Глухой, метельной ночью в доме Шухрата Омарова раздался крик новорожденного младенца. Счастливый отец взял из рук повитухи маленький, шевелящийся ком, завернутый в портяночную ткань, и прижал к груди:
– Саид! Такое будет у тебя имя. В честь деда твоего. Слава Аллаху! У меня сын!
– Шура, – осторожно тронула за локоть Шухрата повитуха, – Агафья, кажись, дух испустила.
Омаров подошел к печи, на которой только, что родился Саид и, откинув полог, увидел жену. Внутренняя сторона красивых, полных, оголенных ног залита кровью. Льняная рубаха промокла от пота и прилипла к телу так, что проступали соски немалых молочных желез. В голубых, распахнутых глазах застыло отражение смерти. Он провел рукой по еще неостывшему телу – от колена до груди. И, опустив веки покойнице, выдохнул:
– Мир праху твоему, женщина. Спи спокойно. Я выращу нашего сына.
Год назад деревня Ененьга приютила у себя бывшего вербованного Шухрата Омарова. Неоднократно судимого, больного грудной жабой, исхудавшего на различных каторгах до жуткого состояния. В силу слабого здоровья и плохой физической кондиции, его назначили учетчиком и оценщиком леса. Русский Север хоть и суров на погодные условия, но с человеческой стороны открыт и гостеприимен. Нашлась в деревне скромная избенка, наследство от одинокого, отдавшего Богу душу, фронтовика. С виду неприметная, зато теплая и добротная. В придачу: пара хлевов, банька, колодец, летняя кухня и несколько погребов для хранения продуктов. Ко всем житейским радостям добавилась еще одна, пожалуй, самая главная – познакомился с Агафьей. Красивой, стремительной женщиной, бригадиром лесоповальщиков. Дожив до двадцати пяти лет, она так и не встретила свою половинку. Мужчина в ее понимании должен был быть похож на ее отца, Филиппа Васильевича Кондакова, который зимой, впрягаясь вместо лошади, возил сено на кованых санях или вскидывал на плечо такую лесину, что шестеро здоровенных мужиков не могли поднять до колен. Бывший фронтовой разведчик Кондаков все свое нереализованное тепло дарил соседской ребятне: то рыбачил с ними, то ходил по грибы, то учил метать охотничий нож в старый покарябанный столб. Вот такое сочетание доброты, силы, житейской мудрости и пыталась отыскать Агафья Филипповна. Но среди местных: крутых, работящих, деревенских ухарей, не нашлось подходящей для нее пары… «Кабы за кого не пойду…» – не раз говаривала отцу своевольная дочь. Матери давно уже не было – задавило штабелем во время лесосплава. Так и жили вдвоем: отец да дочь, старая дева. Зимой, за год до описываемых событий, в ночное, морозное окно Кондаковых постучали. Ничего вроде особенного, стук как стук, мало ли кому чего понадобилось, но в груди у Агафьи почему-то ёкнуло. Горло словно чья-то рука стиснула… Сиди, бать, я открою…
На пороге стоял сутулый, худой человек с провалившимся от лишений лицом, в протертой до дыр фуфайке и лысой кроличьей шапке. Она сразу узнала нового учетчика леса:
– Проходите, пожалуйста. Все никак не могу запомнить, как вас зовут. Мы, промеж себя, так просто Шурой величаем.
– Вот так и вэличайте. Заболэл я что-то. Нэт ли у вас чего-нибудь согревающего. Лихорадит всего.
– Конечно, найдется. – Агафья дотронулась до лба учетчика: – Да, вы горячий. Таким нельзя ходить по морозу. Раздевайтесь и марш на печь.
– Да вы, что смеетесь, дэвушка, за такое твой отец знаешь, что сдэлает. Руки, ноги мне повырвет и в лесу на вэтках гирляндами развэсит.
– Ежели б здоровым пришел, то тогда б и печень вороне скормил, – по доброму рыкнул из-за печи Филипп Васильевич. – Давай, залазь, лечить будем.
Ночью у Шухрата начался сильный жар. Он громко стонал и метался в полубреду.
