"Вот он, молодой Бернс: житель грубой вересковой страны, получающий семь фунтов за год, бедняк среди бедняков, невысоко стоящий во мнении почтенных старцев шалопай, но при этом самый речистый, самый ловкий на письма, самый известный сердцеед и наперсник, признанный поэт..." Цитировать дальше нет необходимости, эссе Роберта Луиса Стивенсона о Бернсе-человеке (не о поэте!) в нашем издании воспроизведено полностью. Двухтомное собрание писем Бернса мало что добавляет к этой картине, разве что замечателен сам факт существования этого двухтомника; письма людей безвестных Река Времен (воспетая старшим современником Бернса, Державиным) уносит почти мгновенно, тогда как письма людей, прославившихся при жизни, современники берегут как зеницу ока, — и кто знает, в котором поколении после смерти автора писем обретут эти письма своего читателя. К стихам уважения все же больше. От Бернса, к счастью, осталось очень много и того и другого. Кроме того -остались на земле его дети, ученики, почитатели — и еще поэты-переводчики, на долю которых выпало возрождать его поэзию на иных наречиях снова и снова.

У нас, в России, они не исчезают и теперь, через два столетия после смерти самого поэта. Гордая Шотландия подарила миру не так уж много великих поэтов и прозаиков, но зато каждое из подаренных ею мировой литературе имен сияет как звезда первой величины: от живших в XIII веке Томаса Лермонта (Рифмача) и Джона Барбора, от короля Шотландии Иакова I, творившего в плену у англичан в начале XV века, от Вильяма Данбара — и до Вальтера Скотта, Роберта Луиса Стивенсона, Эндрю Лэнга. Где-то в центре этого созвездия блистают две звездочки, без которых в мировой культуре была бы зияющая пропасть: Роберт Фергюссон, озаренный гением, но безвременно погибший юноша, и Роберт Берне, чью музу Фергюссон разбудил во времена короткого национального возрождения и расцвета национальной культуры в конце XVII -начале XIX века. Своеобразные Мицар и Алькор поэтического небосклона. Бернс куда важней для шотландского читателя, чем Джон Мильтон или, прости Господи, Шекспир. Английскому читателю вспоминаются — как правило — стихи Бернса, написанные на литературном английском языке. Английский читатель пожимает плечами: в Лондоне в любое время года (любого года) найдется десяток стихотворцев более талантливых. А шотландских стихов Бернса рядовой английский читатель прочесть не может, расстояние между языками немалое, собственно, такая же судьба постигла поэмы Тараса Шевченко, написанные по-русски. Если по ним судить автора "Кобзаря", то уж лучше не судить вовсе. Весь бессмертный Бернс написан в Шотландии, о Шотландии и по-шотландски. Ситуация для читателей и Лондоне и в Эдинбурге совершенно патовая. Так что русский читатель находится в положении более выгодном: он читает Бернса в переводе на свой родной, о котором за сто лет до Бернса все сказал протопоп Аввакум ("понеже люблю свой русской природной язык") и к чьему мнению мы навсегда присоединились. Ибо русский язык благодаря огромной гибкости, богатству флексий и глагольных окончаний позволяет передать едва ли не любые особенности чужого стихосложения, он легко принимает и силлабику, и тонику (в придачу к родной ломоносовской — немецкой — силлабо-тонике), живет в гекзаметре, в верлибре, живет даже в поэтическом переводе. Расспросите сведущего в родной словесности француза или англичанина, — много ли он припомнит не оригинальных, но переводных стихотворений, место которых в золотом фонде его собственной литературы. Расспросите, не поленитесь. А потом оглянитесь на русскую словесность. У нас-то подобных произведений полным-полно. И кое-какие из них существуют под именем Роберта Бернса.

