Очень отчетливые такие насекомые, крупные, как чернослив, раньше их тут, кажется, для богатства разводили, а теперь они уже сами. Одно приятно в профессии, что ни в котором облике они тебя не кусают. Чуют.

По ассоциации вспомнил Рампаль свой царственно-дезинфекторский облик, в который был введен неведомыми до того дня серьезной западной науке сибирскими пельменями. На досуге, а в последнее время у оборотня было оного немало, он об этих пельменях статью для служебного журнальчика написал; журнальчик этот на двадцати пишущих машинках распечатывал ушедший на пенсию множественный оборотень Порфириос, — то ли питал старик отвращение к любому современному множественному средству, то ли искал способа занять свои очень множественные руки. Выходило по науке так, что в случае необходимого мгновенного постарения без выхода из принятого образа пельмени эти, фабричного производства, с начинкой из мяса неопределимого происхождения, чуть ли не вдвое превосходили эффективностью столь дефицитную сушеную левую заднюю лапку суринамской пипы, обработанную креозотом и слюной пантеры. Ради этой пипы сколько средств у налогоплательщиков американское правительство повыгребало, а пельмени в Свердловске — на каждом углу, и какие эффективные! Экономный француз не сомневался, что его научная работа будет положительно оценена начальством. Эх, кабы чем заменить и морского ежа!

Сейчас Рампаль не был ни царем, ни дезинфектором. Насекомые, обильно заселявшие его отдельный двухкоечный номер в гостинице «Золотой колос», получили полную свободу ползать и по потолку, и по полу, и по единственному, обе койки снявшему жильцу. Перебираться сюда пришлось вслед за Софьей, видимо, сильно перетратившейся, из более комфортабельной «Украины». Одно хорошо, что горничные тут не пристают, а только презирают за то, что у него пустых бутылок не остается. Эх, да Господь с ними, с женщинами, вечно только неприятности.

Мыслей за последние месяцы «почти-что-отдыха» в голове оборотня перебывала тьма-тьмущая. Были, конечно, мечты о научной карьере, — вот как он на пенсию выйдет и ферму купит под родным Аркашоном, или, на худой конец, где-нибудь под Новым Орлеаном, обязательно с уютным, в пятидесятые годы любовно и со страхом выстроенным прежними хозяевами бомбоубежищем, нынче, понятно, потерявшим свой первоначальный смысл начисто, но как хорошо там каминную сделать или комнату для тенниса! Вот там и сидеть бы у огня, наукой заниматься в своей природной шкуре, и писать мемуары, скажем, под таким заголовком: «Как я был разными вещами», в книге этой, конечно, его нынешние российские похождения займут немало места. Тут Рампаль понял, что название книги мысленно произнес по-английски, и горько взгрустнулось его французской душе.

Было почти одиннадцать, весеннее солнце светило вовсю прямо в старческое лицо Рампаля: он находился в облике президента Теодора Рузвельта, но для полной неузнаваемости удалял с лица все волосы вплоть до бровей, брил голову и ел два пельменя ежедневно. Однако же Рампаль из-под одеяла и не думал вылезать. Подслушивание, проведенное им в комнату Софьи, говорило, что потенциально-нежелательная русская императрица почивает, сквозь зубы бубня грубый русский глагол в угрожающей форме будущего времени, — радиотрансляция же на подоконнике долго и упорно молчит, хотя ей в такое время положено истекать музыкой.

Рампаль дотянулся до штепселя своей радиоточки и потыкал им в розетку: что за молчание, какую такую там космонавтику запустили? У них здесь такое молчание либо космос означает, либо похороны очень серьезные. Нет, сейчас, конечно, будут похороны: ради космоса они тут молчат короче, никому уж не интересно, и без того все время кто-нибудь у них отсидку на орбите отбывает. Похороны, ясно. Где они улиц-то напасутся? «А вдруг…» — мелькнуло в Рампалевой президентской голове, неся отзвук робкой, недозволенной армейским уставом надежды. Одних-то конкретных похорон ждал он более всех других событий на свете, они немедленно освободили бы его от наблюдения за Софьей, которая все-таки сильно ему надоела походами по пустым, но полным покупателей магазинам и бесконечными поездками по разным концам подлежащей перепланировке Москвы. В магазинах то там, то здесь появлялся какой-нибудь новый, ранее не продававшийся предмет, к примеру, в апреле шла молодая картошка, называлась она «кубинская», из чего явствовало, что с некоей картофелеобладающей страной отношения улучшились, — но когда Софья в меховом магазине, где меха, сильно подорожавшие, все-таки были, задала вопрос, часто ли бывают манто из меха панды, продавец просто залился смехом, и стало ясно, что отношения с пандообладающей страной, похоже, нынче ухудшились. Глухие волны мировой политики бились в московские прилавки, донося рокот событий на Ближнем и Дальнем Востоке, в Центральной и Крайне-Северной Америке, отовсюду, с кем только еще могла испортить отношения заканчивающая исторический этап развития держава. Рампаль никак не мог надивиться: неужели им не понятно, что любое появление чего бы то ни было на их прилавках — результат не переменного улучшения-ухудшения отношений, а всегда и без исключений только результат ухудшения таковых? Пропало масло — значит, испортились отношения с той страной, откуда его ввозили, появилось — значит, испортились отношения с другой страной, куда вывозили… А Софья, с головой захваченная идеей реконструкции столицы, мерила солдатским шагом разные московские монастыри и заставы, помечая что-то свое на купленной в киоске туристической карте Москвы. На месте древнего Новодевичьего монастыря Софья поставила жирный крест видимо, монастырь подлежал сносу, потому что на полях она приписала: «Будущий мемориальный комплекс Софьи I». Увы, подумал Рампаль. Видимо, неприязнь к женщинам обречена была пребывать вместе с ним до конца дней. Но и Господь с ними, еще много хорошего есть на земле и помимо них.

И вдруг тишина закончилась. Проклюнулся, как из тухлого яйца, голос оперного недоноска из-за пыльной ткани, обтягивающей динамик. Не лопотание поплыло оттуда, не размеренное заупокойное канонархание, уместное любому известию о кончине главы правительства, а нечто вроде выкликания слов по отдельности, со все большей энергией, обещающей главную информацию в следующем, еще не выплюнутом слове: «комитета» — еще совсем тихо, «коммунистической» — уже громче, «партии» — с оттенком угрозы, «Советского» тоном ультиматума, «Союза» — берегись, прячь баб!.. Потом опять потише: «девятнадцатого» — эдакое зыбкое волнение на Черном море, «апреля» — та же зыбь, но уже тихоокеанская, «в восемь» — вроде прилива у берегов Лабрадора, «часов» — как небольшое цунами, «пятнадцать» — как большое, «минут» извержение нового, доселе не известного вулкана на территории Демократической Антарктиды, из которой даже архиепископ Архипелагий безо всякого самолета слинял в прошлую пятницу… Господи, неужто все-таки помре?..

