Придворный этикет вызывал некоторые особенности в практике дворцовых богослужений. Молодая А. Ф. Тютчева, только что утвержденная фрейлиной в штате цесаревны Марии Александровны, записала в своем дневнике от 25 января 1853 г.: «Обедня навела на меня грусть. Это так великолепно, так пышно, так торжественно. На колени становиться нельзя, это было бы нарушением этикета, и здесь перед Богом стоишь в полном параде. Я чувствовала себя как ребенок, которому приказали сделать реверанс перед матерью вместо того, чтобы обнять ее» [607] . Запрет на коленопреклонение объясняет, почему представители императорской семьи не вставали на колени во время богослужения в храмах Западной Европы, в том числе католических. Это не было каким-либо вызовом или отсутствием набожности, как казалось некоторым наблюдателям, незнакомым с обычаями русского императорского двора.

Маркиз де Кюстин приводит рассказ своего знакомого «из самых правдивых людей», описавших ему посещение церкви дель Джезу в Риме великой княгиней Марией Николаевной и ее супругом-католиком герцогом Лейхтенбергским: «В последний день декабря, – писал де Кюстину его корреспондент, – я зашел в… Прекрасный алтарь святого Игнатия… сиял огнями. Играл орган, в церкви собрался весь цвет римского общества; слева от алтаря стояли два кресла. Вскоре в церковь вошли великая княгиня Мария, дочь российского императора, и ее супруг герцог Лейхтенбергский в сопровождении свиты и швейцарских гвардейцев; они заняли приготовленные для них кресла, и не подумав опуститься на колени, хотя скамеечки для молитвы стояли перед креслами, и даже не взглянув на святое причастие. Придворные дамы уселись позади принца и принцессы, так что тем, чтобы вести светскую беседу, приходилось поминутно оборачиваться. Два камергера остались стоять, как предписывал этикет. Ризничий… поспешил принести стулья; увидев это, принц и принцесса и их окружение разразились совершенно неприличным смехом. Тем временем церковь заполняли кардиналы, один за другим занимавшие свои места; последним явился папа; он опустился на колени и простоял так до конца мессы. Отзвучал Те Deum – песнь благодарности за милость Господню в истекшем году; один из кардиналов благословил верующих. Его Святейшество по-прежнему стоял на коленях; герцог Лейхтенбергский наконец последовал его примеру, но принцесса даже не шевельнулась» [608] .

Незадолго до воцарения Николая I закончился неудачей эксперимент с преобразованием православной церкви, задуманный Александром I. После Отечественной войны 1812 г. в окружении Александра I появилась идея всемирного объединения христиан. Она нашла отражение в акте Священного союза, мероприятиях Библейского общества (как филиала британского) и учреждении объединенного Министерства духовных дел и народного просвещения (1817–1824). Тогда же возникла идея перевода Библии на русский язык. Ортодоксальное духовенство справедливо рассматривало эту тенденцию как отказ от одного из таинств – священства, так как именно протестантство отрицает необходимость отдельного сословия духовенства для общения с Богом. В 1821 г. Новый завет с параллельными русским и славянским текстами был готов к печати. С переводом Ветхого завета возникли проблемы. Весной 1824 г. митрополит Серафим и А. С. Шишков уговорили Александра I приостановить издание Библии на русском языке [609] .

Министерство духовных дел и народного просвещения, во главе которого встали активные члены Библейского общества с князем А. Н. Голицыным на посту министра, просуществовало всего 7 лет: с 1817 по 1824 г. В тот период в объединенное министерство вошли два департамента – Департамент духовных дел и Департамент народного просвещения. Первый из них представлял собой нечто совершенно новое, так как разделялся на четыре отделения: «1) по делам Греко-Российского вероисповедания; 2) по делам Римско-католического, Греко-Униатского и Армянского исповеданий; 3) по делам всех Протестантских исповеданий; 4) по делам Еврейской, Магометанской и прочих вер нехристианских» [610] . В 1824 г. победили противники нововведений. Особый статус православной церкви как господствующей церкви в России был восстановлен, но нравственный кризис преодолен не был. При Николае I А. Н. Голицын остался заведовать почтовым департаментом, но, что более важно, остался в ближнем кругу императора, присматривая даже за детьми во время длительных отлучек царственной четы. «Старым другом семьи» называет его великая княжна Ольга Николаевна [611] .

