3 ноября 1836 года проходила проверка готовности конной гвардии к смотру, который ожидался на следующий день в присутствии генерала Кнорринга. Поручик Жорж Дантес получил наряд в наказание «за незнание людей своего взвода и неосмотрительность в своей одежде». Начиная с полудня 4 ноября ему пришлось большую часть времени проводить в казармах, в отрыве от событий, которые предвещали такой внезапный и неожиданный оборот в его судьбе.

Вечером 4 ноября гусар Иван Гончаров, младший брат Натальи Николаевны, доставил вызов Пушкина в голландское посольство. Дантес стоял в наряде, поэтому Геккерен, встревоженный при одном упоминании имени Пушкина, вскрыл письмо. Он застыл от страха, когда прочел его, но, собравшись с мыслями, решил, что первое, что ему надлежит сделать, – это соблюсти формальности, предусмотренные кодексом чести. Утром 5 ноября он пошел в дом Пушкина, чтобы принять вызов от имени своего сына, который находился на службе. Поэтому он попросил, чтобы двадцатичетырехчасовой промежуток времени, предусмотренный ритуалом, был удвоен. Эта короткая отсрочка, сказал он, даст и пославшему вызов время более спокойно поразмышлять о своих действиях. Отсрочка была получена.

Утром 6 ноября Пушкин получил короткое письмо от Якоба ван Геккерена с просьбой об еще одной отсрочке дуэли и сообщением о том, что он посетит Пушкина во второй половине дня. Тем временем Жуковского в Царском Селе, где он выполнял свои обязанности наставника наследника престола, неожиданно посетил Иван Гончаров. Молодой Гончаров умолял его от имени сестер и тетки поспешить в Петербург и попытаться отговорить Пушкина от его грозивших бедой планов. Жуковский, прибыв к своему другу, мягко пожурил его, напомнил об обязанностях мужа и отца. Отдает ли он себе отчет в последствиях своих необдуманных действий? Даже если он останется победителем, его ожидает законное наказание. Последует новый долгий период позора. На что будет жить его семья? Стоили ли эти презренные анонимные письма его жизни, будущего его детей, чести его жены? Ведь нетрудно себе представить, какие грязные слухи будут распускать злые языки Петербурга о Наталье Николаевне. Кто тогда отвратит законное негодование царя? Какими аргументами?

Пушкин был молчалив, мрачен. Жуковский продолжал свою бесперспективную миссию, пока не объявили о бароне Геккерене. Тогда он счел благоразумным удалиться. Будучи наедине с поэтом, посланник объяснил, что все еще не сказал своему сыну Жоржу о вызове и сделает это в самый последний момент; он все еще надеется, что Пушкин изменит свое решение, поскольку – ив этом он клялся – Жорж не причинил ни малейшего ущерба его чести. Он говорил о своей огромной привязанности к молодому человеку: Жорж – это все, что ему осталось в его одинокой жизни. Он сказал, что дуэль будет значить полное крушение его надежд, потому что, даже если кавалергард останется в живых, его карьера будет погублена навсегда. «Тронутый волнением и слезами отца», Пушкин согласился на двухнедельную отсрочку, дав слово, что до тех пор он ничего не предпримет и если встретится с Дантесом, то будет вести себя, будто ничего не случилось. Жуковский узнал об отсрочке, вернувшись в дом номер 12 на Мойке. С явным облегчением он пошел навестить графа Виельгорского, а затем князя Вяземского. Поскольку они прожили в Петербурге дольше, чем он, они наверняка могли помочь ему разобраться в этом деле, суть которого все еще казалась туманной и непостижимой.

Днем 6 ноября голландский посланник коротко переговорил с Дантесом в казармах на Шпалерной улице. Он рассказал ему о вызове и двух своих встречах с Пушкиным, убеждая Дантеса терпеливо ждать, пока предпринятые им шаги не дадут результатов. Геккерен сказал, что он не мог праздно стоять и наблюдать, как рушилось все, что он построил ценой столь многих жертв; его собственная дипломатическая карьера серьезно бы пострадала, если бы его приемный сын дрался на дуэли, каков бы ни был ее исход. Пообещав держать Дантеса в курсе событий, он направился в Зимний дворец к Екатерине Ивановне Загряжской, тетке сестер Гончаровых.

Когда Жуковский пришел домой вечером 6 ноября, он нашел письмо от Загряжской с просьбой зайти на следующее утро и обсудить несчастные события. Жуковский не мог спать в эту ночь. Он все думал о тех многих случаях, когда ему приходилось вмешиваться, чтобы привести в чувство мальчика Пушкина (он был шестнадцатью годами старше и все еще думал о Пушкине как о мальчике). Пылкий, импульсивный характер поэта, казалось, непреодолимо влек его на гибельный путь. Двумя годами раньше, когда Пушкину пришла в голову мысль уйти в отставку, Жуковский дал ему подходящую отповедь: «Глупость, досадная, эгоистическая, неизглаголанная глупость!.. Я, право, не понимаю, что с тобою сделалось: ты точно поглупел;, надобно тебе или пожить в желтом доме, или велеть себя хорошенько высечь, чтобы привести кровь в движение». Примерно так же он относился и к этому новому капризу: огорченный и встревоженный, как озабоченный любящий отец. Итак, сложные неподконтрольные события, свидетелями которых мы будем, навалили бремя заботы на плечи двух отцов, делающих все возможное, чтобы спасти их обожаемых приемных сыновей от катастрофы. То были две любви разной природы, но равной силы. Якоб ван Геккерен явно был более ловким из двух отцов – и он был готов на все.

Дантес – Геккерену,

вечер 6 ноября

«Мой дорогой друг, благодарю тебя за две записки, которые ты мне прислал. Они меня немного успокоили, в чем я нуждался, и я пишу тебе эти несколько слов, чтобы вновь повторить тебе, что я полностью отдаю себя в твои руки, что бы ты ни решил; я заранее уверен, что ты лучше меня будешь вести себя во всем этом деле. Боже мой, не желал бы я, чтобы это задело его жену, и я рад, что у нее все в порядке, но это серьезная неосторожность или безумие, это бессмысленно. Напиши мне завтра записку, дай знать, не случилось ли еще что-нибудь за ночь. Ты не написал, видел ли ты у тетки ее сестру, и как ты узнал, что она откровенно призналась насчет писем. Спокойной ночи, целую тебя от всего сердца…

Во всем этом Екатерина показала себя как прекрасный человек, поведение которого достойно восхищения».

Невнятный стиль письма Дантеса (к тому же усиленный беспокойством и спешкой) еще глубже засасывает нас в болото недоумения. Кто был виновен в «серьезной неосторожности или безумии»? «Жена», Наталья Николаевна? Если так, в каком именно безумии? Кто «откровенно признался насчет писем»? «Сестра», которую упоминает Дантес? Какая, Александрина или Екатерина? Какие письма? Случайно не анонимные?