Дальнейшее произошло для оборотня все как-то сразу, вплоть до выбегания из гостиницы примерно через час. Но в сознании отложилось, что сегодня двадцатое, день рождения очень популярного в Советском Союзе западного военного преступника, впрочем, преступник сам по себе никого особенно не интересовал, всем нужен был его воскресший дух, а таковой был не так давно весьма искусно воскрешен Фердинандом Резникяном в очень-много-серийном телефильме, называвшемся, помнится, «Восемь с половиной мгновений тоже плачут», как раз по погоде. Иначе говоря, вождь умер вчера утром, а он, Рампаль, был свободен уже больше суток, но, как хризантема в проруби, мотался за солдатообразной бабой! Не могли уж подождать до дня рождения собственного вождя, до некруглой годовщины, но какова получилась бы магия чисел — двадцать два — сто одиннадцать — и бабах! Сразу бы ясно тогда, отчего именно все случилось, а так будут в народе сомнения, но хрен с ним, с народом. Постановления же о переименовании мыса на Чукотке, реки Вилюй, городов Почепа и Мологи, трех улиц в Алма-Ате и двух в Тирасполе в знак увековечения памяти загнувшегося премьера неслись мимо сознания оборотня. Инструкций больше не имелось, точней, они хранились в запечатанном конверте у коллеги-оборотня Сазерленда, уже который год исполнявшего роль очередного американского военно-морского атташе; таковых советское правительство от себя чуть не каждую неделю высылало, и экономичней было держать на этой роли одного и того же оборотня, летающего в Вашингтон и обратным же рейсом возвращающегося в новой плоти. Но — думал Рампаль — нельзя же так просто и эту дуру бросить, у нее билет на самолет на одно из последних апрельских чисел, она ж дотратилась! У нее подлинники исторических документов, у нее план ее собственной перестройки Москвы! Хотя все в копиях имелось и у Рампаля, но, рискуя выговором, мнимый Рузвельт полез в тумбочку, там на крайний случай хранилась бутылка совершенно драгоценного по здешним меркам напитка: водки «Лимонная», без единой русской буквы на этикетке. Мысленно Рампаль перекрестился, отчего-то по-православному — и высадил больше чем полбутылки единым духом, без закуски. Ее у него, впрочем, и не было, того гляди съешь что-нибудь недиетическое, превратишься в… хорошо, если козленочка… Нет, совсем неплохой напиток, хотя делает тебя только самим собой и никем другим…

Несколько минут прошло в напряженном прислушивании: не вломится ли в его сознание приманенный незнакомым напитком индеец Джексон со своим историческим вопросом. И вдруг вместо этого голову Рампаля стали как бы пронизывать голоса потустороннего мира. Оборотень не знал, что индеец недавно перенес белую горячку и стал периодически работать теперь как огромная трансмиссия от множества одних пьяных мозгов к множеству других, чем с необычайной ловкостью воспользовался Форбс: его за подобное открытие, конечно, повысили бы в чине, если бы имелось куда повышать. Правда, непьющему древнему китайцу пришлось стать пьющим, и то, что китайским поэтам-пьяницам приносило немеркнущую славу, теперь неплохо работало и на американского генерала австралийских кровей. Форбс самостоятельно, через сознание Джексона, находил нужных ему нетрезвых и вступал с ними в сношение, — разумеется, позволив индейцу сперва выпросить все, что было ему интересно. Сквозь первый слой мыслей порой проступали другие слои, мог послышаться лай бесшерстых в бункере Джексона или шорох рассаживающегося в генеральском кабинете множественного грека, могла послышаться чья-то пьяная брехня с другого конца земли или даже с другой планеты, а еще можно было ненароком забрести в пьяную голову собутыльника и взглянуть на себя со стороны, но командовал всем этим огромным пьяным хозяйством все-таки в принципе непьющий генерал. К своему ужасу Рампаль обнаружил, что пьет Форбс не что-нибудь, а советскую водку «Лимонная» в экспортном исполнении, без единой русской буквы на этикетке, причем пьет не потому, что напиток этот неизвестен Джексону, а потому, что напиток этот зачем-то нужен присутствующему господину множественному оборотню Порфириосу. Неужели это не просто водка, возвращающая человеческий, нормальный облик? Испуганный Рампаль пытался уследить, не становится ли он козленочком, и не мог: зачитываемый на совещании в кабинете Форбса текст расшифровки очередного ночного бреда Джексона лился в его голову через все хлебнувшие в этом кабинете мозги, и ничего другого не оставалось, как слушать, что читают.

«…тогда Джемалдин сказал, что у них положено не одну женщину делить на двоих джигитов, а самое малое трех женщин иметь каждому… И что в конце концов я ему и кровь-то как следует разогреть не могу, поэтому они больше с собой меня возить не хотят, а отвезут куда-то в горы, меня у них алтаец соглашается взять незадорого, если гордая не буду и работать буду. Я тогда уже на все согласна была, лишь бы на меня каждый чеченец по четыре раза за ночь не лазил, думала я, главное — от чеченцев избавиться. Наутро меня Ахмет посадил в „жигули“, синие, помню, отвез потом сюда, сюда-то дорога есть, но километров с тридцать все по склону, ни вправо, ни влево, захочешь уйти, непременно догонят, изобьют, вернут. Пробовала я, больше не попробую…»

Незнакомые имена проплывали перед сознанием Рампаля в сложной латинской транскрипции, видимо, и сознание самого референта было тоже подключено к Джексону. Убедившись в невозможности скосить собственные глаза, чтобы убедиться в отсутствии незапланированной метаморфозы, Рампаль скосил глаза несобственные, чужие ирландские глаза скосил, усилием воли прочел заголовок зачитываемого текста и его первые строки. И защемило сердце.

