: в пассаже! Все взоры обратились на меня: одни с укоризной - видимо, не понял игры и выдал загаданное слово, - другие с признанием удачности ответа. Находчивость моя объяснялась просто: незадолго до этого я прочел "Пассаж в пассаже" или "Крокодил" Достоевского.
Нежелание мамаши, чтобы мы вели компанию с более состоятельными чем мы сверстниками, едва ли не было главной причиной тому, что, и я, и брат оказались вне кружка самообразования Фондаминских - Гоца - Тумаркиной Гавронской - Цетлин, который постепенно и незаметно для участников превратился в кружок для подготовки к революционной пропаганде и деятельности.
3.
В нашем гимназическом кружке революцией и не пахло. До самого окончания гимназии никто из нас и нас окружавших о революции и вообще о политике не думал, во всяком случае не говорил. Главная проблема, нас интересовавшая, была проблема морали - личной и общественной праведной жизни. Интересовала нас, конечно, изящная литература. Мы читали вслух и обсуждали рассказы входившего в славу Горького: "Челкаш", "Мальва", "Макар Чудра".
Из номера в номер следили за "Воскресеньем", которое Толстой печатал в еженедельной "Ниве". Ходили в только что открывшийся "Художественно-Общедоступный Театр" Станиславского и Немировича-Данченко. Восторгались или осуждали постановку пьес Алексея К. Толстого, Чехова, Гауптмана, Ибсена. Посещали публичные лекции, концерты камерного трио Шор-Крейн-Эрлих, оперу, Малый Театр - "Волки и Овцы", "Плоды Просвещения", "Орлеанскую Деву". Наслаждались пением Шаляпина, Собинова, Хохлова, Секар-Рожанского, сестер Кристман, игрой Лешковской, Ермоловой, Садовских, Станиславского, Качалова, Москвина. Каждое исполнение "переживалось" глубоко и долго, приучая любить и ценить несравненный художественный гений русского народа. Только балет я в то время еще не оценил, а активно презирал, считая его недостойной прихотью распущенной и вырождающейся знати.
По наущению Свенцицкого решено было пойти в суд и посмотреть, как "творится" правосудие. Это было рискованное решение, потому что воспитанникам средних учебных заведений посещение заседаний суда было строжайшим образом запрещено. Воспрещено было и появление в публичном месте не в положенной гимназистам форме, а в "вольном" платье. Нарушение того и другого считалось серьезным проступком и грозило исключением из учебного заведения. Но мы были юны и легкомысленны, и рискованность затеи нас не остановила. Мы о ней даже не думали серьезно.
От нашего одноклассника Анатолия Вульферта, сына члена судебной палаты московского округа, мы узнали, что по какому-то делу ожидается выступление известного своим красноречием адвоката Шубинского - мужа знаменитой драматической артистки Ермоловой.
В указанный день я облачился в костюм отца, - пиджак висел как на вешалке, рукава и брюки пришлось загнуть и всё время подтягивать вверх. Нас всех благополучно пропустили в громадный и торжественный Екатерининский зал, где мы смирнехонько уселись в трепетном ожидании речи Златоуста. Случилось, однако, так, что прокурор отказался от обвинения, и, как мы узнали во время перерыва, Шубинский, поэтому, не будет говорить. На наше счастье, Вульферт-отец, сидевший за судейским столом и знавший, что мы явились в расчете на речь Шубинского, напомнил тому в частной беседе, что отказ прокурора от обвинения в судебном заседании не предрешает приговора. Шубинский не стал спорить и произнес свою речь - не столько в интересах своих подзащитных, сколько для удовлетворения интереса незаконных посетителей суда.
То был не единственный случай нашего индивидуального и коллективного безрассудства, объяснявшегося исключительно возрастом и кончавшегося, к счастью, благополучно. Наше легкомыслие направлялось и на более серьезное.
Кому-то из нас пришла мысль издавать журнал. Это было вдвойне недопустимо. Без специального разрешения в России того времени ничего не дозволялось печатать. Тем более не дозволялось печатать что-либо несовершеннолетним, воспитанникам средних учебных заведений. В первых же строках гимназического билета, который мы обязаны были всегда иметь при себе, значилось: "Дорожа своею честью, ученик не может не дорожить честью того заведения, к которому он принадлежит". А посему - следовал перечень того, что строго воспрещалось. Однако ни наша собственная "честь", ни "честь" нашего "заведения" нас не остановила. Мы решили издавать журнал.
Стали придумывать название. Как ни напрягались, оно не давалось, всё не подходило: одно избито, другое претенциозно. В конце концов, остановились на подсказанном со стороны названии - "Молодые побеги". Мне оно не нравилось, но я оказался в меньшинстве. Сразу же приступили к делу. Комната Шера была превращена в помещение для редакции и одновременно в "типографию": здесь изготовлялся состав для гектографа, переписывались соответствующими чернилами рукописи и переписанное "печаталось", вернее - размножалось. "Молодые побеги" выходили в 70 экземплярах, страниц в 80 каждый. Вышло, если не ошибаюсь, 11 номеров. Формально все мы были равноправными редакторами, принимали или отвергали материал большинством голосов. Но к голосу Свенцицкого прислушивались внимательнее, и он, конечно, весил тяжелее нашего - был убедительнее и авторитетнее. Техника вся лежала на Шере, на его матери и прислуге.
В "Молодых побегах" помещены были статьи полуфилософского содержания, литературного, на социальные темы, но не на политические. Были рассказы и стихи. Моему перу принадлежали две статьи. Одна - "Эгоизм и альтруизм" доказывала, что альтруизм возвышен, но обманчив, ибо и в его основании лежит эгоизм. Название другой статьи было внушено названием ибсеновской пьесы "Когда мы, мертвые, пробуждаемся". Называлась статья - "Когда мы, живые, умираем", и открывалась с бездарной попытки художественно изобразить ночное преследование женщины на улице. За этим следовало рассуждение: разврат духовно умерщвляет живого человека. Проблема отношений между полами была одной из наиболее часто трактованных Свенцицким. Она стала теоретически интересовать и нас задолго до того, как мы с ней жизненно столкнулись. "Молодые побеги" имели успех не только в нашем кругу. Они заслужили положительную оценку и со стороны, - в частности, Максим Горький поощрял нас продолжать наше рискованное начинание.
Были в нашей гимназии, - не в нашем окружении и даже не в нашем классе, а в другом, нормальном отделении нашего класса или классом ниже нашего, ученики, получившие впоследствии всероссийскую известность и встретившиеся мне на жизненном пути.
Так в 7-ой класс перевелся к нам из 5-ой гимназии Ильин, Иван Александрович, - будущий философ, ставший единомышленником П. Б. Струве. Светлый блондин, почти рыжий, сухопарый и длинноногий, он отлично учился, получил при выпуске золотую медаль, но, кроме громкого голоса и широкой, непринужденной жестикуляции, он в то время как будто ничем не был замечателен. Даже товарищи его не предполагали, что его специальностью может стать - и стала - философия. Говоря о жестикуляции Ильина, получившего впоследствии известность не только философа, но и стилиста и оратора, не могу не привести отзыва о нем другого философа, стилиста и оратора - Ф. А. Степуна. На публичной лекции Ильина о Трех Петрах - Петре Великом, Петре Столыпине и Петре Врангеле: "Петр - скала, Столыпин - сверло, Врангель - вихрь", сидевший рядом со мной Степун, глядя на Ильина, обронил:
- Какое же это красноречие!.. Это оратор для глухонемых!..
Была у нас, классом ниже, и другая будущая достопримечательность - Николай Николаевич Гиммер, впоследствии Суханов, эс-эр, потом меньшевик-интернационалист, вдохновлявший политику "революционной демократии" в самые первые дни и недели февральской революции и ставший ее первым историографом. В гимназии он держался всегда в стороне, как бы стараясь быть незаметным. Невзрачный и сутулый, он обращал на себя внимание умным лицом с не сходившей с него ядовито-иронической улыбкой и такой же речью. Учился он отлично. Тоже окончил с золотой медалью. В гимназии я не сказал с ним двух слов. Мне его "показывали", так как передавали, что он родной сын описанного Львом Толстым с натуры "Живого трупа".
До окончания гимназии политикой, как я уже упоминал, в моем окружении и не пахло или пахло слабо и в порядке исключения. Никакой политической реакции ни я, ни мои товарищи не ощущали, что, конечно, вовсе не означало, что ее во времена Делянова и Победоносцева, а потом Боголепова, не было. Перебирая прошлое, могу вспомнить очень немногое, имевшее политический привкус.
Скончался государь Александр III, и нас всей гимназией, 16 классов человек по 40 в каждом, повели в гимназическую церковь на панихиду по усопшем. При пении "Со святыми упокой" присутствовавшие поверглись молитвенно на колени. Один я, 11-летний второклассник, остался стоять, считая религиозным отступничеством опуститься на колени перед тем, что мое исповедание не признает божественным. Мне шептали:
"Опускайся на колени!" Меня щипали сзади. Я не поддался. Может быть, я был неправ: со своим уставом в чужой монастырь не ходят. Но ведь не своей охотой я пошел на панихиду, а меня повели. Как бы то ни было, к чести гимназии - мой юный нон-комформизм или строптивость никаких последствий для меня не имела.
В другой раз, выйдя из ворот дома, где мы жили, на Маросейку, я увидел народ у соседней церкви. Явно ждали чего-то или кого-то. И на самом деле не прошло нескольких минут, как к церкви подкатила пара откормленных вороных. Толстозадый кучер натянул белые вожжи, покрытые сеткой рысаки стали как вкопанные, и из саней, откинув полость, медленно поднялся и вышел среднего роста светло-русый генерал в серой шинели и такого же цвета барашковой шапке.
Когда, вернувшись домой, я с возбуждением стал рассказывать, как мне повезло: я собственными глазами в двух шагах от себя видел московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича, - мой восторг не встретил никакого сочувствия. Великий князь именовался не только в нашей семье "угнетателем евреев" (цорер хайхудим) за массовое выселение из Москвы евреев в 1891 году. Пострадала тогда и наша семья, - к счастью, лишь материально: выселение и разорение выселяемых рикошетом отразились и на платежах, следуемых отцу от иногородних клиентов.
С политикой впервые соприкоснулся я и мои ближайшие друзья в одном из старших классов гимназии, когда мы попали на собрание сверстников обоего пола, организованное учениками 7-ой гимназии. Заправилами здесь были Владимир Иков, в будущем видный участник процесса меньшевиков, поставленный в 1931 г. большевиками; братья Якушкины: Николай, мой будущий приятель, и Иван, нынешний советский академик-агроном; будущий историк живописи Яков Тугенхольд и другие. Старший Якушкин прочел доклад о "Дикой утке" Ибсена. Тема была литературная. Но то, что и как говорилось в связи с докладом, явно свидетельствовало о "духе" собрания. Мы были ему чужды: не были ни за, ни против политики, а стояли вне ее - были аполитичны.
Летом 1900-го года, когда я перешел в 8-ой класс, родные предложили мне поехать заграницу - сопровождать 65-летнего деда в его поездке в Карлсбад. Дед страдал от диабета, но во всех прочих отношениях был вполне здоров, если не считать пришедшей к старости болезненной скупости - мелочной и нелепой. Мне поручалось не столько следить за ним, сколько облегчать ему жизнь - избавлять от мучительных опасений истратить лишнее, передать чаевые и т. п. Для этого мне была вручена специальная сумма в 25 рублей. Я охотно принял предложение: было интересно повидать "мир", а требовалось взамен от меня немногое.
Дед был в своем роде замечателен. Осанистый и даже красивый, с прямоугольной, седой бородой и большим выпуклым, уходящим в лысину лбом, он обращал на себя внимание. Московские купцы и промышленники хорошо его знали и были в добрых с ним отношениях, встречая его в течение десятков лет на фондовой бирже.
Дед занимался, конечно, и "делом" - сумел выкормить, вырастить и вывезти из удушающей черты оседлости в Москву десять человек детей. Но, рядом с этим житейским и земным, его не оставляли думы и о небесном: он трудился над разрешением неразрешимых талмудических казусов, напечатал даже какой-то комментарий к ним, близко принимал к сердцу интересы еврейства. Путешествие наше прошло благополучно. Было только очень скучно: что меня интересовало, не могло, конечно, интересовать деда - и наоборот. При выполнении возложенного на меня поручения мне приходилось не раз спорить с ним. Он интересовался, сколько, например, я уплатил за бутылку сельтерской воды для него. Я преуменьшал стоимость, а он не переставал возмущаться дороговизной. В поисках доказательств, что расходы пустяшные, я неосторожно сослался на стоимость той же воды в фойэ Большого театра. Он рассердился еще больше:
- Другого места не нашел... Фойэ Большого театра!.. А без сельтерской воды там обойтись ты не мог?!.
Проскучав немилосердно три недели в Карлсбаде, без знакомых и без книг, я, в порядке возмещения за "труды", получил возможность съездить на три дня в Дрезден и Берлин. В дрезденской галерее побежал смотреть прежде всего Сикстинскую Мадонну и - разочаровался. Сколько ни глядел и ни тужился, вспоминая Глеба Успенского перед Венерой Милосской, не мог признать, чтобы картина меня "выпрямила". Долго огорчаться, я однако, не имел времени. Объехав Дрезден на трамвае, я направился в Берлин.
Здесь у меня была знакомая - Маня Тумаркина, впоследствии Авксентьева, потом Цетлина, которую я знал с 6-тилетнего своего возраста, - она приходилась кузиной моей мачехе. Тумаркины жили в Москве недалеко от нас, в Подкопаевском переулке, в доме Челнокова, с огромным двором и фруктовым садом, в котором росли чудесные райские яблочки. Ребятами ходили мы к Тумаркиным играть в крокет, и Тумаркины - родители и дети, дочери и младшие сыновья - бывали у нас. В семье выделялась младшая дочь Маня - своим независимым характером, твердым и темпераментным, и своими внешними данными: глазами и косами русалки. Все ею увлекались, за ней ухаживали и баловали. "Самокритике" это, конечно, не способствовало. В числе очень немногих я оставался к ней равнодушным, хотя внешняя ее привлекательность была неоспорима и позднее получила признание таких авторитетных ценителей, как Валентин Серов, Александр Яковлев, мексиканец Ривера, писавшие ее портрет.
Тесной дружбы у меня с Маней не было. Немногим старше меня, она была на много более развита и начитана и ближе к моему брату, чем ко мне. Всё же мы были в добрых отношениях и, когда она готовилась с одноклассницами к выпускному экзамену по математике, ко мне обратились за помощью для решения недававшихся им задач по алгебре. Передо мной был цветник незнакомых, но хорошеньких девиц, более взрослых, чем я, и, тем не менее, признававших мое превосходство и авторитет. Было лестно и - приятно.
Маня Тумаркина встретила меня очень приветливо. Не помню, что я видел в Берлине в этот свой приезд. За обедом в ресторане я познакомился с новым студенческим окружением Мани, пользовавшейся, как обыкновенно, большим успехом. Один был красивый блондин, обрамленный пушистой бородкой, с не слишком выразительными глазами, но с чудным, глубокого тембра голосом. Звали его Николаем Дмитриевичем, а по фамилии Авксентьевым. Другой, высокий и сухопарый, в очках, больше отмалчивался.
Это был мой будущий друг Владимир Зензинов. Пообедав, всей компанией отправились мы в какую-то Бирхалле, где собралось человек 30 молодежи и людей среднего возраста. Открыл собрание и председательствовал мой новый знакомый Авксентьев, а доклад на философскую тему прочел некий Гурвич. Доклад носил специальный характер и не оставил в моей памяти никакого следа, кроме того, что я был очень рад, когда получил возможность распрощаться и уйти, не дождавшись конца собрания.
О своих новых знакомых я тогда еще не был наслышан и не слишком был заинтересован в том, чем они занимаются и что изучают. Тем меньше оснований было у них проявить интерес ко мне, хоть и знакомому и даже свойственнику Мани Тумаркиной, но всё же лишь гимназисту, ничем не замечательному. Ни о какой революции или определенной политике не услышал я и в Берлине 1900 года.
Вернувшись в Москву, я вошел в свою прежнюю жизнь: гимназия, 4-5 раз в неделю у Васи Шера в теснейшей компании, то есть со Свенцицким и, реже, с Семенычем, и в более многолюдной, когда у Шера бывали и "не свои", - в частности, новые одноклассники Свенцицкого. При всей своей исключительной одаренности Свенцицкий никак не мог одолеть некоторых из преподаваемых нам наук и, потеряв год из-за слабых успехов, покинул нашу гимназию и поступил всё к тому же Крейману. Окончив гимназию, Орлов с золотой, а Шер и я с серебряными медалями, мы уже облеклись в студенческую форму, когда Свенцицкий всё еще продолжал носить гимназическую - правда уже не серого цвета, как в казенных гимназиях, а черного. И только год спустя, при прямой помощи и учеников и преподавателей, Свенцицкому удалось, наконец, с грехом пополам, а может быть и с большей долей греха, сдать выпускные экзамены и приобрести право на поступление в университет.
Форма одежды дела, конечно, не решала. Первенства и водительства Валентина и в гимназической курточке никто из нас не оспаривал. Он по-прежнему владел, если не душами нашими, то нашими умами и духовными интересами. И если Владимира Соловьева я прочел раньше, чем ознакомился с Михайловским и Лавровым, это объясняется, конечно, общением со Свенцицким и его влиянием и, в конце концов, было не так уже плохо. Несравненно хуже было то, что овладение нашими умами прокладывало ему путь к овладению сначала духовному, а потом и физическому близких нам юных, правда, не малолетних, но едва достигших совершеннолетия девиц.
II. УНИВЕРСИТЕТЫ
Университеты. - Юридический факультет московского университета на рубеже двух столетий. - Профессора. - Студенты. - Вторжение политики в университет и настроенность 18-го века. - Экскурсия на Волгу, Дон, Кавказ. - Практические занятия. - Первый публичный доклад. - Состязание певцов. - Moral insanity. Юриспруденция и медицина. - Учёба и колония во Фрейбурге. - Экзамены в Москве. - Летний семестр во Фрейбурге. - Гейдельберг. - Возвращение в Москву.
1
Окончание гимназии не было никак ознаменовано. В университет я перешел, как переходят к очередным делам. Только форму одежды сменил: опостылевший серый цвет вытеснен был синим: на околыше фуражки, в петлицах тужурки, черной и опять серой, в пальто, в диагоналевых зеленоватого отлива брюках.
Какой выбрать факультет, не составляло проблемы. Орлов, естественно, пошел на физико-математический. Мы с Шером остановились на юридическом, - не потому, чтобы чувствовали особое влечение или призвание к юриспруденции, а скорее "от противного": не на медицинский же или математический идти, раз главный наш интерес был в гуманитарных науках! Правда, существовал еще историко-филологический факультет, но всякое языкознание и древняя и новая словесность нас никак не привлекали. Кроме того, и практически окончание историко-филологического факультета не открывало никаких путей: учеными мы не рассчитывали быть, а учителями быть не хотели, - да я, как еврей, и не мог, если бы и хотел. Отсюда и юридический факультет, где, наряду со всякими системами законодательства, предлагались лекции по истории права и государства, философии права, политическая экономия, финансы, статистика. Это соответствовало нашему вкусу.
В начале сентября в канцелярии университета вывешивались списки вновь зачисленных на разные факультеты. Лишний раз пройтись хотя бы в канцелярию университета юноше в 18 лет доставляло только удовольствие. К тому же не мешало и удостовериться в том, что не вышло нигде никакого недоразумения. Я убедился, что со мной всё обстояло благополучно: мое имя значилось среди зачисленных на юридический факультет. Иначе обстояло с другими, желавшими попасть в университет, но обремененными иудейским вероисповеданием.
Из 18 человек, пришедших за справками вместе со мной, оказался принятым кроме меня, только один Вениамин Поляков, младший сын известного промышленника и финансиста, тайного советника Лазаря Полякова, окончивший с золотой медалью Катковский лицей в Москве. Все прочие остались за бортом. Среди них был и мой добрый приятель Борис Ратнер, имевший хорошие отметки, но не получивший медали. Получил отказ и мой будущий друг Соломон Шварц, впоследствии видный экономист и социал-демократ, - тогда именовавшийся еще Моносзоном.
У него была золотая медаль, но получил он ее не в Москве и не в московском учебном округе, а в Вильне, а по условиям приема окончившему среднюю школу в московском округе отдавалось предпочтение пред окончившими даже с медалью школу иного округа. К тому же Моносзон хотел попасть на медицинский факультет, куда труднее всего был доступ.
1901-ый год был исключительно неблагоприятен для искавших высшего образования евреев. Генералу Ванновскому, занявшему незадолго до этого пост министра народного просвещения, царский рескрипт поручил "коренной пересмотр учебного строя" и осуществление "сердечного попечения в школе". Но в действительности продолжали сохранять силу меры, предписанные предшественником Ванновского - убитым в феврале 1901 г. Боголеповым. Последний обнаружил, что установленная для евреев в столичных университетах 3-х процентная норма фактически превышена, - благодаря ходатайству разных влиятельных покровителей. И, среди других репрессивных мер, направленных против студенчества, Боголепов предписал "выравнять" число евреев-студентов до положенной для них законом "нормы". Практически это вело к сокращению "нормы" почти вдвое. Оставшееся в силе и после смерти Боголепова распоряжение это ударило тем чувствительнее по его жертвам, что, не будучи опубликованным, оставалось неизвестным до самого последнего момента.
С чувством горечи и незаслуженной обиды покидали мы канцелярию университета, в которую входили с такой беспечностью и молодым оживлением. К этому у меня присоединялось и ощущение некоторой неловкости перед товарищами за личную удачу: место рождения и обучения было независевшим от каждого из нас обстоятельством - счастливой или несчастливой случайностью.
Ко времени моего поступления в университет юридический факультет в Москве утратил былую славу и авторитет. Такие светила, как Чичерин, M. M. Ковалевский, Гамбаров, Муромцев, Чупров, Янжул, сошли со сцены, - одни умерли, других вынудили уйти.
И перед младшею столицей померкла старая Москва...
Московский юридический факультет к началу текущего века не мог идти ни в какое сравнение с петербургским, который был прославлен такими именами, как Сергеевич, Мартенс, Таганцев, Д. Д. Гримм, Петражицкий. Понизился в Москве уровень преподавательского состава, понизились и предъявляемые к учащимся требования. Только тупица оказывался неспособным осилить юридическую мудрость и экзамены в Москве, тогда как в Петербурге преподавание было поставлено серьезно, и испытаниям подвергалась не только память и усидчивость студента.
На первом курсе читали всего четыре предмета. Меньше всего давали лекции проф. Самоквасова, хорошего археолога и архивариуса, но не историка русского права. Аудитория у него быстро таяла. Перестал скоро посещать его лекции и я: то, что он читал, можно было полностью прочесть и в рекомендованном им учебнике.
Энциклопедию права П. И. Новгородцев тоже читал, но его "чтение" было совсем другого порядка. Он привлекал к себе внимание слушателей не только содержанием лекций, но и личными лекторскими данными. Особенным успехом Павел Иванович пользовался, конечно, у слушательниц Высших Женских Курсов В. И. Герье. Кто только из них не "влюблялся" в "жгучего брюнета" с ассирийской бородой и глубоко сидящими глазами, когда он с небольшим портфельчиком в руках появлялся на кафедре и, подравняв аккуратно листки своей рукописи, бархатным баритоном начинал свою лекцию.
Когда я увидел впервые проф. Новгородцева, он был известен, как молодой, 35-летний ученый, ставший вскоре одним из провозвестников в России возникших повсюду нео-кантианства и возрождения, так называемого, естественного права. Приверженцем этой школы стал и я и сохранил ей верность и тогда, когда мой "первоучитель" отошел от нее, придя к проповеди истины православия и "скифским", или евразийским "утверждениям и отрицаниям".
Наиболее серьезным и трудным на первом курсе считалось римское право, - не система или догма, которую преподавали на следующем курсе, а история римского права. Этот предмет читал Вениамин Михайлович Хвостов, - профессор американского типа, скорее учитель, нежели оригинальный ученый, но много дававший слушателям своих лекций. Он был лектором и преподавателем Божьей милостью: свободно владел словом, не читал, а рассказывал живо и непринужденно без всяких записок или конспектов. В его изложении история римского права становилась историей Рима и римской цивилизации, в которой правовые институты играли необходимую, но подсобную роль. Юридические понятия приобретали при этом кристальную прозрачность и логическую завершенность, может быть с некоторым ущербом тому, что было в историческом прошлом. Как бы то ни было, это было отличным введением к истории и процедуре правотворчества.
Проф. Хвостов не пользовался популярностью у студенчества. Я же сохранил к нему признательность: если существует особое юридическое мышление, я обязан и Хвостову тем, что его усвоил. Добрые чувства к В. М. Хвостову только окрепли, когда пришла весть о его трагическом конце. Торжество бессудного и насильнического большевизма оказалось настолько нестерпимым для законнической натуры Хвостова, что он предпочел наложить на себя руки - повесился.
Широкой популярностью пользовался Александр Аполлонович Мануйлов благодаря, может быть, предмету, который он читал. Политическая экономия считалась в те годы как бы наукой наук у всех радикально настроенных студентов, особенно у входивших тогда в силу и влияние марксистов. Кафедра трещала, когда грузный и рыхлый профессор поднимался на нее. С подъемом, но просто, излагал он основы своей науки и историю экономических идей, изредка вскидывая пенснэ, чтобы процитировать автора или привести точные цифры. Увлекал он, однако, только тех, кто уже был увлечен экономическими вопросами или вовлечен в социалистическое движение. Я не был в их числе. Зато среди них вскоре оказался Шер, к удивлению его знавших. Это случилось как-то внезапно. Изготовив доклад о физиократах, Шер потом оказался на короткой ноге с "австрийцами", Бем Баверком и Филипповичем, и стал обращаться с ними как с давними знакомыми.
Посещать лекции на других факультетах, как правило, не полагалось. Это правило не соблюдалось строго, в особенности, когда читал вступительную лекцию на историко-филологическом факультете знаменитый Ключевский. В 1901-ом году Ключевский приближался уже к закату своей преподавательской деятельности, и на лекцию его валом валили студенты со всех факультетов, Задолго до начала огромная аудитория была заполнена до отказа. Теснились у стен и в проходах, устраивались на выступах окон и на ступеньках кафедры.
Гром дружных аплодисментов обратил все взоры в сторону дверей, откуда показалась согбенная фигура, похожая на подьячего, в черном сюртуке и очках, с зачесанными на пробор, спадавшими на глаза чуть седеющими волосами. Фигура медленно продвигалась сквозь забившую проход студенческую массу. Поднявшись медленно на кафедру и откинув непокорные волосы, Ключевский обвел взглядом аудиторию и тут же отвел глаза куда-то в сторону, повернулся как-то бочком и начал. Это была, в сущности, не лекция, не анализ того, что было в прошлом России, а репродукция прошлого в образах, в тщательно подобранной словесной ткани, в нарочитой интонации действующих исторических персонажей. Отдельная лекция не могла, конечно, дать знание. Но она вызывала не менее ценные эмоции художественного порядка. И благодарная аудитория, как встретила, так и проводила Ключевского восторженными рукоплесканиями.
Университетская наука не была обременительна. Лекций было немного - каждая длилась два часа, по 40 минут "час", - и посещение их было необязательно. Параллельно шли и "практические занятия", позднее именовавшиеся семинарами. Сюда приходили лишь те, кто собирался специализироваться по данному предмету, или природные старатели - "первые ученики". У студентов-юристов оставалось вдосталь времени, которым каждый мог располагать по собственному вкусу заниматься наукой на стороне, играть в карты, искать заработок.
Свои свободные часы я отдавал чтению дома или в библиотеке, - реже в университетской, чаще в Румянцевской. Когда я не возвращался домой, я отправлялся, как и другие, завтракать в чайную, помещавшуюся в старом здании университета в химической лаборатории. В раздевальне швейцар поставил два стола с лавками и за небольшую плату в 3 и 5 копеек давал чай и бутерброды с вареной колбасой или швейцарским сыром. Чайная служила местом встреч, организационным центром студенческих - и не только студенческих - начинаний, источником всяких слухов. Здесь я впервые увидел студента естественника старшего курса Бугаева, Бориса Николаевича, еще неизвестного тогда под именем Андрея Белого. Он был изысканно вежлив и даже предупредителен; уставлял проникновенно на собеседника свои широко раскрытые серо-синие глаза и внимательно к нему прислушивался.
В этой химической лаборатории работал по нефти у проф. Марковникова Лев Поляк. Сын нижегородского врача из семьи крупных нефтепромышленников. Он приходился мне вроде как свояком: был кузеном моих нижегородских кузенов и кузины по материнской линии - Гинцбург. Встречались мы со Львом Соломоновичем редко. Он был способен и получил превосходное воспитание и образование. Знал языки, следил за литературными и философскими новинками, усердно занимался химией. По неведомой мне семейной традиции, связанной с П. Б. Аксельродом, Поляк симпатизировал социал-демократии, а в 1904-5 г. занимал почетный и рискованный пост председателя нелегального студенческого Союза землячеств.
По окончании университета Поляк был оставлен для подготовки к профессорскому званию по органической химии, но как-то сбился с намечавшегося для него научного пути, предался радостям жизни, а потом занял административный пост в нефтепромышленном предприятии в Москве. От науки он в значительной мере отстал, но ни к чему другому внутренне не пристал. И попав в эмиграцию, он продолжал вести жизнь блазированного и культурного эпикурейца-скептика, пока она трагически не оборвалась. Захваченный гитлеровцами в Ницце, он бы увезен в неизвестном направлении и замучен.
В первый год пребывания в университете я, естественно, оглядывался и присматривался - так непохож был новый уклад жизни на прежний. Я физически ощущал свою самостоятельность и неподотчетность никому, ни в школе, ни в семье, - никому, кроме самого себя. Возникали и новые знакомства, и новые интересы.
В женской гимназии А. Д. Алферовой, где училась сестра Шера, ее подругами были сестры Королевы, Варя и Маруся. Через них познакомились с семьей Королевых Шеры, а через Шеров и мы - Свенцицкий, Орлов и я. Семья состояла из вдовы Александры Васильевны, энергичной и властной, не без самодурства, большой почитательницы Льва Толстого, а потом кадетской партии, - матери семерых дочерей и малолетнего сынишки.
Королевой принадлежали два небольших именьица, в 40-50 верстах от Москвы, в Звенигородском уезде. И в течение многих лет на Святки, на Масляную и на Пасху, а то и на неделе в свободное время, наезжали мы в "Коренево" и "Пителино". Приезжали когда кто мог, а то целой компанией. Приезжала молодежь и "со стороны". Тогда размещались в тесноте, но в полном довольстве. Целые дни проходили в шуме, смехе, пении, беседах, спорах, играх, изощрялись в остроумии. Питались просто, но обильно, пили - не спиртные, конечно, напитки: хозяйка не зря считала себя поклонницей Толстого, - а чай, много чаю со сливками, самодельными вареньями и медом. Летом ходили по грибы, зимой ходили на лыжах при луне, а то ездили в гости к соседям или просто прокатиться на "Венере" или "Лыске". В такой атмосфере естественно возникали и легкие увлечения, и серьезные романы. В частности, для Шера и Орлова знакомство с Королевыми привело к тому, что они породнились: женились на Тане и Марусе Королевых.
Для меня знакомство с этой семьей не имело романических последствий. Мои увлечения протекали в другой среде и были краткотечны. Всё же и я очень сблизился с Королевыми не только как друг их будущих зятьев и мужей. К тому же, одна из сестер, Анюта, вскоре стала университетской подругой моей кузины, ставшей позднее моей женой. Сближение с Королевыми было не только местом приятного времяпрепровождения. Оно имело для меня и воспитательное значение: Я соприкоснулся с подмосковной природой и с мелко-помещичьим бытом, о которых знал лишь понаслышке или из книг. "Коренево" и особенно "Пителино" стали для меня не только местом отдыха, но и убежищем, когда разыскиваемый Департаментом Полиции я скрывался там и позднее, скрываясь, готовился к выпускным экзаменам по юридическому факультету.
С природой мне приходилось общаться редко и мало, но всё же, может быть, чаще, чем другим выходцам из той же среды, что и я. Со своими друзьями я поехал в Ярославскую губернию на тягу ранней весной, когда снег еще не сошел с полей. Охотником оказался я неважным: вальдшнепов только видел, но не подстрелил. Впрочем, и Свенцицкий с Шером были не более меня удачливы. Но главное, конечно, было не в добыче, а в атмосфере или процедуре. Хождение с ружьем по талому снегу, опьяняюще-свежий воздух, пронизывающий иногда до костей, и томительное выжидание, когда же, наконец, потянут, и волнение при пролете, охватывающее даже заранее убежденного в том, что он промажет. В заключение возвращение домой уставших, но напоенных озоном "охотников".
В своем внутреннем опыте я пережил то, что знал по описанию Тургенева. Да, Тургенев был прав! И если то, что он изображал, оказалось доступным и мне, а не только природному орловскому помещику или землеробу, значит оно доступно каждому. Тем самым тургеневское творчество приобретало в моем сознании общечеловеческий смысл.
В пасхальную ночь мы почти ежегодно отправлялись в Кремль слушать первый удар в колокол на Иване Великом. Потом мы все целовались, одни следуя религиозному обряду, христосуясь, другие, в их числе я, - из чистой любви к искусству: у нас в семье поцелуи были очень распространены. Когда же ко мне обращались, иногда не без задней мысли: - "Христос Воскресе!", я "агностически" уклонялся от прямого ответа и отвечал: с праздником!.. Из Кремля шли разговляться к Шерам. В этом я принимал самое деятельное участие и к трем часам утра возвращался к себе пешком с Остоженки чрез Кремль на Малую Лубянку, куда мы переселились с Маросейки.
Мы были чужды революции психологически, идейно, социально. Как, однако, мы ни оставались глухи к политике, как ни отворачивались от ее зовов, политика всё же врывалась в нашу непотревоженную жизнь. Мы гнали ее, и не пускали в дверь, она пролезала в окно.
Сдача Боголеповым в солдаты 183 студентов киевского университета за участие в студенческих беспорядках, как выражались одни, или в студенческом движении, по выражению других, ударила сильно по сознанию и совести молодежи. Не осталась безучастной и власть. Предначертанная ген. Ванновскому линия привела в Москве к образованию особой Комиссии для обследования причин, вызывающих недовольство и волнения студенчества, и мер к их устранению. Комиссию возглавил проф. Пав. Гавр. Виноградов, пользовавшийся мировой известностью, как историк.
К участию были привлечены и студенты - от каждого курса по три выбранных делегата. Комиссия собралась для суждения об оскорблении, нанесенном русской учащейся женщине кн. Мещерским в "Гражданине". Одним из делегатов от нашего курса был Лев Розенфельд, получивший позднее известность как адъютант Ленина Каменев.
Он ничем не обращал на себя внимания, кроме как речистостью и непринужденностью, с которой держался на кафедре, Каменев появился и у Шера, но и здесь ничем себя не проявил. Другим нашим делегатом был избран некий Вышеславцев - не Борис Петрович, будущий философ права, многим нас старше. Наш Вышеславцев тоже был "красноречив", но на свой лад: заикаясь, он так умеючи пользовался своим дефектом речи, что превращал его в преимущество. Поблескивая стёклышками пенснэ и загадочно улыбаясь, он запинался как раз там, где пауза подчеркивала ехидный смысл его речи. Выплыв на короткий срок на поверхность нашей жизни, Вышеславцев так же быстро и уже бесследно исчез с нашего горизонта.
К тому же времени относится и нашумевшая история на Высших женских курсах Герье. Передавали, что, когда, в связи с тем же "делом" Мещерского, какая-то курсистка стала взволнованно объясняться с директором курсов, престарелый проф. Герье не то взял ее за подбородок, не то не взял, а только сказал:
- Цыпочка, сядь в клеточку!..
С женских курсов волнение перекинулось в университет. Главным заступником за пострадавшую - и противником Герье - оказался Григорий Алексинский, филолог последнего курса, а позднее неистовый большевик и депутат 2-ой Государственной Думы. Он настойчиво требовал, чтобы и мы, юристы, выступили против Герье. Алексинский навсегда остался для меня живым примером того, что большевизм не идеологическая только и морально-политическая категория, - а и определенный психологический тип. И перестав поклоняться Ленину, а сделавшись столь же неистовым антиленинцем, оборонцем-патриотом и даже реакционером, Алексинский сохранил все отталкивающие черты большевика и прежде всего граничащую с наглостью бесцеремонность. Мне пришлось присутствовать при сдаче Алексинским выпускного экзамена по римской истории у того же проф. Герье. Экзамены производились публично, и доступ был свободен. Большой зал был переполнен студентами разных факультетов, которые пришли как на зрелище боя. Вошел Герье, занял место у стола и вызвал Алексинского. Тот подошел и резким, грассирующим голосом заявил:
- Господин пг'офессог', я не пг'ивык отвечать стоя. Г'аспог'ядитесь, пожалуйста, чтобы мне подали стул.
Герье сказал сторожу, чтобы тот принес стул. Алексинский уселся, вынул билет и стал обдумывать ответ. Он хорошо подготовился и проявил незаурядную выдержку. Выдержку и профессиональную честность проявил и Герье, поставив строптивому, но знавшему предмет студенту заслуженное им "весьма".
То были эпизоды, заряженные элементами политики. В чистом виде она предстала перед нами в начале 1902 г., когда в аудитории были разбросаны прокламации с призывом принять участие в общей сходке для протеста против действий власти.
Было бы преувеличением утверждать, что у меня и ближайших моих друзей были уже сложившиеся взгляды ко времени поступления в университет. Была лишь настроенность, благоприятствовавшая образованию определенных взглядов и их систематизации в будущем. Как я сейчас ее понимаю, эта настроенность была по своему существу сродни оптимистическому и просветительскому 18-ому веку. Нам близко и созвучно было накануне 20-го века воззрение, из которого следовало, что главное решают не учреждения, а люди и уровень их умственного и морального развития: не внешняя обстановка и, тем менее, физическая мощь - главный фактор истории, а личный почин и идеи.
Эти настроения дисгармонировали с господствовавшими. Мы скоро в этом убедились и сами с ними частично расстались: Шер раньше других, я много позже. В наших настроениях можно было не без основания усмотреть возвращение вспять. Между тем сейчас, уже во второй половине 20-го века, этим настроениям оказываются подвержены самые, казалось бы, передовые круги.
Известный своими независимыми и радикальными убеждениями верховный судья Соединенных Штатов Доглес в своей новейшей книге "Strange Lands and Friendly Peoples" риторически вопрошает: "Неужели мы забыли, что наиболее мощным оружием являются идеи? Идеи, а не доллары или военная мощь, одержат верх". Примерно, такая же настроенность создалась и у Е. Д. Кусковой, которая, в итоге прожитого и пережитого, теперь предлагает: "прежде, чем встать на путь борьбы с деспотизмом", надо всё "переосмыслить".
В свете последующего эти настроения представляются сейчас наивными. Свидетельствуя о "вечном возвращении" идей и настроений, они полвека тому назад побудили меня и моих друзей отнестись отрицательно к предложению демонстрировать против произвола власти. Но каждый из нас считал своим долгом объяснить свой образ действий и показать, почему другие действуют неправильно. Каждый из нас составил свой текст контр-прокламации за подписью "Группа студентов". Моя заняла страничку и кончалась: "Кто не с нами, тот против нас". Я явно не отдавал себе отчета в смысле этих слов. Бумажки наши были переписаны гектографическими чернилами, отпечатаны в "типографии" Шера и "распространены", - проще говоря, розданы первым встречным коллегам.
Написанные наспех и неумело и размноженные в очень ограниченном числе наши контр-прокламации не произвели, конечно, никакого впечатления. Не они могли остановить ход событий - предотвратить назначенную на 9-ое февраля сходку, заранее организованную и подготовленную. Взобравшись в перерыв между лекциями на столы, мы через слуховое окно наблюдали, как в соседний Актовый зал широким потоком вливалась студенческая масса. Слов мы не слыхали, но жестикуляция "их" и наша - недвусмысленно передавала наши чувства друг к другу. На возвышение взобрался среднего роста худощавый и стройный, восточного типа, красивый студент. Он плавно размахивал руками, очевидно, в ритм своей речи, потом умолкал, и тогда начинали говорить другие. То был председатель сходки, студент 2-го курса Церетели, Ираклий Георгиевич, впоследствии депутат 2-ой Государственной Думы и министр Временного Правительства 17-го года.
Конца и эпилога сходки я не видел. Стало известно, что выходивших из университетского двора студентов полиция задерживала и препровождала в соседний Манеж. Там задержанным предоставлена была полная автономия с возможностью избрать даже ректора своего Вольного университета. Им оказался мой будущий приятель, юрист-философ, Меерович, Лазарь Соломонович.
Он быстро приобрел популярность в манеже, как лектор, с одинаковым успехом читавший доклады о Ницше и о математике, о Шеллинге и о венерических болезнях. Студентов держали в Манеже несколько дней, потом стали выпускать: одних совсем на свободу, других выслали "на родину", по месту постоянного жительства, под надзор родных и полиции, наконец, третьих, которых признали зачинщиками, перевезли в бутырскую тюрьму и отправили в административном порядке в ссылку в Восточную Сибирь на три-четыре и даже пять лет.
Такой расправе подверглись Церетели, Меерович, будущие эс-эры Максимилиан Швейцер, братья Будиловичи, Вадим Руднев. Через год всех их, впрочем, из Сибири вернули. О студенте Мееровиче долго еще шла молва в семинарах Новгородцева и С. Н. Трубецкого, как о философе Божьей милостью, знавшем Плотина и патристику по подлинникам, а не по чужому изложению.[LDN1]
Лекции к Пасхе закончились, предстояли экзамены. Даже история римского права, наиболее трудный предмет, и тот требовал только времени, усидчивости и памяти, чтобы студент получил высшую отметку, "весьма". Я без труда сдал все экзамены на "весьма". Приближались летние вакации, и с ними родился план коллективного путешествия по Волге и Кавказу. План возник у представительного Николая Александровича Гейнике, студента-филолога, на много нас старшего. С Гейнике появился на нашем горизонте его коллега по факультету и курсу Херасков, Иван Михайлович. Я познакомился с ними в гостинице "Петергоф", расположенной против Манежа, в которой студенты селились по двое и даже по трое в комнате. Была пирушка по случаю присуждения факультетских медалей и премий за сочинения, - в частности, Хераскову была присуждена премия за дипломную работу о Кондорсэ. Было людно, шумно, дымно, безалаберно, опорожнили несчетное число бутылок пива.
При общем содействии разработали подробный план путешествия, примерно, на б недель с минимальным расходным бюджетом. Всего экскурсантов оказалось семеро: мы четверо, Херасков и Гейнике с белобрысым гимназистом 8-го класса со звучной фамилией - Пестель, который интересовался больше бабочками, чем гимназическими предметами. Гейнике был его репетитором. Он же был единодушно избран нашим старшиной, как старший по возрасту и явно более опытный и практичный. Каждому предписано было взять возможно меньше багажа и продумать, где у кого имеются родные или знакомые, которых можно было бы по дороге навестить, навести у них справки, и, может быть, "похарчиться".
Путешествие с начала до конца прошло "согласно плана" - было выполнено и перевыполнено. Шесть недель мы пропутешествовали по суше и по воде, по железной дороге и на пароходе, пешком одни и с ослом в сопровождении проводника. Истратили мы по 65 рублей на человека. Когда чуть-чуть выходили из бюджета, например, на Волге и позволили себе роскошь - обед из двух блюд: зеленые щи и битки, что стоило 35 копеек, - неумолимый староста немедленно переводил нас на режим экономии: на, так называемый, большой и малый чай, то есть на ситный хлеб с маслом и редиской и чаем утром, днем и вечером.
К такому питанию я был непривычен и переживал недоедание довольно остро. Красоты Дона не заглушили моего голода, когда друзья надумали сыграть со мной злую шутку. Я улегся на палубе, повернувшись к ней спиной. Они наставили фотографический аппарат так, чтобы моя физиономия оказалась в фокусе объектива, когда меня окликнут и я повернусь лицом. Расчет оказался совершенно точным.
- Маркони! - крикнул не то Шер, не то Свенцицкий.
Полузаспанный и недовольный, я повернулся и - попался. На близком расстоянии поставленная камера уловила громадных размеров голову с весьма непривлекательным выражением лица. Друзья-недруги проявили негатив, отпечатали мое изображение на открытках и разослали их общим знакомым, подписав: Маркони на Дону; Маркони страдает от голода и т. п. Мое изображение попало и туда, куда никак не предназначалось, - в московское охранное отделение.
Это была не единственная неприятность.
Мы строго следовали правилу - соблюдать экономию и навещать, где возможно родных и знакомых. В Нижнем Новгороде мы навестили семью моего дяди Гинцбурга и Льва Поляка. В Ростове на Дону побывали у знакомых отца - Долматовских. В Сочи воспользовались гостеприимством проф. Всеволода Федоровича Миллера, с сыном которого учились в университете Гейнике и Херасков. На небольшом пароходе спустились мы в Гагры и оттуда в Новый Афон, - сейчас уже не существующий: вместо него на советской карте значится "приморская климатическая станция Псырцка". Пароход причаливал к вечеру под глухой звон доносившегося издалека монастырского колокола. Кипарисовая аллея приводила за монастырскую ограду, где нас приветливо встретил привратник.
По правилам монастыря путешественникам предоставлялся кров и стол в течение трех суток. Срок мог быть и продлен, но по специальному разрешению настоятеля. Нам отвели просторную комнату с койкой и чистым бельем для каждого. Трое суток мы отлично прожили на монастырском иждивении, собираясь с силами для предстоящего путешествия пешком. Осматривали окрестности. Читали вслух, - в частности "Антоновские яблоки" Бунина.
Узнав, что в монастырь прибыли студенты из Москвы, настоятель пригласил нас к себе. Один за другим, гуськом, проходили мы мимо благообразного старца, который крестил прикладывавшегося к его руке и одарял иконкой, претолстым томом "Абхазия" и маленьким альбомом снимков с Нового Афона. Когда очередь дошла до меня, и я поравнялся с настоятелем, он протянул мне руку, и я опять, как на панихиде в гимназии по Александру III, оказался перед дилеммой: не осложнять положения, быть как все и преклониться перед тем, что внутренне чуждо, как бы отречься от самого себя, или, как это ни неприятно, устоять, хотя бы с риском навлечь на себя упреки и, что хуже, насмешки.
Я почтительно поклонился настоятелю и пожал протянутую для поцелуя руку. Получив свой набор из иконки, "Абхазии" и снимков, я услышал обращенные уже не ко мне, а к следовавшему за мной Хераскову:
- Хорошо... Православный!..
Много раз прикидывал я сам с собой: правильно ли я поступил? Может быть, не следовало идти к настоятелю? Но это значило бы быть элементарно невежливым. Может быть следовало отказаться вообще от монастырского гостеприимства, чтобы не очутиться там со "своим уставом"? Но монастырь не ставил никаких ограничений для иноверцев. Неужели их надо было создавать или вообще не надо было участвовать в экскурсии с людьми другой веры?..
Мне казалось, что абсолютно удовлетворительного решения в создавшемся положении вообще не было, и что я выбрал в общем лучшее из возможных.
Другая неприятность подстерегала меня в Поти.
Пароход пристал ночью. Мы даже не сошли на берег и после 11-часовой стоянки проследовали в Батум. Но я успел захватить в Поти малярию, правда, в слабой форме. Малярия давала себя чувствовать года два.
Поблизости от Кутаиса мы навестили коллегу Габунию, жившего с семьей в ауле. Здесь неприятность случилась с Херасковым. Нас потчевали национальными блюдами, в которых мы плохо разбирались, но усердно уплетали. Херасков настолько осмелел - или оголодал, что, к недоумению хозяев, попросил вторично то, что принял за блюдо, когда то была лишь приправа, нечто вроде хрена или горчицы.
Предметом постоянных шуток была тучность Гейнике, но он так охотно подшучивал сам над собой, что они становились совершенно безобидными и скучными. Свенцицкий изощрялся в "дружеских шаржах" карандашом и рифмах. Он очень похоже изобразил Семеныча в виде взобравшегося на дерево орангутанга, сосредоточенно догрызающего огромную кость. Мне были посвящены строки:
Хоть еврей, - еврей-предатель,
Малый славный он.
Весь в пенснэ и всем приятен,
Весел, недурен.
Говорит немного странно,
Любит петь, не пить.
Коли врет, так врет исправно.
Любит полюбить.
Все эти неприятности, были, конечно, преходящи и несущественны. Непреходящим осталось путешествие в целом и впечатления от Волги с широчайшими разливами и живописными Жигулями. Она казалась грандиозной, но это слово утрачивало определенность, когда открылись красоты Кавказа, не одного, а многих и таких разных, как прибрежные и тропические Сочи, Сухум, Батум, и совершенно несравнимые с ними пейзажи Военно-осетинской дороги. Эту дорогу мало кто знает, - по ней можно только пройти пешком или проехать верхом. По дикости или первозданности она значительно превосходит знаменитую Военно-грузинскую дорогу, по которой сообщение поддерживалось в мое время на лошадях, а теперь по железной дороге и на автомобилях.
Чтобы перевалить кавказский хребет, мы из Кутаиса проехали по железно-дорожной ветке до Тквибули и там наняли осла с проводником. Багаж у каждого был невелик, но когда его погрузили, у осла можно было разглядеть лишь хвост да морду, по бокам и на спине болтались наши вещи. Он медленно переступал, покачиваясь из стороны в сторону и позванивая чайниками и посудой.
Нам предстояло взять Мамисонский перевал и пройти пешком 300 верст. Мы преодолели этот путь в 11 дней. Свенцицкий и я составляли "слабую команду". Свенцицкий часто прибегал к помощи Шера, который подтаскивал его на своей руке. Я выбирался собственными силами.
С непривычки бывало трудно осилить по 30 и больше верст в сутки. Нисколько не изможденный, как Свенцицкий, а скорее упитанный, я не возбуждал ни в ком сочувствия, а скорее насмешки над плохо приспособлявшимся к более примитивным условиям жизни горожанином-неженкой. А жить приходилось, действительно, неприхотливо: питаться чем попало, спать на земле, в лучшем случае на полу - в сельской школе или в другом помещении.
Никаких почтовых станций на Военно-осетинской дороге не существовало. Средняя часть дороги была недоступна для колесного движения. В других местах встречные арбы с трудом могли разминуться. По дороге тут и там исполинские ели и пихты, ярко-зеленые пастбища. Мы пересекли Рион и Ардон, спустились по склонам Кассарскаго ущелья, побывали в урочище св. Николая, навестили садонские рудники. Набравшись невиданных и непередаваемых словами впечатлений, с чувством благополучно прошедшего чрез все нелегкие для горожанина испытания, вышел я со всей компанией к Алагиру, где начиналась уже привычная, нормальная и цивилизованная жизнь. Рассчитавшись и простившись с проводником и ослом, верой и правдой отслужившим нам свою службу, мы покатили по железной дороге в Кисловодск, Ессентуки, Пятигорск.
Во время прогулки по кисловодскому парку мы обратили внимание на сидевшего на скамье небольшого и немолодого человека в пенсне, с приятными и живыми чертами лица, с проседью в бороде. Это был один из властителей дум моего и предшествующего моему поколению, знаменитый и в то время уже "маститый" Николай Константинович Михайловский.
Подойти к нему, чтобы познакомиться, мы не решились, конечно, но дважды прошлись взад и вперед, чтобы лучше разглядеть знакомое по фотографии лицо. Мне пришлось увидеть еще раз Михайловского уже незадолго до его смерти, когда его чествовали в московской консерватории. К концу вечера молодежь взобралась на сцену и от избытка чувств принялась качать Михайловского, и я в том участвовал, а потом шутил:
- Эта рука держала каблук Михайловского!..
Со второго курса начиная, я почти совсем не посещал лекций систематически: заглядывал на лекции каждого профессора, но в большинстве случаев точно для того только, чтобы убедиться, что ничего или почти ничего лектор не дает по сравнению со своим "Курсом лекций" или рекомендованным учебником.
Кафедру государственного права, впоследствии ставшего мне близким, занимал декан факультета Александр Семенович Алексеев. Передавали, что он заграницей проходил специальный курс дикции, чтобы успешнее читать лекции. Если это так, делу это помогло слабо. Выспреннее произношение и неестественная жестикуляция, а, может быть, консервативные взгляды читавшего лекции стоя, не пришлись по вкусу студентам: аудитория его была очень немногочисленна. Я тоже избегал ее.
Аналогичное произошло с курсом по гражданскому праву, который читал будущий министр народного просвещения проф. Кассо, Лев Аристидович, неудачное сочетание многих культур, как о нем говорили, имея в виду его молдовано-французско-румыно-русское происхождение. Меня предупреждали юристы старшего курса: будете слушать Кассо, обязательно услышите, что генеральное межевание не есть межевание генералов. И должно же было так случиться, что в ту единственную лекцию Кассо, которую я прослушал, я, действительно услышал: "Генеральное межевание, милостивые государи, не есть межевание генералов"... Я был знаком с Козьмой Прутковым, который задолго до Кассо и много остроумнее его изрек:
- Антонов есть огонь, но нет того закона, чтобы огонь всегда принадлежал Антону.
Лекции проф. Озерова собирали большую аудиторию интересовавшихся финансами и экономикой. Аккуратно посещал я лишь лекции Новгородцева по философии права и на историческом факультете А. А. Кизеветтера - о крестьянской реформе 19 февраля 1861 года. Больше лекций давали практические занятия. От занятий по решению казусов римского права у приват-доцента Краснокутского я скоро отстал. Зато стал постоянным посетителем - именно посетителем, а не активным участником - практических занятий по государственному праву, которыми руководил Федор Федорович Кокошкин, и по философии права у Новгородцева.
Ассистентом Кокошкина был Авинов, Николай Николаевич, будущий автор закона о выборах в земские и городские учреждения 1917г. и секретарь Совещания по выработке закона о выборах в Учредительное Собрание. Авинов делал доклады, связанные с проблемами местного самоуправления: организация финансового обложения, взаимоотношение с правительственной властью и т. п. Он много знал, был скромен и понимал, что его знания не выходят за пределы эмпирического и исторического знания. Он был исключительно расположен ко всем, любезен и предупредителен со всеми.
Федор Федорович Кокошкин с первого взгляда производил несколько странное и неблагоприятное впечатление какого-то напыщенного пшюта. Выше среднего роста, сухощавый, в пенсне на огромном носу, сквозь которые глядели холодные глаза, Федор Федорович поражал безвкусием лихо закрученных усов и длиннейшим ногтем на мизинце. Он беспрестанно курил, а когда начинал говорить, говорил громко, но так, что сначала ничего нельзя было разобрать: он не выговаривал твердого "л", гортанного "р", свистящих "ч" и "щ" и, кажется, еще нескольких букв. Надо было привыкнуть к его произношению, чтобы по достоинству оценить поразительную отчетливость его мысли и, в конце концов, придти к убеждению, что, при всех фонетических изъянах речи, Кокошкин незаурядный оратор, - английского, а не французского или русского типа. На основании опыта 17-го года могу удостоверить, что Кокошкин принадлежал к числу очень немногих, чья стенограмма речи не нуждалась в правке, - тем менее в догадке, что собственно оратор хотел сказать.
Кокошкин числился приват-доцентом по государственному праву и экзаменовал вместе с А. С. Алексеевым по этому предмету. Широким кругам студентов он был мало известен, хотя сам Георг Еллинек, у которого Кокошкин слушал лекции, когда был оставлен при университете, считал его самым талантливым государствоведом среди тех что учились у него. Главный интерес Кокошкина в государствоведении составляла проблема образования сложного государства - его исторического развития и юридического оформления. Он дважды ездил в Англию изучать строение британской империи, ее доминионов, колоний, протекторатов. Кокошкин написал две диссертации, посвященные этим темам, и ни одну из них не напечатал: автор считал необходимым подвергнуть новой проверке свои выводы.
Но государствоведение было лишь главным научным интересом Кокошкина. Наряду с этим он интересовался религией и математикой, творчеством Белого и Блока.
Я не был активным участником в семинаре Кокошкина, а только прислушивался к чужим докладам и заключительному слову Кокошкина. Пассивным оставался я и на практических занятиях у Новгородцева, где главную роль играли два Аякса будущие профессора H. H. Алексеев и И. А. Ильин. За время, что Ильина нигде не было видно, он сильно вырос: ушел с головой в философию и, видимо, многому научился, - стал обнаруживать недюжинную эрудицию и серьезность.
В семинаре Новгородцева принимали участие и мои друзья - Шер, Орлов и новоиспеченный студент-филолог Свенцицкий. В это время готовился к печати сборник "Проблемы идеализма", и Новгородцев поручил держать корректуру студенту Братенши, участвовавшему в семинаре, а тот попросил нас помочь ему. Так содержание сборника стало нам известно еще до появления его в печати. И на практических занятиях он подвергался многократному обсуждению.
Нередко появлялась у меня потребность высказать вслух пришедшие в голову мысли, но мною всегда овладевала необъяснимая и непреодолимая робость. Это приняло такой характер, что я стал подумывать об обращении за помощью к проф. Рыбакову, лекции которого с демонстрацией гипнотического внушения я с друзьями иногда посещал.
Свенцицкий решительно этому воспротивился, находя обращение в данном случае к гипнозу аморальным - подменой личного волевого усилия воздействиям со стороны. Он всячески убеждал и склонял меня к публичному выступлению, обещая "поддержать" что и как бы неудачно я ни сказал. После долгих и мучительных колебаний мне удалось, наконец, пересилить себя. Заготовив на всякий случай в письменном виде то, что я надумал о принципе личности у Канта и Горького, я произнес скороговоркой надуманное. Особого впечатления моя "речь" не произвела ни в ту, ни в другую сторону, но я был чрезвычайно доволен, что не провалился. Свенцицкому это дало лишний повод укорять меня в постыдном малодушии и продемонстрировать свою дальновидность и правоту.
В это время, в связи с новыми веяниями, при университете возникло студенческое культурно-образовательное Историко-философское общество, инициатором и душой которого был профессор кн. Сергей Николаевич Трубецкой, в будущем первый ректор университета по избранию профессорами. Общество имело ряд секций, в частности секцию юридических - в сущности общественных - наук, которую возглавляло бюро из пяти лиц: профессоров А. А. Мануйлова и Ив. Ив. Иванова, историка социальных движений, и студентов - М. С. Аджемова, медика, впоследствии адвоката и члена Государственной Думы трех последних созывов, Мих. Ильича Шрейдера, брата будущего петроградского городского головы, и Шера. Секция устраивала доклады, собиравшие сотни слушателей. Одним из первых прочел доклад Шер об "Общественных идеях в романах Золя". Доклад прошел с большим успехом.
К тому времени я уже поборол робость говорить в вслух в присутствии совершенно незнакомых, - особенно если удавалось в письменном виде заготовить то, что хотел сказать. И у меня возникло желание выступить с докладом. Но на какую тему?
После некоторого раздумья я решил остановиться на том, что рядовому студенту вряд ли могло быть известно. Я взял темой - "Главные течения еврейской общественной мысли второй половины XIX века": звучало наукообразно и точно соответствовало тому, что я предполагал сказать. Чтобы оградить себя от непредвиденных нападок, с которыми я мог бы не справиться, я предпослал докладу ряд положений, которые утверждал как данные и неподлежащие оспариванию. Предпосылки эти составились из своеобразного сочетания некоторых идей Владимира Соловьева по национальному вопросу, Сем. Марк. Дубнова - о национально-культурной автономии у евреев и Ахад-Гаама - о приоритете духовного над материальным в судьбах еврейского народа. Затем шло изложение проблемы ассимиляции, национальной "автоэмансипации", сионизма, политического и духовного, и еврейского Бунда.
Прежде чем назначить мой доклад, бюро пригласило меня на квартиру проф. Мануйлова, чтобы ознакомиться с тем, что я предполагаю сказать. Я трусил, но всё сошло благополучно: славившийся чрезмерно-свободной, но не всегда достаточно содержательной, речью проф. Иванов говорил больше меня и часто вместо меня. В "Русских ведомостях" появилось сообщение о предстоящем докладе. Он привлек полный зал и уместился в положенные 50 минут. Впервые пришлось услышать по своему адресу волнующий и сладостный всплеск дружных аплодисментов. Успех был несомненен, но главное было впереди.
Убоялось ли бюро малознакомой и ему темы или по другой какой причине, но оно заготовило двух "официальных оппонентов", оказавшихся скорее содокладчиками, которые говорили каждый на свою тему и блеском своих речей, конечно, затмили и докладчика, и самый доклад.
Первым "оппонентом", которому председательствовавший Мануйлов предоставил слово, был Владимир Петрович Потемкин - будущий советский полпред в Греции, Италии, Франции, а потом наркомпросс. Тогда ему было 24 года и состоял он не то преподавателем истории в каком-то богоугодном заведении, не то историком религий в светском учреждении. Как бы то ни было, когда он стал вдохновенно приводить на память целые страницы из Исайи и других пророков, впечатление было ошеломляющее. Имя Потемкина мало кому было знакомо, и те, кто его пригласили, знали его, конечно, не как ниспровергателя существующего строя.
Другой "номер" составило блестящее выступление адвоката Онисима Борисовича Гольдовского. Он говорил красноречиво на тему, интересовавшую его самого и смежную с докладом. В интеллигентских кругах Москвы Гольдовский был известен не только как преуспевающий адвокат, но и как муж писательницы Хин, - для брака с которой юристу Гольдовскому пришлось обойти закон довольно необычным образом.
Первый муж Хин отказывал ей в разводе. Тогда она приняла католичество, и брак автоматически распался: брачные узы между католиками и евреями не признавались ни католической церковью, ни русским законом.
И Гольдовский, чтобы получить право обвенчаться с католичкой, должен был перестать считаться евреем. Он перешел, поэтому, в протестантство и, вместе с правом вступления в брак с Хин, тем самым освобождался и от существовавших для евреев-адвокатов ограничений.
Он приобретая возможность немедленно выйти из помощников присяжного поверенного в более приличествующие его положению присяжные поверенные.
Гольдовский, однако, не воспользовался этой возможностью. Он правильно почувствовал, что, если общественное мнение способно понять, принять и оправдать перемену официального исповедания неверующим по мотивам романического свойства, - извлечение материальной выгоды вследствие отказа от своего исповедания оно не простит. И Гольдовский остался в рядах помощников присяжного поверенного до самого конца 1905-го года, когда все евреи, отбывшие пятилетний стаж помощничества, вышли в полноправные члены адвокатского сословия.
В той же секции общественных наук прочел доклад и Орлов - о национальном вопросе. Доклад был содержательный и интересный, но закончился неожиданно. После выслушанных критических замечаний Орлов с неприсущей докладчикам добросовестностью признал, что ряд возражений он не предусмотрел и потому от своих утверждений и выводов отказывается. Это мужественное признание, казалось бы, должно было только поднять уважение к Семенычу, - между тем многие считали, что он "провалился".
В перерыв между зимним и летним семестром очутились в Москве учившиеся заграницей приятели мои Фондаминские, Тумаркина, Зензинов.
При случайной встрече Фондаминский, прослышавший о существовании нашего кружка, предложил устроить более или менее широкое собрание молодежи обоего пола в частном доме для совместной беседы на общественно-философские темы. Я передал предложение друзьям, и Свенцицкий, а за ним другие охотно на него согласились. И на квартире тех же радушных Ратнеров, которую мы переворачивали вверх дном в детстве, собрались человек 30-35 великовозрастных молодых людей и девушек. Были и два гимназиста из той же нашей 1-ой гимназии, много моложе нас, но обнаружившие внезапно большие знания: Чередин - в римском праве и Семен Роговин в философии. Последний вскоре приобрел известность как отличный переводчик Канта с немецкого, Юма с английского и Макиавелли с италианского.
Вступительное слово к беседе согласился сделать всегда готовый к самопожертвованию Зензинов. Он кратко изложил существо идеализма в психологическом и философском его понимании. Он имел в виду, может быть, утверждение антимарксистского тезиса. Но прения и споры пошли совсем в другом направлении. Ораторы отмечали неполноту доклада, который вовсе и не претендовал быть докладом, или возражали, как обычно, против отдельных частностей. Так шло, пока слово не было предоставлено Свенцицкому. Его речь была совсем другого калибра и порядка. О докладе он почти не говорил, а подошел к корню вещей - к первым и последним вопросам миропонимания. Сосредоточенно и взволнованно, как обычно пощипывая рыжую щетинку по-солдатски подстриженных усов, ни на кого не глядя и целиком как бы уйдя в себя, Свенцицкий исповедывал свою истину. Его убежденная и страстная речь произвела огромное впечатление.
На выручку единомышленнику и другу, Зензинову, поспешил Фондаминский. И "грянул бой", или, вернее, началось состязание "певцов". Перед нами были два разнохарактерных типа красноречия. Илюша - блестящий, изящный, подкупающий своей внешностью, ритмической жестикуляцией, голосом, искренностью, горячностью. И Валентин - согбенный, плохо слышный и в то же время с такой магнетической силой к себе притягивающий, что создалась атмосфера напряженной и абсолютной тишины. Неумолимой логикой, широтой подхода, негодующим сарказмом он загонял противника в такие глубины, или на такие высоты, куда тот вовсе не расположен был идти. Это было захватывающее - умственно и эмоционально состязание.
Беседа затянулась, и ее решили продлить на другом собрании. И на нем в фокусе общего внимания оставались Свенцицкий и Фондаминский. Страсти накалились до того, что обычно владевший собой и изысканно любезный Илюша позволил себе не совсем деликатную выходку. Скрывая раздражение за улыбкой, он бросил по адресу одного из оппонентов, это был Братенши, срывающимся голосом:
- Знаете, когда от удара книгой по голове слышен глухой звук, не всегда книга в том повинна...
Все обернулись в сторону Братенши. Он густо покраснел, но ограничился замечанием:
- Ничего не значит.
Дальнейших последствий "инцидент" не имел. Формально Фондаминский и его сторонники позиций своих не сдали. Но фактически поле битвы осталось за Свенцицким, и несдержанность Илюши это подчеркнула: победителям свойственно великодушие, а не раздражение. В споре не участвовавшие, даже те, кто не разделяли положительных взглядов Свенцицкого, считали его победителем. Таково же было и мнение Фондаминских, как я узнал позднее. У Свенцицкого, помимо личных дарований, было одно неоспоримое преимущество в споре: он исходил от богооткровенной, единой, абсолютной и аподиктически-непогрешимой истины.
Все его оппоненты, не исключая и Фондаминского, отвергая недоказуемость, отвергали и понятие Бога, как псевдоним или синоним недоказуемого и непостижимого - тем более недоказуемого и непостижимого, чем меньше человек знал и знает. Свенцицкий запечатлел свой спор с Фондаминским в карандашном наброске: похожий на подлинного и напоминающий Лассаля, Илюша с длинными волосами и горящими глазами сгибается под тяжестью креста на плече. Подпись:
Это Платон, ей Богу, Платон!..
4
Не могу установить, что именно выдвинуло на первый план в моем сознании проблему личной вины и ответственности. Интересовался я этим вопросом давно. Ее касались все философы, философы права и криминалисты, с которыми я знакомился. Социальная сторона и социологическая школа в уголовном праве, внешние условия, при которых ответственность отпадала, меня занимали меньше. Но вменение и вменяемость, вина и беда были внутренне связаны не только с моралью и правом, но и с биологией человека, с его психопатологией. Мое внимание привлекло то, что в до-фрейдовское время именовалось Moral insanity, т. е. состояние неспособности различать правильное от неправильного и противостоять аморальным действиям - при сознании или без сознания того, что они аморальны. Отсюда и практический вывод: чтобы решить эту основную проблему, недостаточно одной философской спекуляции и правоведения, необходимо познать и природу человека, здоровую и больную. А чтобы "освоить" психопатологию, необходимо пройти курс медицинской науки.
Занятия на юридическом факультете не отнимали много времени и сил, и мне пришло в голову для сокращения сроков ученья совместить юриспруденцию с одновременным изучением медицины. Но такой случай был предусмотрен начальством: канцелярия университета, куда я отправился за справкой, разъяснила, что одновременное зачисление на два факультета не разрешается. Оставалось продолжать изучение права в Москве, а медицины - заграницей. К такому умозаключению подталкивал меня и завязавшийся к тому времени всерьез роман с будущей моей женой, кузиной Маней. Она тоже остановилась на медицине для продолжения своего образования. В русскую медицинскую школу она без медали попасть не имела шансов и решила ехать в Гейдельберг. За три месяца она подготовилась, с моей помощью, к сдаче дополнительного экзамена по-латыни, примерно, в таком же скорострельном порядке, в каком во время Второй мировой войны в Соединенных Штатах обучали русскому языку, китайскому, малайскому и другим чинов армии и флота с высшим образованием.
Родители с неохотой всё же согласились отпустить меня заграницу и финансировать поездку. Мне было поставлено лишь одно непременное условие: университет, в котором я собираюсь учиться, не должен быть тем же, в котором будет учиться кузина. "Дрэпер-Спенсер" внушил убеждение, что браки между близкими родственниками к добру не ведут, а мамаша имела все основания опасаться, как бы не случилось того, чего она в моих же интересах определенно не желала. Я без колебаний принял поставленное мне условие, имея в виду, что другой университет не исключает топографически близкого к нему. Пусть кузина поедет в Гейдельберг, я же поеду во Фрейбург, в трех часах езды от Гейдельберга.
Осенью 1903 г., числясь студентом 3-го курса на юридическом факультете в Москве, я отправился во Фрейбург, в Бадене, учиться медицине. Мы выехали вместе с кузиной и моим приятелем Борисом Лунцем, - сыном московского врача, к которому обращались в нашей семье в более серьезных случаях. Не без горечи и тоски расстался я со своими спутниками в Гейдельберге и с тем же поездом направился дальше во Фрейбург. Приискать комнату и устроиться было делом несложным, - очаровательный городок жил университетом и студентами. Я отправился на почтамт заявить о своем местожительстве на случай, если придут на мое имя письма до востребования. Чиновник тут же вручил мне уже ожидавшую меня телеграмму. Она была из Гейдельберга: кузина извещала, что едет во Фрейбург. Я был изумлен, обрадован и огорчен. Непонятно было, что случилось; радостно было предстоящее свидание; мучило сознание нарушенного слова.
Дело было просто: медицинский факультет в Гейдельберге счел себя перегруженным студентками и отказал вновь поступающим. Кузине не оставалось ничего другого, как ехать во Фрейбург хотя бы для совместного обсуждения как быть. В конце концов, было нетрудно убедить себя в том, что данное совсем при других обстоятельствах слово не может считаться обязательным. Я честно соблюл обязательство, но внешние условия оказались против меня, сильнее. Многосмысленной оговорки о Rebus sic stantibus (При данном положении вещей.) я еще не знал. Но что такое Force majeure (Непреодолимая сила.) и что необходимо различать между "формой" и "содержанием", или существом, мне было уже известно.
Гораздо труднее было убедить родителей, дать им понять и поверить, что так всё случилось, а не произошло по заранее обдуманному плану.
Как только кузина устроилась - в комнате с чудесным видом на знаменитый фрейбургский Шлосс, - мы оба взялись за перо извещать о происшедшем своих родителей. Мои родители привыкли мне доверять: "наши дети не врут", - любила подчеркивать мамаша, хвастаясь нами и поощряя нас держать высоко репутацию. И эта тактика оправдала себя: я никогда никого не обманывал, - в худшем случае отмалчивался или не говорил всей правды. Но в данном случае я ощущал, что мне никак не удастся убедить их в том, что всё произошло именно так, как я описываю, а не было подстроено заранее. Я старался вложить в свое письмо всю доступную мне силу убеждения и искренности и всё же сознавал, что, случись нечто подобное с другими, я сам не поверил бы тому: уж больно всё хорошо вышло, - так обычно не бывает.
В какой мере мне родители поверили, осталось мне неизвестным. Отлучения от воды и огня, то есть от необходимых мне для жизни и учения средств, конечно, не последовало, - я этого и не опасался: слишком тесны были наши семейные отношения. Но не последовало и никакой другой реакции со стороны родителей. Они промолчали, и это было, конечно, наиболее мудрым, ибо и крайнее осуждение не изменило бы создавшегося положения.
Меня и кузину без всяких осложнений зачислили на медицинский факультет. Она взялась, как полагалось, за естественные науки, я же впился сразу в анатомию. Профессор Гауп, специалист по лягушке, знавший всё, что когда-либо кем-либо было сказано или напечатано о лягушке, и сам опубликовавший огромнейший том "Лягушка", был отличным педагогом. В минимум времени он старался сообщить слушателям максимум знаний. Он приходил, поэтому, на лекцию задолго до студентов, и воспроизводил на доске полное резюмэ своей лекции.
У Гаупа я стал работать и в анатомическом театре - препарировал ногу, название мускулов которой и сейчас сохранилось в памяти. Слушал я и лекции знаменитого Августа Вейсмана, внушительного старца библейского типа. Он увлекательно излагал свою теорию наследственности, за которую советские Лысенки объявили его посмертно "формалистом" и "мракобесом" в биологии.
Продолжая интересоваться философией, я не мог упустить возможность послушать Риккерта. Я получил доступ даже в его семинар, который моему дилетантскому сознанию представился в виде казуистики препиравшихся между собой гносеологических мудрецов.
Фрейбургская эпопея требовала от меня большого напряжения физических и душевных сил. Вся жизнь была размерена, строго следовала университетскому расписанию. Лекции начинались уже в 8 час. утра. В полдень сходились обедать к немке человек 20 студентов и студенток из России. Главную массу столовников составляли "сибирячки" из Иркутска, приехавшие штудировать медицину.
Старшей, возглавлявшей стол и доминировавшей в разговоре, была Надежда Рубинштейн, жена будущего профессора философии и психологии M. M. Рубинштейна. Она осаживала, порою бесцеремонно, свою сестру, Зисман, и всех прочих сибирячек: Самсонович, Ферштер, Левинсон. Позднее других появлялся за столом высокий и румяный, кровь с молоком, самодовольный "ухарь купец", Кровопусков, Константин Романович, - в будущем кооператор на юге России и деятель Земгора в Париже, а тогда один из немногих большевиков.
Его место было рядом с моим. С его лица не сходила улыбка, отмеченная снисходительным презрением ко всем не приобщенным к обладанию единой и абсолютной истиной. Он никогда не удостаивал меня разговором. Когда же сибирячки начинали слишком неугомонно трещать, Кровопусков переставал змеевидно улыбаться, а отпускал вслух презрительное замечание по адресу недоразвившихся до образа большевика существ.
После обеда время уходило на занятия в анатомическом театре или в семинаре. А к вечеру в положенные дни я отправлялся с медиком старшего курса Яковом Гавронским, братом моей приятельницы Амалии, уже носившей фамилию Фондаминской, в психиатрическую клинику на лекцию проф. Хохе с демонстрацией пациентов. Это посещение формально не воспрещалось, но вряд ли было достаточно плодотворно. Мне, однако, не терпелось, и я вскоре так набил себе руку в распознавании видов душевной болезни, что часто ставил совершенно правильный диагноз. Наметанность глаза при эмпирическом наблюдении, конечно, не была подлинным знанием, но в ряде университетов, в частности, во Франции этому методу обучения отдавали предпочтение перед методикой и систематикой германской школы.
