Уже на площадке третьего этажа я услышала истошный Иркин крик. Это было настолько неправдоподобно, что я не раздумывая рванула к жмеревской двери.
Дело в том, что Ирка просто не умела орать, что довольно-таки странно для современной молодой женщины с пьющим мужем и тремя детьми.
Толкнув входную дверь, я увидела престранную картину: на маленькой кухне за грубо сколоченной табуреткой, как за столом, сидя на маленьком детском стульчике, склонился над тарелкой щей восьмилетний Васька. А над ним… Над ним нависла даже не красная, а коричневая, как томатная паста из литровой банки, Ирка, гневно потрясая ремнём.
– Жри! – орала она, – жри щи немедленно!.. И я налью ещё! Пока всю кастрюлю не выхлебаешь, из-за стола не встанешь!.. Я т-тебе покажу, как я тебя не кормлю! Ты у меня сдохнешь на этой кухне!
– Ну всё-то ему не скармливай, оставь мне тарелочку, – шутливо сказала я, чтобы хоть как-то разрядить атмосферу.
Только тут Ирка заметила меня.
– Ирина, ты даже не представляешь, что сотворила эта сволочь! – снова закричала она.
«Эта сволочь» искоса взглянула на меня одним глазом и криво улыбнулась уголком рта. Видимо, она сотворила что-то экстраординарное, раз Ирка пришла в такое неописуемое состояние.
– Представляешь, – начала рассказывать на надрыве Ирка, – пришли мы с ним сегодня в поликлинику за справкой, а там врачиха новая, молоденькая какая-то. Ну раздела она его, послушала, а потом и говорит: что-то ты худенький очень, Вася Жмерев, налицо явный дефицит веса. Кушаешь, что ли, плохо? Ой, а мама-то какая худенькая… Питаться вам лучше надо, мама с сыном, – мясо обязательно, витамины по сезону! А то, я вижу, у мамы в ушах серёжки золотые – экономите, видно, на питании, а это последнее, на чём надо экономить…
– Ну а Васька-то здесь при чём? – удивилась я. – Он же не виноват, что все вы, Жмеревы, тощие, как селёдки!
– Нет, ты слушай, слушай дальше, – снова завелась Ирка. – После врачихиных слов эта сволочь обратила на неё свои ясные глазки и жалобным таким голоском говорит: «Вот когда бабушка с нами жила, она мне лапшу с курочкой варила и блинчики пекла. Я блинчики очень люблю, а теперь бабушка уехала…» И поник головой, как срезанный колокольчик, тварь такая! Артист!
– Васька, ты зачем это сделал? – потрясённо спросила я.
Жмеревы работали на заводе, зарабатывали неплохо, и уж на что, на что, а на еду денег не жалели.
Васька ничего не ответил, только ниже склонился над тарелкой.
– А я, Ирина, – Ирка постучала себя в грудь кулаком, звякая пряжкой от ремня, – стояла и молилась буквально, чтобы этот придурок не сказал ей, что у нас ещё и машина есть, – у него бы ума хватило! Тогда бы сразу из поликлиники в детдом загремел, под опеку государства от изуверов-родителей!
– Ну ладно, успокойся. Неприятно, конечно. Но всё ведь обошлось! Через неделю придёт Коркошкина, и ты вовек больше эту молодую не увидишь.
– Ни фига не обошлось… – устало и горько произнесла Ирка. – Она, оказывается, в школу позвонила, директору. Завтра родительский комитет ко мне с инспекцией придёт – проверять, в каких условиях у меня дети живут и чем питаются…
– Завтра вечером? – быстро спросила я. – Так… Федорочку с Варькой я беру к себе. Ты… с обеда отпрашиваешься, наводишь лоск в квартире. Щи у тебя есть, целая кастрюля, котлет каких-нибудь сегодня вечером налепим, компот сварим. Ленка пусть своих валякушек напечёт. Надо создать впечатление уютности и стабильности в семье… Эх, самое плохое, что Васька уроки за кухонным столом учит, у них с этим строго, как что, сразу глаза выпучивать начинают: «Ка-а-ак, у вас нет уголка шко-о-ольника?..»
