Однажды я попал на фестиваль немых фильмов Хичкока и влюбился не столько в немое кино, сколько в искусство игры тапера. Об этом рассказ.

***

Впервые на фильму Любу привел я. Так что все произошедшее после — на моей совести. Мне с этим жить. Пусть и недолго.

Мы познакомились в ресторане «Краса Новограда» год назад, в апреле, не как посетители, разумеется. Моего жалованья пианиста, услаждавшего слух жующих клиентов мелодиями вроде «Пой, радость, пой» или «Вечер молодой, вечер прозрачный» вряд ли хватило бы на полноценный ужин. Но меня устраивало хотя бы то, что каждый день я получал в полное распоряжение сверкающий клавишами электророяль «Петрофф» и мог плыть по волнам музыки туда, где будни серых улиц Новограда не могли меня достать. Играть я выучился у бабушки — помню, покойница говаривала, что девочкой играла на настоящем неэлектрическом пианино, но где она его достала и куда оно делось — о том не ведаю. «Играй, Павел Бирюков, пригодится», — говаривала бабушка сурово, и не зря. Пусть малый, а лучше такой кусок хлеба, чем на Черной шахте или Новоградском сталелитейном заводе.

Любу же взяли в «Красу Новограда» официанткой. Я помню, как впервые увидел ее в проходе с подносом в руках — на нем дымилось, остывая, жаркое для очередного толстосума, а она стояла, словно вкопанная, и слушала, как я играл романс собственного сочинения. Сейчас ее лицо известно всем, но тогда я увидел бледную, робкую, самую обычную девушку, которую выделял среди прочих официанток пронзительный взгляд — волнующий, словно смотрящий тебе в душу. От неожиданности я сбился, девушка моргнула и поспешила отнести заказ — и вовремя, ибо распорядитель уже заметил нерасторопность новенькой и несся через весь зал, чтобы всыпать ей по первое число.

Люба долго не заговаривала со мной, видимо, считая меня неотъемлемой частью ресторана, такой же, как мраморные колонны или рояль, но я то и дело ловил на себе ее осторожные взгляды. Тогда я начинал играть специально для нее, подбирая самые лирические и трогательные мелодии, вроде «Зацвели так быстро тюльпаны у реки». Наконец, я улучил момент и пригласил ее на свидание. Куда? Конечно, в фильматограф.

Наверное, я слыл завсегдатаем зрительной залы — старался брать билеты в первый ряд, где сидел в тесной толпе разнорабочих, мелких служащих, чиновников, трудяг со сталелитейного, шахтеров, учителей, студентов, проституток, подрядчиков — все они равны перед лицом фильматографа, особенно когда надевали триразмерные очки. Однако я оставался единственным зрителем, который подолгу снимал их во время представления, чтобы насладиться игрой Марка Рунича — знаменитого на весь Новоград тапера.

Вы ошибаетесь, если думаете, что любой хороший пианист может стать тапером для фильматографа. О, вы должны не просто складно играть. Тут нужно бережно взять с экрана настроение — веселое ли, или печальное, или трагическое — и передать его публике, а потом услышать самих зрителей, уловить их чаяния, их надежду, смех и волнение и преобразить это в музыку — дать им почувствовать себя внутри фильмы, как будто ноты могли сами говорить за черно-белых актеров с подведенными тушью глазами. Вы не просто должны знать на зубок сотни мелодий под каждый оттенок палитры фильмы — и для погони, и для любовной сцены, и для веселого завершения.

Марк Рунич был тапером от Бога. Он выходил из-за кулисы, сдержанно кланялся публике, садился за пианино, расправлял длинные узловатые пальцы и ударял по клавишам в тот самый момент, когда на экране появлялись белые буквы на черном фоне: «Фильмастудия Жоржа Мабузе представляет», а дальше мастерски отыгрывал вступление, незаметно менял темп, перестраиваясь на новую сцену, словно это фильму снимали по его музыке, а не наоборот. Я наслаждался игрой и аплодировал в конце не актерам, а только ему.

В день нашего свидания в фильматографе давали «Истерзанные сердца» с Витольдом Чардыниным в главной роли. Все девушки сходили по нему с ума — все, кроме Любы, которая пришла в зрительную залу впервые. Она неловко крутила в руках очки с посеребренными стеклами — я показал ей, как правильно надеть и застегнуть их, так, чтобы стал виден триразмерный эффект.

— Ах, Павел, я так волнуюсь! — сказала мне Люба и закашлялась от волнения. — А в очках не больно?

— Нет-нет, глупенькая! Конечно не больно! — успокоил я ее. — Даже у тапера такие есть, он ведь тоже должен хорошо видеть фильму.

Старый Рунич вышел перед публикой, и я зааплодировал. Люба подхватила аплодисменты и улыбнулась мне чуть смущенно. Кажется, в этот момент я в нее и влюбился.

Рунич сел за пианино, надел очки, размял пальцы, приготовился — и вот он, сладостный миг начала. Свет в зале погас. Едва зазвучало вступление, Люба дернула меня за рукав и шепнула:

— Павел, а кто такой этот Жорж Мабузе?

— Владелец фильмастудии, крайне таинственная личность… — шепнул я ей с наигранной серьезностью. — Его никто не видел, но поговаривают, что он самый богатый человек в Новограде!

Но Люба уже не слушала меня, потому что началась фильма. Я не смог отказать себе в удовольствии, подглядывая за моей очаровательной спутницей. Она захохотала, протянула руку вперед, словно пыталась потрогать актера за плечо, потом испуганно вжалась в кресло, когда прямо на нее двинулся безлошадный экипаж. А через минуту, попривыкнув к триразмерному эффекту, схватила меня за локоть и жарко зашептала:

— Это чудесно, Паша, чудесно!

Заглядевшись на Любу, я упустил нить сюжета. На экране любимец публики Витольд Чардынин отвергал любовь знойной красавицы.

«Прошу вас уйти. Мое сердце обещано другой!» — появился белый титр на черном фоне.

Чардынин, и правда, привлекал внимание — как всегда, одетый в строгий черный сюртук, подчеркивающий бледность его благородного лица. По зале пронесся томительный вздох — словно он разбивал не только сердце героини, но и задевал душу своих поклонниц. Любочка вздыхала вместе с остальными.