«Жалоба (плач) императрицы (товарища) Екатерины Васильевны (Власьевны, Вильгельмовны) Романовой (урожденной Бахман) по поводу ее длительного пленения (продажи в рабство) в аймаке (селении) Горно-Алтайской Автономной Советской Республики (территория оспаривается Западным Китаем) в качестве четвертой жены (наложницы, скотницы) у неизвестного вероисповедания автохтонного скотовода-кумандинца».

«…и вспомнила я совет старичка в Свердловске, что, когда станет мне в жизни совсем невмоготу, чтобы выпила я водки, я, значит, утащила у хозяина бутыль с… непереводимо, видимо, имеется в виду молочная водка однократной перегонки, домашнего приготовления, на основе ферментированного конского молока, популярный у коренных народов центральной Азии напиток, — и выпила, сколько не затошнило. Вот и мерещится мне, что разговариваю с кем-то, вот и сожалею о горькой моей и разбитой жизни. Ох, да полетела бы я к речке Исети, смочила бы головушку… Ох, как домой охота. Паша ведь если даже всю милицию в Свердловске и здесь на ноги поставит, не сыщет меня, наш аймак такой, что над ним хозяин горы живет, а здешняя милиция хозяев этих боится больше начальства. Они тут все без паспортов и без переписи, говорят по-ойротски только, хозяин десять слов со мной по-русски говорит, не горы хозяин, а мой хозяин, тот, что меня у чеченцев купил. Расскажу-ка по порядку, с тех пор как из Свердловска ехала я, и меня двое чеченцев…»

Куда же это послал он, Рампаль, бедную женщину, на съедение каким-то азиатам? Получалось так, что именно это он и сделал, хотя говорил он Кате только то, что предписывалось инструкциями, исходившими, конечно, из предсказаний ван Леннепа, но, однако, все же обречь женщину на такие испытания! Вспомнив свои собственные страдания в женском облике, Рампаль несколько успокоился: время сгладило чувства непоправимости происшедшего. Он перестал косить чужие глаза, — его усилия могли ненароком ударить по О'Харе, и переключился исключительно на слуховое впечатление. Голос ирландца-референта тем временем продолжал:

«Чай они тут пьют страшный, с бараньим жиром, с мукой, живут, в общем, сытно, но антисанитария!.. Крылья бы мне, крылья бы мне, крылья бы мне…»

«Достаточно, O'Хара», — вознесся колокольный голос Форбса, чье сознание держало сейчас всю подвыпившую аудиторию в узде, и, видимо, оно-то Рампалю и не давало открыть собственные московские глаза. Зато глазами Форбса увидел Рампаль генеральский кабинет, и в первую очередь развалившегося в восьми одинаковых креслах, в восьми одинаковых позах мэтра Порфириоса: все восемь стареющих студентов мормонского университета в Солт-Лейк-Сити покуривали одинаковые трубки, вопреки категорическому запрету своей религии; Порфириос опознавался в этих студентах немедленно. Что-то застопорилось во время очередного марша-протеста в организме престарелого оборотня, и меньше чем в восемь тел он собраться не мог. Оборотень, как известно, живет две жизни: первую простую, с превращениями во что захочется, а чаще — во что велят, и вторую, когда, дожив до старости, он последний раз может превратиться в молодого человека и стареть еще раз вплоть до естественной смерти, но вторая эта жизнь сопряжена со строжайшей диетой, чуть съел что-то переоборачивающее рискуешь рассыпаться прахом. Вот такой добавочной жизнью жил сейчас Порфириос в своих восьми телах, ничем особенно не рискуя, ибо восемь голов в восьми умах расчеты делали почти с компьютерной скоростью, Порфириос никогда не позволил бы себе обернуться восемью старыми козлами.

«Итак, данная информация в свете предсказания мистера ван Леннепа о предстоящей вчера кончине глубокоуважаемого генерального вождя, в настоящий момент на связи с нами находится в должной контактно-спиртовой кондиции…»

Громовое самосознание Джексона, внезапно проснувшись, раскатилось голосом Господа Бога:

«Жан-Морис Рампаль, по его собственному свидетельству, только что пил не спирт, а советскую водку „Лимонная“ в экспортном исполнении, по моим данным, являющуюся, в отличие от большинства советских водок, продуктом перегонки…»

«Когда я успел ему ответить?» — подумал Рампаль, но из-под громовых мыслей Джексона снова пробился голос Форбса, умеющего, как выясняется, даже и алкогольных телепатов ставить на место, не теряя их расположения: «Благодарю вас, мистер Джексон, напоминаю, что мы в данный момент эту проблему уже изучили практически, уже не рассматриваем более», — Джексон вспомнил, что именно пьют все присутствующие, сконфузился и уплыл куда-то на дно. — «Как все уже поняли, капитан Рампаль находится в данное время на прямой связи с нами, поскольку мы, пользуясь терминологией мистера ван Леннепа, упились в рабочее время, и то же сделал он, с крайней степенью риска нарушая предсказания предиктора, однако же в полном соответствии с нами, ибо через полчаса горничная без стука войдет в его номер, и он должен успеть убраться с глаз долой, иначе расширяющийся инвариантный поток чреват для Соединенных Штатов так называемой Орегонской Проблемой…» — «Знать бы еще, что это такое…» просочилось в эфир из подсознания Форбса, — «поэтому передаю слово вам, господин Порфириос, обращайтесь прямо к капитану Рампалю, мы будем транслировать», — тут Форбс явно сделал большой глоток, Рампаль тоже вслепую нашарил бутылку и допил ее.

Множественное сознание Порфириоса алкоголем почти не дурманилось, ему ли, иной раз заполнявшему тесными рядами марша-протеста всю дорогу из Пасадены в Голливуд, или же половину улиц Филадельфии, скажем, было окосеть с такой дозы! Мысли его до Москвы не долетали, но голос проникал в уши Форбса и в уши прочих присутствующих, а потом долетал через их хмельные мозги в продувное сознание выздоравливающего индейца — прямо в погрустневшее сердце Рампаля. Невероятность грядущего превращения стала ему ясна с первых же рунических индексов умножения массы, которыми престарелый оборотень начал чтение совершенно непонятной не-оборотням магической формулы. Рампалю предстояло превращение в нечто столь большое, что начинала кружиться бедная Рампалева голова, пока еще сидевшая на природно-человечьей шее.

