Пролог

Страх вырос внутри меня корявым, шишковатым стволом. Его не было раньше, когда ланиста объявил, что хозяин нашего гладиатория Тит Клавдий Скавр намерен отдать меня в аренду эдитору игр Авлу Магерию: к выходу на арену меня готовили полтора года.

Не было страха и во время прощальной трапезы, когда состоялась жеребьевка пар и когда я узнал, что мне судьба уготовила поединок с пятикратным победителем гладиаторских схваток димахером Фалмой, по прозвищу Круделис. Напрасно мой третиарий Лукан, призванный защищать мои права во время жеребьевки и следить за тем, чтобы противник вел бой по правилам, взывал к судьям, пытаясь напомнить, что по закону новичок не должен скрещивать оружие с многоопытным бойцом. Тщетно! Невозмутимый главный судья — сумма-рудис — сказал, что новичок не должен драться лишь с многократным победителем. А пять раз — это много ли? Оказалось, для меня просто не нашлось иной пары.

Страха не было, и когда мне представили моего соперника, я ощутил лишь легкий холодок дрожи по всему телу и подумал: быстрее бы уж случилось. Я высказал всего одну просьбу ланисте: разрешить явиться в амфитеатр ближе к своему выступлению. Но просьба моя была отклонена: во-первых, договор об аренде вступает в силу с восходом солнца; во-вторых, участие в помпе, праздничном шествии всех участников игр вначале по улицам города, а затем по круглой песчаной арене обязательно для всех.

Ярко-красные надписи на стенах домов — эдикта мунерис, указывавшие, по какому случаю состоятся игры, имя эдитора и фамилию гладиатория, — будоражили кровь. Отовсюду слышались зычные выкрики зазывал. Громко заключались пари. Торговцы предлагали еду и напитки. Знатоки обсуждали достоинства и недостатки бойцов. И вот первыми на арену выходят ликторы, охрана эдитора, за ними следуют трубачи и четыре ярко одетых раба, несущие феркулум с культовыми статуями богов-покровителей Гадрумета.

Я был спокоен и когда вынесли таблички — приговоры для преступников и состав пар гладиаторов. Наконец перед публикой предстал сам Магерий: «Торжественно заявляю, господа мои, что представители школы Телегении получат вознаграждение за вашу благосклонность!»

А помощники Магерия уже показывали жителям и гостям Гадрумета наше вооружение: шлемы, щиты, мечи и копья. Последними шли мы — в пурпурных, расшитых золотом туниках, прикрывающих мощные мускулы и многочисленные шрамы.

Меня, моего третиария и моего друга, старого доброго массажиста Главкона, расположили в одной из каморок, целая анфилада которых скрывалась прямо под зрительскими рядами. Из небольшого окна, шириной чуть больше ладони, было видно всё, что происходило на сцене. А прямо под нами располагались помещения для животных: даже сквозь толстую каменную плиту доносилось глухое рычание тех, кто в любую минуту был обречён взбежать по пандусу и броситься в бой.

Сначала публике просто показали жирафов, страусов, гиппопотамов. Дикие быки, стоя на задних ногах, толкали повозки; обезьяны разъезжали на лошадях. Потом наступило время схваток между крупными и опасными зверями. Несчастных подгоняли горящими головнями, бичами и пиками. Некоторых сначала сковывали цепью и доводили до того, что животные начинали неистово рвать друг друга. Публика же ликовала, но при этом берегла силы для настоящего восторга.

Около двух часов звери бились друг с другом, пытаясь выжить. Лев с тигром, медведь с быком, вепрь с крокодилом. Толпа явно болела за одну удачливую медведицу по кличке Невинность, выходившую раз за разом победительницей в паре. Некоторые острословы громко предлагали вручить ей рудий — деревянный меч, символ освобождения.

Во мне не было страха и когда ближе к полудню началось венацио — сражение людей с животными. Венаторы — бойцы, прикрытые только доспехами из кожи, вооруженные двухметровыми копьями, — вступали в бой с огромными тропическими кошками: тиграми, львами, пантерами, леопардами. Если угрожала опасность, венатор мог спрятаться за деревянной дверью, вращающейся вокруг своей оси, или запрыгнуть в бочку. И вот тогда ледяной ужас от происходящего начал медленно вползать в моё сознание, но оторваться от зрелища я не мог. Оно завораживало и ошеломляло.

Вот чей-то хриплый голос из сектора, где сидела чернь, крикнул: «Что за зайцы трусливые, а не бойцы! Скучно! А ну, Норбан, наддай!» И человек по имени Норбан, отбросив копье, схватил шест. Весь амфитеатр затаил дыхание, примолкли даже самые шумные. Чернокожий легконогий венатор, выставив перед собой шест, побежал на оскаленного льва, пасть и грива которого были в крови вперемешку с песком. Зверь припал к земле и приготовился к броску. Расстояние между ними стремительно сокращалось, и, когда до клыков хищника осталось шесть-семь шагов, Норбан воткнул с разбегу шест в песок. Тот изогнулся и, словно катапульта, толкнул пружинистое тело бойца. В мгновение ока Норбан перелетел над оскаленной смертью. Толпа одновременно выдохнула и через миг разразилась бешеным восторгом.

После венацио наступило время казней преступников. Доведённые до циничной изощренности, мозги горожан давно привыкли к такому обращению с людьми. Да, большинство преступников были отпетыми негодяями, их злодейства ужасали, но все же и они были слеплены из той же плоти и крови, что и все мы: и рабы, и хозяева!

Вот убийцу и грабителя Ксанфа приколотили к кресту и пустили к нему разъяренного медведя. И чтобы человек на кресте помучился от ран, услаждая зрителей на трибунах, гремевшее длинной цепью животное бестиарии то и дело оттаскивали от его жертвы. Самого же Ксанфа поливали ледяной водой. Это был инсценированный спектакль наказания Прометея, укравшего священный огонь с Олимпа.

Толпа на трибунах гудела и завывала, как штормовое море. Насильник Авл, подобно богу Аттису, скопил себя на глазах толпы тупым ножом. Других заставляли разыгрывать муки привязанного к огненному колесу Иксиона или заживо сгоревшего на костре Геркулеса.

Апофеозом жуткого зрелища стала инсценировка массовой казни поджигателей Вечного города, которую когда-то устроил император Нерон. Три десятка несчастных распяли на крестах. Палачи соревновались между собой в мастерстве ремесла: одни увечили руки в локтевом сгибе, перебивая нерв так, чтобы большой палец кисти подтягивался к запястью; другие одним гвоздем пробивали сразу обе голени. Затем кресты ставили по всему периметру амфитеатра. Я слышал, как некоторые жертвы просили палачей и публику, чтобы им позволили умереть вниз головой. Это считалось большой милостью, так как облегчало муки и позволяло душе быстрее расстаться с телом. Но толпа жаждала видеть страдания!

Наконец всех распятых облили маслом и подожгли. Но долго стоять на искалеченных ногах и держаться на пригвожденных руках жертвы не могли — они медленно повисали, но от сдавленных легких вынуждены были опять вставать на крестах, чтобы сделать глоток воздуха. Тела их скользили то вниз, то вверх. Горящие живые факелы поднимались и вновь повисали.

А по центру арены уже развели огонь под огромным котлом с водой. Когда вода закипела, вывели десять женщин, связанных между собой толстой веревкой. Цепные львы подгоняли эту дикую процессию.

Наконец крики осужденных стихли, и глашатай объявил дилидиум — перерыв, чтобы подготовить арену к выступлению гладиаторов. Но и тогда не было еще во мне этого ледяного страха.

И вот вновь взревели трубы, обращенные к темнеющему равнодушному небу. Публика заняла свои места на трибуне. Вновь громко выкрикнули имя эдитора игр. Магерий, широко улыбаясь, встал со своего места и раскланялся каждому сектору амфитеатра. Его благодарили громкими аплодисментами и короткими восторженными речами. На арену вышли главный судья и два его ассистента — секунда-рудис.

Когда пригласили первую пару гладиаторов: ретиария и секутора, я отвернулся от окна. После увиденного я ощущал в теле страшную сосущую пустоту. Хотелось прямо здесь и сейчас упасть грудью на меч, лишь бы лишить радости развращенную, надышавшуюся парами смерти толпу. Главкон, словно почувствовав мое состояние, велел мне лечь животом на каменную скамью. Цепкие и проворные пальцы побежали по буграм мышц спины. Он мял мою плоть так, словно пытался превратить ее в горячий воск. Но, как ни старался добрый Главкон, дух начал покидать меня: тошнота подкатила к горлу, и тяжелые слезы стали больше самих глаз. И вот тогда я понял, что страх начал расти внутри меня.

Я слышал сквозь маленькое окно, как там, на арене, одна пара гладиаторов сменяет другую. В среднем один бой длился десять — пятнадцать минут. Наконец сказали, чтобы я начинал готовиться к выходу. Главкон помог мне затянуть сублигакул — набедренную повязку, поверх которой прикрепил балтей — кожаный пояс, снабженный на животе бронзовой пластиной. Проверил, хорошо ли держатся фасции — специальные обмотки для руки и ноги. И только потом покрыл правую руку маникой — кожаным наручем, а левую ногу — бронзовой поножью. Я взял в руки скутум — большой деревянный щит, обитый войлочным покрытием, проверил еще раз петли. Губы мои коснулись желтых прожилок высохшего дубового листка, приклеенного на его внутренней стороне, — память о далекой родине!

Все! Пора! На выходе из гипогеума — той самой каморки, где я ожидал своего часа, — мне протянули спату — меч, длиннее обычного гладиуса на два средних пальца. И я услышал:

— На арену приглашается димахер Фалма, родом из Сирии, по прозвищу Жестокий!

Трибуны взревели от восторга.

— Против него выступит мирмиллон-спатарий Ивор, родом с Верхнего Борисфена, по прозвищу Белка.

Взрыв хохота.

— Да он будет бегать, как белка, а не сражаться! — это выкрикнули из толпы. И я слышал их — эти уничижительные слова, вернее, обрывки их.

Но сердце мое на них не реагировало, ибо уже опустело. Внутри меня росло корявое дерево страха, постепенно заполняя сосуд плоти от кончиков пальцев ног до самого темени. Димахер Фалма мог внушить ужас не только такому новичку, как я. Гигант, закованный в кольчугу, возвышался над присутствующими на целую голову. Сверкающие бронзой маники продолжали два кривых меча, загнутые в разные стороны: левый клинок скорее напоминал пилу, его зубцы предназначались для нанесения тяжелых рваных ран. Димахеры сражались без щита, поэтому все зависело от скорости рук: гладиаторы напоминали колесо боевой колесницы с вращающимися ножами.

Фалма смотрел на меня темными смолистыми глазами. Казалось, что сумерки рождаются из его глаз. Сумма-рудис напомнил нам о правилах ведения боя. Судьи удалились на свои места, и мой соперник дернул ремешок на шлеме — створки забрала захлопнулись. Больше я не видел его лицо. Мой взгляд упал на высохший дубовый листок. И неожиданно зазвучала музыка. Вначале очень неуверенно, даже робко дотянулась до ушей серебряным, рассыпчатым звоном, но потом, словно проломив наконец преграду, разлилась и окутала меня легким облаком. Я знал, откуда она. Это там, очень далеко в чистом небе над берегами Данапра, пело веретено пряхи судьбы — Великой Матери.

 

Глава 1

А шел мне тринадцатый год, когда в нашей деревне появился человек от волхвов по имени Алвад. Я попрощался с родителями и двумя младшими братьями. Крепился при этом изо всей силы, чтобы никак не выдать подступивший к горлу ком горечи и не дать слезам выкатиться из глаз. На мать старался не смотреть, иначе разревелся бы дойной коровой.

Алвад позволил мне какое-то время постоять на крыльце и в последний раз обвести долгим взглядом наше селение, раскинувшееся по правую сторону Данапра. Сами жилые постройки прижимались к подножию холма и подходили к реке не ближе чем на двести шагов. Это длинные избы на пять-шесть семей с одним входом со стороны холма, потому что ветер дул, как правило, от реки. Стены из бревен, рубленных в лапу. Крыша из жердей, покрытых толстым слоем соломы. На весь дом — пять или шесть окон-отдушин, для того чтобы вытягивать дым, поднимавшийся от единственного открытого очага. Собственно, очаг — это просто костер в доме, с нехитрыми приспособлениями для котлов. Дежурство у очага передавалось от семьи к семье и считалось праздником, потому что в этот день не надо было мерзнуть в лесу, выслеживая дичь, или мокнуть в воде с рыбной сетью. Таких домов в нашем селище одиннадцать. А в каждой семье от пяти до десяти человек.

Холм опоясывают три линии частокола. Но на самом холме никто не живет. Несколько раз в месяц на вершину его поднимается волхв Криве и оттуда говорит с небом. Криве умеет управлять погодой. Еще на холме находится свайный домик — это усыпальница. Там хранятся глиняные урны с прахом покойных. Усыпальницу охраняет сам Родящий, вытесанный из ствола огромного старого дуба.

Если забраться на высокое дерево и посмотреть на наше селение издалека, оно будет напоминать след от ноги человека. Старики говорят, что Великая Мать шла ночью по саду, собирая молодильные яблоки, и нечаянно наступила на голову своего отдыхавшего в кустах мужа. Тому это так понравилось, что след от ступни навсегда отпечатался в его сознании. И чтобы этот след никогда не исчезал, Родящий вообразил, что в нем живут люди. Самые лучшие люди, которых он когда-либо придумывал.

Алвад, повязав глаза мои лоскутом ткани, мягко подтолкнул вперед. Один раз я уже видел, как он уводил мальчика, которому исполнилось двенадцать лет, на долгих три года в лес. Его звали Инг. Он был старше меня на два с половиной года и все время вмешивался в наши игры, потому что имел брата моего возраста. Иногда подтрунивания этого Инга надо мной переходили в откровенные издевательства. Ни о какой справедливости не могло быть и речи, когда между мной и его братом возникал спор, который Инг на правах старшего брался разрешить. Внутри меня росло возмущение, перешедшее примерно к десяти годам в настоящую детскую ненависть. Но это только еще больше распаляло моего врага. Чувствуя безнаказанность и превосходство, он порой до багровых отметин стегал меня ивовым прутом по голым ногам — дети до десяти лет не носили штанов — выше колена, зная, что с такими следами гордость не позволит мне идти жаловаться взрослым. Я глотал тяжелые жгучие слезы, укрывшись в дальнем углу двора, трясясь от бессильной обиды, и с каждым разом все больше ощущал себя одиноким. Мне было непонятно, почему именно это злобное существо выбрали волхвы. С одной стороны, я испытал глубокое облегчение после его ухода. С другой — чувство мести порой так сильно затопляло разум, что несколько ночей кряду мне снилось, как мы отчаянно с ним деремся. Одним словом, радуга моего детства была изрядно забрызгана черными каплями. Это сейчас, спустя много лет, пройдя суровые испытания, я могу сказать, что впечатлительность моя была болезненной, но тогда мне казалось, что весь окружающий мир не то чтобы полностью равнодушен к моим невзгодам, но преступно невнимателен, это точно. Постепенно и я стал утрачивать интерес к нему, к той работе, которую делал отец. Не раз он сердито говорил: «Ивор, если тебе скучно, пойди займись чем-нибудь другим!» И я шел бесцельно слоняться по двору. Нет, нет, я выполнял любые просьбы и в общем-то считался послушным сыном своих родителей, но желания, тем паче горения не проявлял ни к чему.

Мне нравилось подолгу сидеть одному на берегу Данапра и смотреть вдаль. Жизнь родной деревни начинала угнетать и даже раздражать. Однажды я поймал себя на мысли, что не люблю ее и с удовольствием бы ушел вслед за Ингом. Единственными людьми, к кому я ощущал привязанность, были родители. Да и это была всего лишь детская привязанность!

Спустя три года Инг снова появился в деревне, но пробыл недолго, может, с месяц. Поразили перемены, произошедшие в нем. Это был уже не мальчишка с хитровато-дерзким прищуром голубых глаз, а стройный юноша, с забранными под тесьму длинными белокурыми волосами, спокойным, уверенным взглядом и плавными движениями тела. Я видел, как им любуются, идут к нему за советом, почтительно обращаются. Но все это еще больше вызывало во мне не просто неприятие, а какую-то тупую злость вперемежку с досадой. «Ты завидуешь!» — сказал однажды отец и этими словами не просто разбередил раны былых обид. Еще хуже: после этой фразы между мной и отцом трещина непонимания расширилась до настоящего оврага. Вскоре Инг исчез, и с той поры его никто уже не видел. Я запомнил тот день, когда мы провожали его до края селения босоногой, лохматой стайкой. Все дети, даже те, кому он причинил когда-то боль, просили скорее вернуться. Все, кроме одного. Думаю, долго гадать не нужно, кто был этот один!

А потом Алвад пришел за мной. А ведь редко за кем посылали волхвы! За десять лет один или два раза. В основном мальчиков, если не было серьезных физических отклонений, время от времени призывали на короткое время в общие лагеря, где наставники давали им весьма поверхностные и пространные знания в области боя на топорах, а также учили чтению и письму. Лагеря эти прятались глубоко в лесу, чтобы враг не прознал, как готовят воинов Великой Матери. Мальчики и юноши со всех больших и малых селищ нашего племени обучались боевым навыкам под руководством многоопытных мастеров своего дела. Некоторые и там проявляли себя и впоследствии многого могли добиться в жизни. Например, уехать и поступить на воинскую службу к какому-нибудь иноземному владыке или обрести ораторские способности, чтобы выступать на вечевых сходах.

Но мне судьба уготовила нечто иное.

Жил я у волхвов в грубом бревенчатом истобнике, стоящем на длинных сваях, которые уходили в озерную глубь. Обогревалось жилище печью, выложенной из озерных камней. Свет проникал через единственное окно, служившее одновременно отдушиной. День мой обычно начинался с купания. Затем был сбор дров. Впрочем, стоит ли в рассказе уделять внимание быту? Еще будет достаточно мест, где обойти эту тему едва ли будет возможно.

— Жизнь человека всегда будет зеркальным отражением битвы между богами истинными и богами измысленными ради удовлетворения порочной натуры человека, — этой фразой Видвут начинал каждый новый день моего обучения.

Вот то, что смогла сохранить моя память:

— Небо, — говорил он, — видимое очами смертного, представляется огромным блестящим куполом, обнимающим собою и воды, и сушу круглою прозрачною чашею, опрокинутою над землею. На самом же деле создано оно из черепа отца богов и является его разумом. Родящий — так мы называем его. Если идет дождь — это бог плачет внутри себя. Гремит гроза: гневается. Когда мы видим чистую синь, значит, Родящий ясноспокоен умом и сердцем. А уж тучи заходили — по всему видать: думы тяжелые. Облака высокие — мысли легкие. Облака низкие, стоговые не радость, но и не лихо. Когда Родящий засыпает, то купол небесный гаснет, и мы находим в небе звезды. Видны они потому, что череп у бога прозрачный. Там среди звезд живут остальные боги. Великая Мать прядет судьбу из кудели. У каждого человека своя звезда; к ней прицеплена нить судьбы. Нить рвется: звезда гаснет, а человек умирает. На земле ровно столько людей, сколько горит звезд. Смерти нет. Рано или поздно дух расстается с плотью. Время расставания и есть рождение. Мы наконец выходим из черепа Родящего, где были всего лишь мельчайшими крупицами его мыслей, и начинаем жить в чертогах вечного света. Из этого царства простирает свои широкие ветви вечно неувядаемое дерево, под которым пребывают души блаженных и вместе с богами вкушают бессмертный напиток. Ветви его идут вниз, а корни вверх; на нем покоятся все миры. Поэтому здесь, в этом мире, мы обязаны почитать деревья, особенно ясень и дуб.

Каждый день я брал в руки стило и выводил на бересте наставления Видвута: «Живешь только тогда, когда чему-то научаешься и чему-то учишь. Все остальное — зияющие пустоты, бег юркого клопа. Лишь ведающий вполне о том, что есть, ведает о том, что случится. Не суди по кроне и листьям, суди по корени и земле подле нее. Кто жалеет дитя, обучая жизни, возрыдает от него без жалости. Предки уже прошли достойно свой путь, а мы, полные неоправданного высокомерия, только ищем достоинства».

Мне было хорошо с Видвутом. Жизнь не только обретала смысл, но и становилась понятной, словно разложенной по материнским полкам. А понимание давало, помимо радости, внутреннюю силу, которая в первую очередь выражалась в спокойном отношении ко всему вокруг. Словно предчувствуя, какие испытания ждут меня впереди, старый волхв, не щадя своих и моих сил, проводил занятия, порой много часов к ряду не делая перерыва.

У каждого наставника я проводил по два дня. Итого полный круг получался из восьми дней. Девятый — день отдыха.

От Видвута я направлялся обычно к Локе. Мне запомнился самый первый день пребывания в школе волхвы-охотницы. Она стояла возле огромного пня, опершись на большой, чуть ли не в ее рост, лук. Долго изучала меня пытливым взглядом — от носков до макушки. Потом сказала:

— Стрелять из малого лука научишься быстро, а вот с таким, — она покачала рукой грозное оружие, — будет нелегко!

— Почему, Лока?

— Терпение должно вырасти.

Я и рта не успел открыть для следующей фразы, а руки волхвы уже натягивали тетиву. Стрела появилась, точно по волшебству. Кисти рук с тонкими и цепкими пальцами напоминали молодые корни: от глубоко въевшегося солнца они были темно-коричневыми.

Р-раз! Первая стрела пошла по крутой дуге, сверкая в лучах высокого солнца наконечником. Щчюф! Вторая полетела наперерез первой. Спустя пару мгновений зеленовато-синий воздух брызнул трещинками. Одна молния расщепила другую. Такого зрелища глаза двенадцатилетнего человека еще никогда не видели. Лока вновь внимательно оглядела всю мою худосочную фигуру. Оценила реакцию в незавершенных чертах лица. Глубоко заглянула в глаза, словно чем-то острым резанула по сердцу.

— Вот, примерь. Вчера я целый день думала о тебе, а руки шили. Пусть это будет мой первый тебе подарок. — Она указала на пень: браслет из грубой прессованной кожи на левую руку, для защиты от ударов тетивы, и два мягких лайковых наперстника выглядели настоящим богатством!

— А у нас не так стрелу зажимают. — Слова мои, как всегда, опережали мысли.

— Как же? — Лока протянула оружие.

Я сжал оперение между большим и указательным пальцами и попытался согнуть тугие крылья. Лук заскрипел. Кжих! Древко стрелы развалилось на две части!

— У настоящего лука жила тонка и прочна. Поэтому захват другой. Попробуй, как я.

Но после первой попытки сердце мое оборвалось: стрела, не пролетев и шага, упала к ногам.

Если с Видвутом мне было хорошо от внутреннего просветления, то Лока была очень родной и одновременно недосягаемой. Особенно я любил ее испещренные синими венами маленькие руки. Сколько лет она прожила на земле до нашей встречи, определить, хотя бы приблизительно, я не мог. Да меня это меньше всего волновало. Однажды, уже по прошествии двух лет обучения, я не выдержал и, упав на колено, прижался губами к похожим на тонкие побеги перстам.

— В тебе просыпается мужчина, Ивор. Значит, сердце распахивает врата для любви. Но ты любишь еще пока свои чувства, а не другого человека. — Ее ладонь коснулась моего темени, и я почувствовал нарастающую дрожь во всем теле.

Обычно голова волхвы была всегда покрыта убором из беличьего или оленьего меха. Но в тот день она обнажила волосы. Бело-голубой иней рассыпался по плечам, ослепил, заставил зажмуриться. К тому тихому и радостному чувству, которое затопляло изнутри грудь, когда думал о Локе или вспоминал ее, примешалось после того случая еще одно: чувство ответственности. Я истово упражнялся в искусстве стрельбы из лука, в первую очередь для того, чтобы не подвести свою наставницу.

За один день обучения порой приходилось делать до тысячи выстрелов, а иногда и значительно больше. Когда пустел один колчан, Лока заставляла бить в другую сторону, а сама шла собирать стрелы. Через год я уже попадал в яблоко мишени с двухсот шагов. Через два бил, не целясь, на звук. Стрелял с завязанными глазами, а также в падении через плечо: вперед, назад и в стороны. Поражал цели сверху вниз, сидя на ветвях деревьев. И снизу вверх, лежа на спине. Еще на скорость. К концу срока мой лук выпускал по дуге до четырех стрел и разбивал на тончайшие лучики все четыре мишени еще в полете. Кое-что я придумывал сам. Например, бил по падающей стреле, целясь в наконечник. После контакта оба снаряда меняли направление и направлялись в цель, заранее мной выбранную.

— Это уже баловство! — качала головой Лока. Но я видел, что она гордится мной.

Внутренние части среднего и указательного пальцев покрылись каменными мозолями, поэтому нужда в наперстниках отпала. Да и Лока не успевала бы шить новые. А вот с браслетами на левую руку дело обстояло куда хуже. За пять-шесть дней кожаная защита превращалась в жалкие лохмотья. Таковы удары тетивы Локиного лука — первое время от страшных кровоподтеков на предплечье и запястье не спасал даже крепкий браслет.

Лока всегда ходила в длинном платье, доходившем ей едва ли не до пят. Лишь единожды я видел ее в мужском охотничьем костюме: в короткой куртке и кожаных штанах. Она шла из леса, неся на распущенных волосах, прихваченных узкой тесьмой, седину утреннего тумана. В тот день я проснулся слишком рано, гораздо раньше обычного времени, и только поэтому смог застать ее возвращение. Признаться честно, душа моя тогда уже окончательно потеряла покой.

Кроме владения луком и стрелами, у Локи были и другие достоинства, более важные для волхва. Одно из них — это глубокий, испытующий, все распознающий взгляд. Иногда Алвад приносил к ней новорожденного или приводил малыша мужеского пола со странностями в поведении. По движению глаз, жестикуляции, манерам Лока определяла причины расстройств и давала советы. В одном случае она покачала головой и сказала: «Этого нужно отправлять к ним». Она имела в виду страшных полулюдей-полуживотных, одетых в шкуры медведей или волков. Я видел их однажды в нашей деревне. Молчаливые, обросшие, больше напоминающие лесных дивов из наших сказок — а может, так и есть? — однажды они пришли и постучались в самый дальний, стоящий на отшибе, дом. Означало это только одно: мы хотим здесь остановиться. Хозяева, как правило, перед тем, как покинуть свое жилище и уйти жить по соседям, распахивали двери погребов и кладовок, давая понять, что отдают все съестные припасы, не помышляя даже прихватить с собой мелочь для детей. Горе тому, кто смел воспротивиться им, не знающим жалости, не ведающим ничего о добре и зле. Большая часть вообще не знала человеческой речи. Впрочем, в краях Верхнего Данапра беры задерживались крайне редко, так как наше племя не представляло для них интереса. В домах, где проживало по пять-шесть семей, поживиться было особо нечем. Наконечники стрел и гарпунов преимущественно изготавливались из кости; железо использовали исключительно в военных целях. Несмотря на то что мы, народ Великой Матери, еще не имели своей профессиональной дружины в то время, все же могли исполчиться и явить собой серьезную угрозу. Свирепых воинов интересовали страны, расположенные в срединной и нижней части Данапра. Страны, где правили фюры — могущественные и воинственные короли готов и гуннов. Рассказывали, что в бой они вступали скованные одной цепью, так как не могли вынести даже мысли о разлуке, при этом издавали звериные рыки, грызли щиты зубами и не чувствовали боли. В теплое время жили они в лесу, а в период особых холодов останавливались, как я уже сказал, не спрашивая дозволения, в любых встретившихся на пути селениях. Бродили эти ватаги по белу свету в поисках кровавой работы, то есть войны, и нанимались к тому, кто больше заплатит. Хотя мне по сей день непонятно: зачем им золото? Что может знать о его применении тот, кого отвергло человеческое общество! Заезжие люди из закатных стран называли их берсеркерами. Лока поведала мне, что много времени назад, когда еще наши деды не родились, ватаги берсеркеров объединились в одно большое войско и выступили против непобедимых воинов Рима. Уступать поле брани никто не хотел. Бились три дня и три ночи. Когда битва завершилась, на поле остались стоять, еле держась на ногах, полтора десятка медвежьих людей — римляне же полегли все до одного.

Только волхва Лока, женщина с серебряными волосами и без единой морщины на лице, могла увидеть в новоиспеченном человеке жажду крови будущего зверя.

Всю эту историю о способностях моей наставницы и о берсеркерах я вспомнил лишь потому, что она напрямую связана со мной. Лока как-то сказала мне: «Ивор, я в первую голову учу тебя охотиться, но ты, натягивая лук, перед мысленным взором видишь не зверя, а человека. У тебя есть враги? Вижу: ты полон обиды. Но еще вижу, что ты жаждешь превосходства. Но превосходство равно, как и власть, разлучает людей. За все то время, пока ты находишься здесь, я почти не слышала, чтобы ты нуждался в родственниках или вспоминал их. Изредка присутствует мать в твоих мыслях, да и то тогда лишь, когда ты весь наполнен жалостью к себе. Есть люди одинокие от рождения. Племя тяготит их. Таковыми их задумал Родящий. Каждый волен выбирать по своему сердцу. Оно не обманет. Если жить от ума, то, значит, идти против воли Родящего. Но ты будущий волхв, а волхв, живя в отдалении, ни на миг не забывает о служении, ни на мгновение не выпускает из своего сердца каждого человека, хоть раз встретившегося в его жизни. Ты не можешь позволить себе одиночество. Борись. Или….»

Помню, что мне стало страшно от ее слов. Страшно, ибо она сказала правду. Причем далеко не всю — открылось ей куда больше. И я почувствовал это. Хорошо почувствовал, что Лока знает обо мне то, о чем я сам не догадывался.

— Когда берешь в руки меч, то внутри твоего черепа должны вырасти пчелиные соты! — так любил говаривать повелитель меча, железный волхв Чарг. Эта полоска стали шириной в половину ладони, а длиной не более двух локтей с рукоятью из резного дуба приворожила меня сразу и надолго. Я видел боевые топоры, луки, стрелы, рогатины, щиты — все, чем были вооружены мужчины нашего селения, и мой отец в том числе. Но никогда доселе не видел я настоящего меча. Откуда он взялся у волхва? Оставалось лишь гадать.

— Соты, пчелиные соты, в которых гудят от нетерпения тысячи бойцов. Быстрота клинка должна равняться количеству одновременно выпущенных жал! Вращение! Удар из круга! Выпад вперед! Мах назад! Ноги! Ноги легки и быстры, точно беличьи лапы! Удар назад из-под плеча! Твое преимущество — скорость! Ты слышишь меня! Скорость! — Сколько же раз я слышал эти команды! Чарг, беспощадный наставник и терпеливый друг, спасибо тебе!

— Не обессудь, Ивор, но я буду называть тебя Белкой.

— Белка? Мне не нравится: Белка, Чарг! Куда лучше Рысь или Волк! Уважения больше будет! А сколько грозы и силы!

— Все вы хотите называться Волками, Медведями, Быками. Чем тебе не нравится белка? Присмотрись повнимательнее: шустрая, стремительная, быстро скачет по земле, легко взлетает по стволу, прыгает с ветки на ветку. При этом едва уловима глазом среди ветвей. И еще гораздо реже других животных умирает не своей смертью. Ты будешь Белкой, Ивор! Я сказал: Белкой! И начинай привыкать к своему второму имени. Когда сживешься с этим словом, почувствуешь его частью себя, тогда присоединишь к своему миру еще один — беличий. И ты должен стать князем всех белок. А уж после этого научишься побеждать!

На занятиях Чарг кидал в меня горсти мелких камней, заставлял отбивать их мечом, кричал при этом: «Твой мозг выпускает навстречу тысячи жалящих бойцов, а тело становится вертким и быстрым, как у белки!» Я учился быстро карабкаться по деревьям, перепрыгивать с сука на сук. Иным словом, мчаться по земле и лететь по воздуху. Также волхв заставлял подолгу задерживать дыхание, лежа на земле, и находиться без движения; дышать через трубку под водой; наносить удары мечом с завязанными глазами, ориентируясь только на его голос или на другой звук. Я назвал его повелителем меча. В действительности же, помимо меча, Чарг владел в совершенстве всеми видами рукопашного оружия: копьем, булавой, посохом. Мало того, любая палка, камень, небольшой предмет из домашнего обихода становились в его жилистых руках настоящим божьим бичом. Был случай, когда мой наставник справился с тремя лихими разбойниками, имея в качестве оружия всего лишь веник. Да, да, самый обычный веник, которым подметают пол. Беднягам дорого пришлось заплатить: Чарг на всю жизнь их сделал калеками.

После Чарга за дело брался Колгаст. Это был человек очень преклонного возраста. Никто не знал, сколько ему лет. Он лечил травами еще моего деда, и, как утверждали многие, внешний облик его с той поры никак не изменился. Маленький сухой старичок, он не ходил по земле, а словно парил над ней, едва касаясь подошвами верхушек трав. Редкие, очень тонкие седые волосы, похоже, несколько десятилетий не знали гребня: они стояли на гладком светящемся черепе стоймя, направляясь в разные стороны. Таких людей обычно звали у нас небесными одуванчиками. Тем не менее я сам не раз видел, как он одним прикосновением мог усыпить навеки или воскресить к жизни. Не только люди, но и больные животные обращались к Колгасту за помощью. В отличие от других волхвов старик очень часто и надолго пропадал. Стуча посохом по дорогам, он обходил селения, помогая людям и домашним животным справляться с недугами. Несмотря на хилое телосложение, Колгаст преодолевал порой огромные расстояния в поисках целебных трав, причем выносливость его не знала пределов, а расторопности мог позавидовать молодой скороход. Не раз, когда я шел за ним вслед, еле поспевая, видя перед собой невысокую ссохшуюся фигуру, в голову приходила одна и та же мысль: не приведи, Небо, стать врагом этому человеку!

«Слушай, Ивор, да запоминай! От простуды — овечьего молока ложку да желчи медвежьей с гороховое зерно. Смешать, истереть и дать больному выпить. От зубной боли — змею живую добыть, вынуть из нее желчь и тою желчью мазать десну. Если человек шелудив, то ящерку сожги и растирай потом тело. Обмороженные части лечи гусиным жиром да мозгом жеребца. От водяной спасай водою из сваренного сверчка. Трава галган тепла, суха, имеет в себе много силы. Кто его корень в еду добавляет, тот от женок испорчен не будет, хе-хе. Тебе это тоже пригодится, хе-хе. Чтобы в холода лютые зимою не обморозиться, накопай крапивного корня, высуши, растолки и натирай лицо, руки и ноги. А уж от плешивости, хе-хе, хорош кал лошадиный, смешанный с калом козьим и деревянным маслом. От ряби на лице мажь волчьим салом. Коль оглохнет человек, возьми воронью желчь и пусти в уши. Масло деревянное прикладывай к болячкам. От ушиба лечи еловым пеплом и желтком яичным, так же листом капустным. Так-то! На зверя свое умение нужно. Мук испытывать предсмертных не давай. Если решился убивать, бей наверняка, а потом проси прощения обязательно, иначе дух его будет тебя преследовать всю жизнь. Так-то!»

Колгаст не только занимался врачеванием, но еще от него зависело время начала и конца охотничьего сезона, рыбной ловли сетями, сбора ягод. Среди мира животных он тоже пользовался большим почетом. Как звери и птицы сообщали друг другу о существовании Колгаста, для меня по сей день остается самой невероятной тайной. Они приходили с глубокими ранами и страшными ушибами, переломами и внутренними недугами, шли, волоча перебитые крылья, прыгали с ветки на ветку, неся на себе плачущих детенышей. Даже страждущие деревья ждали его прихода, веря в избавление от боли.

Однажды по ранней весне приковылял годовалый медведь. Тощий, ободранный, величиной с хорошую собаку, не более. Видно, совсем недавно либо отошел от матери, либо потерялся. Из правого разорванного уха и раны на голове сочился гной, передняя лапа была неестественно вывернута. Колгаст оглядел животное и сказал, что ухо пробито стрелой охотника, а лапу он наверняка сломал в яме. По установленным волхвом законам, бить малого зверя и разорять птичьи гнезда нельзя. Значит, кто-то нарушил. Таких охотников разыщет Лока.

Колгаст обработал ухо и сделал перевязку наискось через голову. Когда руки волхва вправляли кость, медведь ревел от боли, но не рвался, словно понимая, что может нанести раны своим избавителям. Завороженный смотрел я, с какой ловкостью и быстротой мой наставник, приложив к поврежденному месту несколько коротких сухих костей, видимо собачьих, накрепко затянул лапу в длинный лоскут ткани. Замотанный сверху и снизу этот будущий гроза лесов вызывал теперь жалость и умиление.

Медведь прожил у нас около месяца. От ран на голове не осталось и следа; правда, ухо так и не срослось: узкая полоска света на всю жизнь разделила его на две части. «Ничего, так походишь, глядишь, лучше слышать будешь!» — шутил волхв. Я дал косолапому кличку Треух. Окончательно поправившись, медведь то пропадал на целые недели, то неожиданно появлялся как ни в чем не бывало и начинал принимать самое активное участие в моей подготовке.

К концу августа Треух уже превратился в настоящего лесного хищника, который одним ударом лапы мог запросто опрокинуть меня, а при желании и самого Чарга на обе лопатки. От былого жалкого вида не осталось и следа. Наблюдая за ним, Колгаст как-то сказал, что скоро Треух покинет нас. Покинет навсегда. Зверь не должен жить среди людей.

Так оно и случилось. В один из последних летних дней тяжелые еловые лапы сомкнулись за спиной моего косолапого друга. Наши веселые совместные забавы окончились. У меня где-то между ребер шевельнулся колючий зверек грусти. Усилием воли я вновь вынужден был подавить подступившую слезу. Но еще несколько недель мой взгляд тщетно искал в сумерках леса знакомую фигуру.

В лесу уже хозяйничала осень. Лиственные деревья давно сбросили свои наряды и теперь напоминали больших и беззащитных детей. Земля по утрам в сырых местах уже начинала прихватываться ледком. В лесном воздухе появился какой-то особый звон. После изнурительных занятий я любил забраться в своем истобнике под шкуры и смотреть сквозь распахнутую дверь на низкие мерцающие звезды. Мне было хорошо. Слова Локи, однажды сказанные по поводу одиночества, прочно застряли в мозгу, но даже они не разрушали блаженство моего сердца.

Я честно боролся. Честно изо всех сил старался думать о том, как буду служить своему племени. Но эта внутренняя борьба продолжалась, как правило, недолго. Теперь я уже могу точно сказать, что одерживало победу в этой борьбе. Признаваться даже сейчас, спустя так много лет, нелегко. Но это было не что иное, как самолюбование. Мне очень хотелось, чтобы мной восхищались, когда я врачую, выступаю на вече, принимаю ответственное решение. Я рисовал в своем воображении картинки моего будущего только с чувством собственной значимости. Но все же. Все же…

Часто, лежа под шкурами и глядя на звезды, я искренне хотел, чтобы вдруг неожиданно, вопреки всем законам, заскрипели мостки, ведущие в истобник, и дверном проеме показалась знакомая фигура. Это желание исходило из самой глубины моего существа.

И вот как-то холодной, ясной ночью мостки жалобно заскрипели, и не успел я схватиться за топор, как огромное черное пятно закрыло от меня ночное небо. Еще миг — и влажный кожаный нос ткнулся в мое лицо. «Треух!» — Я негромко вскрикнул от радости. Он все-таки пришел. Пришел проститься навсегда. Нагулявшему жир медведю предстояла сначала долгая зимняя спячка, а потом поиск своей территории, где бы он мог стать хозяином. Не вставая с ложа, я обхватил мощную шею и заплакал. В ответ медведь глубоко и очень по-человечьи вздохнул, прижимаясь порванным ухом к моей щеке.

 

Глава 2

— Уважаемые жители Гадрумета, я, эдил Авл Алипий Магерий, обращаюсь к вам через глашатая! Сегодня третий день празднования тысячного дня рождения Вечного города Рима, отца всех городов империи и нашего с вами защитника. Император-доминат Филипп Араб шлет всем нам свой привет и надеется, что мы будем едины с ним и сенатом в радости по случаю величайшего праздника! Клянусь богом Солнца, что вы увидите невероятное по своему размаху венацио, а также казни преступников. На выступлениях вечерних школ лучшие гладиатории покажут своих сильнейших бойцов!

Пять против пяти. Пять гопломахов против пяти мирмиллонов-спатариев. Бой с установкой на смерть. Очень дорогое зрелище. Ведь, чтобы подготовить одного бойца, нужны месяцы упорных тренировок. У мастеров фехтования плата доходила порой до шести тысяч сестерциев в год. Добавьте сюда расходы на питание, массаж, врача, изготовление тренировочного, парадного и боевого комплекта вооружения. Но эдиторы игр шли на это, не щадя казны, так как будущая власть стоила затрат. А путь к ней лежал через ублажение плебса, который желал только одного — «хлеба и зрелищ». В дни празднования тысячелетия Рима на аренах по всей империи лилась кровь осужденных на смерть преступников, выловленных в лесах зверей, военнопленных, захваченных римскими легионерами. Под восторженные вопли толпы на песок шли умирать представители гладиаторской элиты всех известных школ: кампанской, дакийской, африканской и так далее. Преторы, квесторы, эдилы и просто состоятельные граждане из всаднических сословий пытались в размахе перещеголять друг друга. Венаторы в день только в нашем городе убивали сотни животных. Палачи забыли про сон. Гладиаторы, вопреки всем правилам, выходили радовать своих фанатов в несколько раз чаще обычного.