– Сухой жар у него, а надо бы, чтоб потом прошибло. А в баню нельзя – не сдюжит. Сердце, вишь, у него не того, слабое шибко, – сказал Кондаков и вопросительно посмотрел на дочь.
Агафья скинула свитер, шерстяную юбку и осталась в одной ночной рубашке:
– Батя, отвернись, че пялишься-то.
Через три недели Агафья скребла полы, мыла и утепляла окна в шухратовой избе. Глядя на нее, Омаров отмечал, что никакая одежда не может скрыть крутизну и приятную полноту бедер, тонкую, но крепкую талию, колышащиеся полушария грудей. Счастливая радость захлестывала его, когда наступала ночь и близился час встречи двух тел. Казалось, что надорванное сердце обрело, наконец, долгожданный покой и маленький земной рай.
Агафья же полюбила этого измученного, доведенного до сердечной болезни человека за тот внутренний стержень, которого так не хватало многим окружавшим ее мужчинам. За тот внутренний огонь, который заменял физическую силу. За черноглазую печаль.
– Мир праху твоему, женщина. Спи спокойно. Я выращу нашего сына.
Деревня всем миром, как могла, помогала поднимать Шухрату сына. И тот рос. К трем годам в характере обозначились признаки нелюдимости, недоверчивости и настороженности, словно внутри него сидел какой-то затравленный зверек, хотя никаких внешних причин для этого не было. Дед Филипп души не чаял в своем внуке, балуя нехитрыми северными сладостями. Отец вкалывал, не щадя надорванного здоровья, и все свободное время проводил с сыном. Несмотря на уговоры – привести в дом хозяйку – оставался вдовцом и тянул лямку, не ропща на судьбу.
В пятилетнем возрасте Саид узнал, что значит лишить жизни, метнув камешек в голову деревенского петуха. Детей он воспринимал, как объект агрессии, норовя в играх больно ударить или сломать игрушку. Детское сообщество, впрочем, ему платило тем же.
Все эти сложности характера могли бы запросто с возрастом искорениться, израстись, если бы не страшный психологический стресс. А произошло следующее. Как-то в один из августовских дней, отправляясь в лес по грибы, Шухрат решил взять с собой семилетнего Саида. Они долго кружили по знакомому бору, но улов едва прикрывал дно корзин. Грибные места недалеко от дома были основательно вытоптаны, исхожены, и Шухрат решил сходить в дальний Студеновский лес, путь в который пролегал через топкое болото. Срубив шест из молоденькой сосенки, они отправились ловить таежную удачу. Несколько километров пути изрядно измотали маленького Саида, но ни намека на жалобу невозможно было прочесть в его взгляде и уж, тем паче, услышать из уст. Шухрат гордился сыном, правда, вида не подавал. Наконец болото с тяжелыми испарениями багульника осталось позади. Открылось сказочное царство белого мха и радушных сосен, возраст которых колебался от нескольких десятков до сотен лет. А уж грибов было столько, что не успеваешь разогнуться. Брали только белые, без единой червоточины, величина шляпки не больше саидовской ладони. Один срезаешь, на другой смотришь, третий примечаешь. Грибы манили, приглашали в чащу: «не стесняйся, смелый, потрудись, резвый». Коричневые шляпки на глухих звериных дорожках выстраивались в очередь, чтобы осчастливить грибников. Первые несколько минут отец с сыном часто перекликались или, иначе говоря, аукались. Но бдительность мало-помалу оставляла увлеченные души. И вот, Саид с трудом оторвав от земли переполненную корзину, решил позвать Шухрата. Ау! Звук потонул в густых ветвях сосен. В ответ лишь ветер тронул верхушки деревьев. Еще раз: ау! Ухнула разбуженная сова. Мальчик быстрым шагом пошел, как ему казалось, в обратном направлении. Перешел на бег, все время крича во все горло. Панический страх обхватил за плечи, сердце оцепенело. Ноги не слушали голос разума: несли куда-то наобум, пока толстый вековой корень не встал на пути. Запнувшись, Саид упал лицом в сухой мох. Корзина отлетела в сторону, грибы рассыпались в радиусе трех метров. Попытался собрать, но руки лихорадочно дрожали. Волна ужаса захлестнула Саида и он, обхватив колени, стал маленьким жалобно скулящим клубком, лежащим на боку под нависшими лапами хвойных дерев. Будь он немного постарше, то додумался бы разжечь костер и спокойно ждать, пока его разыщет отец или деревенские охотники, поднятые, как в армии, по тревоге. Дети довольно часто терялись в таежной глуши, отбившись от взрослых или самостоятельно убежав в лес. Конечно же, были случаи с трагическим исходом. Но чаще всего детей удавалось найти и вернуть родителям целыми, правда, не сказать: невредимыми. Ведь тем приходилось натерпеться немало страху и всяческих лишений.