Забегая вперед, скажу, что в сознании советского читателя сложилось забавное клише: "Мы говорим — Бернс, подразумеваем — Маршак, мы говорим..." — ну и так далее. Среди переводческих работ С. Я. Маршака как раз Бернс, пожалуй, самая бесспорная удача, и не только потому, что так уж родственны дарования автора и переводчика (совсем в этом не уверен), но потому, что любовь к автору в сочетании с усердием за сорок лет труда сотворили чудо: Бернс у Маршака получился. Это при всех оговорках: и не перевел (вовсе никак — ни плохо, ни хорошо) Маршак важнейшие вещи Бернса, такие, как "Праздник Всех Святых", "Рукоположение" или "Послание Вельзевула", и причесал до невозможности "Веселых нищих"; даже совершенно панегирически оценивающий работу Маршака виднейший теоретик советской школы поэтического перевода Ю. Д. Левин был вынужден признаться: "Маршак как поэт неизбежно отличается от Бернса. Верный своему поэтическому темпераменту, он нередко как бы "высветляет" то, что у Бернса выражено более туманно, делает бернсовские образы и эмоции подчас более ясными, четкими, определенными. С другой стороны, Маршак смягчает, "облагораживает" резкость и грубость Бернса (употреблявшего подчас такие выражения, которые при точной передаче на русский язык звучали бы нецензурно)". К перечисленным Ю. Д. Левиным недостаткам можно прибавить еще два: Маршак непомерно политизировал Бернса в угоду советской цензуре, порой переводил заведомые подделки (наподобие пресловутого "Дерева свободы", опубликованного через сорок лет после смерти Бернса под его именем и похожей) на подлинного Бернса еще меньше, чем "Лука Мудищев" на подлинного Баркова), порой вводил тему "классовой борьбы" там, где автор о ней мысли не имел, — тяготевшее над Шотландией бремя английского господства превращалось в "гнет эксплуататоров", бандит Макферсон, грабивший людей не иначе как под гром волынки, национального инструмента (поди-ка под нее покричи — все одно никто не услышит) — в национального героя; впрочем, таких политизированных переводов не так много. И, наконец, последний недостаток переводов Маршака, недостатком уже никак не являющийся: многие из его переводов никогда не были доведены до стадии чистовика.

Иной раз это происходило сознательно (ну, сократил переводчик длинное стихотворение два две строфы — ничего смертельного), — но иной раз ("Сон") стихотворение бывало сокращено и вдвое, все по тем же цензурным соображениям. Тем не менее значительная часть переводов Маршака, пусть даже и путавшего порой реалии (скажем, говоря приблизительно, "Б— й дом" в поэме "Тэм о'Шентер" Маршак прочел как... Божий дом, отчего в переводе появилась не только церковь, но и множество ее персонажей), едва ли непременно нуждается в замене, особенно там, где речь идет о "народной", второй части его наследия, где обработки шотландских песен переплетены с его собственной лирикой). И поэтому — учитывая подвижнический труд С. Я. Маршака, в котором даже поддельное золото "Дерева свободы" сверкает как настоящее,— в нашей книге переводы Маршака использованы ограниченно (впрочем, даже так осталось более ста стихотворений из переведенных немногим более чем двухсот). Кроме того, переводы Маршака изданы многомиллионными тиражами и вполне доступны читателям. Наша же книга всецело обращена в настоящее и будущее, к читателям новой, возрожденной России.

Некоторое количество "живых", добротных переводов отыскалось у переводчиков прошлого — М. Михайлова, Н. Новича, Т. Щепкиной-Куперник, В. Федотова, В. Рогова. Из архива извлечена и вновь сверена с автографом опубликованная впервые лишь в 1999 году целиком (хотя до того многажды — в отрывках) кантата "Голь гулящая" в переводе Сергея Петрова (1911— 1988). Остальное пришлось переводить или впервые, или — изредка — заново.

Заслуга предшественников в том, что они создали то литературное пространство и задали почти все необходимые ноты Бернсовой гаммы, в котором единственно только и могли появиться новые переводы С. Александровского, А. Петровой, М. Бородицкой, Е. Фельдмана, Г. Зельдовича, И. Болычева, М. Фрейдкина. Иначе говоря, перед русским читателем впервые возникает картина творчества Бернса, охватывающая более чем три четверти его поэтического наследия. Советская легенда о том, что Бернс был простонародным поэтом (защитником угнетенных, а также угнетенным и т. д.), оказалась лишь частью правды, но подлинная поэзия вряд ли что-то утратила (хотя приобрела тоже не особо много), когда вдруг обнаружилось, что Бернс был деятельным масоном, -впрочем, масоном шотландским, что на современном языке означает скорее светский клуб, чем тайное общество. И даже то, что в иные дни "честной бедности" Бернс предпочитал "душку Георга" (т. е. золотую монету с профилем короля), не убавило ему ни таланта, ни пресловутой народности.