Сегодня моя шестая встреча со смертью. Четыре раза я выходил победителем и покидал арену через порта триумфалис, лишь один раз была зафиксирована станс миссус — ничья. Я сумел добиться ее, вопреки всем прогнозам, кстати, в том самом первом, самом памятном бою, когда сражался против димахера Фалмы. Он шел, чертя по воздуху кривыми клинками с такой скоростью, что у меня появилось ощущение, что сам бог войны вселился в него. Но я заставил себя двигаться с быстротой и ловкостью белки. В голове же выросли пчелиные соты, наполненные тысячами отчаянных бойцов. Вспомнились слова волхва Видвута: «Неродившийся не может страшиться смерти!» Мы бились с Фалмой до тех пор, пока руки и ноги не стали ватными от усталости. Мне показалось, что прошла целая вечность, на самом же деле всего десять минут, после которых сумма-рудис объявил первый дилидиум — перерыв. И пока мы отдыхали, каждый в своем кубикуле, зрителей развлекали андабаты — гладиаторы, сражающиеся вслепую, в глухом шлеме без прорезей для глаз. После пятого раунда, когда наши легкие были полны жгучего песка, а члены буквально одеревенели, сумма-рудис обратился к зрителю, который был по понятным причинам недоволен, так как не увидел крови. Действительно, ни я, ни Фалма не получили серьезных ранений, но при этом показали настоящий бой. Судья ждал, подняв руку с указательным пальцем. Мне казалось, эта пауза будет длиться вечно. Наконец кто-то из толпы крикнул: «Станс миссус!». К счастью, на этот раз его поддержали.

Сегодня же бой без помилования — сине миссио. Наш отряд первым вышел на песок, который служители сполиария, мертвецкой, спешно привели в порядок, кое-как присыпав пятна крови. До нас выступали цестиарии, кулачные бойцы. Я всегда считал и считаю, что кулак, утяжеленный свинцовой накладкой, цестой, может нанести порой куда более серьезные увечья, чем холодное оружие. Не зря век кулачника еще короче жизни гладиатора. Иногда он выходил всего на один поединок, и редко кто из них выдерживал на арене пять-шесть боев. Беззубые, с раздробленными лицевыми костями, они внушали чувство жалости, к которому примешивалась брезгливость. Еще они вызывали грубые насмешки со стороны неблагодарной черни. Вообще надо сказать, участь этих несчастных была горька. Даже грегарии — беглые рабы, преступники, военнопленные, идущие на верную смерть, пользовались большим уважением. В конце концов, любой грегарий мог получить от зрителей миссио — помилование. А о кулачниках никто не хотел вспоминать.

Вновь песок арены, пропитанный кровью людей и животных, заскрипел под босыми ступнями. Командование нашим отрядом взял на себя сорокалетний Гермаиск, в прошлом гладиатор-фракиец, проведший более шестидесяти боев, получивший рудий, но вновь вернувшийся в амфитеатр по причине тяжелого материального положения. Была и другая причина: он просто не смог жить без разрывающего сосуды адреналина. Вооружение фракийца более легкое, чем у мирмиллона, поэтому он должен всегда вести поединок первым номером, то есть нападать, маневрировать, кружить — как говорят сами гладиаторы, танцевать. Фракийцу нужны невероятная скорость, выносливость и хорошее дыхание. Как правило, после тридцати, если, конечно, удавалось дожить до этого срока, гладиаторы меняли стиль и тактику ведения боя. Поэтому Гермаиск поменял вооружение фракийца на мирмиллона.

Я, пожалуй, был первым мирмиллоном, который обескураживал противника именно скоростью, так как такие бойцы считаются неповоротливыми и предпочитают действовать от обороны. Посему тот план, который предложил Гермаиск, меня совсем не устраивал: построиться в каре и отражать атаки гопломахов, стоя практически на месте, дожидаясь, пока те, нанося удары, целясь за линию щита, не начнут открывать незащищенные места. Нет!

Вооружение гопломахов коренным образом отличается от экипировки мирмиллонов. Прообразом этих гладиаторов послужили знаменитые греческие гоплиты. У гопломаха тяжелый бронзовый щит небольшого диаметра, но зато снабженный выпуклой частью, умбоном. В ближнем бою этот щит становится грозным оружием нападения. Рука продевается в этот щит через две петли, но кисть при этом остается свободной, может сжимать кинжал. Другая рука снабжена кастой — двухметровым копьем. Ноги прикрыты поножами от голеностопа до нижней части бедра. На голове шлем с широкими полями, забралом и специальным навершием, куда вставляются яркие павлиньи перья.

Мирмиллон-спатарий имеет меч — спату, длиннее обычного гладиуса примерно на два средних пальца. С одной стороны, это преимущество, когда бьешься на дистанции, но в ближнем бою он почти непригоден. Тогда приходится пытаться завладеть оружием соперника.

Поножи только на левой ноге и прикрывает ногу ниже колена. Главное преимущество мирмиллона — это щит-скутум, который защищает человека от верхнего края поножи до подбородка. Но скутум слишком тяжел и весит больше всего остального снаряжения. Если мирмиллон теряет в бою по каким-то причинам щит, то может стать очень легкой добычей. Не зря же нас называют щитоносцами.

Шлемы у нас такие же, как и у гопломахов, — с широкими полями и забралом, небольшая разница лишь в навершии: у них перья — у нас рыбий хвост. Из-за этих самых перьев гопломахов иногда называют петухами.

В бою один на один у меня, безусловно, появилось бы преимущество перед любым из тех гопломахов, что вышли против нас этим вечером, потому что я двигался действительно быстро, кажется, даже чересчур быстро, чем вызывал неоднократно смех с трибун. Но такая тактика полностью оправдывала себя. У меня появились даже свои поклонники, кричавшие «Давай, Белка! Мы с тобой, Белка! Надери ему тестикулы!»

Как я уже говорил, от мирмиллона ни один соперник не ожидает такой прыти. В схватке же отряд на отряд гопломахи имеют ощутимый тактический перевес и возможность стратегической инициативы, так как одинаково хорошо экипированы как для ближней, так и дальней дистанции. И мы, и они сражались обнаженными по пояс. Руку с мечом защищала маника, а нижнюю часть живота — балтей с металлической бляхой.

Гермаиск построил нас следующим образом: двое закрывают тыл, трое держат фронт, при этом центральный чуть выдвинут вперед.

Едва глашатай успел зачитать наши имена, а сумма-рудис махнул рукой в знак начала поединка, гопломахи бросились в атаку.

Р-раз! Все пятеро сделали одновременный выпад в нашу сторону. Пять наконечников копий ударили в щиты. Наш строй чуть качнулся и подался на полшага назад. Еще! Они били на уровне глаз, заставляя нас высоко поднимать скутумы. Но я чувствовал, что в тактике гопломахов кроется какой-то прием. Так оно и вышло. Во время восьмого выпада в наши щиты ударилось не пять наконечников, а четыре. Пятый прошел снизу за линию щита и поразил в колено выдвинутого вперед Гермаиска. Он вскрикнул и осел на колено, всего лишь на два мига опустив спату. Этого было достаточно.

Тут же последовал удар в голову умбоном. Командир нашего отряда рухнул на бок оглушенным. Каре распалось на две двойки. Теперь противник имел численный перевес. Я понял его расчет: вначале одну нашу двойку атаковать втроем и побыстрее расправиться, имея превосходство, а другую просто удерживать на расстоянии. Затем уже впятером напасть на оставшихся и довершить начатое. Судьба вновь дала мне шанс. Мы с напарником были не первыми, кого выбрал соперник. Итак, пара на пару.

Следить за тем, как наши товарищи, прижавшись к стене арены, отбиваются от трех копьеносцев, не было возможности, да и не имело смысла. Нужно попытаться сделать все, чтобы перехватить инициативу. Но, имея двухметровые копья, гопломахи не подпускали нас на расстояние удара меча. Минута-другая — и противников будет как минимум больше вдвое! И тогда я пошел на хитрость. Когда-то ей научил меня старый мудрый Чарг. Нужно сделать вид, что оступился. Экх! Все получилось: и выдох боли, и вполне смачные проклятия. Даже рука со скутумом заколебалась и чуть пошла вниз. Главное — не переборщить. Враг поверил и всей массой качнулся на меня, стараясь вложить в удар копьем всю силу.

Тело мое сделало шаг навстречу, ставя щит так, чтобы копье прошло по нему вскользь, при этом забирая левее, подальше от руки. Мы оказались так близко, что поля шлемов встретились с глухим звоном. Чарг называл этот удар — из-за пояса. Ты должен быстро завести руку с мечом себе за поясницу и нанести удар. Спата вошла в плоть гопломаха на ширину ладони и выше балтея на толщину пальца. Я тут же вернул клинок, совершил поворот вокруг оси и ушел за спину, а затем нанес косой удар сверху вниз под линию полей шлема, туда, где находится одна из главных артерий жизни. Когда соперник опускает руку со щитом, то зазор между шлемом и наплечником увеличивается, и при необходимом умении можно поразить эту цель. Существует масса комбинаций, как вынудить человека обнажить те или иные участки тела. Чарг многому меня научил. Благодаря его школе я имел некоторые преимущества в фехтовании. Например, почти все гладиаторы предпочитали колющие удары, а не рубящие, при которых страдает защита, я не боялся рубить, делая ставку в первую очередь на скорость ног.

И вот мой соперник падает сначала на колени, а потом всем корпусом ничком в песок. Сверху, из сектора, кто-то крикнул: «Белка! Давай еще, Белка!» К сожалению, один из наших, кто сражался с тремя гопломахами, пропустил прямой удар копьем в живот. Двое остались теснить моего товарища, а третий устремился на меня, чтобы не допустить численного перевеса в другом месте. Я стал убегать, но при этом делая вид крайне усталого человека. И вновь соперник поверил. Когда от копейного жала преследователя до моей обнаженной спины оставалось метра три, я высвободил руку из петель скутума. Затем, пробежав еще несколько шагов, резко затормозил, пригнулся к земле и, развернувшись, метнул щит ребром прямо в сверкающие на солнце поножи. Спата повисла на перевязи, поэтому снаряд я отправил двумя руками. Удар оказался такой силы, что гопломаха буквально срезало на месте. Он как раз собирался сделать черную брешь в моей спине. Я оттолкнулся от песка, подпрыгнул и всей массой закованного тела, подогнув ноги в коленях, опустился ему на спину. Реберный корсет с хрустом провалился подо мной. Поняв, что гопломах не сможет продолжать бой, я не стал добивать его, ибо дорогá была каждая секунда. Но в то же самое время еще один гладиатор-мирмиллон упал замертво.

И снова численный перевес на стороне врага. Двое с хрипом бегут на меня, выставив перед собой копья. «Ты легок и быстр, точно белка! Легок и быстр!» — где-то над самым ухом звучали слова далекого волхва. И я, подобрав скутум, снова бросился бежать по арене.

Теперь нужно не просто уклониться от ударов, но, описав дугу, оказаться раньше рядом с последним бойцом нашего отряда. К большому облегчению, мирмиллон смог поразить своего противника в грудь. Гопломахи замешкались. Победа, которая для них была так близка, ускользала. Двое надвое. Это надежда. К сожалению, ее свет, едва успев забрезжить, почти сразу погас. Мой товарищ получил серьезное ранение в область паха. Он мог выдержать на арене максимум минуту, может, полторы. Тем не менее мы успели сомкнуть щиты. Копейный выпад отбросил нас на два-три шага к стене. Если прижмут окончательно, то начнут изматывать силы на длинной дистанции.

Я выбросился навстречу, принимая на скутум листовидный наконечник копья. Совершил нырок в ноги, одновременно нанося удар в промежность, и тут же откатился в сторону, уходя от удара умбоном. Этот прием хорош, если соперник на последнем издыхании, а ты еще достаточно бодр. Но все же не советую использовать его ради красивого эффекта. Только в крайних ситуациях. Не вставая с песка, я подсек ударом клинка своему противнику, оказавшись у того опять-таки за спиной, подколенные сухожилия. Но тут же голубое полуденное небо перечеркнула серая полоса касты. Я попытался дернуть правой рукой — тщетно, она оказалась вдавленной в песок ступней гопломаха! На левую со щитом навалился всей массой раненый мной соперник. Я понял одно: мой последний товарищ по сегодняшнему выступлению пал. Вот почему в коллективном бою нельзя необдуманно использовать приемы: эффектные действия хороши, если бой идет на деревянных мечах… А вот когда объявлено сине миссио!.. Я закрыл глаза и задрал подбородок, обнажая горло для металла.

«Сине миссио! Сине миссио!» — неслось с трибун. Зритель жаждал крови. Даже голоса моих верных болельщиков тонули в бушующем море требующих смерти. Неожиданно возникла секундная тишина. Затем металлический треск и выдох многих тысяч глоток соединились в единый звук. Я поднял тяжелые от едкого пота веки. На меня падало тело гопломаха.

— Вставай, Ивор, по прозвищу Белка. Ты заслужил как минимум лавровый венок! — голос принадлежал Гермаиску.

Я столкнул с себя тяжелую плоть и увидел прямо перед собой еле державшегося на ногах своего командира. В руках за ребро он держал щит гопломаха. Опытный ветеран все же нашел в себе силы подняться, схватить тяжелую бронзу одного из поверженных и, размахнувшись, нанести удар умбоном в самый нужный момент.

Воздух разорвался от криков: «Missus!» Это означало: отпустить! Другие кричали: «Рудий!» Деревянный меч — это особая милость. Если гладиатору вручался рудий, то эдитор игр должен объявить данного человека свободным и компенсировать хозяину гладиатория его стоимость. Сам же герой получал несколько тысяч сестерциев, чего вполне хватало для приобретения неплохой загородной виллы или открытия своего небольшого дела.

Слово взял Магерий:

— Господа мои, если вы не можете прийти к единому мнению, то позвольте мне быть судьей между вами. Гладиатору мирмиллону-спатарию Гермаиску я с огромным удовольствием вручаю рудий, символ освобождения, и дарую пять тысяч сестерциев.

Меня чуть не разорвало от негодования. Пять тысяч — это не самая, мягко говоря, большая сумма. А вручить рудий человеку, нанесшему за весь бой всего один удар, пусть даже решающий, — вообще издевательство. Но Авл Магерий, эдил города и эдитор игр, невозмутимо продолжал:

— Гладиатору мирмиллону-спатарию Ивору, по прозвищу Белка, вынести прямо сейчас пятьдесят тысяч сестерциев и лавровый венок.

Это и вовсе напоминало театр безумства. Наверное, впервые за всю историю мунеры рудиарий получал денег в десять раз меньше, чем венценосец. Да, свобода, да, магистрат города компенсирует хозяину освобожденного гладиатора полную стоимость, а сумма, может быть, совсем не маленькая, но все же на глазах стольких зрителей предложить пять тысяч — это плевок. Причем плевок мастерский, явно с расчетом на то, чтобы бедный Гермаиск, спасаясь от позора и бедности, шел подписывать новый контракт, то есть становиться рудиарием-аукторатом. Конечно, и пять тысяч не такая уж маленькая сумма. На нее можно приобрести даже мизерный домик с участком где-нибудь в испанской провинции, но не для Гермаиска, долги которого били все рекорды.

Из порта либитины уже шли служители. Один, одетый в костюм Харона, держал наготове нагретый металл, чтобы проверить: не симулируют ли смерть поверженные. Другой был в одежде Юпитера и покачивал в правой руке специальным молотом для разбивания черепов. Гермаиск, снявший к тому времени шлем, смотрел на приближающихся ликторов, несших на подносах подарки, глазами, полными безысходной пустоты. Ничего глубже и страшнее этих глаз мне еще не приходилось видеть. Я знал его ситуацию. Да и не только я: вся наша казарма знала, что у ветерана огромные долги, доведшие его до унизительного положения гладиатора. Долги, которые никто за него не покроет. Напротив, проценты переросли мыслимые для небогатого гражданина пределы. Но тяжелее всего Гермаиску, как человеку чести, было пережить то, что рудий по праву принадлежит не ему. Магерий хитро выкрутился из сложившейся ситуации. Жирный эдил умудрился оставить обоих гладиаторов в игре, при этом остудив пыл публики, требовавшей щедрот для героев.

Толпе важнее увидеть, как вручают рудий, а уж сколько денег при этом получает боец, для нее дело десятое. Я уходил через порта триумфалис, стараясь не смотреть ни на тех, кого добивали служители сполиария, ни на Гермаиска, шедшего чуть позади.

Еще один кошмарный день растворился в истории раз и навсегда. Почему я так подробно описываю именно этот день? Да потому, что с него-то все и началось. В казарме меня ждал невероятный сюрприз. Ланиста Цетег протянул сверток. Бросилось в глаза то, что вид у него был немало изумленный и одновременно сострадательный.

— От кого это? — спросил я.

— От Авла Магерия.

— Ты читал?

— Ты ведь знаешь: я должен быть в курсе всего…

— Не продолжай. Я всего лишь твой раб и не более.

— Не мой: Скавра. Мне о свободе тоже говорить не приходится. Хочешь не хочешь, а идти нужно. Но мой тебе совет: сначала сходи к ростовщику и заложи свои пятьдесят тысяч под процент, пока у тебя не выманят, якобы в долг, половину твои друзья, а другую половину не выиграет в кости пройдоха Луций. Второй экземпляр договора оставь у меня на хранение. Да, еще при сделках свыше двадцати тысяч должен обязательно присутствовать кто-то из префектуры; третий экземпляр пусть они заберут себе: так спокойнее будет.

— Сделаю как советуешь. Так все-таки что там?

— Приглашение на свадьбу. Авл Магерий женится. Завтра прибывает Филипп Араб, поэтому жирный мерин хочет сегодня погулять в узком кругу избранных. Как ты понимаешь, слово «узкий» очень условно.

— А по приезде императора получить у того благословение?

— Ты не глуп.

— Ты что-то недоговариваешь!

— Готовься к тому, что нужно будет развлечь императора и его свиту. Сегодня тебя приласкают, покормят, а завтра подарят твою жизнь чье-то прихоти.

— Разве у меня есть выбор?

— Нет. Ты отдан в аренду до конца празднования тысячелетия. Я очень надеялся на то, что сегодня, выступая против гопломахов, ты наконец получишь травму, хотя бы царапину, которой, поверь, мы бы сумели придать ужасающий вид.

— К чему сейчас об этом? Тысячи людей видели, что бой для меня обошелся несколькими ссадинами и синяками. А ты разве не сомневался в победе?

— Как дубовый листок?

— Спасибо. Копья гопломахов наткнулись на серьезную преграду. Скажи, Цетег, сколько нужно денег, чтобы мне выкупить самого себя?

— Это решает Скавр. Боюсь, что после сегодняшнего поединка цены на тебя еще возросли. И потом, если бы ты был обычным аукторатом, заключившим контракт на отработку определенной суммы, то разговор один. Но ты раб, Ивор. Понимаешь, раб! Который приносит хорошую прибыль хозяину. Зачем ему твои жалкие пятьдесят тысяч сестерциев, если он на тебе может заработать полмиллиона.

— Но тогда зачем мне идти к ростовщику, если я не смогу воспользоваться своими деньгами?

— Ты хотя бы сможешь написать на кого-нибудь завещание. А это уже разновидность пусть ущербной, но свободы. Сегодня победил ты, а завтра смерть в лице гладиатора придет за тобой. Но, идя умирать, твоему сердцу будет намного легче от сознания того, что кто-то будет, возможно, спасен. Хотя ты все можешь продуть в кости или пустить на женщин и выпивку. Правда, чем больше разгульности, тем быстрее приход Харона.

— Меня беспокоит не столько смерть, сколько рождение.

— Что?

 

Глава 3

— Что? Я не очень понял тебя, непобедимый Ивор, по прозвищу Белка? — Эдил Авл Магерий плеснул руками.

Даже масляная улыбка на толстой физиономии съежилась и превратилась в гримасу.

— Меня беспокоит не столько смерть, сколько рождение, — спокойно повторил я.

— А меня эстетическая сторона мучений, — Магерий, оправившись от внутреннего удивления, положил на мое плечо свою ладонь, которая была крохотным продолжением огромного окорока и выглядела весьма комично.

Магерий в свои тридцать пять лет невероятно растолстел и завоевал прочную репутацию обжоры. Нет, он не ел, а по-настоящему жрал, поглощая уродливых рыб, необычных устриц, хрустящие тушки ортолана, гусиную и поросячью печенку, выкормленных в кувшине и сваренных в меду с маком сурков, зародыши свиньи, вырезанные в конце беременности. Все это поливалось изысканным гарумом и дорогими винами. Нужник и тошнильню этот сумасброд именовал «святыми» местами.

Я окинул пиршественный стол, на который слуги выставляли легкие закуски. Среди прочего разнообразия были трюфеля, белые грибы, языки фламинго, молоки мурены, павлиньи мозги, печень рыб-попугаев. Мне стало муторно. За все эти годы рабства я ел лишь ячменную и бобовую пищу, выдаваемую в казарме. Гости нетерпеливо переминались с ноги на ногу и вели в разных углах философские беседы, обсуждали гладиаторские мунеры, старательно делая вид, что запахи пищи, окутавшие помещение, их мало заботят. Я и сам боролся с подступившим чувством голода, но все же заставил себя приглядеться к кругу Магерия. И — ба!.. В основном молодые мужчины, одетые в туники с рукавами, а ведь такую одежду носят только женщины. Мало того, на некоторых вообще надеты столы, обшитые складчатыми оборками. Оборки были даже на груди. Стола — это накидка из тонкого полотна — подобие греческого хитона. Как же они прошли в таком виде по улицам города? Ясно! В одном из углов накиданы в кучу мужские плащи-пенулы. Это верхняя нераспашная одежда, одевающаяся через голову. Вот это свадьба!

— Тебя что-то настораживает или удивляет, мой любезный Белка? Скажу по секрету: женитьба мне необходима для прикрытия. — Магерий сально зевнул. — На роль невесты согласилась моя двоюродная сестра Фаустина. Полная дрянь, конечно. Однополую любовь не признает, но и не критикует любимого братца. А какие фокусы в постели показать может! Между нами: любит гладиаторов. Гермаиск сегодня слетел с пьедестала. Желаю удачи! — Авл подмигнул так, что половина лица заходила топленым жиром, — А вот и она, наша императрица!

Фаустина… Традиционный свадебный наряд шел ей на диво к лицу: туника без швов, стянутая у талии шерстяным геркулесовым поясом с двойным узлом, и драпированная шафранно-желтая тога; высокая прическа из шести прядей, разделенная лентами, как у весталок во время их священнодействий; огненно-красное покрывало на голове и венок из мирта и флердоранжа.

— О нет! Я не выколю себе глаза, как несчастный Эдип, узнавший, что ему довелось стать мужем своей матери. — Магерий зубоскалил во всю ширь своей дикости.

Окружающие угодливо засмеялись. Когда десять свидетелей поставили свои печати на брачном контракте, один из приближенных Авла взял на себя обязанность осмотреть трепещущие внутренности овцы, которую невеста предпочла традиционному поросенку.

— М-да! — выдохнул добровольный гаруспик, с серьезным видом оглядывая внутренности. — Что же я вижу? В правом легком имеется изъян, сердце имеет физический, явно выраженный порок и кровоточит во все стороны, а печень так и вовсе увеличена справа. Вдобавок овцу зарезали не по правилам: нож следует вести снизу вверх при жертвоприношении богам небесным и сверху вниз при жертвоприношении богам подземного царства, а резник вел свой нож поперек, словно имея в виду некоего еще неведомого бога между облаками и безднами. Я даже спрашиваю себя, не слышал ли я писк крысы… Неужели боги разгневаны? Неужто их разгневало неумелое исполнение обряда? Не повторить ли нам его? В те времена, когда наши предки еще питали почтение к божествам-покровителям, при несоблюдении правил или отрицательном результате по внутренностям гадали до тридцати раз…

Но даже такая гнусная шутка не смутила присутствующих.

— Довольно, довольно гаданий, затянутых паутиной религий. Это все суеверия, процветающие на руинах, — затараторил Магерий. — Что касается крысы, я не уверен. Возможно, то была крыса, живущая в воде. Что ж до остального… Об этом поговорим, когда выйдем из триклиния. А покамест я объявляю, что предзнаменования благоприятны. Да осенят боги своим покровительством нашу красивую и великолепную пару, образец преданности нашему императору, и да благословит всемилостивый и всемогущий Юпитер возлияние фалернского, которым мы благочестиво отметим начало нашего веселья!

Под одобрительные возгласы Авл Магерий и Фаустина, став рядом, с надлежащей серьезностью обменялись ритуальным согласием, и все перешли в столовую. В смежной летней столовой, где в хорошую погоду открывали выход в сады, стоял триклиний в виде полукруга. Там можно было разместить двадцать семь гостей. Столько и получилось, не считая меня, Фаустину и Авла. Нахлебников-параситов, которых в лицо изящно называли тенями, не пустили. Гости ели, лежа на левом боку и опершись на локоть, что могло вызвать всякие неприятности, и если подавалось много блюд, то в течение пира позу меняли по нескольку раз. Мне указали место рядом с невестой, по левую руку. Сперва мы растянулись на спине, чтобы облегчить рабам обязательный ритуал омовения ног. Ни чулки, ни носки не уберегали их от африканской въедливой пыли. Затем приняли позы, более удобные для еды, улегшись на бок на свежих льняных простынях, прикрывавших мягкие подушки.

— Не гляди с похотливыми гримасами и нежностью в глазах на жену соседа. Пусть на устах твоих царит стыдливость. — Магерий снова сально подмигнул мне и отвернулся к соседу.

— Он сказал это, дабы разжечь твои чувства, на его взгляд, недостаточно возбужденные соседством со мной. — Фаустина легла на спину. — Он так толст, что его член надобно вытаскивать из жира щипцами для омаров. Впрочем, он ему нужен лишь для того, чтобы ходить по нужде. Сборище тупых гитонов! Что намерен делать венценосный Белка с пятьюдесятью тысячами сестерциев?

— Неужели это кого-то может волновать?

— Сумма, по моим меркам, хороша, но не так, чтобы уж велика, но даже ее не просто истратить за одни сутки. Завтра сам Филипп Араб будет благословлять наш брак. Магерий хочет преподнести ему подарок — хороший гладиаторский поединок. Император слывет большим знатоком и поклонником боев. Надеюсь, ты уже догадался о своем участии? Да и мне на тебя смотреть еще не наскучило.

— Свои деньги я заложил ростовщику под проценты и написал завещание.

— Вот как! И кому же ты завещаешь свое богатство?

— Ребенку, родившемуся в первый день сатурналий и выброшенному жестокой матерью на городскую свалку.

— Такое можно наблюдать довольно часто. Улицы города кишмя кишат профессиональными нищими, которые подбирают несчастных малюток. Всему виной несовершенство законов: если бы разрешили аборты, то детского горя было бы намного меньше. И ты считаешь: твой ростовщик (кстати, как его зовут?) побежит после твоей смерти в первый день сатурналий разыскивать несчастное маленькое создание по городским свалкам?

— Ему помогут. Ланиста Цетег. А зовут ростовщика Иегудиил. Ты тоже на всякий случай имей в виду.

— Договорились. Часто тебе приходится выбираться в город?

— Нет. Я все время тренируюсь.

— Однако ты неплохо овладел латынью.

— И греческим тоже. Все же странный этот Иегудиил.

— Чем же?

— Прежде чем взять деньги под процент, заставил подписать арендный договор. Объяснил это тем, что их закон не позволяет производить какие-либо сделки в доме, где живешь. Поэтому он сдал мне свое жилище в аренду на полчаса. Именно столько требовалось времени на оформление завещания и прочих подробностей.

— И дополнительная плата за аренду. Хм… Даже в Африке ростовщик остается ростовщиком. На смену богам имманентным евреи предложили единого трансцендентного бога. Да, идея носит весьма остроумный характер. А уж о необычности предписаний разговор отдельный. Им нельзя, например, смешивать лен с шерстью.

Тогда, признаюсь, я мало что понял из речи Фаустины; сказал только:

— Странное племя!

— Странное?! Очень мягко сказано. Знаешь, кто у них карается смертью? Скажу: иудеи, отрекшиеся от Яхве ради какого-либо чужого бога (какое счастье, что существует веротерпимый Рим); быки, забодавшие человека; замужние женщины и их любовники; невеста и ее любовник, ежели он не приходится ей женихом; девица, вступившая в брак, будучи лишенная девственности; дочери священников, торгующие своим телом; содомиты, мужеложцы, ворожеи; совершающие грех мужчины и животные, женщины и животные; вступивший в греховные отношения мужчина со своей матерью, дочерью, мачехой, падчерицей, свояченицей, сестрой или теткой; мужчина, женившийся сразу на двух сестрах или на матери с дочерью; мужчина, переспавший с женщиной во время месячных. Вообще, мне нравится изучать народы через их сексуальную культуру. Яхве предлагает достаточно большой список сексуальных запретов.

— Каждый замечает лишь то, что хочет видеть. Хотя действительно вопросов много. Например, отношение между двоюродными братьями и сестрами…

— У тебя не только мощный торс, но и хороший цепкий ум, склонный немного поострить. Насчет двоюродных братьев и сестер у тебя ловко подмечено. Если бы мы жили согласно иудейской морали, то во всей Римской империи очень скоро не осталось бы и дюжины неиудеев. Вот ты, например, составил завещание на случайного ребенка, которого бросят на свалку родители, точнее, мать, так как отцам, как правило, вообще нет никакого дела до своих незаконных отпрысков, да и законных тоже. А если это дитя — плод самого невероятного инцеста?

— Почему не осталось бы?

— Потому что проницательное око их бога осудило Онана за древний противозачаточный прием, который мы радостно и беспечно применяем кто во что горазд. Что касается препирательств евреев с их богом, то это утомительно. Вся эта история напоминает комедию, где повторяются одни и те же эффекты.

— Я никак не могу взять в толк: в чем отличие христиан от иудеев?

— И те и другие — евреи. Поэтому их называют иногда иудеохристианами. Но это не совсем верно; они чураются друг друга, а этот факт явно свидетельствует, что они не одно и то же. Хотя признаться честно, я и сама плохо их различаю. Знаю только, что одни собираются в молельном доме и едят своего бога, призывая к смирению, а другие все ждут не дождутся его пришествия. Я брезгливо отношусь и к тем, и к другим. Мало того, считаю их секты опасными.

Ум и эрудиция Фаустины впечатляли. Но от ее слов тянуло зловещим холодом.

— Белка, а у тебя глаза синие, но свет мягкий, а не холодный, как это обычно у голубоглазых и синеглазых. Вообще, надо сказать, есть в тебе схожесть с представителями германских племен. Правда, те внешне грубоваты: рубленые черты лица, кряжистые фигуры. А в тебе есть тонкость и плавность, мне не знакомые, и быстрота, конечно. О, твоя скорость! Расскажи о себе. Откуда ты? Какого племени?

— Я… я Ивор, по прозвищу Белка, родом с Верхнего Борисфена…

— Поняла. Спрошу иначе. Ты в разговоре обмолвился, что много тренируешься. Глядя на тебя, сразу видно: истовый фехтовальщик. Скажи, ты много работаешь на тренировках, потому что боишься смерти?

— Я думаю не столько о смерти, сколько о рождении.

— Как? — Фаустина выронила из руки оливку и перекатилась на спину, при этом обнажив перламутровое бедро. — Нравится? — кивнула на оголившуюся часть тела.

— На какой вопрос я должен отвечать?

Фаустина, фыркнув, одернула подол туники:

— Ослепнешь еще с непривычки! Ты ведь редко покидаешь пределы школы, а значит, освобождаешь себя от лишнего семени, подобно Онану. Или гладиатор может преобразовывать белок в силу и мощь? Ха-ха! Где-то я уже это встречала. По-моему, у буддистов. Хотя могу ошибаться. Ах да, бедный мой Белка, ты уже не знаешь, на какой вопрос отвечать: с такой вот скоростью Фаустина задает их! Ну, ну, можно оттуда, где смерть и рождение.

— Довольно резкие переходы. А объем жажды пытливых мыслей просто восхищает! — Я сглотнул горечь, стараясь не показать виду, что больно задет. Но, видимо, все же легкая тень пробежала по моему лицу. И патрицианка заметила ее:

— Прости. Я, возможно, случайно коснулась больной для тебя темы.

— Напротив. Больное то, что сейчас окружает нас и является частью нашей жизни.

— Ты имеешь в виду величие и блеск Рима? На этот вопрос можешь не отвечать: скажешь правду — смерть на кресте. Здесь, кроме нас, очень много ушей.

— Тем не менее, не касаясь римской идеологии и устройства, скажу лишь, что ваши боги выглядят игрушечными. Да, в чем-то вы, безусловно, превзошли многие народы, но не во взгляде на параллельный, божественный мир. Подумать только, каждому ремеслу, каждой вещи благоволит отдельный божок. Греки далеко ушли вперед, выдвинув идею, что всемогущий рок существует. К сожалению, имея таких учителей, вы пошли по другому пути. Ваша империя рано или поздно погибнет, потому что живет в самообмане и доверяется силе оружия больше, чем искусству взаимопонимания.

— Рим не всегда с помощью лишь оружия добивается расширения своих земель. Есть тонкие, искушенные дипломаты и политики. В конце концов, существуют политические и экономические санкции. Но я чувствую: ты так много хочешь сказать, что прыгаешь с одного на другое. Начал с богов — продолжил политикой. Давай все же остановимся на первом. Как называется твое племя?

— Мы — дети Великой Матери. Мой народ живет в лесах, там, где Данапр только начинает свой путь. Вы называете его Борисфеном.

— И во что же верит твой народ?

— Как и вы, в богов? Разница в том, что весь окружающий мир, в котором мы якобы пребываем, заключен в виде мыслей в голове Родящего.

— То есть ничего нет, а мы и все созданное человеком — это воображение вашего Родящего?

— Именно так. Звезды, мерцающие в ночном небе, мы видим, потому что череп его прозрачный. Но мысли Родящего в отношении отдельно взятого человека зависят от веретена Великой Матери. Если нить веретена, прицепленная к одной из звезд, рвется и звезда гаснет, то человек покидает этот мир, то есть перестает быть мыслью-образом бога и уходит или рождается, но уже по-настоящему.

— Значит, жизнь человека, его поступки не зависят от него самого? Собственно, его и нет вовсе?

— Любой образ или мысль должны бороться за свое существование и при этом совершенствоваться. От этого зависит, кем человек станет в другом, настоящем мире. Все сводится к тому, что бог сам совершенствуется в процессе вынашивания своих мыслей.

— Любопытно. А что касается погоды и природных катаклизмов?

— Это тоже все в его голове. У нас есть выражение — промозглая погода.

— Слышу в слове «промозглая» корень «мозг».

— Когда идет мелкий дождь, мы говорим «мозглит».

— Кажется, начинаю что-то понимать. А Великая Матерь?

— Она является женой Родящего. Когда мысли мужа начинают раздражать или пугать ее, она просит, а иногда заставляет Родящего выкинуть их из головы, при этом рвет нить, идущую из кудели к звезде. Иначе происходит с мыслями-образами, достигшими совершенства. Они обретают материальную жизнь во вселенной и находят себе место под большим деревом, которое всегда плодоносит вкусными золотыми яблоками; в них-то и кроется энергия вечной жизни. Бог должен все время освобождать голову для новых планов. Зачем держать то, что достигло наивысшего пика!

— Последнее для того, чтобы муженек не впал в интеллектуальный нарциссизм? Да, вы ребята с юмором! Матриархат в божественном устройстве!

— Да. Очень многое зависит от Великой Матери.

— Есть ли у вас жертвоприношения?

— Конечно. Все действия направлены на задабривание Великой Матери. Если Родящий провинился перед женой, то непременно хочет с помощью подарков получить скорейшее прощение.

— И начинает вынашивать планы, чтобы такое преподнести любимой женушке? Но ведь она знает обо всем происходящем в его голове!

— Знает. И оценивает в первую очередь его порывы.

— Ну и ну. Еще вопрос: а жрецы у вас есть?

— Есть, мы их зовем волхвами. Как такового сословия нет, потому что мудрость нельзя передать по наследству или доказать ее силу с помощью золота. Волхвы — это близкие к совершенству мысли-образы бога. Но прежде чем родиться и уйти в мир вечный, став наконец частью вселенной, волхв должен подготовить себе замену.

— Ну, конечно, ведь ничем не занятые клетки мозга могут деградировать. — Насмешливый тон Фаустины уже не беспокоил меня, как это было поначалу, ибо я чувствовал неподдельный интерес, скрывавшийся за ее словами. — Значит, в вашем загробном царстве нет темниц для грешников и специальных теплых мест для праведников?

— Нет. Злые мысли просто погибают, не обретая материальной жизни.

— Ты что-то говорил о дереве?

— Да, на нем держится вся вселенная. Корни его уходят далеко вверх, а ветви свисают вниз. Все миры живут на его ветвях. Наш занимает очень малое места, примерно столько, сколько кольцо на твоем мизинце.

— Ты, говоря о вашем боге, не называешь его по имени, да и Великая Мать — это всего лишь эпитология?

— Называть бога по имени можно только в самых крайних случаях, и делать это категорически запрещается, общаясь с чужеземцами: нельзя давать повода глумиться над верой, в противном случае тот же Родящий может серьезно наказать.

— Интересно, а почему ты выбрал именно сатурналии при составлении своего завещания?

— Причины две. Первая — мне этот праздник нравится тем, что на все семь дней, пока он справляется, рабы становятся как бы хозяевами, а рабовладельцы выполняют работу невольников по дому. Есть в таком обычае свой смысл. По крайней мере, это хорошее напоминание о том, что все является зыбким: сегодня ты господин, а завтра раб. А может, некоторые из вас что-то поймут в жизни тех, кто носит клеймо или цепь. Некоторые патриции и всадники участвуют даже в потешных гладиаторских боях во время сатурналий. Вторая причина в том, что праздник этот напоминает мне о Родине. Именно в это время на Данапре пекут хлебные лепешки, напоминающие солнце. Правда, мы его отмечаем четырнадцать дней. Люди катаются с ледяных гор, ходят в гости, угощают друг друга, устраивают кулачные бои, как стеночные, так и парные.

— Это что-то вроде бойцов с цестами?

— Нет. У нас этим никто денег не зарабатывает, а руки покрыты только мягкими рукавицами. Да и калечить запрещено, если только случайно бывает. Кулачный бой — молодецкая забава, хотя старики тоже не прочь повеселиться. Еще у нас празднуется период летнего солнцестояния — Купала. Если вы, римляне, зовете в эти дни в свои дома весталок, которые предсказывают будущее по воде, и потом обливаете себя той водой, то у нас в это время принято купаться при свете звезд. Девушки плетут венки и пускают их по течению. Парни плывут за ними, чтобы покрыть голову. Потом каждая девушка отыскивает свой венок, а значит, и жениха своего находит. Молодые люди по парам, взявшись за руки, прыгают через костер. Если у пары руки над огнем во время прыжка не разомкнулись, то их называют женихом и невестой.

— Мудрый обычай. Ведь если молодые люди друг другу не приглянулись, они легко могут сами разомкнуть руки.

— Иногда девушки связывают из больших вербных веток дерево, вкапывают его в землю, водят вокруг него хоровод, грустные песни поют…

— А есть еще боги, кроме Родящего и Великой Матери?

— Есть. Их дети. Когда Родящий беседует с одним из своих сынов, богом войны, и думает о ней, то на земле бушует пламя смерти. Если беседует с другим, богом плодородия, то оратаи начинают трудиться над пашней.

— Смысл понятен. Кое-что я уяснила. Однако мы здорово заболтались! Жирный Авл совсем забыл о правилах приличия: он уже довольно долго отсутствует с одним из своих фаворитов. — Фаустина обвела взглядом столовую. — Какое чудное сборище гитонов! И как меня мутит от всего этого!

Пока мы разговаривали, гости молодых осушили уже приличное количество кратеров с вином и сейчас представляли собой пеструю, осклизлую, потную массу с блуждающими сальными и бесформенными улыбками. Периодически то тут, то там вспыхивали нарочитые конфликты на почве ревности, призванные подстегивать сексуальную энергию. Те, что выполняли роль пассивов, лежали на спине, оголив выбритые ноги. Активные с обнаженными мускулистыми торсами перебрасывались политическими новостями и много пили, очевидно, демонстрируя близость к первобытному миру. Почти у всех были крашеные волосы, напудренные, прикрытые макияжем лица, тщательно обработанные ногти.

— Эй, гладиатор по прозвищу Белка, ты слышишь меня? — с противоположного конца стола обратился ко мне, встав с места, приторный молодой ублюдок. — Знаешь, чтобы я с тобой мог сделать, если бы не патрицианская гордость и эти гнусные запреты на выступления в схватках. Кто их придумал только? Да, если бы я не потерял право выбираться в квесторы и преторы из-за боев, знаешь ли, где бы вы все у меня были! Вот тут! В моем анусе!

— Оставь его, Геркулес, твое ли дело замечать раба! — пискнула упитанная плоть, больше похожая на широкий глиняный ночной горшок. Маленькая короткая ручка взметнулась вверх и начала нервно и нетерпеливо дергать подол туники Геркулеса. — Не позволяй им даже мечтать о таких чудных прогулках, как твой, ох… Лучше подумай обо мне!

Но ублюдка было уже не удержать. Приторный представитель древнего патрицианского рода двинулся в мою сторону, ступая прямо по столу.

— Я надеру твои тестикулы так, что ты их сам проглотить захочешь, мечтая прекратить мучения! — орал он пьяным голосом.

Гости подались от стола. Сверкающие от жира подбородки, маслянистые, заплывшие глаза оживились, предчувствуя незапланированное зрелище.