Саид волчонком катался по белому скрипучему мху. Потом бежал до тех пор, пока ноги не подкосились, крича до хрипоты и рвоты. Корзина осталась брошенной там, где корень подсек ноги. В кармане только маленький грибной нож. Саид отшвырнул его в сторону с неистовостью обреченного. Он снова бежал и снова падал, как подкошенный. Шел, если не мог бежать. Полз, если не мог идти. Лежал ничком, если силы вконец оставляли тело. Когда завечерело, и иссиня темные сумерки стали окутывать подолы елей и купола сосен, он упал лицом вниз, заткнув пальцами уши. Невыносимая жуть, исходящая от ночного леса, обступила маленького, обезумевшего человека. Но помимо страха была еще ненависть: глухая и яростная. Как он ненавидел своего отца! Ему казалось, что старый Шухрат нарочно завел его в этот лес, желая освободиться, сбросить с хилого здоровья тяжелое ярмо в виде его, Саида.
Деревья надсадно и протяжно скрипели под порывами холодного, ночного ветра. Скрип этот скорее напоминал душераздирающие стоны, а подчас и крики. Холод запустил свои отвратительные щупальца под одежду, доводя до озноба. Он уже не плакал, потому что слезы кончились, иссякли. Подогнув колени к подбородку и, пряча лицо в отворот телогрейки, потерявший всякую надежду на спасение Саид забылся в тяжелом полусне.
Шухрат же несколько часов метался по тайге, кричал, не жалея связок. Наконец, поняв, что в одиночку ему найти сына не удастся, бросился за помощью в деревню. Пересекая болото, несколько раз чуть не утонул, оступившись на неверной и шаткой кочке. В мокрой насквозь одежде, по которой струями текла тухлая, коричневая вода, он вбежал на крыльцо первого от леса дома.
Через полчаса восемь охотников с собаками были готовы идти на поиски. А еще через два часа лес по ту сторону болота огласился собачьим лаем. Августовский день на Севере короток. Как только стемнело, охотники были вынуждены вернуться в деревню, разумеется, ни с чем. Возобновить поиски решили утром. С рассветом уже в удвоенном количестве пошли прочесывать многокилометровые участки тайги.