Потрудившись верой и правдой весь день на пользу просвещения, я спешил к кузине ужинать. У той же хозяйки, в соседней комнате поселилась новая медичка - Анюта Королева. Оказался во Фрейбурге и Коля Якушкин, очаровательный во многих отношениях студент гагаринского политехнического института в Петербурге. Он интересовался главным образом политической экономией и ботаникой. И меня он как-то увлек послушать прославленного Шульце-Геверница. Но я остался к последнему более чем равнодушен, вероятно потому, что самая экономика меня мало занимала. Иногда Коля вместе со мной приходил ужинать, и получался у нас квартет, хотя музыкальной среди нас была одна лишь Анюта, она владела голосом, правда, не слишком сильным и капризным. У меня в это время почти ежедневно поднималась к вечеру температура - последствие малярии, вывезенной из Поти, - и я бывал в несколько повышенно-жизнерадостном настроении. Обменявшись впечатлениями и новостями, мы после ужина расходились наверстывать упущенное за время отдыха, готовиться к предстоявшим на следующий день занятиям.
Русская колония во Фрейбурге 1903-04 года не могла равняться с гейдельбергской или берлинской ни по численности, ни по известности своих сочленов. В ней существовали партийно-политические группировки, но и те, кто в них участвовал, главное внимание обращали на университетские занятия.
Нелегальная литература меня не привлекала. Одно время я интересовался, правда, "Освобождением", но по особому мотиву. Очутившись за пределами досягаемости русской цензуры, я послал в "Освобождение" корреспонденцию о настроениях московского студенчества, как я их воспринимал. Подписался я "Аврелий". Корреспонденция не появлялась, и в "Почтовом ящике" не было указаний, что она "не подошла". В конце концов, я послал сердитый запрос с указанием своего адреса. В ответ сообщили, что меня не могли уведомить, потому что я был не единственный "Аврелий", - их было три.
Лично я был ближе связан с эс-эровской группой. Ее возглавляли Яков Гавронский и его жена, Роза Исидоровна, - вернее, Роза Исидоровна и ее муж. Они оба заканчивали свое медицинское образование и активно интересовались политикой и междупартийными взаимоотношениями.
Во Фрейбурге жил тогда и страдавший от туберкулеза ноги кузен Гавронских, Михаил Осипович Цетлин, - он же поэт Амари и редактор нью-йоркского "Нового журнала" в будущем.
Жена Гавронского, урожденная Шабад, была старшей в роде, и ее сестра Раля, как и кузины: Циля, Роза и Соня, все тяготели к эс-эрам. Роза Исидоровна и Раля погибли мученической смертью в виленском гетто. Их кузина Розочка была убита еще в 1905 г. в Минске на демонстрации по случаю опубликования Манифеста 17-го октября.
Наконец, Соня или как все мы ее звали за миниатюрный ее рост, Сонечка она была моей соседкой по работе над трупом, - лишилась рассудка... Все эти трагедии разразились позже.
Тогда же во Фрейбурге будущие жертвы своего и чужого безумия усердно учились, сдавали, зачеты и экзамены, бегали на лекции и в клиники, отдавали досуги спорам о роли личности в истории и сравнительных преимуществах "Искры" и "Революционной России".
У Гавронских в более тесном кружке читались рефераты. И я вызвался прочесть реферат о праве и нравственности. Я наметил его как отрицание революции, которую нельзя оправдать ни с моральной, ни с правовой точки зрения и которая исторически при всех обстоятельствах обречена на неудачу, ибо сама в себе несет семена разложения и контрреволюции. Сделать этот доклад мне, впрочем, не удалось, - не потому, что его отказались выслушать, а потому что не хватало времени ни мне, ни другим.
Изредка происходили и публичные доклады. Так доклад был прочитан Лейбочкой Яффе, поэтом и сионистом, погибшим при взрыве здания Еврейского агентства во время англо-еврейской гражданской войны. Я встречал его на семинаре у Риккерта. Яффе не упускал никогда случая в стихах и прозе пропагандировать сионистское решение еврейского вопроса. Он вызывал к себе всеобщую симпатию, как человек и как оратор, но единомышленников навербовал немного.
Сионизм не был в фаворе у еврейской молодежи того времени: его считали утопией и, в нынешних терминах, "эскапизмом" от стоявших на очереди социально-политических проблем. В своем большинстве эта молодежь встревоженно ждала исторических и даже мировых сдвигов.
Изредка наезжали во Фрейбург и гастролеры из других русских колоний. Так из Гейдельберга приехал с философским докладом Абрам Гоц. Политики он не касался, тем не менее и Шопенгауэр, и Тренделенбург, которых Гоц усердно цитировал, привлекались не столько в целях отыскания философской истины, сколько для обоснования призыва крепить личную волю к поиску и защите справедливости и свободы.
Были в колонии и люди политически нейтральные или политические симпатии коих никак не проявлялись. Была Гита Трахтенберг, скромная, русалочного типа миловидная девица, с которой дружил Коля Якушкин. Двадцать с лишним лет спустя я встретил ее в Кишиневе женой врача и матерью двух дочерей, тяготевших, увы, к Советам.
Была приятельница Анюты Королевой Бялыницкая-Бируля, заканчивавшая медицинское образование. Были трое крохотных Каценеленбогенов мал-мала-меньше. Была немногим крупнее их Шварц, кузина Моносзона. Были и другие, с которыми я не имел случая - ни времени, ни возможности познакомиться.
Изредка удавалось найти время для развлечений. На Рождество целой компанией отправились в экскурсию. Отъехав на некоторое расстояние от Фрейбурга по железной дороге, на санях добрались до подножья Фельдберга и стали взбираться на гору. Где-то ночевали, мерзли, опять маршировали до усталости, получая огромное наслаждение от воздуха, от разрядки избыточной энергии, от дружеской компании, от нерассуждающей своей молодости.
Оторванная от родной страны, русская колония жила своей жизнью - более связанной с жизнью мира, нежели с жизнью России. "Изоляционизм", не принципиальный конечно, достигал такой степени, что, когда японцы коварно напали на русские суда и началась война, это событие прошло как-то мимо сознания большинства членов колонии, если не считать тех, кто подлежал призыву на военную службу в силу мобилизации.
Семестр кончался, и, сдав в спешном порядке свои зачеты, я помчался в Москву. За шестинедельный перерыв между зимним и летним семестрами во Фрейбурге мне предстояло подготовиться и сдать экзамены для перехода на последний, 4-ый, курс юридического факультета.
Это была не слишком сложная задача, но всё же требовавшая сосредоточенных усилий. К тому же в Москве были свои соблазны - упущенные, которые хотелось наверстать, - и новые. Контакт с друзьями был восстановлен немедленно. За время разлуки наиболее сильная перемена произошла с Шером: он самоопределился как экономист марксистской школы. Влияние Свенцицкого на сей раз оказалось бессильным, и ему пришлось довольствоваться язвительными насмешками над неразумным, одурманенным и ослепленным Васей.
Я спешил хотя бы мельком побывать тут и там, - точно для того, чтобы убедиться, что всё обстоит как было: война и в Москве не всюду давала себя знать.
В литературно-художественном кружке подвизались привычные ораторы: Брюсов, Бальмонт, Андрей Белый, Мих. Львов, Мандельштам, три брата Койранских. На собраниях, устраивавшихся "Вопросами психологии и философии", выступали философы самых разных направлений: от Лопатина и Трубецкого до Фриче, Суворова, Шулятикова, - они тоже считали себя философами. А в религиозно-философском обществе подобрались все люди единой философской веры: Рачинский, Трубецкой, Котляревский, Свенцицкий, Эрн.
Много времени этим посещениям "для души" я уделять не мог. Ждали меня учебники, и за них надо было засесть вплотную. У профессора Озерова "Финансовое право" надо было знать, потому что он шуток не любил и умел различать знающих его курс от тех, кто в его тайны не был посвящен. Я курс проштудировал и получил "весьма". Оставались еще полицейское право и, менее трудное, - церковное.
Полицейское, или административное право в значительной мере сводилось к пересказу всевозможных регламентов и уставов, которые требовали главным образом напряжения памяти. Курс церковного права состоял из систематизации исторических взаимоотношений между церковью и государством. С полицейским правом я покончил на "весьма". С церковным вышла заминка. И неудивительно: в моем распоряжении осталось всего трое суток на подготовку к экзамену. Дело всё же кончилось благополучно: узрев ли во мне иноверца, чуждого церкви и его праву, или почему-либо другому, но проф. Суворов поставил мне "у" удовлетворительно, и я был вполне удовлетворен.
Я сдавал экзамены в первые же дни, положенные по каждому предмету, - чтобы возможно скорее вернуться к занятиям во Фрейбург. Всё же к началу семестра я опоздал. Пропустил, в частности, вступительные лекции по гистологии и демонстрацию того, как обращаться с микроскопом. Пришлось потратить много лишнего времени и усилий, чтобы самому наверстать упущенное. Я стал себя чувствовать неуверенно не только на занятиях по гистологии. Скачка с препятствиями привела к тому, что я не всюду поспевал во время, а то и вовсе не поспевал, и здесь и там накапливались пробелы и провалы. Я задавал себе вопрос: так ли уж был неразумен запрет одновременного обучения на двух факультетах? Малодушие, однако, скоро проходило, и я с прежним усердием продолжал носиться с лекции Риккерта на Вейсмана, а оттуда в анатомический театр - препарировать уже не ногу, а руку.
Не отказался я и от участия в экстраординарном событии - в праздновании университетом зачисления своего двухтысячного по счету студента. Студент, оказавшийся волею случая двухтысячным, стал баловнем судьбы - объектом всяческого чествования, прославления, подношений. Портные, парикмахеры, рестораторы, фотографы взапуски рекламировали себя, как бесплатных поставщиков "двухтысячного". Празднество носило характер типично-немецкого академического фестиваля, но в более крупных размерах.
Началось с парада по городу студенческих ферейнов в полной форме, со знаменами, шпагами, шмисами. Затем профессора и студенты собрались в парке, где среди зелени были раскинуты деревянные столы без скатертей и салфеток. Угощали сосисками с картофельным салатом и горчицей и в неограниченном количестве - пивом, пивом, пивом. Сосед по столу изготовил открытку, чтобы послать домашним. Он протянул ее мне.
На ней значилось:
- Heute offiziell besoffen: сегодня пьян с официального разрешения.
Стали говорить речи с демонстрацией того, что было и что будет. Воображаемый тысячный студент был представлен в виде пожилого старца, грядущий же трехтысячный был показан в детской коляске, которую медленно катил почтенный Вейсман. Снова пили пиво, пиво и пиво. Читали приветствия от баденских и имперских властей. Пели хором и пили до самого вечера. Празднество закончилось эффектным фейерверком.
Я умудрился съездить и в Гейдельберг - в гости к московским друзьям. Фондаминские повели меня слушать - вернее, показывать - Виндельбанда, Куно Фишера, Георга Еллинека. Каждый из них пользовался если не мировой, то европейской известностью. Каждый из них был опытный, авторитетный и превосходный лектор, к слову коего аудитория настороженно прислушивалась. Мои впечатления были, конечно, мимолетны, но мне почудилось, что самим лекторам несколько прискучило из года в год читать всё то же или всё о том же. Вырабатывалась некоторая рутина, которая плохо уживалась с живым творчеством.
Когда много лет спустя я, удовольствия ради, ходил послушать прославленных профессоров Германии и Франции, чтобы посмотреть да посравнить, я убедился, что самым замечательным из всех, кого довелось мне слышать был Анри Бергсон в Париже. Изящный, худощавый, собранный и стильный - фигурой, сосредоточенной напряженностью, горящими глазами немолодого, но румяного лица, - он не читал, а говорил. Не было перед ним никаких записей, листов или портфеля. Речь лилась ровно, без задержки, но и без чрезмерной легкости. Он не жестикулировал, а как бы только опирался на корешок книги, которую время от времени вертел в руках. Иногда лектор точно поддавался вперед и ввысь. Создавалось впечатление, что философ излагает не заранее подготовленное, а тут же в присутствии слушателей творимое.
Евангелие (Библия) утверждает, что в начале было Слово. Гёте в Фаусте, что в начале было Дело. Внимая Бергсону, казалось, что в начале была Мысль. Аудитория приобщалась к процессу самого зарождения мысли, облечения ее в словесную ткань и логического оформления. "Следовать за мыслями великого человека есть наука самая занимательная", - утверждал Пушкин. Конечно, и Бергсону приходилось повторять самого себя - заниматься "автоплагиатом", как обнаружил Ходасевич в "Поэтическом хозяйстве Пушкина". Но слушателям это не было заметно. Они ощущали себя сопричастными тайне творчества. В этом магическом воздействии проявлялся исключительный талант и высшее искусство. Если Ключевский с замечательным мастерством воспроизводил прошлое как сущее и реально зримое, Бергсон приподнимал аудиторию до себя, вовлекал ее в тайны духовного творчества.
Пред самым окончанием семестра удалось устроить и небольшую экскурсию: отправились на знаменитый рейнский водопад. Доехали до Шафгаузена, а оттуда пешком к водопаду и на лодке к островку. Видели всё, что полагалось видеть, и всё шло благополучно, пока не наступило время возвращаться домой. Неизвестно откуда внезапно налетела гроза, и наше утлое судёнышко стало вертеться в разные стороны, но, в конечном счете, выгребло. Ливень продолжался, и, когда мы высадились на берег, с нас стекала вода, образуя лужи. Мы думали нас не впустят не то, что в вагон, но и на площадку вагона. Но обошлось. Поздно ночью вернулись мы в свой Фрейбург, ставший уже родным, уставшие, отсыревшие, напоенные невиданным зрелищем и разошлись по своим комнатам.
Летний семестр бывал короче зимнего, а для меня тем более, ведь я запоздал к его началу. На конец июля по новому стилю назначен был день нашего, отъезда. Накануне отъезда мы сидели на открытом воздухе за столиком кафэ: Анюта Королева, Бялыницкая-Бируля, кузина и я. Обменивались прощальными репликами, как вдруг послышались выкрики. Мальчишки неслись по улицам с выпуском экстренных телеграмм в руках. На первой странице громадными буквами сообщалось, что в Петербурге убит русский царь.
Это оказалось "материальной ошибкой": убит был не царь, а его всемогущий министр внутренних дел Плеве. Это существа не меняло: очевидно, в России происходит что-то серьезное. В такое время нельзя быть в нетях. Мы снялись с места и понеслись домой, не отдавая себе ясного отчета, к чему и для чего. Кузина направилась прямо в Москву.
Я на три недели задержался у родных в Вильно, - чтобы посмотреть, как живут в черте еврейской оседлости, какие там общественные учреждения и как они действуют.
Никак я не предполагал, конечно, что больше никогда не увижу милого Фрейбурга и, больше того, - что навсегда расстаюсь со своими планами изучить психопатологию.
III. РЕШАЮЩИЙ ГОД
Первый арест. - 9-ое января. - Приобщение к революции. - Пропагандист, составитель прокламаций, оппонент. - Первомайский урок. - Нелегальное положение. - Первые литературные шаги. - 17-ое октября в Алупке. - Кто кого: Герценштейн,
П. П. Маслов, Чернов. - Декабрьское восстание. - Первый съезд партии с.-р. - Третий арест и побег. - Петербург.
Вступление в литературную группу Кочаровского. - Одесса. - Свеаборгское восстание. - "Личность и право". - Отъезд заграницу.
2
В Москву я вернулся, как и уехал, - противником революции. Отвергая ее морально и идейно и отрицая ее политическую целесообразность, я в то же время никак не был склонен отказаться от активного участия в общественном делании. Изоляционизму в общественной жизни я был чужд и принципиально, и по всей своей натуре. Я считал своим долгом положительно утверждать и на деле демонстрировать, во имя чего я революцию отрицаю и что ей противополагаю. По моем возвращении из заграницы вопрос этот не только для меня, но для всей страны из мира отвлеченных идей перешел вскоре в мир вещей - встал практически.
В Петербурге градоначальник Клейгельс разогнал студенческую демонстрацию, при чем немало участников пострадали физически - были жестоко избиты полицией. Перед московским студенчеством возник вопрос о поддержке петербургских коллег - с выражением им сочувствия путем открытого протеста против действий власти. Студенческий исполнительный комитет выпустил воззвание с призывом выйти в условленное время и место и продемонстрировать публично свои чувства к Клейгельсу и его жертвам.
Наряду с этим призывом появилась и прокламация московского комитета Партии социалистов-революционеров с близким моей правовой душе лозунгом: "В борьбе обретешь ты право свое!" Комитет тоже призывал к участию в демонстрации, при чем сопровождал свой призыв предупреждением-угрозой: если и в Москве демонстранты подвергнутся расправе, подобной петербургской, комитет партии будет считать лично ответственными за нее московского градоначальника Дм. Фед. Трепова и генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича.
На прокламацию эту я особого внимания не обратил. О самом существовании эс-эровского комитета я понятия не имел и члены его были мне неизвестны, только позднее я узнал, что прокламация исходила от Зензинова, некоего Влад. Зоммерфельда-Мартынова и других. Но призыв к публичному выражению "профессиональной" солидарности с пострадавшими в Петербурге коллегами был мне близок. Я решил на демонстрацию пойти и в полдень 5-го декабря оказался на Тверской.
Собравшиеся прогуливались по обеим сторонам тротуара вперед и назад на отрезке между генерал-губернаторским домом и площадью Страстного монастыря. Неожиданно посреди улицы показалась небольшая толпа учащихся обоего пола. Взявшись под руки и образуя некое, плохо построенное каррэ, демонстранты продвигались под красным флагом и нестройно пели. Не успел я не то, что присоединиться к демонстрации, но даже разглядеть кто идет впереди, как откуда-то налетел отряд городовых, которые стали наносить удары шашками, стараясь разбить каррэ и пробиться к знамени. Манифестация быстро растаяла. Бросились, кто куда мог - в магазины, в частные дома, в прилегающие переулки.
Я не успел осмыслить происходящее, как увидел, что мне навстречу несутся городовые с шашками наголо. С теми, кто был возле, бросились мы в сторону. Они за нами. Я почувствовал удар по спине: к счастью то была не обнаженная шашка, а "селедка" в ножнах, ударившая плашмя. Я продолжал что было сил мчаться от настигавших меня и - попал в ловушку, в гостеприимно открытые ворота. Это был дом Живаго, близ здания 7-ой гимназии. Вместе со мной во двор загнали несколько десятков студентов и курсисток. В пустом и холодном нижнем этаже особняка нас подвергли поверхностному опросу: кто, откуда, зачем и т. д.
Опрашивали медленно и долго. Потом одних вызвали, - среди них был Ив. Ал. Ильин, - других, в том числе меня, оставили. Мы гадали, чья участь предпочтительнее. Оказалось, что вызывали "агнцев". К "козлищам" же причислили всех прежних клиентов Охранки и "инородцев", неблагонадежность коих властью предполагалась, пока не доказано обратное. Наступила уже ночь, когда нас погрузили в тюремную карету. Здесь встретил я - с радостью и огорчением - Раю Фондаминскую.
Стали обмениваться впечатлениями и слухами. Передавали, что Лев Поляк, шедший в первых рядах, был ранен: обнаженной шашкой пробиты кожные покровы руки, он потерял много крови, но счастливо избежал ареста. В оживленной беседе не успели мы, как говорится, оглянуться, как карета въехала в широко растворенные ворота тюрьмы. Это была Таганка.
Опрос. Обыск. Ряд вещей отобрали и повели в одиночную камеру, тускло освещенную, узкую, грязноватую, с подозрительного цвета одеялом на откинутой металлической койке. Всё было непривлекательно, но долго я не раздумывал. Устав от необычных треволнений дня, я завернулся в свою шинель и тут же забылся.
Лишение свободы это - особое состояние, которое надо пережить, по описанию о нем судить нельзя. Как здоровье или воздух, свободу ощущаешь и особенно ценишь, когда ее нет. Отсутствие свободы не только громадное лишение, физическое и моральное, это и прямое оскорбление достоинства человека, превращающее его в объект чужой воли, направляемый извне, со стороны. К этому труднее привыкнуть, нежели к тусклому свету, дурному запаху, скудному питанию, отсутствию свежего воздуха и элементарных удобств. Конечно, тюрьмы царского времени, если исключить прославленные своей жестокостью Рижский и Орловский централы и некоторые другие, не могут идти ни в какое сравнение с советскими тюрьмами, изоляторами, исправительными домами и концлагерями. И в тюрьмах царского времени было несладко сидеть, но в той форме и мере, в какой тюремный режим признавал известный минимум прав за заключенным, соблюдение этого минимума было обязательно для тюремщиков, которым вовсе не всегда внушали, что заключенный классовый враг и "гад", которого надо обезличить, унизить, истребить.
В Таганской тюрьме шла своя строго налаженная жизнь. Я не успел в нее как следует войти, как на третьи сутки ночью меня вызвали в контору и объявили, что, по распоряжению градоначальника, я подлежу аресту сроком на месяц. Как получивший "приговор", я уже не мог оставаться в Таганке и был препровожден для отбывания наказания в арестное помещение при Сретенской полицейской части. В зарешеченной комнате, куда меня ввели, оказались две широкие койки, не чета таганской, и... мой приятель Борис Ратнер. Он проделал, примерно, такую же эпопею, что и я, но был задержан в другом месте. Ему также предстояло отсидеть месяц.
В разное время я бывал в одиночном заключении, в заключении вдвоем и в общей камере. По опыту скажу, что одиночка лучше общей камеры и общая камера лучше заключения вдвоем, даже если второй сиделец - единомышленник или приятель. Если уж нет того, что американцы называют "privacy" и что составляет огромную ценность, лучше не быть прикованным непременно к одному сидельцу, а иметь возможность общения с несколькими - по выбору. Я остался с Ратнером в приятельских отношениях и после нашего совместного заключения. Но оно было безрадостно: бесплодные споры заканчивались взаимным раздражением, от которого некуда было уйти - ни в себя, ни к кому-либо другому. Быть всё время "на людях" тягостно, но того тягостнее, когда "люди" сводятся к одному и тому же человеку.
Заключение тянулось медленно и нудно, не будучи ни в какой мере тяжким. Приходили на свидание родители, приносили книги, журналы, съестное. Они были очень огорчены, что я попал под замок, но осуждения мне не высказывали. Быть арестованным, особенно студенту, вошло уже в строй и быт русской жизни. Когда 5-го января истек мой срок, я с радостью покинул арестное помещение. Был канун "Красного воскресенья", 9-го января 1905 г., когда вековая вера в русского царя была убита - не фигурально, а фактически -в огромной части русского населения. Именно этим днем надлежит и датировать начало русской революции. И я, к революции до этого дня никак не причастный, с этого дня перестал быть тем, кем был раньше.
Может быть, подсознательно сыграли свою роль и удар шашкой, и месячное заключение. Но самая мысль включиться в революционное движение возникла у меня лишь после 9-го января и в связи с ним. Я и раньше, конечно, знал, что революционные прерывы присущи и истории и самой природе права и государства, знал, что история права есть история переворотов и прерывов в праве, как то формулировал Еллинек. Однако, лишь 9-ое января воочию показало, что расчеты и надежды на то, что революция минет Россию, неосновательны.
Мои "бессмысленные мечтания" были разбиты и - навсегда.
Это, конечно, - "малая история" того, как нереволюционно настроенный молодой человек превратился в революционера. Настоящая же история того, почему революция не минула и России, лучше всего сформулирована графом Витте в Записке, представленной им государю за 8 дней до его исторического Манифеста, - 9 октября 1905 г.
В ней говорилось: "Не год назад, конечно, зародилось нынешнее освободительное движение. Его корни в глубине веков - в Новгороде и Пскове, в Запорожском казачестве, в низовой вольнице Поволжья, церковном расколе, в протесте против реформ Петра с призывом к идеализированной самобытной старине, в бунте декабристов, в деле Петрашевского, в великом акте 19 февраля 1861 г. и, говоря вообще, в природе всякого человека. Человек всегда стремится к свободе. Человек культурный - к свободе и праву: к свободе, регулируемой правом и правом обеспечиваемой"
Чтобы по справедливости оценить эти слова, надо помнить, что принадлежат они царедворцу, который в начале царствования Александра III входил в состав конспиративной "Священной Дружины" для охраны незыблемости самодержавного строя; что в течение, примерно, 15 лет "эра Витте" была синонимом высшего экономического расцвета самодержавной России и что всего за три года до революции пятого года Витте утверждал, что земское самоуправление не совместимо с самодержавием.
Имен Гапона и Петра Рутенберга я до этого не слыхал. Но их обращение к верховной власти мне импонировало тем, что было открытым, а не подпольно-анонимным, - что мне представлялось безответственным призывом фанатиков к низвержению строя руками малосознательных масс и одиночек-энтузиастов. Задуманное как мирная демонстрация и кончившееся кровью, 9-ое января убедило меня в несостоятельности моей антиреволюционной позиции. И я сделал вытекавшие отсюда выводы.
Мне исполнилось 22 года, когда я принял определившее всю мою дальнейшую жизнь решение. Потому ли, что я примкнул к революции в более зрелом возрасте, чем многие из сверстников, и принял свое решение в итоге внутренней борьбы с самим собой, но я оказался застрахованным навсегда от той смены вех, которая была характерна для людей моего поколения и ему предшествующего, когда от революции многие устремлялись к контрреволюции, чтобы потом придти к флирту и даже восхвалению большевистской власти, как власти подлинно-революционной и подлинно-национальной.
Приняв свое решение, я тотчас установил контакт с Исполнительным комитетом, который руководил студенческим движением, и вскоре сам оказался в его составе в качестве представителя 4-го курса юридического факультета. Мне поручили следить за тем, чтобы занятия, прерванные в университете по случаю рождественских каникул, не возобновлялись. Я принял поручение и, когда узнал, что проф. Кассо назначил очередную лекцию, отправился выполнять возложенную на меня миссию.
На этот раз Кассо говорил не о генеральном межевании, которое не есть межевание генералов, а о взаимоотношении между главной вещью (например, картиной) и ее принадлежностью (рамой). Он цитировал сравнительное законодательство и судебные решения.
Эта проблема имела вековую историю и знала разноречивые решения. Все они, как небо от земли, отстояли от происходившего в реальности. Это было самоочевидно. В то же время было неловко вторгаться в чужую беседу и прерывать ее. Пересиливая себя, я всё же встал и не слишком красноречиво исполнил вариацию на вечную тему о том, что, когда действует оружие, музы умолкают, когда в Петербурге льется кровь, московский университет не может оставаться равнодушным и продолжать занятия как будто ничего не произошло. Kacco оборвал меня, заявив, что наука самоценна и при всех обстоятельствах должна идти своей дорогой. Кое-кто из слушателей его поддержал. Я успел всё же призвать сочувствующих жертвам кровавой расправы покинуть аудиторию вместе со мной. За мной последовал всего один студент. Успех был невелик. Некоторое время спустя начальство само признало более благоразумным занятия в университете прекратить.
К тому времени я продвинулся уже несколько вперед в своих взглядах. Я убедился на опыте, что студенческое движение идет в том же фарватере, что и события, но слишком аморфно и неопределенно - включает разные элементы. Для эффективной борьбы с деспотизмом нужна большая сплоченность и большее согласие относительно средств и целей борьбы. Этим обладают политические партии. Такого рода выводы делало тогда множество людей, особенно из молодых.
И православно настроенный Свенцицкий, вернувшись из Петербурга, где на собраниях тамошнего религиозно-философского общества свел знакомство с религиозными деятелями либерального толка, до епископов включительно, - ощутил себя революционером.
Он составил воззвание в соответствующем духе, снабдил его знаком креста и отпечатал типографским способом. А ночью ряд сочувствовавших ему, переодевшись в простонародное платье, с разведенным в жестянках крахмалом и кистью под полой, отправились расклеивать это воззвание. Клеили где придется, - где меньше было риска быть захваченными. Неудивительно, что воззвание оказалось расклеено преимущественно в... укромных местах.
А еще через некоторое время тот же Свенцицкий, со своим единомышленником Эрном, создали Христианское братство борьбы. Не без влияния идей Мережковского и его литературного стиля, религия здесь сопрягалась с революцией: истина православия противопоставлялась лжи и насилию самодержавия и Синода.
В издательстве "Труд и Воля" - излюбленное анархистами сочетание слов Свенцицкий стал печатать популярные брошюры, в 15 страничек каждая: "Что нужно крестьянину", "Взыскующим Града" и др. А. В. Карташев свидетельствовал в 1951 г., что созданный С. Н. Булгаковым в 1906 г. Союз христианской политики был спроектирован "в развитие Христианского братства борьбы" Свенцицкого-Эрна.
Меня лично революция "мучила" (в том смысле, в каком это понимал Достоевский) гораздо сильнее, чем социализм. Поскольку требования свободы, равенства и справедливости казались неоспоримыми и почти самоочевидными, социализм представлялся естественным и необходимым средством или техникой для реализации всей полноты этих требований. Другими словами: эти начала должны быть, конечно, распространены с политической сферы на социальную. Во всяком случае понимание социализма, как идеологии и морали, присущей определенному классу, не говоря уже о доктрине философского и исторического материализма, было мне всегда абсолютно чуждо. Но не было приемлемо и то, чтобы согласие с определенной доктриной - обязательное условие для совместных действий. Всё это исключало для меня вступление в организацию РСДРП, сочетавшую учение Маркса и Энгельса в неразрывное единство со своей программой и практикой.
Оставалась возможность примкнуть к народнической партии
с.-р. Так же, как я, были настроены и мои коллеги по университету, Сергей Яковлевич Гинзбург и некий Искрицкий, красивый высокий брюнет, которого я позднее потерял из виду. Мы решили вступить в сношения с эс-эрами. Я обратился к Фондаминскому, который в это время был в Москве и уже "самоопределился" как эс-эр. В условленное время он явился ко мне с Гоцем. Моя комната, почти целиком занятая двумя кроватями и письменным столом, с трудом вместила пятерых конспираторов.
О программе мы не говорили, - она не "мучила". Другое дело - тактика. Никак не мог я принять проповеди политического террора, - который, мне казалось, можно объяснить, оправдать, но никак не прославлять и проповедывать. Была мне чужда и "братоубийственная" борьба эс-деков с эс-эрами и обратно. Поэтому, предлагая свои услуги партии с.-р., я просил освободить меня от связанности по этим двум пунктам. В крайнем случае я могу отмалчиваться по ним, но положительно защищать террор и неприязнь к эс-декам я по совести не могу, - может быть, потому что еще "не дозрел" до эс-эрства.
К моему удивлению, Гоц с Фондаминским - решающее слово, видимо, принадлежало на год более молодому Гоцу - без особых возражений согласились принять мои услуги с оговорками, которые я сделал. Жребий был брошен, и я примкнул к П. С.-Р. Это было не формальное только включение в организацию, занимавшуюся политикой. Это означало и приобщение к особого рода содружеству, в котором отношения между сочленами покоились на началах товарищества, - давая особые права, они налагали и свои обязанности.
Желая активнее вложиться в партийную работу, я отказался от представительства студенческой организации. По моему предложению представительство от нашего 4-го курса юридического факультета было предложено Ив. А. Ильину, и он его принял.
По поручению эс-эровского комитета я организовал в университете сбор в пользу эс-эровской кассы. Это было 4-го февраля. Разложенные в разных местах студенческие фуражки с соответствующей надписью стали наполняться мелочью всё больше медными пятаками. Я собрал жатву, набил все карманы и "отяжелел". Оттопыренные карманы мешали движению и могли вызвать подозрение. У манежа я дождался "конки", шедшей на Лубянскую площадь, и поднялся на империал - на верхнее сидение без крыши. Мы проезжали вдоль стены Китай-города, когда раздался оглушительный треск и гул. Я был настолько озабочен тем, чтобы благополучно довезти и разгрузить свои медные богатства, что даже не задумался о том, что бы это могло быть. Мне и в голову не пришло, что то был взрыв бомбы, которую у здания судебных установлений в Кремле бросил Каляев в карету великого князя Сергея.
В условленный час и в условленном месте встретились мы с коллегой-юристом по фамилии Никотин, - принявшим для "конспирации" довольно прозрачный псевдоним "Табачников". С тою же целью конспирации он был переодет в штатское платье. Табачников ведал центральным районом московской организации с.-р. и должен был дать мне наглядный урок пропаганды. Она сводилась у него к поддержанию личных отношений с несколькими кружками рабочих, которых он осведомлял о зле, творящемся в политической и социальной жизни мира вообще и самодержавной России в особенности. Табачников передал мне несколько кружков. Они состояли из "кошелечников", из рабочих табачной фабрики "Габай" и из значительно более развитой группы наборщиков.
Не глубокомысленнее Никотина я переименовался в Маркова, Вениамина, и раза два в неделю, часов в 8 вечера, отправлялся на окраины Москвы в свои кружки. Собеседование происходило в уже прибранной комнате. Керосиновая лампочка освещала, как правило, исхудалые и усталые к концу рабочего дня лица. Сошедшаяся публика курила и тут же сплевывала.
Это были в своем огромном большинстве милые и хорошие люди, мало в чем разбиравшиеся, часто безграмотные, медленно и с трудом пробуждавшиеся к сознательному и активному участию в политической жизни. Держали они себя приветливо и благообразно. Чувствовалась некоторая собранность и настороженность - может быть, от ожидания непрошенного визита полиции, которая могла всегда проследить участников собрания; может быть, от некоторой отчужденности от посетителя - всё же не рабочего, а интеллигента и "барина"; а, может быть, просто в силу непривычки к такого рода времяпрепровождению.
Я старался в самых доступных мне простых выражениях передать слушателям основы политической экономии "по Железнову". Излагал я также - прежде чем оставить для прочтения - отличную брошюрку Ф. Дана о том, кого и как выбирать в Учредительное Собрание. Осторожно и в общих чертах касался я и политических вопросов, особенно когда мне задавали вопросы в связи с событиями дня или с тем, о чем я говорил. А материал для вопросов жизнь давала ежедневно: шла неудачная война с Японией, русская армия и флот терпели одно поражение за другим, росло всеобщее недовольство. Слушали меня всегда с большим вниманием. По вопросам, которые ставили, можно было судить, что и как доходит до сознания слушателей. Перед уходом дружески прощались, благодарили. Среда и обстановка очень к себе располагали.
В качестве пропагандиста я принимал участие и в общих собраниях пропагандистов в Москве, которые происходили под председательством кого-либо из "комитетчиков": чаще всего Вадима Руднева, он же товарищ Бабкин, Шмидта, Эдуарда Викентьевича, или Якова Гавронского.
Все они, по странной случайности, были врачами и появились среди московских эс-эров приблизительно тогда же, когда и я. Устную пропаганду я вскоре стал совмещать с письменной. Первую свою прокламацию я составил 19-го февраля, когда опубликованы были высочайший рескрипт на имя министра внутренних дел Булыгина о привлечении достойнейших, избранных от населения, людей к участию в разработке и обсуждении законодательных предположений и одновременно - манифест к населению. Рескрипт и манифест разнились по тону, с которым верховная власть обращалась к тому и другому адресату: рескрипт был милостивый, манифест - суровый. В манифесте говорилось о "шатаниях мысли, способствовавших распространению крамолы", и рекомендовалось содействовать ее "искоренению". Кому пряник, кому кнут.
Поздним вечером в семейном окружении уселся я строчить свое воззвание "полное яду". Висячая лампа светила мне и мамаше, дочитывавшей свое "Русское слово". Уморившийся за день отец тут же прикорнул на клеенчатом диване, повернувшись к нам спиной. Из соседней комнаты доносились звуки заучиваемых сестрой стихов. Этой мирной идиллии, конечно, никак не соответствовало то, чем я был занят. Но никто меня ни о чем не спрашивал, и я на опыте познал, что иногда лучшей формой конспирации является - не подавать вида, что происходит нечто подозрительное или предосудительное. .
Моя работа всё чаще стала принимать литературную форму. Гоц подбил меня написать статью для центрального органа партии - "Революционной России". И в "Р. Р." за подписью Демарки появилась изготовленная мною компилятивно-полемическая статья "Аграрная программа либералов". Занявшись эс-эровской работой, я редко встречался со своими друзьями - Шером и Орловым. И им было не до меня. Они тоже ушли с головой в революцию. Их связь с меньшевистской фракцией РСДРП поддерживалась через Исува, или тов. Михаила. Но главная их деятельность сосредоточилась на организации профессионального союза типографских рабочих. Здесь в первую очередь Шер, а потом Орлов, вместе с Чистовым, Николаем Ивановичем, Кефали-Каммермахером, Карлиным и другими, проделали громадную общекультурную и организационно-политическую работу.
Наряду с нелегальной работой, устной и письменной, "в массах", приходилось мне выступать и в качестве официального оппонента от эс-эров на нелегальных и полулегальных собраниях, которые устраивали другие партии или группы на частных, "буржуазных" квартирах. Чаще всего попадал я почему-то на собрания, где докладчиком бывал прив.-доц. Рожков, Николай Александрович. Историк по специальности и социал-демократ по политическим взглядам, он обыкновенно защищал марксистское понимание аграрных отношений, а я его опровергал с точки зрения народничества, защищая эс-эровское понимание. Эти споры приобрели скоро характер рутины. Завидя меня, краснощекий и упитанный Рожков расплывался широкой улыбкой. Мы добросовестно исполняли каждый свою "пластинку" и мирно расходились - до следующей встречи.
Пришлось мне однажды участвовать и в более торжественном собрании. Оно состоялось в известном всем москвичам знаменитом особняке Варвары Алексеевны Морозовой на Воздвиженке. П. Н. Милюков красочно описал в 1938-ом году ("Русские записки" No 8-9) "португальский замок". Поздней весной пятого года Милюков появился на московском горизонте после долголетнего полу-изгнания полу-добровольного пребывания заграницей: в Болгарии, Франции, Америке. Милюкова в "португальском замке" показывали, на него заглядывались, хозяйка им "угощала". Он был с пушистыми, аккуратно расчесанными длинными усами, отливавшими рыжим цветом, с реденькой бородкой, - совсем не таким, каким его знала широкая публика в думские годы и в годы парижской эмиграции. Прозвище "Каменный кот" относится именно к этой поре жизни Милюкова.
Доклад делал - всё по тому же аграрному вопросу - проф. Мануйлов. Председательствовал Милюков. А оппонентами были Алексинский от социал-демократов и я от эс-эров. И доклад, и возражения шли проторенными путями. Зато на всю жизнь запомнилось вызывающее по тону и содержанию выступление грассирующего Алексинского:
- Либег'альный пг'офессог' г'екомендует кг'естьянам пег'еселение. А не угодно ли будет самому пг'офессог'у пег'сселиться в Сибиг'ь каг'тошку копать и капусту сажать?!
Приближался праздник труда - 1-ое мая, - который русские социалисты, как социалисты во всех странах, считали обязательным отметить публичной демонстрацией или собраниями рабочих на открытом воздухе, так называемыми, "массовками".
Этот праздник трудящихся почти неизменно сопровождался в России разгоном демонстраций и собраний, избиениями, арестами. И московский комитет эс-эров одну из своих массовок назначил на 5-ой версте Ярославской железной дороги, неподалеку от того места, где в ранней юности мы устраивали свои пикники. Одним из ораторов на этой "массовке" был назначен я.
Пробираясь к назначенному месту, я встретил старого своего знакомого Бориса Лунца, с которым в свое время уезжал вместе учиться заграницу. Он уже стал большевиком и тоже шел на "маевку", - я был убежден - на свою. Но когда собралось достаточно народа, и мы решили начинать, вдруг выступил вперед Лунц еще с каким-то типом и заявил, что собрание открывается.
Мы стали протестовать, сначала корректно, а потом с возмущением указывая, что эта массовка организована эс-эра-ми, и посторонние не призваны ею руководить. Самозванцы не обращали на наше возмущение никакого внимания. Собравшиеся, в большинстве рабочие, были и нашего, и их толка, соответственно и поддерживали одни нас, другие их. Мы продолжали препираться, как раздались крики: "Казаки!.. Казаки!.."
Вдоль пролеска, где мы укрылись под деревьями, на рысях замелькали казаки. "Массовка" мгновенно растаяла: в дружном бегстве большевистские пятки обгоняли эс-эровские и наоборот. Кое-кто из настигнутых получил нагайкой по спине или голове. Но арестов не было. Очевидно был приказ: разгонять, но не задерживать.
Мое миротворческое воздержание от публичной борьбы с социал-демократами получило наглядное опровержение. Если даже Лунц, воспитанный, культурный, находившийся в личных отношениях со мной, не постеснялся покуситься на "захват", чего ждать от других, ему подобных?! От "квакерского" отношения к "братоубийственной" борьбе я был сразу исцелен и - навсегда.
Продолжая заниматься своим делом - посещением кружков, я зашел как-то за справкой на "явку" к Александру Высоцкому и угодил в засаду. Дверь открыл не Высоцкий, а агент охранки и вежливо препроводил в соседнюю комнату, где с меня сняли обычный допрос: кто? где живу? зачем пришел? И т. д. Задержанию подверглись все, имевшие неосторожность явиться в тот день в эту квартиру. К вечеру задержанных стали развозить по разным полицейским участкам - по месту проживания. Меня препроводили в сокольничий участок и поместили в каменную каморку с окном за решеткой. Нельзя сказать, чтобы меня посадили под арест сесть было некуда: не было ни койки, ни лавки, ни табуретки, а пол был весь загажен. Меня не посадили, а поставили. Прислонившись к стене, в полной тьме провел я ночь, а на утро меня без всяких объяснений выпустили. Радость неожиданного освобождения омрачалась возмущением: если не оказалось оснований для более длительного задержания, почему надо было держать в скотских условиях ночь?..
Случайный арест имел для меня и более серьезные последствия. Как-то под вечер заявился неожиданный визитёр - Гоц. Отозвав меня в сторону, он посоветовал не ночевать дома, так как имеются все основания предполагать, что ко мне явится полиция с приказом о моем аресте. Он сообщил при этом, что несколько часов тому назад убит московский градоначальник граф Шувалов, и убил его Петр Куликовский, который был задержан вместе со мной на явке Высоцкого. Куликовский бежал из пречистенского арестного помещения, явился к Шувалову на прием и застрелил его из револьвера. Подозрение, естественно, падет и на меня, как сопричастного к Куликовскому и его акту.
Я скрылся и домой больше не возвращался. Фактически я очутился на нелегальном положении. Это - особое положение, к которому надо привыкнуть, как к тюрьме. Для меня оно было непривычно и, главное, неожиданно: я оказался нелегальным не столько по своей воле, сколько в силу сложившихся помимо меня обстоятельств. Нервы скоро стали сдавать, требуя "починки".
Я решил съездить на месяц в Крым, где никогда не был, в Алупку, отдохнуть и в то же время написать брошюру, которую мне заказало издательство Сытина благодаря посредничеству и связям Свенцицкого. Издательство выпускало многотысячными тиражами популярные брошюры на политически-просветительные темы в 16 и 24 странички, по цене в одну или две копейки.
"Правовое положение евреев в России" Вениамина Маркова было издано в 40 тысячах экземпляров по две копейки за экземпляр. И много десятилетий спустя, уже в парижской эмиграции, Амалия Фондаминская поддразнивала меня:
- Тоже писатель!.. На две копейки написал!.. На полученый мною гонорар в 60 рублей я прожил безмятежно три недели полурастительной жизнью провинциала, отдохнул и уже закончил свою брошюру, когда среди бела дня ко мне в комнату вбежали мальчишки с криком, чтобы я шел на Соборную площадь - все идут туда. Накинув на плечи студенческую шинель, Я отправился, как все. На Соборной площади толпился народ в большом возбуждении. У многих в руках был только что распубликованный Высочайший Манифест 17-го октября.
Возбуждение было всеобщее и всё возрастало. Откуда-то появился стол, и на него вскарабкался какой-то оратор. За ним поднялся местный священник. В простых и восторженных словах он охарактеризовал великую милость, явленную народу царем самодержавным и православным. В заключение, взглянув не столько на меня, сколько на мою студенческую шинель, священник поставил общий вопрос:
- Пусть ученые люди нам объяснят, почему нужно, чтобы все выбирали?.. Требуют всеобщего и равного избирательного права. Для чего оно нужно? Огромное большинство русского народа - крестьяне. Пусть крестьяне и выбирают, а "четырехвостка" нам ни к чему.
Это было почти вызовом. Он не был обращен непосредственно ко мне, но я чувствовал себя обязанным рассеять напраслину, возведенную на дорогую мне основу демократического правопорядка. Идя на Соборную площадь, я и не думал, что буду ораторствовать. Но молчать в создавшейся обстановке было бы равносильно предательству идеи и дезертирству. И я взобрался на стол.
Почему не только крестьяне должны иметь право голоса и нужна "четырехвостка", было нетрудно объяснить. Помнится, я указал, что даже князь Сергей Николаевич Трубецкой в речи, обращенной к государю, подчеркнул, что царь - не царь дворян или крестьян, а всенародный царь. Мой заключительный вывод был - как ни хорош манифест, он таит в себе двусмысленности и не вполне надежен.
Не успел я кончить на этой скептической ноте, как ко мне подбежал громадный детина, с длинной всклокоченной бородой, со следами муки на рукавах и на груди, явный мельник. Он схватил меня за плечи и, притянув к себе, смачно чмокнул в губы...
Я оторопел, а потом почувствовал большую, неиспытанную за всю революционную жизнь радость. Если простой и незнакомый мне человек из гущи народной мог оценить мои слова, значит они дошли до него, значит они не отвлеченное только мудрствование оторванного от жизни и народа интеллигента. И исповедно-расовые различия тоже не при чем...
Кончился митинг тем, что меня и местного врача Волкова, которого я в тот день видел в первый и последний раз в жизни, понесли на столе, служившем нам трибуной, по всей Алупке. Мы крепко держались друг за друга, чтобы не свалиться. После всяких приветственных выкриков в честь свободы и по нашему личному адресу, нас, наконец, отпустили по добру, по здорову. Я изнемогал от усталости - физической и душевной. Был потрясен и преисполнен воодушевления: всё произошло экспромптом, само собой, следовательно, было подлинным.
А на следующий день обнаружилась оборотная сторона приобретенной мной популярности. Немолодая татарка, приносившая мне снедь, неожиданно заявила:
- Ты что вчера говорил: Бога не надо, царя не надо?!.. Бога надо! Царя надо!..
Я таких слов не произносил, но спорить не стал. А когда отправился в город, на одном из перекрестков мне вслед благочестивая баба проскандировала:
- И восстанут в тот день лже-Христы и лже-Антихристы!..
Меня явно принимали за лже-Антихриста. Популярность моя была о двух концах. В Алупке меня ничто не удерживало. После опубликования манифеста железнодорожная забастовка кончилась, и открылся путь в Москву. С большим трудом, но всё же удалось втиснуться в поезд в Севастополе. По дороге, на вокзале Александровска, толпилась масса народа, всё евреи. Я не отдавал себе отчета, что это были спасавшиеся от местного погрома. Когда поезд подходил к Москве, неизвестные доброжелатели обратились ко мне:
- Срежьте хотя бы пуговицы на шинели. Студентов в Москве избивают и даже убивают...
Я попрежнему не понимал что случилось. И объективно трудно было постичь, почему, если самодержец признал за благо издать манифест о даровании свобод, клянущиеся ему в верности монархисты должны убивать евреев и студентов?!..
За то, что те и другие острее чувствовали не-свободу или раньше других потребовали свободы?.. Логики в этом было мало, но факт оставался: евреев и студентов в форме громили и терзали. Со мной ничего не случилось. Не потому, что я отпорол пуговицы, а потому вероятно, что я попал в Москву, когда психоз уже прошел, и жизнь постепенно входила в обычное русло.
Нелегальное мое положение кончилось. Но жизнь, которая началась для меня и для более или менее ответственных членов партии, стала совершенно суматошной.
Меня включили в состав московского эс-эровского комитета. Приходилось "заседать", писать, говорить, бегать по всяким собраниям. Все дни и часть ночи уходили на это. Главным руководителем, организотором и вдохновителем всей работы был Вадим Руднев - московский городской голова в 17-ом году и в будущем мой близкий друг. В силу своих умственных данных и исключительной совестливости и требовательности - к себе и к другим, он быстро приобрел авторитет и занял первое место в московской организации. Несмотря на его требовательность, все глубоко уважали Вадима, а многие и искренно любили. Но политически его совестливость иногда давала отрицательный результат: морально оправданные колебания его приводили к нерешительности или сомнениям в самый решительный и ответственный момент.
Политическая жизнь била ключом. Возникали новые организации. Появлялись новые люди, которых раньше не было видно по независевшим от них обстоятельствам. Мне предложили быть одним из распорядителей на предстоявшем съезде городских и земских деятелей, из которого вышла в те месяцы конституционно-демократическая партия, ка-дэ, или партия народной свободы. Я согласился и, наряду с лицами знакомыми по университету и Литературно-художественному кружку, я увидел и услышал на съезде Максима Максимовича Ковалевского, Муромцева, Де-Роберти, Кузьмина-Караваева, Врублевского, Маклакова, Петрункевича, Щепкина, Долгорукова. Всё это было не только интересно, но и чрезвычайно поучительно.
Был я и на одном заседании бурно разроставшегося Крестьянского союза. Мне указали на высокого, бородатого, очкастого, не слишком красноречивого тов. Максимова. Это был Николай Иванович Ракитников, член овеянного конспирацией и легендой Центрального Комитета П. С.-Р. Его псевдоним правильно передавал его "максималистическую" устремленность в программе и тактике.
Появился в Москве и признанный идеолог и лидер партии - Виктор Михайлович Чернов. Я знал его только по имени, которое было сообщено мне раньше почему-то под секретом. Поэтому, когда было объявлено в газетах о предстоящем диспуте по всё тому же аграрному вопросу с участием М. Я. Герценштейна, П. П. Маслова и В. М. Чернова, я решил непременно пойти - посмотреть и послушать.
Диспут был назначен на 2 часа дня. В огромном и мрачном зале Политехнического Музея собралось много публики, но зал не был переполнен. Уже давно минул час, назначенный для диспута, а кафедра продолжала пустовать. Думали, что кто-то из диспутантов опоздал. Оказалось, все трое в сборе, но никак не могут сговориться, кому выступать первым: каждый отказывается, - как велосипедисты во время состязаний, которые не хотят "вести", а предпочитают следить за соперником сзади, чтобы вырваться в подходящий момент. Каждый предпочитал сначала выслушать другого, чтобы воздать ему по делам и словам в последующем слове.
Торг и переторжки длились долго, пока Чернов, наконец, решил уступить и выступить первым, - потому ли что был более привычен к публичной полемике или потому, что был более уверен в неуязвимости своих позиций. Чернова сменил Герценштейн, за ним - Маслов. За первым раундом последовал второй, в котором Маслов уже не принял участия: изложив надуманную им программу муниципализации земли, Маслов умолк. Трио сменилось дуэтом или - дуэлью, напряженной, страстной, яркой.
Слушать Герценштейна было наслаждением. Логика его была неотразима, до ясности прозрачна и последовательна. Он убеждал жизненностью своего подхода, политическим реализмом. Именно эти качества и выдвинули Герценштейна, несмотря на его еврейское происхождение и не совсем чистое произношение, на первое место при обсуждении земельного вопроса в первой Государственной Думе.
Они же сделали его первой жертвой подпольного, с благословения агентов власти, террора "истинно-русских" убийц: д-ра Дубровина, Казанцева, Ларичкина и К-о.
Чернова мне приходилось слышать множество раз на протяжении последующих десятилетий, - сочувствуя тому, что он говорил, и отталкиваясь от него. Но никогда мне не приходилось присутствовать при более блестящем выступлении Чернова. Это был не один только полемический блеск и фейерверк, но и умелое использование слабых мест другой идеологии. Он не злоупотреблял в данном случае длиннотами или повторением одного и того же. И его принципиальная, морально-политическая и социальная позиция была неуязвима. Ей сочувственно откликалась молодая, радикально настроенная аудитория.
Победа явно осталась за Черновым, и не только благодаря его полемическому превосходству, а потому что самая тема его была выигрышная, особенно в обстановке медового месяца свободы. Самая новизна положения - открытое и публичное обсуждение запретного сюжета - располагала в пользу вчера еще подпольного революционера-социалиста. Диспут длился несколько часов, а внимание слушателей не ослабевало. Зажгли огни, а аудитория не убывала и с прежним напряжением вслушивалась в доводы и контр-доводы, за и против социализации земли.
3
Москва, как вся Россия, жила напряженной политической жизнью. Но жизнь эта в значительной мере была отраженная - от того, как жил Петербург. Там было правительство: Витте, Трепов, Дурново, великие князья и царь. Там были Центральные Комитеты политических партий. Наконец, там возникло фактически и существовало легально новое профессионально-политическое образование - Совет рабочих депутатов. Свой Совет был и в Москве, но камертон был у петербургского Совета. И когда в конце ноября там решили объявить всеобщую забастовку, московскому Совету оставалось лишь присоединиться к ней. И в московском Совете вопрос о стачке подвергся обсуждению. Меньшевики и эс-эры призывали к осторожности. Но решение Петербурга предрешало мнение Москвы, и б-го декабря московский Совет единогласно решил начать со следующего дня всеобщую забастовку.
Фондаминский и я были командированы на съезд железнодорожников: он доказывал необходимость общей забастовки и призывал к ней примкнуть, а я тут же строчил соответствующую резолюцию. Железнодорожники постановили к стачке примкнуть. Стачка не дала желанного результата и наполовину стихийно, наполовину предумышленно "переключилась" в восстание. Власть сразу прибегла к крайним средствам: обстреляла митинг, собравшийся в "Аквариуме", пустила в ход артиллерию в центре города против реального училища Фидлера, где собрались, так называемые, дружинники - всё больше не достигшие совершеннолетия юноши из рабочей и учащейся среды. В порядке следования революционной традиции и в то же время в порядке самообороны, - чтобы воспрепятствовать продвижению конных разъездов, - стали сооружать на улицах Москвы баррикады.
К принятым решениям я не был причастен: их принимали более высокие партийные инстанции. Но строить баррикады входило в обязанность и среднего "партийца". И на какой-то площади в арбатском районе вместе с другими волок я, с чувством большой неловкости и бессилия, какие-то стулья, ящики, бочки, громоздил на них еще что-то, старался, но безуспешно, пригнуть к земле фонарный столб с уже разбитыми стеклами и проч. Никак я не ощущал, что дух разрушения есть в то же время и созидающий дух. Более ловкие и, может быть, менее рассуждающие строили в других местах быстрее и лучше.
Штаб-квартира эс-эровского комитета в дни восстания находилась в квартире Лидии и Льва Арманд, которых я знал еще по семинару Риккерта во Фрейбурге. Отсюда, из переулка на Арбате, исходили все распоряжения и руководство, поскольку таковое могло иметь место в полустихийном восстании. Сюда же сходились вести и люди: вести о том, что происходит, и люди за тем, чтобы сообщить о положении и получить воззвания, директивы, советы. Прокламации изготовлял главным образом Никитский, Андрей Александрович, наш "скриба", как мы его называли. Сюда же приходили боевики и дружинники за оружием: револьверами, патронами, бомбами. Мы проводили здесь все дни и ночи восстания, собирая сведения, обсуждая их, пытаясь внести разум и организованность в хаос. Иногда приходилось выполнять самим отдельные задания.
Так, меня и Льва Арманд послали за патронами. Мы благополучно добрались до указанного пункта. Меня нагрузили, подвесив патроны на грудь и на спину под пальто, и я отправился в обратный путь. Он лежал чрез Пречистинку. У дома, который занимал командующий войсками ген. Костанда, Меня остановил караул:
- Куда идешь?
Я ответил. Солдат провел руками вдоль шинели и кинул:
- Проходи, жидовская морда!..
Я не почувствовал себя оскорбленным. Чувство невероятно-счастливого исхода вытеснило все другие чувства и мысли. Ведь стоило караульному провести руками не справа и слева, а спереди и сзади, и меня бы уже не существовало... Москва была объявлена на военном положении, и с задержанными по подозрению, а не то что с поличным, расправлялись часто тут же, на месте задержания. Разгружая патроны, я говорил друзьям:
- Пережил свою станцию Борки - чудесное избавление от смерти.
Были и другие рискованные задания. Самый выход на улицу был уже сопряжен с риском. Как-то вечером вышли мы впятером и только приблизились к повороту, как услышали мерное цокание лошадей. Топот был так близок, что отступать было поздно, бежать некуда.
Начальник наших боевых дружин Александр Гудков, погибший позднее как русский доброволец на французском фронте в Первую мировую войну, извлек револьвер и стал первым у самого края стены. За ним, тоже с револьверами в руках, стали дружинник Оскар и Александр Высоцкий. Тут же и мы с Фондаминским переминались с ноги на ногу: оружия у нас не было, да и владеть им мы не умели. Прошли томительные десятки секунд. Сердце билось всё учащеннее - в меру надвигавшегося топота лошадей. И вдруг упал сноп света от фонаря мирно проезжавшей кареты, а вовсе не разъезда драгун, как мы предполагали.
В другой раз я был послан с кем-то вдвоем отнести динамит в жестяных банках из-под чая с расписными райскими и другими птицами. Динамит надо было доставить в дом Чулкова на Смоленском бульваре. На обратном пути я завернул к Свенцицкому, жившему в том же районе. У него тоже хранились не то динамит, не то оружие. Я застал там Андрея Белого. Был ли он эс-эр, эс-дэк или член "Христианского братства борьбы", я не знал, и спрашивать о том не полагалось. Но что и он в ту пору "слушал музыку революции" и был ею увлечен, я могу засвидетельствовать с полной определенностью.
Во время восстания московский Совет стал выпускать "Известия". В принципе редактировать их должна была коллегия из представителей Совета и партий с.-д. и с.-р. От эс-эров был делегирован в редакцию я. Собрав все сведения, поступавшие за день от приходивших из разных концов города единомышленников, я отправился поздно ночью по притихшим и заснеженным переулкам Арбата и Поварской по указанному мне адресу. Там я застал всего одного человека Ерманского. Меньшевик он или большевик, я не знал, но скоро убедился, что действует он по-большевистски. Встретил он меня приветливо:
- Ну, как добрались?.. Что принесли? Я выложил свой материал - описания с мест: положение, настроения, потери.
- Ну, оставьте!.. Там посмотрим, что включим. В появившемся на следующий день номере "Известий" не оказалось почти ничего из принесенного мною материала. Когда я снова заявился к Ерманскому вечером следующего дня, я предложил ему совместно установить что из материала пойдет. Он решительно отверг это и, после некоторого препирательства, недвусмысленно дал понять, что мне предстоит выбор: либо оставить материал, положившись на него, Ерманского, либо взять обратно то, что я принес. Мучительно было принять то или иное решение. Оба выхода одинаково не устраивали и фактически я принял как раз оба: сначала забрал материал и удалился, а потом, пройдя два квартала, сконфуженный и злой - и на Ерманского, и на себя за собственное бессилие и капитуляцию, вернулся и отдал свои бумажки. Мне с ними делать нечего, к следующему дню они уже устареют, а бессовестный фракционер Ерманский, может быть, всё же пустит их в ход хотя бы частично.
Впоследствии выяснилось, что Ерманский был левым меньшевиком. Большевики взяли его в свою Коммунистическую академию, но в 1930-ом году его из нее исключили, а во время ежовской чистки - ликвидировали.
4
Московское восстание было, конечно, "авантюрой", к которой одни стремились и которую другие оказались бессильны предотвратить. Активно участвовали в нем меньше тысячи человек. Знаменитый Макс Вебер назвал восстание "бессмысленным", "путчем". Осудил восстание задним числом и Плеханов, заметив, что "нетрудно было предвидеть", что "силы пролетариата" для победы не хватит "и потому не нужно было браться за оружие". Однако, не только Ленин, но и Каутский тех лет оправдывали и приветствовали восстание, несмотря на его провал.
Восстание было безрассудной импровизацией. Но до безрассудства дошла и растерявшаяся власть. Московский генерал-губернатор адмирал Дубасов приобрел всероссийскую известность жестоким усмирением крестьянских волнений в Черниговской, Полтавской и Курской губерниях. Открыв военные действия артиллерийской стрельбой по центру города, Дубасов затем впал в панику и обратился за помощью в Петербург. Прибывший Семеновский гвардейский полк помог подавить восстание на 8-9-ый день.
Затаив дыхание, жители притаились в ожидании расправы. И она не заставила себя долго ждать. Артиллерия разнесла целый район - Пресню, чтобы пробиться к Прохоровской мануфактуре, где засел штаб повстанцев. Расстреливали с азартом и увлечением - одиночек и группы, виновных и невинно заподозренных. Арестовывали непричастных и упускали главных действующих лиц.
Кто имел какое-либо отношение к восстанию, спешил скрыться и, если было возможно, даже покинуть Москву. У меня не было никаких определенных планов, когда на собрание немногих оставшихся в Москве комитетчиков явился неожиданно Гоц с сообщением, что в конце декабря предстоит съезд партии, и Москве предоставлено право послать трех делегатов. После обмена мнениями Гоц предложил выбрать в качестве делегатов Руднева, Фондаминского и меня. Авторитет Гоца был неоспорим, и нас избрали. Я был польщен, но чувствовал себя неуверенно - никак не считал себя призванным и достойным определять судьбы партии, с которой был связан меньше года.
Было указано ехать в Петербург, явиться по определенному адресу и там узнать, куда следует направиться. Я всё проделал и получил адрес какой-то гостиницы на Иматре, в Финляндии. Финляндия была в то время и Россией, и не-Россией. Власть Петербурга на нее распространялась, но не полностью, а с существенными оговорками. И в Финляндии возможно было то, что под угрозой тяжких кар воспрещалось в России.
Приехав на место назначения, я разыскал прежде всего своих московских друзей: Фондаминского, Гоца, Якова Гавронского. Они познакомили меня с головкой партии: Натансоном, Черновым, Минором, Рубановичем, Волховским, Аргуновым и другими. Я глядел на них, конечно, снизу вверх, как на эпических героев. Но чем ближе и лучше, я их узнавал, тем отчетливее испарялось первоначальное чувство преклонения. Причина лежала не столько в дефектах этих людей, сколько в присущей молодому возрасту впечатлительности.
Как-то утром, когда я спустился к завтраку, Гавронский обратился ко мне:
- Плеве знаешь?.. Так вот этот человек сильнее Плеве, - и он указал пальцем на громадную тушу с чрезвычайно неприятной внешностью, сидевшую за столом и усердно уплетавшую всякие яства. Это был Азеф, подвиги коего мне не были известны, но на которого я уставился со всем подобающим "человеку сильнее Плеве" респектом и восхищением.
Азеф и его боевики, Савинков и Моисеенко, держались особняком, с речами не выступали, соблюдали конспирацию. Особняком, своим "землячеством", держались и мы - москвичи, своего рода герои, проделавшие восстание и уцелевшие от расправы Дубасова и Мина с Риманом (командиры Семеновского полка). Особой роли мы на съезде не играли, на решения влияния не оказывали. Фондаминский вовсе не выступал. Активнее других был Вадим Руднев, - но не по программным вопросам, а по вопросам тактики. Вместе с Ракитниковым он защищал необходимость немедленного призыва крестьян к захвату земли. К словам Руднева прислушивались очень внимательно, но с его радикальным предложением большинство съезда не согласилось. Мне программа П. С.-Р. обязана одним словом. Первоначальный проект говорил о передаче социализированной земли в распоряжение центральных и местных органов самоуправления. Я же доказывал, что "распоряжение есть одно из проявлений права собственности и только его одного". Не могут одновременно распоряжаться и центральные и местные органы. Поэтому "поступает в распоряжение" надлежит заменить словами - "поступает в заведывание": заведывать могут и центральные, и местные органы самоуправления. Чернов это поддержал, и съезд одобрил.
Был еще эпизод, связанный со мной и, как ни странно, сохранивший "злободневность": на протяжении почти полустолетия к нему не раз возвращались недруги эс-эров - в последний раз еще в 1951-ом году.
На съезде на короткое время промелькнули связанные в прошлом с эс-эрами будущие основатели народно-социалистической партии: Н. Ф. Анненский, А. В. Пешехонов, В. А. Мякотин и П. Ф. Якубович-Мельшин. Они приехали, чтобы попытаться переубедить своих недавних единомышленников, - прежде, чем окончательно с ними разойтись и начать идейную борьбу. Они держались особняком, несколько в стороне от прочих членов съезда. Основное их предложение было - отойти с революционных позиций на более умеренные и отказаться, в частности, от открытой пропаганды республиканского образа правления.
Речи этих виднейших представителей народничества и журнала "Русское богатство" были очень содержательны. Им стали задавать вопросы. Один из вопросов задал и я. Меня интересовало, "преклонятся" ли приехавшие "перед голосом" будущего Учредительного Собрания, если оно "разорвет формулу Земли и Воли" и, "закрепив землю за народом, отвергнет или ограничит народовластие"? На этот вопрос Пешехонов-Турский ответил: "Учредительное Собрание, созванное при всех гарантиях на основе всеобщего, тайного, прямого и равного избирательного права, есть для меня верховная инстанция, и бунтом против такого собрания я не пойду".
Из поставленного мною вопроса и данного ответа недруги эс-эров сделали позднее вывод будто эс-эры рекомендовали идти бунтом против Учредительного Собрания, если оно не будет "ихним". Это никак не соответствовало действительности. В проекте программы, обсуждавшемся па съезде, говорилось о "временной диктатуре", и вопрос мой был направлен к уяснению "необходимости" диктатуры для "проведения желательных реформ", - как значилось в проекте. Об "ограничении" Учредительного Собрания или "бунте" против него не было сказано ни слова, и, могу удостоверить, в мыслях у меня этого не было. Мое уподобление захвата земли "революционному захвату права союзов, свободы слова и т. д." служило иллюстрацией революционной тактики и не касалось программы.
Как бы то ни было, но в 1917-18 гг. случилось то самое, что в пятом году обсуждалось как теоретическая возможность. Большевики "разорвали" формулу "Земля и Воля": захватив власть и разогнав Учредительное Собрание, они сначала отняли у народа волю, а затем забрали у крестьян и землю, им первоначально предоставленную. Тем самым лозунг за землю и волю снова приобрел освободительный, антибольшевистский характер.
Съезд в общем производил хорошее впечатление своей организованностью и высоким уровнем прений. Говорили убежденные люди, знавшие чего они хотят и жизнью своей доказавшие, что слов на ветер - они не бросают. С особенным вниманием и почтительностью прислушивались к словам пожилого Швецова-Пашина и динамичного Евг. Евген. Колосова, который считался отличным оратором, красой и надеждой партии. Но на съезде он никак не выделился и был даже недостаточно активен.
Всеобщим почтением был окружен убеленный сединой Марк Андреевич Натансон. Его влияние в партии было очень значительно, но, повидимому, - в заседаниях Ц. К. и в кулуарах. На съезде он выступал редко, неумело, был почти косноязычен. Говорил он с большим напряжением, патетически вкладывая какой-то особо глубокий смысл в слова, которые его не содержали. Полукомическое впечатление осталось у меня от известного Русанова-Кудрина. Он старался быть остроумным и, главное, товарищеским. Но вся его манера говорить и держаться была выспренна и нарочита, отдавала, на мой слух, фальшью.
Мнения высказывались разные. Они были несхожи часто по внутреннему содержанию и по исходным позициям. Большинство съезда состояло из классического типа народников-идеалистов: энтузиасты и народолюбцы позитивной складки из нужд и интересов трудящихся выводили начала свободы и справедливости. Иногда проступала отчетливая струя неизжитого анархизма 60-ых - 70-ых годов или струя модного марксизма, недоразвившегося до ортодоксии.
Всю эту разноголосицу приводил к некоему общему знаменателю В. М. Чернов. Он был головой выше всех других членов съезда. И ему не было абсолютно чуждо ни одно из разноречивых мнений, высказывавшихся на съезде. В то же время он в совершенстве владел искусством составлять растяжимые формулы, которые можно толковать и так и эдак.
Чернов был главным докладчиком и оппонентом от имени Ц. К. партии, автором почти всех резолюций и редактором протоколов, в которых его речи появились в литературно отделанном, исправленном и дополненном виде.
Мне в протоколах особенно не повезло. Я фигурирую там под именем Поморцева, которого редакторы в ряде случаев смешали с делегатом от Смоленска Порошиным. Речи, правда, не все, Порошина с уклоном в максимализм приписаны Поморцеву, и критические замечания, направленные против Порошина, отнесены ко мне. Это выяснилось для меня много позже, когда, попав заграницу, я ознакомился с протоколами.
Новый, 1906-ой, год был встречен речами руководителей съезда, и в них выражалась твердая уверенность в скором торжестве в России свободы и справедливости. Съезд закрылся, и делегаты стали разъезжаться. Я направился прямиком в Москву. Туда же отдельно от меня приехал и Руднев. Нам предстояло дать отчет пославшим нас членам комитета о том, что происходило на , съезде и на чем порешили.
Москва продолжала жить под режимом Дубасова, и было нелегко найти помещение даже для немногочисленного нелегального собрания. Всё же входившая в комитет старшая сестра Фондаминского умудрилась помещение найти.
Ей в этом пришла на помощь дружившая с ней Зинаида Жученко, которую неточно называют провокаторшей, тогда как на деле она была лишь предательницей, вошедшей в эс-эровскую организацию с заведомой целью ей вредить. Руднев закончил свой рассказ, а я не успел начать, как с двух сторон в комнату ворвались городовые с примкнутыми к винтовкам штыками, в валенках, с заиндевевшим на усах и бороде снегом. Некий в штатском с никелированным револьвером в руке подскочил ко мне и ударил коленкой под живот. Завидев Руднева, он оставил меня и бросился к нему. Во время декабрьского восстания случайная пуля попала Рудневу в руку, часть пальца пришлось ампутировать, и не зажившая еще рана была перевязана. Охранник с торжеством схватил Вадима за руку:
- А, раненый!..
Я почти физически ощутил боль, причиненную Рудневу. Не отдавая себе отчета в положении и вообще ни о чем не думая, я закричал на охранника. Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы во главе полицейской операции не оказался случайно помощник пристава, который годом раньше был смотрителем в той самой сретенской части, где я находился под арестом.
Признав ли во мне старого знакомого или по другой какой причине, но пристав укротил резвого охранника, и дальнейнейшая процедура прошла спокойно. Нас переписали, опросили и отправили "по принадлежности": Фондаминскую-Гальперин и Руднева в Таганку, а всех прочих - в арестное помещение при пятницкой части.
Нас, человек десять, Беркенгейма, Александра Моисеевича, известного кооператора, Никитского, Леонида Рогинского, Бориса Королева и других поместили в общую камеру, очень низкую и узкую со сплошными нарами вдоль стены. Лежать приходилось плечом к плечу и, чтобы повернуться, надо было непременно потревожить соседа. Двухэтажное арестное помещение содержалось крайне грязно. В камерах нижнего этажа помещались пьяные - до протрезвления. На нашем этаже, в другом конце коридора, была камера для проституток. Оттуда доносились по ночам брань и визг: камеру любили навещать сифилитической внешности помощник смотрителя и чины вверенной ему команды.
В общем заключение было безрадостным, но не тяжелым. Нам предоставлялось проводить время как мы желали. Мы получали газеты, имели свидания, могли заниматься, поскольку этому не мешали шум и гам, играть в карты, получать пищу со стороны, курить.
Попробовал и я от безделья затянуться папиросой, но, к счастью, попал "не в то горло", поперхнулся, закашлялся и на всю жизнь утратил вкус к табаку. Раз в день нас выводили на общую прогулку во двор под надзором стражи. Нам всем очень не сиделось. Время было политически горячее. Вырабатывались новые основные законы, которые должны были предрешить будущее России, - быть ли ей конституционной; шла подготовка к выборам в Государственную Думу. Сидеть в такое время в затхлом участке казалось непроизводительной потерей времени тем более бессмысленной, что не сегодня-завтра, и во всяком случае с открытием Думы, объявят, конечно, амнистию и нас выпустят.
Когда мы снова и снова сетовали и печаловались о никчемной потере времени, к нам привели нового сидельца, назвавшегося Смирновым и заявившего, что он социал-демократ и должен безотлагательно бежать, пока не раскроют его настоящего имени. Он просил помочь ему в побеге. Был разработан план с определенным заданием каждому. Во время общей прогулки, по классическому образцу побегов, одни стали строить слона в одном конце двора, другие, чтобы отвлечь внимание стражи, затеяли там же возню, третьи стали заговаривать зубы смотрителю и надзирателям.
А в другом конце обширного двора, улучив удобный момент, Смирнов с разбега вскочил на подставленную ему спину, перемахнул через стену и был таков. Всё прошло по расписанию. Беглеца хватились лишь при вечерней перекличке.
Инстинкт подражания присущ всякому. И после удачного побега Смирнова разговоры о побеге участились. После двух с половиной месяцев заключения становилось всё нуднее. О побеге во время прогулки думать уже было нечего: надзор был усилен, и вдоль стены прогуливаться не дозволялось. Кто-то предложил другой план - воспользоваться моментом, когда число приводимых и привозимых пьяных увеличивается, и ускользнуть, когда наружная дверь отворится, чтобы выпустить того, кто привез или привел пьяницу. План принадлежал не мне. Не было и никаких специальных причин, чтобы им воспользовался как раз я. Но другие были более пассивны, и я решил попробовать счастья.
Мне изготовили из жести нечто вроде дворницкой бляхи, и я запасся кепкой. Был конец марта, Великий Четверток - четверг на Страстной неделе, когда под Пасху многие фабрики и заводы приостанавливали работу. К вечеру число пьяных повсюду увеличилось. И к нам в участок их стали приводить и привозить всё в большем числе. Обстановка складывалась благоприятно. Я спустился вниз и притаился у выходной двери в ожидании очередного пьяницы. Ждать пришлось недолго. Дверь распахнулась, - в нее впустили ковылявшего пьяного в сопровождении другого человека. Через минуту-другую я постучал, дверь приоткрылась, и я, уже в кепке, вышел. Спокойно повернул за угол, вышел за ворота и - побежал. Это было непростительной ошибкой. С пожарной каланчи часовой заметил, как я побежал, и поднял тревогу. Не зная того, я всё же так "напетлял", что меня не настигли.
Опять я стал нелегальным: ночевал где придется, у родных и знакомых; уехал к Королевым в Пителино в ожидании предстоявшей амнистии и по более сереьзным политическим делам, чем мое. Прошло несколько недель, и неожиданно - не только для меня - произошло покушение на адмирала Дубасова. Организовал его боевой отряд эс-эров. Бросивший бомбу студент Борис Вноровский был разорван на части, убит был и адъютант Дубасова Коновницын, Дубасов же почти не пострадал. Охранное отделение оказалось не в силах установить личность террориста. И так как я был на учете у Охранки и в бегах, заподозрили меня. Дворнику дома, где мы жили, предъявили изображение, снятое с меня, голодного и злого, на Дону четыре года тому назад. Дворник опознал во мне жильца своего дома, и в "Московском листке" появилось извещение, что бомбу бросил я и был убит на месте.
