Где б ни качал соленый вал Рыбачью шхуну либо ял, Где б ни влачил добычу трал Иль перемет, — Никто шотландских не знавал Богаче вод. Тунца, и сельди, и трески В них изобильны косяки; Угри отменно велики, А уж макрели! И устриц лакомых садки — На всякой мели. Ликуй, береговой народ, Поскольку осень — у ворот, И Посейдон в столицу шлет Шотландцам дань, И устриц полон всякий рот, Куда ни глянь. Теперь никто из объедал Не внемлет лекарю: бахвал, Ты, видно, публику считал Безмозглой дурой? Разбейся вдребезги фиал С твоей микстурой! Сюда, понурый хворый люд, Тут свежих устриц подают! Они врачуют в пять минут — Любой порой! — Зубную боль, мигрень, и зуд, И геморрой! Пропойца, эй! Тряхни копилкой! Ты, обессиленный бутылкой, Цепляй-ка свежих устриц вилкой На радость глотке — И не страдай от страсти пылкой К вину и водке! Когда гремит над головой И хлещет влагой дождевой, Когда вздымается прибой И ветер свеж, Займи в трактире столик свой — И устриц ешь! Когда купцу в урочный час Придет пора замкнуть лабаз, Вечерний звон торопит нас, Манит в кабак, Дабы во устричном погряз Обжорстве всяк. Бывало, меркнет Феб в окне, А я блаженствую вполне, Взыскуя истины в вине Пред очагом… Родным гнездом казался мне Питейный дом. Коль у глупца полно монет, Глупец являет приверед И жрет изысканный паштет С довольной миной; А ты ешь устриц на обед И суп куриный. И в Новой Гавани кутеж, И в Устричном Поселке тож: Сидит попарно молодежь В любом трактире — И устриц отворяет нож Крупнейших в мире! О, здешний люд весьма неглуп (Хоть неучтив подчас и груб И сдачу пробует на зуб!) — Он хлещет виски И устричный хлебает суп Из полной миски! И если пива льются реки, Глотайте устриц, человеки, Дабы не тяжелели веки! И — шиллинг на кон, Что вас не перепьют вовеки Ни поп, ни дьякон!

Коль ты пополнить был бы рад Людей великих долгий ряд, За ум и труд не жди наград — Секрет в ином: Добротнейшим живот и зад Одень сукном! О, ежели купил отрез Изрядный и в обновку влез, То вымахаешь до небес — Пускай ты гном: Добротным даден рост — и вес! — Тебе сукном. В кафтане из дешевой ткани Ты — ровня распоследней рвани, Предмет насмешек или брани, — А чья вина? Не зря гогочут горожане: "Купи сукна!» Развязный брадобрей в субботу Кончает поскорей работу: Трудился до седьмого поту Цирюльник, — но Рядиться время обормоту Пришло в сукно! Гляди: грядет он, прям и горд, Как родовитый, славный лорд, Чужих вовек не бривший морд, — Отколь сей форс? В сукно оделся юркий черт — Добротный ворс! В одежке бедной не моги К девицам направлять шаги — Напрасно стопчешь сапоги! Пуста мошна? Влезай хоть по уши в долги — Купи сукна! Коль скоро твой истерт камзол — Девичий голос груб и зол, И дева цедит: «Хам! Осел!» Шипит она: «Ишь, воздыхатель, — нищ и гол! Купи сукна!» В сукно одевшись, тот же час Предстанет принцем свинопас И богословом — лоботряс. Мораль ясна: Будь кем захочешь, коль припас Кусок сукна! Родиться Ньютоном, Шекспиром И дозволять в кафтане дырам Зиять — беда: ничьим кумиром Не стать — хана! Да, всем тебя освищут миром… Купи сукна.

Ступайте прочь… Прощайте, — хоть Вы знатно грели кровь и плоть Мою, — прощайте… Мы, бедняги — Певцы, маратели бумаги, — Таскаем рвань, доколе вслед Не засвистит шутник сосед, Покуда с горем пополам Заплаты сокрывают срам, Покуда стужа сквозь прорехи Не донимает без помехи.  Не так ли чахнущий больной Не поспешает в мир иной И бочками лекарства пьет — Авось протянет лишний год? Но как спасаться ни горазд, А всё едино дуба даст.  Мне внятен ваш немой упрек; Отлично помню, кто берег И защищал мой бедный зад В мороз и вьюгу, в дождь и град. Увы! — неблагодарны барды, И вылететь в окно мансарды Моим порткам пришла пора: Ни золота, ни серебра Не вверишь столь худым карманам В отрепье, столь безбожно драном. А ежели в кармане грош Иль вовсе на аркане вошь (Поэты нищи искони) — Терять последнее? Ни-ни! Портки! таков уж белый свет, — И вам ли горше всех? О нет: Мы любим друга, если тот Поит вином и в долг дает; А деньги у него иссякли — И вышел дружбе срок. Не так ли?  Но если человек не шваль, Ему друзей злосчастных жаль, — И мне вас жаль. Надевши вас, Я подымался на Парнас! Но мыслит Муза, что во вред Нам изобилие монет, — А мы без них угрюмы, злобны, Понуры, неблагоутробны: Коль скоро нет житейских благ, То в каждом ближнем зрится враг.  Видали вы, как мой бокал В руке недрогнувшей сверкал, И лик мой счастлив был и свеж, — И сколь светло мечталось прежь! Мечты погибли — все подряд, Как маргаритки в зимний хлад…  Эх, нет умелого портняжки, А поврежденья ваши тяжки! Вы долгие служили годы И не внимали крику моды, Но — времени vicissitude.. Вы одряхлели. Верю: худо К последней близиться секунде. Увы! Sic transit gloria mundi!  Спешите к некой лютой дуре, Чей голос родствен реву бури, — Вы подошли бы ей вполне, Мужеподобнейшей жене! Стыжусь открыто вас таскать я, — Так скройтесь под подолом платья, Чтоб ощутить объем и вес Вельми упитанных телес!  А коль дождусь иных времен, И окажусь обогащен, И задеру нескромный нос, Имея денег целый воз, — Пусть мне предстанет призрак ваш! И укрощу хвастливый раж, И вспомню, по какой одежке Протягивал когда-то ножки.  Так царь Филипп — я вспомнил ныне Пределы царской клал гордыне, Чтоб Македония нимало От спеси царской не страдала: Слугою состоял при нем Гнуснейший смерд, развратный гном, — И дротом этого слуги Вправлялись царские мозги.

В кольцо свилась чудовищной химерой Дней тяжких бесконечная чреда — Создатель наш! Зачем бездонной мерой Созданиям отпущена беда? Взойдет душа, сияющая верой, По кручам неприступным без труда; И над бедой, над пагубной пещерой, Зажжется милосердия звезда. А как же заблудившийся в тумане, Забывший о любви, забывший даже От зла к добру протянутую нить?.. Сомнение подобно вечной ране, И повесть повторяется всё та же — Всё та же мука: быть или не быть…

Когда я родился, заране проклят Роком, Простерла надо мной Луна свои крыла. И с той поры мой стих сочится горьким соком, И дух мой с той поры окутывает мгла. Средь бесконечных гор, в стремлении жестоком, Почти обнажена, за мной богиня зла Ступала, словно тень, и, темным глядя оком, Не Авелем звала, но Каином звала. Пред кем я виноват — пред Небом или Адом? Но стражду без конца, отравлен жгучим ядом: Стрела в груди — навек, и негде черпать сил. И сирая душа томится в плоти сирой (Как нищий властелин, простившийся с порфирой!) И тает, как свеча, среди ночных светил.

О мир, о благодать! Пролейтесь, наконец, Как чистый лунный свет, на грех, не знавший меры. Дай веру, Господи, тому, кто просит веры И молится Тебе, таинственный Творец! Всем ведомо, насколь угодна Небесам Заблудшая душа, что жаждет повиниться. На всеусердный зов, всевластная десница, Прострись и ниспошли целительный бальзам! Прощает Божий взор и в то же время в прах Испепелит, коль шел тропою ты неправой; А праведный в Раю блажен и взыскан славой… Кто вожделенный мир вкусит в иных мирах? Ты ведаешь, насколь мечта моя дерзка: С Тобою пребывать слиянно, а не розно. О Господи, внемли. Я, грешный, слишком поздно Пришел к Тебе, — но я пришел издалека! О, смилуйся, Творец, прощенье уготовь. Был дух мой одинок, а испытанья — многи… Сушила горло пыль неправедной дороги, Взор застила слеза, уста покрыла кровь. Дай света Своего для истомленных глаз, Источник веры дай — и утолю я жажду. Прости мои грехи, прости в последний раз, Спаси и сохрани, взирая, как я стражду! В ком сердца нет, моей потешатся тоской, Но добрая душа найдется в мире всё же. О, если бы уйти от суеты людской — Прощенья Твоего искать, Всевышний Боже! И Божия лоза златой явила грозд, И свод иных небес открылся мне, в котором Спасение душе вещают нежным хором И Твой Престол парит среди священных звезд… А мирозданья суть возвышенно чиста; Причастие в себе сокрыли все светила. Дохнула благодать — и тучи расточила: Кровавый виден знак священного Креста. Святой Грааль Небес! Излейся, наконец, На воды и на твердь, на грех, не знавший меры. Дай веру, Господи, тому, кто просит веры И молится Тебе, таинственный Творец!

Я стар, моя сударыня! Я стар, Я стражу от подагры и запоров; Вы правы, у меня сварливый норов, Но я пустых не затеваю свар. На склоне лет вы получили в дар Вставную челюсть — худший из уборов; Смирился я и с этим без укоров, Хоть в дрожь меня бросает, а не в жар. Но черт бы вас побрал! — уж не по силам Глядеть, как вы любого сопляка Желанным почитаете и милым. А тот прилежно любит вас, пока Вы, ставшая почти Мафусаилом, Близ моего живете кошелька!

Глаза бесперерывно плачут гноем, На черепе — клок покупных волос, Заглядывает в пасть обвислый нос, Слюна течет, подобная помоям; И смрадный дух, знакомый свинобоям, Окрестных мух влечет на сей отброс (Могильщик бы давно его унес, Да мертвецы зайдутся гневным воем). Скелет, влачащий четки да костыль, Иль вурдалак, а если вам угодней, То василиск, иль оборотень, иль Сам дьявол, прямиком из преисподней… Перекрести — рассыпался бы в пыль, Когда б не звался старой мерзкой сводней.

Светило завершало дневный ход, Светило угасало в блеске алом; И над пустыней сумеречных вод Был опрокинут бледный небосвод Огромным алавастровым фиалом. И веял на простор морских зыбей Тончайший аромат лесов зеленых, Которые росли близ волн соленых; И трепетные стаи голубей Скрывались на ночлег в масличных кронах. И шепот густолистых сикомор Струился, лепету оливы вторя; Плескали крылья; и в вечерний хор Мычание влилось: к отрогам гор Стада от Мертвого влачились моря. Стада шагали, опустив глаза, Стада стремились прочь от горькой глади; И наступало время петь цикаде… И зрела благодатная лоза Пространных виноградников Энгади. Последний луч простерся над водой… Ведомые угрюмым бедуином, Верблюды шли несчетной чередой; И тяжки были их горбатым спинам Тюки с алоэ, миррой, розмарином. И тьмою твердь укрыли облака, И стало море Мертвое незримо; А бедуины путь держали мимо, И ни един не видел старика, Ступавшего по склонам Аварима… Провозгласивший некогда закон Великому народу иудеев, Отдохновения возжаждал он; И двинулся, исполнив и содеяв, Всевышнему вознесть последний стон. И были травы горные колючи, И восходил пророк, и был он бос. И на вершине каменистой кручи Он, устремляя взор в ночные тучи, Последнюю молитву произнес.

«Сто двадцать весен и сто двадцать зим Испепелили немощное тело; И дух мой угасает купно с ним, Но вера и досель не оскудела. Да, правил я Тобой сужденный путь, Но кончена стезя моя земная; Трудился я, не смея отдохнуть, Ни страха, ни отчаянья не зная; Я, зривший пламень Твоего столпа, Усердствовал в служенье неустанном; Но тернии растит моя тропа, И небеса поволоклись туманом; Меня забыли в племени моем, И поприща былого не осталось; И по земле отныне мы вдвоем Влечемся: я — и горькая усталость; И я взываю: Господи! укрой Благословенною могильной тенью Того, кто жаждет мира, как герой, Отдавший силы славному сраженью. Ужели нужен я людскому роду, Коль убывает утомленный слух, И зренье иссякает год от году, И черною тоской охвачен дух? Да! время, хоть оно разит нескоро, Браздами прочертило мне чело, И унесло былую ясность взора, И светлые виденья унесло; И холодны, как лед, мои седины, И мой хребет сгибается в дугу… Ты внемлешь эти вздохи? Ни единый Я без усилья сделать не могу. О, смилуйся над немощным рабом, Который искони Тебе был верен, А нынче в Твой обетованный дом Скребется, схожий с изнуренным зверем!

Он застенал, как позабытый пес, Потом умолк… Недвижный, как утес, Остался Моисей на горной тверди, И ждал, дабы явился Ангел Смерти И душу возрыдавшую унес. И выслал Бог сурового гонца… Но тот витал, приблизиться не смея, И старого не тронул мудреца, Зане объял седины Моисея Горящий нимб тернового венца! И не был явлен вожделенный знак И понял старец, что вотще и втуне Мольбы летели в запредельный мрак, Подобно волнам, вздыбленным в буруне… И выпрямился он, и молвил так.

«Я кротостью покоя не обрел… Смиренье ныне уступает гневу! Светилам внятен жалобный глагол, И зверю, и несмысленному древу, — Но не Тебе, Всевидящий Творец, Презревший муку племени людского, Не милующий плачущих сердец, Не внемлющий отчаянного слова, Не ставивший вовек препоны злу, Не даровавший праведным награды… Услышь! Я в небо возношу хулу, Когда молитве небеса не рады! Услышь! Тебе глаголет жалкий прах! Пророком бывший, ныне ставший тленом, Тебе во славу, сатане во страх Я ратовал с усердьем неизменным. Зачем не умеряешь эту боль, Зачем не утоляешь эту жажду? Зачем — ответствуй, Боже! — и доколь Влачить страданье, коим ныне стражду? Зачем Ты сокрушал мои мечты? Зачем дарил и тотчас отнимал их? Зачем, Господь немилосердный, Ты Великим сотворил меня средь малых? О сеятель, забывший о посеве! О Ты, поправший собственный закон, — Я гневаюсь! И, говоря во гневе, Сулю Тебе неслыханный урон! Освобожденный от былого плена, Пылает факел моего ума! И круг земной, забав Твоих арена И рода человечьего тюрьма, Назавтра обратится битвы полем! О, я взбунтую злополучный род, И, вопреки томлениям и болям, Оковы Божьи смертный разорвет. Там, где согласно шелестят леса, Восставлено Тобою древо было: Его питала светлая роса И согревало ясное светило; Оно росло, оно стремилось вверх, Оно укрыло травы доброй сенью… Ты Сам его растил — и Сам поверг, Ты, недоступный страху и сомненью! Растил и я Господней славы ствол И пестовал его в миру, в котором Повергну это средоточье зол Перед смятенным человечьим взором».

И внял Господь сей дерзновенный глас, Подобный реву буйного потока, И гневом возгорелось Божье око, И гром твердыню горную сотряс, И молния ударила в пророка. И умер порицавший Судию… А Бог сошел во славе и печали, И хладный прах воспринял в пясть Свою, И схоронил в неведомом краю, Где никогда молитвы не звучали.

Все рабы обстоятельств — рабы у рабов. Лишь Единого раб — без цепей и оков. Оттого я воскликну, судьбу избирая: «Мне уделом — Единый, во веки веков!»

Один бизнесмен вернулся домой закрыл за собою замок дверной сосчитал свои деньги в доме пустом сосчитал и своих врагов, а потом стер из памяти все имена одно оставил на все времена и, свет погасив и окно распахнув, отрастил себе крылья, перья и клюв прыжок за окно как крылатая тень над спящим городом пролетел

Ты так, как и встарь, до конца — предо мной: далекий и близкий, чужой и родной. Ты — рана на сердце, и кровь, как в огне, алеет, сверкает, поет в вышине. Послушай, как голос кричит в никуда: тебе, для тебя, о тебе — навсегда…

Я его встретил около Пьяццы, он щелкал Италию на фотопленку. Он помнил, что надо в ней что-то увидеть и умереть; но забыл, что точно, вот он и шлялся повсюду, как Каин, в широкополой техасской шляпе вместо каиновой печати. Кстати, потом нашли его мертвым, через два года, в лесах Вьетнама: ах да! Неаполь!

Как играю на скрипке в Дунее — Ходит пляс морскою волной. А двоюродный брат мой — священник, И священник — мой брат родной. Пусть читают святые книги — Я и в этом не уступил: Всё читаю я книгу песен, Что на ярмарке в Слайго купил. Как помрем и пойдем на небо И придем к Петру у ворот, Всех троих он улыбкой встретит, Но меня пропустит вперед. Потому что праведный — весел, Коль родился не в горький час, А веселым по нраву скрипка, А веселым по нраву пляс. И завидев меня, столпится Райский люд, закричит: «Вот те на! Да ведь это скрипач из Дунея!» И запляшет, как в море волна.

Умолкни, неизбывный сладкий Зов! Ступай к небесным стражам-овчарам — Пускай кочуют до конца веков Тебе вослед сияньями во тьме. Иль не слыхал ты, что душа стара, Что ты — в прибое, в шелесте дубов, И в крике птиц, и в ветре на холме? Умолкни, неизбывный сладкий Зов.

Брожу одиноко У кромки озерных вод, Где ветер кричит в осоке: «Пока небосвод С оси не сойдет, и не рухнет полюс, И руки не ввергнут в бездну Стяги Запада и Востока, И свет не распустит пояс, — Не лежать тебе с милою вместе, Обнявшись во сне глубоком».

Или не слышишь зов мой, белая лань без рогов? Я стал красноухим псом, искусным в твоих следах. Прошел я Тропу Камней и гибельный Лес Шипов, Ибо кто-то вложил в мои ноги надежду и страх, Ненависть и желанье гнать тебя день и ночь. С ореховым посохом он встретил меня в лесах, Только взглянул без слова — и я уже мчался прочь, И голос мой с той поры сделался лаем пса, И мимо меня летят Время, Рожденье, Рост. Когда же Вепрь без щетины придет с Заката, клыком Выкорчует огни солнца, луны и звезд И, с ворчаньем улегшись во тьме, устроится на покой.

Отведал я эля из Края Вечно Живых И стал безутешен — мне ведомо всё отныне: Орешником был я, когда средь моей листвы Изогнутый Плуг и Кормчей звезды твердыню В небесную высь вознесли в незапамятный год; Я был тростником — стлался коням под копыта; Я стал человеком — ветру заклятым врагом, Ведающим одно: не будет вовек избыта На груди у любимой его вековая боль, Губами к ее губам до смерти ему не прижаться. О звери лесные, о птицы небес, доколь Любовными вашими криками мне терзаться?

О, кто сказал, что красота минует, словно сон? Тоскуют алые уста, надменны и скорбны, О том, что мир не посетят чарующие сны С тех пор, как траурным костром взметнулся Илион И пали Уснеха сыны. И мы в тревогах и трудах рассеемся, как дым, Но среди обликов людских, струящихся с земли, Под бренной пеною небес, где звезды отцвели, Меж вереницы бледных волн под ветром ледяным Пребудет одинокий лик. Склонитесь, ангелы, пред ней в заоблачном дому! До вас и прежде, чем в тиши раздался первый вздох, Над бездной водною витал усталый добрый Бог: Он расстелил зеленый мир по слову Своему Ковром для этих легких ног.

Шепталась с птицами луна, и я воскликнул: "Пусть Не молкнут крики кулика и ржанки горький стон, — Но где же нега слов твоих, и радость их, и грусть? Смотри: дорогам нет конца, и нет душе приюта». Медово-бледная луна легла на сонный склон, И я на Эхтге задремал, в ручьевой стороне. Не ветер ветви иссушил, не зимний холод лютый — Иссохли ветви, услыхав, что видел я во сне. Я знаю тропы, где идут колдуньи в час ночной, В венцах жемчужных поднявшись из мглы озерных вод, С куделью и веретеном, с улыбкой потайной; Я знаю, где луна плывет, где, пеною обуты, Танцоры племени Дану сплетают хоровод На луговинах островных при стынущей луне. Не ветер ветви иссушил, не зимний холод лютый — Иссохли ветви, услыхав, что видел я во сне. Я знаю сонную страну, где лебеди кружат, Цепочкой скованы златой, и на лету поют, Где королева и король в блаженстве без отрад Блуждают молча: взор и слух навек у них замкнуты Премудростью, что в сердце им лебяжьи песни льют, — То знаю я да племя птиц в ручьевой стороне. Не ветер ветви иссушил, не зимний холод лютый — Иссохли ветви, услыхав, что видел я во сне.