«Трижды девятнадцать опаленных маховых перьев сенегальской дрофы, вдохновенно произнес Порфириос, — вода святого Хызра в полной фазе минус огнистый жабник и два перекати-поля…» — Рампаль наскоро и вслепую стал записывать формулу на этикетке «Лимонной», бутылка была скользкой, а диктовал грек слишком быстро, но, кажется, удалось все-таки без ошибок. Потом, почти без перехода, видимо, по команде Форбса, стал диктовать инструкции Мэрчент. Рампаль от ужаса трезвел, голос полковника удалился, и слова «…до получения дальнейших указаний» донеслись в «Золотой колос» уже словно с берегов Коцита. Оказывается, в посольстве для Рампаля была приготовлена не инструкция. Был там заготовлен невкусный предмет, который следовало проглотить, дабы полноценно обернуться. Был предмет угловатым, зато небольшим, с куриное всего лишь яйцо, однако неизвестно зачем пятигранное. Как сказал зачем-то Мэрчент, только благодаря верному другу США, свободно и всенародно избранному президенту очень длинной страны Хулио Спирохету, удалось вывезти таковое яйцо из-под носа хунты Романьоса. Впрочем, угловатый предмет жрать не президенту, а ему, Рампалю. Оборотень обрел зрение и с трудом сжевал одну из последних обложек журнала «Огонек», что привело его к возвращению в обритый облик Рузвельта; он лишь на несколько секунд опередил появление горничной с ведром, которая рванулась к пустой бутылке, но Рампаль ее опередил. Провожаемый злобным «тоже прохвессор, бутылку сам сдавать пошел», удалился Рампаль из гостиницы навсегда, плюнув на остатки почти истраченного снаряжения, — так, несколько лапок кистеперой рыбы латимерии, корень пиона уклоняющегося, золототысячник, особенно железняк, насчет которого так и не собрался вычислить Рампаль — зачем тот нужен; ну, да кто и что во всем в этом поймет? Ну, еще динамита капельку осталось, так он под пасту для бритья оформлен, впрочем, если кто решит с его помощью побриться… ну, так тому и надо.

Визит к американскому посольству прошел удачно. Рампаль вылез из троллейбуса на остановке «Магазин „Ткани“» и собрался уже боком-боком попробовать нырнуть в ворота посольства, но, похоже, номер и так и так не прошел бы, милиционер, конечно, знал, что стережет он тут не только американцев, но и прорвавшихся в посольство в середине шестидесятых годов кзыл-ординских скопцов-субботников, человек пятьдесят, эти вселились в посольство в знак протеста против насильственного труда по субботам два раза в год. Им давно уже предлагали визы в Израиль, но они соглашались выйти из посольства только прямиком в небесный Иерусалим; едва Рампаль собрался рвануть, а милиционер — пресечь, как у посольства затормозила машина военно-морского атташе, то бишь коллеги Сазерленда. «О, какая удача!» — заорал атташе-оборотень по-английски и дверцей отрезал Рампаля от намеревающегося милиционера, уже спешившего установить, что за такой бритый-лысый, уж не скопец ли политический?.. Атташе немедленно рванул с места.

Рампаль сидел рядом, скосив глаза на брючину атташе, читал пробегающие по ней буквы, — ясное дело, в машине было советское прослушивание.

«…в метро сразу оторвитесь от меня, в самом крайнем случае доедете до станции „Площадь революции“ и займете там место статуи „Пограничник с овчаркой“, там овчарка отломилась, ее ремонтируют. Но до ночи сядете на Савеловском вокзале в электричку, доедете до платформы Шереметьевская, пойдете по ходу поезда и налево, в сторону аэродрома, до него там еще очень далеко, но вы пройдете лес, примете трансформу и возьмете пассажира. Да, пассажира, он будет ждать. Возьмете разгон и полетите на Алтай…»

Атташе резко свернул, и глазам Рампаля предстала станция метро «Краснопресненская», со стороны, противоположной той, у которой и сейчас торговала историческая, месяцев семь или восемь назад толкнутая Джеймсом Найплом мороженщица. Невдалеке от трамвайной остановки увидел Рампаль более чем странную группу, составленную из каких-то необычных людей: в этой небольшой группе все, кажется, стояли, прислонившись ко всем. Пирамида была составлена из молодых людей обоего пола, отлично одетых, а в центре ее стоял немолодой, но одетый, напротив, чрезвычайно неопрятно, и при этом что-то орал. Однако Рампаль заметил: на группу никто не обращал внимания. Чутким обонянием он ощутил не только дурной запах, — вся она, видимо, не мылась с доисторических времен, — Рампаль заметил, что одутловатый крикун ему хорошо известен. Эберхард Гаузер со своей командой недавно посетил магазин «Березка», где всех этих свиней переодел в новое и чистое, больно уж раздражали его все эти грязные самцы и самки в грязном. Сам переодеваться не стал, ибо себя не раздражал. Последнее время платить он в Москве перестал принципиально за что бы то ни было, его гипнотическая способность усилилась от месяцев непрерывной пьянки, так зачем еще деньги? Сейчас Гаузер находился в состоянии легкого забытия русского языка, но с устатку не спешил вернуть себе знание оного. Сегодня ему для разнообразия хотелось ночевать в зоопарке, у львов. Заросший щетиной Герберт безнадежным голосом убеждал его, что хватит рисковать, что накануне и так дико рисковали, ночуя в кабинете у шефа КГБ, что нельзя до бесконечности искушать судьбу, что ночевка в мавзолее была чистым безумием, но там хотя бы хищников не было, а намерение провести ночь в клетке у львов глубокая со стороны майора Гаузера ошибка, напряжение глазоотводящего поля может упасть, а при сложном метаболизме хищников семейства кошачьих и вообще неизвестно, действует ли на него поле, что в крайнем случае нужно избрать для ночевки кабинет директора зоопарка, — Гаузер, угрюмо ругаясь, отвечал, что именно потому и идет в клетку льва, что знает точно: там поле будет действовать охранительно только в отношении самого Гаузера, он как раз собирается и Герберта и всех прочих подонков скормить льву, ибо все вы тут одни кобели и педерасты, суки и лесбиянки, — и Герберт обреченно умолкал.

Неизвестно, как на льва, а на оборотней поле Гаузера и вправду не производило впечатления, оба отлично видели группу семерых пьяных, слышали ее и обоняли. Атташе рванулся с места, а Гаузер на нем остался и поспешил к ругающемуся телепат-майору. Хотя тот был старше по званию, но знал, конечно, что у Рампаля чрезвычайные полномочия. По инерции и с непрошедшего хмеля Рампаль, лицо коего было сильно перекошено взаимодействием водки и «Огонька», заговорил с Гаузером по-русски.