Возможно, нам стоит обуздать воображение и обратиться к более ясному свидетельству. От Вяземского мы знаем, что «эти письма привели к объяснениям супругов

Пушкиных между собой и заставили невинную, в сущности, жену признаться в легкомыслии и ветрености, которые побуждали ее относиться снисходительно к навязчивым ухаживаниям молодого Геккерена». Я думаю, что в этот грозный момент Натали рассказала своему мужу, что получала письма от кавалергарда. Муж потребовал предъявить письма, чтобы прочесть, и жена принесла их. Это и было серьезной неосторожностью – или даже безумием. Несколькими днями позже Пушкин предъявил Дантесу обвинение в «глупостях, которые он осмеливался писать» его жене, – глупостях, которые на суде несколько месяцев спустя Дантес назовет «короткими записками, прилагаемыми к книгам и театральным билетам».

Да… Как ни печальны были последующие события, невозможно читать эти слова, сохраняя серьезный вид: Дантес, посылающий книги жене Пушкина! Кабинет квартиры на Мойке, 12 был собранием одной из богатейших российских частных библиотек, полный книг по любому предмету от А (Агуб Ж., Алексеев П.; Альфиери В.; Алой М.; Али-панов Е. И.; Анакреон… Ариосто… и др.) до Я. Книги, которые Дантес посылал Натали, вероятно, были глупыми романами, которые Пушкин никогда бы не держал на своих книжных полках.

Утром 7 ноября Жуковский после разговора с Екатериной Ивановной Загряжской направился в голландское посольство. Геккерен приветствовал его, как посланца самого неба, рассказав Жуковскому о своей тревоге и желании не допустить дуэли любой ценой. Для нее, утверждал он, не было никаких оснований, кроме чрезвычайной, всем известной ревности поэта. Барон признал, что сын всегда восхищался красотой Натальи Николаевны, но кто в Петербурге этого не делал? Да, очаровательная жена Пушкина вскружила голову его сыну, но, говоря по совести, какое это преступление? К счастью, время быстро лечит раны в сердцах молодых людей, и влюбленность молодого человека уступила место более глубокому и более зрелому чувству к сестре госпожи Пушкиной. «Александрине?» – спросил совершенно сбитый с толку Жуковский, но посланник его поправил. Нет, его сын влюблен в Екатерину Гончарову и уже сказал ей о своем намерении на ней жениться, хотя он, Геккерен, был против этой идеи. Конечно, он очень высокого мнения о мадемуазель Катрин, разумной девушке из прекрасной семьи и фрейлине императрицы, но он надеялся на более подходящую партию для своего Жоржа. Скромный доход посланника не мог гарантировать надежное будущее, какое любой отец желал бы для своего сына, а ни для кого не было секретом, что состояние Гончаровых оставляет желать лучшего; конечно, щедрость тетки позволяет сестрам блистать в петербургских салонах, но даже мадемуазель Загряжская, сколь ни уважаемая, не смогла бы обеспечить Екатерину солидным приданым. Поэтому он долго возражал против этого брака, но теперь, когда сама жизнь его сына под угрозой, он больше не намерен ему препятствовать. Пушкину, добавил он, не надо знать того, что убитый горем отец сейчас счел своим правом, – нет, долгом – рассказать все Жуковскому (который обещал хранить это в строжайшем секрете). После этого посланник решил доверить ему еще более щекотливое откровение, которым, при других обстоятельствах, он не поделился бы ни с кем: в жилах Жоржа текла кровь Геккерена – но нет, из уважения к покойной баронессе Дантес он больше не скажет ничего. Едва веря собственным ушам, Жуковский поклялся, что никогда не расскажет никому о секрете барона.

Жуковский почувствовал: то, что он только что узнал о Екатерине Гончаровой и Жорже Дантесе, неожиданно изменило ситуацию, в которой забрезжил луч надежды на мирное разрешение. Жуковский пошел прямо к Пушкину – чего втайне и ожидал от него Геккерен, – чтобы сообщить поразительные новости, которые он поклялся хранить в тайне. Но вместо того, чтобы смягчить решительность Пушкина, рассказ Жуковского привел его в ярость. Ослепленный гневом, поэт разразился градом оскорблений: посланник был гнусным лжецом, грязным сводником, мерзким негодяем, готовым на все, на любую мерзость; что касается Дантеса, то одного вида пуль оказалось достаточно, чтобы он отказался от своей великой возвышенной страсти и спрятался за фалдами своего папаши. Жуковский пропустил мимо ушей большую часть того, что говорил – или кричал – Пушкин; долгий опыт научил его, что когда горячая африканская кровь кидалась Пушкину в голову, лучше всего в этот момент покинуть его и дать ему время прийти в себя. Жуковский ушел. Тем временем Пушкин понял, что полные добрых намерений друзья и семья, поддавшись на красивые слова и хитрые уловки Геккерена, хотят оградить его от дуэли. Он должен найти способ выманить Дантеса и вновь вызвать его – теперь уже не письмом. Кому он мог довериться? Он решил обратиться к Клементию Россету, который хорошо знал Дантеса и мог найти его в казармах или где еще прятался этот трус.

Дантес был в голландском посольстве, все еще потрясенный, не в состоянии решить, что ему делать в водовороте событий, случившихся в его отсутствие и без его ведома. Клементий Россет пришел навестить его днем 7 ноября. Дантес объявил, что будет в распоряжении поэта в конце двухнедельной отсрочки. Он переговорил со своим приемным отцом, объяснив, что хотя он полностью доверяет его мудрости и опыту и, как всегда, последует его совету, все зашло слишком далеко: долг чести требовал пойти к Пушкину и принять вызов лично, выяснив его причины, что было его неотъемлемым правом. В принципе, он готов сделать это уже сегодня вечером. Геккерену было трудно остановить его. Он упрекнул сына в том, что тот позволил увлечь себя легкомыслию, которое и так уже вызвало серьезные проблемы. Но он также попытался смягчить ситуацию, признав, что понимает Жоржа, и пообещав, что передаст Пушкину его просьбу о встрече либо через мадемуазель Загряжскую, либо через Жуковского.