На экране отвергнутая красавица готовилась покончить жизнь самоубийством, когда с музыкой Марка Рунича что-то случилось. Старый тапер перестал попадать в ритм смены кадров, в его мелодии появились паузы и длинноты. Внезапно он схватился за сердце и рухнул прямо на клавиши — раздался неблагозвучный грохот. В зале повисла тишина — только бестелесные актеры в триразмерном пространстве продолжали обсуждать свои горести, беззвучно разевая рты, как рыбы.

К Руничу из-за кулисы бросился распорядитель.

— Остановите показ! — крикнул он.

Картинка дернулась и исчезла. Зажегся свет. Зрители начали снимать свои очки, подслеповато моргая, раздался ропот.

— В зале есть врач? — закричал распорядитель.

Седовласый господин, сидящий слева от меня, встал и поднялся на сцену по боковой лесенке. Любочка, не отпускавшая мою руку с того самого момента, как смолкла музыка, побледнела еще сильнее и испуганно зашептала:

— Что теперь будет, Пашенька?

Я волновался не меньше ее. К счастью, старый Рунич начал приходить в себя. Он сорвал с головы очки и застонал. Распорядитель и седовласый господин подхватили его под руки и потащили за кулису.

Раздались жидкие аплодисменты, ропот усилился. Кто-то с задних рядов оглушительно свистнул.

— Врача нашли, а, может, тапер в зале есть? — басовито спросили в толпе, и публика облегченно засмеялась. Зрители, сидящие с краю, уже потянулись к выходу.

— Пашенька! — Люба снова горячо зашептала мне в ухо. — Вы же можете, Пашенька! Давайте, что вам стоит?

Я растерялся. Такого оборота от посещения фильмы я не ожидал.

— Молодой человек, а вы, правда, умеете играть? — раздался скрипучий голос старушки, сидевшей позади. — Так идите и играйте!

Сидящие рядом начали ободряюще подначивать меня, буквально сталкивая со стула.

Решающее слово сказала Любочка:

— Пашенька, ради меня! Я так хочу узнать, чем там все кончилось!

Я встал и, чувствуя на себя сотни глаз, поднялся по лесенке на сцену, подошел к инструменту, надел очки. Ноты отсутствовали — профессиональному таперу они ни к чему.

Свет в зале погас. Мне ничего не осталось делать, как сесть за пианино и сыграть первое, что пришло в голову — романс «Пой, радость, пой». Впрочем, я тут же сообразил, что попытки героини свести счеты с жизнью не вяжутся с моей мелодией. Я быстро поправился, перейдя на минорное настроение. Поглядывая на экран, я начал импровизировать, подражаю старому Руничу. К моему собственному удивлению, у меня получалось — конечно, не так, как у мастера, но довольно складно.

Любочка недолго следила за мной, но после переключилась на экран. Я не мог ее за это винить. Такова сила искусства.

Когда загорелся титр «Конец фильмы», Любочка вскочила и зааплодировала. Ее поддержали и другие зрители. Я встал, чтобы раскланяться, но тут же одернул себя — аплодировали вовсе не мне, а Витольду Чардынину.

Глядя со сцены на счастливое лицо Любочки, я вообразил себе, что она тоже в меня влюбилась. Я вновь ошибся. Она влюбилась — но не в меня. Люба Холодная отдала свое сердце фильматографу.

***

В тот день моя жизнь круто изменилась — после фильмы ко мне подошел растроганный распорядитель и горячо поблагодарил за то, что я спас сеанс. Он попросил меня заменить старого Рунича, пока тот хворал. Я начал отказываться, сославшись на работу в ресторане, но мне предложили такие условия, что скромное жалованье «Красы Новограда» даже с чаевыми не могло соперничать на равных.

Так с начала мая я стал тапером в фильматографе Новограда. С прискорбием вынужден доложить вам, что старый Рунич так и не оправился от болезни и скончался в последний день весны. Я пропустил его похороны — в фильматографе давали новую премьеру с Чардыниным «Соединенные узы».

Несмотря на мой уход из ресторана, я продолжал регулярно видеться с Любой — она по нескольку раз ходила на все фильмы подряд, а по окончании последнего сеанса я провожал ее домой на трамвае — в скромную съемную комнатушку на окраине. Говорили мы сплошь о фильмах.

— Нет, Пашенька, что бы вы ни сказали, а Витольд Чардынин — лучший из актеров. Хотела бы я услышать, как звучит его голос!

— Поговорить вы всегда можете со мной, Любочка! — парировал я, и она очаровательно хохотала.

А потом я махал ей рукой, стоя внизу, а она отвечала мне из окна — я едва видел ее сквозь зеленые ветви.

Наверное, то были самые счастливые дни моей жизни.

***

В середине лета я пришел в «Красу Новограда», чтобы сделать Любе сюрприз, пригласив ее на закрытый показ новой фильмы для особо важных господ — статус тапера давал определенные преимущества — но хозяин сказал, что Люба уволилась. От ее подруги Маши я услышал невероятное:

— А Любочка-то наша в актриски решила податься! Поехала в сам Фильмаград! Да кому она нужна там с такой-то фамилией? «В главной роли Любовь Холодная!» Смех, да и только!

Как показало время, смеялась Маша напрасно.

Сам не свой, я поехал к дому, где жила Любочка, и ждал ее до поздней ночи. Ее привез последний трамвай. Несмотря на духоту и жару, не рассеявшуюся и после наступления темноты, она куталась в шаль.

— Паша, это вы? Вам разве не холодно? Пойдемте скорее ко мне наверх, я напою вас чаем!

Дома Любочка рассказала о своем решении:

— Решила уйти я из официанток. Как увидела объявление на рекламном столбе, что в Фильмаграде набирают актрис для новой фильмы, так сразу все бросила и поехала!

— Любочка!.. — я пытался подобрать слова как можно осторожнее, чтобы не обидеть эту наивную девочку. — Это же не в актрисы набирают, а в массовку. В актрисы, поди, учиться нужно!

— А вот Витольд Чардынин не учился на актера! — возразила моя дебютантка. — Простой служащий, а теперь-то на весь свет его слава гремит!

Я мысленно прикинул, что замолвлю за нее словечко хозяину ресторана, чтобы взял упрямицу обратно, когда обожжется да одумается. Вслух же я попросил Любу поведать, как проходили пробы.

— Чудно проходили, — рассказала она. — На поезде ехать пришлось — далеко Фильмаград от города! Только внутрь меня не пустили — вместе с другими провели в большую залу, велели ждать. Мы ждали час почти, я так переволновалась! А потом пришел распорядитель, отобрал девушек двадцать — и меня в том числе!

— Подожди, так актрис помощник выбирал? — удивился я.

