Как Анна снимала Юзека-дальнобойщика
С восьмидесятых годов самая яркая вроцлавская звезда велела называть себя Анной. Найдет какую-нибудь палочку в парке — вот он и микрофон — и уже поет песни Анны Янтар, которую обожала:
— Анна Янтар — класс, лучше нее нет!
— С чего ты взяла?
— Потому что… потому что «янтар» почти что «янтарь»!
Звонит:
— Дошел до меня слух, что Михаська-Литераторша книгу про нас пишет… Боже, какой же теперь у девочки соmе back, на обложках фотки, а я помню, как тетки в восемьдесят восьмом в Тетколенде и на Центральной говорили, что Михаську уже можно списывать… Потому что, сука, не показывалась тогда, ну и сразу пошел слух, что сидит. А говорили так: «Белоснежка или в тюряге или от болезни какой нищенкой в богадельне сдохла, как Норвид». Приезжаю я из Быдгощи, а тут Михаська, сучара, нате здрасьте! Прямо звезда какая, на обложках! Вот это реклама! А как молодо выглядит, точно говнолетка, ни одна тетка ей в подметки не годится.
А я рассказывала вам, девочки, как я ходила за «Новотель» на дальнобойщиков? Нет? Ха-ха-ха! Короче, пошла я… — И уже начинает петь «столько солнца, столько света, ты еще не видел это»… — Погодите, девчонки (и уже как бы фоном что-то такое говорит по-английски, по-немецки, заслоняя микрофон телефонной трубки рукой, но так, чтобы мы слышали), тут «Скорпионе» ко мне приехали… Подождите, я их только провожу, они в город собрались… (и снова что-то там стрекочет как бы в сторону). Ну наконец могу говорить.
Вот уже несколько лет наша Анна живет в Быдгощи, в рабочем районе. Одна, ни с кем не знается…
— Но есть у тебя хоть какая-нибудь знакомая тетка, с которой бы ты могла вместе похабалить?
— Есть. Если нарисую себе. День, улыбка лета, день…
«Скорпионы», видимо, уже ушли, и сейчас Анна делает вид, что трубку взяла ее сестра:
— Андя красится перед зеркалом, позвать?
Эх, Андя, Андя, рассказала б, что ли, про дальнобойщиков…
— Анна! Тут к тебе пришли из «Газеты Выборчей»! (Немного погодя): Я вся внимание. Ах, это ты, Михаська, сволочь, надеюсь, не рассчитываешь, что я стану тебе рассказывать, чтобы ты, курва, на мне заработала, чтобы ты потом себе жопу бальзамами «Ланком» мазала за мои рассказы? Ладно, шучу… Ну вот, когда я в последний раз была во Вроцлаве, я подумала: казарм больше нет, к тюрьме не пойду, не то еще встречу Олесницкую, которой я с незапамятных времен должна пятнадцать злотых, а она, зараза, все никак не забудет… Остаются только дальнобойщики, конкурировать с плечевыми, но там опять на Патрицию нарвусь, как пить дать. К тому же зима была на дворе, мороз трескучий, пар валит изо рта. Как мне на автостраду, ту, что ведет к «Икее», на паркинг добраться?
Но иду. У меня ночью всегда получалось. Полночи по вокзалу таскалась за солдатом, или за железнодорожными охранниками, или за простой мелкотой, выслеживала, пока они себе какую бабу не найдут; они в ночной трамвай на Бискупин — я за ними, они к Одре в темные кусты — я тоже, а когда он ее топорщил, я в двух метрах от них стояла, чтобы у этой бляди сумку, которую она на траву бросила, от зависти спереть. Сперла. Она ничего не заметила. А он так стоял, что я могла до него дотронуться! Знаменитая певичка Анна в деле! Иногда в подворотню заходили с бабами, иногда просто за вокзалом в парке, я уже знала, где они ходят. Один говорит своей бабе: «А ну-ка, выше пизду», — и по заднице ее шлепает. Я аж остолбенела, а потом велела моему Збышеку так же меня шлепать и так же говорить. И в порнокинотеатр на вокзале ходила, садилась в платке, разрисованном разными узорами и голыми бабами, около какого-нибудь солдатика и подглядывала за ним, как он себя взводит, потому что туда стоило приходить только в «день платков» — в день всеобщей мобилизации теток, всегда сарафанное радио всех держало в курсе, та, что первая в шесть утра через вокзал на работу шла, уже пускала весть: увольниииительные! А как-то раз я предложила одному — Боже! — какой он скандал устроил, свет в зале зажгли, все мужики на меня уставились, администратор и билетер из зала меня вывели, стыдобища.