В этой истории я не могу быть ни всеведущим рассказчиком, ни терпеливым хранителем музейных экспонатов, внимательно изучающим мозаику, составленную из мелких кусочков, и анализирующим немногие сохранившиеся документы – связки писем, короткие фрагменты мемуаров, лаконичные и часто непонятные заметки, сделанные Жуковским вскоре после события, чтобы воссоздать все детали и оттенки картины, давно потемневшей от времени. Следует руководствоваться логикой и близким знакомством с главными героями, завоеванным в непростом и долгом исследовании. И все же, как и любого добросовестного работника, часто охватывает сомнение. Действительно ли Дантес узнал о вызове только днем 6 ноября? Я верю Жуковскому, но не могу представить себе, чтобы он наивно пошел на поводу у Геккерена. Действительно ли Пушкин послал Дантесу второй вызов? Противоречивые свидетельства можно привести в соответствие, только согласившись с этим. Согласно Вяземскому, вызов был передан Иваном Гончаровым; согласно Данзасу, это был Клементий Россет. Конечно, Вяземский мог ошибаться, но и другие обстоятельства подтверждают наличие второго послания. 9 ноября 1836 года Жуковский ссылался на «первый вызов» Пушкина (следовательно, имелся второй), который так и не попал в руки Дантеса (предполагается, что он был написан); Соллогуб, со своей стороны, вспоминает, что видел вызов Пушкина в руках у секунданта Дантеса, но на суде Дантес показал, что он получил «cartel verbale» (устный вызов), и сам Пушкин писал Бенкендорфу: «Je le fis dire amonsieur d’Anthns» («Я поручил сказать господину Дантесу»). Другие многочисленные детали туманны, не совпадают или совершенно противоречат друг другу. Дьявольская, неразрешимая загадка!

Утром 8 ноября барон Геккерен повторил госпоже Загряжской то, что он уже говорил Жуковскому: он больше не будет преградой для любви своего сына к Екатерине Гончаровой и препятствовать их браку, но сначала нужно благородно решить вопрос с вызовом. В настоящий момент честная, чистосердечная встреча между противниками кажется допустимой, даже желательной. Но пославший вызов, повторил он (опять надеясь как раз на обратное), ничего не должен знать о матримониальных намерениях его сына. Тем временем Жуковский разговаривал с Пушкиным. Найдя его немного спокойнее, он воспользовался возможностью призвать поэта к благоразумию. Он напомнил ему о его собственном флирте, о ревности Натальи Николаевны, о пролитых ею слезах из-за женщин, за которыми он довольно откровенно ухаживал (допуская, что дело не шло дальше ухаживаний), о некрасивых слухах о его взаимоотношениях со свояченицей Александриной. Поскольку сам Пушкин не был идеальным примером для своей юной жены, не искушенной в светской жизни, он должен простить ей то, что она не смогла должным образом остановить ухаживаний Дантеса. У него нет никакого права осуждать ее. Анонимные письма, сказал Жуковский, были порочным, вульгарным лицом Немезиды. Пушкин заплакал.

Этим вечером Пушкин принес три «диплома», имевшихся в его распоряжении, бывшему лицейскому приятелю Михаилу Яковлеву, который теперь заведовал типографией Второго отделения императорской канцелярии. Яковлев изучил их опытным глазом. Они были написаны на прекрасной бумаге, несомненно иностранной, поскольку бумага такого качества не выпускалась в России. Таможня налагала на такие товары высокую пошлину, что означало, сказал он, думая вслух, что она была из посольства. В эту ночь Пушкин мучился бессонницей, так как он тоже сражался с дьявольской загадкой, части которой, казалось, в конце концов, встали на свои места, раскрыв чудовищный план.

9 ноября неутомимый Жуковский возобновил свою терпеливую работу миротворца, вновь встретившись с бароном Геккереном, который теперь предложил ему новые «откровения»: кажется, любовная связь между его сыном и Екатериной Гончаровой, к сожалению, преступила границы приличия. Опечаленный этой вестью, Жуковский почувствовал, что они больше не могут ограничиться неформальными переговорами. В этот момент пришел освободившийся от службы Дантес. Он и его приемный отец вступили в жаркую дискуссию, настоящую перепалку в присутствии Жуковского. После очередной бессонной ночи, проведенной во взвешивании фактов и обдумывании своего будущего, Дантес внезапно понял, что он рисковал стать посмешищем: рано или поздно слух о вызове на поединок просочится, весь Петербург будет потешаться над ним, в полку его обвинят в трусости и, возможно, лишат звания. Теперь он мечтал о дуэли, он ненавидел Пушкина и был уверен, что убьет его. Ему было все равно, посадят ли его в тюрьму, разжалуют или сошлют на Кавказ. Ему было невыносимо стоять в стороне, в то время как другие играли его судьбой и добрым именем, как бы ни были благородны их намерения. Геккерен, в свою очередь, повысив голос, спросил Дантеса, не вылетело ли у того из головы, что своей судьбой и самим именем он обязан ему и только ему одному. Посланник категорически запретил ему проявлять какую-либо инициативу; все усмотрение должно быть предоставлено Геккерену. Настаивая на своих предложениях по примирению (не только между Пушкиным и Дантесом, но теперь и между Дантесом и его приемным отцом), Жуковский попросил у барона письмо, формально предоставляющее ему полномочия для переговоров.

Геккерен – Жуковскому,

9 ноября 1836 года

«Как вам известно, милостивый государь, все происшедшее по сей день совершилось через вмешательство третьих лиц. Мой сын получил вызов; принятие вызова было его первой обязанностью, но, по меньшей мере, надо объяснить ему, ему самому, по каким мотивам его вызвали. Свидание представляется мне необходимым, обязательным, – свидание между двумя противниками, в присутствии лица, подобного вам, которое сумело бы вести свое посредничество со всем авторитетом полного беспристрастия и сумело бы оценить реальное основание подозрений, послуживших поводом к этому делу».

Действительно ли посланник допускал незаконную связь между Дантесом и Екатериной Гончаровой? Трудно представить себе, какие другие «откровения» он мог бы предложить Жуковскому с тем чтобы ускорить разрешение конфликта. И горячее и неоднократное вмешательство Екатерины Ивановны Загряжской после 4 ноября предполагает, что репутации Екатерины был нанесен ущерб: престарелые русские тетушки, даже с твердым характером девятнадцатого века, никогда не вмешивались в такие мужские дела, как дуэль, но зато они были готовы перевернуть горы, чтобы сохранить в тайне прегрешения юных девиц до той поры, пока виновников можно будет привести к алтарю. Мы должны предположить, что Екатерина также делилась секретами – со своими сестрами, со своей теткой – в эти безумные дни, последовавшие за вызовом. Более того, Жуковский (наивный, но не глупый и не слепой) должен был вскоре получить «материальное доказательство» от Геккерена о том, что вопрос о браке всплыл до 4 ноября. Факт, что Дантес не любил сестру Натали, нам известен, следовательно, данный брак должен был прикрыть грех: промозглые, но волшебные ночи на острове, безнадежно влюбленная девушка, мужчина, мечтавший о другой, менее доступной, потеря благоразумия – и вот – позор соблазнения, обещания соблазнителя, непреклонный отказ сурового отца. Нетрудно предположить, что кавалергард мог серьезно рассматривать возможность такого брака: он поступит благородно и, кстати, совершенно свободно сможет часто посещать дом Пушкина и его прекрасную хозяйку. Мы также можем понять, почему Геккерен, у которого была причина презирать всех женщин Гончаровых, считал этот брак невозможным.

Теперь, однако, он хватался за него, как за спасительную соломинку.

