Все, что произошло потом, как будто совершилось без участия Наташи: воля ее была парализована.

Свекровь, вопреки Сашиным предупреждениям, встретила их с Петькой хорошо и заявила: она рада, что в их интеллигентном полку прибудет. Мария Игнатьевна рассказала, что Саша блестяще учился в школе и она рассчитывала, что из него выйдет добросовестный инженер или врач. И он в самом деле окончил строительный институт, но дальше Сашин «папенька» — в этом слове прозвучала неприкрытая ненависть — сбил сыночка с толку сначала рыбой, которую они вместе ловили, вялили и продавали на рынке, а потом этим кормом.

— Вы не поверите, Саша так много читал в детстве, был записан во всех ближайших библиотеках, а с тех пор, как папенька влез в его жизнь, ни одной книжки не раскрыл.

Наташа изумленно посмотрела на Сашу: ведь он говорил, что в жизни не раскрыл ни одной книги, кроме учебников. Саша широко улыбнулся и виновато развел руками: было, мол.

— И потом, его образ жизни… Эти вечные походы на водоемы, когда не знаешь, жив он или нет… Пьянки с дружками… Женщины, которых он не стесняется таскать в дом…

Тут Наташа сообразила, что, пожалуй, Саша в чем-то прав, называя мать «хорошей язвой», — женщина, которая хочет женить своего сына, не стала бы так откровенничать с будущей невесткой…

— И уж не знаю, как он будет с вашим чудесным мальчиком. — Она ласково погладила Петьку по голове. — Что может услышать от него ребенок, кроме сплошного мата?

— Петро! — обратился Саша к Петьке. — Ты меня уважаешь?

— Уважаю, — с восторгом сказал Петька.

— А как ты меня уважаешь?

Петька развел руки в стороны, изображая необъятное уважение.

— Вот так, Саша, — сказал Петя.

— А почему ты позволяешь ребенку звать тебя Сашей? — озабоченно вмешалась Мария Игнатьевна. — Петечка, ведь он взрослый. Он для тебя дядя Саша.

— У него «дядя» во рту не помещается, — заступился Саша. — Какой я дядя? Я без пяти минут папа…

— Ну, папа не папа… Редко какой мужчина сможет стать совершенно чужому ребенку папой, — отрезала будущая Наташина свекровь, сразу определив Петьке место в Сашиной жизни.

— Ты не боись! — сказал потом Саша своей невесте. — Мы тут недолго жить будем. Маманя привыкла к простору, ей одной и в наших трех комнатах тесно… Скоро у нас будет своя хибара, не хуже этой.

Колесниковым Саша понравился. Сергей Петрович заявил, что видит в нем искреннего человека и, что самое важное, сильного, — сам он себя не считал сильным человеком. Катя считала, что самое главное — его неподдельная доброта к Петьке. За версту видно, что они с Петром поладили. Да и вообще, что Наташе надо? Саша умен, это сразу чувствуется, у него есть воля, он способен обеспечить семью и, главное, не посягает на Наташину независимость, не ставит перед ней дилемму: или я — или театр, как это сделал бы другой мужчина. Свекровь надо поставить на место, продолжала Катя, и по ее тону чувствовалось: уж она-то проделала бы это в два счета.

Наташа все еще предавалась размышлениям и не могла ни на что решиться, а Саша уже принес кольца и потрясающее белое платье — пышное, воздушное, затканное мелкими цветами по подолу, — такую красоту никто в театре не видел.

Свадьба должна была бушевать в ресторане «Прага». На нее была приглашена вся труппа, включая Целиковского. Наташа одевалась в театре. Только что закончилась репетиция. Все собрались в гримерной Москалева и снаряжала Наташу. Саша привез венок из живых гвоздик. Фаты у невесты не было, то есть она категорически отказалась покрыть голову фатой. Гримерша Таня сделала Наташе прическу. Венок смотрелся как корона.

Наташа сидела в свадебном уборе перед зеркалом. Уже было чувство, будто она готовится к спектаклю. Что у нее сейчас выход в «Бесприданнице». Что это все понарошку. Вот-вот ее загримируют, вручат букет роз, и она выйдет на сцену вечеринки по случаю свадьбы Ларисы Огудаловой с Карандышевым, а в последнюю минуту, как написал драматург, сбежит.