— Убей его, Геркулес! Пусть знают варвары, что они сильны, пока нет против них настоящей силы! — тонко выкрикивали гитоны с подмалеванными глазами. Сильная половина ужасного сброда предпочитала щериться, оглаживая щеки с трехдневной щетиной.

— Луций Клавдий Силан, прошу тебя: сядь на свое место! В противном случае придется рассказать твоему дяде о твоих подвигах, а заодно и о пикантных пристрастиях. — Голос Фаустины прозвучал негромко, но достаточно твердо, чтобы так называемый Геркулес резко прервал свою нетвердую поступь, словно напоровшись грудью на колючую незримую преграду.

— Ты заступаешься за грязного гладиатора! — Мужчина попытался показать на меня пальцем, но прицел явно был сбит и не мог поймать мишень.

— Я хочу, чтобы племянник уважаемого человека не грохнулся под смех почтенного собрания в вазу с едой, да еще на моей свадьбе!

— Фаустина, все собравшиеся за твоим столом представители якобы древнейших родов — это жидкое галльское пивцо по сравнению с моим. Ты и Авл должны быть на седьмом небе от счастья, потому что я удостоил вас своим вниманием. И если я захотел вздуть жалкого раба, да хоть содрать кожу или варить в котле по отдельности каждую часть его плоти, чтобы получить эстетическое удовольствие от страданий, ты не должна мешать мне, своему гостю, ибо знаешь, что я полностью возмещу его стоимость, как долг чести.

— Браво, Геркулес! Браво! — восторженный хор гостей срывался на свинячий визг.

— Достопочтенный патриций Силан, я с огромным удовольствием уступила бы тебе раба хоть сейчас, будь он моим, но, к сожалению, хозяин его известный тебе патриций Скавр. Я очень прошу, как невеста, как виновница сегодняшнего торжества, оставить гладиатора мне до завтрашнего вечера. Завтра в присутствии Филиппа Араба здесь состоится великолепный бой, который мы намереваемся посвятить вам, нашим друзьям, а также императору. Прошу тебя: не порти праздника.

— Уступи, о мой великолепный Геркулес! — взмолился писклявый горшок с противоположного конца стола.

— Ладно. Но будь моя воля, я бы незамедлительно вернул старые римские порядки, суровость которых сильно смягчилась в последнее время. Но, слава богам, есть еще отцы-традиционалисты из числа сенаторов, предлагающие давать время от времени рабам памятный урок для поддержания острастки. И это не анахроническая злоба. Нет! В этих законах сохранность империи. Разве Август не велел распять раба, посмевшего зажарить его любимого перепела? Кстати, насчет распятия: гладиатор Белка, я могу тебя кое в чем просветить. Вначале приговоренного пытают, но не очень сильно, чтобы он мог сам нести на себе тяжелую перекладину креста. Уже на месте его кладут на землю, срывают одежду, и палач прибивает руки к поперечине. Для этого существует два способа. Профессиональные палачи, мастера своего дела, загоняют гвоздь между костями так, что сами кости остаются целыми, а вот срединный нерв рассекается или травмируется. Понимаешь меня, Белка? И большой палец, хм, пальчик эдак красиво подтягивается внутрь ладони. — Силана качнуло, но он все же устоял на ногах, опрокинув несколько кратеров с вином. — Каков вид, хоть картину пиши! Палачи из числа добровольцев, любители чужой боли, прикрывающиеся долгом перед империей, коих пруд пруди, как только появляются объявления о массовых казнях, могут лишь гвоздь забивать выше запястья — между лучевой и локтевой костями. И в том и другом случае руки привязываются достаточно прочно, но так, чтобы каждый узел приносил дополнительные страдания; еще приговоренному оставляется некоторая свобода передвижения на кресте, чтобы он мог скользить вверх-вниз… ик-к, вверх-вниз… ик-к, скользить подолгу, если не сутками, то уж несколько часов кряду. — Говорящий раскинул руки и начал изображать телодвижения распятого. — Затем поперечину крепят к столбу и прибивают ножки, которые так и ходят ходуном с переливами то крупной, то мелкой дрожи от уже полученного шока в руках палачей. Опять-таки мы имеем несколько способов. Опишу те два из них, что сам попробовал на заднем дворе, наказывая нумидиек, тьфу ты, за гордость, понимаешь? Не совсем нумидиек, конечно, нумидийцев, если быть точным, за отказ повиноваться в качестве гитонов. Понял меня, раб Белка? Ха-гх! Так вот: гвоздь может пронзить скрещенные ноги в подъеме, и та ступня, что ниже, ставится на полочку. Можно ноги поставить рядом и прибить сквозь сомкнутые пятки, и тогда распятый повисает этаким изогнутым крючком.

— Урок превосходен, но он для меня не нов. — В наступившей тишине я не узнал собственного голоса. — Я могу сам рассказать, что происходит дальше. Распятый на кресте умирает от удушья. Вес тела, обвисшего на гвоздях, парализует мышцы брюшины и грудной клетки. Дыхание в нижней точке пресекается. На израненных ногах человек приподнимается, чтобы сделать несколько глотков воздуха. И так длится долго, очень долго, пока палач не проявит милость и не сломает голени, позволив распятому умереть от удушья. Могу продолжать дальше. Иногда власти проявляют человеколюбие и распинают головой вниз. В этом случае человек умирает в считаные минуты. Как видишь, почтенный Геркулес, я тоже кое-что успел узнать и не напрасно тратил время, живя рабом в Римской империи. Но скажу, что если бы я мог выбирать между клеймом раба, которое ношу на плече, и распятием, то отдал бы предпочтение второму.

— Так что же тебе мешает? Достаточно плеснуть в меня каплей вина или совершить попытку побега, и крест твой, Белка, гладиатор с Верхнего Борисфена!

— Однажды, это было еще на родине, один из учителей сказал, что человек не может сам лишить себя жизни, а также содействовать в этом никому другому. Только самые веские причины могут подтолкнуть к страшному шагу. А пока я их не вижу. Я выхожу на арену с мечом, потому что против меня выходят такие же вооруженные люди и не менее опасные звери.

— У них непростая теософия, Силан. — Фаустина дернула меня за локоть. — А вот и Авл с Варинием. Мы уже вас давно заждались. — И, нагнувшись, к моему уху: — Пойдем, пока пар из этого самодура вышел, а нового еще не образовалось.

Патрицианка оторвалась от льняной сигмы и, вцепившись в мое запястье, потянула меня из столовой. Мы миновали целую анфиладу сквозных комнат и узких извивающихся коридорчиков, прежде чем оказались на женской половине дома в небольшой, но с богатым вкусом убранной комнате, стены которой были задрапированы тканью с изображением эротических оргий. Посредине на небольшом возвышении из мраморных ступенек стояла кровать, занавешенная со всех сторон полупрозрачной газовой кипенью. В правом дверном проеме показалась фигура женщины.

— Алорк, все ли готово? — Фаустина щелкнула пряжкой на плече, и тога скользнула вниз.

— Да, госпожа, — ответила служанка, опустив голову так низко, что невозможно было разглядеть ее лицо. — Можно ли подавать воду для омовения?

— Да. И я хочу устроить для своих глаз приятный отдых. Надеюсь, гладиатор не против, чтобы его тело мыли нежные руки служанки в моем присутствии?

— Я…я. А можно не сейчас, то есть не сегодня? — Смятение овладело мной. Никогда мое тело еще не испытывало радости от близости с женщиной, но в то же время я понимал, что это должно произойти не так. По вечерам возле гладиаторских казарм можно почти все время видеть снующих с подмалеванными глазами гитонов, тунитикатов, проституток и даже почтенных матрон, чьи лица, разумеется, закрыты фламеумом. Мои товарищи неоднократно пытались подложить ко мне кого-нибудь из тех, кто считал гладиаторов своими кумирами. Но всякий раз находились с моей стороны причины уклониться от контакта. Иной раз я просто убегал, точно белка, либо от сладковатого запаха греховной плоти, либо от кожной сыпи, присутствовавшей почти у всех, кто не считал нужным быть в подобных вопросах избирательным.

— Не сегодня! Ха… дурачок! Так ведь завтра может быть поздно. Я по твоему лицу вижу, что ты девственник. Отказаться от подобного предложения не захотел бы ни один здоровый мужчина. Пользуйся моментом: не упусти свою награду за ратные труды. Кстати сказать, завтра вместе с императором Филиппом Арабом приезжает его любимый фракиец, по прозвищу Голубь. Слышал о таком? На прошлых играх в Вероне он вскрыл животы четырем очень сильным бойцам. Причем заканчивал поединки так, чтобы у соперника не оставалось ни единого шанса выжить. Он сам признался однажды в разговоре: «Сразившийся со мной узнает мою тактику ведения боя, поэтому в другой раз может, воспользовавшись знаниями, здорово попортить мне нервы!» Завтра сюда приглашены две пары гладиаторов. Скажу по секрету, от меня в немалой степени зависит, кого с кем поставят. — Фаустина неприкрыто покупала близость со мной, от этого муторное состояние мое только усилилось.

Наверное, я выглядел нелепо и жалко. Друзья не случайно всякий раз, видя мое смущение, называли меня пучеглазой редиской. Но здесь, помимо смущения, была тошнота, подкатившаяся к горлу желудочной горечью. Я едва сдерживался, давя приступы откровенной рвоты. Сил не хватало на сколько-нибудь внятный ответ. Положение мое спасла служанка Алорк. Входя в альков хозяйки, она зацепилась за длинную штору и выронила из рук кувшин с теплой водой.

— Ты неуклюжая ослица, Алорк!

— Да, госпожа.

— Ты будешь завтра утром наказана розгами!

— Да, госпожа.

— В следующий раз отдам тебя в порнотеатр драматургу Коррелию и попрошу его написать пьесу о том, как обезумевший от воздержания осел нашел свою любовь. Догадайся: кто будет главной актрисой в этом захватывающем спектакле?

— Да, госпожа…

— Приберись здесь. А мы пока прогуляемся до бассейна. — Фаустина взяла меня под локоть и подтолкнула к выходу. — Прости меня, храбрый Белка. Девчонка действительно неопытна. Обычно в таких делах прислуживает Акта. О, тебе бы понравилось! Жаль: приболела. В Африке есть свои интересные обычаи. Например, делать обрезание женщинам. Этот обряд сохранился еще со времен хозяйничавших здесь когда-то пуннов, финикийцев. Сейчас их осталось крайне мало. Тем не менее им позволено поклоняться Ваалу и его жене Баалат. Кажется, это так звучит. Акте сделали обрезание по всем правилам. Если интересуют подробности, могу рассказать. Представляешь, такая девушка, естественно обнаженная, моет тебя! Ну как, уже заводит? А я наблюдаю за вами обоими и вижу, как побеждает природа и возникает anasurma priapa. — Невеста Авла Магерия неожиданно выбросила правую руку с развернутой в мою сторону ладонью. Я ощутил значительно ниже пояса ее цепкие, как у зверька, пальцы. — Ха-ха-ха! Не ожидал? Ты можешь и не хотеть Фаустину, а вот он хочет. И мы с ним никого спрашивать не собираемся. Правда, дорогой? Ну, ничего, терпим! Итак, наш путь к бассейну. О, это моя гордость! Подходи ближе к краю, не бойся, Белка!

Я подошел и посмотрел в каменную чашу, сплошь изрисованную: мифологические персонажи подводного мира в самых невероятных позах занимались любовью, держали в руках и плавниках винные кратеры, убегали друг от друга с эротическим подтекстом в движениях. Но я сразу даже не понял, чем все же хотела меня удивить Фаустина, пока внимательно не посмотрел на дно, освещая путь взгляду факелом. Бассейн был заполнен водой, приблизительно до колена, может, чуть меньше. В бликах этого искусственного мелководья темнела фигура двухметрового крокодила. Когда я поднес факел, он судорожно дернулся, по всей видимости, вырванный из сна.

— Его зовут Нигер. Этот замечательный экземпляр привезен с Нижнего Нила. Эй!.. — Фаустина несколько раз хлопнула в ладоши.

Рептилия задвигалась, делая большие махи хвостом так, что вода бассейна пошла бурунами.

— Проголодался, дружок. Потерпи до завтрашнего вечера. Крокодил не должен быть крупным, иначе убьет жертву быстро и просто. Нигер тоже переросток, но ничего: завтра ему подрежут сухожилия на одной из задних лап, поэтому догонять жертву ему будет сложнее. Вид детских мучений особенно притягателен и высоко ценится любителями венацио, но не как бойни, а как настоящей эстетики. Для этих целей больше всего подходят мальчики семи-восьми лет, у профессиональных нищих их покупают за вполне приемлемую сумму.

— А где же профессиональные нищие берут этих малышей? — Даже я, успевший привыкнуть к виду крови на арене, ощутил ледяной холод под сердцем.

— Ну, вариантов множество. Первое: банальное воровство из-под носа зазевавшихся родителей или безалаберных педагогов. Второе: свалка. Правда, при втором варианте приходится несколько лет растить мальчика, потому как на свалках в основном грудные младенцы. Непосредственно перед венацио мальчика тщательно отмывают от многолетней грязи, завивают и стригут волосы, обрабатывают ногти и привязывают к спинке крылышки. Получается розовый ухоженный амурчик. Потом его опускают в бассейн, где ждет не дождется Нигер, и…

— Фаустина, давай поговорим о чем-нибудь другом!

— Я тебя утомила своей болтовней? Прости! Если бы не эта неуклюжая Алорк, ты бы уже отлетал в блаженстве, а заодно и я.

— Я бы хотел сохранить силы для боя.

— Ты переел, и с непривычки тебя мутит. Бывает.

— Не только от еды.

— Согласна: гитоны не лучшее общество.

— Позволь мне уйти в казарму. А завтра встретимся.

— Ты… ты смеешь не принять мое предложение?! Безумец!

И тут я не поверил ей. Меня словно осенило. Ведь все просто, как то, что у человека две ноги и две руки. Конечно же, если меня завтра убьют, то слухи о благородной патрицианке и ее любовнике-гладиаторе, не успев начаться, умрут, зато она успеет получить свое. Хотя может ли такой человек, как Фаустина, бояться слухов? Нет, я имею дело с чем-то нетипичным, с какой-то патологией: она получает удовольствие от вида мучений и смерти своих любовников.

Поэтому я нужен ей сегодня, чтобы завтра она достигла пика своего изощренного оргазма. Бой можно подстроить как угодно, ведь здесь нет арбитров и третиариев, а хозяину выплатить приличную сумму, не рассказывая о неприглядных деталях. Я был убежден в своей правоте окончательно и бесповоротно. Мои мысли были почти на правильном пути, не учли только одного: Фаустина думала еще изощреннее.

— Хорошо. Дважды предлагать не буду. Но скажу: завтра тебя ожидает великолепный сюрприз! Можешь идти. Выход знаешь.

Когда я покинул гостеприимное жилище и наконец оставил за спиной большое двухэтажное строение, скорее напоминавшее в темноте чудовищного монстра, окруженное великолепным садом с живой изгородью, было уже хорошо за полночь. Легкий ветер нес со стороны пустыни мелкий песок. Римляне считают, что пустыня пахнет смертью, поэтому очень часто приносят жертвы африканским богам, думая, что те проявят благосклонность к пришельцам и не обрушат в минуты собственного гнева непогоду на их головы. Я, покрыв голову накидкой, заспешил к казарме, решив попытаться как можно скорее забыть весь этот вечер. Я научился не помнить, иначе давно бы потерял разум. Для этого нужно увлечь себя планами будущего дня, но никогда не забегать вперед очень далеко.

Например, завтра утром посетить термы, предварительно хорошо размявшись в палестре, стараясь не думать о предстоящем вечере. Да, все так, но почему-то из головы не выходила служанка, кажется, ее зовут Алорк. Скорее всего, очень древнее финикийское имя. Когда-то здесь находилось сердце Карфагенского царства. Римляне разрушили его до основания, поначалу запретив поклоняться оставшимся в живых финикийцам своему культу. Но время шло, и веротерпимый Рим принял в свой пантеон древних местных богов, прекрасно понимая, что воевать можно против армий, но не народа, в противном случае запреты породят волнения. Алорк! Я толком даже не смог разглядеть ее лицо, только очертания профиля в полутемном алькове ее хозяйки. И руки. Руки, испещренные венами, познавшие тяжесть грубого труда, но не потерявшие тонкости и красоты. Такие руки да вдруг выронили кувшин с теплой водой? Трудно поверить. От всей ее фигуры веяло чем-то щемяще близким. Алорк. Почти как Лока.

 

Глава 4

Сегодня Лока сказала мне: «Пришло время узнать, как выглядит Граница Миров». Между этой фразой и приходом Алвада в нашу деревню прошло три года. Я уже знал, что прежде, чем предстать перед Вааном, мне нужно пройти какое-то испытание. Я перебирал в голове различные варианты, думая, что меня будут испытывать на знания леса, животного мира, физическую подготовку. Поэтому готовился в последние недели особенно истово. Но все случилось иначе. Колгаст дал мне выпить какого-то отвара, после чего все тело стало ватным, а веки отяжелели настолько, что впору было просить хоть саму Мару держать их вилами. Я провалился в доселе неведомое состояние, похожее на сон. Тело стало податливым и послушным. Я шел и, как три года назад, держался за посох шедшего впереди меня Алвада, с одной стороны, находясь в полном сознании, с другой — абсолютно не принадлежа себе. Я спал, ибо глаза мои были закрыты, но при этом видел. Шел, двигался, но тело не чувствовало ни стегающих по лицу веток, ни колючек и шишек на земле. Оно не слышало ветра и не ощущало солнца. Только видело каким-то непостижимым оком. Мой поводырь подвел меня к берестяному коробу величиной с мой рост и знаком показал, чтобы я лег в него. Далее я уже наблюдал за происходящим как бы со стороны, видел то, чего не должен был видеть: Алвад накрыл крышкой короб, в котором, скрестив на груди руки, покоилось мое тело; затем, подняв на плечах груз с помощью веревки, переместил его в вырытую яму. Несколькими мощными гребками, произведенными широкой деревянной лопатой, помощник волхвов засыпал яму. Повторюсь: я сам видел это, наблюдая за происходящим с высоты примерно в два человеческих роста. Неожиданно меня понесло вверх. И вот уже Алвад становится не больше лесного муравья, а деревья леса сливаются подо мною и напоминают безбрежное пространство зеленой воды. А я поднимаюсь все выше и выше до тех пор, пока высоко в небе среди облаков не появляется исполинская гора, уходящая вершиной в темнеющий свод.

Неожиданно на глаза упала кромешная тьма. Одна лишь тьма. Непроглядная, с запахом старого, неживого, лежалого дерева. Руки выбросились вперед, но уперлись во что-то твердое. Где я?! Первая же пришедшая в голову мысль едва не свела с ума: неужели в том самом коробе, который закопал Алвад? Ужас пробежал ледяной волной от кончиков ног до макушки, заставляя волосы на голове подняться дыбом. Только не поддаться панике! Вытягиваю руки вдоль туловища. Спокойно. Щипаю себя за ногу. Живой. Чувствую! Значит, живой. Пробую сделать глубокий вдох. Вдох, выдох. Дышится. Легко дышится! Да где же я? Собираюсь с духом и ударяю сразу двумя руками перед собой.

— Входи, Ивор. Я уже давно жду тебя. — С этими словами седовласый старец, опершись на посох, поднялся мне навстречу.

Я невольно отметил, что голос его был на удивление легок, словно апрельский ветер, и лишен столь распространенного возрастного скрипа, правда, и другого ощущения, что голос мог, например, принадлежать человеку нестарому, не складывалось. Удивительное соответствие глубины тембра при всей его легкости с внешностью говорившего.

— Садись вот сюда, спиной к открытой двери, так ты будешь лучше видеть меня. — Старик продолжил после небольшой паузы, словно предназначенной для того, чтобы я мог сравнить речь с тишиной. Звуковые краски его голоса так действовали, что мгновенно возникло ощущение давнего хорошего знакомства. Напряжения как и не бывало. — Пришло время нам встретиться, Ивор.

Снова пауза, на этот раз явно для того, чтобы я смог спокойно разглядеть говорившего. Первое, что бросилось в глаза, — льняная, расшитая ярким орнаментом тесьма, схватившая длинные седые волосы и разделившая высокий морщинистый лоб надвое. Затем руки. Даже в плохо освещенной клети они были хорошо видны: широкие тяжелые кисти с выпирающими костями и длинными узловатыми пальцами. Ярко очерченные, крупные коридоры крови и глубокие борозды, из которых явно не последнее десятилетие темнел мир космоса. Он сделал три-четыре шага вперед и оказался в освещенном дверным проемом квадрате. И тут я увидел его глаза. Точнее, огромно распахнутые бельма, словно бросавшие вызов солнцу. Лучи упирались в них, как в глухую стену, не вызывая ни малейшей реакции: этот человек уже давно одной ногой стоял в потустороннем мире.

— Меня зовут Ваан. Это похвально, что ты, знакомясь с человеком, всегда смотришь на его руки.

— Тот самый Ваан, призванный решить мою судьбу?

— Тот самый, но насчет судьбы — сильно сказано. Читать мысли Родящего еще никто не научился.

— Что же все-таки со мной произошло?

— Смотря, о чем ты спрашиваешь? Если о последних трех днях, то мирно спал. Во всяком случае, так выглядело внешне.

— Но человек не может спать три дня, как убитый, безо всякой на то причины? И потом, что значит: выглядело?

— А почему ты не спросил, отчего именно за тобой пришел Алвад? Но наберись терпения и выслушай всю историю. Твой отец Абаль и мать Кайле зачали тебя в первое полнолуние от зимнего солнцестояния. В это время многие стараются думать о потомстве, но далеко не у всех получается. Луна, как тебе уже известно, — это веретено Великой Матери. Она полностью показывает его, когда высказывает одобрение, читая мысли своего мужа. Но быть зачатым в это время мало, нужно еще суметь правильно родиться, то есть при полном веретене. Не только день, но и час выхода из чрева должны совпасть с настроением богини.

— Но ведь у луны существуют четко просчитываемые циклы?

— Да, все как у людей. Ты разве не замечал? Не случайно нас в одно время не в состоянии выбить из колеи даже очень серьезные испытания, тогда как в другое — малейшая неурядица становиться настоящей преградой.

— Видвут говорил мне об этом.

— Хорошо. Дальше мы уже начинаем наблюдать за ребенком, чье рождение совпало по двум правилам, и делаем свои выводы: если в полнолуние пошел первый зуб, то наверняка станет волхвом-воином или волхвом-охотником, если начал ходить — волхвом-травником, а произнес первый членораздельный звук — волхвом-судьей. Сложность в отношении тебя заключалась в том, что ты показал первый зуб, начал ходить и говорить, конечно, в разное время, но всегда при полной луне, — продолжал Ваан.

— Поэтому меня готовили сразу четыре волхва?

— Да, и во всех направлениях ты проявил недюжинные способности. Хотя поначалу сомнения имелись. Для воина ты и сейчас, мягко говоря, выглядишь достаточно худосочным, но Чарг сумел развить мышцы, а жилы сделать крепкими и выносливыми, превратив недостаток веса в преимущество за счет быстроты и легкости. Стрельба тоже покорилась, хотя на первых порах Лока жаловалась на твою нетерпеливость.

— Почему охотников готовит женщина?

— Потому что в стрельбе по движущейся цели очень важна интуиция. А с этой стороны ни один мужчина никогда не превзойдет женщину. Что касается Видвута и его школы, здесь вопросов нет: ты проявил усердие и не раз демонстрировал врожденную глубину взглядов на многие предметы жизни. — Ваан набрал воздуха в грудь.

— Остается Колгаст?

— Тоже все хорошо. Нареканий со стороны травника нет, впрочем, я вообще никогда не слышал от него в чью-либо сторону недовольных речей.

— Значит, последнее, что я должен пройти, — это Ваан, который сейчас стоит передо мной?

— Не торопись: есть еще Алвад.

— Разве Алвад — волхв? Он ведь даже говорить не умеет!

— Это ты думаешь, что не умеет. Алвад — мой сын. Ему не нужны те средства, которые используем мы, чтобы передать течение своих мыслей. Я беру его руки в свои и без труда слышу, о чем думает мой сын. Между нами давно существует язык, с помощью которого мы общаемся, — осязание. Очень давно я придумал и разработал специально для него целую систему рукопожатий. Хотя и без нее я и он отлично понимаем друг друга, да — один слепой, другой — глухонемой.

— Зачем же он закапывал меня?

— И не думал этого делать. Ты увидел свои собственные подсознательные страхи. Твое второе Я восприняло уход от родителей из родной деревни как разлуку навсегда. Иными словами, как смерть или переход в иной мир, откуда уже нет возврата. Но эта разлука очень желанна для тебя, во всяком случае, для твоего внутреннего Я, это точно.

— Но тогда мне должен присниться погребальный костер?

— Иногда наше сознание способно далеко забегать вперед, ибо оно не принадлежит нам, а является частью воображения Родящего.

— Ты хочешь сказать, что у далеких потомков нашего племени будут другие погребальные обряды, один из которых я наблюдал при собственном участии?

— Всему свое время. Ты действительно находился на границе миров, и, судя по тому, как выкрикивал во сне имя медведя, можно сделать определенные выводы. Они не очень утешительные, Ивор. Твое второе Я не очень-то нуждается в мире людей, сказать более правильно, ищет спасения на стороне.

— Что ты видишь плохого в этом? Видвут учил меня: далекие предки всех людей есть животные, именно они были первыми мыслями-образами Родящего.

— Тебя самого это разве не настораживает? Твой порыв к Локе оценен, но ведь он не более чем обыкновенный природный зов, поэтому ты о нем скоро забыл. И совершенно правильно с твоей стороны. Дело не в разнице лет между вами: к тому же Лока еще молода. Просто волосы ее рано поседели после посещения границы миров.

— При чем тут Лока?

— Согласен. На данный момент ни Лока, ни другой волхв не в состоянии сделать тебя частью мира людей. Да, ты будешь жить, работать, если надо, честно служить своему племени, но внутренне останешься одиночкой. И это качество будет проявляться во всем: сражении, охоте, лечении больных. А настоящий волхв должен забыть о себе, только тогда ему начнут верить.

— Этот вывод сделан лишь потому, что я звал медведя?

— Не просто звал, а всеми силами цеплялся за его рык. Мало того, медвежий голос смог ухватить тебя на границе миров, словно длинный гуннский крюк, предназначенный для выдергивания наездника из седла.

— Ваан, ты не можешь так говорить! Я люблю Локу, Видвута, Колгаста, Чарга, люблю свою семью и за всех готов умереть.

— Я не знаю, Ивор, почему в самой глубине своего сердца ты не доверяешь людям. Бесспорно, в тебе есть любовь, есть самоотдача, самопожертвование, но нет восхищения миром людей, нет восторга, нет спокойной и заполняющей сердце радости оттого, что ты ЧЕЛОВЕК. Конечно, ты не одинок: таких много. Иди выбирай профессию, живи себе на здоровье.

— Вот как! Готовили, готовили и приготовили…

— Прости. Я так резко ответил лишь потому, что ты никак не можешь ухватить суть. Дело ведь не только в медведе. Многое в твоем поведении заставляет так думать.

— Что же, произошла ошибка? Веретено Великой Матери светило напрасно в час моего зачатия и в день рождения?!

— Если бы я хотел уязвить тебя, то ответил бы, что богам тоже свойственно ошибаться. И произнес бы неправду.

— Но что-то же можно исправить?

— Конечно. Иначе бы мы не встретились. Ты ведь наверняка хочешь спросить, что стало с тем юношей, за которым Алвад приходил до тебя. Инг ушел на север в родственное племя, потому что там умер волхв-травник.

— Я готов двинуться в путь хоть сию секунду. — Сердце мое рвалось на куски: мне хотелось, как можно быстрее доказать, что я не такой, каким выгляжу в глазах Ваана. И все же! Все же что-то задел во мне старый жрец своей речью.

— Скажу сразу: дорога твоя будет нелегка, Ивор. Жизнь нашего племени — это слишком тесный мир для тебя. Человек не должен находиться в узилище по своей воле или из-за любви тех, кто ему близок. Поэтому уходи. Не ищи счастья рядом, в соседних племенах, — не поможет. На Границе Миров ты хотел побыстрее вырваться в царство вечного света, не подумав ни о ком из нас. Не перебивай! Я же не говорю, что совсем ничего в тебе не шевельнулось. Но этого так мало! Самое большое испытание — сама жизнь. А Граница Миров помогла лишь кое в чем разобраться. Знаешь, почему поседела Лока? Она испугалась, что расстанется раньше времени с теми, кому считала своим долгом помочь. Тебе необходимо увидеть землю и народы, живущие на ней, столкнуться с подлостью и коварством, познать жестокость и преданность, встретить свою женщину. И может, тогда ты сам решишь: нужны ли мы тебе? Молчи. Тебе нечего возразить, ибо твои глаза видели только нашу землю, поэтому сравнивать не могут. Вот так! Ты ведь боялся встречи с Вааном. Наверное, не случайно. Я желаю тебе, Ивор, счастливой дороги и надеюсь на твое возвращение. И помни: кто не родился, тот не должен бояться смерти.

Как только Ваан договорил, в дверном проеме выросла фигура Алвада, перегородив поток света. От возникшего полумрака сердце мое, и без того едва бившееся в груди, чуть окончательно не оборвалось в бездну безвременья. Верховный жрец вернулся на лавку в глубь избы, давая понять, что разговор закончен. Алвад тронул меня за плечо.

И вновь, как три года назад, я покорно шел за своим проводником, упираясь взглядом в его широкую спину, с той лишь разницей, что не держался, как слепое дитя, за посох.

Я думаю, будет лишним описывать, в каком состоянии находился мой пошатнувшийся дух. Да и нет таких слов, чтобы выразить это состояние. Конечно, я не считал Ваана жестоким, напротив, тяга к нему оставалась очень сильной. А вот обида на учителей была. Спроси меня тогда: хотел бы я попрощаться с ними? Ответ один: нет! Уже потом, спустя много лет, на далекой чужбине я сумею понять замысел Ваана. Сумею понять, что действительно не нравилось во мне старому жрецу. А главное, сумею оценить их любовь и не только через те знания, которые они дали в дремучем лесу Данапра, — я каждой каплей своей крови начну ощущать это настоящее родство. Но все это произойдет не скоро. Пока же я плелся за Алвадом, лишенный своего дома, семьи, племени и такого привычного, знакомого и любимого мира родных лесов. Долбленка — так называется лодка для одиночного плавания — была уже готова. В носовой части покоились немногочисленные вещи: теплое платье на оленьем меху, короткие кожаные сапоги, шапка с откидным верхом, а также лук с колчаном стрел, длинный охотничий нож с упором и немного еды, в основном сушеное мясо и вяленая рыба.

Я ступил в лодку и прошел на корму. Проводник протянул весло. Все. Осталось лишь оттолкнуться от берега и поплыть вниз по течению навстречу полной неизвестности. И тут выступили слезы. Позор! Как же так! Пришлось уронить голову на грудь, дабы не показать эту слабость. Сколько-то мгновений я моргал, стараясь стряхнуть предательскую влагу, но, когда зрение прояснилось, увидел перед собой смуглую ладонь Алвада с зеленым дубовым листком. Словно свет вокруг неожиданно стал ярче. Словно стиснутую отчаянием грудь освежил ветер. Даже соленая горечь во рту немного отступила.

— Спасибо, Алвад!

Алвад кивнул и оттолкнул лодку от берега.

 

Глава 5

Целую неделю я плыл вниз по течению и лишь два раза увидел небольшие деревушки по берегам реки. Конечно же, жителей этих мест куда больше, но люди предпочитали не селиться близко от воды. Причин несколько. Первая: многие панически боялись обитателей подводного мира. Мы с детства знали, что русалки заманивают доверчивых путников своими песнями, а потом утаскивают на дно. Вторая, на мой взгляд, более существенная: слишком много лихих людей перемещалось по воде, живя убийствами и грабежами. Разбойники чаще всего появляются неожиданно, как снег на голову, и действуют так стремительно, что мирные жители порой не успевают укрыться в лесу. И тогда раздается великий плач по убитым и угнанным в рабство. Обычно этими разбойниками были либо готы, либо гунны, живущие много ниже по разным берегам Данапра, почти друг напротив друга и беспощадно воюющие между собой. Короли этих двух народов имели огромную выгоду от торговли рабами. По соседству с готами и гуннами, также в нижней и срединной части течения, живут и другие племена, которые являются их данниками. Правда, все это я узнал потом, когда научился читать греческие книги.

Помимо обычных стрел с листовидным наконечником в арсенале моего колчана имелись гарпунные стрелы. Я был хорошо обучен не только охоте, но и рыбной ловле. К тому же Данапр изобиловал рыбой настолько, что не составляло труда подплыть к мелководью и настрелять нужное количество, прямо не выходя из лодки. Несколько раз я устраивал себе ужин из дичи. Спал же на берегу, забравшись под перевернутую долбленку.

Но случилось то, чего я никак не ожидал. Еще с вечера я подготовил себе немного рыбы, чтобы утром, не тратя времени на ловлю, быстро запечь в углях и двинуться дальше. Поужинал хорошим окунем, напился речной воды и залез под лодку. Костерок оставался гореть напротив, освещая через пространство между бортом и землей внутренность лодки. Я не гасил его на ночь, предпочитая засыпать под уютный треск хвороста. Так было намного легче. Но оставлять костер в незнакомой местности на всю ночь, пусть даже тлеющий, — это нарушение всех законов предосторожности. Но о них мне тогда совсем не хотелось думать. Особенно в те часы, когда мысли о смерти не выходили из головы.

Да, действительно, в первые дни путешествия я то начинал сильно жалеть себя чуть ли не до слез, да что скрывать, слез пролилось достаточно; то всерьез задумывался над тем, как расстаться с жизнью, ибо уверенность в завтрашнем дне покидала меня. Почему я не выбрал смерть? Но в ее отношении существовал строгий запрет, доставшийся в наследство от предков, за соблюдением которого со всем тщанием следили волхвы. Мало того, несколько правил, в числе которых был запрет на самоубийство, вбивались в каждого ребенка родителями, едва тот начинал что-либо осознавать.

Самоубийца не то что не попадает в чертоги вечного света, а вообще перестает существовать как мысль-образ Родящего, а потому не может родиться. Даже тела самоубийц никто не хоронил, их просто относили далеко вниз по течению и сбрасывали в воду на прокорм рыбам. Но подобные случаи были редки настолько, что не все столетние старики и старухи смогли бы вспомнить хоть один на своей памяти.

Конечно, можно обмануть других и себя, а заодно и бога, хотя последнее выглядит, по меньшей мере, смешным, и убить себя, например, в воде во время рыбалки, разыграв несчастный случай. Но тогда ты полностью исчезаешь, стираешься, становишься пустотой. Если жизнь по каким-либо причинам становилась человеку совсем невмоготу, то собирался совет старейшин во главе с волхвами, и этот вопрос решался ими. А потом звали волхва по имени Гор. Уход из жизни от его руки давал право человеку на последующее рождение и переход в небесную обитель. Исключение могли составлять преступники, которых осудило племя. В таких случаях сначала совершались определенные ритуалы, призванные стереть память о внутреннем Я, и только потом совершалось умерщвление плоти. Хотя подобные суды тоже являлись большой редкостью. Судьи чаще всего ограничивались лишением физической жизни, не отдавая приказа на стирание второго, или внутреннего, Я.

Потеря Права на Рождение — это самое страшное, что может ждать человека нашего племени. Поэтому у подсудимого были, как правило, очень сильные защитники, назначаемые советом племени. Впрочем, и сами судьи, как я уже говорил, старались не прибегать к крайней мере. Они тщательно и подолгу разбирали действия преступника, вникая не только в дело, но и в особенности личности. Суд проходил открыто, на глазах всей деревни, чтобы дать возможность высказаться всем желающим. Затем приговоренного запирали на день сутки в высоком срубе. В этом помещении без крыши над головой он прощался с небом. И столько же времени требовалось Алваду, чтобы сходить за Гором в далекий западный лес. Волхв Гор приходил в сопровождении одного или двух учеников. Молчаливые, в длинной серой льняной одежде, появлялись они в деревне, чтобы забрать того, кого осудило племя.

Еще ненадолго вернусь к теме самоубийства. Человек не имеет права умереть от своей руки, а также прибегать к посторонней помощи, равно как умышленно искать смерти, например, в бою, на охоте, специально подставляя тело под удары. Жизнью и смертью распоряжается только Родящий. Иногда его волю выполняет, как я уже говорил, Гор. Сохранение собственной жизни и жизни близких является главным для всех представителей нашего народа на пути к царству вечного света. Иными словами, если есть хоть единственный шанс избежать смерти, то за него нужно цепляться изо всех сил, иначе рискуешь стать пустотой. А теперь попробуйте представить себя на моем месте. С одной стороны, нужно благодарить далеких предков за этот закон, позволяющий удерживать от рокового шага просто нестойких людей, вбивших себе в голову мысли о несчастной судьбе; с другой — подчиняясь ему, я сам стал смертоносной игрушкой в чужих руках.

Утренняя заря только занималась, но до полного рассвета было еще слишком далеко, когда я услышал прямо над головой глухое рычание и тяжелый звук шагов. Ходили по днищу лодки. Затем черная псиная морда рванула и заслонила пространство между бортом и землей, обнажая в оскале огромные желтые клыки. Я едва успел отпрянуть, иначе не миновал бы серьезных проникающих укусов. Но уже через мгновение долбленка катилась в сторону, а несколько мощных рук вязали мое тело. Все произошло настолько быстро, что я даже не успел до конца проснуться. Два бородатых человека схватили меня под плечи и поволокли. Связанные ноги бились по земле, а по лицу хлестала высокая трава, руки же, сильно вывернутые за спиной и крепко схваченные сырыми веревками, страшно ломило. Я попытался рвануться, но удар чуть ниже уха по шее вначале зажег в голове россыпи искр, а потом провалил во мрак.

Там, где я очнулся, было темно и стоял ужасающий запах. Вокруг все рычало, выло, хрюкало, ревело. Видны были только глаза: желтые, красные, зеленые. Я понял, что нахожусь среди животных. Исследовал руками пространство. Да, это была клетка, самая обычная деревянная клетка для животных, то есть я оказался в компании обитателей лесов. Страха я не чувствовал. Первое, что пришло в голову, — проверить, в порядке ли тело. Слава Родящему, ни переломов, ни каких-либо других серьезных повреждений не оказалось. Почему-то вспомнился наш разговор с Видвутом, когда я спросил: «Другие народы тоже являются мыслями-образами Родящего?» На что он ответил: «Конечно. Правда, бог может и не догадываться обо всем том, что есть у него внутри, ибо, как и мы, имеет сознание и подсознание. Даже Великая Мать не всегда может понимать мужа, а уж он самого себя еще реже». Старый Видвут совершенно искренне считал, что народы, не знающие, кто такой Родящий и Великая Мать, пребывают в полной темноте невежества, но по-отечески прощал всем и каждому их религиозные заблуждения.

Итак, в помещении стоял невообразимый шум, производимый животными, и все же сквозь него удалось услышать плеск волн и удары весел о воду. Сам собой напрашивался единственный вывод: я плыл, но плыл уже не по своей воле.

Прошло довольно много времени. Начинал просыпаться голод, и не только у меня. Вспомнился Колгаст: «Если человек испытывает голод, значит, здоров». Что ж, дичи вокруг много. Когда звери стали неистовствовать в своих клетках настолько, что судно начало раскачиваться, квадратная дверь в потолке распахнулась, и на всех нас, отвыкших от света, обрушился поток солнечных лучей.

Человек медленно спускался по скрипучей лестнице, громко выражая на неизвестном мне лающем языке явное неудовольствие.

В правой руке покачивался светильник, а левая держалась за ступени лестницы, не давая грузному телу упасть. Пока он спускался, я невольно обратил внимание на непривычную, даже нелепо-странную одежду: лоскутная кожаная юбка едва доходила до грязных коленок, ноги по щиколотку были затянуты в обувь, похожую на короткие сапоги с кучей разных завязок и ремешков, торс прикрывала безрукавка со шнуровкой по бокам. Коротко стриженная, по моим представлениям, голова и вовсе была не покрыта.

Человек подошел ко мне и поднес светильник вплотную к прутьям клетки. Потом, сдвинув засов, распахнул дверцу. Какое-то время, щурясь, оглядывал мою фигуру, недоуменно хмыкая, явно пытаясь ответить на вопрос: что же хорошего нашлось в этом заморыше, коль судьба предоставила ему такую замечательную клетку и великолепное общество представителей животного мира? Наконец волосатая рука метнулась в мою сторону, схватила за волосы и потянула к выходу.

Я не сопротивлялся, стараясь уповать на то, что Великая Мать отругает Родящего за нехорошие мысли и тем самым избавит меня от мучений. Не тут-то было. Волосатая рука проволокла мою несчастную плоть по палубе небольшого судна от центральной части до носа. Встряхнула и поставила на колени. Подняв голову, я увидел жесткое, безбородое лицо, иссеченное шрамами, с тонкими губами и скривленным на сторону носом. Голову закрывал бронзовый шлем с навершием из перьев. Одежда такая же, как у первого, с той лишь разницей, что поверх безрукавки пузырился на ветру алый плащ.

Он что-то сказал мне. Не получив ответа, позвал одного из помощников. Пальцы, пахнущие рыбными потрохами и одновременно звериными нечистотами, разжали мой рот и стали ощупывать зубы. Спустя год я узнал, что это были римские солдаты специальной егерской манипулы, в обязанность которых входила добыча и доставка хищных животных для амфитеатров Вечного города и всей необъятной империи.