Екатерина Гончарова – брату Дмитрию,

Петербург, 9 ноября 1836 года

«Счастлива узнать, дорогой друг, что ты по-прежнему доволен своей судьбой, дай Бог, чтобы это было всегда, а для меня в тех горестях, которые небу было угодно мне ниспослать, истинное утешение знать, что ты, по крайней мере, счастлив; что касается меня, то мое счастье уже безвозвратно утеряно, я слишком хорошо уверена, что оно и я никогда не встретимся на этой многострадальной земле, и единственная милость, которую я прошу у Бога – это положить конец жизни, столь мало полезной, если не сказать больше, как моя. Счастье для всей моей семьи и смерть для меня – вот что мне нужно, вот о чем я беспрестанно умоляю Всевышнего».

Вяземский говорит нам, что, когда после вызова на дуэль шли переговоры, «Геккерены, старый и молодой, возымели дерзкое и подлое намерение попросить г-жу Пушкину написать молодому человеку письмо, в котором она умоляла бы его не драться с ее мужем. Разумеется, она отвергла с негодованием это низкое предложение». Зачем было Дантесу просить о таком письме самому себе? Что бы он с ним делал? Кажется наиболее вероятным, что Геккерен, без ведома своего сына, попытался получить такой документ от Натальи Николаевны. Мы знаем, что он был готов на все, чтобы предотвратить дуэль, и очень хорошо знал, что только Натали могла тронуть сердце и ум Жоржа. Примерно в это же время посланник заставил Дантеса написать жене Пушкина, «утверждая, что отказывается от всех притязаний на нее», – явная аттестация верности, с помощью которой, сказал Геккерен, Натали сможет доказать своему мужу, что никогда не нарушала супружеской верности.

Днем 9 ноября Жуковский вновь пошел к Пушкину показать ему письмо посланника вместе с черновиком ответа. Поэт решительно заявил, что он встретится с Дантесом только на поле чести. Больше ему сказать нечего. Жуковский ушел, огорченный и обескураженный. Он постарался выиграть время, солгав Геккерену в записке, что его друга не было дома и потому пока ничего не может ответить. Потом он опять написал Пушкину с отчаянной настойчивостью: «Итак, есть еще возможность все остановить. Реши, что я должен отвечать. Твой ответ невозвратно все кончит. Но ради Бога одумайся. Дай мне счастие избавить тебя от безумного злодейства, а жену твою от совершенного посрамления. Жду ответа. Я теперь у Вьельгорского, у которого обедаю».

Пушкин поспешил к Виельгорскому, чтобы излить свой гнев на упрямого посредника. С этого момента, сказал он, Жуковский не должен вмешиваться в его личную жизнь. Разве он не понял, что Геккерен и его незаконный сын – или племянник, или кто он там еще – водили его за нос? Что он еще преподнесет в следующий раз? Подключит полицию, царя? Как смеет он упоминать о чести Натальи Николаевны! На чьей он стороне? У Жуковского не было ни сил, ни времени отвечать поэту, потому что он был приглашен на ужин к императору. Поздно вечером, вернувшись домой, он еще раз написал своему упрямому, неразумному другу:

«Хочу, чтобы ты не имел никакого ложного понятия о том участии, какое принимает в этом деле молодой Геккерен. Вот его история. Тебе уже известно, что было с первым твоим вызовом, как он не попался в руки сыну, а пошел через отца, и как сын узнал о нем только по истечении 24 часов, т. е. после вторичного свидания отца с тобою… Сын, узнав положение дел, хотел непременно видеться с тобою. Но отец, испугавшись свидания, обратился ко мне. Не желая быть зрителем или актером в трагедии, я предложил свое посредничество, то есть хотел предложить его, написав в ответ отцу то письмо, которого брульон тебе показывал, но которого не послал и не пошлю. Вот все. Нынче поутру скажу старому Геккерену, что не могу взять на себя никакого посредства… Все это я написал для того, что счел святейшею обязанностию засвидетельствовать перед тобою, что молодой Геккерен во всем том, что делал его отец, был совершенно посторонний, что он так же готов драться с тобою, как и ты с ним, и что он так же боится, чтобы тайна не была как-нибудь нарушена. И отцу отдать ту же справедливость. Он в отчаянии, но вот что он мне сказал: je suis condamné à la guillotine; je fais un réussis au grace, si je ne reussis pas, il faudra monter; et je monterai, car j’aime l’honneur de mon fils autant, que sa vie. – Этим свидетельством роля, весьма жалко и неудачно сыгранная, оканчивается».

Утром 10 ноября Жуковский увидел Дантеса и сообщил ему, что встреча с поэтом, которой тот желал, не произойдет. Затем он написал посланнику, что последний разговор с Пушкиным убедил его, что нет никакой надежды на примирение. С огромным сожалением он, таким образом, был принужден отвергнуть задачу, на него возложенную. Геккерен умолял его снова вмешаться, несмотря ни на что: он один мог предотвратить трагедию. Теперь он дал ему полномочия раскрыть то, что он просил хранить в тайне, если он думал, что это может быть полезным при переговорах. Жуковский, уже не официальный посредник, вновь пошел к Пушкину и встретил еще один шквал гнева и злого упрямства. Ему это показалось чистым безумием.

Тетка Натали не сдалась, когда узнала от Жуковского, что переговоры зашли в тупик. Напротив, она спешно вызвала его утром 11 ноября. Загряжская сообщила, что Пушкин попросил ее племянницу Александрину рассказать ему правду об отношениях между Екатериной и Дантесом, и было не трудно представить, в каком настроении он сейчас находился: в удвоенном гневе, дважды более уверенный в необходимости настаивать на дуэли. Но Пушкин сказал Александрине кое-что интересное: все знали, что Дантес страдал от болезни легких; таким образом, у него не было проблем попроситься на воды за границу, ускользнув из России, чтобы никогда не вернуться. Этак, пожалуй, дура Екатерина проведет остаток жизни, ожидая его, опозоренной старой девой. Хорошо, подумала Загряжская, если Пушкин опасается только этого, его можно успокоить торжественным предложением руки со стороны Дантеса и таким же торжественным обещанием, что свадьба состоится в самом ближайшем будущем.

Извещенный Жуковским об этом предположении, Геккерен объявил о своей готовности предоставить все возможные гарантии, но потребовал от имени своего сына, чтобы вызов был формально отозван. Если Пушкин все еще отказывается встретиться с ним или Жоржем, сказал он, будет достаточно, если он в письменном виде изложит как причины вызова, так и свое решение от него отказаться. Просьба посланника была быстро передана Пушкину.