Случилось так, что как раз в этот день отец был в конторе бр. Разореновых, где закупал свой ситец. Ему показали газету. Он совершенно растерялся, не знал что думать, не то что сказать. На него смотрели с укором - кого вырастил, а он мучился тревогой: неужели, на самом деле, он (то есть я), и его уже нет в живых...
В деревне оставаться было тоскливо и не имело смысла. Возвращаться в Москву было опасно. Я решил ехать в Петербург. Там открылась Государственная Дума, - правда, амнистии не принесшая, но фактически установившая почти полную свободу печати и собраний. Политическая жизнь там бурлила и переливалась через край. Стояли чудные белые ночи, когда я попал в Петербург. Я видел его впервые в весенней красе, - но только урывками и между прочим.
В петербургскую организацию партии я не вступил. Изредка навещал "Дело народа" - центральный орган партии.
Удивлялся, с какой быстротой и без помарок изготовлял свои передовые и полемические обзоры печати Чернов. Еще в ноябре пятого года я дебютировал в легальной печати, в "Сыне отечества", фельетоном, направленным против В. Кранихфельда. В "Деле народа" юридическим отделом заведывал Александр Исаевич Гуковский, и я, со своей статьей "Сила власти и сила мнения" и другими на темы публичного права, был направлен к нему. Гуковский был всегда любезен, печатал всё, что я приносил, но в пространные разговоры не пускался, - может быть, по занятости, может быть по несоответствию в возрасте: ему уже минуло 40, а мне всего 23. Во всяком случае встречи наши были мимолетны: нельзя было провидеть, что чрез 14 лет мы совместно станем редактировать "Современные записки" в Париже.
Побывал я и на заседании Государственной Думы. Видел торжественно восседавшего на трибуне Муромцева и других москвичей: Новгородцева, Павла Долгорукова, Челнокова. Обсуждался вопрос о женском равноправии. На трибуну всходили и часа по полтора с нее не сходили знаменитые профессора M. M. Ковалевский и Петражицкий. Ковалевский аргументировал от исторических прецедентов, начиная с Венгерской золотой буллы 1222 г., в доказательство того, что и женщина человек, которому надлежит предоставить равные права с мужчиной. Заслуженно прославленного Петражицкого было невыносимо слушать: оратор он был слабый, а отвлеченные его рассуждения пристали больше для ученого общества. Когда этих знаменитостей сменил известный юрист и в то же время политик Максим Моисеевич Винавер, повеяло дыханием жизни и политической реальностью.
Присутствовал я и на одном заседании фракции трудовиков. Публика была милая и простая, но серая. Мне тут же вручили чью-то речь, которую надо было в спешном порядке исправить и дописать, чтобы произнести с кафедры Государственной Думы.
В одно из моих посещений "Дела народа" меня познакомили с Карлом Романовичем Кочаровским. Это был очень невысокого роста человек, с небольшой, но густо заросшей бородой, которую он временами теребил, особенно когда устремлял сквозь пенснэ пытливый взгляд. Он был умный, живой и вдумчивый самоучка с широкими интересами, но большими пробелами даже в своей области знания, - что он, в отличие от многих, и сам признавал. Книга об "Общине" создала Кочаровскому имя и известность не только в народнической среде, но и среди специалистов - историков, статистиков, аграрников.
У Кочаровского было не совсем благополучное прошлое в личной и политической жизни. Арестованный и сосланный за участие в революционном движении 90-ых годов, он, как передавали, подал прошение о помиловании и смягчении кары. Во всяком случае, несмотря на большие идеологические заслуги, он держался - и его держали - в стороне от партийной работы, хотя личные и товарищеские отношения с ним не прерывались. Кочаровский сообщил, что занят организацией большой исследовательской работы коллективными силами по идейному переоформлению народничества в соответствии с условиями нового времени. Эс-эры и прочие народники продолжают жить на идейный капитал прошлого. Лавров и Михайловский были учителями современной им жизни. А кто сейчас на их месте дает подобные ответы, - реторически вопрошал Кочаровский. Эс-эры с головой ушли в напряженную политическую борьбу. Народные социалисты? Пешехонов блестящий публицист, а что дал он идеологически ценного? А историк Мякотин? А статистик Анненский? Ничего, решительно ничего! Между тем надо думать о смене, которая осмыслила бы практику жизни и роль в ней народничества.
Кочаровский искал и вербовал молодых эс-эров, интересующихся теорией и "подающих надежды". Работу он предполагал вести в Одессе, где имеется университет и библиотека и где можно сосредоточиться, не отвлекаясь злобами политического дня, как это неизбежно в Петербурге. Кочаровский предложил мне вступить в состав группы и, получая прожиточный минимум вознаграждения, заняться исключительно исследовательской работой.
К статистическим выкладкам Кочаровского я относился более чем равнодушно. Но вышедшую в 1906 г. книгу его "Народное право" я ценил высоко. Она во многом напоминала книгу Антона Менгера "Новое учение о государстве". Меня несколько отпугивал позитивизм и эмпиризм Кочаровского, и, главное, унаследованное от прошлого отрицание "авторитета", то есть государства, и "индивидуализма". Тем не менее я без колебаний принял его предложение. Оно пришлось мне по вкусу, потому что к организационной работе я не был склонен; ораторским талантом не отличался и яркостью пера, необходимой для публициста, тоже не обладал. В области же теории права и государства я чувствовал себя, сравнительно с другими эс-эрами, гораздо более "подкованным".
"Академия" Кочаровского открылась в Одессе. Основная идея - коллективный характер исследовательской работы - была плодотворна. Но вряд ли самому Кочаровскому было ясно, чего именно он хочет. При всем желании - и уме, будучи специалистом в ограниченной сфере, он не мог охватить полностью того, что задумал. Во всяком случае никакого руководства я с его стороны не нашел, когда занялся, по его предложению, русским обычным правом в семейных и наследственных отношениях. Пришлось начинать с азов и постепенно погружаться в безбрежное море семейно-наследственных взаимоотношений в русской деревне. Работа шла размеренным темпом, напоминавшим не то казарменный, не то монастырский уклад жизни. Занимались весь день с перерывом на завтрак, тоже совместный. В личном распоряжении "перипатетиков" оставались лишь вечера.
Об успехе начинания нельзя было судить, потому что не прошло и нескольких недель, как была распущена Государственная Дума, и всякая легальная работа для людей с политическим прошлым, какое было у каждого из нас, стала совершенно невозможной. Кочаровский решил перенести весь свой штаб в более надежное место - в Финляндию. Местом сбора был назначен Гельсингфорс. А когда я попал в Гельсингфорс, в соседней с ним Свеаборской крепости уже полыхало восстание. Тамошней организацией эс-эров руководил Мартынов - тот самый, который в декабре 1904 г. призывал москвичей на демонстрацию.
У Мартынова происходило заседание с участием Чернова и Азефа. Мартынов предложил мне быть с. р.-ским уполномоченным на одном из восставших кораблей. Я решительно воспротивился этому: штатскому, не имеющему никакого понятия о морском деле, распоряжаться на судне - дико, нелепо, "курам на смех". Мартынов настаивал, негодовал, взывал к партийной дисциплине и долгу. Я чувствовал, что может возникнуть подозрение в трусости, но выдержал напор, - слишком очевидна была для меня неприемлемость предложения.
В восстании я участия не принял, но вместе с Кочаровским оказался случайным свидетелем взрыва пороховых складов в Свеаборге. Мы стояли у решетки Александровского бульвара, любуясь морским пейзажем. Вдруг на горизонте стали вырастать поднимавшиеся вверх клубы черно-серого дыма. Не успели мы осознать что это, как раздался оглушительный взрыв, - казалось, земля под нами сотряслась. Всё, что было на бульваре, бросилось врассыпную. Понеслись и мы, пока не опомнились: бежать бессмысленно, хотя бы потому, что поздно. Вернувшись, мы увидели, как свинцово-темные тучи и облака дыма приняли очертания исполинского гриба. Снимки с нынешних атомных взрывов точно передают зрелище взрыва пороховых складов в Свеаборге.
Восстание продолжалось очень недолго. Оно было подавлено, и мирная жизнь в Финляндии восстановилась, невзирая на происходившее по соседству, в России. Кочаровский собрал своих сотрудников, и работа наша возобновилась с одним существенным отличием. Мы уже не жили вместе в "общежитии", и коллективный характер работы отпал - сначала внешне, а потом и по существу: не было ни общего обсуждения плана, ни совместной критики. "Перипатетики" расселились кто куда, и каждый работал самостоятельно, под верховным наблюдением Кочаровского. Появились и новые сотрудники, более взрослые и более опытные. Среди них были Гиммер-Суханов и Мих. Андр. Осоргин, взявшийся за составление популярной истории русской революции в лице ее героев.
Я покинул Гельсингфорс и устроился в деревне близ Мальмэ. Это было совершенно глухое, но живописное место. Исключительно чистоплотная и хозяйственная финка, у которой я снял комнату, ходила за мной как за родным. Уединение и деревенская тишь способствовали работе. Я уже успел переменить тему. Вместо конкретного описания коллективного и публичного права в частно-правовых отношениях, я занялся более широкими и отвлеченными обобщениями. Конкретный материал служил уже не столько основанием, сколько иллюстрацией. Работа приняла полу-научный и полу-публицистический характер: была недостаточно методичной, чтобы быть научной, и, снабженная цитатами и подстрочными примечаниями, была не вполне публицистична. Существо сводилось к раскрытию социалистического смысла в праве на существование.
Приехал Кочаровский, прослушал, что я написал и остался неудовлетворен недостаточно яркими формулировками. Это было огорчительно и вместе с тем утешительно: значит, содержание одобрено. Я перефразировал написанное на новый лад, и несколько месяцев спустя "Личность в праве" за тою же подписью Вениамина Маркова вышла в издательстве "Труд и борьба". "Труд" Кочаровский расшифровывал как социализм, а "Борьбу" как революцию, что вместе должно было символизировать эс-эрство. В этом же издательстве вышло обширное "индуктивно-статистическое исследование" о "Захвате, капитале и труде в земледелии и землевладении" Н. Быховского, Н. Огановского и Евг. Фортунатовой, при ближайшем участии К. Кочаровского. Появились и небольшие индивидуальные работы: Ю. Делевского, В. Вадимова, Е. Сталинского, В. Вовчка и др.
Кочаровский созывал нас всё реже и не столько для обсуждения идейных вопросов, сколько организационных. Мы все вышли из эс-эровской среды, но уже разнились не только по тактическим взглядам, но и политически и даже идеологически. Активнее всех бывал на этих собраниях Суханов.
Поглаживая подбородок и ехидно улыбаясь, бледный и худой, он неизменно и неустанно кого-либо - чаще всего самого Кочаровского - корил и язвил. Спорить с ним было трудно: он был въедлив, как аналитик, и неугомонен, как диалектик. Суханов был лично связан с членами, так называемой, московской оппозиции в партии с.-р., из которой вскоре выделились, так называемые, "максималисты" с Соколовым-Медведем и Климовой во главе. Уже тогда Суханов был много радикальнее всех нас. Немного времени прошло, и он формально порвал с партией с.-р., перейдя в марксистскую веру.
На одном из таких собраний у Кочаровского, кто-то в разговоре со мной упомянул, как о вещи общеизвестной, что средства на ведение исследовательской работы в сравнительно крупном масштабе Кочаровский получил от членов московской оппозиции после экспроприации ими 875 тысяч рублей из Купеческого общества взаимного кредита в Москве. Мой собеседник отказывался верить, что я мог этого не знать и, если бы знал, никогда бы не принял участия в группе Кочаровского. Я попенял Кочаровскому, как мог он не сообщить о происхождении средств. Но изменить положение и бывшее сделать небывшим я, конечно, не мог. От дальнейшего участия в "Академии" я наотрез отказался.
Это было тем легче, что безмятежному нашему житию в Финляндии пришел конец. Петербургское начальство, одно время "ушедшее" из Финляндии, вновь вернулось. И одновременно со всё чаще затягивавшимися на шеях революционеров "столыпинскими галстуками" Финляндии было предъявлено требование выдать угнездившихся на ее территории террористов, экспроприаторов, вообще революционеров. Гельсингфорс не был расположен играть в руку Петербургу и удовлетворить его требование.
С другой стороны, прямое ослушание грозило вызвать лишние осложнения. И нам посоветовали в общих интересах по добру, по здорову покинуть Финляндию без промедления. Спорить не приходилось. Политическая атмосфера накалялась с каждым днем. Кочаровский снова был вынужден перенести свою штаб-квартиру. На сей раз - в последний раз - он решил переселиться на италианскую Ривьеру, в Сестри. Я тоже отправился заграницу, но не с Кочаровским и его "труппой".
Мы вышли в море мрачным ноябрьским утром. Вместе с нами уезжал престарелый Лев Дейч. Море было неприветливое, бурное. Из всей русской компании дольше всех крепился и выдерживал испытание Осоргин. Прочих укачало в первые же сутки. Мы отлеживались в каютах и не поднялись на палубу, даже когда проходили мимо Швеции. Ветер стих, и качка прекратилась лишь в виду Штеттина.
Я проехал в Берлин.
IV. СТРАНСТВИЯ
В Берлине. - В Доме предварительного заключения.
- Освобождение и снова нелегальное положение. - Окончание университета. Первая и последняя защита. - Призыв. - Венчание. - Нерви, Кави, Париж. - Дело Азефа. - Разоблачение Свенцицкого. - Юриспруденция и публицистика. "Джентльменские соглашения" с Кокошкиным и Зволянским. - Прощание с Европой. Из Помпеи в Нарым. - Нарымский край в 1910-1911 гг.
1
Берлин был первым этапом на пути отступавших после поражения революционеров. Некоторые задерживались здесь только на короткий срок, чтобы передохнуть, учесть опыт, перегруппироваться. Другие осели в Берлине или двинулись дальше, в Париж, Лондон, Швейцарию, Италию, чтобы вернуться на родину только через десять лет.
В Берлине я нашел Орлова, который скрылся из Москвы в связи с арестами руководителей типографского союза. Из Орлова он превратился в Круглова и уехал в Петербург для продолжения своей полулегальной работы в профессиональном рабочем движении. Необходимость предъявления специального заграничного паспорта для выезда и въезда в Россию не служила препятствием для нелегальных. При выдаче заграничного паспорта не требовали ни фотографий, ни отпечатка пальцев, и всегда можно было воспользоваться чужим паспортом - родственника, знакомого, или специально сделанным фальшивым, - для проезда в ту или другую сторону. Да и пограничный контроль в эти годы был не слишком суров.
В Берлине оказались и Фондаминские, пережившие трагедию, закончившуюся благополучно. Фондаминский был командирован эс-эровским центральным комитетом на броненосец "Память Азова", но попал туда к "шапочному разбору", - когда восстание было уже подавлено. Он был схвачен и судим военным судом сначала в Ревеле, потом в Петербурге и, вопреки всему, был судом оправдан. По негласному совету одного из судей, Фондаминские немедленно покинули здание суда - и Россию, - чтобы избежать ареста в административном порядке.
Оправдательный приговор противоречил прочно установившейся практике военных судов и делал, конечно, честь судьям. Фондаминский обязан им жизнью. Всё же кое-что надлежит отнести и на его собственный счет. Он не пал духом, а мужественно и страстно отстаивал право на жизнь, свою и своих двух случайных товарищей по процессу. Внешностью, фигурой, искренностью, ораторским блеском он, видимо, произвел на судей такое впечатление, что оно вытеснило предубеждение против покусившегося на священные основы самодержавия инородца.
Возвращение в Россию Фондаминским было отрезано, и они отправились в Париж - в эмиграцию. Не знаю, как обернулась бы моя жизнь, если бы по приезде в Берлин я не получил ошеломившую меня весть об аресте моей кузины. Я был косвенно в том повинен. При аресте была обнаружена взятая по моей просьбе в Гельсингфорсе рукопись Кочаровского. Личная связь последнего с московской оппозицией и максималистами не составляла, конечно, секрета для Охраны. И арест был произведен по подозрению в причастности к максималистам. Больше того: было предъявлено конкретное обвинение - в увозе экспроприированных в Фонарном переулке максималистами 540 тысяч рублей.
Когда весть об аресте дошла до меня, я решил немедленно ехать в Петербург, где в Доме Предварительного заключения находилась кузина. Я понимал, конечно, что помочь ей я ничем не могу, но оставаться заграницей было психологически тоже невтерпеж. Заграничный паспорт достать было нетрудно. Сложнее было получить паспорт для проживания внутри России. Спустя некоторое время берлинская группа эс-эров уведомила, что меня ждет хороший паспорт в Смоленске. Распростившись с друзьями, я в начале 1907 г. отправился чрез Смоленск в Петербург. В транспортной конторе "Надежда" в Смоленске мне выдан был обещанный паспорт, который превращал меня в уфимского мещанина Журомского, Аркадия Васильевича, конторщика по профессии. Оставалось неизвестным, обладаю ли я настоящим паспортом или фальшивым и, если фальшивым, - скопирован ли он с настоящего или от начала вымышлен. На всякий случай я надумал биографию Журомского. Конечно, он не от рождения православный, а крещенный в православие; всё прочее, чтобы не сбиться, - следовало в биографии Журомского тому, как составлена была наша семья.
В Петербурге я явился в партийную организацию и получил назначение ведать железнодорожным районом, т. е. выделенными в особый "район" рабочими и служащими петербургского узла, которые примыкали к ПСР. Практически я должен был создать и редактировать нелегальный журнальчик, посвященный интересам железнодорожников, как эти интересы понимались эс-эрами.
Я назвал журнальчик "На рельсах" и стал собирать материал: "корреспонденции" с мест с описанием положения в мастерских и депо, изложением нужд и жалоб на местные неполадки и проч. Руководящие статьи и материал общего порядка лежали на мне.
В конце января седьмого года страна готовилась к выборам во Вторую Государственную Думу. Как нелегальный, я избегал ходить на избирательные собрания. Но раз всё же не удержался. Главным оратором здесь был "товарищ Абрам", студент Крыленко - будущий советский Главковерх. Он говорил хорошо, даже не без блеска, но вульгарно и до бесстыдства грубо. Его оппонентами и объектом атак были народный социалист Мякотин и кадет Милюков. С вдохновенной, содержательной и честной речью Мякотина красноречие Крыленко не могло идти ни в какое сравнение. Но оценить то и другое правильно могли лишь более взыскательные слушатели. Массовая же аудитория поддавалась непосредственному впечатлению от того, как бесцеремонно "крыл" Крыленко возражавших ему. В аудитории, неподготовленной к критическому восприятию и живущей по преимуществу эмоциями, демагогия, инсинуация, клевета всегда оказываются на привилегированном положении.
Первый номер "На рельсах" был составлен, и мне оставалось передать его тому члену с.-р.-овского комитета, который ведал печатанием. На 4-ое февраля в одной из аудиторий университета было назначено общее собрание представителей петербургской организации для выборов делегатов на 2-ой съезд партии. Я знал, что встречу там нужного мне комитетчика и захватил с собой весь материал.
Немного времени прошло после открытия собрания, как в аудитории появился отряд полиции, отрезавший выход. "На рельсах" предстояло попасть уже не в наборную машину, а - к охраннику в качестве материала, уличающего не только меня, но и собрание в целом. Выбора не было, не было времени и выжидать. С душевной скорбью принялся я уничтожать то, над чем трудился несколько недель. Изорвав все рукописи на мелкие клочки, я переменил место в ожидании дальнейшего развития событий.
В 1907-ом году российские высшие учебные заведения еще сохраняли автономию, приобретенную в пятом году. Их территория казалась неприкосновенной, и появление полиции без разрешения университетской администрации представлялось невозможным. Именно поэтому аудитории высших учебных заведений привлекали к себе внимание устроителей нелегальных или полулегальных собраний. Появление полиции на территории Петербургского университета не было изолированным местным эпизодом. Это было результатом определенного правительственного решения. В тот же день аналогичное случилось и в Москве, в Высшем техническом училище, где собралась конференция московских эс-эров для выбора своих делегатов на съезд партии. Чрез своих осведомителей департамент полиции был в курсе эс-эровских планов.
Вторжение вооруженного отряда было таким же неприятным сюрпризом для собравшихся эс-эров, как и для университетских властей. Был вызван ректор, известный физик, милейший проф. Боргман. Избранный членом Государственного Совета, И. И. Боргман отказался от этого звания из протеста против роспуска Первой Государственной Думы. Взволнованный и встревоженный за судьбы вверенного ему учреждения и, по мягкосердечию, за нашу судьбу, ректор появился в аудитории и распорядился, чтобы прежде всего нас накормили. Появились в неограниченном количестве холодные котлеты, соленые огурцы, хлеб. Агенты Охранки тем временем заняты были своим: бережно подбирали клочки рукописей, записных и адресных книжек, переписывали и опрашивали задержанных.
К вечеру всех нас рассортировали и отправили кого в арестные помещения при полицейских участках, кого - в тюрьму. Меня назначили в участок, но я попросился в Дом предварительного заключения в наивном предположении, что мне удастся свидеться или вступить в переписку с пострадавшей из-за меня кузиной. Я попал в тюрьму в погожий зимний вечер, а когда вышел из нее, прохожие в изумлении оборачивались на молодого сумасброда, не надумавшего ничего более остроумного, как в знойный августовский день облачиться в зимнее пальто с барашковым воротником и такой же шапкой.
Вспоминаю Дом предварительного заключения без особой, конечно, нежности, но с признанием, что, если уж подвергаться лишению свободы, условия заключения в одиночной камере ДПЗ в 1907-ом году были сравнительно вполне терпимы. Конечно, мы были изолированы от внешнего мира. Лишь случайно доходили отрывочные вести о том, что происходит на воле. Вся предвыборная кампания во 2-ую Думу, ее работа и условия роспуска стали мне известны только по выходе из тюрьмы. Не было общения с себе подобными, не хватало воздуха, света, возможности двигаться. Чрез решетку окна был виден только краешек неба. Непривычными была пища и абсолютная тишина, наступавшая к вечеру. Только изредка прерывалась эта тишина звуком прикрываемого глазка, чрез который надзиратель глядел, что делается в камере и чем занят заключенный.
Была в ДПЗ своя библиотека, значительно обогатившаяся за годы заключения множества политических. Здесь были все классики русской литературы, и я перечел многое из Достоевского, Щедрина, Писемского. Получил я и несколько передач, всё больше съестных: как конторщик, я не мог рассчитывать на чрезмерное внимание и комфорт. Мне давали и свидания - официально с квартирной хозяйкой, у которой я снимал комнату, фактически же с будущей женой моего кузена, Верой Осиповной Рубашевой. Свидания происходили в присутствии жандармского офицера, который, естественно, по обязанности службы стремился извлечь из беседы полезный для него материал. Политические темы тем самым исключались. И семейные тоже, - ибо как могла квартирная хозяйка знать семейные дела жильца, поселившегося у нее без года неделю. Всё же иносказательно я кое-что узнавал, а при прощании из руки в руку переходили записки от моих близких ко мне и обратно. Как подследственному, свидания давались мне очень редко, и они, действительно, были лучом света в тюремном быту.
Дело об эс-зровской конференции двигалось обычным путем и темпом: от Охранки к жандармскому управлению и прокуратуре. Меня допрашивали многократно, и каждый раз я ожидал, что справка по месту выдачи паспорта обнаружит, что Журомский не я, а я - не Журомский. Однако, не произошло ни этого, ни того, чтобы кто-либо из производивших дознание заинтересовался моим вероисповеданием. Простой тюремный надзиратель в этом отношении оказался более проницательным, чем натасканные на этом деле охранники, жандармы и товарищ прокурора.
В неурочное время откинулось оконце, чрез которое обыкновенно подавали пищу, и просунувшаяся голова надзирателя бросила:
- На завтра пищу заказывать будете?..
- Какую пищу?.. Почему на завтра? - искренне недоумевал я, подходя к двери.
Надзиратель отступил на шаг в сторону точно для того, чтобы лучше разглядеть меня, и не то укоризненно, не то вопросительно заметил:
- Да разве вы не еврей? Завтра еврейская пасха.
- Я?.. Нет, я не еврей, - отрекся я от самого себя в первый и последний раз в жизни.
Было отвратительно, но - одно из двух: если я Журомский, я - не еврей; если же я еврей, - какой же я Журомский.
Время двигалось медленно и тоскливо. Унылое однообразие иногда прерывалось неожиданными инцидентами.
Неведомые и невидимые нити связывали всё-таки ДПЗ с внешним миром, вероятнее всего чрез заключенных в общей камере, пользовавшихся большей свободой. Однажды перед окошком у потолка что-то стало мелькать - подниматься и опускаться, точно нацеливаясь на мою камеру. Вскарабкавшись на окно и держась за решетку, я другой рукой пытался захватить веревочку, на которой болтался пакетик, чтобы втянуть его к себе в форточку. Я так сосредоточился на этом, что не заметил появления в камере старшего надзирателя.
- А, рыболов, - сказал он и, в два счета зацепив веревочку, овладел пакетом и конфисковал его. Я успел прочесть заглавие: Вениамин Марков "Личность в праве" и только. Видимо, какой-то доброжелатель умудрился переправить мне мое произведение. За удовольствие увидеть обложку или, точнее, за нарушение запрета взлезать на окно, я расплатился переводом в другую, угловую, и потому более темную камеру.
Развлечением считалось в тюрьме перестукивание с соседями. Я редко прибегал к нему. Это требовало терпения и, кроме того, вело к "разговору" не с политическими, а с уголовными. Бессильное искоренить перестукивание, тюремное начальство боролось с ним тем, что Камеру с политическими окружало уголовными сидельцами сверху, снизу, с обеих сторон.
Поздней весной меня настойчиво стал вызывать стуком заключенный подо мной. Им оказался молодой парень с "приказчичьими" манерами выражения. Вместо "деревня", "деревенский" он постоянно говорил "провинция", "провинциальный". В тюрьму он попал за участие в экспроприации казенной винной лавки. Он принял участие в "эксе", видимо, не по нужде и из корысти, а скорее из молодечества, озорства и чувства товарищества. Он недооценивал серьезности своего положения, считая, что экспроприация в частном интересе карается не так сурово, как политическая в революционных целях.
Я не видел его, но изредка слышал его молодой, приятного тембра голос, когда он пробовал что-то напевать, пока надзиратель его не обрывал, или когда он выкрикивал короткие фразы в теплопроводную трубу. Заключение давалось ему очень тяжко. Весна ли, возраст ли настраивали его на лирически-меланхолический лад. Он знал меня в лицо: когда отпиралась моя камера над ним и меня вели на прогулку, он взлезал на окно и глядел, как я проходил в отведенный мне для прогулки загон.
Так же неожиданно, как появился, мой сосед снизу исчез. Я шел на прогулку, когда меня окликнули из камеры в нижнем этаже, куда переводили смертников. Через решетку и на расстоянии я не мог разглядеть его лицо. Видел только его льняные волосы. Камера его тотчас же была занята другим. Но я долго не мог забыть своего былого соседа - незадачливую жертву выродившейся в разгул и хулиганство революции. Он оказался одной из бесчисленных "щепок", отлетевших при неумелой "рубке леса"...
Другого рода эпизод был связан тоже с прогулкой.
Через открытую летом форточку донеслись громкая речь и дружный хохот. Я влез на окно и увидел гулявших на так называемой общей прогулке. Они весело резвились, бегали взапуски, играли в чехарду. Среди прыгающих и хохочущих без труда можно было узнать Абрама Гоца. Арестованый год тому назад, с тремя другими, за подготовку покушения на министра внутренних дел П. Н. Дурново, Гоц с товарищами были переведены по окончании следствия из петропавловской крепости к нам в ДПЗ. С этого дня было точно известно, когда выводили на прогулку группу Гоца: взрывы громкого смеха то и дело врывались в мое окно.
Гоц наладил регулярный обмен письмами. Его письма, как правило, были интересны, порой остроумны, но стилистически старомодны. Он не боялся стереотипных выражений, образов и сравнений. Фразы его были громоздки - на немецкий лад. Теоретически же социология Зиммеля оставалась для него вершиной мудрости, оспаривать которую он сам не решался, а попытки других не одобрял. Гоц имел влечение к науке и данные к тому, чтобы ею заниматься. Но жизнь - и сознание долга - увели его от науки. Не греша склонностью к марксизму, Гоц принадлежал не к тем, кто, по словам Маркса, ищут, как объяснить мир, а к тем, кто считают необходимым "изменить мир".
Это был переломный период в личной жизни Гоца. По окончании медицинского образования заграницей, проездом в свою Пензу, приехала в Петербург жизнерадостная и очаровательная Сарочка, как все ее называли, Рабинович, с которой Гоц и я были давно знакомы, а я особенно подружился перед своим отъездом из Берлина. Ко мне на свидание она придти не решалась и ограничилась присылкой роз. К Гоцу же Сарочка пришла на свидание по праву дальнего свойства. Эти свидания участились, а затем и узаконились: после осуждения Гоца на каторгу, уже в московской тюрьме, Сарочка и Гоц обвенчались.
К концу июля следствие по нашему делу было закончено, и обвиняемых стали освобождать до суда под залог. Никому и ничем неизвестный Журомский, естественно, оказался в числе первых, кому предложено было внести 500 рублей в обеспечение явки в день судебного разбирательства и выйти на свободу. В. О. Рубашева представила требуемую сумму в так называемых сериях государственного казначейства, что фактически уменьшало риск потери залога до 475 р., и 2-го августа ворота ДПЗ для меня открылись.
Был яркий солнечный день. Движение по Невскому было, вероятно, таким, как всегда. Но уличный шум, множество людей, экипажи, звуки, краски - находились в резком контрасте с жизнью, к которой я за полгода успел уже привыкнуть. Самым чувствительным был переход от вынужденного молчания к свободному пользованию словом. Здесь свобода обернулась безудержанностью, неугомонностью. Кузен, инженер Самуил Вишняк, ставший отныне моим постоянным и исключительно радушным амфитрионом, когда бы я ни был в Петербурге, с Верой Рубашевой говорили мне позднее, что я производил тягостное впечатление. Они повезли меня на острова, но я мало любовался окружавшей меня природой и панорамой, а говорил, говорил, говорил, точно хотел наверстать потерянное, дать выход приглушенной энергии или проверить, действуют ли органы речи.
2
В Петербурге я не стал задерживаться и отправился в Москву - к родным, близким, друзьям. Не без волнения возвращался я после полуторагодичного отсутствия. Домой ехать я не рискнул, - дворник был, конечно, осведомлен о том, что меня разыскивают. Я отправился в Сокольники, на Ширяево поле, где семья дяди - моего будущего тестя - снимала дачу. Чтобы обращать на себя меньше внимания, пошел пешком. Сокольничий лес был мне хорошо знаком с детства. Выло свежее солнечное утро. Душа радостно откликалась на щебетанье птиц, шелест листьев, на запах сосен, которым можно упиться, но нельзя описать. Меня не ждали. Тем радостнее была встреча.
Свой паспорт на имя Журомского я дал для верности прописать в доме Шер. А сам с друзьями, Шером, Орловым и Свенцицким, отправился в Коренево. Имение уже переменило собственника - перешло во владение дочерей Королевой, Тани и Жени, вышедших замуж за Васю и Митю Шер. Мы делились личными новостями и впечатлениями от пережитого политического опыта. Впечатления были безрадостны и в общем схожи. Профессиональное движение было разбито, политические партии разгромлены - социал-демократические ряды не меньше социал-революционных. Реакция шла не только сверху, со стороны правительства. В "массах" или, точнее, в рабочих кругах, с которыми продолжалась связь и общение, чувствовались разочарование, подавленность, апатия, неверие и недоверие. Организованные рабочие отходили от политики: риск нависших репрессий никак не уравновешивался возможными при военно-полевом режиме достижениями. Сошлись мы и в осуждении "руководства", которое пошло по линии удовлетворения требований "кварталов", или масс, по существу и справедливых, но реально И исторически неосуществимых.
В разгар наших бесед неожиданно прибыла мать Шера. Она приехала со станции на наемной подводе, так как на встречу ей не выслали лошади. Вера Васильевна привезла неприятную для меня весть. Вместо того, чтобы прописать и вернуть паспорт Журомского, к ней явился помощник пристава с двумя городовыми и осведомился, где находится владелец документа. В качестве домовладелицы Вера Васильевна, естественно, пользовалась уважением и доверием полиции, и в свою очередь задала вопрос помощнику пристава: в чем дело? Неужели паспорт фальшивый?..
- Он сам фальшивый, - убежденно ответствовал помощник пристава.
Оставив двух полицейских для задержания Журомского, когда тот явится, пристав удалился, а Вера Васильевна поспешила в Коренево предупредить меня.
Полицейские продолжали терпеливо поджидать меня в течение нескольких дней. Чтобы покончить с этим, я отправил на имя домовладелицы открытое письмо с извещением, что, получив службу в Казани и вынужденный уехать в экстренном порядке, прошу выслать туда мой паспорт до востребования. По получении открытки засада немедленно была снята, и Журомского стали, вероятно, разыскивать в Казани.
Было очень огорчительно. Паспорт, пригодный в Петербурге и прошедший благополучно все стадии охранно-жандармского дознания и следствия, отказался вдруг служить в Москве. Как это могло случиться, оставалось секретом полицейского аппарата. Но мое положение осложнялось: я снова превращался в нелегального и к тому же беспаспортного. О моей явке на суд не могло быть уже и речи. Самый тот факт, что Журомский - не настоящий, а "фальшивый", давал лишний козырь обвинению. Внесенный в обеспечение явки залог пропадал подлежал конфискации. И снова вставал вопрос: как быть, где жить, что делать?
Не зная на чем остановиться, я отправился в университет выяснить, в каком я там положении - исключен или нет?
Положение оказалось гораздо более благоприятным, чем можно было предполагать. При всех отрицательных качествах самодержавия, оно не было всё же тоталитарным, то есть не охватывало своими щупальцами всех сторон личной жизни человека сверху до низу. Поскольку индивид не касался политики, в которой самодержавие видело угрозу своему существованию, оно им мало интересовалось.
К тому же после неудачной войны с Японией весь полицейский аппарат был настолько расхлябан, что он и не был уже в силах уследить за всем.
Университет не знал - не всегда и хотел знать, - что делает департамент полиции. Он, вероятно, и не был осведомлен о том, что департамент меня разыскивает. Как бы то ни было, но оказалось, что я продолжаю числиться студентом юридического факультета, прослушавшим семь семестров. Период с января пятого года и до осени седьмого считался как бы выпавшим: самый университет в течение этого периода был временно закрыт и бездействовал. Мое "дело" канцелярия университета закрыла, когда я перестал подавать признаки жизни и не внес денег за правоучение за очередной семестр. Чтобы получить выпускное свидетельство, дававшее право подвергнуться окончательным испытаниям для получения диплома, мне предстояло пробыть в университете еще один, последний восьмой семестр. Посещение лекций и практических занятий по-прежнему оставалось необязательным, и пребывание в университете фактически сводилось к взносу 50 рублей за последний семестр. Не столько от "нечего делать", сколько оттого, что ничем другим я не мог заняться, я решил посвятить семестр подготовке к выпускным экзаменам.
К тому же побуждало меня и решительное заявление тетки, будущей тещи:
- Прежде, чем жениться, надо закончить образование!..
Забрав учебники у Шера, уже сдавшего выпускные экзамены, я отправился в Пителино. Туда же вскоре приехал и Орлов, решивший тоже использовать "безвременье" для сдачи своих выпускных экзаменов на физико-математическом факультете. Он не был нелегальным, но в деревне не было городских соблазнов, и готовиться к экзаменам было легче. В течение нескольких месяцев мы вели строго налаженную - почти на монастырский образец - жизнь. Вставали рано. До полудня усердно штудировали каждый свое. А после завтрака, в порядке скорее развлечения, нежели отдыха, сражались в шахматы - играли две партии, чтобы разойтись для занятий до обеда и вновь сыграть две партии после еды. Перед самым сном я отправлялся один на прогулку. Такого распорядка мы старались строго держаться.
Изредка на субботу-воскресенье наезжала в Пителино владелица имения, одна или с детьми. Навещали нас и будущие наши жены: Маруся Королева и моя кузина. В порядке редкого исключения ездили и мы в Москву. В одну из таких поездок попал я с матерью Шера в Художественный театр на "Синюю птицу" Метерлинка. В постановке Станиславского эта пьеса представилась мне как художественная иллюстрация к кантовской "вещи в себе". "Нужно быть смелым и видеть скрытое", - приглашал Метерлинк, утверждая, что скрытое открывается детям и слепым. И я философствовал, гуляя с Верой Васильевной по фойе: есть в реальности символ, есть в символике реальность. Она заинтересовалась моими рассуждениями и подала мысль написать статью на эту тему.
В промежутке между чтением учебников по гражданскому и уголовному праву написал я и другую статью - "Ответ А. В. Пешехонову" на его критику законопроекта о земле, внесенного во 2-ую Государственную Думу эс-эровской фракцией. Когда Думу разогнали, Пешехонов критику свою оборвал. Но и то, что он успел напечатать, было существенно и затрагивало самую сердцевину проблемы социализации. Отменяется ли всякая собственность на землю или только частная земельная собственность? И кому на пользу пойдет это правообразование: индивиду, земледельцу, или коллективу, народу? Пешехонов ставил вопрос политически, но и политическое решение было внутренне связано с юридическим содержанием понятия собственности.
Мой "Ответ" был озаглавлен точно, но неуклюже: "Кто же субъект какого права?" Заглавие подчеркивало, что проблема имеет две стороны и отвечает на два разных вопроса.
К кому перейдет земля в результате реформы, чьей она станет? Ответ: к земледельцу, гражданину, индивиду. Другой вопрос: что станет юридически с землей, какой она станет? Ответ: она окажется вне торгового оборота, не будет подлежать купле-продаже и спекуляции, станет "народным достоянием". В двойственности проблемы и ее решения сказывалась вечная антиномия народнического социализма, старавшегося сочетать коллективизм с принципом личности. Пешехонов решительно отрицал возможность признания за личностью носителя права на землю. Он видел его в коллективном собственнике, в народе.
Статью мою Пешехонов принял и поместил в мартовской книжке "Русского богатства" за 1908 г., снабдив мой ответ ему своим ответом мне. Пообещав "по адресу самого г. Маркова ограничиться лишь немногими репликами и притом скорее формального свойства", Пешехонов всю свою огромную статью посвятил разносу меня и моей "юридической схоластики". Sub specie aeternitatis (С точки зрения вечности.), когда Пешехонова уже нет в живых и его оппоненту предстоит в недалеком будущем та же судьба, я отчетливо вижу и свой партийно-полемический задор, и избыток свеже усвоенной юридической мудрости, мало подходившей для общего журнала, каким было "Русское богатство", и для чуждого юридическому мышлению А. В. Пешехонова.
Во многом Пешехонов был более прав, чем юный Вен. Марков. Но и сейчас я не вижу, чтобы ответы, которые давал Пешехонов, разрешали более удовлетворительно антиномию между индивидуальным и коллективным.
Подготовка к экзаменам продвигалась успешно. С наступлением экзаменационной поры Орлов перебрался в Москву. Я же, из опасения случайного ареста, не рисковал жить в Москве, а приезжал в день экзамена с утра домой дворник дома успел смениться, - переодевался в студенческую форму и отправлялся в университет. После экзамена я вновь переодевался в штатское платье и возвращался в Пителино. Таким путем, маневрируя и лавируя, я благополучно сдал на "весьма" все экзамены, кроме последнего, самого легкого уголовного процесса.
Когда утром того дня, на который был назначен этот экзамен, я вышел из вагона на брестском вокзале, меня встретили мои друзья, Гиршман, Мария Маврикиевна, одна из первых московских адвокатесс, и Борис Ратнер. Они сообщили, что у моих родителей ночью произведен был обыск, - очевидно, искали меня. Домой ехать, поэтому, было опасно, и я в сопровождении моих друзей-телохранителей отправился сначала в лабораторию кузена д-ра Розенталя облачаться в студенческую форму, а оттуда - на экзамен.
Если напали на мой след, - арестуют при входе в университет. Мы прошли, поэтому, не с главного входа с Моховой, а с бокового, на Никитской. Никто не пытался меня задержать, и я прошел в экзаменационный зал. За столом, покрытым зеленым сукном, сидел известный всей интеллигентской Москве почтенный Николай Васильевич Давыдов - председатель московского окружного суда, театрал и большой любитель и ценитель литературы, лично близкий Льву Толстому. Как приват-доцент, Давыдов читал курс уголовного процесса и был очень популярен у студентов. Свои лекции он оживлял примерами из личной судейской практики.
Давыдов предложил мне взять билет с обозначением темы или вопроса, на который экзаменующемуся предстояло ответить. Я вытащил один из разложенных веером картонов. На нем значилось: No 22. Арест. Я внутренне улыбнулся, подумав: случайность или перст судьбы?.. Оказалось, случайность: обыск у нас был произведен не потому, что искали меня, а потому, что задержанное в другом месте лицо имело адрес моих родителей.
Экзамены были сданы, и я приобрел право на диплом 1-ой степени, - в качестве дипломной работы я заблаговременно представил Новгородцеву свою "Личность в праве", и он ее зачел. С получением диплома 1-ой степени отпадало препятствие к тому, чтобы быть оставленным при университете для подготовки к профессорскому званию, - о чем тогда я, впрочем, и не думал.
Образование формально было закончено, - тем самым отпадало и препятствие, выдвинутое будущей тещей. Оставалась, однако, еще другая преграда, осложненная моим нелегальным положением, - воинская повинность. Надо было либо отбыть ее, либо быть от нее освобожденным. В свое время я заявил о готовности служить не по жребию, а вольноопределяющимся. С окончанием университета кончилась и отсрочка по образованию, и я должен был явиться в воинское присутствие. В Москве это было более рискованно, и я отправился в Петербург.
Присутствие направило меня для подробного медицинского обследования в военный госпиталь Николая I. По дороге в госпиталь я занес в редакцию журнала "Образование" свою рукопись о "Синей птице". Как статью на непривычную мне литературно-философскую тему, я подписал ее новым псевдонимом Марк Гри (Gris серый, что считалось тогда синонимом эс-эра).
Госпиталь, бывший в ведении военного министерства, относился к департаменту полиции, примерно, так же, как и университет, входивший в ведение министерства народного просвещения. Разыскиваемый соседним ведомством, я совершенно легально провел несколько суток в госпитале, который признал меня годным к военной службе и направил обратно в воинское присутствие.
Возвращаясь домой, я позвонил по телефону в "Образование", чтобы узнать о судьбе своей статьи. В ответ я получил приглашение зайти в редакцию. Меня принял приват-доцент С. Поварнин, сообщивший, что рукопись отправлена в набор. При этом он рассказал, что в редакцию поступило 35 статей о "Синей птице".
Он, Поварнин, принялся читать одну рукопись за другой и, прочтя семь, оказавшихся непригодными, решил про себя - прочту еще одну, последнюю: если не подойдет и она, лучше напишу сам (36-ую!), чем терять время на прочтение оставшихся, может быть, тоже непригодных. Восьмой по счету была моя рукопись. Она могла оказаться девятой, и ее судьба была бы иной, - не появилась бы в ноябрьской книжке "Образования" за 1908 год. А сколько рукописей, может быть, гораздо более ценных, не увидали света только потому, что лежали ниже в стопке рукописей. Habent sua fata libelli (У книг своя судьба.) - свою судьбу, оказывается, имеют и статьи.
Воинское присутствие согласилось дать мне отсрочку на год, и в тот же вечер я уехал в Москву. На верхней полке 3-его класса я предался безрадостным размышлениям о ближайшем будущем. Скитаться по домам - по родным и знакомым, где день, где ночь, становилось нудной и никчемной потерей времени. Без определенного дела - службы или задания - легко было отвыкнуть от систематической работы. Одновременно всплывала мысль и о личной жизни. Для заключения брака закон требовал удостоверения личности в виде паспорта или вида на жительство. У меня в кармане лежал университетский вид на жительство, который я не давал в прописку полиции, но который был действителен до 31-го августа 1908 г. До истечения этого срока оставалось двое суток. Я с предельной отчетливостью осознал, что это последняя возможность юридически оформить брак.
С вокзала я проехал прямо на квартиру дяди. Мне не стоило большого труда убедить кузину, что мы должны обвенчаться не позднее, чем через 36 часов. Отложить венчание - значит создать новые - паспортные - трудности в будущем. Мы разделили труд: я отправился оповещать своих родителей, она - своих.
Отец мой промолчал, - молчанием выражая свое согласие. Мамаша "в последний раз" предостерегала против брака между близкими родственниками, напомнила о болезненном состоянии моей будущей "спутницы жизни" и прочее. Ее возражения носили скорее формальный характер - самооправдания, а не осуждения принятого мною решения. На моем фронте таким образом всё было улажено. На другом фронте - со стороны дяди и тети - возникли возражения технического порядка: как это возможно устроить свадьбу с субботы на воскресенье, когда все магазины закрыты? Ведь необходимо подвенечное платье, нужно найти место, где венчаться, пригласить гостей, условиться с раввином. Даже необходимые обручальные кольца найти - целая проблема.
Все эти препятствия, действительные и мнимые, были легко взяты нашей решимостью.
Я немедленно отправился к другому дяде, Мирону, не раз предоставлявшему мне ночевку в годы скитаний. Он рано овдовел и имел двух юных дочерей, за которыми, как и за всем домохозяйством, присматривала энергичная и не без живого юмора Тилла Ивановна Спроге - немка из Балтики. Дядя тут же согласился предоставить свое помещение для церемонии. "Заказали" раввина с переносным балдахином, требуемым для обряда. Нужных для действительности молитвы десять религиозно совершеннолетних, то есть старше 13 лет, евреев поставила ближайшая родня. Из друзей пришлось ограничиться приглашением самых близких: Анюты Королевой, Шера, братьев Ратнер.
От подвенечного платья невеста со свойственной ей решительностью отказалась наотрез. В спешном порядке смастерили подобие ему: из шелкового белого платья соорудили юбку и к ней прибавили белую блузку с фатой, приобретенной с черного хода у соседнего парикмахера. Вася Шер галантно прислал невесте огромный букет белых роз. Всё оказалось "как у людей". Труднее всего достались обручальные кольца. Когда кончился субботний отдых, мой будущий тесть отправился на поиски колец, но при всем старании ничего лучшего, чем кольца низкопробного золота - 56-ой пробы, - раздобыть не сумел, что, впрочем, не помешало им верой и правдой служить уже 46 лет.
Всё это представлялось никчемной, но невинной обрядностью, которую следовало претерпеть, поскольку мы пошли на юридическое и, тем самым, по русским законам, религиозное освящение брака. И в воскресенье 31-го августа, в день истечения моего университетского вида на жительство, состоялось наше венчание. Религиозный ритуал и бытовой церемониал - были соблюдены с небольшими лишь отклонениями, вызванными спешностью в подготовке торжества и особым положением жениха.
Невеста была в белом платье - не атласном, правда, но всё же шелковом. Я был в пиджаке, но - темного, синего цвета. Родители и родственники принарядились. Появился раввин, не казенный Я. И. Мазэ, а так называемый духовный раввин, Вейсбрем, благообразный старец, с мягкими чертами лица и длинной белой, подернутой желтизной бородой. Он не "мучил" присутствовавших наставительной речью, а ограничился самым необходимым для совершения обряда. Назначенные к тому обвели нас положенное число раз под бархатным балдахином с золотой бахромой. Разбили, как полагалось, посуду, притоптав ее каблуками. Пригубили вино. Надели кольца на безымянные пальцы и двинулись к столу с угощением, которое, несмотря на воскресный день, всё же раздобыла хлопотливая Тилла Ивановна.
Вся процедура отняла немного времени. Хотя всё было как полагалось, всё же чувствовалось, что чего-то не хватает, что-то не завершено. Было всего 10 часов вечера, а программа была уже исчерпана, и надо было расходиться. Молодежь решила продолжить празднество, перенеся его в другое место. Но куда? Кто-то предложил ехать в "Яр". Это требовало денег, которыми я не располагал. На выручку пришел д-р Розенталь.
- Скажи дяде Абраму, он охотно даст сто рублей - посоветовал он. - На свадьбе Веры (старшей дочери тестя) одни лошади стоили дороже!..
Я стал обладателем ста рублей, и на шести лихачах, "на дутиках", мы отравились в излюбленное место московских кутежей, с цыганским хором, отдельными кабинетами и прочими аттракционами. Было всего 11 часов - для "Яра", можно сказать, детское время: туда приезжали после окончания спектакля в театрах или для завершения кутежей. Кроме нас, посетителей не было. Там и здесь слонялись без дела "особочки", с удивлением оглядывавшие так мало похожих на обычных их гостей и клиентов. Мы заказали кофе с ликерами - тоже не как завсегдатаи "Яра" - и вскоре почувствовали себя не на месте: ни мы "Яру", ни "Яр" нам не подходили. Решено было закончить празднество и разъехаться по домам. Разъехались и молодожены: кузина-жена вернулась к себе в отчий дом, а я отправился ночевать к Шеру.
3
Задумываясь над возможным будущим, я решил на всякий случай зачислиться в сословие присяжных поверенных, точнее, - записаться в помощники присяжного поверенного. О научной карьере я в то время и не мечтал. В магистратуру, если бы и мечтал, попасть не мог: дверь была закрыта на два замка - как нелегальному и как еврею. Знакомый приват-доцент предложил рекомендовать меня любому присяжному поверенному: никто ему не откажет - тем более, что я не предполагаю фактически работать в кабинете будущего патрона.
Я "выбрал" Муравьева, Николая Константиновича, не потому, что знал его, а потому, что он был известен как радикальный адвокат, участник в политических процессах. К нему был приписан и ряд моих приятелей. Нервный и холерический, Муравьев выслушал меня и мою эпопею без особого интереса, но тут же согласился приписать в число своих помощников. За 44 года существования русская адвокатура, при всех сменах правительственного курса, сохраняла свою автономию, и мое включение в бесконечное число "пом. прис. пов."-ых округа московской судебной палаты прошло без всяких осложнений с чьей-либо стороны.
У меня не было никаких обязательных занятий и потому, когда мне предложили выступить казенным защитником, то есть по назначению суда защищать подсудимого, не имеющего возможности пригласить адвоката по собственному выбору, я охотно согласился. Первыми - и последними - клиентами моими были двое парней рецидивистов "домушников", забравшихся на чердак и унесших оттуда белье. Что они белье украли, не было никаких сомнений. Но они упорно запирались и при свидании со мной заявили, что отказываются судиться "в сознании". Исходя из этого, я стал готовиться к защите: собрал, что мог, из "доктрины" и сенатской практики о том, какое помещение может считаться обитаемым, является ли им чердак вообще и данный в частности и т. п.
Облачившись в чужой фрак и пригласив Василия Дистлера, приятеля эс-эра и сибирского адвоката, присутствовать в качестве свидетеля моего выступления, явился я в заседание московского окружного суда с присяжными заседателями. Председательствовал гроза молодой адвокатуры - товарищ председателя Салов. Он был известен бесцеремонным обращением с защитниками, особенно с молодыми и малоопытными. Я робел больше, чем когда таскал бомбы, и почти обомлел, когда на грозный опрос председательствующего;
- Подсудимый, признаете вы себя виновным? - услышал совершенно неожиданный положительный ответ.
- Да, признаю, - ответил и второй. Произошло то, что "с обратным знаком" случилось на первой защите у Карабчевского. Он описал, как его подзащитный, на предварительном следствии признававший свою вину, на суде от своего признания отказался. Сознание моих подзащитных застало меня врасплох, совершенно неподготовленным. Мой противник, прокурор, удовлетворенный тем, что подсудимые сознались, не стал долго занимать внимание присяжных: дело ясно, преступление установлено, вина признана, присяжным остается лишь вынести обвинительный вердикт.
Слово было предоставлено мне. И так как ничего другого, кроме того, что я надумал и подготовил, я был не в состоянии сказать, моя речь сводилась по существу к тому, что подсудимые сами не понимают, в чем сознаются. Заявляя "да, виновен", подсудимый не отдает себе отчета в том, что доктрина, закон и судебная практика понимают под "обитаемым помещением", проникновение в которое карается суровее, как проявление агрессивной преступной воли, что в данном случае чердак был необитаем и, потому, подсудимые, чистосердечно признавшие свою вину, подлежат, конечно, каре, но более мягкой, чем та, которая предусмотрена Уложением о наказаниях и на которой настаивает обвинитель.
Судебное следствие кончилось, и Салов приступил к председательскому напутствию присяжных. Он начал так:
- Господин защитник говорил вам, - затем последовало упрощенное воспроизведение, не без издевки, моих соображений. - Не обращайте на них, господа присяжные заседатели, никакого внимания. Прокурор вам разъяснил, следовало пространное и сочувственное изложение того, что говорил обвинитель.
Тем не менее, дело кончилось более чем благополучно для моих подзащитных и, тем самым, для меня. Присяжные признали подсудимых виновными, но в качестве наказания применили к ним менее суровый Устав о наказаниях, налагаемых мировыми судьями. Несмотря на рецидив, домушники отделались всего шестью месяцами тюрьмы, были очень довольны и благодарили меня.
Снова пришлось убедиться на опыте, что и министерство юстиции, как и ведомство народного просвещения и военное, находятся в разладе с министерством внутренних дел. В то самое время, когда меня разыскивали Охрана и департамент полиции, я мог публично выступить в столичном суде и явиться как бы составной частицей аппарата публичной власти. Да, далеко было самодержавию до всеохватывающего тоталитаризма!
Приближался конец года. Мы решили ехать заграницу - провести с некоторым запозданием свой "медовый месяц", а потом поселиться где-нибудь более прочно. Шер "выправил" на свое имя заграничный паспорт, и я благополучно проехал с его паспортом в Берлин. По получении от меня телеграммы выехала туда и жена. Было неприветливо, холодно, ветрено и сыро не только в Берлине, но и в Милане. Общая картина радикально изменилась за те несколько часов, которые отделяли Милан от Генуи и итальянской Ривьеры. Поздним вечером вышли мы из вагона в Нерви и сразу очутились в пальмовой аллее. Высоко в небе сверкали яркие звезды. Было тепло. Чувствовался аромат олеандра, магнолий и других цветов и деревьев.
Три счастливых недели прожили мы у самого синего моря, открывавшегося под окнами нашей гостиницы "Виктория". Стояло лучшее время года на Ривьере. Природа ласкала теплом, а не томила зноем. И на душе было легко и радостно. Мы съездили в соседнее Кави ди Лаванья, где жили знакомые мне по партии - Осоргин и Колосов. Они повели нас знакомиться с Амфитеатровыми, как бы возглавлявшими тамошнюю колонию.
Амфитеатровы снимали большую виллу и славились своим хлебосольством. После опубликования "Господа Обмановы", под коими недвусмысленно разумелась царствовавшая семья Романовых, Александр Валентинович Амфитеатров был выслан из Петербурга, а в пятом году он добровольно эмигрировал. Правые и умеренные, с которыми Амфитеатров был близок, от него отвернулись, и он стал "слышно" леветь и краснеть - одно время даже издавал журнал под заглавием "Красное знамя". В Кави Амфитеатров продолжал писать романы, производя их "серийно": в определенные часы он диктовал "Викторию Павловну" - роман, посвященный проблеме проституции, в другие часы - другой роман, название которого не сохранилось в моей памяти.
Ближайшим приятелем Амфитеатровых в пору их житья в Кави был знаменитый шлиссельбуржец Герман Александрович Лопатин. Мы были приглашены к обеду, на который пришел и Лопатин в крылатке и широкополой черной шляпе с толстой палкой, на которую он не столько опирался, сколько ею размахивал. По внешнему виду никак нельзя было думать, что этот подвижной, громогласный и жизнерадостный человек просидел 18 лет в страшной шлиссельбургской изоляции. Когда приступили к еде, орошенной вином, языки развязались и хозяин с гостем вступили в единоборство, очевидно не в первый раз, - кто из них лучший рассказчик.
Амфитеатров, грузный и монументальный - настолько, что рядом с ним люди невысокого роста казались существами иной биологической породы, говорил легко, спокойно и свободно, не подыскивая слов и пользуясь живописными образами и анекдотом. Лопатин говорил с воодушевлением, "из нутра", на французский манер, был находчив и остроумен. Трудно было отдать предпочтение тому или другому оба были замечательными рассказчиками. Когда мы отправились на станцию, живописный Лопатин вызвался нас проводить и всю дорогу продолжал увлекательно рассказывать. И в 63 года Лопатин не уступал в живости и в красочности описаний 45-летнему профессиональному романисту.
Пребывание на итальянской Ривьере я вспоминал бы только с радостью, если бы не гнусный фурункулез, который я где-то подхватил накануне отъезда и который отравлял мне существование больше десяти лет. Ни "железо" (нож хирурга), ни лекарство (пивные дрожжи) его не брали, и он не только доставлял физические страдания, он и гнетуще действовал на душевное состояние. Именно в таком настроении распрощался я с Нерви и вместе с женой отправился в Париж, где заканчивала свое медицинское образование ее сестра - Рашель.
Попали мы туда в самый разгар дела Азефа. Его двойная роль была уже разоблачена. Волнение было всеобщее и чрезвычайное. "Мы всегда говорили"... "Индивидуальный террор только питает иллюзии и разлагает революционные ряды, отвлекает массы", - торжествовали противники справа и слева.
Эс-эры ходили мрачнее тучи в полной растерянности. "Если Иван Николаевич (кличка Азефа) оказался предателем, кому же после этого верить?"... Другие били себя в перси за недогадливость и легковерие: как можно было довериться человеку с такой внешностью? Как можно было не внять предостережениям?..
Глубже переживали катастрофу те, кто главную беду видели не в том даже, что Азеф оказался предателем и провокатором - они всегда бывали и будут в революционных движениях. Главное состояло в том, что Азеф "работал" одновременно на два лагеря или на две стороны. Он выдавал врагу не только тех, кто самозабвенно был ему предан, как товарищу, другу и брату, - материально обогащаясь на счет своего предательства. Он одновременно и помогал тому делу, в которое верили и которому служили его жертвы. Способствуя убийству Плеве и не выдавая тех, кто готовили покушение на вел. кн. Сергея, Азеф компрометировал террор и отбрасывал зловещую тень на его мучеников, на людей высокого, подвижнического, религиозно-мистического строя души.
Это было главное и худшее. Партия болезненно переживала предательство Азефа, нанесшее чувствительный удар не только ее престижу, но и революции в целом. Говорили об этом все, но о подробностях в периферийной среде партии только шептались. Дело касалось наиболее законспирированной деятельности партии и расспрашивать здесь не полагалось. Это было бы сочтено за дурной тон. Могло показаться даже подозрительным.
Я не имел ни права, ни желания входить в это сугубо тяжелое дело. Единственное, в чем косвенно отразилось мое отношение не к самому делу Азефа, а к проблеме террора, была статья, помещенная в центральном органе партии "Знамя труда" No 18 за подписью Поморцева.
Вышел как раз роман Савинкова-Ропшина "Конь бледный", посвященный этой теме. К литературному "оформлению" приложила свою поэтическую руку 3. H. Гиппиус, и роман получился очень интересным и с художественной, и с проблематической стороны. Савинков показал в романе участников террора - всё разные, не столько даже психологические типы, сколько разные категории или системы, во имя которых люди посвящали себя этому неблагодарному делу. На фоне дела Азефа все предложенные Савинковым виды оправдания террора казались мелкими, неубедительными, даже компрометирующими тех, кто жертвовали своей жизнью и свободой.
Я попробовал расклассифицировать савинковские категории - ненависть и месть, личная любовь, отвлеченный долг, внутренняя совестливость и ницшеанство, - и противопоставил вымыслу романиста подлинные высказывания виднейших террористов: Сазонова, Фрумкиной, Рагозинниковой, Бердягина, Климовой, Каляева. Между "творчеством" и "реальностью" оказалось несоответствие. Названные террористы ничего не искали для себя. И за лишение жизни других обрекали себя на смерть. Как писал Герцен, - то был "страшный ответ праву сильного" со стороны "угнетенных и бесправных". Это было некоторым приближением к оправданию террора.
На этой статье я остановился потому, что она выдержала труднейшее испытание - временем. И через 46 лет она не утратила своего смысла: связанный исторически с революцией, террор является предельным насилием, абсолютного оправдания коему нет и не может быть.
Когда создавалась мало-мальски благоприятная обстановка, меня всегда влекло к перу - к перу сильнее, чем к книге. Толстые журналы редко давали место начинающим и малоизвестным авторам. Зато им охотно поручали, как бы для "пробы пера", составлять рецензии на чужие труды, иногда весьма серьезные. Тем самым начинающий автор признавался достойным быть судьей и высказывать суждения о том, что предполагало гораздо большую зрелость, умение, а часто и эрудицию, чем написать статью на специально интересующую автора тему. Эта практика - универсальна. Мне приходилось ее наблюдать и во Франции, и в Соединенных Штатах. И мне в молодости чаще удавалось печатать отзывы о чужих работах, нежели помещать свои статьи. Я не был вхож ни в одно издательство, журнал или газету. И, если попадал куда, то обыкновенно "с улицы" - без чьей-либо рекомендации, как попал в "Образование", в "Право", в "Юридический вестник", в "Вестник права и нотариата".
Очутившись в Париже, я надумал продолжить спор с Пешехоновым и написать статью о том, как разграничить пределы государственной власти и личной свободы. Мне нужна была литература, и я обратился к профессору Чернову, читавшему лекции на юридическом факультете. Тот принял меня в штыки. Сам русского происхождения, он накинулся на меня:
- Власть. Свобода. Чья свобода?.. Какая? Печати? Собраний?.. Какая власть; законодательная, судебная, правительственная?.. Почему русские так падки на отвлеченные темы? Почему не сказать конкретно?..
Чернов настолько смутил меня, что отбил охоту писать на эту тему, - до настоящего дня тревожащую совесть и умы человечества.
Я перешел на другую тему - о суверенитете, и тут обошелся уже без проф. Чернова и его нравоучений.
Занятия перемежались с прогулками по Парижу, посещениями Лувра, Версаля, палаты депутатов, изредка концертов, театров, выставок. Бывали мы и у друзей, - чаще всего у Фондаминских. Они жили интересной, духовно-насыщенной жизнью. Наряду с партийными делами, в которые с головой уходил Илюша, он находил время поддерживать личные отношения с людьми, стоящими в стороне от революции. У Фондаминских встречал я Савинкова. Он то молчал таинственно, то занимательно рассказывал. Рассказчик он был отличный, любил вино, женщин и карты - винт даже не "по маленькой", а как таковой.
Савинков попросил меня принять участие в одном партийном задании, которое удобнее выполнить не привычным парижским старожилам. Задание состояло в том, чтобы проследить некую Татьяну Цейтлин, выдавшую в Саратове известного эс-эра Осипа Соломоновича Минора.
Надо было установить, не поддерживает ли она сношений с охранником Бинтом, агентом знаменитого - по изготовлению "Сионских протоколов" - Рачковского.
Поручение было малопривлекательным. Но отказаться от него было невозможно. Раз противник не брезгает услугами провокаторов и предателей, приходится и самообороне соответственно перестраиваться. Приняв предложение, я приобрел за 8 франков котелок, чтобы не выделяться из парижской толпы, и в назначенное время явился на обсервационный пост на Rue d'Alesia.
Утро выдалось пасмурное. "Шел дождь и перестал, и вновь пошел", а я всё стоял и так и не заметил, чтобы из указанного мне дома вышел кто-нибудь похожий на описанное мне лицо. Вечером я явился к Савинкову с докладом, что наблюдение не дало никаких результатов. Больше поручений от Савинкова я не получал.
Азеф и его предательство коснулись меня лишь слегка и рикошетом, как всякого человека и эс-эра, не причастного к Боевой Организации. Самого Азефа я встретил всего дважды в своей жизни, не обменялся с ним ни одним словом и лишь раз пожал его бесчестную руку. Несравненно глубже и мучительнее пережил я моральную азефовщину - Свенцицкого и его деяния, о которых узнал по возвращении в Москву.
За последние годы я встречался с ним редко и больше урывками: я был "в разгоне", а он уже вышел в большие люди - приобрел известность особенно в религиозно-философских кругах Москвы и Петербурга. Это произошло, конечно, благодаря его личным способностям, умственным и проповедническим. Однако, свою роль сыграла и "созвучность" эпохе его идей о косности мира и необходимости восстания против неправды жизни и Церкви.
Свенцицкий печатался в "Журнале для всех" Миролюбова. Он написал роман "Антихрист", имевший успех. В 1907 г. он выпустил "памфлет", как он его назвал, - "Письма ко всем". Это был не художественный вымысел, а, как выяснилось позднее, - правда о себе. Письма были адресованы: к самому себе, к духовенству, к буржуазии, к будущим людям, к бывшему другу (Шеру).
Здесь обличались всё и вся: литературная ложь, принятая всеми, "противная и унизительная"; "Что вы сделали с Церковью", - духовенство; "Всюду слышно ваше смрадное дыхание", - обращался он к буржуазии.
Не пощадил автор и самого себя: он "шел на разврат, как на бой с Господом своим", и путь его "от публичного дома до Голгофы" был сочетанием предельного по кощунству богоборчества с таким же умилением пред образом Христа.
Смысл этого "памфлета" с элементами исповеди прошел незамеченным. Он раскрылся лишь тогда, когда раскрылись деяния автора. Почти накануне своего разоблачения Свенцицкий до того осмелел, что выступил с публичным докладом в петербургском религиозно-философском обществе о "Мировом значении аскетического христианства". Аудитория состояла из высших иерархов православной церкви, в том числе и будущего патриарха Сергия и митрополита Антония, из профессоров духовной академии Карташева и Успенского, из писателей по религиозно-философским вопросам Мережковского, Розанова и многих, многих других. Все пришли послушать недоучившегося студента, об исключительных дарованиях коего шла молва.
Свенцицкий противополагал два лика христианства: светлый и радостный первых веков - отшельническому, затворническому, аскетическому. Ссылаясь на слова Аввы Зосимы Палестинского: "Уничтожь искушения и помыслы, - и не будет ни одного святого", Свенцицкий прибавлял от себя: "Бегущий от искушения, бежит от вечной жизни". Доклад был заострен против "светлого лика" христианства и лично против Вас. Вас. Розанова.
Доклад произвел такое впечатление, что не прошло и месяца, как Розанов выступил в том же Обществе с "ответным докладом" о "Христианском аскетизме". Оба доклада были потом напечатаны в "Русской мысли" Петра Струве, No 5 за 1909 г., и представляют двойной интерес: по существу проблемы и для познания психологии Свенцицкого и проницательности Розанова.
Оговорившись, что он "человек очень простой, очень немудреный", неспособный дать "сложные рассуждения", как Свенцицкий, Розанов умеючи вылущил самую сердцевину "аекетического" лика Свенцицкого. Свенцицкий ссылался на знаменитого святого, что "кто не знал сильных искушений, не пережил страшных соблазнов, тому не узнать и святости". "Мысль слишком карамазовская, продолжал Розанов, - мысль, от которой недалеко и до догадки да не в соблазнах ли, не в соблазнивших ли предметах и лежит самый источник святости". "Карамазовщина, как соединение Содома и Мадонны, и есть психика аскетизма". Свенцицкий и сам приводил слова Федора Карамазова о том, что "еще страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны".
И, на самом деле, у Свенцицкого, как у "сладострастника" отца Карамазовых, "дьявол с Богом борется, а поле битвы - сердца людей", бывших близкими мне и моим друзьям.
Никто из церковных и философских единомышленников Свенцицкого, как и из его личных друзей, не подозревал, что за глубокомысленным аскетом скрывается мистификатор, исходивший, по существу, из довольно вульгарной народной мудрости: не согрешишь - не покаешься, не покаешься - не спасешься.
Ф. А. Степун передает, со слов философа Рачинского, о "чуть ли не хлыстовских исповедях-радениях", которые будто бы происходили у Свенцицкого "на дому". Это по меньшей мере преувеличение, хотя бы потому, что никакого "дома" у Свенцицкого не было: он снимал комнатушку и спал на досках, "умерщвляя" плоть и инсценируя "аскетизм". Была у него и дача-избушка в селе Крёкшино по Савеловской железной дороге. С крошечным окном она стояла, покосившись, на краю выгона и утопала в навозе. Внутри закоптелые бревна и заплесневевшее одеяло на нарах. Грязь и вонь. Позднее выяснилось, что, удаляясь на лоно природы для медитаций, Свенцицкий проводил значительную часть времени не в вонючей избушке, а в соседнем помещичьем доме.
Жизнедеятельность "аскета" выразилась в том, что он умудрился соблазнить почти одновременно трех молодых подруг, интеллигентных и привлекательных. С каждой он прижил по ребенку, заверив, очевидно, что "нет святости без греха" и жертва "в высшем плане" не есть распутство. Неизвестно, ссылался ли он при этом на епископа Феофана, Антония Великого и Макария Египетского. Знаю только, что две дочери Свенцицкого остались при матерях, а третья была почему-то отослана в монастырь в Польше, и я не видел ее и даже не знаю ее имени. Так непреодолимо было влияние совратителя, что даже естественную ревность в отдавшихся ему душой и телом соперницах ему удалось подавить. Все трое, как были, так и остались близкими подругами.
Свенцицкий не был, конечно, банальным соблазнителем девичьих сердец или авантюристом, которого можно было бы уподобить проходимцу, тогда же входившему в силу и известность, сначала всероссийскую, а потом и всемирную. И по умственному калибру, и по среде, в которой каждый из них вращался, Свенцицкий и Распутин нисколько не похожи один на другого. Но что их сближало - это общая им физическая неопрятность (траурная кайма не сходила с ногтей Свенцицкого, а где он ни селился, всюду стоял спертый воздух) и, главное, - сила магнетического внушения. Свенцицкий был, конечно, типичным представителем подполья Достоевского - не политического, а житейского.
Он был и знамением времени. Не таким, правда, как Распутин. У того были предшественники и конкуренты: М-r Philippe, Митя Коляба, инок Мардарий, старица Мария Михайловна, Паша из Дивеева, босоножка Олег, Яша из Козельска, Василий. Со Свенцицким же никто не соперничал, он был сам по себе, hors concours (Вне конкуренции.).
Он не был простым обманщиком, а, как Азеф, двурушником - законченным, по форме и по существу. Выстаивая Великим Постом длинные церковные службы и являя миру особую сосредоточенность и собранность, Свенцицкий в те же самые дни предавался всем "радостям жизни" - от чревоугодия до разгула.
Разоблачение Свенцицкого не имело тех трагических последствий и той огласки, которые имело разоблачение Азефа. Его исключили из Обществ, где он играл видную роль, и на время он исчез с общественного горизонта. Разоблачение Свенцицкого никого до самоубийства не довело. Но оно наложило глубокий и неизгладимый след на тех, кто был с ним лично связан. Одним он исковеркал жизнь, других навсегда сделал скептиками и маловерами. Для меня это было уроком и ударом, от которого я долго - а, может быть, и всю жизнь - не мог оправиться.
Я больше не видел Свенцицкого. Знаю, однако, что разоблачение не положило конца его религиозно-пастырскому призванию. В 1915 г. он выпустил малоинтересную книжку "Граждане Неба. Мое путешествие к пустынникам кавказских гор с 35 рисунками и снимками". Книжка вышла в издательстве "Новый человек", имевшем задачей знакомить человека с "преобразованием духовной и физической природы человека". Прошлое, очевидно, не изменило умонастроения Свенцицкого он по-прежнему был занят "преобразованием" людских душ. И нашлись души, которые продолжали ему доверять. В годы моей эмиграции дошли слухи, что Свенцицкий сочетался законным браком с какой-то девицей из Краснодара и вскоре затем принял священство. Еще через несколько лет я слышал, что его проповеди в церкви на одной из Мещанских в Москве собирали толпы верующих. Потом его имя больше не упоминалось, и он навсегда исчез из поля, надо думать, не только моего зрения.
4
Среди волнений и бессонных ночей, проведенных в разрешении всё той же загадки, как могло это вообще случиться и как никто так и не заметил этого, на что у меня и по сей день нет удовлетворительного ответа, - неожиданно пришло приглашение от проф. Новгородцева придти к нему в ближайшее воскресенье утром, когда у него обычно собираются ближайшие ученики и единомышленники. Я, конечно, охотно принял приглашение.
Среди собравшихся находились знакомые мне Ильин и Алексеев. А среди неизвестных внимание мое привлек Ященко, Александр Семенович. Он интересовался проблемами федерации и развивал идеи, близкие к анархизму. По существу же, он был ярко выраженным типом оппортуниста. Проф. Ященко был едва ли не первым юристом-консультантом, не-большевиком, умудрившимся выехать заграницу с первой советской делегацией, возглавленной Красиным и Бухариным. Став опять-таки одним из первых "невозвращенцев", он быстро снова сменил вехи и стал редактором научного обозрения малопочтенного большевистски-своднического "Накануне". Умер же он на посту профессора международного права в Ковне, сумев сочетать близость к Вальдемарасу, диктатору Литвы, с близостью к Советам.
Гости Новогородцева вели оживленную беседу на текущие академические темы. Много судачили о только что появившейся книге проф. Хвостова по общей теории права и государства. Собравшиеся считали эти вопросы как бы своей вотчиной, и Хвостов расценивался как своего рода браконьер, охотящийся в чужих владениях. Критики подчеркивали компилятивный характер труда: одно взято у Иеринга, другое изложено по Штамлеру и т. д.
- Икс сказал мне, что (такая-то) глава у Хвостова оригинальна и заслуживает внимания, - заметил хозяин, пальцами перебирая свою ассирийскую бороду и улыбкой смягчая ядовитый намек, - Икс явно не читал Спенсера...
В один из промежутков, когда общий разговор оборвался, Новгородцев, сидевший рядом, обратился ко мне вполголоса с вопросом, знаком ли я с последней книгой Шарля Ренувье, одного из родоначальников прославленного через двадцать лет "персонализма". Я чистосердечно признался, что книги этой не читал. Это, видимо, решило мою судьбу: Новгородцев присматривался ко мне и примерял, гожусь ли я на то, чтобы быть оставленным при его кафедре. Он пришел к отрицательному выводу, и был, конечно, прав. В философы права я не годился.
Но визит к Новгородцеву не пропал даром. Он впервые заронил во мне мысль, которая раньше не возникала. Шер был оставлен при университете по кафедре политической экономии. Орлову предложили остаться на двух факультетах - по математике и по статистике. И я подумал: для философии права я недостаточно подготовлен, но того, что я знаю, может быть достаточно для кафедры государственного права?.. И я решил поговорить с Кокошкиным, научный путь которого шел как раз в противоположном направлении: оставленный по кафедре философии права предшественником Новгородцева Зверевым, Кокошкин стал специализироваться по государственному праву.