Римляне так сильно любили гладиаторские мунеры и звериные травли, что почти полностью истребили несчастных животных в ближайших от себя лесах, саваннах и пастбищах. Поэтому и появились специальные егерские подразделения при армии, промышлявшие не только в отдаленных провинциях, но даже в чужих, не присоединенных к Риму землях. Эти манипулы, сами больше похожие на стаи хищников, рыскали и с жестоким рвением отлавливали четвероногих. Они далеко поднимались вверх по течению Борисфена и здесь столкнулись с новым отважным и ловким зверем, идеально подходившим для венацио. Я говорю о рыси. Немало смелых и умудренных опытом охотников окончили жизнь в коварных разящих лапах. Зимой этот зверь уходил из капкана, перегрызая себе лапу. Летом сливался с корой деревьев так, что мог подпустить добычу на вытянутую руку. А уж если рысь атакует, то шансов на спасение, как правило, не бывает.

Но вернемся к нашему повествованию. Итак, вонючие цепкие руки перешли от зубов к телу. Долго и тщательно ощупали каждый сустав, каждый мускул, проверили целостность костей на руках и ногах. Наконец голос над ухом одобрительно буркнул. Сидящий на бочонке тонкогубый человек в ответ кивнул, затем встал и неожиданно носком правой ноги нанес мне удар в область печени. Но, как ни старался он быть внезапным, тело мое инстинктивно успело отреагировать еще быстрее. Чарг научил меня правильно встречать подобные выпады. В момент контакта нужно, хорошо согнувшись, выдохнуть воздух и напрячь мышцы брюшного пресса. А дальше действовать согласно ситуации: атаковать самому или…

Я выбрал второе: изобразив на лице гримасу нечеловеческой боли, издав тяжелый стон, повалился лицом на доски палубы. Чарг говорил: «Не можешь победить, притворись побежденным и выжидай удобный момент!» Меня окатили холодной речной водой и поволокли в трюм, где обмякшего бросили в клетку. Через какое-то время снова пришел человек со светильником. Отворил дверцу и просунул миску с густой ячменной кашей и стал смотреть. И опять вспомнился Чарг: «Смотри внимательно. Белка во время еды отворачивается, но все видит и чувствует спиной!» Я схватил миску, повернулся спиной к светильнику и стал быстро куском хлеба отправлять кашу в рот. Делал это так, чтобы внушить захватившим меня людям мысль о том, что перед ними самый настоящий дикарь, помыслы которого дальше еды простираться не могут, в силу необратимой умственной ущербности.

Тогда я был слишком далек от того страшного мира, с которым по велению судьбы столкнулся, но тем не менее привитая волхвами осторожность заставляла искать способы защиты. Еще когда меня волокли по палубе обратно в трюм звериной неволи, глазам открылась леденящая сердце картина: изможденные, исхудалые до жути люди под монотонные удары деревянного молотка взмахивали веслами. Беззубые, провалившиеся рты тянули заунывную песню, а руки, прикованные цепями к внутренней части бортов, сочились на запястьях кровью. Обнаженные торсы их были покрыты гноящимися струпьями. Спины у многих иссечены хлыстами так, что трудно увидеть живую кожу. Весь вид этих длинноволосых, заросших гребцов вызывал тошнотный ужас. Как только я увидел их, то сразу мелькнула в голове мысль: «Делай что хочешь, но не окажись прикованным цепью, иначе — смерть!» Потому-то я и начал изображать из себя дикое лесное существо, не способное выполнить ни одного, даже самого простейшего, задания. Хотя выполнить задуманное оказалось непросто. Человек со светильником, всякий раз принося еду, подолгу следил за каждым движением, сверля выпуклыми налившимися глазами, вдобавок зловеще подсвеченными снизу.

На четвертый день мой корабельный тюремщик поверил, то есть принял игру за чистую монету. Он уже не останавливал на мне своего долгого взгляда, а быстро ставил еду и отворачивался кормить других обитателей трюма, иногда даже забывая задвинуть засов на моей клетке. Правда, перед уходом все равно проверял, как заперты дверцы узилищ. Но и этого уже было много. Я стал следить, конечно, украдкой, из-под руки, сильно вывернув голову, отчего мой вид еще более напоминал дикаря. Вскоре человек со светильником окончательно утратил ко мне интерес и все внимание отдавал хищникам.

К своему немалому удивлению, я обнаружил, что он любит животных. С одними подолгу разговаривал, с другими начинал играть при помощи длинной палки, а маленького медвежонка, который жил в соседней от меня клетке, вообще частенько выводил на палубу, обвязав его шею веревкой. У меня начал зреть план. С первой задачей я справился, а именно: удалось избежать участи прикованного гребца. Теперь нужно готовиться к побегу. Но как осуществить подобное мероприятие, если даже приблизительно не знаешь ни своего местонахождения, ни количество человек, охраняющих тебя, ни расстояния до берега?

Поначалу я думал улучить момент, когда клетка не будет заперта на засов, выпрыгнуть, оглушить стража и, взбежав по лестнице на палубу, сигануть в воду. Но эту мысль пришлось отбросить. Во-первых, наверняка на корабле есть неплохие стрелки, способные поразить барахтающуюся в воде цель. Во-вторых, весельное судно двигается намного быстрее пловца и способно хорошо маневрировать. Страшно представить, что со мною бы сделали, когда настигли. Лучший исход, если просто прибили багром. Но что-то уже тогда подсказывало моему сердцу, что эти люди не остановятся на обычной смерти. И чутье в который уже раз не обмануло меня. Вскоре я узнал, какая участь ждет беглого раба по римским законам — мучительная казнь на кресте. Так что, вполне возможно, попробуй я тогда реализовать свою безумную затею, то корчился бы распятым на одном из двух берегов Борисфена в качестве напоминания проплывающим мимо судам, что с Римом шутки плохи. Что касается римских солдат — это искусные палачи! Уж они бы постарались, чтобы смерть отделяла дух от тела медленно, в течение нескольких суток.

Может ли человек длительное время находиться в одном помещении с дикими животными? Ответ на этот вопрос вы получите после того, как столкнетесь с римлянами. Вряд ли мое предпочтение заслуживает критики. Я не буду злоупотреблять вниманием читателя, подробно описывая свое существование в клетке. Скажу лишь, что принимать пищу и справлять естественные нужды я учился у своих соседей по неволе. Вдобавок я так пропах звериным духом каждой клеткой организма, что сам стал неотъемлемой частью их мира. Сидя в плотном, почти непроницаемом мраке, я привыкал к другому языку общения, пытаясь постичь глубокие оттенки боли, страсти и тоски. Да, тот урок, который мне преподнесла жизнь, не шел ни в какое сравнение с уроками старого мудрого Колгаста.

Как-то под утро (к тому времени был потерян счет суткам, потому не могу сказать точно в численном отношении) мне удалось отломить от половой доски в клетке довольно длинную щепу. Один конец я, как мог, заострил зубами. И стал ждать. Вот люк заскрипел, и грузная фигура нашего тюремщика начала спускаться по лестнице. Через несколько минут все обитатели трюма были поглощены едой. Человек со светильником ходил взад-вперед, с неподдельным интересом заглядывая чуть ли не в рот каждому из нас. Улучив момент, когда он повернулся спиной и отошел подальше, я, потянувшись, вонзил острый конец щепы в подушечку лапы медвежонка. Тот ошалело взвизгнул и стал метаться по клетке, подгибая раненую конечность. Словно по сигналу, остальные звери тоже заголосили. Трюм в одночасье огласился рыками, хрюканьем и рычанием. Некогда вольные обитатели лесов принялись неистово царапать пол, кидаться на ограждения, обнажая готовые к бою клыки. Человеку со светильником оставалось только одно: как можно скорее ликвидировать источник всеобщего возбуждения. Он схватил медвежонка на руки и побежал с ним к лестнице.

В это время я просунул руку между прутьями решетки, отодвинул щеколду и, высунувшись, открыл дверцу клетки напротив. Помните: я рассказывал о рыси. Так вот в той клетке была именно она. Едва я успел убраться под защиту своего узилища, как зверь выпрыгнул и рванул на свет, падавший из люка. В мгновение ока мощная кошка опрокинула не успевшего подойти к лестнице стража и, оттолкнувшись от его тела, взмыла вверх.

Следующим на свободе оказался волк, который тоже устремился вслед за рысью. Затем медведица. Безумно визжал вепрь, просясь убежать из клетки, но я хорошо понимал, что ему не удастся преодолеть крутую лестницу, зато выход своей тушей он загородит основательно. Поэтому пришлось сказать: «Прости, брат!»

Я поочередно выпускал волков, рысей, лис. Все они бежали на свет, гонимые инстинктом, при этом оставляя следы от когтей на бедном страже, лежавшем на полу. Светильник валялся рядом: из него вытекла жидкость и разлила пламя на несколько шагов вокруг. Затрещало прихваченное огнем дерево. Черный дым затопил пространство трюма. Оставшиеся в клетках звери страшными голосами звали на помощь. Но всем я бы помочь не сумел. Мои легкие горели, а в глазах уже начинали плавать круги вечного сна. Нужно было торопиться. Выскочив из клетки, я подбежал к стражу, схватил на руки верещавшего медвежонка и взбежал по лестнице. Моим глазам открылась картина, достойная гомеровского пера: люди метались по палубе, пытаясь спастись от когтей хищников, некоторые бросались за борт. Все происходило в наползавшем из трюма дыму. Это было первое венацио, увиденное мною. Словно судьба уже начала готовить неискушенное сердце юноши к предстоящим испытаниям.

Откуда-то из-за угла вывернулся прямо на меня тонкогубый. На секунду замешкался. Этого времени мне хватило, чтобы размахнуться и нанести удар ногой прямо под нижнее правое ребро, а если точнее, по печени. Тонкогубый охнул и стал оседать с выпученными не столько от боли, сколько от удивления глазами. Но вот уже на меня бегут еще двое, обнажив мечи. Одному из них я бросил в лицо медвежонка, который так обезумел от страха, что готов был рвать длинными иглами когтей все, что подвернется под лапу. Интересно, оставил ли хоть что-нибудь косолапый от кожи того человека? От второго я ушел кувырком в сторону и бросился к борту, расталкивая оказавшихся на пути людей. Толчок — и синяя гладь воды отразила худую вытянутую тень. Первое, что я хотел сделать, — это напиться, после всего того, что произошло со мной за несколько недель. Пить и пить чистую воду Данапра и знать: ты свободен. Но, о боги! Меня чуть не вывернуло. Вы уже догадались? Да, вода была соленая, ибо наш корабль находился в море, о котором я никогда ничего не слышал и даже представить себе не мог, что оно существует.

Первые минуты я плыл, гребя изо всей силы, не оборачиваясь, хотя, конечно же, хотелось взглянуть хотя бы одним глазом, что творится на судне. Но страх оказаться вновь в руках тех людей гнал меня прочь, как ошпаренного. Вскоре измождение, полученное за время длительного пребывания в плену, дало о себе знать. Руки и ноги сковало ватной усталостью, во рту появился привкус крови, а в глазах зазеленели многочисленные круги. Пришлось лечь на спину.

Откуда-то издалека доносились отчаянные крики и брань. Я молил богов об одном: чтобы в суматохе обо мне окончательно забыли и чтобы ничей случайный взгляд не обнаружил плывущего человека. Когда расстояние между мной и судном стало приличным и можно было не опасаться стрелы, я решил оглядеться. Словами охватившее меня состояние передать невозможно.

Представьте себе человека, который шире верховья Данапра никакой другой воды не видел, вдобавок хоть и умевшего плавать, но все же воспитанного в мистическом страхе перед ней. И вот этот человек поднимает голову и видит необъятную синюю гладь. И только где-то вдалеке затянутая дымкой темнела полоска берега. До корабля было гораздо ближе. Но я решил плыть: будь что будет! Если догонят, значит, приму мученическую смерть, но лучше погибнуть в волнах чужой соленой воды.

Взяв ориентир на далекий берег, я снова лег на спину, закрыл глаза и стал, экономя силы, не торопясь грести. Сколько часов минуло с того момента, как я прыгнул за борт корабля, не имею представления. Скажу: немало. Я отметил, что держаться на соленой воде гораздо легче, чем на данапрской. Вообще, если бы не злоключения, то сколько удовольствия можно было бы получить от купания в море! Мне кажется, что я даже нет-нет да проваливался в короткий сон, из которого возвращала мягкая ладонь волны, накрывавшая лицо.

Температура воды постоянно менялась. Когда становилось прохладно, я начинал работать руками с удвоенной быстротой, тратя драгоценную энергию. Наконец силы почти покинули несчастную плоть. Я просто лежал на воде, повинуясь течению, которое несло меня неизвестно куда, совершая движения лишь для того, чтобы удержаться на плаву, временами проваливаясь в полузабытье. Внутри при этом было пусто, так пусто, что даже отчаяние не посещало еле теплившуюся душу. И небо было голубым и бездонным и тоже абсолютно пустым: ни единого облачка. Наверное, череп Родящего в этот момент не был обременен мыслями. Я даже не услышал, что шум воды несколько изменился. Пахнуло мокрой древесиной. И через секунду моя голова ударилась обо что-то твердое. Потом прямо перед лицом появилась веревочная лестница. Я ухватился и попытался подтянуться. Но на это истратилась последняя капля физических сил — пальцы разжались, и тело мое, теряя сознание, заскользило под воду.

 

Глава 6

— Нет, Цетег. Мы напрасно провозимся с этим дохляком. Думаю, будет лучше, если мы отдадим его законным хозяевам. Кстати говоря, они, кажется, справились с пожаром.

— Поверь моему опыту, Скавр. В этом мальчишке сидит хорошая пружина.

— Да, он тощий и вообще несуразный! Длинные руки и ноги, неширокие плечи. Тьфу ты, кожа да кости! Рисковать из-за него миром с егерями специальной манипулы я не хочу!

— Вот смотри, уважаемый Тит, он еле стоит на ногах, его всего трясет от измождения и голода, кажется, что, ткни пальцем, тело рассыплется в прах. Ан нет! Вот я бью справа, и против моей руки выставлена защита. Вот слева, и корпус отклоняется так, что можно провести хороший контрприем. При ударе в живот он вовремя выбрасывает воздух и напрягает мышцы. Клянусь Юпитером, Скавр, его готовили. Это боец. Сознание не до конца вернулось к нему, но какова мышечная память!

— Но ты ведь не бьешь, а гладишь, дорогой Цетег. И потом, неужели ты предлагаешь надеть на него гладиаторскую лорику сигнентату?

— Именно. И ты не пожалеешь, Скавр. К тому же из Амастрии мы действительно везем жалкий сброд, половина которого вообще не доживет до Африки, а другая половина годна будет только на роль грегариев. А нам нужны бойцы! Настоящие фехтовальщики, способные годами сражаться на арене. Гладиаторы, которых ты, уважаемый Тит Клавдий Скавр, мог бы за хорошие деньги отдавать в аренду квесторам и преторам и всем прочим недоноскам, мечтающим о славе и народной любви.

— Но не из этого же чучела делать того, о ком ты говоришь!

— Посмотри на меня! Только внимательно.

— Ну?

— Что ты видишь в моем телосложении? Может, огромные мышцы, широкие плечи, исполинский рост или, на худой конец, хотя бы кряжистость? Нет, ничего подобного во мне нет.

— Но ты и не гладиатор. Уже давно.

— Но ведь я им был, пока не заработал рудий.

— Не знаю, Цетег, что сейчас движет тобой, какие чувства проснулись в твоем сердце, но ты явно не прав. Мальчишка умрет в первом же бою, не доставив зрителю даже крохотного удовольствия. И над моей школой опять начнут смеяться. Мало того, я потеряю хорошие контракты и буду догнивать свой век вместе с гладиаторием на задворках империи, развлекая обедневших всадников и патрициев.

— Я обещаю тебе, что этого не произойдет. Мальчишка будет драться, и очень хорошо драться. В конце концов, что ты теряешь? Ну, будут мелкие неприятности, и то только в том случае, если его обнаружат. Но ведь обнаружить его невозможно. Людям на том судне сейчас явно не до него. Веселая музыка их переполоха, разлившаяся на сотни и сотни локтей, красноречиво подтверждает мои слова. Кстати, я бы много дал, чтобы узнать, кто повинен в такой панике.

— Да уж! Зная римских егерей и их основательный порядок, неукоснительную дисциплину, тяжело поверить, что что-то могло случиться по вине простого недогляда.

— То-то и оно, дорогой Скавр.

— Уж не думаешь ли ты?..

— Я могу только предполагать, но располагать могут лишь боги.

— Интересно, сколько времени тебе понадобится, чтобы обучить этого дикаря?

— Смотря, какие цели мы преследуем… Если для выступления, как ты выразился, на задворках или на частных вечеринках, то пару месяцев. Если в серьезных мунерах на песке больших амфитеатров, то год, может, полтора.

— Ты хочешь сказать, что я должен кормить этого дохляка целых полтора года?

— Хорошо. Сделаем следующим образом: ты отдаешь его мне, а через два месяца я показываю тебе товар. Дальше ты все решишь сам.

— Забирай, фавн красноречивый. А егерям мы не поможем в тушении пожара?

— Я думаю, сами справятся. Мало того, если сунемся, еще подумают, что смеемся над ними.

Спустя несколько месяцев весь этот недолгий разговор, слово в слово, пересказал мне ланиста Цетег, после того как я начал сносно говорить на латыни. А в тот день он железной рукой взял меня за локоть и повел на корму. Я чувствовал, что эти двое с выбритыми подбородками спорят обо мне. Кстати говоря, безбородые лица римлян производили на меня, привыкшего видеть бороды у взрослых мужчин, неприятное впечатление.

На корме в колодках томилось десятка полтора мужчин. Мои ноги тоже не миновала сия чаша. Цетег, сняв с себя грубый шерстяной плащ, бросил его мне. Мой взгляд невольно упал на короткий широкий меч, висевший на поясе ланисты.

— Гладиус! — показал римлянин пальцем на оружие.

Так я узнал первое латинское слово.

Передо мной поставили деревянную плошку с водой, покрытую внушительным ломтем черного хлеба. Воду я выпил залпом, не притронувшись к еде, и протянул руку с посудиной, показывая взглядом, что хочу еще. И снова выпил. Потом еще и еще, пока обожженное жаждой и соленой водой нутро не пришло в норму. И только после этого вонзил голодные зубы в хлеб. Съел все до крошки, не замечая никого и ничего вокруг себя. Дальше палуба почему-то резко качнулась и стала стремительно приближаться. Тоц! Это мой лоб ударился о влажные доски. Звук раздался где-то внутри затылка и тут же погас. Я провалился в сон на целые сутки.

Когда очнулся, все так же ярко светило солнце. Нет, еще ярче. И еще жарче. Я натянул на голову подарок своего будущего ланисты. Плащ прикрывал кожу от палящих лучей и давал отдых глазам. Но даже под ним я удивлялся: насколько пылающим может быть солнце! Даже когда я зажмуривался, оно светило во мне, наполняя плоть до кончиков пальцев иссушающим сиянием. Но спать больше не хотелось, потому, привстав на локте, огляделся в одну сторону, затем в другую. Люди сидели и лежали в неестественных позах за счет того, что одна нога у каждого находилась в колодке. Многие были невероятно исхудалыми, из-под некоторых вытекали лужи испражнений. Вообще, вонь стояла невообразимая, хлеще той, которая была в зверином трюме. Два лысых эфиопа утром и вечером окатывали нас соленой водой, а заодно смывали грязь, но этого было явно мало, потому что многие колодники страдали болями в животе.

Тяжелая рука опустилась на мое плечо. От неожиданности я даже вздрогнул. Пришлось вывернуть голову, чтобы увидеть заросшего по самые глаза светло-рыжей бородой человека.

— Веян. — Он ткнул себя пальцем в грудь.

— Ивор, — то же самое сделал я.

— Будь ты и мой вместе. Ты удивляйся? Я немножко знаком твой народ. Люди Великой Матери, так?

— Та-ак…

— Живете наверху Данапра, так?

— Ну.

— Мой народ сармат. Мы очень близко говорить и думать с твой народ.

— Как ты узнал, кто я?

— Это. — Веян кивнул на мою обувь. — И это. — Рука протянулась к ожерелью на моей шее. — Зубы волк, так?

— Так.

— Мой деды говорили, что когда-то люди Великой Матери был много. Сейчас поменьше, потому что ушел на север в лес. Так?

— Наверное.

— Вы хороший охотник и оратай. И совсем не любить воевать. А еще открытый и очень-очень доверять всем.

— Куда нас везут, Веян?

— Я немного говорить и понимать латынь, потому что отец торговал с разным миром. Отец разорился. Потом его убили те, кто давал в долг денег и товар, а меня продал в рабство. На одном рынке купил один, на другом рынке перепродал. И так шесть раз, пока не оказался в Амастрий на Понте Евксинском. В Амастрий приходят за рабом римлянин. Через полтора год будет тысяча лет Риму. Он очень большой империя. Очень. Судя по солнцу, нас везут в Африка. Я хорошо владеть акинак, сразу два акинак — это меч такой, покороче немного скрамасакс, зато сразу в двух руках. Научился, когда охранял караван отца. Ну, был начальник охрана. Цетег, тот самый, что тебя спас, во мне распознал воин. Просто сделал: дал в руки меч и сказал: «Отбивай». Я отбил все его выпад. После этого он сказал про Рим и что во время празднования тысячелетия будут хороший арендный предложения от устроителей гладиаторских мунер. А так как я достался за малый сестерций и платить мне ничего не надо, потому что раб, то на мне можно сделать неплохой прибыль. Вот и тебя такой ждет судьба.

— Такой — это какой?

— Гладиатор — это тот, кто должен выходить и убивать, развлекая народ Рима.

— Кого убивать?

— Не важно кого. Или такого же, как он сам, гладиатора, или зверя.

— Выходит: сегодня мы сидим, разговариваем мирно, а завтра будем биться?

— Так может быть, но все же это большой редкость. Насколько я знаю правил, то гладиаторы одной школы друг с другом не сражаются. Поэтому предлагай тебе мой дружба. — Веян протянул хоть и исхудалую, но жилистую и тяжелую руку.

— Ты сказал, что нас везут в какую-то Африку?

— Да. Там жарко. Там много различных религия, и там любить бои на арене. Ты умеешь владеть меч или рогатина?

— Хорошо бью из лука, да и меч в руках держал.

— Давай будем помогать друг друга. Мой хорошо владеть два акинаки, по-вашему — мечи. И стрелять тоже хорошо мой уметь. Но все это я могу только в седле, а пешим плохо уметь. Научишь?

— Помогу. Самому, правда, еще учиться и учиться.

— Я знаю: в гладиаторской казарма живут по два человека. Я попрошу Цетег, чтобы мы жил вместе. Ты не против?

— Чего уж спрашивать. Веян, ты сказал, мол, знаешь латынь?

— Немного. Говорить могу.

— Научи меня.

— Очень хорошо научу. Лучше меня будешь говорить.

* * *

Около двух недель продолжалось наше плавание по синему морю. За это время Веян рассказал мне об Африке. Я узнал, что в той земле, куда мы плывем, некогда жили финикийцы, которые считались очень хорошими купцами и зодчими. Но погубила их страшная, требующая человеческих жертвоприношений религия — культ Ваала. И вот почему.

Несколько столетий отношения между Римом и Карфагеном были дружественными. Они даже выступили единым фронтом против общего врага — царя Пирра. Но, разгромив его, через полтора десятилетия сами вступили в период кровопролитных и продолжительных войн. Я не очень хорошо понял, что послужило поводом к военным действиям, скажу лишь, что Первая Пуническая война длилась двадцать три года и закончилась поражением карфагенян, которым пришлось отказаться от Сицилии, кроме Сиракуз. Потом пунны уступили и во Второй Пунической, а затем и в Третьей Пунической войне. Римляне до основания разрушили некогда цветущий Карфаген, стерли с лица земли великолепные памятники. Чем объяснить такую ненависть к побежденным? Мой первый учитель по римской истории Веян считал, что она крылась в мистическом ужасе перед культом Ваала. Собственно, и в войнах римляне победили лишь потому, что правда стояла на их стороне. Священная правда. Но это опять же со слов Веяна.

Территория Карфагена была предана вечному проклятию. По этому месту прошлись плугом и засеяли солью в знак того, что здесь не должен отныне селиться ни один человек. Уцелевших жителей города ждало рабство. Бывшие владения Карфагена были превращены в провинцию Африка.

Теперь я имел ну если не полное, то вполне цельное представление о землях, которые должны были стать моим вторым домом.

 

Глава 7

— Палус. Это палус. Твой единственный друг и товарищ, которому ты можешь доверять все свои сокровенные мысли и чувства. Никому другому раскрывать себя не советую, если хочешь прожить долго. Хотя понятие «долго» очень относительно в нашей профессии, — Цетег говорил так, словно откусывал каждое слово своими острыми зубами. Откусив, неторопливо жевал, чтобы я запоминал правильность произношения. Прошло четыре месяца с тех пор, как меня подобрал корабль Тита Скавра.

— А это балтей. Повторяй за мной, вихрастый умник, а не кивай своим деревянным лбом. Пятьдесят раз повтори слово «балтей», затем «скутум», «гладиус» и все, чему я тебя учу. Ты, конечно, способный, но карцера тебе не миновать. Засажу вместе с Веяном и не выпущу, пока наизусть не начнете декламировать Илиаду. Итак, снова палус. Палус — это… Ну!

— Палус — это деревянный столб для отработки ударов мечом. Иногда этот термин служит также для обозначения ранга гладиатора.

— Правильно. Но если ты будешь так отвратительно произносить, то сам станешь «палусом» или еще хуже. Догадайся с трех раз. Что есть подиум?

— Это задние ряды… Ой!

— Еще одна такая ошибка, и я заставлю тебя сходить к полке за пирожком. Там их два, но ты должен будешь взять средний. А не справишься: я не виноват. Итак, подиум?

— Подиум — первый ряд мест в амфитеатре, предназначенный для знатных зрителей; его стена ограждает арену по периметру.

— Неплохо. Локоть при ударе далеко не отводи. Сила в плече. Выпад. Шаг назад. Выдох на шаге. Укол с разворота. Раз. Два. Три. На слове «три» скутум должен вернуться в исходное положение. Забудь, говорю тебе еще и еще раз, о рубящих ударах: ты не у себя в лесу. При замахе открывается половина туловища. Представь, что тебя атакуют сразу двое.

— У меня есть ноги. Очень быстрые ноги.

— Да ну! Сейчас проверим. Эй, Децим, Терент, возьмите по хлысту и подойдите ко мне. Вот видите этого умника. Он уже пятый месяц пытается доказать мне, что я учу его неправильно. Он говорит, что у него есть ноги. Быстрые ноги. Так вот, мне кажется, что его ляжки никогда не секли. Погоняйте его, ребята. Мы ведь уважаем демократию. Пусть покажет себя. Только не переусердствуйте: он мне нужен здоровым.

Хлысты тонко защелкали. Децим и Терент стали приближаться с двух сторон. Я увидел Веяна, который бросил тренироваться с акинаками и замер с вытянувшимся лицом. Двадцать шагов вперед, десять назад и по семь в стороны — вот, собственно, и весь полигон.

Длина каждого хлыста два метра, то есть места для маневра очень мало. К тому же еще этот палус посередине. А впрочем…

Чах! Чах! Я отбросил тренировочный меч — против хлыста это оружие бесполезно — и, бросившись вперед, перекатился через голову. Песок площадки загулял фонтанами с локоть в высоту, разбуженный оружием двух опытных бойцов. Я прыгал, увертывался, делал ложные броски корпусом. Тело мое, соскучившись по любимым упражнениям, встрепенулось, запело каждой клеточкой. Ланиста аж присвистнул после того, как я, уходя от очередного удара, перевернулся назад в воздухе. Но все же некоторые удары приходились по цели. И тогда Цетег аплодировал, громко подбадривая моих преследователей:

— Задайте этому умнику, ребята. А то вздумал учить меня — рудиария. Хлещи, не жалей, чтобы ляжки покраснели спелым арбузом! Давай, давай, ребята!

Хлысты плясали с быстротой молний, казалось иногда, что их не два, а две сотни. А я вертелся. Кружил и вертелся лесной белкой. После очередного прыжка с кувырком вперед, а затем сразу назад и в сторону схватился правой рукой за палус, крутнулся и тут же присел на корточки. Тяжелый хвост хлыста разрезал над головой воздух и обвился вокруг тренировочного столба. Левая ладонь быстро и коротко метнулась, сжала прессованную кожу и рванула на себя. В этот рывок я постарался вложить всю оставшуюся силу. Соперник подался вперед. В тот же момент моя правая нога поднялась под углом, распрямилась и босая ступня врезалась в солнечное сплетение. Одновременно с моим ударом нанес косой удар по моей спине другой гладиатор. Обожгло до темных кругов.

— Не переборщи, Децим! — услышал я вновь голос ланисты.

Застонав от боли, я схватил горсть песка и швырнул в лицо Дециму. Тот отшатнулся. Этих полутора секунд мне хватило, чтобы сорвать перевязь хлыста с руки у скорченного на земле Терента. И даже успеть поддать ему коленом по лбу. Теперь один на один. Или, как говорят у нас на далеком Данапре, сам на сам. Впрочем, силы были по-прежнему неравны. Мое тело, особенно ниже пояса, представляло собой один сплошной кровоподтек. Легкие горели, а в рот набилось целое ведро песка. Пот градом катился на глаза. Я поднял хлыст и коротко наискось рубанул расплавленный от жары воздух. Децим качнулся назад, выбежал на центр так, что палус оказался за спиной, и замер в паучьей стойке. Я раскрутил над головой оружие и начал сближение, забирая вправо с целью повернуть соперника лицом к солнцу. Проходя мимо медленно поднимающегося Терента, с хорошим оттягом на мизинец взгрел того по заду. Бедолага снова рухнул ничком, сильно выгнувшись и рыча от боли. «…Пчелы, Ивор, пчелы. Целый улей страшных бойцов у тебя в голове…» Чарг на мгновение возник в моем сознании. Правая рука волхва вращала над головой посох. И я еще сильней раскрутил веретено хлыста. Моему противнику ничего не оставалось, как повторить мое движение в надежде, что кожаные змеи сплетутся в воздухе и тогда вес тела и сила рук станут решающим фактором. Еще Децим явно намеревался использовать палус. Может, чтобы повторить мой маневр. А может, для какой-то своей тактической уловки. Во всяком случае, это желание очень заметно читалось во всем его поведении… «Если ты знаешь, чего хочет враг, то ты уже вооружен. Запомни это, Белка…» Спасибо, Чарг!

Я умышленно заставил хлыст оплестись вокруг палуса. И когда Децим схватился за него левой рукой, чтобы рвануть на себя, а правой приготовился нанести удар, я молниеносно освободил запястье от перевязи. Тело бедолаги-гладиатора, не встретив ожидаемого сопротивления, качнулось назад и ударилось спиной о столб. В тот же момент тяжелая костяная рукоять орудия, пущенная мною, врезалась ему точно между глаз. Тум!

Децим с вытаращенными от боли глазами медленно сползал на землю.

— Ну, медвежий выкормыш! Ловок. Ничего не скажешь! — услышал я одобрительное бурчание Цетега.

И вдруг, словно мокрым бревном, меня хватили по уху. От тяжелой оплеухи тело мое проюзило добрых пять шагов. Я упал на плечо, но тут же перекатился на спину. И весьма вовремя. Огромная калцея Терента врезалась в песок, как раз там, где только что находилась моя поясница. Но ослепленный яростью и болью, гладиатор потратил остатки сил, вкладываясь в этот удар. Поэтому я, развернувшись, без труда срезал его ножным приемом под названием «щипцы». Терент всем телом, раскинув крестом руки, грохнулся навзничь под смех и аплодисменты наблюдавших бой остальных членов гладиатория Тита Клавдия Скавра.

Я встал и, подняв руки над головой, совершил круг почета по тренировочной арене. Пошел бы с удовольствием и на второй круг, но рука Цетега, опустившаяся на плечо, прервала триумфальное шествие.

— Хватит кривляться! Молодец, конечно, но больше таких игр мне не нужно. Скоро, Ивор, настанет время и тебе вступить в серьезную игру. Одного имени гладиатору мало. Подумай о прозвище.

— Я уже выбрал. Точнее, у меня уже давно оно есть.

— Ну-ка?

— Белка. Я буду Ивор, по прозвищу Белка, — гладиатор родом с Верхнего Борисфена.

— Белка? Нет, лучше что-нибудь птичье, например: голубь, орел. Хотя для орла ты явно мелковат. Принято выбирать что-нибудь птичье.

— Прости, Цетег. Но я хочу быть Белкой. У меня ничего нет. Я всего лишь раб, который не имеет возможности даже выкупить себя. Позволь хотя бы самому выбрать прозвище.

Цетег покривился, но по его глазам я понял, что получу согласие.

— Ну, Белка, так Белка. Почему бы и нет? Ты очень быстрый — это верно. Но хочу сразу заметить: зритель будет смеяться, по крайней мере первое время. А с хозяином я поговорю.

— Спасибо, Цетег.

— Ланиста, позволь и мне объявить свое прозвище. — Глаза подошедшего Веяна светились от возбуждения. Ему явно понравилась моя схватка с двумя тяжеловесными аукторатами.

— Что ж, валяй.

— Веян, по прозвищу Летучая Мышь, — гладиатор из сарматских степей.

— Палус тебе в задницу, Веян из сарматских степей! У вас что, головы совсем не работают? Ты только представь себе: глашатай выкрикивает эту мерзость, и зрители начинают ржать. Скавр продаст вас в каменоломни, а меня вышвырнет вон. В лучшем случае я окончу свой век на мукомольне, толкая жернов.

— Но, Цетег…

— Да почему, Цербер тебя задери, какая-то говняная летучая мышь?

— Сейчас. — Веян подошел к перекладине, на которой мы тренировали руки, подтягивая и переворачивая тело. Оттолкнулся от земли, ухватился за нетолстое бревно руками и легко выбросил вверх тело, так что перекладина оказалась у пояса. Затем перебросил поочередно ноги. Сел. Спокойно скрестил на груди руки и опрокинулся назад. Перекладина оказалась под согнутыми в коленях ногами. Тело же повисло вниз головой. Длинные волосы свесились чуть ли не до земли и стали напоминать прическу Медузы горгоны.

— Ивор, подай акинаки. А сам возьми деревянный майнц.

Я выполнил просьбу друга и замер с гладиусом напротив него.

— Начинай. — Веян выдохнул и поднял тренировочное оружие на уровень моей груди.

Я стал атаковать, чередую колющие и рубящие удары, с каждой секундой наращивая темп. Веян с быстротой молнии, находясь вниз головой, отражал мои выпады и сам наносил ощутимые контрудары. Я не видел лиц присутствующих, но прекрасно представлял, с каким изумлением они следят за нашим очень странным поединком.

— Это все неплохо для показательных выступлений, а в реальном бою подобные фокусы не помогут. — Цетег пытался изобразить не очень удивленного человека, но давалось ему это с явным трудом.

— Напрасно ты так считаешь, великолепный Цетег. — Веян парировал одновременно мой удар и словесный выпад ланисты. — Конному гладиатору, эквиту, подобная школа вовсе не повредит, особенно в бою с пешим.

— Ты метишь в эквиты, Веян? Но кто тебе купит коня?

— Тит Клавдий Скавр, когда поймет, что я смогу принести ему немалую выгоду.

— Может быть, может быть. — Цетег явно задумался.

— Так что насчет прозвища?

— Ладно, слезай. Да прекратишь ты его лупить, тупая Белка! Дай сойти на землю этой драной Летучей Мыши. — Ланиста, сплюнув под ноги, зашагал в свой кубикул. Сделав несколько шагов, обернулся: — Работайте, лодыри, еще час. Потом обед и сиеста.

Мы с Веяном радовались, как дети. Это была наша первая маленькая победа. И я и мой друг впервые почувствовали себя за несколько месяцев рабства пусть неполноценными, но все же людьми. Обычно во время послеобеденной сиесты я спал убитым быком, но в тот день сон не приблизился даже на волос. В сердце родился невыразимый трепет, словно оно подсказывало разуму, что все самое страшное пройдет. Но, увы, все только начиналось! Не спал и Веян, хотя выражал радость куда сдержаннее. Может, потому, что был значительно старше.

После сиесты обычно была вечерняя тренировка. Затем ужин и сон. Но в тот день Цетег объявил всему гладиаторию о присвоении новых имен двум гладиаторам и разрешил не тренироваться, пообещав также каждому налить по кратеру вина из своих запасов. Последнее было встречено бурным весельем. Ланиста не просто сдержал слово: вина выкатилось к ужину — хоть залейся. Доселе не пробовавший хмельных напитков, я после первого же кратера почувствовал, как земля поплыла под ногами. Веян посоветовал идти спать, и я с радостью согласился. Не знаю, сколько я успел пробыть во сне, но, очевидно, не очень долго. По крайней мере, Веян к тому моменту еще не вернулся. Неожиданно на грудь мою навалилась страшная тяжесть. Попытался встать — тщетно. Руки и ноги придавило к скамье, словно каменными глыбами.

— Говоришь: ноги у тебя быстрые! — Я узнал голос Терента. — Белочкой быть захотел. Быстрой такой — с ветки на ветку, говоришь. А вороной хромоногой походить не хочешь, урод?

Терент сидел на моей груди, буквально раздавив своими мощными коленями мои бицепсы. Такая боль могла свести с ума, но, как оказалось позже, это были еще цветочки. Терент, разумеется, был не один: в лунном свете я узнал фигуру Децима, который быстро и крепко приматывал мои ноги к скамье. Каждый из них весил раза в полтора больше меня, поэтому, застигнутый врасплох, да еще и стесненный, оказать достойного сопротивления я не мог.

Наверное, со стороны мои попытки вырваться выглядели смешными и нелепыми. Я только терял силы. Но не лежать же было покорно сдавшись? В руках Децима появилась увесистая и в то же время гибкая палка. Этот зверь сначала проверил упругость и силу орудия на стене, а потом нанес страшной силы удар по моим пяткам. Я взвыл. Но широкая, пахнущая чесноком ладонь Терента накрыла мой рот. Потом посыпались удар за ударом. От боли у меня едва не лопнуло сердце. Экзекуция продолжалась, как мне показалось, целую вечность. Я бился, захлебывался, терял сознание. Наконец, словно сквозь толстый слой опилок, услышал голос Терента: «Хватит с него. Пусть теперь поскачет белочкой». Они ушли, оставив мое трясущееся, стонущее тело огромной полной луне, глядевшей сквозь прутья решетки.

— Что с тобой? — Голос Веяна раздался неожиданно. — Да что здесь произошло, Белка?

— Ничего особенного. Просто Децим и Терент решили заглянуть на огонек. Больно… Очень больно… У меня, кажется, почки оторвались.

— Я сейчас. — Веян вышел и через минуту вернулся с лампой. — Показывай.

— Они били меня по пяткам.

— Фью! Да тут черно, как у Аида между ребрами.

— Совсем плохо?

— Бывает и хуже. Цетегу говорить будешь?

— Нет, конечно. Эти двое в худшем случае отделаются карцером, а мне тогда — позор.

— Тоже верно. На это и был расчет. А ты в следующий раз знай, как выпарывать на глазах у всего честного общества сразу двух гладиаторов-аукторатов, да еще патрицианского происхождения!

— Хороший праздник получился верно, Летучая Мышь?

— Ничего, малыш. Пару недель ты, конечно, поваляешься. Главное: кости целы. Что скажешь ланисте?

— Скажу, что неудачно выполнил прыжок с лестницы. А потом…

— Только не думай сейчас о мести. Мстить нужно либо с холодной головой, либо довериться высшим силам.

— А как ты бы поступил?

— Я бы сел на берегу реки и подождал, когда мимо меня проплывут трупы моих врагов.

— Так уж сами и проплывут!

— У тебя же есть я, Ивор!

— Тебе незачем впутываться в это дело. Я сам разберусь.

— А я и не буду. Все решится само собой.

— Веян?

— Ну.

— Я не знаю. Как-то неловко сказать.

— Да, говори.

— Мне сдается, что ужин был непривычно плотным для меня.

— Все понял. В друге нет ничего недостойного. Однажды я упал с лошади и повредил ноги. Все бы ничего, но справлять серьезную нужду я не мог представить как. Не ходить же под себя молодому парню?! Но у меня был друг. Он-то и решил мою проблему. Давай, Белка, карабкайся мне на спину.

Веян поставил спину, и я, стараясь не касаться больными ступнями предметов, на руках влез на друга. Он подхватил мои ноги под коленями и понес к выходу из казармы.

— Штаны снимай сам, бездельник. У меня руки заняты.

— Я это сделаю одной рукой, и то левой. Правой лучше держаться за твою шею.

— У, негодяй. А ты знаешь, что в латринах всегда решались мировые проблемы? Например, христианские философы именно там любили порассуждать на свои темы. Я лично ни ногтя не понимаю во всем этом.

— Они предпочитали изящные гемициклы, где сиденья отделены друг от друга резными подлокотниками в форме дельфинов. И еще там было отопление и отделка из белого мрамора.

— Ты-то откуда знаешь, философ северный?

— Скажу тебе по секрету, неотесанная сарматская задница, я люблю читать книги.

— Что ж, ври дальше. Послушаю с удовольствием!

— О, три ниши над сиденьями посвящались приносящей счастье богине Фортуне в окружении Эскулапа и Вакха, а по диаметру помещения, напротив гемицикла, успокоительно выстроились бюсты семи мудрецов Греции — последние уж наверняка очищают кишечник и мочевой пузырь с философской и регулярной невозмутимостью. К зданию примыкает раздевалка, охраняемая двумя общественными рабами: один постоянно свободен и может сбегать для вас за каким-нибудь питьем или лакомством в ближайшую таверну, а второй помогает надеть плащ или поправить складки тоги.