Роберт Бернс оказался доказательством странной истины: для того чтобы быть поэтом бессмертным, вовсе не обязательно быть поэтом добродетельным, благомыслящим — "и все такое прочее". Р. Райт-Ковалева в своей прекрасной работе о Бернсе утверждала, что "часто до Бернса писали о людях "простых", об их жизни, о их чувствах. Но, описывая работу деревенского кузнеца, поэт не чувствовал тяжести молота и жара от горна". Чувствовал, дорогая Рита Яковлевна, говорю я Вам через четверть века по праву старого знакомства. Еще как чувствовал. Хуже того: даже нелегкий путь бандита с большой дороги, вора, пирата хорошо был знаком некоторым выдающимся поэтам — назову имена Франсуа Вийона, Марка Папийона де Лафриза, Уолтера Рэли и остановлюсь. Заслуга Бернса в том, что его молот, его горн, его соха — чисто шотландские; его героев не переоденешь из килтов в зипуны, не заставишь их пить вместо виски (кажется, единственное гэльское слово, вошедшее во все языки мира), скажем, "ерофеич", музыка его волынок не перестраивается для виолы да гамба. Бернс писал о своем, свое, своими словами, на своем родном шотландском. К тому же — писал виртуозно. В этом его бессмертие.

О Шотландии в России вот уже скоро два столетия знают не меньше, чем об Англии, и в том заслуга прежде всего Вальтера Скотта. Уроженец России, появившись в Эдинбурге, еще и сейчас нередко вызывает ужас у шотландцев сообщением, что двадцать томов Скотта он прочел целиком, а любимые его романы такие: "Айвенго" (это уж непременно и всегда на первом месте), "Корсар", "Роб Рой", "Ламмермурская невеста"... Дальше можно не перечислять, эффект уже достигнут. А ведь следом наш соотечественник непременно расскажет про свою любовь к Бернсу, чьи лучшие стихи, написанные на шотландском диалекте, вовсе не всякий современный шотландец в состоянии прочесть. Словом, страна Шотландия в рекомендациях нашему читателю не нуждается, даже немолодой мужчина в юбке, появляясь на московских улицах, не вызывает шока у толпы, все знают, что юбка эта и не юбка вовсе, а традиционный шотландский килт. Если спросить нашего рядового соотечественника, какая нынче династия на английском престоле, — соотечественник, того гляди, из всех "великобританских" династий вспомнит одних Стюартов, да и брякнет что-нибудь политически некорректное. А любовь к гэльским напиткам, к виски в частности, у нас не меньше, чем к традиционному отечественному аналогу, и нет никакого дела пьющему ценителю, что для производства виски непременно нужна желтоватая вода с шотландских торфяников. "Джон Ячменное Зерно" — владыка интернациональный, но его шотландская ипостась в мире одна из самых популярных.

Ну а если возвращаться к литературе, то с российских сцен не сходит "Макбет" — чисто шотландская пьеса англичанина Шекспира, да и "моей", "своей" называл Шотландию не только Лермонтов; "Шотландии кровавая луна" не давала покоя Осипу Мандельштаму, "Моя Шотландия, моя тоска" тревожила душу Георгия Иванова, "Поэмы Оссиана" Макферсона, даром что подделка, но немалым тиражом в "Литературных памятниках" изданы и раскуплены.