Кокошкин принял меня очень внимательно и дружески. То, что меня разыскивает департамент полиции, его нисколько не интересовало, и он на этом не задерживался. Мою "Личность в праве" он одобрил, но попросил написать для него специальную работу. И тут же наметил тему - "Судебная ответственность министров". Тема была интересная, и я, конечно, согласился написать новую работу. Но как быть, если нелегальное мое положение затянется на неопределенно долгий срок? Кокошкин разрешил проблему просто. Он не станет оформлять оставление ни на факультете, ни в совете профессоров. Раз я не добиваюсь заграничной командировки, ничего не изменится от того, что, вместо формального утверждения, будет действовать заключенное им со мной Gentlemen's agreement.
"Джентльменское соглашение" пришлось до нельзя кстати. Оно клало конец моему беспорядочному времяпрепровождению. Революционной работой заниматься я, да и не только я, не мог: эс-эровская организация была разгромлена Столыпиным и деморализована Азефом. И частная или общественная служба была для меня закрыта, как для нелегального. Мне предоставлена была новая, последняя отсрочка для отбывания воинской повинности, и я отправился с женой заграницу, в Берлин.
В течение нескольких месяцев я усердно штудировал историческое происхождение и юридическую структуру так называемых юридических лиц учреждений и корпораций, муниципалитетов и государства. Изучал Нейбекера, перечитал сочинения Гирке, Иосифа Колера и др. Оба последних читали еще свои курсы в берлинском университете, и я пошел взглянуть на этих прославленных знаменитостей и послушать их.
Гирке, высокий и худой, с пергаментного цвета бескровным и невыразительным, "лошадиным" лицом, не удовлетворял самым минимальным требованиям, предъявляемым к лектору. Это становилось очевидным при первом взгляде на аудиторию. Несмотря на мировую известность, он читал в очень небольшом зале, и в нем слушатели терялись, - так мало их было. По сравнению с Гирке, Колер был увлекательным лектором, - во всяком случае читал он с жаром. Колер был энциклопедически образован и считался авторитетом во многих областях права - сравнительного, семейного, авторского и др. Я попал на лекцию по его специальности: о семейном праве в разных законодательствах, в частности о семейных отношениях, регулируемых в России 17-го века Уложением царя Алексея Михайловича. Это последнее маститый ученый называл не иначе, как Уложением царя "Микайловича"...
Больше я не посещал лекций ни Гирке, ни Колера. Занимаясь регулярно в прусской королевской библиотеке, делая выписки из ученых трудов, размышляя над природой юридического лица, я неизменно возвращался к тому, что все мои занятия не имеют смысла, если я не в России, и что вообще я очутился в безвыходном положении.
Явиться к отбыванию воинской повинности фактически было равносильно отдаче себя в руки полиции. Уклонение же от отбывания воинской повинности грозило, на мой взгляд, еще худшим, - превращением в эмигранта-дезертира. Удовлетворительного выхода из сложившегося положения я не находил и приходилось положиться на то, что случится то, что случится.
Я и не подозревал, что одновременно были озабочены моей судьбой родители. Никто не счел нужным сообщить мне, что мамаша на собственный риск и страх надумала съездить в Петербург и убедить кого следует, что со времени свершения мною преступления, ареста и побега прошло четыре года и что за это время многое изменилось: и общее положение, и положение арестованных вместе со мной, которые уже отбыли срок высылки и зажили нормальной жизнью.
Неведомыми мне судьбами мамаша добралась до самого директора департамента полиции Зволянского. И, как это ни невероятно, он внял ее доводам - согласился с тем, что время в известном смысле "погасило" свершенное. Однако, кара не может быть полностью снята, она может быть только смягчена или уменьшена. Если я явлюсь для отбытия наложенного на меня наказания, четырехлетний срок высылки в Нарымский край может быть сокращен через некоторое время. Мамаше удалось добиться и другого: вместо следования по этапу, мне будет предоставлена возможность проследовать в распоряжение томского губернатора, ведающего Нарымским краем, свободно, по проходному свидетельству. Оно будет меня ждать на пограничной станции Александрове.
Столь необычный конкордат был заключен в устной форме ранней весной 1910 г. Когда я о нем был уведомлен родными, я был в полном восторге. И прежде всего от того, что мучивший меня вопрос, наконец, был разрешен - не мною, а за меня, но всё же решен. Кончалось, кроме того, и мое привольное нелегальное житье. Слоняться из дому в дом, хотя бы по родным и друзьям, где день, где ночь, с обязательной признательностью за кров и стол, а, главное, за риск, которому подвергали себя хозяева, было, в конце концов, утомительно. Не было своей жизни, надо было прилаживаться к укладу других - и даже спать ложиться не тогда, когда хотелось, а когда укладывались хозяева.
Не скрою, я не слишком полагался на достигнутое соглашение - не потому, что знал Зволянского, а потому, что знал должность, которую он занимал и к чему она его обязывала. Я допускал, что, вместо проходного свидетельства на границе, меня ждет арест, и самое сокращение срока окажется мнимым. Но отступление было отрезано, и оставалось лишь принять меры на случай, если расстаться с культурой и цивилизацией придется на четыре года. Так как появлению моему на станции Александрове не положен был определенный срок, я решил прежде, чем ехать в Сибирь, зарядиться впечатлениями, которыми можно будет жить и в четырехлетней ссылке. И по времени года, и по поставленному заданию более всего подходила Италия, и мы решили туда съездить - не для изучения, конечно, а для беглого обозрения.
Стоял апрель - самое чудесное время, в частности, для ни с чем несравнимой Венеции. И там, и во Флоренции, и в других городах мы видели почти всё, что полагается видеть туристам, приезжающим на короткий срок для обозрения "с птичьего дуазо". В Риме же мы видели кое-что и сверх того. Там нашим чичероне был милейший и обязательнейший Осоргин, сделавший своей профессией "показ" Италии и, в особенности, Рима русским посетителям, равно как и читателям его статей в "Русских ведомостях" и в "Вестнике Европы". Осоргин водил нас в излюбленные им траттории и, попивая "Фраскати" или "Лакрима Кристи", читал целые лекции о виноделии в Италии, об Аппиевой дороге и прочем. В Италию он был влюблен, можно сказать, ее "обожал", если это слово применимо к неверующему романтику-масону. Неслучайно одну из статей об Италии, помещенную в "Современных записках", Осоргин назвал "Там, где был счастлив", а позднее и целую книгу выпустил под тем же заглавием.
Всё было для нас в Италии полно новизны и необычайной красоты. Но наиболее сильное впечатление во мне оставили Помпеи - может быть, по контрасту Помпеи Нарым. Последующие раскопки, с применением усовершенствованных методов, открыли, конечно, гораздо больше того, что мы видели четыре с лишним десятилетия тому назад. Но и то, что открылось: древняя мозаика, стенная живопись, статуи, бани, водопровод, внутреннее убранство дворов с классическим двориком, сочетание разных эпох и культур, - этрусской, греческой, римской, навсегда осталось в памяти.
За 16 лет на Помпеи дважды обрушивалась лава Везувия, и полторы тысячи лет они оставались под пеплом. Могло ли быть более убедительное свидетельство бренности не только человека, но целых коллективов. Видны были явные следы того, как неожиданна была гибель десятков тысяч людей со всеми их материальными и духовными ценностями. Не знаю, как восприняли катастрофу современники этой гибели. Но более близкое к нам лиссабонское землетрясение потрясло надолго умы и чувства не только жизнерадостного 18-го века, но и скептиков 19-го.
Глядя на помпейские руины, я не мог не задать себе тот же безответный вопрос - от Иова до наших дней, - которому современник лиссабонского землетрясения Вольтер дал классическую формулировку: если Бог, действительно, и благ, и всемогущ, почему он не создал вселенной без тех бедствий и катастроф, которые подрывают веру не только в благостность и всемогущество Божества, но и в самое его существование?..
Прошло 190 лет, и уже не природная стихия, как в Лиссабоне, а злой умысел людей - нагроможденные башмачки сожженных в газовых печах детей - с болезненной остротой поставили всё тот же вопрос о теодицее, или о роли Промысла в реках слез, пролитых невинными младенцами...
Простившись с Помпеями и только взглянув на Неаполь, мы, вопреки итальянскому изречению - Vedi Napoli, e poi muori (Взгляни на Неополь, а потом умри.), - не отдали Богу душ от восторга, а направились прямиком в... Александрово.
На случай ареста мы условились, как быть. Но всё произошло проще простого. В Италии, Швейцарии, Германии, чрез которые лежал наш путь, у нас, как у всех, не спрашивали ни виз, ни паспортов. А на русской границе, когда потребовали паспорт, я заявил, что на мое имя должно быть проходное свидетельство департамента полиции для следования в Томск. Отправились наводить справку, и через несколько минут я расписался в получении четвертушки белой бумаги, удостоверявшей мою личность и право свободного передвижения в Томск. Мы покатили в Москву счастливые. По дороге осенила мысль: никто не требует от меня и не обязывает мчаться в распоряжение томского губернатора, сломя голову. Почему бы не задержаться на несколько дней в Москве, а упущенное время наверстать курьерским поездом?!
Пятеро суток в Москве прошли как в чаду - в беспрерывной смене людей, объятий, бесед и впечатлений. Всё время приходилось спешить - к родным, друзьям, знакомым. Всё же я выкроил время, чтобы навестить Кокошкина. Он жил в 30 верстах по Брянской железной дороге на станции Кокошкино. Там у него было небольшое именьице. Развлеченьем и финансовым подспорьем служило ему куриное хозяйство. Федор Федорович с увлечением демонстрировал свои инкубаторы и рассказывал, какое число цыплят он может вывести в энное количество времени. Ученый государствовед по призванию, Кокошкин происходил от древнего русского рода - его предком считался легендарный князь Редедя - и в качестве куровода производил несколько странное, даже курьезное впечатление. Сам он этого не ощущал. Он был исключительно предупредителен и всячески наставлял не унывать, а продолжать и в Нарымском краю готовиться к магистерскому экзамену. Говорили мы и на отвлеченные темы. Кокошкин просил писать ему, обещая аккуратно поддерживать переписку.
Среди других советов и наставлений, которые мне давали со всех сторон на прощание, было и предостережение Шера - держаться в стороне от колониальной "политики", свар и ссор там не оберешься, - как и в эмиграции... Все советы я принимал к сведению и руководству. К сожалению, как показало последующее, не всё принял к исполнению.
Насыщенные радостным общением с родными и друзьями дни промчались быстро, и как ни было огорчительно, пришлось расстаться с близкими и с Москвой. Курьерский поезд унес меня за Урал - в Азию, в Сибирь, в Томск.
5
Единственный университетский город в Сибири, Томск, считался средоточием культуры и образованности, рассадником просвещения на всю азиатскую Россию. Столица Западной Сибири, Томск был расположен не на сибирской магистрали, а в верстах в 80 от нее, на железнодорожной ветке у реки Томи. В 1910 г. он производил жалкое впечатление. Как в чичиковские времена, можно было видеть в начале мая недалеко от центра города увязшую в осенней грязи пролетку, которая не отмерзла еще от сковавшего ее за зиму льда.
Вице-губернатор, к которому я явился с проходным свидетельством, не теряя лишних слов, заявил:
- Будете препровождены в Колпашево!.. Пароход идет послезавтра.
"Препровождение" носило скорее символический характер. Стражник держался всё время в стороне, и я был предоставлен самому себе. Пройдя Томь, пароход стал спускаться по Оби. В это время года она разлилась очень широко, и левого берега местами вовсе не было видно. Правый, высокий и живописный, закрывал перспективу. Тайга, на тысячи верст непроходимая, лежала дальше и глубже за тундрой, ее и с палубы парохода не было видно. Колпашево отстояло, примерно, на 300 верст от Томска - на половине речного пути вдоль Нарымского края.
Плавание продолжалось около суток. Мы пристали к самому берегу, в это время года высокому и крутому. Навстречу высыпало всё местное начальство несколько стражников и урядник. Сопровождавший меня чин передал препроводительные "на меня" бумаги, и я перешел в ведение нарымской полиции. Колпашево называлось селом, но церкви в нем не было: начали строить, да бросили. Колпашево, а не заштатный город Нарым считался в мои годы культурным центром края и ссыльного мира. Село раскинулось на большое расстояние вдоль реки. На пространстве, превышающем в несколько раз площадь Швейцарии, не существовало ни телеграфа, ни телефона, и дважды в год, в весеннюю и осеннюю распутицу, край бывал совершенно отрезан от внешнего мира недель на 4-5. На весь огромный край имелся всего один врач в Нарыме, время от времени объезжавший населенные пункты и застревавший на недели там, где его застигало вскрытие Оби.
Население состояло из местных крестьян, чалдонов и ссыльных. В небольшом числе сохранились и аборигены края - остяки, с конца 16-го века вошедшие в орбиту Москвы и платившие ей ясак. Были еще тунгусы - в меньшем числе. Местом политической высылки Нарымский край стал после польского восстания 1863 года, когда сюда выслали несколько десятков польских повстанцев.
В течение 40 лет в Нарымский край высылали лишь в порядке исключения отдельных лиц. Но после революции 1905 г. край, можно сказать, "ожил": сюда стали высылать политических и участвовавших в аграрных "беспорядках" крестьян. Особенно много выслал последних П. А. Столыпин в бытность саратовским губернатором. Генерал-губернатор Варшавы Скалон усвоил другую манеру. Чтобы скомпрометировать политических, он высылал их в Нарымский край вперемежку с уголовными: контрабандистами, сутенерами, притоно-держателями, которых нельзя было привлечь к суду за недостатком улик.
В годы наивысшего "импорта", 1909-1910 гг., число политических в Нарыме приближалось к двум тысячам, а потом стало понижаться, пока Сталин, на собственном опыте оценивший в 1912-ом году прелести Нарыма, не признал его подходящим местом для неблагонадежных и подозрительных.
Вдоль всего села шла главная "улица", а параллельно - улочки, не доходившие до конца Колпашева, а упиравшиеся в тупики. Меня предупредили, чтобы я не селился на ближайших к Оби улочках, так как неукрепленный берег осыпается и ежегодно ближайшую к реке улочку оползни увлекают на дно. Я снял большую и светлую, на два окна, горницу в хорошо сложенной двухэтажной избе. Низ, как правило, занимали хозяева, а верх сдавали. Моими хозяевами оказалась бездетная пара, в которой верховодила хозяйка - тетка Дарья. Она и наёмную плату - 4 рубля в месяц - взимала, и печь зимой топила, и простоквашу поставляла. Другая половина избы - или дома - принадлежала брату хозяина, у которого семья состояла из 18 человек, не вмещавшаяся внизу и частично выселявшаяся в сарай и амбар.
Я наметил для себя строго размеренный образ жизни. Засел сразу за книги. Гулять ходил в положенные часы - больше к вечеру. Охота выйти за пределы села быстро прошла: мошкара - или "мошка" - слепила глаза и совместно с комарами обратила меня в бегство. Металлическая сетка делу помогала, но удовольствия не доставляла и прогулку отравляла. От леса с малиной, черникой, голубицей, морошкой и грибами я был отрезан. Прогулка сводилась к хождению по Колпашеву вдоль Оби вперед и назад. Но закаты и здесь были пленительны.
Приходили знакомиться кое-кто из ссыльных старожил. Как мог, я старался воздерживаться и не расширять круга знакомств. Я был занят весь день и не слишком скучал. А с последним перед осенней распутицей пароходом приехала жена. Я приготовил к ее приезду стерляжью икру, не покупную, а собственного изделья. Искусство было немудреное; требовалось лишь время и терпение отделять мельчайшие серовато-черные зернышки от обволакивающей их соединительной ткани.
Мы зажили непривычной, спокойной, "буржуазной" жизнью.
Высланным, или, как они предпочитали себя называть, ссыльным полагалось пособие на жизнь от казны. Оно определялось в зависимости от социального и образовательного положения. Столыпинские аграрники получали меньше всего - 4 р. 50 к. на душу в месяц. Дворяне и лица с высшим образованием получали высшую ставку - 13 р. 25 к. Все прочие - 6 р. 50 к. К зиме и лету выдавали добавочно "на обмундирование" от 12 до 18 рублей. На жену полагалось столько же, сколько мужу; на детей - особо. Мы вдвоем получали таким образом 26 р. 50 к., что было достаточно на скромную жизнь. "Роскошной" она, конечно, и не могла быть.
И в помине не было ни водопровода, ни газа, ни электричества, ни канализации. Не было и более элементарных удобств. Мы питались у соседки, милейшей Екатерины, которая стряпала, как умела: готовила шанежки (белый хлеб на сметане) и подавала суп, рыбу и мясо на одной тарелке. Но со стола у нас не сходили нельма, осетрина и стерлядь во всех видах - вареная, жареная, запеченная в пироге, маринованная, копченая. В копчении стерляди и нельмы я в Колпашеве был пионером - не в том смысле, конечно, что я первый стал ее коптить, а в том, что подал идею: а почему бы не закоптить стерляди, как коптят другую рыбу. Я стал и первым заказчиком-потребителем копченой стерляди. За копчение взимали две копейки с фунта.
Нам казенного пайка хватало. Другое дело "непривилегированным", привычным, как правило, к выпивке, табаку, картам. Пособие для них было недостаточно, и, кто не получал помощи со стороны, искал заработка.
Ловчились, как могли. Поступали на службу, занимались рыбным промыслом, охотились на пушного зверя, торговали чем придется: спиртом, табаком, овощами и фруктами. Яблоки и виноград привозили из Томска. Других фруктов чалдоны в глаза не видали. Груши от вишни отличить не могли, и, потому, некоторые из них называли меня Грушевским, прослышав, что фамилия моя звучит экзотическим фруктом.
Источником подсобного дохода для ссыльных, как и для местного населения, служил кедровый орешек. Особо предприимчивым и выносливым удавалось на орешке подработать за сезон до 100 рублей. Орех на кедре, как земля или как рыба в воде, считались в Нарымском крае ничьими или "божьими", принадлежащими одинаково всем на равных правах. Власть не облагала население налогами, зато строго следила за соблюдением равных шансов за всеми. Поэтому день, с которого разрешалось "ломать шишку", устанавливался заблаговременно и упреждать его считалось нарушением законов божеских и человеческих. Задолго до объявленного дня отправлялись в глухую тайгу целые экспедиции из отдельных охотников иногда с семьями, телегами, корзинами, таранами и прочим инструментарием. На деревне в эти дни оставались только стар и млад, непригодный добывать орешек.
Шишку ломали ближе к осени. А среди зимы, в начале декабря, ломали "яму". Здесь проявлялось то же уравнительное правосознание, но в применении не к ореху на дереве, а к рыбе в воде. Тоже заранее устанавливали день, с кануна которого в определенных местах на Оби, где залегала рыба на зиму, съезжались охотники-рыболовы и промышленники-купцы. И мы поехали на невиданное зрелище, несмотря на лютый мороз.
С вечера стали ломать "яму" - вернее, лед - и запускать под него рыболовные снасти: переметы, крючки на деревянном якоре и прочее с тем, чтобы на заре вытащить что кому посчастливится. Груды разного сорта и размера рыб, тут же в воздухе замерзавших, поступали немедленно в распродажу. И нам посоветовали запастись на зиму. За б рублей я приобрел полтора пуда стерляди.
От участия в жизни колпашевской колонии я уклонялся по разным мотивам. Это не значило, однако, что мы избегали всяких встреч и знакомств. Жена согласилась давать уроки французского языка, почему-то понадобившегося молодому, не всегда опрятному, но любознательному ешиботнику из еврейской школы в Польше. Явился и другой охотник до французского языка полуинтеллигентный социал-демократ, отводивший все предостережения относительно трудностей произношения ссылкой на то, что "не боги горшки обжигают". Тем не менее терпения у него хватило не надолго, и он отстал.
И ко мне заявились неожиданно ходоки из соседней с Колпашевым Саратовки, в которой жили и промышляли сосланные Столыпиным аграрники-крестьяне. Им приходилось тяжко. Природные хлеборобы не могли найти в тундре и тайге привычного приложения своему труду. И вместо землепашества они занимались рыболовством, не останавливаясь и перед хищнической ловлей. Когда они чуть не перегородили неводами обмелевшую Обь, местные власти конфисковали у них сети их "орудия производства". Ходоки пришли ко мне, как к "аблакату", с просьбой сочинить бумагу - жалобу губернатору на действия местных чинов. Прошение я составил. В качестве гонорара мне была предложена извлеченная тут же из мешка рыба собственного улова. Мне стоило немалого труда уговорить своих клиентов взять "гонорар" обратно. Впрочем, вознаграждение я от них получил - в другой, правда, форме, - и по сей день вспоминаю его с признательностью.
Жена с детских лет страдала от ревматических болей. Избавления от них она тщетно искала и на Хаджибеевском лимане в Одессе, и в Ессентуках, и в Висбадене. И там, где прославленные источники не помогли, помог аграрник-мордвин. Он посоветовал народное средство, данное ему бабкой, когда у него стали болеть ноги от того, что целые дни он проводил по колено в воде. Средство было простое. Бутылку с нашатырем, постным маслом и турецким перцем запечь в хлеб, - чтобы не лопнула, - и полученным настоем растирать те части тела, которые болят.
- Ты смотри только, - предостерегал целитель, - береги стыдные места... А то попадешь, куда не след, - нагишом на улицу выскочишь!..
Ученые медики в праве отнестись скептически к Мордвинову средству, отнести его целебность на счет самовнушения. Как бы то ни было, в нашем опыте оно себя оправдало больше прославленных курортов.
Приятельские отношения у нас установились с двумя лицами, одновременно появившимися в Колпашеве. То были Нектаров и Смирнов. Аполлон Николаевич Нектаров был студент, эс-эр, красавец, с живыми, черными глазами на молодом лице и густой седой шевелюрой. Он привлекал к себе и манерами - спокойной выдержкой и убедительностью речи. В ссылку он пришел с женой, но к нам заходил почти всегда со своим, видимо, закадычным приятелем Смирновым.
Иван Никитич Смирнов - в будущем свирепый председатель сибирского ревкома и наркомпочтель, а в заключение одна из первых жертв сталинской расправы со старыми большевиками, - по происхождению был рабочим "от станка". Благодаря личным способностям и энергии, он сумел и в царское время сделаться интеллигентом не только по внешнему виду. Он носил пенснэ на черном шнурке и зимой ходил в студенческого покроя ватном пальто с барашковым воротником. Если считать Смирнова рабочим, это был самый выдающийся из всех, встречавшихся на моем жизненном пути. Он был ловок и смел, интересен в беседе и корректен в споре даже на фракционные темы. Отличный товарищ, он в мое время был чуток к вопросам совести и чести. Словом, никак не походил на тип большевика, ставшего всем нам хорошо известным за последние 37 лет. Он вел аккуратную переписку с секретаршей Ленина - Крупской, и это, как ни удивительно, никак не отражалось на том, каким я знал Смирнова в Колпашеве.
Оба приятеля пришли как-то к нам не к ужину, как бывало обыкновенно, а в неурочное время. Оба стали меня упрашивать согласиться быть председателем на ближайшем собрании колонии, - эти собрания я не посещал. Собрание созывалось по чрезвычайному поводу. Поведение ссыльных из уголовных стало нестерпимым.
Они открыли "заведение", в котором "работают" четверо женщин. Они гонят самогон и торгуют им и водкой. Они спаивают и соблазняют местных жителей и жительниц. А на днях срубили одно из немногих уцелевших на селе кедровых деревьев, - в тайгу съездить за дровами было лень.
Нельзя требовать от чалдонов, чтобы они разбирались, кто политик и кто уголовный. Для них все мы на один лад - ссыльные. И их отношение к пришлым уже изменилось: неохотно стали сдавать комнаты, избегают общения, отказывают в элементарной помощи. Так не может продолжаться. Нужно принять радикальные меры. Уголовная верхушка должна покинуть Колпашево. Если она не согласится добровольно, надо будет выселить насильно. Это и предстоит обсудить на ближайшем собрании в воскресенье.
Приятели взывали к моему общественному долгу; к тому, что я единственный юрист в колонии; что, держась в стороне от колониальных дел, я тем самым как бы предопределен руководить собранием, которое обещает быть бурным и политически-страстным. Как я ни противился, пришлось, в конце концов, уступить и согласиться.
На собрание явилось множество народа. Некоторые приехали из близлежавших селений. Начатое днем обсуждение кончилось поздно вечером. Люди волновались, кричали, выходили из себя. Иногда для большей убедительности потрясали охотничьими ружьями, которые имелись кое у кого. Особенно горячились почему-то анархисты. Они стояли за самые решительные меры и немедленно. Вместе с тем они не переставали издеваться над тем, что вопрос, касающийся чести и доброго имени ссыльных, будет решаться большинством голосов. Подсчет поднятых рук - за и против - представлялся им предельной глупостью, унаследованным и устарелым предрассудком. Решение принимают по внутреннему убеждению и по существу, а не в зависимости от числа поднятых рук.
К решению всё же пришли путем голосования и в том смысле, в каком его рекомендовали Нектаров со Смирновым. Своей логикой и красноречием они намного превосходили всех присутствовавших. Постановлено было предложить уличенным в позорящих колонию деяниях немедленно покинуть Колпашево. В случае отказа погрузить их со всем добром на заранее приготовленную подводу и вывезти за границы Колпашева.
На следующий день постановление было приведено в исполнение без всяких осложнений. Полиция не вмешивалась, и предназначенные к выселению не оказали никакого сопротивления - не то потому, что ощутили свое бессилие при виде собравшейся толпы, не то сами внутренне чувствовали свою вину.
Выселению подверглись лишь явно провинившиеся - уголовная верхушка. Сочувствующие же им и клиенты были возмущены самовольной расправой. Они задумали и частично осуществили отмщение. Меня предупредили, чтобы я не показывался на улице без телохранителей: с "адвокатишкой", председательствовавшим на собрании, решено рассчитаться по заслугам. Что это была не простая угроза, следовало из того, что ряд лиц уже пострадал. Одному проломили череп. Другому, пожилому тов. Силину, до ссылки служившему в конторе Нобеля, хулиганы сломали руку. Смирнов еле отбился от хулиганов при помощи суковатой палки, с которой он в те дни не расставался. Я должен был забаррикадироваться на ночь. Три дня и три ночи длилось положение усиленной охраны. Потом всё постепенно стало входить в привычное русло. Авторитет "политики" сильно поднялся в глазах местного населения.
Это происшествие было самым драматическим за 15 месяцев моего пребывания в Нарымском крае. Оно поразило воображение ссыльных, к нему не раз возвращались в разговорах, от него отсчитывали даты: до или после выселения уголовных. Помимо бытовой стороны, здесь была и политическая. Чтобы высланные властью на глазах у представителей той же власти, в условиях самодержавного строя, могли собственными средствами мирно развязать узел, злонамеренно сплетенный Скалоном, - осуществить ссылку в ссылке, это могло бы показаться невероятным, если бы не было фактом.
В нормальное время событием в нашей жизни был приход почты. Она восстанавливала связь с "потусторонним" миром - с близкими и родными. Летом почту доставляли пароходы два раза в неделю. Зимой она приходила раз в две недели на лошадях по снежному тракту вдоль Оби. Не было притока новых впечатлений в течение недель, и сразу оказывался их избыток - радостных и печальных. Растворенные во времени, они теряли свою интенсивность и, наоборот, ее приобретали, когда сгущались в единицу времени. Так одновременно пришла, например, весть и об уходе Толстого, и о его смерти; о смерти Муромцева и др.
Зимой почта уходила обратно - в Томск и дальше, в мир, - через трое суток, сделав за эти дни рейс Колпашево - Нарым - Колпашево. За это время надо было хоть бегло - начерно - прочесть груды газет и письма, чтобы успеть освоить главные новости и заготовить ответные письма. Кокошкин оказался исключительно аккуратным корреспондентом и не ограничивался одними репликами. Своим отчетливым круглым почерком он исписывал без помарок 8-12 и больше страничек, делился университетскими и общими новостями, отзывался на отвлеченные юридические проблемы, - всячески старался рассеять дух празднословия и уныния, которые, он опасался, могут овладеть мною.
Этими письмами я очень дорожил и бережно хранил, но не сохранил. Когда Кокошкина убили, ко мне обратился Николай Иванович Астров, знавший о моих отношениях с Ф. Ф., и попросил передать на время письма Кизеветтеру, Александру Александровичу, взявшемуся написать книгу о жизни и деятельности своего коллеги по университету и лидера общей им, к.-д.-ской, партии. Эти письма были позднее захвачены при одном из обысков у Кизеветтера и либо уничтожены, как "контрреволюционная" литература, либо переданы в Центрархив.
К концу зимы пришло письмо из дому с извещением, что мамаша опять побывала в Петербурге не по моему специально делу. Всё же она навестила и Зволянского. Тот согласился сократить срок моей высылки до двух лет. Но этим мамаша не удовлетворилась и настаивала на том, чтобы мне было предоставлено право, как оно часто предоставлялось, отбыть остававшийся срок высылки заграницей. Зволянский обещал удовлетворить и это ходатайство, если ему представят медицинское удостоверение в том, что пребывание в Нарымском крае вредно для моего здоровья.
Условия жизни в Нарымском крае никому, конечно, на пользу идти не могли. И всякий врач мог это удостоверить без всякого насилия над своей совестью, личной или профессиональной. Но врач наш находился в г. Нарыме - в 160 верстах от Колпашева. Чтобы не терять лишних двух недель - до следующей почты, я решил попробовать "обернуться", в Нарым и обратно, до ухода пришедшей почты. Муж нашей "кормилицы" Екатерины, Сергей, рослый и медлительный, работяга и вместе с тем любитель посудачить, взялся доставить меня в Нарым и обратно до ухода почты за золотой "империал" в 10 рублей.
Нарымские лошади низкорослы, но Рыжик, которого Сергей запряг в свою кошёлку, был статным конем. В кошёлку уложили меня, прикрыли, почти запечатали, и, перекрестившись, Сергей двинулся в путь-дорогу. Стояла хорошая погода. Для здешних мест это значило, что было тихо, не ветрено. Худшее здесь была не температура, которая зимой иногда опускалась до 40° с лишним ниже нуля по Реомюру. В такую температуру брови, усы, башлык немедленно покрывались инеем и захватывало дыхание. Я видел, как лопнул термометр, в котором замерзла ртуть. К моим ногам падали птицы, замерзавшие налету. Но мороз был ничто по сравнению с нарымскими ветрами и пургой. Их вынести было не всякому под силу.
Рыжик шел ровной рысью, не ускоряя и не замедляя бега по наезженной дороге вдоль Оби. Пейзаж был однообразный и безрадостный. Бескрайнее снежное поле вокруг меня, серое унылое небо надо мной, и спина неподвижного Сергея, за которой проступает круп Рыжика, - предо мной. Изредка проплывал мимо тальник.
На горизонте показывалась уходящая вдаль тайга. Никто с нами не разминулся. Ни один человек не повстречался. В каком-то подобии сарая мы закусили взятым из дому, задали корму Рыжику и снова двинулись в путь, по-прежнему не встречая ни людей, ни жилья. В стороне от дороги жили остяки в своих юртах и передвижных палатках. Они здесь вековали, болели сифилисом и трахомой, охотились на зверя, меняли пушнину на спирт, рожали в раннем возрасте и в раннем возрасте умирали. Это, конечно, тоже была жизнь, не с нас начавшаяся и не нами кончающаяся.
Я не понимал и не допытывался, на что рассчитывает Сергей, мужик серьезный и положительный, обещая "обернуться" не позже, чем в двое суток. Оказалось, верстах в 35 от Нарыма крестьянствовал сват Сергея, и расчет сводился к тому, чтобы поставить Рыжика на ночь у свата передохнуть, пока другая лошадь - свата - свезет меня в Нарым и обратно и таким образом сократит пробег Рыжика с 320 верст до 250. Расчет оказался точным. Еще до рассвета выехали мы с ночной стоянки. В Нарым мы попали к началу врачебного приема, получили нужное удостоверение и пустились в обратный путь. Свату вернули "подставу", и на Рыжике отправились в Колпашево. Поздним вечером, по-прежнему размеренной, хотя и несколько замедленной рысью, Рыжик доставил меня домой.
В течение нескольких месяцев губерния, как ей полагалось, "писала" свои входящие и исходящие, пока одна из таких бумаг не оповестила колпашевского урядника о том, что мне дозволено покинуть Колпашево и отправиться в Томск. Устроили прощальный вечер с возлияниями Нектарову и Смирнову. Нектарова больше не суждено было увидеть. Призванный, как прапорщик запаса в самом начале Первой мировой войны, он, как сообщали, сражался героически на германском фронте и очень скоро был убит. Смирнова я тоже больше не встречал лицом к лицу. Но спину его я видел и голос слышал.
Это случилось много позже - весной 18-го года, вскоре после разгона Учредительного Собрания. Разыскиваемый уже не царской полицией, а большевистской, я зашел в Москве в книжный магазин, помещавшийся в "Метрополе". Я рассматривал книги, когда услышал знакомый голос с характерной только для Ивана Никитича Смирнова интонацией. Ошибки быть не могло. Взволнованный, я почти вплотную подошел к Смирнову, убедился окончательно, что это он, и... отступил, не рискуя его окликнуть. Шагая в раздумьи от "Метрополя" к Мюру и Мерилизу и обратно, я прикидывал: подойти и напомнить о прошлом или - что было, то давно уже быльем поросло?.. Смирнов в числе торжествующих победителей - выдаст или не выдаст?.. Что возьмет верх: чувство былого товарищества или взращенная вражда ко всем несогласным?.. Опыт 17-го года как будто свидетельствовал о том, что верноподданный Ленину и большевизму не может не выдать. С полной уверенностью я этого утверждать не мог. Но в сомнении благоразумнее было воздержаться, и я отошел от зла - в "Метрополь" не вернулся.
Получив на руки документ для свободного следования в Томск, я решил ехать на "американце" - на двухэтажном пароходе, совершавшем правильные рейсы по Оби и Иртышу между Томском и Тобольском и обратно. К Колпашеву "американец" не мог пристать - было слишком мелко, - приставал он в нескольких верстах ниже, севернее. Никто не брался указать точно не то, что час, но и день, когда придет "американец". Приходилось, поэтому, гадать и заблаговременно начать его караулить. Мы забрались с вечера в нечто, напоминающее собой скорее шалаш, нежели сарай. Прождали там, к счастью, всего часов шесть.
Только попав на пароход, я заметил, насколько успел одичать за какие-нибудь год с четвертью и отвыкнуть от приличных условий жизни. Тарелки, скатерти, салфетки, не говоря уже о водопроводе или такой роскоши, как канализация, - всё приводило в восхищение. Без всякого, конечно, сожаления покидали мы убогий край. Неловко было только перед остававшимися там особенно перед теми, кто пришли в ссылку до меня и чьи матери не обладали "гением" моей мамаши.
Теперь большевики хвастают, что превратили Колпашево в центр Нарымского округа, устроили там "научно-исследовательскую сельскохозяйственную станцию", "остяцкий техникум", аэродром, связывающий округ с Новосибирском и, тем самым, с миром. Однако, ссыльные не перевелись в "социалистическом" Колпашеве и живут они в несравнимо худших условиях и в гораздо большем числе, чем в мои годы расцвета нарымской ссылки.
"Американец" шел быстро. Сердце жило уже "в будущем", но и, уходя всё дальше в прошлое, Нарымский край не становился и не стал для меня "милым".
В Томске меня ждало разочарование: отказ в выдаче проходного свидетельства. Все мои аргументы, что нет никаких оснований опасаться, что я не явлюсь на пограничную станцию, что если я явился с проходным свидетельством, почему я не могу уехать в том же порядке и т. д. - всё отскакивало от вице-губернатора, как от стены горох. Он явно не был Зволянским, - как и я не обладал талантами мамаши. И если меня можно было отправить по этапу, хотя бы это было нелепо и для казны накладно, почему не отправить. Я уже склонялся к тому, чтобы "заарестоваться" и начать этапные мытарства, как на помощь мне неожиданно пришел мой старый недруг - фурункулез.
Он разыгрался вовремя. Три недели меня гоняли по всяким освидетельствованиям, но фурункулез не сдавался. В конце концов, капитулировал вице-губернатор. Мне выдали проходное свидетельство для свободного проезда в то самое Александрове, чрез которое 16-ю месяцами раньше я проследовал в противоположном направлении - в Томск. Мы направились с женой в родную Москву.
V. ПРЕД ВОЙНОЙ И ВОЙНА
Русская эмиграция в Париже 1911-12 гг. - Встречи и наблюдения: Ленин и Авксентьев, Гиппиус и Школьник. - Сотрудничество в "Знамени труда". - Военная служба. - Дело Бейлиса в казарме
г. Егорьевска. - Взлёты и падения. - В Энциклопедическом словаре бр. Гранат. - Мобилизация. - 207 подвижной госпиталь. - Во Владимир-Волынске. Отношение к войне В эмиграции и в России. - В отряде Союза городов. - В "Известиях" и Экономическом отделе Главного Комитета Союза городов.
- С. В. Бахрушин и Н. И. Астров. - Планы о выборах в 5-ую Государственную Думу. - Кануны Февраля. - Обследование продовольственного положения русских городов.
1
Жена на время осталась в Москве с родителями, а я направился в Париж. В Париже мне пришлось прожить после большевистского переворота больше 20 лет, но я не припомню такого палящего зноя, который стоял над городом в первых числах сентября 1911 r. - совсем подстать Нью-Йорку в июле-августе. По счастью, жара через несколько дней спала, и в свои права вступила чарующая парижская осень.
Русская эмиграция продолжала пребывать в состоянии разочарования и прострации.
Даже неугомонный Ленин возвращался в эмиграцию, "как в гроб". И стойкие и закаленные отходили от революции, а кое-кто переходил и во вражеский, правительственный лагерь. Расколы, отколы, разрывы личных отношений и третейские суды не переводились.
Привычный к эмигрантским склокам и сам их то и дело создававший, Ленин, и тот жаловался: "Эмигрантщина теперь в 100 раз тяжелее, чем была до революции. Эмигрантщина и склока неразрывны... Выходит скверно. Настроение у меня грустное... Чтобы ее (парижскую склоку) 100.000 чертей". И в качестве положительной программы - "Ей же ей, не объединяться теперь, а размежеваться надо". Юмористический журнал, выходивший тогда в Париже, предлагал полцарства тому, кто сверх Ленина и его двух Аяксов - Зиновьева и Каменева - назовет четвертого правоверного большевика.
В этот свой приезд я впервые увидел и услышал Ленина. Он выступил с открытым для всех докладом, заостренным против его вчерашних единомышленников, впавших в "богоискательство" и "богостроительство": Богданова, Луначарского, Горького и др.
Ленин говорил громко, ясно и отчетливо, несколько картавя по-дворянски и перебирая речь сухим, задирчивым смешком. Ненавидя фразу, позу и искусственность, Ленин отвергал и "искусство для искусства". Он не выбирал слов и выражений, а пользовался первыми попавшимися, которые не стеснялся повторять. Ленин был оратором для невзыскательных слушателей, - говорил как писал, а писал как говорил; свободно владея словом, он был совершенно чужд писательского дарования и даже презирал это мастерство.
Оппонировали Ленину Алексинский и Авксентьев. Как всегда едкий, Алексинский не шел дальше фракционных споров и счетов. У Авксентьева было гораздо большее, чем простое - своя своих не познаша. Он пытался углубить спор - вывести его из области личных заподазриваний и обвинений и поднять на уровень "миросозерцательных" разногласий. Это не удавалось. Аргументы противников не скрещивались, а шли параллельно, каждый о своем.
Ленин в полемике был вызывающ, часто груб, всегда вульгарен. Разными были и литературные образы, которыми пользовались тот и другой. Ленин чаще оперировал героями Салтыкова-Щедрина, Авксентьев чаще ссылался на слова и положения чеховских персонажей. Что отличает литературную манеру Чехова от более примитивной манеры Щедрина, может дать представление о том, чем манера спора Авксентьева отличалась от манеры Ленина.
Собираясь вернуться в Россию, я только изредка ходил на собрания, которые, как правило, ничем не кончались: стороны и им сочувствующие расходились с тем же, с чем пришли. Не вступил я и в заграничную организацию ПСР. Это не мешало, конечно, поддерживать личные отношения с друзьями и товарищами. За мной оставался еще должок - обязательство, данное Кокошкину, и я вплотную взялся за "Судебную ответственность министров".
Теория вопроса была несложная, но имела свою историю. Многообразны были попытки практического осуществления ответственности министров в судебном порядке в отличие от ответственности перед парламентом. И здесь история Франции была особенно поучительна: исключительно богата прецедентами, или случаями, когда оплошавших или нарушивших законы министров пробовали неудачно - преследовать пред судом, и законопроектами, пытавшимися усовершенствовать процедуру привлечения министров к суду за политические деяния или упущения.
Плодом моих занятий явилась большая статья, которую я и вручил Кокошкину по возвращении. Он одобрил ее, но, когда я спросил, где бы ее напечатать, он заметил :
- Мой совет не спешить с публикацией. Хуже всего, когда автору приходится полемизировать с самим собой...
Это был мудрый совет, который по достоинству я оценил позднее, когда такие выдающиеся публицисты, как Струве, Бердяев, Булгаков, Франк, свое очередное обращение в новую веру неизменно начинали с ожесточенной полемики против прежней, то есть и против самих себя. "К вопросу о судебной ответственности министров" появилась в печати лишь в начале 14-го года в "Записках Демидовского лицея" в Ярославле. Попутно с этой статьей я написал для эс-эровского центрального органа "Знамя труда" (Февраль 1912 г.) "Развитие лжеконституционализма в России" - в связи в внесенными в Государственную Думу законопроектами об ответственности должностных лиц.
Огромная по размерам, статья эта мало подходила особенно в качестве передовой, для подпольного издания на папиросной бумаге, предназначавшегося "в принципе" для масс. Во всяком случае эта статья, и по сюжету и по стилю, резко отличалась от другой, написанной мной для того же "Знамени труда" (Октябрь, 1911 г.) - "П. А. Столыпин. Вместо некролога". В этой последней полной мерой была воздана дань отцу военно-полевой юстиции и вдохновителю разгона двух Дум. В ней отдана была дань и дурным образцам традиционной нелегальщины - выспренней революционной фразеологии и нарочито-преувеличенной расценке злодеев и героев, врагов и своих. Когда я писал в этом стиле, я ощущал фальшь не в том, что писал, а как писал. Эта демагогическая вульгарность была характерна для "Искры" и усвоена в известной мере и другими органами, став как бы обязательной для всей нелегальной литературы.
Занятия отнимали дневные часы, свой "час" - вечера - были отведены "потехе". Ходили изредка в концерты с приехавшей в Париж женой, в оперу, в Лувр, ездили в Версаль и Сэн Жермен, бывали и в парижском "Ревю", - остроумие коих, а не только жестикуляцию, могли оценить по достоинству только знавшие в совершенстве французский язык и парижское арго. Я не был в их числе. Навещали мы и друзей, чаще других - фондаминских и Цетлиных, у которых можно было встретить не только эмигрантов, но и наезжавших из России товарищей, литераторов, художников, музыкантов.
У Фондаминских встретились мы в первый раз с Гиппиус, Мережковским и Философовым. Знаменитое трио лично было не слишком привлекательно. Один Философов, эффектной внешности, большой культуры и хорошего воспитания, держал себя просто.
Мережковские же не говорили, а вещали, не беседовали, а пророчествовали и осуждали, ни с кем не соглашались и спорили даже друг с другом публично. Они точно подчеркивали, что они не как все, а - особенные, вне прочего мира, выше окружающих. К простым смертным они снисходили, ничуть этого не скрывая, а как бы жалея о потерянном зря времени. Это не значит, что Мережковских не интересовало многое и самое разное.
Мы были свидетелями живого интереса, проявленного Гиппиус к только что бежавшей с каторги эс-эрке Мане Школьник. Школьник попала в Сибирь за брошенную в черниговского губернатора Хвостова бомбу. Вскинув лорнетку на черной ленте и наведя на Школьник близорукий глаз, Зинаида Николаевна томно вопрошала:
- А как теперь вы, за террор или против него?..
Это был интерес небожителя к антропоиду или к совершенно чуждому существу. Непривыкшая к дискурсивному мышлению, террористка заробела и пыталась уклониться от ответа на нескромный вопрос. Не тут-то было. Изысканная поэтесса продолжала наседать на экзотическую (для нее) разновидность тоже-человека.
Эти месяцы в Париже перед возвращением в Россию были едва ли не наиболее беззаботными за мои взрослые годы. Сердце жило настоящим и в настоящем, да и ближайшее будущее было заманчиво - предстояло возвращение домой и "нормализация" жизни, хотя бы временная. В более же отдаленное будущее я не любил заглядывать: это было бы антиисторично, не соответствовало динамизму эпохи и моей личной психологии. И наступил день, когда истек срок моего вынужденного удаления из России. Мы немедленно уехали в Москву.
На очереди была военная служба. Я не предполагал, что понадобится много труда и усилий, чтобы зачислиться на службу. Самогитский и Ростовский полки, куда я отправился с просьбой о моем зачислении, - отказались наотрез от этой чести. "Послужной список" - аресты и высылка в Нарымский край - никак не располагали к себе полковую канцелярию. Потерпев неудачу в Москве, я решил отправиться в провинцию - в Витебск, где один из моих дядьев занимал видное общественное положение и как будто мог оказать содействие. Но и его связи и влияние, увы, оказались бессильны.
Пришлось прибегнуть к испытанному средству: мамаша съездила в Петербург и через три дня вернулась торжествующая - военное ведомство приказало 35-ой дивизии 17-го гренадерского корпуса зачислить меня в один из своих полков. Этим полком оказался 139-й Моршанский, квартировавший в Егорьевске, Рязанской губернии. И тут полковое начальство не было в восхищении иметь у себя вольноопределяющегося с политическим прошлым, которое на расстоянии рисовалось к тому же в преувеличенном виде. Но делать было нечего - начальство приказало, и я был "вселен".
Егорьевск отстоял всего в каких-нибудь ста верстах от Москвы, но представлял из себя глухое захолустье. В нем насчитывали до 20 тысяч жителей. Достопримечательностью была расположенная рядом мануфактура бр. Хлудовых, в которой были заняты тысячи безжалостно эксплоатируемых ткачей и ткачих. Когда, уже во время службы, приходилось иногда возвращаться в казарму до рассвета, на горизонте маячили симметрично расположенные огоньки в огромных хлудовских корпусах: рабочий день там уже начался.
Полковая канцелярия направила меня в казарму, занятую учебной командой, где готовили будущее начальство из нижних чинов - фельдфебелей и взводных. Во втором этаже громадная комната была отведена под команду вольноопределяющихся. До 40 коек были размещены тесно одна к другой, и немного свободного пространства оставалось лишь вдоль окон, выходивших во двор.
Заведующим командой был поручик Юкавский - классический тип армейского офицера в провинциальной глуши. Он любил выпить, рассказать и выслушать сальный анекдот, царю - слуга, он никак не был отцом солдатам 15-ой роты, откуда был переведен заведывать командой вольноопределяющихся. Внешностью он не выделялся. Но голос его хриплый, даже гнусавый, особенно, когда он его повышал, отдавая команду или распекая провинившегося, заставлял предполагать наличность определенной болезни. Юкавский не успел разговориться со мной, как команда пришла в движение и тут же, вместе с Юкавским, замерла: в помещение входил полковник Кучкель, в ведении коего входил высший надзор за командой.
Полковник вежливо поздоровался со мной, протянул руку, - я был еще в штатском, - и после обмена репликами исполнил монолог, явно заготовленный.
- Вас к нам прислали. (Надо было понимать: по доброй воле мы такого гуся не взяли бы). Нас не интересует, чем вы занимались раньше и чем будете заниматься после. Нас интересует лишь то время, которое вы проведете у нас. Предлагаю вам следующее: пока вы находитесь на службе, вы будете служить и ничем другим не будете заниматься. Это будет хорошо и для нас, и для вас. Если же вы станете заниматься другим, это доставит неприятность нам, но - голос полковника стал крепчать и звучать угрозой - неприятно будет и вам!..
Я молчал. Кучкель вытащил из кармана портсигар, извлек из него папиросу, постучал мундштуком о портсигар и закурил. Он уже овладел собой и снова стал любезен, настроившись на меланхолически-философский лад. Он осведомился, читал ли я Шопенгауэра, и заметил примирительно:
- Ну, как не быть фаталистом. Вот во время японской войны стою я верхом у сопки. Вдруг лошадь требует повода и не успела сделать буквально несколько шагов, как взрыв шимозы!.. Нет, можно быть верующим или неверующим, но нельзя не быть фаталистом...
Как не совсем благонадежному, мне отвели койку рядом со взводным. По другую сторону от него койку занимал "неблагонадежный" по другой части - по трезвости. Это был вольноопределяющийся 2-го разряда, то есть с образованием четырех классов среднего учебного заведения, Скачков. Он приходился племянником известному по японской войне - не с лестной стороны - адмиралу Скрыдлову. Скачков почти ежевечерне напивался. Он показывал мне телеграмму, посланную матери:
- Потерял серебряную траекторию. Пришли пятьдесят.
Окружавшая меня среда состояла из здоровой молодежи, всё больше маменькиных купеческих сынков, малообразованных, но жизнерадостных и в общем привлекательных. Я выделялся среди них не только своим политическим прошлым, но и возрастом, очками и университетским значком, носить который было обязательно. Я был и единственный еврей в команде.
Служба моя царю и отечеству протекала довольно несуразно. Она потребовала у меня года жизни, но полноценного бойца из меня не сделала. "Строиться", "на первый-второй рассчитаться", "сдвоить ряды", маршировать и отдавать честь, проходя или становясь во фронт, колоть штыком чучело или стрелять в мишени, в конце концов, было нетрудно научиться. Хуже обстояло дело с упражнениями на трапеции, особенно, с прыжками через "кобылу" - я почти всегда застревал на ней. Неполноценный гренадер из меня получился, конечно, в силу моего воспитания и 30-летнего возраста. Но кое-что должно быть отнесено и на счет другого.
Отношение начальства было совершенно корректным. Ближайшим или непосредственным начальником, был взводный, старший унтер-офицер Бережной добродушный и в то же время хитрый хохол, отважный и лихой - не только по женской части. Любо было смотреть, как он, коротконогий, заломив бескозырку набок, наскакивал со штыком на чучело или показывал ружейные приемы. Он знал и любил службу, имел вкус командовать и поучать.
- Слушай сюды, - начинал он на вечерней поверке перед тем, как прочесть приказ по полку. - На случай эскреннего вызова 12-ая рота и т. д.
Этот "эскренний" вызов повторялся неизменно каждый вечер. Никто не находил нужным его поправить. Не обращаясь ни к кому определенно, поглаживая ус, Бережной, как вероятно все фельдфебеля или взводные, обучавшие интеллигентов, повторял не раз:
- Это тебе не университет, мозгами работать надо!.. Там, левофланговый, подбери живот. Вот у Вишняка живот есть, а его не видать. А у тебя - это был 18-летний вольноопределяющийся 2-го разряда, - нет живота, а ты его выпираешь!..
Но, помимо начальства - Бережного, Юкавского, Кучкеля, - был порядок, не ими заведенный, но определивший мое особое положение в команде. Вольноопределяющихся по окончании службы и сдачи несложных испытаний производили в прапорщики, то есть в младший офицерский чин.
Евреям в офицерские чины доступ был закрыт. Тем самым смысл их пребывания в составе вольноопределяющихся в значительной мере утрачивался - и объективно, и с точки зрения тех, кто был занят военной подготовкой будущих младших офицеров. Мои сослуживцы быстро прошли все промежуточные чины - ефрейтора, младшего и старшего унтер-офицера, когда я числился еще рядовым. Большего я и не мог заслужить, ибо на занятия в поле меня не брали, командовать отделением и взводом не обучали, даже от разбора пулемета устранили, - хотя устав пулеметной службы можно было всякому свободно приобрести в книжном магазине.
Не скажу, чтобы я был обижен или огорчен тем, что меня не тревожили. Нет, как только команда, 40 здоровенных молодцов, с шумом и грохотом сбегала по лестнице, чтобы выстроиться во дворе, и в казарме на час-другой водворялась тишина, я погружался в только что вышедшие два тома Евг. Ник. Трубецкого "Миросозерцание Владимира Соловьева".
В свободное от занятий время каждый был предоставлен самому себе, и мы могли проводить время в казарме, как хотели. По вечерам иногда читали вслух допущенную в казармы московскую газету "Русское слово". Это чтение было для любителей новостей.
Но когда в Киеве началось слушанием дело Менделя Бейлиса по обвинению в убийстве 13-летнего Андрея Ющинского "из побуждений религиозного изуверства", процесс привлек к себе настороженное внимание всей команды, и чтение вслух "Русского слова" вошло в обиход нашей жизни.
"Русское слово" стремилось к объективности и воспроизводило весь фактический материал обвинения и защиты. Процесс был полон драматических положений.
Суд шел не над Бейлисом только. Не физически немощный Бейлис был главной мишенью царской юстиции, а еврейство и его неумирающий дух. И прокурор, и председательствующий, и сам министр юстиции нацеливались на еврейство в целом, желая его опозорить, осквернит и ранить на смерть.
Как бы предвосхищая Гитлера и Штрейхера, "Русское знамя" писало: "Правительство обязано признать евреев народом столь же опасным для жизни человечества, сколь опасны волки, скорпионы, гадюки, пауки ядовитые и прочая тварь, подлежащая истреблению за свое хищничество по отношению к людям, и уничтожение которых поощряется законом... Жидов надо поставить искусственно в такие условия, чтобы они постепенно вымирали: вот в чем состоит ныне обязанность правительства и лучших людей" (No 177, за 1913 г.).
Процесс захватил всех. Русское общество, как французское во времена дела Дрейфуса, разделилось на два лагеря. Один сочувствовал обвинению, во главе с министром Щегловитовым и Николаем Маклаковым, прокурорами Виппером и Чаплинским, гражданскими истцами, юдофобами депутатом Замысловским и московским адвокатом Шмаковым, экспертами Пронайтисом, Сикорским, Косоротовым и Марковым 2-ым; другой - защите, представленной адвокатами Грузенбергом, Карабчевским, Вас. Маклаковым (брат пошел на брата!), Зарудным, Григорович-Барским и писателями: Короленко, Горьким, Мережковским, Блоком, Соллогубом, Леонидом Андреевым, Максимом Ковалевским, Милюковым, Семевским, Набоковым и т. д. Но рядом с этими двумя определившимися, но сравнительно малочисленными лагерями, оставалась огромная масса, не определившая своего отношения и жадно прислушивавшаяся к прениям сторон.
Особенно остро задевал он тех, кто соприкасался с евреями в повседневном обиходе.
Процесс стал близок и моим коллегам по казарме. Они напряженно следили, как развертывалось судебное следствие. Здесь были и спортивный интерес, и любознательность, и тревога, и искренний поиск правды. Со мною о деле Бейлиса никто не заговаривал. Из деликатности, надо думать. Как "своего" еврея, которого они всё-таки знали, к изуверам меня, пожалуй, не причисляли. Но что я мог быть в неведении и в добросовестном заблуждении относительно своих соплеменников и единоверцев, - это было легко допустить. Почему бы и среди евреев не быть секретным группам, которые употребляют христианскую кровь с религиозной целью? "Дыма не бывает без огня", - не стало бы правительство привлекать к ответственности совершенно невинного. Употребляя выражение дореформенного русского суда, - я "оставался под подозрением".
Поскольку обвинение, предъявленное Бейлису, направлялось по существу против еврейства вообще, оно тяготело и над каждым евреем в России, - в частности, и надо мной. Происходившее в егорьевской казарме надо распространить на всю Россию или мой "случай" - на шестимиллионное еврейское население, чтобы представить себе, чем был этот суд и что значил вердикт присяжных, оправдавших Бейлиса, но в силу двусмысленной редакции приговора оставивших под подозрением еврейство.
Чтобы быть справедливым и к врагу, надо добавить, что, если защите удалось выполнить огромное просветительное и политическое дело, это произошло потому, что и щегловитовский суд в позорнейшее время самодержавия всё же оставался судом гласным, публичным и состязательным. Защите предоставлена была возможность опровергать обвинителей и представить положительные доказательства причастности к убийству Ющинского воровской шайки Чеберяк. По сравнению с правосудием Сталина и Вышинского, даже щегловитовская юстиция являлась верхом вольнодумства.
3
Была зима 1912-13 г. Война на Балканах вызывала опасения, как бы и Россия не оказалась втянутой в войну. Интендантство стало заготовлять обмундирование на "среднего солдата" - по росту и объему. Юкавский на занятиях читал команде вслух статьи на военные темы, публиковавшиеся в "Биржевых ведомостях", - в том числе и статью "Мы готовы", инспирированную военным министром Сухомлиновым. При чтении попадались иностранные слова: антропометрия, дактилоскопия, Сольферино. Юкавский "вызывал" меня:
- Вишняк, объясните, что это значит.
Я объяснял. Поручик поражался "эрудиции". Однажды, вместо похвалы мне, он заметил скорее по собственному адресу:
- Верно говорят: век живи, век учись - дураком помрешь!..
- Так точно, ваше благородие, - не удержался я, формально следуя требованиям устава.
Мои отношения с Юкавским совершенно неожиданно испортились. Был полдень субботы. Я приготовился ехать на полторы суток в отпуск, домой, в Москву. Облачившись в шинель и приладив башлык и пояс, я "явился" к заведующему командой и отрапортовал:
- Вольноопределяющийся Вишняк является для увольнения в отпуск.
Окинув меня беглым взглядом, Юкавский сказал:
- Когда будете в Москве зайдите - и он указал адрес - и привезите материю для моей жены.
Застигнутый врасплох непривычным предложением, я реагировал на него неожиданным для Юкавского - и для себя самого - образом:
- Никак не могу!
- В чем дело? Почему? - прохрипел Юкавский, вскочив с места и изменившись в лице.
- Потому, что сегодня материя, а завтра может оказаться поросенок!..
Юкавский был взбешен и имел все основания к тому. Шагая взад и вперед по небольшому пространству, он крикнул почти вне себя:
- Раздеваться! В отпуск не поедете!
Я послушно разделся и был предоставлен размышлениям о случившемся. Конечно, я растерялся: дерзость была не умышленной, а потому, что я не нашелся. Но подсознательно мною владело и другое: недовольство коллегами, заискивавшими и угодничавшими перед начальством. Я знал, что на меня смотрят, как на более взрослого и опытного и как на "политика". Юкавский, конечно, не питал никакого злостного намерения.
Но принять его предложение значило бы унизить "то", что за мной стояло и что другие видели во мне. Мне предстояло дать урок наглядного обучения защиты личного достоинства. Я знал, что протест иногда бывает необходим и оправдан, хотя бы практически он был бесполезен. Без "бесполезных" жертв редко что удается.
Всё это - или почти всё - я осознал позднее. Это давало некоторое моральное удовлетворение, но не заменяло отпуска, лишение которого было, конечно, очень чувствительно. Если бы всё не произошло так внезапно, и я имел время подумать, может быть, я оказался бы уступчивее. Но этого не было, инцидент произошел, и я понимал, что Юкавский не удовлетворится лишением меня отпуска. Надо было ждать худшего. Предстояла затяжная - в терминах нынешнего времени - холодная война.
Юкавский затаил свои чувства в ожидании подходящего случая. Случай представился летом, когда наша дивизия стояла лагерем под Рязанью. Я сам легкомысленно "подставился" под его удар. В предвидении маневров Юкавский стал давать всем нам отпуска на 2-3 дня. Получил отпуск и я. На несчастье кого-то дернуло сказать, что в канцелярии можно получить "литер" на льготный проезд по железной дороге. Дорога до Москвы была не дальняя, но чего зря тратиться. И в самом деле старший писарь без возражений выдал "литер", и я укатил в Москву.
Позднее выяснилось, что командир полка воспретил давать отпуска вольноопределяющимся и, когда ему представили на подпись "литер", он обнаружил, что приказание его нарушено. Я уже уехал, когда командир полка, очевидно, пробрал Юкавского, и тот получил и моральное, и дисциплинарное право отыграться на мне. Мне передавали, что он со "сладострастием" выжидал моего возвращения, чтобы утолить свою жажду мщения.
И сладостный миг настал.
Ранним дождливым утром вернулся я из отпуска и не успел еще раздеться в сырой лагерной палатке, как услышал на линейке голос Юкавского, обращенный к дежурному:
- Что Вишняк вернулся?..
В этот день нам предстояло стрелять. Стрельбище находилось верстах в шести от лагеря. Когда "отстрелялись", и команда построилась для возвращения, Юкавский появился перед строем и скомандовал:
- Вольноопределяющийся Вишняк, три шага вперед!
Я выступил из строя на три шага и, как полагалось по Уставу, взял винтовку "к ноге", т. е. приставил приклад к мизинцу правой ноги. Юкавский произнес заготовленный им спич. Смысл его сводился к тому, что я нарушил оказанное мне доверие. Он дал мне отпуск, а я его подвел. Посему он подвергает меня высшей мере наказания, которое в праве наложить своею властью, - пять суток карцера.
Я был сражен. Юкавский торжествовал, упивался унижением, которому публично, перед всем строем, меня подверг. В течение ближайших дней стали справляться, когда освободится карцерное помещение, которое, как на зло Юкавскому, - было переполнено, и на него была установлена очередь. Моя очередь еще не вышла, когда неудачный прыжок во время занятий гимнастикой изменил всю "конъюнктуру" - мою судьбу и судьбу Юкавского.
Я взбежал на искусственно сооруженный пригорок, чтобы прыгнуть на лежавшие внизу стружки и опилки, и уже был на верхушке, когда Юкавский совершенно ни к чему скомандовал:
- Прыгать!..
Невольно вздрогнув, я прыгнул, но левая нога подвернулась, и подняться я был уже не в состоянии - чувствовалась острая боль в щиколотке. Юкавский приказал правофланговым:
- Возьмите своего Вишняка, несите его в околодок!.. Он притворяется...
Это не было притворством. Были порваны связки, и мне стали прикладывать лед, отчего боль стала слабее. В околодке я пролежал три недели, развлекаясь врачебным приемом больных и тех, кто, отлынивая от службы, жаловался на болезнь. По вечерам ко мне приходил "в гости", вернее для беседы, полковой врач - Собакин. Местный житель и старовер, он был интересным собеседником. Однажды появился в околодке и временно командовавший полком полковник Архангельский. Это был подлинный "отец-командир", внимательный и благожелательный. Он расспросил меня, что и как случилось. Услышав, что мне минуло 30 лет, он не удержался, чтобы не сказать вслух:
- Гимнастические упражнения необходимо индивидуализировать...
Большего я от него не слыхал. Но последствием визита было то, что "порок" был наказан, а "добродетель" вознаграждена. Юкавский был возвращен в "первобытное состояние", говоря языком воинского устава, то есть вернулся командовать своей 15-ой ротой. Я же не только избежал позорного карцера, но и - утомительных маневров. Легкое прихрамывание в течение нескольких месяцев было невысокой платой за такой happy ending (Счастливое окончание.) моей военной службы.
Всё же кое-что сохранилось от нее на всю жизнь. А именно - неравнодушное отношение к проходящей под музыку воинской части. Где бы и когда бы ни услышал я военного марша, я невольно начинал шагать в такт музыке и "давать ногу", вспоминая Бережного и Юкавского. А торжественный парад в захолустном Егорьевске!.. Низкорослый и пунцовый от напряжения, бригадный генерал Симанский поднимается на цыпочки и кричит, натужившись: "К це-ре-мо-ни-аль-но-му маршу... По-взводно". Сердце трепещет в ожидании, когда падут, наконец, последние слова: "Ш-а-а-а-гом марш", и, держа равнение направо, выпирая грудь, я "ем" Си-манского глазами... Нет, это не забылось.
4
С увольнительным от военной службы свидетельством в кармане я вернулся в чине ефрейтора домой, в Москву. Пора было покончить с житьем на чужой счет на иждивеньи отца и дяди-тестя. Надо было найти заработок. Но где? Какой?
Адвокатура меня не прельщала по многим основаниям. Прежде всего заработок она могла принести лишь в неопределенном будущем. Она не влекла меня и потому, что я не ощущал в себе ораторского дарования.
Наконец, из всех профессий, с которыми я соприкасался - купцы, ученые, политики, писатели, - адвокаты были мне всего меньше по душе. К этому времени я уже на опыте убедился, что в мире нет и не может быть полноты совершенства, - в каждой профессиональной группе можно найти и праведников, и грешников.
Тем не менее купцы, как правило, ни на что "высокое и прекрасное" не претендовали и высоких слов не произносили.
Политики свою фразеологию и грехи искупали жертвами - потерей личной свободы, родины, иногда самой жизни. С лицемерием ученых и писателей примирял в какой-то мере их творческий талант. И адвокатура, как корпорация, - не отдельные адвокаты, обладавшие дарованием, которое их приближало к художникам слова, - выполняли нужное, но техническое дело. Между тем претензию адвокаты в России заявляли на гораздо более значительное в иерархии ценностей: на то, что они "сеют разумное, доброе, вечное", держат высоко "стяг" в борьбе за право и справедливость и т. д.
Другое дело техническая функция адвокатуры. В Соединенных Штатах, например, дарования защитника измеряются его умением найти прецеденты в прошлых судебных решениях, его находчивостью при атаке противника и допросе свидетелей. И в Америке имеются, конечно, адвокаты гуманисты и вольнодумцы, но с профессией это не связано. Знаменитый русский адвокат В. А. Маклаков, наоборот, считает, что существует у адвокатов "профессиональная болезнь", и имя ей - беспринципность.
"У адвоката просто их (убеждений) нет: он хорошо понимает, что во всем две стороны, что обо всем можно спорить... Но истин и положений неопровержимых, бесспорных для него почти не существует". "В адвокате вырабатывается умение найти в фактах то, что нужно найти... Вырабатывается умение не только находить, но не видеть того, что не хотят видеть".
В более сдержанной форме то же отметил недавно и верховный судья Соединенных Штатов Феликс Франкфуртер, говоря о "хорошо известном астигматизме адвокатов".
Профессию адвоката я исключил для себя. В таком случае оставалась служба. Я осведомился у отца, получу ли работу в банке. Это оказалось непросто. Охотников хоть отбавляй; соответственно и заработок не слишком заманчив: больше 50 рублей в месяц для начала не положат. Это меня не устраивало, тем более, что на службу в банке я готов был пойти лишь в порядке компромисса. Как раз в это время кто-то посоветовал мне наведаться в Энциклопедический словарь, который издавали братья Гранат: там ищут подходящего помощника секретаря редакции. Я снесся по телефону, и мне указали день и час, когда меня будут ждать.
Принял меня старший из братьев Гранат, Игнатий Наумович, - высокий, близорукий, с заросшей бородой и умным выражением еврейского лица. Он беспрерывно курил и сосредоточенно думал, - вероятнее всего о своем словаре, которому был предан телом, душой и всем помышлением своим. Он был чрезвычайно - даже чрезмерно - учтив, скромен, даже застенчив и нелюдим и, вместе с тем, очень критически относился ко всем и ко всему. По интересам и специальности он был историк, написавший превосходное исследование о земельных отношениях в Ирландии.
Под фамилией; "И. Грей" печатался он в 1905-6 г. и в с.-р.-ском издательстве "Молодая Россия". По всему своему обращению в разговоре со мной Игнатий Наумович как бы подчеркивал свою принадлежность к левому, социалистическому лагерю.
Гранат сообщил, что энциклопедия их выходит слишком медленно и, потому, решено для ускорения издания одновременно выпускать параллельно второй ряд томов. Продолжая издание, доведенное до буквы "И", готовить для печати тома, начав с буквы "П" и далее. Меня и хотят пригласить с этой целью: ознакомившись с техникой дела, я должен буду заготовлять материал для буквы "П". Вознаграждение - 125 р. в месяц.
Первое, что мне предстояло, - было рассчитать, сколько, примерно, томов следует отвести на букву "П". Я долго не знал, с какого конца подойти к решению задачи. Остановился я на простейшем арифметическом подсчете. Взял уже вышедшие у Граната томы, сравнил размеры, которые отдельные буквы у Граната занимают по отношению к размерам соответствующих томов русского издания Брокгауза и Эфрона, и получил среднюю пропорциональную. Приложив ее к числу томов, вышедших на букву "П" у Брокгауза и Эфрона, я установил, что в словаре Граната букве "П" надлежит отвести три с половиной тома. Может быть, расчет следовало произвести иначе. Но когда Гранат осведомился у меня, сколько, по-моему, займет томов эта буква "П", оказалось, что и его расчет приводит к тем же трем с половиной томов.
Месяц спустя мое вознаграждение было увеличено до 150 р. и, что считалось особенным вниманием, мне предоставили бесплатный комплект словаря.
Редакция и издательство помещались в нижнем этаже дома по Тверскому бульвару справа от памятника Пушкину. Свет скупо проникал в наше помещение, и самая работа была не слишком веселая - однообразная, напряженная, утомительная. Рабочий день длился 8 часов, с 9 утра до 5 дня без перерыва: в первом часу разносили чай, который пили с принесенными из дому бутербродами тут же между делом.
Всему делу голова был Игнатий Наумович. По типу кабинетный ученый, он входил во всё - не только в редактирование, но и в издательскую часть, в технику, коммерцию, распространение, что формально лежало на его брате Александре. Помощником и советником по всем делам, но главным образом по технике, был Александр Иванович Смирнов - мрачного вида мужчина, задумчиво покручивавший свой длинный ус и, видимо, учитывавший, что молчание золото, а время деньги.
Энциклопедия была задумана как коммерческое предприятие, сулившее прибыль, и вместе с тем, как дело, преследовавшее просветительные цели. Большая легкость и занимательность изложения, иллюстрации и подчеркнутая общественно-политическая струя должны были идти за счет академизма и педантизма, которыми грешат обычно энциклопедии.
У словаря были свои звезды, или "славные имена": Ковалевский, Муромцев, Гамбаров, Тимирязев, Железнов, которым поручались "основоположные" статьи. Были и другие авторы. Но большинство статей и заметок изготовлялось на месте в редакции. Здесь главным поставщиком был Дживелегов, Алексей Карпович, считавшийся помощником редактора и сидевший в одной комнате с нами тремя, его помощниками.
Дживелегов был историк по профессии и призванию. Ученик Павла Виноградова, он был автором многих книг и специалистом по эпохе Возрождения, по Италии и т. д. Он был знаком со всей академической, литературной и артистической Москвой, и Москва знала его, как приятного и жизнерадостного собеседника и занимательного лектора и автора. Он был очень прост, обязателен, доступен, составляя в этом отношении некоторый контраст с Гранатом.
Редакционная политика состояла в том, чтобы фундаментальным статьям отдавать предпочтение перед несчетным числом мелких. Поэтому в нашу задачу, наряду с перепиской с авторами и просмотром написанных статей и заметок, входила "отсылка" - (См.) - читателя к соответствующим фундаментальным статьям. Это давало экономию места и придавало видимость большей углубленности. Параллельно с анонимными заметками, которые я составлял в служебное время, в словаре были напечатаны небольшие статьи и за моей подписью, которые я изготовлял дома и которые оплачивались авторским гонораром.
Однажды вышел конфуз. Гранат поручил мне написать статью об инородцах. Когда я ее представил, он попросил меня зайти в свой кабинет, который мы называли "исповедальней". Глядя то на свою папиросу, то мимо меня в сторону, почти смущаясь, Гранат принялся меня распекать. Входя постепенно в азарт и сопровождая свою критику "сублимированными" комплиментами, Игнатий Наумович стал меня упрекать: как мог я, именно я, написать об инородцах по 2-му и 9-му тому Свода Законов? Какое значение может иметь отсталое и реакционное законодательство? Не правильнее было бы вскрыть социально-экономическое положение инородцев, вызывающее их постоянное недовольство и волнения?
Если Гранат был и прав, его задание предполагало другой характер работы, которую выполнить между прочим нельзя было. Как бы то ни было, мои "Инородцы" были забракованы, и их заменила заметка, написанная тут же без подготовки Дживелеговым, как обычно, красивой словесностью прикрывшим ее бессодержательность!
Служба у Граната была едва ли не самой напряженной из всех, которые я когда-либо имел. Мы снимали в частной квартире две меблированные комнаты в самом начале Малой Дмитровки - минут в 20 от места службы. Я возвращался домой в шестом часу и только к 9 часам отходил настолько, что мог начать читать или писать "для себя". Побочным литературным трудом я подрабатывал, примерно, 75 р. дополнительных, и мы могли жить, как "графья". Ходили в театр на хорошие места, принимали родных и знакомых, вообще благоденствовали. Так прошло несколько месяцев, и мы стали строить планы, как провести летний отпуск. Было решено ехать в Крым, и я заблаговременно запасся железнодорожными билетами с плацкартами, чтобы ехать 19 июля в Феодосию, где ожидалось полное затмение солнца.
5
О войне говорили так долго и так много, что, когда она случилась, это произошло неожиданно и застигло врасплох. Убивая ненавистного сербам наследника австрийского престола Гаврило Принцип, конечно, и не подозревал, что открывает своим актом серию мировых войн.
Я с самого начала войны занял, так называемые, оборонческие позиции. Это подсказывалось не только чувством естественного патриотизма, но и рациональными соображениями. В сложном клубке противоречивых и противоборствующих интересов - национальных, классовых, политических - Сербия явно была жертвой нацелившегося хищника. И Россия, ставшая на защиту слабой стороны, какие бы цели она ни преследовала попутно, во всяком случае не была виновницей войны, а выступала в роли сопротивляющегося насилию. Несколько упрощая распределение вины и ответственности, это определило водораздел, прошедший глубоко сначала в рядах русской общественности, а потом дальше и шире - по всей России. Патриоты-оборонцы в войне против Сербии видели войну захватническую. Все же в той или иной мере пораженцы считали войну не своим, а "их" делом - результатом происков капиталистов и милитаристов. Проведя различие между войнами "справедливыми" и "несправедливыми", Ленин признал "данную войну" "хищнической", "реакционнейшей из всех войн", и, если она готовит капитализму "конец с ужасом", нет никаких оснований "для нас" приходить в ужас.
Искусственная надуманность - и нелепость - этого взгляда очевидна. Сами большевики это признали с опозданием, правда, на четверть века с лишним. Когда советская Россия, вопреки своей воле, как и царская Россия, была вовлечена Германией в войну, большевистские историки печатно признали, что "захватническая война против Сербии разрослась в первую мировую войну" (Большая Сов. Энциклопедия, т. 54, стр. 275. - 1944 г.). Но кончилась благополучно война, и большевистские историки вернулись к прежней нелепости. "Первая мировая война с начала до конца была несправедливой, империалистической для обеих групп капиталистических держав", - утверждает "Большевик" No 7, за 1952 г.