Король Эохайд с закатом солнца въехал в лес От Тары к западу. Спешил он к королеве И далеко опередил бойцов усталых, Что, погоняя скот, плелись через болото. И где сплели березы свет зеленоватый С голубизной плюща, увидел он оленя Белее творога, с глазами цвета моря. Заметив, что стоит он поперек тропы И пядей росту в нем поболе, чем в оленях. Король застыл, разинув рот и сжав поводья, Но снова в бег пустил дрожащего коня. Наперерез олень помчал, склонив рога, И бок коню вспорол. Король Эохайд отпрянул, И выхватил свой меч, и острие нацелил Против оленя. Рог, ударившись о сталь, Вдруг зазвенел, как будто был из серебра, — О сладостный на слух, волшебный, грозный звон! Скрестились рог и меч, в борьбе тесня друг друга, Как если бы сошлись олень с единорогом В бою средь африканских Лунных гор. Но наконец рога двойные, вспять подавшись, С размаху под одним ударили, пронзив Коню живот. Король Эохайд отбросил меч И, обхватив рога могучими руками, Глазами впился в глаз, зеленый, как волна. Так в пешей схватке взад-вперед они топтались, Покуда вся земля вокруг не сбилась в топь. Сошлось с бедром проворным мощное бедро, А руки, что в себя вобрали силу мира, — С копытом и ветвистым рогом, быстроту Впитавшими из тонкой пустоши воздушной. И сквозь кустарник, по корням, плющом увитым, Ломились, искры высекая из камней, Под крики птиц в листве и стрекотанье белки. Но наконец король, к стволу большого бука Притиснув жесткий бок, оленя повалил И, на колени встав, занес кинжал. И тотчас Олень исчез, как тень, бесследно; только крик — Как скорбный стон того, кто горестно кричит, Навек с немыслимым сокровищем расставшись, — Блуждал в голубизне и зелени листвы И вился ввысь, в полете распадаясь, Пока не стало всё как тень или виденье, — Когда б не топь вокруг, когда б не лужа крови И конь растерзанный. Король Эохайд бежал До самой Тары, не переведя дыханья, Пока не увидал раскрашенной стены И бронзовых колец на тисовых столбах Больших ворот; но хоть светились тусклым светом От ламп висячих все распахнутые окна, Ни скрипа двери, ни шагов не доносилось, И голоса не долетали с тропок сбитых, Что ко дворцу вели от пашен и колодцев; Ни позади, ни впереди ни звука Король не услыхал, — и лишь на горизонте Мычало стадо, по болоту пробираясь. Дурная весть для королей — молчанье в доме, Куда с победой возвращаются. Король, С дрожащим сердцем меж столбов пройдя, увидел: В безлюдной пустоте огромной тронной залы Сидит, бледна лицом, пряма и недвижима, Этайн — и острый меч у ног ее блестит; Вцепились пальцы намертво в скамью, Взор холоден и тверд, поджаты губы: Неведомая страсть ее одела камнем. Заслышав звук шагов, она очнулась, — Но только лишь король раскрыл пред ней объятья, Вскочила со скамьи и молвила, отпрянув: «Я отослала в лес и на поля Всех воинов и слуг высокой Тары: Желаю я, чтоб ты один судил Ту, кто винит себя. Найдешь безвинной — Она в лицо знакомое не взглянет, Покуда приговор не огласишь. Найдешь виновной — больше никогда Она в лицо знакомое не взглянет». Тут побледнел король, как и она, Постигнув, что сейчас уста ее откроют, Что означает страшный этот день. «Ты сам меня привел, — рекла она, — Туда, где брат твой Ардан восседал, Не двигаясь и с места не сходя, Окованный недугом неизвестным — Ты мне велел заботиться о нем А коль умрет — курган над ним насыпать И огамом прозванье начертать». «Он жив?» — спросил Эохайд. «И в добром здравье». «Коль живы он и ты, не в тягость мне Иные злоключенья и утраты». «Я приказала уложить его Под этой крышей и сама ему Носила пищу — он вкушал из рук моих Неделя за неделей. И когда Я спрашивала: «Что тебя терзает?» — Молчал в ответ и лишь терзался горше, Но я не унималась. Наконец Он выкрикнул: «То, что меня терзает, Безгласным камнем сердце облекло». И я сказала: «Что бы ни таил ты, Крушение надежд иль смертный ужас, — Откройся мне, и я пошлю гонцов: Пускай весь мир объедут, но найдут Тебе лекарство!» Тут он крикнул в голос: «Ты день за днем о том же вопрошаешь, А у меня бушует в сердце буря, Могучий вихрь несет меня и кружит И понуждает тайну оберечь». «Пускай таишь дурное помышленье, — Я возразила, — ничего дурного Не будет в том, коль выскажешь его; А что оно дурное, нет сомнений, Коль высказать его — и то ужасней, Чем заживо себя обречь могиле, А нас терзать догадками пустыми, Тенями, помрачающими ум». Он всё молчал. И я тогда склонилась И прошептала, чтоб никто не слышал: «Коль муку эту женщина наслала, Я воинов за нею отряжу Куда ты скажешь, хоть и в дальний Лохлан, И будь ей то на радость иль на горе, И кто б ни вышел на ее защиту, — Они возьмут ее и приведут Взглянуть на дело рук ее коварных: Пускай погасит стог, что подожгла; И будь она в шелках или в короне, А всё ж смирится, ибо в сердце знает, Что в этом мире нам один удел, Что с нас довольно — пусть на краткий миг — Мужьям и детям даровать блаженство». И тут поддался он помимо воли И высказал, что жаждал утаить, Хотя и жаждал высказать безмерно. Вздохнул и молвил: «Ты, лишь ты сама Могла б найти лекарство от недуга». Я поднялась и вышла. Девять дней Вкушал он пищу от чужих людей, А я металась девять дней в кругу Раздумий гибельных, шепча порою, Что лишь могильный холм неисцелимый Сомненье усмирит и состраданье. А через девять дней я вновь предстала Пред ним и, тихо голову склоня, Велела в час полночный тайно выйти И разыскать лачугу лесоруба От Тары к западу, в орешнике густом (Надежда сил придаст ему, я знала), И ждать там друга, что, как он сказал, Найти лекарство может от недуга, — И друг придет. Когда сгустилась ночь, Я пробралась сквозь буковую чащу И дом нашла в орешнике густом. Там факел догорал и, растянувшись На груде шкур, спал Ардан непробудно: Как ни звала его, как ни пыталась Поднять — он не очнулся ото сна. Я прождала до середины ночи И, устрашась, что по дороге в поле Меня заметит здесь пастух иль пахарь, Ступила за порог. Средь скал, плющом увитых, Как меч, горящий синевою неба, Предстал передо мною некий муж, Исполненный величья неземного, И на меня воззрился острым взором, Как коршун. Задрожав от головы до пят, Я перед ним застыла куропаткой. Но в голосе его звенели чары. «Как долго! — молвил он. — И как постыло Смотреть из глаз чужих, чужим губам Вверять слова любви… Да, то был я! То я вложил любовь в того, кто здесь простерся; Теперь же, выманив тебя сюда, Где нам не помешают, извлеку Из спящего любовь — оставлю сон. И, пробудившись с солнцем, он воспрянет, Протрет глаза и даже не припомнит, Что за недуг весь год его терзал». От страха я попятилась к стене, Но голос сладостный звенел, не умолкая: «О женщина, я был тебе супругом, Когда ты мчалась на потоках ветра, Когда плясала в вихре и прибое, Во дни, которых смертной не припомнить. Тебя сманили в колыбель, но всё же Пришел я вновь назвать тебя женой». Я больше не боялась — этот голос Во мне затронул память об ином. Но молвила я так: «Король Эохайд — Супруг мне здесь. И с ним познала я Всё счастье женщины». Тогда вскричал он властно, Ввергая тело в дрожь, как под смычком струну: «Какое счастье?! Знать, что неизбежный Венец любому счастью — мертвый камень?! Но знай, что в наших призрачных чертогах Блаженству нет предела в пресыщенье, Не гложет время юную красу, Не устает танцор кружиться в танце, Не встретишь скорби ни на чьем лице, — Лишь я один скорблю среди счастливцев Над ложем, опустевшим без тебя». «Но как любить, — я молвила в ответ, — Когда нельзя вздохнуть с лучом рассветным, Упавшим мне на ложе и явившим Из тьмы черты возлюбленного мужа: "Не вечны эти сила и краса!"? Не стоила б любовь своих мучений, Когда бы он порою, утомленный, Не засыпал без сил в моих объятьях И в муже я б не видела дитя. Тот ничего не знает о любви, Кто не постиг: она гнездо свивает Лишь на уступе узком, ненадежном Над пропастью, открытой всем ветрам». А он воскликнул: «Хочешь или нет, Ты всё равно вернешься к нам по смерти, И эта жизнь твоя в людском обличье Из памяти изгладится навеки! К чему мне лишних тридцать, сорок лет Наедине с бессмысленным блаженством?» И сжал меня в объятиях, но я Вскричала, отстранив его: «Не верю! Чтоб эта жизнь, подслащенная смертью, Забылась?! Нет! А коль поверю — С двойною жаждой припаду губами К тому, что дважды бренно!» И на том Он вдруг, как тень, растаял под руками. Я удержалась — ствол большого бука Не дал упасть. И, за него цепляясь, Я услыхала пенье петухов Над сонной Тарой». Поклонился ей король, Благодаря за состраданье к брату, И за посул ее, и за отказ. И тут со склона донеслось мычанье, И вслед за стадом в тисовых воротах Толпа бойцов усталых показалась, А брат Эохайда вышел им навстречу Приветить их, не помня ничего.

Едва заслышу ржанки крик Иль ветром колыхнет тростник, — Передо мной встают во мгле Наследник Улада, Байле, Буана сладкоустый сын, И дева нежная Айлин, Лугайда дочь, владыки юга, Навек желанные друг другу. Их пыл иссякнуть не успел; Ни груз забот, ни дряхлость тел Им не поставили предел; И, не вкусив утех земли, Они в бессмертье расцвели. То было в дни, когда Христос Свое ученье людям нес, Но Бурый Бык еще страну Не вверг в жестокую войну. Байле Медовые Уста — Кого еще иной простак Байле Малоземельным звал, — Из Эмайн-Махи путь держал С толпой арфистов и певцов, С отрядом юных удальцов К равнине тучной Муйртемне В мечтах о будущей жене. И все вокруг на все лады Сулили счастье молодым. И вдруг навстречу им возник Худой растрепанный старик: Лишь полплаща на нем висит, Зеленых косм ужасен вид, И в башмаки набилась грязь, Но, как у белки, блещет глаз. О птичьи крики в облаках! О шелест ветра в тростниках! Они вовеки не дадут В простой любви найти приют: Какая-нибудь Кэт иль Нэн Для нас, безумцев, — тень и тлен Пред той, чей горестный удел Давно истлевший бард воспел. Но всё познавший узнает, Что жизнь нам дарит меж забот Лишь ласку уст и детский смех — И выше в мире нет утех. Так как же смеют нас дразнить Скотом истоптанный тростник И птицы — жалкий род бродяг, Игрушки ветра и дождя? «Несу я с юга весть Байле, — Сказал старик. — По всей земле Собрались люди как один Прощаться с девою Айлин. У всех, от старца до юнца, Обидой полнились сердца На то, что, чужака избрав, Айлин покинет отчий край, И больше им уж никогда Прекрасной девы не видать. Какой-то старец, придержав Ее коня, сказал: «Езжай Домой, найди в родных краях Себе достойного в мужья. Живи средь нас». И в тот же миг Какой-то юноша приник К ее руке и рек, дрожа: «Средь нас ищи, о госпожа!» С напрасною мольбой Айлин К толпе взывала: ни один Не сжалился. И, пав с седла, Она от горя умерла». О любящее сердце, ты — Игрушка собственной мечты И в ослепленье признаешь Тебя смущающую ложь За воплощенье худших бед, Что вечно чудятся тебе… Байле скончался, как стрелой, Сраженный в сердце вестью злой. Носилки из ветвей сплели Ему друзья и принесли Байле туда, где каждый год Меж бронзовых столбов ворот Пес Улада сидел, в тот день Всегда оплакивая тень Злосчастной дочери певца И тень героя, чьи сердца Не разлучились до конца; В тот день изменника удар Сгубил их в давние года — И Пес рыдал… Но не нашлось В угрюмом сердце новых слез: К тому, что на его порог Байле под грудой камня лег, Остался безучастен Пес — Лишь пару валунов принес. На счастье наше, мы живем Среди хлопот единым днем: Что с глаз долой — из сердца вон. Но серой птицы клюв кривой И серый стебель тростника Всё помнят давние века, И Дейрдре, и того, кто с ней… И мы, гуляя с Кэт иль Нэн, В прибрежном ветре слышим вздох И укоризну: как ты мог Так быстро сдаться? Мы идем За Найси вслед одним путем. А птицы и седой тростник Так ясно помнят милый лик, Как будто видели вчера: Прекрасна Дейрдре и мудра — Ах, сердце знает, как мудра! А тот старик, коварный лгун, Плащ запахнувши на бегу, Уже спешил к Айлин; она, Толпою дев окружена, Меж бликов света и теней Вершила путь; и в полусне Мечтали девы, как ласкать Их будет чья-нибудь рука На брачном ложе в нежной мгле. Арфисты гордо шли вослед, Как будто музыкой могли Безумье сердца исцелить, Как будто трепетом струны Могли развеять страх и сны О бедах, ждущих впереди. Вскричал старик. «Еще один От зноя, хлада, ветра, волн Умчался прочь и погребен Среди равнины Муйртемне Под сонной грудою камней, И вечным Огмия письмом Начертано на керне том: "Байле из рода Рури". Но Решили боги уж давно, Что не взойдут Айлин с Байле На ложе брака на земле, Зато изведают любовь, Сомкнув объятья вновь и вновь В иных полях, где круглый год Сбирают пчелы дикий мед, — И новость эта не нова». Он смолк — Айлин была мертва. Увидев то, старик опять Проворно бросился бежать — Помчался, на бегу смеясь, К холму, где некий бог иль князь Изрек законы в старину И тем объединил страну; То место свято чтит народ И Троном Лейгина зовет. Всё круче ввысь тропа вела; Над путником сгущалась мгла; Но с нежным клекотом к нему Спустились, рассекая тьму, Два лебедя, между собой Цепочкой скованы златой; Они его узнали: он Пред ними встал преображен — Высок, румян и горделив; И с легким трепетом легли Его воздушные крыла На струны арфы, что сплела Этайн, Мидирова жена, Любовной жаждой сожжена. А тех двоих, Айлин с Байле, Как назову? В подводной мгле Две рыбы, к плавнику плавник, Плывут меж лилий водяных; Две мыши на снопе зерна, Забытом посреди гумна, Друг к другу жмутся в темноте; Две птицы в ясной высоте, Где тучи разорвал восход; Нет, — веки ока в час ночной; Иль два столба одних ворот; Иль ветви яблони одной, Тенями переплетены; В едином звуке две струны Слились под пальцами певца, — Познали счастье без конца Те двое, ибо добрый друг Увел их в край, где нет разлук, Где им все тайны — напоказ: И город башен Гориас, И Финдриас, и Фалиас, И даже древний Муриас, Чьи исполины-короли Во дни младенчества земли Сокровищ были лишены, Утратив в тяготах войны Котел, меч, камень и копье, И погрузились в забытье; И мимо них, и меж руин Туда спешат Байле с Айлин, Где страж-гигант навек затих; И дрожь любви пронзает их. Нетленный мир пред ними лег: Они ступили за порог Земли и обрели покой Над величавою рекой, Где отразился только лик Далеких бледных звезд и блик Садов волшебных, что полны Лишь самоцветов наливных Иль яблок солнца и луны. Что им до нас? Они пьяны Вином из сердца тишины; И в час, когда сгустится ночь, Скользят в стеклянной лодке прочь В морскую даль, и, обнявшись, Глядят в безветренную высь, На пестрых шкурах возлежа; И птицы Энгуса кружат, Крылами белыми, как снег, Их овевая в полусне И дуновеньем ветерка Колебля волосы слегка. И над могилою Байле Нашли поэты древних лет Могучий тис; а где Айлин Уснула — яблоню нашли, И вся в цвету была она. И так как кончилась война, И мирно вновь жила страна, И бой у брода отгремел, И вышло время ратных дел, То все поэты собрались, Срубили яблоню и тис И на дощечках записали Все саги о любви, что знали. Пускай о дочери певца Рыдают птицы без конца, Пускай шумит о ней тростник, — Что мне, любимая, до них? Ведь ты прекрасней и мудрей Вернувшейся из-за морей И чище сердцем, чем она; Но тех двоих — забыть бы нам! О, неотступная мечта Сердец влюбленных — слиться так С любимым сердцем, как Айлин С Байле сплелись, уйдя с земли!

Там, в речной долине, где ты бежишь, поток, Где твой голос ночью звучен и глубок, Там, в речной долине, где воды твои мчат, Я гулял с любимой тридцать лет назад. Там, в речной долине, я брел теперь — и вот Тридцать лет исчезли, как туман над гладью вод. Там, в речной долине, где в камень склон одет, В голосе твоем живом я слышал ту, кого уж нет. Там, в речной долине, где летит вода, звеня, Голос той, кого уж нет, живым был для меня.

Мама, рано, очень рано завтра дочку разбуди — Завтра будет день счастливый, завтра радость впереди; Нету дня в году чудесней, веселее нету дня: Королевой мая, мама, завтра выберут меня. Много черных глаз в округе, но моих яснее нет. Хороши и Клэр и Мэри, есть и Марджори, и Кэт, Но — твердят — малютка Элис расцвела, красой маня… Королевой мая, мама, завтра выберут меня. Мама, сплю я крепко-крепко, так что, мама, ты смотри, Разбуди меня пораньше, лишь забрезжит свет зари. Надо мне набрать букетов на лужайке у плетня: Королевой мая, мама, завтра выберут меня. Угадай, кто первым встретил меня утром за мостом? Робин ждал меня в тенечке под ореховым кустом. Не забыл он, как вчера я хмурилась, его дразня, — Королевой мая, мама, завтра выберут меня. Мама, я была вся в белом, в белом с головы до пят, Проплыла, как призрак, мимо, не заметив его взгляд. Говорят, мол, я жестока — не страшна мне болтовня: Королевой мая, мама, завтра выберут меня. От любви — твердят — он чахнет, только мне его не жаль. У него разбито сердце, ну а мне что за печаль? Парни бравые сбегутся, красоту мою ценя, — Королевой мая, мама, завтра выберут меня. Мама, вместе с крошкой Эффи завтра тоже приходи, Как я стану королевой, мама, завтра погляди. Соберется вся округа в честь торжественного дня. Королевой мая, мама, завтра выберут меня. Ветви жимолости свили нам беседку у ворот, Сладкий запах горицвета над полянами плывет, А калужница — как брызги золотистого огня. Королевой мая, мама, завтра выберут меня. Мама, ветерки гуляют над притихшею травой И сияют ярче звезды в небесах над головой. Небо завтра будет ясным, радость праздника храня. Королевой мая, мама, завтра выберут меня. Завтра, мама, дол зеленый будет свежестью омыт, Первоцветы запестреют на холмах среди ракит, Заблестит под ярким солнцем речка, весело звеня, Королевой мая, мама, завтра выберут меня. Так что, мама, очень рано завтра дочку разбуди — Завтра будет день счастливый, завтра радость впереди, Завтра будет день чудесный — нету радостнее дня: Королевой мая, мама, завтра выберут меня.

Как, Папою святой конклав избрал того, о ком Мы все молились горячо? Он был с нуждой знаком. Его отец смиренный был обычным рыбаком. Но мальчик рос весьма смышлен и цену книгам знал. И вот уже священник он… епископ… кардинал. И выскочкой его тогда никто не называл. Но кто скривится, кто тишком соседа подтолкнет, А кто презрительно шепнет: «Какой, однако, взлет! Не меч с ключами, сеть Петра — вот нынче прихоть мод!» А он — о чистая душа! — в ответ: «Всё так, друзья. Из грязи в Князи Церкви лезть — увы, вина моя. Но место не забыть свое придумал способ я». И вот в покоях своего роскошного дворца Не герб старинный, не доспех — отраду гордеца, — Повесил он рыбачью сеть, наследие отца. И все шептались, сражены подобной простотой: «Вот сердце, что не тронуто мирскою суетой! Лишь он достоин Папой быть — он истинный святой!» Он Папой стал. К его стопам явились мы тогда. Но только смотрим — где же сеть? Исчезла без следа. Померкла скромности скрижаль, горящая звезда! Переглянулись молча мы — и я за всех вскричал: «Отец, зачем убрали сеть, наш светлый идеал?» А он в ответ: «Ведь рыбку я в нее уже поймал».

Бейте рюмки и бутылки, Бейте хрупкое стекло! Жгите пробки, гните вилки Бильбо Бэггинсу назло! Обмакните в жир салфетки, Искромсайте их ножом! На пол выкиньте объедки И залейте их вином! Кочергой посуду смело Искрошите в порошок, Если что осталось целым — Бросьте в мусорный мешок! Бейте хрупкое стекло Бильбо Бэггинсу назло!

За дальний кряж туманных гор, Во тьму и мрак подземных нор Рассветный час проводит нас За кладом, скрытым с давних пор. Здесь силу мощных чар сплетал Кузнец, пока узор ковал. Во мгле, в горах, где дремлет страх, В чертогах гномьих пел металл. Эльфийским королям творцы Ковали дивные венцы, И блеск лучей в клинки мечей Ловили гномы-кузнецы. Они искусно в нить одну Свивали солнце и луну, И звездный рой они порой С небес низали на струну. За дальний кряж туманных гор, Во тьму и мрак подземных нор Рассветный час проводит нас: С врагом еще не кончен спор! В чертогах в глубине Горы Шли встарь роскошные пиры, Но гномов тех веселый смех Никто не слышал до поры. Стонали сосны в вышине, Огонь метался по стерне, Взмах черных крыл луну затмил, И страх катился по стране. Во тьме тревожно бил набат, Был город пламенем объят: К ним, разъярен, летел дракон, — Искал спасенья стар и млад. И знали гномы в этот раз, Что пробил им тяжелый час. Во мрак земли они ушли, Скрываясь от враждебных глаз. Вдаль, за туманный окоем, На бой с драконом мы уйдем. Рассветный час проводит нас — Мы древний клад себе вернем!

Уплывайте в час заката В край, где были вы когда-то, Из глухих подземных залов, Мимо гор, где дремлют скалы, Где парят над лесом птицы, Где в оврагах тьма таится, И, покинув тени гор, Выплывайте на простор. Вдаль плывите беззаботно Мимо камышей болотных, Сквозь вечерние туманы, Что ложатся на поляны, Вдаль спешите чередою За летучею звездою. Вплоть до самого восхода По шумливым быстрым водам Поспешайте друг за другом Дальше, к югу, дальше — к югу! Мимо сел и мимо башен, Мимо пастбищ, мимо пашен, К тем садам в краю холмистом, Где на солнце гроздь душиста Зреет в радость всей округе, — Там, на юге! Там, на юге! Уплывайте в час заката В край, где были вы когда-то!

Король страны подгорной, Прозрачных быстрых вод Вернется в зал свой тронный И властвовать начнет. Венца запляшут блики, Ударят арфы в лад, И песни дней великих В чертогах зазвучат. Рассеются туманы, Качнет ветвями лес, И золото фонтаном Взметнется до небес. Заблещет ярче солнце, Всем горестям конец, Когда король вернется В подземный свой дворец.

В чертог под сумрачной Горой Король вернулся, как герой. Врагам на страх повержен в прах Дракон безжалостный и злой. Наш меч остер, и тверд булат, И неприступна крепость Врат. Сокровищ вид сердца бодрит И гномы клад свой отстоят! Здесь силу мощных чар сплетал Кузнец, пока узор ковал. Во мгле, в горах, где дремлет страх, В чертогах гномьих пел металл. Искусно гномы в нить одну Свивали солнце и луну, И звездный рой они порой С небес низали на струну. Наш древний трон освобожден, Стекайтесь к нам со всех сторон! Средь темных гор назначен сбор, Все к Королю под сень знамен! Услышьте, братья, этот зов, Спешите в край своих отцов! Здесь у Ворот Король вас ждет И ждет награда храбрецов.

Споем, все, кто весел, споем же все вместе! Пусть ветер разносит хорошие вести. А месяц на небе — как серп в звездном поле, И ясная Ночь вся в цвету на престоле. Танцуйте, кто весел! Станцуем с друзьями! Трава мягким шелком лежит под ногами, Река в серебре, до рассвета далече. О, как весел май! Весела наша встреча! Теперь пойте тише, пусть сладкой дремотой Забудется странник, отринув заботы. Сплетем ему сон, беспечальный, счастливый, Баюкайте путника шелестом, ивы! Сосна, не вздыхай, помолчи до восхода, Река, приглуши свои шумные воды. Потише, потише, терновник с ольхою! Пусть всё кругом полнится тихим покоем!

Ведут дороги всё вперед, Им нет конца и края. Среди лесов, среди болот Бегут они, петляя, К пещере в толще гор и скал, Где солнца нет в помине, К ручью, что моря не видал, А пересох в пустыне… Бегут дороги в дождь и в зной, По мхам и бурелому Вперед — под солнцем, под луной, Но всё ж вернутся к дому. И тот, кто шел в огонь и мглу Опасною дорогой, Увидит вновь ручей и луг У своего порога.