Но взволнованное лицо Кати, одергивавшей на ней складки платья, свидетельствовало о том, что все происходящее правда. И сейчас пора ехать в ЗАГС.

Под окном гримерной уже гудели машины, нанятые Сашей для свадебного кортежа…

Наташа сидела в мезонине, на балконе своего люксового номера восьмиэтажного отеля, лучшего отеля в этом курортном городке, и не понимала, почему она не чувствует себя счастливой.

Впереди, сколько хватало глаз, простиралось переливающееся на солнце, как драгоценная ткань, море. За спиной — распахнутая настежь балконная дверь вела в апартаменты с дорогой, никогда не виданной ею мебелью, двухспальной широкой кроватью, диванчиками для отдыха, передвижными пуфами, ворсистым ковром, уютными креслами, телевизором, холодильником, забитым деликатесами, платяным шкафом, в котором висели наряды, купленные для нее Сашей. Внизу, на песочке на пляже, среди загорающей публики, можно было видеть, как Саша надевает на ее сына ласты и вот они вдвоем, словно настоящие отец и сын, держась за руки и пятясь, идут в воду.

Катя умоляла оставить Петьку на август с ней — они с Колесниковым собрались в Карпаты, но Саша заявил, что не допустит дискриминации в отношении Петра, и Петька, совершенно счастливый, отбыл с ними на море.

Наташа перебирала в памяти события последних месяцев, пытаясь обнаружить в их отношениях с мужем какой-то изъян и понять, отчего она не чувствует того умопомрачительного счастья, которое ощущала бы на ее месте любая женщина, но ничего такого горького, печального не приходило ей на ум.

Свадьба удалась на славу. Саша умел всех раскрутить, придать даже случайному сборищу характер искрящегося праздника.

Накрытые столы, неторопливые, важные и в то же время услужливые официанты, оркестр, продувавший на сцене свои инструменты, блеск люстр и обилие снеди сперва настроили всех на чопорный лад, но Саше удалось с первых минут снять эту торжественность. Он сам произносил тосты, один смешнее другого, то и дело вскакивал и, как официант, накладывал кушанья наиболее застенчивым артистам, сам «завел» оркестр и даже некоторое время дирижировал им, а потом, соскочив со сцены, потащил Наташу танцевать русскую польку. Танцы перемежались анекдотами, которые замечательно рассказывал Москалев: официанты, забыв о своих обязанностях, сгрудились вокруг него, пели песни. Выяснилось, что у Саши весьма незаурядные вокальные данные, потом Саша сменил пианиста за фоно — Наташа была поражена, свекровь не успела еще рассказать, что сын ее окончил музыкальную школу, — пели романсы, хором и соло. Словом, когда артисты усаживали новоиспеченных супругов в машину и благословляли на первую брачную ночь, Саша уже всем был родным.

…Саша оказался бережным и чутким, чего Наташа совершенно не ждала от него, привыкнув к бурным объятиям и поцелуям в самых неожиданных местах. И вдруг в их плотно прикрытую, но незапертую дверь раздались какие-то глухие удары, точно кто-то третий рвался разделить с ними блаженство.

— В самый ответственный момент, — задыхаясь от страсти, пошутил Саша.

— Что это? — испуганно спросила Наталья.

— Это твоя дорогая свекровь затеяла мыть полы и ударяет шваброй о нашу дверь!

— Боже мой, но ведь дверь не заперта!

— Не бойся, грань она не перейдет. Пошарит шваброй под дверью и успокоится. Это обыкновенная женская ревность, не злись на нее…

Наташа не злилась. Наоборот, как ни старалась свекровь испортить с невесткой отношения и указать Наташе «место», ей это не удалось. Стоило сделать замечание, что Наташа много ест, как Наташа тут же покладисто благодарила и соглашалась, что ей правда надо беречь фигуру. Стоило свекрови заметить, что, напротив, Наташа мало ест и уж не беременна ли она, раз нет аппетита, и если беременна, то рановато для того, чтоб виновником беременности считать ее сына, Наташа кротко отвечала, что нет, она не беременна, просто уже сыта.