Это во многом облегчает задачи любого нового издания шотландской литературы на русском языке. Не нужно объяснять, что делятся шотландцы на лоулендеров и хайлендеров (жителей долин и жителей гор). Даже не нужно расшифровывать каждое географическое название в стихах Бернса, стоит разложить перед собой карту Шотландии — и перед глазами появятся давно знакомые Эйр и Клайд, Ирвин и Дун (реки Бернса), города и деревушки -Абердин, Элгин, Инверэри, Гринок, не говоря уж об Эдинбурге; на карте более подробной можно отыскать и деревни, связанные с именем Бернса: Маунт-Олифант в двух милях от Аллоуэя в Западной Шотландии, где он родился 25 января 1759 года (где, по легенде, пришедшая в дом цыганка гадала новорожденному по руке и предсказала великое будущее), найти другую ферму отца, Лохли, к северу от городка Тарболтона, откуда весной 1781 года отец отослал его учиться ремеслу чесальщика льна. Именно в Эрвине, куда он уехал, Бернс впервые прочел книгу Роберта Фергюссона, изданную в 1773 году, за год до смерти поэта, именно здесь, именно читая "День Всех Святых", "Выборы" и "Моим старым штанам" Фергюссона, задумывал Бернс свой собственный "Праздник Всех Святых" (окончен в ноябре 1785 года), свои собственные "Выборы" (четыре баллады, законченные лишь в 1795 году) — и "все такое прочее" на шотландском языке (ладно, на шотландском диалекте), что он успел создать на протяжении своей недолгой жизни. Сам факт, что родной, разговорный язык можно использовать как литературный, потряс его душу сильнее, чем какое бы то ни было событие в его жизни.

Уже через год "Джон Ячменное Зерно", написанный на мотив (и на сюжет) старинной баллады, распевала за своими застольями вся ближняя шотландская округа, если не вся Шотландия, то по крайней мере южная. В июле 1786 года в городке Килмарноке вышла первая книга Бернса, сорок четыре "стихотворения, написанные преимущественно на шотландском диалекте". После выхода этой книги Бернс мог спокойно ехать в Эдинбург, что и сделал в конце осени того же года. В апреле того же года в Эдинбурге вышло расширенное издание книги, принесшее не только шумный успех, но и — что было едва ли не важней в те годы для него — в один день распроданное. Авторский гонорар за книгу на современный слух, быть может, и невелик (двадцать фунтов) — но в те времена это был тройной годовой заработок шотландского крестьянина. Принятый в масонских ложах, живой классик Шотландии мог в дальнейшем уже не думать о плуге. Его время распределялось между писанием стихов, заседаниями в масонской ложе, собиранием шотландского национального фольклора (по сей день многие обработки народных песен то включают в собрания сочинений Бернса, то исключают из них; писал поэт чаще всего на грифельной доске, которая автографов для потомства не хранит) и подготовкой нового, большого собрания стихотворений и поэм. Оно увидело свет в апреле 1787 года — и опять было раскуплено в два дня.

Бернс много путешествовал по Шотландии (хотя, кажется, никогда не покидал ее пределов), то собирая фольклор, то увлекаясь очаровательными деревенскими простушками, то проводя многие часы за писанием писем (часто -поэтических), то — скажем предельно расплывчато — увлеченно дегустируя плоды трудов местных мастеров, производящих традиционные национальные напитки, преимущественно высокоалкогольные. В Эдинбурге он не прижился, вернулся к себе на ферму, женился на Джин (впрочем, двоих детей от нее он уже прижил), купил ферму Эллисленд — и попросился на должность акцизного чиновника, дабы иметь хоть какой-то твердый доход. Лучше нам не анализировать, какие доходы бывают у акцизных чиновников, особенно в Дамфризе, крупном по тем временам шотландском порте, где Бернс обосновался до конца жизни, да еще при той высокой квалификации, которую имел Бернс, знаменитый в Шотландии человек, следовательно — участник бесконечных шотландских застолий. О характере таких застолий говорит упоминаемый в стихах Бернса шотландский обычай: в первую брачную ночь укладывать молодых слать... мертвецки пьяными. Не стоит предполагать, что на подобном празднике хоть кто-то из гостей мог остаться трезв.

Современник Бернса, великий шведский поэт Карл Микаэль Бельман (он был на девятнадцать лет старше Бернса, но умер лишь за год до него — так что, быть может, не случайно вспомнились эти два имени, два эстрадника XVIII века), мечтательно писал:

Бельману, при всей его столичной известности, халявная чиновничья работа акцизного чиновника не снилась: Шотландия своего "барда" исполнением такого желания почтила. Не совсем ясно, укоротила подобная работа жизнь Бернса или наоборот, но, надо думать, без нее поэт, обремененный разрастающейся семьей, вовсе не свел бы концы с концами. Начав свою литературную карьеру как поэт-пахарь (любимое выражение советских предисловий к Бернсу), он доживал свои годы как поэт-мытарь. Версия советских литературоведов о том, что "причины ранней смерти Бернса лежат в непосильном каторжном труде с семилетнего возраста; труд этот длился тридцать лет, труд тупого ковыряния в бесплодной земле во всякую погоду" (С. Бабух. Предисловие к изданию Бернса в переводах Т. Щепкиной-Куперник в 1936 году), сочинена для советской цензуры и не стоит разбора.