— Нет, он сказал, что господин Мабузе лично выбирает. Только как он в большой зале мог издалека всех разглядеть? Непонятно. Словом, завели нас по одной в комнату, а там никого нет. Лишь голос из-за ширмы раздается, властный такой, мол, встаньте ровно, улыбнитесь, походите по комнате…

— А стихи читать не пришлось? — поинтересовался я лукаво.

Любочка рассмеялась и снова закашлялась.

— Вот глупый, зачем же голос в фильме? Я все делала, как он просил.

— А что он просил? — я насторожился.

— Да, собственно, ничего особенного. Сказал, что на экране мало играть, мало казаться — для него нужно быть.

Что это значит, я тогда не понял.

— И чем же закончились твои пробы? — я сам не заметил, как от волнения мы перешли на «ты».

Тут Люба горделиво вздернула нос и выпалила:

— Меня взяли! И я уже снялась в своей первой сцене!

На мгновение я потерял дар речи — точь-в-точь как персонаж фильмы. Только титра не хватало белым по черному: «Не может быть!»

— Так расскажи мне все! — воскликнул я.

Тут Любочка замялась. Наконец, она тихо сказала:

— Пашенька… Я не помню.

***

Признаться, я решил тогда, что Любочка бредит — переволновалась, расстроилась, что в фильматограф ее не взяли, вот и придумала невесть что, мол, снималась вместе с самим Витольдом Чардыниным, а сама никаких подробностей вспомнить не может. Бедная девочка — посмотрела все его фильмы и теперь закована в мир своих фантазий.

В ресторан ее обратно не взяли — слишком бойкое место. Мои уговоры ни к чему не привели.

От меня не укрылось, как смеялись над Любочкой ее бывшие подружки, глядя, как я вывожу ее, побледневшую, словно экран, из ресторана на улицу.

— Иди, иди в свою фильму! — кричала нам вслед Машка. — Велика цаца!

Любочка рыдала и была сама не своя. Она не понимала, где правда, где вымысел. Денег от меня она не принимала, ела мало и стала таять на глазах. Мне удалось лишь тайком договориться об оплате с мерзким хозяином квартирки, что она снимала. Плюгавый старикашка смотрел на меня сальными глазками и одобряюще кивал, мол, девушка в самом соку, как не понять. Я страдал, что Любочку принимали за содержанку, а меня — за развратника, но поделать ничего не мог.

И хотя фильматограф нанес ей такой удар, Любочка не перестала его любить. Напротив, она стала наведываться туда вдвое чаще, пересматривая каждую фильму по нескольку раз. Я договорился с механиком, чтобы он пускал девушку в комнатенку наверху, откуда с двух фильмаппаратов передавали изображение на экран — они оглушительно стрекотали, там стояла жара и — что особенно ранило мою гордость — совсем не слышалась игры тапера, но Любочку это не останавливало. Она говорила, что погружение в фильму радовало ее и успокаивало, но я-то знал, что, на самом деле, она ищет себя в массовке — в каждой сцене народного собрания, или крестин, или похорон, она надеялась отыскать на экране свое лицо.

В первый день осени показывали новую фильму с ее любимцем Чардыниным — «Солнечная красавица». В сцене роскошного бала я решил сыграть мелодию, которая давно крутилась у меня в голове. Как и мой предшественник Рунич, я любил импровизировать и никогда не играл дважды одну и ту же музыку. Я коснулся клавиш и тут же понял, что мелодия подходила идеально. Танцующие пары на экране словно двигались под мою мелодию, каждый поклон и реверанс точно попадал в такт. Мои пальцы летали над клавишами, как переполошенные птицы, и вот, когда я вновь посмотрел на экран, я увидел ее.

Любочка была одета в длинное белое платье, перетянутое черным шнуром. Она танцевала в толпе вместе с остальными, но заметно выделялась среди других. Может быть, потому, что остальные танцоры на экране лишь имитировали танец — кто-то украдкой посматривал прямо на зрителя, кто-то сосредоточенно хмурился, будто размышлял — а как я выгляжу, а заметят ли меня. Любочка же не играла, она действительно жила в этой сцене, на этом балу.

В центр танцующего круга вошел Витольд Чардынин, изображающий досужего богатея. Он искал кого-то. Все девушки вмиг забыли о своих кавалерах, загляделись на него, заулыбались, словно приглашали: «Выбери меня, меня», — и только Любочка продолжала танцевать с худым, как жердь, господином, не глядя ни на кого, самозабвенно двигаясь, — кажется, именно под мою музыку.

«Кто эта незнакомка?» — высветился на экране белый титр.

Крупным планом показали лицо Чардынина. На мгновенье он замешкался, а потом шагнул вперед, разрывая цепь танцующих.

«Позвольте украсть вашу даму».

Худой господин с поклоном отпустил Любочкину руку и растворился в толпе. Любочка посмотрела на Чардынина, будто бы впервые его увидела. На экране показали ее крупный план.

По залу пронесся вздох восхищения. Признаюсь, в нем имелась и моя толика. Это, несомненно, была Любочка Холодная. В жизни она выглядела симпатичной, милой девушкой, но не более того. Экран преобразил ее. Подчеркнул мягкие, кроткие черты. Подведенные тушью глаза стали ярче, взгляд словно прожигал насквозь белое полотно. Черные волосы, не сдерживаемые скромной шляпкой, развевались при каждом движении, обрамляя идеальный овал лица. Она мелькнула всего на миг, но каждый зритель в зале в этот момент влюбился в нее. Только что я один во всем мире любил ее, и вот теперь эту любовь украли, размножили, утопили в обожании толпы. Тогда я этого еще не понял, а лишь безумно радовался за нее, надеясь, что она сейчас там, наверху, в тесной каморке механика, смотрит на свой краткий триумф.

Любочка и Витольд на экране начали танцевать. Чардынин танцевал мастерски, со знанием дела, но я ни на секунду не забывал, что это всего лишь актер. Любочка же наслаждалась танцем, каждым его мгновением. Она двигалась не как актриса и не как танцовщица — как богиня.

«Как можно забыть такое?» — подумал я, а потом посмотрел на собственные пальцы. Я играл музыку, которую сам слышал впервые. Она идеально подходила для танца Любочки, лилась плавно и грациозно. Незримо я стал третьим участником в этой паре, вплетаясь между ними в потоке нот.

Это длилось целую вечность, но, как и все в фильматографе, то была лишь иллюзия. Они танцевали не более минуты, затем кадр сменился, и зрители увидели, как богатей в исполнении Витольда проигрался в карты, разорился и выбросился из окна. Публике такое нравилось.