Скакуны седогривой бездны, с ревом, полным глухой тоски. Вы яритесь у стен железных — так враждебны и так близки. Кто сумеет в мечте о чуде этот рокот в слова облечь? Ведь издревле умели люди понимать дикарскую речь. Оглушен, в монотонном гаме я читаю вязь на песке — Непонятными письменами на неведомом языке. Нарастая, пенясь в полете, опадая — возвысьте глас: Вы какую песню поете? О чем ведете рассказ? Вы взметнетесь — летят столетья пеной кипучих вод Вы рассыпетесь — многоцветье ярких радуг в брызгах встает. Ваше пенье полно покоя? Ликующей силы полно? Иль звучит в нем горе людское, что исправить вам не дано? Это плач о вечной потере? Это песня сплошных утрат — О семье, что все ждет, не веря, что отец не придет назад? О невесте с угасшим взглядом? О слезах рыбацкой жены? О том, что не знает пощады вековечный голод волны? Рядом, бурей отпущен, средь песка и обломков скал Он лежит, к небесам гнетущим обратив предсмертный оскал Но когда, со стихией споря, всё слабел он перед концом И врывалось в легкие море, наливалось тело свинцом И валы, добычей играя, на утесы швыряли его — Там, у самого края, за которым нет ничего, — Когда подступало забвенье, как море — без берегов, Постиг ли пловец это пенье, этот зловещий рев? «Смертный! Смешно и дико ответы у нас искать. Правит нами Владыка, мы — его верная рать. Тот, кто вздымает волны, тот цель назначает им. Воле Его покорны, мы по миру бездумно мчим. Разве волнам пристало дознаваться — зачем и куда? Мы в этом смыслим мало, ты — не поймешь никогда, Засим неизменно будем исполнять веленья судьбы: Вечной загадкой людям, навеки — Его рабы».

Добрые люди, вы, что киркой Землю рыхлите, трудитесь смлада, Нет, не скопить вам казны никакой, Только большая ли в этом досада? Хлеб ежедневный — чем не награда? Знаю, что нет средь вас приверед. Тому, кто работает, много ли надо? Хлеба да каши на старости лет. И вы, ремесленники-мастера, Вы о достатке радеете много, — Тот же, кто трудится ради добра, Может ли быть осуждаем строго? С вами да будет Божья подмога! Однако помните, что не след Милости большей просить у Бога, Чем хлеба да каши на старости лет. Ты, возводящий то замок, то храм, Цех созидателей, люд бывалый, Днем потрудившись, по вечерам Ешь до отвала, выпей, пожалуй, Плоть утомленную малость побалуй — Проку в голодном работнике нет; И тебе да воздастся толикой малой Хлеба и каши на старости лет. Вы, кто скитаетесь вдоль дорог, Бродите ради купли-продажи, — Знаю, как жребий ваш беден, жесток, — Не дотащивши последней поклажи, По могилкам у трактов лежите, как стражи, Только лучше — придите домой напослед: Да пошлет вам Господь барышей, и даже Хлеба и каши на старости лет. Слушай, точильщик, носильщик, меня; Все вы, работа чья поневоле Тяжче становится день ото дня, — Стоит ли ждать воздаянья в юдоли? Ешьте и пейте с друзьями, доколе В радость желудку — добрый обед, — И да вкусите (чего же боле?) Хлеба и каши на старости лет. Работники, слушайте также и вы: Все богачи минувшей эпохи, И Александр, и другие — мертвы. Так что утишьте горькие вздохи, И не горюйте, что дни ваши плохи, В редкость, да в радость зато мясоед: А кто не трудился — не взвидит и крохи Хлеба и каши на старости лет. И для себя помолился бы я Лишь о насущном хлебе да каше, Знают меня богачи и князья — Жизнь оттого не сытней и не краше. Но — избежать ли назначенной чаши? Что ж, как обычно, закончу куплет: Боже, прости прегрешения наши, Дай хлеба да каши на старости лет.

Добрые люди, сестры и братья, И счастливцы, и горемыки, Вы приглашаемы все без изъятья К наиверховнейшему Владыке. Видите жало разящей пики? Это за вами послан гонец. Скоро начнется праздник великий, Так что и в путь пора, наконец. Вместе ли, врозь ли, поодиночке — Следуйте в Мельничную страну, И не пытайтесь просить отсрочки — Все у одних законов в плену. Так заповедано в старину: Копьеносца завидишь едва-едва, Отныне дорогу помни одну — Туда, где вертятся жернова. Мельник верховный, Владыка слепой, Движущий мельницы на ветру, Всех ожидает единой толпой У себя на празднике, на пиру. Каждый, свой срок проживши в миру, Должен достигнуть его предела, Придет под землю, к его двору, Едва с душой разлучится тело. Папа и каждый его кардинал, Как непременные визитеры, На мельничный ожидаются бал; Епископы, официалы, приоры, Покинув монастыри и соборы, Без различия сана и старшинства, Спешите — времени нет на сборы — Туда, где трудятся жернова. К празднику пусть стопы устремит Каждый аббат и смиренный инок, Августинец, лоллард и богармит, Также и добрых сестер-бегинок, Нищенок, страждущих сиротинок, В жизни вовек не знавших утех, Ждут непременно, ждут без заминок: Мельничный праздник — праздник для всех. И вы, императоры, короли, Владыки княжеств, баронств, поместий, Узнайте: должные сроки пришли, К празднику мельниц грядите все вместе, Не время теперь для ссоры, для мести, Но там, где трудятся жернова, Примите достойные вашей чести Знаки отличия и права. Суверены, канцлеры и министры, Сколько ни есть вас теперь на земле, Все губернаторы, все бургомистры, Банкиры, искусные в ремесле, Мытари, слуги — в том числе Лакеи, привратники, повара; И мореходу на корабле Поспешить на праздник мельниц пора. Братства купцов, городская элита, Самоуверенные богачи, Забудьте подвалы, полные жита, От сундуков заветных ключи, Суконщики славные и ткачи, Гильдия сильная и деловая, Вам с собой ни батиста не взять, ни парчи, К празднику мельниц отбывая. Когда Владыка Мельниц направит Своего настойчивого слугу, То все дела приглашенный оставит, Ни у кого не будет в долгу; Помните, люди, на каждом шагу Мной повторяемые слова: Вас дожидаются в общем кругу Там, где вращаются жернова. Заботится Главный Мельник о свите И подбирает юных пажей — Порасторопней, породовитей, И поизящней, и посвежей; Здесь не нужно ни шпаг, ни французских ножей, Забудь обо всем, драчун и бездельник, Ибо в пределы своих рубежей Тебя приглашает Великий Мельник. Праздник без женщин — праздник ли, право? Женщина — праздника цвет и душа. Здесь множество дев различного нрава, Каждая — чудо как хороша, Движется, шлейфом плавно шурша, Радуясь празднику, светской удаче, — Впрочем девицы, на праздник спеша, Мельниц не видят, ибо незрячи. Девушки, помните, время близко. Кажется, нынче — танцуй да пой, Нынче служанка ты либо флейтистка Весело двигаешь легкой стопой, — Полюбоваться бы славной толпой: Молодость, радость, яркий румянец… Однако ступайте общей тропой: На Празднике Мельниц продолжите танец.

Сначала страх, и следом — ужас, всё слышно, истреблен покой. И шторм, в просторах обнаружась, грядет: надежды никакой на то, что гром судьбы не грянет. Молчат часы, но на краю небес — уже зарницы ранят юдоль сию. Отчаянная и глухая, ничем не ставшая толпа, от омерзенья иссыхая, кружит, презренна и тупа, по ветхой Западной Европе, — но только в пропасть, в никуда, беснуясь в ярости холопьей, спешит орда. Себя считая ветвью старшей и оттого рассвирепев, бубня глухих военных маршей пьянящий гибелью напев, им остается к смерти топать, в разливе гнева и огня порабощенных — в мерзость, в копоть гуртом гоня. Теперь ничто не под защитой, — но всё ли сгинет сообща, затем ли Крест падет подрытый и рухнет свастика, треща, затем, чтоб серп вознесся адский, Европа, над твоей главой — сей полумесяц азиатский там, над Москвой?..

В Исландии, где меж скалами фьорда Стоит Акурейри, я вздремнул; Я слушал, как монотонно, гордо Звучит в пустоте водопадный гул. Приглядываясь к прибрежным каменьям, Кружится лысый орлан-разведчик, Лишь овцам и северным оленям Пастись привычно у здешних речек. Здесь низвергающаяся вода Выдалбливала гранит на дне. Я спал, но думал: кто знает, куда Корабль увозит меня во сне? Я спал, как спать вовек не смогу На койке своей, вдали от земли; Кто ведает — на каком берегу После крушенья меня спасли? Я видел во сне — зачем, почему? — Как между богами грянул Рагнарек, Падала глыба за глыбой в дыму, Будто за легким шариком шарик. Однако проснулся я, и снова Увидел поток, летящий с кручи, Луна средь неба, еще ночного, Скользила в зарю, как маяк плавучий. Птицы да скалы — всё неизменно, Радуга в падающей воде; Но поднялись травы мне по колено, И корабля не видать нигде. Предел и горестям, и заботам Находят люди в этом краю, Смыло ревущим водоворотом Тревогу бессмысленную мою. В Исландии, где водопад у фьорда И порт Акурейри, вздремнулось мне, Светлее и чище — знаю твердо — Стала душа моя в этом сне.

Без боли вспомнить не могу, Как погибал с тоски И знал, что к морю убегу Навстречу другу иль врагу: Так грезят моряки. Я ныне ото всех вдали, Вокруг — единый океан, Где ни Елена, ни Тристан Не породят фатаморган, И здесь я слышу зов земли… Здесь мысленно уйти могу, Давнишним грезам вопреки, Туда, где берегут пески Последний, узкий след доски На берегу.

Как властно ты влечешь меня, земля родная… Я не могу прожить и дня, не вспоминая о том, как шелестит листва под солнцем — либо как беспредельна синева в Парамарибо… Там зной вскипает, вопреки тому, что рано… Там раскрывает лепестки цветок банана… Там в каждой жилке аромат и в каждой фибре… Там слышится напев цикад и песнь колибри… Там славят девушки рассвет среди росинок… Там женщины почтенных лет спешат на рынок. Там кашу нынче, как вчера, толкут старухи; Там коротают вечера на ветках духи… Куда же нынче завели меня невзгоды, зачем от родины вдали бреду сквозь годы? Здесь всё, чему душа дана, задушат вскоре, здесь только голод и война, здесь смерть и горе. Когда же завершит покой земную драму? В Голландии живу тоской по Суринаму. Как манит сердце журавля вернуться в сроки — влечет меня моя земля, мой дом далекий…

Все, что навек ушли во тьму, чей разум вечностью утишен, — когда, и где, и в чьем дому их тихий зов бывает слышен? Коль он предвестье, то к чему? Ведь, без сомнения, они живут в стране блаженной ныне, где весны длятся искони, где бледен берег звездной сини и где не наступают дни. Зачем так часто нам слышна их жалоба; зачем, как птица, меж гулких стен скользит она и так отчаянно стучится в стекло закрытого окна? О чьей твердят они беде, в разливе сумрака над садом забыв о скорби и суде? Они томятся где-то рядом и сетуют. Но где? Но где?

Больной не спит, он издалече внимает сумрачные речи вещей: оконной рамы всхлип, разболтанной кровати скрип, глухое тиканье часов, шуршание вдоль плинтусов, несчастной кошки долгий вой и стук шагов по мостовой; пьянчужка, пропустивши чарку, бредет по направленью к парку, где каплет желтая листва, где, слышимый едва-едва, под банджо голос испитой вздыхает о земле святой, перевирая текст псалма — бред воспаленного ума; обрывок старого романса и пляска мертвецов Сен-Санса, фанфар полночный унисон, погасших звезд немолчный стон, о мертвых детях плач без слов, и трепет влажных вымпелов, и женский смех, и лай собак, и колокольца мерный звяк; старанье крохотной личинки — она грызет сиденья, спинки, ко всем событиям глуха; и резкий окрик петуха, затем другой, в ответ ему; зверь, что влачит людей во тьму, зевает, мрачен и велик… нет, это тонущего крик! И совесть, как сверчок, стрекочет, и червь забвенья душу точит, жужжит во тьме пчела мечты, сомнений ползают кроты… и мышь во мраке что-то ест, а там, где замаячит крест, — там чахлой смелости росток и возбужденной крови ток. Ледок, на ручейке хрустящий, и колокол, во тьме звонящий, процессий шаркающий шаг, и слово — неизвестно как — звучит сквозь море тишины; полет серебряной струны, будильник, что идти устал, — и сердца треснувший кристалл. Да, сердце бедное не дремлет, и ждет, и постоянно внемлет; молчит забота, меркнет свет; вопросы есть, ответов нет!

Для крепких парней салун «Маламут» хорош и ночью и днем; Там есть механическое фоно и славный лабух при нём; Сорвиголова Мак-Грю шпилял сам за себя в углу, И как назло ему везло возле Красотки Лу. За дверью — холод за пятьдесят, но вдруг, опустивши лоб, В салун ввалился злющий, как пес, береговик-златокоп. Он был слабей, чем блоха зимой, он выглядел мертвяком, Однако на всех заказал выпивон — заплатил золотым песком. Был с тем чужаком никто не знаком, — я точно вам говорю, — Но пили мы с ним, и последним пил Сорвиголова Мак-Грю. А гость глазами по залу стрелял, и светилось в них колдовство; Он смотрел на меня, будто морем огня жизнь окружила его; Он в бороду врос, он, как хворый пес, чуял погибель свою, Из бутыли по капле цедил абсент и не глядел на струю. Я ломал башку: что за тип такой пришел сквозь пургу и мглу, — Но еще внимательнее за ним следила Красотка Лу. А взгляд его по салуну скользил, и было понять мудрено, Что ищет он, — но увидел гость полуживое фоно. Тапер, что рэгтаймы играл, как раз пошел принять стопаря, А гость уселся на место его, ни слова не говоря. В оленьей поддевке, тощий, неловкий, — мне слов-то не подобрать, — С размаху вцепился в клавиши он — и как он умел играть! Доводилось ли вам Великую Глушь видеть под полной луной, Где ледяные горы полны слышимой тишиной; Где разве что воет полярный волк, где, от смерти на волосок, Ты ищешь ту проклятую дрянь, что зовут «золотой песок», И где небосклоном — красным, зеленым — сполохи мчатся прочь? Вот это и были ноты его… голод, звезды и ночь. Тот голод, какого не утолят бобы и жирный бекон. Голод, который от дома вдали терзает нас испокон. Пронимает тоскою по теплу и покою, ломает крепких парней; Голод по родине и семье, но по женщине — всех сильней: Кто, как не женщина, исцелит, склонясь к твоему челу? (Как страшно смотрелась под слоем румян красотка по имени Лу!) Но музыка стала совсем другой, сделалась еле слышна, Объяснив, что прожита жизнь зазря и отныне ей — грош цена; Если женщину кто-то увел твою, то, значит, она лгала, И лучше сдохнуть в своей норе, ибо всё сгорело дотла, И остался разве что вопль души, точно вам говорю… «Я, пожалуй, сыграю открытый мизер», — вымолвил Дэн Мак-Грю. Стихала музыка… Но, как поток, она вскипела к концу, Бурля через край: «Приди, покарай», — и кровь прилила к лицу. Пришло желание мстить за всё, — да разве только оно? Тупая жажда — убить, убить… Тогда замокло фоно. Он взглянул на нас, — я подобных глаз не видел, не буду врать; В оленьей поддевке, тощий, неловкий, — мне слов-то не подобрать; И спокойно так нам сказал чужак: «Я, конечно, вам незнаком, Но молчать не могу, и я не солгу, клянусь моим кошельком: Вы толпа слепцов, — в конце-то концов, никого за то не корю, Только чертов кобель тут засел меж вас… и зовут его Дэн Мак-Грю!» Я голову спрятал, и свет погас, — бабахнуло будь здоров! После женского крика зажегся свет, — мы увидели двух жмуров. Начиненный свинцом, — ну, дело с концом, — Мак-Грю лежал на полу, А чужак с реки лежал, привалясь к бюсту красотки Лу. Вот и вся история: на нее глядел я во все глаза. Допился ли гость до синих чертей? Не скажу ни против, ни за. У судей, наверное, много ума, — но я видел: в спешке, в пылу, Целуя, обчистила чужака красотка по имени Лу.

Навидались дел, кто денег хотел, Кто золото здесь искал; Тут въявь и всерьез въелся в жилы мороз — Сказанья полярных скал; Но поди опиши ночь в палярной глуши — Господи, помоги! — Ту ночь, когда средь Лебаржского льда Сжег я Сэма Маг-Ги. Нешто гнали враги теннессийца Мак-Ги, что хлопок растил испокон, — Узнай-ка поди; но Юг позади, а впереди — Юкон. Сэм искал во льду золотую руду, повторяя на холоду, Мол, дорогой прямой отвалить бы домой, твердил, что лучше в аду. Сквозь рождественский мрак упряжки собак на Доусон мчали нас. Кто болтает о стуже? Льдистый коготь снаружи раздирал нам парки в тот час. На ресницах снег, не расклеишь век, да и ослепнешь совсем; Уж чем тут помочь, но всю эту ночь хныкал один лишь Сэм. Над головой стихнул вьюги вой, над полостью меховой; Псы поели в охотку, звезды били чечетку, и Сэм подал голос свой, Он сказал: «Старина, мне нынче — хана, думаю, сдохну к утру; Вспомни просьбу мою в ледяном краю после того, как помру». Полумертвому «нет» не скажешь в ответ; а Сэм стонать продолжал: «Пуще день ото дня грыз холод меня — и в железных тисках зажал. Но лечь навсегда под покровом льда… Представить — и то невтерпеж; Счастьем или бедой, огнем иль водой — поклянись, что меня сожжешь». Смерть пришла на порог — торговаться не впрок, я поклялся: не подведу: И утро пришло, но как тяжело пробужденье на холоду! Сэму виделась тропка у плантации хлопка где-то в стране родной: А к ночи Мак-Ги отдал все долги, превратился в труп ледяной. Дыхание мне в той гиблой стране ужас перехватил, Обещанье дано — его все одно нарушить не станет сил; Труп к саням приторочен, торопись иль не очень — не об этом в итоге речь, Покорствуй судьбе, долг лежит на тебе: что осталось — то надо сжечь. Моги не моги, а плати долги, у тропы — особая власть. Проклинал я труп, хоть с замерших губ не позволил ни звуку пасть. Ночь темна и долга, и собаки в снега протяжное шлют вытье, Укоряя меня кружком у огня: не сделано дело твое. Вливался мой страх в этот бедный прах, тянулись дни и часы, Но я, как слепой, шел всё той же тропой; оголодали псы; Надвигалась тьма, я сходил с ума, жратва подошла к концу, Я место искал, он — щерил оскал; и стал я петь мертвецу. И добрел я тогда до Лебаржского льда — попробуй, не очумей! Там намертво врос в ледовый торос кораблик «Алиса Мэй». Я на Сэма взглянул и тихо шепнул, хоть был заорать готов: «Черт, операция! Будет кр-ремация — высший-из-всех-сортов!» Я взялся за труд: вскрыл полы кают, котел паровой зажег, Даже увлекся: насыпал кокса, не иначе — Господь помог; Ох, было дело: топка взревела, такое заслышишь — беги! Я в горячей мгле схоронил в угле тело Сэма Мак-Ги. Я решил, что не худо прогуляться, покуда тлеет покойник в дыму; Меркло небо во мраке, завывали собаки, быть поблизости — ни к чему. Всюду снег и лед, но горячий пот на лбу смерзался корой; Я долго бродил, но котел чадил и в небо стрелял порой. Сказать не могу, как долго в снегу длился тяжелый гул; Но небо врасхлест посветлело от звезд — и я вернуться рискнул; Пусть меня трясло, но себе назло я сказал: «Ну, вроде пора — Догорел твой друг!» — и открыл я люк, заглянул в потемки нутра. Я-то парень неробкий, но в пылающей топке Сэм спокойно сидел внутри: Улыбаясь слегка, он издалека крикнул мне: «Дверь затвори. Здесь тепло весьма, но кругом зима — как бы снегу не намело: Как в минуту сию, лишь в родном краю было мне так же тепло». Навидались дел, кто денег хотел, Кто золото здесь искал; Тут въявь и всерьез въелся в жилы мороз — Сказанья полярных скал; Но поди опиши ночь в полярной глуши — Господи, помоги! — Ту ночь, когда средь Лебаржского льда Сжег я Сэма Маг-Ги.

Это слышал я в баре у Кэйси — Савецкаво парня рассказ, Что свалил с Лубянки для горькой пьянки И сумел добраться до нас, От кровавой звезды уволок во льды Шрам да выбитый глаз. Ленин спит в саркофаге, реют красные флаги, и трудяги, к плечу плечом, Словно крысы, входя, ищут нюхом вождя — прощаются с Ильичом. Смотрят пристально, чтоб бородку и лоб в сердце запечатлеть, Вобрать до конца в себя мертвеца, который не должен истлеть. Серые стены Кремля темны, но мавзолей багров, И шепчет пришлец из дальней страны: "Он не умер, он жив-здоров". Для паломников он — мерило, закон, и символ, и знак, и табу; Нужно тише идти — здесь спит во плоти их бог в хрустальном гробу. Доктора в него накачали смолу для покоя людских сердец, Ибо если бог обратится в золу, то и святости всей конец. Но я , тавариш, нынче поддал… и открою тебе секрет, Я своими глазами это видал — других свидетелей нет. Я верно служил Савецкай стране — чекистом и палачом, Потому в живых оставаться мне всё одно не дадут нипочем; Тех, кто видел такое, не оставят в покое, будь сто раз себе на уме, За это дело только расстрела я дожидался в тюрьме. Но сумел сбежать, а в себе держать больше тайну я не могу; Бородой Ильича поклянусь сгоряча, разрази меня гром, коль солгу. На Красную площадь меня занесло — поглядеть на честной народ, На всякое Марксово кубло, что к Мавзолею прет; Толпится там москаль, грузин, туркмен, татарин-волгарь, Башкир и калмык, латыш и финн, каракалпак и лопарь, Еврей, монгол, киргиз, казах; собравшись из дальних мест, Толпа стоит со слезами в глазах, этакий ленинский съезд. Сколько лет прошло, а их божество закопать еще не пора, Они — будто плакальщики того, кто умер только вчера. Я видел их, бредущих в тоске, кротко шепча слова. У меня, понятно, плясала в башке водка, стакан или два. Шла, как всегда, людская чреда, обыденная вполне, Но с трудом в этот миг удержал я крик, ибо призрак явился мне. Да, меня отыскал этот волчий оскал: таков был только один — Никто иной, как зарезанный мной князь Борис Мазарин. Ты не думай так, что мне б не в кабак лучше пойти, а к врачу; У алкаша тоже есть душа, я спиртом ее лечу. Без выпивки мне забыть не дано служение делу зла, За мной бегущие, как в кино, лица людей и тела. Но страшнее всех этот черный грех, позабыть я пытаюсь зря То, как был убит Борис Мазарин, верный слуга царя. Его, дворянина, мы взяли врасплох: нам повезло однова; И мать, и сына, и дочек всех трех прикончили мы сперва. Мы пытали его, твердя: «Говори!», — а он молчал: ишь, каков! Тогда мы распяли его на двери остриями грязных штыков. Но он с презрением бросил нам: «Чертово шакалье! Сто к одному вас я возьму, сгину за дело свое». И я задрожал и ему кинжал в глотку воткнул до конца, Чтоб затем в тюрьме утопить в дерьме готового мертвеца. Конец казаку, да и всей родне, и они б воскресли навряд… Только князь шагает прямо ко мне, и местью глаза горят. (Может, это бред, может, пьяный вздор моей головы дурной?) Так я увидал мерцающий взор человека, убитого мной. И в огне его глаз я прочел приказ, он короток был и прям; Безвольный, тупой, я слился с толпой, скорбно ползущей к дверям. Не знаю, реален он был или мним, но строго за ним в аккурат — Всё шел я за ним, всё шел за ним и скоро вошел в зиккурат. Там свет всегда холоднее льда и дует вечный сквозняк; Спотыкаясь, в поту, как в пустоту я сделал по лестнице шаг. Я кричал бы, да горло сухостью сперло; и, его не найдя руки, Подумал — нет, уж какой там вред способны творить мертвяки. Увы, надеждам моим вопреки, он сам нащупал меня, Плечо мое зажала в тиски костлявая пятерня. Не казак удалой, а череп гнилой, проломлен высокий лоб… Вот и зал, где Ленин лежал, нетленен, всунут в хрустальный гроб. Ступив за порог, я всё так же не мог ни вырваться, ни упасть: Будто клешня, вцепилась в меня его ледяная пясть. Вспоминать не хочу, как к Ильичу мы подошли наконец, Жестом недобрым к собственным ребрам вдруг потянулся мертвец. Затрещала рубашка, кости хрустнули тяжко, а потом единым рывком Из груди, смеясь, выхватил князь сердца кровавый ком… Кабы просто ком бы!.. Как выглядят бомбы, я узнал на своем веку. А он хохотнул… и БОМБУ метнул прямо в ленинскую башку. За вспышкой слепящего огня раздался бешеный рев. И мир обрушился на меня, он стал кровав и багров. Потом и вовсе исчез во тьме; я очнулся, едва живой, Не то в больнице, не то в тюрьме свет мерцал над моей головой: А рядом призрачная орда ворочалась тяжело, Из всей толпы в мавзолее тогда одному лишь мне повезло. Твердили, что всё это было во сне, — а сны, понятно, не в счет, — Но по их глазам было ясно мне, что я назначен в расход. С Лубянки в итоге я сделал ноги, да не о том рассказ, Не прими за брехню, но я объясню, как дела обстоят сейчас… Гепеу закон охраняет свой, ему никогда не спех; Мавзолей на ремонте — так не впервой: он снова открыт для всех. Там Ленин лежит на все времена, как символ, знак и табу, И плетутся вшивые племена, благодаря судьбу; Раз Ленин нетленен, то мир неизменен, протухнет — падет Совдеп, А не сгнил он покуда — охрана не худо зарабатывает на хлеб. Но к стеклянному гробу подойти ты попробуй, при этом надо учесть: Нетленная рожа на воск похожа… но это же воск и есть. Расскажут тебе про искусство врача, про чудотворный бальзам, Но там — лишь чучело Ильича, уж поверь ты моим глазам. Бомба брошена в гроб прямо в лысый лоб, это я увидеть успел. Всё гремит надо мной гул волны взрывной… а Ленин, выходит, цел? Я кричу, и пусть дрожит мавзолей: кто придумал такую дрянь? Не веришь — времени не пожалей, пойди туда да и глянь. Ты решил — смутьян безумен и пьян… Нет, я не полезу в раж, Рубану сплеча: там нет Ильича, там лежит восковой МУЛЯЖ. Это слышал я в баре у Кэйси — Савецкаво парня рассказ, Это был пролетарий с развороченной харей Представитель народных масс. Ну, а если поймешь, где тут правда, где ложь, — Стало быть, в добрый час.