Современные медики, изучив то, что известно о болезни Бернса, поставили ему запоздалый диагноз: ревмокардит, ревматизм сердца. Болезнь, которую и нынешняя медицина не очень-то вылечивает, разве что может поддерживать больного в состоянии, при котором он, отказавшись от многих привычек (таких, как ежедневная пьянка или занятия политикой), может прожить подольше. Медицина конца XVIII века, знавшая преимущественно кровопускание, разогретый портвейн и пять-шесть действительно сильных лекарственных средств, помочь не могла ничем. В июле 1796 года Бернс умер в своей постели. Его жена Джин не могла проводить его на кладбище — накануне ночью она родила Бернсу пятого сына.

Брак Бернса с Джин Армор подробно рассмотрен не одним только Стивенсоном, — чаще Бернс и Джин изображаются как трогательные голубок и горлица. Век сентиментализма втискивал в свои каноны всех и вся, недаром в обретенной Карамзиным рукописи древнерусской поэмы Ярославна плакала на путивльской стене, князья в "Истории государства Российского" только и делали, что заливались по разным поводам слезами, искусство требовало резвящихся пастухов и пастушек — и однажды дотребовалось. Французская революция залила страну таким потоком крови, что воры из Директории показались народу "милей, чем кровопийцы". Романтизм отреагировал на затянувшееся царство сентиментализма — огнем, мечом, массовой резней. Если у Бернса и были какие-то симпатии к этой революции, то, видимо, от слабой информированности и от потомственной ненависти к Англии. Если эти симпатии и сказались на его творчестве, то в той части, которая — всего вероятней -представляет собой фальшивку. Не зря с 1800 года неоднократно выходило собрание песен, баллад и т. д., приписываемых Бернсу. В этом отношении Бернс оказался настоящим шотландским Пушкиным: все хорошее отписывали в его наследие, все... не столь хорошее (даже "Голь гулящую", она же "Веселые нищие") — объявляли недостойным его пера. Это сделать было легко потому, что написал Бернс за свой век все-таки очень мною, хотя заметно меньше Пушкина, с которым его объединяет одна печальная деталь: оба прожили только по тридцать семь лет.

"Чувствительность" Макферсона ("Оссиана"), Шенстона и Томсона, не говря уж о нешотландских современниках, прикоснулась и к творчеству Бернса. Данью ей стала попавшая в первую же ("килмарнокскую") книжку Бернса небольшая поэма "Субботний вечер селянина", законченная в том же ноябре 1785 года, что и не увидевшая света при жизни Бернса "Голь гулящая". Поэма написана правильной спенсеровой строфой, не менее священной для английской поэзии формой, чем онегинская строфа — для поэзии русской. Форма эта исправно служила английским поэтам с XVI века, ее использовали Байрон в "Чайльд-Гарольде", Вордсворт в "Вине и скорби", Китс в "Кануне Святой Агнессы". Но написан "Субботний вечер селянина" правильным английским языком, и форма его — спенсерова строфа, надо напомнить, форма эта специфически английская (хотя сентиментальность поэмы, редкая у Бернса, -общеевропейская). Шотландская муза Бернса использовала иные, специфически шотландские поэтические средства: в основном те, что на ощупь нашел, оставил в наследство преемнику, которого не знал, который пришел и взял в оборот "блаженное наследство", гениальный предшественник Бернса, Роберт Фергюссон. Для этих целей служила прежде всего оригинальная строфа, которой некогда Фергюссон написал свои "Свежие устрицы" и "Веселые деньки": шестистишие, известное в литературе под забавным названием "стандартный Габби" — якобы заимствованное из старой эпитафии Габби Симсону, волынщику то ли XVII, то ли начала XVIII века.