— Ты хочешь сказать, что я невкусно приготовила, — пыталась вцепиться свекровь.

Наташа возражала, что никого не знает, кто бы так замечательно готовил, как она, Мария Игнатьевна.

— У тебя мудрый нрав, — одобрял ее Саша.

Дело было не во нраве. Наташа просто жалела, иногда до слез, эту одинокую женщину, которая подскакивала к телефону всякий раз, когда он звонил, надеясь, что о ней вспомнила единственная подруга. Но у подруги была большая семья, внуки, и она звонила редко. Наташа видела, что свекрови неудобно перед ней, невесткой, что ею никто не интересуется. Ведь она уже нарассказывала, какой была чудесной учительницей и как ученики ее боготворили, но следов этого боготворения, по-видимому, не осталось.

Петька, унаследовавший благодушие Наташи, повел себя, по словам Саши, с Марией Игнатьевной как настоящий дипломат. Но тут Саша был не прав. Дело было не в дипломатических способностях Петра. Просто он привык к тому, что его все любят, и не мог допустить мысли, что бабушка Мария Игнатьевна не будет обожать его, как многочисленная публика, окружавшая его в театре. Поэтому Петька в упор не слышал слов, произнесенных ею ядовитым шепотом соседкам на скамейке: вот, навязал сынок на шею чужого ребенка. Петька ходил с ней в парк кормить синичек и белок — Мария Игнатьевна считала своим долгом заботиться о божьей твари, — посещал магазин, помогал нести покупки, и мало-помалу Мария Игнатьевна приобщила его к своему излюбленному занятию — посещению дневных сеансов кинотеатров, в которых шли старые, времен ее молодости картины. Это свое увлечение она скрывала от всех, даже от сына, и Петька ни разу не выдал ее. На вопрос: «Где вы были?» — он неизменно отвечал: «Гуляли».

Таким образом, очень скоро соседки перестали слышать фразу насчет «чужого ребенка». Проходя мимо них, Мария Игнатьевна с гордостью сообщала, что они с внучком идут в парк.

И Наташа могла спокойно уехать вместе с театром на гастроли сперва в Улан-Удэ, потом в Караганду. Петька оставался с бабушкой.

И вот теперь август, море, солнце, наполнившее небо до краев. Саша, на которого грех жаловаться, выполняет каждое ее желание. Они обедают в дорогих ресторанах. Покупают на рынке самые лучшие фрукты.

Но на сердце у Наташи будто какой-то тормоз, который не позволяет ей расслабиться и отдаться беззаботно своему счастью.

Вечером Наташа и Саша спустились в концертный зал — слушать Сергея Захарова.

Наташа обожала этого певца так, будто сама была не искушенной в своем ремесле актрисой, а девчонкой, всерьез полагающей, что все эти жесты, эта раскованность, этот взгляд, то тоскующий, то полный огня и страсти, — все идет исключительно от сердца, а не от мастерства.

Она с детства любила этот низкий, бархатный голос, поющий исключительно о любви, об одной только любви, счастливой и неразделенной, о загадочной страсти, вдруг охватывающей человеческое существо с неодолимой силой, о высоких и вечных чувствах, — словом, о том, чего нет на свете.

— Великий Боже, — вздыхал Саша, помогая жене застегнуть сзади длинное черное шелковое платье, — что мне предстоит! И все ради тебя! Попробуй только сказать теперь, что я тебе не симпатизирую. И почему только я не запасся в Москве берушами!

— Умножай в уме, — посоветовала ему Наташа, — главное, не вертись по сторонам, а то у нас билеты во второй ряд, неудобно.

— «Неудобно»! А ему удобно распевать о всякой чепухе с томным видом?.. Нет, лучше зарабатывать деньги рыбьим кормом, честное слово!

— Ну, не мучай себя, не ходи! — уговаривала его Наташа.

— Конечно! Если я не пойду, к тебе там мигом кто-нибудь присоседится! Я же вижу, какими глазами на тебя смотрят мужики!

Это было правдой. Куда бы они ни шли, как бы она ни была в этот день одета, мужчины оборачивались ей вслед, случалось, даже столбенели на месте. Ничего подобного еще с ней не было, даже в ту пору, когда Наташа была юна и вся светилась от счастья.