Примерно 12 ноября Соллогуб спросил Пушкина, не дознался ли он, кто сочинил подметные письма. Пушкин сказал, что еще не уверен, но кое-кого подозревает. Если вам нужен посредник или секундант, сказал Соллогуб, то я в вашем распоряжении. Пушкина тронули эти слова, но он ответил: «Дуэли никакой не будет; но я, может быть, попрошу вас быть свидетелем одного объяснения, при котором присутствие светского человека мне желательно, для надлежащего заявления, в случае надобности». Он и Соллогуб затем пошли к торговцу оружием Куракину, где ему показали два пистолета, и он справился о цене. Соллогуб подумал, что это странное поведение для человека, который только что сказал: «Дуэли не будет».

Вечером 12 ноября посланник был приглашен к Загряжской, которая сообщила ему, что умение убеждать, свойственное Жуковскому, и старание семейства наконец сотворили чудо: Пушкин готов обсудить условия перемирия. В эту ночь все наслаждались долгим спокойным сном, не зная, какие мысли и планы бродили в голове поэта, не зная, что его внезапная сговорчивость объяснялась не только жалостью к Екатерине.

Карл X, король Франции, отрекшийся от престола в августе 1830 года, умер в изгнании 12 ноября. Царь Николай I объявил при дворе траур и, как несколькими днями позже написал посланник Баварии, настаивал, чтобы ритуал соблюдался более скрупулезно и строго, чем обычно. «Говорили, что императрица, заметив белые перья в прическе фрейлины, вырвала их собственной рукой».

13 ноября Пушкин молча слушал Екатерину Ивановну Загряжскую. Она и барон Геккерен уже согласились, что Жорж Дантес женится на Екатерине; Дмитрий Гончаров прибудет через несколько дней, чтобы своим присутствием подтвердить согласие семьи. Хочет ли Пушкин обагрить свои руки кровью члена семейства? Этой женитьбой Дантес загладит всю вину. Всю, – жестко повторила Загряжская, включая то, что могло бы оскорбить оправданную и понятную ревность мужа. Пушкину нужно было только передать ей или Жуковскому письмо, официально отменяющее дуэль, более того, с обещанием никому ничего не говорить касательно этого брака, поскольку любая нескромность может привести к катастрофе. Пушкин обещал. И последнее, о чем она просила его, – это вернуться в ее дом на следующий день для встречи с бароном Геккереном в ее присутствии. Пушкин согласился.

Днем Пушкин дал Жуковскому черновик письма, отменяющего вызов: оно должно было быть представлено на рассмотрение всех заинтересованных сторон. Его копия сохранилась среди бумаг Жуковского: «Господин барон Геккерен оказал мне честь принять вызов на дуэль его сына г-на барона Ж. Геккерена. Узнав случайно? по слухам? что г-н Ж. Геккерен решил просить руки моей свояченицы мадемуазель К. Гончаровой, я прошу г-на барона Геккерена-отца соблаговолить рассматривать мой вызов как не бывший. За то, что он вел себя по отношению к моей жене так, как мне не подобает допускать (в случае, если господин Геккерен потребует указать причину вызова)».

Жуковский почувствовал такое облегчение, получив этот нацарапанный черновик письма, которого он так жаждал, что даже не обратил внимания на последний залп оскорбления, пущенный в Дантеса и Геккерена. Он отнес лист бумаги в голландское посольство и затем, измученный, пошел к Карамзиным на чашку отличного горячего чая в обществе друзей. Но то, что он услышал от хозяйки дома и ее падчерицы, вновь погрузило его в пучину отчаяния, еще на одну ночь лишив спокойного сна.

Жуковский – Пушкину,

в ночь 13–14 ноября

«Ты поступаешь весьма неосторожно, невеликодушно и даже против меня несправедливо. Зачем ты рассказал обо всем Екатерине Андреевне и Софье Николаевне? Чего ты хочешь? Сделать невозможным то, что теперь должно кончиться для тебя самым наилучшим образом. Думав долго о том, что ты мне вчера говорил, я нахожу твое предположение совершенно невероятным. И имею причину быть уверенным, что во всем том, что случилось для отвращения драки, молодой Геккерен нимало не участвовал… и на это вчера еще имел доказательство. Получив от отца Геккерена доказательство материальное, что дело, о коем теперь идут толки, затеяно было еще гораздо прежде твоего вызова, я дал ему совет поступить так, как он и поступил, основываясь на том, что если тайна сохранится, то никакого бесчестия не падет на его сына… Сохранением этой тайны ты так же обязан и самому себе, ибо в этом деле и с твоей стороны есть много такого, в чем должен ты сказать: виноват!»

14 ноября Пушкин и голландский посланник встретились в доме мадемуазель Загряжской для примирения. Пушкин обещал молчать, Геккерен – просить руки Екатерины от имени его сына, как только Дантес официально получит уведомление поэта об отзыве вызова. Последнее, добавил он, должно несколько отличаться от черновика, который показал ему Жуковский; Дантес был так любезен, что набросал несколько строк на эту тему. «Я не могу и не должен согласиться на то, чтобы в письме находилась фраза, относящаяся к т-11е Гончаровой: вот мои соображения, и я думаю, что г. Пушкин их поймет. Об этом можно заключить по той форме, в которой поставлен вопрос в письме. «Жениться или драться». Так как честь моя запрещает мне принимать условия, то эта фраза ставила бы меня в печальную необходимость принять последнее решение… Необходимо, следовательно, определенно констатировать, что я сделаю предложение т-11е Екатерине не из-за соображений сатисфакции или улажения дела, а только потому, что она мне нравится, что таково мое желание и что это решено единственно моей волей».

Наоборот, Дантес хотел, чтобы Пушкин изложил причины отказа от дуэли так: «…убедившись, случайно, по слухам, что мотив, управлявший поведением г. Ж. де Г., не имел в виду нанести обиду моей чести – единственное основание, в силу которого я счел себя вынужденным сделать вызов».

Сезон в Аничковом дворце открылся роскошным балом, на котором присутствовали многие заезжие знаменитости: лорд и леди Лондондерри, граф Паллфи Пресбургский, граф Митровски, адъютант эрцгерцога Фердинанда Австрийского. Как всегда, Наталья Николаевна была приглашена, но на этот раз без мужа. В другое время Пушкин, возможно, был бы только счастлив не появляться в обществе со своими камер-юнкерскими фалдами; сейчас же он вообразил, что всем известно о его мнимом позоре и что это заговор против него. Он был расстроен, зол, раздражен. Натали написала Жуковскому, спрашивая его совета. Его краткий ответ гласил, что она непременно должна идти. Нельзя было подвергать себя большим сплетням; что касается Пушкина, то несколько месяцев назад он сам сказал императрице, что избегает появления в обществе из-за траура по матери. Натали поехала в Аничков одна. Как всегда, она была обворожительна. Александра Федоровна сравнила ее с «прекрасной волшебницей».