Первым стихотворением, которое Бернс написал с использованием этой строфы, была не вполне достоверно датируемая 1782 годом "Элегия на смерть моей овцы, которую звали Мэйли"; наверняка в 1784 году было написано той же строфой "Послание Джону Рэнкину", — позднее Бернс пользовался ею десятки раз, и всегда блестяще. Традиционно считается, что строфа эта, не вполне законно именуемая иногда "бернсовой", восходит к старофранцузским песням; и первым, кто ее использовал, был провансальский поэт Гильом IX, герцог Аквитанский (1071— 1127). У французских поэтов в новое время она не встречается, но многое, исчезнувшее во Франции (тамплиеры, к примеру), находило приют в Шотландии, где свобода вероисповедания и поэзии всегда была шире, чем на материке, — и шире, чем в Англии.

"Стандартный Габби", предназначенный самой природой и музыкальностью для стихов смешного и фривольного содержания, прекрасно служил и серьезной поэзии, притом — не падай, читатель, в обморок — поэзии русской. Прямых свидетельств влияния Бернса на Пушкина как будто нет, но... бывают косвенные доказательства, которые весят больше прямых. В частности, Пушкин использовал "бернсову строфу" ("стандартный Габби") в стихотворении "Эхо" (1831, хотя в списке существует также дата 1829). Б. В. Томашевский в исследовании "Строфика Пушкина" пишет: "О происхождении строфы Пушкина в литературе был спор, А. В. Дружинин в 1855 году высказал мнение, что Пушкин позаимствовал эту строфу непосредственно у Бернса. <...> А Пушкин обратился к стихотворению Барри Корнуоля "Прибрежное эхо" <...> Строфу эту Барри Корнуоль за имствовал именно у Бернса, для которого она была обычна, в то время как у Корнуоля она представлена только в данном примере".

Может быть, все тут и верно, и именно указанное стихотворение Брайана Уоллера Проктера (1790— 1874). вошедшего в литературу под псевдонимом Барри Корнуолл, послужило отправной точкой для стихотворения Пушкина "Эхо". Однако в 1829 году Пушкин написал другое стихотворение тем же "стандартным Габби" — "Обвал":

Что-то уж больно велика натяжка у господ пушкинистов. "С произведениями Б. Корнуоля Пушкин познакомился, вероятно, в 1829 году" (курсив мой. — Е. В; текст Б. В. Томашевского из примечаний к юбилейному однотомнику Пушкина 1935 года). В библиотеке Пушкина сохранилась книга "Тhе Роеtiса1 Wогks оf Rоbегt Вurns" 1829 года издания, в которой (надо полагать, все-таки рукой самого Пушкина) разрезаны первые 128 страниц. Трудно сказать, насколько был понятен Пушкину тот "шотландский" язык, на котором Бернс написал стихотворение "Горной маргаритке, которую я примял своим плугом" (им завершается "разрезанная" часть пушкинского экземпляра Бернса), но чарующий ритм "стандартного Габби" слышен и виден сам по себе. Едва ли А. В. Дружинин в 1855 году, утверждая, что Пушкин впрямую пользовался "бернсовой строфой", знал в точности — какая книга в библиотеке Пушкина до какой страницы разрезана, оттого и не мог предъявить доказательств, что строфа эта именно "бернсова", поэтому последующие поколения для вящей убедительности присочинили заимствование у Барри Корнуолла. Интерес Пушкина к англо-шотландской народной поэзии нет нужды доказывать, его переводы ("Два ворона" или же "Воротился ночью мельник" из незавершенных "Сцен из рыцарских времен") свидетельствуют сами по себе. Остается лишь только пожалеть, что опыт Пушкина по русификации "стандартного Габби" так и остался лабораторным и не нашел серьезного продолжения в русской поэзии — и это при том, что оба пушкинских стихотворения входят в число хрестоматийных. Не потому ли не прижился в России "Габби", что по самой сути форма эта требует иронии, а Пушкин применил ее в серьезных стихах?