Мойше Розенблит на месте старом утомился бизнес делать свой, взял да и пошел со всем товаром к Гавани далекой Грузовой. Спустится матрос с холодных сходен и решит на корточки присесть, — а товар у Мойше превосходен: есть ножи и есть любая жесть. Мойше Розенблит, или что болит? Кто тебе шататься тут велит? От реки ползет холодный морок, и шпана не слышит отговорок, Мойше Розенблит, ты старый жид! Мойше Розенблит с лотком на пузе, что ни вечер, заявлялся в порт, научился разбираться в грузе, различал второй и третий сорт. Он смотрел, как флот уходит в рейсы, но имел достаточно ума не бурчать, коль дергали за пейсы: грогом надирался задарма. Мойше Розенблит, что за странный вид, что в порту тебя так веселит? От реки ползет холодный морок, и шпана не слышит отговорок, Мойше Розенблит, ты старый жид! Мойше Розенблит тропой в тумане к мельнице добрался водяной. Утром он по дырам на кафтане был опознан уличной шпаной. Дождь, рассвет не темен и не светел, вот и Мойше подошел черед; те, кого вчера жестянщик встретил, слышали, как тихо он поет: Мойше Розенблит, плюнь на грустный вид, больше ничего не заболит! От реки ползет холодный морок, и шпана не слышит отговорок, Мойше Розенблит, ты старый жид!

По-тихому, на всякий случай, впотьмах умело взяли нас, за проволокою колючей мы оказались в тот же час. Ползла чреда часов туманных, нам долго было суждено при жалких наших чемоданах стоять, не чуя ног давно. Мы — хайтонские бедолаги, от всех, кто дорог нам, вдали, трофей союзничьей отваги, соль — извините! — пыль земли. Черпак баланды, самый первый, испробованный на веку; болит спина, ни к черту нервы и тело радо тюфяку; И мы легли, шурша соломой, в казарме на немытый пол, мы обволакивались дремой, но сон спасительный не шел. Шаг часового, шаг жестокий доносится издалека; на западе и на востоке нас гордо стерегут войска. Но страх всё гуще, всё приметней, знакомым больше веры нет; неумолкающие сплетни плодят в потемках полный бред; всё громче пульс и всё короче, в душе — опять же пустота; глядишь, эсесовцы средь ночи тараном выбьют ворота. Нас выведут, рядком построив, винтовки тявкнут в тишине — и мигом кровь и мозг изгоев разбрызгаются по стене. Но может статься, что во мраке грядет спасенье от оков; поверх костей взрастая, маки заблещут шелком лепестков. И мы узнаем, что невзгоды нам в жизни выпали не зря, что ради торжества свободы мы попадали в лагеря. Ну что ж, покуда честь по чести достойно посидим в плену; авось с союзниками вместе сумеем выиграть войну.

Вселенная раскалена, способна выгореть дотла; загустевают пламена, и в стены плещет жар стекла, и снова призмой голубой окаменяется раствор — квадрат окошка над собой и небо в клетку ловит взор. Но я пока покину сны, сквозь стены ропот слышен мне, в мои глубины тишины проситель да войдет извне. Как сможешь ночью ты и днем — мечте о воле вопреки — под электрическим огнем жить в каземате по-людски? Я в прошлом тоже человек, — печаль попробуй утаи, — но нежный зверь сокрыл навек в моих зрачках зрачки свои — я втиснут в тонкое стекло границами земного сна, и пламя плещет тяжело, вздымаясь с каменного дна. Дороге вскрыться нипочем, мне послужить в который раз, — что ж, вновь ее мы наречем и поведем о ней рассказ. Я врос корнями в глубь земли — сквозь дерн под черный перегной, туда, где воды залегли в глубинах толщей ледяной, где малый не встревожит вздох наигрузнейшие пласты бесчувственной во мгле эпох артезианской темноты. Мрак стынет в жилах у меня, зрачки черней, чем антрацит, и мир, исполненный огня, надежно от меня закрыт. Кустарник пуст, куда ни глянь, сюда не забредает гость, но маски, дорогая дань, слоновая резная кость — ее приносят племена сюда по тропам меж болот, здесь прорастают семена и ночью озеро цветет, цветет почти что до утра, подобно плесени седой, — но предрассветная пора всё скроет гнилостной водой; там черный леопард всю ночь сидел средь голубых жуков, он мне в глаза смотрел и прочь не уходил из тростников. И первой ночью плакал я, уставясь в бездну желтых глаз, всё Божье в сердце затая, — но не об этом мой рассказ; о, как далек от этих мест мой дом и древняя земля — там звезды образуют крест, на румбы небосклон деля. Вторая ночь была нема — тянулась тягостно в тиши, и только простиралась тьма над болью сердца и души. На третью ночь в урочный час я снова к свету встал спиной, и вот уже в который раз зрачки светились предо мной. И стал кружиться жаркий лес и засиял из темноты, на черные стволы древес вползали тусклые цветы — в ночь, словно в дымчатый опал, текущий с веток по стволам, как плод, который зрел и спал — и влажно лопнул пополам; тогда открылось мне во мгле, что время семени пришло, и даст оно ростки земле медлительно и тяжело. Звала то флейта, то кимвал, и я, не ведая стыда, с трудом кустарник миновал, стремясь от света прочь, туда, куда влекло мечты мои, где жирной становилась мгла, где вонь от рыбьей чешуи средь папоротников плыла. Я в глубине манящих глаз уже не видел желтизны, лиана черная сплелась вкруг ног моих и вкруг спины; и весь я кинулся вперед во мрак мерцающих огней, зеленых, словно гладкий плод, — и пал в объятия корней, влекомый сыростью и тьмой, и там озерное тепло, как бы смягчая натиск мой, мне влажно чресла облекло. Большие белые цветки цеплялись за лицо мое, таращились в мои зрачки цветы лесные и зверье. В опасно близкой вышине змеились мангры надо мной, и в каждой луже мнились мне богатства пропасти ночной, кустарник обвивал стопы, хлестал негнущийся тростник, но не было иной тропы, как напролом и напрямик. И к золотым глазам почти тогда вплотную подошел, остановился на пути и в воду врос, как черный ствол, все, очевидно, шло к концу, — искрился черный небосвод, и ночь струилась по лицу, как испарения болот. И в темный зев низвергся я, преобразясь в подводный крин: цвести в глубинах забытья, питаться влагою глубин; подобен чаше сей цветок и преисполнен красотой, — всех наших горестей исток истаял бы в купели той, — а мир был тих, и пуст, и мал, и сам я тоже был таков; я в одиночестве внимал прикосновеньям слизняков. Я знал, что здесь обязан сгнить еще до наступленья дня, и тонкая, как волос, нить душила в темноте меня; дымилась бурая струя испариною и теплом, мерцала рыбья чешуя, как надпись за двойным стеклом. И утро грянуло, как взрыв, величием и белизной, мне пеленой глаза прикрыв, повиснув смертью надо мной, и я отброшен был судьбой в никем не веданный придел: был скуден светом лист любой, но папоротник пламенел в воде, прозрачной, как кристалл, в ней звездам не было числа, тогда я через силу встал — и боль вокруг меня текла, я жаждал, но найти не мог спасенья, — так в тенетах мглы ломает крылья мотылек о стены или об углы; и черный зверь мелькнул тогда, сквозь папоротник проскользя, как рыба в глубине пруда, — и стала мне видна стезя; путь мрачен был и незнаком: там над скалистою грядой, над бездной и над ледником стоял вулкан во мгле седой, но мы в безумии погонь сошли, свой ужас удержав, туда, где полыхал огонь неизвергающихся лав: здесь гниль жиреет и растет, зрачки здесь — звезды в вышине, а боль вползает, словно лед, под ноги бурые ко мне; вода перерезалась тьмой, — и я упал и поднял взор, а мир, единственный и мой, уже горел, как метеор; растенье, человек, зверек — весь мир мой суть обсидиан; свободен тот, кто одинок, и сам собою осиян, его чудес не перечесть, свечением пронизан он, и смерти нет, и танец есть, где нет названий и имен.

Как два крутобережных ручейка, Что весело по камешкам бегут И, дольний путь пройдя издалека, К груди сребристой Темзы нежно льнут, Где плещутся в струящейся волне, — Так я Любезному принадлежу, Любезный — мне. Вот так нашлись мы; обойдя весь свет, Вот так слились мы, стали заодно; Нужды уж нет возобновлять завет, Зане Он — пламя, я же — волокно, — Мы душами переплелись вполне: Так я Любезному принадлежу, Любезный — мне. Когда б Цари высокие, чья власть Раскинулась во всяк земной предел, Сулили мне своих владений часть, — Иной бы доли я не восхотел; Их роскошь не чета моей казне: Пускай мир им принадлежит, Любезный — мне.

Как розы алые в садах, Или как дерево в цветах, Иль как боярышник весной, Или как первый луч дневной, Или как солнце, или тень, Иль краткая Ионы сень, — Так человек: нить спрядена — И уж обрезана она. Все розы вянут, цвет редеет, Весна проходит, день темнеет, Садится солнце, тень бежит, Сень гибнет, век людской изжит. Как чувственной услады миг, Или как утра яркий блик, Или как дождь, или мороз, Иль Вавилонской башни нос, Иль как минуты иль часы, Или расцвет младой красы, Так человек: за жизнь венец Раз-два примерил — и конец. Услады минут, блик темнеет, Морозы сходят, дождь редеет, Во прахе башня, час-беглец, Краса увянет — и конец.

Душа стремит к тебе, Господь, Спасенья вечного исток: Восстала плоть, Смири клинок, Поставь преграду, Боже наш, Распрашь Уставший дух, чтоб не скорбя Вспарить я в крин небесный мог, Где в честь Тебя, Владыка-Бог, Отру я присно слезы с глаз В тот час. Попрал еси Ты смерть стопой, Преславно победивши ад, Дух святый Твой Исшел, стократ Спася заблудших; освети Меня в пути. Когда ж умру, то вознеси Над тленной плотью, чтоб душа На небеси, К святым спеша, Нашла покой в твоих руках В веках. Аминь.

Жуткий мрак, уныл и зрим, И беспросветная ночь, Стон тысяч душ невыразим, Свет им увидеть невмочь. В каждом углу таится гад, Распространяя смрад: Море серы, толща льда — Вся услада для павших сюда. Ехидна из жара — Вот кара, Обреченная длиться вовеки. Боже, Владыка ночи и дня, Веры моей броня, Славы, гимнов и певцов И пальмовых венцов Полон Храм Твой незрим. О Всемогущий, Жезл удержи гнетущий, Что сокрушает наши чресла испокон. Постави милость нам в закон, И аще гнев Твой несдержим, Погибнем днесь, И никого не станет здесь Хвалу взнести Тебе, кто души смог спасти. Смилуйся.

Дональд шел в горы, голодный и хмурый, Дональд спускался вниз, тощий и ярый, Гнезда кукушкины вычистить правильно. Славьтесь, король и Дональд Мак-Гиллаври! Стань при весах ты, Дональд Мак-Гиллаври! Стань при весах ты, Дональд Мак-Гиллаври! Уравновесь чаши ты правильно. Выкинь фальшивку вон, Дональд Мак-Гиллаври. Дональд вновь в горы бежал, как помешанный. Как сумасшедший, гадюкой укушенный, Ждут не дождутся все Дональда лодыри. Славьтесь, король и Дональд Мак-Гиллаври! Стань же ткачом ты, Дональд Мак-Гиллаври! Стань же ткачом ты, Дональд Мак-Гиллаври! Мерою меч свой выбери правильной, Смерь их по полной, мой Дональд Мак-Гиллаври. Знают меч Дональда хищники наглые, Грыз Дональд кости голые с голоду, Нету вернее всем вигам погибели, Чем беспощадный Дональд Мак-Гиллаври. Стань же портным ты, Дональд Мак-Гиллаври! Стань же портным ты, Дональд Мак-Гиллаври! Крой их, и шей их, и вымечи правильно. Славьтесь, Иаков и Дональд Мак-Гиллаври! Дональд не любит слова неповадные, Вигов, их визга, их нововведения. Время их вышло; они с ним не справятся. От его кары они уж не скроются. Стань чеботарь ты, Дональд Мак-Гиллаври! Стань чеботарь ты, Дональд Мак-Гиллаври! Сшей их, прошей их, подбей их по правилам. Славьтесь, Иаков и Дональд Мак-Гиллаври! Дональда смяли посулами льстивыми, Дональда взяли обширными землями, Много обетов, да ждется суленое. То-то скор Дональд на слово соленое. Стань же ты дьяволом, Дональд Мак-Гиллаври! Стань же ты дьяволом, Дональд Мак-Гиллаври! Бей их, отступников, жги, чтобы сгинули. Славьтесь, Иаков и Дональд Мак-Гиллаври!

Средь вод Гугэн Бэрра есть остров зеленый, Его нежит Аллуа волной оживленной; В краях горных Десмонда сотни потоков Сбегают в то озеро с горных истоков. Здесь ясень растет, и обвислая ива Игру резвых волн наблюдает бранчливо; Они же, как дети, не вняв брани липкой, Улыбку восхода встречают улыбкой. А холмы окрест — вырывает их пламя Из тьмы, когда бури полощется знамя. И воды несутся под рев грома гневный, Как кланы с высот на зов битвы вседневной; И ярким огнем гребешки волн сверкают, И криком орлы Муллах весь оглашают. Едва ли то место на свете известно, Что было б, как остров сей, барду прелестно! Бывало, как солнце зависнет над Клэрой И вереск осветит на склонах Иверы, Спешил я к тебе, милый остров, из дому Воздать свою почесть приюту благому И вспомнить о бардах твоих, что толпою, Собравшись на пустоши иль за скалою, Решили бежать от саксонского гнета И песней последней пронзили высоты. О лиры сыны! В том краю одиноком Сколь горд я бывал тем, что в сонме высоком Певцов, чьею музыкой Эрин гремела, Лишь я разбудил ее арфу умело, И сызнова слились с журчаньем потоков Мелодии древние горных чертогов, И снова преданья седые восстали С одра своего, где туманы блуждали. Последний из бардов! ужели открыл я Огонь твоей арфы, души твоей крылья? В тот час, как сгустились в стране злодеянья. Лишь песен твоих мне светило сиянье, Жива здесь еще молодая свобода, Что глас возвышает на горы и воды, Взойдет звезда запада славным обетом И землю зальет своим солнечным светом. Я тоже прейду, — но меня вспомнят снова, Когда встанет Эрин и сбросит оковы; Придет Менестрель вешней, майской порою С прекрасной свободной душой молодою Слезу уронить над моею могилой Там, где Эйвон Буи волной плещет милой, Иль скромный венок бросить в реку сердечно На память об арфе, уснувшей навечно.

Воспрянь, о лира, хоть тебе не вторит голос юн, Покуда сила не ушла незримая из струн; Слабеет жизни огонек в груди моей больной, И всё ж взыграй, и после я улягусь на покой. Ужель умру? Да будет так, и лучше я усну, Чем с миром и судьбой вести бессрочную войну. Приди же, хладный сон, укрой в объятиях скорей От сгинувших надежд и грез, немеркнущих скорбей. Но если б жить — чтобы подчас могучий песен вал, Пронзенный светом золотым, в груди бы вырастал; Но если б жить — чтоб самому прервать той песни сон, Чьи звуки образом моим наполнят Альбион. О, если б храбро биться я на поле бранном мог, Я славу бы себе стяжал или в могилу лег; Назвать бы мог тебя своей, всем существом любя, Или с улыбкою почил, погибнув за тебя. Но поздно, взяли верх они, и близок мой закат, Вовек не сжать мне той руки, не встретить милый взгляд. В собраньи будущих певцов мне песней не вспарить. Усни же, арфа, навсегда, оставь меня грустить! Пусть выигрыш их, но, Мэри, им не удался расчет — В руинах сердца моего любовь еще живет. От мысли этой можешь ты душою восскорбеть — Что тщетно пел я, зря любил, — и должен умереть! О Англия, каких обид в душе ни воскрешай, Тебя люблю, отечество, прелестных песен край, У гроба тешит мысль одна — мне спать в земле отцов, Как менестрелю, и лежать средь вольных храбрецов.

Любовь моя, мой вечный свет, Тобой надежно я одет; Хоть длились годы муки злой, Всё помню вздох прощальный твой И в сердце сохраняю взор Hussa tha measg па realtan more. Счастливый день был недалек, Но тут вмешался хмурый рок: Пускай вблизи уж не сверкнуть Лучу, что осветит мой путь, Люблю судьбе наперекор Hussa tha measg па realtan more. Иных красот мне свет блистал И хоть собою завлекал, Всё крепче я любил взгляд твой, Улыбку, образ колдовской; Сияй — храню я в сердце взор Hussa tha measg па realtan more.

Средь горных пастбищ, где озера спят В Карагиссаре, не найдя свой сток, Вдоль речек, что в снегах берут исток, Седые маки на ветру дрожат. Но мнет весна хмельная их наряд, Последний обрывая лепесток, И вот, когда тому приходит срок, Головки маки зрелые клонят. Их в сумерках крестьяне надсекут Неглубоко умелою рукой И сок точить оставят под луной; А поутру неспешно соберут Сок, бурою запекшийся росой, Что сон приносит крепче всяких пут.

Случится звездопад, Звезда ль падет одна, Но звездных мириад Всё так же высь полна. Не выправит весь труд Извечный недочет; Дожди над морем льют, Но соль в нем не прейдет.

Исчезнут скал пласты И вера тоже; Дерн надо мною ты Не трогай всё же. Узлы любви плетут, Расстаться чтобы. Подруга ляжет тут, Кто лгал до гроба.

Что за грешника младого там в наручниках ведут? В чем таком он провинился, что кругом его клянут? Отчего по виду скорбен он едва ли не до слез? Знать, свободы ему стоил небывалый цвет волос. Оскорбителен природе человека сей окрас, За него во время оно вздернуть следовало враз; Впрочем, виселицу вряд ли стоит принимать всерьез, — Вот содрать с него бы кожу за ужасный цвет волос. В поведеньи его воля чрезвычайная видна — Красить голову украдкой в невозможные тона; Но ведут его без шляпы, чтобы громко произнес Приговор судья суровый за отвратный цвет волос. Осужден топчак давить он иль трепать канат морской Иль долбить в Портленде камень что в мороз, что в лютый зной, А в свободных промежутках может этот камнетес Возводить хулу на Бога за несчастный цвет волос.

Над нами высь, и я в ночи Сквозь горний свод гляжу туда; Ни солнце, ни луны лучи Мне не преграда; никогда Мой взор не отвлечет звезда, Затем что к Богу я стремлюсь, Затем что к Богу — этот путь, Затем что духом я томлюсь — Будь эта слава иль не будь, Я упаду к Нему на грудь. Я, как всегда, лежу без сна, Его улыбкой озарен; До всех светил, еще когда Воздвигнут не был небосклон, Во мне дитя замыслил Он. Он жить назначил мне вовек, Всё в жизни вплоть до пустяка Предначертав; да, Он предрек, Что ляжет так моя рука, Пред тем, как начались века. И, этой жизни дав исток, Укоренив, велел расти Навек безвинным, как цветок, Что может вянуть иль цвести, Не зная своего пути, Чтоб мысли, речи и дела В Нем множили любовь ко мне — К душе, что создана была, Чтоб что-то Он обрел вовне, Ему врученное вполне. Да, да, коль древо ждет расцвет, Ему не повредит сорняк! Когда б — Господь мне дал обет — От всех грехов вкусил я, как Вкушают ядовитый злак, Вся скверна силой естества В блаженство б обратилась вмиг; Но гибнет сорная трава, Чей лист под росами поник, Коль он для этого возник. Когда вкушаю я покой Средь нескончаемых отрад, Я вижу — огненной рекой, Лишь стоит долу кинуть взгляд, Сонм тех злосчастных кружит ад, Кто жаждал, чтоб их жизнь была Чиста, как дым от алтаря, Чтоб Бог избавил их от зла, Пусть к ним любовью не горя; И все труды пропали зря. Мудрец, священник и аскет, Монах, монахиня — без сил; Спасенья мученику нет, И Бог ребенка осудил До сотворения светил! Но — как бы смел я вознести Ему хвалу, когда бы мог Постичь безвестные пути И, за любовь внеся оброк, Войти в заоблачный чертог?