А Саид все дальше и дальше удалялся от Ененьги в неведомую глушь. Какая-то бешеная сила гнала его, заставляя не обращать внимания на хлещущие по лицу ветки деревьев. Очень скоро телогрейка была изодрана до неузнаваемости: клочки ваты торчали из полученных ран. Из прорех в штанах выглядывало исцарапанное тело, куда роями устремлялась мошка. Обрыв внезапно бросился под ноги. Он перелетел через смородиновый куст и врезался лицом в песок. Подняв голову, увидел журчащую перед самыми глазами маленькую речушку. И тут понял, что страшно хочет пить. Припав губами, он жадно втягивал холодную, чистую, прозрачную воду, не ощущая ломоты в зубах. Изможденное, изъеденное пожаром нутро, словно рождалось заново. Как узнать, куда двигаться: вверх или вниз по течению? Возможно, что это река, на которой стоит его деревня. По-прежнему, плохо соображая, он зашел по колено в воду и направился вдоль берега вниз по мели. Это была ошибка. Мало того, что Ененьга находилась в противоположной стороне, так еще и собакам обеспечена головная боль, а точнее, потеря следа. Спустя несколько минут ноги стало сводить судорогой, и Саиду пришлось выбраться на берег. Во время утоления жажды коробок спичек вывалился из кармана и теперь плыл следом по течению. Он не знал, радоваться или плакать. С одной стороны: обнаружен источник огня. С другой – что толку: сырыми спичками костер не разведешь. Снова забредя в воду, выловил коробок. Пришлось сушить на камне. Хорошо еще, что была сухая и легкая ветреность, пронизанная лучами солнца. Промокшие ноги болели от холода, глубокие царапины саднило, но все же страх, ослепляющий и всесильный, отступал. На смену ему приходила физическая боль, которая заставляла напрягаться мозг. За одни сутки Саид повзрослел на несколько лет. А может, дети просто быстрее адаптируются к ситуации. Так или иначе, но в его действиях стали проступатьь зачатки спокойствия и основательности. Первым делом: разулся, выжал портянки и насадил сапоги голенищами вниз на ветки чахлой ивы. Вторым: собрал тонкий сосновый сушняк поблизости и сложил шалашиком, как учили взрослые. Спички довольно быстро просохли. Чирк – и уютный сизый дымок потянулся по ветру вдоль реки. Теперь его смогут обнаружить не только по следу, но и по облачку дыма, если, конечно, будут искать. А сомнения на этот счет закрадывались по-прежнему нешуточные. Он ходил босиком по берегу и собирал хворост, пытаясь увеличить костер, а, главное, произвести, как можно больше дыма. Для этого, то и дело, подкидывал зеленый лапник, полусырые ветки, лежалую и гниловатую кору мертвых деревьев. Постепенно стал просыпаться голод, свидетельствовавший о том, что организм возвращался к жизни. Саид попробовал поймать руками пескаря, как это иногда делали старшие ребята, развлекаясь во время купания. Но сделать это оказалось куда сложнее, чем выглядело со стороны. Когда, закатав штаны, он заходил в воду, пескари тыкались тупыми мордочками в ноги в невероятном количестве, но стоило приблизить раскрытую ладонь к их стайке, как тут же брызгали в разные стороны. Несколько попыток до онемения переохладили ноги. Пришлось оставить это занятие и поискать счастья в лесу. Хорошо, что край обрыва изобиловал брусничником. Не нужно было далеко удаляться от костра. Он горстями отправлял в рот крепкие, созревшие ягоды. Чувство сытости от такой еды вряд ли могло когда-нибудь наступить, но определенную бодрость духа на короткое время брусника подарить могла. Первая половина дня пролетела незаметно, но как только солнце стало заваливаться на западе за макушки деревьев, отчаяние паучьими сетями вновь проникло внутрь и обволокло сердце. Саид обулся, наломал лапника для подстилки и, свернувшись калачиком, задремал у потрескивающего огня. Несколько длинных, сухих стволов было заранее приготовлено на ночь. Оставалось только вовремя просыпаться и на место сгоревших частей двигать новые. Голод и холод отняли много энергии. Слабость сомкнула веки, и сон завладел существом маленького человека. Если мало ешь, то нужно обязательно много спать. И Саид проспал почти двадцать часов с перерывами для поддержания огня. Проснулся от страшного жжения в желудке и подкатившей к горлу тошноты.