Когда Россия мобилизовалась для войны с Японией, мобилизация не коснулась политически неблагонадежных. И для меня было неожиданным - и малоприятным сюрпризом, когда на четвертый день мобилизации пришла повестка о немедленной явке. На призывном пункте можно было наблюдать классическую картину проводов рекрутов и новобранцев. Всхлипывали и рыдали жены и матери, а призываемые бодрились - одни отшучивались, другие напивались. В общем мобилизация проходила в полном порядке. Происходили даже патриотические манифестации, не слишком внушительные и явно инспирированные, если не прямо властью, то близко связанными с нею "истинно-русскими", точнее черносотенно-монархическими кругами. Всё же можно сказать, что Москва отнеслась к мобилизации со всей должной серьезностью, с сознанием необходимости дать отпор агрессору.
С мобилизационного пункта на Каланчевской площади меня отправили в какую-то городскую школу, где происходила "разбивка" призванных по воинским частям, которым предстояло "развернуться", т. е. увеличиться в численном составе и сформировать маршевые роты для направления на фронт. Из школы меня отправили в Лефортовский военный госпиталь на освидетельствование. Со мной вместе было несчетное число других свидетельствуемых. Когда пришел мой черед, меня пропустили мимо сидевшего за столом врача в генеральской форме.
Нажав пальцем на нижнее веко глаза, он одновременно спросил:
- Какого вероисповедания?
- Иудейского.
- Годен! - изрекла особа в генеральской форме, носившая звание врача, и отметила что-то у себя в бумагах.
Я ушел с недобрым чувством не к генералу только, а и к порядку, который санкционирует генеральский метод свидетельствования. Спустя несколько дней меня зачислили в канцелярию госпиталя No 207, - если не ошибаюсь. Госпиталь состоял из нижних чинов: санитаров и писарей, нянек и сестер милосердия, фармацевта и нескольких лекарей, числившихся в офицерских чинах, и главного врача - в чине полковника.
Этим последним был приват-доцент московского университета Вьеверовский. Очень небольшого роста, подвижной, несмотря на тучность, и темпераментный, он был в общем привлекателен, если бы до смешного не преувеличивал иногда своего чина и власти. Он пробовал было командовать, но должен был убедиться, что из этого выходит мало толку. Тем не менее, он строго блюл дистанцию между собой и ему подчиненными, не по личному высокомерию, а по Уставу, как он его понимал.
Канцелярия состояла из профессиональных военных писарей, знатоков своего дела, каллиграфов с писарскими ухватками и лоском, пошлятиной и матерщиной. Несколько в стороне от них держались причисленные к канцелярии молодые ученые биологи Гальцов и Живаго, некий Леман и я. Высокий и широкоплечий Гальцов и нескладный и жидковатый Живаго приходились друг другу шурином и зятем и были неразлучны. Кем был в штатской жизни Леман, я не знаю.
Но достаточно было взглянуть на его умное, классически выточенное лицо и изящную жестикуляцию или прислушаться к его спокойной, чаще иронической, речи, чтобы убедиться, что он никак не подходит к писарскому духу нашей канцелярии. Он, впрочем, вскоре был от нас переведен и назначен помощником каптенармуса учитывать белье, обувь и обмундирование, выдаваемое персоналу и раненым. Между нами четырьмя не было никакой близости - мы были людьми разного происхождения, разной профессии и запросов. И тем не менее существовала между нами некая внутренняя, несказуемая меж-интеллигентская связь и общность.
Формирование госпиталя и размещение заняло несколько недель. Было много волнений - основательных и никчёмных. Приезжало начальство, смотрело помещение, был смотр и нам. Выразив благодарность, начальство, благополучно отбыло. А еще через некоторое время стали поступать к нам и первые раненые, взятые в плен немцы. Их привезли большую партию. Никто не знал и не понимал русского языка. Тем из нас, кто владел немецким, приказано было в спешном порядке переписать имена, место и дату рождения, пленения и проч. К нам попали чины 18-го корпуса, отброшенного русскими войсками у Гумбинена в Восточной Пруссии.
Мы были и переводчиками, и переписчиками. Раненые не производили впечатления "жрецов Марса". Незаметна была в них и "тевтонская гордыня". Это были растерянные, заурядные, страдающие люди, и к ним проявлялось то же мягкосердечие, которое проявлялось к "башибузукам" в турецкую войну и которое так возмущало Достоевского. Большинство было легко ранены. Но был и смертный случай - от столбняка. Общаться с ранеными после переписи нам воспрещалось.
В Москве к нам направляли раненых пленных. Положение изменилось, когда в конце года нам дали назначение - Владимир-Волынск. Это был пограничный с Австрией городок. Мы разместились в полуразбитых казармах в нескольких верстах от города. Здесь к нам стали поступать уже только свои раненые. Их препровождали с передовых позиций и, в зависимости от характера ранения, подвергали лечению на месте или направляли дальше в тыловые госпиталя.
И от наших раненых мы были по службе изолированы.
Никаких бесед с ними мы вести не могли, и об их умонастроении можно было только догадываться. Вообще за всё время пребывания в Госпитале ни разу ни с кем не обсуждался вопрос об отношении к войне. Общепризнанным было, что война тяжкое испытание, несчастье, зло, но неустранимое, которое необходимо претерпеть.
Служба отнимала всё время, но не была обременительна. Жена сдала экзамены на сестру милосердия военного времени и, прослужив некоторое время в госпитале Союза городов в Москве, перевелась к нам, по примеру жены Гальцова, в качестве внештатной сестры. Мы зажили "походной", но для военного времени более чем благополучной семейной жизнью. И здесь установилась своя рутина, прерывавшаяся изредка чрезвычайными событиями.
Таким был приезд принца Ольденбургского, генерал-инспектора санитарной части. Он был грозой полевых и тыловых госпиталей и носил прозвище "Сумбур паша" за строптивый и чрезвычайно взбалмошный нрав.
Меня предупредили не попадаться ему на глаза: принц не терпит евреев, в особенности евреев-интеллигентов, и встреча с ним может кончиться плачевно для меня. И должно было так случиться, что, поднимаясь по какой-то лестнице, где принцу никак не полагалось быть, я вдруг столкнулся с целой процессией, спускавшейся по той же лестнице. Впереди шел седой генерал. За ним все прочие. Я вытянулся во фронт - ступени лестницы не способствовали четкости движения и замер. Мимо проплыла грузная фигура, опиравшаяся на палку, бросила на меня недобрый испытующий взгляд и, глядя себе под ноги, чтобы не оступиться, проследовала дальше. Напасть миновала без дальнейших для меня последствий.
Тем не менее моей военной службе положен был вскоре конец. Это случилось за несколько недель до майского прорыва Макензеном юго-западного фронта близ Горлицы на Карпатах. Главковерх вел. князь Николай Николаевич приказал немедленно откомандировать всех нижних чинов с высшим образованием в военные училища на предмет подготовки к офицерскому званию; лиц же иудейского исповедания, производству в офицеры не подлежащих, немедленно направить на передовые позиции. Приказ подлежал беспрекословному выполнению и, как было предписано, в экстренном порядке. Гальцов, Живаго и Леман в тот же день собрали свои пожитки и уехали, чтобы получить в штабе назначение в военные училища.
Я выжидал, когда и куда меня отправят. Откровенная "дискриминация", которой я подвергся со стороны высшего начальства за то, что я не христианин, была оскорбительна и никак не поощряла моей лояльности. Положение осложнялось еще тем, что жена была в положении, - что не могло не вызывать тревоги в силу ее общего физического состояния. Настроение было мрачное, - никакого просвета я не видел. Я не подозревал, что "дискриминация", или немедленная отсылка меня на передовые позиции ударила не только по моему сознанию.
Она поразила и воображение главного врача Вьеверовского. Властью начальника части он назначил комиссию из трех врачей для освидетельствования моей годности к фронтовой службе.
Комиссия не удовольствовалась опущением нижнего моего века, по примеру генерала в Лефортовском госпитале, а произвела точное измерение моей близорукости и обнаружила аномалию глаз, которая, согласно правилам приема на военную службу, освобождала от нее. Всё это произошло совершенно неожиданно. Вьеверовский ни о чем со мной не говорил. Только прощаясь через три дня, за которые вся процедура была проделана и оформлена, и протянув мне руку, уже как штатскому, - младшему унтер-офицеру в запасе, - Вьеверовский пожелал мне всего лучшего.
До меня доходили слухи, что имевшие с главным врачом какие-то счеты уже после моего отъезда написали кому следует донос о незаконном освобождении меня от службы. Проверить это я не мог: может быть, и доноса никакого не было, а, может быть, ему не дали хода. Во всяком случае, ко мне никто ни с чем в связи с моим освобождением никогда не обращался. И с д-ром Вьеверовским я никогда больше не встречался.
Но в памяти навсегда сохранилась глубокая признательность за его благородный и мужественный поступок. Лично со мной никак не связанный, Вьеверовский от начала до конца действовал на свой риск и страх. Ему я был обязан тем, что, вопреки приказу вел. кн. Николая Николаевича, очутился, вместо передовых позиций отступавшей после прорыва армии, в родной Москве.
6
Жизнь в Москве началась безрадостно - с операции, которой подверглась жена. И с той поры болезни и операции, можно сказать, уже не оставляли ее никогда. Когда кончились операции - за шесть лет четыре, - открылись болезни сердца: грудная жаба, порча сердечного клапана, тромбоз. Поразительна была не только выносливость, но и способность отвлекаться от минувших болей и не думать о предстоящих, как только "жаба" или другая болезнь "отпускала". Наш дядя, любивший острить, называл свою племянницу - "Манька-встанька" по аналогии с известным "Ванькой-встанькой", неизменно принимавшим первоначальное положение, как бы его ни опрокидывали.
Отсутствию мнительности, быстрому забвению пережитого и покорности пред грядущим обязаны мы тем, что, как ни жестоки были приступы боли, они только на время омрачали наше существование. К осени 15-го года жена настолько поправилась, что я вернулся к своим интересам и делам.
Людей, осведомленных о том, что делается в "сферах" или на командных постах на фронте, я встречал мало. Но и до меня доходили - впервые за время войны - недовольство ею и нарекания на то, как ее ведут. После первоначальных успехов военная катастрофа в мае-июне 15-го года оказалась особенно неожиданной. Армия стремительно откатывалась по всему фронту: очистила "братскую" Галицию, Польшу, Литву, Западную Белоруссию.
Одна за другой сдавались крепости: Варшавская, Ново-Георгиевская, Ковенская, Брестлитовская. Чрез раненых, переправляемых в тыл, чрез деятелей Земского и Городского союзов и депутатов Думы просачивались безотрадные вести. Войска оказались плохо обучены и неподготовлены к условиям горной войны. Острый голод ощущался в снарядах. Даже в простых винтовках была нехватка. В июне уволен был военный министр. В июле смещен был Главковерх, и его место занял сам государь.
Всё это свидетельствовало о глубоком неблагополучии. Неизвестным, однако, оставалось, как глубоко и широко оно захватило страну.
С войной я растерял своих ближайших друзей и товарищей. Мало кого я встретил и по возвращении в Москву. Случайной была и моя встреча с Зензиновым. Я пришел к нему в гостиницу "Боярский двор" у Варварских ворот. От него я впервые узнал о разногласиях, раздиравших социалистические партии всего мира и, в частности, партию с.-р. и РСДРП по вопросу о войне. Как относиться к "своему" правительству: поддерживать его во время войны или пытаться его свергнуть, пользуясь военными затруднениями? Каким должно быть отношение социалистов и, в особенности, революционеров - противников самодержавного строя?
В начале сентября 15-го года собралась в Швейцарии, в Циммервальде, конференция, в которой участвовало 38 лиц, считавших себя "делегатами" от 11 стран. Россия была представлена 8 "делегатами": от большевиков были Ленин со своими обычными адъютантами, Зиновьевым и Каменевым, от меньшевиков Аксельрод и Мартов, от эс-эров Натансон и Чернов, затем присутствовали Троцкий, Радек, Ганецкий, Балабанова, Раковский, Коларов, Барский, Лапинский и др. Хотя в Циммервальде оказались и несколько убежденных антибольшевиков в будущем, политическую погоду там делали не они. В Циммервальде была завязь событий, разыгравшихся в России в 17-ом году и в Октябре дошедших до своего логического конца. Здесь получила широкий резонанс затаенная Лениным мечта о превращении националистической войны в гражданскую: "главный враг в собственной стране", утверждал он.
В этом не было ничего особенно оригинального. По существу это было последовательным развитием того, к чему Плеханов призывал еще на социалистическом конгрессе в Цюрихе в 1893 году. "Бейте его (русский царизм) в голову, нападайте на него всяким оружием, какое только окажется в вашем распоряжении... И если германские армии перейдут наши границы, то они придут к нам, как освободители". Незадолго до этого Плеханов объявил себя без лести преданным последователем Маркса и Энгельса и, конечно, не предвидел, что, когда германские армии на самом деле перейдут границы России, он, Плеханов, окажется среди наиболее страстных патриотов и оборонцев России, хотя бы и царской.
Наряду с эс-эрами интернационалистами и социалистами прежде всего, были и эс-эры, думавшие и чувствовавшие совсем по-иному. Для них связанность со страной и народом, патриотизм или, если хотите, национализм был не только психологически, но и политически первее социализма и интернационализма. К ним принадлежали мои с Зензиновым ближайшие друзья - Авксентьев, Фондаминский, Руднев. Они стояли на правом фланге партии, и еще до войны, в 12-ом году, Авксентьев, Фондаминский и другие выпустили в Париже журнальчик "Почин", в котором доказывали необходимость всячески "использовать легальные возможности", участвовать в выборах и органической работе Государственной Думы, в органах местного самоуправления, в профессиональном и кооперативном движениях, отказаться от политического террора и т. п. Это сближало эту группу с группой так называемых ликвидаторов-меньшевиков, тоже стремившихся вырваться из душного революционного подполья на открытые просторы политической жизни.
С возникновением войны Авксентьев и его единомышленники считали обязательным все политические задачи и деятельность партии подчинить на время первейшему и главнейшему - обороне страны и благополучному ее завершению. Поражение грозит России закабалением, тогда как союз с демократиями Запада и совместная победа сулят изменение самодержавного строя в сторону либерализма. "Вовлечение России в союзе с Англией и Францией неизбежно и сразу демократизирует Россию", - предсказывал Фондаминский в самом начале войны на эс-эровском совещании в Божи, в Швейцарии. Натансон и Чернов рекомендовали использовать благоприятные для революции условия, не считаясь с войной. Авксентьев же, наоборот, доказывал, что "мы не можем во время войны желать восстания в войсках и не должны делать ничего, что могло бы его вызвать".
Мы с Зензиновым оказались одних настроений и взглядов. И левые, и правые казались нам эмигрантами, оторвавшимися от реальной русской обстановки и жизни и строящими свои политические чертежи, исходя из собственных эмоций и воображения. Позицию циммер-вальдцев мы отвергали решительно и безусловно. Но и позиция наших ближайших друзей, односторонне заостренная, - как бы в пику пораженцам, - нас не удовлетворяла. Реальная действительность уже опровергла мечту о якобы "неизбежной" демократизации России. Этот этап благочестивых ожиданий был уже пройден, по убеждению даже весьма умеренных кругов, в патриотизме коих не приходилось сомневаться. Так, как войну вели, она не могла кончиться благополучно. Это отчетливо осознали и народные массы, и общественное мнение, и даже-некоторые из окружавших престол кругов. Но верховная власть упорно держалась за прерогативы, установленные в ее пользу основными законами 1906 г., и отказывалась идти на соглашение с Государственной Думой уже не 1 -го или 2-го призывов, а даже с верноподданой Четвертой Думой.
Несмотря на все, иногда преступные промахи в ведении войны, я, как и Зензинов, оставался убежденным оборонцем и в интересах как раз обороны считал необходимым и критиковать власть, и путем организованного давления на нее добиваться перемены в ее личном составе и в общем направлении политики.
Мы видели в этом не "среднее решение", "равнодалекое", по любимому выражению Чернова, от обеих партийных крайностей, а условие благополучного исхода войны. Наше настроение в Первую мировую войну было таким же, как оно было и во Вторую, когда мы, уже вместе с Черновым, считали необходимым поддерживать советскую власть в ее борьбе против Гитлера и одновременно с тем "давить" на Сталина, как это делали даже по отношению к Черчиллю и Рузвельту патриоты Англии и Соединенных Штатов.
Наши частные разговоры с Зензиновым получили в конце 15-го года и печатное выражение. С разрешения власти мы стали выпускать в Москве "Народную газету". Ближайшее отношение к ней имели Зензинов, Маслов, Семен Леонтьевич, кооператор и последний по счету министр земледелия Временного Правительства, и Исаак Захарович Штейнберг - тот самый.
Будущий наркомюст при Ленине был в то время убежденным оборонцем и, вероятно, сам изумился бы, если бы кто-нибудь предсказал, что не пройдет и двух лет, как он станет требовать заключения немедленного мира, примет активнейшее участие в разгоне Учредительного Собрания, а потом выпустит книгу, в которой выдаст себя за "благое начало революции" и наречется "Дантоном русской революции".
Жизнь "Народной газеты" была, конечно, краткотечна. Та же власть, которая ее разрешила, через месяц ее и прикрыла. Тем не менее факт остается - в самодержавной России в разгар войны могла целый месяц легально выходить газета, в которой участвовали знакомые всё эс-эровские лица. Помимо названных, там писали: Черненков, Борис Николаевич, сын известного статистика, саратовский кооператор Минин, Александр Аркадьевич, я, под фамилией Вен. Марков, и др.
К этому же приблизительно времени относится и первое мое знакомство с А. Ф. Керенским. Он пришел вместе с Зензиновым на завтрак в "Альпийскую розу" на Софийке. Явился еще мой былой сокамерник по Пятницкому участку, кооператор Беркенгейм. Керенский был уже всероссийской знаменитостью, как наиболее крайний и яркий оратор Государственной Думы. Он держался очень просто. Однако, серьезного разговора не вышло. Как часто бывает при первой встрече, все несколько стеснялись друг друга и больше присматривались и прислушивались. Дело ограничилось тем, что Керенский поделился сведениями, которые имел о положении на фронте и в Петербурге. Особенного впечатления он не произвел.
Другим было впечатление от неожиданного выступления Керенского в московской городской думе на съезде представителей городов для обсуждения вопроса о продовольствовании городского населения. Председательствовал коллега Керенского по Государственной Думе, московский голова и главноуполномоченный Союза городов Челноков. Во время обсуждения произнесены были и политические речи - Родичевым и Маргулиесом, Мануилом Сергеевичем. Оба они были отличные ораторы и произвели впечатление на аудиторию. Неожиданно я увидел, что в зале оказался Керенский. Он поднялся и попросил слова. Челноков явно не хотел, чтобы тот говорил, - может быть, опасался, как бы слишком резкая речь не сорвала собрания.
- Вы откуда? - обратился он к просившему слова, видимо, желая ему отказать по формальным основаниям.
- Оттуда же, откуда и вы, - вызывающе отозвался Керенский, имея в виду, что оба они члены Государственной Думы.
- Нет, пояснил Челноков, на каком основании вы хотите говорить на совещании городских деятелей, обсуждающих продовольственный вопрос?
- Как потребитель города Саратова, - сострил Керенский.
В переполненном зале послышался хохот. Челноков, не то смутившись, не то растерявшись, решил не настаивать:
- Пожалуйста.
На протяжении последующих 37 лет мне приходилось слышать десятки и десятки раз Александра Федоровича. Многие из его речей были чреваты гораздо более серьезными последствиями. Некоторые производили огромный практический эффект, - как например, в Париже 20-х годов, когда двухчасовая речь Керенского вызвала гром аплодисментов со стороны враждебно настроенной к нему аудитории, состоявшей в своем большинстве из участников Белого движения и монархистов-реставраторов. Я слышал Керенского и в "камерном исполнении", в тесном кругу личных друзей или единомышленников, и в "симфоническом" - перед тысячной аудиторией.
Случайная речь в московской городской думе была лучшей из всех, которые я слышал.
Хорошо поставленный голос и отличная фразировка, унаследованные еще с того времени, когда Керенский готовился к карьере певца, составляли всегда его силу как оратора. Дефектом была чрезмерная страстность и нервозность, влиявшая на грамматическую структуру речи. В данном же случае речь была не только интересна по содержанию, но и выдержана по форме. Ничего лишнего - от неблагородной "соединительной ткани", когда, в поисках утерянной мысли или нужного слова, и опытный оратор начинает вращаться всё на том же месте или теряет подлежащее, смешивает мужской род с женским и т. п. Речь была филигранно отточена. Это был не один только блеск, но и подлинное мастерство большого оратора.
В Москве у меня не было определенного дела, и я решил отправиться на Кавказский фронт с одним из отрядов Союза городов. На Кавказский фронт меня не взяли, а предложили отправиться в один из отрядов, расположенных недалеко от передовых позиций на Западном фронте.
Здесь в мои обязанности входило наблюдение за пекарней и учет так называемого припека или увеличения веса выпечки по сравнению с весом затраченной муки, что открывало широкие возможности для злоупотреблений. Наука была несложная, и я быстро ею овладел. Труднее было держать пекарей-солдат в субординации: никакой дисциплинарной властью я, конечно, не обладал, и солдатам это было хорошо известно. Прочие обязанности были тоже не обременительны.
Мы стояли в глухом месте, недалеко от Столбцов, Минской губернии. Навещали окопы, рассматривали в бинокль немцев. Изредка показывался вражеский самолет. Когда он настиг нас однажды в поле, мы инстинктивно прижались к деревянному сараю, как "убежищу". Наш персонал, как и персонал соседних отрядов, с которыми мы обменивались визитами, не представляли никакого интереса. Молодежь естественно искала развлечений - пила, пела, флиртовала. Было невероятно скучно, и как только истек срок, на который я был законтрактован, я попросил откомандировать меня обратно в Москву.
Здесь мне предложили занять должность секретаря "Известий", которые выпускал Главный комитет Союза городов. Работа была тоже не слишком мудрёная: требовалось приводить в "христианский" - или удобочитаемый - вид произведения, которые изготовлялись в местных комитетах Союза городов. Как правило, доклады и записки были длинны и скучны. Надо было извлечь из них "жемчужные зерна", которые могли бы представить общий и политический интерес.
Ближайшим моим начальством был Сергей Владимирович Бахрушин из знаменитой семьи московских купцов-благотворителей и просветителей. Рослый, упитанный и краснощекий, Бахрушин и в 33 года сохранил высокий дискант и не производил впечатления окончательно сложившегося и взрослого.
По профессии историк, ученик Ключевского, Любавского, Кизеветтера, Богословского, он был начитан не только по истории. Интересовался он и политикой, примыкая к левому крылу партии к.-д. Признанными лидерами этого крыла в Союзе городов были д-р Кишкин, Николай Михайлович, помощник главноуполномоченного и будущий министр социального обеспечения во Временном Правительстве, и, главное, Николай Иванович Астров, московский городской голова первых месяцев революции и в будущем один из политических советников генерала Деникина. Пред Астровым, много его старшим, Бахрушин, можно сказать, благоговел и внимательно прислушивался к каждому его слову.
Я и сейчас не могу понять, как милейший и благонравнейший Сергей Владимирович, потерявший в первый же год прихода к власти большевиков политически близких ему Алферовых, мужа и жену, Ник. Ник. Щепкина, братьев Астровых, Александра и Владимира, как мог он ужиться с убийцами своих друзей. Правда, и Бахрушин не избег ареста и ссылки в Самарканд.
Но, как и проф. Е. В. Тарле, Бахрушин был вскоре "прощен" и удостоен высших степеней большевистского отличия: был награжден орденом трудового знамени, медалями, званием академика и даже сталинской премии 1-ой степени. Последнюю Бахрушин получил не за свои ценные труды по истории народов Сибири и Узбекистана, а за "активное участие в коллективном труде "История советской дипломатии", - труде пропагандном и фальшивом.
Со мной Бахрушин был изыскано вежлив, но официален, - никаких лишних разговоров, пересудов или шуток. В точно установленное время он появлялся в отведенной под редакцию комнате, убеждался, что всё в порядке и удалялся - в библиотеку для научной работы или на одно из заседаний бесчисленных комитетов, членом коих он состоял. Я сокращал и редактировал поступавший материал, Бахрушин его просматривал, редко что изменял, ставил свою подпись, и материал шел в типографию. Иногда Бахрушин просил меня присутствовать на заседании главного комитета Союза городов, чтобы дать краткий отчет для "Известий".
Немногие заседания, на которых я бывал, представляли мало интереса. На них, очевидно, лишь оформлялись решения, которые предварительно "вентилировались", как любил выражаться Кишкин, в Бюро и на частных собраниях. Атака "левых" направлялась обыкновенно против Челнокова, на которого старались воздействовать, как на депутата Думы, представлявшего интересы и мнение российских городов. Отчеты об этих заседаниях должны были носить чисто формальный характер, что лишало эти отчеты уже всякого значения: не интересные для читателей "Известий", они не представляли ценности и для "будущего историка". Но таково было задание, и я выполнял его с тем большей охотой, что оно требовало меньше труда.
Работа в "Известиях" имела свою привлекательную сторону, как всякая литературно-редакционная работа. Но она очень мало давала уму и сердцу и, по существу, вряд ли была очень нужна. "Известия" только регистрировали случавшееся в Союзе городов и при том далеко не всё и даже не самое существенное. Общественная, а потом и открыто политическая работа Союза городов направлялась из соседних с редакцией комнат, которые занимал экономический отдел, состоявший в ведении Астрова. Здесь было сердце или "душа", откуда шли токи московского оппозиционного движения. Астров, конечно, не один делал политику Москвы и Союза городов, но в своей среде он был наиболее авторитетным и влиятельным.
Астров попросил Бахрушина "уступить" ему меня, и, перейдя в соседнюю комнату, в экономический отдел, я очутился в одном из общественно-политических центров Москвы 16-го и начала 17-го года.
Мои друзья и знакомые, встречавшие Н. И. Астрова в эмиграции, часто отказывались верить, что он мог играть исключительную роль в Москве накануне революции. Между тем это неоспоримый факт. Коренной москвич, Астров был городским гласным и принадлежал к кадетской партии. В городской думе он в течение ряда лет был одним из лидеров левого крыла, а с созданием Союза городов стал как бы начальником его политического штаба.
Не только секретарша нашего отдела, но и множество других дев и полудев, служивших в Главном комитете, "обожали" Николая Ивановича и млели, когда он заговаривал или шутил с ними. И весьма трезвые сотрудники Астрова, сами претендовавшие на признание и авторитет, очень высоко расценивали Астрова и дорожили его расположением. Он умел быть внимательным и привлекать не только женские сердца.
Правой рукой Астрова был молодой экономист, оставленный при университете, Лев Николаевич Литошенко, - которого Астров именовал на московский манер, как Толстого, Лёв Николаевич. Литошенко был предан Астрову и телом, и душой. Астров посвящал его в свои интимные политические планы и замыслы. Это было тем естественнее, что оба они принадлежали к к.-д.-ской партии и были тесно связаны с редакцией "Русских ведомостей". Литошенко ведал и всей технической частью отдела: секретариатом, типографией, казначейской частью.
Для политической работы вовне Астров привлек известного пензенского статистика социал-демократа Громана, Владимира Густавовича, которому вскоре приданы были помощники: Череванин-Липкин, видный меньшевик-ликвидатор, и Попов, Павел Иванович, при большевиках возглавивший Центральное статистическое управление. Позднее был приглашен, в качестве специалиста по зерну и мукомолью, Наум Михайлович Ясный, - широко известный сейчас в Соединенных Штатах.
Громан был наиболее яркий, волевой и темпераментный работник экономического отдела. Он представлял Союз городов в Особом совещании по продовольствию в Петрограде, имел свой план заготовок снабжения армии и городов и был грозой всех чиновничьих планов и начинаний. Он занимал соседнюю с той комнатой, в которой сидели мы с Ясным. Громан редко сидел спокойно за своим столом, а чаще шагал или бегал по комнате, громко диктовал, громыхал, чертыхался, вдруг появлялся у нас на пороге и вновь исчезал. Он постоянно бывал в несколько приподнятом настроении, неугомонный, капризный, и в то же время беззаветно, не щадя сил и нервов, преданный своему делу. По сравнению с ним Череванин с Поповым казались смиренными агнцами или школьниками, беспрекословно выполнявшими указания наставника. Весь Отдел приходил в движение, а кое-кто и в волнение, когда Громан уезжал сражаться с бюрократами или возвращался из Петрограда, потерпев поражение или одержав победу.
У меня в экономическом отделе были разные задания. Наиболее длительной и интересной была разработка положения о выборах в органы городского самоуправления, проект которого обсуждался в Государственной Думе. Здесь мне приходилось иметь дело с одним только Астровым, и я сумел оценить его как человека и как умелого аналитика, несколько грешившего приверженностью к старомодному канцелярскому стилю. Когда мы закончили в общих чертах работу, было созвано совещание с участием специалистов городского дела и избирательного права. Среди них были профессора Загряцков, Богдан Александрович Кистяковский и другие.
Служба в Союзе городов отнимала почти всё время. Никакой эс-эровской организации или работы в это время в Москве не было, и я не имел ни повода, ни досуга встречаться даже с Зензиновым, который служил в том же Союзе городов в бюро труда, помещавшемся в том же Камергерском переулке, что и мы, но только ближе к Кузнецкому мосту. Заведывал бюро наш товарищ, экономист Гельфгот, а главной обязанностью бюро было устраивать на работу ищущих ее. Для этого у бюро были особые агенты, которые разъезжали по России в поисках предложения труда. Среди таких агентов оказались небезызвестные впоследствии большевики Ногин и Милютин, меньшевик Исув и др.
В повседневных заботах я был чрезвычайно удивлен, когда по телефону получил неожиданно приглашение навестить вечером Дмитрия Самойловича Розенблюма-Фирсова. Я познакомился с ним на партийном съезде на Иматре и больше десяти лет с ним не встречался. Никогда у него дома не бывал. У Розенблюма я застал приехавшего из Петрограда Леонтия Моисеевича Брамсона, одного из лидеров трудовой группы в 1-ой Государственной Думе, лишенного избирательных прав за подписание Выборгского воззвания.
Брамсон стоял во главе Общества распространения труда среди евреев, ОРТ-а, но продолжал интересоваться общероссийской политикой. Осенью 1917-го года истекал пятилетний срок полномочий 4-ой Государственной Думы, и возникал вопрос о подготовке к выборам в 5-ую. В Петрограде с этой целью создался Народнический избирательный блок, в который вошли эс-эры, эн-эсы и трудовики, и Брамсон приехал в качестве представителя общего Комитета.
В Комитет входили переехавший уже в Петроград Зензинов, кн. Сидамон Эристов и Н. В. Святицкий - от эс-эров; Мякотин, Чарнолусский и Знаменский от эн-эсов; и Брамсон, Чайковский и Березин - от трудовиков. Председателем был избран "вне фракций" стоявший Керенский. Комитет наметил 13 лиц, принадлежащих к народникам, в качестве возможных кандидатов в депутаты 5-ой Государственной Думы.
Святицкий разработал избирательную географию и статистику, чтобы выяснить наиболее благоприятствующие избранию намеченных кандидатов округа. Ими оказались расположенные на среднем и нижнем Поволжьи, в Сибири, Киргизии, на Кавказе и в Крыму. Там надлежало заблаговременно запастись необходимым для выборов имущественным цензом. Для меня намечена была Костромская губерния, от которой в 4-ую Думу был избран Александр Иванович Коновалов, владелец известной мануфактуры, будущий министр торговли и промышленности во Временном Правительстве.
И внешность, и манеры Брамсона были очень привлекательны. Сквозь очки глядели задумчиво-грустные, бархатные, еврейские глаза. Он интересовался, соглашусь ли я принять активное участие в избирательной кампании и выставить свою кандидатуру. Это был не праздный вопрос. В эс-эровской среде с самого существования Государственных Дум было два мнения относительно целесообразности участия в выборах. Выборы в 1-ую и 3-ью Думы партия открыто бойкотировала. При выборах в 4-ую Думу обязывающего членов партии решения не было установлено. Без колебаний я принял сделанное мне предложение и согласился подписать доверенность на приобретение на мое имя клочка земли в Костромской губернии.
8
С окончанием второго года войны политическое настроение коренным образом изменилось. Государственная Дума, органы местного самоуправления, Земский союз, Союз городов, Военно-промышленные комитеты, пресса, армия, не исключая занимающих самые высокие посты, искали причины и виновников нестроения и поражений. Их находили в правительственной политике, в строе, в носителе верховной власти. "Так больше жить нельзя" и "так дольше не может продолжаться" перестало быть монополией революционных и оппозиционных только кругов.
Каждый, кто задумывался над судьбой России и своей судьбой, ощущал это. Самые верноподданные монархисты возмущались неспособностью, нерешительностью, непредусмотрительностью, бездарностью власти. Возмущение стало захватывать высокопоставленные сферы до членов царствующего дома и даже целые линии царской фамилии - "Владимировичей" и "Михайловичей". С назначением министром внутренних дел ставленника Распутина, депутата Думы Протопопова, события пошли crescendo. Политика овладела мыслью и жизнью каждого, помимо его воли и желания. Речи, произнесенные в Думе Милюковым, Пуришкевичем, Маклаковым, Шульгиным, Керенским 1-го и 19-го ноября по резкости превзошли всё, что десятилетием раньше говорилось в "Думе народного гнева".
На 16-ое декабря вечером московское юридическое общество назначило доклад члена Думы Маклакова по крестьянскому вопросу. Законодательные предположения о крестьянах стояли на повестке Государственной Думы. Доклад происходил в круглом зале старого здания университета, рядом с кабинетом ректора. Среди собравшихся 40-50 слушателей был и я.
Никто не мог, конечно, и предполагать, что докладчик проделывает над собой tour de force (Насилие.). Как всегда увлекательно, ясно, логично, просто, без напускного красноречия излагал Маклаков условия, которых требует уравнение крестьянского сословия с прочим населением. Между тем его сознание не могло не быть раздвоенным: он знал, один в аудитории, что в эти самые часы в Петрограде во дворце Юсупова должно произойти умерщвление - отравление или убийство холодным или огнестрельным оружием - Распутина. В случае удачи Юсупов должен был уведомить Маклакова условной телеграммой: "Когда возвращаетесь".
В напечатанной в 1928 г. в "Современных записках" No 34, статье Маклаков отметил, что оказался "косвенным участником события" (подчеркнуто Маклаковым), которому "не мог помешать, но и не хотел помогать". Маклаков всё же считал нужным "предостеречь Юсупова от таких шагов, которые могли бы лишить его дело даже и того смысла, которое он в нем видел". Дав Юсупову по просьбе последнего свой "кистень с двумя свинцовыми шарами на коротенькой ручке", Маклаков вместе с тем "не отказывался помочь своим опытом - как совершаются и как раскрываются преступления", "шаг за шагом я оказался вовлеченным в дело, к которому относился с большим недоверием и постановки которого совсем не одобрял".
Такие положения и создают трагедии, в которых индивид или коллектив оказываются без вины виноватыми. И Россия в 17-ом году оказалась без вины виноватой в том, что войну продолжать она была не в силах, а выйти из войны была тоже не в состоянии, - в результате чего "выходом" явился Октябрь. В убийстве Распутина его организаторы видели средство спасти монархию. Маклаков же расценивал убийство, как "укрепление идеи дворцового переворота... в противовес государственному перевороту, замышлявшемуся самим государем" (подчеркнуто Маклаковым). В действительности же не произошел ни дворцовый, ни государственный переворот, а произошла революция.
Вскоре после убийства Распутина в Москву опять приехал Керенский. У адвоката Якулова собралась "вся" левая Москва: политические и общественные деятели, профессура, адвокатура, журналисты. Обсуждали "текущий момент", или общее политическое положение. Керенский был почти в единственном числе, когда утверждал, что Россия накануне революции. Москвичи считали такое мнение явно преувеличенным, подсказанным нездоровой петербургской атмосферой интриг и сплетен: свое собственное возбуждение питерцы склонны принимать и выдавать за движение Ахерона. У нас в Москве тоже спорят горячо, "переживают", но не утрачивают чувства реальности. Я был в числе "москвичей".
Это настроение было характерно не только для провинциальной старушки Москвы. Для подавляющего большинства русских людей в России и в эмиграции, правых и левых, революция казалась неизбежной и неминуемой. Но когда она произошла она застала всех врасплох, неподготовленными: правительство, Думу, открыто существовавшие организации и подпольные. Как правильно указывалось, подобно неразумным евангельским девам, все одинаково уснули как раз тогда, когда больше чем когда-либо следовало бодрствовать. Даже привычные самохвалы-большевики, специализировавшиеся на изображении прошлого соответственно своим нуждам, и те, еще по свежим следам, в 1924 г., писали: "Не было и не могло быть планомерного руководства движением. И нельзя приписать начало революции, первый ее толчок сознательной организационной инициативе".
Революции не ждали, хотя в катастрофическом положении страны были убеждены и не щадили самых мрачных красок для его изображения. В самом начале 17-го года Громан надумал дать моментальный снимок катастрофического продовольствования русских городов. Дать картину положения городского населения России на определенную дату имело, по мнению Громана, не только научный и исторический интерес, но и крупное политическое значение. Поставленная лицом к лицу с неопровержимыми фактами и цифрами, власть вынуждена будет признать, аргументировал Громан, что, если не будут немедленно приняты радикальные меры, русские города обречены на голод и вымирание.
Громану удалось убедить Астрова в полезности одновременного обследования городов. В спешном порядке разработали опросный лист, наметили объект обследования, составили группу анкетёров, снабдили их инструкцией и телеграфировали городским головам просьбу об оказании содействия. В половине января мы разъехались в разные стороны с наказом представить итоги обследования в десятидневный срок.
Мне поручено было совершить рейд в южном направлении. Я побывал в городских управах Курска, Симферополя, Ялты, опросил кого мог и кто был расположен беседовать, собрал печатные материалы и письменные доклады и вернулся обратно. Впечатление получилось тяжелое. Всюду выстраивались длинные очереди, терявшие часы в ожидании предметов первой необходимости, которые чаще обещали, нежели доставляли. Транспорт был не только расстроен, он был перегружен и истощен,- был, как тогда говорилось, в параличе. Остро ощущался недостаток в хлебе, муке, крупе, угле, керосине, даже в дровах. Все были утомлены и недовольны, жаловались на жизнь, на порядки, на межведомственные распри и соперничество. Но "вулкана", на котором мы, по убеждению статистиков и экономистов, будто бы сидели, я не заметил. Не было и той абсолютной "разрухи", о которой не переставали писать газеты.
Много лет спустя, возвращаясь мыслью к предфевральским дням уже из эмигрантского далека, М. А. Алданов заметил, что о "продовольственных затруднениях" как "причине революции" историку после 1920 г. писать "будет неловко". То же повторил позднее и другой историк С. П. Мельгунов ("Возрождение", No 12. 1950 г.). Это, конечно, не так. Это было бы так, если бы 1920-ый год предшествовал 1917-му. И фактически продовольственное положение пред революцией не было благополучным и не исчерпывалось одними "затруднениями", как это представляется на расстоянии десятилетий. И психологически "затруднения" производили такое "революционизирующее" впечатление именно потому, что будущее оставалось скрытым, и ничье воображение не могло себе представить, что печальное начало 17-го года - идиллия по сравнению с тем, что случится через 2-3 года.
Одновременно со мной вернулись из поездки и другие участники обследования. Я попал в число обследователей за недостатком профессиональных статистиков и экономистов. Я был, поэтому, чрезвычайно удивлен, когда Астров обратился ко мне с личной и специальной просьбой взять на себя обработать все поступившие данные и составить в спешном порядке Записку о продовольственном положении городов. Доверительно он сообщил, что Записку повезет в Петроград Челноков, которому, как главноуполномоченному Союза городов, уже назначен доклад у государя. Астров просил меня пожертвовать масленичным отдыхом, чтобы выполнить общественный долг.
Как ни прискорбно было работать на масленой, поручение было слишком серьезно - и лестно, - чтобы его не выполнить. Я просидел за Запиской пять дней и, частью, ночей и сдал ее в переписку на машинке. Ни Громан, ни Астров ее не просмотрели, и она была вручена Челнокову, отправившемуся в Петроград. Записка была помечена 10-ым февраля и появилась в очередном выпуске "Известий" Союза городов, - конечно, без моей подписи, - уже после революции.
VI. СЕМНАДЦАТЫЙ ГОД
Февраль в Москве. - Тревога и озабоченность. - Газета "Труд".
- Брешковская и Минор. - 1-ое мая в Москве с французскими социалистами. Представительство в Особом совещании по изготовлению закона о выборах в Учредительное Собрание. - Работа в Общем собрании и комиссиях. - Спорные пункты. - "Особое мнение", одобренное Временным Правительством. - Коллеги: Маклаков, Винавер, Лаппо-Данилевский, Влад. М. Гессен, Канторович, Аджемов, Брамсон. - Доклад на съезде ПСР. - Почему запоздали с выборами в Учредительное Собрание. - Как поступить с арестованными царскими министрами? - В Малахитовом зале, Государственное и Демократическое совещания. - Временный Совет Республики. - Конец Февралю.
1
Изредка стал я печататься в "Русских ведомостях", считавшихся органом не только московской, но всероссийской интеллигенции. Это была серьезная, независимая, скрупулезно честная, но скучная, профессорская газета либерального направления. Печататься в ней считалось признанием - общественным и публицистическим. "Русские ведомости" напечатали несколько моих статей за подписью и одну даже передовой - по продовольственному вопросу. Проф. Мануйлов, главный редактор, попросил меня написать о продовольственных комитетах на местах, и я был как раз занят этим, когда в помещение нашего экономического отдела с шумом и криком ворвались знакомые и незнакомые с вестью, что из Петрограда по телефону сообщили: произошла революция и революция победила; приказ командующего войсками генерала Хабалова о призыве бастующих в армию дал обратный результат - "забастовали" войска, отказавшись стрелять в демонстрантов.
Это было 28-го февраля 1917 г., во вторник. Я отложил перо в сторону. Началась новая жизнь или эра - для всего мира, для России, для меня.
Как и по всей России, в Москве стали бастовать, разоружать полицию, манифестировать и митинговать - у памятника Пушкина, на Красной площади, на Театральной, в Охотном ряду, у памятника Скобелева. И в Москве надели красные банты, толпились, "братались" с солдатами, ликовали, целовались и плакали от волнения и радости. Но всё это светило отраженным светом, повторяло то, что раньше по времени, непосредственно и с большим риском происходило в Петрограде. Как и вся Россия, Москва только следовала за Петроградом, который был авансценой, где разыгрывались решающие события.
У нас в Москве не было ни Государственной Думы, ни отрекающегося от престола великого князя Михаила, ни царских министров, Протопопова, Щегловитова, Горемыкина, Штюрмера, ни новых, - князя Львова, Милюкова, Керенского, Гучкова.
С образованием Временного Комитета Государственной Думы и Совета Рабочих Депутатов главное в Петрограде было уже предрешено, тогда как в Москве только ночью 28-го февраля городская дума обратилась к населению с оповещением, что происходит "решительная борьба со старым и пагубным для нашей родины строем". Но и в Москве, как в Петрограде, власть в лице командующего войсками ген. Мрозовского была точно в параличе - выжидала и бездействовала. И не кто другой, как мой друг Шер, из прапорщика запаса произведенный в подпоручики оказался главным действующим лицом при аресте Мрозовского, происшедшем совершенно мирно, почти с обоюдного согласия. В общем бескровно прошла революция в Петрограде. А в Москве - и того безболезненнее. Было всего четыре случайных жертвы: были убиты рабочий и трое солдат запасной автомобильной роты, когда они шли по Каменному мосту, по направлению к Московской городской думе - центру скопления революционного народа.
Когда революция победила, она вызвала всеобщий восторг и одобрение. Никто ее не осудил. Только большевики, свершив свой Октябрь, постарались умалить значение Февраля, назвав его "буржуазно-демократической революцией" и даже проще - "государственным переворотом в Петрограде". Это произошло позднее. Непосредственно же после Февраля даже "Новое время" молитвенно склонилось перед ним: "Да будет еще и еще благословенна русская революция", - писала суворинская газета 12-го марта. А честные наблюдатели, даже политически умеренные, как бы соревновались в выражении своего восхищения.
"Эта революция - единственная в своем роде, - восклицал, в стиле Ламартина, Евг. Ник. Трубецкой. - Революции национальной в таком широком понимании, как нынешняя, русская, доселе не было на свете. Все участвовали в этой революции, все ее делали - и пролетариат, и войска, и буржуазия, даже дворянство".
П. Б. Струве, отошедший от революции после 1905 г., один из главных идеологов знаменитых "Вех", усмотрел позднее в революции "государственное самоубийство русского народа" или, говоря словами философа С. Л. Франка, "бессмыслицу и, потому, преступление". Но в эти дни Струве писал: "Мы все испытали громадный и спасительный нравственный толчок... Мы пережили историческое чудо... Оно прожгло, очистило и просветило нас самих". А поэтесса Гиппиус свидетельствовала: "Печать богоприсутствия лежала на лицах всех людей, преображая лица. И никогда не были люди так вместе, ни раньше, ни после".
Соединились миллионы, можно было сказать словами шиллеровской оды, переложенной на музыку в девятой симфонии Бетховена. Но это продолжалось очень недолго. Люди перестали быть вместе и стали отходить одни от других с каждым месяцем: одни ушли в апрельские дни (18-21), другие - в июльские (3-5), третьи - в конце августа и начале сентября. Наконец, самый радикальный, многочисленный и трагический отход произошел в октябре 17-го и в январе 18-го гг.
Не без смущения должен признаться, что на своем лице я "печати богоприсутствия" не замечал. Меня не "душили слезы радости", я ни с кем на улице не целовался и никому не говорил: "ныне отпущаеши раба твоего" революция произошла, самодержавие свергнуто, "не даром жили".
Конечно, и я ходил к каким-то казармам, - для этого уже не требовалось особой смелости, - и слушал разных ораторов.
Было и чувство естественного удовлетворения: "наши" исторические прогнозы оправдались, "наша" политическая оценка сейчас общепризнанна. Но за этим неотступно стояла тревога и, если хотите, растерянность пред грандиозным обвалом, предвиденным, но происшедшим неожиданно. Не было вначале и полной уверенности в том, что и на этот раз не кончится всё, как в пятом году. Озабоченность овладела мною с первого же дня и часа и мешала отдаться чувству непосредственной радости. Это было душевным дефектом, но политически, как выяснилось позднее, оказалось, к сожалению, оправданным. В ходе революции не мне одному часто не хватало времени многое продумать до конца. В начале же во мне, не как у других, тревожное беспокойство вытесняло все другие чувства, - а восторга и умиления я не испытал ни на минуту.
Советские историки по обязанности своей службы вынуждены доказывать, что большевики всегда были всех дальновидней и мудрей. Поэтому они утверждают, что уже 27-го и и 28-го февраля Бюро Ц. К. большевиков выпустило какие-то прокламации. Если и на самом деле такие прокламации были выпущены, никакого влияния они оказать не могли.
Революционные партии накануне Февраля никакой организованной силы не представляли, - и большевики в этом не составляли исключения, как и эс-эры. Но как только революция вспыхнула, все в рассеянии бывшие революционеры немедленно потянулись друг к другу.
И в Москве тотчас же создался эс-эровский комитет. Его возглавил Вадим Викторович Руднев, теперь уже в звании врача, плававший на каком-то госпитальном судне по Волге. Евгения Моисеевна Ратнер, Семен Леонтьевич Маслов, Гельфгот, Минин и другие перешли на партийную работу и погрузились в нее с головой. Одни пошли в "районы" для восстановления связей с рабочими на фабриках и заводах; другие продолжали работать в кооперации, но уже под партийным знаменем; третьи сосредоточились на работе в органах городского и земского самоуправления.
Мне было поручено поставить партийную газету. Это было легко сказать и поручить, но как сделать? Я был предоставлен буквально самому себе: ни типографии, ни бумаги, ни денег, ни сотрудников. С трудом сговорился с типографией, печатавшей газету "Копейка". Она согласилась выпускать такого же формата листок в 4 или 6 страниц, набирая и печатая его в свободное от более выгодных заказчиков время.
Бумагу дали самую отвратительную - сероватого отлива. Печать была мелкая, неудобочитаемая. Во избежание единоличного начала создали трехчленную редакцию: мне придали Минина и кого-то еще. Но коллегия была фикцией. Писать, редактировать, корректировать и верстать приходилось мне одному. То, что только условно можно было считать газетой, мы назвали "Труд". Газета была непрезентабельна - не только внешне. В ней почти не было информации, даже партийная хроника была скудная. И выходить стал "Труд" не каждый день, а с перерывами, через два дня на третий, когда наберется достаточно материала. Газета часто запаздывала с выходом из печати или с доставкой по киоскам и в "районы". Тем не менее ее всегда жадно расхватывали, - не из-за ее литературных или политических достоинств, конечно, а потому, что прислушивались к мнению ПСР.
Редакционная коллегия меня никак не связывала, и я мог невозбранно писать, что думал и как хотел, не оборачиваясь ни направо, ни налево, что по тем временам было гораздо труднее. Мой "Труд" технически был бездарен и никак не соответствовал роли, выпавшей на долю партии с.-р.
Но он был выдержан в духе тех самых "правых эс-эров", из которых, по словам Блока, состоит "подавляющее большинство человечества" и от которых поэт в то время резко отгораживался (см. его беседу с Зоргенфреем). Справа в партии и вне партии "Труд" хвалили. Слева его терпели. Впрочем, и единомышленники одобряли "Труд" с оговорками.
В эти мартовские дни я впервые познакомился со своим будущим близким другом Коварским, Ильей Николаевичем. Он служил санитарным врачом в московском городском управлении. Как и другие, Коварский в годы политического безвременья отошел от партийной работы, а теперь снова в нее вошел и, как всегда, полностью и безраздельно. Он был занят организацией районных дум и управ, ближе соприкасающихся с широкими кругами населения. Политически Коварский держался, примерно, тех же взглядов, что и я. Но в деле организации районного самоуправления он был сторонником крайней децентрализации. Самоуправление означает не только то, что власть исходит от населения, население само должно и осуществлять всю полноту власти. В данном случае надлежало, по мнению Коварского, очень осторожно подходить к передоверию центральным органам тех функций, которые могут быть осуществлены районом. Все мои доводы против чрезмерной децентрализации отводились. Это служило дурным предзнаменованием: как рассчитывать на силу аргументов и общность мнений, раз и по второстепенному вопросу, по которому я считался, если не авторитетом, то специалистом, не удается переубедить даже близкого единомышленника?!
В одном из первых же номеров "Труда" я поместил фельетон в защиту старого своего убеждения, что "мировоззренческая" установка - пережиток начальной истории социализма, когда социализм собирался выдать себя за новую философию истории, за систему этики и чуть ли не религию. Между тем на самом деле он представляет собой лишь систему социально-политических мер или технику улучшения строя жизни, и, потому, для согласных в программе и тактике нет достаточных оснований пребывать в разных партиях по мотивам разного толкования процессов русского прошлого или первых и последних вопросов бытия. Я ждал сочувственных откликов и поддержки. Но отозвался лишь мой друг Орлов, причислявший себя к меньшевикам и давший мне статью о целесообразности образования общей и единой социалистической партии. Его мнение осталось столь же одиноким в его среде, как мое в моей. Текущее и неотложное тяготело над всеми и не оставляло времени задуматься над тем, что не сегодня возникло и, просуществовав уже два десятка лет, может и в дальнейшем затянуться на неопределенный срок.
В "Труде" появилась замечательная "Молитва о России" Ильи Эренбурга. Он был тогда в числе "подавляющего большинства человечества", то есть среди тех "мартовских" правых эс-эров, которые пристали к партии, когда она была на верху волны. Эренбурга я тогда не встретил.
Это сомнительное удовольствие я испытал много позднее, после того, как, откочевав сначала к деникинцам, он стал прославлять внешнюю и внутреннюю политику большевиков в парижской ассоциации иностранной печати.
"Труд" отнимал у меня почти всё время и только урывками мог я присутствовать на "исторических" собраниях, когда Москву навестили сначала Керенский, потом Милюков и Шингарев, а затем вернувшиеся из ссылки и каторги бабушка Брешковская, Осип Соломонович Минор и другие.
Все эти знаменитости собирали толпы жаждавших хоть взглянуть на них, если не послушать. Все они вызывали неописуемый восторг. Бледный, изможденный и не только курсистками "обожаемый" Керенский производил огромное впечатление на аудиторию самым своим видом безотносительно к тому, что говорил. В конце концов, он повторял самого себя. Но его напряжение и возбуждение передавалось слушателям, и они переживали его экстаз. В конце речи в Политехническом музее Керенский упал в обморок, и это только усилило эффект его выступления.
Милюкова и Шингарева я слышал в городской думе. Опять переполненный зал с трепетом и упованием внимал тому, что скажут лучшие люди страны, первые министры свободной России. Оба были опытными ораторами: Шингарев ярче Милюкова, Милюков суше, самоувереннее, авторитетнее Шингарева. Они произносили приподнятые, торжественные речи, но за них не было страшно: можно было быть уверенным, что все части предложения окажутся на месте, оратор не занесется и кончит речь там и так, где и как заранее наметил.
Бабушку Брешковскую встречала на вокзале особая депутация, в которую входили и эс-эры, конечно, и представители Московского комитета общественных организаций, в первые дни революции игравшего роль местного правительства. Под руки ввели бабушку на трибуну переполненного в университете имени Шанявского зала.
Долго не умолкающая овация. Приветственные, уже ставшие трафаретными речи. И заключительное, короткое и вместе с тем наставительное слово бабушки русской революции. Заграницей мне не приходилось ее встречать. Ничем не замечательное, русское, "бабье" лицо простодушной и вместе с тем мудрой старой женщины. В 17-ом году бабушка была уже далеко не той, какой была в 70-ых и даже 90-ых годах. Полуанархические идеи и настроения примитивного народничества уже окончательно выветрились. Ее органическое народничество приняло государственное оформление. Страстная патриотка, она резко восставала против пораженчества и пораженцев в других партиях и особенно в своей собственной. В то же время сохранилась некоторая элементарность суждений, которая облегчала сближение Брешковской с простым народом и молодежью. Те и другие чувствовали бабушку себе сродни.
Мне почему-то "везло" на бабушку в 17-ом году. Когда бы я ни выступал с докладом на партийном собрании, к концу моей речи в зале появлялась Брешковская, ее встречали, конечно, громом аплодисментов, прерывавших мое изложение. Выслушав заключительную часть доклада, бабушка выступала со своей речью, начиная ее с полемики не только с "предыдущим оратором", но и со всеми прочими мудрствующими юристами и не-юристами, которые, по ее убеждению, не видят того, что есть, и видят то, чего не существует. Несмотря на то, что я оказывался часто мишенью бабушкиных нападок, у меня с нею, а особенно у бабушки с моей женой, - "Вишенькой", как она ее называла, установились самые добрые отношения.
К бабушке нельзя было не относиться с преклонением - и не только за ее революционное мужество и беззаветную преданность служению народу, но и как к человеку. И поклеп Ив. Алексеевича Бунина на бабушку - в эпоху его "Окаянных дней" - был первым, хотя, к сожалению, не последним моим разочарованием в этом замечательном писателе.
Из-за печатной полемики по поводу Брешковской оборвались мои личные отношения с известным фельетонистом А. А. Яблоновским. Несколько лет мы состояли оба в правлении Союза писателей и журналистов в Париже. Много старше меня, Яблоновский относился ко мне очень дружелюбно, несмотря на ярую ненависть к социалистам. Он дружил со мной, как с москвичом и, главное, потому, что ему нравилось, как я говорил о своем отце. Вместе мы ездили из Парижа в Белград в качестве делегатов на съезд русских писателей и журналистов. Но когда Яблоновский в очередном фельетоне в гукасовском "Возрождении" до грубости вульгарно отозвался о дедушках и бабушках русской революции и, в частности, лично о Брешковской, я прервал отношения с ним и вышел из правления, в котором не считал возможным подавать руку одному из сочленов. Я был убежден, что моя реакция встретит сочувствие и подражание со стороны друзей и почитателей Брешковской. Этого не случилось. На опыте я познал, что не подать кому-либо руку - очень тягостно и требует большого напряжения от того, кто на это решается.
Осипа Соломоновича Минора я знал еще с пятого года, со съезда партии. Это был удивительный человек, и в преклонные годы сохранивший и юношеский жар, и простодушное незнание жизни. Он был бессребренник в самом полном смысле этого слова: никогда не имел сам ни гроша и не знал цены деньгам, если они не идут на дело или на помощь ближнему. Минор бывал и святым, и, как все святые, фанатиком.
В Париже он вселил в свою комнату душевно больного товарища и ходил за ним как нянька. Он поражал и пленял своею преданностью "делу". И вместе с тем временами бывало трудно иметь с ним дело: упрямец и путаник, он отстаивал усвоенное им на заре своей юности, как высшее и неопровержимое достижение научного знания и социальной справедливости. Жизнь, и какая жизнь - полная личных и общественных драм и трагедий, - оставила почти нетронутым весь запас духовных и моральных сил, отпущенных этому младшему сыну бывшего московского раввина, ни в чем, кроме имени и внешности, длинной бороды и грустных темных глаз, не сохранившему связи с еврейством.
Минор выразил желание работать в "Труде", который к тому времени уже "оброс" и сотрудниками, и средствами, и техникой. Недолгого опыта совместной с ним работы было достаточно, чтобы придти к заключению, что "сосуществовать" нам обоим в качестве руководителей газеты очень трудно. Не только по партийному рангу я должен был уступить Осипу Соломоновичу место. И по существу я не слишком держался за редактирование газеты, становившееся всё более сложным и зависимым от преходящих мнений возглавлявшего эс-эровскую организацию московского комитета.
Я не был "генералом" от революции и никогда не играл руководящей роли ни в партии, ни в революции.
Желая ущемить, Чернов назвал меня "кандидатом в лидеры". Даже в "комитетчиках" я состоял сравнительно короткий срок в Москве пятого года. Тем не менее роль в партии я играли, тем самым, - в событиях 17-го года. Я был как бы в штаб-офицерских чинах - считался эс-эровским "спецом" по вопросам публичного права. В царское время существовала особая должность "ученого еврея при губернаторе" для ориентировки в сложном и казуистическом законодательстве о евреях. В сложных заботах о свержении самодержавия ПСР не располагала ни досугом, ни людьми, чтобы следить за рядом существенных, но, применительно к революционным задачам, всё же второстепенных вопросов. Свое назначение в партии я видел - и другие считали - в том, чтобы восполнить этот пробел и быть таким "консультантом" или сведущим лицом не со стороны, а в рядах партии.
Естественно, поэтому, что, когда 25-го марта Временное Правительство постановило образовать Особое совещание для изготовления проекта Положения о выборах в Учредительное Собрание с участием специалистов и представителей политических и общественных организаций, я подумал, что именно здесь я мог бы оказаться полезнее всего партии и общему делу. Я запросил об этом Зензинова и вскоре получил уведомление, что он переговорил с Керенским и другими правомочными решить этот вопрос, и в результате я приглашаюсь в Особое совещание в качестве представителя партии с.-р. Я был чрезвычайно доволен этим не то назначением, не то избранием. Во всяком случае работа в Особом совещании стала моим главным делом в 1917-ом году. Я чувствовал себя здесь на месте и в то же время сознавал лежавшую на мне ответственность. Заместителя у меня не было. Мне предстояло переселиться в Петроград. Но предварительно я решил наведаться, как и где устроиться в Петрограде, и вместе с тем повидать друзей и товарищей, вернувшихся из эмиграции и Сибири.
Попал я в Петроград в несчастливый день - 21-го апреля. По городу шли демонстрации и контрдемонстрации в связи с нотой министра иностранных дел Милюкова с подтверждением верности Временного Правительства союзным договорам и, тем самым, сохранению претензии на Дарданеллы. Милюков внутренне отвергал формулу Совета рабочих и солдатских депутатов - ставшую формулой президента Вильсона - о необходимости мира без аннексий и контрибуций с признанием права на национальное самоопределение. Это последнее вызывало мое сочувствие. Аннексия же меня, конечно, нисколько не увлекала тем более, что отказ от нее не исключал "дезаннексии" незаконно захваченного. Но отказ от контрибуций, ныне переименованных в "репарации" и общепризнанных, мне представлялся неоправданным.
Не говоря о моем отношении к ноте Милюкова, то, что в этот день мне выпало увидеть на улицах Петрограда, - "провокаторские" выстрелы по безоружным, убитые и раненые через полтора месяца после того, как революция победила, было первой "травмой", нанесенной мне революцией. Я, конечно, знал, что революции не делаются в белых перчатках, что, когда рубят лес, летят щепки, и прочие банальные истины. Но я увидел воочию уже не свободолюбивые и "сознательные" массы, а "слепые силы", разнузданную толпу, ту самую "охлократию" или чернь, которая в октябре окончательно восторжествовала. Не могу передать творившееся, но оно вселило в меня ощущение беспомощности и страха за будущее, которое уже не покидало меня. Я стал "пессимистом": продолжая делать то, что считал нужным, я не переставал сомневаться в благополучном исходе.
С приехавшими друзьями - Фондаминскими, Авксентьевым, Гоцем - удалось повидаться лишь на ходу и "начерно": у всех забот было полон рот, все всюду спешили, не всегда поспевая, куда нужно было. Тем не менее встреча была сердечная. Мы с двух слов поняли друг друга и согласились. Иначе было дело, когда я явился в "главную квартиру" партии, во дворец вел. князя Андрея Владимировича. Здесь расположилась редакция "Дела народа", в которой мне впоследствии приходилось бывать чуть ли не каждый день. Здесь же происходили партийные конференции. Кто-то здесь и поселился в качестве постоянного жильца. Я встретил здесь "стариков" - Натансона, Чернова, Ракитникова.
Чернов приветливо со мной расцеловался и тут же спросил:
- Вы, кажется, "наш"?..
Я разочаровал его, сказав, что никогда не был и не сочувствовал циммервальдцам. Мы разошлись с тем, чтобы чем дальше, тем больше стать чуждыми друг другу, - до самой Второй войны, когда наши пути опять сошлись.
В подавленном настроении покинул я на следующий день столицу. В Москве я был уже на бивуачном положении - приводил в порядок дела перед переездом, готовился, как мог, к предстоящим занятиям в Особом совещании. Прежде, чем уехать в Петроград, пришлось еще пережить тяжелое первомайское празднование. В Москве к этому дню оказалась делегация французских парламентариев-социалистов, посланных в Россию для воздействия на руководителей революции, чтобы они не подчиняли интересам революции нужд европейских демократий, которые ведут освободительную войну против центрально-европейского полуабсолютизма. В делегацию входили Марсель Кашэн, Мариус Мутэ и Эрнест Лафон. Все они держались тогда одного мнения и больше всего опасались, как бы Россия не вышла преждевременно из войны.
Московский комитет эс-эров устроил в одном из ресторанов завтрак в честь французских товарищей. Гостей очень тревожила формула "без аннексий и контрибуций". Выступая в числе других ораторов, я старался внушить французам, что третий член нашей сакраментальной формулы - национальное самоопределение позволяет внести существенный корректив в первые два и "дезаннексировать" Эльзас и Лотарингию в пользу Франции. Не думаю, что бы я был достаточно убедителен для них. Во всяком случае я искренне хотел дать им удовлетворение, не ведая, что, как только война кончится, Кашэн и Лафон сменят вехи: Кашэн возглавит французский филиал ленинского Коминтерна, а Лафон, формально не примыкая к коммунистам, фактически будет делать их дело.
Гостей пригласили глядеть на первомайскую манифестацию из окон бывшего генерал-губернаторского дома на Тверской. День выдался пасмурный и ветреный. Холодный дождь сменялся мокрым снегом. Гости устроились у окна на втором этаже. Перед нами проходили манифестанты с партийными знаменами, ad hoc изготовленными флагами и плакатами, большинство которых содержали пацифистские лозунги.
Но инвалиды войны несли на двух шестах полотнище с надписью: "Война до полной победы!", "Да здравствует свобода!" За минувшие два месяца так часто приходилось манифестировать и демонстрировать, что и самим участникам это наскучило. Воодушевления уже не было. Шли расстроенными рядами. Пели вразброд. Проходя мимо нас, что-то выкрикивали - не всегда вразумительное. Ветер трепал полотнища. Дождь кое-где смыл надписи. Было неловко перед иностранцами за плохую постановку и, еще более, за устремления демонстрантов. Надписи и крики свидетельствовали больше о тяге к миру, нежели к обороне и сопротивлению, - на что так надеялись визитеры.
Они уехали из Москвы обескураженные. Вслед за ним и я отправился в Петроград.
О Учредительном Собрании говорили все без различия политических мнений с первого же дня Февраля. В первом же обращении Временного Правительства к гражданам, 3-го марта, подготовка к созыву Учредительного Собрания и свобода выборов были указаны в числе главных и неотложных задач. Однако правительство лишь 25 марта постановило образовать Особое совещание для изготовления проекта о выборах в Учредительное Собрание. Всё время довлело более неотложное, и соблазняла мысль, не поручить ли выработку избирательного закона специалистам-юристам.
Правительство преодолело это искушение пойти более легким и коротким путем, учитывая отношение к выборам со стороны всех без исключения партий, организаций, группировок. В этом решении была главная причина затяжки в изготовлении избирательного закона. Но только "отвлекаясь" от реальной обстановки 17-го года, можно задним числом осудить Временное Правительство за то, что оно не избрало более быстрый способ. Были и объективные причины, препятствовавшие немедленным выборам. Чтобы обеспечить правильность выборов, необходимо было предварительно создать учреждения, которые пользовались бы всеобщим доверием для составления и проверки списков избирателей и кандидатов, для обжалования и проч. Такими учреждениями были органы местного самоуправления, избранные на демократических началах.
Только 10-го мая правительство опубликовало, наконец, "в целях ускорения созыва Учредительного Собрания" постановление о созыве нашего Совещания на 25-ое мая. Направляясь в Петроград, на одной из Вишер, Большой или Малой, я купил продававшиеся петроградские газеты и узнал о заочном своем избрании в Бюро Исполнительного комитета Совета крестьянских депутатов. Это было полным сюрпризом для меня и совершенно необъяснимо, как мог я собрать 736 голосов и оказаться на 13-ом месте из избранных 30 членов Бюро. Это, конечно, друзья мои постарались, но как удалось им собрать в мою пользу столько голосов?!
Меня с женой пригласили жить к себе наш кузен, Самуил Исидорович, уже обвенчавшийся с моей бывшей "квартирохозяйкой" - Верой Осиповной Рубашевой. Кузены были с нами исключительно милы и предупредительны, и мы прожили у них почти целый год.
Самуил Вишняк учился инженерным наукам в Бельгии, в Льеже, и в студенческие годы был связан с большевиками. В 17-ом же году он сочувствовал уже более умеренным группам, хотя приятелей имел повсюду, в разных партиях.
Его отличительной чертой было радушие и гостеприимство. Он готов был накормить, предоставить ночлег, дать взаймы - любому. Многие злоупотребляли его добродушием. Другие считали его недалеким именно потому, что он был благожелателен ко всем.
Кто только ни проводил ночи на его диване, уцелевшем еще с пятого года. В диван был вложен альбом, в который благодарные посетители вносили свою прозу или стихи, надуманные за ночь. Здесь были записи Ленина, Троцкого, Азефа, Луначарского.
Мы только устроились у кузенов, как "у себя", когда, вернувшись как-то поздно вечером, я застал за самоваром гостя. Его нетрудно было узнать: вернулся из эмиграции старый приятель моего кузена Луначарский. Нас познакомили. Я-то его знал. Он меня вряд ли. Впрочем, очень скоро и он меня узнал. Начался разговор спокойно, на политически безразличные темы. Но вскоре перешли и на темы злободневные.
Луначарский никогда не лез за словом в карман, и менее всего - в 17-ом году. Он говорил с апломбом и самоуверенно, может быть, по привычке к тому, что Самуил Вишняк, которого он знал 15 лет, как честного с.-д., будет как обычно внимать его "красивой" речи. Но тут замешался какой-то другой Вишняк, не менее Луначарского темпераментный и упорный в отстаивании своей эс-эровской ереси. Разговор принял недружелюбный характер. Взаимные обличения становились всё менее парламентарными. Луначарский налился кровью и стал пунцовым. Его большой и влажный рот временами покрывался пеной. Он утирал губы, поправлял покачнувшееся пенснэ и продолжал. "Дружеская беседа" затянулась далеко за полночь.
Когда мы всё-таки разошлись, осталось чувство неловкости не за то, конечно, что я наговорил Луначарскому, в адрес большевиков, а перед хозяином дома, не знавшим, как, не нарушая гостеприимства, утихомирить разбушевавшихся гостей.
Под общим кровом мы с Луначарским провели всего одну ночь. На следующий день он уехал, и я его больше не видал и не слыхал - до открытия Учредительного Собрания.
3
Особое совещание открылось, как было назначено, 25-го мая в Мариинском дворце, где в царское время помещались Государственный Совет и Комитет Министров, а в начале Февральской революции - Временное Правительство. Здесь протекала вся работа Совещания - общих собраний и комиссий. В Совещание входили 13 сведущих лиц или специалистов по государственному праву и статистике и более 50 представителей главных политических и национально-политических течений России. Эти последние очень ревниво относились к тому, чтобы получить возможность участвовать в выработке закона, который должен предрешить их будущее и будущее России. Все хотели убедиться в том, что не будут нарушены их права и интересы.
Совещание открылось приветствием министра-председателя кн. Львова. Он поздравил собравшихся "с приступом к занятиям величайшей государственной важности" и подчеркнул, что эта работа "требует величайшей справедливости по отношению ко всем частям и группам пестрого состава нашего громадного государства быть конденсатором всех духовных и умственных сил народа. Оно должно быть выразителем его великого ума и сердца".
Эти слова, характерные лично для кн. Львова, выражали не его только настроения, чувствования и мысли. Все так понимали, во всяком случае так говорили. И члены Особого совещания, за единичным исключением, все так относились к стоявшей перед ними задаче. Это упускают неосведомленные зоилы, критиковавшие и критикующие Особое совещание за то, что, в поисках технически совершенного закона, оно якобы затянуло свои занятия настолько, что закон запоздал и практически оказался никчемным.
Назначенный правительством председательствовать в Совещании Ф. Ф. Кокошкин напомнил, что правительство было озабочено не только совершенством закона, но и соответствием его "стремлениям и интересам различных частей населения, различным условиям отдельных частей России, которые специалистам могут не быть в точности знакомы". Кокошкин дал и перечень трудностей, стоящих перед авторами закона: огромная территория, разнородный состав и редкость населения, кочевой уклад жизни в отдаленных районах Азиатской России, впервые применяемые прямые выборы и участие в выборах "доблестных защитников родины", предрешенное декларацией правительства.
Секретарем совещания был избран Н. Н. Авинов, знакомый мне еще по Московскому университету. Он только что закончил выработку новых Положений о земстве и городах и теперь полностью посвятил себя обслуживанию Особого совещания. Ему помогал штат стенографов, протоколистов, редакторов, которых Авинов подобрал из оказавшихся не у дел канцелярий Государственного Совета и Думы.
Совещание разбилось на 7 комиссий, выбиравших каждая своего председателя, секретаря и докладчика, представлявшего общему собранию итоги комиссионной работы.
Я попал в четыре комиссии: об осуществлении активного и пассивного избирательного права, о выборах на окраинах, о системах избирательного права и об избирательных списках и их обжаловании. В последней комиссии я был докладчиком, а в комиссии о выборах на окраинах, позднее переименованной в комиссию об окраинах и избирательных округах и увеличенной в числе, был избран секретарем при М. М. Винавере, председателе. Своим избранием в наиболее ответственные комиссии я был обязан, конечно, не личным своим качествам, а положению представителя ПСР. Тем не менее, скажу без лишней скромности, что я был и в числе более активных членов совещания.
В совещании сложилась в общем деловая и дружная обстановка. Авинов со своим штатом образцово поставил технику составления докладов и печатания стенографического отчета и "Известий" совещания. Мы сходились иногда по три раза в день в различных залах великолепного Мариинского дворца, и постепенно установилось профессиональное или коллегиальное содружество. Когда комиссии собирались днем, нас угощали чаем с лимоном и тонкими ломтиками черного хлеба. Чай сервировали в изящных китайских чашечках, но "дефицитного" сахару не давали. Моим соседом часто оказывался историк Лаппо-Данилевский, тихий, чинный, благообразный. Он приносил с собой в целулоидной, из-под зубного порошка, коробочке мелкие кусочки колотого сахару. Прежде, чем самому взять, он неизменно предлагал соседям. Я оценил его воспитанность и жертвенность, но находил в себе мужество отказаться и пил свой чай без сахару.
Профессора-специалисты принадлежали все к умеренному лагерю и держались особняком. Все они были чрезвычайно корректны и в речах, и в личном общении. Официальнее других держался Николай Иванович Лазаревский - тощий и подобранный, он и в Особом совещании был скорее чиновником, чем профессором. Проще всех держался Владимир Матвеевич Гессен, - первоклассный ученый и превосходный лектор. Когда я ему признался, что отказался ехать в Петроград магистрироваться, потому что боялся его, как экзаминатора, он замер на тротуаре, по которому мы шли, и стал громко и неудержимо хохотать:
- Вы меня испугались?.. Меня?.. Он делал два шага и снова повторял то же, хохоча и сотрясаясь всем своим грузным корпусом.
Агрессивнее других выступал Маклаков и особенно его друг Аджемов, порою снижавший уровень дебатов. Исключением был, конечно, Козловский, Мечислав Юльевич, представлявший большевистскую партию и получивший вскоре малозавидную известность в качестве посредника по финансированию большевиков из немецких средств. Первое же его выступление было вызывающим. Оно было направлено на опорочение личного состава совещания: имущие классы имеют в нем "несомненное и явное большинство", доказывал Козловский.
Имущие представлены 36%, а трудящиеся - всего 30%, Совещание, поэтому, антидемократично. Его одного за всё время остановил председатель за некорректное выражение. А 7-го июля, одновременно с предписанием правительства об аресте Ленина, Зиновьева и Каменева, Козловский был лишен правительством звания члена Особого совещания и надолго исчез с моего горизонта.
И левые члены Совещания не были близки друг другу. Мы не составляли особой "фракции" и выступали каждый от своей группы, часто споря друг с другом даже с кафедры.
Обратился ко мне однажды Владимир Абрамович Канторович, представитель еврейского Бунда:
- Когда же, наконец, вы уберете этих предателей, Ленина, Троцкого и компанию?
- Почему "вы", а не "мы"? - естественно заинтересовался я.
- Потому что это ваше дело, эс-эров.
- А ваше? Что будете вы делать?..
- Мы, мы будем вам сочувствовать.
Очень умеренный социал-демократ, работавший в "Днях" вместе с Потресовым, Ст. Ивановичем, Загорским, Канторович и в 17-ом году не мог еще отрешиться от мысли, что "мелко-буржуазные" эс-эры самой историей предопределены расчищать дорогу для восходящего на историческую арену пролетариата.