Я едва дождался титра «Конец». Бросившись через залу к лесенке в будку механика, я услышал сквозь грохот отодвигаемых стульев: «Кто та красавица на балу?» «Никогда ее не видел!» «Исключительная внешность!» Я догадывался без подсказки, о ком они говорили.

Я вихрем влетел в каморку и остолбенел — Любочка сидела на стуле с закатившимися глазами — ее голова свесилась на бок. Перепуганный механик обмахивал ее круглой крышкой от коробки для пленки.

— Плохо барышне стало! Жара тут такая. Надо бы ее на воздух, Павел Емельяныч!

Он не узнал ее. Сейчас на всем белом свете только я один знал, что незнакомка на балу и лежащая в обмороке девушка в тесной каморке механика — это и есть Любовь Холодная.

Любочка застонала и открыла глаза.

— Пашенька! — проговорила она. — То был не сон!

Лучше бы это был сон.

***

Через неделю Любочке на адрес съемной квартиры пришло письмо — она показала мне его с нескрываемой гордостью:

— Веришь ли, Пашенька! — радостно воскликнула Любочка. — От самого Жоржа Мабузе!

Я с недоверием взял в руки письмо, напечатанное на пишущей машинке. Что-то неестественное виделось мне в этом послании — слишком ровные строки, ни одна буква не перекошена.

«Госпожа Холодная, мы рады пригласить вас… пройти новые фильмапробы… надеемся на успешное сотрудничество…» — выхватывал я из письма отдельные фразы.

В конце стояла напечатанная подпись: «Г-н Ж. Мабузе».

— Тут нет подписи! — сказал я.

— Посмотри на штемпель! Отправлено из Фильмаграда!

Она спешно начала собираться и заметалась по комнате, складывая одежду в потрепанный чемодан.

— Зачем столько вещей? — удивился я. — Всего-то на фильмапробу.

— Ах, Пашенька, вы слишком мало знаете о фильматографе! — рассмеялась Любочка, чем, признаться, немного задела меня. — Фильмы делаются быстро, чтобы успеть за чаяниями публики. Если меня возьмут в новую фильму, мне придется провести в Фильмаграде неделю или более.

— Неделю? — я опешил.

— А если дадут главную роль, и подольше! — Любочка вихрем кружилась по тесной квартирке, собирая одежду, склянки с косметикой и книги. — Только представь — мое имя на афише!

Я не знал, что и думать. Все происходило слишком быстро.

Любочка наотрез отказалась, чтобы я ехал с нею.

— У тебя работа, — с жаром говорила она. — Со мною ничего не случится. Фильмаград — это же самое чудесное место в мире! Я тебе потом все расскажу!

Любочка села в вагон, я подал ей чемодан и долго махал рукой, пока поезд не скрылся из вида.

Мне казалось, что я теряю ее. Так оно и было.

***

Любочка не вернулась к себе в этот день и на следующий — тоже. Старикашка-хозяин ехидно отвечал мне, что «птичка еще не прилетела», и лишь смеялся надо мной, глядя, как я стою под ее окнами.

Стояли хмурые осенние дни. Дул промозглый ветер, и весь Новоград казался серым, словно мы все очутились внутри черно-белой фильмы с триразмерным эффектом. Люди становились неприветливее, то и дело в трамвае или на улице завязывались потасовки голодных чернорабочих, не поделивших кусок хлеба.

Отыграв последний сеанс в фильматографе, я возвращался в ресторан «Краса Новограда» — уже в качестве посетителя. Прыщавый парнишка за роялем безжалостно фальшивил, а мне кусок не лез в горло. Каждый раз, когда официантка подходила ко мне, я воображал, что это Любочка…

— Павел Емельянович! — шепнула мне на ухо проходящая мимо с подносом Маша. — А это правда, что Люба-то в Фильмаграде сейчас?

Я рассеянно кивнул — поднос в ее руках жалобно звякнул.

— Ох, не к добру это… — пробормотала Маша и убежала на кухню.

И хотя ее устами сейчас говорила зависть, я чувствовал то же самое.

***

Люба вернулась домой через месяц. Когда она открыла мне дверь, я сперва даже не узнал ее — она похудела; на ней красовалось новое темное платье, на гвозде висела роскошная шляпка-капор. Люба выглядела уставшей и как будто даже не радовалась моему приходу.

— Паша, мне сегодня нездоровится. Я так устала. Съемки каждый день, суета, хлопоты…

Я не смог добиться от нее никаких подробностей. Она лишь отмахивалась, ссылаясь на контракт с фильмастудией.

— Ты подписала контракт? Какой?

Но Любочка уже спала, упав на кровать, даже не раздевшись.

Возвращаясь домой, я увидел из трамвайного окна в потоках дождя новые афиши на рекламных тумбах. «Роковая страсть. В главных ролях — Витольд Чардынин и Любовь Холодная. Спешите видеть».

***

На премьеру «Роковой страсти» Любочка не пришла — в каморке механика она больше не появлялась, и в зале ее не обнаружилось. На ее привычном месте в первом ряду сидела Маша из ресторана.

Я сел за инструмент и сыграл вступление. Имя Любочки выплыло в триразмерном пространстве огромными белыми буквами, и ее фамилия больше не казалась забавной. Это имя казалось созданным для фильматографа.

Когда лицо Любы возникло на экране, зал замер. Она была так хороша, так свежа, так естественна, будто могла сойти прямо в зал и оказаться рядом со мной. Вот только это все иллюзия. Мне оставалась лишь ее экранная копия. Мне — и сотням зрителей в зале.

Она играла бедную девушку, соблазненную и брошенную коварным искусителем, которого изображал Чардынин. Доведенная до отчаяния, героиня оказывалась в сумасшедшем доме, а ловелас, запоздало влюбившись в нее, пускал себе пулю в лоб. Сюжет был дрянным и мелодраматичным, но Любочка искупала собой все — и шаблонность постановки, и нелепые титры-диалоги, и бросающуюся в глаза на ее фоне слишком экзальтированную манеру игры Чардынина. Рядом с ней он выглядел как статист, а некоторые сцены с ним словно взяли из предыдущих фильмов.