Впрочем, Пушкин уже столько времени "наше всЕ", что на него можно как бы не оглядываться (что-то вроде "солнце — отдельно, звезды — отдельно"). В стихотворении "Воротился ночью мельник..." последние строки в переложении Пушкина выглядели так:

В переложении Маршака (тоже вольном и тоже воспроизводящем форму англо-шотландского оригинала не весьма точно) возникло:

Так что косвенное доказательство (книга, разрезанная Пушкиным именно до стихотворения, написанного "бернсовой строфой"), на наш взгляд, все-таки больше свидетельствует о знакомстве Пушкина с Бернсом и даже о влиянии (по крайней мере, в смысле формы) Бернса на пушкинскую поэзию. Реально существующий перевод Лермонтова из Бернса является лишь доказательством того, что Лермонтов читал Байрона. Однако и Лермонтов к истории Бернса на русском языке тоже оказался причастен.

В черновой тетради Лермонтова сохранилась зачеркнутая автором строфа. В 1832 году восемнадцатилетний автор записал ее, тогда же и зачеркнул, -впервые опубликовано четверостишие было лишь в 1859 году в "Отечественных записках".

В другой тетради набросок повторен, притом конец другой:

Это конец второго восьмистишия (из трех) стихотворения Бернса "Аt fоnd Кiss, аnd then wе sever", написанного в 1791 году, а в 1813 году проставленного Байроном в качестве эпиграфа к "Абидосской невесте". Немногим раньше, в 1830 году, занимаясь английским языком, Лермонтов записал прозой (нельзя сказать "перевел": по-русски у этого слова другое значение) по меньшей мере четыре отрывка из Байрона (целиком — "Тьма", начало поэмы "Беппо" и т. д.). В современных изданиях непременно указывают: в тексте перевода Лермонтов сделал ошибку: английское "kindlу" он перепутал с немецким "Кind" (соответственно, "нежно" — "дитя"). Для нас, а больше того — для русской поэзии важен сам факт прикосновения Лермонтова к Бернсу. Лермонтов — если верить теории, по которой его фамилия восходит к шотландскому солдату-наемнику Джорджу Лермонту, попавшему в плен в 1613 году, — имел все основания интересоваться Шотландией, которую в первой трети XIX века для читающего мира олицетворял, впрочем, не столько Бернс, сколько Вальтер Скотт, с датой смерти которого (1832) совпадает дата лермонтовского черновика. Кстати, та же строфа в переводе Маршака звучит следующим образом:

Лермонтов отчетливо выглядывает из-за плеча Маршака, и этого факта никуда не денешь.

Но, возвращаясь немного назад, нужно вспомнить. что в 1829 году -вероятно, благодаря тому самому изданию, которое хранится в библиотеке Пушкина, — обратился к Бернсу если не как переводчик в современном понимании этого слова, то как "пересказчик" слепой поэт Иван Козлов (1779-1840), чей "Вечерний звон" (по мотивам Томаса Мура) и сейчас остается в золотом фонде русских романсов. Козлов издал брошюру "Сельский субботний вечер в Шотландии. Вольное подражание Р. Бернсу И. Козлова". К вольному переложению "Субботнего вечера" Козлов прибавил почти правильный в формальном отношении перевод стихотворения "Горной маргаритке, которую я примял своим плугом". От спенсеровых строф в "вольном переложении" Козлова не осталось и следа, но "стандартный Габби", которым написана "Горная маргаритка", Козлов воспроизвести попробовал, отказавшись лишь от четырехкратной рифмы, заменив ее парой двустиший, — собственно, так со "стандартным Габби" обходился и М. Михайлов, печатая в "Современнике" за 1856 год свои переводы из Бернса — самые ранние из сохранивших ценность до наших дней не только историческую, но и поэтическую. Пушкинский "Габби" воскрес лишь в переводах Николая Бахтина (Н. Новича) (1866— 1940) и Т.Л. Щепкиной-Куперник, а достиг блеска — уж не берусь сказать "пушкинского". но немалого — в переводах Маршака. Такую же, если не более сложную эволюцию проделала в русском языке и другая шотландская строфа, та, которой написаны оба "Праздника Всех Святых", у Фергюссона и у Бернса, но стиховедческое исследование выходит за рамки места, предоставляемого этим предисловием.

Все же когда Бернс стал истинным шотландским поэтом?

