В рамках исследования «феномена человеческой речи» Поршнев убедительно показал, что звуки, издаваемые животными, не могут служить исходным пунктом человеческого языка. Звуки животных являются рефлекторно привязанными к ситуации. Напротив, полная «отвязанность» слова как физиологического явления от своего значения (смысла) является ключевым условием, позволяющим ему выполнять функцию «слова» в человеческой речи.

«Понятие „знак“ имеет два кардинальных признака: основные знаки 1) взаимозаменяемы по отношению к денотату, 2) не имеют с ним никакой причинной связи ни по сходству, ни по причастности».

Исследования физиологических предпосылок человеческой речи позволили Поршневу перевести проблему «знака» в генетическую плоскость — «какой из этих двух признаков первоначальнее?»

«Ответ гласит: второй. Об этом косвенно свидетельствует, между прочим, семасиологическая природа имен собственных в современной речи: если они, как и все слова, удовлетворяют второму признаку, то заменяемость другим знаком выражена у имен собственных слабее, а в пределе даже стремится к нулю […].

Иначе говоря, имена собственные в современной речевой деятельности являются памятниками, хотя и стершимися, той архаической поры, когда вообще слова не имели значения».

Следовательно, в исходном пункте слово «не имеет значения»:«Языковые знаки появились как антитеза, как отрицание рефлекторных (условных и безусловных) раздражителей — признаков, показателей, симптомов, сигналов.

[…] Человеческие языковые знаки в своей основе определяются как антагонисты тем, какие воспринимаются или подаются любым животным».

С другой стороны, Поршнев показал, что из выделенных семиотикой трех основных функций знаков человеческой речи (семантика, синтаксис, прагматика) наиболее древней и в этом смысле наиболее важной является прагматическая функция — отношение слова к поведению человека.

Подводя итог своему аналитическому обзору исследований по психологии речи, Поршнев перекидывает мостик от лингвистики — через психологию — уже к физиологии: «Что касается новейших успехов психологии речи, то мы можем теперь обобщить сказанное выше: вполне выявилась перспектива показать управляющую функцию второй сигнальной системы, человеческих речевых знаков как в низших психических функциях, в том числе в работе органов чувств, в рецепции, в восприятии, так и в высших психических функциях и, наконец, в сфере действий, деятельности. Оправдан прогноз, что мало-помалу с дальнейшими успехами науки за скобкой не останется ничего из человеческой психики и почти ничего из физиологических процессов у человека».

Последнее (управляющая функция речи по отношению к физиологическим процессам) не только на целом ряде случаев проанализировано современной наукой, но и включено в некоторые специальные «практики»: так, например, все известные «чудеса», демонстрируемые «йогами», обнаруживают именно способность, опираясь на механизмы второй сигнальной системы, сознательно управлять даже генетически наиболее древними физиологическими функциями организма, включая и те, которые находятся в ведении вегетативной нервной системы, то есть являются общими для человека и растений.

На ту же тему Поршнев пишет в другом месте:

«Человеческие слова способны опрокинуть то, что выработала „первая сигнальная система“ — созданные высшей нервной деятельностью условно-рефлекторные связи и даже врожденные, наследственные, безусловные рефлексы. Она, как буря, может врываться в, казалось бы, надежные физиологические функции организма. Она может их смести, превратить в противоположные, разметать и перетасовать по-новому. […] Нет такого биологического инстинкта в человеке, нет такого первосигнального рефлекса, который не мог бы быть преобразован, отменен, замещен обратным через посредство второй сигнальной системы — речи».

Анализ нейрофизиологических предпосылок становления речи у ближайших предков человека позволил Поршневу утверждать, что «слово» возникло в качестве инструмента принуждения одним другого, внешнего «приказа», от выполнения которого невозможно было уклониться. Этому соответствуют и данные лингвистики о наибольшей древности среди частей речи именно глагола, а из существительных — имен собственных (возникших как знаки запрещения трогать, прикасаться).

Следовательно, необходимо предположить, что одна особь «принуждала» другую к выполнению чего-то противоречащего (противоположного) сигналам, подсказанным ее сенсорной сферой: в противном случае, в возникновении этого механизма не было бы никакого биологического смысла.

Даже столь беглый и поверхностный обзор показывает, насколько поршневский подход к анализу зарождения «социальности» богаче и перспективней, чем традиционные рассуждения о «совместной трудовой деятельности». Как будто пчелы или бобры «трудятся» не «совместно».

Только с появлением речи, языка можно говорить о появлении человека (и человеческого труда). Поршнев доказал, что в библейском «в начале было слово» куда больше материализма (и марксизма), чем в ссылках на «труд», «коллективную охоту» и т. п. Однако то «слово», которое, действительно, было «в начале», являлось носителем принуждения, а не смысла, не обозначения.

Проанализировав огромный массив исследований отечественных и зарубежных специалистов, изучавших различные аспекты человеческой речи (второй сигнальной системы, по Павлову), Поршнев констатирует, что общее развитие науки вплотную подошло к решению вопроса о том, чем «труд» животного отличается от человеческого труда:

«Ключевым явлением человеческого труда выступает подчинение воли работающего как закону определенной сознательной цели. На языке современной психологии это может быть экстероинструкцией (командой) или аутоинструкцией (намерением, замыслом)».

Труд в строгом человеческом смысле предполагает нечто большее, чем «совместность» действий, он предполагает принуждение одного другим. Что в ходе развития интериоризуется в «самопринуждение» и т. д. Исходная биологическая ситуация, обусловившая выдвижение принуждения на передний план, порождена дивергенцией предкового вида, о чем сказано выше.

Правда, здесь опять начинает «попахивать» марксизмом, эксплуатацией, прибавочной стоимостью… Подробнее об этом см. ниже в разделе Экономические науки.

Все дальнейшее развитие речевого общения состояло в освоении все более сложных инструментов защиты от необходимости автоматически выполнять «команду», с одной стороны, и инструментов слома такой защиты. Об этом пойдет речь в следующих разделах настоящего обзора.

В лингвистике произошло почти то же, что и в антропологии: Поршнева практически не вспоминают (за немногими исключениями), дальнейшей разработкой поршневской парадигмы в явном виде никто не занимается, однако в неявном виде основные выводы Поршнева большинством лингвистов сегодня фактически признаны.