Жуковский – Пушкину,

в ночь 15–16 ноября

«Вчера ввечеру после бала заехал я к Вяземскому. Вот что à реu près ты сказал княгине третьего дня… je connais I’homme des lettres anonymes et dans huit jours vous entendrez parler dune vengeance unique en son genre; elle sera pleine, complète; elle jetère I’homme dans la boue… Хорошо, что ты сам обо всем высказал и что все это мой добрый гений довел до меня заблаговременно. Само по себе разумеется, что я ни о чем случившемся не говорил княгине. Не говорю теперь ничего и тебе: делай что хочешь. Но булавочку свою беру из игры вашей, которая теперь с твоей стороны жестоко мне не нравится. А если Геккерен теперь вздумает от меня потребовать совета, то не должен ли я по совести сказать ему: остерегитесь? Я это и сделаю.

Вот тебе сказка: жил-был пастух; этот пастух был и забубённый стрелок. У этого пастуха были прекрасные овечки. Вот повадился серый волк ходить около его овчарни. И думает серый волк: дай-ка съем я у пастуха его любимую овечку; думая это, серый волк поглядывает и на других овечек да и облизывается. Но вот узнал прожора, что стрелок его стережет и хочет застрелить. И стало это неприятно серому волку; и он начал делать разные предложения пастуху, на которые пастух и согласился. Но он думал про себя: как бы мне доконать этого долгохвостого хахаля и сделать из шкуры его детям тулупы и кеньги. И вот пастух сказал своему куму: кум Василий, сделай мне одолжение, стань на минуту свиньею и хрюканьем своим вымани серого волка из лесу в чистое поле. Я соберу соседей, и мы накинем на волка аркан. – Послушай, братец, сказал кум Василий; ловить волка ты волен, да на что же мне быть свиньею. Ведь я у тебя крестил. Добрые люди скажут тебе: свинья-де крестила у тебя сына. Нехорошо. Да и мне самому будет невыгодно. Пойду ли к обедне, сяду ли с людьми обедать, сложу ли про красных девиц стихи – добрые люди скажут: свинья пошла к обедне, свинья сидит за столом, свинья стихи пишет. Неловко. Пастух, услышав такой ответ, призадумался, а что он сделал, право, не знаю».

Непосредственный, искренний Жуковский, пожалуй, никогда не был так близок к истине, как в этой сказке. Лукавый пастух действительно приготовил первоклассную ловушку: рассказав нескольким близким друзьям, – которые, как он хорошо знал, не будут долго хранить тайну, – что Дантес обручился, чтобы не драться на дуэли, он морально разодрал его на куски. И раздумывая о хорошеньких шубках, которые он сделает для своих детей из шкуры жадного серого волка, он уже предвкушал, какую красивую и элегантную шубу он сделает для себя из шкуры папы этого волка. Он держал эту цель под прицелом уже в течение нескольких дней.

«Кум Василий» был мягкосердечным человеком, не помнящим зла. Утром 16 ноября он преодолел свое раздражение и вновь пришел к Пушкину, умоляя его убрать ту проклятую фразу о браке Жоржа Дантеса из письма, отменяющего вызов. Его друг был непоколебим: он не изменит ни слова. В конце концов, они пришли к компромиссу: Пушкин дал Жуковскому полномочия устно объявить, что он больше не желает дуэли с французом, что он считает дело закрытым и никому не скажет о нем ни слова. Геккерен нехотя принял эти бесславные условия перемирия. Но не Дантес. Подчиняясь диктату чести и не подчиняясь приемному отцу, впервые с начала развития событий он внезапно проявил инициативу.

Дантес – Пушкину,

16 ноября 1836 года, около часа

«Барон Геккерен только что сообщил мне, что он был уполномочен г. Жуковским уведомить меня, что все те основания, по каким вы вызвали меня, перестали существовать и что поэтому я могу рассматривать это ваше действие как не имевшее места. Когда вы вызвали меня, не сообщая причин, я без колебаний принял вызов, так как честь обязывала меня к этому; ныне, когда вы заверяете, что не имеете более оснований желать поединка, я, прежде чем вернуть вам ваше слово, желаю знать, почему вы изменили намерения, ибо я никому не поручал давать вам объяснения, которые я предполагал дать вам лично. Вы первый согласитесь с тем, что прежде чем закончить это дело, необходимо, чтобы объяснения как одной, так и другой стороны были таковы, чтобы мы впоследствии могли уважать друг друга».

«Письмо Дантеса к Пушкину и его бешенство» – записал Жуковский. Ярость была единственной реакцией поэта, и Дантес тщетно ждал ответа.

Позже днем, 16 ноября, Пушкину нанес визит Оливье д’Аршиак, атташе французского посольства. Поскольку двухнедельная отсрочка, предоставленная поэтом, истекала, Дантес попросил д’Аршиака сообщить Пушкину, что он «в его распоряжении». Пушкин сказал д’Аршиаку, что он как можно скоро известит его о том, кто будет его секундантом. Эмиссар сделал робкую попытку примирения: Пушкину нужно только удалить фразу о матримониальных планах Дантеса, и он уверен, что все дело решится без бессмысленного пролития крови. Пушкин отверг это с холодной вежливостью.

Вечером 16 ноября Карамзины отмечали день рождения госпожи Карамзиной. За столом Пушкин сидел рядом с Соллогубом. Среди веселого разговора, тостов и пожеланий благополучия он повернулся к своему соседу и заговорщицки прошептал: «Ступайте завтра к д’Аршиаку. Условьтесь с ним только насчет материальной стороны дуэли. Чем кровавее, тем лучше. Ни на какие объяснения не соглашайтесь…» И он продолжил болтать с другими гостями. Соллогуб онемел, но не посмел возражать; В тоне Пушкина была твердость, не допускающая возражений. Позже вся компания отправилась в австрийское посольство на большой раут, который должны были посетить царь и царица. Пушкин прибыл позже остальных. На большой мраморной лестнице он столкнулся с д’Аршиаком, который попытался возобновить обсуждение, прерванное несколько часов назад. Все, что пожелал сказать Пушкин, было следующее: «Вы, французы, чересчур утонченные. Вы все знаете латынь, но когда деретесь на дуэли, стреляетесь с тридцати шагов. Мы, русские, делаем это по-другому: меньше галантности, больше жестокости».

Войдя в бальную залу, Пушкин заметил, что все дамы были в трауре по случаю смерти Карла X, кроме Екатерины, которая была в белом. Это означало, что императрица знала о будущем браке Екатерины; в противном случае она бы немедленно приказала своей фрейлине сменить платье или покинуть прием, поскольку только девушкам, которые вскоре должны были выйти замуж, разрешалось носить белое, когда двор был в трауре. Как будто этого было недостаточно, сам Дантес был рядом с ней, как пришитый к ее девичьему наряду, его показные жесты поклонения полностью приличествовали жениху. Другими словами, все в обществе уже обратили на все это внимание, включая дипломатическое отсутствие Натальи Николаевны. Угрожающий прилив слухов был на подъеме. Пушкин, смертельно бледный, приблизившись к паре, запретил своей свояченице разговаривать с Дантесом и сказал офицеру «несколько более чем грубых слов». Несколько минут спустя он покинул посольство, забрав домой обеих своих своячениц. Соллогуб обменялся с д’Аршиаком многозначительным взглядом. Затем он также приблизился к Дантесу и спросил его, что он за человек. «Я человек чести, – ответил Дантес, – и надеюсь вскоре это доказать. Я не понимаю, чего хочет господин Пушкин. Я буду драться с ним, если буду к этому принужден; но я не ищу никаких ссор и скандалов».