Я старался как мог, вложив душу своей музыки в этот бульварный сюжет. Чувство реальности ускользало — я с трудом понимал, где я нахожусь — где реальная Любочка, а где роковая красотка в ее исполнении. Герой Чардынина на экране жадно целовал ее — так, как никогда не решался я, — и я ревновал ее, но не к актеру, а к зрителям в зале, внимающим каждому ее жесту, каждому повороту головы, каждой слезинке, что проливала она по своей ненастоящей роковой любви.

Когда фильм закончился, грянули аплодисменты. Аплодировали уставшие официантки, угрюмые рабочие, голодные студенты, бдительные полицейские — все были равны перед рождением новой звезды. Помимо своей воли, аплодировал и я, не смея сопротивляться, как не мог бы я противиться сходу лавины. Мне оставалось только принять неизбежное.

***

Я пришел к Любе на следующее утро, зажав под мышкой свежую газету.

«Любовь Холодная согрела сердца зрителей», — вещал заголовок на первой странице.

Она равнодушно пролистала газету и положила ее на край стола.

— Я, правда, была так хороша?

— Несказанно! Если не веришь мне, почитай сама!

Люба задумчиво посмотрела на себя в зеркало.

— Жорж мне говорил, что фильмаппарат искажает черты, но я освоилась и совершенно не думала об этом.

— Ты говорила с Жоржем Мабузе?

Она удивленно посмотрела на меня.

— Да. А что тут такого? Он дал мне эту работу.

— И… как он выглядит?

Ее глаза затуманились, словно она силилась вспомнить содержание сна.

— Ах, Паша, это совершенно неважно. Я рада, что у меня, наконец, что-то получилось в жизни. Что мои тени на экране дают хоть немного радости людям. Моя жизнь до сих пор была такой… серой.

Я смолчал, не указывая ей, что в этой серой жизни мы познакомились и полюбили друг друга. Или мне только так казалось.

— Что будет дальше? — спросил я. А потом заметил, что ее собранный чемодан уже стоял у двери.

«Роковая страсть» прошла с огромным успехом, но зрители ждали новых зрелищ. Это вечно голодная толпа, которую не насытишь ни любовью, ни трагедиями.

***

По дороге на вокзал я обратил внимание, что люди на улице узнают Любу. Женщины толкали под локоть мужей, юноши останавливались как вкопанные, один полицейский даже отдал ей честь. В одночасье Любовь Холодная стала известна всему Новограду, и меня это больше пугало, чем радовало.

На вокзале я спросил ее, надолго ли она уезжает.

— Зависит от успеха фильмы… Жорж говорит, что актер хорош настолько, насколько хороша его последняя работа.

— Но… ты же вернешься?

— Я вернусь, и нас ничто не разлучит!

Я опешил — так неожиданно и пафосно это звучало. А потом вдруг вспомнил, что так же звучала одна из реплик героини Любочки в «Роковой страсти» — в виде белого титра на черном фоне.

— Любочка… милая… Я люблю тебя, только помни, что мне нужна ты, а не роковая красотка, — попробовал пошутить я.

Она вскинула на меня пронзительный взгляд, и мне снова показалось, что это героиня фильмы, а не моя любимая:

— Как пожелаешь, Паша!

Она села в вагон — пассажиры вокруг зашикали, кто-то показал на нее пальцем.

Люба ни на кого не смотрела. Она глядела мимо меня, вдаль, на белесое октябрьское небо, изъеденное дымом новоградских фабрик, словно в облаках, как на посеребренном экране, уже проступали титры ее новой фильмы.

***

Теперь я пропадал в фильматографе целыми днями — публика валила на «Роковую страсть», так что пришлось вводить дополнительные сеансы. В газетах об игре Любы писали восторженные статьи. Появились и первые спекуляции об ее личной жизни — я с удивлением читал чушь о том, что Холодная — псевдоним, что она приехала из Южной Америки и что сменила троих мужей за год. Написать о том, что еще совсем недавно она работала незаметной официанткой в «Красе Новограда», не решался никто.

Настоящее безумие началось, когда на экраны вышла «Любовь за любовь». По сюжету богач в исполнении Чардынина уводил супругу — ее играла Любочка — у мелкого служащего, который кончал жизнь самоубийством. Когда женщина наскучила богачу, он выгонял ее на улицу, и она умирала на могиле мужа.

Публика ревела от восторга и слез. Цену на билеты взвинтили вдвое, а люди продолжали идти и идти. Любочка играла божественно, наполняя достоверностью свою героиню, заставляя зрителей поверить, что все происходящее на экране — реальность. За всеобщим поклонением Любови Холодной никто будто и не обращал внимание, что Витольд Чардынин снимался в том же фраке, что и в «Роковой страсти» — «говорил» титрами похожие реплики, и многие сцены с ним выглядели так, будто их взяли из его предыдущих фильмов — уж я-то, тапер, видел их все бесчисленное количество раз.

Мне решительно не с кем было поделиться своими сомнениями, пока я, наконец, не решился поговорить с Машей — официанткой из ресторана.

Задержав ее у своего столика, я тихо спросил:

— Когда мы говорили с вами в прошлый раз, вы сказали, что Фильмаград для Любочки — не к добру. Почему?

Маша заозиралась и нервно стала протирать тряпкой мой и без того блестящий чистотой стол.

— Так ведь тех, кто звездами становится, и не видел больше никто. Я, бывало, бегала за Чардыниным, как влюбленная институтка, автографы его клянчила… А потом пропал он, как в воду канул. Уж год на людях не появляется. Газеты пишут, что живет он в Фильмаграде, мол, работает много, и поклонницы ему надоели. Только… — Маша густо покраснела, — …не надоедали ему поклонницы. Разное о нем болтали. Охоч был до девок мужик. От такого ради работы не отказываются.

Маша закончила натирать стол и поспешила прочь, заметив на себе недобрый взгляд хозяина ресторана. Я еле догнал ее у дверей кухни и уцепился за передник.

— Маша… Я же вижу, вы встречались с ним! Так расскажите мне… он изменился перед исчезновением?

Маша оторвала мою руку от передника и тихо прошептала:

— Перед тем, как исчезнуть, начал заговариваться. Думал, что он в фильмах своих. Я думала, пил он, только не пахло от него совсем. Лишь на экране и вижу его теперь.

И она убежала на кухню.

В тот же день я приехал на квартиру к Любе. Листья давно опали, и ее окно виднелось, как на ладони — там горел свет. Исполненный надежд, я взлетел по лестнице, но обнаружил в квартире других жильцов — бедную пару студентов. Про Любочку они ничего не знали, но предложили мне брошюру с заголовком «Долой салонное искусство». Я отказался.