— Насчет рабов — мне понравилось. А не сказано ли чего про то, как надо носить на себе засранцев?

— Так я продолжу?

— Валяй.

— Под полукругом снабженных дырой сидений постоянно бежит сильный поток воды, дабы унести все лишнее в сток, а в продолжение каждой дыры горизонтально вставлена ось, позволяющая аккуратно маневрировать африканской или греческой губкой на ручке.

— Клянусь, я бы там остался жить.

— У подножия сидений сзади по желобу течет более скромный ручеек, где ополаскиваются губки.

— И отопление, значит, имеется?

— Посредине заведения в раковине булькает струя воды для омовения рук.

— Ну и ну! Ты превзошел в познаниях своего учителя.

— Латрины действительно служили элегантным местом встреч для серьезных людей.

— Интересно, мужские и женские одинаковы?

— О-хо! Латрины в Риме всегда были общими. Это здесь все кувырком. Но женщины редко отваживались посещать уличные заведения. А поскольку они также не могут мочиться в амфоры и бочки, свободно расставленные повсюду, то приучились к вынужденному воздержанию. А вот гомосексуалистам в подобных заведениях просто любо-дорого!

— Лучше о женщинах, Ивор. Я эти рваные задницы терпеть не могу.

— Мы уже, кажется, пришли. Я обязательно продолжу культурный экскурс в следующий раз.

— Чего-чего, а пару недель тебе придется напрягать память и рассказывать своему другу на досуге обо всем прочитанном и услышанном. Кстати, хочу заметить: в гладиаторских латринах нет того, чего ты с таким чувством описывал. У нас, понимаете ли, — вариант на корточках. А это для тебя никак не возможно. Поэтому, дружище, придется тебе испражняться на весу, держась за мою шею. Но хочу сразу предупредить: если обгадишь мои калиги, стоить тебе подобная выходка будет недешево. Насчет маневрирования губкой — тоже постарайся обойтись без моей помощи. Ну, желаю приятного и достойного облегчения!

Не стану вдаваться в подробности интимного процесса моего организма. Скажу лишь, это было очень не просто. Но шутки шутками, а Веян проявил себя в тот вечер больше чем друг. С одной стороны, в моем сердце жила глухая ненависть по отношению к Дециму и Теренту, а с другой — если бы не они, то я бы никогда не узнал о широте Веяна. Две недели я провел в каморке. Сармат приносил еду, подбадривал, пересыпая смешными историями из гладиаторских будней. А вечером выносил меня на прогулку, если можно так выразиться. И все бы ничего, но Цетег, многоопытный Цетег, не поверил ни единому моему слову. Раз в день, обычно по утрам, он приходил в казарму и, стоя на пороге каморки, с минуту напряженно щурился на мои покалеченные ноги. Но рассказать ему, как все было, я не мог: это выглядело бы слюнявой жалобой. Более того, если бы я указал на своих обидчиков, то в первую очередь пострадал бы сам от ланисты, а потом уж люди, посмевшие поднять руку на имущество хозяина. Лишь однажды Цетег сказал: «Умей прощать, мальчик, но никогда не забывай о боли. Чаще всего повторно страдает не тот, кто заслужил, а тот, чья память оказалась слишком коротка».

 

Глава 8

Хорошо сказано: «Выход знаешь». Территорию особняка наверняка охраняют несколько здоровенных псов. Но делать нечего — не возвращаться же через столовую, где веселился круг друзей Авла Магерия. Эх, Фаустина, Фаустина… Да чего это, собственно, я боюсь? Каких таких собак? Завтра я нужен им. Или совсем забыл? Ага! Так и позволит расчетливая патрицианка своим псам порвать такую дорогую игрушку.

И я пошел, ориентируясь на фонарь, горевший в пятидесяти шагах от меня сквозь ветки сада. Рядом с фонарем должна быть калитка. Мне оставалось пройти до стены буквально десяток шагов. Как вдруг глухое низкое ворчание. Потом два нечетких силуэта. Нельзя сказать, что сердце мое екнуло, но глаза увидели собак величиною едва ли не с телят. Ни ножа, ни палки под рукой, ни, на худой конец, обычного кожаного ремня.

Скажу честно, я растерялся. Бежать никакого смысла — догонят. Попытаться пробить себе дорогу голыми руками — можно, но слишком уж много будет ран. Попробуй объясни завтра Скавру, что ты не готов драться по причине того, что тебя покусали чьи-то псы по возвращении с пирушки. Ну, бред! Полный бред.

И тут вспомнился дед Колгаст, который говорил: «Не можешь взять зверя силой — обмани. Признай силу за ним. Перед псом или даже волком упади на спину и подними согнутые руки и ноги! Зверь решит, что ты признаешь за ним право лидерства».

Ладно, ребята, давай попробуем. Во всяком случае, как только вы склоните надо мной свои слюнявые морды, у меня появиться шанс ухватить каждого за горло. А там посмотрим, чья правда возьмет.

Черные громадины напряженно замерли и еще утробнее, как мне показалось, заурчали. Когда осталось два шага, я упал на спину и зажмурился, как учил Колгаст. Вот они прямо надо мной. Дыхание. Учащенное дыхание. И неожиданный хохот. Я открыл глаза и прямо перед собой увидел надрывающиеся от смеха толстые рожи. Два гитона из компании Магерия напялили на себя шкуры каких-то животных, встали на четвереньки и стали в темноте при неверном свете факела смахивать на двух огромных псов. Ну и развлекаетесь вы, ребята! Если уж опытному гладиатору пришлось имитировать поверженное животное, то что же происходит с изнеженными представителями знатных семейств? Спрашивать не пришлось, ибо один из них решил сам справиться о моем самочувствии:

— Ну как, дурачок, ох, дурачок невозможный, ты не сделал пи-пи? Лео, потрогай у него там. Он не сделал ли пи-пи?

— Апоний, да ведь это быстрый и храбрый Белка! И вправду зверек: упал и лапки кверху.

— Неужели? Так и есть. Так и есть. Ох, мой звереныш пушистый. А они-то там думают, какое оружие и тактику применить, а белочка-то собачек боится. Хи-хи. Давай с нами поиграем, Белка. Ты будешь убегать, а мы за тобой гоняться. Только быстро, чур, не бегать. Собака все равно должна быстрей быть.

— Нет, мальчики, я вас нечаянно своими грубыми руками могу помять или поцарапать до косточки. Вы уж лучше кого другого поищите. К тому же сейчас клиенты кто в нужник, кто в тошнильню бегать начнут. — Я оправился от шока и теперь должен был как можно быстрее избавиться от этой компании: не ровен час, кто увидит…

— Фу, какой мужлан невозможный! Лео, мне кажется, от него козлом так и прет, так и прет. Дурно, право, становится.

— Ты прав, Апоний. Только не козлом, а гладиаторской казармой. Они там испражняются, говорят, прямо у постели. Пусть идет себе. Поищем кого-нибудь еще.

— Спасибо, мальчики. Я действительно вонюч, могуч и волосат.

Качнувшись на лопатки, я резко выбросил ноги вперед. Мгновение — и тело уже находится вертикально.

— Фью, ты такой невозможный! Правда, Лео?

Я не стал выслушивать восхищенные речи гитонов по своему поводу. Расстояние до калитки преодолел в один прыжок. И вот она — свобода!

Свобода открылась темной, прогретой за день улицей. Фонарей не было. Только лунный свет и запах прожаренного песка. Я не шел, а почти бежал, желая как можно скорее оказаться в казарме. Одни и те же вопросы мучили меня все сильнее и сильнее: почему в голове Родящего возникают такие нездоровые сюжеты? И почему такие мысли-образы, как я, живут целыми десятилетиями? Почему, в конце концов, нельзя выкинуть их из головы? Я чувствовал все острее, что устал жить в этом качестве. Но не знал, не видел выхода из этого жуткого лабиринта жизни.

Издалека донесся плач ребенка. С каждым шагом плач нарастал. Ну, конечно, первый фонарь и тот возле свалки. Прямо под фонарем шевелилась куча мусора. Пока я шел, ребенок успел охрипнуть. Теперь голос его был негромким и надсадным. В том, что это мальчик, почему-то не возникало сомнений. Я остановился и какое-то время тупо смотрел на шевелящуюся кучу. Самого ребенка сразу разглядеть не смог. И неудивительно. Потому что у него был черный цвет кожи.

— Если хочешь испытать свою добродетель, то дай старику несколько монет, а уж он позаботится о бедном найденыше. — Костыль лег на мое плечо.

— Возьми. — Я скинул пенулу и протянул нищему. — Денег с собой у меня нет.

Он жадно схватил обеими руками и прижал дорогой подарок к груди. Кривая улыбка обнажила черные гнилушки зубов. Слезящиеся глаза часто заморгали.

— Он не будет ни в чем испытывать стеснения. Обещаю, господин, э-э…

— Не обещай того, чего не можешь. А зовут меня гладиатор Белка.

— Как же, как же, слышал, слышал. О тебе много говорят. Сам я мунеры не посещаю. Даже когда вход бесплатный, но за новостями слежу. Гладиатор по прозвищу Белка. Ты ведь издалека, не правда ли?

— Издалека. Из такого далека, что дальше не бывает.

— Рим большой. Очень большой. Скоро все народы ойкумены будут его подданными. Все. И тогда негде будет искать правды.

— Не боишься, старик?

— Мне нечего бояться. Для этого несколько причин. И потом человек, снявший с себя пенулу, вряд ли донесет.

— А если все-таки?..

— Я умею исчезать в темноте и менять облик.

— Ах да. Ты ведь профессиональный нищий.

— И да и нет. Когда я сказал тебе, что малыш не будет ни в чем нуждаться, то не собирался тебя обманывать. Там в далеких оазисах живут кочевники. Они-то и покупают охотно у меня брошенных детей. Я, в свою очередь, знаю, что малюток не будут уродовать для того, чтобы потом зарабатывать на этом. Кочевникам нужны мужчины. Племя без мужчин погибнет.

— Но ведь есть и другие нищие, которые отнюдь не из добродетельных побуждений подбирают младенцев на помойках?

— Из-за них я вот уже пятнадцать лет опираюсь на костыль. Однажды меня сильно избили. Нога оказалась сломана в нескольких местах. К тому же денег на дорогих врачей у меня отродясь не было.

— Каким же образом ты до сей поры жив?

— Несколько раз откупался. Уезжал надолго в Александрию. Нищие ведь долго не живут. Когда вернулся, здесь уже другие хозяева трущоб. Я снова за свое. И так несколько раз. Но теперь все будет иначе. У меня есть охранная грамота — пенула самого Белки. А Белку любят. За Белку болеют. Потому что он не просто гладиатор. Он — раб. Он еще хуже, чем любой нищий.

— Ты прав, старик. Белка хуже любого нищего.

— Пока хуже.

— Хочешь сказать: выпутаюсь?

— Ты не обязан доверять первому встречному.

— Если в голове бога происходят встречи, то, значит, это неспроста.

— Что?

— А во что веришь ты?

— Ад Гурэй Намэ Джугат Гурэй Намэ Сат Гурэй Намэ Сирии Гуру Дэвэй Намэ Сат Нам. Никогда не слышал?

— Нет. А что это?

— Это мантры. Онг Намо Гуру Дэв Намо. Моя родина далеко отсюда. Индия. Когда-то я был купцом и, в общем, неплохо жил, а по теперешним меркам так просто богато. Очень богато. Пираты изменили и спутали все карты. Долгие годы рабства. Затем жизнь вольноотпущенника в разных римских провинциях. Пытался скопить деньги и вернуться на родину. Все неудачно. Наконец я понял, что Высший Разум хочет, чтобы я остался и совершенствовался здесь. Мне почти семьдесят. Так долго, скажешь, не живут, да еще с учетом рабства. Живут. Иногда много, много больше. Есть такая практика, под названием йога. Если хочешь, могу научить?

— Спасибо. Наверное, я обращусь к тебе после того, как стану свободным. Если это когда-нибудь случится.

— Случится.

— Ты второй раз говоришь мне об этом. Спасибо, старик, за надежду.

— Я второй раз говорю, что ты не обязан доверять первому встречному. Не гляди так пристально.

— У меня ощущение, что ты следил за мной.

— Может, и так. Мы являемся частью мира, мир является частью нас.

— Как тебя зовут?

— Навараджканьял Гупта.

— Послушай. В северо-западной части города, в иудейском квартале, живет ростовщик Иегудиил. Я хочу, чтобы ты пришел к нему в первый день ближайших сатурналий.

— Дальше не продолжай. Я все понял. Ростовщика найду. А что касается сатурналий — да, пожалуй, тебя уже не будет.

Больше странный старик ничего мне не сказал. Подхватив на руки младенца, он растворился в темноте. Словно никого и не было. Я попытался что-то спросить вдогонку, но ответом мне были тишина и черная африканская ночь. Что-то очень важное заронил во мне нищий с трудно произносимым именем. Зыбкий стебелек легкости в душе. После всего перенесенного за последние сутки не чувствовалось смертельной усталости. Почему-то захотелось увидеть Алорк. Как только я подумал об этом, тут же вспомнилась улыбка старика, словно он рядом и подглядывал из темноты. Эй, я иду спать. Да, да, иду спать. Никаких девчонок. Завтра бой. А сегодня, может, еще успею к прощальной трапезе. Предстоящий бой меня не пугал. То ли я привык… Нет, конечно, к этому не привыкнешь. Я вдруг что-то понял. Но что? Эй, старик, да кто же ты, Цербер тебя дери?

К моему возвращению Веян уже крепко спал. Ему тоже предстояло завтра драться. Только где? Я так был занят собой, что забыл расспросить друга о его делах. Забыл. Неужели жизнь меня ничему не научила? Прости, Веян. Ты, правда, мне очень дорог. Я готов умереть за тебя. Никогда никому не говорил еще ничего подобного. И тебе говорю потому лишь, что ты крепко спишь и не слышишь.

Солнце стояло уже достаточно высоко, когда сон наконец покинул меня. Постель сармата была пуста, что и неудивительно: Летучая Мышь вставал с зарей и до завтрака истово тренировался. А в дни схваток выгонял адреналин из сосудов исключительно с помощью своих акинаков и палуса, стараясь при этом не слишком загружать мышцы.

Я же предпочитал во время игр проводить утренние часы в термах. В тот день я тоже, собрав банные вещи, пошел приводить тело и дух в порядок. В палестре, сбросив тунику, натерся оливковым маслом, надел пояс для борьбы и выбрал глазами партнера. Тот тоже оказался в прошлом из гладиаторской среды. Дело в том, что перед тем, как войти в горячий зал, полагалось хорошенько пропотеть. В палестре для этой цели было все необходимое: гантели, гири, специальные снаряды, пояса для борьбы для тех, кто предпочитал контактный вариант.

— Меня зовут Целлий. Слышал, что сегодня приезжает Филипп Араб?

— Да. Ночью в особняке Магерия в честь его приезда будет дан бой. — Я говорил, словно не о себе.

— Говорят, он везет самого Голубя?

— Говорят.

— Интересно, кто будет против него драться? Я слышал: Голубь никого не щадит. Наносит такие раны специально, чтобы противник не выжил и не смог потом воспользоваться полученными во время поединка знаниями.

— Все вроде так.

— Ты так спокоен, словно не тебе сегодня идти в этот особняк. Я ведь знаю: ты — Белка. Сегодня весь город на твоей стороне. Жаль, что поединок будет закрытым. Чего им стоит показать такой бой народу в амфитеатре?

— Так они подчеркивают свою исключительность. Голубь — личный гладиатор цезаря. Магерий делает с Белкой все, что ему взбредает в башку. Что еще люди говорят?

— Говорят, что поединков будет не один.

— Я тоже слышал, что два.

— Будет две пары гладиаторов. Победители этих пар сразятся между собой, а уж потом победитель выйдет на Голубя.

— Очень честный бой. Измотанный, а может, и израненный должен сражаться против свежего бойца!

— Так люди говорят. В мое время гладиатор редко выходил на смертельный поединок больше одного раза в месяц, будь то на арене ли, на частных вечеринках ли или на похоронах. А эти все никак не насытятся…

— Не знаешь, случаем, из каких гладиаториев будут бойцы?

— О, тут много разных мнений. Лучше их не собирать. Какая разница, кого убивать или калечить?

— Есть разница. Одно дело, когда ты знаешь бойца. Другое — соперник тебе не знаком. О моем ведь участии кто-то же рассказал?

— Это единственное, о чем можно говорить с уверенностью.

— Почему?

— Сегодня утром на рыночной площади Магерий заявил через глашатая, что выставит против Голубя лучшего из лучших гладиаторов нашего города. А кто лучший? Белка, конечно.

— Кто же так решил? Вчера ведь рудий получил Гермаиск.

— Да что твой Гермаиск! Старый, покалеченный. И потом все знают, почему Магерий вручил именно ему рудий. Освободи тебя — посещаемость упадет в два раза уж точно. А кому-то этот рудий вручать нужно было. Вот он и дал его Гермаиску.

— Понятно. Значит, о других участниках вечеринки ничего не знаешь?

— У тебя есть шанс, гладиатор Белка.

— Шанс наконец-то закончить земные мучения.

— Тогда у тебя два шанса. Первый тот, о котором ты только что сказал. Второй — победить Голубя и стать личным гладиатором Филиппа Араба.

— И совсем никто не сомневается, что именно я выйду победителем в промежуточных схватках?

— Какие сомнения? Сомневаться может лишь тот, кто ни дерьма не понимает в мунере. А то, что ты будешь измотан и даже изранен, — это всем на руку. Понятное дело: победить должен Голубь, потому что он любимец цезаря. А Магерий лишний раз порадует императорское сердце. Да еще при этом плеснет руками: дескать, все лучшее только у тебя, о великий Филипп Араб! Трудно не оценить, не правда ли?

— Хочешь сказать: моя смерть запланирована?

— Когда истекает срок аренды?

— Завтра утром.

— У тебя действительно есть маленький, очень маленький шанс выжить. Но для этого нужны способности не только в области фехтования.

 

Глава 9

По возвращении я не застал Веяна. Цетег сказал, что сармат отправился навстречу судьбе. Это означало, что кровавая работа для моего друга начнется уже скоро, если уже не началась. Что-то очень нехорошее было в спокойном тоне, с каким ланиста говорил о Веяне.

На частных вечеринках нет специальных кубикулов для того, чтобы переодеться перед выходом, поэтому готовиться нужно в казарме. А потом в полном вооружении через весь город идти. Кстати, это первый мой подобный опыт. Только бы Веян вернулся! Только бы мы все вернулись…

На исходе сиесты процессия из четырех человек двинулась в сторону дома Авла Магерия. Впереди шел Цетег, неся герб школы, следом раб Нумий с глиняными статуэтками богов, покровительствующих городу, третьим я, а замыкал процессию массажист Главкон. Добрый, старый Главкон, проводивший на встречу с костлявой не один десяток гладиаторов. Скоро нас окружила плотным кольцом толпа плебса. Они подбадривали меня. Кто-то даже кидал мне под ноги лепестки цветов. И вдруг снова появился он. Корявый, шишковатый, серый ствол страха вырос в моем теле от пяток до макушки. Казалось, что я уже должен навсегда забыть о нем. Ведь даже вчера перед поединком с гопломахами его не было. Последний раз я испытывал подобное еще перед самой первой схваткой с димахером Фалмой.

А только ли это страх или что-то еще? Может, предчувствие чего-то? Вдруг шум голосов перестал существовать для меня. Мой слух уловил тонкое, далекое пение. Что это? Этот звук напомнил мне о жизни в лесу с волхвами, о том, что в небе есть веретено Великой Матери, о тихой реке Данапре. Звук был чистым и теплым. Я посмотрел по сторонам: ничего! Но не может же так мерещиться? И вдруг я увидел ее. Она стояла под аркой, поэтому звук, отразившись от каменных сводов, усиливался, набирал глубинный объем и летел над толпой. Вся в черном. На голове кувшин. Наполненные нежностью губы шевелились. И песня лилась. Алорк.

Несколько секунд — и толпа пронесла меня мимо нее. И снова этот невообразимый шум. Но я понял, почему корявый ствол вырос внутри меня. Да, да, я боялся, подсознательно боялся расстаться навсегда с девушкой по имени Алорк. Странно. Мы ведь даже толком не знакомы. Но я точно знаю: она поет для меня. Только для меня. Она хочет, чтобы я победил. Алорк…

Перед входом в особняк Магерия на мне ощупали каждую складку одежды в поисках подозрительных предметов, которые могут использоваться в качестве оружия. Оно гладиатору выдавалось непосредственно перед боем, буквально за несколько минут до начала. Оружие доставляли из гладиаториев на специальных телегах, обитых шкурами, чтобы не было слышно бряцания металла. Маршрут и время доставки держались в тайне. Я полагаю, что его привозили к месту поединков в ночное время, дабы не возбуждать излишнего интереса. Перед началом мунеры оружие демонстрировали публике и давали проверить секундантам. После этого оно ждало своего часа сначала у помощников секунда-рудис, а потом уже в руках самих гладиаторов.

Меня и Главкона провели на задний дворик, где были широкие лавки и приготовленные амфоры с водой. Я лег на живот. Главкон неторопливо, без слов начал массировать мышцы спины. Массаж действовал как хорошее успокоительное средство. Цетег не раз говорил, что хороший боец перед поединком должен уметь на короткое время отключаться от действительности, как бы засыпать, тогда энергия хорошо концентрируется и мозг начинает отдавать телу очень точные команды. Но меня учить этой практике особо не требовалось. Еще Чарг говорил не раз: «Прежде чем возьмешь в руки меч — стань деревом. Дотянись ветвями до облаков, а корнями до земных недр!» Я хорошо усвоил уроки данапрского волхва. И перед каждым боем вспоминал его слова.

Из белого облака дремы выдернула фраза Главкона. Он настолько редко и мало говорил, что я всякий раз вздрагивал, когда звук вдруг срывался с его уст.

— Ивор, за тобой пришли. — Кстати, массажист никогда не называл меня по прозвищу, считая, что имя, данное родителями, является источником жизни и охранной грамотой, оберегом.

— Кто? — Это было лишним.

Главкон просто так не отворял уст. Пришлось с трудом оторвать голову от скрещенных рук. И тут же — яркость лазури. Словно вспышка. Лазурь с серебром. Это была туника Фаустины.

— Мы хотим видеть тебя за нашим столом. Император и Голубь уже там. В отличие от тебя гладиатор Филиппа явно не боится за исход боя. Спокойно себе ест и даже пьет. — В ее тоне отчетливо слышались металлические нотки. И потом «мы хотим видеть» — это не «мы приглашаем». Хотя, по сути, ничего не меняет. Аукторат не посмел бы отказаться, а что говорить о рабе! Безусловно, для многих такое приглашение — это шанс. Но не для меня в том положении. Я предпочел бы валяться на лавке и ощущать на спине крепкие пальцы Главкона.

— А что сегодня подают к столу? То же, что и вчера?

— Нет. Меню другое. Оно тебе понравится. Там есть лесные орешки. Ну, Белка!

— Одна только небольшая просьба. Ты ведь знаешь мою страсть к образованию. Хочу услышать от тебя, кто такой Филипп Араб?

— А ты разве не знаешь?! Он — император.

— Императоры довольно часто меняются последние полсотни лет. Многие из них даже не из патрицианского сословия. Вот я и спрашиваю. Что тут такого? К тому же интересный рассказ меня несколько отвлечет.

На несколько секунд Фаустина задумалась: на лбу отобразились непростые мыслительные процессы. Но вот тень однобокой улыбки скользнула по правой стороне лица:

— Мне бы хотелось услышать твой голос. Ну, да ладно. Несколько лет назад на престоле оказалось совсем юное существо — Гордиан III. Красивый, жизнерадостный, обходительный и очень приятный в общении мальчик. Всем хорош, но не возрастом. Было ему в ту пору всего двенадцать лет. Умные люди посоветовали ему жениться. Что он и сделал, удачно породнившись с семьей одного известного сенатора. Вскоре своего тестя он назначает префектом претория и выдвигается войной против Персии. Поход был настолько удачным, что весь Восток оказался во власти империи, а персы отступили. В правлении Гордиана III наметилась серьезная политическая линия, направленная не столько на расширение внешних границ, сколько на укрепление того, что есть. В общем, понятно, кто реально правил империей. Но надо сказать, что тесть Гордиана был человеком порядочным и глубоко любящим своего императора. Именно он не позволил евнухам и придворным прислужникам матери зятя торговать его волей, пользуясь неопытностью и снисходительностью. Но спустя два года тесть Гордиана скоропостижно умирает, и префектом претория становится Филипп Араб. А командир преторианцев — это по сути властитель дворца. Остается всего один шаг до полной и безоговорочной власти. Тесть Гордиана очень разумно управлял государством: все города огромной империи были хорошо снабжены продовольствием и имели запасы на длительный срок — вплоть до года, таким образом, воинам не угрожала опасность голода. Филипп Араб, желая склонить легионеров на свою сторону, сделал все от него зависящее, чтобы продовольствие в нужном количестве перестало поступать в города; он отправлял корабли с хлебом совсем не туда, куда следует, а воинов перемещал в те города, где продовольствия уже не было.

— И ты не боишься вот так говорить, зная, что император коварен и жесток?

— Чего стоит болтовня женщины? А вот тебе, Белка, следует прикусить язык. А то, видишь ли, коварен и жесток!

— Я так и не пойму: кто я для тебя?

— Тогда слушай дальше. Филипп восстановил против Гордиана легионеров, так как они, естественно, не понимали, что юнец был просто обманут. Вскоре недовольство воинов дошло до сената. Сенаторы подумали и решили сделать Филиппа соправителем империи, а точнее, опекуном над Гордианом. После этого Араб начал травить отпрыска императорского рода, да так, что тот вынужден был просить защиты у сената. Не помогло. Мало того, Гордиан последовательно лишался титулов: сначала ему запретили быть августом, затем цезарем и — последняя пощечина — даже префектом. Он попросился обычным военачальником в дальние легионы. Но вместо этого Филипп велел раздеть мальчишку и казнить. На территории Персии у Цирцезийского укрепления верные Гордиану воины похоронили его и на его надгробии сделали надпись одновременно на греческом, латинском, персидском и египетском языках: «Божественному Гордиану, победителю персов, победителю готов, победителю сарматов, отвратившему угрозу междоусобий в Римском государстве, победителю германцев, но не победителю Филиппов».

— И все же ты явно не перевариваешь нынешнего императора.

— После убийства Гордиана Филипп Араб послал в Рим письмо, в котором писал, что император умер от болезни. Сенат был введен в заблуждение. Признав Филиппа Августом, сенат причислил юного Гордиана к богам.

— У меня ощущение какой-то тайны во всем этом?

— Знаешь, почему Филипп примчался на нашу свадьбу? Вот тебе мой секрет. Отец Гордиана III, Гордиан II, очень любил вино, приправленное лепестками розы, а иногда полынью. Еще безмерно любил бани и женщин. А вот погиб он в Африке в бою против Капелиана, сторонника императора Максимина. На эту битву Гордиана II отправил его отец, Гордиан I. Узнав, что сын погиб, сам Гордиан I в тот же день удавился в петле. Как видишь, след тянется в Африку. Так вот, Гордиан II слыл любителем женщин и, разумеется, оставил после себя кучу добра в виде потомства.

— И ты хочешь сказать…

— Да, Белка. И я, и Магерий являемся отпрысками цезарей. Гордиан I вел свое происхождение от Гракхов по отцовской линии и от Траяна по линии матери.

— Ну, это не просто доказать.

— Для этого все имеется. Проблема в другом. Точнее, их несколько. Первая: Филипп Араб знает, кем мы являемся, поэтому и примчался. Вторая: жирному Авлу ничего не надо: его все устраивает, мало того, он готов целовать варвару ноги. Притом эта туша не понимает, что Арабу таких вещей не объяснишь.

— Ты делишься со мной, как с очень близким человеком.

— Ты польщен? Ха! Кто будет слушать гладиатора-раба и взбалмошную Фаустину! Я продолжу. Авл не понимает, что, сколько бы он ни лебезил перед цезарем, тот все равно будет бояться и ненавидеть потомка Гордианов. Араб здесь только лишь потому, чтобы знать, чем дышат его конкуренты.

— Ты сказала, что у Гордиана II, помимо вас, было много детей?

— Да. Причем от двадцати двух наложниц. И всем им Гордиан завещал то же, что и законным детям. То есть поделил все поровну между детьми, невзирая на статус.

— Веселый парень!

— И очень неглупый. Он рассчитывал, что такое количество претендентов будет невозможно уничтожить. По крайней мере, такая мысль не придет никому в голову, учитывая это поголовье. Но он ошибся. Человек такой нашелся. И как ты догадываешься, это Филипп Араб.

— Ты хочешь сказать?..

— Да! Он последовательно с ледяным спокойствием уничтожил всех детей Гордиана II. Всех, кроме двоих. И теперь этот выродок забавляется. Он даже позволил стать Авлу эдилом.

— Но ты только что сказала, что он относится к вам как к конкурентам.

— Естественно. Одно другому совсем не мешает. Но только как к возможным конкурентам. Не более. Мы для него смешны.

— Почему он не уничтожил вас?

— Не нашел вовремя. А потом было несколько поздно. Приехав сейчас, он наверняка, увидев Авла, уже давно все решил.

— В пользу жизни.

— А как еще? Белка, не задавай глупых вопросов.

— Зачем ты говоришь мне обо всем этом?

— Ты мне нравишься. Может, даже больше, чем просто нравишься. Со мной не происходило ничего подобного. Ты побледнел? Так вот, если боги приведут меня к трону, ты будешь осыпан почестями. Но богам богово, а цезарям цезарево. Ничего просто так не бывает, и мне тоже нужна кое-какая помощь.

— Не представляю.

— О, человек, владеющий оружием и управляющий толпой с арены амфитеатра, всегда необходим под рукой. К тому же ты сегодня будешь в нескольких шагах от Филиппа.

— Итак, подытожим. Император Филипп Араб расслабляется, лежа на подушках, кушает со свадебного стола, наблюдает за поединками гладиаторов. И тут один из этих гладиаторов сначала расправляется с соперником, а потом подскакивает к владыке полумира и перерезает ему горло. А где спрашивается охрана, где, в конце концов, непобедимый Голубь? Ага, ну, конечно же, Белка всех насаживает на свою спату. Всех по очереди. За это гладиатор получает от будущей императрицы вольную грамоту, особнячок в придачу и полмиллиона сестерциев. И вот он, счастливый и довольный, едет на заслуженный отдых. Но почему-то, не доехав до богатого дома, благополучно помирает от обезвоживания организма. Да, да, что-то съел в дороге. Ах, бедняга, ах, бедняга, а ведь каким был преданным! Но ничто не вечно под луной! Фаустина, я дерусь, потому что у меня нет выбора. Если бы моя религия разрешала мне покончить с собой или поддаться сопернику, поверь, я непременно бы сделал это. Я плевать хотел на всю вашу вонючую империю. И ты мне сейчас ничего не сделаешь за эти слова. Ты вообще мне ничего не сделаешь, потому что я принадлежу другому человеку. Потому что я раб. У меня есть только два желания, да и те противоречат друг другу: умереть или вернуться на родину.

— Мы пришли. Продолжим на досуге. — Тон Фаустины был сух, но не настолько, чтобы выражать крайнее недовольство.

Я бы даже сказал, что мой ответ впечатлил патрицианку, но она решила не показывать виду. Лишь легкая краска вспыхнула на щеках, еще сильнее подчеркнув изумрудный цвет глаз.

Стол был накрыт на большой террасе перед бассейном. Гостей присутствовало раза в четыре больше, чем в предыдущий вечер. Вчерашние гитоны сегодня выглядели вполне прилично, а многие так и вообще пришли с женами. Собрался весь цвет города Гадрумета: магистры, квесторы, эдилы, эдиторы, префект и многие, многие другие. Понятное дело, приезд императора в провинцию уже огромное событие, а тут еще и за одним столом, — это встреча с Олимпом, никак не меньше.

Мне указали на темный угол с противоположной от бассейна стороны. Фаустина явно слукавила, сказав, что меня хотят видеть за общим столом: какое дело императору до провинциального раба-гладиатора. Впрочем, при Главконе действительно ни к чему было препираться.

В углу на плетеном столике находился кувшин вина и кусок овечьего сыра. Что ж, уже неплохо! Между мной и пирующими еле слышно вздрагивала вода, отражая свет факелов. Да, да, вода того самого бассейна с чуть переросшим Нигером. Я без труда нашел глазами Филиппа Араба. Он, как и полагается главному действующему лицу, полулежал в торце правой части стола, опираясь на левый локоть, и смотрел, внимательно смотрел в мой угол, или, по крайней мере, мне так показалось. Короткая стрижка, гладко выбритые щеки и подбородок, мясистый нос, глубоко сидящие глаза, виски словно тесаны топором. Это был крупный мужчина средних лет, с мощными, как у атлета, руками и хорошей выправкой, которая читалась, даже когда он полулежал возле накрытого стола. Но меня больше интересовал не столько император, сколько его любимый фракиец, по прозвищу Голубь. Гладиатор, разумеется, находился рядом с хозяином. Да, везде написано и немало сказано о том, что профессия гладиаторов самая презренная, хуже только проституция, но тем не менее на арену выходили представители знатных родов, причем как мужчины, так и женщины. И очень часто гладиаторы занимали почетные места за пиршественными столами во время различных праздников. И не только за столами, но и в спальнях благородных патрицианок!

Голубь был одет в пурпурную тунику с золотой оторочкой, подпоясан широким ремнем из желтой кожи, отделанным также золотыми змейками; массивная фигурная пряжка бликовала в свете факелов — явно больше допустимой нормы, что, безусловно, считалось дурным вкусом, но Голубя этот факт ничуть не волновал. Вряд ли фракиец, объехавший с императором полмира, был действительно невоспитанным человеком. Скорее подобным эпатажем он лишь подчеркивал свою непринадлежность к этому миру. Я не смог рассмотреть, что именно изображала пряжка, и принялся изучать дальше своего предполагаемого врага. Лицо вытянуто больше обычного. Холодные, темно-коричневые угольки глаз. Легкая трехдневная щетина. Длинные волосы заплетены в косу и закреплены кольцом на темени. Голубь имел греческое происхождение — я понял это сразу. Спустя несколько минут я мог с уверенностью сказать: любимец императора родом из Спарты, из обнищавшей вдребезги семьи местного эфора. Что еще? Да, пожалуй, и хватит. Размышлять на тему того, почему греки превратились в римскую провинцию и потеряли даже слово «Эллада», мне совсем не хотелось. Мне был интересен Голубь: его повадки, движения, взгляд.

Авл Магерий хлопнул в ладоши, призывая к вниманию:

— Господа мои разлюбезные! Я искренне благодарен каждому из вас за то, что не отклонили приглашение и пришли поздравить меня и Фаустину. Мы, в свою очередь, тоже надеемся порадовать вас небольшими сюрпризами. Итак, поменьше слов — побольше дела.

Он снова хлопнул в ладоши, и на площадку перед левым торцом бассейна вытолкнули гладиаторов-адабатов. Публика радостно зааплодировала. Выход на арену адабатов предвещал много смеха, ведь эти гладиаторы выступали в глухих шлемах, без прорезей для глаз. Обычно вооружены они либо деревянными мечами, либо обычными хлыстами, коими наказывают рабов за непослушание. Но в этот раз я ощутил, словно полоску стали, холод поперек горла, потому что гладиаторы вышли с боевым оружием. Их было двое. Значит, каждый сам за себя. А по-иному и представить невозможно. Помимо тяжелых, глухих шлемов на каждом была надета лорика-хамата — длинная кольчатая кольчуга, по типу той, которую носили легионеры времен республики. Это очень длинное, доходящее чуть ли не до колен, защитное снаряжение, хорошо держащее рубящие удары, но не колющие. В этом-то и заключалась вся подлость — бойцы не знали, кто в чем одет и кто чем вооружен. Мало того, лорика-хамата делала их тяжелыми и неповоротливыми. Наверняка это была часть задумки режиссера действия. Ведь если выпустить адабатов с боевым оружием и по пояс обнаженными, как это принято, то они очень быстро отправят друг друга на тот свет или нанесут такие раны, которые будут несовместимы с жизнью либо с продолжением боя. А кольчуга действительно во всех смыслах хороша. Делает бой гораздо смешней, да еще и значительно увеличивает время развязки.

Аплодисменты стихли. Публика, затаив дыхание, уставилась на бойцов. Я попытался представить себя на месте адабата. Что бы придумал я, оказавшись в таком положении? Они только слышат звон металла и при этом не могут сориентироваться. Звон сотен кольчужных колец. И все.

Нет, не все! Так или иначе, они все равно будут наносить друг другу кровавые раны. А запах крови разбудит Нигера. Но и крокодилу нелегко будет добраться до желаемой добычи. Для этого нужно порвать зубами лорику-хамату. Я не удивлюсь, если узнаю, что имя режиссера — Авл Магерий. Еще вчера он мне сказал что-то об эстетической стороне мучений. Да, все продумано как нельзя тщательней: бой начнется на суше, а потом будет длиться в воде. Причем в жуткую орбиту этого боя втянется настоящий африканский хищник. Мне захотелось исчезнуть, провалиться сквозь каменный пол, только не видеть, ничего не видеть!..

— Можно делать ставки, господа. — Тупой Авл пролоснился всей своей необъятной мордой и оживленно потер ладони.

Наконец Филипп Араб, не желая томить всех присутствующих ожиданием, едва заметно кивнул. Краем глаза я увидел, как Фаустина повернула голову в мою сторону. В то же время Голубь, в упор смотревший на патрицианку, неожиданно посмотрел в направлении ее взгляда. Он не мог увидеть меня. Там, где я находился, было слишком темно. Коричневые, острые, словно два копья, глаза его щупали темноту. Мне тогда показалось, что два куска холодного боевого металла проткнули мою плоть. Он резко дернул подбородком, вновь переводя взгляд на невесту, всем видом спрашивая: «Что же ты там нашла в этой кромешной тьме?» И Фаустина, как и водится в таких случаях, великолепно подыграла: «Ах, темнота куда приятнее, мой друг, для двух страстных сердец, чем жалкие развлечения, организованные моим женишком!» Голубь одобрительно кивнул. Тонкогубый рот его вытянулся в жесткую улыбку. В это время слуги длинными баграми подтолкнули гладиаторов друг к другу на расстояние удара мечом. Я решил не видеть бестолковое кровавое зрелище и отвернулся. Не успели клинки вспороть плоть африканской ночи, как тут же раздался хохот нескольких десяток пьяных глоток. Движения бойцов вызвали смех.

— Смотри, смотри, Демарат, а этот очень ловок!

— Жаль, не сделали ставок. Я бы уж точно на него поставил.

— Да, что вы оба понимаете!? Эти ребята хоть и не маленькие, но оба весят меньше бедра нашего эдила.

— Молчи, Мардоний!

— Да, действительно, молчи. Много ли стоят эти два слона в кольчугах! Коли! Коли! Он перед тобой!

— Не подсказывай, Демарат. Ой, умора, башкой вертит, словно соколик на руке хозяина.

Я вновь посмотрел на Голубя, и внутри у меня похолодело. Личный гладиатор Филиппа Араба напряженно, как мне показалось, смотрел прямо в меня, словно разглядывал внутренности. Нет же, конечно, он ничего не видел. Но каково чутье! Чутье настоящего зверя: «Сегодня же я хочу знать, что скрывается в этом мраке?»

Словно плитой накрыло — таков был взгляд спартанца. А шум боя все нарастал. Нарастал и шум ликующей толпы. Прошло еще несколько томительных секунд, прежде чем я снова решился посмотреть на гладиаторов. И только тут я увидел, что несчастные адабаты, помимо всего прочего, были еще и скованы тонкой цепью между собой. Значит, если один начнет падать в бассейн, то за ним последует и другой. И кто-то из них станет ужином Нигера, если не оба. Так и произошло. Стоявший ближе всех к бассейну, гладиатор оступился и, плеснув руками, полетел в воду, увлекая за собой другого несчастного. И тут же голубая гладь бассейна взбурлила. Показалась длинная темно-зеленая спина, украшенная острыми зубцами. Затем раздался оглушительный звук. Это хвост аллигатора, выбросившись вверх, с силой опустился на воду, гоня от себя волны. Волны, ударившись о стену, разлетелись крупными брызгами, часть которых долетела до пиршественного стола. Толпа зрителей охнула, потому что в ту же секунду челюсти чудовища распахнулись, обнажив горячую алую пасть с рядами острых зубов. Но гладиаторы ничего этого не видели: упав в бассейн, стоя по шею в воде, они продолжали сражаться. Вода стала багровой. Бассейн уже напоминал котел с каким-то жутким варевом. Котел, под днищем которого разведен жаркий огонь. Даже страшный африканский хищник в первые минуты не мог сообразить, что же ему делать: так много было крови и плавающей в ней добычи. Но вот бросок тяжелого тела — и в пасти поперек челюстей дергающийся человек, который не может понять, что с ним происходит. И только суровые законы арены не позволяют ему кричать от нестерпимой боли. Нигер рванул, и человек исчез под водой. Цепь натянулась. Другой, не устояв на ногах, тоже упал и исчез под водой. Над поверхностью красного варева то и дело появлялись различные части человеческих тел: руки, головы в глухих шлемах, плечи. Это дикое зрелище продолжалось бесконечно долго, так, во всяком случае, мне показалось. Потом на какое-то короткое время все стихло. Нет живых. Сражавшиеся перебили друг друга. Повисла тягостная пауза. Даже зрители замерли, держа в неподвижных руках недопитые кратеры с вином, недоеденные куски мяса, надкушенные фрукты.