Владимир Соллогуб проснулся утром 17 ноября, и погоду можно было счесть дурным предзнаменованием: хмурое бледное белое небо, густо падающий снег, кружащийся вихрем между небом и землей. Это была настоящая снежная буря: сверкающие хлопья залепляли глаза и залетали за поднятые меховые воротники, так что было трудно дышать и идти. Даже бывалые извозчики на улицах должны были, отворачиваясь от ветра, натягивать вожжи и сдерживать запряженных в сани лошадей. Но Соллогубу непременно нужно было в этот день выйти из дому, и одному Богу было известно, когда он мог вернуться. Он решил сначала увидеться с Жоржем Дантесом. Он знал его лучше, чем д’Аршиака, и поэтому мог быть с ним более откровенным; кто знает, возможно, ему удастся отговорить его драться на дуэли, обстоятельства которой Соллогубу все еще были не очень ясны. Но Дантес отказался их объяснить и коротко отослал его к своему секунданту подготовить поединок. Только после долгих настойчивых расспросов он сказал Соллогубу: «Вы не хотите понять, что я женюсь на Екатерине. Пушкин взял назад свой вызов, но я не хочу, чтобы дело выглядело так, будто я женюсь, чтобы избежать поединка. К тому же я не хочу, чтобы при этом произносилось имя женщины. Вот уж год как мой отец не хочет разрешить мне жениться». Только тогда, убежденный, что Дантес не совсем неправ, Соллогуб отправился к Пушкину, ненадолго забежав поздороваться со своим отцом, который тоже проживал на Мойке.

Пушкин сразу понял, что молодой друг нарушил его указания и говорил с его противником. «Дантес подлец, – сказал он. – Вчера я сказал ему, что плюю на него. В обществе говорят, что Дантес ухаживает за моей женой. Иные говорят, что он ей нравится, другие, что нет. Все равно я не хочу, чтобы их имена были вместе. Я вызвал его, когда получил эти анонимные письма… Теперь идите к д’Аршиаку». Соллогуб сказал Пушкину о нежелании Дантеса называть какую-либо женщину в связи с этим делом. Пушкин пришел в ярость. «Как! – закричал он. – А для чего же это все?.. Не хотите быть моим секундантом? Я возьму другого». Опечаленный Соллогуб, упав духом, в конце концов отправился во французское посольство. Д’Аршиак признался, что он также не спал всю ночь и был бы счастлив, если дуэль удалось бы расстроить, не только потому, что был другом Дантеса и желал ему благополучия, но также потому, что хоть и был французом, знал, что значит Пушкин для России. «Убедите его отозвать вызов без всяких условий, – сказал он Соллогубу, – и я лично гарантирую, что Дантес женится. Возможно, тогда мы сможем предотвратить катастрофу». Соллогуб ответил, что к Пушкину нужно относиться как к больному ребенку: на некоторые пустяки лучше не обращать внимания. Двое мужчин решили, что приостановят свои переговоры и встретятся позже в присутствии Дантеса.

Раздраженный поведением Соллогуба, Пушкин направился на Михайловскую площадь – «дом Занфтелебена, на левую руку, в третий этаж», чтобы просить Клементия Россета быть его секундантом. Россет отказался. В качестве секунданта его долгом было бы искать мирное решение, но он ненавидел Дантеса так же, как и Пушкин, и был бы рад, если бы его друг избавил Петербург от чванливого офицеришки. Он также сказал, что его письменный французский недостаточно хорош для ведения переписки, которая в этом случае должна вестись крайне осмотрительно; но быть секундантом на самом месте поединка он готов. После этого разговора Пушкин повел Россета прямо к себе обедать. Пушкин сделал это не без дальнего прицела: он подыскивал секунданта на тот случай, если Соллогуб вновь нарушит его указания.

Переговоры между секундантами возобновились в голландском посольстве около трех часов пополудни. Дантес присутствовал, но в переговорах участия не принимал. Когда были определены место, дата и условия, Соллогуб написал Пушкину, чтобы сообщить ему о приготовлениях – но также чтобы сделать еще одну, последнюю попытку примирения. Дантес хотел прочесть письмо, но д’Аршиак не позволил – вместо этого прочел его сам. «Я согласен, – сказал Дантес. – Посылайте». Почти два часа они ждали ответа. Дантес сидел в мрачном молчании.

Живой, подвижный Дантес внезапно превратился в статую, бессильную и пассивную. Его приемный отец твердо взял ситуацию в свои руки, авторитарно встав между Пушкиным и своим сыном. Секунданты, отчаянно ищущие примирения, были готовы к уступкам и компромиссам; сам Дантес, смирив первый порыв гордости, теперь размышлял, не погубит ли дуэль репутацию Натали и будущее Екатерины. Он чувствовал себя в западне и под давлением обстоятельств был готов согласиться на унизительную сдачу. Впервые мы чувствуем, как шевельнулась жалость по отношению к Дантесу, потому что мы не считаем его трусом – каким сейчас видел его Пушкин и каким всегда будет видеть его Россия – так же, как трудно поверить, что он женился бы на Екатерине Гончаровой, чтобы спасти свою жизнь. Друзья Пушкина тоже не верили в это, а они явно не питали симпатии к Дантесу. «Молодой человек, – писал Вяземский, – сам был, вероятно, опутан темными интригами своего отца». Брак был «жертвой, которую он принес ему».

Соллогуб – Пушкину,

17 ноября 1836 года, около 4 пополудни

«Я был, согласно вашему желанию, у г-на д’Аршиака, чтобы условиться о времени и месте. Мы остановились на субботе, ибо в пятницу мне никак нельзя будет освободиться, в стороне Парголова, рано поутру, на дистанции в 10 шагов. Г-н д’Аршиак добавил мне конфиденциально, что барон Геккерен окончательно решил объявить свои намерения относительно женитьбы, но что опасаясь, как бы этого не приписали желанию уклониться от дуэли, он по совести может высказаться лишь тогда, когда все будет покончено между вами и вы засвидетельствуете словесно в присутствии моем или г-на д’Аршиака, что вы не приписываете его брака соображениям, недостойным благородного человека. Не будучи уполномочен обещать это от вашего имени, хотя я и одобряю этот шаг от всего сердца, я прошу вас, во имя вашей семьи, согласиться на это условие, которое примирит все стороны. – Само собой разумеется, что г-н д’Аршиак и я, мы служим порукой Геккерена.