Многие представители дворянской элиты, особенно женщины, обращались в католицизм. В конце февраля 1829 г. вновь уехала в Италию, где во время болезни в 1833 г. приняла католичество, известная хозяйка литературно-музыкального салона в Москве, приближенная ранее к покойному императору Александру I Зинаида Александровна Волконская (урожденная княжна Белосельская-Белозерская; 1789–1862, замужем с 1810 г. за князем Н. Г. Волконским). На радость русским художникам, она окончательно обосновалась в Риме. До своей кончины Зинаида Волконская посетила Россию лишь дважды – в 1838 и 1840 гг. [612] По свидетельству А. О. Россет-Смирновой, великая княжна Ольга Николаевна не принимала Зинаиду Волконскую как личного врага ее отца Николая I [613] . Императора беспокоили такие факты еще и потому, что это приводило к вывозу капиталов из России. В 1835 г. Николай I издал указ, в соответствии с которым все российские подданные, уехавшие за границу на постоянное место жительства, должны были лишаться своих имений. Впрочем, Зинаиды Волконской это не коснулось. Ее супруг, остававшийся в Москве, передал свои семейные владения сыну А. Н. Волконскому, ставшему видным русским дипломатом.

Присутствовавший на церемонии бракосочетания Марии Николаевны и герцога Максимилиана Лейхтенбергского в 1839 г. маркиз де Кюстин описал не только поведение приглашенных, но и активные действия во время обряда императора-отца: «Самые знатные придворные дамы и супруги послов всех держав, среди которых я узнал мадемуазель Зонтаг, ныне графиню Росси, стояли полукругом, украшая своим присутствием брачную церемонию; императорская фамилия находилась в глубине. В прекрасно расписанной ротонде позолоченная лепнина, вспыхивая в ослепительных лучах солнца, окружала своего рода ореолом головы государя и его детей…Самому императору, кажется, еще в новинку то, что происходит на его глазах, ибо он поминутно отрывается от молитвенника и, делая несколько шагов то вправо, то влево, исправляет ошибки против этикета, допущенные его детьми или священниками. Отсюда я делаю вывод, что двор в России тоже совершенствуется. Жених стоял не на месте, и император заставлял его то выходить вперед, то отступать назад; великая княжна, священники, вельможи – все повиновались верховному повелению, не гнушавшемуся мельчайшими деталями; на мой вкус, ему более подобало бы оставить все как есть и, находясь в церкви, думать о Боге, а не об отклонениях от религиозного обряда или придворного церемониала, допущенных его подданными или родственниками» [614] .

В данном случае было сделано исключение в придворном обряде, и именно поэтому де Кюстин почувствовал напряжение Николая I. Он пишет: «.. Во время долгого венчания по греческому обряду наступает мгновение, когда все должны пасть на колени. Император, прежде чем сделать это, оглядел присутствующих придирчивым и не слишком ласковым взглядом. Казалось, он хотел убедиться, что никто не нарушил обычая, – излишняя предосторожность, ибо, хотя в церкви находились и католики, и протестанты, ни одному из этих чужестранцев, разумеется, не пришло на мысль уклониться от формального следования всем требованиям греческого обряда» [615] .

«.. Я уже сказал, – продолжал заезжий путешественник, – что все опустились на колени и последним – император; венчание окончилось, молодые стали мужем и женой, все поднялись с колен, и в этот миг священники вместе с хором затянули Те Deum, а на улице раздались артиллерийские залпы, возвестившие всему городу о завершении церемонии. Не могу передать, какое действие произвела на меня эта небесная музыка, смешавшаяся с пушечными выстрелами, звоном колоколов и доносившимися издалека криками толпы» [616] . На повторном венчании по католическому обряду, происходившему в узком кругу, де Кюстин не присутствовал.