— Великолепно! — Филипп Араб захлопал в ладоши. К нему тут же присоединились все присутствующие. — Гладиаторы Гадрумета не только хорошо знают свое дело, но и недурно воспитаны.

— Они все давали клятву и присягали богам нашей империи. Их можно жечь железом, сечь плетьми, распинать, при необходимости посылать на мунеры не соответствующие их статусу и виду вооружения. Что, собственно, мы сейчас и наблюдали. — Авл Магерий буквально захлебывался, стараясь показать, что для самого цезаря он не пожалеет самого дорогого, чем он располагает на сию минуту. А что может быть дороже искусного бойца?.. Только… хм… Авл взмахнул своим полуторапудовым окорочком, и слуги вытолкнули из-за ширмы невысокого, но статного гладиатора.

— Пусть он откроет лицо. Я хочу увидеть того, кто подарит мне сегодня столько удовольствия. — Император едва скрывал нетерпение.

— Эй, гладиатор, обнажи голову! — Авл попытался придать голосу властные краски. Получилось у него это явно не очень хорошо, потому что губы Фаустины скривились в презрительной улыбке. Тем не менее гладиатор повиновался. Закинув руки за голову, он рванул концы ремешков на шлеме. По знаку Фаустины слуга помог гладиатору освободиться от слепого железа.

И я узнал Веяна. Узнал по длинным, слипшимся волосам. Только так. Ведь он находился ко мне спиной. Я бросил взгляд на Фаустину. Патрицианка с издевательской усмешкой смотрела в мою сторону. Нет, она не видела меня, зато мой взгляд провалился в болотную, зеленую влагу ее взора.

— Как тебя зовут, гладиатор? — Араб с интересом разглядывал торс сармата.

— Летучая Мышь, гладиатор родом из сарматских степей.

— Ты готов порадовать нас? Мы выражаем тебе признательность. Известно ли тебе, что по правилам этого вечера ты, если, конечно, мы захотим, должен будешь сразиться с лучшим из лучших. И тогда, я думаю, свадьба действительно будет похожа на праздник. Правильно? — На последнем слове император обвел взглядом гостей. Публика возбужденно зашумела. — Но Летучая Мышь — выдающийся боец и должен получить прощальную трапезу, а также великолепный подарок. Все знают, как я люблю одаривать идущих на смерть ради меня. Итак, твое желание, гладиатор?

В зале повисла тишина. Было слышно, как скрипит кожаный нагрудник Веяна. Он был явно не готов к такому вопросу. Я-то знал привычку своего друга: если он не знает, что ответить, то роняет на грудь подбородок, тогда длинные волосы свешиваются и закрывают лицо, пряча смущение. Я любил его за эту привычку, потому что, приблизившись, видел не раз сквозь поток волос багряную краску на впалых, помеченных шрамами щеках.

— Мне кажется, я знаю, чем помочь бедной Летучей Мышке. — Голос Фаустины плеснул откуда-то из темноты жгучей кислотой. — Смотри-ка, что у меня есть. Я думаю, это порадует смелого гладиатора. Ха! Что нужно настоящему мужчине на краю пропасти? Только настоящая женщина. — Фаустина вышла из полутемного коридора, держа в руке длинную золотую цепочку, конец которой параллельно полу уходил в темноту. — Ну, вот он приз, который я хочу предложить от лица любимейшего цезаря. — Она дернула цепочку, и хрупкая фигура девушки в черном вышла на освещенное место.

Я сразу узнал ее. Алорк! В ту же секунду Фаустина посмотрела в мою сторону. И мне по этому дикому взгляду стало понятно, что весь этот жуткий спектакль патрицианка заварила для того, чтобы воздействовать на меня. Смотри, дескать, это все ради тебя. Хочешь ли ты, милый, идти против своей хозяйки? До моего сознания вдруг ясно дошло, что и поющая под аркой Алорк и ветеран-гладиатор — это все ее рук дело. А обо мне на этой вонючей пирушке даже никто и думать не думал. Я всего лишь зритель. Меня обманули. Обманули кругом. И как тонко! Стоп. Ты и вправду уверен, что ты все понял? Тебе никогда не понять всю партию наперед. Не понять, потому что здоровый человек таких ходов никогда не придумает. Подобное может выносить и воплотить только больная психика. Я поднял голову, и мы с Фаустиной встретились глазами.

— Ну, что скажешь? — прочел я.

— Согласен. На все согласен…

Но как остановить бешеную тварь? Я аккуратно вместе со стулом отодвинулся от стола, при этом совершенно не зная, какое мое движение будет следующим. Первой мыслью было встать и попытаться дать какой-нибудь знак Фаустине, например факелом. Потом едва не захлестнул совсем бесшабашный порыв: броситься к Алорк и убежать с ней. Я даже забыл, что безоружен — спата выдается только перед самым началом боя. Неожиданно на мое плечо опустилась чья-то тяжелая рука.

— Не делай резких движений, Белка. Просто скажи, что хочешь. — Говоривший был высок, абсолютно лыс и невероятно спокоен.

— Я хочу остановить это… — Я указал пальцем на Алорк.

— Я тебя понял. Скажи, ты готов выполнить поручение нашей госпожи?

— Мне все равно. Возможно ли это? — Мой шепот чуть не опрокинулся в вопль.

— Конечно. Ведь твоему другу можно сказать, что значит для тебя эта девушка. А можно и не говорить и тогда…

— Что я должен сделать? Неужели Фаустина и впрямь задумала убить императора?

— Ей бы это ровным счетом ничего не дало. А вот убрать братца и муженька в одном лице…

— Чем же ей помешал бедный Авл? Он ведь абсолютно ни на что не претендует?

— Он богат. К тому же в должности.

— Но ведь и Фаустина не бедна!

— Много — не мало. Ей нужны солидные суммы. Очень большие деньги.

— Послушайте все вы, а чего вы так со мной откровенничаете?

— Потому что тебе все равно никто не поверит. Разве не понятно?

В этот момент на другой стороне бассейна горячо зааплодировали. Раздались голоса: «Вот это подарок! Ай да Фаустина! Бери ее, гладиатор, и не отказывай себе в этот вечер ни в чем, ведь, может статься, это твой последний вечер!»

— Останови их. — Я не узнавал своего голоса.

— Вернись на свое место и жди меня. — С этими словами лысый убрал руку с моего плеча и легким, беззвучным шагом направился по коридору, зиявшему за нашими спинами.

Через минуту он был уже в центре событий, держа перед собой на вытянутых руках золоченое блюдо с пергаментным свитком.

— Ах, император и уважаемые гости, могу ли я удалиться на одну, буквально одну минуту. А вы пока поговорите о достоинствах моей служанки.

— Пусть уж этот раб быстрее воспользуется нашим подарком! — Магерий потер руки и тонко захихикал.

Филипп Араб вскинул брови и вопросительно посмотрел вначале на хозяина, затем на бассейн, где в багровой воде плавали тела двух убитых гладиаторов и белым брюхом вверх плоть переросшего Нигера.

— А-а. Итак, прошу всех в сад, уважаемые гости. Там уже все готово к продолжению празднества. — Авл начал суетливо подниматься с подушек.

— Alea jacta est. — Голубь взял со стола нож для фруктов, подбросил его в руке и, привстав на колено, с силой метнул снаряд в крокодилье брюхо. Лезвие с глухим всхлипом вошло в плоть убитого животного более чем наполовину.

 

Глава 10

— Фаустина, я никогда не пойму, где ты говоришь, как думаешь, а где думаешь, как говоришь. Ведя меня на эту бойню в честь твоей свадьбы, ты сказала, что я и Филипп будем рядом. Это к чему? Если твой лохматый слуга говорит совсем о другом? Тебе, дескать, надоел Магерий… Ты меня окончательно запутала!

— А ты полагаешь, я совсем не должна предусматривать неожиданные повороты?! Вдруг ты действительно захотел бы с кем-нибудь поделиться о моих планах. Хм, якобы планах. Допустим, я тебя прощупывала, что из этого? В конечном счете я поняла твои слабые места, а ты так и не узнал моих.

— Зачем нужно было заставлять петь бедную Алорк под аркой на моем пути? Зачем этот гладиатор в бане?

— Насчет Алорк все просто: ты должен помнить, что ты можешь потерять и кто пострадает из-за тебя. Песня — это сильнейший элемент воздействия. А вот с гладиатором уже хуже. Много хуже.

— В смысле: хуже?

— Дело в том, что я его к тебе не подсылала. И это отнюдь не случайная встреча. Хотя все, конечно, может быть.

— Если не случайность, тогда что?

— Его подослал сам Голубь. Чтобы оценить твои физические кондиции и вызнать о тактике.

— Ну и ну!

— Чего тут удивительного. Лично мне все понятно: победителем становиться тот, кто выиграл схватку еще до ее начала.

— Отличная фраза.

— Она принадлежит Юлию Цезарю. Кстати, как и другая фраза: «Жребий брошен». Именно ее произнес Голубь, метнув нож в брюхо моего мертвого любимца. Он слышал про тебя и хочет с тобой мунеры. Только вот зачем это ему нужно? Зачем, Белка? Зачем, а? Кто-то еще хочет использовать тебя в своей игре. О, Рим, как я люблю тебя и ненавижу! — Фаустина прищурилась. — Туй, ты мне нужен. Подойди.

Лысый человек появился, словно из воздуха. При свете я смог гораздо лучше рассмотреть того, кого минуту назад назвал лохматым. Он был выше меня почти на целую голову. Довольно молод, не больше сорока лет. С невероятно гладким лицом и такой же головой, в длинной одежде неизвестного мне покроя. В плавных, даже мягких движениях его читалась спокойная и уверенная сила.

— Это Туй, мой личный звездочет.

— Наверное, египтянин? — Я не удержался от вопроса.

— Да. — Фаустина как-то нехорошо выдохнула. — Правда, между нами ничего произойти не могло и не может. И вообще, у Туя ни с кем ничего произойти не может. Потому что он…

— Это лишнее, госпожа. — Туй грустно и одновременно раздраженно посмотрел на хозяйку.

— Ладно. Что ты думаешь по поводу услышанного?

— Ах, еще и звездочет подслушивает наши беседы? Фаустина, неужто тебе мало… — Я даже не мог сразу найти слов, чтобы закончить предложение.

— Много — не мало.

— Я думаю, что встреча в термах была не случайной. — Звездочет посмотрел на меня карими блестящими глазами.

— Ты думаешь или знаешь? — Фаустина нервно сжала пальцы в кулак.

— Знаю, госпожа.

— Сколько времени тебе понадобится, чтобы выяснить подробности?

— Два или три дня.

— Сколько! А если Белку сегодня поставят на бой? Голубю нетрудно инициировать это. Благо император под рукой.

— Я всего лишь звездочет, госпожа. Нельзя требовать от меня поступка богов!

— Ладно. Ну, Белка, у тебя серьезные проблемы! — Патрицианка оглядела меня с ног до головы, словно заново открывала для себя. — Мало того что мои сети крепки, так еще чей-то крючок вмешался. Но давайте пока забудем о наших недоброжелателях. В конце концов, всегда можно попросить Веяна нанести ранение, несовместимое с участием в бою. Это я так вслух размышляю. Брежу вслух, ха-ха. Итак, мой дорогой Белка, теперь к делу. Ты мне действительно очень понравился как мужчина, и я ни за что бы не отдала тебя своей служанке. Туй, закрой уши.

— Подробности личного характера меня не интересуют. — Египтянин отвел взгляд на статуэтку Исиды.

— Вот и славно. Но есть задачи куда важнее пристрастий. Жирный Авл мне действительно надоел. Да, со свадьбой была моя идея. Все очень просто. В случае смерти мужа я становлюсь вдовой, а это уже очень статусное положение. Все его состояние переходит ко мне, к самой скорбящей в мире вдове: по сути, в Проконсульской Африке я становлюсь самым богатым человеком. О, только не говори мне об отравлении или убийстве на охоте, кстати, там-то Авл точно никогда не был. А вот смерть от руки гладиатора — это, согласись, красиво, необычно и, самое главное, очень правдоподобно. Все знают, как эдитор издевается над гладиаторами. Чего только стоит последняя выходка с Гермаиском.

— Я не удивлюсь, если сейчас узнаю, что и этот случай имеет к тебе прямое отношение. — В животе у меня похолодело.

— Ты догадлив, мой Бельчонок. А как бы я еще настроила против жирного Авла жителей Гадрумета и весь гладиаторий! Кстати, бедный Гермаиск уже подписал новый контракт. Поэтому, как только заживет его рана на колене, снова мунера.

— Неужели ты принимаешь подобные решения прямо на ходу. Ведь не могла же ты знать, чем закончится наш бой с гопломахами?

— Конечно, мой друг, прямо на ходу. И поверь, в этом нет никакой сложности. Если человек все время о чем-то думает, то каждое его действие направлено на достижение поставленной цели. И все совершается очень легко. Меня впечатлила твоя скорость. «Вот кто мне нужен», — пронеслось у меня в голове. Да, твоя скорость и точность меча. Ты убьешь Магерия прямо в его же доме! Нужно только добежать и нанести точный удар так, чтобы слуги не успели опомниться. Потом через задние коридоры покинуть виллу и оказаться у восточной стены. Там тебя уже будут ждать самые быстрые кони и, конечно, твоя Алорк, с вольной грамотой на руках от меня. Туй поможет вам оказаться в Египте — везде свои люди. На родине фараонов тебе изменят лицо. Да, такие хирурги есть. И раба-гладиатора, по прозвищу Белка, не будет больше существовать. А уж дальше решай сам или решайте сами: возвращаться в Гадрумет или поехать путешествовать по империи, благо в деньгах вы нуждаться не будете. Всю сумму через знакомого тебе ростовщика я переведу в Египет. Согласись, поступать нечестно по отношению к тебе мне невыгодно.

— Не проще ли после выполненного задания просто прикончить меня или отдать в руки правосудия, которое будет уверено, что мной движет чувство мести к эдитору. Детали дела продумать совсем несложно, тем более такой хитроумной Фаустине.

— Не скрою, вначале я лично хотела тебе вскружить голову. Но тут эта Алорк! И что-то подсказало мне в ту секунду, когда я перехватила ваши взгляды, что вмешиваться бесполезно. Вы не те люди, которые так вот запросто откажутся от своих чувств. Вам ведь нужно лишь немного помочь, подтолкнуть. Разве я не права? Ты девственник, Ивор. А девственники склонны обожествлять любовь. Таких, как ты, мало, и я искренне завидую своей служанке. Вы даже еще ни разу не поговорили, а уже любите друг друга сильнее жизни. Вы будете богатыми и свободными. Захотите поехать к тебе на родину — легко осуществите, захотите остаться в империи — останетесь.

Каждое слово Фаустины било точно в мишень. Сердце мое каждый раз замирало, когда я слышал имя своей любимой. Неизведанное в молодые годы порой до умопомрачения притягательно. А я был совершенно чист. На это и делала свою главную ставку патрицианка. Мое воображение живо нарисовало волшебные картинки будущего. К тому же терять мне, по большому счету, было и впрямь нечего, а выхода просто не существовало. Ведь, в конце концов, вся видимая нами реальность — это всего лишь мысли Родящего. И все же я был сбит с толку, запутан, ошеломлен. Единственное, что помогало мне, — это мое представление об устройстве мира. Причем в период молодости ты понимаешь все совсем не так, как в зрелости. Как и что я тогда понимал, уже трудно воссоздать, но факт остается фактом — я на все внутренне был согласен, точнее, просто не мог противостоять мощному течению чужой воли.

— Итак, пора подводить черту! — Фаустина в упор смотрела на меня. — В противном случае даже я не смогу противиться желаниям цезаря. Скоро он потребует продолжения мунеры — Филипп очень азартен, к тому же он готов каждую минуту любоваться своим Голубем.

— Я готов. Где и когда?

— Очень хорошо. Надеюсь, ты не будешь осуждать меня за то, что не дала тебе хорошо и правильно все обдумать. Я думаю, то решение, которое придет тебе в самый ответственный час, и будет единственно правильным.

— Я хочу увидеть Алорк и переговорить с Веяном.

— Хорошо, но вначале о деле.

— Я весь внимание.

— Кстати, тебе не интересно, кто были эти двое, так красиво зарезавшие друг друга?

— Мне, в общем, не важно.

— Ну, тогда я все же проболтаюсь. Да простят боги женщину за длинный язык! Их звали Децим и Терент.

— Ты и об этом знаешь?

— А как ты думаешь! Я знаю все о своем любимом гладиаторе.

— Цетег не сторонник того, чтобы информация о внутренней жизни школы как-то просачивалась наружу.

— О, Цетег! Он ведь сам когда-то зарабатывал на жизнь гладиатором. К тому же нет людей кристальных, есть сумма, за которую все покупается. Когда-нибудь и ты поймешь это. Ха-ха, но вначале нужно подрасти и обзавестись вот такой бородой.

— Значит, ты все узнала от Цетега? О всех гранях моей жизни в гладиатории тебе известно.

— О нет, конечно, только самая суть. Кто в друзьях, а кто во врагах.

— Но ведь ты не могла предугадать: кто победит в схватке между адабатами, да еще при участии Нигера?

— Риск определенный имелся. Но самый минимальный. После этой схватки победитель должен был сразиться с Веяном. Для него это была бы легкая прогулка, поскольку ни один человек не смог бы избежать увечий в таком бою. Победитель их пары выходит на Голубя, а ты на закуску.

— Невероятно.

— Хотя, отдать им должное, бойцами эти двое были — просто загляденье! Но отомстить за твои ступни — мой долг!

— Фаустина, тебе не приходило в голову, что в твоих жилах течет кровь самого Аида?!

— Да ну! А вот твой друг Веян очень благодарен мне за такой великолепный подарок! Ах, вот мы и подошли к самому главному, а именно — к деталям моего плана.

— Я хочу увидеть Алорк.

— Если будешь внимательным и послушным, получишь все и даже более чем…

Спустя приблизительно четверть часа Туй отвел меня в комнату, располагавшуюся в западной части виллы. По дороге я спросил у него: «Как это — изменить лицо?» Он указал на свою голову и ответил, что он тоже был когда-то лохмат. Когда мы подошли к дверному проему, задернутому плотной тканью, египтянин мягко подтолкнул меня в спину.

И я увидел ту, ради которой готов был идти на все. Несмотря на то что девушка находилась спиной ко входу, а в комнате царил плотный полумрак — единственная масляная лампа горела в правом верхнем углу, — сердце мое затрепетало: никогда я еще не был так близко к Алорк. Спокойное темно-зеленое свечение абриса. Длинная темная одежда придавала всей фигуре мягкую плавность. Остальные детали я при всем желании запомнить бы не смог, и не только потому, что в комнате ощущался явный недостаток света, а просто мне было не до них. Не поворачиваясь ко мне, она произнесла:

— Здравствуй, Ивор. Можно я не буду величать тебя гладиаторским прозвищем?

— Тебе можно все. А можно ли мне смотреть на тебя?

— Сейчас это не самое красивое зрелище. Но пусть будет все так, как предначертано свыше.

Она повернулась, и я увидел бледное, чуть опухшее от слез лицо.

— Алорк, я… я…

— Да, Ивор. Но, к сожалению, жизнь даже этого нас лишила: вместо того, чтобы наконец познакомиться и слушать друг друга, мы должны принимать какие-то сложные решения. — С этими словами она сделала шаг мне навстречу, но тут же ноги ее подкосились, и легкое, словно перо чайки, тело оказалось в моих объятьях.

— Алорк, я сделаю все, что желает Фаустина, и мы уедем. — Я еще много и долго говорил, захлебываясь от избытка чувств, дрожа от нежности и одновременно давясь горьким комом боли и бессильной ярости.

Сколько прошло времени — не знаю. Наконец Алорк сказала:

— Отец Хадад и мать Атагартис, суть и соль всего сущего, они же Ваал и Балаат, заступятся за нас. Я верю в это. Поверь и ты, Ивор. Без веры нельзя. Великая Астарта спрячет нас внутри своего подола. А если придется расстаться с телом, что ж… Душа вознесется на небо и будет жить там, среди божественных светил. На земле она подчиняется горьким велениям судьбы, определяемой вращением звезд, но, поднявшись в высшие области, уподобится богам.

— Интересно, Алорк. Говори дальше, я хочу слушать музыку твоей речи.

— Филархи говорят, что душа притягивается лучами солнца и, очистившись при прохождении через луну, растворяется в сверкающей звезде дня. Потом хозяин неба собирает ее по мелким частичкам, восстанавливает и вновь отправляет на землю. Но прежде чем оказаться на земле, она проходит через сферы семи планет и за счет этого приобретает склонности и качества, присущие каждой из этих звезд. После смерти тела — тот же путь в свое исходное обиталище. Чтобы перейти из одной сферы в другую, она должна преодолеть дверь, охраняемую стражем. Лишь души посвященных знают пароль, смягчающий его непреклонность, и, ведомые специальным богом, уверенно поднимаются из области в область.

— Как все похоже!

— Что именно?

— Да так. Я как-нибудь тебе расскажу о другом устройстве, а сейчас продолжай. Твой голос не дает вырасти внутри меня корявому дереву.

— Корявому дереву?

— Потом, Алорк.

— Хорошо. По мере ее движения наверх она, как одежду, сбрасывает с себя страсти, способности, полученные при спуске, и, очистившись от всякого греха и чувственности, попадает на восьмое небо, чтобы там, в виде тонкой сущности, наслаждаться вечным блаженством.

— Ваш Ваал чем-то схож с нашим Родящим. Спасибо, что отвлекла меня от предстоящего испытания. Алорк…

— Да, милый…

После этой самой короткой фразы Алорк я понял, зачем верховный Ваан изгнал меня из родной земли. Я понял замысел Родящего и вдруг совершенно четко осознал, что весь мой нелегкий жизненный путь был не зря. Я сам окликнул жреца, не дожидаясь его появления:

— Туй!

Когда он бесшумно возник в дверном проеме, я попросил:

— Можно поговорить с Веяном?

— Это лишнее. Твой друг знает все.

— Но хоть у него-то есть шанс?

— Если дело дойдет до официального суда, то твой друг всегда может сказать, что ничего не знал, и ему поверят. Улик нет.

— Но чтобы дело повернулось именно так?..

— Да, конечно….

— Зачем нужен был весь этот спектакль с Нигером и аукторатами?

— Во-первых, Араб любит зрелища, во-вторых, спектакль получился на славу, и бдительность самых недоверчивых ликторов усыплена окончательно, и, наконец, в-третьих, Фаустина не ищет легких путей. У тебя есть еще немного времени, друг мой. Советую воспользоваться им. Не буду мешать. — И плотная, ковровая ткань упала за египтянином.

Когда я повернулся к Алорк, то увидел, как падает, нет, точнее, потоком ночной реки стекает вниз ее одежда. И мне открылся совершенно иной мир, мир, благодаря которому я забыл, где я нахожусь, кем являюсь, какова окружающая меня реальность. Словно человек, долго находившийся без воздуха, я вдыхал и вдыхал запах ее чуть смуглой кожи, прятал лицо в длинные блестящие волосы, прижимал к себе хрупкое тонкое тело, боясь причинить боль.

— Что ты чувствуешь? — спросила Алорк.

— Странное ощущение: очень сладко и в то же время хочется плакать.

— А я… мне совсем не хочется. Только вначале было немного больно. Но я думала, что все будет гораздо больнее. Вообще, если честно, то я очень боялась. Теперь я знаю: женщины тоже получают удовольствие, а не только терпят в себе мужскую страсть.

— А вдруг я сегодня по…

— Нет, замолчи. Даже если ты действительно расстанешься с телом, я надеюсь, после этой ночи во мне забьется еще одно сердце.

— Я буду стараться, Алорк.

— Я слышу: приближается египтянин. Сейчас он тебя заберет. Ивор… Можно я буду называть тебя мужем?

— Да, Алорк! Да!

Несмотря на нависшую надо мной опасность, после этой просьбы Алорк я почувствовал вдруг такой прилив внутренней радости, такую волну счастья, что даже крикнул, направляя звук туда, где должен был стоять Туй:

— Эй, самый лохматый жрец в мире, передай этим бездельникам, я имею в виду императора и его птичку, чтобы они приготовили сменное нижнее белье, на случай внезапного недержания! Я иду. Гладиатор Ивор с Верхнего Борисфена уже на полпути!

— Ивор, не надо казарменных шуток. Будь предельно собран. — Туй стоял передо мной, держа на вытянутых руках мои доспехи.

Впервые за почти два года моей гладиаторской карьеры мне помогали облечься в доспехи не морщинистые руки старого доброго Главкона, а нежные девичьи руки моей жены. Да, да, я именно так про себя стал называть Алорк. Уже затягивая шнуровку тяжелого балтея, она уронила на мое бедро несколько жгучих слезинок. И я решил, что, чтобы ни происходило дальше в голове отца всех богов Родящего, я все равно найду Алорк, потому что она будет существовать всегда, независимо от его мыслей. А если так, то мы будем вместе.

— Император, идущий на смерть, приветствует тебя!

Только сегодня идущий на смерть стал мужчиной, который знает, чего ему нужно в этой жизни. Да, ибо умирать он совсем не собирается! Он сегодня идет за чужой смертью. Да пусть простит Великая Мать своего мужа за не самые высокие мысли.

 

Глава 11

За длинными столами в саду воцарилась мертвая тишина. Все было готово к схватке. Небольшая импровизированная арена — приблизительно семь на семь — освещалась по всему периметру факелами, воткнутыми в массивные бронзовые подставки. Сама поверхность была обильно посыпана мелким золотистым песком, привозимым специально для подобных мероприятий, дабы придать им вес и значимость, с пляжей Александрии. Публика затаила дыхание. Вряд ли за столами нашелся хотя бы один человек, совсем не разбирающийся в мунере. В основном, конечно же, присутствующие прекрасно знали толк в настоящем поединке. Да еще в таком, за которым готов наблюдать сам император. О развлечении при участии адабатов все уже давно забыли. Все было рассчитано до тончайшей нити, даже паузы.

И вот появляется сумма-рудис. Конечно, это полный и абсолютный фарс: потому что никто к его замечаниям прислушиваться и не собирался, но этикет соблюден. Хрипловатый, но очень глубокий и сильный голос объявляет, что на арену приглашается гладиатор из сарматских степей — двурукий Веян, по прозвищу Летучая Мышь, и непревзойденный, блистательный любимец нашего обожаемого императора Голубь. Фракиец против двурукого арбеласа. Прошу прощения, что ни разу не удосужился рассказать хоть немного о боевом стиле моего друга Веяна. Дело в том, что арбелас — это гладиатор, обычно использующий для защиты предплечья не кожаную манику, а трубчатый наруч, завершающийся клинком в форме полумесяца. Применять акинаки Веяну категорически запретили, и ему пришлось переучиваться на арбеласа, так как гладиатор этого типа был ближе всего сармату. Двуруким Веяна прозвали за то, что он отказался от скутума и предпочел вооружить левую руку, как и правую, серповидным клинком. В который уж раз я внутренне восхитился своим другом. Прошло совсем немного времени после боя в доспехах адабата, пусть и подстроенного не в пользу соперников, но все же боя, и вот уже в сверкающей броне арбеласа, в свете факелов, Веян, прямой, как македонское копье, готов драться с лучшим из лучших.

Голубь появился с противоположной стороны площадки бесшумно, словно матерая, повидавшая век кошка. Когда любимец Араба пружинисто качнулся из темноты, толпа шумно выдохнула: восхищение скрыть было невозможно.

Еще в Голубе поражало то, что он вышел на поединок без шлема и без нагрудного доспеха. Вся защита его состояла из балтея, небольшого скутума и маники. Словно предстоял не бой с одним из самых опасных гладиаторов Проконсульской Африки, а легкая прогулка с элементами театрального фехтования.

— Цезарь, идущий на смерть приветствует тебя! — Голубь вскинул над головой свой майнц. — Но позволь мне посвятить этот поединок гладиатору по прозвищу Белка? Ведь следующим будет он.

Араб в ответ еле заметно кивнул. Можно было Голубю и не спрашивать позволения у своего хозяина. Глаза Филиппа выражали столько оттенков переживания и привязанности, какое встречается обычно у детей по отношению к любимым игрушкам, что, вздумай Голубь нарушить все писаные и неписаные правила данного общества, никто бы этого и не заметил.

Голубь развел руки в стороны, приглашая Веяна атаковать первым. И вот два кривых меча рассекли воздух с тяжелым свистом. Еще и еще. Через несколько секунд две белые молнии стали мелькать с такой быстротой, что невозможно было понять, где левый, а где правый клинок. Если бы воздух не был воздухом, а, к примеру, папирусной бумагой, то неисчислимое множество, а точнее, горы мелких обрезков выросли бы прямо на глазах и похоронили двух скрестивших оружие гладиаторов.

Спартанец уходил от шипящей смерти то вправо, то влево, то неожиданно приседал. Меня поразило, что он был невероятно хром. Не нужно прикладывать специальный метр, чтобы убедиться, что правая нога была значительно короче левой. Но этим своим физическим уродством Голубь научился идеально пользоваться. Показывая, что будет делать движение в одну сторону, он вдруг неожиданно отклонялся и оказывался с другой — и всегда под неудобной рукой соперника. Иногда он делал сразу несколько ложных движений для того, чтобы появиться в тылу.

Необычная техника движения и превосходное владение мечом делали этого гладиатора воистину настоящей грозой арены. А вот о его хромоте ветеран, повстречавшийся мне в термах, конечно же, не рассказал. Веян не то чтобы выглядел беспомощным, но превосходство в мастерстве было, бесспорно, за Голубем. Сармат работал быстро, очень быстро своими кривыми мечами, но любимец Араба всегда буквально на толщину одной нити был быстрее. Прошло не более полутора минут, а Голубь уже несколько раз мог поразить Веяна, заставляя того открыть под удар то живот, то бедро, то бок. Но спартанец тянул. И понятно почему: нельзя не дать зрителю, истомившемуся в ожиданиях схватки, максимально полного действия. Сражаясь, можно показывать движениями, сколько раз ты бы мог поразить соперника, а умные, опытные глаза поймут все сами.

Слышно было, что Веян начинает тяжело дышать. Когда сражаешься, тяжелее всего переносить как психологически, так и физически свои промахи. Вот он, твой враг, в каком-то метре от тебя. И ты бьешь, но почему-то удары не находят цели. Ты начинаешь вновь строить комбинацию и вновь выходишь на свои самые коронные удары; и вот сопернику уже некуда деваться — только под твой клинок. И вдруг вместо плоти, вместо желанной брызнувшей крови — лишь свистящий воздух! И не столько от физической усталости, сколько от ускользающей уверенности в собственных силах ты начинаешь дрожать всем телом, которое деревенеет с каждой прожитой секундой все больше и больше: тебе не хватает дыхания, легкие твои горят огнем. А соперник кружит и кружит вокруг тебя, оттягивая время для нанесения решающего удара.

Стоп! Веян, держи горло и область сердца! Остановись и закройся, и пусть начнет атаковать он. Ты ведь слышал, ты не мог не слышать, что Голубь никого живым с арены не отпускает. Он боится повторной встречи, словно хочет держать в секрете какие-то свои ходы. А почему хочет? Он их и держит! Поэтому, Веян, прикрой горло и область сердца. И жди, терпеливо жди, он сам попадется. Он ведь такой же человек, как и мы.

Но сармат не слышал моего внутреннего вопля. Да, он даже и видеть меня не мог, так как я находился в темной нише, противоположной от пирующих стены. Но оба знали, что я наблюдаю за схваткой. По объявленному регламенту я должен был выйти против победителя в схватке адабатов, а победивший в нашей паре, в свою очередь, оказывается лицом к лицу с Голубем. Но все переигралось: спартанец вызвался биться против Веяна. Перечить любимцу императора бесполезно. А значит, я должен скрестить оружие с кем-то из них. Неужели Голубь заранее знает, что победит? Что за глупая самонадеянность! Нет же, тут дело в другом: он не уверен, что я смогу одолеть Веяна, а ему, по какой-то причине, нужно до зарезу драться со мной. Вот в чем дело. Вот почему в термах рядом со мной оказался опытный ветеран-гладиатор, тщательно изучавший каждую мышцу на моем теле. Он искал былые раны, те самые, в прямом смысле слова, слабые места. Даже пытался оказать психологическое воздействие: дескать, Голубь живым никого с арены не отпускает. Ну, это-то я и без него знал.

Летучая Мышь уже с большим трудом передвигал ноги. Словно кто-то заколдовал сармата, ибо он делал то, что недопустимо для опытного бойца. А именно: он продолжал атаковать. Голубь же открыто издевался над соперником. Все чаще и чаще левая рука моего друга повисала плетью вдоль туловища: сказывалось старое ранение. Все чаще он останавливается, тяжело переводя дух. Но по-прежнему не думает уходить в защиту. Это какое-то наваждение… Неожиданно Голубь проскальзывает под правой рукой сармата, оказывается у того за спиной и наносит короткий удар ногой в подколенный сгиб. Веян падает на колени. По рядам зрителей пробегает недовольный ропот. Кто-то выкрикнул: «Крови!»

— Крови, говорите вы?! Я согласен. — Голубь повернулся спиной к противнику, словно тот был уже окончательно повержен и обратился к публике, скорчив невинную гримасу мима: — Этот гладиатор, как и многие другие, имевшие неосторожность скрестить со мной оружие, умрет. Да, умрет, я сказал. И никаких слюней. Разве что мой великий цезарь запретит мне сделать это. Аве, император! — Голубь театрально склонил голову и, неожиданно развернувшись, ударил сармата ногой по лицу! — Вот так, Мышка. Покажи нам, как ты летаешь. Что, не можешь, да? Ах, этот злой дядька пинается больно? Фу, какой драчун! А где твой друг или твоя подружка, уж не знаю, как точнее, Белка, кажется, иль Бельчонок? Эй-эй, Бельчонок, говорят, ты быстро бегаешь! Так вот, мол, лапками шибко перебираешь? Трых-х-х, по песочку.

Вконец обнаглевший императорский любимец подошел к краю площадки и стал, скалясь, смотреть в мою сторону.

— А хотите, я вам одну забавную историю расскажу. А ты лежи пока, сарматская телушка. Когда бычок тебя того… будешь коровкой, молочком угощать будешь. — С этими словами Голубь подпрыгнул и двумя ногами приземлился на спину Веяна. — Так вот я продолжу. Жил-был один патриций. И любил он устраивать гладиаторские мунеры на радость своих любимых сограждан. И была у него жена, красивая и соблазнительная. И, как все женщины, время от времени влюблялась в разных гладиаторов. Дарила им свое тело в стенах, пропахших потом казарм. Муж не очень ругал ее за такую маленькую слабость и вообще предпочитал заниматься более важными делами. Но потерявшей всякую совесть женщине этого уже было мало, и решила она извести своего муженька. А как это сделать? Да очень просто! Нужно устроить маленький домашний праздник с гостями из очень знатных сословий и организовать для всех хорошую такую, настоящую мунеру. Правильно я говорю, а Бельчонок?

Сердце мое сжалось. Если бы у меня имелось оружие, то я, не задумываясь, бросился бы на Голубя. Спартанец прищурился, явно обдумывая, какие слова подобрать для обличительной коды. Я очень отчетливо увидел, как меня и Веяна сначала пытают раскаленным железом, потом заставляют нести на себе вертикальную тесину креста куда-то в гору, под смех пьяной и тупой черни, затем приколачивают огромными гвоздями к дереву. Нас обвиняют в том, что мы хотели совершить преступление в отношении эдитора города Гадрумета. А за компанию с нами еще несколько десятков рабов подвергнут мучительным казням. Не нужно быть опытным провидцем, чтобы предсказать погибель и Алорк в том числе, от которой в первую очередь избавится ее хозяйка.

— Итак, Бельчонок, мне бы не хотелось устраивать тупую резню, но твой друг явно отказывается сражаться. Придется зарезать его, как самую глупую курицу.

Голубь подошел к уткнувшемуся в песок сармату — знает Родящий, я еще никогда не видел своего лучшего друга столь беспомощным, — схватил за длинные волосы и рванул на себя. Лицо несчастного, с прилипшим к потной и окровавленной коже песком задралось к довольной и возбужденной толпе.

— А что было дальше, Голубь? Чем кончилась вся эта красивая история?

Я узнал голос задававшего эти вопросы — это был император, Филипп Араб.

— Конечно, я обязан рассказать все достопочтенной публике. Вот только не знаю: сначала мне зарезать этого увальня или потом?

— Режь сейчас!

— Давай лучше потом!

— А можешь одновременно?

— Я все могу, мои господа любезные. Все. Но мне, кажется, вы мне не очень будете благодарны, когда узнаете финал этой замечательной истории, потому что… — Голубь не успел договорить. Я услышал лишь, как над самой крышей громко вскипела черная птица и, каркая, бросилась куда-то прочь. В это же время Голубь, как-то странно икнув, повалился ничком. Мне запомнились его удивленные, выпученные глаза. Потом я увидел окровавленный затылок и понял: бил пращник, очень искусный пращник, и наверняка специальным свинцовым шариком. Майнц из разжавшейся кисти полетел вперед, как раз в мою сторону. Араб вскочил с места и побежал к любимцу. За ним все остальные. Где-то в толпе мелькнула лысая голова египтянина с бурой, зияющей раной на затылке. «Праща», — мелькнуло в уме.

И вот я бросаюсь к мечу; схватив еще теплую рукоять, делаю несколько прыжков в сторону Магерия, выбрасываю вперед руку. Клинок вонзается в горло и выходит с другой стороны, сокрушив на своем пути основание черепа. Голова на широком лезвии гладиуса точно на блюде. Меня кто-то хватает. Бью наотмашь. Попадаю. Бью снова. Но рук много, очень много. Вдруг раздается скрип опор, тяжелый тент падает, накрывая сгрудившуюся на арене толпу. Факелы гаснут, и наступает ночь. Ударяю в кромешной темноте клинком по вцепившимся в меня рукам. Вспарываю мечом материю. Звезды. Продолжая сыпать ударами направо и налево, двигаюсь по направлению к восточному выходу. Там, по договоренности с Фаустиной, меня должна ждать Алорк. Бегу по садовому коридору на дальний свет. Неожиданно на пути вырастает фигура мужчины. Кажется, я где-то ее видел. Уж больно знакомая. Человек моей профессии непроизвольно запоминает рост, мышечный объем и, конечно же, следы от ранений, физические изъяны, полученные в результате боев. Ну, конечно, в термах. Наношу несильный удар майнцем плашмя по плечу человека: «С дороги!» Он отшатывается вправо, точно в нишу. Хватает меня за предплечье одной рукой, другой за волосы на затылке и резким движением бросает на колени. В то же время слышу тупой звук от удара. Поднимаю голову и вижу окровавленный лоб. Работа пращника… Он пришел, чтобы спасти меня!.. Зачем? Кто ты, гладиатор?.. Вскакиваю. Бегу змейкой. Снаряд пращи бьет в колонну. Сворачиваю и прыгаю в сад. Теперь им меня не догнать, потому что ноги мои проворны, точно беличьи лапы. У изгороди оборачиваюсь и вижу силуэт Иегудиила в неверном свете факелов с пращой в руке.

 

Глава 12

Я несся по кривым улочкам гадруметских трущоб, наобум выбирая направление движения: влево, вправо, вверх по крыше, через забор, по мусорным кучам и выгребным ямам. Звуки погони давно растаяли за спиной, а я все бежал и бежал, задыхаясь не от усталости, а от полного бессилия перед создавшейся ситуацией. Сколько это продолжалось, сказать не берусь, но, думаю, немало.

Трущобы кончились, и неожиданно перед глазами открылась вполне приличная улица с небогатыми, но довольно крепкими постройками из камня и даже дерева.

Сбавляю ход и ухожу под тень деревьев, посаженных чьей-то доброй рукой вдоль дороги. Пытаюсь определиться на местности. Удается: это северо-запад; сейчас буквально через несколько сотен метров начнутся элитные кварталы, а значит, недалеко и до дома Фаустины. Только там я смогу узнать, где сейчас находится Алорк и что мне ждать от судьбы.

Кажется, прошло около двух часов, а словно вечность минула. Я, описав огромный круг по гадруметским улицам, снова оказался в том же месте. Ну, вот и дом. Интересно, который час? По всей видимости, царит глубокая ночь. Свет горит только в комнате для прислуги, и еще очень слабое свечение в спальне теперь уже вдовы эдила города. Захожу с южной стороны, благо удалось хорошо познакомиться с этой самой невинной в мире обителью. Стебли дикого винограда ползут по стене до самой земли. Оглядевшись по сторонам, карабкаюсь вверх. Собаки? В собак здесь только переодеваются. Остроумные мальчики. Во мне оживает белка, настоящий лесной зверек. Все получается бесшумно и быстро. Быстро вскарабкался, быстро прошел по стене до темного участка, быстро спрыгнул, сделав мягкий кувырок через голову при приземлении.