Оживленные споры вызвал вопрос об избирательном возрасте. Более умеренные члены совещания предлагали связать избирательный возраст с достижением гражданского совершеннолетия в 21 год. Винавер и Маклаков аргументировали a fortiori: если человек не имеет права подписать вексель или выдать заемное письмо, как можно предоставить ему право решать судьбы страны и народа.
Венедикт Александрович Мякотин отстаивал избирательный возраст в 20 лет, согласно тому, как значилось в программе эн-эсовской партии. Все признавали, что при установлении избирательного возраста следует исходить из какого-либо принципа. Но каждый, кто предлагал тот или иной срок, делал это, как мне казалось, совершенно произвольно. Приходилось считаться с тем, что "доблестным защитником родины", то есть призванным в армию и флот, хотя бы они и не достигли совершеннолетия, правительство уже обещало предоставить избирательное право. И вот одни предлагали ограничиться предоставлением избирательных прав только тем, кто находится на фронте. Другие, наоборот, - только находящимся в тылу. Мякотин считал почему-то "немыслимым" предоставить избирательное право пошедшим на войну добровольно.
Я доказывал, что все эти предложения произвольны. В частности, требование гражданского совершеннолетия для пользования избирательным правом я считал характерным для цивилистов перенесением принципа гражданского права в отношения, регулируемые правом публичным. Установление разных возрастных сроков для находящихся на военной службе и на ней не находящихся - было бы явным нарушением элементарного начала равенства. Если, по обстоятельствам военного времени, винтовка дана и не достигшим совершеннолетия по устаревшему Х-ому тому Свода Законов, нельзя не дать им и избирательного бюллетеня. Существует публично-правовой принцип - нет обязательств без прав, нет прав без обязательств, - и его надлежит применить в данном случае.
Я знал, конечно, что в программах всех социалистических партий избирательный возраст указан в 20 лет. Но революция разрушила не только царский режим. Она разрушила и все политические программы. Ни одна из них не предвидела революции во время войны или войны в ходе революции. И все программы находятся в процессе пересмотра и перестройки. Поэтому, чтобы избежать произвольного гадания - 21 или 20, 19 или 18, - я предложил установить избирательный возраст согласно возрасту досрочного призыва.
Не без удовлетворения прочел я, недавно, что и кандидат в президенты Соединенных Штатов ген. Айзенхауэр, высказавшийся за понижение избирательного возраста до 18 лет, мотивировал это тем, что "если человек достаточно зрел, чтобы воевать, он достаточно зрел, чтобы голосовать" (Речь в Детройте 15 июня 52 г.). В том же смысле высказались позднее вице-президент Никсон и председатель республиканской партии Леонард Холл.
Моя аргументация и предложение встретили энергичный отпор со стороны Маклакова, Аджемова и, конечно, более правых членов совещания. Но возражали мне и левые: эн--эс Мякотин и эс-эр Питирим Александрович Сорокин, бывший делегатом от Совета Крестьянских Депутатов. Мне доказывали, что государство вправе пользоваться услугами граждан и налагать на них повинности совершенно независимо от того, считает ли оно их пригодными для выражения народной воли. "Как же вы хотите, чтобы не имеющий права распоряжаться своим имуществом, был призван правоспособным говорить за все 160.000.000 русских граждан? Где же тут логика?" - возмущался Маклаков.
"Не возбуждая известного рода недоверия к самому Учредительному Собранию, как вы хотите, чтобы несовершеннолетних, неправоспособных людей, которых само государство считает недостаточно зрелыми, звать к избирательным урнам", перефразировал он всё ту же мысль. Приводились и другие доводы.
Были, однако, и защитники, если не предложенного мною определения избирательного возраста, но всё же его понижения. Так, Брамсон сообщил, что комиссия при Совете рабочих депутатов сначала предлагала 20-летний избирательный возраст, но "после всестороннего обсуждения" остановилась на 18 годах. Ссылаясь, как и я, на "комплекс обязанностей, которому должны соответствовать известные права", Брамсон привел и другие соображения. Для нормального времени требуется большая зрелость; для революционного же большая готовность нести жертвы, нужен приток к избирательным урнам свежих, молодых сил.
Большинством голосов совещание приняло среднее - и, на мой взгляд, непоследовательное - решение. Избирательное право было предоставлено всем достигшим 20 лет - родившимся не позднее 12-го ноября 1897 г. Для тех же, кто вошел в состав армии и флота, избирательный возраст был понижен на два года: они получали право голосовать, если родились не позднее 12 ноября 1899 г., то есть для военнослужащих избирательный возраст понижался на два года. Все ораторы откидывали мысль, что армия "заработала" себе право и заслужила "вознаграждение". Фактически же чинам армии и флота предоставлена была привилегия.
Не по одному этому вопросу приходилось мне оставаться в меньшинстве. Чаще я бывал одного мнения с большинством, но оставался не раз и в блестящем одиночестве. Советоваться мне было не с кем, и выступал я всегда по собственному разумению - политическому и юридическому. Неведомыми путями в библиотеке Колумбийского университета в Нью-Йорке оказался стенографический отчет Особого совещания за первую часть его работ от 25 мая по 15 июня. Не всё то, что я говорил 35 лет тому назад, когда был вдвое моложе, стал бы я защищать сейчас, умудренный годами и опытом. Многое было скрыто и непредвидимо. Но в общем то, что я защищал в условиях, данных в 17-ом году, мне представляется правильным и сейчас.
В комиссии об условиях осуществления активного и пассивного избирательного права возник вопрос о предоставлении этого права членам царствовавшего в России дома. В пользу того, что не следует устанавливать для них специальных ограничений, аргументировали по-разному. "Царствующий дом опозорен в достаточной мере, я в том убежден, - говорил Вас. Вас. Водовозов, - и какие бы ни произошли контрреволюции, этот дом для нас более не страшен.
Но внося этот пункт (об ограничении), мы даем право говорить: "Ага, вы его боитесь, вам нужно насилие, чтобы его устранить". Ему вторил Маклаков: "Тех, кто действительно этого боится... я спрошу: какое они имеют право лишать их (членов царствовавшего дома) избирательного права?.. Либо волю народа мы признаем руководящим началом, преклоняемся перед ней, и если есть такой округ, который хочет их избрать, какое право мы имеем ему мешать. Когда будет провозглашена республика, когда могут быть изгнаны члены царствовавшей династии, как было в других странах, тогда можно конструировать и оправдать их исключение. Но пока этого нет. Мы знаем, что легальное происхождение нашей власти идет не только от революции, а идет от некоторых актов, от нее вышедших. Это было бы лицемерием отрицать... На это (акт отречения) не смотрели, как на филькину грамоту, с которой не следует считаться. Это было опубликовано во всеобщее сведение, как правовое основание, на котором возникла современная власть... Это (ограничение) есть или насилие со стороны Временного Правительства над страной или это акт политической трусости".
Несмотря на эти и другие соображения, большинство комиссии - и я в том числе - не согласилось с ними и решило, что члены царствовавшего дома избирательными правами в Учредительное Собрание пользоваться не могут. Однако, общее собрание не согласилось с мнением своей комиссии и восстановило членов царствовавшего дома в их избирательных правах. Это произошло в мое отсутствие, когда я уехал в Москву на съезд партии с.-р. По возвращении мне не оставалось ничего другого, как написать "особое мнение" и просить о его приобщении к протоколу соответствующего заседания.
Потрясающая трагедия, разыгравшаяся через 14 месяцев в Екатеринбурге, Перми и Алапаевске, превратила в мучеников многих из тех, чьи избирательные права подверглись оспариванию в мае 17-го года. Трагедия эта отбрасывает задним числом зловещий свет на весь 17-ый год и, в частности, на дебаты об ограничении избирательных прав. Тем не менее, самая проблема сохраняет свой исторический и политический интерес. Приведу, главные из доводов, которыми я руководствовался в своем мало кому известном особом мнении.
"Приверженность к внешней легальности, представляя в революционную пору неосуществимую утопию, вместе с тем таит положительную угрозу революционным завоеваниям. Всякая революция самым фактом своего свершения влечет упразднение, если не всех законов, то основных, конституционных, определяющих форму правления государства. Ни при каких изворотах юридической техники, ни при каких изгибах юридической мысли невозможно провести юридически непрерывную преемственность между двумя правопорядками, разделенными один от другого революцией. Если для законодательной или верховной власти и в мирное время не может возникать вопрос о принципиальной неприкосновенности какого бы то ни было права, - тем менее уместно считать неприкосновенным чье бы то ни было право в переходное время, когда один правопорядок уже не существует, а другой еще не оформился.
Всякая государственная власть и в мирное время предполагает наличность и осуществляет фактически известные способы самозащиты, пользуясь всей мощью государственно-правового авторитета прежде всего для ограждения своего существования. Тем более правомерно, чтобы Временное Правительство, осуществляющее верховную власть временно - до созыва Учредительного Собрания и условно - в согласии с народной волей, чтобы оно приняло такие превентивные меры, которые необходимы для сохранения добытой в борьбе свободы и юридического закрепления фактической республики. Республиканский режим Франции не помешал в условиях мирного времени издать закон, запрещавший даже в условиях нормального законодательствования вносить в парламент предложения об изменении республиканской формы правления (закон 14 августа 1884). Тем больше оснований - политических и юридических - в переживаемых Россией условиях не создавать обстановки, благоприятствующей течениям враждебным революции, санкционирующей монархическую пропаганду и агитацию и взращивающей чувства любви и преданности к монархической идее. Члены царствовавшего в России дома, будучи формально кандидатами при выборах членов Учредительного Собрания, явились бы на деле теми "черными точками", которые, фиксируя внимание и привлекая сочувствие к личной судьбе жертв революции, самым фактом своего существования восстанавливали бы избирателей против нового строя жизни.
Некоторые члены Особого совещания готовы допустить ограничение избирательных прав членов царствовавшего в России дома, но только после того, как Учредительное Собрание, полновластное и полноправное в выборе формы правления России, остановилось бы на республике.
Между тем совершенно очевидно, что именно тогда, по миновании острого периода революции, меньше всего имело бы и юридического, и морального смысла и оправдания такого рода ограничение". И далее: "Если такого рода исключение и можно считать насилием над свободной волей избирателей, то лишь в такой же мере, в какой некоторые считают насилием, например, одно из основных требований демократического избирательного права - тайную, а не открытую и "свободную" подачу голосов... Революция может позволить государственной власти непривычную для нее роскошь нелицемерного заявления, что интересы настоящей и будущей свободы, воля народа и обеспечение нового строя властно требуют, особенно в переходное до Учредительного Собрания время, для борьбы с монархизмом, который для нас, социалистов и республиканцев по убеждению, всегда был, есть и будет жесточайшим бичом и врагом свободы и народа, требуют не мести и жестокости, а превенции".
Когда в заседании Особого совещания я просматривал написанное, им заинтересовался сидевший рядом со мной M. M. Добраницкий. Он передал мой документ соседу с другой стороны, и, с моего разрешения, без того, чтобы "пустить" заявление среди всех собравшихся, его подписали ближайшие соседи: Добраницкий (от Исполнительного Комитета Совета рабочих и солдатских депутатов), Липеровский (от фронта), Фролов (от флота) и Бруевич (от Белорусского национального комитета).
Противники, конечно, и сейчас найдут в этом "мнении" проявление демагогии и оппортунизма, если не прямое насилие и политическую трусость. Меня слишком часто упрекали как раз в противоположном - в доктринерстве и приверженности к букве закона, - чтобы справедливо было упрекать и тогда, когда я проявил способность считаться с обстоятельствами и реальной обстановкой. Это не значит, конечно, что, если бы мне сейчас пришлось составлять свое "особое мнение", я бы написал его в тех же выражениях, и, главное, в прежней "тональности".
Вручив заявление председателю, я считал свое дело сделанным и вопрос исчерпанным. Велико же было мое изумление, когда несколько дней спустя, явившись с утра на очередное заседание, я встретил шедшего мне навстречу Ф. Ф. Кокошкина. Он громогласно приветствовал меня:
- Ну, поздравляю вас, Марк Вениаминович. Временное Правительство согласилось с вашим особым мнением и постановило отказать в избирательном праве членам царствовавшего дома. В Положение о выборах включена особая статья...
Это был один из очень редких случаев, когда правительство отступило от предложения Особого совещания. Я никак не ожидал, что вопрос, похороненный в моем сознании, вновь всплывет. Неловко было и перед Кокошкиным.
- Вы огорчены, Федор Федорович?.. . - Не огорчен, но это портит стиль!..
Нет возможности останавливаться на всем, что приходилось защищать или оспаривать в процессе разработки избирательного закона. Всё же необходимо упомянуть о пропорциональной системе выборов, которую позднее превратили даже в своего рода "козла отпущения" за неудачу Учредительного Собрания.
Пропорциональной системе повезло в Особом совещании и очень не повезло позднее - у так называемых историков русской революции. В Совещании против пропорционального представительства выступали лишь очень немногие принципиальные противники этой системы при всех обстоятельствах, как В. В. Водовозов, и такие непримиримые противники радикальных новшеств, как Маклаков и Аджемов.
Почти все прочие, не исключая ни представителей науки, ни более реалистически настроенных политиков, какими были Винавер и Кокошкин, одинаково признавали, что в создавшейся обстановке пропорциональная система более всего приемлема: давая всем партиям и группам одинаковые шансы на представительство, она тем самым смягчает борьбу между ними. Этим одним, помимо других преимуществ, пропорциональная система с избытком искупала все отрицательные стороны, которые ей присущи.
Когда Учредительное Собрание "не удалось", - как "не удалась" русская революция или, по мнению видных философов культуры, "не удались" ни христианство, ни вся история человечества, - одной из причин стали считать неудачную систему выборов. Будто бы из-за пропорции потерпела крушение демократия в России и демократия в Германии, времен Веймарской республики. Этот спор тянется уже свыше 37 лет. Не стану к нему возвращаться. Скажу только, что я был и остался сторонником пропорциональной системы, хотя и считаю, что это вопрос техники, а не принципа. И сейчас, как 37 лет тому назад в Особом совещании, я повторил бы: "Проблема абсолютно справедливого избирательного права вообще не осуществима... Мы должны признать, что невозможно создать такое представительство, при котором получился бы абсолютно точный, фотографический снимок, зеркало или географическая карта воли и настроений страны. Это проблема, вне реальных и юридических возможностей лежащая". Приходится, поэтому, стать на относительную точку зрения приближения воли народного представительства к воле народа.
Говорят: пропорциональная система не обеспечивает устойчивости правительства. Это в известном смысле верно, но не всегда, и применимо также к мажоритарной системе. Во Франции 1952 г. с некоторыми отступлениями действует последняя, а правительство всё же находится в постоянной зависимости от партийного "шестиугольника" и сделок между шестью партиями его образующими. И в Англии с классической мажоритарной системой, без перебаллотировок, и там существование правительства зависит от крохотной третьей партии либералов, не говоря уже о "других", имеющих три места в нынешнем парламенте. Главное же, что неприемлемо в мажоритарной системе, это разительное расхождение между числом избирателей и избранными депутатами от каждой партии.
На выборах осенью 51-го года за партию Черчилля голосовало на 223 тысячи избирателей меньше, чем за партию Эттли, а депутатов тори имеют на 27 больше, чем Рабочая партия.
И связанность избирателей со своим, лично им известным депутатом вовсе не всегда гарантирует реальную поддержку со стороны избирателей. Говорят, члены Учредительного Собрания встретили недостаточную поддержку со стороны своих избирателей именно потому, что они их лично не знали, а имели дело со списком кандидатов. Но вот перводумцы были избраны на основании мажоритарных выборов и личной связи избирателей с депутатами. А были ли они поддержаны после разгона Думы своими избирателями активнее, чем члены Учредительного Собрания? Удача или успех того или иного народно-представительного учреждения в слабой степени зависит от порядка избрания.
Из всех комиссий, на которые разбилось Особое совещание, наиболее трудная задача выпала на комиссию о выборах от армии и флота, которой руководил Бор. Эмануил. Нольде, и на нашу комиссию о выборах на окраинах и в избирательных округах, которой руководил Максим Моисеевич Винавер. Иногда заходил на заседание комиссии и Кокошкин, скромно подсаживался где-нибудь с края, внимательно вслушивался, а то и принимал участие в обсуждении: просто и ясно формулировал существо проблемы, ее трудности и варианты решения. Но главная тяжесть работы легла на Винавера. Как и в 1-ой Думе при обсуждении женского равноправия, Винавер и в нашей комиссии проявлял гораздо больше политического реализма, чем многие из его партийных единомышленников. Он умел не только улавливать общественные "флюиды", но и уступать там, где другие рассчитывали плетью перешибить обух. Образованный, тонкий и гибкий аналитик, он настаивал на существеннейшем, а не на всём.
В первый раз я слышал Винавера, будучи на нелегальном положении, в... гражданском отделении кассационного департамента сената. Я забрел туда от нечего делать, чтобы ознакомиться с процедурой.
В коридоре я наткнулся на адмирала Дубасова, переведенного в Петербург после покушения на него, в котором одно время охранка вначале заподозрила меня. Мы встретились глазами. Дубасов метнул суровый взгляд и прошел дальше. Взволнованный, вошел я в зал, где слушалось дело о грозненской нефти. Иск был предъявлен в 7 миллионов рублей, и одна сторона была представлена москвичами, моим профессором по гражданскому процессу Кистяковским, Игорем Александровичем, и блестящим адвокатом Ледницким, Александром Ромуальдовичем. Противную сторону представляли петербургские адвокаты - Винавер и Шефтель.
Винавер говорил четвертым. Ни красноречие Ледницкого, ни видимость эрудиции Кистяковского, оперировавшего ученическими доводами о купле, прерывающей или не прерывающей договор найма, - "Kauf bricht Miete" и "Kauf bricht nicht Miete", - не произвели никакого впечатления на сенаторов-судей: каждый из них продолжал заниматься своим делом - просматривал лежавшие перед ним дела, позевывал, как будто даже подремывал.
Картина радикально изменилась, когда поднялся очень невысокого роста Винавер. Его речь отдавала польским акцентом. В такт своей речи сдвинутым вместе средним и указательным пальцами правой руки жестикулируя то вверх, то в направлении к судьям, Винавер сразу оживил дремлющих и привлек внимание сенаторов. Они уже не отрывали своих взглядов от оратора, зная, что тут будут не "цветы красноречия", а юридическое существо. Как редактор "Вестника гражданского права", Винавер приобрел широкую известность во всем юридическом мире России - не только среди цивилистов.
И в Особом совещании к Винаверу прислушивались всегда с большим вниманием. Он умел находить подходящие слова и доводы. И даже когда они не убеждали, они всё же доходили до чужого сознания. А в комиссии приходилось иметь дело с самыми разнообразными ходатайствами и протестами, национальными, религиозными, бытовыми. Там, где избранию подлежало меньше пяти членов Учредительного Собрания, установлена была мажоритарная система. Надо было удовлетворить претензии населения занятой неприятелем территории;
русского населения в Финляндии и Бухаре; русских войск во Франции и на Балканах; лиц женского пола иностранного происхождения в замужестве за российскими гражданами и т. п.
Казаки настаивали - и настояли - на том, чтобы казачьи войска, где бы они ни были расположены, были бы выделены в отдельные избирательные участки. В итоге появились такие избирательные округа-"монстры", как Енисейский округ "со включением российских граждан, проживающих в Урянхайском крае" или как Минский - "за исключением частей ее (губернии), занятых неприятелем, и со включением незанятых неприятелем частей Виленской и Ковенской губерний".
Когда разработаны были основные положения закона и так или иначе были удовлетворены - или не удовлетворены - личные самолюбия и партийное соревнование, интерес к Особому совещанию упал. Упала и посещаемость общих собраний и комиссий настолько, что Совещание, по предложению председателя, призвало своих сочленов более усердно выполнять возложенные на них и принятые на себя обязанности. За два месяца с небольшим, (с 25 мая по 2 августа) Особое совещание сделало почти всё главное - оставалось лишь кое-что отредактировать и утвердить последний раздел о выборах в армии и флоте. За всё время я отсутствовал из Совещания дважды по три дня, когда уезжал в Москву на съезд партии и на Государственное Совещание.
В. М. Чернов прислал за мной свой министерский автомобиль и от имени Ц. К. партии попросил меня приготовить к предстоящему съезду доклад о государственном устройстве России, республике, автономии, федерации. Я согласился. Опять-таки многое, что я доказывал 37 лет тому назад, я не стал бы защищать сейчас в прежней форме, - и не только потому, что историческая обстановка и политические условия изменились. Но чтобы понять и оценить мои предложения и аргументацию, необходимо учитывать условия и атмосферу 17-го года.
У всех, и у меня, было резкое отталкивание от всякого единовластия, было опасение, как бы самодержавие не сменилось в той или иной форме единодержавием.
Это был исходный принципиальный пункт. Но, кроме того, была и партийно-политическая тактика, которая не дозволяла повторять то, что рекомендовали другие конкурирующие претенденты на водительство, - и меньше всего плестись в хвосте за нереволюционными и несоциалистическими партиями. Этим объясняется, почему из трех возможных типов государственного устройства американского, французского и швейцарского, я остановился на последнем, внеся в него ряд существенных изменений.
Американская форма правления в России 17-го года не увлекала никого. Никто не рисковал предложить России порядок, который был установлен в последней четверти 18-го века в силу специфических условий заморских колоний Англии.
Сильная президентская власть, более мощная, чем королевская власть в Англии, помимо всего другого, отпугивала от себя даже к.-д.-скую партию. По докладу Ф. Ф. Кокошкина, кадетский съезд остановился на парламентарной структуре власти по французскому образцу.
Власть президента во Франции скромнее власти президента в Соединенных Штатах. Тем не менее и она несет печать французской исторической традиции, привыкшей персонифицировать страну и народ в одном лице. "Мы не связаны этими историческими пережитками, мы можем революционно творить новые формы жизни", говорил я в своем докладе. Кроме того, эс-эровская программа предусматривала федеративную республику, а не унитарную, однопалатное представительство, а не двухпалатное, референдум и инициативу народа. "Все права, вся власть должны быть в руках полновластного народа. Всё через народ, чрез его власть, чрез осуществленное народоправство". Мне предносилось полновластное Учредительное Собрание, зафиксированное в качестве законодательного органа и для будущего, нормального времени. И то положение, которое создалось во время революции, когда существовало правительство, но не было главы государства, был министр-президент, но не было президента, видимо, владело моим сознанием.
Учитывая межпартийные взаимоотношения и эс-эровскую идеологию, я спроектировал сочетание однопалатного парламентаризма с швейцарским типом республиканского правления. Парламентаризм - наиболее гибкая форма народоправства и вовсе не связан непременно с возглавлением государства одним лицом. Правительственная коллегия вовсе не исключает сотрудничества между исполнительной властью и властью законодательной на началах взаимной солидарности, и общей ответственности перед парламентом.
"Коллективный президент" (вместо единоличного) - упрощенно и неправильно характеризовали мое предложение. И это сближало его с швейцарским типом управления. Отличало же его, помимо парламентарной ответственности, отказ от заранее установленного срока, на который правительственная коллегия и ее председатель избираются, и - однопалатное представительство.
Надо было мне остановиться и на вопросе о федерации и автономии. То, что ни один народ и ни одна территория, входившие в состав России, и не претендовали в 17-ом году на самостоятельную государственность, позволяло конструировать народное представительство в форме одной палаты. Не только кавказские или балтийские народы не требовали признания за ними государственного суверенитета, но и Украинская Рада не шла дальше требования о формировании самостоятельных украинских полков и включения в состав правительства России особого министра по делам Украины.
Я считал это вполне совместимым с единством российского государства и допускал даже возможность особой денежной единицы и украинских почтовых знаков по примеру "полусуверенных" германских земель. Решительнее всего я отвергал самоопределение путем одностороннего отделения. Со слов одного делегата я рассказал, как в пензенской губернии собрались на съезд черемисы и другие народности и постановили, что каждая из них абсолютно свободна. На это русские мужики, присутствовавшие на съезде, заявили: "Если вы абсолютно свободны, пусть будет так. Но если вы установите таможенные границы, мы не допустим вашей абсолютной свободы, как не допустили свободы помещичьего произвола".
Я отлично сознавал, что Россия не Швейцария, а Швейцария не Россия. Но события, последовавшие за французскими революциями 89 и 48 гг., призраки Наполеона I и III, владели не одним моим сознанием. Доклад не встретил тех возражений, которых я опасался. Мне задали множество вопросов в устном и письменном виде. Я отвечал как мог. Но до подробного обсуждения дело не дошло. И я, и съезд спешили. Я пропустил обсуждение в общем собрании совещания вопроса о предоставлении избирательных прав царствовавшему дому. А съезд волновали более неотложные и жгучие вопросы, как отношение к Временному Правительству, к войне, к социалистическому Интернационалу, к земельной проблеме. Я решил, что лучше всего будет получить общее одобрение съезда представленных мною "Тезисов" и передать их для подробного обсуждения в имеющий быть избранный Ц. К. партии. Так и было сделано.
Социалисты-революционеры, как известно, не удосужились написать историю своей партии. Это сделал на свой лад начальник охраны государя генерал Спиридович и - американцы, изготовившие уже несколько диссертаций на эту тему. Одну я читал в машинописи в Колорадском университете: небольшая и малоудачная, она написана бывшей эс-эркой, сменившей вехи.
Другая диссертация, очень основательная, хотя и тенденциозная, с симпатией в пользу "левого центра" Чернова, написана на звание доктора философии Харвардского университета Оливером Радки. И Радки отмечает: "Нетрудно было обнаружить, что внутреннее чувство съезда было враждебно умалению территориального единства империи. Это верно не только относительно Вишняка и правых эс-эров, но это было верно и относительно Чернова и большинства левых... Чернов бесспорно склонялся ко второму решению, т. е. к тому, что федеративная власть сначала должна установить нормы и пределы, в которых слагаемые - национальности - свободны выработать свои политические и социальные пожелания" (Oliver H. Radkey "The Party of Socialists-Revolutionaries and the Russian Revolution of 1917". - A Thesis. 1939. - Vol. I, p. 299.).
Я пробыл на съезде всего двое суток с небольшим и сохранил о нем лишь поверхностные впечатления. Съезд был очень многолюден - присутствовало до 300 делегатов от 60 организаций. Представлена была почти вся Россия: от румынского фронта и Бессарабии до Забайкальской области и от Бакинской губернии до Архангельской. Были люди самого разного происхождения и возраста: очень юные и престарелые. Было много женщин. По возрастному составу съезд был много моложе первого съезда на Иматре в пятом году. Но политически он был много зрелее. За три месяца, что партия вышла из подполья, она значительно выросла не только численно, но и в понимании своей государственной ответственности. События, однако, опережали темп ее роста.
Будущие "левые эс-эры" еще не "самоопределились" и были полноправными членами партии. Вернувшиеся с каторги М. А. Спиридонова, А. А. Биценко, И. К. Каховская и другие оказались крайних, левых настроений и пользовались, если не политическим авторитетом, то всеобщим уважением и сочувствием к перенесенным ими мукам. И пока не определилось, в какую сторону гнут так называемые левые, решающей оказывалась роль центра, занимавшего "среднюю" позицию, "равно-далекую" от обоих флангов.
Чернов таким образом оказывался арбитром между близким ему по Циммервальду Натансоном и Авксентьевым. И только при попустительстве "центра" удалась левым, в частности, их провокационная тактика в отношении Керенского. Это была наибольшая сенсация съезда.
Произошло это так. Когда подошло время выборов в Центральный Комитет, и стали намечать кандидатов - я немедленно вычеркнул свое имя, как только его назвали и занесли на доску, - съезд склонился к тому, чтобы кандидатур публично не обсуждать. Неожиданно поднялся П. П. Деконский, делегат от Херсонской организации, и заявил, что как раз сегодня опубликован "неприемлемый приказ военного министра" (приказ по армии и флоту о применении оружия против дезертиров), и что "с этой точки зрения, мне кажется, нам надо обсудить кандидатуру товарища Керенского". После некоторого препирательства, оглашать ли приказ или не оглашать, один из делегатов, Семен Акимович Анский-Раппопорт, задал вопрос: "Этот приказ тов. Керенского или правительства?" Вопрос повис в воздухе и ответа не последовало.
Приказ был зачитан председателем Черновым, и вслед затем без прений перешли к выборам. Среди избранных в состав ЦК 20 человек имени А. Ф. Керенского не было.
А сутки спустя, в закрытом заседании съезда 2-го июня, Чернов попросил слова для разъяснения оглашенного на съезде указа и заявил: "Поскольку речь идет об указе, он ангажирует всех членов социалистов (?), входящих в состав Временного Правительства. Все члены социалисты, входящие в состав Временного Правительства, связаны круговой порукой, друг за друга ответственны... Каждый из членов Временного Правительства социалистов перед вами равно ответственен сейчас за этот указ" (Стеногр. отчет, стр. 383).
Если откинуть специфическое выделение министров-социалистов в особую категорию министров, это была сущая правда. Только она запоздала на 24 часа. Если бы Чернов высказал ее на сутки раньше, Керенский был бы избран в ЦК или, если быть последовательным, и Чернов должен был бы быть забаллотирован. Теперь же разъяснение не имело практического значения. Керенский не мог быть восстановлен в праве, которого его лишили по почину Деконского, вскоре разоблаченного в качестве агента охраны царского правительства.
Керенский на всю жизнь затаил обиду против партии с.-р., поддавшейся провокации "левого эс-эра" из бывших охранников и причинившей непоправимый вред морально-политическому авторитету военного министра как раз тогда, когда он подготовлял июньское наступление на фронте. В течение 37 лет Керенский многократно возвращался к этому трагическому эпизоду для оправдания своих действий и для иллюстрации положения, в которое его ставили не только противники и враги, но и единомышленники и друзья.
На протяжении десятилетий мне не раз приходилось слышать: это вы погубили Россию, затянув выработку избирательного закона желанием сделать его совершенным. Иногда это "вы" звучало как бы с прописной буквы - направлялось чуть ли не по моему личному адресу, что было уже, конечно, полной нелепостью. Обычно упрек и недовольство направляют против Особого совещания и его государствоведов, последовавших примеру предшественников - профессоров франкфуртского парламента и, как они, погубивших отечество. Историк революционного движения Б. И. Николаевский через 35 лет повторяет легенду о "печальном опыте... государствоведческих (?) споров вокруг разработки положения об Учредительном Собрании в 1917 г." ("На рубеже", No 2).
То же делает юрист А. А. Гольденвейзер, "председатель одной из участковых избирательных комиссий в Киеве": "Назначенная Временным Правительством Комиссия по подготовке выборов в течение многих месяцев изготовляла избирательный закон. Поэтому (!) созыв Учредительного Собрания всё откладывался, и выборы происходили уже после октябрьского переворота" ("Новое русское слово", от 26 июня 52г.).
В других случаях обвинение носит более узкий, партийно-политический характер: правые, во главе с кадетами, якобы умышленно саботировали изготовление избирательного закона для отсрочки созыва Учредительного Собрания. Учитывая неблагоприятную для них избирательную конъюнктуру, кадеты и другие группы будто бы стремились отсрочить выборы в Учредительное Собрание хотя бы до окончания войны, когда революция изживет себя, и избирательные шансы умеренных повысятся.
Заняв председательское кресло, Кокошкин подчеркнул: "Наша работа должна быть быстрая, но не должна быть торопливая". И говоривший вслед за ним Брамсон указал: "Мы считаем основной и главной задачей настоящего Совещания ускорить созыв Учредительного Собрания и сократить по возможности промежуток времени, отделяющий нас от того момента, когда соберется народное представительство, которое должно олицетворить народную волю. Мы не сомневаемся, что эта твердая, ясная воля народа должна устранить "хаос", о котором здесь говорил наш председатель".
Таково было общее мнение.
Совещание энергично взялось за работу, и самое активное участие в ней приняли профессора-специалисты, в своем подавляющем большинстве принадлежавшие к партии к. д. Но как усердно ни работало совещание, силы распада развивали свою энергию быстрее. И не прошло и трех недель с начала работ совещания, как некоторые члены Временного Правительства и руководители Советов стали ощущать острую потребность в скорейшем подведении более солидного фундамента под власть. Министры-социалисты стали ощущать колебание почвы и необходимость укрепления авторитета всенародным признанием.
С этой целью 14-го июня состоялось заседание правительства, на которое был приглашен и председатель Особого совещания. На заданный ему вопрос, когда могут быть произведены выборы, Кокошкин ответил, что, по мнению большинства совещания, - я был с большинством, - для правильности выборов требуется два месяца с момента избрания новых органов земского и городского самоуправления. Произошел острый обмен мнений между министром-социалистом, представлявшим Советы рабочих и солдатских депутатов, Церетели и Кокошкиным. Первый доказывал, что в нормальных условиях соблюдение всех гарантий и сроков и желательно, и возможно. Но в ненормальных условиях, в которых находится революционная Россия, приходится поступаться безукоризненной процедурой. Кн. Львов напомнил, что в затяжке с открытием занятий Особого совещания повинны и Советы, слишком долго обсуждавшие личный состав совещания, численное соотношение представленных в нем "цензовых" и "не-цензовых" групп и т. д. Кокошкин подчеркивал, что отсутствие гарантий может привести к тому, что выборы будут оспорены и авторитет Учредительного Собрания будет подорван. Правительство постановило: выборы должны состояться 17 сентября, а Учредительное Собрание должно быть |созвано 30-го сентября. Если возникнут новые осложнения, решение правительства может быть пересмотрено.
Постановление вызвало резкое недовольство со стороны лидера к. д. П. Н. Милюкова, потребовавшего отмены назначенных сроков, превращающих выборы в комедию. В том же смысле высказался и передовик "Речи". А Записка, поданная правительству Советом казачьих войск, пошла еще дальше: она потребовала отсрочку выборов в Учредительное Собрание до января 18-го года, так как "целая треть избирателей", 15 миллионов, находится на позициях, где не может быть правильных выборов, транспорт расстроен, почта неаккуратна и т. д.
В правительстве и за его кулисами шла борьба за сроки выборов. Она оставила свой след в "Истории (второй) русской революции" Милюкова. Большевики давно уже были у власти, и ничто не предвещало их скорого ухода, как предполагали многие, в том числе и Милюков, а последний продолжал по-прежнему считать "политическим грехом" попытку "левых социалистов" и Временного Правительства назначить выборы в Учредительное Собрание на сентябрь.
В конце концов выборы в назначенный было срок не состоялись. Но произошло это не из-за "саботажа" или "доктринерства" членов Особого совещания и не потому, что мнение Милюкова, Кокошкина или большинства членов совещания одержало верх над решением Временного Правительства, а - по обстоятельствам, от всех них не зависевшим и разыгравшимся за стенами Зимнего и Мариинского дворцов. Если первая отсрочка - по образованию Особого совещания - произошла в силу апрельских событий, вторая отсрочка - по организации правильных выборов вызвана была июльскими событиями, правительственным кризисом и усилением общей разрухи в стране и на фронте.
Обвинение в умышленном затягивании выборов эс-эрами, меньшевиками и, главным образом, кадетами по своему происхождению и существу - обвинение большевистское. И претензии Милюкова и казаков, Н. Н. Львова и Кузьмина-Караваева, помимо их воли, только сыграли в руку большевикам, придав видимость обоснованности их пустому обвинению.
Особое совещание было предметом моих главных забот и внимания. Ему я уделял больше всего времени и труда. Но им не исчерпывалась моя общественно-политическая нагрузка. Я часто писал в "Деле народа" - центральном органе партии. Вскоре мне поручили заведывать отделом государственного права. Фактически это сводилось к просмотру изредка поступавшего со стороны материала на соответствующие темы. Отдел не был организован. Ни у кого не было времени намечать темы, подыскивать авторов. Всё предоставлено было "самотеку", и я чаще писал сам, нежели редактировал чужие писания. Прошло некоторое время, и мне предложили войти в состав редакторов газеты.
За свою жизнь я участвовал в редактировании множества периодических органов - газет, еженедельников, толстых журналов. Но с такой структурой редакции, как в "Деле народа", мне никогда не приходилось иметь дело - ни раньше, ни позже. Можно утверждать не без основания, что редакции вообще не было, а было известное число редакторов - в разное время разное, и был бессменный секретарь редакции, Сергей Порфирьевич Постников. Редактора не составляли единства, не было ни общего обсуждения, ни общих собраний редакции. Каждый писал как бы по собственному праву, не согласовывая своих мнений с мнениями других. За полную свободу и независимость суждений каждого редактора газета, как целое, платилась утратой определенности и последовательности. В "Деле народа" уживались рядом разные, нередко противоположные взгляды. Газета имела большой успех и, по русским масштабам того времени, большой тираж. И успех, и тираж объяснялись главным образом тем, что это был орган ПСР. Успеху способствовало и участие в газете таких писателей как Евгений Замятин.
Когда я стал писать, среди редакторов числился еще С. Д. Мстиславский-Масловский, снискавший недобрую славу будущий "левый эс-эр", участник переговоров в Брест-Литовске и т. д. Но когда я вошел в редакцию публикация об этом была сделана много позже, - Масловский, к счастью, уже выбыл из состава редакции. Однако, с его уходом лево-эсэровские настроения, увы, не исчезли из "Дела народа".
Там по-прежнему оставался Иванов-Разумник, только через несколько месяцев официально перекочевавший к "левым эс-эрам". А пока что он продолжал пользоваться большим литературным авторитетом и проявлял политическую активность, - на мой взгляд, весьма пагубную
(В чрезвычайно интересных и ценных воспоминаниях Н. В. Иванова-Разумника "Тюрьмы и ссылки", вышедших в чеховском издательстве в 1953 г., автор говорит о себе, как о "неприемлющем подчинения "партийной дисциплине" какой бы то ни было партии". Потому он и "вышел из редакции" ("Дела народа") после июльского восстания (большевиков), когда "мне было указано на необходимость подчинения в статьях обязательной для всех "партийной дисциплине". Уйдя из партийного "Дела народа", Иванов-Разумник вошел в редакцию другого партийного органа - "Знамя труда", которое издавали отколовшиеся от партии с. р., так называемые левые эс-эры. Больше того: он вошел в состав ЦК левых эс-эров, заявив, что не считает себя членом их партии.
Иванов-Разумник был и остался убежденным "пораженцем", или, по его словам, сторонником Циммервальда и Кинталя до того, как там состоялись прославившие эти деревушки конференции. До самой своей смерти он оставался при убеждении: "Я - не политик и никогда им не был" ("Тюрьмы и Ссылки", стр. 113, 114 и 122). Между тем на деле, как "идеолог народничества" и как член редакции центрального органа партии, Иванов-Разумник имел очень большое - и, конечно, политическое, влияние на окружавшую его среду.).- [см. на стр. ldn-knigi.narod.ru]
Левых взглядов держались и Русанов, Лункевич и Ракитников, как правило следовавшие за Черновым. Были и другие сотрудники, примыкавшие к лагерю циммервальдцев. Так иностранный отдел поручен был Вас. Вас. Сухомлину, считавшемуся одним из подающих надежды "наследственных эс-эров", - сын народовольца Василия Ивановича, он приходился сродни и чете Черновых. Два десятилетия представлял Сухомлин вместе с Черновым партию с.-р. в антибольшевистском Интернационале, чтобы стать сначала скрытым - под псевдонимом "Леонид Белкин", - а потом и совершенно открытым трубадуром всех без исключения советских достижений: принудительного труда, колхозов, карательной системы и проч.
Но доминирующая роль в "Деле народа" принадлежала, конечно, В. М. Чернову. Для большинства эс-эров его авторитет, особенно в первые месяцы революции, был бесспорен. В популярности с ним могли конкурировать только Керенский и Брешковская.
Но они не писали в "Деле народа" и не могли соперничать с ним в публицистическом даровании.
Плодовитый автор и яркий полемист, Чернов заполнял несколько отделов газеты. Писал передовые, фельетоны и статьи, составлял "Обзор печати", почти всегда направленный полемическим острием вправо, против к. д. и "буржуазии". Редкий номер выходил без изложения взглядов Чернова на войну, революцию, социализм, мир и т. д. Ибо Чернов был и многоречивым оратором, и когда он не поспевал что-либо изготовить в письменном виде, в газете почти in extenso появлялись его речи. Постников не только политически был близок к Чернову, Русанову, Иванову-Разумнику, он и литературно-публицистически высоко их ценил со времени совместного издания журнала "Заветы" накануне войны.
Так в "Деле народа" сосуществовали два направления, временами резко расходившиеся. К тому, к которому я принадлежал, принадлежали в редакции Зензинов, Розенблюм-Фирсов и Ив. Полежаев. Но наша чет- верка не могла, конечно, конкурировать с левыми - и не только потому, что те были много опытнее и блестящи, а и потому, что для Иванова-Разумника, Русанова, Постникова, Сухомлина "Дело народа" было главной, если не единственной заботой, тогда как наше участие в газете было между делом.
До чего доводила наличность двух политических линий у редакторов, можно судить по тому, как отнесся центральный орган руководящей партии к выступлению столичных пулеметчиков и кронштадтцев 3-5 июля. В газете появились четыре передовых статьи: две силились всё "понять" и истолковать выступление, как некий эксцесс горячих и легкомысленных голов. Две другие - в том числе и моя видели в выступлении опасную авантюру и угрозу стране, народу, революции. Читателю предоставлялось самому решить, какие передовицы надлежит считать выражением мнения партии и чем руководствоваться.
Обязанность редакторов сводилась обычно к тому, что они по очереди должны были писать передовые и быть в типографии вечером - на всякий случай. Встретившись как-то утром с Зензиновым в редакции, мы обменялись сочувственными мнениями о появившихся в номере передовых. Одна из них называлась "Родина революции" и превосходно развивала близкие нам идеи. Кто бы мог ее написать? Мы отправились за справкой в соседнюю комнату, где находился Чернов.
- Кто написал? - переспросил он, хитро улыбаясь и глядя не то на меня, не то на Зензинова. - Вам понравилось?.. А, ну-ка догадайтесь, кто написал.
Догадываться, конечно, уже не приходилось: автором понравившейся нам передовой был, конечно, тот же Чернов. Этот эпизод может служить иллюстрацией к тому, что, при всех наших глубоких и длительных расхождениях, временами и на короткий срок они всё же сглаживались. Тактически мы расходились в том, что у левых в "Деле народа" критика была заострена против "цензовых элементов" и правых, тогда как зловредная роль большевиков ими преуменьшалась: большевизм изобличался как неосуществимая утопия, а не как преступление.
Наше отношение к большевикам было иным, и выпады левых против "паникёров", усматривавших в Ленине "исчадие ада" и т. п., в известной мере относилось и к нам, а не только к "цензовым элементам".
Помимо "Дела народа", урывками приходилось заниматься и другой литературной работой. Так мне предложили выпустить новым изданием и уже под своим именем "Личность в праве". Я не имел времени переработать всё заново и ограничился тем, что выкинул наиболее устаревшее за десять лет и написал предисловие. Выпустил я и ряд брошюр: об автономии и федерации, о пропорциональном представительстве и др. На эти темы я читал доклады или лекции в Совете крестьянских депутатов. Там была совсем другая обстановка, нежели в Совете рабочих и солдатских депутатов. У "нас" собрания проходили гораздо более чинно и благообразно, чем в Таврическом дворце, где клокотали страсти, и где даже в самые спокойные времена давали себя знать большевики. Впрочем, Совет рабочих и солдатских депутатов я навещал крайне редко и всегда уходил оттуда в подавленном настроении.
И в Петрограде я не всюду поспевал, где следовало бы быть. Тем менее был я способен выполнить свой общественный долг, когда он был связан с Москвой. Я был включен в список эс-эровских кандидатов в гласные Московской городской думы, если не ошибаюсь, на 116-ое место, в полной уверенности - моей и тех, кто выставили кандидатуру, - что такое число эс-эров в думу не пройдет. В действительности как раз это и случилось, но я так и не собрался ни разу осуществить свои правомочия. То же произошло с избранием меня профессором Педагогического института на освободившуюся кафедру теории права и государства. Время уходило на то, чтобы плохо или хорошо - скорее плохо строить государственность, отложив на время преподавание государствоведения.
Получил я неожиданно приглашение явиться в Чрезвычайную следственную комиссию, занятую расследованием противозаконных действий царских министров. Возглавлял комиссию на правах товарища министра юстиции мой "патрон" - адвокат Муравьев.
Среди его помощников был Александр Блок, московский юрист Александр Семенович Тагер, (см. "странная история дела Бейлиса"- ldn-knigi) в 30-ых годах расстрелянный большевиками, и др. Комиссия собрала материал и остановилась перед вопросом, как быть дальше. Предать обвиняемых суду? Но кто на это правомочен и на основании каких законов их судить? Судить за нарушение "их" же законов, которые нарушила и революция? Или судить на основании других норм права, "естественного", "интуитивного", не получившего оформления в писанном законе?
Здесь сталкивались две непреложных для юриста "аксиомы". С одной стороны, - нет преступления, нет наказания без того, чтобы они заранее не были установлены в законе или обычаем. А с другой - никакой правопорядок невозможен при безнаказанности преступления: неудовлетворенное в порядке того или иного судопроизводства, нарушенное правосознание будет искать и найдет удовлетворение другим не-правовым путем.
Подобный же конфликт правовой совести возник по окончании Второй мировой войны, когда встал вопрос об ответственности за причиненные во время войны злодеяния. По соглашению между четырьмя державами-победительницами об организации международного военного трибунала, установлены были ex post facto - преступления против мира, военные преступления и преступления против человечества. В организации этого суда проявили себя "мудрость и чувство справедливости 18 правительств, представляющих громадное большинство цивилизованных народов", - заявил в своем вступительном слове на нюренбергском процессе верховный судья Соединенных Штатов Джэксон. При этом он подчеркнул, что его нисколько "не смущает отсутствие прецедентов для предстоящего судебного разбирательства".
Не все обязаны согласиться с приведенными словами. Может быть, нюренбергский процесс являл собою не революционное только осуществление права, как утверждают некоторые американские юристы, а - революцию в праве. Во всяком случае, если юристов часто упрекают в том, что для них пусть мир пропадает, но правосудие должно совершиться, - в данном случае, в Нюренберге 1946-го года, как и в Петрограде 1917-го, дело обстояло иначе. Отступление от формальных узаконений и процессуальных форм отнюдь не всегда является и правонарушением. Особенно во время войны или революции и тем более - во время войны и революции.
Перед Чрезвычайной следственной комиссией стоял тот же вопрос, который через 29 лет, после окончания мировой войны встал перед четырьмя великими державами: отпустить преступника на том основании, что в законе не было предусмотрено преступное деяние и кара за него, или подвергнуть преступника заслуженному наказанию, несмотря на формальный пробел и упущение в законе?
Дать свое заключение по этому вопросу были приглашены Комиссией Б. Э. Нольде и я. Квалификация проф. Нольде, известного государствоведа и интернационалиста, была самоочевидна. Меня же пригласили, очевидно, либо в порядке распространенного в то время "паритета" - как "левого", который должен был уравновесить "правого" консультанта, - либо как автора ряда работ об ответственности министров. Наши заключения решительно разошлись.
Б. Э. Нольде считал, что, кроме мелких злоупотреблений и упущений, на основании действующих законов ничего вменить в вину привлеченным к ответственности Комиссия будет не в состоянии. Поэтому он рекомендовал "не срамиться" и дела против Белецкого, Щегловитова, Хвостова и других производством прекратить, а арестованных с миром отпустить. Я был другого мнения.
Учитывая политическую обстановку и опираясь на множество аналогичных случаев из практики французских революций, я предлагал по окончании расследования всё производство направить Учредительному Собранию. Облеченное всей полнотой власти и, тем самым, и судебной, Учредительное Собрание правомочно решить вопросы о предании суду и наложении наказания или освобождения от него.
Когда приходилось спорить в печати с русскими легистами, педантами и формалистами, я часто уподоблял их Зарецкому, секунданту Ленского:
В дуэлях классик и педант,
Любил методу он из чувства,
И человека растянуть
Он позволял - не как-нибудь,
Но в строгих правилах искусства
По всем преданьям старины.
Пушкин прибавлял в скобках: "Что похвалить мы в нем должны". Применительно же к революционному времени педантизм никак не заслуживал похвалы, ибо он только разжигал бушующие страсти и возмущение.
6
Поминая из 5-летнего далека Февраль, Б. Э. Нольде писал: "1917-й год для всех русских поголовно, от малого до большого, был годом затраты таких доз умственной и нравственной энергии, с которыми не сравнятся затраты никакого иного года, пережитого людьми нашего поколения, несмотря на то, что, конечно, никаким другим русским поколениям не досталось пережить всё, что мы пережили с начала XX века и еще до конца не пережили". Нольде в 22-м году не мог предвидеть, что ему и нам придется пережить еще не много, не мало, как Вторую мировую войну.
В истории России 1917-ый год был "безумным" годом, наподобие таких же годов в истории других стран и народов. Но он был ненормальным и в личной жизни - тех, кто так или иначе оказался причастным к событиям. Время было сумасшедшее. Ночь превращалась в день без того, чтобы день давал достаточно времени для отдыха и сна. Не раз говорилось, что Февраль не мог кончиться добром, когда те, кто его "делали", не ели, недосыпали, всюду спешили и всегда запаздывали, всё импровизировали, потому что не имели досуга как следует продумать. Деятели Февраля оказались политически бессильны, потому что изнемогали физически - при лучших намерениях и крайнем напряжении их просто не хватало. У Керенского с его нечеловеческой нагрузкой - моральной, политической, физической - это проступало наружу в его крайней бледности, нервозности, в публичных обмороках. У других это проявлялось менее наглядно.
По сравнению со многими, даже ближайшими своими товарищами, я был гораздо более свободен. И тем не менее, и моя жизнь не была нормальной. За всё время революции я не имел времени ни разу повидаться ни с Орловым, занявшим место товарища министра торговли и промышленности, ни с Шером, дослужившимся до звания начальника политического управления военного министра. Даже с Гоцем, Авксентьевым, Фондаминским, Зензиновым почти ни разу не удавалось поговорить спокойно, а приходилось довольствоваться "информацией" на ходу или обменом взглядами между заседаниями.
С утра я отправлялся в Особое совещание и его комиссии, в редакцию "Дела народа", в Совет крестьянских депутатов, в ряд других комиссий, участником коих бывал, и домой возвращался в первом часу ночи голодный и уставший. Только тогда я ел горячую пищу и съедал сразу всё, что накопляли для меня за день жена и кузены. После беглого обмена впечатлениями от минувшего дня я укладывался спать, чтобы на следующий день начать такую же жизнь. И так продолжалось месяцами - иногда с насквозь бессонными ночами даже для меня.
Когда я не бывал докладчиком, я редко выступал публично: были "витии" погромче меня и красноречивее, любившие говорить. Я довольствовался молчаливым присутствием и участием в голосовании. Если в Особом совещании я был на левом фланге, на партийных собраниях я неизменно оказывался среди правых.
Не входя в состав Центрального Комитета, я не должен был присутствовать на историческом собрании в Малахитовом зале Зимнего дворца, в ночь на 22-ое июля, когда разрешался очередной кризис власти. Но товарищи по редакции "Дела народа" попросили меня поехать с ними с тем, чтобы в первом часу ночи я отправился из Зимнего дворца в типографию и написал передовую для очередного номера газеты.
Собрание было драматическое, насыщенное электричеством и то и дело готовое взорваться. Властью перекидывались. Все от нее отказывались или соглашались взять на себя ответственность лишь при условиях, неприемлемых для других. Керенский отсутствовал, но политически продолжал быть в центре всех планов, предложений и контрпредложении. Одни явно метали жребий о его "ризах". Другие отвергали самую возможность говорить о "ризах". Из кадетских рядов особенно усердно доказывали, что Керенский политически жив и, больше того, он один только способен и правомочен спасти страну.
Я съездил в типографию, написал в самых общих чертах передовую - никто не мог знать, чем дело кончится, - и вернулся в Малахитов зал. Мучительные торги и переторжки продолжались. Заседания иногда прерывались, и "высокие договаривающиеся стороны" удалялись на свои фракционные собрания, чтобы в отсутствии противника обсудить положение или новые предложения. Впечатление было удручающее и томительное - одинаковое как от ночного бдения в Малахитовом зале, так и от дней и ночей, проведенных позже на Государственном Совещаний в Москве и в Демократическом совещании или в Совете Республики в Петрограде.
После ряда отсрочек, вызванных не столько Временным Правительством или Особым совещанием, сколько событиями, разыгрывавшимися за стенами Зимнего и Мариинского дворцов, выработка закона о выборах в Учредительное Собрание подходила к концу. Но еще до ее завершения правительство утвердило 1-го августа избранную Совещанием 15-членную Всероссийскую комиссию по делам о выборах в Учредительное Собрание. Она должна была руководить, осведомлять и надзирать за правильностью выборов. При избрании 15 из 70, естественно, обнажились личные самолюбия: даже люди с всероссийскими именами почему-то считали вопросом своей чести попасть в эту техническую Комиссию.
В нее были избраны представители разных политических направлений для взаимного контроля. Они вместе с тем были и специалистами избирательного права и техники выборов. Председателем Комиссии был назначен H. H. Авинов. Его товарищами были избраны Л. М. Брамсон и В. Д. Набоков. Выбрали в Комиссию и меня. Мне было поручено составить брошюру с изложением закона о выборах и выработать обращение Комиссии к населению с призывом о всемерном содействии делу выборов. Редактировать "Известия" Комиссии было поручено специалисту избирательной техники Иосифу Владимировичу Яшунскому.
Своя комиссия по выборам организована была при ЦК партии с.-р. В ее задачи входило согласование списков кандидатов, которые составлялись партийными организациями на местах. Комиссия, в которой участвовал и я, не навязывала своих кандидатов местным организациям. Мы только следили за тем, чтобы все, кого партия считала полезным иметь в Учредительном Собрании, имели возможность туда попасть. Из центра многое было виднее, чем на местах, и нужные для законодательной работы люди могли не попасть в число кандидатов просто по неведению, оплошности или отсутствию вакансии. Меня удручало, что среди кандидатов было сравнительно мало квалифицированных интеллигентов. По моей инициативе комиссия рекомендовала включить И. H. Коварского кандидатом от Могилевского избирательного округа и молодого и энергичного экономиста А. Б. Ельяшевича - от Самарского. Оба были избраны и оказались- очень полезны в подготовительной работе к Учредительному Собранию.
Менее удачной оказалась третья кандидатура, поддержанная мною по тому же мотиву - нужды в интеллигентских силах. Ко мне явился Николай Петрович Огановский, известный статистик, знакомый мне еще по Москве, - мягкий в обращении, общительный и симпатичный, очкастый и синеглазый. Простодушно глядя мне в глаза, он без обиняков заявил:
- Как эн-эсу, у меня никаких шансов пройти в Учредительное Собрание нет. Между тем, мне кажется я мог бы быть там полезен. Не думаете ли вы, что разногласия между эс-эрами и эн-эсами сейчас почти совсем стерлись? Я по крайней мере не ощущаю ничего, что отделяло бы меня от вас...
Это было то, что французы называют cas de concience - вопросом политической совести. Я считал полезным иметь Огановского в составе эс-эровской фракции. В конце концов, это его дело считать себя эн-эсом или эс-эром. По моему предложению, комиссия включила Огановского в список кандидатов, которых ЦК партии не отводит, если местная организация партии согласится выставить его кандидатуру. И Огановский прошел в Учредительное Собрание от Воронежского избирательного округа. Он активно участвовал в предварительной разработке эс-эровской фракцией законопроекта о земле. Но когда Учредительное Собрание "не удалось", Огановский был едва ли не первый, кто бросил камень - и грязь - в приютившую его партию и фракцию. Изменив эн-эсам ради эс-эров, чтобы попасть в члены Учредительного Собрания, Огановский не замедлил изменить и эс-эрам, обвинив их в "лицемерии", "трусости" и стремлении "перетянуть на свою сторону массы, соблазненные большевистскими посулами", - что как будто бы ни один здравомыслящий антибольшевик не может считать ни зазорным, ни преступным. Кончил Огановский тем, что стал заслуженным спецом у большевиков.
К началу августа и Советам стало очевидным, что в сентябре выборы и самое Учредительное Собрание состояться не могут. И 9-го августа правительство назначило выборы на 12-ое ноября с тем, чтобы Учредительное Собрание открылось 28-го, Это была печальная необходимость и расплата за попытки "углубить революцию" и недостаточно энергичный отпор им. Власть всё острее стала ощущать потребность в народно-представительной опоре. За ее отсутствием стали подумывать о суррогате - создать учреждение хотя бы не для решений, а для выражения общественно-организованного мнения. Так возникла мысль о созыве сначала Государственного Совещания, потом Демократического и в заключение Совета Республики, или "Предпарламента".
По званию члена Бюро Совета крестьянских депутатов я участвовал во всех этих учреждениях - в первых двух молчаливо, только голосуя во фракции и на общем собрании, в третьем более активно. Все три учреждения были созваны с самыми благими намерениями, и все они оказались никчемными, если не вредными. Государственное Совещание в Москве, 13-15 августа, было задумано как всероссийская демонстрация "единения государственной власти со всеми организованными силами страны". Постановка была отличная. В Большом театре собралось до полутора тысячи представителей "цензовой" и "нецензовой" России: депутаты четырех Государственных Дум, советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, земские и городские гласные, промышленники, духовенство, кооператоры, профессиональные союзы, казаки и т. д. Большевистская партия бойкотировала "эту контрреволюционную махинацию "спасателей"... барышей помещиков и капиталистов". Но отдельные большевики были налицо.
Предполагалось, что только члены правительства произнесут речи - дадут стране отчет о катастрофическом положении на фронте и в тылу. Никаких решений не примут, никаких голосований, поэтому, не понадобится. Случилось иное. Говорили не только члены правительства. Керенский был на редкость неудачен экстатически взволнованный, он не к месту перефразировал Бисмарка и говорил о "железе и крови". Из речи министра внутренних дел Авксентьева фактический материал экспроприировал Керенский, и речь Авксентьева оказалась бессодержательной. Не спасли положения и речи других министров. А когда заговорили представители разных партий, организаций и групп: генералы Корнилов и Каледин, Брешковская и Плеханов, Шульгин и Чхеидзе, Милюков и Кропоткин, Рязанов и Церетели и т. д., и т. д. - наглядно было продемонстрировано всероссийское разъединение и образование двух секторов в антибольшевистском лагере. Обозревая прошлое из 10-летнего эмигрантского далека, историк Милюков назвал Государственное Совещание "нелепым". Это, конечно, оценка политика. Исторически же Государственному Совещанию можно поставить в вину то, что и в часы вплотную надвинувшейся грозы у обоих секторов не нашлось общего языка и, вместо согласования своих слабых сил, они сосредоточили свою энергию на взаимном обличении.
По пути в Петроград я остановился в Твери, - чтобы показаться своим будущим избирателям. Я был намечен кандидатом в Учредительное Собрание еще от Ярославского округа. Но туда съездить у меня уже не было никакой возможности, и я ограничился опубликованием в местной печати "Письма к избирателям". В Твери происходил губернский крестьянский съезд, многолюдный и очень хорошо организованный. Предполагалось политическое единоборство с соперником-большевиком Сокольниковым, тоже москвичом. Но он почему-то не явился, и собрание прошло вполне спокойно. Мне задавали множество вопросов после доклада и проводили почти восторженно, - хотя никто не расцеловал, как в пятом году в Алупке. Товарищи заверили меня, что эс-эры проведут по меньшей мере трех своих кандидатов, и, так как я стою на втором месте в списке, мое избрание обеспечено.
В Петрограде я окунулся в обычные свои занятия. Вскоре они были прерваны исключительным событием.
Утром 28-го августа я возвращался в Петроград из Павловска, где мы с женой провели воскресный день у кузенов. В вагоне я стал было писать статью для "Дела народа", когда взгляд упал на аншлаг газеты у соседа. Там сообщалось, что ген. Корнилов смещен Временным Правительством с поста Верховного Главнокомандующего и объявлен изменником родины... Нелады между правительством, возглавленным Керенским, и главнокомандующим давно уже не были ни для кого секретом, но трагический поворот событий застал население врасплох. И для меня был полной неожиданностью отказ Корнилова подчиниться приказу правительства и его поход на революционный Петроград. С вокзала я направился в редакцию "Дела народа". Там господствовало состояние растерянности и тревоги. Корнилов, идущий на Петроград, был, конечно, ближайшим, непосредственным и, как казалось, грозным и неумолимым врагом Временного Правительства, Советов и всех нас, с ними связанных так или иначе.
Внимание к врагу на другом фланге, естественно, притупилось. Не надо быть военным, чтобы понимать, что борьба на два фронта в гражданской войне не менее рискованна, чем во внешней. Заключено было неоформленное перемирие с большевиками для совместного отражения общего врага. Вскоре выяснилось, что угроза со стороны Корнилова является мнимой, во всяком случае преувеличенной: "движение" само собой распалось - разложилось на первоначальные его элементы. Однако, за те считанные часы, что это выяснилось, произошел огромный и непоправимый сдвиг - психологический и политический. Произошла перестановка целей: главный враг, большевики, выдвинулись на положение защитников демократии, а противники Февраля справа заняли положение явных его врагов. Козырь, который Корнилов дал в руки Ленину, тот уже не выпустил из рук. И Советы, которых еще в июле Ленин называл "органами соглашения с буржуазией", "похожими на баранов", выступление ген. Корнилова отбросило резко влево.
Меньшевистско-эсэровское большинство в петроградском Совете, руководимое Церетели и Гоц-Либер-Даном 31-го августа потерпело первое поражение. Руководство перешло к большевикам и окончательно восторжествовало, когда освобожденный 4-го сентября из заключения Троцкий был выбран председателем.
Нельзя, конечно, ни утверждать, ни отрицать с полной достоверностью, что в случае удачи Корнилов спас бы или не спас России от большевизма. Зато совершенно неопровержим тот факт, что неудачное выступление ген. Корнилова вызвало бешеный прилив энергии и решимости у Ленина и его ближайшего окружения и меньше, чем в два месяца привело их к победе.
Если бы генерал не поддался наущению своих ближайших политических советников, авантюристов Завойко, Аладьина, Филоненко или хотя бы отсрочил свое "выступление", Октябрь не был бы произведен в октябре 17-го года и, возможно, его не было бы вовсе. Ибо в эти самые месяцы шло невидимое для посторонних состязание на скорость истощения воюющих стран. И капитуляция России со дня на день могла быть предвосхищена капитуляцией союзных с Германией стран - Болгарии и Австрии, уже заговаривавших секретно о мире.
С корниловского восстания началась агония Февраля. Корнилов, конечно, меньше всего желал сыграть в руку Октябрю. Но фактически он это сделал, намереваясь ударить по Февралю, которому он сам же раньше честно служил и который, по его убеждению, сорвался и выродился. Это была роковая ошибка, за которую Россия расплачивается по сей день. В этой ошибке, повинны и руководители Февраля: переоценив угрозу со стороны Корнилова, они недооценили угрозы со стороны Ленина.
7
После выступления ген. Корнилова уже не могло быть речи об единении власти со "всеми организованными силами страны". Участие в деле Корнилова или даже сочувствие ему, связанное с осуждением тактики Временного Правительства, откидывало в сторону "цензовые элементы", - по крайней мере на время. Вместе с тем потребность опереться на организованное общественное мнение не только не исчезло, а усилилось. Требовал своего разрешения и очередной правительственный кризис, вызванный выходом из правительства министров-кадетов. Так возникла мысль о созыве Демократического совещания - без "цензовых элементов".
Оно собралось в Александрийском театре в Петрограде и заседало целую неделю, от 14 по 22 сентября. Опять собралось множество народу - до 1.600 делегатов от левых партий и организаций, представленных на Государственном Совещании в Москве. Опять были произнесены длиннейшие речи теми же и новыми ораторами. Слова лились неудержимым потоком, но за ними не просвечивала воля к действиям. Большевики в этом совещании приняли участие, и схватка Церетели с Троцким была самым ярким моментом в затянувшемся словопрении. Церетели, как всегда, был красноречив и благороден. Поймав Троцкого на передержке, Церетели бросил ставшую исторической сентенцию: "Когда имеешь дело с большевиками, надо запастись нотариусом и двумя писцами". Но из ораторской схватки демократического Пересвета с большевистским Челибеем победителем вышел всё же последний. И не только потому, что тот не стеснялся в посулах и большевистская клика неистово поддерживала своего лидера. Но и потому, что Троцкий мастерски владел словом, а в данном случае был и в ударе.
Основным вопросом было разрешение правительственного кризиса - образовать новое правительство с участием "цензовых элементов", то есть с к. д. или без них. Разногласия проходили не только между отдельными партиями, но и внутри некоторых из них. У нас левые эс-эры, у меньшевиков интернационалисты с Мартовым во главе были за однородное социалистическое правительство. Победили их противники, стоявшие за коалицию с "буржуазией". Но левые тотчас же отыгрались. Они внесли поправку: "За пределами коалиции остается партия народной свободы". Большинство поправку одобрило, сводя тем самым практически на нет свое первоначальное решение. А при голосовании резолюции в целом она собрала всего 183 голоса, против нее высказалось 813, воздержалось 80. Восьмидневные труды пошли насмарку. Совещание оказалось без решения. Проблема власти продолжала висеть в воздухе. Удовлетворение могли получить лишь крайние фланги - правые, которых не пустили на совещание, и большевики.
Что происходило публично, у всех на виду в Государственном и Демократическом совещаниях, в меньшем масштабе и келейно происходило и внутри, в частности, в нашей фракции. Голоса чаще всего разбивались почти пополам с некоторым числом воздержавшихся, которые могли бы повернуть принятое решение в другую сторону. Раскола партии мало кто желал. Но сосуществование в одной и той же партии политически разнородных и даже враждебных течений обессиливало и парализовало ее активность. Господствующим становилось, думаю не у меня одного, некое фаталистическое отношение: fais ce que doit, advienne que pourra - случится то, чему надлежит случиться, ты же делай, что считаешь должным!..
В помощь правительству Демократическое совещание постановило создать Временный Совет Республики, которая была провозглашена в корниловские дни. И 2-го октября появился декрет, которым правительство приглашало принять участие в Совете Республики, прозванном Предпарламентом, 555 лиц - "по представлению общественных организаций". "Цензовым элементам" отводилось, примерно, третье место. До выборов в Учредительное Собрание оставалось всего шесть недель, и Предпарламенту надлежало быть лишь совещательным органом при Временном Правительстве, которое нуждалось в опоре на морально-политический авторитет организованного общественного мнения.
Причислявшие себя к эс-эрам представители различных организаций образовали в Предпарламенте особую фракцию. Она обсуждала план работ, распределяла задания, намечала кому идти в какую комиссию, кому выступать в общем собрании, кого наметить в президиум. Места председателя и секретаря отданы были эс-эрам, как наиболее многочисленной фракции. Председателем был намечен Авксентьев, умевший председательствовать и любивший это дело. Он был приемлем и для других фракций. Товарищами председателя были избраны представители других партий: от меньшевиков - Крохмаль, от к. д. - Набоков и от эн-эсов - Пешехонов.
Во фракции обычно председательствовал у нас Гоц. Как оратор он был слаб, но морально-политический его авторитет стоял всё время очень высоко.
И вдруг Гоц предложил избрать секретарем Предпарламента меня. Я был совершенно озадачен и сначала просил, а потом стал умолять - буквально освободить меня от этой чести: я никогда не считался организатором и администрировать не люблю и не привык. Мне доказывали, что это не административный пост, а политический. Мой старый друг, со всеми всегда милый и благодушный, Гоц сердито сверкнул на меня стёклышками своего пенснэ и, повысив голос почти до начальственного приказа, заявил, что я обязан подчиниться и выполнить то, что требует от меня партия. Я твердо стоял на своем и, думаю, отстоял бы свое право не быть избранным секретарем Предпарламента, если бы меня не вызвал спешно H. H. Авинов. Отведя меня в угол, он заговорщицким тоном стал меня увещевать:
- Я слышал вас намечают секретарем Совета Республики. Очень хорошо...
Только Бога ради не отказывайтесь. К вам перейдет канцелярия нашего Особого совещания по закону о выборах в Учредительное Собрание. Я подобрал лучших людей из канцелярий Государственного Совета и Думы. Это первоклассный персонал. Его необходимо сохранить до Учредительного Собрания. Вы это сделаете. Если же секретарем окажется кто-нибудь другой, всякое может случиться...
Вопрос был решен. Я согласился на избрание в секретари и, тем самым, по должности - в президиум. Точно для доказательства основательности опасений Авинова, как только фракция утвердила мою кандидатуру в секретари, ко мне обратился один из присутствовавших:
- Товарищ Вишняк, имейте в виду в канцелярии имеется барон Шеппинг. Он контрреволюционер и его необходимо немедленно уволить. Поручите мне...
Я прервал его со всем пылом молодого администратора, ощутившего власть:
- Никого я не уволю, пока он профессионально не провинится или окажется непригодным...
"Подчиненные" мне чины канцелярии - их было несколько десятков - делали свое дело превосходно. За время нашей совместной работы не возникло ни одного недоразумения.
И свою преданность профессиональному долгу многие из них, во главе с заведующим канцелярией Иваном Ивановичем Батиным, доказали на деле. Не без риска для себя они, по моей просьбе, явились в заседание Учредительного Собрания. И если существует стенографический отчет о нем, хотя и в несовершенном виде, история обязана этим неизвестным мне по имени чинам канцелярии, которых я унаследовал чрез Авинова от Государственного Совета и Думы и которые передали мне свою запись в расшифрованном виде.
Большевики не повторили ошибки, которую они допустили, по мнению Ленина, участвуя в Демократическом совещании. То, что Ленин рекомендовал сделать в отношении к последнему, они проделали с Предпарламентом. На первом же заседании Троцкий от имени большевиков огласил свою декларацию о том, что "с этим правительством народной измены и с этим Советом контрреволюционного попустительства мы не имеем ничего общего", и удалился со всей своей компанией.
Предпарламент организовался как настоящий парламент, и технически работа была налажена превосходно. Рядом с президиумом появился совет старейшин - из представителей от всех входивших в Предпарламент фракций, групп и организаций. Рядом с общим собранием возникли комиссии, множество комиссий: по наказу, обороне, внешней политике, по "укреплению республиканского строя и борьбе с анархией" - об "анархии" говорилось, чтобы не говорить о большевизме, - целых четыре экономических комиссии. Голосование часто производилось по древнеримскому образцу: pedibus in sententiam ire - голосование путем выхода в двери.
Всё это было не так плохо, если бы соответствовало объективным условиям: тому, что творилось за стенами Мариинского дворца. Вопреки первоначальному своему назначению Совет Республики из органа совещательного незаметно превратился в орган контролирующий и как бы направляющий правительственные действия. Это превращение постепенно укрепилось в сознании членов Предпарламента и, что было несравненно пагубнее, в сознании членов правительства. Это ускорило финал Предпарламента, Временного Правительства и Февраля.
На трибуне продефилировали почти все министры: Керенский, новый военный министр Верховский, новый министр внутренних дел Никитин, Прокопович. Каждый осведомлял по своему ведомству "высокое собрание" о том, что творится на фронте и в тылу. Министр продовольствия С. Н. Прокопович захватил с собой даже карту России, чтобы оживить свою лекцию. За выступлениями министров следовала критика слева, справа, из центра. Опять не было недостатка в бичующих и предостерегающих голосах. И опять собрание разбилось на два блока с подразделениями в каждом из них.
Церетели в Предпарламенте не было, он уехал на Кавказ, и руководство "революционной демократией" перешло к Дану, политически расходившемуся с Мартовым, но лично связанному с ним очень тесно. В общих собраниях Федор Ильич Дан выступал редко, но влияние его сказывалось во фракции, и не только у меньшевиков. У эс-эров не было признанного лидера, и большинство фракции плелось в кильватере за меньшевиками. В половине октября обозначился и формальный откол так называемых левых эс-эров. Фракция постановила, что несогласные с решением большинства имеют право в предпарламенте воздержаться от голосования, но не имеют права голосовать против принятого решения. Левые с этим не согласились и заявили, что в ближайшем же заседании предпарламента внесут свою резолюцию. Так они и сделали.
Все споры сводились к трем основным вопросам: оборона страны, внешняя политика и то, что именовалось, "борьбой с погромами и анархией". Оборона была тесно связана с упадком дисциплины в армии, и активная внешняя политика зависела от боеспособности армии. И тут меньшевик-интернационалист Мартов, настаивая на предании суду ген. Корнилова, одновременно требовал освобождения совершивших нарушение военной дисциплины по идейным мотивам. Как будто ген. Корнилов нарушил дисциплину не по "идейным мотивам".
Дан доказывал, что война была вызвана не потребностями капиталистического развития страны, а чтобы отвлечь внимание народа от вопросов внутренней политики. И сейчас армию разлагает неудовлетворенное революцией стремление к миру. Мир, мир, мир звучало в речах левых меньшевиков и левых эс-эров. А когда против них выступил Потресов с защитой необходимости обороны, его аргументация сводилась к политическому самоотречению. Если немедленный мир всё же неизбежен и бороться против этого нельзя, пусть власть берут большевики и пусть расплачиваются за это пред лицом истории, - таков был политический рецепт благороднейшего и умного Александра Николаевича.
В итоге сумбурных прений внесено было целых пять резолюций или, как они на парламентский лад назывались, - переходов к очередным делам: от меньшевиков, меньшевиков-интернационалистов, эс-зров, левых эс-эров и от всех других групп - к. д., кооператоров, группы "Единство", н.-с., казаков, торгово-промышленной группы. Общим для всех этих резолюций было то, что ни одна из них не получила одобрения большинства - каждая имела против себя большинство. После такого афронта решено было ставить на обсуждение только те вопросы, по которым может сложиться мнение большинства. Это делу не помогло.
С обсуждением внешней политики пошел тот же разнобой - но тут уже не только среди членов предпарламента, а и среди членов правительства. Левые настаивали на том, что надо взять инициативу в свои руки и предложить союзникам заключить немедленно мир. С другой стороны, Струве заявил: "Я ненавижу анархию, но ценою мира, недостойного России, не желаю покупать избавления от нее". Это было уже не так далеко от рецепта Потресова. И Струве не нашел ничего более своевременного, как воскресить старый спор против формулы "без аннексий и контрибуций".
Я впервые присутствовал при политическом выступлении Петра Бернгардовича. Это было довольно тягостное зрелище. Говорил он очень плохо, спотыкаясь и заикаясь и не всегда ясно, - совсем не так, как писал. Когда я поделился своим разочарованием с одним из почитателей Струве, тот меня утешил:
- Знаете, в писании говорится, когда Моисею надо было передать фараону волю Бога, он брал с собой своего брата Аарона, краснобая, но не слишком мудрого... Струве не говорун именно потому, что он мыслитель. Он больше озабочен тем, чтобы мысли были стройны, а не тем, чтобы слова бежали быстро...