Ирка в отчаянии развела руками. Какой уголок школьника? Я вам больше скажу: у меня самой никакого уголка школьника в помине не было, с моими двумя учениками тоже уроки делали – один за кухонным, другой за комнатным столами, а не то что в жмеревской густонаселённой квартире…
А не имелось всего этого по причине того, что мы были молоды, жили в небольшом промышленном городке на Урале, куда родина послала нас по распределению. Поэтому обретались все вместе – в малосемейном общежитии, доме, состоящем из малогабаритных однокомнатных квартир, и дружно ждали очереди на жильё с положенным количеством метров для каждого члена семьи.
Жмеревы, конечно, были чемпионами по числу проживающих на одном квадратном дециметре площади. В восемнадцатиметровой комнате с крошечной кухней и совмещённым санузлом жили Ирка с Лёнчиком, их дети – Васька, пятилетняя Оля, двухлетняя Варька, и восьмидесятилетняя Лёнчикова тётка Федорочка.
Никто по этому поводу не страдал и не заморачивался. Дом наш, родная наша малосемейка, – хотите верьте, хотите нет, – от рождения, словно человек, обладал совершенно невообразимым характером, заставляя всех нас существовать в режиме весёлого безумия.
Дети прекрасно играли и развивались вместе с соседской ребятнёй в общем коридоре, плавно перетекая из квартиры в квартиру, благо двери ни у кого никогда не закрывались. Они дрались и ездили на трёхколёсных велосипедах по коридору, скатывались с лестницы в шитовском пластмассовом корыте, вечно выставленном в коридоре, стоило только его хозяйке зазеваться, и кормились чем бог послал – за любым столом, в любой квартире.
Бешеная круговерть накрывала и нас, взрослых; жизнь была наполнена удивительными событиями, хохотом, бестолковщиной… Каждая квартира, и кухня в ней, и общие длинные, как кишка, коридоры, в любую секунду становились подмостками, на которых разыгрывались сюжеты, достойные пера мировых драматургов и комедиографов. На четвёртом этаже, например, обитал полуслепой и полуглухой местный король Лир – семидесятипятилетний дядя Лёша, подписавший дарственную дочери на большой добротный дом и на следующий же день ею напрочь забытый; по коридору второго с огромным тесаком-хлеборезом каждый вечер носился Рамиз, раздираемый синдромом Отелло, из комнаты в комнату сновали лукавые Смеральдины, регулярно лил горючие слёзы Пьеро по фамилии Дурдыев, влюблённый в Таньку-учительницу из двадцать девятой…
В антрактах между спектаклями взрослое население женского пола варило борщи, пекло пироги, попутно все пили кофе и сплетничали на кухнях, а их мужья – пропитанные пивом, счастливые обладатели кирпичных гаражей, готовились к марш-броску от железных ворот к дому…
Предприятие, которому принадлежала «малосемейка» и на котором все работали, относилось к Министерству химической промышленности. Оно исправно отравляло всё вокруг, но деньги платило хорошие. Хватало и на еду, и на водку, и на детские велосипеды, и на немудрящую одежду. У Жмеревых даже машина имелась – шоколадный «жигуль-четвёрка», купленный, правда, Лёнчиковой тёщей, выкармливавшей в деревне под Рязанью бычков и кабанчиков.
Подкачало только жильё. Но все терпели и ждали переселения в новый дом, который руководство клятвенно обещало сдать к концу года…
Из комнаты до кухни добралась и встала у двери двухлетняя Варька, с большим пальцем во рту. Вытащила палец и радостно сообщила:
– Бебита-мать.
– Какая… мать? – потрясённо переспросила я.
– Та самая… – устало подтвердила Ирка и из последних сил рявкнула на сына:
– Вон с глаз моих, паршивец!
Васька змеёй выскользнул в общий коридор. Ирка задвигалась по кухне. Чтобы не мешать, я толкнула дверь в комнату.
Там, за перетащенным из кухни маленьким столом, сидела сухонькая восьмидесятидвухлетняя Федорочка. На голове её красовался неизменный беленький платочек, руки под столом сложены на коленях. На столе перед ней, как и перед Васькой, стояла тарелка с нетронутыми щами.