До 1780 года Бернс писал, но сохранилось едва ли с десяток стихотворений, среди них — ни одного значительного. Блейк был старше него на два года, Шенье — на три года моложе, Гете — на десять лет старше, Карамзин — на семь лет моложе. Все эти поэты имеют много общего с судьбой Бернса... и ничего общего с его творчеством. Те, кто хоть сколько-то похож на него, отыскиваются далеко от него во времени и в географии: это швед Карл Микаэль Бельман — на девятнадцать лет старше Бернса; это португалец Бокаж — на шесть лет моложе Бернса. Они дышали воздухом одной эпохи — но при этом поэтически были невероятно несхожи. Впрочем, и в России "единовременные несходства" были огромны. "Цыганская пляска" (1805) Гаврилы Державина тоже имеет мало общего с басней И.А. Крылова "Ворона и Лисица", изданной тремя годами позже. Эпоха была разнообразная, и никак не свести ее к одному Наполеону, Веллингтону и т.д. Это лорд Кэстлри жил во времена Байрона — а не наоборот. Что же до шотландских политиков времен Бернса — кто вспомнил бы их имена, если бы не баллады о выборах, созданные Бернсом? II даже при этих балладах имена политиков попадают в мелкий шрифт, в примечания. Кто хочет, пусть эти примечания читает. Что им Гекуба, что они Гекубе — все едино.

И все же: самое раннее из достоверно принадлежащих Бернсу стихотворений датировано 1773 годом, следующее — 1775 годом. Притом все раннее творчество Бернса — на английском языке. В эти годы блеснул одинокой вспышкой единственный прижизненный сборник Роберта Фергюссона (1750 — 1774), написанный не на английском, но на разговорном шотландязыкеском (точней -на эдинбургском диалекте). Спустя несколько лет Бернс, став, по шотландским меркам, человеком довольно зажиточным, отыщет заброшенную могилу Ферпосона и установит на ней памятник — с эпитафией собственного сочинения. Увы, за всю историю Шотландии никогда не складывались ее поэты в некую плеяду. Всю историю собственно шотландской поэзии за последние шесть или семь столетий можно изложить фразами: "В таком-то веке был такой-то поэт, а в следующем -сперва один поэт, спустя еще полвека — другой". И очень немногие из этих поэтов писали именно на шотландском наречии, — некогда короли Иаков I и Иаков VI, а через много столетий — Фергюссон и Бернс.

Надо полагать, главным шотландским поэтом для мировой культуры, по крайней мере второго тысячелетия после Рождества Христова, останется Бернс. Он создал свой мир, свою поэтику и свою строфику, даже свой язык, а то, что шел он не с пустого места, а от Фергюсона, лишь удваивает ценность наследия обоих поэтов и делает необходимым во всяком уважающем себя издании произведений Бернса поместить хотя бы небольшую подборку стихотворений Фергюсона, — увы, сохранилось их около трех десятков, а что сверх того, то, вероятней всего, не очень искусная подделка, каковых мы в родной российской словесности навидались сверх всякой меры, и да простят меня переводчики, переводившие эти сомнительные стихи сомнительного Бернса и сомнительного Фергоссона: я принял на себя ответственность, я все эти "сомнительные" (иногда очень недурные поэтически) произведения печатать отказался.

Первая книга русских переводов из Бернса вышла в 1897 году, по случаю столетия со дня смерти поэта. Говорят, Великобритания стихов больше не читает, ими там не интересуются, поэзия ушла в прошлое, никому не нужна, и — главное — нет ее в смете предусмотренных расходов (впрочем, я всего лишь пересказываю мнение Британского совета в Москве — за что купил, за то продаю). Остается порадоваться, что Россия стихи читает: в том числе шотландские стихи по-русски. В полной мере сбывается пророчество Осипа Мандельштама, относящееся, правда, скорей к Макферсону-Оссиану, но пригодное и для его современника Бернса. Это стихотворение уже упоминалось выше, его стоит привести целиком:

Именно это пришлось сделать с поэзией Роберта Бернса и Роберта Ферпосона отечественным поэтам-переводчикам. Читатель же волен выбирать из двух возможностей: а) читать; б) не читать. Он может выбрать второй вариант, но потеряет право называться читателем. Он может прочесть предлагаемую книгу и остаться: а) доволен; б) недоволен. Первый случай прекрасен, второй -тоже удовлетворителен. Значит, это сокровище — не для него. Значит, оно опять уйдет к правнукам. Впрочем, к ним оно уйдет в любом случае.