Соллогуб.

Будьте добры дать ответ тотчас же».

Соллогуб приказал своему кучеру немедленно доставить письмо «на Мойку, где он был утром». Бедный извозчик, не уверенный, какой именно из двух домов на Мойке, где он останавливался несколько часов назад, имелся в виду, еще раз посмотрел на адрес: «А Monsieur Pouchkin, en mains propres». Это был человек, едва складывающий буквы русского алфавита, не говоря уже о французском. Он выбрал дом отца Соллогуба, куда он так часто раньше возил молодого графа. Тайный советник Александр Иванович Соллогуб не решался открыть письмо, адресованное Пушкину, но поскольку ему сказали, что дело срочное, и он узнал руку своего сына, он, наконец, решил его прочесть. Его едва не хватил удар.

Метель, жизненно важное письмо, доставленное по другому адресу, – как бы сама судьба вмешалась в историю Пушкина. В «Капитанской дочке» Гринева спасает бродяга, которому он во время метели одолжил тулуп. Незнакомец оказывается главарем кровавого народного восстания, спасающим жизнь Гринева в память о его щедром жесте. Ночная метель фигурирует также в «Повестях Белкина»: под покровом темноты в деревенской церквушке незнакомец венчается с девушкой, ждущей у алтаря своего возлюбленного, который сбился с пути; случайно встретившись много лет спустя, незнакомец и жертва его нелепой шутки соединяются в счастливом законном браке. Ах, если бы пушкинская метель, капризная непостоянная союзница счастливого случая, могла стать нашим соучастником в написании нашего собственного удивительно счастливого окончания этой истории: «Глубоко потрясенный прочитанным, устрашенный мыслью о дуэли величайшего русского поэта (преступление вдвойне серьезное, по которому его сын будет призван к ответу по закону), тайный советник Александр Иванович Соллогуб принял экстренные меры, поспешив увидеть графа Бенкендорфа и сообщить ему, что он знал и о чем догадывался. Даже не проконсультировавшись с царем, шеф жандармов быстро отправил своих людей на место, где производились приготовления к осуществлению преступного плана. И вот, в последнюю минуту – удивительный, причудливый поворот событий, жизнь Пушкина спасена тем самым человеком, который в течение последних 15 лет различными путями отравлял ее».

Но этого не случилось. Очнувшись от картины, которую он только что вообразил, Александр Иванович Соллогуб вручил письмо посланцу, который погнал лошадей к дому № 12 на Мойке. Не стоит слишком огорчаться: поединок чести, назначенный на 21 ноября 1836 года «в стороне Парголова, рано поутру, на дистанции в десять шагов», не произойдет. Но нет причин и для неправомерной радости: уже зрела другая дуэль, хотя пока только на словах. Жребий был брошен, и последствия должны были стать роковыми.

Пушкин – Соллогубу,

17 ноября 1836 года, около 5.30 пополудни

«Я не колеблюсь написать то, что могу заявить словесно. Я вызвал г-на Ж. Геккерена на дуэль, и он принял вызов, не входя ни в какие объяснения. И я же прошу теперь господ свидетелей этого дела соблаговолить рассматривать этот вызов как не имевший места, узнав из толков в обществе, что г-н Жорж Геккерен решил объявить о своем намерении жениться на мадемуазель Гончаровой после дуэли [42]Курсив мой – чтобы выделить предложение, которое режет как ножом. Если ему поверят, то Пушкин выиграл и без дуэли.
. У меня нет никаких оснований приписывать его решение соображениям, недостойным благородного человека. Прошу вас, граф, воспользоваться этим письмом так, как вы сочтете уместным…»

Измученный кучер – Вася? Ваня? Гришка? – было бы интересно узнать имя этого мастера уздечки, столь несправедливо забытого историей, – доставил ответ Пушкина в голландское посольство. Д’Аршиак просмотрел его и сказал: «Этого достаточно». Вновь он отказался показать письмо Дантесу, вместо этого поздравив его с будущим браком. Кавалергард затем повернулся к Соллогубу и сказал: «Ступайте к господину Пушкину и поблагодарите его за то, что он согласен кончить нашу ссору. Я надеюсь, что мы будем видаться как братья». Двое секундантов пошли прямо на Мойку, 12, где поэт ужинал с членами семьи и Россетом. Он вышел с Соллогубом и д’Аршиаком в кабинет. Напряженный и бледный, он в молчании выслушал ритуальные слова благодарности француза и заговорил, только когда Соллогуб сказал: «С моей стороны я осмелился обещать, что вы будете обращаться с вашим шурином как с хорошим знакомым».

«Напрасно! – запальчиво воскликнул Пушкин. – Этого никогда не будет. Между домами Пушкина и Дантеса никогда не будет ничего общего». Короткая пауза, затем он прибавил: «Но в любом случае я признаю и готов повторить, что господин Дантес вел себя как честный человек».

«Мне ничего больше не нужно», – сказал д’Аршиак и быстро ушел вместе с Соллогубом.

Пушкин вернулся в столовую и сказал Екатерине: «Поздравляю. Дантес просит вашей руки». Его свояченица, чьи нервы были напряжены, а глаза хранили следы многих бессонных ночей во время ужасных метаний между надеждой и отчаянием последних нескольких дней, швырнула салфетку на стол, резко поднялась и убежала в свою комнату. Натали последовала за ней. «Каков!» – с небольшой гримасой сказал Пушкин Россету про Дантеса.

О помолвке Екатерины Гончаровой и Жоржа Дантеса было объявлено в тот же вечер на обычном вторничном балу у Салтыковых, настоящем мучении для петербуржцев, принужденных выносить спертую духоту в невероятно набитых маленьких комнатах. Пушкин присутствовал, но своего будущего шурина демонстративно не замечал. Он говорил только с Соллогубом, который нашел его желчно-веселым и оживленным. Упрекнув своего друга за переговоры, которые тот вел, несмотря на запрет, Пушкин более спокойно добавил, что готов держать пари, что свадьбы не будет. И они действительно поспорили: сочинения Пушкина против трости Соллогуба.

Жорж Дантес – Екатерине Гончаровой,

Петербург, 21 ноября

«Моя дорогая, хорошая Катрин, видите, дни проходят, и ни один из них не похож на другой. Вчера ленивый, сегодня энергичный, несмотря на то, что стоял в ужасном карауле в Зимнем дворце, о чем я жаловался сегодня утром вашему брату Дмитрию, умоляя его попросить вас дать хоть как-то о себе знать… Сегодня утром я видел известную вам даму и, как всегда послушный вашим верховным приказам, любовь моя, я формально заявил, что буду чрезвычайно благодарен, если она положит конец этим абсолютно бесполезным переговорам; что если ее муж не был достаточно умен, чтобы понять, что только он один выглядел дураком в этом деле, то было лишней тратой времени с ее стороны стараться ему это объяснить».