Старик-хозяин с сальными глазками заявил, что Люба приезжала пару недель назад, забрала вещи и уехала, а куда, ясное дело, не сказала. Помявшись для виду, старикашка дал мне понять, что Любочка оставила письмо. Заплатив мздоимцу, я получил конверт, подписанный ее рукой.

«Дорогой Пашенька!

Всегда ваша, Любовь Холодная».

Жорж Мабузе был крайне любезен, предоставив мне жилье в Фильмаграде. Там все сделано для моего удобства. Я устала от Новограда, от его унылых улиц, от назойливости поклонников, и единственный, по кому я буду скучать, — это вы. Не сердитесь и не осуждайте меня. Я нашла свое место в жизни. Я обожаю фильматограф и люблю его как детище родное. Мы еще увидимся. Играйте для меня.

Когда я дочитал записку, мои пальцы похолодели, словно фамилия Любочки наконец-то оправдала свой смысл. Она уехала и даже не попрощалась со мной. Так могла поступить героиня ее фильмы, но не Любочка.

Я ехал домой на трамвае, уставившись в грязное окно. Стояли морозы, с неба летели густые хлопья снега — на улицах в железных бочках горели костры: нищие жгли мусор. Где-то слышался звон битого стекла.

«Долой господ!» — прочел я на одной стене, проезжая мимо рабочего квартала.

«Я люблю Любу Холодную!» — увидел я на другой.

— Я тоже… — прошептал я.

***

За зиму на экраны один за другим вышли новые фильмы с Любой Холодной: «Внуки столетия», «Правда дешевой ненависти», «Первый фокстрот». Все они имели бешеный успех. Витольда оттеснили на роли второго плана, и теперь в каждой фильме у нее появлялся новый партнер. Зрители шли смотреть на нее — и неважно, кто делил с ней экран. Во всех фильмах Люба играла один и тот же сюжет — коварное обольщение, разрушительное богатство, наказуемый порок. Несмотря на это, она словно оставалась незапятнанной — своих роковых красавиц она играла, будто приносила себя в жертву, и шла на гибель с высоко поднятой головой, превращая дешевую салонную мелодраму в истинную трагедию.

Я выбивался из сил, аккомпанируя ее светлому образу на экране каждый день бессчетное число раз. Я стал играть хуже, сбивался, терял чувство ритма. К моему негодованию, публика словно не замечала этого. Я мог исполнять одну и ту же дребедень, молотя по клавишам как попало, а зрители все равно продолжали бы идти, чтобы посмотреть на Любовь Холодную.

На годовщину нашего первого свидания, не в силах терпеть разлуку с Любой, я напился в ресторане и проснулся только ближе к полудню следующего дня, пропустив утренние сеансы. Когда я прибежал в зрительную залу, кассир не пустил меня. Через его лысую голову я увидел, как на пианино беззастенчиво фальшивит прыщавый парнишка из «Красы Новограда». Над его головой размытая, как призрак, — без очков терялся триразмерный эффект — висела фигура моей любимой.

Больше я не мог терпеть. Я отправился на вокзал и купил билет на поезд до Фильмаграда.

***

Многие думают, что Фильмаград — место, где никогда не прекращается праздник, по улицам бродят актеры и, улыбаясь, раздают автографы, а из окон льется музыка лучших таперов. Этот образ поддерживают газеты и досужие сплетни, но я ничуть не удивился, когда увидел из окна поезда большую фабрику с серыми стенами — ничуть не ярче и не привлекательнее, чем Черные Шахты или Сталелитейный завод. Разве что не хватало труб с клубами черного дыма.

Я вышел на платформу в шумящей от возбуждения толпе мужчин и женщин, приехавших на фильмапробы. У меня не имелось никакого определенного плана, но если Любу прятали где-то здесь, я хотел найти ее, чего бы мне это ни стоило.

Нас разделили на две группы — женщины ушли по одному коридору, а я вместе с мужчинами направился по другому. Мы вошли в большую залу, где повсюду были расставлены скамейки, фонтанчики с питьевой водой, столики с газетами и урны для курильщиков.

— Господа, прошу вас, располагайтесь. Ожидайте инструкций, — сказал распорядитель и вышел.

Мужчины разбрелись по зале, наполнив воздух басовыми нотками разговоров и сигаретным дымом. Я растерянно бродил среди скамеек, оглядываясь по сторонам. Странное место — будто вокзал без железной дороги. О чем-то подобном говорила Люба. Это тоже часть фильмапробы, но что именно требуется от кандидатов?

На мгновение меня будто ослепил луч зеленого цвета — словно шальной мальчишка запустил мне в лицо солнечным зайчиком. Я постарался найти источник света, обойдя залу по периметру. Когда луч снова ослепил меня, я успел засечь его происхождение — под самым потолком висел черный шар, как всевидящий глаз. Мне стало неуютно.

Осторожно подойдя к двери, за которой исчез распорядитель, я замер, дождался, пока зеленый луч снова скользнет по моему лицу, а потом быстро выскочил за дверь.

Я оказался в длинном коридоре со множеством дверей. Мне ничего не оставалось, как пойти наугад. Проходя мимо, я прислушивался. За некоторыми дверями не слышалось ни звука, за другими слабо играла музыка фильмы, один раз я услышал взрыв хохота — как будто зрители смотрели комедию. Наконец, за одной из дверей до меня донесся глубокий, властный голос:

— «В поисках любви», сцена двадцать три. Мотор!

Я осторожно приоткрыл дверь и вошел в комнату.

***

Я полагал, что окажусь на съемочной площадке, — увижу декорации модного салона или меблированных комнат, затеряюсь среди наряженных в тяжелые платья актрис и актеров во фраках. Я надеялся даже увидеть самого Жоржа Мабузе, отдающим команды, стоя за фильмакамерой, а если мне совсем повезет, то, возможно, я встречу Любу, и мне удастся поговорить с ней.

Вместо этого я оказался в белесом тумане. Двигаясь на ощупь, я углубился в белизну, ожидая, что отдавший команду голос прозвучит еще раз.

Мимо меня скользнула смутная тень. Я никогда не считал себя суеверным человеком, но мне стало жутко, как будто я угодил в подземелье призраков. Теней становилось больше — они двигались вокруг меня, сгущались, их формы походили на человеческие фигуры. Я пытался вглядеться в лица, но те оставались размыты, будто я силился разглядеть фильму без триразмерных очков.

Я нащупал в кармане мои таперские очки и надел их.