— Майор Гаузер, примите меня под контроль вашего поля и проводите до станции метро «Новослободская»!

Гаузер замолчал и уставился куда-то в живот Рампаля, отчего живот сильно зазудел. Потом в грубейшей форме по-английски предложил Рампалю совершить над собой нечто такое, что, конечно, было по плечу разве только оборотню высшего класса, да только зачем бы? Поскольку это не могло быть приказанием, это было оскорблением. Рампаль вспомнил, что Гаузер понимает по-русски не всегда, и перешел на английский.

— Майор Гаузер, прошу не рассуждать!

Гаузер покрутил глазками и перестал рассуждать как раз вовремя, ибо трое каких-то жилистых субъектов отделились от черной «волги» метрах в двадцати и рванули к засеченному ими Рампалю. Добежать им ни до кого не удалось, доложить начальству пришлось о том, что неизвестный с бритой головой, который объявился в столь ответственный, опасный и скорбный для каждого истинно советского человека день в машине уже подлежащего высылке атташе, просто ускользнул в неизвестном направлении, — а совсем не о том, что увидели они на самом деле, не о том, что розовый слон, — чье появление, видимо, как-то связано с близлежащим зоопарком, но не цвет же! — попытался хоботом сгрести их в одну кучу и очень грубо при этом разговаривал по-английски.

Поздно вечером того же дня из вагона электрички, следующей по маршруту Москва — Икша, дружески попрощавшись с немаскирующейся пьяной компанией, одни мы что ли в поезде, а за упокой вождя можно ли не выпить, мы и дальше в этом поезде пить будем, пока не приедем, а как приедем, обратно поедем и дальше пить будем, вон у подонка полная сумка зря что ли, нам чего пить до утра хватит, — вышел в своей истинной плоти Жан-Морис Рампаль на влажный весенний перрон маленькой платформы Шереметьевская. Подождал, пока немногие пассажиры исчезли с платформы, и побрел по ней вперед. Потом сошел вниз, свернул налево и углубился по почти неосвещенной и слишком давно асфальтированной дороге в глубь дачной деревни. Рампаля качало; гипнотическое поле Гаузера прикрывало его столь надежно, что он дал себе волю и расслабился в условиях совсем уже позабытой безопасности, выпил много культурных напитков типа джин-тоник, — из грязной пивной кружки, которую где-то утащил и теперь возил с собой ставший как бы завхозом Герберт, — Рампаль знал, что сейчас не только может, но даже должен немного расслабиться, ибо в том новом образе, который надлежало принять, как он понимал, отдыха не предвиделось очень долго. «Как-то там мои детки», — неожиданно вспомнил Рампаль свои волынские похождения, вздохнул и свернул направо. Потом вскорости свернул и налево, в переулочек, прямо уходивший в мокрый молодой густой еловый лес.

Тропинка была очень хлипкой — по весеннему сырому времени. Рампаль дважды падал с нее и больно ушибался о стволы елочек. К счастью, лесок скоро кончился, тропка пошла вдоль длинного серого забора с колючей проволокой, а потом и вовсе углубилась в редкий и совсем голый лес, старый, насквозь пропитанный влагой. Здесь ноги начали увязать по щиколотку, тропка постепенно затерялась, последние огоньки деревни исчезли за подлеском, и оборотень остался в полной темноте. Вдали глухо взревел двигатель самолета устаревшей турбореактивной конструкции, до аэропорта Шереметьево здесь не было и девяти километров. Вскоре и этот лес стал кончаться, пошли прогалы, и вот уже открылось впереди пустое пространство, озаренное недальними лучами посадочных огней. Впрочем, лес еще продолжался по левую руку, выдаваясь мыском и отгораживая оборотня от аэродрома, все еще неблизкого. «Как-то там мои детки», — снова подумалось так отчего-то, снова вздохнулось. Рампаль опять упал. Ничего, скоро все эти синяки пройдут. «Скоро мне станет очень трудно получить синяк даже по приказу начальства», — произнес Рампаль вслух и по-русски, вставая. Невдалеке деликатно вспыхнул огонек сигареты: пассажир ждал на месте, как полагалось.

— Привет, старина, — прозвучал знакомый голос. Голос при этом был немного простужен. «Ничего, согрею», — подумал Рампаль и приветственно ухнул филином, как было условлено.

Найпл стоял у набухшей почками березы и курил. Ночным зрением он видел валкое появление Рампеля и слышал его бормотание. Никакой обещанной сумки при оборотне не было. К тому же это был все-таки только оборотень, а не маг, и он не мог поэтому, конечно же, сотворить сумку из ничего. А ведь полученные утром инструкции ясно говорили, что он, Джеймс, должен добраться до этой лесной прогалины и сесть в сумку к капитану Рампалю, ибо предстоит операция по вызволению Екатерины Романовой, угодившей на Алтае в рабство к каким-то аборигенам грубо анимистических верований. При упоминании о Кате сердце Джеймса дрогнуло, он даже и не стал размышлять про сумку. А вот теперь, получалось, нет возможности выполнить инструкцию, нет у Рампаля никакой сумки.

— Мне приказано сесть к вам в сумку, — сказал он. Рампаль исподлобья посмотрел на него и ничего не ответил. Он топтался на месте, словно разминаясь, при нем не было вещей, вытянутые руки он держал в карманах ветхого демисезонного пальто, опираясь на них так, что подкладка трещала. Рампаль несомненно к чему-то готовился. Вдруг он замер и обратился к Джеймсу:

— Очень прошу вас, дойдите до того края леса и сообщите, каково расстояние. У меня, знаете ли, глазомер расстроился, а мне нужно, чтобы не меньше ста пятидесяти метров было, лучше двести…

Джеймс мысленно перевел метры в футы и пошел по прямой. Возвратившись с сообщением, что тут полных три тысячи, то есть тысяча, он обнаружил оборотня совсем уже танцующим чечетку, растоптухи по-русски, на раскисшей лесной земле. Внезапно Джеймс понял, что именно еще может называться сумкой, поглядел на сильно сползшие брюки оборотня, на небольшое его брюшко, и мысленно похолодел.