Итак, что мы имеем? «Итак» — любимое словечко Иегудиила. А ростовщик-то, оказывается, очень неплохо обращается с пращой. И если бы не бойцовская выучка, то и в моем затылке образовалась бы дырка размером со свинцовый шарик. Что же получается: Иегудиил поражает спартанца откуда-то из укромного места, не давая тому закончить речь; затем убирает египтянина Туя. Наверняка засунет потом тому в рот свинцовый шарик: дескать, кто-то мстит за Голубя тем же оружием. Бросит тело в храмовый водоем, что само по себе уже кощунство по отношению ко всем финикийцам, поклоняющимся Ваалу и Балаат. Испытанный способ: подкидывать трупы злодеев в места, которые считаются священными. Отсюда пару шагов до межплеменной резни! Но каким загадочным туманом покрыта эта история!! На самом же деле все будет сделано для того, чтобы пустить ищеек из префектуры по ложному следу. Те подумают, что египтянин раскрошил голову спартанцу, за что и понес жестокое наказание. М-да, способ очень изощренный: служитель культа египетских богов захлебнулся в воде чужой веры. Смерть должна повлечь волнения финикийцев, вслед за ними вспыхивают пожары вражды, а это уже война, где можно неплохо заработать.

Ладно, Белка, вечно ты о глобальном, давай-ка лучше о своем, о беличьем. А вдруг всё совсем не так? Если действительно Иегудиил убрал спартанца, то, значит, он в сговоре с Фаустиной? Затем, чтобы отвести подозрение, должен немедленно избавиться от Туя руками еще кого-то, кого не жалко сдать в префектуру. Все шито-крыто, ровно и гладко. А дальше уже начинается восхождение Фаустины в сияющих лучах власти. И вдруг все планы рушатся. Этот подлец гладиатор из терм помогает бежать гладиатору по прозвищу Белка! Мало того, Белка еще и видит в руках ростовщика пращу, а это уже опасно: не приведи Небо, кому-то расскажет, тогда начнут проверять и его, бедного, честнейшего Иегудиила! И если у следствия и мог поначалу возникнуть вопрос, зачем кому-то нужно было убивать Туя, то в этом случае все становится на свои места.

Убивает египтянина сам Иегудиил, и второго быть не может. Но подвела ростовщика простая жадность: не протяни он руки к моим пятидесяти тысячам, все могло закончится совсем для него неплохо. Понятно, что от меня, Алорк и Туя нужно избавляться — ни Фаустине, ни Иегудиилу мы даром не нужны. О, Великая Мать, неужели Туй об этом не догадывался? Я думаю, египтянин был отнюдь не дурак. Значит, какой вывод: либо звездочет находился в полнейшей зависимости, либо каким-то образом попал в сети обмана. Ну, теперь это совсем не важно. Голубь мертв, но жив я, видевший в руках Иегудиила пращу, жива Фаустина, затеявшая кровавый спектакль, и жив сам Иегудиил. Непонятно, жив или нет Туй, и участь Алорк неизвестна.

Все эти мысли пронеслись в моей голове, пока я пересекал участок в пятнадцать шагов от забора до стены дома. Теперь нужно встать на карниз и, ухватившись руками за раму, подтянуться, затем пройти по выступу второго этажа до террасы, с которой открывается вид на спальню вдовы эдила города Гадрумета.

Жива или нет Алорк? Это первый вопрос, который волновал меня. Если жива, то где ее прячут? Нет, убить ее не должны, ведь она хорошая приманка, крючок для рыбы по прозвищу Белка. Фу ты, какая дикая игра слов. Им нужно сделать так, чтобы я искал свою девушку. Искал, забывая об осторожности. Стоп! Понять бы весь этот денежный космос: кто кому дает под проценты, кто у кого берет, кто кому одалживает, кто с кем делится? А-а, плевать, на досуге и эту науку постичь можно! И все-таки на чьей стороне находился Голубь? Как вообще спартанец узнал о заговоре против эдила и почему стал на его сторону? Хотел лишний раз выслужиться перед хозяином? Я чувствовал: если разгадаю всю хитроумную комбинацию, то обязательно выясню, где находится Алорк. Интуиция подсказывала: девушка жива. Зачем понадобилось так сложно убивать Магерия? Впрочем, задумано мастерски: гладиатор, умертвив эдила в приступе благородной ярости, пытается скрыться, но его догоняют и насаживают на меч. Начинается паника, сутолока, неразбериха. Но зачем любимому гладиатору вообще нужны были эти игры? Думай, Ивор. Где-то здесь ключ.

Поток моих мыслей приостановил легкий шум, раздавшийся в спальне Фаустины. Я, встав на затемненный квадрат террасы, осторожно заглянул внутрь. Сквозь полупрозрачную ткань я узнал патрицианку, точнее, ее стройный силуэт. Следом вошел мужчина: рослый, крупный, тяжелый. Безутешная вдова добавила свет в лампе, выкрутив до отказа заслонку. И я узнал того, кто был с ней.

Император Священной Римской империи Филипп Араб — собственной персоной.

— Скорее же! Я изнемогаю, Фаустина!

— О да, мой повелитель!

Она мягким движением расстегнула застежку на плече и ткань быстрее горной реки сбежала на пол. Идеальное тело могло ослепить даже в темноте. С чем можно сравнить такое совершенство, пожалуй, только с молодой осенью, сбросившей желтый наряд себе в ноги. Но, Великая Мать, как порой внешность не соответствует внутреннему миру человека! Я ненавидел эту женщину и не мог отвести от нее глаз.

Филипп весь дрожал от нетерпения. Он даже не смог по-человечески освободиться от одежды. В нем проснулся нетерпеливый солдафон, дорвавшийся до заветной цели. Запутавшись в складках тоги, император просто разорвал на себе дорогую ткань и стал похож на безумного дикаря, истекающего половой истомою.

Не хочу описывать сцену, свидетелем которой я тогда оказался. Но и в тот миг, и спустя много дней я убежден, что увиденное мной было безобразным, поскольку для меня эти люди не были достойны высокого слова — Любовь.

Наконец Фаустина сказала:

— О, Филипп, ты не просто император, ты истинный лев своего огромного прайда.

— Это все ты, утоляющая жажду!

— Мы можем теперь спокойно перейти к нашим делам?

— Спрашивай.

— Я хочу поблагодарить тебя за принесенную жертву.

— Да, это было непростое решение. Лишиться своего любимого бойца, своего дитя. Но государственный долг важнее, не правда ли?

— Все вышло настолько естественно, что даже ошеломило.

— Как тебе в голову пришло такое решение? Тебе бы полководцем родиться, а не женщиной.

— Но ведь это ты уговорил его.

— Я знал, что не испытаю ни малейшей трудности. Голубь слишком любил театральные сцены. Опять же он был тщеславен. Как он искал встречи с этим или этой Белкой. Кстати, как поживает наш быстроногий?

— Надеюсь, что уже никак. Завтра Иегудиил придет к Цетегу с бумагами, и это будет означать, что гладиатор с Верхнего Борисфена не только физически, но и юридически мертв.

— Помни, все должно быть идеально. Никакой огласки, иначе все усилия прахом лягут в этот ржавый африканский песок.

— Иегудиил переборщил несколько: зачем-то сунул Туя в храмовый водоем к священным финикийским рыбам.

— Не прост. Ведет еще какую-то линию. Впрочем, мне понятно: ему нужен хаос, резня. Вот тут рыба сама в сети пойдет. Не могу сказать, что и я в хаосе не заинтересован: появится хороший повод перебросить сюда восточные легионы и начать конфискацию у тех, кто плохо любит империю, то есть у предателей. Казна-то ведь как-то должна пополняться!

— Тебе нет равных среди мудрых!

— Брось, Фаустина. Давай обойдемся без взаимных комплиментов. Ты без пяти минут хозяйка всей Проконсульской Африки, но помни: ты здесь мои уши и мое сердце.

— А как же сам проконсул?

— Кукла! Хотя доверять такой женщине, по меньшей мере, глупо. Такую женщину нужно только брать и насаживать на ось до полной потери сил и памяти. Последнее я благополучно потерял.

— Чем мне поклясться тебе, чтобы ты поверил! И все же, согласись, спектакль был великолепен!

— Тебе тоже пришлось многим пожертвовать, например Нигером.

— О, да невосполнимая утрата. Зря смеешься.

— Верю, Фаустина, верю. Мы удивительно устроены, я имею в виду людей, готовы любить жестокую рептилию сильнее, чем представителей рода человеческого.

— В отдельных моментах: да. Но не сейчас.

— Я слышал, ты действительно сгорала от страсти к этому Белке?

— Глупости. Он был мне нужен, вот и все. Хорошо, что в дело вмешалась служанка. Вообще не пришлось тратить время ни на что. Кроме разве что на различные рассказы, например из жизни цезарей за последние десять лет. Чтобы окончательно запутать этого дикаря, пришлось выложить историю Элагабала.

— Хм, зачем?

— Чтобы сразу подчеркнуть: я и Филипп Араб находимся по разные стороны. Мало ли, что в голове у этого парня!

— Значит, ты обрисовала картину таким образом, что мы с тобой заклятые враги. У тебя ведь совершенно реальный повод ненавидеть меня, Фаустина!

— Что было, то было. Много ли нам известно случаев, когда власть доставалась без крови?

— Ты хорошо усвоила уроки большой политики. И что же служанка?

— Я выслала ее из города. Пока страсти не улеглись, пусть поработает на вилле.

— Я бы тебе советовал освободиться и от служанки.

— Она глупа, как пробка, к тому же плохо говорит по латыни. И потом, чего ради ей на эту тему распространяться?

— Сама она может и не захочет, но могут найтись те, кто поможет с помощью пыточных инструментов.

— Поверь мне: о ней все давным-давно забыли. Я ведь не случайно подобрала ей пару на глазах у всего сборища.

— А сармат?

— Сармат отправлен в гладиаторий Тита Клавдия Скавра. Срок аренды истек. О, поверь, он даже не в курсе событий.

— Он не был со служанкой?

— Конечно нет. С помощью Алорк я подстегнула Белку принять как можно быстрее решение. А дальше они друг друга не видели.

— Я бы на твоем месте избавился и от сармата; когда начинаешь такое дело, нельзя скупиться по мелочам.

— Я пообещала Скавру, что частично верну его собственность. И так расходы огромны: два ауктората, раб-мирмиллон, да еще какой раб!

— Эх, Фаустина. Пока в тебе женщина берет верх над стратегом…

— Зря ты так опасаешься, цезарь.

— Возможно. Не нравится мне твой Иегудиил.

— Мы связаны теперь порукой.

— Но помни: манипулировать тобой он никогда не откажется.

— Как и я им.

— Логично. Я еще раз хочу тебя взять, прежде чем уйти. Покажи мне все свое искусство. Твой рот, он прекрасен и чувственен.

— Я, пожалуй, не буду сохранять жизнь Алорк и Веяну…

И вновь через несколько минут протяжный, надсадный рык откуда-то из самых селезенок. Да, Фаустина действительно очень хорошо знала, чем берут цезарей, если те, конечно, отдают предпочтение женщинам!

Я сидел на террасе, прислонившись к остывшей каменной стене, словно громом пораженный. За считаные секунды вырисовалась абсолютно четкая картина. Мне стало понятно, почему Араб пожертвовал Голубем. Должно было произойти нечто, чтобы все знатные гости повскакивали с мест и высыпали на кровавый песок. Столы стояли подковой, вогнутой частью к сцене. За спинами пирующих находились лучники и пращники — личная охрана цезаря на тот случай, если возникнет опасность. Когда все гости бросились вслед за императором к убитому Голубю, желая наперебой показать, как они потрясены случившимся, стрелки оказались бессильны — не бить же по гостям. Да тут еще и тент рухнул, не без чьей-то, разумеется, помощи. А стрелять в полном мраке тем более никто не рискнет. Не зря Филипп Араб слывет неплохим полководцем. Да, только нечто могло заставить императора сорваться со своего места и рисковать августейшей жизнью. А как он любил Голубя, знали все. Ну, теперь все стало на свои места. Подозрение падает на звездочета; и его находят со свинцовым шариком во рту. Минус один соучастник. Другой, выполнив свою функцию убийцы, найден мертвым где-то на задворках Гадрумета — пытался, наивный, уйти от погони, да не тут-то было. Этим другим, конечно, должен стать я. Но меня никто мертвым не найдет, во всяком случае, в ближайшее время. Или найдет, но только совсем в другом месте.

Со мной все кончено, но есть еще Алорк и Веян. И их нужно попытаться спасти.

Когда носилки с императором скрылись в ночном мраке, я отдернул ткань и вошел в спальню:

— Доброй ночи, Фаустина.

— Ты?!..

— Нет, призрак с того света.

— Ты мертв!..

— А кто сказал, что я жив! Я и в самом деле мертвец, но даже у мертвецов иногда есть права.

— Я буду кри…

Утром прислуга найдет свою хозяйку задушенной в собственной постели. Никто, безусловно, не осмелится вслух высказать подозрения в адрес Филиппа Араба. Но многие вспомнят, как император разобрался с детьми, пусть и незаконными, Гордиана II. Это был жестокий, но очень красивый жест перед тем, как исчезнуть.

Я без труда покинул особняк тем же путем, что и пришел. На сердце как-то полегчало: пусть моя жизнь не стоила больше ломаной монеты, но зато близкие мне люди спасены. Перед тем как осуществить задуманное, я решил попрощаться с Веяном. О том, чтобы увидеть Алорк хотя бы краем глаза, не могло быть и речи. Слишком велик риск, да и добираться до загородной виллы довольно долго: еще в дороге могут перехватить патрульные разъезды. Да и о чем вообще можно думать, если я не знал даже направления!

Обойдя западную часть города по большой дуге, я оказался на юге, где располагались казармы нашего гладиатория. Риск, безусловно, сумасшедший: узнай меня чей-нибудь бодрствующий глаз — проблем не избежать. А возле казарм по ночам жизнь не смолкала: сновали гитоны с подведенными глазами, матроны, закутанные с ног до головы, с взятками для охраны и страдающей от вожделения плотью, проститутки всех мастей и национальностей. Правда, я намеревался обратить это обстоятельство в свою пользу, не зря же я прихватил кое-что из гардероба Фаустины. Темно-синяя стола, скроенная гораздо длиннее роста хозяйки, отороченная пурпуром с золотыми блестками и складчатой оборкой, которая волочилась по земле шлейфом, с широкой каймой на вороте преобразила меня настолько, что ни у кого из охраны не возникло ни малейшего подозрения. Должен признаться еще в одном грехе: перед уходом я взял из кувшина безутешной вдовы несколько горстей золотых монет — ну, не пропадать же добру. Не надо становиться великим звездочетом, чтобы с полной ответственностью заявить, что… Ха, пусть бедного Филиппа подозревают еще и в воровстве, ну, конечно, очень тихо, только между своими. Говорят, что Африка еще со времен Юлия Цезаря считается проклятым местом для римских императоров. Вот и пусть считается.

Септимий и Лукиан едва не запрыгали от радости, увидев на моей ладони в тусклом свете луны золотую монету; редко приходит такая удача. Их даже не смутила широкая, явно не женская ладонь, протянувшая благородный металл.

— Давай, красотка, но недолго. Новенькая, что ли? — Лук хлопнул меня по заду.

— Ну, хоть кивни. — Септимий растянул рот в кривой улыбке.

Я едва сдержался, чтобы не прыснуть, но кивнуть — кивнул. Эх, знал бы Скавр, что творится в его гладиатории по ночам. Думаю, знал. Вот они, кривые каменные ступеньки, выщербленные калцеями гладиаторов. Поднимаюсь на второй этаж. Трогаю дверное кольцо.

— Веян!

— Кто? — Голос настолько глух и слаб, что я усомнился: сармат ли это?

— Это я, Ивор, по прозвищу Белка. Я с гостинцами от тетушки Фау и дядюшки Араба. Вставай, лежебока.

— Входи, Ивор. — В горле сармата забулькало, словно изнутри накатила жидкость.

— Брось, притворяться. Все равно не поверю!

Но когда я увидел ввалившееся лицо своего друга с безобразно проступившими скулами, понял: дело действительно плохо.

— Мне не до шуток, парень. — Он попытался сесть, но мышцы даже этого сделать не смогли — подтянутый локоть так и остался в неловком положении.

— Что стряслось, Веян? Ты получил ранение?

— Если бы. После бойни в бассейне меня проводили в одну из комнат, где я и дожидался встречи с лучшим из лучших. Насчет Алорк мне все рассказал звездочет, кстати, по-моему, неплохой парень.

— Им нужно было заставить….

— Можешь не продолжать, я все знаю: ты любишь ее. Так вот, через некоторое время снова приходит этот звездочет, держа в одной руке горшочек с оливками, а в другой кувшин с вином. «Это, — говорит, — тебе передал Голубь. Он очень хочет, чтобы ты принял подарок в знак уважения и симпатии». Ты ведь знаешь: последняя трапеза — это святое. Все заранее прощают друг друга и угощаются от всей души и до большого пуза. Зла никто ни на кого не держит. Но у Голубя, видно, мало чего святого осталось. В горшочке оказалась черная мамба. Если человек получает укус в конечность, то умирает через несколько часов, очень сильные могут продержаться сутки. Но если мамба кусает в голову или в живот, то смерть наступает почти мгновенно. Мне, как видишь, повезло: я успел сразиться с Голубем и попрощаться с другом.

— Но неужели ничего нельзя было сделать?

— Можно. Нужно всего-то было отрубить мне руку по самое плечо, причем сделать это в течение первых пятнадцати минут после укуса. Потом бесполезно. Видишь, вот ее зубы. — Веян протянул руку, показывая следы от змеиных зубов на ребре ладони. — Но сделать такую операцию срочно никто бы не разрешил: нужно было сражаться. Вино отчасти задержало действие яда, но зато ноги свои я не узнавал, да и вообще плохо начал понимать, что происходит. Меня болтало из стороны в сторону; мозг отказывался соображать; тело жило своей жизнью — разум своей.

— Но первые полторы-две минуты арбелас Веян был неотразим, во всяком случае, именно так выглядело из зрительного зала. Вот почему Голубь не боялся рисковать!

— Он, как ты мог заметить, даже не воспользовался шлемом.

— А я… я хотел тебе сказать, что сегодня убил Фаустину. И сделал так, точнее, само так вышло, что подозрения падут на Филиппа Араба. Да, суть не в этом. Я пришел попрощаться, потому что оставаться вообще где-либо на территории Римской империи мне теперь нельзя.

— Ты пришел сказать, малыш, что мне нечего бояться. Но вот видишь, как порою жизнь поворачивает.

— Это была тщательно спланированная операция по убийству эдила Авла Магерия.

— А из тебя сделали острие иглы?

— Да. Я убил его. Убить должны и меня, но я сбежал, чудом спасся. Помнишь ветерана-ауктората Целлия?

— Конечно.

— Это он помог. Ценой собственной жизни.

— Слишком много таинственного за столь короткий отрезок времени.

— Убийство Магерия было задумано императором и Фаустиной. Я слышал их разговор собственными ушами. Для этой цели они привлекли ростовщика Иегудиила, который, кстати, мастерски владеет пращой. Он-то и поразил Голубя. Потрясенный Араб бросается к своему любимцу, за ним вся толпа гостей. В этот момент появляюсь я и насаживаю голову эдила на майнц лучшего из лучших. Личная охрана цезаря поделать ничего не может: не стрелять же по толпе! Да к тому же еще рушится тент. Словом, я удираю. А Целлий заслоняет меня.

— У тебя, малыш, слабая шея. — Веян чуть заметно улыбнулся, явно что-то вспомнив. Его узкое, невероятно осунувшееся лицо в неверном свете африканских звезд напоминало полоску молодого месяца.

— Да, слабая. Сколько еще об этом можно говорить? Накачаю в свободное время. Он гребанул меня пятерней за шею, и я отлетел в сторону.

— Но ведь как-то он узнал об этом?

— Да, в термах. Мы с ним вначале в палестре разминались, потом он предложил сделать массаж. Я ведь никогда ничего не боялся показать, потому что серьезных увечий не получал, а шея, думал, всегда под шлемом. Хотя мне рассказывали, как ломают гладиаторы то, на чем держится голова, особенно в момент падения.

— Вот видишь: ты и сам знаешь все. Жизнь еще не кончилась, малыш, поэтому нужно устранять недостатки.

— Я не могу больше драться на арене, Веян.

— А вне ее? Мы не знаем, что с нами произойдет в следующую минуту. Отец говорил мне: мужчина может сойтись лицом к лицу со смертью всего только один раз в жизни, но этой единственной встрече нужно посвятить всего себя — от этого может зависеть не только продолжение рода, но и существование души после тела. Что же произошло дальше?

— Дальше я оказался в каких-то трущобах. Именно вид этих трущоб и натолкнул меня на мысль, что ростовщик хочет заполучить мои деньги — ну те, которыми меня наградил Магерий после победы над гопломахами. Для этого нужно было, чтобы я подписал бумаги, с которыми он потом пойдёт к Цетегу: второй экземпляр договора я оставил у него на хранение. Смотри, мол, уважаемый ланиста, твой гладиатор перед тем, как совершить преступление, все переоформил на своего друга Целлия. Выглядит ведь очень убедительно: Целлий — бывший гладиатор, имеет малолетнюю дочь; многие накануне видели нас в термах. Но Иегудиил одного на просчитал: смерть любит выбирать сама.

— Да, это точно. Мы ведь, по большому счету, никому не доверяем, кроме тех, с кем выходим и произносим: «Аве, император! Идущие на смерть приветствуют тебя!»

— И все. Я убежал. Ноги сами привели меня к дому Магерия и Фаустины. Проник за забор и стал свидетелем ночного свидания императора с безутешной вдовой эдила города Гадрумета. О, сколько всего мне открылось, дорогой Веян! Из их разговора я узнал, что звездочет уже болтается со свинцовым шариком во рту в храмовом бассейне. Мое воображение именно эту картину мне нарисовало часом раньше, когда я несся по улицам Гадрумета, как угорелый. Откуда это у меня? Фаустина на прощание пообещала Арабу, что избавится от тебя и Алорк. И тогда я принял решение.

— Спасибо, друг. Жаль, что мне смерть этой ведьмы не пойдет уже на пользу. Что еще рисует тебе твоё воображение? Ладно, позволь мне остаться одному. Еще есть несколько минут, чтобы попрощаться с этим миром и просто подумать. Знаешь, малыш, вот что я скажу тебе напоследок: каждый имеет право на ненависть, но ненавидеть нужно не человека, а то зло, которое сидит в нем. А теперь уходи. Уходи и не оборачивайся. Жаль, что не получилось напоследок хорошей шутки.

Выходя из казармы (фавн дернул меня!), подбросил золотой высоко, да так, чтобы он упал в нескольких метрах от меня. Лукиан и Септимий бросились, как ошпаренные, наперегонки. Лукиан оказался первым, он упал и закрыл своим телом драгоценный металл.

— Ты, сын шлюхи, тебе и так достается больше, чем мне. Отдай, говорю, а не то я перегрызу тебе горло и вставлю в дырку золото — пусть сияет на радость прохожим, — рычал Септимий, тузя по бокам Лукиана увесистыми кулачищами.

Несколько секунд я наблюдал за ними, потом достал еще монету и запустил в стену. Камень и металл сошлись — легкий, веселый звон. Септимий поднял голову и, увидев тускло горящий кругляшок, выдохнул:

— О, боги, это же золотой дождь!

На шум стали собираться гитоны, проститутки, бодрствующие гладиаторы и прочая шваль жестокого и блистательного Рима. Я запустил по стене еще несколько монет. Завязалась самая настоящая потасовка без правил и сторон; каждый сам за себя: люди били друг друга чем попало и куда попало, рвали друг на друге одежду, кусались, царапались, хрипели, стонали, плакали. А я бросал и бросал круглое золото до тех пор, пока дерущихся не накрыло плотное облако вонючей, рыжей пыли. И вот уже охрана гладиатория, поднятая по тревоге, бежит с розгами, чтобы навести порядок. Но кто-то кричит: «Золото!», и призванные следить за порядком вокруг школы отбрасывают орудия труда и начинают наравне со всеми ползать в пыли, колотить ближнего, дико сквернословить, плакать от боли и радости. Я не хочу останавливать золотой дождь и не хочу растратить все, поэтому бросаю с продолжительными паузами, встав в тень большого дерева, чтобы укрыть себя от разбушевавшейся толпы.

В домах загораются лампы; люди, поняв, что происходит, бросаются ловить удачу, пихаясь локтями в узких подъездах многоэтажных домов, выскакивают с факелами из лачуг и хижин, прыгают прямо из окон, невзирая на высоту и опасную поверхность земли.

Где-то вдалеке загудела сигнальная медь городского префекта. С минуты на минуту появятся солдаты и начнут древками копий приводить в чувство обезумевшую площадь перед гладиаторскими казармами. Ты видишь, Веян, шутка удалась, не правда ли?

 

Глава 13

— Суть гармонии заключена в детях и младенцах, в прохладе колодезной воды, возвращающей силы осиливающему нелегкую дорогу, в верблюдах, бредущих на сухих ногах и раскачивающих на себе наездников. Важно не растворить в человеке личность, не превратить его в глупое насекомое. В то же время довольство копящих жир — скотское довольство. Каждый должен быть счастлив любимой работой, долгом и тем, сколько настоящего он имеет внутри себя. Ты пришел к нам сам, поэтому должен принять наши законы и жить согласно нашим правилам.

Вождь кочевников отпил из глиняной плошки верблюжьего молока и продолжил:

— Мы живем в пустыне очень давно. Пустыня — наш дом, наша крепость и наша правда. Одна эпоха сменяет другую. Царства фараонов появлялись и исчезали. Пришла, но так же уйдет и Римская империя. А мы как ходили по пустыне, так и будем ходить, не подвластные царям и фараонам, не покоренные гениальными полководцами, потому что с помощью пустыни мы можем растворить любую армию и бросить вызов любому императору. — Вождь прервался, чтобы вновь смочить горло. — Нет ничего драгоценней наследства, которое передается из поколения в поколение. Но сокровенное и сущностное передается не только словом, но и приобщением к общему делу. Работая на племя, люди передают накопленное наследство. Но отторгни один-единственный раз одно поколение от другого, и дело умрет. Если воина лишить сына, то улетит душа меча — он станет всего лишь куском железа, способным лишь убивать, но, увы, не воспитывать. Нам нужны здоровые дети, залог нашего бессмертия. Оставайся: ты молод, красив и силен, а значит, сможешь подарить племени хорошее потомство. Оставайся и не спеша выбирай себе жену. Мы будем ждать, но недолго. Посмотри: здесь живут люди разного цвета кожи, разного цвета волос, а подчас и разноязыкие. Но дети принадлежат мне, вождю, то есть племени.

В ту ночь, покинув умирающего Веяна, я отыскал Навараджканьяла Гупту, который и переправил меня в кочевое племя. После недолгой беседы с вождем (переводчиком был Наварджканьял) мне дали овечью накидку и отвели к костру. О, Родящий, впервые на чужбине я почувствовал себя человеком! А если честно, то вновь поверил в тебя и в твою силу мыслей.

Я не понимал языка этих людей, но готов был слушать и слушать музыку их речи. Ибо только свободный человек может слышать музыку; раб же всегда слышит во всем только звон цепей. Лежа на овчине у костра, я любовался ночными звездами, любовался мужчинами и женщинами, которые тихо перешептывались, чтобы не разбудить детей. Ах, если бы была рядом Алорк!

Это был период счастья, приправленного горьким одиночеством и тоской по любимой женщине. Я довольно быстро освоил язык кочевников; уже через месяц легко мог общаться и выражать простейшие мысли. Пустыня многому меня научила, но самое главное — это познание жажды. Однажды в одном из походов случилось несчастье: умер вожатый. Он уже очень долго болел, но по просьбе вождя все же согласился возглавить караван. И вот мы, без малого четыре десятка молодых и крепких мужчин, как слепые котята, мечемся среди раскаленных песков, пытаясь найти выход. Начались ссоры из-за воды; пару раз дело доходило до клинков, но, слава богам, все обошлось без кровопролития. Тем не менее смерть вновь навестила нас уже через две недели после того, как душа вожатого отлетела в небесные сферы. Умер самый молодой шестнадцатилетний юноша. Его уход окончательно распахнул ворота в потусторонний мир; мы стали терять каждые сутки по одному, а то и по два человека. Надежда на спасение утекала песком сквозь пальцы с каждым часом, ни у кого не оставалось хоть крупицы уверенности в завтрашнем дне. В любой момент могла разразиться песчаная гроза, и все бы мы стали частью суровых и безмолвных барханов. Единственное, что оставалось, — это молиться. Молитвы, обращенные к небу, неслись на разных языках и в разных ритуальных формах. Наши просьбы оказались услышаны: через сорок тяжелейших суток, потерявшие две трети от начальной численности, мы наконец увидели оазис.

Я никогда не забуду тот день и тот колодец. Вот тяжелая деревянная баба раскручивается, гулко гремит цепь, и ведро с долгожданным плеском разбивает гладь серебристой воды. Руки, высохшие под палящим солнцем, казалось, потерявшие силу, медленно вращают ворот. Вот она плещется у самых глаз; ты слепнешь, настолько ярко отражен в воде солнечный свет. И наконец, пьешь. Но пьешь осторожно, дабы не уронить ни капли, дабы оставить другим и не вычерпать лишнего из колодца. Ты пьешь и чувствуешь, как поднимаешься до высот духа к царству высшей формы существования твоего второго Я. Претерпев боль, тяжесть, муку, ты начинаешь видеть то, что создали для тебя Родящий и Великая Мать. Ты начинаешь видеть красоту деревьев, величие навечно застывших гор, раскинувшиеся волны барханов. Прикажи слугам поднять тебя на носилках и перенести за много стадий, и ты не сможешь понять окружающий тебя мир. Ты оценишь его на сугубо умозрительном уровне. Прикажи рабу зачерпнуть для тебя воды из колодца и никогда не узнаешь божественную силу воды. Римская цивилизация, стремясь к благополучию, лишила себя самого главного — связи с окружающим миром. Рим существует отдельно от воздуха, воды и солнца, что даровали когда-то жизнь всему земному и продолжают поддерживать ее. Рим потребляет, но ничего не дает взамен, поэтому рано или поздно погибнет. Общество паразитов, жадных до удовольствий, до тупости самовлюбленных, не терпящих возражений, при этом прикрывающихся демократическими правилами, даже от своих богов просило, нет, точнее, требовало одного — хлеба и зрелищ. И эти боги, давно уже ставшие игрушками для взрослых, давали им это. А боги ли это? Римляне, по сути своей, существа давно уже со слабым импульсом к жизни, легко управляемые. Поэтому они ставят на место власти большинство, на место силы закон, на место ответственности процедуру голосования. Правители поддерживают народ в состоянии гипноза, чтобы легко управлять и легко насаживать свои мысли, в которых в основном звучит одно и то же: «Народы Священной Римской империи, к вам обращается сенат. Нам вновь угрожает опасность, на этот раз идущая с Востока. Только мы победили свирепых финикийцев и их дикие культы Ваала, как подняли голову парфяне. Но мы и на сей раз справимся с врагом и выйдем победителями из неравной и смертельной схватки, защитив храмы наших богов, могилы предков и завоевания демократии».

И снова калиги римских солдат вытаптывали чужие посевы, а камнебитные машины разрушали то, что было создано невероятным напряжением ума и воли. Ужас, лицемерие, страх и ненависть несли на своих щитах воины несокрушимых железных легионов.

Незадолго до наступления сезона ветров в Гадрумете, а позже и во всей области стали вспыхивать этнические конфликты. Мы поддерживали то одних, то других, на самом же деле преследуя сугубо свои племенные интересы. Это была страшная, дикая и непонятная война. И вот римское войско, состоявшее из двух восточных легионов, закаленных в сражениях и марш-бросках под палящим солнцем Ближнего Востока, а также двух конных когорт, набранных в Иберии, появилось в нашей пустыне. Проконсул Африки торжественно пообещал всей Римской империи, что если сенат выделит ему средства на оплату армии, то с кочевниками будет покончено раз и навсегда. Сенат не без убедительных аргументов в пользу войны самого Филиппа Араба выделил необходимую сумму. Таким образом, император получил официальную поддержку на введение войск в неблагонадежный регион. Они шли строгими квадратами манипул, прикрытые с флангов конницей, под звуки литавр и флейт. Потрясающее по своему величию и размаху зрелище, которое гнало впереди себя волны невероятной, незримой энергии, способной сломить волю любому противнику еще до начала битвы.

О выступлении войска мы узнали за трое суток (спасибо Навараджканьялу!) и стали готовиться. Глупо вступать в открытую схватку с лучшей армией если не мира, то уж Европы — совершенно точно. Поэтому нашим штабом была выбрана стратегия быстрых налетов, суть которой заключалась в следующем: небольшими конными группами подлетаем, не сшибаясь, осыпаем стрелами и тут же откатываемся, пытаясь заманить преследователей в глубь пустыни подальше от основных сил. Тактика направлена в первую очередь на изматывание врага. Вождь поручил мне командовать одним из таких отрядов. И он во мне не ошибся: мало того что я сам прекрасно владел стрельбой из лука (школа охотницы Локи не прошла даром), так еще я открыл в себе педагога. Люди, поступавшие в мой отряд, очень быстро обучались этому непростому военному ремеслу. Мы видели, какой подчас дикой паникой охватывался стан противника, как только там замечали приближение конного отряда, возглавляемого человеком в длинной белой одежде с черным шарфом на шее — да, это был я. Тысячи римлян нашли свою смерть в пустыне от наших стрел. И все же они неумолимо приближались к первому нашему оазису. Тогда совет племени принял решение: уйти дальше на юг, засыпав и отравив колодцы. Через несколько дней в войске римлян начались волнения из-за нехватки воды и болезней. Они не рискнули идти к следующему оазису — боялись, что там найдут то же самое: жажду и смерть. Лучшая армия возвращалась ни с чем, мало того, потерявшая очень много живой силы. А мы еще очень долго преследовали еле стоящие на ногах разрозненные когорты легионеров, больше похожих на нищий сброд из северо-западной окраины Гадрумета.

Нужно ли рассказывать, как я ненавижу Рим и все, что с ним связано? Думаю, пересказанные истории сами все говорят за себя. Но то ли в силу молодости, то ли в силу еще каких-то причин я стал мало-помалу забывать о тех, в первую очередь психических, ранах, полученных на аренах амфитеатров. Все чаще предавался воспоминаниям о детских и отроческих годах, прошедших на берегу Данапра под сенью густых, исполинских лесов. Все чаще в сны заглядывали волхвы, особенно Лока, родители, родственники, а иногда целая деревня, раскинувшаяся в виде отпечатка ступни богини на пологом берегу реки, манила меня; поэтому нередко я просыпался с опухшим от слез лицом. А Лока снилась тоже не просто так: всякий раз, увидев волхву во сне, я потом целый день ходил и думал об Алорк. Никакой жены, конечно же, у меня не появилось и появится не могло. И вот однажды вождь позвал меня к себе.

— Ивор, вижу, ты все чаще бываешь грустен. Иногда слышу, как ты молишься своему Родящему. Что-то не так? Что ты просишь у него?

— Наверное, я напрасно молюсь богу, который не слышит и не видит меня. Наверное, я напрасно молюсь тому, кого сам никогда не видел и к кому сам никогда не прикасался.

— Бог перестанет быть богом, если позволит смертному к себе прикасаться. Хорошо, что бы ты сделал, окажись сейчас на родине?

— Я бы заключил всех, по ком так долго скучал, в молчание своей любви.

— А тех, по кому не скучал?

— Я об этом не думал.

— Значит, ты готов признаться, что есть те, по ком ты не скучал? А раз так, то ты еще не готов вернуться домой, поэтому твой Родящий тебя не слышит. Подумай, может быть, это лишнее — и нет никакого дома. Ты до сих пор, а прошло уже почти десять месяцев, не выбрал себе женщину. Ты любишь кого-то, кто остался за пределами моей земли?

— Да. Она служанка одной богатой матроны. Бывшая служанка бывшей матроны.

— Что так?

— Я убил эту матрону.

— Я никогда никого не спрашиваю, что привело человека в пустыню, где правят свои законы. Он явно не от хорошей жизни оказался здесь, явно убегая от наказания по закону. Но законы пишут одни для того, чтобы другие их соблюдали. Поэтому я никого ни о чем не спрашиваю. Кто хочет, рассказывает сам, кто не хочет, молчит. В моем племени все так или иначе пострадали именно от того закона, который царит в Римской империи. Когда-нибудь это племя отомстит за себя, и месть эта будет страшна.

— Ты призываешь к насилию?

— Нет. Просто когда-нибудь этих людей невозможно будет сдержать. Но не раньше, чем они станут народом.

— Что же для этого нужно?

— Немного. Еще три-четыре поколения. Ну, да ладно. Давай вернемся к разговору о тебе. Если ты не можешь жить без своей девушки, значит, должен ее разыскать и вернуться. Но хорошо подумай: действительно ли ты любишь ее, или ты отравлен до кончиков ногтей римской культурой, без которой твое существование невозможно? А женщина всего лишь повод или самообман?

— Я уже думал об этом. Знаешь, чего на свете я больше всего хочу? Взять Алорк и уехать туда, где несет свои лазурные воды Данапр. Где волхвы готовят волхвов, а пахари пахарей. Где нет этих гнусных мунер и согнутых от унижения рабов. Где женщины не выбрасывают своих детей на помойку. Я очень благодарен тебе за приют, все перечисленное мною есть и в твоем горячем песчаном царстве, но мне нужен мой дом, понимаешь? Сейчас этот дом разорван на две части, ибо любимая мною женщина в одной части света, а любимый край — в другой. Я хочу соединить свой дом. Пусть порыв мой обречен, но я должен хотя бы попытаться. Понимаешь?

— Понимаю. Но для этого что-то нужно изменить в себе, чтобы звезды стали вращаться иначе и менять твою судьбу.

— Мне кажется, я знаю.

— Тогда молчи. Если знаешь, молчи, не расплескивай. Помни, всегда помни, как ты подносил к пересохшим губам воду после долгого блуждания по пустыне. Вот точно так же и неси свое внутреннее знание. Я дам тебе самого лучшего коня.

 

Глава 14

Гнедой жеребец, раздувая большие черные ноздри, заломив на правый бок голову, нес меня по пустыне. Ночь гасила звук неподкованных копыт, а легкий ветер тут же заметал следы на песке. Десять месяцев, о боги, прошло: так бесконечно много и так ничтожно мало. Сердце мое рвалось наружу, душа захлебывалась, телу стоило больших усилий, чтобы усидеть в седле, а не пуститься с конем наперегонки. И в то же время страх мало-помалу начал расти внутри меня все тем же корявым, шишковатым стволом, заполняя сосуд плоти от кончиков пальцев до темени. Планы мои были просты: проникнуть в Гадрумет и попытаться узнать про виллу, на которой держат Алорк. Потом забрать свою жену и ускакать с ней в пустыню, а после уже пусть Родящий решает.

Что сулила мне встреча с римской провинцией? Свершится ли задуманное или предстоит погибнуть? Спустя несколько часов скачки по бесплодной ночной пустыне, где лунный свет дремлет на спинах барханов, я увидел окраину Гадрумета. До рассвета оставалось еще часа полтора, а это время суток самое трудное для тех, кто находится в ночной страже, и самое лучшее для тех, кто эту стражу хочет обмануть.

Скачу по нищенским кварталам, то и дело огибая мусорные кучи и ямы, перескакивая заснувших посреди улиц. Как только пейзаж городской окраины стал другим, то есть трущобы постепенно сменились на вполне приличные жилые дома, резко забираю влево, чтобы обогнуть город с севера на юг. Вся надежда на Цетега. Я уговорю его выяснить, где находится Алорк. Старый ланиста не выдаст меня ни Скавру, ни самому главному римскому карающему богу, потому что сам из гладиаторов и знает, сколько стоит невольничья кровь. Хотя, как знать, не зря ведь говорят: человек изнутри темен, как самая отдаленная часть преисподней. А вдруг за меня объявлена большая сумма и дрогнет покрытый шрамами Цетег? Я смогу почувствовать его настроение и не дам себя просто так сграбастать. Если Цетег решит меня выдать, то я обнажу меч. Да нет же, этого никогда не будет. Ланиста, учивший меня гладиаторскому искусству и любивший много больше других, не станет предавать себя. Вот они казармы гладиатория; точно так же, как и десять месяцев назад, смотрят независимо от времени суток своими пустыми черными глазницами. Смотрят и ничего не видят, потому что боль не может видеть ничего, кроме себя самой; она вся обращена внутрь себя. Потому что человек так изматывает себя физическими упражнениями, что, придя в свою каморку, никогда не зажигает свет, а сразу ложится спать, ибо сон — то единственное, что у него осталось, куда можно спрятаться на несколько часов и побыть свободным, просто свободным.

Приблизительно за пятьсот шагов спешиваюсь и привязываю коня к дикорастущему дереву. Это для того, чтобы не встревожить дремлющую стражу топотом. Иду, держась теневой стороны.

Но что-то здесь не так. Где обычная стража в лице Лукиана и Септимия? Какие-то другие люди стоят с оружием у входа в гладиаторий. Придется через пролом в заборе, последний раз, кажется, Терент им пользовался; если этот увалень привалил дыру валуном и валун лег в яму — все пропало. Через забор нельзя, сразу заметят и спустят собак. Ну, Терент, пусть тебе на том свете являются женщины, пахнущие персиком, ты вроде так хотел. Спасибо, Терент! Камень под давлением плеча пошел, хоть и нехотя, в сторону. Теперь ползком по траве шагов двадцать. Где-то здесь есть дверь со двора; за ней жилище ланисты.

— Доброй ночи тебе, Цетег.

Цетег что-то бормочет спросонья, трясет головой, наконец, садится на ложе, свесив короткие мускулистые ноги:

— Кто здесь? Белка! Не может быть, пес тебя задери!

— Может, Цетег. Очень даже может. У меня мало времени. Помоги мне. Все просто, Цетег, нужно как-то попытаться выяснить, где находится Алорк. Я своими ушами слышал: Фаустина сказала Арабу, что отправила на какую-то виллу.