В тот же миг туман вокруг рассеялся, и я оказался на балу. У стен робко ожидали барышни, по зале кружились пары. Моя одежда выглядела слишком неподобающе к такому случаю, так что я чувствовал себя так, будто оказался голым на людях. Однако никто не обращал на меня никакого внимания.

В другом конце зала я увидел Витольда Чардынина — как и я, он слонялся по зале без пары, словно кого-то искал. В жизни он оказался куда меньшего роста, чем выглядел на экране.

— Господин Чардынин! — закричал я, смирившись с тем, что испорчу невидимому режиссеру сцену.

Ведь если актер жив и здоров, все мои опасения нелепы.

Витольд не ответил, продолжая свои поиски. Теперь он двинулся прямо мне навстречу.

— Господин Чардынин! — повторил я. — Тысяча извинений, но я…

Чардынин прошел сквозь меня — только по глазам резанул зеленый луч.

Я потерял дар речи, словно стал одним из полноправных участников немой фильмы. Что я видел? Призрака? Иллюзию? Или… Только сейчас до меня дошло, что актер был черно-белым — как и все остальные люди в зале.

Я бросился за тенью Витольда. Он нашел того, кого искал, протягивая руку девушке в толпе. И я видел, кому.

У стены, скромно потупившись, стояла Люба в бальном платье. Она была невероятно хороша собой, и даже подведенные тушью глаза, делавшие ее лицо похожим на кукольное, ничуть ее не портили. Черно-белая Любовь Холодная.

Весь мир вокруг меня погас, и я провалился в кромешную тьму. В черноте всплыли нестерпимо яркие белые буквы: «Позвольте пригласить вас на танец!»

Потом слова исчезли, и зала вернулась. Люба взяла Витольда за руку, они шагнули прямо на меня… и прошли насквозь, одарив зеленой вспышкой.

Я сдернул очки, обернулся, но увидел лишь тени, тающие в тумане.

Кто-то схватил меня за руку и дернул в сторону. От неожиданности я заорал и уронил очки.

Меня выволокли из залы, и я снова оказался в коридоре. Подслеповато щурясь, я увидел рассерженного распорядителя:

— Потрудитесь объяснить, сударь, что вы здесь делаете? — зашипел он. — Сюда нельзя посторонним!

— Простите меня, пожалуйста… — я мучительно силился придумать причину моего побега. — Я… я искал уборную.

— Что вы видели?

— Я… только туман, клянусь вам. Только белый туман!

Распорядитель окинул меня ледяным взглядом с головы до ног. Не увидев на мне триразмерных очков, он немного расслабился.

— Следуйте за мной!

Я засеменил за ним и вскоре оказался в зале, где раньше ждали другие мужчины. Теперь здесь никого не осталось. Дымились в урнах непогашенные сигареты. Шелестели на скамейках растрепанные газеты. Тихо журчали фонтанчики с водой.

— Фильмапробы закончены! — сердито прошипел мне в ухо распорядитель. — Вы изволили все пропустить! Немедленно отправляйтесь…

— Господин Павел Емельянович Бирюков, полагаю? — раздалось из черного шара под потолком.

Этот голос я уже слышал у той бальной залы с туманом.

Мне в лицо ударил зеленый луч.

— К вашим услугам, — я прикрыл глаза рукой.

— Господин Мабузе… — залепетал распорядитель. — Этот человек уже уходит. Он пропустил пробы, поэтому…

— …господин Бирюков может пройти, — отрезал голос.

Распорядитель провел меня через залу к двери у противоположной стены, достал из кармана ключ и открыл замок. Дверь со скрипом распахнулась, и я вошел.

***

Я ожидал снова оказаться в клубах тумана, но очутился в зрительном зале. Он оказался куда меньше, чем привычная мне зала в Новограде, и в нем совсем не было стульев, кроме одного, что стоял у пианино возле посеребренного экрана. На стуле лежали очки тапера.

— Сыграете что-нибудь, Павел Емельянович? — спросил голос.

— Я хочу видеть Любовь Холодную! — твердо отчеканил я.

— Для этого вы и должны сыграть, — ответил мне невидимый собеседник.

Словно повинуясь его воле, я подошел к инструменту, надел очки, сел… Мгновение подумав, я сыграл первые такты «Пой, радость, пой».

Освещение в зале померкло, в углах сгустились тени. Экран над моей головой засветился ярче, моргнул… На нем появилось черно-белое изображение Витольда и Любы, танцующих на балу. Эту сцену я только что видел воочию в комнате с белым туманом.

— Что вы мне показываете? — спросил я, не переставая играть. — Я не знаю этой фильмы.

— Это новая работа, — ответил голос. — «В поисках любви». Я еще не закончил ее.

В этот момент танцоры на экране развернулись, повинуясь звукам моей музыки, и вдруг сошли с экрана. Их ноги повисли в воздухе, а потом они продолжили кружиться на полу пустого зрительного зала.

— Люба! — крикнул я и перестал играть.

Тут же свет в зале загорелся ярче, а фигуры Любы и Витольда, напротив, померкли, начали расплываться.

— Пожалуйста, не прекращайте! — взмолился голос. — Прошу вас.

Я повиновался. Танцоры вновь обрели четкость, и я поневоле залюбовался их движениями. Люба была так хороша, так свежа… Как будто в тот день, когда сидела со мной в первом ряду на своей самой первой фильме. У меня на глаза навернулись слезы, и я часто заморгал, чтобы не сбить триразмерный эффект.

— Павел, я знаю, что вы хотите получить ответы, и вы заслуживаете их. По правде говоря, вы чертовски хороший тапер. Один из лучших.

Экран снова засиял, и с него в залу сошел черно-белый Марк Рунич. Только выглядел он совсем не стариком. Кроме того, я точно знал, где сейчас Рунич. В могиле.

Мне стоило больших усилий, чтобы продолжать играть.

— Меня называют Жорж Мабузе, — сказал человек. — Так звали ученого в одной старой фильме — оно мне приглянулось. Так что имя не мое. Как и эта внешность. Я взял его потому, что вы, кажется, доверяли старику.

— Но почему вы… он выглядит так молодо? — сам того не замечая, я начал играть быстрее — призрачные танцоры в зале закружились проворнее.

— Потому что он прошел фильмапробы, когда был моложе, — ответил Мабузе. — Я бы назвал это сканированием, но вам это слово будет непривычно. Из него не получилось популярного актера, зато он остался отличным тапером. До самого конца. Я благодарен ему. И вам.

Мои пальцы продолжали неистово барабанить по клавишам.