— Не смотрите мне в живот, от этого свербит и мешает, — на необъяснимом русском языке произнес Рампаль. Он за месяцы прямого общения с народом выучил язык лучше Джеймса, — тот контактировал в основном с женской половиной, много ли у нее выучишь. — И отойдите, я могу ушибить. В сумку сядете, когда открою. И прыгайте сразу, я вертикального взлета!.. Не смотрите на меня так, пусть будет вам известно, что все дириозавры — существа только вертикального взлета!

Джеймс послушно отошел за деревья. Как он мог забыть, что все дириозавры в самом деле существа вертикального взлета. Непростительная забывчивость какая по пьяному делу!.. В самом деле — дириозавры-то…

Рампаль тем временем начал подпрыгивать и выкидывать цирковые антраша. Глаза его засветились в темноте, и, не знай Джеймс, как выглядят самые обыкновенные радения в секте трясунов, он, пожалуй, побоялся бы за здоровье оборотня. Внезапно Рампаль встал на четвереньки и мелко-мелко застучал о землю локтями и коленями. Потом замер, выхватил из кармана что-то небольшое и проглотил. Раздался хлопок — и сильная воздушная волна повалила Джеймса с ног. Что-то огромное вырастало на опушке, затмевая собою полнеба вместе с аэродромными отсветами, затрещали ветви и, кажется, стволы. Исполинский четырехсотметровый дириозавр, сумчатое, гибридное дитя любви дирижабля и динозавра, возникнув из маленького тела франко-американского оборотня, сверкая во мраке тусклыми плитами стальной чешуи, готовился сейчас к взлету и пританцовывал на всех шести лапах. Огромное его тело заканчивалось тупым рылом с телескопическими глазами и жуткой пастью.

«Садитесь, Найпл», — прозвучало в мозгу разведчика: дириозавр, в отличие от Рампаля, был существом универсальным, и, следовательно, телепатом — кроме прочих достоинств. Передние лапы высоко подняли морду сигарообразного чудовища над лесом, в нижнем же конце, под прижатым к земле тупым хвостом, увидел Джеймс распахнувшуюся пазуху сумки. «Была не была», — подумал он, и по обожженной выделившимся при оборачивании теплом глинистой земле пошел к сумке. Залезши в это, против ожидания, совершенно сухое место, Джеймс не устоял на ногах и рухнул на что-то мягкое; дириозавр захлопнул сумку и, все так же пританцовывая, стал принимать вертикальную позу. Сейчас, кажется, все это кошмарное тело нацелилось прямо в небо. Через считанные секунды его засекут радары аэродрома. Потом… Лучше не думать про потом, вот за что бы ухватиться, ведь болтанка будет. Впрочем, дириозавр, несомненно, помнил о пассажире. В темноте вспыхнула табличка: «ВНИМАНИЕ! ВЗЛЕТ! ПРИЖАТЬСЯ ПОД ЯЙЦЕКЛАД!» Джеймс покорился и прижался.

Дириозавр тем временем почти перестал пританцовывать, он сидел на задней паре лап, только нервная дрожь сотрясала весь его корпус. Непостижимо зорким зрением видел сейчас стальной ящер и суету на соседнем аэродроме, и свет далеких звезд, чудесных ориентиров аэронавигации, вокруг которых — это он тоже ясно видел — вращаются многие планеты, отчасти населенные разумными существами, потребляющими алкоголь и даже способными к переоборачиванию; видел пробуждение почек и личинок в мокром травообразном лесу у себя под лапами, все это и многое другое было ему сейчас открыто. К сожалению, было ему открыто и то, что нигде во всей обозримой Вселенной нет больше ни одной особи одного с ним биологического вида. А ведь он, согласуясь с приказом и для удобства пассажирских перевозок, стал именно самкой. Хорошо ли одинокой женщине?.. «Как-то там мои детки…» — с грустью подумал дириозавр, завибрировал сильней, подпрыгнул, повисел в воздухе — и рванулся в стратосферу.

Где-то на высоте двадцати километров Рампаль стал гасить скорость. Здесь уже не было ни восходящих, ни нисходящих потоков, которые так изматывали его в образах птиц, даже в виде могучей полярной совы. Пахота — восходящий, вода нисходящий, зелень — восходящий, иди все помни, а забудешь — шею поломаешь. То ли дело дириозавру в стратосфере. Он лег на брюхо и поймал сильный, постоянный поток, лег курсом на юго-восток, прямо на Алтай. Скорость сейчас у него была пустяковая, меньше, чем у пассажирского лайнера, но Рампаль не торопился, осваиваясь с удобным телом. Через немногие минуты, пролетая над какой-то военной базой, он ощутил стук в живот — это его обстреливали зенитные ракеты класса «земля — воздух». Дириозавр плотоядно усмехнулся, ибо серебряных ракет здесь еще не разработали. Впрочем, это какая-то случайность, министр обороны должен был отдать приказ испытаниям секретного дириозавра не препятствовать. Упились на базе по случаю кончины прежнего вождя, или нового обмывают, вот и лупят с пьяных глаз по движущейся цели. Дириозавр похрустел скрытыми в суставах ракетными установками. Можно бы из всех шести ответить, да силы тратить жалко. Подумаешь, мелочь всякая.

Тем временем Джеймс в сумке очнулся. Он лежал на полу комфортабельной двухместной каюты, обставленной недорогой и легкой мебелью. Под потолком светился китайский фонарь, довольно безвкусный и не совпадающий с общим стилем комнаты; вдоль торцовой стены шел стеллаж с книгами, — как позже выяснилось, совершенно непригодными к чтению, все они были посвящены морфологии яйцекладущих млекопитающих и пресмыкающихся, — рядом стоял стереофонический проигрыватель, пластинки, компакт-диски. Джеймс заметил, что вся мебель растет прямо из пола, только это и еще сложенный у второй торцовой стены мощный яйцеклад все-таки напоминало Джеймсу, что он не на борту океанского лайнера, а в брюхе у живого существа. Несколько часов полета можно было поспать или послушать радио. «Не стесняйтесь» — ясно прозвучало у него в голове, и засветилась панель радиоприемника: идеальный сервис дириозавра обеспечивал выполнение невысказанных желаний. Дужка самонастройки поползла по панели.