Ну, значит, еду я ночью за этот «Новотель», дальше, пару остановок автобусом, слева какая-то желто-зеленая бензоколонка, а справа вдоль дороги — трейлеры. Зашла на эту заправку в магазинчик, вроде газету какую-то немецкую читаю, но уже издалека вижу через стекло, и такой смех меня разобрал: как эта Патриция выглядит, старая, толстая, а живот какой (самое малое на четвертом месяце!), а какая башка — в иссиня-черный цвет крашенная, Боже, и как же она за эти годы без меня постарела! Но поскольку Патриция передо мной в долгу как в шелку, то, завидя меня издалека, за «Макдоналдсом» прячется и из-за угла зыркает. А, думаю, зыркай, зыркай, уж я до тебя доберусь.
Уж я до тебя доберусь. Смотрю — а там у трейлеров припаркованных бляди дамские из России и Румынии трутся и у каждой на картонках ценник: w ruku — 20 zł, w pastʼ — 50 zł, w żopu — 100 zł. А одна из них, такая, коротко остриженная, обесцвеченная, чипсы жрет как ни в чем не бывало, жрет и жрет, размеренным движением чипсы в рот кидает. И тогда я к ней, к этой русской прикололась и театрально так, во весь голос, чтобы сучара за «Макдоналдсом» слышала, спрашиваю:
— А где тут блядь была, толстая такая блядища? Не видала ли где блядищи такой черной, крашеной, которая сюда приходит клиентов у вас отбивать? Которая задаром дает, и в руку задаром, а уж с каким удовольствием в рот! — А та чипсы свои жрет и между одним и другим, пережевывая, на этот самый «Макдоналдс» и указывает: «Да туда спряталась! Там она, вон! Вон волосы ее торчат! Туда спряталась, — а сама жрет, — там вон, сука, выглядывает, — и жрет, — вон хлебало выставила, — и жрет, — там, там, там!»
Вы, девчонки, не смейтесь, я Патрицию очень люблю, хоть упаси боже встретиться, мне ведь там и виду нельзя было подать, чтобы русская не скумекала, что мы вон уж сколько лет знакомы с этой сволочью. Ну и говорю так, вроде бы только что ее заметила:
— А, вижу, вижу блядь, вижу! — И русской: — Спасибо, уж я ее отсюда отгоню… Работайте спокойно, потому что эта сучара черная ni ruku, ni pastʼ, ni żopu больше никому задаром не даст, а заплатить такой чувырле никто не заплатит. Потому что я из налоговой инспекции: эта сука не платила налогов уже лет сорок, вот сейчас и ликвидирую ее лавочку, — а сама держу пластиковый пакет с водкой для дальнобойщиков, на подкуп, на пропой души. Иду к ней, за этот «Макдоналдс», так она руки свои пухленькие к глазам поднесла и «нет!», «нет!» и «прости», а я ей тихонько: «защищайся, натуралка, кричи, как будто я тебя бью» — и делаю вид, что этим своим пластиковым пакетом ее по голове, а сама тихо смеюсь, но, чтобы русская услышала, на всю бензоколонку кричу:
— Вон где ты спряталась, вон где ты, блядь, спряталась, за «Макдоналдс» залезла… Вот тебе! Получай! За то, что налогов, блядь, с блядства своего не платила, что задаром давала, вот тебе!
Вроде как бью ее, а сама краем глаза посматриваю, как там русская, успокоилась ли за свою судьбу и судьбу своих подруг, что больше не будет эта черная заниматься демпингом. Вот так.
Ну и раскрыли мы за этим «Макдоналдсом» друг другу свои объятия, но сука быстро ко мне охладела, не понравилось ей, что я ей тут конкуренцию устраиваю, и так сладенько говорит:
— У Паулы живешь? Только, Аня, здесь не Быдгощ, здесь Вроцлав, до всего далеко, как бы тебе на автобус не опоздать… Время уже позднее, городской транспорт и днем-то ходит с перебоями, а ночью и вовсе стоит… Иди, иди лучше домой, крем нанеси, ночнушку надень, как приличествует твоему возрасту, а я тут еще немножко бляйбен хочу, хоть совсем уже скоро домой пойду, а то пустыри да холод такой, что все курвы руками похлопывают да ногами притопывают, а пар изо рта точно из паровоза валит.