Но сейчас от нее исходило куда более всеохватывающее обаяние, чем то, которое дает счастье, — обаяние успеха и благополучия, обаяние женской неуязвимости и защищенности, и оно действовало безотказно. Ну конечно, загар тоже был ей очень к лицу. Но главное — из ее движений исчезла прежняя робость, даже какая-то виноватость, — она теперь ступала по земле как завоевательница. И никто не подозревал, что это для нее только очередная роль, роль красивой, умной, богатой, сокрушающей все преграды на своем пути женщины.

В ресторанах ее поминутно приглашали танцевать, присылали на их с Сашей столик цветы и шампанское.

Фотограф на пляже каждый день снимал ее — для собственного удовольствия.

Она слышала за спиной восхищенный мужской шепот и завистливый женский.

На рынке торговцы протягивали ей то персик, то кисть отборного винограда:

— Возьми, красавица! Или останавливали Петра:

— Передай своей маме вот эту розу!

…После каждой песни на сцену поднимались девушки, чтобы вручить певцу цветы.

Сергей Захаров привычным движением брал букет, целовал поклонницу, кланялся и снова начинал петь.

Наташа заметила, что когда он поет песни о любви, то смотрит на нее. Он пел, обращаясь к ней одной:

Твои глаза печальны, так печальны,

Но как они прекрасны, боже мой!

Наташа тоже как завороженная смотрела на певца. Это была песня их времен с Виктором.

Она неслась из раскрытых окон той, первой их осени. Лицо Виктора наплывало на нее из темноты; даже во сне она не видела его так явственно. Во всем этом было что-то чудесное и страшное. Наташа вздохнула.

— Тебя сегодня ожидает сцена супружеской ревности, — наклонился к ее уху Саша. Он перестал зевать и весь напружинился.

Наташа усмехнулась и слегка сжала его руку.

Когда песня кончилась, Наташа поднялась на сцену со своими гвоздиками. Саша едва усидел на месте. Сергей Захаров, опустившись на одно колено, принял ее гвоздики, а взамен, взяв с рояля охапку цветов, осыпал ими Наташу.

В зале бешено аплодировали мужчины…

Один цветок запутался в волосах Наташи.

Саша вынул его из ее прически и демонстративно сжевал.

После того как закончился концерт и слушатели еще продолжали дружно хлопать в ладоши, Саша взял жену за руку и потащил ее из зала. Наташа оглянулась. Певец посылал ей воздушные поцелуи.

— Да-а, — сказал Саша в номере, — за тобой, оказывается, глаз да глаз нужен… Ну надо же! Как легко тебя, оказывается, увести от мужа. Я-то действительно положил мир к твоим ногам, в натуре, а стоит прийти какому-нибудь артисту и запеть, что он положит мир к твоим ногам, — ты тут же и помчишься этот «мир» принимать. Ну, ты, мать, любишь слова! Неужели не понимаешь, что все это пустые слова, пропетые, правда, приятным голосом, но слова, внутри которых нет ничего, одна блевотина!

— Это я уже хорошо понимаю, — печально согласилась Наташа.

— Пока ты хлопала ресницами и краснела, я подсчитал, сколько раз Сергей Захаров… пропел твое любимое слово, это, ну…

— «Любовь», — догадалась Наташа.

— Оно самое, — скривился Саша, — так вот: восемьдесят шесть раз. И ответь мне, пожалуйста, что для бабы приятней: восемьдесят шесть раз услышать это слово или на самом деле почувствовать, что оно значит?..

— А ты становишься знаменитой, матушка, — с удивлением говорила Катя подруге. — Вчера с Колесниковым были в гостях. Дамы-интеллектуалки говорили о твоем Beригине. Обычно я молчу как рыба, только наблюдаю, слушаю и мотаю на ус. А тут вдруг раскрыла рот и поведала, что знаменитого Веригина знаю, имела удовольствие однажды пить с ним чай и с тобой, конечно, тоже. Дамы сразу воззрились на меня. Эти старые перечницы умеют говорить глазами, без слов понятно: как это ты, миленькая, ухитрилась втереться в такое общество? Я не обижаюсь на них, мой нахальный вид тоже красноречивей слов говорит: в ваши годы, дорогие старушки, я тоже буду такая умная, а вот вам уже не грозит ни помолодеть, ни похорошеть… Тут Колесников, посмеиваясь, подтвердил, что ты — моя близкая подруга, что с актерской средой я благодаря тебе хорошо знакома. Дамы стали меня жадно выспрашивать о твоей, так сказать, личной жизни. И я им наплела с три короба.