«Слава Иисусу Христу!» — взревел динамик. Здесь, в брюхе дириозавра, конечно, начинался западный мир, глушилки не действовали. Дряхлый голос монаха с ватиканской радиостанции, похоже, закончившего «русскую коллегию» еще при прежних незаконных Романовых, проскрипел молитву и начал последние известия. Папа Римский послал телеграмму соболезнования. Однако газета «Оссерваторе романо» сообщила о скоропостижной болезни нового, временно назначенного премьера, а другая газета сообщала, что слухам этим не следует доверять, ибо этот Заобский не зря столько лет был главой самого коварного советского ведомства, а то что по возрасту он даже старше покойного вождя, так это наверняка означает всего лишь очередной коварный план Советов, новый заговор против демократии, и болезнь нового премьера — первый шаг в осуществлении этого заговора. Сегодня началась забастовка ватиканских монахов, в связи с чем радиопередача может быть прервана в любое… — и была прервана. Настройка поползла дальше. Советские радиостанции все как одна передавали Шопена, которого граждане СССР и без того уже наслушались, и, ежели они своих вождей и дальше будут назначать по принципу «чем старше, тем надежней», то, похоже, еще наслушаются. Израиль флегматично сообщал о погоде в Самарии и о запросе, который сделал в кнессете депутат Кармон в связи с распространяемым средствами массовой информации мнением, что членам небезызвестной Лиги защиты Дома Романовых следует воспретить въезд в Израиль ввиду того, что именно Дом Романовых повинен в так явлении, как погромы. По шведскому радио знаменитый ансамбль «Аффа» пел что-то сатанинское о депонированных векселях. «Голос Америки» в очередном «Меланже за декаду» повторял недавнюю передачу о любимых блюдах покойного вождя в те времена, когда тот еще питался человеческой пищей; выяснилось, что больше всего на свете вождь любил яичницу, сырые яйца и гоголь-моголь, так что аппетит у Джеймса не разгорелся, а разгорелись подозрения, и он стал высчитывать, на сколько сношарь старше премьера-вождя, получалось, что только на три года, и в отцы ему годился лишь с очень большой натяжкой, — хотя черт его знает, — так что нехорошие подозрения можно было притушить. Свет в сумке померк: дириозавр тактично предлагал Найплу поспать до посадки. Температура воздуха стала повышаться, зашуршала влажная вентиляция, видимо, дириозавр мог предложить и ванну, и сауну, но разведчик принял первое предложение и решил вздремнуть. Согласно данной дириозавру инструкции, Найпл должен был хорошо проспаться и быть завтра в полной форме. Выпускать его из сумки было можно, но только на коротком поводке.

Светало медленней, чем хотелось бы. Дириозавр летел на восток, где, если двигаться туда далеко и очень быстро, было уже утро. Но лететь днем было как-то несолидно. Еще дважды лупили по нему из зениток, но очень вяло, и вообще, как указывалось, ракеты были тут не серебряные. Рампаль расслышал вместе с Найплом у себя в брюхе переданное «Немецкой волной» сообщение, что Советы приступили сегодня к испытанию своего нового секретного дириозавра — и обиделся. Смысла в таком сообщении было не больше, чем в сообщении, скажем, об испытании нового антисоветского верблюда. Он, дириозавр, во-первых, живой, во-вторых, не советский! Мелкие людишки. И все так же неслужебно всплывала отчего-то мысль: «Где мои дети?» Рампаль гнал ее из головы, но так как был он сейчас ящером, то мысль эта уходила в задний, крестцовый мозг и оттуда уже ничем не вышибалась. Тем временем острое аэронавигационное чутье дириозавра уже уловило пеленг сброшенного несколько часов назад со спутника в Телецкое озера буйка, — сбросить его было довольно трудно, до такой степени был нафарширован околоземной космос советскими космонавтами, отбывающими срока на орбитах; буек могли буквально выхватить из рук. Но получилось, к счастью, удачно, только рыбы много в Телецком озере поглушилось, а уж этого хозяйственный император в будущем никак не одобрит. Вообще, отношение его к Америке чем дальше, тем непонятнее. То ли хочет он видеть свою жену, то ли нет? Ван Леннеп предсказывал, что Катя будет доставлена в Москву, что в скором времени она встретится с Павлом, — ну, так смеем ли мы, будь мы даже могущественнейшие из людей и даже дириозавры, противиться точно известному будущему? Дириозавр поймал левой средней лапой зазевавшуюся ракету, пущенную откуда-то из южных Мугоджар, и почесал ею в свербящем крестце.

Над Алтаем лежало плотное облачное одеяло, и была глухая ночь. Рампаль рассмотрел внизу ленточку описанной Катей горной дороги и, гася скорость, заложил вираж. Рампаль был рад, что в облака нырять не нужно: аймак, в котором томилась проданная в рабство императрица, лежал выше них. От изменения режима полета в сумке проснулся Джеймс, и, чтоб не трепыхался, пришлось осторожно прижать его яйцекладом. Кругами шел дириозавр на сближение с горой, нависшей над котловиной с поселением в центре; здесь дириозавр намеревался прочно заякориться. Хрустя суставами, ящер несколько раз протягивал длинные лапы к горе — и промахивался. Наконец, чуть ли не с пятого захода, его передняя пара лап обхватила гору метров на сто ниже вершины, его тряхнуло — и тут же он включил брюшные прожекторы. Котловина немедленно залилась дневным светом. Было видно, как внизу мечутся овцы, собаки, немногочисленные лошади, ничего, конечно, не понимающие — откуда взялся свет, заслонивший звезды и вершины скал. В разреженном воздухе на ту высоту, где завис дириозавр, не долетало ни звука, но в начавшемся переполохе ясно прослеживалась система, — жалкие людишки внизу оборачивались лицом к главной горе и простирались ниц. Какой-то тип, видимо, старейшина селения или даже районный шаман, стоял впереди других и повторял руками одно и то же резкое движение, будто кого-то призывая. Дириозавр нежно обнял гору и стал немного ее раскачивать, не стараясь, впрочем, переломить.

— У-у-у! — заорал он через динамики на весь Алтай. Люди внизу явно услышали его вой и стали ползти к горе. — У-у-у! — Гора затрещала, ящер средними лапами отгребал крупные осколки, чтобы ненароком не засыпать котловину. Хрясть! — Гора подалась, еще одно усилие, и дириозавр понял, что против собственной воли верхние метров сто все-таки обломил. «Не тащить же это с собой в Москву», — подумал он и попробовал прилепить гору назад, но отчего-то это стало невозможно, началось какое-то сопротивление, трещина расширилась, повалил дым с пылью, и дириозавра сильно качнуло в воздухе. Тогда он, не выпуская горы из рук, всплыл повыше и заглянул в разлом. Дым повалил как из вулкана, — только этого не хватало, — дириозавр направил в разлом прожекторы, и тут ему что-то в этом дыму померещилось. Дириозавр на всякий случай завопил не своим голосом:

— Отдайте Катю-у-у! Не то разворочу-у-у!