О, если Ты в сирийской спишь сени, Не зная, что вотще окончил дни, Не видя ни огня, ни темноты Той злобы, что смирить пытался Ты, Но лишь раздул на множество годин, Спокойной ночи, Человечий Сын. Но если Ты покинул гроба тишь, И подле Вседержителя сидишь, И помнишь Ты в обители высот, Как лил Ты слезы и кровавый пот, Как нес Ты крест и как Твой взор угас, Склони его с небес, спасая нас.

Сколько б ни стоял ты у порога, Мой порог не будет перейден. В дом ко мне заказана дорога, Этот дом — для тех, кто здесь рожден. Если путник изнемог от жажды, Я наполню чашу — посмотри! Но лишь раз. Не спрашивайте дважды — Дверь опять замкнется изнутри.

Любишь — и караулом Звезды бдят над тобой, Смутным полночным гулом В дали влечет прибой, Высится неизменно Там, где смолкает речь, Анадиомена Возле обнятых плеч. Любишь — и льется время, Вечных дождей напор, С сердца смывая бремя, Гнетшее с давних пор. Гавань? Забудь обычай! Ной, ковчег, Арарат Стали воде добычей — Нет для нее преград. Любишь — и повторяешь Вслед за другим слова, Кружишь — и открываешь: Память везде жива, Близость — и ты часами, Чуя чужую дрожь, Там, где трепещет пламя, Даришь себя и берешь.

Тайною окутан одинокий, Образы бегут к нему волной — Зарожденье, всходы, токи, Даже тени их впитали зной. Зреет там, в его покое, Сокровенных помыслов запас, Губит он в себе людское — Всё, что сводит и питает нас. Смотрит он, бесстрастный и суровый, Как земля меняется, и вот Смерти нет и жизни новой: Совершенство в тишине грядет.

Как одиноки мы в те дни, Когда от нас уходит лето! В багрец и злато всё одето, Но неги сада — где они? Блеск вод и неба — голубой, Краса полей — еще живее, Но где победа и трофеи Страны, представленной тобой? Там, где изменчивы черты И где всему лишь счастья надо, Под шум вещей, среди их чада Не счастью — духу служишь ты.

О, если б он вернул мне дар печали, Что мне сжимала сердце, так нежна, Когда глаза везде венки встречали, Когда слезилась каждая стена. Ты мучился, но воскресал во благе, Ты умирал, но умирал любя, А ныне слышно, как при каждом шаге Пустеют коридоры без тебя. Да, пустота — одно из откровений, В которых Темный нам всего видней, Прими ее в печали, без сомнений, Но это — не печаль минувших дней.

Дать возрасти уединенью надо, Отринь всё то, что знало первый день, И погрузись в безмолвных ветел стадо, Землею черной ввергнутое в тень. Свет ярких солнц — призыв к дороге дальной, К часам невыносимой суеты, Милее мне смотреть, как сад миндальный От дерзких взоров прячется в цветы. Здесь слышен Темный, недоступный встрече, Лишь чтоб увлечь, он нас возносит сам, Но милость, гнев, видения и речи Он человечно оставляет нам.

Сонм мудрецов, чье слово всем желанно, Таящийся (а может быть, и нет) В пределах тропиков и океана, Умы людей волнует много лет. У инков, в Занзибаре ль это слово? Повсюду мифы, сходные точь-в-точь, Но не узнал никто еще такого, Что перед Темным не отступит прочь.

Седы холмы, на реках седина — Их лоно предков всех веков вместило, — А на прибрежье новая жена Стан развернула, косы распустила. А рядом бычье стадо топчет луг, Разя рогами спереди и сзади, Доколе муж не вступит в этот крут, Чтоб всё смирить — рога, и стан, и пряди. И всё тесней помчится хоровод — Родов, скорбей и радостей круженье. Он знает, что вернется всё вот-вот, Лишь Темный остается без движенья.

Во имя отмеряющего сроки Ты взгляд простер, с людской судьбою в лад, Не вопрошая о грядущем роке, На срок, в котором погибает взгляд. Холодное вещей прикосновенье Нам жжет лицо, из уз на волю рвясь… Есть лишь один ответ: в стихотворенье Вещей и слов мистическая связь. Будь это гефсиманская руина, Где глубочайший дух стенал с трудом, Иль Посилипп, где кровью Конрадина Былой позор смывал анжуйский дом, — Вновь будет крест, вновь судоговоренье, Без крови, но судьбы не отменить: Заклятье — в строчках, рок — в стихотворенье, Пропела парка, и прядется нить. Во имя отмеряющего сроки — Лишь тенью нам себя являет он, Что завершает года крут широкий, Но нам невнятно пение времен, — Год на камнях истории творенья, Камнях небес, камнях, где сил поток, — И твой настанет срок: в стихотворенье Страдания и ночи монолог.

Жизнь мира — от рассвета до заката, И предстают в ночи передо мной И ад, и рай, еврея путь земной И Карфаген, разрушенный когда-то. Дай, Боже, сил и подбодри меня, Чтоб я сумел достичь вершины дня!

От жажды гибну я у родника, Дрожа в ознобе, на костре сгораю; Мне, как чужбина, родина горька, Я обретаю всё, я всё теряю; Всем верю, никому не доверяю; Я, червь нагой, корону надеваю, Я всемогущ, ничем мне не помочь, Смеюсь сквозь слезы, в старых снах плутаю, Все принимают, каждый гонит прочь. Нет в мире постоянней перемены, Меня неясность истиной влечет, Я сомневаюсь в том, что несомненно, В расчете точном вижу я просчет; Ничто ни с чем сочту наперечет; В отчаяньи опору обретаю, А утром говорю: «Настала ночь!» Всё помню, ничего не понимаю. Все принимают, каждый гонит прочь. Я беззаботен, всё меня тревожит, Люблю владеть, но не люблю хранить, Лишь похвала число обид умножит, И невиновных легче обвинить; Лишь тот мне друг, кто станет говорить, Что белый лебедь — это ворон черный, Похожа правда на вранье точь-в-точь; Не предавать, а помогать зазорно, Все принимают, каждый гонит прочь. О принц, я сообщаю вам с поклоном: Живу я только по своим законам, Но получить награду я не прочь. Я слеп и глух. Так будьте благосклонны! Все принимают, каждый гонит прочь.

Нет радости, милее той, что Рок придет отнять, Когда настанет час уму и чувствам отпылать; Зачахнут розы нежных щек и сердца первоцвет, И увяданье нас уймет почти во цвете лет.

А те, кто схоронил в волнах обломки светлых дней, Плывут на отмели греха и в океан страстей, Им тщетно компаса игла указывает путь К фата-моргане берегов, которых не вернуть.

Когда кладбищенский покой нам душу омертвит, И станет глух к чужим скорбям, кто по своим скорбит, Когда ручьи живые слез прихватят холода, В сухих глазах блеснут лучи нетающего льда.

Еще живут в устах слова, надежды ток — в груди. Но прежних безмятежных снов ты заполночь не жди. Обвил руины буйный плющ, всё утопил в листах. Снаружи трепет, зелень, жизнь, внутри развал и прах.

Где чувства, равные былым, тот, кем я был тогда, Где слезы прежние мои, летучих дней чреда? Когда б вернулась, как весна, вся прелесть бытия, В пустыне нынешней моей, оттаяв, плакал бы я…

Луной глядишь в мои леса, В леса тревог и бед, И слез вечерняя роса Твой оттеняет свет. Нарушив мой покой и сон, «Жестокий… — шепчешь, — лжец…» Из можжевельника сплетен Колючий твой венец. Лжец? Но ведь я тебе не лгал И не был я жесток. Стволы черны, снег белый пал И звезды пали в срок. В твоем луче двоится тьма, Грех жизни нашей всей И полустертый след клейма На совести моей.

О, как желал бы я ласточкой быть или голубем сизым, Только бы скрыться от жизни со смертными или в пустыне Вместе с животными дикими так обитать (ибо звери Самые верные смертные), чтобы, не ведая горя, Дни проводить безмятежно, спокойно; один только разум Вовсе бы не был звериным — в божественных помыслах сведущ, На небе свет он стяжал бы для жизни моей беспечальной. Или, забравшись на гору, я людям с вершины высокой Стану кричать, обращаясь к ним голосом, грому подобным. Смертные люди, гранатовый род! Бытия не имея (Вся наша жизнь — для погибели), что мы напрасно кичимся? Сколько же снами пустыми и лживыми нам забавляться Здесь, на земле, суетой развлекая друг друга напрасно? Сердцем своим рассуди, путешествуя всюду со мною, Видя, что видел и я, ибо Бог даровал мне способность Чудную: счастье, несчастье ли — разум легко переносит. Этот отважен и юн — невоздержных товарищей гордость, В членах враждующих крепок, душою же высокомерен. Этот — красив, как звезда Эосфор, и к себе привлекает Взгляды людей, что весенний цветок между юношей славных. Этот — удачлив во всех состязаньях, подобно Арею; Всех на ристалище он превосходит в убийстве животных. Этот, привыкнув к роскошным пирам и веселым попойкам. Чрево свое напитав лишь для воздуха, моря и Геи, Сгорбился ныне, отцвел: слабосильная старость явилась. Вся красота улетучилась, внутренность мертвою стала. Только отчасти меж смертными, большей же частью в Аиде Он пребывает. А этот предал себя басням различным. Этот столь знатен, что думает лишь о могилах великих, По завещанию скудному новых детей приобретши. Этот, прославившись в городе силою мудрости, ныне Вечно у всех на устах. А вот этот богатство без меры Копит — всё мало ему; у иного же к знаниям тяга. Этот обрадован тем, что к нему, мол, судьба благосклонна. Этот — кровавых лохмотьев мешок, и не боле — имеет Силу земли и поэтому в небо с презрением смотрит: Будучи смертным, в надеждах возносится ввысь, как бессмертный. Все одинаковы, все мы — лишь скудная горсточка тлена: Раб и вельможа, батрак и заносчивый землевладелец. Все мы во тьму отойдем, и приютом нам будет могила, Всех нас в далекое странствие плач погребальный проводит, Только лишь имя свое мы оставим скорбящим потомкам. Рано ли, поздно ли, всех нас единая участь постигнет: Жалкая куча костей, обнаженный, оскаленный череп. Кончились все наши горести, беды, страдания, нужды, Войны, нечестие, жажда богатства, гордыня мирская — Всё преходящее умерло, вся суета отшумела. Время покинуть сей мир — нам в нетление должно воскреснуть. Видя всё это, внемлите же голосу разума, дети (Истинно, дети мои, ибо Духом детей приобрел я), Внемли мне, мир, и всё то, что бушует в стремительном мире: Всю эту скверну, которой исполнено царство земное, — Жажду похитить чужое, убийства и лютые распри, Славу, богатство, престол, благородство, неверное счастье, — Спешно оставим и в небо бежим без оглядки, где ждет нас Троицы свет, что сияет так чудно и невыразимо. Прочих игральным костям уподоблю: в одну и в другую Сторону падают; грязь им, как свиньям, приносит отраду; Тьмою кромешною ночь им безумные очи застлала — Ходят на ощупь, вдоль стен, чтобы им не столкнуться друг с другом.

Как и откуда пришел я? И как я из праха воскресну После того, как земля тело мое обретет? Буду ли Богом великим спасен? И куда я отправлюсь — Верно ли мне суждено в тихую гавань идти? Многострадальны сей жизни пути, переполнены горем: Беды, несчастья, труды множатся — нет им конца. В людях прекрасным, без примеси зла, ничего не бывает. Если бы доля моя тяжкой такой не была! Власть и богатство — престол ненадежный, гордыня — пустое; Рабство — бессмысленный труд, бедность — оковы навек. Молодость — молнии вспышка, минутная радость несчастных; Старость — седины, печаль, скорый из жизни уход. Слово крылатое — воздух, пустая молва. Благородство, Древняя, славная кровь — дикого нрав кабана. Сын — неизбежная дерзость, семейство — постылая привязь; Дети — заботы, труды; но и бездетность — недуг. Речи в собраниях — злоба, а мир — для бессильных. Искусства — Жалкая доля: они тешат грядущих во тьму. Хлеба кусок на чужбине противен и скуден. И землю Плугом пахать тяжело. По морю ль ходишь — в Аид. Родина — гиблое место, чужая страна — униженье. Всё, что мы видим вокруг, — горе. Веселье и смех — Пена, видение, ветер, роса, испарение, призрак, Пепел, морская волна, тающий след корабля. Вечно вращается круг, принося неизменно всё то же, Так что стабильна, увы, лишь перемена часов, Дней и ночей, порождений, смертей, наслаждений, болезней, Быстрого бега, удач, жалких падений и бед. В этом, о Логос, премудрость Твоя: Ты приводишь в движенье Всё в этом мире затем, чтобы любил человек Лишь неизменное. Крылья ума расправляя, оставим Всё, что мы здесь обрели, — жалкие смертных дела. Если и есть у людей то, что вечно, прекрасно, то это — Наше стремление прочь, крест наш поднявши, уйти; Слезы, смятенье ума, погруженного в поиски Бога, — Радость надежды и свет Троицы, льющийся к тем, Кто посвятил очищенью себя, кто оставил безумства. Образ возможность хранить, Богом дарованный нам. Жить посторонней для жизни, иной, неиспорченной жизнью. Мир обменявши на мир, все бремена понести.

И прежде Вечный в час испытания Внимал молитве сердца смятенного; И вот я вновь к Нему взываю: Разве теперь Он не даст ответа? От чар коварной речи предателей Господь, избави душу, храни меня От языка, где поселилась Ложь ядовитая, гибель верных. Кто зря на дело злое надеется, Пусть скажет, сколько выручил прибыли С неправды, — что ему за благо Лживый, коварный язык приносит? Сразить стремится быстрыми стрелами, Железом жалит; жар можжевеловый В углях огнем легко взовьется, — Вряд ли его ты погасишь скоро. Доколе, Боже, быть мне изгнанником? Я слишком долго жил среди варваров: Поставил свой шатер в Кидаре, В стане у Мосоха я ютился. Увы, зачем я долго упрашивал Врагов свирепых, — время упущено: Что толку звать бесчинных к миру, Ныне злодеи к войне готовы.

К той, что правды полна, света и мудрости, Но не хочет принять честь поклонения, Лавр кровавый сложив, учит неистовых, — Пусть летит к тебе песнь моя. Чтоб тебе посвятить образ оплаканный — Сквозь полночный кошмар молний змеящихся, Там, где кровь залила поле цветущее В это время погибели. Вся убранством весны пышно одетая, Лоб и стан свой тогда дивно украсила Ты, о Муза, когда ярко на образе Заблистала слеза твоя. Войны, пышность убийств ты взненавидела, Голод прочь прогнала. Молишься ль Господу — Меч из рук Аваддон выронит с трепетом По молитве заступницы. Нет, не верю, что он может украсть тебя. Смех, подобный сему, слышать — и зверствовать? Разве можно убить образ Всевышнего — Катарину — бестрепетно? Мать вселенной, живи! Благо народное В темной, тихой ночи молит неистово: Ты, чья милость равна Божией милости, Как ты можешь быть смертною? Вижу в Духе твой склеп, в черное убранный, Крест безмолвный над ним траурно высится, Эхом в воздухе плач носится горестный Между морем и берегом. Старец в ужасе рвет волосы редкие, И седины его падают клочьями. Трижды с трепетом гроб чтит целованием, Троекратно взывает он: «Та, что жизнь мне дала, зря мне дала ее. Тот, кому я дал жизнь, зря был на свет рожден. Жить не стоит нам, сын, если умершею Катарину нам зреть дано».

Где та земля, что молоком и медом Нас утолит, как Бог обетовал? Повсюду вместе с избранным народом Пронесся здесь огня и крови шквал; Подобны кедрам и дубам Тела погибших всюду там. О, горделивый град Иерихон! Трубой Навина ты приговорен. Не место здесь для милых пасторалей И для прогулок томных под луной. Беспечных снов на фоне чудных далей. Игры теней веселых в летний зной… Мы на развалинах живем, И всё страшнее с каждым днем Осознавать, что мы разбили стан На той земле, где правил Ханаан. Но где покой и мир душе мятежной, Где неба синева и солнца свет, Когда всё Божество в любви безбрежной Приемлет нас в спасительный завет? И милости тройной венец Готов для молящих сердец — Он Троицей воздвигнут на века, Его дарует нам пронзенная рука. «Итак, христианин, тебе по праву Земля принадлежит, владей же ей», — Как часто мы готовы на расправу, И оттого наш путь еще мрачней: Ведь с каждым днем всё круче вниз Нас гонит жизни резкий бриз; Безрадостен и горек этот век: Хоронит Мальчика усталый Человек. Раскрой нам очи, Солнце нашей жизни, Чтоб нам увидеть Твой прекрасный мир! Даруй нам обрести покой в отчизне, Где Ты нам приготовил брачный пир. Развей улыбкою весны Все наши беды, словно сны, И не позволь нам у руин рыдать, — Пусть к башням вечности ведет нас благодать.

Я шла сквозь лес. Плоды сердец на ветках зрели: и те, что, болью налиты, алели, и те, что недозрелы и тверды. Чуть выше головы, свисая, трепетали; я ощутила тяжесть их и дале оставила звенеть среди листвы. Одно я сорвала — пурпурно-зрелый слиток, венок из маргариток вокруг него сплела. И ритм его живой внезапно осознала: сочилось сердце ало горячею смолой. Сквозь кожуру рвалось, с надтреснутой губою, — сердечко голубое, что в муках родилось.

Одна луна взойдет, другая станет тенью. Неразличимы дни, и жизнь моя проста. О драгоценный лик, тебя венчает пенье: синицы синей трель и черного дрозда. Дрозд черно-бархатист, напев его разумен, а флейты голос чист во тьме и невредим. Лесная дева, знай, среди замшелых гумен сбегается зверье к источникам твоим. Коричневы их лбы с растущими рогами… А у ночей твоих павлинья красота цветет в редчайшей гамме, и шепот или крик колеблет их. Рептилий изумруд. И россыпь насекомых вкруг лезвия ножа уклейки золотой. Упадок летних сил в зеркальных водоемах, и тишина приходит на постой. Владения мои! В путь отправляюсь дальний; я волхвовать могу, могу колдуньей быть. Да будет сад цвести и зреть орех миндальный и алое вино, коль захочу я пить. Прозрачная земля, от жажды умираю! Ты зреешь… Силы дай, чтоб я смогла понять, как ручку повернуть у врат тяжелых рая и снова в том саду под деревом стоять…

Я в городе невзрачном родилась, где церковка, два-три ученых сана и крупная больница (как ни странно — «психушка»), что за годы разрослась. Я в детстве часто говорила «нет». В том радости для близких было мало. Я и сама бы, право, не желала такую дочь произвести на свет. В одну из многих войн училась в школе. Я рассуждала так в двенадцать лет: «Не будет войн, наступит мир без бед», — о совершенном думая глаголе. Учителя признали мой талант, засим образование мне дали. Мы слова «сокращение» не знали, когда нам выдавали аттестат. Учителя нам ставили отметки, заботились об уровне юнцов, стараясь в жизнь нас выпустить из клетки… опала я в бюро, в конце концов. Я день-деньской на службе пропадала, работала почти что задарма. А вечерами что-то сочиняла (отец решил, что я сошла с ума). Карандашом по карте я вела свои маршруты мнимых путешествий. А в тихий день без всяких происшествий большого счастья, так сказать, ждала…

У мелких городов одно лицо. Все мазаны они единым мирром. Окно. Мужчина. Завтрак: хлеб, яйцо. И мухи, что кокетничают с сыром. Подмигивает сахар и корица. Соленья возбуждают аппетит. И «Монпасье» на солнышке лоснится и с детской ненасытностью роднит. А за прилавком сдобная матрона — с пакетиками в ручках — тут как тут и между тем вещает скорбным тоном: «А цены на муку опять растут…»

Поскольку грусть в глазах твоих жива и лоб высокий думы омрачают, позволь тебя утешить, — так слова находит тот, кто колыбель качает. Я призову и Солнце, и Ветра дарить тебе хорошую погоду; прекрасных снов да снизойдет пора взамен тенет ночного небосвода. А если ты споешь мне новый стих, я всем стихиям благодарна буду за то, что грусть жива в глазах твоих и лоб тяжел от мыслей, равных чуду.

Сегодня видела я поезд уходящий. Он шел как раз в Швейцарию. Иной считает, «Студебеккер» лучше… Но мне милее с давних пор могучий дымящийся состав — кумир экрана; когда-нибудь приедет он за мной и увезет в неведомые страны. Я не могу ни на одном перроне спокойно возле поезда бродить и, словно деловитый посторонний, вокзалы стороною обходить. Как это нелегко (поймут не сразу) — в такие дни в автобусе, в час пик, спокойным тоном выговорить фразу: «Один билет до Штеглица…» Тупик. Я видела сегодня: поезд скорый ушел в Париж. Я остаюсь опять на должном расстоянии стоять, что мне без слов понятно в эту пору. Никто не будет ждать в той стороне. На привокзальной площади нет эха. И места, где тоскуют обо мне, нет в планах поездов и списках Рейха.

Они бросали в него каменья. Улыбка с лица не сошла, — он хотел собой оставаться, не собственной тенью. Никто его душу не разглядел. И не было слышно ни жалоб, ни пенья, когда в пустыню ушел Еремей. Они бросали в него каменья. Он дом построил из тех камней.

Сказав «Тоска по Родине», я мыслю иллюзией: нет Родины в том смысле, в каком ее я знаю, — в этом знанье всё то, что подавляет нас в изгнанье. Чужие мы в родных местах тех лет. «Тоска» осталась. «Родины» лишь нет.

Я не ревнива по своей природе. И в мыслях нет чего-то в этом роде. Ах, в прошлый раз… В тот раз, конечно… Впредь благоразумной стану, поглядеть тебе на это будет интересно. Допустим, что тебе со мною тесно. Гуляй себе, я слова не скажу. (Но: встретишься с Мими или Жужу, за столиком в кафе с ней сядешь рядом… И если я ее отмечу взглядом, за светской болтовней и новостями той даме — лаком крытыми когтями — сама вцеплюсь в бесстыжие глаза!)

Моль вещи жрет в один присест, а клоп берет натурой, и каждый червь жив тем, что ест. Я — сыт литературой. Будь проза это или стих, сюжет любой смакую, хоть детектив, хоть миф: от них я, как гурман, ликую. Я так начитан, как никто, я не дурак, признаюсь. Что книга значит — знаем то! Я книгами питаюсь. Сил и смекалки даст сполна та пища господину. Что прочий тянет из зерна, то я из Гёте выну. Литературой я прожжен, библиотекой вскормлен. Но вкуса ворох книг лишен и плохо приготовлен. От чтенья есть и толк и прок, хитрец нас убеждает. Но есть в обжорстве свой порок: он время убивает. Не потерять бы головы, над книгами коснея… Ведь поглощенье книг, увы, не делает умнее.