— Что ты им наплела? — испуганно спросила Наташа, зная безудержную фантазию подруги.

О, я им сочинила такую умопомрачительную историю твоей жизни, Натали. Какой она должна быть, твоя жизнь. Первый муж у тебя был молодой, очень талантливый ученый, доктор наук, пускай будет микробиолог, хотя я это слово ненавижу. Сейчас он работает в Америке, но ты не последовала за ним, потому что можешь творить только на родине. Однако причиной вашего развода стал даже не его отъезд, а твой бурный роман с одним режиссером, твоим вторым мужем. А сейчас у тебя, слышь, Наташка, сейчас у тебя муж молодой преуспевающий бизнесмен. Бывший крупный чиновник Министерства рыбного хозяйства. Торгует «мерседесами», «понтиаками» и прочей экзотикой. Не могла же я сказать, что он торгует на базаре кормом для рыб, твой бизнесмен. И тебя я намеками представила как этакую акулу, которая мужчин проглатывает одного за другим и даже костей не выплевывает. Я рядом с тобой просто скромница. Я поняла, дорогая подружка, правду о тебе говорить нельзя. Она настолько чудовищна, что неправдоподобна. Не сердись, но буду врать о тебе с вдохновением. А лет через десять, когда ты прогремишь, я состряпаю такой роман о твоей судьбе, пальчики оближешь. Надеюсь неплохо на тебе заработать, талантище ты мое.

Подруги, отсмеявшись, почему-то загрустили. Да, жизнь оказалась до нелепого непохожей на их мечты. Им остается только похихикать над этим несоответствием действительности и представлений о ней.

— А Колесников, твой любимый кум, просто упивался моими фантазиями. Его любимое развлечение — сталкивать меня со своими старинными подружками и слушать наши беседы. Извращенец какой-то. Я что-нибудь ляпну сдуру — он забавляется, как ребенок.

— Как тебе повезло, Катюша. Сереженька — единственное пока воплощение мечты, которое можно потрогать руками. Береги его! — без тени зависти хвалила Колесникова Наташа.

— Галя-черненькая по-прежнему не верила в идеального мужчину, даже когда ей рассказывали о Сергее Колесникове. Либо этот легендарный Колесников недоразумение, которое никто не может разгадать, либо Катька попросту сочиняет, что она любит делать и считает творчеством. Но Катя ничуть не преувеличивала. Ее супруг действительно был необыкновенным человеком. Прошел год-другой их семейной жизни, а он не переставал удивлять ее, а порой трогать своими непривычными для обыкновенных людей поступками, отношением к людям и к жизни.

Как-то вскоре после свадьбы он даже сумел смутить Катю. Раньше это никому не удавалось. Она вернулась с факультета, чувствуя себя совершенно разбитой и больной. Муж встретил ее в прихожей и тут же со свойственной ему чуткостью все понял. Обычное женское недомогание. Катя всегда нелегко переносила первый день, особенно если, как назло, на него падали важные дела, занятия, встречи.

Катя бессильно опустилась на стул в прихожей. Колесников снял с нее сапоги, помассировал ноги и принес мягкие тапочки. Бережно уложив жену на диван, поспешил на кухню готовить ей ужин. Ужинала Катя в постели. Так за ней не ухаживали даже мама или бабушка. Сережа сидел рядом и как-то по-новому смотрел на нее. В этом взгляде было больше сострадания, нежности. Он жалел ее, как ребенка.

— Бедные, бедные женщины! Даже природа не поскупилась на испытания для вас. Я бы каждой давал медаль за эти мучения, — щедро пообещал Колесников.

Катя не выдержала и прыснула:

— Зачем нам медаль, лучше бы дали один свободный день в месяц, как во всех цивилизованных странах.

— Свободный день само собой, но вы заслуживаете особого вознаграждения! — с шутливой торжественностью провозгласил он. — Может быть, вызвать врача, Катюша?