Агрессивно подействовала брусника. Едва отбежав несколько шагов, он лихорадочно стянул штаны и выпустил вместе с ветрами жидкий, багровый стул. В глазах опять поплыло. Не хотелось лишний раз совершать какие-либо движения. Добредя до подстилки, Саид рухнул лицом вниз. Не было сил даже плакать. В голове все шло кругом. Ноги и руки были какими-то чужими. Озноб сначала волнами пробегал по телу, потом схватил намертво, скрутил в баранку, заставляя коленями упереться в щеки. Он понял, что это болезнь. Следствие переохлаждения. Защитные механизмы не выдержали, надломились, пропуская в тело разрушительную и беспощадную силу. С большим трудом он протягивал руку и передвигал ствол. Поворачивался к огню, то спиной, то передом, тщетно пытаясь согреться. Через какое-то время перед глазами поплыли видения. Ему мерещилась пещера, откуда вышла старуха и поманила рукой. На плече ее сидел тот самый, убитый им петух, и широко раскрывал беззвучный клюв. Вокруг этой парочки плясали рогатые тени, широко размахивая хвостами. Нутро пещеры озарялось красными вспышками, обнажая бугры и впадины стен. А где-то в глубине чернел разверзнутый зев, похожий на глотку чудовища. Вдруг из глухого далека стал нарастать и приближаться собачий лай, сопровождаемый криками. Саиду показалось, что это приближаются все темные силы преисподней, желая завладеть им. Он вскочил на ноги и побежал вверх по склону, цепляясь пальцами за осыпающуюся земную твердь, карабкаясь из последних сил. В плотном, низкорослом ельнике силы покинули его, ноги подломились, и беспомощное тело рухнуло в мягкий зеленый мох. Собачий лай, человеческие крики, хруст ветвей, выстрелы: все слилось в единый хаотический шум, который заполнил лес и, ширясь, накрыл собой маленького Саида. Сквозь плотную, белую пелену проступило покрытое щетиной, худое лицо. Он даже не понял, что это был отец. Саид оттолкнул это лицо и, вывернувшись из рук, побежал на четвереньках прочь. Но руки вновь обхватили его и оторвали от земли. Он бился в объятьях обезумевшим, затравленным зверьком, никого не узнавая и не понимая человеческой речи. Через несколько минут обмяк и забылся в бреду.
Трое суток под толстым одеялом Саид пролежал без сознания. Жизнь висела на тонкой, паучьей нити, готовая вот-вот сорваться в непроглядный мрак потустороннего мира. И все же организм справился, одолел хворь не без помощи снадобий и трав, которые заготавливал дед Филя.
Первое, что увидел больной, открыв глаза: белый, льющийся из окна, свет. Много света, слишком много, даже глаза резало. Затем знакомые очертания печки. Мебель. Утварь. Сознанием наполнился взгляд. Память неуклонно восстанавливалась. Отец встал из-за стола и подошел к кровати:
– Слава Всевышнему! Ты пришел в себя, мой мальчик!
Но сухие губы Саида оставались плотно сжатыми. Окинув отца безразличным взглядом, он перевернулся на другой бок.
Психологическая реабилитация оказалась куда сложнее, чем можно было предположить. Одно дело справиться с физическим недугом, совсем другое: вернуть человека к прежней жизни. Саид неделю ни с кем не разговаривал.
Лежал, уставившись в одну точку, точнее в трещину на подоконнике. Молча пил молоко из кружки, молча отлучался по нужде, молча смотрел в трещину.
На восьмой день попытался окликнуть деда, хлопотавшего у печи: изо рта вырвался нечленораздельный звук. Но даже этому звуку Филипп Васильевич обрадовался.
– Ничего, ничего, Саидик. Почнем говорить наново.
Саид кивнул в знак согласия, хотя вряд ли понял речь деда. Отца так и не подпустил. Когда тот попытался приблизиться, зашвырнул кружкой и угрожающе замычал.
Постепенно начал ходить: сначала только по дому, с опаской поглядывая на дверь, потом по огороду, но не далее картофельных гряд. По истечении месяца стал произносить слова. Правда, получалось отрывисто и чересчур громко, чем-то напоминало собачий лай. Еще два долгих месяца ходил он вдоль забора, глядя на внешнюю жизнь сквозь щели между штакетин. Как только кто-то обращался или хотел приблизиться, Саид убегал в дом и уже дозваться никому не удавалось. Дед был единственным человеком, кто мог подойти на пару метров, но дальше и ему не дозволялось. Хуже всего приходилось Шухрату, на которого Саид даже отказывался смотреть.
Медленно, буквально по капле, маленький зверек все же превращался в человека. Незадолго до Нового года слепил во дворе снежную бабу: нос – морковка, глаза – угольки, ведро вместо шапки. Все, как положено. Филипп Васильевич впервые вздохнул облегченно. Вот только последующая просьба ошарашила старика: внук попросил ружье. На вопрос: зачем? Показал на бабу и сказал, что хочет пострелять в голову. В тот же день Шухрат получил сдержанное прощение.