– Ешь щи, пока не остыли, – приказала заглянувшая в комнату Ирка и скрылась.
Федорочка собрала рот куриной гузкой:
– Щи… Ой уж и щи… В рот не вотрёшь…
– Да хватит тебе… – примиряюще сказала я, – нормальные щи… Хочешь сметаны вместо майонеза?
Федорочка ничего этого не хотела. Её интересовали совсем другие вещи.
– Я тут, Ирина, – начала она вполголоса, – намедни ведь помирать собралась…
– С чего бы это? – заинтересовалась я.
– Чевой-то худо мне было, ой худо… В грудях прям теснит, в глазах темно… Чую я, счас помирать стану…
– Ну, ну, дальше, – поторопила я её.
– А ты не торопи, – обиделась Федорочка, – слушай по порядку.
– Интересно же, – извинилась я, – это ж когда услышишь ещё, как человек помирает…
– Слушай дальше. Ну, легла на свободном месте, на полу, промеж шкапу и «малютки»…
– Почему на полу-то? Чего тебе на диване не лежалось? – опять встряла я.
– Да не дребежжи ты! – вконец обозлилась Федорочка. – Счас осерчаю, совсем ничего не услышишь! Молода ты, чтоб знать, как помирают.
Перед этим аргументом я почтительно склонила голову и продолжила слушать молча.
– Лежу это я, Ирина, совсем дух вон, а сама думаю: вот помру, буду тут валяться, а кто первый меня найдёт-то, а? Хорошо как свои, а вдруг кто чужой войдёт, дверь-то не заперта? Нехорошо. И так думаю сама: а чего на мне надето, чтобы так, померши, перед чужим человеком лежать?
– Не всё равно тебе? Ты ж, считай, умерла уже, – не выдержала я.
– Вот будешь помирать, поймёшь, всё равно или нет. Не перебивай. Вот лежу я и понимаю, что кофтёнка моя латаная да юбчишка на мне невидящая.
– И что?
– И то. А только встала я, подошла к шкапу и достала шёлковую комбинацию, какую ты мне давеча на праздник подарила. Надела комбинацию, ну и легла на пол как половчей, руки так сложила.
Я сжала губы и отвернулась, чтобы не прыснуть, представив Федорочку в ядовито-зелёной комбинации из ацетатного шёлка, отороченной сорокасантиметровым кружевом, принимающей привлекательные позы на полу рядом со шкафом.
– И чего не померла-то? Раздумала? – спросила я, еле сдерживая смех.
– Да Ляксевна, лошадь… «Треску привезли, вставай!» – передразнила Федорочка. – Пришлось встать…
– Ну значит, не пора тебе ещё, – сделала я вывод и пошла к Ирке на кухню.
Ирка уже закончила с уборкой, поставила на медленный огонь компот и ушла со мной на нашу кухню пить кофе.
К этому времени в моей квартире находилось четверо детей – мои и жмеревские.
Мои – семилетние близнецы Тимка и Тёмка, заворожённо смотрели спектакль «Вася и Оля Жмеревы играют в папу и маму». Мы с Иркой присоединились.
Игралась сцена «Приход пьяного Лёнчика домой в пятницу вечером». Олечка, сгорбившись, сидела на диване в окружении кукол, уложенных спать и накрытых одеялами. Васька пьяной походкой ходил по коридору.
– Я твоё целую тело, страсть ползёт дорогой длинной, Сингарелла, Син-гарелла!.. – вдруг дурным голосом заорал он и громко постучал ногой в полуприкрытую дверь комнаты.
Мы вздрогнули.
Олечка закружилась, успокоила кукол, подбежала к двери и рывком открыла её…
На пороге, покачиваясь и держась за дверной наличник, с перекошенным лицом стоял Васька.
– Лё-о-онька! – шёпотом запричитала Олечка. – Опять пьяный!
– Ка-в-в-о!.. – взревел Васька и ввалился в комнату, потом плюхнулся на диван и дурашливо заголосил: – Ж-ж-ана, с-сыми сапоги!