Что? Оставила я эту сучару и одна отправилась на дальнобойщиков. Бегом вдоль всей оживленной трассы. Спят за баранкой, надо взбираться по таким лесенкам, которые у них с левой стороны машины, чтобы увидеть, кто в кабине, очень уж высоко, как на коне спят. Спят. И за ветровым стеклом у них на картонках написано — правда, не w ruku, w pastʼ, w żopu, а имена: Рафал, Войтек, Главный Опрыскиватель и… Юзек!
Ой, Юзек, Юзек, я бы тебе носки стирала, и зачем тебе баба! Спит такой толстенький, с небольшим животиком, сорокалетний телок в моем стиле, в моем вкусе. Забираюсь, стучу в стекло. Тишина. Занавески у него в этой кабине, шторки, небось, задергивает, когда шлюхе своей пистон вставляет, заслоняет ее. А я уже себе представляю, как он меня пялит, и кричу: «Юзек! Этой ночью ты от меня не уйдешь! Юзек! Сильней! Глубже!»
Слушай, Михаська, слушай, сучара волчья, ты еще на наших историях деньгу огребешь и жопу свою в Любиево отвезешь греться. Или в Ровы, потому что в Любиевt после этой книги тебе лучше не показываться… Не выдержала я, постучала в стекло и сползла вниз. Мужик смотрит, что там, а я там балду гоняю. Боже, как же он испугался! Как будто увидал дух Графини. Или Панночки. На его лице проступило (чтоб ты, сука, так и записала, как я говорю), проступило выражение ужаса и несказанной жути. Он тут же задернул эти шторки, и больше я его не видела. А тут выходит эта гадина с чипсами и язвительно говорит:
— Wot, spektakla nie budiet!
He будет спектакля, говорит, довольная собой, потому что шила в мешке не утаишь, — смекнула, что я с ней тут конкурировать собралась, причем за бесплатно.
Как Анна снимала соседа, которого бросила жена
Ну снимала, снимала, а как было не снимать, если жена его бросила, забрала ребенка и всех зверушек этого ребенка, а я ничегошеньки об этом не знала. И только когда в трамвае с ним встретилась, как, мол, здоровье жены, собачки как, спрашиваю, а он: большие, мол, у него перемены. Нет больше кошек. А жена? И жены больше нет. А, думаю, телятя (а такой телковатый был, как раз по мне), ты от меня не уйдешь. Вспомнила я, что он как-то раз говорил, что он аудиофил, что у него и так бог знает какая музыкальная аппаратура, а он все собирает на новую, получше. Ну я и говорю ему:
— Ты, сосед, хотел мне показать свою аппаратуру, говорил, что у тебя какие-то новые кабелечки завелись, пойдем к тебе, похвастайся своими кабелечками…
Улыбнулся, покраснел, иронично так, но с симпатией взглянул и говорит:
— Вижу, сосед, ты прямо из пушки палишь…
А мне, Янтарке, только это и надо было! Улыбнулась я как можно приветливей и говорю:
— Ну палю, палю… Так и знай, что палю…
А он, будто кубарем с юры полетел в пропасть, как камень, лавиной увлеченный, так он на меня взглянул, потому что всегда на эти мои двузначные предложения, а может, и недвузначные, у него в качестве ответа были жена, кошки, собаки, а теперь ничего, ничего. Прямо на дно, в мои, Янтарки, объятья! В цепкие теткины лапы. Чувствую, прямо в них летит, и говорю:
— Что, сосед?
И тогда он сказал, что ему еще в магазин надо, выходит из трамвая, я тоже, ведь по дороге нам, к нашему общему дому! Получается вроде как пара, вместе живем. Ой, сосед, пиво, что ли, какое купить и мальчишник устроить. Потому что все бабы — суки, все одним миром мазаны, у них только одно на уме, а мужик с мужиком всегда договорится, пивка дернет… Кабелечки…
— Помолчал бы ты, сосед, об этих кабелечках, потому что, извини, с души воротит! Постыдился бы!
Вот так, Михаська, той ночью удовольствовалась я только фантазиями… Но он еще будет мой. Даже знаю, как, потому что вычитала у Апулея в его «Метаморфозах, или Золотом осле». Есть у нас под боком парикмахерская «Владя», он там стрижется. Так вот, волосы его надо украдкой с пола поднять и сжечь и… и… забыла, но дочитаю, что там с ними надо сделать, чтоб подействовало, сам будет мои пороги обивать, когда я ему эти волоски попалю над газом… Хи-хи-хи!