И вот из разлома кто-то выглянул. Рампаль оказался лицом к лицу с волосатым, исполинским, очень восточным на вид стариком, медленно поднимающимся из дыма. Росту дед был в полдириозавра, невозможные висячие черные усы были заложены за оттопыренные уши. В руках держал он старинный арбалет, словно сработанный по эскизу Леонардо да Винчи, заряженный стометровой стрелой из серебра, и принести такое оружие вреда оборотню могло больше, чем все советские несеребряные ракеты. Несомненно, старик разбирался, когда и чем заряжать арбалет, дириозавр осторожно попятился и в душе немедленно согласился на переговоры. Перед ним был удельный владыка, хорошо известный западной науке Эрлик-хан. Вот что означали слова императрицы «у черта на рогах»!

— Кончай орать, — глухо произнес старик на архаичном английском языке, не то получишь. Они же ни слова по-русски не понимают, дубовая голова, ойротского не выучил, а туда же, Алтай крошить… Не вздумай крышу мою вниз бросить, по кусочкам собирать будешь!

Дириозавр попятился и повис на всякий случай прямо над котловиной, чтобы отбить у Эрлик-хана охоту стрелять прежде времени.

— Катю! Катю! Катю! — выдохнул дириозавр три языка пламени, от чего у монгольского тролля побежала рыжая соль по усам. Старик не обратил на это внимания, оперся на край щели и перегнулся вниз, потом забормотал что-то очень тихо, явно на тюркском языке. Видимо, слух его был острей, чем у Рампаля, никакого ответа оборотень не расслышал, а Эрлик-хан уже переводил:

— Не верят они, что ты ее не съешь, а сама не пойдет. Поглядел бы на себя, рожа поганая, сам бы испугался. За твою Катю деньги плачены, но сама-то она здесь уже задаром не нужна, негожая она, неработящая. Сам ее к себе выманивай!

Ну, чем выманивать — позаботился ван Леннеп. Дириозавр опустился до предела допустимого и выпустил из живота длинный, гибкий, непристойно розовый яйцеклад, на лодочке которого в полном обалдении ловил воздух руками Джеймс.

— Рома! — услышал он отчаянный женский вопль. От смрадной толпы отделилось что-то очень грязное и бросилось к яйцекладу. Миг — и это что-то было вместе с воздушным потоком всосано в ту же лодочку, а еще через миг дириозавр спрятал яйцеклад в брюхо.

— Все? — спросил волосатый владыка, беря прицел в брюхо ящеру. Тот вместо ответа вознес над головой старика отломленную часть горы. Старик бросил арбалет и ловко подхватил гору снизу. — Вот так-то лучше, обожди, кронштейны прилажу… Вот так. — И гора встала на место. Эрлих-хан исчез в недрах, даже поблагодарить его Рампаль не мог. В качестве благодарности он похрустел ракетными установками в суставах, больше ничего не смог придумать. Только и доклубилось из недр до его чуткого телепатического слуха: «Воздух чище будет…» Рампаль погасил брюшные прожекторы и медленно поплыл на северо-запад. Он имел инструкции ни в коем случае не торопиться.

Джеймс тем временем очнулся в неожиданно темной сумке, попробовал встать на ноги и понял, что сейчас помещение быстро переоборудовалось в баню. «Будьте добры, помогите императрице привести себя в порядок, — услышал Джеймс у себя в голове, — сами понимаете, антисанитария». Он нащупал возле себя ушат, мочалку, здоровенный кусок душистого мыла. «Интересно, какой он это все железой выделяет?» — отрешенно подумал Джеймс. Откуда-то хлынула вода. На ходу раздеваясь, разведчик пошел искать Катю. Все-то он предусмотрел, голландец чертов. Хоть бы свет не зажегся, покуда императрица не отмоется от первой грязи. «Не зажжется», — прозвучало у него в голове, и сразу последовал ответ на даже мысленно не произнесенную еще фразу: «Я не подглядываю, я, к вашему сведению, самка».

Дириозавр медленно плыл на запад, догоняя уходящую ночь. Ничуть не интересуясь своими пассажирами, которые, как он знал из предсказаний, должны быть только вовремя накормлены, не более, а в остальном им хватит друг друга и музыкального сопровождения, ящер поймал нужный стратосферный поток на сравнительной небольшой, в десять километров, высоте и залег в дрейф. Не нуждаясь в сне, Рампаль почему-то чувствовал, что самое время поспать. Это оказалось физически невозможно, весь деятельный организм дириозавра противостоял слабому человеческому желанию. Тогда со скуки Рампаль покинул стратосферу и опустился до смешной высоты не более трех километров и стал разглядывать проплывающую под брюхом черную землю Казахстана, изрезанную длинными лучами с военных баз. К городам приближаться не хотелось. Рампаль попробовал глянуть в небо, но там звезд почти не было, одни искусственные спутники мотались в прорехах облаков. Со скуки он посмотрел назад — и немало удивился. Как букашка, семенил за Рампалем в воздушном океане еще кто-то очень маленький, словно каноэ за лайнером. Букашка гребла вовсю, выбиваясь из сил, очень ей, видимо, хотелось быть поближе к дириозавру, и лучилась она любовью и восхищением. Дириозавр пригляделся и ухмыльнулся. Там, сзади, плыл с изрядной скоростью натуральный гибрид велосипеда с автоматической пилой. При всей нелепости конструкция букашки поражала своим совершенством, наметанный глаз сразу дал ящеру знать, что из двух еле приметных людей один правит букашкой, а другой лежит мешком — пассажир, значит. «И у меня пассажиры…» — подумал дириозавр и поддал на полок пивного пару.

Исполин представил себя акулой воздушных просторов, точней, даже китом, возле которого плывет рыба-лоцман. Сзади она плывет у акулы, спереди?.. Дириозавр этого не помнил, но решил: если кто обидит эту милую козявку обороню, пусть летит со мной. Впрочем, она и сама не из робких, раз за мной увязалась. Задумавшись, дириозавр почесал в крестце очередной тупой ракетой, со вздохом подумал о неведомо где обретающихся детках — и полетел дальше на четвертой крейсерской скорости, чтобы козявка не отстала.

Она не отставала.