– Тише, тише, детей разбудишь! – зашептала Олечка и толкнула Ваську, чтобы он лёг.
Васька лёг, угомонился и захрапел.
Я не выдержала и зааплодировала. Ко мне присоединились озадаченные Тимка и Тёмка. Олечка застенчиво улыбнулась и порозовела – обрадовалась, что её представление понравилось.
Началось второе действие. Васька играл жёсткое похмелье. Олечка металась по комнате, собирая детей и вещи. Покрыла голову газовой косынкой, правой рукой прижала к себе «детей», а в левую, как чемодан, взяла деревянный чехол от швейной машинки Подольского завода.
Градус правдоподобия зашкаливал. Удивительным образом я видела не пятилетнего ребёнка, а замотанную женщину с детьми и огромным чемоданом, мечущуюся по вокзальному перрону. Колорита добавлял плетущийся сзади похмельный Васька.
– Лёнчик, Лёнька, – щебетала Оля, – шевелись давай, а то на поезд опоздаем! Возьми у меня хоть одного ребёнка!
– Ма-а-ать, – тянул сиплым голосом Васька, – я с похма-а-а… Дай на пиво…
Денег на пиво Оля не дала, и, недолго попрепиравшись, они с детьми и чемоданом, видимо, сели на поезд и поехали в деревню к бабушке.
Я посмотрела на Ирку. Она сидела с абсолютно нейтральным лицом.
– Как тебе? – спросила я. – А представляешь, если они эту сцену завтра перед родительским комитетом сыграют?
– Ну… не сыграют, – неуверенно произнесла Ирка.
– Дура ты, – вполголоса сказала я, – они потом в своей взрослой жизни все эти сцены сыграют. Хочешь этого?
Ирка не хотела. Но и сделать ничего не могла. Любила своего алкаша-Лёньку.
Однако чтобы выполнить намеченное, надо было поторапливаться. Оставив детей, на моей кухне мы сварили с ней кофе, что, кстати, в середине восьмидесятых оказывалось не таким простым делом. Из красно-коричневой коробки с надписью «Кофе натуральный молотый с цикорием» специально сделанным в ремонтном цеху ситом нужно было отсеять цикорий и только потом – варить. А то ещё покупали зелёный в зёрнах и сами жарили – на противнях, на сковородках… Иногда получалось отвратно, а иногда вполне ничего.
За кофе мы слегка подкорректировали план приготовления завтрашнего обеда. Котлеты решили заменить макаронами по-флотски – и менее трудоёмко, и гарнира не надо, два в одном.
Правда, с фаршем было не всё так просто. Мяса в городе не водилось никогда по определению, зато кур местная птицефабрика поставляла исправно, поэтому все котлеты, пельмени, равно как и макароны по-флотски, изготавливались из курицы. В магазин за фаршем бежать было поздно, но здоровенный бройлер в моём холодильнике лежал.
Пришла Ленка. Мы ввели её в курс дела и дали задание. Она прониклась, решив ради спасения жмеревской репутации пожертвовать банкой сгущёнки и расщедрилась на торт «Муравейник». Побежала к Сарье за маком.
Мы с Иркой снова переместились в её квартиру. В комнате торчала Варька с большим пальцем во рту и во все глаза смотрела на Федорочку. Федорочка, замерев и выпрямив спину, сидела на стуле, а за её спиной сосредоточенно водила руками, делая таинственные пассы, Лидка, которой недавно из космоса сказали, что у неё есть экстрасенсорные способности… И вот теперь она практиковалась на Федорочке, бывшей очень благодатным материалом, поскольку свято верила и Кашпировскому, и Чумаку – не отрываясь, смотрела их по телевизору, заряжала воду и утверждала, что у неё рассосались келоидные рубцы, которых сроду не имела.
– Ну чего там… – слабым голосом спросила Федорочка, – чего там у меня, Лид…
– Да погоди ты… дыры у тебя энергетические… В твоей энергетической оболочке, – деловито ответила Лидка, продолжая водить руками.
– Заделай там, – умирающим голосом попросила Федорочка.
– Не беспокойся, – снова ответила Лидка.
– Лид, а ещё… – не отставала Федорочка, – ты… спроси там… Долго мне осталось, а?