«В порту «Джульетта» нам ли горевать! На катере выходим завтра в море, Айме, моя последняя невеста, — когда-то так же звали мою мать; и Марио, наш сын. Была сиеста…» Тот голос, скрипучий, как обод стальной, других берегов достигал. В Марселе, в типичной портовой пивной гитара бренчала, певица кричала, и слух наш изрядно страдал. Девица прошла через зал, молодая и незанятая, запретные карты купила (чтоб после их перепродать). Заказа она, в общем, тоже не прочь подождать. Матросы с усмешкою: «Так вот оно и бывает!» То был очень жаркий, по-южному солнечный день вблизи Notre Dame de la Garde. Полдневная тень ушла под столы, что к обеду гарсоны накрыли. Двенадцать ударов часы аккуратно пробили. Имели бы денег сполна иностранцы — с порога акулий плавник заказать или, лучше всего, осьминога. Но мистер лишь дюжину мидий велел принести. О мидиях мистера справочник оповестил. И с чувством фальшивым гитара стрекочет устало. Певица в ускоренном ритме всё громче кричит; а всё потому, что в тарелку монета упала и в этой тарелке оббитой призывно бренчит. Но там, за столом, где обычно шумит и теснится гурьба моряков и крутых иностранных солдат, где мясо без меры с тарелок руками едят, там всё по-другому, чем пела старуха-певица. Чуть что — за ножи, что лежат ближе к телу. Гремит полицейский свисток то и дело! Снаружи волной Средиземное Море играло, вблизи кораблей еще ярче синело оно. И солнце вокруг как положено солнцу сияло. — И всё это также в расценочный лист включено.

Сад не увянет. У меня нет сада. Нет дома, где бы ветер плакал от досады. Не причиняет боль мне туч свинцовых клетка, Поскольку небо вижу я и так довольно редко. Я к звездам не стремлюсь уже, как прежде. Мне газовый фонарь укажет путь к надежде. Не огорчит беда, не впечатлит отрада. Мне осень не страшна, Ведь у меня нет сада…

От коньяка мне стало хорошо. Уже танцуют стены и предметы! Их надо поблагодарить за это и заключить, что хмель мой не прошел. Ну вот, опять я лишь навеселе. Ни разу в жизни не пришлось надраться. Иной бы разум кануть рад стараться на дно стакана… Мой всегда в седле. С роскошным фраком пью на брудершафт. Движенья верны, каждый жест отточен. Рассудок мой при этом, между прочим, пасет меня, исследуя ландшафт. И вспомнив день похожий, год назад, хочу тихонько к двери прислониться. Лишь хмель со мной… И впору удивиться: так для кого же новый мой наряд? Тебя опять, конечно, рядом нет, когда мне плохо. В основном — ночами. Под бой часов похмелье гасит свет… — И завтра снова буду я в печали.

Со мной такого прежде не бывало; других я вечно заставляла ждать. Сижу среди кофейного развала… А стоит ли — пора вопрос задать. Всё по-иному, чем в былые дни. Мы понимаем: наша песня спета… Не спрашивай — слова нам не нужны, нет смысла даже говорить об этом. Уж заполночь! Последний гость не в счет… Я в городе, где, огибая сушу, четыре миллиона душ течет, но редко встретишь родственную душу.

Когда одна я, дом и не живет. Чужие существа глядят с портретов. Здесь книги, мной оставленные где-то… Гвоздики вянут, сохнет бутерброд. Тоска. Шумит хозяйская родня. И остается лишь в кино податься. — С Эллен мне было так легко общаться… Она помолвлена, и ей не до меня. …Год пролетел, как не было его, оставив от меня лишь оболочку. Врач скажет: нервы, ужин в одиночку… Живут же как-то люди, ничего. Мне снится иногда: сирень цветет. Порою вижу сон такой банальный, чтобы проснуться в комнате опальной (почуяв: холод с улицы идет) и вместо нежных веток голубых срывать листы календаря сухие, сворачивать тоски своей стихию и прятать узы летних снов своих. Всё так же мерзнет под моим окном сирени куст, темнеет снег на грядках. Дымится печь. И требует порядка и новых светлых стен хозяйский дом. Мой близкий друг уехал от меня. И птичка улетела в непогоду. И буря гнет свое день ото дня. Лишь я сижу и жду весны прихода.

Притихли все дома во всех кварталах, таверны спят и танцевальный зал. Всё смолкло — вплоть до песенки усталой, что уличный мальчишка напевал. Машины спят, заводы опустели. И грезят дети счастьем и весной. Супруги возвращаются домой, на шторах пляшут их худые тени. Автобус, грохоча, ночной асфальт утюжит. Бродяга на скамье простужено храпит. И слепо пес чужой вдоль подворотен кружит, оплакивая тех, кем брошен и забыт. Как черное рванье, нависла ночь земная. В своих кроватях те, кто там и должен быть. Луне самой давно пора глаза закрыть. Лишь те, кто болен, бодрствуют, стеная. Так тихо, словно в мире горя нет. И о борьбе за хлеб дневная песня спета. — Лишь смерть свое продолжит дело где-то. Об этом мы узнаем из газет…

Рвется сердце мое на Восток — На крайнем Западе я. Ни вкусной едою Уже не могу наслаждаться, Ни бремя долгов и забот Не могу нести я, когда Потомки Исава в Сионе, А я в сетях Исмаила. Ничем уж не манят меня Щедроты испанского края: Дороже всего мне — взглянуть На руины сожженного храма.

Корона всех времен с вершин слетела — Звезда зари покинула чертог. Цветы засохли, урожай убог — Земля лохмотья траура надела. Померкли небеса, весь мир скорбит; Сиянья месяц сроком смерти стал, И стонами его заполонит Звезда зари, покинув пьедестал. Звезда зари! Теперь я смерть хвалю С тобою в паре — и ее люблю: Чудесна смерть, хоть и тебе не пара, Твоих достоинств ей не умалить. А сладостью твоею напоить — Смерть станет слаще меда и нектара.

Влюбленная красавица-девица Пришла к врачу, лекарство попросила: Мол, столько дней душа ее томится, И днем и ночью давит с новой силой. Едва девица пред врачом предстала, Проверил — нет ли у больной горячки. Тут у него вдруг сердце воспылало, Проснулись чувства, точно после спячки. От изумленья онемел мужчина, Тогда девица вновь заговорила: «Неужто, врач, болезнь неизлечима?» А он в ответ: «Не бойся, о девица, Ты лучше б рану мне теперь зашила. Не врач я, самому пора лечиться».

Смотри, о земля, какими мы мотами были! В лоне твоем благодатном мы прятали зерна, не более… Жемчужинки полбы, тяжелые зерна пшеницы, Ячмень золотой, чьи колосья пугливей лисицы. Смотри же, земля, какими мы мотами были: Цветы — из свежайших, из лучших — мы в землю зарыли, Лишь солнце их первым своим поцелуем коснулось (Красу свою прячет бутон, чаша едва распахнулась) — Зарыли. И полдень не знал их наивной печали, И вкуса росы их ростки в полусне не узнали. Бери наших лучших, влюбленных в мечту сыновей: Сердца их и руки чисты. Но стать им грязью твоей. Их дни были нитями в ткани чистейших надежд. И нет им замены. Ты, может, видала? Где? Укрой их, земля. Да взойдет их росток в срок! Врата величья и силы, народа священный исток! Мы тайной их смерти величье себе возвратили… Смотри, о земля, какими мы мотами были!

В сутолоке дневной Идет сквозь ревущую улицу Очень пугливая курица В городе милом и дальнем. А где-то поближе к вечеру Пронесутся два ряда каштанов В направлении тишины: Их речи залиты ночью. Мы с тобою тихо ступаем По луною шитым коврам, Уже мы успели скинуть Лохмотья тяжелого дня. А когда потаенный возница На ночь замахнется кнутом, Мы с тобой налакаемся вдоволь Белизны промелькнувшего детства.

Белым квадратом зуба вонзись в мой палец, чтобы красной залился кровью. Черным глазом — о нежной ночи душа! — проникни в меня: веселись там, пляши, как темнеющий лес в бледной ночи. Или как черная птица в темно-синем пространстве. И едва затрепещет рассвет — упаду пред тобой на колени и пред самим собой — ты впечатана в жизнь мою.

Поколение, умевшее речи толкать, не успевавшее слушать, разобралось во всем, а взлететь не сумело. Вот оно, пред тобой, на сей раз — в лохмотьях, слушающее тишину внимательно, как никогда прежде. Как вдруг за ночь одну ворота распахнулись. Эй ты, робко ждущий за дверью, жаждущий слов моих, как прежде ты искал того, кто слушать готов. Ты знаешь, ты видишь, не я постучался в дверь, не я тебя звал — мы сегодня позвали друг друга.

Красивый, древний гимн, который как-то Осенним вечером пропел ты мне, Когда трудился дождь в моем окне И в песнь мою врывался гром бестактно, — Глубокий звук его — органный звук; Мотив был легок для запоминанья, Чужой язык, нездешнее сиянье И воспаленный, в алых маках, луг. Стучало его сердце — за дождем, За каплями измученным окном, За много миль от темного заката, В сиянье, где пропал его ответ, И в тяжести упитанного сада… Была ли я в той песне — или нет?

Здесь не услышу голоса кукушки, И дерево не спрячется в снегу, Но среди этих сосен, на опушке, Я снова с детством встретиться могу. Звенят иголки сосен: жили-были… А я сугробы родиной зову, И этих льдов густую синеву, И песен тех слова, слова чужие. Быть может, только перелетным птицам, Которых держит в небе взмах крыла, Известно, как с разлукою мириться. О сосны! Родилась я вместе с вами, Два раза вместе с вами я росла — И в тот, и в этот край вросла корнями.

Небеса умирают. Деревья Подготовились к смерти. Кто знает? — Быть может, лишь камню Суждено пережить нас И выступить нам в оправдание, Если его не убьют, Настилая шоссе к новостройке. Кто поверит? — у нас было имя, В Небесах начертанное, В складках древесной коры И в сердцах у камней, — Мы были, Дышали И прескверно ругались мы В городе этом.

Когда ты любишь боль Шипов, от крови алых, Я удалюсь в пустыню, Выучусь страдать; А если веришь в стих, Лишь высеченный в скалах, В ущелье буду жить И на камнях писать. Но если там, в песках, Застанет нас ненастье, А лучшую из книг Покроет черный снег, Скажи мне те слова, Что лучше слез и счастья: Он, видимо, любил Меня — тот человек…

Мы с Иерусалимом — Что слепой с безногим: Он глядит вместо меня — До самого Мертвого моря, До самого скончания времен. А я сажаю его на плечи И вслепую ступаю: всё вниз да вниз.

Не только мечи на орала, Но даже орала Перекуем на тромбоны И на геликоны… И если кому-то Неймется сражаться — Пусть он сначала Всю эту музыку Перекует на орала.

Дай мне то, что у дерева есть и чего ему не потерять. И дай мне способность терять то, что у дерева есть. Тонкие эти черты. И ветер, чертящий летнею ночью. И тьму, в которой нет ни чертежа, ни облика. Дай мне облики те, что были и нет их теперь. Смелость думать о том, что пропало. Дай мне Глаз, чтоб осилить то, что он видит. И руку — Тверже, чем то, что она просит. Оставь мне наследство так, чтобы мне не досталось Ничего из того, что соскочит в момент полученья. Дай мне способность коснуться без страха Именно этих предметов, из тех, что нельзя получить В наследство. Дай подступиться.

Старик — как протекает жизнь его? Встает с утра, не чувствуя утра, И тащится на кухню. Теплый кран Ему на руку выплеснет совет: «А раз уж тебе столько, столько лет…» Старик — что происходит по утрам? Проснулся летом. Но от этих ламп — Вечерний свет, лишь осени под стать… Поход свой в коридор он завершал Довольно долго — всё соображал, За что теперь приняться, что читать. Старик — да что ты в книгах не видал? Их быстро пролистают сквозняки И там, где есть о близости конца Слова, загнут страницам уголки. Во всеоружьи он поднимется, Столь многоопытен, глаза блестят… Старик, что скрыть глаза твои хотят? Задумается, давний день войны Всплывет в нем, жажда схваток и удач, И риска, приближающего дни Забвения. Из горла в этот миг Выходят, как разведчики из рва, Недолгие раскаты кашля — в них Звучит рычанье тигров молодых… Старик — да где же эти тигры, а? Еще он выйдет в джунгли, как ходил, Бывало; вдруг на зелень ляжет тень, — Мальчишка беззаботный, полон сил, Он выйдет на охоту, будет день. Старик оставит годы позади, Как долгое шоссе. В тот буйный час Машина, задыхаясь, загудит; В машине — сам он, жмет педали, мчась За временем, ушедшим навсегда… Старик, а знаешь, ведь в твои года… Он дремлет, он боится засыпать. Глаза прикрыты; каждую звезду Он спрашивает, правда ли в саду Раздался шепот: «в эту ночь — конец…» Старик, что вдруг увидел ты в окне? Окно открыто, в заоконный дым Вплывает незнакомец — предлагать Вновь обратиться тигром молодым. Всегда лишь брать и ни за что не дать Тому, что за окном, — не разрешить Ему в последний вечер рядом быть… Старик — чего он в этот вечер ждет? Не царь он — Не на меч он упадет.

Там узнала я страсть, какой никому не знать; Это было в субботний день, день седьмой, — Иглами к небу тянулись кедр и сосна. На всем был свет: он хотел как ручей взлетать; И кружок зрачка влюбился в круг золотой. Так узнала я страсть, какой никому не знать. И вечно готов был свет на верхушках кустов сиять, Плавясь в ручье, зажигаясь любой волной; Апельсин моей головы он глазами хотел глотать. Золотые кувшинки в ручье распахнули рты, чтоб глотать Всплески воды и стебельки над водой; Был субботний день, потому что он был седьмой, — Вожделенно, иголками к небу тянулись кедр и сосна, И тогда узнала я страсть, какой никому не знать.

Не знаю я, откуда эти горы пришли ко мне, Я их и спрашивать не стану. Уселись в мои светлые кресла, Салфетки с бахромой к вершинам подвязав. И так я рада, что они пришли: Иерусалимские горы или Хребет Нафтали, И не знаю — издалека ль пришли. Легкой рукою пирог разрезаю И крошку за крошкой во рты им бросаю: Иерусалимским горам или Хребту Нафтали, Потому что не знаю — откуда они пришли. О горы! О горы! На конях вы так долго скакали ко мне…

Дай передышку Сыновьям этой доброй страны, Перегруженной разным добром, Напряженной, как зной. Недолги ее закаты, А живет она многие годы, Удобренная кровью сыновьей. Дай передышку.

Кричат мои секреты. Нет, я не прячу глаз За стенками кареты: Я весь, как есть, для вас. Прозрачен мой очаг, И сам я тоже наг. Я бит. Но не затерян Победоносный смех. Я слаб, но я уверен, Что я сильнее всех. Пока я жду весны, Ко мне приходят сны: Всё к лучшему свернется, Меня забудет зал За то, что много солнца Я на себя не взял. И мы с большим трудом Построим просто дом.

Мир тем, кто слышит тайный шум, Когда бесшумен мир: Бесшумный ветер сушит ум И каменный мундир. И от безмолвной высоты Она упала ниц, Но в этих дебрях глухоты Нет и не будет птиц.

Разрыхлять всем десятком пальцев податливые владения, Извлекать темно-зеленый лоскут, что сродни кладбищенской ограде, Толстый и нежный, как коврик с родного порога, Рыхлые углубления оставались внизу на земле, оплетенной корнями, А вечнозеленые листья и ягоды спокойно держались на поверхности, — Это было собирание мха. Но что-то всегда покидало меня, когда я откапывал эти ковры Зелени, или бросалось к моим локтям В желтоватом и губчатом мхе болот. А затем я обычно хандрил, возвращаясь трясучей дорогой, Словно я нарушил природный порядок вещей, Расстроил некий ритм, древнейший и огромной важности, Вырывая живое мясо планеты. Словно я освящаю, вопреки всем укладам жизни, осквернение.

Рожденный спать, я медлю с пробужденьем. Я предскажу судьбу — страшней не станет. Указывает путь само хожденье. Мы верим чувству: что узнать и где мне? Я слышу Бытие, таков мой танец. Рожденный спать, я медлю с пробужденьем. Узнать тебя в таком нагроможденьи? — Земля священна: к ней, такой далекой, Указывает путь само хожденье. Мой Лес в огне; скажите, в чем тут дело? Вот низкий червь взбирается высоко; Рожденный спать, я медлю с пробужденьем. Но у природы много важных дел Для нас с тобой; итак, вдохни глубоко И снова в путь — учиться у хожденья. Я потрясен. Вот новое рожденье. Я знаю, что пройдет. Что будет с нами. Рожденный спать, я медлю с пробужденьем. Указывает путь само хожденье. О, смерть нежна! Позвольте рядом сесть… Как, леди, вы довольны тем, что есть? Она тоскует, птицы вместе с ней Запутывают мир еще тесней, — Стеклянный взгляд и тонущий напев, И сердце тоже бьется нараспев. Мы вместе. Мы поем и будем петь. Но в этих пальцах стебель — это плеть: Кричит о том, о чем кричать нельзя, Она танцует, бесится земля, — Секрет огня раскрыт, смешон, забыт, Разболтан Ею и опять зарыт. А я глазел во все глаза на жизнь В той внятной темноте, где можно жить, Она текла и шлепалась к ногам, И уходила, так и не солгав.

В тихом сонном мире Нам дышится легко, Внутри пространства тают, А я придуман Ею.

Не птицей и не зверем Она еще вернется. Упал усталый ветер… Во всем любовь, уверен. Коснулся ртом воды Олень, а рядом — фея; Когда мне снишься ты, Равнины каменеют.

Погода — в слезы, и деревья сникли, Поникли птицы, дождь коснулся трав, И каждый поникал и думал — вник ли? И каждый прав был; каждый знал, что прав. — И тьма была, и не было просвета. Оттуда далеко, в звенящих рощах Жег снег; и, доверяя лишь глазам, Бродило ледяное зло; и тощий Поник огонь; там Сам был лишь Я сам. — И тьма была, и не было просвета. Но все подушки колются; поникших Колола смутно вера изнутри, — Жил в жилах бог: горящие мальчишки Выкрикивали свой свободный крик. — И тьма была, и не было просвета.

Математики и физики свои мифы сочиняют. Но в трудах, бок о бок с истиной, Ее тронуть не желают; уравнения их ложны, Но их штуки получаются. Гросс-ошибки появляются, Штуки новые изобретаются; так-с, применим волновую Мы теорию к эфиру: искривленное пространство! Уравнения, тем не менее, разбомбили Хиросиму. Ужас-штука получилась! Что ж поэт? Он тоже мифы сочиняет несусветные. Говорит, что среди рифов Родилась Луна медная. Говорит: сгорела Троя Из-за странствующей дамы. Хороша была собою: целый флот вела бровями! Невозможно; нет же, можно: церковь вместе с государством Полагаются на мифы исключительно невозможные; Люди все рождаются свободными, равными — подумать только! А скитавшийся поэт еврейский по имени Иисус Есть Бог Вселенной. Подумать только!

Когда Америка легла в заплесневелую рутину, В империю, огрузнув, превращаясь, В то время как протест, лишь пузырек в расплаве, возникает И лопается, масса застывает, Печально улыбаясь, вспоминаю увядание цветка Пред созреваньем фрукта, он гниет, Чтоб снова стать землей. Рождение из матери; вот торжество весны, затем Приходит зрелость, а потом упадок И возвращенье в материнский дом. Торопишься, спешишь скорей к упадку; Винить тут некого: жизнь — это хорошо, будь она долгой, Упорной или же внезапной смертельной роскошью, Ведь требуются метеоры, как и горы, не менее; Сияй, республика, что гибнет. Но для моих детей их удержать хотел бы я Подальше от грузнеющего центра; К продажности никто не принуждает. Когда к ногам чудовища ложатся города, То остаются горы неизменно. И, мальчики, примите сдержанно любовь мужчины, Слуги проворного, непререкаемого господина. Ловушка в этом есть для благородных душ, В которую попался, говорят, сам Бог, Когда ходил пешком он по земле.

О, если мог ты видеть это место В грядущем, после смены горстки поколений: Возможно, в насажденном мной лесу Останется деревьев несколько, Допустим, темнолистых австралийцев Иль кипарисов, бурями побитых; Их демоны — топор и пламя. Найди фундамента гранит, источенный водой, Что мои пальцы двигали, Заставив камень полюбить соседний камень. Возможно, что-то и останется. Но если ты увязнешь в лени на добрый Десяток тысяч лет, Там есть гранитный круг на плоскости гранитной И лавовый поток в глуби залива, А также устье речки Кармел. Четыре эти вещи сохранятся, Как их ни называй. Узнаешь ты залив По первозданному морскому аромату ветра, Пусть океан, подобно альпинисту, На время замер, чтоб передохнуть. Узнаешь ты его в излучине залива, Откуда вышли наши солнце и луна До смены полюсов, и Орион декабрьский Вечерний был нанизан на шампур залива, Подобен освещенному мосту. Приди сюда наутро — и увидишь чаек, Танцующих с волной над голубой водой, И месяц убывающий, что служит им партнером, Ходячий призрак в ярком свете дня, Что шире и белей любой из птиц на свете. Мой призрак не ищите: он, возможно, здесь, Но темен он и глубоко в граните, Он не танцует на ветру С безумством крыльев и дневной луной.

Вселенная сжимается и разжимается, Подобная большому сердцу. Сейчас всё разбегается, и дальняя туманность Спешит, пытаясь обогнать свой свет, В ничто. Но день придет — и вновь Она сожмется, и флотилии звезд и галактик, Туманностей и пылевых скоплений Свой вспомнят дом и в гавань поспешат, Друг друга сокрушая. Слипнутся в один комок И вновь его взорвут, тогда ничто их не удержит. Не поддается описанью этот взрыв. Всё-всё, что существует в мире, Ревет в огне, обломки разлетаются в пространство Небес, и новые вселенные бриллиантами ложатся На черную грудь ночи, и опять, Подобно атакующему копьеносцу, Далекая туманность мчится в пустоту. Неудивительно, что завораживают нас фейерверки И взрывы бомб. То — ностальгия по Большому Взрыву, В котором родились мы все. Однако всё скопление энергий, Слепивших тот гигантский атом, выживает. Он соберется из осколков вновь — Опять последуют диастола и систола большого сердца. Наш Бог не обещал нам мира, Напротив, жизнь — и смерть, рожденье — и проклятье. Большое сердце бьется и накачивает в нас Артериальный кровоток. Неимоверно мир красив! И мы, трагические дети, обезьяны Бога, Причастны красоте, живем, чтоб ей внимать, Для этого нам жизнь, Чтоб видеть красоту, хотя и зубы сжав от муки. И то не Бог любви, не справедливость Флоренции во время Данте, Не антропоид Бог и не диктатор. Он вечен, бесконечен и беспечен. Взгляни на моря блеск в ночи: поток отлива Уносит звезды вдаль — похоже это на паденье наций, — Рассвет, слоняющийся босиком в долине Кармел, Встречает море, то и это существует с их красою, А Взрыв — великая метафора безликого насилья И корня всех вещей.

За Справедливость, Порядок и Истину вечно радеет Хёйгенс. Коль видеть его хочешь, так вот он и есть. Если ж ему кроме этих вменяют иные заслуги, Знай, это сплетни пустой лживой старухи Молвы!

Одр, на котором, как дверь, я со скрипом ворочаюсь, сонный [5] , Как тебе мил этот сон, как ты желаешь, чтоб я Был бы разбужен лишь вышней трубою в последнее утро И чтоб не раньше восстал самой последней, седьмой.

Тщетно безвинное брюхо стягивать узами станем, Если прожорливый рот в крепких не держим цепях.