И в самом правительстве не всё обстояло благополучно по этому пункту. Новый военный министр ген. Верховский защищал необходимость скорейшего выхода из войны, а министр иностранных дел, сменивший Милюкова, Терещенко, вдруг вернулся на апрельские позиции Милюкова. После сенсационного заявления Верховского, сделанного в комиссионном заседании, и резкого отпора ему со стороны Терещенко, ко мне подошел сменивший Набокова управляющий делами правительства, Гальперн, Александр Яковлевич, и стал зондировать почву, как отнеслись бы эс-эры к замене Терещенко Нольде?
- Внешняя политика требует гибкости, а Терещенко ее не обнаруживает.
Я не был подготовлен ни к вопросу, ни к ответу и ограничился указанием, что кандидатура Нольде не вызовет энтузиазма у эс-эров, по моему мнению; сам я "большой политики" не делаю, но, если нужно, могу навести справку. Дальнейшего продолжения разговор не имел.
Как ни жгучи были вопросы об обороне и внешней политике, непосредственная угроза в эти дни нависла с другой стороны. Уже 10-го октября большевики вызывающе-открыто создали свой Военно-революционный комитет для овладения властью. Тогда же было избрано первое большевистское Политбюро - из семи человек в составе Ленина, Сталина и пяти других, признанных позднее самими большевиками "врагами народа". Большевики были уже не у ворот, а в воротах, а глава правительства оптимистически заверял членов Предпарламента 13-го октября, что "никаких оснований для паники не должно быть: всякая попытка, если бы она была, противопоставить воле большинства и Временного Правительства насилие меньшинства встретит достаточное противодействие". Можно было предполагать, что эти слова свидетельствуют о хладнокровной решимости осуществить разработанный план. Увы, это было не так.
К решительным мерам правительство приступило лишь 23-го октября, когда было уже слишком поздно. Однако, и в это время в правительстве не было согласия. Предложение об аресте членов Военно-революционного комитета встретило возражения со стороны министра юстиции Малянтовича, Павла Николаевича, которого поддержали двое его коллег. Компромисс был найден в том, чтобы обратиться за поддержкой к Совету Республики. Такое обращение перекладывало ответственность на плечи Предпарламента, к тому вовсе не призванного. Если нужно было лишнее фатальное решение, оно было налицо.
Министр внутренних дел Никитин и глава правительства Керенский явились днем 24-го октября в Мариинский дворец и произнесли драматические речи. Никитин потребовал от Предпарламента, чтобы он санкционировал применение вооруженной силы и репрессий для борьбы с "анархией". Его поддержал Керенский, заявивший, что восстание уже происходит и предъявил требование, чтобы "сегодня же в этом дневном заседании Временное Правительство получило ответ (?), может ли оно исполнить свой долг (!) с уверенностью в вашей поддержке".
Четыре часа фракции совещались. А когда заседание возобновилось, левые эс-эры заявили, что правительству не доверяют. Дан сообщил, что он и его единомышленники одновременно и против поднятого большевиками восстания, и против насильственного его подавления правительством. Большинство Предпарламента 113 голосами эс-эров и меньшевиков - приняло резолюцию о том, что "вооруженное выступление, имеющее целью захват власти, грозит вызвать гражданскую войну" и потому "необходимо немедленное принятие мер" для ликвидации "проявления анархии и разрухи". Вместе с тем в резолюции говорилось, что, помимо объективных условий войны и разрухи, благоприятную почву для агитации создало "промедление проведения неотложных мер, и, потому, прежде всего (!) необходим немедленный декрет о передаче земель в ведение земельных комитетов и решительное выступление по внешней политике с предложением союзникам провозгласить условия мира и начать мирные переговоры".
Всё это - за две с половиной недели до выборов в Учредительное Собрание и главное, когда большевики заканчивали последние приготовления к захвату власти.
Против резолюции голосовали 102 лица; воздержались 26, - в их числе был и я.
Принятую "формулу перехода" Дан с Гоцем повезли к Керенскому. Он расценил ее как выражение недоверия правительству и заявил, что оно выходит в отставку. При помощи экстренно вызванного Авксентьева удалось убедить Керенского, что резолюция неудачно формулирована, но недоверия в ней нет. Отставки правительства удалось избежать. Был уже первый час ночи на 25-ое октября. Гоцу с Даном предстояло еще экстренное собрание Центрального Исполнительного Комитета рабочих и солдатских депутатов совместно с Исполнительным Комитетом Всероссийского Совета крестьянских депутатов и приехавшими на предстоящий Съезд Советов делегатами.
На этом заседании Дан от имени "революционной демократии" подтвердил, что "ЦИК, верный своей политике,... будет стоять посредине между двух враждующих станов, и только через труп ЦИК-а штыки двух враждующих сторон скрестятся между собой". Его прервали: "Да, это уже давно мертвый труп"...
Не прошло после этого и двенадцати часов, как вооруженные солдаты и матросы оцепили Мариинский дворец и выставили караулы у входов и выходов. По соседству появился броневик. Командовавший отрядом прапорщик потребовал, чтобы собравшиеся немедленно покинули помещение, не то пустят в ход оружие. Совет старейшин принял наспех резолюцию - последнюю - с выражением "решительного протеста против насилия безответственных элементов, под угрозой штыков препятствующих работе и деятельности Временного Совета Республики".
Стали направляться к выходу. Я стал у дверей, чтобы убедиться, что никого не задержат, Милюков, пунцовый от волнения, но внешне спокойный, благополучно миновал караул. В полной генеральской форме проследовал и ген. Алексеев. Остановили почему-то Авинова.
- В чем дело?
- Так что приказано задерживать всех министров.
- Но H. H. Авинов бывший товарищ министра.
Отпустили и его. Прошли все. Закрылись и за мной двери Мариинского дворца, в котором я провел ровно пять месяцев, день в день.
Февраль приказал долго жить.
VII. ОКТЯБРЬ
Между 25 октября и 5 января. - Бессилие демократии и неустойчивость большевистской власти. - Гражданская война или только угроза? - Разнобой в рядах большевиков и в лагере демократии. - Двуличие Ленина в отношении к Учредительному Собранию. - Арест Всероссийской Комиссии по выборам. Пребывание в Смольном. - Урицкий и Красиков. - Избрание членом Учредительного Собрания. - Как мы готовились к Учредительному Собранию: фракция, бюро, "Комиссия первого дня", государственно-правовая. - Тезисы Ленина об Учредительном Собрании. - Эс-эры "парламентарии" и "авантюристы". - Без вины виноватые.
1
Февраль потерпел поражение по многим основаниям. Обобщая, их можно свести к упадку воли и бессилию демократии. Сохранился документ, точно и неопровержимо устанавливающий пределы этого бессилия. Это лента разговора по прямому проводу между Ставкой Верховного Главнокомандующего и военным министерством в час ночи на 26-ое октября.
Мой близкий друг подпоручик Шер, в должности начальника Политического управления министерства, докладывал: "Сутки тому назад штаб округа должен был констатировать, что он опирается лишь на женский батальон, две три роты юнкеров, роту ударников и группу офицеров, пришедших из госпиталей. Броневые машины заявили, что не желают активно бороться за Временное Правительство и к утру ушли. Три казачьих полка, находящихся в Петрограде, в течение всей ночи вели переговоры относительно своего прихода к Зимнему Дворцу и к утру прислали 2-3 сотни, рассеявшиеся к сегодняшнему вечеру...
В общем, в начале восставшие не проявили большой решимости... Большевики растерянно ищут поддержки в других слоях, говоря о совместной работе. Ленин, выступая сегодня в Петроградском совете, заявил, что немедленного мира ждать невозможно и решительная политика мира не означает немедленного прекращения войны. Как сложится власть, сказать трудно" ("Архив Русской Революции", 1922. Т. VII, стр. 304).
Победа Октября выразились в аресте и в заключении в Петропавловскую крепость большинства министров Временного Правительства; в овладении правительственным аппаратом: захвате телефона, телеграфа и других государственных служб и помещений; в умерщвлении Главковерха Духонина и назначении на его должность прапорщика Крыленко - бывшего "товарища Абрама" и будущего комиссара юстиции; в возглавлении большевиками нового правительства и конкурировавших с Временным Правительством Советов; в объявлении врагами народа и в переходе на нелегальное положение ряда виднейших деятелей Февраля.
Несмотря на бесспорные успехи, победители в первое время чувствовали себя неуверенно, не ощущали себя господами положения. Образованное 26-ого октября 2-ым Съездом Советов "для управления страной Временное (!) Рабочее и Крестьянское Правительство, которое будет именоваться Советом Народных Комиссаров", было создано на короткий срок - "впредь до созыва Учредительного Собрания". К тому же Ленин первоначально пытался вообще уклониться от ответственности и прятался за чужую спину.
"Это не политика большевиков, вообще не политика "партийная", - говорил он полковым представителям петроградского гарнизона 29-го октября, - а политика рабочих, солдат и крестьян, т. е. большинства народа". С предельным цинизмом утверждал он и десятью днями позже на заседании представителей профсоюзов: "Неправда, что мы не хотим соглашения для избежания (!) гражданской войны. С такими силами, как Каледин, Родзянко, Рябушинский, мы готовы заключить соглашение, так как они опираются на реальную силу и имеют значительный общественный вес. Но "соглашательские" партии добиваются соглашения, не имея за собой силы. И не политики, а политиканы - Черновы, Даны, Либеры - полагают, что соглашение с ними даст стране гражданский мир и удовлетворит Каледина и другие контрреволюционные элементы" (И. Н. Любимов, Революция 1917 года, "Хроника событий", том VI. Москва. 1930. Стр. 108).
И до захвата власти большевистскую среду раздирали разногласия: не все соглашались на немедленный захват. Когда же его всё-таки произвели под прямым давлением Ленина, началось немедленно бегство от переворота. Каменев, Зиновьев, Рыков, Ногин, Милютин, Теодорович, Рязанов, Ларин заявили о выходе из ЦК и Совнаркома, а некоторые из обоих учреждений, так как находили политику ЦК "гибельной, проводимой вопреки воле громадной части пролетариата и солдат, жаждущих скорейшего прекращения кровопролития между отдельными частями демократии". (Там же, стр. 72).
Таково было настроение победителей. Не всё считалось безвозвратно потерянным и в лагере побежденных. Как общее правило можно установить: чем левее была антибольшевистская группа или организация, тем менее безнадежным представлялось ей будущее. По их толкованию, Октябрь был эпизодом, случайным и непрочным, "авантюрой", "безумной авантюрой". Немного потребуется времени, и, столкнувшись с действительностью, зарвавшиеся политические игроки сами убедятся в неосуществимости своих утопических мечтаний и вынуждены будут капитулировать. Оптимистический передовик "Дела народа" писал 3-го ноября: "ПСР не должна быть партией гражданской войны с правительством большевиков, так как она не борется с теми рабочими и солдатами, которые временно идут за большевиками. Она должна победить большевизм, вскрывая перед демократией всю внутреннюю ложь его".
Это было бы правильно, если бы и большевики с своей стороны "не боролись" с теми рабочими и солдатами, которые не шли за большевиками. Между тем дело обстояло иначе: Октябрь одержал победу именно потому, что ни в какой мере не считался с мнением тех, кто за большевиками не хотел идти. Большевики подняли гражданскую войну, но поставили ее на счет своим противникам. В антибольшевистском лагере усилия большинства меньшевиков и эс-эров сосредоточились не столько на оказании активного сопротивления зачинщикам войны, сколько на ее ликвидации. Большевистская затея казалась столь антиисторичной и объективно обреченной на провал не сегодня, так завтра, что, задумываясь о завтрашнем, мысль парализовала волю сегодняшнего дня. Создавалась в психике некая "линия Мажино", предоставлявшая событиям идти своим чередом в предрешенном историей направлении.
В целях скорейшей и безболезненной ликвидации большевистской авантюры выдвинут был план образовать однородное социалистическое правительство без большевиков. Пресловутому ВИКЖЕЛ-е (Всероссийскому Исполнительному Комитету железнодорожников) удалось в течение первых, наиболее критических для большевистской власти дней, ввести многих в заблуждение планом предотвращения гражданской войны путем образования правительства "от большевиков до народных социалистов". Совещание при ВИКЖЕЛ-е с участием большевиков спроектировало даже "Временный Народный Совет" из 420 членов, обсудило и личный состав нового правительства "на расширенной базе". Но дальше дело, конечно, не пошло. Когда минула острая надобность в затяжке, Ленин не постеснялся признать, что переговоры должны были служить "прикрытием военных действий". (Там же, стр. 47).
Более решительно были настроены Комитет спасения родины и революции и Совещание представителей городских самоуправлений, созванное по почину Петроградской городской думы. Оба учреждения исходили из факта гражданской войны, поднятой большевиками, которой может положить конец лишь низвержение власти узурпаторов. Но взаимным информированием, заслушиванием докладов, прениями по ним и даже бичующими захват власти резолюциями низвергнуть узурпаторов было невозможно. Реальную же силу составлял Петроградский гарнизон и рабочие, из которых большевики формировали свои красногвардейские отряды. За души этих солдат и рабочих и шла ожесточенная борьба на бесчисленных собраниях и митингах, в газетах и листовках с переменным успехом - в пользу большевиков или антибольшевистских социалистических партий.
И я занят был этим. Писал в "Деле народа" о "диктатуре против пролетариата", о "самодержцах в Смольном", о том, что "большевики обманули народ, когда обещали ему немедленный мир так же, как обманывают народ, обещая ему немедленно землю и хлеб". Я отмечал, что в "Известиях" большевики уверяют, что их "правительство не ставит себе непосредственной задачей совершение социалистической революции... Сейчас социалистической революции еще никто не совершает". А пятью днями раньше они утверждали как раз обратное. "Так было и так будет и с другими обещаниями большевиков". История, к сожалению, оправдала эти мои слова. Но я ошибся в другом. В той же статье от 2-го ноября я риторически вопрошал: "Кто заграницей согласится договариваться с большевиками? Предатели по отношению к своей родине, своей революции и демократии, большевики, конечно, не остановятся перед предательством чужой страны и народа". Последнее оправдалось, но относительно иностранцев я оказался совершенно не прав: с 1921-го года Германия, а затем Англия с Италией на перегонки бросились договариваться с большевистскими "каннибалами" сначала экономически, а потом и политически.
Занят я был и изготовлением статьи для сборника, который редакция "Права" предполагала издать ко дню созыва Учредительного Собрания. В. Д. Набоков просил меня дать вступительную статью с общей характеристикой начал, на которых было задумано Учредительное Собрание и построен закон о выборах. Я ее составил и даже просмотрел гранки набора. Написал и Нольде порученную ему статью об организации выборов на фронте. Другие авторы не успели закончить своих статей, когда выяснилось, что издание не может быть осуществлено по причинам техническим и политическим.
Гораздо реже, чем в печати или в закрытых заседаниях общественных и политических организаций, выступал я на массовых митингах. Повезли меня как-то в Петергоф на такой митинг. Огромный зал был заполнен до отказа людской массой - преимущественно в расхлястанных солдатских шинелях. Когда, говоря без особого почтения о захватчиках власти, я снова упомянул имя Ленина, вскочил со своего места христообразный солдат с всклокоченной светлой бородёнкой и глубоко запавшими горящими глазами и крикнул по моему адресу:
- Ты не трожь нашего Лёнина (он так и произнес: Лёнина). Он святой!
Я продолжал и закончил речь благополучно. Мне много и шумно аплодировали, - без того, однако, чтобы моя речь имела практически осязаемый результат. Но образ уверовавшего в святость Ленина солдата навсегда сохранился в памяти, как неопровержимое свидетельство того, что в большевистских рядах, особенно вначале, имелись не только преступные элементы, карьеристы-честолюбцы, "жрецы минутного успеха" и авантюристы, но и фанатики - идеалисты и изуверы.
2
Создалось положение, при котором и те, кто подняли гражданскую войну, и те, против кого она была поднята, как бы одинаково признали, что сложившаяся обстановка временна - является переходной к тому, что придет с Учредительным Собранием. Вот приедет "барин" - хозяин земли русской, - он нас и рассудит... Учредительное Собрание оказалось в центре общего внимания, пропаганды, надежд и опасений. Это длилось два с половиной месяца, отделявших октябрьский переворот от созыва - и ликвидации - Учредительного Собрания.
Яркой иллюстрацией распространенных тогда настроений может служить речь, которую произнес на митинге союза писателей чуткий и восприимчивый к окружающим его "флюидам" Д. С. Мережковский. Со свойственными ему экстазом и преувеличениями мистик и духовидец публично исповедовал свою веру в то, что "огни потушить можно, но как потушить солнце? Учредительное Собрание - солнце русской земли. Когда оно взойдет, исчезнут все призраки. Или, может быть, упырь захочет потушить солнце? Ну, что ж, пусть попробует!
Не надо быть пророком, чтобы предсказать, что в Учредительном Собрании Ленин сломает себе голову!" ("Новая речь", от 28 октября).
Самый захват власти формально оправдывался необходимостью "обеспечить немедленный созыв Учредительного Собрания". На следующий день после переворота "Правда" жирным шрифтом подчеркивала: "Товарищи! Вы своею кровью обеспечили созыв в срок хозяина земли русской - Всероссийского Учредительного Собрания". В тот же день происходило заседание Съезда Советов, который должен был санкционировать переворот, и здесь Ленин так защищал свой декрет о земле: "Как демократическое правительство, мы не можем обойти постановление народных низов, хотя бы мы с ними были несогласны... И если даже крестьяне пойдут и дальше за с.-р. и если они даже этой партии дадут в Учредительное Собрание большинство, то и тут мы скажем, пусть так!" Принятый тут же декрет о земле начинался со слов: "Вопрос о земле во всем его объеме может быть разрешен только всенародным Учредительным Собранием".
Даже видные большевики, не входившие в ЦК, не знали тогда того, что стало общеизвестным лишь в 1929 г., после опубликования Госиздатом "Протоколов Центрального Комитета РСДРП". Оказывается, еще 10-го октября, когда большинство ЦК одобрило предложение Ленина о немедленном захвате власти, Ленин доказывал, что "ждать до Учредительного Собрания, которое явно будет не с нами, бессмысленно, ибо это значит усложнять нашу задачу". Когда же переворот неожиданно легко удался, возникла иллюзия, - ее одно время не был чужд и Ленин, - что Учредительное Собрание может пойти за большевиками. Слабость оказанного большевикам сопротивления они склонны были принять за собственную силу. И чтобы сломить недоверие скептиков и связаться с народной толщей, большевики выдвинули тот же самый лозунг - Учредительное Собрание, - который служил знаменем сопротивления Октябрю и борьбы с ним.
"Мы всеми силами стремимся к созыву Учредительного Собрания, ибо только оно может успокоить разорённую империалистической войной страну", - доказывал большевистский главковерх Крыленко на Юго-Западном фронтовом съезде в Бердичеве. "Да, мы свергли Временное Правительство. Но свергли потому, что оно не хотело созывать именно это Учредительное Собрание... Мы хотим, чтобы Советы правили бы страной до того дня, когда раздастся властный голос последнего. И мы хотим, мы требуем от вас, товарищи солдаты, чтобы вы поддержали нас, чтобы вы утвердили лозунг "Вся власть Советам до дня созыва Учредительного Собрания".
Для многих это звучало убедительно - тем более, что ряд актов Совнаркома как будто соответствовал подобным утверждениям. 28-го октября за подписью Ленина были в срочном порядке разосланы телеграммы Избирательным Комиссиям на местах с приказом продолжать работу по организации выборов в Учредительное Собрание и обязательно произвести их в установленный - еще Временным Правительством - срок. Такое же предложение было сделано и нашей Всероссийской Комиссии с добавлением: лица, арестованные в связи с переворотом 25-го октября, должны быть допущены к выборам. Это совпадало и с нашими планами.
Как только минули драматические дни смены власти с беспорядочной уличной стрельбой и беспрестанными визитами красноармейцев, с разгромами ренсковых погребов и пьяным озорством, - Всероссийская комиссия возобновила свои занятия.
Наружная охрана с Мариинского дворца была снята, и мы, как прежде, собрались там и опубликовали заявление, что Комиссия продолжает считать себя органом Временного Правительства, ответственным только перед ним. Работа наша была чрезвычайно затруднена тем, что в ряде случаев необходимо было отступить от общих правил выборов, - например, при соблюдении сроков, образовании местных комиссий и т. п., - а разрешить такое отступление могло лишь правительство, которого не было: Временное Правительство исчезло, а Совнаркома мы не признавали. Тем не менее 11-го ноября, то есть накануне дня выборов, Комиссия циркулярно оповестила, что, по ее данным, "ход подготовительных работ оказался более благополучным, чем то можно было ожидать при составлении избирательного закона... Только в 13 округах (с общим числом членов Учредительного Собрания 85) возник вопрос о допущении отсрочки выборов... Предвиделась возможность произвести 12-14 ноября избрание 626 членов Учредительного Собрания. Что касается пяти фронтовых и двух флотских округов, то в них до 20-х чисел октября подготовительные работы по выборам протекали нормально" (Циркуляр No 1149).
Самые выборы произведены были вполне благополучно по большинству избирательных округов 12-го, 19-го и 26-го ноября. Во глубине России они прошли как в странах с прочно установленной демократией, т. е. как национальный и гражданский праздник. В деревнях слышен был церковный благовест, и крестьяне опускали конверт с избирательной запиской в ящик, крестясь и с твердой верой, что Всероссийское Учредительное Собрание, всемогущее и праведное, удовлетворит их нужды и невзгоды.
Пока исход выборов не обозначился, большевики вовне или официально соревновались с антибольшевиками в выражении преданности и верности Учредительному Собранию. Но как только определилось, что население в своем подавляющем большинстве пошло не за победителями, как естественно было предполагать и как надеялись победители, так отношение со стороны последних к Учредительному Собранию радикально и бесповоротно изменилось. И чем яснее стали проступать итоги выборов, тем решительнее становилось враждебное отношение большевиков. Оно обнаружилось не сразу: Ленин должен был предварительно обработать и подготовить свою публику. Как рассказал позднее ближайший единомышленник Ленина Троцкий, - "в первые же дни, если не часы, после переворота Ленин поставил вопрос об Учредительном Собрании. Надо отсрочить, предложил он, отсрочить выборы, надо расширить избирательные права...
Надо дать возможность обновить списки. Наши собственные списки никуда не годятся: множество случайной интеллигенции, а нам нужны рабочие и крестьяне. Корниловцев-кадетов надо объявить вне закона. Ему возражали: неудобно сейчас отсрочивать. Это будет понято, как ликвидация Учрередительного Собрания, тем более, что мы сами обвиняли Временное Правительство в оттягивании Учредительного Собрания. Ленин со своей позицией оказался одиноким. Он недовольно поматывал головой и повторял: ошибка, явная ошибка, которая может нам дорого обойтись. Как бы эта ошибка не стоила революции головы...
Выяснилось тем временем, что мы будем в меньшинстве даже с левыми эс-эрами...
- Надо, конечно, разогнать Учредительное Собрание, - говорил Ленин, - но вот как насчет левых эс-эров?
Нас, однако, очень утешил старик Натансон. Он зашел к нам "посоветоваться" и с первых же слов сказал: "А ведь придется, пожалуй, разогнать Учредительное Собрание силой".
- Браво! - воскликнул Ленин, что верно, то верно. А пойдут ли на это ваши?
- У нас некоторые колеблются, но я думаю, что в конце концов согласятся, ответил Натансон" ("Правда", No 91, от 20 апреля 24 г.).
До времени Ленин, Натансон, Троцкий и прочие злоумышленники против Учредительного Собрания держали свои планы в секрете даже от ближайших единомышленников. Достаточно сказать, что еще 21-го ноября Военно-революционный комитет большевиков предложил Совнаркому организовать канцелярию будущего Учредительного Собрания, а на следующий день тот же ВРК опубликовал обращение ко всем Советам и армейским комитетам с указанием, что дальнейшая отсрочка созыва Учредительного Собрания невозможна и что о каждом факте недобросовестной деятельности Всероссийской комиссии по выборам надлежит уведомлять Совнарком.
23-го ноября назначен был комиссар над Всероссийской комиссией - будущий глава петроградской Чека М. С. Урицкий, - на которого возложена была обязанность обеспечить правильность подготовительных работ по созыву Учредительного Собрания. В тот же день нас, большинство членов Всероссийской комиссии, арестовали. Произошло это очень просто.
Заседание происходило уже в Таврическом дворце, куда перенесена была канцелярия и всё делопроизводство по выборам. Зал для будущего собрания перестраивался, чтобы вместить большее количество избранников по сравнению с тем, на которое рассчитаны были Государственные Думы. Неожиданно явился некто, назвавшийся Урицким. Это был невзрачный, средних лет, коротконогий человечек с пенсне на черном шнурке, в широких брюках, из которых он не вынимал рук. Урицкий заявил, что заседания комиссии могут происходить лишь в его присутствии, так как он является комиссаром "по" выборам. В случае неподчинения этому распоряжению члены Комиссии должны будут покинуть помещение.
Комиссия постановила требование Урицкого отклонить и заседание продолжать. Тогда введен был наряд вооруженных солдат, потребовавший, чтобы собравшиеся разошлись. Когда мы отказались, Урицкий распорядился: "Вывести всех членов Комиссии за ворота". Он добился этого после того, как командовавший нарядом прапорщик вернулся с подписанной Лениным бумажкой-приказом об аресте "кадетской" комиссии и препровождении ее в Смольный. Таким образом мы совершенно неожиданно очутились в стане врага, в том самом капище, где творился "Великий Октябрь".
Правда, нас отвели не туда, где заседали большевистские вожди и нотабли Октября, а в тесную, узкую и низкую комнатку, в которую вела неприглядная лесенка. Днем позже я описал "Сидение в Смольном" в письме, напечатанном в "Деле народа" 26 ноября. "Камера" чище чем те, в которых приходилось сидеть при царском режиме. Ни параши, ни решетки. Но воздуха не хватает. Нет коек. Спим, как попало, на полу, на столе, на скамейке, носящей знак Таврического дворца.
Большевики обещали всему народу хлеб. Они оказались не в силах дать его даже своим пленникам, - в том числе и солдатам из фронтовой комиссии по выборам в Учредительное Собрание, социал-революционерам и социал-демократам, делегированным с фронта, которые (добровольно) явились, чтобы разделить судьбу с "кадетско-оборонческим составом" Всероссийской Комиссии".
Вечером начался допрос. Допрашивал по очереди присяжный поверенный Красиков - тот самый, о котором Ленин в пору эмиграции говорил: "Не то скверно, что тов. Красиков партийные деньги пропил в веселом заведении в Львове, а то возмутительно, что он из-за этого транспорта (нелегальной) литературы не наладил". Пришел и мой черед. Я вошел, не здороваясь. Красиков явно соблюдал "форму" - был предупредителен и любезен до вкрадчивости. Попробовал было именовать "товарищем", но неуверенно.
- Признаете ли вы власть народных комиссаров?
- Что за вопрос?.. Какое может быть сомнение: конечно, нет!
Как один из редакторов "Дела народа", я неоднократно и публично, за своей подписью об этом заявлял.
- Значит, вы признаете власть Временного Правительства?
- Я вообще отказываюсь отвечать на ваши инквизиционные вопросы!..
Красиков перебил:
- Я не смею насиловать вашу волю. Я только спрашиваю, не угодно ли вам будет...
Теперь перебил уж я:
- Как и царские жандармы, вы...
Диалог скоро закончился. Большевистский Порфирий Порфирьевич занес в протокол, что от ответов на поставленные ему вопросы имя рек отказался. Это были еще до-чекистские, или идиллические времена большевистского режима и можно было безнаказанно говорить то, что думаешь. Закончив допрос, Красиков перешел к обмену мнениями по "текущему вопросу" с выкриками по адресу "мировой плутократии", слепым орудием которой, в частности, являются эс-эры, и с угрозами, что власть может оказаться бессильной удержать ярость народную против "саботажников".
Во время допроса и дискуссии вошел "сам" Урицкий, постоял молча у стола, за которым мы с Красиковым сидели, повертел руками в карманах и, не проронив ни слова, удалился. Появился на короткий момент и бывший наш коллега по Особому совещанию Козловский. Когда меня повели обратно в "камеру", на одной из дверей я прочел надпись: "фракция левых эс-эров". Это Натансон с Штейнбергом, Калегаевым и другими, еще не заделавшимися народными комиссарами, уже подпирали собой и эс-эровским авторитетом власть тех, кто держал под стражей их былых товарищей...
Отведенное под арестованных помещение еле-еле вмещало 12-15 человек, и на ночь четверо-пятеро перемещались в другую комнату, где находились другие арестованные, - в том числе последний по времени управляющий военным министерством ген. Маниковский, попавший под замок за отказ расформировать с таким трудом добытые военно-промышленные комитеты. Я располагался на ночь на столе. Набоков - на узкой деревянной лавке. Не помню уж кто, - на полу. Нольде домашние принесли койку, которую он приставил к стене, создав некое подобие "privacy". Доставили нам и провиант - сначала близкие, а потом и тюремщики. Жить стало легче, жить стало веселей, - хотя по-прежнему было тесно и неуютно.
Особенно чувствительно было заключение для наших старших коллег, не привыкших проводить дни и ночи в малознакомой компании, да еще под стражей. Тем не менее, они с честью выдержали испытание. Не нарушая коллегиальной солидарности, они приспособились к непривычным условиям жизни, но, когда могли, возвращались к своему укладу.
Так Набоков - с трехмесячным тюремным стажем за подписание выборгского воззвания - поразил воображение не одних только окарауливавших нас красноармейцев, когда, не обращая никакого внимания на обступавших его солдат, мылся в распластанном на полу уборной подобии резиновой ванны или брился очередной, на каждой день особой, бритвой из особого бритвенного ларца.
Время проходило в оживленной беседе друг с другом и с близкими, приходившими на свидание.
Пришел на свидание и наш коллега проф. Гессен, по случайной причине отсутствовавший на заседании комиссии, когда ее арестовали. Из солидарности с нами Гессен пришел "заарестоваться" тоже, и больших трудов стоило убедить его отказаться от этого. Чтобы убить время и для развлечения, на третий день сидения решили устраивать по вечерам общее собеседование на тему, которую предоставлялось выбрать очередному докладчику. Идея "паритета" вошла прочно в сознание, и наши коллеги справа настояли на чередовании докладчиков - правых и левых.
Первое сообщение сделал Набоков. Он рассказал в живой форме, как вместе с Нольде, вооружившись первым томом Свода Законов, они составили акт об отречении от престола великого князя Михаила и о передаче "всей полноты власти" Временному Правительству. Это произошло утром 3-го марта за детским столом дочери кн. Путятина на Дворцовой площади. В своих Воспоминаниях о 17-ом годе, мрачных и тягостных, Набоков позднее воспроизвел свой рассказ в печати.
Чтобы не возвращаться к опубликованным воспоминаниям Набокова, прибавлю, что и мне в них посвящено несколько строк, малоприятных, невзирая на дружеские наши отношения, и не вполне соответствующих смыслу того, что было. Описывая заседание Совета старейшин в Предпарламенте, где я, по званию секретаря, обычно сидел рядом с товарищем председателя Набоковым, последний припоминает, как я шепнул ему на ухо:
- Настоящий синедрион!..
Набоков привел мои слова в подтверждение факта преобладания в Совете старейшин евреев - на подобие древнего синедриона, представлявшего еврейство. Между тем мое замечание относилось не к "иудеям", а к бородатым и седовласым "старейшинам": Натансону и Чайковскому, Кутлеру и Мартову, Винаверу и Пешехонову.
Упоминаю об этом для иллюстрации того, что даже такой мемуарист как Набоков, разочаровавшись в своем прошлом, оказался склонным вкладывать в события смысл, которого они не имели.
Следующим докладчиком в порядке паритета был Брамсон. Он рассказал интересный эпизод из своей жизни - посещение Ясной Поляны и беседу с Толстым, позднее тоже появившейся в печати.
Третий вечер был занят историческим экскурсом Нольде в то, что тогда клеймилось тайной дипломатией и представляло собой неопубликованные соглашения и договоры России с другими государствами. Можно только пожалеть, что этот рассказ тогда же не появился в печати. Он был бы чрезвычайно поучителен не только для "сотрудника Наркоминдела матроса Маркина", который "вместе с другими красногвардейцами просиживал ночи, добиваясь расшифрования документов" (см. "История дипломатии". Т. 2, стр. 305. - 1945).
В число секретных договоров Маркин включил и ряд "справок" и "записок", которое русское министерство составило для своих собственных нужд. Впрочем, и некоторые составители "Истории дипломатии", подчеркивая заслуги матроса Маркина, сами недалеко ушли от своего предшественника.
В том же томе сообщается, что "и Временное Правительство непрочь было заключить мир с Германией, а некоторые его деятели, как бывший министр иностранных дел Милюков, прямо предлагал опереться на немцев для подавления революции" (Там же, стр 310). Надо ли опровергать этот лживый вымысел "историков"?.. Кто же не знает, что когда Милюков хотел опереться на немцев, он не был уже министром, а большевики сами уже проделали то самое, что ставили в вину Милюкову, и без тени какого-либо правдоподобия, - Временному Правительству.
После четвертого сообщения - его сделал я, и оно носило характер воспоминания из революционной практики - пришло официальное извещение об избрании меня членом Учредительного Собрания по Тверскому избирательному округу. (Избранный позднее и по Ярославскому округу, я принял это избрание, чтобы освободить место следовавшему за мной в эс-эровском кандидатском списке по Тверскому округу).
Большевики, казалось нам, очутились перед дилеммой: нарушить депутатский иммунитет и оставить члена Учредительного Собрания вместе с другими, под стражей, или вместе со мной освободить и других членов Всероссийской комиссии. Большевики предпочли последнее, и всех нас "именем народной власти" освободили.
Однако, предположение, что большевики спасовали перед принципом иммунитета депутатской неприкосновенности, получило немедленное опровержение. В последовавшую за нашим освобождением ночь на 28-ое ноября на квартире у С. В. Паниной были арестованы выбранные членами Учредительного Собрания по кадетским спискам Кокошкин, Шингарев и Пав. Д. Долгоруков. Арестованных препроводили в Петропавловскую крепость, куда вскоре присоединили к ним Авксентьева, Аргунова, Гуковского и Питирима Сорокина, избранных по эс-эровским спискам.
4
На 28-ое ноября Временное Правительство назначило открытие Учредительного Собрания. С утра Всероссийская комиссия собралась в Таврическом дворце. Неожиданно появился среди нас Урицкий и, не здороваясь и не снимая шляпы, заявил, что заседание незаконно и мы должны разойтись. Урицкого отчитали за невоспитанность, и он, послушно сняв шляпу, удалился. В помещении появился вооруженный караул, расположившийся мирно за нашими креслами. Мы продолжали работу, как будто ничего не произошло.
В полдень состоялась многотысячная уличная демонстрация в честь Учредительного Собрания по призыву создавшегося Комитета защиты Учредительного Собрания. Во главе демонстрантов шли члены Учредительного Собрания антибольшевики, оказавшиеся в Петрограде и на свободе.
У решетки Таврического дворца Чернов, Родичев, Питирим Сорокин и другие произнесли речи. Не обращая внимания на стражу, мы прошли во дворец - в помещение думской финансовой комиссии. Налицо оказалось всего 45 членов Учредительного Собрания, принадлежащих к оппозиционным партиям. Собравшиеся признали, что они не могут составить Учредительное Собрание, но "могут ускорить созыв последнего". С этим мы перешли в громадный зал, предназначенный для заседания будущего Учредительного Собрания.
Петроградский голова Гр. И. Шрейдер открыл "частное совещание" и предложил "конституироваться". Избрали председателя - В. М. Чернова и товарищей председателя - проф. Новгородцева и А. А. Аргунова. На трибуну поднялся Родичев и заявил, что первое слово должно быть посвящено защите свободы речи и неприкосновенности прав членов Учредительного Собрания. Питирим Сорокин, не ведая часа предстоявшего и ему ареста, выступил со странным предложением: никак не реагировать на арест членов Учредительного Собрания, так как "протестовать и требовать могут только органы неполновластные". Собрание не разделило этого мнения и приняло предложение Новгородцева и Родичева признать арест его членов "преступным посягательством на Учредительное Собрание".
Я сообщил о положении с выборами и о затруднениях, которые встречает деятельность Всероссийской комиссии, считающей себя по-прежнему правомочной. Частное собрание постановило продолжать свои совещания до того дня, когда съедутся в достаточном числе избранные депутаты и тогда установить день открытия "первого пленарного заседания". Были избраны комиссии организационная, редакционная, - и разошлись.
На это самочинное выступление большевики ответили введением в Таврический дворец внешнего и внутреннего караулов и закрытием доступа во дворец депутатам, которые не зарегистрировались предварительно у Урицкого, - не подверглись "урицизации", как я писал в "Деле народа". Раскассирована была 2-го декабря и Всероссийская комиссия по выборам - после четырехмесячной усердной работы - за отказ работать с Совнаркомом.
Началось наступление и на самое Учредительное Собрание. Его открыл с обычной для него бесцеремонностью Ленин. "Если брать Учредительное Собрание вне обстановки классовой борьбы, дошедшей до гражданской войны, то мы не знаем пока учреждения более совершенного для выявления воли народа. Но нельзя витать в области фантазии. Учредительному Собранию придется действовать в обстановке гражданской войны", говорил Ленин 1-го декабря в заседании ВЦИК Советов. "Нам предлагают созвать Учредительное Собрание так, как оно было задумано. Нет-с, извините. Его задумывали против народа (?). Мы делали переворот для того, чтобы иметь гарантию, что Учредительное Собрание не будет использовано против народа... Кадеты, прикрываясь формальными демократическими лозунгами, лозунгом Учредительного Собрания, на деле открывают гражданскую войну... Пусть народ знает, что Учредительное Собрание соберется не так, как хотел Керенский".
Тем не менее Совнарком издал, а ВЦИК одобрил декрет 6-го декабря, в котором говорилось: "В виду затяжки выборов в Учредительное Собрание, происшедшей главным образом по вине бывшей Всероссийской комиссии по выборам, а также в виду образования контрреволюционными группами особой Комиссии по Учредительному Собранию, распространились слухи, будто Учредительное Собрание не будет созвано в нынешнем своем составе, Совет Народных Комиссаров считает необходимым заявить, что эти слухи, сознательно и злонамеренно распространяемые врагами Советов крестьянских, рабочих и солдатских депутатов, совершенно ложны... Учредительное Собрание будет созвано, как только половина членов Учредительного Собрания, именно 400 депутатов, зарегистрируются установленным образом в канцелярии Таврического дворца".
Позднее стало известно, что созыв Учредительного Собрания был выдвинут левыми эс-эрами в качестве ультимативного условия их вхождения в состав ленинского правительства. Левые эс-эры тогда были Ленину крайне нужны, и он ультиматум принял, - что, конечно, не означало, что он отказался от своего отношения к Учредительному Собранию.
Трудности были у Ленина не только с попутчиками - левыми эс-эрами. Из повиновения ему и большинству его ЦК вышла и фракция большевиков, избранных в Учредительное Собрание. ЦК установил, что во фракции "водворились настроения правого крыла" и против них необходимо принять чрезвычайные меры. Решено было сменить руководство - бюро - фракции; напомнить всем членам фракции требование партийного устава о подчинении всех представительных учреждений Центральному Комитету; дать фракции "фельдфебеля в Вольтеры" - Бухарина с Сокольниковым назначить политическими инструкторами фракции; и, наконец, дать формулировку того, каким является подлинное отношение партии к Учредительному Собранию. Последнее взял на себя Ленин и 11-12 декабря он составил свои знаменитые 19 тезисов об Учредительном Собрании, которые, по мотивам политической стратегии и внутрипартийной тактики, появились в "Правде" лишь 26 декабря.
Эти тезисы в истории политических идей имеют приблизительно такое же значение, какое имели апрельские тезисы Ленина по возвращении его из эмиграции. Существенная разница между теми и другими состояла в том, что апрельские тезисы сопровождались крикливой борьбой за немедленный созыв Учредительного Собрания, хотя оно объявлялось и превзойденной (Советами) формой демократии; декабрьские же тезисы служили идеологической формулировкой предстоявшей борьбы против Учредительного Собрания.
В декабрьских тезисах были собраны доводы и обвинения, которые позднее были повторены в декрете о роспуске Учредительного Собрания. Если раньше Ленин говорил о 25-ом октября как о "перевороте", теперь он датирует с него начало "социалистической революции". Для прошлого он считает требование созыва Учредительного Собрания "вполне законным в программе революционной социал-демократии". Но сейчас - "республика Советов является не только формой более высокого типа демократических учреждений, но И единственной формой, способной обеспечить наиболее безболезненный переход к социализму".
Опорочив выборы, которые произошли тогда, когда большинство народа не могло еще знать всего объема и значения октябрьской, советской, пролетарско-крестьянской революции, - тезисы оспаривают и полновластие Учредительного Собрания. "Лозунг "Вся власть Учредительному Собранию", не считающийся с завоеваниями рабоче-крестьянской революции, не считающийся с советской властью, не считающийся с решениями Второго Всероссийского Съезда Советов, рабочих и солдатских депутатов, Второго Всероссийского Съезда Советов крестьянских депутатов и т. д., такой лозунг стал на деле лозунгом кадетов и калединцев и их пособников. Для всего народа (?) становится ясным, что этот лозунг фактически означает борьбу за устранение советской власти и что Учредительное Собрание, если бы оно разошлось с советской властью, было бы неминуемо осуждено на политическую смерть" (14-ый тезис).
Неминуемость столкновения углубляется в последующих тезисах. "Несоответствие между составом избранных в Учредительное Собрание и действительной волей народа" сказывается в сфере политической, в вопросе об окончании войны, в социальном вопросе. "Воля и интересы трудящихся и эксплуатируемых классов, начавших 25 октября социалистическую революцию против буржуазии" и интересы буржуазии неминуемо сталкиваются. Для Ленина совершенно "естественно, что интересы этой (социалистической) революции стоят выше формальных прав Учредительного Собрания". "Всякая попытка, прямая или косвенная, рассматривать вопрос об Учредительном Собрании с формальной, юридической стороны" - не так, как большевики это понимают, - "является угрозой делу пролетариата и переходом на точку зрения буржуазии".
Последние два тезиса открыто угрожали будущему Собранию, предлагали ему ультимативно - se soumettre ou se demettre (Подчиниться или сложить с себя полномочия.).
"Единственным шансом на безболезненное разрешение кризиса" является "возможно более широкое и быстрое осуществление народом права перевыбора членов Учредительного Собрания, присоединение самого Учредительного Собрания к закону ЦИК об этих перевыборах и безоговорочное заявление Учредительного Собрания о признании советской власти, советской революции, ее политики в вопросе о мире, о земле и о рабочем контроле, решительное присоединение к стану противников кадетско-калединской контрреволюции".
Свои условия Ленин мог формулировать проще и короче: пусть антибольшевики станут большевиками, и Учредительное Собрание будет признано правомочным и, может быть, даже полновластным.
Последний тезис предусматривал, что ждет Учредительное Собрание, если оно не примет ультиматума и пожелает остаться самим собой. "Вне этих условий кризис в связи с Учредительным Собранием может быть разрешен только революционным (?) путем - путем наиболее энергичных, быстрых, твердых и решительных мер со стороны советской власти... какими бы лозунгами и учреждениями (хотя бы членством в Учредительном Собрании) эта контрреволюция не прикрывалась. Всякая попытка связать руки советской власти в этой борьбе была бы пособничеством контрреволюции".
Мы были предупреждены и нисколько не заблуждались относительно смысла этого предупреждения, опубликованного ровно за 10 дней до созыва Учредительного Собрания. Как парировать его? Это озабочивало, конечно, все антибольшевистские партии и больше всего - партию с.-р., которая рассчитывала, что окажется в Учредительном Собрании наиболее многочисленной фракцией и будет, поэтому, нести главную ответственность за судьбы Учредительного Собрания.
5
Левые эс-эры окончательно отпочковались от партии и вступили в тесный контакт, а потом и в правительство большевиков. Очищенная от них эс-эровская фракция членов Учредительного Собрания избрала 10-го декабря свое бюро. В него вошло 25 человек - в подавляющем большинстве так называемые правые эс-эры; как и у большевиков, эс-эровская фракция была правее ЦК партии.
Чернов был единственный левый в бюро, - но он был ближе связан с ЦК нежели с фракцией. Керенского и Авксентьева усердно разыскивали большевистские ищейки, и они были на нелегальном положении. Руководящую роль во фракции и бюро играли Руднев, избранный председателем, Гендельман, Тимофеев, Фондаминский, Ельяшевич.
Фракция, как и ЦК партии, строили свою стратегию в уверенности, что борьба за Учредительное Собрание и его прерогативы будет длительной и упорной. Допускали и даже предвидели, что его разгонят. Но неведомы были ни день, ни час, ни условия, в которых Учредительное Собрание вынуждено будет прекратить свою деятельность. Поэтому приходилось подготовиться к различным вариантам. Чтобы их разработать, бюро выделило из себя специальную "Комиссию первого дня", как бы главный штаб, который должен был, в меру возможного, предусмотреть пути и средства, как наиболее плодотворно провести первое заседание.
Убеждать и спорить с большевиками в самом заседании представлялось совершенно никчёмным. Важнее провести заседание так, чтобы оно, если бы даже оказалось последним, укрепило позиции для последующей борьбы с большевиками. Опасности подстерегали на каждом шагу. Собрание могло быть распущено до того, как оно будет открыто.
Собрание могло и не открыться за отсутствием установленного кворума в 400 человек: за фактическим отсутствием достаточного числа избранных и зарегистрированных депутатов или вследствие умышленной неявки большевиков и левых эс-эров. Собранию могли не дать "конституироваться" и выбрать свой президиум. Могли Собрание "занять" выборами и убить на это всё заседание. Его могли взорвать и сорвать на любой мелочи: на споре о порядке дня так же легко, как и на личной вспышке отдельного депутата. Собрание могло перестать жить до официального его открытия. Еще хуже было бы, если начавшаяся жизнь оказалась столь краткотечной и бессодержательной, что от нее ничего не осталось бы для будущего - для борьбы с большевиками и устроения России. Всячески оберегая Учредительное Собрание, как десятилетием раньше берегли Вторую Думу, нельзя было упускать из виду цель, ради которой Собрание следовало беречь. Приходилось маневрировать между бесплодным доктринёрством и безыдейным оппортунизмом. Надо было уже первое заседание провести и закончить так, чтобы от него нечто осталось.
План, выработанный "Комиссией первого дня", состоял в том, чтобы не принимать боя с противником на невыгодных позициях - по вопросам слишком специальным, тонким или второстепенным, чуждым или недоступным пониманию широких масс. Бой должен быть принят в таких условиях, чтобы непримиримость обоих начал - демократии под лозунгом "Вся власть Учредительному Собранию!" и так называемой диктатуры пролетариата под лозунгом "Вся власть Советам!" проступала возможно отчетливее и резче: чтобы не только в истории, но и в народном сознании, чувствах и воспоминаниях осталась нерушимой связь Учредительного Собрания с народными чаяниями.
Особенно крестьяне настаивали во фракции на том, что одно декларативное выражение задач Учредительного Собрания их не устраивает - недостаточно и непонятно массам. Необходимо наглядно, в форме закона, показать, чего добивается и что предполагает осуществить Учредительное Собрание. Крестьяне требовали выдвинуть в первую очередь законопроект о земле, дабы в случае, если придется разъехаться по домам, они могли бы показать избирателям, чего домогалось Учредительное Собрание и что не дали ему осуществить большевики.
В общих чертах наш план был тот же, что у Первой Думы, распущенной по выигрышному, для закрепления в народном сознании идеи народоправства, земельному вопросу. Разница - и не в пользу Учредительного Собрания - была в том, что Первая Дума, отбивавшаяся, но тоже не отбившаяся, от натиска справа, всё-таки уже существовала 72 дня, сконструировалась и начала действовать, тогда как Учредительное Собрание, желая стать всем, не обладало против своих врагов слева ничем - даже тем, чем располагала Первая Дума. Первая Дума по преимуществу оборонялась, тогда как Учредительному Собранию предстояло вместе с обороной идти штурмом - быть одновременно и знаменем и знаменосцем.
Пред "Комиссией первого дня "встал вопрос, кого наметить председателем и секретарем Учредительного Собрания. Не знаю, каковы были возражения против моей кандидатуры в секретари, если они были. Моя кандидатура обсуждалась, конечно, в моем отсутствии, и представлялась естественной после того, как я благополучно отбыл стаж секретаря Предпарламента. Кандидатура в председатели В. М. Чернова была одобрена после длительного обсуждения, многих возражений и колебаний, - по необходимости, за отсутствием лучшей, без всякого воодушевления.
Умение руководить многоголовым собранием не входило в число многих бесспорных дарований Чернова. И когда можно было выбирать, он сам предпочитал амплуа докладчика роли председателя. В данном же случае и политическая линия Чернова не вполне совпадала с линией, которой держалась фракция и ее бюро. Но выбора не было - естественный председатель Авксентьев находился в Петропавловской крепости. Чернова, к тому же, меньше других эс-эровских лидеров коснулась большевистская клевета и напраслина. "Селянский министр", как любил себя называть
Чернов и как с издёвкой именовали его и враги, успешнее других конкурировал в крестьянской среде в популярности и влиянии с победителями-большевиками.
Комиссия уведомила Виктора Михайловича, что на него возложена труднейшая и ответственейшая задача председательствовать в Учредительном Собрании и произнести первую речь после официального избрания председателем. Его ознакомили и с общим планом, выработанным комиссией. Чернов поблагодарил за избрание и обещал свою будущую речь произнести в духе намеченного плана. Кое-кто попробовал было попросить будущего председателя ознакомить членов комиссии с общим содержанием своей речи, но Чернов уклонился от этого - не формально, но фактически.
Наряду с "Комиссией первого дня" созданы были и другие комиссии: по земельному вопросу, по рабочему, по народному образованию, по внешней политике, организационному и др. В государственно-правовой комиссии председательствовал я, товарищами председателя были избраны Виссар. Як. Гуревич и Пит. А. Сорокин, секретарем - С. А. Трупп. В комиссию приглашены были сведующие лица: профессора Лазаревский, Люблинский и Понтович, А. Кулишер, Брамсон, Яшунский, Шаскольский. В первую очередь мы сосредоточились на выработке проекта Наказа (докладчиком был депутат Первой Думы А. А. Булат), на организации власти (докладчики: Сорокин и я) и на вопросе о федерации (докладчики: Шаскольский, Гуревич и Святицкий). Ко дню открытия Учредительного Собрания в портфеле фракции оказались: "Закон о земле", "Обращение к союзным державам", проекты "организации исполнительной власти", "гвардии Учредительного Собрания", "иммунитета членов Учредительного Собрания" и "Постановление о государственном устройстве России". Это "постановление" "Именем народов, государство Российское составляющих, Всеросийское Учредительное Собрание провозглашается Российской Демократической федеративной Республикой, объединяющей в неразрывном союзе народы и области, в установленных федеральной конституцией пределах, суверенные", - явилось результатом долгих и больших трудов. На мой взгляд, оно выдержало испытание времени и, кто знает, быть может сослужит службу и в будущем.
Главной задачей, которую ставила себе эс-эровская фракция, как фракция Учредительного Собрания, было не предотвращение физического разгона Учредительного Собрания, - что явно было вне компетенции и возможностей фракции, бюро и комиссий, а предотвращение делового и, тем самым, морально-политического провала Учредительного Собрания. Не все члены фракции соглашались с такой стратегией. Были и сторонники более решительных действий и немедленной подготовки фракцией вооруженной борьбы против большевиков.
С точки зрения этих активистов, состоявших главным образом из избранных от фронта членов Учредительного Собрания, подготовка законопроектов являлась пустой и никчёмной игрой в парламент и легальность. Сторонники этого взгляда расстрелянные впоследствии большевиками Д. Сургучев и Б. Фортунатов, перводумец Онипко, захваченный большевиками в Праге Сергей Маслов и Борис Федорович Соколов, в будущем беллетрист потом "биолог-эволюционист", как он себя называл, и исследователь рака, - с пренебрежением относились к работе всех наших комиссий и поддерживали ближайший контакт с так называемой военной комиссией эс-эровского Центрального Комитета. Насколько успешной оказалась работа этих активистов, показали последующие события. Но и в историческом аспекте, вспоминая прошлое, один из главных вдохновителей и руководителей "активистов", Борис Соколов, за неудачу Учредительного Собрания винит кого угодно - эс-эровскую фракцию, эс-эровский ЦК, самое Учредительное Собрание, но никак не себя и своих сторонников.
Б. Соколов противополагает "парламентаризм" - "авантюризму" и вменяет "им" ("парламентариям") все смертные грехи: утрату "революционной психологии", отсутствие "динамической решительности", "фаталистическую пассивность", "идеализацию" Учредительного Собрания, "безмерную" и почему-то "недопустимую". Мишенью или даже центром для своих нападок автор выбрал "Марка Вишняка, молодого (это было ровно 35 лет тому назад!), но весьма ярого парламентария, особенно позаботившегося о том, чтобы ни одна сторона государственного строительства не была позабыта. Все эти комиссии весьма энергично работали, заседания их были многолюдны и по своему интересны... прения в этих комиссиях нередко были весьма оживленные и продолжительные".
И дальше: "В том, как обсуждался порядок дня первого Всероссийского Учредительного Собрания, в его схеме, начертанной Комиссией, в проектах речей было одно общее, что больше всего бросалось в глаза. Это желание удержать Учредительное Собрание на елико возможной высоте. Не дать его уронить в глазах народных. Не позволить втоптать Великую идею - Великое Учреждение в грязь... Как бы то ни было, но разработанный Комиссией план был и импозантен, и не лишенным красоты".
Казалось бы, хорошо, - каких еще комплиментов ждать со стороны противника наших комиссий и общего плана? Нет, плохо: "было учтено всё, кроме банды пьяных матросов, заполнивших галлереи Таврического дворца, и непарламентского цинизма большевиков" ("Архив Русской Революции", 1924, Т. 13, стр. 34 и след.).
"Банды пьяных матросов" мы, действительно, не учли. Но кто ее "учитывал": во всех подробностях предусмотреть, как будут действовать большевики, не было никому дано - ни "парламентариям", ни "активистам". Да банда эта и не играла решающей роли по сравнению с "цинизмом большевиков". Соколов утверждает, что "благодаря гипнозу, внушенному нам нашими законниками, мы совершенно забывали действительность. Забывали, что власть принадлежит большевикам. Забывали о том, кто такие большевики". Фактически дело обстояло как раз наоборот.
Мы, конечно, ни на минуту не забывали, что власть принадлежит большевикам и отлично знали, кто такие большевики. Вся наша стратегия исходила из того, что большевики насквозь пропитаны "непарламентским цинизмом" - в несравнимо большей степени, чем наши "активисты". Но вместе с тем из нашей памяти не изгладился опыт октябрьских дней, когда в Петрограде и Москве демократия оказалась бессильной предотвратить большевистский захват власти и противостоять ему.
Идти на риск немедленного вооруженного столкновения предоставлялось нам тем более легкомысленным, что оно выбивало из антибольшевистских рук козырь, которым являлось Учредительное Собрание, если бы ему удалось закрепиться и даже в случае его насильственного упразднения.
Абсолютной уверенности в том, что судьба Учредительного Собрания предрешена, не было до конца декабря. Искушенный в политике и хорошо знавший натуру большевиков, Церетели заявлял публично: "с трудом верится, чтобы большевики осмелились разогнать Учредительное Собрание - ни народ, ни история этого не простит". Для активистской эс-эровской молодежи естественно было идти ва-банк и не задумываться о завтрашнем дне. Политически более зрелым и более ответственным приходилось быть осмотрительнее. Мы предвидели, что провокация не минет активистов.
Соколов сам отмечает, что среди его сотрудников и сотрудников военной комиссии оказались провокаторы: Гр. Семенов, главный свидетель обвинения на процессе членов эс-эровского ЦК, Лидия Коноплева, Дашевский и Маевский. Четыре обнаруженных провокатора на протяжении шестинедельного "активизма", а сколько было не обнаружено?
"Парламентарии" свой план в общем провели. Был план и у "активистов", но они, его, увы, никак не осуществили - не по собственной, конечно, вине, а потому, что и у них "было учтено всё, кроме"... того, что случилось в действительности. "Броневой дивизион был вполне в наших руках", утверждает Соколов. Однако, дивизион, видимо, отбился от "рук", ибо когда надо было действовать, он оказался в нетях. Автор приводит красочный эпизод, характерный для эпохи. На многолюдном собрании 2-го балтийского экипажа после ряда антибольшевистских речей вскочил матрос-энтузиаст:
- Братцы, товарищи, поклянемтесь, что не пойдем против народного собрания!..
- Клянемся!
- На колени, товарищи, на колени!
И многочисленная толпа матросов становится на колени и кричит:
- Клянемся не идти против Учредительного Собрания.
И Соколов справедливо прибавляет: "Именно - "не идти против". Чтобы идти за Учредительное Собрание, они даже не думали".
Думали придти на помощь Учредительному Собранию Преображенский и Семеновский полки. Даже определенно обещали, как нас заверяли лица, связанные с военной комиссией ЦК. Но и эти полки поставили свой приход в зависимость от предварительного прихода к ним броневых машин. Но в ночь перед открытием Учредительного Собрания большевистские агенты в ремонтных мастерских иммобилизовали машины. "Было учтено всё, кроме этого". Не пришли броневики, не пришли и полки. С этим рухнул и весь "революционный" план активистов.
В том же "Архиве Русской Революции", в котором напечатаны воспоминания Б. Соколова, появились и воспоминания С. В. Милицына, обер-секретаря Сената в дореволюционное время, а в предъянварские дни 18-го года председателя объединенного комитета представителей Преображенского, Семеновского, Финляндского, Волынского, Петербургского и Московского полков, то есть тех воинских частей, от активности коих фактически зависела судьба Учредительного Собрания. Милицын рассказывает, как "приходили депутации эс-эров Учредительного Собрания и просили вывести полк (Преображенский) на защиту народа и Собрания". Но у хитроумного обер-секретаря был свой "макиавеллиев" план:
"Наша задача объединить и организовать убежденных противников большевиков, такие среди солдат есть, и их мы не должны уступать (!) ни большевикам, ни социалистам-революционерам... Никаких партийных программ, никаких реставрационных затей... В душе мы думали, что логически приведем к военной диктатуре, хотя бы только скрытой" (Т. 2, стр. 180, 184, 185). К чему Милицын и другие привели фактически, они, вместе с нами, узнали позднее. Но его признания свидетельствуют и о шаткости тех расчетов, которые делали наши "активисты".
Б. Соколов не останавливается перед утверждением, будто Всероссийское Учредительное Собрание, вместо того, чтобы стать "Всероссийским торжеством превратилось в Всероссийский позор". С этого он начинает свой обвинительный акт. А кончает: "Однако, по существу пятое января было завершением героического периода революционной демократии. Ибо готова была фракция во имя народа принести свои жизни на алтарь борьбы. Нет, соглашательским нельзя было назвать ни в коем случае поведение фракции". Едва ли не всё обвинение этим сводится на нет.
В общем наш обвинитель прав, когда несколько старомодно, в стиле Мережковского, формулирует создавшееся положение путем антитезы: "За нами стояла Невооруженная Правда, которой большевики противопоставили Вооруженную Ложь...
На их стороне была активность, пулеметы, ружья. За ними стояла толпа".
Да в общем это было так, "активистам", увы, не удалось "вооружить нашу Правду".
Если "Активному Ничтожеству" было противопоставлено всего лишь "Пассивное Ничтожество" и ответственность за это несет эс-эровская фракция членов Учредительного Собрания, эта ответственность падает, конечно, в первую очередь на тех; кто считали вооруженное сопротивление большевикам первоочередным делом и взялись за него, а не на тех, кто считали его преждевременным и губительным даже для того немногого, чем только и могло стать Учредительное Собрание при "непарламентском цинизме большевиков".
Можно было бы пройти мимо противоречивых и несправедливых суждений Бориса Соколова, если бы они были только его личным мнением. К сожалению, ему были созвучны и широкие круги русской общественности, склонные расценивать события по их результату - удаче или неудаче. И обвинения, направленные против эс-эров и "эс-эровского" Учредительного Собрания врагами демократии и социализма или разочаровавшимися деятелями и сторонниками Февраля, по существу немногим отличаются от того, что вменил нам в вину бывший эс-эр и член Учредительного Собрания от фронта Борис Соколов.
С момента образования фракции членов Учредительного Собрания мое время полностью было занято заседаниями фракции и ее бюро, "Комиссией первого дня" и "государственно-правовой". Так перешли мы из судьбоносного 17-го года в трагический 18-ый и дожили до первого и последнего дня Всероссийского Учредительного Собрания.
2-го января мне исполнилось тридцать пять лет - половина жизни ушла в прошлое.
VIII. В УЧРЕДИТЕЛЬНОМ СОБРАНИИ
На улице и в Таврическом дворце. - Правящее меньшинство и оппозиционное большинство. - Речь председателя. - Эс-эры, большевики, левые эс-эры. Неистовство победителей. - Горькая чаша. - За кулисами заседания. - Уход большевиков и шантаж левых эс-эров. - Выступление Железнякова. - Постановления Учредительного Собрания. - Предумышленное преступление.
1
5-го января 1918 года выдался в Петербурге обычный зимний день. Ничем в природе не отмеченная пятница. Ни солнца, ни ветра. Ни сильного мороза, ни особо-прозрачного "петербургского" воздуха. Много давно выпавшего и неубранного снега на крышах и на улицах.
Сборный пункт фракции большинства членов Учредительного Собрания, эс-эров, назначен был неподалеку от Таврического дворца. Собрались к 10 часам утра - не то в чайной, не то в столовке. Помещение небольшое: толпятся и суетятся. Произвели перекличку. Роздали "розетки" из красного шелка и красного же цвета входные билеты, полученные секретарем фракции для всех нас разом.
Билеты за подписью комиссара над Комиссией по выборам в Учредительное Собрание - Урицкого. Подсчитались, обменялись новостями и слухами. Наиболее сенсационный - будто выпустили из Петропавловки членов Учредительного Собрания социалистов: Авксентьева, Аргунова, Гуковского, Питирима Сорокина. Неизвестно от кого исходивший слух быстро приобрел характер достоверности. Легко верилось тому, во что хотелось верить. По-разному комментировали "жест" большевиков. Частичная амнистия или готовность "выявить" народную волю возможно полнее?.. Во всяком случае, это явная уступка со стороны неуступчивой власти. Обстановка складывалась как будто более благоприятно, чем можно было предполагать.
В начале двенадцатого двинулись в путь. Идем растянутой колонной, посреди улицы, человек двести. С нами небольшое число журналистов, знакомых, жен, запасшихся билетами в Таврический.
Завивает ветер
Белый снежок.
Под снежком - ледок.
Скользко, тяжко
Всякий ходок
Скользит - ох, бедняжка!
От здания к зданию
Протянут канат.
На канате - плакат:
"Вся власть Учредительному Собранию!.."
До дворца не больше версты. И чем ближе к нему, тем реже встречаются прохожие, тем чаще - солдаты, красноармейцы, матросы. Они вооружены до зубов: за спиной винтовка, на груди и сбоку ручные бомбы, гранаты, револьверы, патроны, - патроны без конца, всюду, где их только удалось прицепить или всунуть. Отдельные прохожие на тротуарах останавливаются при виде необычной процессии, изредка приветствуют вслух, а чаще, проводив сочувственно глазами, спешат пройти своей дорогой. Подходят вооруженные, справляются, кто и куда, и возвращаются на свои стоянки под ворота или во двор.
Шествие серое и настроение невеселое. Мирным путем демонстрантов к Учредительному Собранию явно не пропустят. Хватит ли решимости и желания прорваться к Таврическому силой?.. Идем и гадаем. Обмениваемся краткими репликами. Я досказываю будущему председателю Учредительного Собрания выработанные Комиссией подробности порядка дня, общего плана, председательских функций и полномочий. Он внимательно прислушивается.
За решеткой Таврического дворца вся площадка уставлена пушками, пулеметами, походными кухнями. Беспорядочно свалены в кучу пулеметные ленты. Все ворота на запоре. Только крайняя калитка слева приотворена, и в нее пропускают по билетам. Вооруженная стража пристально вглядывается в лицо прежде, чем пропустить. Оглядывают сзади, прощупывают глазами спину после того, как пропускают. Это первая, внешняя охрана. Ее несут гренадеры, красноармейцы и матросы, прибывшие накануне из Гельсингфорса и Кронштадта.
Управляющий делами Совнаркома и в те дни доверенный Ленина Влад. Бонч-Бруевич позднее описал военно-операционную обстановку, созданную еще накануне открытия Собрания. "Для охраны порядка в самом Таврическом дворце... я вызвал команду с крейсера "Аврора"...
К этой команде были присоединены еще две роты с броненосца "Республика", под предводительством хорошо мне известного матроса Железнякова, анархиста-коммуниста, честно и бесповоротно ставшего на точку зрения правительства диктатуры пролетариата и отдавшего себя в полное его распоряжение... В 3 часа ночи я собрал всех начальников отрядов вверенного мне района и каждому вручил в запечатанном конверте специальное задание... Я крепко пожал руку этому изумительному человеку - герою революции, матросу Железнякову" ("На боевых постах февральской и октябрьской революции". Стр. 246-7).
Другой герой тех же дней Дыбенко в воспоминаниях, посвященных "другу-соратнику на революционном поприще тов. А. М. Коллонтай", рассказывает о том же в таких выражениях: "С раннего утра, пока обыватель еще мирно спал, на главных улицах Петрограда заняли свои посты верные часовые советской власти - отряды моряков... Начальники отрядов - всё боевые, испытанные еще в июле и октябре товарищи. Виктор Железняков со своим отрядом торжественно выступает охранять Таврический дворец - само Учредительное Собрание. Моряк-анархист, он искренне возмущался еще на втором съезде Балтфлота, что его имя предложили выставить кандидатом в Учредительное Собрание. Теперь, гордо выступая с отрядом, он с лукавой улыбкой заявляет "Почетное место займу". Да, он не ошибся. Он занял почетное место в истории" ("Мятежники". - Изд. "Красной Нови". 1923) (Этот анархист-коммунист - не Виктор, а Анатолий Железняков - был позднее сопричислен к типу "народных героев", Чапаеву, Щорсу и другим, которые, по убеждению большевиков, "будут постоянно жить в сердцах поколений" (К. Ворошилов "ХХ лет Рабоче-Крестьянской Красной Армии и Военно-Морского Флота". 1938.).
О других матросах-героях расправы с "самодовольными глупцами, съехавшимися со всех концов России вершить судьбу тех, кто сам творил революцию", тот же Бонч-Бруевич сообщает: "Часть матросов (расквартированных в Военной Академии на Суворовском проспекте) оказалась не на высоте положения и стала портить инвентарь Академии... Эти буйные элементы тут же, на заре, были отправлены на суда под конвоем своих же товарищей для того, чтобы списать... с кораблей, обезоружить их, обратить в гражданское состояние и отправить на родину" (Там же).
Наконец, главный герой, наркомор Дыбенко, позднее командовавший сухопутными войсками - Средне-азиатским военным округом - кончил тем, что, в качестве одного из шпионов и врагов народа, был расстрелян большевиками в 1938-ом году.).
Проходим в левую дверь. Снова контроль, внутренний. Проверяют уже люди не в шинелях, а во френчах и гимнастерках. Через вестибюль и екатерининский зал направляют в зал заседания. Он вычищен и отремонтирован после того хаоса и грязи, которые оставили Советы за 5 месяцев бессменного в нем пребывания. Повсюду вооруженные. Больше всего матросов и стрелков-латышей. Позднее в воспоминаниях о Ленине Троцкий рассказал, как это произошло. Ленин настаивал и настоял на вызове в Петроград ко дню открытия Учредительного Собрания латышских стрелков, ибо "русский мужик может колебнуться в случае чего, - тут нужна пролетарская решимость". Ленин распорядился "о доставке в Петроград одного из латышских полков, наиболее рабочего по составу" ("Правда", от 20.IV.1924).
И внутри здания, как на улице, люди вооружены винтовками, гранатами, револьверами, увешаны лентами патронов. Количество вооруженных, бряцающих оружием производят впечатление лагеря, готовящегося не то к обороне, не то к нападению. При входе в самый зал третий, последний кордон.
Выясняется, что весть об освобождении наших товарищей из заключения вымышлена. Запоздавшие коллеги и посторонние сообщают, что демонстрантов в честь Учредительного Собрания рассеивают воинские части. Имеются уже убитые и раненые. Называют имена рабочих Обуховского завода, представителя совета крестьянских депутатов Логинова, молодую эс-эрку Горбачевскую (внучку декабриста). Горький того времени - непохожий на позднейшего - описал происходившее в таких выражениях: "5-го января расстреливали рабочих Петрограда, безоружных. Расстреливали из засад, трусливо, как настоящие убийцы. Я спрашиваю "народных комиссаров", среди которых должны же быть порядочные и разумные люди, понимают ли они, что, надевая петлю на свои шеи, они неизбежно удавят всю русскую демократию, погубят все завоевания революции? Понимают ли они это? Или они думают так: или мы - власть, или пускай всё и все погибнут?"
Ведшие за последние недели усиленную пропаганду среди петроградского гарнизона и специализировавшиеся на организации, так называемых, "реальных сил", - а не на подготовке "никчёмных законопроектов", - возвращаются с неутешительными вестями. Семеновцы и преображенцы, на которых возлагали главные надежды и расчеты, решили держать еще с октябрьских дней знакомый "нейтралитет": отказываясь выступить против демонстрантов, они воздерживаются и от того, чтобы примкнуть к ним. Другие воинские части усвоили "идеологию" и тактику - пресловутого ВИКЖЕЛЯ-я: видят простое недоразумение в противопоставлении советской власти - власти Учредительного Собрания. Они за прекращение братоубийственного междуусобия мирным путем, путем сочетания обоих властей.
Такое же "пацифистское" предложение делают некоторым членам нашей фракции члены "соправительственной" партии левых эс-эров. Они предлагают вместе отправиться туда, где происходят вооруженные столкновения, и, в целях предотвращения дальнейшего кровопролития, уговорить манифестантов разойтись. Эс-эры отклоняют, конечно, коварное предложение: отказываются идти уговаривать демонстрантов не протестовать против насильников.
Немногие в тот момент сознавали, что события вне Таврического дворца и вне воздействия большинства членов Учредительного Собрания фактически уже предрешили исход столкновения, которому предстояло еще произойти в стенах дворца. Перевес реальных сил на улице определил тактику большевиков в Собрании. Некоторые из них принимали непосредственное участие в подавлении уличного движения, в разгоне и расстреле демонстрантов. В их отсутствии большевистская фракция медлила с открытием заседания, поджидая пополнения своих рядов и окончательного разгона манифестантов.
Дыбенко описывает: "В 3 часа дня, проверив с тов. Мясниковым караулы, спешу в Таврический. В коридоре Таврического встречаю Бонч-Бруевича. На лице его заметны нервность и некоторая растерянность... Около 5 часов Бонч-Бруевич снова подходит и растерянным, взволнованным голосом сообщает: "Вы говорите, что в городе всё спокойно: между тем сейчас получены сведения, что на углу Кирочной и Литейного проспекта движется демонстрация около 10 тысяч вместе с солдатами. Направляются прямо к Таврическому. Какие приняты меры?"
"На углу Литейного стоит отряд в 500 человек под командой тов. Ховрина. Демонстранты к Таврическому не проникнут".
"Всё же поезжайте сейчас сами. Посмотрите всюду и немедленно сообщите. Тов. Ленин беспокоится".
"На автомобиле объезжаю все караулы. К углу Литейного, действительно, подошла внушительная демонстрация, требовала пропустить ее к Таврическому дворцу. Матросы не пропускали. Был момент, когда казалось, что демонстранты бросятся на матросский отряд. Было произведено несколько выстрелов в автомобиль. Взвод матросов дал залп в воздух. Толпа рассыпалась во все стороны. Но еще до позднего вечера отдельные, незначительные группы демонстрировали по городу, пытаясь пробраться к Таврическому. Доступ был твердо прегражден". (Там же, стр. 108).
"Новая жизнь" Горького-Суханова сообщала, что "Совнарком провел в большой тревоге ночь на 5 января. Тревога из Смольного передалась всем правительственным учреждениям. Во все комиссариаты были вытребованы усиленные наряды красноармейцев". Еще накануне Совнарком предложил "членам мирных делегаций Германии, Австрии, Болгарии и Турции перейти на 5 января в более безопасное помещение нежели то, в котором они находились".
Открытие Собрания было назначено на полдень. Но проходил час за часом, и ничто не предвещало готовности открыть заседание. Из официальных кругов заверяли, что отсрочка случайна и кратковременна, - какие-нибудь полчаса, несколько затянувшиеся, и только. Не желая вызывать конфликта по внешне малозначительному поводу, большинство терпеливо выжидало все положенные и переотложенные сроки. Но и нашему долготерпению пришел конец. После новой отсрочки постановлено было во что бы то ни стало открыть Собрание в 4 часа. Не откроют они, откроем его мы.
К четырем часам физический победитель на улице уже определился. Но мы еще не знали о предрешенности нашей судьбы и тщете наших усилий.
Всей фракцией двинулись в зал. В дверях расписались на листах. Зал чисто убран и декорирован. Кресла заново обиты. На покрытых коричневой материей щитах литеры - "У. С." Наша фракция заняла весь центр и правый от председателя сектор. Правее эс-эров заняли места трое эн-эсов и несколько депутатов "национально-буржуазных" групп.
Среди них бывший депутат Думы латыш Гольдман, сионист Ю. Д. Бруцкус в форме военного врача, эстонец Сельяма. Слева к эс-эрам примыкают "национальные" депутаты - социалисты-мусульмане и социалисты-украинцы. Еще левее - наши недавние злополучные товарищи, левые эс-эры, из которых многие прошли в Учредительное Собрание по общим кандидатским спискам с нами. И, наконец, главные "герои дня", они же и главные враги Учредительного Собрания и всея России, - большевики. Среди них, как и в нашей среде, несколько женщин: среди эс-эров В. Н. Фигнер, А. Н. Слетова, О. А. Матвеевская. У них - А. М. Коллонтай, будущий следователь по политическим делам Е. Ф. Размирович, будущая чекистка В. Н. Яковлева, левая эс-эрка М. А. Спиридонова. На эстраде командующая верхушка и служилые советские люди. Рослый, с цепью на груди, похожий на содержателя бань, "жгучий брюнет" Дыбенко, Стеклов, Козловский. В левой от председателя ложе Ленин, сначала прислушивавшийся, а потом безучастно развалившийся то на кресле, то на ступеньках помоста и вскоре совсем исчезнувший.
"Владимир Ильич, - вспоминал Бонч-Бруевич, волновался и был мертвенно бледен, как никогда. В этой совершенно белой бледности лица и шеи его голова казалась еще больше, глаза расширились и горели стальным огнем... Он сел, сжал судорожно руки и стал обводить пылающими, сделавшимися громадными, глазами всю залу от края и до края ее". Троцкого нет, - он в Брест-Литовске налаживает ни мир, ни войну...