— Подожди. Не тараторь, Ивор. У нас большие изменения.

— Да, плевать мне на ваши изменения.

— Они в первую очередь касаются тебя. Скавр арестован по подозрению в измене Римской империи и уже, думаю, казнен. Его гладиаторий, равно как и вся собственность, конфискована в пользу государства. Теперь, иным словом, школа принадлежит Филиппу. Вместе со Скавром арестованы еще около полусотни всадников и патрициев — всех обвиняют в одном и том же: в заговоре, который якобы был возглавлен детьми Гордиана: Авлом Магерием и его женой Фаустиной. Говорят, что Фаустину нашли задушенной в собственной постели сразу после того, как от нее ушел Араб. В Гадрумет, как и во всю Проконсульскую Африку, введены восточные легионы. А это серьезные ребята.

— Цетег, а ты сохранил завещательный документ?

— Конечно, о чем речь! Что касается документов, то они защищены законом. Я думаю, и третий экземпляр точно так же хранится в сейфах префектуры. Но тебе здесь нельзя оставаться. Если тебя заметят, в лучшем случае убьют, в худшем — подвергнут таким мучениям, что пожалеешь о том, что родился. Но независимо от твоей судьбы, судьба твоих денег зависит лишь от документов. На том стоит Рим и этим гордится и похваляется перед другими народами.

— А я и так не очень счастлив от факта своего рождения. Ты мне так и не ответил все же: можешь или нет помочь отыскать Алорк?

— Пошевели мозгами, Ивор. Ведь если Фаустина и Магерий обвиняются в измене, а имущество конфисковано в пользу государства, то Алорк стала личной рабыней Араба, а это уже совсем другое дело.

— Зачем Арабу собственность на краю пустыни, да еще с рабами. Ему что, своих мало! У него полмира в рабстве. Зачем ему моя Алорк?

— Откуда он что-либо знает про тебя и Алорк?

— О, про меня-то ему очень хорошо известно.

— Да, весь город гудел, как пчелиный улей, по этому поводу.

— Как пчелиный улей, говоришь!

— Тебя что-то смущает?

— Да так, ничего. Очень понравилось сравнение.

— Чудной ты, однако. О сравнениях задумываешься. Я бы на твоем месте спасал ноги, уходил откуда пришел. Тебе что, женщин мало? И Алорк лучше не беспокоить: живет себе и пусть живет; не в каменоломнях же она и не жернов крутит на мукомольне. Сколько таких семей, как у вас, разбросаны по земле. И ничего — живут. Терпят, но живут.

— Я даже не знаю, где эта вилла, на которую ее отправила Фаустина.

— Прости, Ивор, я ничем не могу помочь тебе. После того как забрали Скавра, во мне что-то надломилось. Я стал бояться, понимаешь, бояться. Я ведь тоже не один на этом свете: дети есть, мать еще жива. Ради них буду жить, обязан, понимаешь? Поэтому не пойду на риск. Ну, ты только представь себе картину: ланиста Цетег идет в префектуру и интересуется участью какой-то рабыни. Разве трудно разгадать загадку с одним неизвестным?

— Почему обязательно в префектуру?

— А куда? Особняк Магериев передан во временное пользование городской префектуре. Кстати, префект тоже человек новый. А тебе не интересно, что же все-таки говорят про тебя?

— Нет. Ты думаешь, я рискую для того лишь, чтобы побаловать свои уши сладкой речью? Ладно. Я ухожу. Спасибо за все, Цетег.

— Будь осторожен, Ивор. Сейчас не те времена, чтобы так вот запросто шастать по территории школы.

— Ты о себе печешься, ланиста? Можешь не беспокоиться — я тебя не выдам. Еще раз — прощай!

И все же, все же кое-что выяснить удалось, а именно: все пути сходятся в особняке Магерия, ставшем городской префектурой. Ничего себе! Значит, Филиппа стали действительно подозревать в убийстве Фаустины, и он недолго думая обвинил детишек Гордиана в заговоре, объяснив таким образом, почему ему пришлось пойти на крайние меры. Небось еще и рассказал, как к нему это исчадие Аида бросилось с ножом к горлу. Ай да Филипп!

Я возвращался ползком по коротко стриженной траве к пролому. Неожиданно залаяла собака — громко и хрипло, по всей видимости, ошейник душил горло. Лай подхватила другая. Это другие собаки: свои бы узнали. Чужие надрессированы так, чтобы пропустить чужого, но обратно не выпустить. Почему Цетег не предупредил! Я вскочил на ноги и остаток пути до дыры пробежал. Вот уже показалась залитая лунным светом улица. Прыгаю головой вперед, вытянув перед собой руки. Кувырок. Встаю на ноги. И тут же резкая боль в затылке. Тьма бросилась в глаза.

Прихожу в сознание от ударов по щекам — кто-то прикладывается от души. Разжимаю горячие губы:

— Хватит молотить, я ведь не палус тренировочный.

— Очухался, любитель потных мужских органов!

— Чего с ним разговаривать, Апоний. Давай врежем хорошенько этому гитону и пусть катится. — Второй стражник был значительно старше и явно хотел сдать пост без приключений.

— А может, ты хочешь побаловаться, Марций?

— Брось, Апоний. Скоро уже утро, на кой пес он нам сдался, пусть проваливает.

— А если центурион даст лишний день отдыха?

— Да провозимся мы с ним гораздо дольше, чем тебе выйдет прогулка в лупанарий. Посмотри, что с него взять, врежь пару раз, если так уж хочется, и пусть проваливает!

— Вот я и смотрю, что с него можно взять: одет как-то странно — шкуры какие-то.

Я решил подать голос:

— Я могу вам кое-что предложить?

— О, что же ты можешь нам предложить, кроме своего зада? — Апоний пнул меня по голени.

— Там в нескольких десятках шагов привязан к дереву конь. Хороший конь. Забирайте. А меня отпустите.

— А ну-ка, ну-ка! — Апоний нагнулся. — Марций, что-то не похож он на гитона! — С этими словами молодой стражник выхватил меч и приставил к моему горлу. Я совершил ошибку: нельзя было говорить. Манеру гитонов знают все от мала до велика.

— А это и впрямь рыба чуть крупнее обычного гитона! — Марций накренил копье в мою сторону. — Коня-то мы и без того возьмем, а вот тебя, красавчик, отведем к начальнику стражи.

Я понял: дальше вести беседы бесполезно. Нужно попробовать убежать. Но стражники словно почуяли мои намерения. Тот, кого звали Марций, быстро рванул из-за пояса рог и дунул два раза. Апоний не убирал от моего горла руку с мечом. Дернись я тогда открытым горлом на меч, и все могло бы кончиться, но Родящий, видать, не думал выбрасывать меня из своей головы, потому что какие-то силы не позволили мне явить миру в последний раз великолепный, потрясающий пример гладиаторского самообладания. Спустя пару минут я был взят в кольцо из шести вооруженных людей, которые повели меня к своему начальнику. Коротко стриженный, седой, тот встретил процессию раздраженно. Проведя жесткой ладонью по своему сонному лицу, иссеченному шрамами (сразу видно — бывший легионер), он махнул в сторону тяжелой двери. До утра меня продержали в карцере для гладиаторов — о-очень знакомом месте. Очень странно, но сон пришел быстрее, чем я успел оценить весь ужас своего положения. А как только первый солнечный луч, разбившись о прутья решетки, брызнул мелким бисером на противоположную стену, я услышал:

— Встать! Кто, откуда, почему? — Коротко стриженный ветеран глядел на меня с нескрываемой ненавистью. Я решил молчать. Тогда он подошел и влепил пощечину. Интересно, если бы он знал, кто перед ним, так же бы смело вел себя? Я мог убить его одним ударом, не имея оружия. Но мой шанс и заключался как раз в том, чтобы ничем себя не выдать. Вдруг пронесет. Он сменил тон:

— Я хочу знать лишь одно: кто ты? И после этого решу, как с тобой поступить: выпороть, сдать в префектуру или прирезать прямо здесь и сейчас.

Последнее явно было из области его нездорового воображения.

— Хорошо. Тогда я тебя вначале выпорю, а потом сдам в префектуру.

Глупо отдавать свою кожу на потеху соскучившимся по крови стражникам.

— Я бывший гладиатор. Хотел навестить одного своего старого друга, но выяснилось, что он умер десять месяцев назад.

— Как звали того, кого ты хотел увидеть?

— Веян. Гладиатор по прозвищу Летучая Мышь, родом из сарматских степей. — И не успел я договорить, как сам же понял, какую ошибку совершил в очередной раз: Веян был рабом, а не аукторатом, следовательно, и навещать его может только бывший раб или беглый раб. Но зачем бывшему навещать своего друга ночью, если он это может сделать днем. Лицо начальника стражи растянулось в жесткой улыбке: он понял мой прокол.

— Стража! — рявкнул он так, что с потолка слетела паутина. Перепугавшийся паук повис на длинной нити вертикально к полу и судорожно перебирал лапками. Я спокойно посмотрел в лицо начальнику, который, поняв, кто может сидеть перед ним, медленно пятился к выходу.

— Можно не бояться. На сей раз Белка никому не вырвет печень и никого не заставит есть ее на глазах у замершей от наслаждения толпы.

— Ты — Белка! — Он задыхался от страха, покрывшего белым холодом его нутро. Я это видел сквозь кожу и кости.

Уже не шесть стражников вели меня по улицам Гадрумета, а целое войско, состоявшее из лучников, пращников, пехотинцев и кавалеристов. Неплохое сопровождение. Чем-то даже напоминало триумфальное шествие. Жаль, утро было слишком ранним, и немногие горожане смогли увидеть грандиозное зрелище в исполнении закованного в цепи гладиатора и суетящихся, переполненных благородным волнением и гордостью солдат. Меня привели в знакомый до боли особняк и, не снимая цепей, втолкнули в зал. Префект, похоже, сам не ожидал такой встречи и сидел за столом с вытянувшимся бледным лицом и слегка дрожащими руками.

— Значит, ты уверяешь нас, что тебя зовут гладиатор Белка? — Видно было, как он подбирает слова, чтобы задать вопрос, и сам на себя злится.

— Да, я заявляю, что меня зовут Белкой и я тот самый быстроногий гладиатор. Бывший гладиатор.

— Отчего же бывший? Суд не вынес пока свой вердикт.

— А разве над рабом бывает суд? По-моему, только судилище.

— В твоем случае все ясно. Сейчас прибудет судебный пристав, чтобы выполнить ряд формальностей. А вот, кстати, и он.

Небольшого роста, с большими проплешинами, мужчина напоминал того самого паука, который сорвался сегодня утром с потолка гладиаторского карцера. Он быстро просеменил через весь зал, обойдя меня на приличном расстоянии, и занял место за столом рядом с префектом.

— Нужно поставить лучника за наши спины, а лучше двоих. — Краем тоги пристав вытер выступившие капельки пота на лбу, покрытом багровыми пятнами.

— Не стоит беспокоиться, господин пристав. Гладиатор в цепях.

— А я говорю, что надо, уважаемый префект. Во всяком случае, лично мне будет гораздо спокойнее заниматься своими делами.

— Хорошо. — Префект щелкнул сухими пальцами, и лучник с луком на изготовку вырос там, где просил пристав. — Итак, начнем.

— Подтверди, пожалуйста, в присутствии пристава, что ты и есть гладиатор по прозвищу Белка.

— Я тот самый гладиатор Ивор, родом с Верхнего Борисфена, по прозвищу Белка.

— Знаешь ли ты, в чем тебя обвиняют?

— А как же несокрушимое римское право? Неужели можно обойтись без следствия, суда, адвоката и обвинителя?

— В некоторых случаях — да. Ты слишком долго отсутствовал и не знаешь, наверное, что город на полувоенном положении. Кстати, где ты находился, стоит еще выяснить. В пустыне кочевые банды подняли мятеж. Если ты в это время был там, то отвечать придется более серьезно.

— Надеюсь, мятеж подавлен и зачинщики понесли заслуженное наказание? Я жил все эти месяцы на берегу моря в солнечной Александрии среди портового нищенства. Хотите доказательства? Можно спросить у одного бродяги по имени Навараджканьял Гупта.

Я говорил, а сердце мое от волнения превратилось в плоскую лепешку. О том, что я был на коне, пока ни слова, значит, жадные стражники и впрямь, присвоив его вначале себе, продали затем на рынке, а деньги пропивают сейчас в каком-нибудь дорогом лупанарии.

— Хорошо. Так я продолжу! — Префект поверил моим словам, а может, противореча всякой логике и даже самому себе, все же сочувствовал гладиатору по прозвищу Белка. — Введены войска, раскрыта и уничтожена паутина заговора. Поэтому по законам военного времени префект является судьей, обвинителем и адвокатом в одном лице, а судебный пристав, представляющий, кстати говоря, судебную коллегию, должен проследить за тем, как будет выполнено наказание. Итак, я повторяю вопрос: известно ли подсудимому, в чем его обвиняют?

— Во всех смертных грехах человечества. Что вы тяните, в конце концов! Разве нет огромной кучи свидетелей, видевших, как погиб эдил города Авл Магерий?

— За это личная благодарность от цезаря. Ты нанес удар в сердце заговора, убив Авла Магерия. Хотя ему бы и так отсекли голову. Филипп очень доволен твоими действиями.

Я слушал и ушам своим не верил. Филипп гениально воспользовался удачно сложившимися обстоятельствами. Мало того что он избавился от последних потомков великого Траяна, он еще и себя выставил жертвой в глазах сената и народа Рима.

— Мы не знаем, каким образом тебе удалось узнать о заговоре. Но с большим интересом послушали бы твою версию? — Префект, кажется, оправился от первого шока.

Думай, Белка, прежде, чем сказать. С одной стороны, это твой реальный шанс на спасение: тебя не обвинят в убийстве почитаемого человека. С другой — ты не нужен живым, и наверняка уже есть распоряжение о твоей ликвидации. Что поддержать: официальную версию или рассказать правду? Если расскажу правду, то убьют по-тихому, если поддержу самого цезаря, то могу надеяться хотя бы на какое-то продолжение.

— Я подслушал разговор Фаустины и Авла Магерия, когда готовился к бою. Мной было принято решение: во что бы то ни стало умереть за своего императора.

— Похвально. Но почему же ты тогда убежал?

— Я думал, что цезарь простит меня.

— Тогда почему ты не мог подумать, что император выкупит тебя у хозяина и даст вольную, подписанную его рукой?

— Это слишком трудная задача для человека, у которого одна извилина в голове, и то от шлема мирмиллона.

— Что-то заставляет меня усомниться в его тупости. — Голос подал пристав и тут же нервно и громко стал чесать под мышками.

— Хм. Мне жаль, но я должен расстроить тебя, гладиатор. — Префект выгнул тонкие брови. — Ты обвиняешься в бегстве от своего хозяина.

— Но тогда пусть хозяин и решает, что со мной делать!

— Он не может принять решения, ибо был обвинен в заговоре и благополучно казнен. Все имущество Скавра конфисковано в пользу государства, а значит, суд над тобой и над всеми, кто переступит черту закона, будем вершить мы — представители государственной власти. Тебе известно, какое наказание должен нести беглый раб?

— Распятие. В лучшем случае вверх ногами.

— Правильно. Ты просишь, как я понимаю, мягкого приговора? Ну что ж, я, принимая во внимание твой подвиг и благодарность цезаря, приговариваю тебя к выступлению на арене в празднование сатурналий. Правда, не могу позволить тебе сражаться в доспехах мирмиллона — это, сам понимаешь, было бы уже слишком. Ты выйдешь на арену грегарием и будешь противостоять хищным животным. Могу напомнить, кто такой грегарий. Преступник, приговоренный к смертной казни через распятие, которому гуманным правосудием позорная экзекуция заменена выступлением на арене. У тебя шанс, дорогой Белка. Ведь даже грегарий может получить помилование или даже рудий при условии, конечно, блестящего выступления.

— Но это же фарс, господин префект! У меня нет ни малейшего шанса. Грегарий слишком плохо вооружен и вдобавок участвует в массовых сражениях, где на смену убитым хищникам выходят все новые и новые.

— Мы готовы в этом вопросе пойти тебе навстречу. — Префект посмотрел на пристава, тот в ответ кивнул. — Ты выйдешь один на один, но против того хищника, которого мы назначим — как-никак мы имеем дело с героем и спасителем августейшей жизни. Но не заставляй нас тебя уговаривать, и так слишком много поблажек.

— Хорошая экономия средств: показать толпе красивый бой вместо жестокой казни, тем самым явить любовь и признательность.

— У тебя есть какие-то пожелания? Но заранее предупреждаю: тренировочный процесс исключен ввиду того, что в тюрьме свои законы, а их мы все неукоснительно соблюдаем.

— Да. Я хочу лишь попросить проститься с моей женой, бывшей служанкой Фаустины, ее зовут Алорк.

Префект снова посмотрел на пристава; тот, почесав под мышками, кивнул.

— Мы не против. Но опять же хочу предупредить: никаких посылок со стороны Алорк быть не должно: ни еды, ни питья, ни одежды. Питаться будешь с тюремной кухни. Через четверо суток ей будет позволено навещать тебя ежедневно. Что еще?

— Еще. Ну, это так, на всякий случай: как поживают мои договоры по поводу денег, полученных в качестве вознаграждения от бывшего эдила Авла Магерия.

— Они в целости и сохранности. После твоей смерти деньги будут выданы, согласно пунктам, прописанным в документе. Для этого нужно явиться в контору ростовщика в назначенный срок тем, у кого экземпляры бумаг находятся на руках.

— То есть Цетегу и кому-то из префектуры?

— Совершенно верно: Цетегу и мне.

— Тогда у меня все!

— А у нас тем более все. Через двадцать пять дней встретимся в амфитеатре и, я надеюсь, не разочаруемся друг в друге. Проводите арестованного в тюремное помещение.

Префект захлопнул дело и встал из-за стола, всем видом показывая, что скорый, но самый справедливый и гуманный суд окончен.

 

Глава 15

Меня бросили в подземное помещение, куда не проникали дневные лучи; единственным источником света была масляная лампа по другую сторону решетки, да и то в шагах пяти или шести от моей камеры. Лампа горела тускло и скорее обозначала свечение, нежели действительно освещала хоть что-то. В левом дальнем углу прямо на земляном полу валялась куча старой соломы, еще пахнущая потом и ужасом того, кто находился здесь до меня; в правом около самой решетки нужник — глиняный чан размером с обыкновенное ведро. Я опустился на солому и тут же почувствовал под собой какое-то движение, потом резкий и пронзительный писк — крыса. О, да их тут целое семейство! Крысы перегрызают иногда кожаные ремни, связывающие несчастного. Жаль, что такие вещи происходят только в романах римских сочинителей, декламирующих свои произведения по вечерам скучающим коллегам. Да и в этой тюрьме не ремни, а злые узловатые прутья решеток.

Прошло уже достаточно много времени, и пора бы тюремщикам принести еду. Но воздух тюрьмы молчал: ни шагов, ни разговоров, ни стонов тех, кто должен томиться вместе со мной. Я подошел к решетке и постучал по ней цепью. Тишина. Тогда громче. Снова тихо.

— Эй, есть кто живой? Я хочу есть.

Послышались наконец шаги. Запрыгал отсвет факела из глубины коридора. Затем напротив решетки возникла сгорбленная фигура.

— Чего орешь! У тебя есть солома — неплохая жратва. И крысы. Поймаешь, будешь сыт, а нет — не суди старого Цезона.

Лицо говорившего было покрыто клочками шерсти, напоминавшей скорее доисторический болотный мох, чем бороду. Кожа изрыта следами оспенной болезни. Один глаз полностью закрыт кистозным веком, другой слезился и щурился.

— Почему мне не дают еды? Я особенный узник, и ты, старик, несешь ответственность за мое здоровье.

— Да неужели? — Он ощерился и обнажил черные, абсолютно сгнившие зубы. — А я думал, что быстроногий гладиатор порадует мой единственный глаз погоней за крысами. Вот шлюху твою я пущу — особое распоряжение префекта, понимаешь. Она на меня может пожаловаться, а ты нет. Кхе-х! — Он шумно набрал слюну и выхаркнул прямо в меня.

— Какой прок тебе морить меня голодом: ты ведь не понесешь эту еду домой?

— А почему бы и нет? Порадую жену и детей. Сегодня ячменная каша, слегка подтухшая, но ничего, мы люди бедные — все съедим.

— А случаем, поперек горла не встанет кашка-то?

— Не-а, не встанет. А там, глядишь, и еще богатство подвалит.

— За что богатство-то? Неужели за то, что меня голодом морил?

— Да, вот один человек привет тебе просил передать таким образом.

— Кто же это?

— Иегудиил, ростовщик из иудейского квартала. Чем-то насолил ты ему. Ну, это дело ваше. Мне-то он хорошо заплатил и еще обещал подкинуть к празднику.

— Ах, вон в чем дело!

— Кхе-х… Тьфу! Стой не уворачивайся, козел тебя забодай. Вот такие новости, папаша. Он мне велел передать, что у тебя есть еще двадцать четыре дня до наступления сатурналий. Говорит, что если ты захочешь с ним встретиться и поговорить по поводу какого-то там завещания, то он поспешит откликнуться. Кхе-х! Стой, а не то горячий прут принесу, а потом скажу, что беспорядки наводил.

— Много ли он тебе обещал?

— А тебе какая разница?

— Знаешь, на какую сумму он метит?

— Скажи, послушаю.

— Пятьдесят тысяч сестерциев.

— Врать будешь на том свете своим недоразвитым богам. Кхе-х!.. Шлюху твою пущу по прошествии четырех суток — таковы правила. Ты к тому времени вряд ли на что годен будешь: отощаешь, захиреешь, и шнурок твой будет болтаться бесполезным отростком. Вот тогда делайте что хотите. Полижетесь немного, и то ладно. Кхе-х!.. Я даже подсматривать не буду, в том торжественно клянусь. Счастливо оставаться. Прошу меня не беспокоить четыре дня и четыре ночи. Шуметь будешь — свет погашу. Понял меня?! Вода возле нужника, но пользуй экономно: другой не будет.

— Понял. Куда уж понятней.

После того как мой тюремщик ушел, гремя подошвами деревянных колодок и унося горящий факел — единственное напоминание о мире людей, я рухнул лицом в старую, пропахшую смертью солому. Понятно, чего добивается Иегудиил: если я не перепишу завещание, то меня ждет позорная смерть на арене, ведь обессиленный от долгого голодания, я не смогу двигаться, а значит, у меня не будет шансов. Публика просто начнет высмеивать меня, и ни о каком помиловании уж точно не может быть речи. Мало того, я выйду на арену, ведомый под руки служителями сполинария, похожий на скелет. Меня просто прислонят к столбу и спокойно дадут разорвать хищникам. Это будет позор. Ведь если бы они хотели сохранить мне жизнь, то не отправили бы на арену. Значит, я нужен мертвым, причем как цезарю, так и Иегудиилу. Префекту скажут: он-де отказывался от еды, предпочитая голодную смерть арене. На что тот пожмет плечами и отправит цезарю письмо, содержащее известие о смерти гладиатора по прозвищу Белка. Закон соблюден с самой благородной его стороны. А много ли у меня вообще этих самых шансов? Мне не оставят ни единого: зачем и кому я нужен живой, единственный, кто знает истинные причины смерти Магерия и Фаустины? Тогда уж действительно лучше умереть голодной смертью. Родящий, подай мне знак! Я хочу слышать веретено Великой Матери. Пусть уход мой будет сопровождаться музыкой небесной прялки. Пусть долетят до меня голоса тех, кто сейчас далеко на берегах чистого Данапра вяжет снопы, делает орудия труда, топит очаг или поет своим детям колыбельные песни. Пусть долетят до меня спокойные мысли волхвов, воспитавших меня и сделавших меня сильным, но перед которыми я бесконечно виноват. Пусть мать пошлет мне свое прикосновение с помощью ветра, а отец напутственное слово. Дай мне услышать жизнь моего племени, которое я потерял, потому что не ценил должным образом. Пусть ветер отнесет им мою молчаливую любовь, которая заключит их в свои объятия и больше никому не позволит покинуть родной очаг. Пусть мое племя станет сильным, таким сильным, что никакой Рим не сможет его завоевать.

Я встал и приготовился разбить себе голову о стену, как это очень часто делали германцы, попавшие в плен. И вдруг откуда-то из темноты послышался очень тонкий и легкий звук: мелодия лилась рассыпчатым серебряным перебором. Это пело веретено великой данапрской богини. Оно пело в моем сердце, потому что сердце вспомнило, как светят звезды сквозь стеклянный череп Отца над тихими, покрытыми темно-синим лесом холмами. Что это: начало бреда? Или душа наконец готовится расстаться с плотью? Неожиданно я почувствовал смертельную усталость во всем теле; ноги сами подкосились, и я рухнул на тюремную солому, еще в падении проваливаясь в сон.

Я просыпался, вставал, шел, чтобы зачерпнуть в ладони воды и попить, потом снова падал на солому и снова вставал, гремя тяжелой цепью. Сработали какие-то защитные механизмы моего тела, которое просто отказывалось пробуждаться. Не знаю, с чем это связано: может, с молитвой, а может, просто был откат после полученного потрясения. Или с чем-то еще, человеческому роду неведомым. Но факт остается фактом: четверо суток я, за исключением коротких перерывов, проспал точно сурок. И даже окончательно продрал глаза тогда лишь, когда загремели в замке ключи Цезона. В ореоле факельного света стояла Алорк — прямая, стройная и безумно красивая.

— Иди к своему козлу вонючему, вообразившему себя пушистой лесной белочкой. Скажи спасибо, что хоть это тряпье на тебе оставил. Велено было хорошо досматривать: каждую складочку, каждый, хе-хе, бугорок. А то вдруг ты что-нибудь красавцу своему притащишь. А не велено: ни еды, ни питья, ни одежды. А знаешь почему? Чтобы ему, красавцу, не дать отравиться: яд-то, он даже в одежде бывает, а казнить нужно по-человечески или для арены опять же сохранить. Ну, иди уже. Я, как обещал, даже подсматривать не буду, чем вы там займетесь. Да и заняться вам особо нечем, разве что полизать друг друга по-кошачьи — помоетесь заодно.

Тюремщик, подтолкнув Алорк, быстро закрыл за ней решетку и, воткнув факел в факельницу, удалился прочь.

— Алорк!

— Ивор! Как ты, родной?! — Она заплакала, уткнувшись в мое плечо.

— Алорк, о как я хочу жить!

— Ты будешь, будешь обязательно, ради меня и ради него.

— Кого?

— У тебя сын, Ивор. Мальчик, понимаешь.

— Алорк! Но так не бывает. О, Великая Мать!

— Бывает. Вот видишь, бывает. Теперь ты отец, и тебе надо жить для того, чтобы заботиться о нас.

— Меня ждет арена — звериная травля.

— Я знаю, и ты победишь, потому что ничего другого тебе не остается. Ты победишь, как побеждал всегда.

— На сей раз это невозможно.

— Почему, Ивор?

— Я нужен им мертвым — слишком много знаю.

— Но есть ведь еще зрители; они ждут тебя, ждут твоих побед. Все, все сложится хорошо, я чувствую, поверь сердцу матери.

— Есть еще одна беда: мне не дают еды. Я просто стану доходягой, еле-еле волочащим ноги.

— Я пойду к префекту и…

— Тебе никто не поверит, еще и обвинят в клевете. С Иегудиилом тягаться сложно. Да, я думаю, что и префект вполне может быть в курсе всего, что происходит в тюрьме Гадрумета. Есть один выход: когда-то я составил завещание на ребенка, который должен родиться в первый день сатурналий. Сумма в пятьдесят тысяч сестерциев. Теперь эти деньги, на которые уже набежал приличный процент, не дают покоя ростовщику.

— Он хочет получить их?

— Совершенно верно. Я отдам их ему — пусть подавится. Это станет платой за мой крохотный шанс.

Алорк думала несколько секунд, до крови прикусив губу.

— Нет, Ивор. Игра будет в один карман. Ты отдашь деньги, но где гарантия, что тебя начнут кормить. Скорее всего, ты вообще не доживешь до сатурналий. Они выставят, будто ты умер от голода, отказавшись принять пищу.

— Значит, в любом случае не никакого выхода.

— Есть, милый. Он поделиться с тобой. Твой сын попросил, чтобы ты пил молоко, которое переполняет мою грудь. Пей, Ивор. Они не дождутся легкой победы.

Она достала грудь и поднесла к моим губам. О, боги, даже вы такого не испытывали. Я высасывал теплое сладковатое молоко из груди любимой женщины. И чувствовал, как силы вновь возвращаются ко мне. Теперь я точно знал: что бы ни случилось, я выйду на арену и не стану посмешищем. Приму я бой или откажусь, будет зависеть не от происков Иегудиила, а от моей воли.

Алорк приходила каждый день. А иногда вдруг расщедрившийся Цезон разрешал ей навещать меня дважды в день.

 

Глава 16

Они пришли, отворили окошко в решетке и велели мне просунуть голову.

Подстригли и помыли волосы, затем расчесали и красиво уложили: гладиатор, выходя на арену, должен являть собой пример благопристойности и благообразия. Спросили: буду ли я сбривать поросль на лице или выйду недоношенным кроликом? Я ответил, что хочу побриться. Велели одеться в принесенную ярко-красную тунику, обшитую по нижнему краю золотой тканью. На смену цирюльникам пришли стражники; вывели на цепи в коридор, связали за спиной руки и просунули длинный шест между связанными кистями и спиной вдоль туловища. По обоим концам этого шеста встали двое и, взявшись за него, стали подталкивать к выходу. От яркого солнечного света я чуть не ослеп, хотя и смотрел, сильно согнувшись, в землю. У тюремных ворот шест выдернули и наложили на запястья рук и ног широкие кольца, скрепленные между собой толстой цепью.

Я шел, медленно перебирая босыми ногами, по выложенной камнями улице. Кругом на стенах домов пестрели «эдикта мунерис» с именами новых героев гладиаторских схваток. Рисунки с изображением свирепых хищников и отважных венаторов в натуральную величину украшали многоэтажные дома, из окон которых высовывались люди и громко делали ставки. Рядом со мной шли такие же закованные в цепи грегарии — без нескольких часов участники кровавой звериной травли, приговоренные судом Римской империи к смерти. Это была помпа. В клетках везли животных, предназначенных для венацио; отдельной колонной вели тех, кого будут на арене заставлять инсценировать кровавые мифологические сюжеты, то есть распинать, жечь, варить в котлах; небольшой кучкой, онемевшие от ужаса, одетые в яркие костюмы, двигались женщины — это для порноспектаклей, где в качестве их партнеров выступят ослы, жеребцы, собаки и прочие животные. Десять месяцев я не видел ничего этого, и мое сердце стало постепенно забывать лихорадочный, сосущий трепет волнения от предстоящего выхода на арену, хотя, конечно же, полностью все забыть невозможно даже самому каменному человеку.

Да, я был невероятно похудевшим, но при этом чувствовал удивительную легкость в теле. Где-то в толпе мелькнуло удивленное лицо Иегудиила. Он вновь проиграл. Проиграл независимо от того, какую смерть на песке я приму сегодня. Проиграл, потому что никогда не получит моих пятидесяти тысяч сестерциев.

Процессия двигалась медленно, и только ко второму завтраку всех участников помпы вывели на песок арены и заставили сделать полный круг. Потом гладиаторы с массажистами пошли в кубикулы готовится к боям, а нас, грегариев, затолкали в одно подтрибунное помещение, где нечем было дышать и воняло испражнениями. Хорошо еще, что ждать предстояло недолго. Обычно грегариев убивали в утренние часы, как и всех остальных, приговоренных римским судом к смерти.

Я сел на пол и, уткнув лицо в колени, закрыв ладонями уши, чтобы не слышать и не видеть человеческие стенания, стал ждать. Сколько прошло времени: может, час, может, два? Помещение опустело, и я остался один. Неожиданно кто-то легонько тронул за плечо.

— Ивор! Это я, Главкон. Мой мальчик, я пришел помассировать тебе спину.

— Главкон! Ты! Как тебе удалось?

— Старый Главкон все умеет. Правда, это стоило мне кое-каких денег, но за все надо платить, не правда ли?

— Главкон, но почему?! — И тут я заплакал, как когда-то в детстве на плече отца.

— Первый раз вижу плачущего гладиатора.

— Я уже не гладиатор. Все, слава богам, кончено.

— Ты им никогда и не был, малыш Ивор, поэтому я здесь, вот пришел, чтобы помассировать спину своему хорошему другу.

Такого количества слов, произнесенных старым массажистом за столь короткий отрезок времени, я еще никогда не слышал.

— Массируй, правда, там только кожа да кости.

— О, да мы не разучились иронизировать над собой! Ладно, малыш, подними-ка голову и посмотри, что я тебе принес.

— Что?

— Твой скутум. Да, тот самый, на котором наклеен дубовый листок.

— О, Главкон, спасибо тебе. — Я чуть не захлебнулся от своего нежданного счастья.

— Я думаю: тебе позволят. Да, впрочем, никто интересоваться не будет. Грегарии все сегодня выходят со щитом и копьем. Я вчера еще интересовался вашим вооружением.

— Но откуда ты узнал?

— Как откуда! Весь город гудит. Списки приговоренных вывешены еще за двадцать с лишним дней до сатурналий.

— Ну да, я и забыл совсем. Ты не видел Алорк? Помнишь, служанку Фаустины? Я не видел ее на улице. Лишь бы ничего не стряслось.

— Помню, как же такую красавицу забыть. Эх, сбросить бы мне туда-сюда годков тридцать… Шучу, малыш. Она умная женщина и не пришла лишь по одной причине: чтобы не надрывать твое сердце.

— Но ведь она вчера еще навещала меня в тюрьме. И сказала: «До завтра».

— Значит, жди! А главное: не бойся боли, мальчик. Она напоминает нам о высшем предназначении.

— Что? Я никогда не слышал от тебя таких речей, Главкон. Неужели ты?..

— Да, я христианин. Попробуй направить всё свое отчаянье внутрь себя. Всю ненависть только внутрь. Звери чуют это. Один святой…

Но Главкон не успел договорить.

Дверь распахнулась, и в помещение ворвался едкий солнечный свет арены.

— Эй, Белка, на выход.

Мне сунули в правую руку копье, насчет щита действительно никто даже не поинтересовался. И я услышал:

— На арену вызывается бывший гладиатор, а ныне человек, грубо нарушивший закон и приговоренный судом, Ивор, родом с Верхнего Борисфена, по прозвищу Белка. Против него выступит самый отважный господин дремучих лесов, победитель всех нарушителей римского закона, боец из бойцов, ловкий и несокрушимый хищник, по кличке Палач.

Ну, вот и все. Сейчас со скрипом откроется люк, и взбежавший по пандусу зверь бросится на меня. И через несколько секунд все кончится. Почему? Потому что гладиатора по прозвищу Белка больше не будет. Я не буду драться и не дам вам получить свою порцию удовольствий. Да, возможно, я совершу великий грех в глазах своего племени и моих богов, отказавшись бороться за жизнь, и тем самым лишусь второго Я. А если нет?! Ведь когда-то и звезды начинают по-другому вращаться! Я хочу сейчас чувствовать свое Я. Здесь и сейчас. Это и есть моя последняя попытка остаться человеком и мой последний вызов этому миру. Вы возненавидите меня, люди Римской империи! Вы долго ждали этого часа, но вы не увидите ничего интересного. Я знаю, как быстро дать себя изорвать в клочья. К зверю нельзя поворачиваться спиной и бежать — верная смерть. Но я именно так и сделаю. Мне нужна верная смерть. Я побегу и те несколько шагов, пока живу, буду смотреть на дубовый листок и слушать музыку веретена Великой Матери. Вы же можете реветь и изрыгать проклятия в мой адрес с ваших трибун, топать ногами и плеваться — сегодня моя победа. Только моя.

Поворачиваюсь спиной к люку. Жду. Вот натягивается и гремит цепь. Когти скребут деревянный настил. Рык. Чудовищный, тягучий и утробный. Беги, Белка. Но не очень быстро, не утомляй понапрасну зверя. Сейчас он догонит тебя и одним ударом могучей лапы переломит основание черепа. И все кончено.

Бегу, отталкиваясь от политого кровью песка. Бегу пять секунд, десять. Чего он не прыгает? Хочу бросить взгляд через плечо, но тут наступаю на что-то гладкое; нога подворачивается, и я падаю ничком, выронив копье и скутум. Стоит оглушительный свист раздосадованных трибун. Почему не следует нападения? Я давно уже должен валяться дохлой тощей курицей.

Вдруг наступает тишина. Нет, это я оглох или… или уже умер? Сердце молчит. Значит, умер. Какая все же бывает невероятная тишина! Лучше ее только вечный покой. Что за запах? Не то гнили, не то шерсти. И того и другого вместе: гнилью из пасти, шерстью от ее владельца. В потустороннем мире тоже звери имеются. К спине прижимается что-то мокрое и влажное, похоже на собачий нос, только гораздо больше. Ворчание над самым ухом и снова мокрое и влажное — теперь уже в шею. А тишина стоит оглушительная. Что, в конце концов, происходит? Родящий, если таким образом происходит мое рождение и выход из твоей светлой головы, то, в общем, я не против. Ого, словно гранитом по ребрам провели!

Что-то такое уже было. А, собака отца лизала в детстве. Огромная такая, волков драла, как орел курицу. Ну, давай же уже, ну хватит, я тебя умоляю!

Страх настолько сковал меня, что я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Это было даже не корявое дерево, а самый настоящий шип во всю длину тела, поразивший от обмершего темени до самых похолодевших пяток.

Огромным усилием воли я заставил себя повернуть голову и приоткрыть глаз. Острый луч солнца. Жмурюсь. Снова пробую открыть. Теперь солнечный диск на две трети закрыт густой шерстью. Опять рык. Гора шерсти поворачивается, и луч светит сквозь щель. О, лопни мои глаза и перевернись Вселенная! О Небо, упади на Землю! О Великая Мать, не бей больше мужа своего прялкой по голове. Это же!.. Это же!.. Треух!

Я вжимался в мощную грудь лицом, стараясь надышаться забытым запахом. Сколько продолжался пир наших сердец, сказать невозможно. Помню лишь громовую и в то же время волшебную тишину.

Потом я встал и посмотрел туда, где сидели весь магистрат, а также префект и несколько сотен всадников и патрициев. Лица сливались от выступивших слез. Вдруг со стороны сектора для простого народа раздался крик: «Милости!» Потом еще и еще. С другой трибуны закричали: «Рудий!» Стали подхватывать из других секторов. Через несколько секунд разрозненные голоса слились в один мощный, растущий, словно огромная штормовая волна: «Рудий! Рудий! Рудий!»

Новые эдилы посмотрели на префекта, вопрошая: как быть? Префект поднял руку, прося тишины:

— Народ Рима, обращаюсь к вам без глашатая, посему сжальтесь и помолчите немного. Беглый раб по имени Ивор осужден судом, но сегодня он заставил трепетать наши сердца от невиданного зрелища. Вы просите рудий? Я правильно понял!

— Да! — ревом ответила толпа.

— Что ж, бывший гладиатор, по прозвищу Белка, объявляется свободным. Прошу ликторов вынести рудий.

По лицу префекта было понятно, что он вынужден принять такое решение, боясь гнева толпы, а в будущем непопулярности среди жителей всего Гадрумета.

— Свободный человек должен крепко стоять на ногах, — продолжал префект, — поэтому я от лица нашего императора Филиппа Араба вручаю Ивору сто тысяч сестерциев. Есть ли еще просьбы у Ивора?

— Да, господин префект и уважаемые эдилы города Гадрумета. Я хочу попросить свободы для моей жены и моего ребенка.

— Да будет так. Кстати, медведя по кличке Палач принести в дар свободному жителю Гадрумета Ивору, — сказал префект и сел на свое место.

Трибуны взорвались всеобщим ликованием. А меня качало из стороны в сторону. Словно в плотном тумане, я брал в руки рудий и целовал деревянный клинок. Шел через порта триумфалис под оглушительный восторг публики. За мной шел ликтор, держа на подносе деньги; за ликтором несколько рабов катили клетку с Треухом. Потом туман расступился, образовав коридор, в конце которого стояла Алорк, моя Алорк, прижимая к груди шевелящийся сверток. Я обнимаю их, и откуда-то доносится голос старого Главкона:

— Она сказала тебе: «До завтра». Все-таки мудрая у тебя женщина, малыш!

 

Эпилог

Небольшое судно с одним рядом весел отчалило от берега и направилось к выходу из городской бухты. Начальник специальной егерской манипулы XIII спаренного легиона, носящего имя Александра Великого, за хорошее денежное вознаграждение взялся доставить меня и мою семью на Верхний Борисфен, благо пути наши совпадали. За клетку с Треухом пришлось выложить отдельно. Но зачем теперь эти сестерции! Мы втроем находились у правого борта: я, Алорк и наш маленький Чарг. Да, я назвал его в честь одного из моих учителей. Почему именно в честь волхва, учившего меня фехтованию? Сам не знаю. Так получилось. Судно, выйдя из бухты, пошло вдоль берега. Мы навсегда прощались с этой землей и не прятали при этом слез радости.

Вдруг от береговой пальмы отделился человек и помахал нам рукой. Я ответил, думая, что это просто случайный местный житель. Человек скинул длинное одеяние, скрывавшее его с головы до ног, и я узнал Навараджканьяла Гупту. Он подошел к пальме, нагнулся и стал старательно возиться с лоскутом ткани. Через несколько секунд старый индус подошел к самому краю моря, держа высоко над головой громко плачущего чернокожего младенца.