Друг, что меня поздравляет со счастьем тройным, не желал бы Так, как я счастлив втройне, счастлив четырежды быть.

Прежде ошибки твои напоказ выставлялись бесстыдно, Коль ошибешься теперь — скроет ошибку земля.

Геллия плачет о муже своем беспорочном и добром. Он же, больной, завещал нищему всё, что имел. Скоро, узнав про обман порочного злыдня, за гробом Будет идти и рыдать пуще, чем прежде, она.

Прежде чем в черный покров облачится эфир, словно в траур, Он, лишь наступит закат, красным залит — отчего? Изобличенный в грехе, от стыда покраснев, он назавтра Ясный и солнечный день клятвенно миру сулит.

Если нам нужно вручную перенести Мирозданье, Сколько наполнит корзин вся Мирозданья земля? Так говорит Математика: «Сделаешь если корзину, Чтоб половину земли этой вместить, — хватит двух».

Где-то в дальнем захолустье, где скала — пастуший кров, Клуб был создан под названьем Джибунгских Сорви-Голов. Та страна вершин суровых строгой матерью была, Там верхом скакать опасно, лошадь ходит без седла. Но играли безрассудно уроженцы диких гор, Никакой тебе науки — злость и бешеный напор: Вез в игре их крепкий пони, мышцы скручены жгутом, Хоть с весьма паршивой шкурой, с длинной гривой и хвостом. И заместо тренировки он к траве гонял коров. Просто черти были в клубе Джибунгских Сорви-Голов. Там, где торжище людское, дымный город как парник, Клуб возник и назван с ходу был «Крахмальный Воротник». И большим успехом в свете пользовался этот клуб, Всякий член одет изящно, в обращении не груб. И бока лоснятся пони, и седлом не стерт окрас, Ведь культурного владельца возит он в неделю раз. Но в погоню вслед за славой те помчались по стране, Чтобы где зимуют раки конкурент узнал вполне. Каждый взял для чистки туфель столько слуг, что будь здоров. Но ждала их встреча с клубом Джибунгских Сорви-Голов. Так представь, мой друг, какая развернулась там борьба В тот момент, как налетела Джибунгских Чертей гурьба. Оказалась жуткой встреча, пер без удержу народ И ломал, как спички, ноги — лишь бы глянуть, чья берет. Бились насмерть, нервно пони между мертвых тел ступал, Только счет держался равным, и никто не уступал. И последний, кто свалился, смерть найдя в лихом бою, Капитаном был Крахмальных, — так игра прошла вничью. И тогда с земли поднялся лидер Джибунгских Чертей, А в глазах горела ярость, хоть изрублен до костей. Глянул, пусто в обороне, — мертвецам оставь покой, — Он залез на пони, клюшку сжал слабеющей рукой. Так решил добыть победу, в нем еще горел запал; Он ударил и — промазав — умер, прежде чем упал.  _______________ И у старой речки Кампасп, где в траве скользят ветра, Ряд стоит надгробий низких возле тропки овчара. И гласит сурово надпись: «Путник, скорбен будь твой лик, Спят здесь Джибунгские Черти и Крахмальный Воротник». Коль в туманный вечер лунный окружает динго вой, За мячом нагнутся тени над невидимой травой. Игроки летят друг к другу, столкновений слышен звук, Частый топот сильных пони, деревянных клюшек стук. Хоть поскачет быстро путник под кабацкий бедный кров, Нагоняет призрак клуба Джибунгских Сорви-Голов.

Они открыли магистраль! Сам Губернатор здесь! Банкет, танцульки до утра. Народ собрался весь. Вот это рев на станции! Аж сыплется листва! «Друзья, встречайте. Инженер — виновник торжества». Несутся здравицы ему, и лезут с похвалой, Но ведь не он нашел проход под Красною Скалой. Тот инженер был сопляком и бегал на горшок. Когда седою цепью гор пред нами встал отрог — Он нас на голод обрекал, когда сухим был год. Трава в долинах седловин — ее не видел скот. Но, взяв усталых лошадей, мой муж пошел чуть свет Искать проход среди теснин, где скальный был хребет. Забрел в такую глухомань, что видит только Бог. Шагал он вслед за лошадьми, пока держаться мог, Ведь лошадь — то-то и оно — прет к корму напрямик. Проход под Красною Скалой мой отыскал старик. Он повернул и, чтобы путь надежен был вполне, Зарубки делал он в лесу и дырки на ремне. Подохли лошади, он брел за клячею хромой: Одни мослы, спаси Господь! И так пришел домой. Мы той тропой погнали скот среди отвесных гор, И там, где стали в первый раз, живу я до сих пор. За нами следом шел народ — мой муж подал пример. Поднялся город, а потом явился инженер. Палатку с ванной приволок, багаж на сто узлов, Стряпух — варить ему еду, помощников-ослов. Ему хвала за все труды несется от чинуш, Хотя он выбрал тот же путь, где метки ставил муж! Мой бедный муж не слышит их, он испустил свой дух, В могиле возле полотна навряд ли нужен слух. Но той тропой, где он прошел, ревущий поезд мчит, С горы несется под уклон, в вагонах скот мычит. Я верю, знает мой старик, когда дрожит земля: Сквозь темноту ночной экспресс уносится в поля. Я верю, знает мой старик, что помню я о нем, И этой ночью свой банкет устроим мы вдвоем! Как раньше, только я и он, одни на целый свет. Вино, говядина и чай, и кружке тыща лет. Мы обойдемся без речей и тостов, черт возьми. Мы знаем, кто нашел проход и кто здесь лег костьми. Они хотят, чтоб вышла я, почтенная вдова! Там Губернатор ждет и сам «виновник торжества»! Ты извиненья передай, а впрочем, всё равно. Пора на ужин мне идти, где ждут меня давно!

Над Вальжетом солнце висит огрузло. И в Вальжет путник пришел однажды, Его глотка была как сухое русло, А загвоздка в том, как спастись от жажды. Он думал о дурнях, кто жил по старинке В городе Вальжет, в дикой глубинке. В корчме, где пьет деревенская шваль, Он пари заключил, а спор был такой: Не важно, насколько метнет он вдаль, Но не бросить камня ему над рекой. Где Дарлинг [6] струится, вдали от устья, В городе Вальжет, в том захолустье. О широкой реке той он знал давно И вроде слегка улыбнулся в ответ, Услыхав, что надеждам идти на дно, Ведь на сотню миль там и камня нет. Только жаркий буш и тропа пастушья, Городишко Вальжет был полной глушью. Посмеялись дурни над ним без труда. Он стоял, настигнутый страшным сном. Из кармана он камень достал тогда И метнул его над высохшим дном. Он раньше бывал там, да вспомнить где ж им. В городе Вальжет, в углу медвежьем.

Спит Лондон в заревах вдали За облачной грядой, И лампы светят вдоль земли. Туманы над водой. Хоть над Каналом темь и глушь, Мы, как слепцы сквозь хмарь, Плывем к земле, где нету луж, В страну «Авось», где жаркий буш, К путям, что были встарь. Пускай без нас английский люд Тропинкой узкой прет, Неся привычный свой хомут, — А нам он шею трет: Распахнут веером дорог, Нас мир зовет везде, Где кровь кипит в котле тревог; Туда, где западный отрог, И к западной звезде. Где горожане ищут кров — В тех тюрьмах прут внахлест. Они не знают вкус ветров, Не видят брызги звезд, Не слышат птичьи голоски; И то, как сад в глуши Цветет, всем зимам вопреки, Не ловят ночью ветерки, Что шепчутся во ржи. Наш предок обошел весь свет, Чем ждать в краю глухом; И мы неслись за стаей вслед, Едва лишь сев верхом. Где скрыла хижину скала, Где не идут дожди, Мы шли, где нас судьба вела, Она чуть впереди была, Всегда чуть впереди. Ячмень волнуется слегка, Летит акаций цвет; Несет дыханье ветерка Медовый свой привет; Крикливых попугаев взлет В лесную вышину И крики уток средь болот — Ликующий утиный флот Там празднует Весну. Отбрось уставшее стило, Письма размыт узор. Скорей взлетим с тобой в седло, Поскачем к склонам гор. В их лабиринт ворвемся мы, Где дней минувших гарь, Искать Весну среди Зимы И звать сквозь черные дымы Пути, что были встарь. Здесь Клэнси скот перегонял Немало лет назад, Он гнал стада меж серых скал И между горных гряд. Был кнут в руке до блеска стерт, Зной нагонял тоску, Но он дошел (везучий черт) До городка Здесь-Не-Курорт В стране Будь-Начеку. И если ты узнал точь-в-точь, Как он торил пути, Тогда взметнись в седло и прочь Из Квинсленда лети — Где правил нет и мертв закон, Скачи меж серых скал. Там спит Природа испокон, И ты поймешь, что видел он, Поймешь, что Клэнси знал.

тот, что хотел быть похожим на ветер в его самых заветных движениях, нынче лежит камнем в ручье, безмолвный в игривой воде. тот, что хотел твердой рукой править миром, устал и терновым венцом свой стон несет, но он смеется в лучах осеннего солнца.

счастье с тобой в прошлом; гудок парохода в будущем, где я как матрос глядящий сквозь иллюминатор размышляю о море и все ж лишь руки недостаточно что подвижность свою посвящает счастью тебя или без тебя и как танцор невольное удовольствие доносит через порог сердца наших глаз если б только у меня был такой картуз в нем хранил бы я копилку моей души если б мог я действительность упаковать в чемодан и в лодку сесть и забыть в волнах вечности о последнем удовольствии смертного

я с трудом смог остаться один. я не сказал бы: я не сказал бы что так трудно быть одному подобно по полю скользящему солнцу возьмем — друг! — муравьев с их дворцами живущих как человек в своем самомнении — они дождя ожидают и дальше копают; чистый кристалл обращая в песок. ты живешь в зрачке ночи черным дроздом, или как принц в своем будуаре: семнадцатый год Венеции на календаре и тихонько, тихонько они закрывают книгу. смотри! из пергамента твои башмаки о — мой друг — не истинен этот мир.

покуда над морем крутящийся ветер не обратил он в горсть белых мышей чтоб барсуков превратить в булыжник на который луна каплет свечой, мы положим его вялую как сыр руку перед отверстием норки чтоб он стал пищей для несчастной листвы поля с которым я вместе качаюсь легонько туда-сюда в колыбели моря я потому его разрезал.

послушай: когда я еще жил с ним и мы из нитей и тряпья творили вместе мир когда моим был его глаз и руки белые его тогда благословлял я снег и в дождь смеялся. когда полудни проводил я в комнате его и в его теле ходил или сидел, читал ли книгу или спал, когда пути я знал ушей его и реку его глаз я проплывал когда играл его руками и по губам бежал встречался часто я с собой смеясь ли плача говоря. но, с наступлением осени он ушел я с ним вместе ведь я себя не нашел я отдал руку его рукам я пленен его глазами я смущен его ушами заблудился в его теле в его теле потонул.

Я слушаю как вечер снаружи за окном С силой мощной пульсации утекает Время гибкое и темень втягивая ртом Как медленно сердце мое вырастает О бесчувственность серость и бренность На стульях стальных среди гиблых книг Ноги в шнурках лед в глазах и леность Низменных пальцев рыскающих в них Страсть там лишь бусинка в глазах рыбака Челнок человека морем движем слегка Выудить мысль из воды чудаку негоже В богатых сетях средь мидий счастья и позже

пару раз в день мне удается сбежать в новый мир там прекращаются вздохи там нет голоса в спину хотя я знаю что должен вернуться но я не плачу если бы в этом мире я смог вдруг остаться чуть дольше и всякий раз вновь дольше до тех пор пока обычный мир не превратится в сон похожий на ночной кошмар из детства, в который уже невозможно поверить, потому что есть лучше, что более ценно, потому что я нашел клад, в который никто не верил золото на дне моря из корабля утонувшего а никто и не знал и тогда мое счастье будет подобно величию этой мести, темный призрак парящий по дну океана могила храбрых моряков чье золото тела их будто лампу украшает

ты завтра умрешь; этим стихам ты телеграммой отправишь улыбку они ее ждут. Не дозволь почтальону что мчится с предсмертным часом твоим стать вестником зла живи. Разбей зеркало в котором плакало твое лицо.

я самый невинный зверь на земле я сплю с ночью срастаясь с ней телом а ночь растет в моем сердце темной тканью твоих пальцев я плету одиночество ночи пестрое придирчивое переменчивое я познал все слезы одиночества ударь меня открой меня я роза веселья иди сюда доверься мне я забросаю ветер звездами как лодку изобилия в скупости моря ну раз ты не пришел я потихоньку закрываюсь.

о отец мы были вместе в медленном поезде без цветов что ночь как перчатку надевает и снимает мы были вместе отец когда нас накрыло темнотой. где ты теперь в резвом ветерке зеленого авто на прогулке или день не оставил свою перчатку на столе где сумерки и кроткое исцеление в будущем непреложны. мои губы мои нежные губы сомкнуть.

Волки лесные Любят Ликейю. Встретят — завоют, Кругом обсядут, Зубы ощерят. Стан ее гадом Перепоясан. Стрелы в колчане. Гребнем резным Волосы чешет. Полуволчица, Полужена, Смотрит на стаю, Всех привечая, Царственным взором. Если кто в драку Из-за нее, Грозно окрикнет: «Эй, образумьтесь, Я не про вас!» И легконога, И быстрорука. Многие волки Помнят зловещий Звон тетивы. Раз на рассвете, Встретив Ликейю, В темном овраге Робко спросил я: «Что нужно волку?» «Лютая зависть, — Та отвечала, — Зависть и зубы, Зубы и брюхо. Хочешь прибиться К стае моей?» И засмеялась.

Звезды плывут из пустоты, Кожа зимы шелушится, Лето несет хоронить в кусты Трупик весенней птицы. Символы вырыты из песка Четырех годовых прибрежий; С посвистом птичьим осень в руках Три пламени года держит. С дерева крикну лету про снег И холод, держась за сучья. Чтобы отходную солнцу спеть, Кукушка научит меня весне, Слизень — смерти научит. Знаю, червяк — всех часов точней, Слизень — месяцеслов; Только в кровосмешеньи дней Стерся мир до основ.

Я — искусник иль кустарь? Верен собственным заветам, Я могу певучим светом Разгонять ночную хмарь. Не пишу я, не таков, Для оваций и венков, Корки хлеба, славы дутой, Верю — руки двух влюбленных, С горем делящих альков, Грошик радости дадут мне Из сердечных тайников. Над листком сижу склоненный Я какую ночь подряд Не для статуи зеленой В одеянии до пят. Нет, пишу я для влюбленных, Что в обнимку с горем спят И певцу ночных минут Грошик радости дадут.

Ты говорил: «Уйду в иную землю, К другому морю, в лучшие селенья… Здесь каждый шаг сулит мне осужденье, Здесь сердце, словно мертвеца, хоронят. Стряхнуть с себя оцепененье! Тонет Мой взгляд, куда бы он ни обратился, В воспоминаниях — за что я бился, Что потерял, где ум мой ныне дремлет». На новые места, в иную землю Ты не придешь. С тобою этот город. Состаришься ты там же, где был молод; Всё тот же дом ты посетишь, седея… Живи же здесь, надежды не лелея Уехать ли, уплыть: остаток лет Ты промотаешь всюду — здесь ли, нет, — И, не проснувшись, жизнь свою продремлешь.

О, как же горько — когда ты, казалось, Рожден для дел прекрасных и великих, Твой рок тебя лишил несправедливо Поклонников, успеха… И повсюду Тебе препятствуют чужая низость, И мелочность дешевая, и черствость. Как страшен день, когда придется сдаться (Придется и отчаяться, и сдаться…), Когда отправиться придется в Сузы И ко двору явиться Артаксеркса. Тебя, конечно, благосклонно встретят: Предложит царь сатрапию тебе, А ты, отчаявшись, всё это примешь: Всё это, что совсем тебе не нужно, — Когда другого, ах, другого ищет Твоя душа: всеобщей похвалы, И одобрения софистов, и Трудом заслуженного восклицанья Бесценного: «Как это хорошо!», — На площади, в театре, — увенчанья… Откуда Артаксерксу это взять? В сатрапии едва ль найдется это, — А как без этого ты будешь жить?

Изнемогая от страха и подозрений, Когда тоскует дух, а взгляд — тревожен, Мы изобретаем, как нам избежать Жуткой опасности, которая Столь очевидно угрожает нам. Но нет, мы ошиблись. Ее не существует… Знаки ввели нас в заблуждение: Знаки, которые мы могли не расслышать, Которые мы могли неверно понять. Тут-то другая беда — не та, которой мы ждали, — Внезапно и стремительно обрушивается на нас И, застав нас врасплох, завладевает нами.

Простым знакомо людям настоящее, Грядущее известно божествам — Одни они предержат все стихии. А прозорливцам — вскоре предстоящее Предчувствовать дано. Им, мудрецам, Порой, в часы трудов их, слух тревожит вдруг Какой-то тайный зов, неясный нам: Того, что близится, шаги глухие, — И внемлют жадно. Но не слышен этот звук За окнами их — простецам.

Когда в часы ночные вдруг услышишь Ты звуки дивной музыки, и поступь, И возгласы незримого фиаса — Тогда ты не оплакивай напрасно Свою судьбу, что нынче отвернулась, Свершенья, что тебе не удались, И замыслы — теперь, как оказалось, Невоплотимые… Бестрепетно, давно к тому готовый, Ты отпусти теперь Александрию, Которая уходит от тебя. И не обманывайся, про себя Твердя, что это сон, что эти звуки Почудились тебе, — не соблазняйся Подобною надеждою напрасной. Бестрепетно, давно к тому готовый, Как подобает мужу, кто владел Великим этим городом, — спокойно Шагни к окну и внемли умиленно, Без слез и малодушия мольбы, Последним звукам, сладостным и дивным, Таинственного шествия; простись И отпусти свою Александрию.

Если ты из тех, на ком лежит печать Истинной избранности, то себя Обуздывай, когда к тебе придет успех. Сколько бы ни был ты прославлен, Сколько бы ни превозносила Молва свершенья твои в Италии, В Фессалии, сколько бы ни было указов Издано в Риме о почестях тебе Твоими поклонниками, — померкнут И радость твоя, и торжество, И упоенья властью — впрочем, над чем? — Более ты не ощутишь, Когда Феодот в Александрии Преподнесет тебе на блюде Кровавом — голову бедного Помпея… Нет, не надейтесь, что в жизни вашей, Расписанной по минутам, тихой, Прозаической — места нет Подобным ужасам театральным… Может быть, сейчас в дом по соседству, Который снимает ваш знакомый, Бесплотною тенью входит Феодот, Неся отсеченную голову на блюде.

День следует за днем, ему подобный; Всё то же повторяется бессменно И кажется лишь копией подробной Мгновения, ушедшего мгновенно. И каждый месяц, вновь запечатленный В другом, назначенным уходит сроком. «Вчера» мы видим в «завтра» воплощенным Без перемен. Как просто быть пророком…

Вторая Одиссея больше первой, Наверное… Увы, она В гекзаметрах Гомером не воспета. Тесны были отцова дома стены, Был тесен городок его отца. И вся Итака тесною была. И Телемахова любовь, и верность Супруги, и отеческая дряхлость, И старая дружина, и народа Восторженная преданность, и отдых — Счастливый, мирный отдых в стенах дома, — Всё было в радость, что как бы лучами Вливалась ныне в сердце морехода. И, как лучи , угасло всё. Желанье Проснулось моря в нем. Возненавидел Он самый воздух суши. Сон его Тревожили виденья Гесперии. И он был вновь тоской своей охвачен О возвращенье — не на остров, в море… О путешествиях! Об утренних прибытьях В невиданную прежде гавань, — ты Тогда таким бывал исполнен счастьем… И Телемахова любовь, и верность Супруги, и отеческая дряхлость, И старая дружина, и народа Восторженная преданность, и мир, И отдых, тихий отдых в стенах дома — Постыло всё! И он решил бежать. Когда Итаки берега пред ним Стирались постепенно, незаметно, Когда, все паруса подставив ветру, Он плыл на запад, где живут иберы, Где Геркулесовы столпы, где море Кончается Ахейское, — казалось Ему: он будто снова оживает, Он сбросил тягостные бремена Знакомого, домашнего… И сердце, Исполненное жажды приключений, Безлюбое — торжествовало хладно.

Да, невозможно жить лишь так, как хочешь, Но ты, по крайней мере, попытайся — Насколько хватит сил: не тратя жизнь На светские поверхностные связи, На суету, на встречи, разговоры… Не трать ее на частые поездки, Откуда обречен ты возвращаться, Убожеством общения наскучив, Созданьем «круга»: даже и не дома В конце концов всё может опостылеть.

Как наши замыслы и предприятья Похожи на последнюю борьбу Троянцев! Удается лишь отчасти Задуманное — и настолько же В своих глазах мы тотчас вырастаем, Исполнившись отваги и надежды. И всякий раз препятствует нам нечто: Ахилл является под крепостные стены И с громким кличем сокрушает нас. Подобны замыслам троянцев наши Усилия любые… Вот отвагой Пытаемся мы подкупить удачу, Теперь уже за стенами сражаясь… Но наступает перелом — и вдруг Нас оставляют дерзость и решимость, Охватывают слабость и тревога. Мы разбегаемся от стен, в надежде Спасение найти вдали от них. А поражение так явно, и рыданья О нас уже звучат на стенах Трои. Там плачут о былом блаженстве нашем. И горек плач Приама и Гекубы.

Кораллами украшенное ложе — Орлы на темном фоне из эбена. Глубоко Здесь спит Нерон сном совести спокойной, Счастливый… И здоровьем пышет тело, И дышит молодою скрытой силой. А в нише, в алебастровых покоях, Где спрятан древний родовой ларарий Агенобарбов, — что за суматоха Царит средь ларов! Как они дрожат, Домашние беспомощные боги, Пытаясь спрятаться, и так совсем малы. Они услышали зловещий шум — О, страшный шум! — на лестнице, всё выше. Железные шаги. Дрожат ступени — И бедные божки почти без чувств Забились в нишу — падают, пытаясь Поглубже спрятаться, толкаясь, спотыкаясь, Они почувствовали, что за шум На лестнице: шаги Эриний.

Глядя на сероватый опал, Я вспомнил прекрасные серые глаза. Которые видел когда-то: кажется, Лет двадцать назад. Наша любовь длилась месяц, Потом он уехал, Если не ошибаюсь, в Смирну — На работу, и больше мы с ним не виделись. Если он жив — серые глаза поблекли; Красивое лицо, должно быть, подурнело. Память моя, сохрани эти глаза такими, какими они были; О память, сколько ты в силах, Удержи для меня от той любви! Сколь возможно точный нарисуй мне сегодня ее образ…

Когда ведут тебя воспоминания На кладбище, склони колена Перед святою тайной с должным тщанием, Пред темным будущим всего, что тленно. Все к Господу направь искания, Внемли! Сон вечен в узком ложе, здесь, в лоне осененной Христовой милостию земли. Здесь тихое свое благословение Дает надгробиям смиренным Родная вера, чуждая стремлению Язычества к уборам драгоценным. Даров ненужных позлащения Вдали, Сон вечен в узком ложе, здесь, в лоне осененной Христовой милостию земли.