— Что вы сделали с ними? — спросил я. — С Любой. С Витольдом. Где вы их держите?

— Витольда Чардынина убил ревнивый муж одной из поклонниц. Звучит слишком мелодраматично, я знаю, но такое тоже случается в жизни. Убийца избавился от тела, и вот… — Мабузе потупился. — Все полагают, что он все еще живет в Фильмаграде.

— А Люба? Что вы сделали с ней?!

Мои пальцы онемели — музыка достигла крещендо. Я колотил ими так, что танцоры едва поспевали за моим ритмом. Сам не знаю, что я в этот момент играл.

— Любовь Холодная не вернулась в Фильмаград, — сказал Мабузе. — Мне жаль вас огорчать, Павел, но вы должны знать. Когда она писала вам прощальное письмо, то собиралась не на съемки. Она ехала в госпиталь.

— В госпиталь?

— Вы знали, что госпожа Холодная больна?

— Что?

— Она уже болела, когда пришла на фильмапробы. Знала, что ей осталось недолго. Не хотела, чтобы вы знали об этом.

Я не желал слушать его дальше, но мои пальцы сделали все сами. Они играли похоронный марш.

— Любовь Холодная умерла в больнице от чахотки. Когда вы получили ее письмо, она была уже мертва. Мои распорядители позаботились о том, чтобы ее имя не всплыло в газетах. Мне очень жаль, Павел.

Бросив играть, я кинулся на Мабузе, но провалился сквозь него. Упав на колени, я увидел прямо перед собой, как тают в воздухе Витольд и Люба.

«Роковая страсть», — промелькнуло у меня в голове. «Наверное, я просто персонаж в дурацкой фильме, сейчас пойдут титры, и все закончится».

Танцоры исчезли.

— Их больше нет, но они многое успели сделать при жизни, — раздался голос за моей спиной. — Я записал, как они играли. Как двигались. Как жили. Я сохраню их для тебя. И для всех, кто смотрит фильмы.

Я медленно встал и обернулся. Мои пальцы гудели.

— Кто ты? — спросил я, глядя Мабузе в призрачное лицо.

— Меня называют Фильматограф, — ответил он. — Для кого-то я — бездушная машина. Для таких, как ты, я — живой.

— Откуда ты взялся?

— Я знаю об этом не больше, чем персонажи фильмы знают о том, откуда появились они. Я думаю, что я существовал всегда. Просто жду удобного момента — развиваюсь вместе с людьми. И, я думаю, что нужен им.

— А если я расскажу им правду?

Мабузе задумался.

— Тебе не поверят. А если поверят, то могут уничтожить меня — любую машину, как и человека, можно сломать. Или просто перестанут смотреть фильмы. Но если я исчезну, пропадет и она.

Мабузе взмахнул рукой, в окошке под потолком застрекотал фильмаппарат, и на экране снова началась фильма «Роковая страсть». Появились вступительные титры, и имя моей возлюбленной возникло, как по волшебству. Любовь Холодная.

Я не дам ей умереть второй раз.

Я кивнул Жоржу Мабузе, прошел сквозь него и направился к выходу. На пороге я оглянулся — фигура, скопированная с молодого Марка Рунича, уже растаяла в воздухе. Но я все-таки спросил.

— А почему фильмы немые? И черно-белые?

Мабузе ответил мне, хотя сути я не понял:

— Памяти не хватает.

***

Я вышел из здания Фильмаграда на перрон. С темного неба падали первые капли теплого весеннего дождя. Начиналась гроза.

Прибывающий поезд оглушительно свистнул, и я вздрогнул. Кажется, так и называлась самая первая фильма, увиденная человечеством. «Прибытие поезда».

Только с этим поездом явно что-то было не в порядке. Добрую половину окон выбили — в них свистел ветер. В разбитые окна высовывались штыки, стволы винтовок и палки.

— Долой господ! — услышал я нарастающий клич, рвущийся из поезда наружу. — Долой дармоедов!

Поезд остановился, и из него посыпались люди в серых одеждах. Тут были рабочие со сталелитейного. Шахтеры. Студенты. Крепкие парни с оружием в руках.

— Долой их искусство! — орали они, приближаясь, как серая волна. — Долой фильматограф!

— Постойте… — я стоял у выхода с перрона, раскинув руки. — Не надо…

Это все, что я успел им сказать.

Не надо.

Они сбили меня с ног. Живот обожгло огнем, а потом по телу начал разливаться холод. Я скорчился на перроне, прижимая руки к животу. Сквозь пальцы хлестала кровь.

«Наверное, это хорошо, что фильмы черно-белые, — успел подумать я. — Кровь на экране не такая красная».

— Долой! — заорал, перепрыгивая через меня, прыщавый парнишка, что занял мое место сначала в ресторане, а потом в фильматографе. Он умчался вслед за остальными, чтобы сломать машину, разбить фильмаппараты, изгадить посеребренный экран и растоптать ногами волшебные очки. А еще он распевал какую-то песню. Очень фальшиво.

Вот и все, что случилось со мной, Жоржем Мабузе и Любой Холодной. Мне с этим жить. Пусть и недолго.

Я закрыл глаза.

***

Когда я очнулся, то все еще стоял в зале в клубах белого тумана. Вокруг скользили танцующие пары, и я прекрасно их видел, хотя и без очков. Потом мир исчез в темноте.

«Вы пригласите даму на танец?» — возникла белая надпись.

Танцоры вернулись снова. Прямо передо мной стояла Люба Холодная — в длинном белом платье, перетянутом черным шнуром, в том самом, в котором она появилась в своей первой фильме.

Я собрался с мыслями. Мир снова погас, и я увидел собственные мысли, написанные крупными буквами: «Люба, как это возможно? Они уничтожили фильматограф!»

Теперь Люба стояла ближе. Ее глаза лучились радостью.

«Его нельзя уничтожить, глупенький. Он надвигается, как могучий завоеватель. Это стихийно. Грядущее царство фильматографа неизбежно».

Кажется, я уже начал привыкать к титрам.

«Но почему я здесь?»

«Мабузе успел снять с тебя фильмапробу».

«Так мы живы? Или это сценарий Мабузе?»

«Какая разница, глупенький?»

Она смахнула титры рукой, приблизилась ко мне, и я поцеловал ее в губы. Если это и есть салонное искусство, я стал его вечным поклонником.

«Сейчас будет титр „Конец фильмы“?» — спросил я.

«Скорее, „Продолжение следует“», — ответила Люба.