Бедный Колесников, он привык ухаживать за больной и то и дело вызывать «неотложку», так объяснила Катя его необычную заботливость.

— Не надо, Сережа, не говори больше об этом, я даже покраснела, щеки горят, — взмолилась Катя.

Она еще долго стеснялась мужа. Но его непривычная для нее забота возымела действие: Кате вдруг до слез стало жалко себя и всех женщин. Раньше она считала жалость унизительной ерундой. Даже ближним мы разучились сострадать, вокруг только вражда, зависть и недоверие. Катя пила чай и высказывала все это Колесникову. Он понимал. Какое счастье, когда есть кому поплакаться. Потом он положил голову ей на колени, и она ласково гладила его лоб и волосы.

Какой-то своей частью ее муж был самым обыкновенным русским мужиком. Он любил часами лежать на диване, одним глазом глядя в телевизор, другим в газету, слушать, как Катя гремит на кухне посудой. Эти минуты — самые счастливые в его жизни, признавался он. Иной раз Катя напрасно взывала:

— Колесников, вынеси мусорное ведро наконец.

— Странно, Катюша, я только что выносил.

— Три дня назад.

К счастью, это была малая часть Сережи Колесникова. Стоило Кате простудиться или слегка занемочь, как супруг превращался в заботливую няньку и сиделку. Она принимала это как должное и ценила мало. По легкомыслию молодости и еще потому, что не с кем было сравнить Колесникова.

Она долго не могла привыкнуть к его галантности: он помогал незнакомой женщине с тяжелыми сумками подняться по ступенькам в автобус, придерживал дверь в метро, пока его спутники не минуют ее благополучно, и делал еще много странных поступков, от которых наши мужчины давно отвыкли. Однажды они опоздали в театр — помогали какой-то старушке добраться до дому.

— Это какое-то донкихотство, разве можно помочь всем страждущим! — рассердилась тогда Катя.

— Это не донкихотство. Таким должно быть наше повседневное общение друг с другом. Грустно, что мы потеряли элементарную культуру общения на улице, в транспорте. Жизнь могла бы стать намного легче, — грустно размышлял Колесников.

Обычно Катя, летая по улицам, никого и ничего не замечала вокруг. Слишком была сосредоточена на себе и своих делах. Слишком важной казалась ей эта жизнь. Вокруг копошились мамаши с детьми, старики и просто прохожие, в общем, толпа. И вдруг она словно прозрела — вокруг появились люди.

Вот бредет по тротуару старушка, легкая седая былинка. Лет восемьдесят пять, определила Катя. «Неужели и я когда-нибудь буду такой?» — не верилось ей. На пути старушки непреодолимое препятствие — небольшой склон с тремя ступеньками, утонувшими во льду. Бабуля беспомощно оглядывается — народ озабоченно спешит по своим делам. Катя почти на руках отнесла невесомое тельце вниз и, поддерживая под локоток, доставила к подъезду. Всего два квартала, а шли они полчаса. Долго лежал неприятный холодок у нее на сердце: какая страшная вещь одинокая бессильная старость.

Или как обычно спешит она на вечерний эфир. Грудь вперед, ветер посвистывает в ушах. Сразу видно — идет деловая, уверенная в себе женщина. А на дворе дерутся мальчишки. Это не обычная драка-возня. Лица у драчунов багровые, злобные. Уже дошло до синяков, ссадин и членовредительства. Они и сами хотели бы остановиться, но уже поздно: вокруг улюлюкают дружки. И даже два великовозрастных балбеса остановились и с удовольствием наблюдают этот петушиный бой. Колесников ни за что не прошел бы мимо. Катя, позабыв о своем свежевыглаженном, элегантном костюме, берет драчунов за шкирки, чуть приподнимает в воздух и встряхивает. Сразу видно, что в гневе она страшна. Две пожилые женщины одобряют ее вмешательство. Катя грозится вызвать милицию и в доказательство свистит. Делает она это классно, в ушах резь от ее свиста. Женщины в ужасе, мальчишки разбегаются.

Катя, очень довольная собой, продолжает путь. Это Колесников научил ее: да, мы должны замечать друг друга, помогать ближнему и в малом, и в большом.