Душа, будь в стороне от блеска славы, Обуздывай порывы честолюбья. А если им противиться не сможешь, Будь осторожна — и чем ближе к цели, Тем больше в каждом шаге сомневайся. И в миг расцвета — стал уже ты Цезарь, Твой новый облик стал известен всем; Когда на улицу со свитой выйдешь, Всех затмевая, — будь настороже: Быть может, из толпы к тебе шагнет Артемидор какой-нибудь, письмо Тебе протянет: «Прочитай немедля! О деле пишут, важном для тебя…» Остановись, не премини оставить Тотчас любое дело и беседу; Пусть разойдутся те, кто на поклон К тебе спешит: ты их еще успеешь Увидеть позже; может подождать Сенат, — а ты внимательно прочтешь Посланье важное Артемидора.

Не любит кошек люд простой. Их волшебство, их тайна Для недалекого ума — мученье. Он не в силах Движений прелесть оценить случайных, Повадок… [………………………………………….] [] [………………………………………………………….] Но гордость кошки есть душа и суть ее от века, Свобода — плоть и кровь ее. Она не опускает Свои глаза под взглядом человека. Покрыта тайной жизнь ее страстей; Она всегда спокойна, и сияет Опрятностью, и позы принимает Изящные. Всё выдает в ней тонкость восприятья Нетронутую. Вот она мечтает или дремлет, — Какая отстраненность! Созерцать ей Дано иное — может статься, внемлет Она теням, из древности пришедшим; может статься, Видения ведут ее в Бубастис — процветал Там храм ее, и фараон шел кошке поклоняться, И в каждой позе жрец грядущее читал.

Преображенных голосов родных Звучание: одних мы схоронили… Как мертвых, мы утратили иных. Порой во сне они к нам обратятся; Порой мы размышляем — и в мозгу Они вдруг раздаются, возвращая Поэзию младенчества на миг — Ряд звуков, что как музыка в ночи: Угасшая, поющая вполсилы.

Как македоняне оставить трон Ему велели, Пирра предпочтя, Деметрий, царь (он обладал вполне Величием душевным) не по-царски — Так говорят — себя повел. Ушел он, И золотое одеянье снял, И сбросил сапоги пурпурной кожи, В простое платье быстро облачился И в путь отправился. Он поступил Словно актер, что после представленья Переоденется — и прочь уходит.

Пережидая полдень, бледен, сосредоточен, Под раскаленной стеною сада; Слушая трель дрозда, слыша, как змеи точат Землю среди терновых Побегов где-то рядом, В трещинках глины или на стеблях вики Буду следить за длинною чередою Красных муравьев, что под дрожащие вскрики Цикад то ссорятся, то взбираются гурьбою На холмики глины и водят хороводы. А там, за зеленью, слышен моря трепет, И чешуею его покрыты воды; И с голых скал летит скрипичный лепет Кузнечиков. На слепящем солнце, Идя вдоль стенки, что сверху украшают В осколках острых бутылочные донца, — Что в этом — жизнь и всё ее томленье, Я вновь почувствую с грустным удивленьем.

Откуда ты, нежданный гость светил? В каких глубинах божества рожден? Кто ореол твой светом напоил, Кем на просторах мира ты зажжен? Зачем явился, странник высоты? Какой оракул возвещаешь нам? Паденье ль царств провозглашаешь ты, Развеяв свиток свой по небесам? Иль тьму духов в себе ты заключил, В мехах кузнечных ада раскален, Чей плен — огонь, чей сторож — Азраил, И грешниками мир твой населен? Трон падшего архангела, твой свет — Не битвы ль след в ужасной вышине, Знак омраченных горечью побед, Триумфа пленник в темной глубине. Но нет! Ты — бог и сеятель высот, И горсть твоя младых миров полна, Всё далее стремишь ты свой полет, А вслед течет лучистых солнц волна. Вперед лети! Но, как ты ни могуч, Своей ты не покинешь колеи, И ни единый самовольный луч Не озарит знамения твои; Всесильного Владыки раб! Пускай Как ночь твой лик, и нимб твой, как восток, Стремителен и грозен, — воссияй: Ты — лишь лампада, коей светит Бог!

Спал город, и летучий снег явился Средь темных стен — огромных хлопьев роем, Безмолвно, без конца, легко ложился. И, позднее движенье городское, Дремотный гул предместий заглушая Шел медленною пеленой сквозною, На крышах и оградах оседая, Различья скрыв любые под собой И в каждый угол исподволь вплывая. К утру покров семь дюймов толщиной Лежал повсюду, легок, чист, нехожен Под ясной и морозною зарей. И все проснулись раньше, так встревожен Был город этой ясностью нежданной. Был блеск для глаз почти что невозможен И уху тишина казалась странной — Ни криков, ни шагов, ни экипажей, Вот дети, обжигая льдистой манной Язык и горсти — огневой поклажей Снежка, дивятся по дороге в школу На дерево в уборе белой пряжи, И ну в сугроб! — И в сутолке веселой Кричат: «Ты на деревья погляди!» Почти что пуст заснеженный проселок, Бредут крестьяне — кто-то позади, А кто вперед ушел, идут нескоро, Хоть тачки налегке, — а впереди Под солнцем бледным пробудился город, Поднявшимся в лучистом ореоле, Над куполом громадного собора, Открыты двери, каждый поневоле Нетронутым снегам грозит войною И отмечает путь к дневной юдоли На белом фоне темною тропою; Но и они на миг сложили бремя Тревоги и трудов перед такою Внезапной красотой, и смолкли, и Распались чары тяжкие на время.

Чарльз, дум твоих мне ясен ход — Ты мыслишь: что меня гнетет? И для чего под ключ в комод, Вздохнув украдкой, Я спешно прячу с глаз долой Поблекший шарфик кружевной, Неверной, трепетной рукой Разгладив складки? Друг молодости, прям и строг, Сколь ты от истины далек! Не камень в печени — пролог К сему настрою! Сдержи кощунственный вопрос! Встарь шарф Ее касался кос… Hie illae lammae [12] — и слез Я не сокрою… Она уже немолода И замужем. Мы, иногда Встречаясь, кланяемся… Да, Друзья — не боле… Пустяк — но взволновалась грудь… Стерн не преминул бы всплакнуть; Как прах былого всколыхнуть, Не вызвав боли? Мой «ясный взгляд» давно поблек; Ее… не будь к святыням строг! Но… пожелтевший лоскуток Достал со дна я — И нежный лик, лукав и мил, Меня из мрака поманил, И в сердце юношеский пыл Взыграл, признаю. Мы норовим замкнуть сердца; Мотив, что льется без конца Из музыкального ларца, Глушим сурово; Но чуть пружину тронь — и вот Каскадом дребезжащих нот Шкатулка о любви поет Опять и снова. Что ж, смейся! Юноша во мне Воспрял — навстречу той весне, Что чудом расцветает вне Житейской прозы. Мы вновь вошли в Златой Портал: Матрона (ты ее встречал) И я — отнюдь не идеал Девичьей грезы. Вновь шарфик льнул к ее щеке, Играл оркестр вдалеке, — Мы шли вдвоем, рука в руке, Смеясь чему-то… Бог весть, куда лежал наш путь… Зачем ты вздумал помянуть Про меры Гладстона и суть Ирландской смуты! Ну что ж, Судьба, я — твой должник! Мне — общество любимых книг; И трубка — как я к ней привык! — Пыхтит исправно… Се! Брачных избежав силков, За Тех, что испокон веков Покоят сон холостяков, Пью тост заздравный!

Сей восторг не прискучит вовек, Сей каприз никому не в укор — Забывая про времени бег, Любоваться на синий фарфор. Хрупкий контур хранит до сих пор Память древних веков — погляди! Нанесли же глазурь и узор При имперском дворе Хуан-ди. Вот драконы — левкоя побег Хвост одел им в цветочный убор. Ной, покинув надежный ковчег, Избежал ли клыкастых прожор? Был неистов их ярый напор, Золотилась броня на груди… Сколь портреты их тешили взор При имперском дворе Хуан-ди! Ваза: садик, где вишенья снег Кружит ветер, примчавшийся с гор, Стал влюбленным обителью нег. Смертной участи наперекор Взмыли птицами в синий простор, Скорбь оставив навек позади, Эти двое; так рек стихотвор При имперском дворе Хуан-ди. Посылка Добрый критик, язык твой остер, Но порочить меня погоди: Брал ли мудрый в расчет всякий вздор При имперском дворе Хуан-ди?

Лежит во прахе Карфаген, Тьма поглотила Вавилон; Обильный златом Орхомен И град, что звал своим Язон, Коринф, храм сладострастных жен, И Херсонес… Спустя года, Что все вы, как не смутный сон? Где вы, былые города? Безмолвные руины стен Спят средь лесов былых времен: Гранит атлантов сокрушен, Померк блеск мраморных колонн, — Так Сеннаару предрешен Удел исчезнуть без следа. Эпохи стерли вязь имен. Где вы, былые города? Огнь, хлад и ветер перемен Безжалостный чинят урон: От Фив, чей люд на смерть и плен Был Эрифилой обречен, До града Ис — напевный звон Со дна звучит, и гор гряда Шлет эхо отзвуку вдогон: «Где вы, былые города?» Посылка Принц, жребий царств — тщета и тлен, Их грех, и радость, и беда, И труд — все сгинут под рефрен: Где вы, былые города?

Где ныне города равнин? И где Вефиль, кумирен град? Где Калах — Фовела почин? Где Сеннаар? Алчбой объят, Царь Амрафел повел отряд В Сиддим — и сгинул без следа В смоле, и был низвергнут в ад; Где вы, былые города? Где ныне гордый исполин Карнак, громада из громад? И где Луксор? — Среди руин Шакалы рыщут, совы бдят, Змея свилась в тени аркад, Вязь знаков сгладили года; Так звуки в раковине спят… Где вы, былые города? Где Сузы, град былых годин? — Там Астинь ослепляла взгляд, Там счет кувшинов и корзин Вел бережливый Мифредат; Неемию ж от сузских врат Во имя Божьего труда Звал город, что поныне свят. Где вы, былые города? Посылка Принц, скорбной чередой утрат Их грех, и радость, и беда Забылись много лет назад. Где вы, былые города?

Не говори мне — слова излишни, — О чем колдунья поет Под сводами убеленного терна, Под отзвук сентябрьских нот, — Мне ведомы все ее повадки, Мы в дружбе не первый год. На бурый мох у сонного плеса Бросает шишку сосна; Весь день кричит в никуда кукушка, В долинных рощах — одна; И радость странствий баюкает сердце, Вычерпанное до дна. Неверный отсвет роняет в травы Изменчивая пора; Призваны в строй под лунами жатвы, Снопы стоят до утра; И буки к зиме срывают одежды, Пятная листвой ветра. Прими в удел, как я — эту осень, Всё, что без спора отдам, — Страны, где вязы в полях, и дорога, Блестя, уводит к холмам, И шорохом полнятся чащи леса — Многоколонный храм. Ибо природа бездумна, бездушна, Ей ни к чему ответ, Что за чужак, преступив границу, В лугах оставит свой след; Не спросит, с зарей рассыпая росы, Мои они — или нет.

Славный железнодорожный мост через реку Тей! Увы! — поделюсь печалью своей: Девяносто жизней отнял горчайший из дней (То есть суббота последняя 1879 года). Очень долго еще не забудут этого эпизода. Было семь часов и близилась ночь, А злокозненный ветер — он дул во всю мочь, Дождь потоками лил с небесной кручи, И недобро хмурились черные тучи, И Демон ветров ревел: «Эге-гей! То-то сдую я Мост через реку Тей!» Когда эдинбургский экспресс отошел от перрона, Было легко на душе у пассажиров вагона, Но подул Борей и пригнал ураган, И всяк задрожал, ибо страхом был обуян, И многие повторяли, к груди прижимая детей: «Господи, нас переправь по Мосту через Тей!» Но едва экспресс докатил до Уормит-Бей, Злобно и громко взревел Борей И сотряс опоры моста через реку Тей В последний субботний день 1879 года. Очень долго еще не забудут этого эпизода. Поезд мчал во весь дух, и часы текли, Вот уж красавец Данди замаячил вдали, И лица у пассажиров надеждою расцвели, Ибо всяк уповал, что отпразднует Новый год В кругу семьи и друзей, не зная забот, И всем пожелает счастья под Новый год. Поезд медленно полз по мосту через Тей, Пока не дополз до середины путей, Тут затрещали опоры — и распались на груду камней, И рухнули поезд и все, кто в нем был, прямо в Тей! Диавол Бури взревел сильней, Ведь девяносто жизней отнял горчайший из дней В субботу последнюю 1879 года. Очень долго еще не забудут этого эпизода. Как только стало известно об утрате моста, Передавались вести из уст в уста — И безутешный город горько рыдал: Небеса милосердные! Мост через Тей упал, И вместе с ним — эдинбургский экспресс. Всяк был весьма огорчен и поднялся стон до небес. Не уцелело ни одного пассажира, Чтобы поведать о страшной трагедии миру: О том, что стряслось в последний субботний день 1879 года. Очень долго еще не забудут этого эпизода. Это жуткое зрелище совсем не хотелось бы мне Наблюдать своими глазами в сумерках при луне, В то время как Демон Бури ярился и выл всё сильней Над железнодорожным мостом через реку Тей. О! Злополучный мост через реку Тей! На этом я завершаю повесть скорбей, Объявивши миру — просто и без затей, Что опоры несущие не рухнули бы, ей-ей, Как я доподлинно слышал от толковых людей, Когда б с обеих сторон опирались на контрфорсы, И немало толковых людей солидарны в этом вопросе. Ибо которые строят дома надежно, Тем умереть до срока никак не можно.

В 1858 году, четырнадцатого октября В складском помещении случился пожар, возгоранию благодаря: На Бьюканан-Стрит, в городе Глазго, приключилось помянутое возгорание, А склад, уничтоженный ныне, занимали господа «Р. Вайли, Хилл и Компания». Огонь вспыхнул в три часа пополудни и всё сильней разгорался, О каковом бедствии город в неведении не остался; На лице очевидцев отразились панический страх и досада, В то время как вести, точно на крыльях, достигли пожарной бригады. Когда ж подоспели пожарные, о пожаре прослыша, Беспощадное пламя уже поднимались всё выше и выше, Яростно бушевало на всех этажах там и тут, И строение превратилось в золу за каких-нибудь двадцать минут. После чего обвалилась крыша, а с нею и весь фасад, С грохотом, напугавшим чуть не до смерти всех подряд, Потому что окрестные сооружения содрогнулись до основания, Что вызвало в городе очень большие переживания. По причине упавшей стены несколько человек пострадало, Те же, кто случился поблизости, тому огорчились немало. Но никто не издал и стона, будучи придавлен стеной, И со всей доступной скоростью был доставлен домой. Пожарные направляли струи туда, где пожара очаг, Но увы! — все их усилия успехом не увенчались никак, Ибо они из здания фирмы «Смит и Браун» брандспойты пускали в ход, Но загорелась крыша и тоже обрушилась в свой черед. Чудесным образом все пожарники спаслись из огня, Кроме Роберта Аллана — так звали героя дня, Каковой вместе с прочим мусором провалился на первый этаж, И того, что он выстрадал, словами просто не передашь. Он прибыл к месту пожара на Бьюканан-Стрит, На первой же из машин, стремителен и деловит, Вместе с Д. Ричи и Чарльзом Смитом, И проследовал прямо к зданиям, огнем повсюду объятым. На третьем этаже укрепился он, крепко и по-мужски Недрогнувшей рукою сжимая извивы кишки, И героически заливал пожар через слуховое окно — Так долго, как только было ему судьбою дано. Там оставался он без малого четверть часа, Пока из кишки поток воды изливался, И тут без предупреждения под ним провалился пол, И храбрый пожарный низвергся вниз: о, ужасный судьбы произвол! Там и застрял он в завалах, где настил и кирпичи. Но тут же измыслили план Чарли Смит и Д. Ричи Спустить герою веревку, закрепив ее потуже, После чего могучим рывком его извлекли наружу. Ему казалось, он провел в заточении много дней напролет — Не два часа, как на самом деле, а без малого год, — Но отважный герой был весел и бодр — и не помышлял унывать, Так что в кебе его увезли домой и уложили в кровать. Вы только подумайте о Роберте Аллане, добрые христиане! Перед нами — герой из героев, как я возвестил заране. Потому что, даже застрявши в огне поневоле, Он мужественно глаголет, что не чувствовал боли, А причина, добрые люди, по какой он не чувствовал боли, Лишь в том, что он уповал на Господа — и, клянусь вам, ни в чем боле. В завершение я прошу очень серьезно и строго Всех без исключения денно и нощно полагаться на Бога, Надеюсь, в частности, что Роберт Аллан будет так поступать и впредь, Раз Господь не дал ему в пламени умереть, — Ибо которые на Господа уповают, Те адских мучений впоследствии избегают.

Парьяж — для деловых, конечно, рай. Рыжья полно, и фраер смотрит томно. Но мусоров, признаться, — через край, И потому втыкать по ширме стремно. Подломишь карася — в шалман с навара, А там — вино и хавка на столе. Но утром лишь очнешься от угара, Шнифты протрешь — а ты уже в петле! И чтобы в ад не унеслась душа, И чтоб не ждать, пока вас раскорячат — Сухих не потрошите, кореша, Когда за ними мусора маячат. А если все же довелось нарваться — Перо под ребра — и бревно в котле. В кенты со шмором нечего играться, Чтобы потом не скалиться в петле! А ежели вас все же повязали — Не стоит им горбатого лепить. Наколете вы мусора едва ли, И он едва ли будет вас любить. Он чует все, и он задаст вам жару. Ты, брат, в дерьме, а он сейчас в седле. Так сдай ему наводчика и шмару, А то — им слам, а ты висишь в петле! И ты, пахан, не ведьма на метле, С хозяина имел четыре срока, Тебе, ей-Богу, ни с какого бока Жмура играть и дергаться в петле!

Когда втираешь ты на две шестерки Иль коготь ставишь против белеша. Не выбирай усохшего в подпорки — Не в сизый цвет глядит его душа. Сегодня кош, а завтра — шмор наколет, И запоет сухой навеселе. Потом шмирье шалманы переполет, И ты законопатишься в котле. На деле нет ни кореша, ни брата. Оставь ему на пальцы дикий мед. Шнифты промажь, не подогнет лопата, Заначь собачку, зубы — и вперед! Волков поставь по кругу, не ломайся, Лопату и мозоль прижми к стреле. Прорежет свист — не ерзай, отрывайся, А то законопатишься в котле. Себя вини, коль мусора умяли. Слам подломил — завейся, но сорвись! Тебе вчера не в хипеш нарекали — Качаться на ветвях не торопись. И ежели гулять на воле хочешь, Ты засветло запляшешь по золе. Арнак отдашь и шкуру не замочишь, А то законопатишься в котле. Пахан, когда сидишь на короле, Сухому ухо не дари в наколку, Иначе и в рыжье не будет толку, И ты законопатишься в котле.

— Чего мы ждем, сошедшись здесь на площади? — Да, говорят, придут сегодня варвары. — Так почему бездействие и тишина в сенате? И что ж сидят сенаторы, не пишут нам законов? — Да ведь сегодня варвары придут сюда. Сенаторам не до законов более. Теперь писать законы станут варвары. — А император наш зачем, поднявшись рано утром, У главных городских ворот на троне восседает В своем уборе царственном и в золотой короне? — Да ведь сегодня варвары придут сюда. И император наш готов принять их предводителя, — он даже приготовил указ, чтобы тому вручить: указом сим ему дарует титулы и звания. — А консулы и преторы зачем из дому вышли сегодня в шитых золотом, тяжелых багряницах? Зачем на них запястия все в крупных аметистах и перстни с изумрудами, сверкающими ярко, и опираются они на посохи резные, из золота и серебра, в узорах прихотливых? — Да ведь сегодня варвары придут сюда, так роскошью им пыль в глаза пустить хотят. — А что же наши риторы не вышли, как обычно, произносить пространные торжественные речи? — Да ведь сегодня варвары придут сюда, а варвары не любят красноречия. — А отчего вдруг поднялось смятение в народе, и озабоченно у всех враз вытянулись лица, и улицы и площади стремительно пустеют, и по домам все разошлись в унынии глубоком? Уже стемнело — а не видно варваров. Зато пришли с границы донесения, что более не существует варваров. И как теперь нам дальше жить без варваров? Ведь варвары каким-то были выходом.

Как птица с подбитым крылом годами не поднимавшаяся в воздух как птица не одолевшая ветра и бури падает вечер. На зеленый газон где весь день танцевали три тысячи ангелов нагие как сталь падает обескровленный вечер; три тысячи ангелов сложили крылья и сделались псом брошенным лающим одиноким ищущим хозяина или второе пришествие или косточку. Теперь я ищу немного покоя мне хватило бы хижины на холме или у моря мне хватило бы висящей перед окном простыни выкрашенной индиго расстилающейся как море мне хватило бы гвоздики в горшке искусственной даже красной бумажки на проволоке так чтобы ветер мог ветер мог вращать ее без усилий куда хочет. Вечер падал бы стада мыча и гремя колокольцами шли бы в загон точно самая простая и счастливая мысль и я ложился бы спать потому что у меня не было бы ни одной свечи, чтобы зажечь свет и читать.

дом весь в деревянных решетчатых ставнях и недоверчив когда приглядишься к темным углам «давно уже я привык укладываться рано» он шепчет «я смотрел на портреты Гиласа и Магдалины прежде чем попрощаться на ночь смотрел на яркую белую люстру на блестящий металл и с трудом расставался с последними звуками дня». Дом когда приглядишься к нему сквозь старинные рамы просыпается от шагов матери по ступенькам рука поправляющая покрывало задергивающая полог губы задувающие пламя свечи. Всё это старые истории не интересные уже никому узлом связали мы сердце и выросли. Прохладная тень горы никогда не доходит до колокольни монотонно отбивающей часы на нее мы глядим когда в полдень входит во двор тетушка Дарья Димитриевна урожденная Трофимович. Прохладная тень горы никогда не коснется могучей руки Св. Николы ни аптеки глядящей зеленым и алым шаром [15] точно застывший лайнер. Если ищешь горной прохлады надо подняться выше колокольни выше руки Св. Николы на 70 или 80 метров не так уж много. И все-таки там ты шепчешь что стоит улечься рано и в легком забытьи сна растворяется горечь разлуки много слов не нужно два-три и довольно ибо воды бегут не боясь остановки ты шепчешь примостив голову на плече друга точно это не ты вырос в молчаливом доме где лица нас тяготили и сделали нас чужаками неловкими. Но все-таки там, над колокольней, твоя жизнь меняется. Нетрудно взойти на гору но измениться трудно когда дом в каменной церкви а твое сердце в доме где сумерки и все двери заперты сильной рукой Св. Николы.

Сегодня я нарядился в живую красную кровь сегодня я всем по нраву женщина мне улыбнулась девочка подарила мне раковину парнишка мне подарил молоток Сегодня раскорячившись на тротуаре приколачиваю к асфальту босые белые ступни прохожих все они плачут но никто не напуган все замерли там где я до них дотянулся все они плачут но все глядят на вспышки небесных реклам и на нищенку что продает куличи на небесах Шепчутся двое чем он там занят гвозди забивает нам в сердце да забивает гвозди нам в сердце вот оно что да он поэт

Дева шла и пела дева со змеями с цветами чудесными Цветы были так душисты Руки ему связал разбойник зарычал у ног ее кровь его голова язык корень поцелуй сады полны кровь молчи Все молчали Дева шла и пела дева со змеями с цветами чудесными