– Да поживёшь ещё… – рассеянно обронила Лидка и с утроенной энергией замахала руками вдоль Федорочкиного тела.
Мы с Иркой осторожно прикрыли дверь. Сняли с огня компот, выставили кастрюлю в форточку – остудить. Напилили куриного мяса, провернули его с лучком через мясорубку, пожарили на сковороде, наварили макарон. Славная пятилитровая кастрюля макарон по-флотски отправилась на подоконник – хватит Жмеревым и на сегодня, и на завтра, родительскому комитету предъявить. А что? Вполне сытное питательное блюдо для многодетной семьи. А куриный скелет я заберу домой и сварю бульон.
Программа-минимум была выполнена. Пора отправляться домой – спать. Что-то Лёньки, кстати, долго нет. У всех вроде мужья уже дома, а мой – в командировке…
«Сингарелла, Сингарелла» – раздалось в коридоре приблизительно в одиннадцать часов, когда мы все уже лежали в постели. Лёнька явился пьяный в ураган, и в несанкционированное время – вечер понедельника, а не пятницы.
Измученная дневными событиями и вечерним ожиданием, Ирка тихо впустила его в квартиру, провела в кухню, уронила на пол и, плотно закрыв все двери, с великим наслаждением отлупила толстенным вохровским ремнём, неизвестно как и когда в квартиру попавшим.
Лёнчик был настолько пьян, что на побои почти не реагировал, только иногда удивлённо мычал.
Ирке показалось мало. Руки зудели, душа требовала возмездия.
Тогда она сорвала с вешалки любимую Лёнчикову шляпу – шикарную велюровую шляпу-борсалино благородного серого цвета и… избила шляпу. Она с наслаждением топтала её, изо всех сил шваркала об стену, мотала ею в разные стороны… Фу-у-у… Постепенно жар возмездия стих. Посчитав вендетту завершённой, Ирка бросила головной убор рядом с Лёнчиком, отправилась к детям и спокойно уснула…
Утром Лёнчик проснулся, как всегда, очень рано, но совершенно разбитым. Он с трудом встал, удивляясь, как болит всё тело, но привычно пошёл в ванную, принял душ, до блеска выскоблился бритвой и, благоухая одеколоном «Саша», явился на кухню.
– Что ж так жопа-то болит, – пожаловался он, – падал, что ль, я так вчера?
Ирка ничего не ответила и неопределённо пожала плечами. Выглядел Лёнчик чудесно. Гладко выбритый, со слегка влажной густой шевелюрой, почему-то именно с похмелья он имел такие голубые, аленделоновские глаза, что не утонуть в них было невозможно. Сейчас его ждал крепчайший чай, потом голубая рубашка, серый джемпер, и… И тут Лёнька увидел шляпу…
Любовь к крепким напиткам не мешала Лёнчику оставаться непревзойдённым щёголем. Ловко слепленный, симпатичный, галантный, с тем минимумом хороших вещей, попадавших иногда в его гардероб, он умел обращаться и носить их элегантно, красиво и, главное, очень долго.
Излишне говорить, что серая шляпа была хитом его гардероба. Купленная в те далёкие времена, когда Ирка ещё училась, а он работал сварщиком на московском заводе АЗЛК, югославская шляпа не теряла лоска уже восемь лет и надевалась осенью под чёрное пальто и кашне жемчужно-серого цвета.
И вот теперь она, поруганная, избитая, со следами побелки, лежала у Лёнчиковых ног грязновато-серой горкой. Лёнчик всё понял и поник.
– Шляпу-то за что? – горько спросил он и побрёл в комнату, забыв про чай.
А родительский комитет пришёл конечно, как было обещано. Только там были все наши – и Валька Анкудинова, и Таня Хрякова, и Галя, и Наталья Георгиевна… Все такие же, как мы, с такими же мужьями-алкашами, прекрасно знающие семью Жмеревых. Никто никаких уголков не проверял, в холодильник не лазил и с детьми не беседовал, все пили чай с «Муравейником», с упоением костерили своих алкоголиков и хохотали, хохотали, хохотали… Молодые были.