Ровно в четыре часа из эс-эровских рядов поднялся Лордкипанидзе и предложил, чтобы старейший из членов Учредительного Собрания открыл Собрание, не дожидаясь появления отсутствующих большевиков. "Старейшим" фактически был Eг. Eг. Лазарев. Но по предварительному соглашению он уступил свое старшинство С. П. Швецову. Последний, не спеша, поднялся на трибуну, сопровождаемый звериным аккомпаниментом, который, раз начавшись, уже продолжался непрерывно с промежутками только на секунды - в течение всех последующих 12 с лишним часов.
Стенографический отчет отмечает кратко и сдержанно: "Шум слева. Голоса: "Долой". "Самозванец". Продолжительный шум и свист слева". На самом деле было много ужаснее, гнуснее и томительней. С выкриками и свистом слились вой и улюлюкание, топание, хлопание пюпитрами и по пюпитрам. Это была бесновавшаяся, потерявшая человеческий облик и разум толпа.
Особо выделялись своим неистовством Крыленко, Луначарский, Степанов-Скворцов, Спиридонова, Камков. Видны открытые пасти, сжатые и потрясаемые кулаки, заложенные в рот для свиста пальцы. С хор усердно аккомпанируют. Весь левый сектор являл собою зрелище бесноватых, сорвавшихся с цепи. Не то сумасшедший дом, не то цирк или зверинец, обращенные в лобное место. Ибо здесь не только развлекались, здесь и пытали: горе побежденным! Один из наиболее циничных мемуаристов, бывший редактор "Дела народа", участник переговоров в Брест-Литовске, словом "левый эс-эр" Масловский-Мстиславский так и пишет о себе и о своих: "Мы собирались в этот день на заседание (Учредительного Собрания), как в театр, мы знали, что действия сегодня не будет - будет только зрелище". И сам же кончает описание "зрелища", - "уже не жуть над залом. Пахнуло безумием". ("Пять дней", стр. 140 и 159).
Старейший не перестает орудовать председательским звонком и сквозь шум и неистовство объявляет Учредительное Собрание открытым. В тот же момент появляются на трибуне, сзади Швецова и рядом с ним, несколько фигур. Секретарь ЦИК-а и будущий чекист Аванесов вырывает звонок из рук Швецова. Борьба за звонок как бы предвосхищает и символизирует последующую борьбу. Из рук Аванесова звонок переходит к Свердлову, и тот вторично объявляет заседание открытым.
Именем Центрального Исполнительного Комитета Советов Свердлов "выражает надежду" на "полное признание" Учредительным Собранием всех декретов и постановлений, изданных Совнаркомом, и на одобрение Собранием декларации "российской социалистической революции", провозгласившей не индивидуальные права человека и гражданина "на свободную эксплуатацию людей, лишенных орудий и средств производства", а - коллективные "права трудящегося и эксплуатируемого народа". Это была та самая нелепая "Декларация", которая потом вошла целиком в первую конституцию РСФСР 10 июля 1918 г. и которая была полностью выброшена самими же большевиками из конституции СССР - 6-го июля 23-го года, равно как и из знаменитой сталинской конституции 1936-го.
Ленин посылает со своего места за председательским креслом записку во фракцию большевиков. И точно по команде поднимается Степанов-Скворцов и предлагает пропеть Интернационал. Все встают и поют. У левых и правых свои дирижеры.
У эс-эров - Чернов, сидящий в первом ряду. Время от времени он оборачивается лицом к членам фракции и широкой жестикуляцией силится ее вдохновить и увлечь. Поют, однако, немногие. На обоих флангах нестерпимо фальшивят. Не только поющие вразброд, по фракциям, фальшивят, - самый Интернационал в создавшейся обстановке отдает фальшью.
Устами Свердлова большевики предъявили категорическое требование признать "в корне неправильным, даже с формальной точки зрения, противопоставление себя советской власти. Власть должна принадлежать целиком и исключительно трудящимся массам и их полномочному правительству - Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов". Задачи же Учредительного Собрания "исчерпываются общей разработкой коренных оснований социалистического переустройства общества".
Яснее нельзя было сказать. Обманувшись в расчете: если выборы в Учредительное Собрание будут "делать" они, то и большинство в Учредительном Собрании будет "ихнее", большевистское, большевики уже приняли решение осуществлять власть, не считаясь с волей Учредительного Собрания, без него и, в случае нужды, против него. Но прежде, чем насильственно упразднить Учредительное Собрание, советская власть решила его унизить - предложить добровольно капитулировать, согласиться на превращение в учено-исследовательское учреждение по вопросам социалистического строительства при Совнаркоме.
Позиции определились. Обстоятельства заставили фракцию с.-р. играть первенствующую и руководящую роль. Это вызывалось численным превосходством фракции. Это вызывалось и тем, что члены Учредительного Собрания более умеренного толка, избранные в числе 64, не рискнули за единичными исключениями явиться на заседание. Кадеты были официально признаны "врагами народа", а некоторые из них были заключены в тюрьму. Избранный в Учредительное Собрание от пермского округа к. д. Л. А. Кроль рассказал в своих воспоминаниях, что к.-д.-ский "ЦК накануне (открытия Собрания) постановил, чтобы партийные члены Учредительного Собрания в первое заседание не являлись, а в дальнейшем поставить вопрос в зависимость от освобождения арестованных членов Учредительного Собрания". Он прибавил к этому и то, чего не видел и чего фактически не было: "Кресла в зале были оставлены строго по числу зарегистрированных, а остальные вынесены из залы. Нам места не было. За нас и без нас решали. Очевидно, если бы кто-либо из нас явился, то для него было уготовлено другое место, а не курульное кресло" ("За три года", стр. 8 и 9).
Всё это не только не "очевидно", а совершенно неверно. На правом секторе было достаточно свободных "курульных кресел". Но в отсутствии к. д. решали, действительно, без них. Помимо к. д., не явились и представители "Союза земельных собственников" и другие правые, в том числе и избранный членом Учредительного Собрания от нижегородского округа архиепископ Сергий, будущий патриарх.
Наша фракция тоже была в известном смысле "обезглавлена". Авксеньтьев находился по-прежнему в Петропавловской крепости. Отсутствовал и Керенский, на котором по преимуществу сосредоточились большевистская клевета и ярость.
Его искали везде и повсюду ночью и днем. Он находился в Петрограде, и немало усилий потребовалось, чтобы убедить его отказаться от безумной мысли явиться в Таврический дворец для заявления, что он слагает власть пред законно избранным и полномочным Собранием.
До безрассудства отважный Гоц всё же явился на заседание, несмотря на приказ об его аресте за участие в юнкерском восстании. Охраняемый близкими друзьями, он был стеснен даже в передвижении и не мог быть активным. Таково же было положение Руднева, возглавлявшего сломленное сопротивление Москвы большевистскому захвату власти.
"Я осведомил Владимира Ильича о прибытии целого ряда лиц, объявленных правительством вне закона, - регистрирует Бонч-Бру-евич, - и мы решили считать их неприкосновенными, пока они находятся в Таврическом дворце, но, конечно, не спускать с них глаз. За ними тотчас же было установлено наблюдение".
И В. М. Чернов, намеченный в председатели Собрания, тем самым тоже выбывал из числа возможных руководителей фракцией. Не было одного лица, которому можно было бы доверить руководство. И фракция доверила свою политическую судьбу и честь коллективу - пятерке: В. В. Рудневу, М. Я. Гендельману, Е. М. Тимофееву, И. Н. Коварскому и А. Б. Ельяшевичу.
Зарекшись не поддаваться никаким провокационным выходкам и сохранять хладнокровие, чего бы это ни стоило, члены фракции связали друг друга торжественным обязательством воздержаться от индивидуальных импровизаций, следовать установленному плану, а в случае непредвиденном и неожиданном положиться на находчивость, интуицию и такт "пятерки".
Кандидатуре Чернова в председатели была противопоставлена кандидатура Спиридоновой. При баллотировке Чернов получил 244 белых шара против 151 "черняка". По объявлении результатов Чернов занял монументальное кресло председателя на эстраде, возвышавшееся над ораторской трибуной. Между ним и залом образовалось большое расстояние. И приветственная, основоположная речь председателя не только не преодолела образовавшегося "мертвого пространства", - она даже увеличила расстояние, отделявшее его от Собрания. В наиболее "ударных" местах речи Чернова по правому сектору пробегал явственный холодок. Речь вызвала неудовлетворенность у руководителей фракции и простодушное непонимание этой неудовлетворенности со стороны самого оратора.
Конечно, большевики и левые эс-эры всячески "срывали" Чернова, заглушали его речь свистом, оскорбительным улюлюканьем и угрожающими выкриками. В этом активно участвовали и подвыпившие матросы, и красногвардейцы и прочая публика, заполнившая по пропускам власти все ходы и выходы на хорах и даже в зале заседания. Председатель не раз, во время своей речи и речи других ораторов, призывал аудиторию "уважать достоинство Собрания"; увещевал и просил "публику не вмешиваться в дела Собрания и соблюдать спокойствие"; предлагал "удалиться" "гражданам, не могущим сохранять спокойствие"; грозил "поставить вопрос о том, в состоянии ли здесь некоторые вести себя так, как это подобает членам Учредительного Собрания"; и на самом деле ставил вопрос: "угодно ли Учредительному Собранию, чтобы его председатель принял меры к соблюдению тишины и достоинства Собрания?".
Большевики провоцировали Чернова, и он не всегда это замечал. "Могилев", откликнулся один из хулиганов на требование председателя назвать свое имя. Он имел, конечно, в виду то, что в могилевской ставке Чернов безуспешно пытался сформировать однородное социалистическое правительство. А Чернов, как ни в чем не бывало, обращался к хулигану: "Гражданин Могилев, призываю вас в первый раз к порядку (шум, свист)... Гражданин Могилев, вторично призываю вас к порядку (шум продолжается)". И т. д. Голос Чернова, его увещания, призывы и просьбы терялись в гаме и выкриках. Многие его не слышали. Мало кто слушал.
Кроме беспомощно звеневшего колокольчика, в распоряжении председателя не было никаких других средств воздействия против неистовствовавших и буянивших. При совмещении в такой аудитории функций оратора с обязанностями председателя невозможно было выполнить удовлетворительно ни то, ни другое. В этом была объективная трудность положения. В том же положении очутился и я, избранный секретарем Собрания. Я на опыте познал и ощутил, что значит занимать ответственную должность, не обладая даже минимумом реальных возможностей для осуществления связанных с должностью обязанностей.
Ни Чернов, ни я не имели в своем распоряжении не только "приставов" для поддержания; элементарного порядка в зале, - мы не имели никакого аппарата для обслуживания заседания и ведения записи.
Я не получил даже списка присутствовавших в заседании членов Учредительного Собрания. Самую стенограмму заседания, - очень несовершенную, переизданную большевиками через 12 лет с проредактированного мною издания, удалось мне получить, как я уже упоминал, лишь в силу добрых личных отношений с персоналом канцелярии, установившихся еще в бытность мою секретарем Предпарламента.
Фальшивости внешнего положения - председателя суверенного учреждения, располагающего лишь звонком для осуществления верховной власти, соответствовало внутреннее содержание речи Чернова. Она была выдержана в социалистических и интернационалистических тонах и как бы пыталась быть созвучной и левому крылу Собрания. Точно оратор стремился в чем-то заверить или переубедить противников, вместо того, чтобы возможно резче отмежеваться от них и противопоставить им себя, как символ всероссийского народовластия. Это было не то, что могло хоть сколько-нибудь импонировать, задать тон, удовлетворить требованиям и ожиданиям исторического момента. Это была одна из многих ординарных речей Чернова, - далеко не из лучших.
Он утверждал, что "страна показала небывалое в истории желание социализма"; что "все усталые, которые должны вернуться к своим очагам, которые не могут быть без этого, как голодные не могут быть без пищи", должны быть немедленно заменены "добровольно шествующей под знаменами социализма армией"; что "уже самым фактом открытия первого заседания Учредительного Собрания провозглашается конец гражданской войны между народами, населяющими Россию". Он счел нужным подчеркнуть, что "важнейший пункт социалистической программы - проверочное всенародное голосование" и что "как только Учредительное Собрание постигнет несчастье разойтись с волей народа, оно должно будет сложить с себя полномочия и немедленно назначить перевыборы".
Во время этой речи выкрики слева, злобные и кровожадные, - "без пули вам не обойтись!" - стали перемежаться с издевками лично над оратором и содержанием его речи. И на противоположном секторе речь эта не вызвала энтузиазма. Она не повысила, а, наоборот, понизила настроение. Она вызвала и раздражение против лидера, с которым в общей форме условились о содержании речи и который без предупреждения и не импровизируя, а справляясь с заготовленной записью, сказал не то.
Мужество и выдержку Чернов проявил огромные, как мужественным и достойным было поведение всей фракции. Но мужества и выдержки было недостаточно.
Как характеризовал речь Чернова близкий к нему О. С. Минор, - она "многих и многих не удовлетворила теми уклонами, которые как будто давали исход некоторой левизне, некоторым уступкам в сторону большевиков. В самом деле программная речь В. М. Чернова была построена как бы нарочно для того, чтобы создать какую-нибудь возможность совместной с большевиками законодательной работы" (Сборник статей разных авторов, стр. 128. - Изд. "Верфь". Москва. 1918).
Что не удалось отчетливо сказать в речи председателя, пришлось кропотливо и частично досказывать в последующих речах. Немало душевной энергии ушло на то, чтобы, наверстывая утерянное, пробиться сквозь большевистскую провокацию и лево-эсэровский шантаж, подстерегавшие на каждом шагу. Нашей задачей по-прежнему оставалось - выйти из борьбы, не предрешив дальнейших ее путей, с постановлениями, исходящими не от партийных комитетов и профессиональных съездов, не от частных совещаний и общественных учреждений, а от Всероссийского Учредительного Собрания.
3
То, от чего пытался уклониться председатель, поставили ребром представители партии, захватившей власть. В вызывающей по форме речи Бухарин наметил "водораздел, который сейчас делит всё собрание на два непримиримых лагеря": у нас - "воля к диктатуре трудящихся классов", к "диктаторскому завоеванию власти", которая "сейчас закладывает фундамент жизни человечества на тысячелетия"; у них же всё сводится к воле защищать "паршивенькую буржуазно-парламентарную республику". "Мы с этой кафедры провозглашаем смертельную войну буржуазно-парламентарной республике!".
Ту же мысль развивали два других большевистских оратора, - если не считать бессвязной речи Дыбенки (Исправляя стенографический отчет заседания, я не внес ни одной стилистической поправки, не прибавил и не убавил ни слова в стенограмме речи Дыбенки. В отмщение красе и гордости Октября, и в назидание потомству, - она сохранена во всей ее первобытной бессвязности, в какой вышла из уст красноречивого комиссара.
Советский "Архив Октябрьской Революции", издавший в 1930 г. "Всероссийское Учредительное Собрание" под редакцией M. H. Покровского и Я. А. Яковлева, утверждал, что при издании стенограммы она подверглась не только "некоторой стилистической", - что верно, - но и "значительной авторской правке, вносящей иногда исправления и принципиального характера", - что совершенно неверно. В вину мне можно поставить недостаточно тщательные стилистические исправления, до того ли было в эти дни, - а никак не смысловые изменения или "авторскую правку".).
"Как это можно, - удивлялся Скворцов-Степанов, - апеллировать к такому понятию, как общенародная воля... Народ немыслим для марксиста, народ не действует в целом, народ в целом - фикция, и эта фикция нужна господствующим классам". Другой оратор, Раскольников, оглашая заключительное заявление большевиков об их уходе из Учредительного Собрания, назвал партию Керенского, Авксентьева, Чернова "вчерашним днем революции", а их самих - "врагами народа", отвергшими "в согласии с притязаниями буржуазии" предложение "признать для себя обязательной волю громадного большинства трудящихся", воплощенную в декларации Советов.
Большевики оставались верными себе. Удивляться их словам и действиям могли только те, кто ждали от них другого. В этом отношении удивительнее - и постыдней - была тактика, усвоенная их недавними, незадачливыми и недолгими соратниками - "дурачками", как их вскоре стал называть Ленин.
Левым эс-эрам было великодушно предоставлено доделать то, чего большевики сами не сделали. И на "наркомюста" Штейнберга выпала едва ли не самая позорная роль в действе, разыгранном 5-го января. Постыдная не потому только, что прошлое его к такой роли вовсе не обязывало, но и потому, что и позднее, уже в эмиграции, он всё еще не оставил своих декламации о "Нравственном лике" Октября.
Хмель революции бросился в голову скромному оборонцу царского времени и, выполняя политический заказ "товарищей большевиков", он, видимо, искренно был - и остался, - убежден, что делает своё, а не чужое дело.
"Величайшее, историческое, революционное достоинство Учредительного Собрания заключается в том, чтобы оценить, понять и преклониться пред царственной волей народа и заложенной в ней твердыней народной, сделать ее своей программой и не сметь (!) выходить из пределов этих программ. Если Учредительное Собрание вышло из недр того же самого трудового народа, как вышли и советы рабочих и солдатских депутатов, то конфликта в требованиях, социальных постановках и чаяниях не может быть. Но если этот конфликт намечается, если этот конфликт создают, если его всеми силами хотят здесь создать, то это значит, что Учредительное Собрание не есть то Учредительное Собрание, которое подчинено воле народной", - оно чувствует себя "не ребенком народа", а "отцом народа".
"Красиво", но не всегда вразумительно говоривший оратор требовал от Учредительного Собрания "подчинения воле трудового народа, изложенной в программе рабочих, солдатских и крестьянских депутатов". Это был единственный оратор, дважды выходивший на трибуну для издевки над Учредительным Собранием и изобличения его в том, что "оно не посмело сразу восстать против советской власти... не посмело отклонить программу ЦИК-а, но считало для себя возможным и доступным уклониться поставить обсуждение этой программы на повестку дня". Желая сохранить хотя бы оттенок благородства и продемонстрировать свою независимость от партнеров-большевиков, фракция левых эс-эров выразила готовность сделать "еще последний шаг", несмотря на свое "совершенное согласие с товарищами большевиками".
И Штейнберг предъявил ультиматум. "Вы, правая половина нашего состава Учредительного Собрания", которые "сделаете всё, чтобы перехитрить народ" и "затемнить сознание трудовых масс", - "будьте добры сегодня, не расходясь, в этом зале выяснить ваше отношение к политике войны и мира, которую ведет наша советская власть. Мы вам ультимативно предлагаем ту часть резолюции ЦИК-а, которая касается политики мира... Имейте мужество сегодня, не выходя из этого зала, ответить на это, потому что вы тоже поставили этот вопрос, присоединяетесь ли вы целиком и безоговорочно к той политике мира, которую ведет нынешняя советская власть или вы от нее отказываетесь?.."
Такое - и не только такое - мужество у "правой половины" Собрания, конечно, имелось. Ультиматум был отвергнут с тою же решительностью, что и угрозы большевиков. От имени нашей фракции Ельяшевич заявил, что "мы считаем ниже достоинства Учредительного Собрания, чтобы кто бы то ни было говорил с ним языком угроз. Мы знаем, - вы говорили об этом достаточно откровенно, - что у вас уже всё предрешено, что вы, опираясь на штыки, хотите совершить величайшее преступление против верховной воли самого народа"...
Вспоминая о прошлом уже на положении эмигранта, Штейнберг особенно подчеркивал "благородство" левых эс-эров, якобы существенно отличавшее их от аморальных "соправительствовавших" с ними большевиков. Автор продолжал отстаивать нелепый план "соединения Учредительного Собрания и Советов", который левые эс-эры предлагали Учредительному собранию и большевикам в качестве "компромисса". О самом заседании 5-го января автор говорит уже, как о "трагическом" и выдает Гоцу свидетельство о мужестве, тогда же "доставившем удовлетворение" Штейнбергу. "Слева от нас - весь штаб старой, увенчанной историческими заслугами социал-революционной партии. В этом штабе мы, левые социалисты-революционеры, видели всех наших учителей, руководителей и предшественников по борьбе". И в заключение не то запоздалое раскаяние, не то беспредметное воздыхание: "Как стало возможно, чтобы мечта многих поколений (Учредительное Собрание) рассеялось как сон?" ("Als Ich Volkskomissar war", стр. 60, 61, 71, 74, 87).
Один оратор сменял другого. Центральным было появление на трибуне И. Г. Церетели. Встреченный необычным даже для этого собрания ревом и воем:
"Изменник!.. Палач!.. Предатель!.. Смертная казнь!", - Церетели сумел к концу речи заставить себя слушать даже большевиков.
Церетели сменил Зензинов; украинец Северов-Одоевский; "живописный" крестьянин на костылях Сорокин; меньшевик Скобелев, недавний министр и будущий сменовеховец, внес предложение избрать комиссию для расследования обстоятельств расстрела "без всякого предупреждения", "прямо в толпу", которая мирно демонстрировала в честь Учредительного Собрания и молитвенно пела революционные гимны; агенты власти выхватывали красные знамена, бешено рвали их на куски и швыряли в огонь уличных костров...
Официально большевики зарегистрировали по Петрограду за 5-ое января убитых 9 и раненых 22.
Выступил и другой социал-демократ, Трояновский, впоследствии занявший пост большевистского посла сначала в Токио, а потом в Вашингтоне; мусульманин Цаликов; эстонец Сельяма; латыш Гольдман; еврей Львович-Давидович; от эс-эров Тимофеев с несколько затянувшейся речью о мире; простецкая речь крестьянина-втородумца Ефремова о груди говорящего под угрозой браунинга: "грудь каждого из вас, народные избранники, открыта... Если здесь в стенах этого высокого собрания решено кому-нибудь из нас пасть жертвою злодейства, это послужит правде, истине, священной обязанности народного избранника"...
Все говорили о разном, каждый о своем, но общий смысл был один и тот же.
Старый большевик Н. Л. Мещеряков, позднее ликвидированный Сталиным, описал, как происходившее преломлялось в сознании господ положения. "Вспоминается, как живая, фигура Ильича, сидящего на приступках трибуны председателя. На вылощенные речи Чернова и Церетели он не обращал никакого внимания. Сперва он что-то писал, а потом просто полулежал на ступеньках то со скучающим видом, то весело смеясь. Около 11 часов вечера большевистская фракция потребовала перерыва для совещания. Перед нами встал вопрос, что делать дальше? Выступил Владимир Ильич: "Центральный Комитет предлагает уйти с Учредительного Собрания"...
После некоторого колебания было решено последовать совету Ильича. Для прочтения резолюции был намечен тов. Раскольников. Мы все стали собираться к возвращению в залу заседания.
- Как, товарищи? Вы хотите вернуться в залу и уйти оттуда после прочтения нашей резолюции? - спросил нас Владимир Ильич.
-Да.
- Да разве вы не понимаете, что наша резолюция об уходе, сопровождаемая уходом всех нас, так подействует на держащих караул солдат и матросов, что они тут же перестреляют всех оставшихся эс-эров и меньшевиков? - был ответ Ленина.
Многие с ним согласились не сразу. После второй энергичной речи Ленина его предложение было принято. Одни разошлись по домам, другие наблюдали сцену с хор, из дверей и т. п. На заседание вернулся один тов. Раскольников, который прочитал декларацию и ушел. На солдат караула она произвела громадное впечатление. Многие из них взяли винтовки на изготовку.
Товарищ, бывший на хорах, рассказывал мне, что один из солдат даже прицелился в толпу делегатов эс-эров. Еще момент, и могла бы разыграться ужасная сцена. Знают ли, подозревают ли бывшие депутаты эс-эры, что только Ленину они обязаны своим спасением от смерти?" - заключает свой рассказ сердобольный Иудушка (Сборник воспоминаний "О Ленине" 1, стр. 49).
Минуло десять лет с описанного события, и "Известия" стали утверждать: "Никто не встречал пушками и пулеметами избранников в день открытия ("учредилки"). Не было также свалки и скандала... Штыков не было, "чернь" на хорах "бунтовала" только в воображении струсившего обывателя, попавшего волею судеб в столь высокое собрание (19.1.28).
Таково же свидетельство большевистского "ученого" Н. Рубинштейна: "Историк, который рассчитывал бы найти драматические эффекты в день пятого января 1918 г., был бы разочарован. Внешняя обстановка первого заседания У. С. и его роспуска была до нельзя проста" ("Историк-марксист", 1929. Т. 10. стр. 56). Всё это, увы, неправда: "драматических эффектов" было хоть отбавляй более, чем понадобилось бы самому требовательному историку.
4
Долгие, томительные часы прошли прежде, чем Собрание освободилось от тормозивших его работу враждебных фракций. Давно уже зажглось электричество. Напряженная атмосфера военного лагеря нарастала и точно искала для себя выхода. Со своего кресла секретаря на трибуне и лицом к залу я видел, как вооруженные люди после ухода большевиков всё чаще стали вскидывать винтовки и брать "на мушку" находящихся на трибуне или сидящих в зале. Отсвечивавшая лысина О. С. Минора представляла собой привлекательную мишень для коротавших время солдат и матросов. Ружья и револьверы грозили ежеминутно "сами" разрядиться, ручные бомбы и гранаты - "сами" взорваться.
Друзья уводят Гоца, самым фактом своего присутствия вызывавшего непреодолимую ярость толпившихся на хорах и в самом зале. Заставляют уйти и Руднева, вызвавшего к жизни клич российских краснокожих: "рудневцы", - то и дело раздававшийся не то как призыв к расправе, не то как возглас победителей, уже опочивших на лаврах и празднующих тризну.
Какой-то матрос, признав в Бунакове-Фондаминском былого комиссара черноморского флота, без долгих размышлений, тут же у трибуны, взял на изготовку ружье и нацелился на него, стоявшего на трибуне. Только исступленный окрик случайного соседа, эс-эра из сектантов, - позднее обернувшегося большевистским сексотом, - Бакуты: "Брат, опомнись!", сопровождаемый энергичным ударом по плечу, остановил шалого матроса.
Револьверы вынуты и едва не пущены в ход и в другом месте - там, где разместились левые эс-эры и украинцы. Я не знаю действующих лиц. Вижу только их мимику, жесты и револьвер, отобранный "старшим" по фракции левых эс-эров Карелиным. Слышу: "Проси прощения, мерзавец!"...
А за кулисами в это время происходило подлинное смертоубийство. О нем поведали "герои" того дня Бонч-Бруевич и Штейнберг в своих воспоминаниях. В министерском павильоне царского времени, где расположились члены Совнаркома, Ленин повесил на вешалку пальто, оставив в кармане револьвер. Вскоре он обнаружил его исчезновение и заявил о том старшему по охране народных комиссаров, состоявшей из матросов. Произведенное на месте дознание установило, что револьвер вытащил и присвоил один из матросов. Его тут же вывели в Таврический сад и расстреляли.
Спустившись с помоста, я пошел взглянуть, что делается на хорах. В полукруглом зале по углам сложены гранаты и патронные сумки, составлены ружья. Не зал, а становище. Учредительное Собрание не окружено врагами, оно во вражеском лагере, в самом логовище зверя. Отдельные группы продолжают "митинговать", спорить. Кое-кто из депутатов пытается убедить солдат в правоте Собрания и преступности большевиков. Проносится:
- И Ленину пуля, если обманет!..
Комната, отведенная нашей фракции, уже захвачена матросами. Из комендатуры услужливо сообщают, что она не гарантирует неприкосновенности депутатов, - их могут расстрелять и в самом заседании. Тоска и скорбь отягчаются от сознания полного бессилия. Жертвенная готовность не находит для себя выхода. Что делают, пусть бы делали скорей!..
В зале заседания матросы и красноармейцы уже окончательно перестали стесняться. Прыгают через барьеры лож, щелкают на ходу затворами винтовок, вихрем проносятся на хоры. Из фракции большевиков покинули Таврический дворец лишь более видные. Менее известные лишь переместились с депутатских кресел на хоры и в проходы зала и оттуда наблюдают и подают реплики. Публика на хорах в тревоге, почти в панике. Депутаты на местах неподвижны, трагически безмолвны. Мы изолированы от мира, как изолирован Таврический дворец от Петрограда и Петроград от России. Кругом шумят, а мы точно в пустыне отданы на волю торжествующего врага, чтобы за народ и за Россию испить горькую чашу.
Передают, что к Таврическому дворцу высланы кареты и автомобили для увоза арестуемых. В этом было даже нечто успокоительное, - всё-таки некоторая определенность. Кое-кто начинает спешно уничтожать компрометирующие документы. Кое-что передаем нашим близким - в публике и в ложе журналистов. Среди документов передали и "Отчет Всероссийскому Учредительному Собранию членов Временного Правительства", находившихся на свободе. Тюремные кареты, однако, не приезжают. Новый слух - будет выключено электричество. Через несколько минут А. Н. Слетова добыла уже десятки свечей.
Круг сузился. С уходом левых эс-эров оставшиеся оказались предоставлены самим себе. Не у всех хватило сил вынести томление. Не вынес маяты, в частности, крестьянин-вологжанин. Он сбежал к ранней заутрени наступившего дня Богоявления: "Свечку хочу поставить Николаю Угоднику"... Во дворец он не вернулся.
...Был пятый час утра. Оглашали и вотировали заготовленный закон о земле. На трибуну поднялся неизвестный матрос - один из многих, слонявшихся весь день и ночь в кулуарах и проходах. Приблизившись к креслу председателя, занятого процедурой голосования, матрос постоял некоторое время как бы в раздумьи и, видя, что на него не обращают внимания, решил, что настал час "войти в историю". Обладатель прославленного отныне имени, Железняков тронул председателя за рукав и заявил, что, согласно полученной им от комиссара (Дыбенки) инструкции, присутствующие должны покинуть зал.
Началось препирательство между В. М. Черновым, настаивавшим на том, что "Учредительное Собрание может разойтись лишь в том случае, если будет употреблена сила", и "гражданином матросом", требовавшим, чтобы "немедленно покинули зал заседания". Реальная сила, увы, была на стороне "анархиста-коммуниста", и верх одержал не Виктор Чернов, а Анатолий Железняков.
Быстро заслушиваем ряд внеочередных заявлений и, в порядке спешности, принимаем десять первых статей основного закона о земле, обращение к союзным державам, отвергающее сепаратные переговоры с центральными державами, и постановление о федеративном устройстве российской демократической республики. В 4 ч. 40 м. утра первое заседание Всероссийского Учредительного Собрания закрывается. Следующее назначено на 5 часов того же дня.
Позднее большевики сообщили, что в конце ночного заседания караулу был дан письменный приказ за подписью Ленина и Урицкого: "Предписываю товарищам солдатам и матросам не допускать насилия по отношению к контрреволюционным членам У. С. и свободно выпускать из Таврического дворца. Никого не впускать без особого приказа". Дыбенко описывает тот же эпизод, называя своего героя уже не Железняковым, а Железняком, так: "Я отдал приказ разогнать Учредительное Собрание уже после того, как из Таврического уйдут народные комиссары. Об этом приказе узнал тов. Ленин. Он обратился ко мне и потребовал его отмены.
- А вы дадите подписку, Владимир Ильич, что завтра не падет ни одна матросская голова на улицах Петрограда?
Товарищ Ленин прибегает к содействию тов. Коллонтай, чтобы заставить меня отменить приказ. Вызываю Железняка. Ленин приказывает ему приказа не выполнять и накладывает на мой письменный приказ свою резолюцию: "Тов. Железняку. Учредительное Собрание не разгонять до окончания сегодняшнего заседания". На словах он добавляет: "Завтра, с утра, в Таврический никого не пропускать". Железняк, обращаясь к Владимиру Ильичу, просит надпись "Железняку" заменить "Дыбенко". Владимир Ильич полушутливо отмахивается и тут же уезжает на автомобиле. За тов. Лениным покидают Таврический и остальные народные комиссары. При входе встречаю Железняка.
Железняк:
- Что мне будет, если я не выполню приказа тов. Ленина.
Я отвечаю:
- Учредилку разгоните, а завтра разберемся. Железняк только того и ждал" ("Мятежники", стр. 110).
Медленный поток выносит взволнованную толпу из зала. Спускается с помоста и В. М. Чернов, свертывая на ходу бумажки в трубочку. Вместе проходим к вешалкам с платьем. Караул никого не останавливает. Только слышу по адресу Чернова:
- Вот этого бы в бок штыком!..
Не чувствуется усталости. Грызет тоска и возмущение. На душе сумрачно и тревожно. Что готовит грядущий день России? Учредительному Собранию? Его членам?
Наших дедов мечта невозможная,
Наших героев жертва острожная,
Наша молитва устами несмелыми.
Наша надежда и воздыхание
Учредительное Собрание,
Что мы с ним сделали?!
Если Октябрь расценивать как легкомысленную или безумную авантюру, ликвидация Учредительного Собрания была не чем иным, как предумышленным преступлением.
IX. ПОЧЕМУ
Почему не удался Февраль и удался Октябрь. - Причины объективные и субъективные. Беда и вина. - Коалиция замиряла революцию и обессиливала власть. - Мистический страх пред гражданской войной. - "Великий Октябрь", как Немезида русской истории и Февраля. - "Антиисторический Октябрь не может надолго затянуться". - Приятие Октября, полное и частичное, иностранными радикалами и лидерами русской политической эмиграции. - Правда антибольшевизма.
1
Я не пишу истории революции. К тому же, я многократно поддерживал в печати взгляд, что современнику не дано быть историком своего времени и, меньше всего, - событий, к которым он так или иначе был причастен. Но поскольку никто не может быть лишен права на свой лад, заведомо неполно, осмыслить то, чему он был свидетелем, постольку, мне кажется, оно оправдано и в воспоминаниях.
Почему восторженно встреченный почти всеми Февраль в конечном счете не удался? Были к тому, очевидно, достаточные основания, - объективные и субъективные. В общей форме можно утверждать, что те же причины, которые определили молниеносную победу Февраля над трехсотлетней монархией, определили в значительной мере и последующую его неудачу и крушение.
Вряд ли следует "вводить земную историю в небесную", как рекомендовал Бердяев, или "выводить" историю России из апокалипсиса, чтобы понять происхождение и смысл Февраля. Немногим больше получится, если "сводить" русскую историю к первичным, физико-географическим условиям подпочвы, к бескрайним русским равнинам и степям, лесам и тундрам, - как советовали евразийцы.
И экономический подход, применительно к развитию производительных сил, по Марксу, - сам по себе не способен удовлетворительно объяснить случившееся. Как явление прежде всего социально-политическое, русская революция и "выводима" прежде всего из социально-политических условий. Не одна какая-нибудь причина вызвала Февраль, - он был обусловлен многими и разными. И некоторые из них столь же очевидны, сколь и общепризнаны.
Неизбежность и в этом смысле "удача" Февраля - в двух роковых просрочках: в запоздалой и неполной ликвидации крепостной зависимости крестьян и в отсрочке ликвидации самодержавной формы правления. Это объясняет и экономическую отсталость России, и культурную отсталость народа, его "анархизм" и "пассивность", и оторванность от интеллигенции, и "нигилизм", и "максимализм" последней, как и недостаточность общегражданского сознания, национального единства и тысячу других больших и малых явлений русской истории.
Февраль случился совершенно неожиданно и молниеносно. Но назревал он в течение многих поколений. История последних 150 лет царствования Романовых была историей борьбы за сохранение крепостничества и самодержавия. "В господствующем землевладельческом классе, отлученном от остального общества своими привилегиями, расслабляемом крепостным трудом, тупело чувство земского протеста и дряхлела энергия общественной деятельности", - свидетельствовал Ключевский.
В другом разрезе на те же полтора века падают пугачевский бунт, "бессмысленный и беспощадный", "стоячая революция" декабристов, "сидячая" петрашевцев, хождение в народ землевольцев, активная борьба народовольцев, движение чернопередельцев, потом с.-д., эс-эров и др. Это был медленный и длительный, полустихийный, но почти непрерывный процесс подтачивания и подрыва строя, сложившегося при Екатерины II, когда, с предоставлением особых привилегий дворянству и окончательным закрепощением крестьянства, право барское и бесправие крестьянское отвердели и разошлись.
Февральская революция была как бы рефлекторным движением народа на требования войны и военные неудачи. Не потому русские солдаты "сделали" революцию, что не хотели больше воевать, а потому и не хотели они больше воевать, что нечто подобное "революции" уже "сделалось" в их головах, умах и чувствах. Для обовшивевших окопных бойцов, как и для высшего генералитета, не исключая членов царствующего дома, стало самоочевидным, что существующий порядок обрекает на неудачу все жертвы и усилия.
На тьму и бесправие, в которых держала историческая власть "свой" народ, на гнет и отстранение от государственного сотрудничества народы России ответили революцией в одну из самых критических минут своей истории. Ощутив неустойчивость власти, они мигом сотрясли ее, как слепой Самсон стены капища филистимлян, - не задумываясь о последствиях, которые это может иметь для них самих и для России.
Была еще и другая причина успеха и крушения Февраля.
Революция произошла и шла под знаком свободы и раскрепощения - всякого: политического, социального, национального, религиозного. "Долой самодержавие" было воистину всенародным кличем, объединявшим все партии, все классы, все национальности, без различия веры, пола, языка. Совпадение во времени ряда задач, разрешавшихся в других странах в разное время в результате нескольких революций, несомненно облегчило роды Февраля. Оно же и безмерно отягчило февральскую революцию, способствуя ее краху.
Пред российской революцией 1917-го года стояли те же вопросы, что и пред революциями: английской и американской в 17-ом веке, французскими в 18-ом и 19-ом веках и германскими в 19-ом и текущем веках. И сверх того еще один труднейший - вопрос о завершении войны в условиях революции. Нельзя сказать: не будь войны, не было бы и революции. Но можно предполагать, что не будь войны, революция не случилась бы в феврале 17-го года.
Для разрешения каждого из названных выше вопросов - в особенности об упразднении самодержавно-сословного строя - русская революция пришла слишком поздно. Но для разрешения всех вопросов, вместе взятых во время войны, она пришла слишком рано. Рок Февраля был в том, что он произошел не во время.
Среди циммервальдцев в эмиграции и в России было популярно утверждение: или революция съест войну, или война съест революцию. Февральская революция не "съела" войны, но и война ее не "съела". Зато Октябрь пожрал и войну, и революцию.
Переходя от объективных причин к субъективным, заметим прежде всего, что существуют самые разнообразные мнения относительно того, "сделал" ли кто-нибудь февральскую революцию и, если "сделал", то кто именно. Наряду с решительным отрицанием того, что кто-либо Февраль "сделал" и утверждением, что он произошел стихийно и всенародно, утверждают, что революцию сделало правительство или что ее сделали внешние враги при посредстве своих агентов и наемников.
Не кто другой, как кузен государя, вел. князь Александр Михайлович в письме, которое он начал писать Николаю II 25-го декабря 16-го года и кончил 4 февраля 17-го, утверждал: "правительство есть сегодня тот орган, который подготовляет революцию; народ ее не хочет, но правительство употребляет все возможные меры, чтобы сделать как можно больше недовольных, и вполне в этом успевает. Мы присутствуем при небывалом зрелище революции сверху, а не снизу".
С другой стороны не одни только крайние правые инсинуировали будто русская революция - дело рук инородцев и иноземцев. Много позднее, в 1938-ом году, увенчанный орденами, лаврами и рублями Вышинский обвинил Рыкова, Бухарина, Крестинского, Раковского и других в том, что они с первых же дней революции состояли агентами Германии и Японии. То же утверждают "Краткий Курс Истории ВКП(б)", "Политический Словарь" (стр. 459) и "Большая Советская Энциклопедия" (т. 55, стр. 42 и ел.), добавляя к названным Троцкого, Каменева и Зиновьева.
Не будем сейчас спорить, поэтому, кто "сделал" Февраль, если он не "сделался" сам. Будем исходить из того, что революция произошла на третьем году мировой войны, и попробуем ответить на вопрос об ответственности за конечное крушение Февраля. "Всякая неудача будет виной полководца, хотя бы он и сделал всё, что в силах человека", - говорится у Шекспира.
Февральская революция возникла и прошла под знаком коалиции. В этом было громадное преимущество и в то же время - огромный недостаток. Преимущество состояло в том, что соглашение устраняло угрозу разрешения конфликтов и несогласия между составившими коалицию партиями и группами физической силой. Коалиция предотвращала гражданскую войну или во всяком случае уменьшала шансы ее возникновения.
Громадным же дефектом коалиции в бурную революционную пору было то, что ее предпосылкой являлось непредрешенчество, или отсрочка решений по острым основным вопросам. Такой лояльный член правительства, как кн. Львов, мотивировал свой уход в июле с поста министра-председателя "явным уклонением ее (декларации нового состава правительства) от внепартийного характера в сторону осуществления чисто партийных социалистических (?) целей". Провозглашение республиканского образа правления, постановление о роспуске Государственной Думы и Государственного Совета и даже проведение определенной аграрной программы вряд ли могут считаться мерами социалистическими. Тем не менее они выходили за рамки, намеченные первым составом коалиционного правительства, и вызвали правительственный кризис, который и в дальнейшем повторился.
"Временное" и "Революционное" плохо уживалось вместе. И взаимное самоограничение, сделавшее коалиционное правительство возможным, одновременно подтачивало его существование. Эта "диалектика" шла целиком на пользу большевикам, которые громко вопили о саботаже, в частности, выборов в Учредительное Собрание, а фактически больше других затягивали и тормозили возможность выборов.
Князь Львов был не первым и не последним, который в ходе революции упрекал коалицию, пришедшую на смену первому составу правительства, в том, что она отклоняется от "внепартийных" целей. А в историческом аспекте Временному Правительству ставится в вину как раз обратное - бездействие, а не превышение власти. "Временное Правительство, существовавшее с марта по октябрь, никакой власти не создало, никаких государственных мероприятий и программы не выдвинуло, всё откладывало до Учредительного Собрания", - вспоминает и жалуется А. В. Тыркова в парижской "Русской мысли" 19 декабря 51 г. (Более компетентный проф. Нольде совершенно иначе расценивал законодательную деятельность Временного Правительства. Уже в исторической перспективе, в 22-ом году, он писал:
"Эпоха краткого существования Временного Правительства дала рождение ряду совершенно выдающихся по своим внутренним достоинствам законодательных актов погребенных вместе с собой Временным Правительством в его крушении". В частности, "правила о выборах на фронте навсегда останутся единственным в своем роде прецедентом в истории избирательного права", - утверждал авторитетный автор. ("Архив Русской Революции", Т. 7, стр. 11-12).).
Левые руководители Февральской революции повинны в том, что в большинстве случаев переоценивали опасность справа и недооценивали и презрительно отмахивались от угрозы слева, считая ее игрой расстроенного воображения "паникёров". Признавая это, не следует всё же допускать ошибку исторической перспективы и переносить в прошлое то, что открылось лишь позднее, когда познанное на опыте уже не могло быть исправлено.
Что государством управляют иногда фанатики, карьеристы и преступники, было известно, конечно, и раньше. Но что невежество может быть провозглашено положительным качеством для управления, это, действительно, трудно было предположить. Кому могло придти на ум, что властители станут призывать к грабежу награбленного или доказывать, что и кухарка способна управлять государством?
Деятели Февраля были и недальновидны, и непредусмотрительны. Но если сравнить их недальновидность с той, которую и после 30-летней практики большевиков, продолжают обнаруживать и в Европе, и в Америке, придется признать, что первые по времени жертвы большевистского обмана менее других повинны в легкомыслии. Кто знал, кто мог знать, что под маской народолюбцев и социалистов, сторонников братства трудящихся и народов всего мира, окажутся виртуозы цинизма и жестокости, провокации и заложничества, концлагерей и пыток, ставшие предметом подражания для Муссолини и Гитлера в деле управления, пропаганды и воспитания "нового человека".
Что дело было всё-таки не так просто, как оно кажется на расстоянии десятков лет, следует, в частности, из того, как первоначально встречены были планы ныне канонизированного и непогрешимого "Ильича" в его же среде.
Достаточно напомнить, как отнеслись к знаменитым апрельским тезисам Ленина его ближайшие же единомышленники; какое сопротивление встретил Ленин в своем ЦК, когда поставил вопрос о захвате власти, когда захват сопровождался стрельбой по московскому Кремлю и когда встал вопрос о заключении сепаратного мира с немцами. Можно видеть "гений" Ленина именно в том, что он пошел напролом почти против всех и заставил в конце концов уверовать в себя и тех, кто в нем усомнился. И среди своих большевиков Ленин одно время оставался одиноким. Тем легче было со стороны принять это одиночество за изоляцию.
Власть в Феврале была недостаточно решительной и твердой. Это неоспоримо. Но... Не одно только Временное Правительство отталкивалось от применения насилия для поддержания своего авторитета. Столь же бессильными оказались и другие правительства, даже не революционные, преследовавшие свободолюбивые цели и опиравшиеся при этом на народное волеизъявление или общественное мнение. Если и был здесь порок воли, он не был проявлением специально русской черты или особого свойства русской интеллигенции 17-го года. Это был порок или достоинство - всякой свободолюбивой общественности.
В период Февральской революции 17-го года политическая мораль в России была не той, какой она стала после практики ВЧК-ГПУ-НКВД-МВД и МГБ, после Брест-Литовска, Мюнхена и соглашения Риббентропа-Молотова.
К гибели даже единиц относились бережно, а к гражданской войне относились почти с суеверным страхом. На одной из эс-эровских конференций, если не ошибаюсь, чуть ли еще не в июне 17-го года, М. А. Спиридонова предложила партии с.-р., в виду общего разброда, объявить свою диктатуру. Даже среди своих единомышленников Спиридонова не встретила сочувствия и поддержки. Все другие ее высмеяли.
Во всякой революции различимы два фаса или лика. Один обращен к свободе: это протест диссидента и "нонконформиста", возмущение и восстание против гнета и насилия, прорыв к новому. Другим своим ликом революция обращена в сторону насилия и подавления всего и всех несогласных с нею и с тем, что она провозгласила и утвердила. Это революция "углубленная" или выродившаяся.
Для меня революция произошла в Феврале и Февралем себя исчерпала. В этом отношении я был консерватором, считая необходимым поддерживать Временное Правительство всех составов. И когда десятилетием позже Д. П. Святополк-Мирский, обличая в своих "Верстах" журнал "Современные записки", как "орган русского либерального консерватизма", находил, что "Вишняк, а не Струве имеет право на это имя", я нисколько не был этим ущемлен.
Да, я был "охранителем" Февраля и, как мог, противился всем попыткам его углубить. После радикального упразднения самодержавия главной задачей было закрепить достигнутое - ввести стихию революции в берега, а не подхлестывать ее.
Тотчас же по приезде Ленин засвидетельствовал в тех же своих апрельских тезисах, что "Россия сейчас самая свободная страна в мире из всех воюющих стран".
Он повторил это за месяц с небольшим до октябрьского переворота: "Революция (февральская) сделала то, что в несколько месяцев Россия по своему политическому строю догнала передовые страны". И Сталин был того же мнения. На 6-ом съезде большевистской партии, 30 июля, он признал, что "такой свободы, как у нас, нигде не существует в условиях войны... нигде у пролетариата не было и нет таких широких организаций". Это не помешало большевикам упрекать Временное Правительство в диктаторских устремлениях и произвести переворот. Это, с другой стороны, должно было побудить каждого противника большевиков видеть во Временном Правительстве точку приложения всех свободолюбивых сил. Только при этом можно было рассчитывать на то, что силы разума и социального сцепления одержат верх над силами распада и разложения.
До-февральский аппарат власти оказался неспособным предупредить революцию или противостоять ей и был ею сметен. Новая власть не сумела создать свой аппарат власти. Не успела и не могла. Психология руководящих групп в значительной мере питалась убеждением, что всякая власть и принуждение, если и не от дьявола, то всё же от злого начала в человеке и обществе, и, чем власти меньше, чем сильнее ее ограничить, чем больше людей и учреждений будут ее контролировать, тем будто бы лучше будет для людей, надежнее для свободы. Это был в 20-м веке русский вариант оптимистического и рационалистического 18-го века, когда Запад был убежден, что управление может быть осуществлено путем добрых законов, которые устранили бы злых.
Много имеется оснований считать превентивную войну - внешнюю и внутреннюю - преступлением: и несомненный агрессор обычно ссылается на то, что он был вынужден прибегнуть к насилию, чтобы предупредить нападение на него. Отталкивание от гражданской войны, как братоубийства, было всеобщим в период Февральской революции. Никто не хотел быть ответственным, что ее начал или "развязал", - но одни искренне и убежденно, а другие - лицемерно.
Февраль, может быть, и удался бы, если бы он пошел путем Брест-Литовска. Но этот путь ему был заказан именно потому, что Февраль не был Октябрем прежде всего морально-политически. История никогда не была логикой, которая не мирится с противоречиями и неразрешимыми задачами. История знает и безвыходные положения, когда люди, группы, целые народы оказываются без вины виноватыми. Именно в таком положении оказались Россия и Февраль в 1917-ом году, когда исторически назревшая революция разразилась в неурочное время - во время войны. Это было общей бедой, не снимающей ответственности с активных участников и деятелей Февраля, но в значительной мере смягчающей их вину.
2
За восемь месяцев Февральской революции исторические условия не могли, конечно, существенно измениться. Прежние факторы продолжали действовать. Силы разложения, подрывавшие и подорвавшие старый порядок, способствовали и успеху Октября. Неустойчивость февраля оказала свое влияние на тех, кто "делали историю".
Почему в беге на скорость между силами сцепления и силами распада победу одержали последние?
Потому что затянувшаяся война и поражения обострили и углубили дурные страсти в человеке: его природный страх и жестокость, его цинизм по отношению к духовным ценностям, к отечеству и свободе. "На что мне твоя земля и воля, если я буду лежать в земле?"
Потому что внезапный и радикальный разрыв с вековым прошлым стер границы между осуществимым и невозможным, между дозволенным и недопустимым не только в представлении масс, но и в понимании "элиты".
Потому что с утратой чувства ответственности утрачено было и ощущение реальности и меры. Компромисс или среднее решение считались постыдными. Максимализм стал популярным на обоих флангах русской общественности: чем хуже сейчас, тем лучше для будущего.
На фоне общего нестроения и разброда "маленькая, но хорошо организованная и централизованная вооруженная группа" (выражение Ленина), точно знавшая, чего она хочет и не брезговавшая никакими средствами, чтобы достичь цели, имела с самого начала все преимущества перед другими, каждой группой в отдельности и всеми, вместе взятыми. Все они не могли придти к соглашению и, не находя выхода, отступали перед угрозой гражданской войны: они были "вегетарианцами" для тех, кто, стоя в стороне, справа и слева, не имели ничего против того, чтобы без них и для них водворились в России свобода и порядок.
После того как Февраль бесповоротно победил, всеобщим стал страх гражданской войны. Он давил на сознание всех. От угрозы гражданской войны аргументировали. В скрытой приверженности к ней изобличали противника. Ею пугали. Если в военном деле нападение считается лучшим видом обороны, вырвать инициативу и самому выбрать время и место наступления значит предопределить исход столкновения, - в политике дело обстоит как раз наоборот. Кто вызвал столкновение, "зачинщик", признается "агрессором" и виновником, подлежащим ответственности, тогда как состояние необходимой обороны считается оправданным в уголовном и в международном праве. Политический маневр - и искусство - состояли в том, чтобы, выбрав по своему усмотрению время и место нападения, приписать "агрессию" противнику.
Русские демократы в 17-ом году отталкивались от гражданской войны с таким же полумистическим ужасом, с каким демократы Франции, Англии и Америки отталкивались в 38-39 гг. от внешней войны. На крайних флангах в 17-ом году тоже обличали гражданскую войну, но одновременно мечтали о другом, замышляли и подготовляли другое. В частности, большевики, обвиняя Временное Правительство в диктаториальных замыслах, растили в себе волю к диктатуре чрез гражданскую войну.
С идеей о превращении "несправедливой" внешней войны в "справедливую" внутреннюю, гражданскую, Ленин носился еще с 15-го года. Ревностным и убежденнейшим сторонником этого плана и практическим его осуществителем стал и примкнувший к большевикам формально лишь в августе 17-го года Троцкий. Уже 19-го августа Ленин выступил с историческим оправданием неизбежности гражданской войны: "Кто же не знает, что всемирная история всех революций показывает нам не случайное, а неизбежное превращение классовой борьбы в гражданскую войну".
После же провала корниловского "восстания" Ленин окончательно распоясался. Он признал, что и в июльские дни "движение" шло "под влиянием и руководством" большевистских лозунгов. Но тогда "политически мы не удержали бы власти, ибо армия и провинция, до корниловщины (курсив всюду Ленина), могли пойти и пошли бы на Питер".
Тогда "не было такого "озверения", такой кипучей ненависти и к Керенским, и к Церетели-Черновым... Теперь картина совсем иная...
За нами большинство народа... За нами верная победа, ибо народ совсем уже близок к отчаянию" (Сочинения, Изд. 4, т. 26, стр. 5-6). Так пришпоривал Ленин своих большевиков в письме к ЦК, которое стало известным лишь через четыре года. Тогда же он выступил со статьей, в которой издевается над "кадетскими криками "потоки крови". Не пугайте же, господа, гражданской войной".
Одновременно продолжалась прежняя игра и мистификация. Ровно за месяц до переворота петроградский совет, по предложению своего председателя Троцкого, осудил новый состав Временного Правительства, "которое войдет в историю революции как правительство гражданской войны". А накануне самого переворота, 24-го октября, уже с диспозицией предстоящих военных действий в кармане, тот же Троцкий заявлял: "Правительство провоцирует выступление, издавая приказ об аресте Военно-Революционного Комитета". "Если вы не дрогнете, то гражданской войны не будет, так как наши враги сразу капитулируют".
И до, и непосредственно после октябрьского переворота большевики не рисковали открыто призывать к гражданской войне или оправдывать ее даже в качестве предупредительной меры. Но позднее и Ленин, и Троцкий, и Сталин сами признали, что изобличение ими гражданской войны служило лишь прикрытием их собственной подготовки к вооруженному нападению. Откровеннее других был Сталин, когда на съезде профессиональных союзов 19 ноября 24-го года упомянул об "одной оригинальной особенности тактики (большевистской) революции... каждый, или почти каждый, шаг своего наступления революция старается проделать под видом обороны... Революция как бы маскировала свои наступательные действия оболочкой обороны для того, чтобы тем легче втянуть в свою орбиту нерешительные, колеблющиеся элементы. Этим, должно быть (? М. В.), и объясняется внешне-оборонительный характер речей, статей и лозунгов этого периода". (Сочинения. Т. 6, стр. 342. - Изд. 1947.).
Кто сам не пережил этих месяцев, может получить некоторое представление о тогдашней тактике большевиков в России, наблюдая, как она в более замедленном темпе проводится сейчас в международном масштабе. "Холодная война" и - голуби мира в Стокгольме, Париже, Берлине, Вене; 258 бесплодных конференций о мире с Австрией, "освобожденной", а не покоренной по большевистскому же признанию; нападение на Южную Корею, выданное за гражданскую войну внутри Кореи, и нападение интервентов на Северную Корею; обвинение в ведении бактериологической войны и решительный отказ от обращения за проверкой обвинения к международному суду, к организации ОН, к Красному Кресту, к нейтральным - Швейцарии и Швеции.
В октябре 17-го года в России лозунги были другие, не те были обвинения, и посулы, но и тогда, как и сейчас, фальшивые обвинения и посулы исходили из того же источника, вдохновлялись одинаковыми замыслами и перекладывали вину с больной головы на здоровую.
В октябре 17-го года большевики представляли собой лишь "маленькую, но хорошо организованную и централизованную силу", но вооружена она была не одними только винтовками и ручными гранатами. В ее обладании было оружие и взрывчатые вещества другого порядка: обещание немедленного окончания войны и мира всему миру, справедливого и всеобщего с правом национального самоопределения вплоть до одностороннего отделения; немедленная передача земли крестьянам; немедленный созыв Учредительного Собрания; рабочий контроль на фабриках и заводах; отмена смертной казни даже для дезертиров с фронта.
Требовалась громадная выдержка и высоко развитое политическое сознание, чтобы не прельститься всем этим и не поддаться большевизму. Вековая темнота и невежество, как и чистая вера и энтузиазм, были одинаково использованы "профессиональными революционерами" для осуществления неосуществимого. Октябрь не был, конечно, неизбежен, - он мог и не удастся. И когда он победил, мало кто думал, что это всерьез и надолго.
Сами большевики этого не думали. "Самое удивительное это то, что так-таки и не нашлось никого, кто немедленно выкатил бы нас на тачке", - признавался Ленин. И позднее: "Советской власти помогает чудо... Чудо - октябрьский переворот. Чудо - польская война. Чудо - трехлетняя выносливость русского мужика и рабочего".
То же утверждал и Троцкий: "что советская Россия в состоянии бороться и даже просто жить, этот факт есть величайшее историческое чудо". И еще. "Все осыпалось, не за что было зацепиться, положение казалось непоправимым... В течение месяца здесь (под Казанью) решалась заново судьба революции (октябрьской)... Многого ли в те дни не хватало для того, чтобы опрокинуть революцию?.. Здесь (под Свияжском) судьба революции в наиболее критические моменты зависела от одного батальона, от одной роты, от стойкости одного комиссара, т. е. висела на волоске. И так изо дня в день" (Л. Троцкий "Моя Жизнь". Т. II, 125-126).
Что и большевики ошиблись, и события повернулись в выгодную для них сторону, им ни в какой степени не повредило. Легкомысленный же просчет антибольшевиков усилил их пассивность. Большевизм представлялся таким явным вздором, порождением необузданной демагогии, противоречащей истории, что и некоторые антибольшевики из отвернувшихся от Февраля испытывали чувство удовлетворения от свержения Временного Правительства. "Дождались", злорадствовали те, кто усвоили броскую, но политически пагубную формулу Плеханова: "Полуленинцы хуже ленинцев". Отдельные чины полиции, жандармерии и черносотенцы не только сочувствовали свержению правительства Керенского, но, как могли, тому и содействовали. А "обыватель" - и, увы, не только он "держал нейтралитет" в ожидании, чем "бедлам" кончится.
"Великий Октябрь" - своеобразное явление русской истории и истории вообще. Но он не специфически русское только начало, не продукт непременно славянской души, мистики и разгула. Одно из многих тому доказательств - разноплеменность человеческого материала, который был и продолжает быть причастен к Октябрю. И до Ленина история знала революционеров-авантюристов, ни пред чем не отступавших.
И французская революция прошла чрез террор, бессмысленный и беспощадный. Но по своей длительности, количеству унесенных жертв и надругательству над человеком и над всем, что провозглашалось накануне Октября, французский террор не может выдержать никакое сравнение с отечественным, красным.
После первой мировой войны Октябрь прорвался на короткое время в Баварию и Венгрию. Когда же он проявил неожиданную жизнеспособность, это поразило воображение революционеров и контрреволюционеров во всем мире. Октябрь и его техника показались заманчивыми, их стали изучать и перенимать. Быстро появились подражатели - успешные, малоуспешные и безуспешные. Муссолини, Кемаль-паша, Гитлер, Франко, Тито - все пошли путем Ленина и Троцкого, все обязаны им большим или меньшим. Идеологии были разные, но техника переворота и захвата власти была схожа.
37-летие Октября - удел одной России. В непререкаемости этого факта осуждение русского прошлого. Октябрь не предотвратили ни изумительные взлеты и достижения русского духовного гения, ни восьмимесячное "интермеццо" Февраля. Но после 2-ой мировой войны ни одна страна не оказалась свободной от "октябристов".
По подсчетам на 1950-ый год, одних сталинистов земной шар вмещает до 24 миллионов. Это меньшинство - один процент всего народонаселения - рассеяно по всем континентам, и каждая страна сейчас на собственном опыте убеждается, что способна проделать "маленькая, но хорошо организованная и централизованная сила", располагающая не только морально-политической поддержкой КПСС.
Большевистская напористость нарастала у всех на глазах, свидетельствовала о том, что большевики всё увереннее в своем успехе. Но когда они преуспели в захвате власти, это оказалось неожиданностью едва ли не для большинства. Когда это свершилось, не только сознанием, но всем своим существом я ощутил, что произошло нечто фатальное, постыдное и гнусное, может быть, непоправимое: во всяком случае, пока большевики у власти, - не будет покоя и мира на земле - в мрак и произвол, в обман и террор будут погружены и Россия, и весь мир. Октябрь ударил по моему сознанию гораздо сильнее, чем Февраль. Я ощущал и себя лично ответственным за то, что Февраль оказался бессильным и неспособным предотвратить Октябрь.
Я не предвидел, конечно, ни красного террора, ни военного коммунизма, ни насильственной коллективизации, ни ужасов "ежовщины", ни мракобесия "ждановщины". Но я достаточно хорошо знал большевизм и большевиков, чтобы правильно оценить их "Великий Октябрь".
Ибо сущность его вовсе не в социализме и коммунизме, не в обобществлении средств производства и не в упразднении эксплоатации труда частным капиталом. За три с половиной десятилетия большевики многократно меняли свою политику, тактику и стратегию. Менялась и личина Октября, но существо его оставалось себе равным. Экономика эпохи военного коммунизма так же непохожа на, так называемый, НЭП, как этот последний на экономику пятилеток и сплошной коллективизации. Но ВЧК, ГПУ, НКВД, МВД и МГБ - родные братья и сестры, все на один лад. И в этом "душа" Октября. Не в его провозглашениях, программах и целях, которые, как правило, у всех людей и групп - благие: кто же стремится к злу, как злу, или к насилию, как насилию.
Существо Октября было не в том, во имя чего он действовал, а как он действовал, какими средствами и методами он стал тем, чем стал.
Отказывались ли большевики от всякой аннексии и контрибуции или захватывали чужие земли и народы, нефтяные источники и доки под видом "репараций": легализовали ли аборты или преследовали за них; отвергали ли патриотизм во имя интернационализма или принимали его, отвергая "безродный космополитизм"; заключали ли соглашение с Муссолини и Гитлером или воевали с ними; вели ли кампанию безбожничества или сотрудничали с князьями Церкви; изобличали ли демократию за "формализм", как выдумку плутократии, или, наоборот, прославляли свой строй, как наиболее совершенную демократию, большевики себе равны всегда.
Противоречивость большевистских утверждений и отрицаний не прошла бесследно и для антибольшевиков. В смущении они предлагали "отказаться от критики советского правительства и на Антона, и на Онуфрия...
Если было правильно обвинение советского правительства в "разбазаривании" России, то нельзя изобличать его в "империализме", когда оно ликвидирует последствия этого разбазаривания. Если мы протестовали против гонения на религию, то мы не должны представлять переход правительства к более либеральной политике в этой области, как "сделку" с церковью" ("Новый журнал", No 10, стр.358).
Это писалось в момент крайнего головокружения от военно-дипломатических успехов Кремля, захватившего после войны и антибольшевистские круги. Эта аргументация сохраняет свою силу - вернее, слабость, - независимо от того, что пострадавшие от головокружения уже пришли в себя и признали ошибочность своих суждений и упований. И "разбазаривание" России, и "собирание" русской, точнее советской, земли, как и гонение на Церковь, и "сделка" с нею - не были отступлением от существа большевизма. Они были разным проявлением и осуществлением того же самого.
Советское государство было первым по времени государством тоталитарного типа. На Съезде Советов, который должен был санкционировать разгон Учредительного Собрания, Ленин говорил: "Демократия есть одна из форм буржуазного государства, за которую стоят все изменники истинного социализма... Пока революция не выходила из рамок буржуазного строя, мы стояли за демократию, но как только первые проблески социализма мы увидели во всем ходе революции, - мы стали на позиции, твердо и решительно отстаивающие диктатуру пролетариата" (Сочинения, Изд. 4-ое. Т. 26, стр. 430).
Ленин совершенно отчетливо разъяснил существо этой диктатуры. "Мы говорим на основании учения Маркса и опыта русской революции - пролетариат должен сначала низвергнуть буржуазию и завоевать себе государственную власть, а потом эту государственную власть, т. е. диктатуру пролетариата, использовать, как орудие своего класса в целях приобретения сочувствия трудящихся". (Там же, т. 30, стр. 240). Этой перестановкой цели и средств: сначала захватить и завоевать "себе" (подчеркнуто Лениным) власть, не считаясь с мнением и волей трудящихся, и только потом искать сочувствия у последних и "организовать социализм" на свой лад, тоталитарная власть везде, в России, Италии, Германии, Испании, Югославии, Аргентине, оправдывала свой неустанный надзор за всеми функциями тела и духа ей подвластных, - начиная с детской и спальни и кончая художественным творчеством.
В свое время Руссо был озабочен, как известно, чтобы из "воли всех" образовать "общую волю". У Ленина была другая забота, - как обеспечить "строжайшее единство воли"? Его ответ: "подчинением воли тысяч воле одного... Та же революция и именно в интересах ее развития и укрепления, именно в интересах социализма требует беспрекословного повиновения масс единой воле руководителей трудового процесса" (Там же, т. 27, стр. 239). Это, конечно, откровенно личный режим, к которому неминуемо привели все виды тоталитаризма, и в первую очередь "Великий Октябрь".
Октябрь утвердил новую политическую мораль и опрокинул ряд прежних, как казалось, прочно установленных норм. Со времени Наполеона принято было думать, что на штыках нельзя усидеть. Муссолини же, Гитлер, Франко, Сталин доказали обратное. Если бы советскую власть поддерживало народное признание, как она утверждает и как на короткий срок готовы были поверить некоторые антибольшевики, к чему надо было бы им прибегать к пародии на выборы без соперничающих кандидатов на избрание? К чему пришлось бы упразднять даже так называемую "внутрипартийную демократию"?
Сейчас вряд ли кто рискнет настаивать, что обмануть можно отдельных индивидов, но не массы - двигатель истории. Массы обманывались и их обманывали и раньше, но нигде и никогда, как в тоталитарных государствах и, в частности, в СССР. Долго царило убеждение, и не только в марксистских кругах, что всё решает экономика, "развитие производительных сил". Теперь опыт научил, что текущему дню довлеет политика: лишь в более отдаленном времени экономика может взять свой реванш.
Если Муссолини не существует, Франко уцелел, а Гитлер вынужден был покончить с собой, - эти разные окончания и продолжения тоталитаризма не могут никак быть объяснены различиями в производительных силах. И в отличие от абсолютизма и самодержавия тоталитарный режим еще нигде не был свергнут одними внутренними силами.
С распространением Октября по всему земному шару понятнее стало, как он вообще стал возможен и почему он мог просуществовать столько лет. В Октябре была, конечно, и стихия, - массы тоже приняли активное участие в нем. Но решающим был план, умысел, заговор. Октябрь не произошел, а был сделан, произведен. Это может льстить "профессиональным революционерам", уцелевшим от всех партийных чисток. Это не меняет положения. "Октябристы" сыграли решающую роль в Октябре, и эпигоны Октября оказываются перед дилеммой: либо, вместе со Сталиным, Вышинским и другими признать всех главных творцов Октября, кроме Ленина, врагами народа и предателями, всё время находившимися на службе Германии и Японии, как гласил вердикт, осудивший многих из них на смерть; либо признать самих судей, с теми же Сталиным, Вышинским и компанией во главе, клеветниками и убийцами, уничтожившими красу и гордость "Великого Октября".
Третьей возможности нет, не существует. В обоих случаях Октябрь был и остается бедой и катастрофой для России и человечества. И то, что неисправимые большевики могут считать своей заслугой, фактически является их личной и коллективной виной.
Октябрь сразу, полностью и навсегда сделал меня своим непримиримым врагом. Даже в самые горькие минуты эмигрантского бытия - бедности, безработицы, нашествия Гитлера, - как и в моменты высшего триумфа большевиков: при международном их признании и допущении в Лигу Наций, во время победы у Сталинграда или на совещаниях в Тегеране, Ялте и Потсдаме, - никогда не возникало у меня и сомнений, что большевизм был, есть и, доколе пребудет, останется бичом и злом для России и всего человечества.
Ни НЭП, ни сталинская конституция, ни индустриализация, ни расширение российских владений, ни престиж русского имени меня не прельстили и не соблазнили. Я всегда помнил, какими средствами всё это достигалось и проводилось. Распространение грамотности, увеличение числа школ, театров, отсутствие безработицы, Днепрострой, Волго-Донской канал и московское метро были, конечно, достижениями. Но рядом с этим "организованное понижение культуры", или "фельдшеризм" во многих областях знания входил неустранимым элементом во всё, что создавали большевики. Главное же, что, если не сводило на нет, то обесценивало все эти блага, это реки крови и слез, которыми сопровождались советские успехи и достижения. По сравнению с большевистской тиранией меркли преступления и насилия всех самодержцев или Муссолини и Франко.
Когда Октябрь удался и победил всерьез и надолго, я не удалился ни на Воробьевы горы, ни на Авентинский холм и никому не дал клятвы, ни Аннибаловой, ни другой в предельном неприятии большевизма и большевиков в политике и экономике, морали и культуре. И этому, мне кажется, я не изменил ни разу за все тридцать семь лет.
Быть может, я еще могу
Дать руку личному врагу;
Но вековые оскорбления
Тиранам родины прощать
И стыд обиды оставлять
Без справедливого отмщения,
Не в силах я...
Если "вековые" заменить более краткосрочными оскорблениями, рылеевские строки точно передают мое внутреннее отношение к большевизму и большевикам.
Недостаточно знавших большевизм иностранцев могло потянуть на "капусту" после рафинированной культуры Запада. Бетран Рассел и Уэльс раньше других соблазнились и быстрее других, раскусив большевистский "орешек", в ужасе от него отпрянули.
Но их пример и предостережения не удержали других - Макса Истмэна, Артура Кестлера, Андрэ Жида, Игнацио Силонэ и тысячи менее известных, в разное время на своем опыте переживших соблазн большевизма. Чем дальше во времени, тем меньше, казалось бы, было оснований прельщаться Октябрем.
Однако, такие люди, как Ромэн Ролан, Уэббы, Бернард Шоу, сэр Бернард Пэре, Харольд Ласки до конца дней своих сохранили более чем терпимое, порою даже восторженное отношение к "Великому Октябрю". Старички Уэббы, на что, казалось бы, безобидные кооператоры и фабианцы открыли в Октябре даже особую "советскую цивилизацию", - которая больше напоминает давно исчезнувшую, нежели еще небывалую.
Иностранцев с их представлениями о русской или славянской душе - по "Толстоевскому" - еще можно понять, если не простить. Но что сказать о русских антибольшевиках, в той или иной форме политически капитулировавших перед большевиками?
И не только 30 лет тому назад, а и в сравнительно недавнем прошлом? Перелеты таких лиц, как Ключников и Путилов, Алексей Толстой и Святополк-Мирский, Слащев и Сухомлин, можно объяснить их личными свойствами. Но как объяснить перемену позиций или временные срывы таких людей, как Кускова, Пешехонов, Милюков, Маклаков, Бердяев, Питирим Сорокин, - называю только наиболее известные и лично безупречные имена - нашедших, каждый на свой лад, основания к отказу от былой непримиримости к большевизму?
Ослепленный, правда на очень короткий срок, советскими победами, В. А. Маклаков признал "октябрьские приемы" более действительными, чем "свободы февральской эпопеи" и не только для создания полицейско-государственного аппарата, но и - "для социальной справедливости". П. Н. Милюков в течение десятка лет доказывал - и подчеркивал типографским способом, - что "непримиримость (к большевикам) для нас не только тактическая директива, а и категорический императив" (см. "Эмиграция на перепутьи").
Он защищал "формулу" созданного им Республиканско-Демократического объединения: "Сохранение пафоса неприятия советской власти и борьба с ней, а, следовательно, и революционное к ней отношение и отрицание всякого рода примиренчества" ("Россия на переломе", т. 2, стр. 273). А в предсмертной своей статье во время войны тот же автор пришел к компрометирующему всё его антибольшевистское прошлое выводу: "когда видишь достигнутую цель, лучше понимаешь и значение средств, которые привели к ней".
Этим П. Н. Милюков опровергал мою "Правду антибольшевизма", напечатанную в No 2 "Нового журнала" в 1942 г. Допустим на момент, что "цель" большевики достигли и что "их" цель та же, что и у Милюкова. Но разве не очевидно, что, если Милюков прав в своем выводе будто достигнутую цель оправдывают любые средства, ни о каком принципиальном неприятии большевизма не может быть и речи.
Не будем упрощать проблему, сводя ее к тому, что ничего другого и нельзя было ждать от позитивистов или марксистов. Не принадлежа ни к одной из этих разновидностей и потому к ним беспристрастный, я должен напомнить, что ими не ограничиваются категории антибольшевиков, сменивших гнев на милость в отношении к большевикам.
Передо мной "Автобиографические заметки", написанные С. Н. Булгаковым в "Царьграде" в 1923 г. и опубликованные в 1946 г. его учениками и почитателями, считающими покойного глубочайшим мыслителем и исповедником православия.
Уже в священническом сане о. Сергий вспоминает о том, что было шесть лет тому назад: о "подлом (?) словце В. А. Маклакова о перемене шофера на полном ходу автомобиля", о "брехне Керенского", о "жидах", которые "направляли" свержение царя.
И среди этих недобрых воспоминаний автор признается, что "религиозно-революционное апокалипсическое ощущение "прерывности" роднит меня с революцией, даже - horribile dictu (О, ужас.) - с русским большевизмом" (стр. 78).
H. А. Бердяев был прав, когда утверждал, в "Миросозерцании Достоевского": - "И часто трудно бывает определить, почему русский человек объявляет бунт против культуры и истории и низвергает все ценности, почему он оголяется, потому ли что он нигилист или потому, что он апокалиптик и устремлен к всё разрешающему религиозному концу истории".
Русская интеллигенция проиграла Февраль. Но и Октябрь, увы, не научил её уму-разуму.
Когда в июне 40-го года, в пору спаенной кровью дружбы Сталина с Гитлером, последний овладел почти всей западной Европой, и одна только Англия, изнемогая в неравной борьбе, продолжала сопротивляться, Черчилль произнес в палате общин незабываемые слова: "Мы пойдем до конца, мы будем биться во Франции, на морях и в океане, мы будем с возрастающей верой драться в воздухе, будем защищать свой остров любой ценой, на побережье и там, где приземляются самолеты, в полях, на улице и на холмах, - но мы не сдадимся".
Что в западном мире и, еще поразительнее, в русском политическом Зарубежье не создалось аналогичного отношения к большевистским узурпаторам и палачам, является едва ли не наибольшей трагедией современности. Во всяком случае это показатель уровня нашей культуры и цивилизации. И пусть не говорят, что сказанное Черчиллем применительно к внешнему врагу неприменимо к врагу в гражданской войне. Эта последняя часто бывает много жесточе внешней войны, и затянувшаяся на 37 лет война большевиков с подсоветскими народами свидетельствует об этом с полной убедительностью.
После десяти лет царствования Николая I Чаадаев утешал себя и других тем, что мы "жили и живем, как великий урок для отдаленного потомства, которое воспользуется им непременно".
Наше поколение, на 37-ом году большевистской власти, лишено и этого спорного утешения.