Как уже отмечалось, опускание на колени не было свойственно церковным церемониям при императорском дворе. В своих воспоминаниях (как и в цитировавшемся дневнике) фрейлина А. Ф. Тютчева не обошла стороной свои впечатления от этой стороны жизни при дворе, которая ее беспокоила: «Я помню, как в первое время мне было трудно приходить к обедне разряженной в голубой или розовый цвет и держаться в церкви, как в зрительном зале, не смея ни становиться, как я привыкла, на колени, ни класть земных поклонов, так как этикет не допускал подобных проявлений благочестия. Все стояли прямо и вытянувшись. Молодые фрейлины в самой церкви, дамы и кавалеры свиты в ротонде, где они проводили время в разговорах "sotto Voce" (вполголоса. – А. В.) на предметы менее всего религиозного содержания… Члены императорского дома, однако, держали себя в церкви примерно и, казалось, молились с истинным благочестием. Император Николай стоял один впереди, рядом с хором певчих и подпевал им своим красивым голосом. Лицо цесаревны выражало полную сосредоточенность. Ее сопровождали все дети, даже самый маленький (великий князь Алексей Александрович, родившийся в 1850 г. – Л. В.), которому не было еще 3 лет и который стоял молча и неподвижно, как и остальные в продолжение всей длинной службы… Императрица, которая была болезненна и с трудом переносила какое бы то ни было утомление, приходила всегда после первой половины службы. Император Николай был чрезвычайно точен и аккуратен. Он входил в церковь с боем часов, ударявших одиннадцать, и тотчас же начиналась служба. Тогда можно было видеть, как дамы, слишком задержавшиеся дома за своими туалетами, а иногда и великие князья появлялись с выражением отчаяния на лицах и старались незаметно проскользнуть на свои места.

Помню, как однажды я спустилась в ротонду к одиннадцати часам. Я была там еще совершенно одна, когда двери внутренних покоев широко распахнулись, появился император Николай и сказал мне: «По-видимому, сударыня, мы с Вами единственные пунктуальные люди в этом дворце!» На другой день чиновник Министерства двора явился к дамам и кавалерам свиты с официальной бумагой, содержавшей высочайший выговор за неаккуратность, под которой виновные должны были расписаться в виде «теа culpa» (лат. моя вина. – Л. В.). После смерти Николая весь этот этикет вскоре был нарушен. Каждый мог запаздывать, пропускать службу по желанию, не будучи обязан никому давать отчета. Я не могу сказать, чтобы от этой распущенности жизнь во дворце стала легче или приятней. Придворная жизнь по существу жизнь условная, и этикет необходим для того, чтобы поддерживать ее престиж. Это не только преграда, отделяющая государя от его подданных, это в то же время защита подданных от произвола государя. Этикет создает атмосферу всеобщего уважения, когда каждый ценой свободы и удобств сохраняет свое достоинство. Там, где царит этикет, придворные – вельможи и дамы света, там же, где этикет отсутствует, они опускаются на уровень лакеев и горничных» [617] .

А вот еще одна зарисовка в воспоминаниях о поездке в Россию в 1846 г. адъютанта шведского кронпринца Венцеля фон Гаффнера, который описал воскресное богослужение в Петергофе 7 (19) июля (в дни бракосочетания великой княжны Ольги Николаевны): «После смотра кадетов была в церкви служба за императорскую фамилию и весь двор… Пение бесконечно прекрасное… Во время богослужения все стояли, и император, как и последний крепостной, крестился всякий раз, как произносилось имя Спасителя.

Служивший священник делал три поклона за императора и императрицу и по одному за каждого из великих князей и один за всех прихожан» [618] .

На торжественные богослужения в собор Зимнего дворца съезжалось иногда до пятисот особ. Многим из них было трудно выдержать продолжительную церковную службу (хотя и сокращенную). Поэтому старые сановники зачастую выходили в Военную галерею, чтобы отдохнуть на банкетках. Среди портретов генералов 1812 г. они разыскивали знакомых, а порой и собственные изображения.