Как Анна ходила к казармам с siestroj
Раз Андя пришла к казармам с какой-то молодой сосалкой, о которой говорила: maja siestra. И не разрешала к ней прикасаться:
— Maja siestra jeszczo cełka!
Русские спрашивают про эту siestru:
— Gdie ana rabotajet?
А та как заорет:
— Maja siestra rabotajet tancowszczicaj. Nu, dawaj jej chuja pasasatʼ patamu czto wieczeram ana w teatrie tancewajet «Łabedinoje ozero»!
Как Анна ответила на рекламацию телк
а
В другой раз Андя встретила в парке пьяного телка , и что-то он не вполне удовлетворился предоставленной ему услугой и стал жаловаться:
— Э, что это за отсос, моя жена и то лучше умеет…
Андя моментально выпрямилась, села на велосипед и издалека, когда уже убедилась, что телок ей ничего не сделает, крикнула:
— Ха! Я уже тридцать лет минечу на пространствах от Дона до Днепра, от Днепра до Нисы, и никогда ни одной рекламации! — и давай крутить педали, и след ее простыл.
Как Анна брала телк
а
на сострадание
Когда уже ничего не действовало, когда уже, казалось, не было никаких шансов, Андя брала телка на сострадание. Преображалась в мужчину и приглашала его по знакомству (потому что уже с ним по-мужски закорешилась) выпить. Парк, скамейка, обернутая в пластиковый пакет бутылка, пачка «Вяруса», осенние листья под ногами. И начинался разговор о бесчестных бабах, о честных давалках. О том, что приходится изрядно побегать, пока какая-нибудь даст, но тут уж Андя не выдерживала и говорила так:
— Зема, блин, я б тебе кое-что сказал, но ведь ты, блин, короче… тушуюсь я.
— Говори, коль со мной пьешь, друг ты мне или что… Говори, что-нибудь придумаем.
— Понимаешь, тебе на самом деле тяжело, трудно тебе без бабы, короче, ты на самопасе, а каково мне, когда у меня все во сто раз хуже… — и сплевывает наша Андя то и дело под ноги, на эти листья.
— А что так?
Тут Андя опускает голову, что-то бормочет себе под нос, то сигаретку закурит, то к водочке приложится…
— Понимаешь, какое дело, был я на зоне, блин, ну понимаешь, и там меня этому научили, с тех пор никак не могу отвыкнуть — обязательно надо, чтобы… чтобы, ну понимаешь, мужику отсосать…
Тут телок демонстрировал полное понимание, сочувствие:
— Ну и ну, это точно, пидором быть — хуже нету, устроили тебе, однако, жизнь веселую… Эй… Ты, это, на самом деле? И как же с этим на свете жить? Чем же я тебе, парень, помочь-то могу?
А Анна уже еле сдерживается, чтобы не прыснуть, но делает серьезное лицо и говорит:
— А чем тут поможешь (тут она сплевывает на землю), черт, сам не знаю, как быть: увидь я такого, убил бы на месте, а у самого то же самое, после водки, чтобы…
И попадались такие, которые говорили тогда:
— Знаешь, старик, если уж так приперло, то, может, я тебе чем помогу? Хочешь, у меня, что ль, отсоси.
И уже по ходу дела: «ух, бля, да у тебя лучше, чем у моей получается». Вот так. А потом потребовал деньги, но Анна сказала, что она на пенсии. И на велосипед!
Как Анна брала телк
а
на Зосю Колбасу
Звонок в квартиру, смотрю через глазок, телок. Думаю, я крепкая, разве только нож у него, а так ничего он мне не сделает. Ну и приоткрываю дверь.
— Здесь проживает Зося… — и фамилию называет какую-то смешную, уже не помню, скажем, Колбаса. — Это квартира семьи Колбаса?
А я соображаю: телок ничего себе, никакая Зося Колбаса никогда здесь не жила, ну и что с того? И тогда я строю грустную мину, чуть ли не плачу, открываю дверь пошире, приглашаю его, входите, присаживайтесь, вы издалека?
— Из Ольштына, давно ищу девушку, она здесь жила…
— Ой, ой, ой, да, но, понимаете, Зося, да, она здесь жила, но, как бы это вам… В общем, месяц назад умерла наша Зося, сердце.
И давай его обнимать, утешать, приглашать помянуть… Водочки?.. Я ведь Зосиным лучшим другом был…